Кригер Борис Юрьевич
Забавы Герберта Адлера

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Кригер Борис Юрьевич (krigerbruce@gmail.com)
  • Размещен: 23/09/2008, изменен: 01/12/2008. 320k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Романы
  • Иллюстрации/приложения: 24 шт.
  • Оценка: 4.89*12  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Изд. "Llumina Press", 2007 (печатная версия)

  •    Борис Кригер
       Забавы Герберта Адлера
      
      
        []
       http://www.krigerland.com/knigi.htm
       "Забавы Герберта Адлера": Llumina Press; Флорида; 2007
      
       Аннотация
      
      
       Герберт Адлер, герой нового романа Бориса Кригера, пытается разобраться в сложных переплетах поколений, преодолеть навязчивую аморфность и односложность существования, научить себя и окружающих непротивлению счастью...
      
       Бориc Кригер
       Забавы Герберта Адлера
      
       Часть 1
       Изнанка холста
      
      
        []
       Как у всякого холста имеется своя изнанка, так, разумеется, и у жизни есть оборотная сторона. Как бы ни была пуста и непримечательна в своей белесой нетронутости парадная фасадина, все же есть и скрытая ее сестричка, вся усеянная узелками, словно колкими полуснежинками полудождинками, которыми столь славится погода, как раз та самая, какую весной сорок четвертого года не на шутку взбодренные бомбежками берлинцы окрестили со свойственным им пафосным сарказмом "фюрер веттер" -- гитлеровская погодка. Кто бы мог подумать, что русское слово "ветер" произошло, скорее всего, от немецкого слова "погода"? Я оплакиваю собранный на стыке чужих языков мой до оскомины родной язык...
       Вот и теперь лил пронзительный, затопляющий подвалы ливень, иногда внезапно переходящий в снег, и снова казалось, что зима никогда не уйдет в область простоволосых воспоминаний.
       Герберт Адлер ютился за пустым обеденным столом в квартире дочери и чувствовал себя неловко, ибо находился в этом неприхотливом, но опрятном жилище в отсутствии хозяйки. Он был человеком крупным и оттого, где бы ни появлялся, сразу же начинал ютиться, словно всяческое строение было ему тесно, что вызывало неудобство как у него самого, так и у всякого, кто находился с ним рядом. От смущения и неудобства гость спасался созерцанием букета роз, красиво расставленных в прозрачной простоватой вазе.
       Герберт купил букет вместе с вазой и водой. Ему не хотелось возиться, ждать, пока сонные цветочные девушки соберут очередную занудную икебану. Он просто ткнул пальцем в готовый подарок и суетливо расплатился, словно стыдясь своей поспешности. Ведь всякий цеховщик, ремесленник без страха и упрека, будь то цветочник или башмачник, ждет, что мы посвятим его услугам вселенную безраздельного внимания... Герберт не мог останавливаться на мелочах долго, а ведь розы -- это мелочь, так, нечто сродни полуживому гербарию. Просто непростительно, как много внимания придается цветам, словам, жестам... Обычно розы привычны и затрапезны, но когда попадается действительно собранный словно для сомнительного шедевра почтовой открытки букет, не устаешь поражаться странному совершенству замысловатых ворховатостей, сплетающихся в единый розовый стан. Ах, эти мертвые цветы... Мы забываем, что они тихо и от этого как то еще более безвозвратно мертвы. Мы любим созерцать их, вдыхать их посмертный аромат. Ах, эти цветочные мощи, предмет мимолетного поклонения и неминуемого забвения. Каким только шекспирам не вещали вы о своих несбывшихся проказах? Любопытно, есть ли такие цветы, которые испытывают эстетическое, доведенное чуть не до экстаза наслаждение от созерцания людей? Нет, не живых людей, а как раз наоборот, мертвых. Пожалуй, есть... Иначе отчего в последний путь провожают словно не сотрапезники усопшего, а ходячие цветники, рассаженные по периферии заданной каждому отжившему человеку траектории, внезапно или постепенно утрамбовавшейся в отправную точку исчерпанного и от этого почему то особо отвратительно сладостного в своей очевидной завершенности бытия?..
       На столе были расставлены только что приобретенные подарки: разноцветные тарелки и салатница. Вся посуда была веселой и даже несколько кукольной раскраски. Тарелки были разными. Одни обладали голубой каемкой и сулили нечто комичное в силу своего именования: "тарелочка с голубой каемочкой", другие были зелены, как молодые стебельки, а что еще нужно молодости, как не все заменяющая собой зелень? Казалось, вот войдут такие предметы в обиход, и в доме никогда не будет пасмурно, потому что на фоне таких смешных тарелок и кружек просто не может совершаться ничего хмурого и обыденного.
       Они с женой заехали в офис своей компании, где работала дочь, и взяли ключ, чтобы подготовить сюрприз ко дню ее рождения, расставив и разложив подарки. Ей исполнялось двадцать лет. В дни рождения вся семья привычно сходила с ума и не успокаивалась, пока не тратила несколько тысяч. В прошлом году они подарили дочери дорогую профессиональную фотокамеру. Знаменитые журналисты таскают точно такие по горячим точкам, чтобы взволновать нас очередной подборкой глянцевых кадров, роскошно, с шокирующими деталями отображающих страдание, голод и смерть. Энжела же -- а именно так звали счастливую обладательницу заповедной камеры -- фотографировала этой камерой лепестки, ветви деревьев, облака, мягкие игрушки и прочие девичьи атрибуты окружающего мира, неизменно включающие в себя двух ее котов, лениво спящих во всех вообразимых и невообразимых позах.
       На этот день рождения Герберт Адлер купил большой холст и повесил его над обеденным столом в квартире своей внезапно повзрослевшей дочери. Ему хотелось, чтобы она нарисовала какую нибудь картину: неважно, натюрморт ли, пейзаж, -- важно, чтобы она творила. Иначе, считал он, повседневность засосет и эту душу, пока еще нетронутую вирусом обреченности на никчемность, повсеместно принятую за норму. Этот холст своей белизной будет напоминать, что вот же, есть возможность творчества, и она в любой момент может нанести свои несмелые, но значимые мазки на непочатую белизну холста.
       Герберт Адлер ощущал, что белизна имеет своего рода непроницаемую защитную капсулу, эдакую скорлупу, оболочку, звонкую, как истинное, а потому не слишком хрупкое стекло... Попробуйте занести кисть над огромным холстом -- и рука ваша неминуемо отпрянет, дыхание станет чаще, на лбу выступит испарина и неизбежно захочется сложить краски и кисти и не трогать эту абсолютную в своей пустоте белизну, ибо, как ни изысканны ваши порывы, первый мазок -- это всегда грязь, порочная, тягучая полоска, кричащая, как рана вандализма, линчующая невинность холста, как толпа неброских идей, отдающих пошлятинкой вперемешку с безысходным, беспробудным, а потому столь естественным и обыденным для всякой толпы пьянством.
        []
      
      
       Чистый холст -- это единственная связующая составляющая заговора против мастерства, ибо у гения и у бездарности холст одинаков до тех пор, пока на него не нанесен первый мазок. Точно так же мы долго не решаемся приступить к жизни, но потом оказывается, что нечаянно, будто в забытьи или же по пьяни, мы извалялись в грязной обуви на собственном холсте, и дальше уже нет смысла воздерживаться. Мы пытаемся сделать вид, что ничего не произошло, что так все и замышлялось: довести вот это пятнышко до формы облачка -- благо, что облака бывают любой, разве что не квадратной, формы, -- а вот эту мазню постараемся превратить в высокозначимый намек на непредсказуемость, которая часто мнится гениальной, но оказывается лишь очередным симптомом нервного недомогания.
       Испачканный холст подолгу зависает над нами как надгробие нашего нереализовавшегося своезначия, а затем мы решаем спрятать его подальше, чтобы никто не увидел эдакого неуспеха, хотя все эти формы и пятна, по сути, лишь иллюзия, создаваемая очень нервными клетками нашей глазной сетчатки. Там, в глуби наших очей, совершается таинство зрения, и по тонким цепочкам аксонов, побратавшихся с дендритами, несутся бесшабашные кинохроники повседневных движений и мыслей, нарисованных мирозданием просто так, для лучшего обозрения окружающего, обманчивого, как морская соль, которая должна быть романтически соленой, но оказывается просто плевательной смесью, от которой недолго возненавидеть не только море, но и мировой океан!
       И вот наставал момент, и Герберт Адлер не знал: занести ли ему карающую кисть над холстом обидчиком, или повременить, постараться остудить свои набрякшие от природного гнева мысли? Сила притяжения оголенной, белой, как холст, шеи столь могущественна, что вы и сами не заметите, как ваши руки, занесшие тесак, обрушатся на ее хрупкую беззащитность, и потом всю оставшуюся вечность вам придется искать оправдания в неприкаянной скандальности жертвы или в чем нибудь еще... Но оправдания нет, ибо было сказано нам: "Будьте добрыми", или что то в этом простом и, казалось бы, легко выполнимом духе. Но снедаемый вполне естественной для животного его размера ненавистью, натерпевшись более чем достаточно для накопления незыблемой уверенности в собственной правоте, Герберт Адлер обрушивал тесак, а потом запрещал себе страдать угрызениями внезапно проклюнувшейся совести.
       Вот он, белый холст, прошитый насквозь автоматной очередью и внезапно закровоточивший из всех своих пулевых отверстий. Что мы делаем со своей жизнью? Что она делает с нами? Простые и понятные формулы добра неосуществимы, а сложные и аморфные сентенции зла, наоборот, сами напрашиваются на язык и срываются, словно камни с горного склона, и в этом камнепаде гибнет все, что могло родиться от сочетания уже весьма поруганного благородства и выцветшей на солнцепеке обид добродетели.
       И не нужно искать оправдания в бодлеровских строчках "O douleur! O douleur! Le temps mange la vie..." -- "О боль, о боль! Время пожирает жизнь...". Это вовсе не так. Это вовсе не время пожирает жизнь, а жизнь пожирает время -- то самое, которое следовало бы потратить на вдумчивое творчество или просто на размышления над белым, так и нетронутым холстом... Это время безжалостно растерзано жизнью. Оно стенает и просится наружу, вдохнуть хотя бы еще разок чистого воздуха вдумчивого одиночества, -- но нет, жизнь веселится и правит свой безумный бал. Мы таскаемся с вещами, мыслим денежными знаками, любим шкурки банковских счетов. Ах, как нежна и восхитительна бумага, на которой напечатана кругленькая сумма! Какой покой сулит эта неприхотливая иллюзия достатка!
       Мы покупаем холст и тем самым продаем душу. Потом выкупаем ее, родимую, втридорога, но холст так и остается за нами, только он по прежнему бесстыже бел, как ярко режущие глаза снега Антарктиды, как белесая сущность бледной спирохеты, вызывающей болезнь, не принятую в приличном кругу влюбленных, но преследующую по пятам любое творчество, ибо оно прежде всего заключено в порыве, а порывистость заразна и сначала изъедает тело, а потом принимается и за астральные его ипостаси...
       Герберту хотелось домой. Он устал шататься по городу. Жена тоже устала. Адлеры ожидали прибавления в семье, и Эльзу все время подташнивало. На первом ультразвуковом исследовании подтвердили, что беременность протекает нормально, и сообщили, что ясно просматривается эмбриональный пузырик. Эльза ухватилась за это слово.
       -- Сегодня Пузырик дал мне скушать завтрак, -- радостно говорила она. -- Вот мы договоримся с Пузыриком и поедим супу...
       Эльзе было под сорок, и окружающие с уважением смотрели на нее: "Какая молодец, у самой дочери двадцать лет, а она решилась начать все сначала"... Герберт долго упорствовал; он с трудом согласился и на первых двух детей. Но когда Джейку исполнилось тринадцать, а Энжела стала вполне самостоятельной молодой женщиной, Герберт снова уступил. Последнее время он начал понимать, что единственно действительно значимое, что может оставить человек на этой земле, -- это дети. Эльза понимала это всегда и тихо внимала философствованиям Герберта о трудностях жизни, несправедливости мироустройства и прочих веских причинах, по которым не следует рожать детей. Но вот наконец терпеливая Эльза снова дождалась, и вместо заведения кошек, кроликов, собак, рыбок, птичек и прочей живности для погашения материнского инстинкта Герберт соизволил дойти до блестящей в своей гениальной простоте мысли, что единственно действительно значимое, что может оставить человек на этой земле, -- это дети.
      
       Вечером того же дня Адлеры уселись паковать те подарки, которые не оставили в качестве сюрприза в квартире именинницы. Для этого священнодействия можно было не прятаться, как прежде, в подвальном этаже дома, и Эльза вдумчиво и со вкусом заворачивала различные предметы в красивую оберточную бумагу -- серебристо голубую и красную в белый мелкий горошек. Этот неторопливый процесс мог протекать вполне беспрепятственно, пока дети занимались изготовлением горшков и глиняных тарелок в городском кружке гончарного творчества, куда, кроме них двоих, ходила еще одна девушка, на вид лет семнадцати, но гордо сообщившая, что она уже замужем (что, впрочем, казалось, никак не влияло на ее пристрастие к гончарному искусству).
        []
       Герберт подписывал подарки смешными посвящениями, а Эльза поминутно спрашивала его:
       -- В какую бумажку завернуть сережки?
       -- Какие сережки? -- уточнил Герберт. -- Бриллиантовые?
       Адлеры решили подарить Энжеле бриллиантовые сережки. Она устала от своих эпатажных серег, какие носит аборигенствующая молодежь, и поэтому уже давно не носила сережек, отчего ее ушки казались несчастными. Накануне Адлеры зашли в ювелирный магазин и подробно и не торопясь осмотрели все имеющиеся в наличии бриллиантовые серьги. Выбор пал на самые маленькие, и не столько из за денег, сколько из за желания, чтобы они подошли к нежной девичьей шее Энжелы. На ней массивные камни казались бы вульгарными и напоминали бы бижутерию. Сережки, выбранные родителями, были изящны и милы. Малюсенькие камушки крепились на трех шестиках, отчего свет свободно играл в изысканных миниатюрных гранях. Белое золото прибавляло нежности этому подарку.
       -- Нет, бриллиантовые я уже упаковала. Те, что Джейк сам сделал...
       -- Ну, эти, безусловно, нужно паковать в красную бумажку в горошек, -- подумав, серьезно ответил Герберт... Он, конечно же, не видел никакой связи между содержимым подарка и цветом обертки, более того, ему претили все эти незначительные подробности, но, стараясь понять Эльзу, рассудил, что в красной бумажке в белый горошек подарок Джейка будет смотреться лучше, чем в строгом серебристом убранстве другой бумажки.
       "Лучшие друзья девушек " -- подписал Герберт милую наклейку, изображавшую бабочку.
       -- Приклей это на бриллиантовые сережки, -- сказал он. Эльза ласково улыбнулась.
       -- Давай, придумывай всякие смешные подарки... -- сказала она, заметив, что Герберт отвлекся и снова погрузился в изучение каталога книжного аукциона. Книги были настоящей страстью главы семейства Адлеров, что начинало беспокоить остальных домочадцев: Герберт мог потратить неприличную сумму на какое нибудь редкое издание, и хотя, надо отдать должное, практически всегда прочитывал то, что покупал, все таки превращение трехэтажного дома в библиотеку не совсем входило в планы остальных членов семьи. Стоило Энжеле переехать на свою квартиру, как Герберт переделал ее комнату в еще один раздел своего необъятного книгохранилища, застроив это детское гнездышко грубыми дубовыми полками и заставив их древними томами, выглядевшими подчас так, словно они были вынуты из могилы. От старинных книг дом наполнялся запахом плесени и пожарищ. Эльзу тошнило, но она стеснялась признаться, что тошнит ее именно от старых книг. Герберт и сам с опаской и некоторой даже брезгливостью брал в руки эти повидавшие виды фолианты, но все же завороженно следовал своей библиотечной страсти и поэтому, когда Эльза окликнула его, с трудом оторвался от каталога.
       Адлер удалился на несколько минут в прихожую, где за тонкой детской перегородкой проживали три собаки породы басет и один безродный пес в стиле бодер колли. Все они были заброшенными, а оттого немного несчастными свидетельствами сублимации, которой Герберт пытался обуять в своей семье детородный инстинкт. После непродолжительной борьбы Герберту удалось отвоевать слегка обслюнявленную кость, которую он торжественно принес Эльзе и предложил завернуть свою добычу в нежную серебристую обертку, предварительно упаковав в коробочку.
       "От Эльзиных собак " -- торжественно подписал Герберт подарок.
       Дарить смешные подарки наряду с серьезными, настоящими дарами стало в доме Адлеров традицией. Самому Герберту дарили и полено, упакованное как бутылка шампанского, и банки с кошачьими консервами с надписью "от котов". Он отдаривался обгрызенной булкой и мотком туалетной бумаги.
       Обычно именинник, которого домочадцы будили, шумно заваливая к нему в спальню с шариками и огромными мешками с подарками, наивно потирал глаза и начинал разворачивать подарки, а ему кричали: "Постой, не открывай! Прежде отгадай!", и он щупал и гадал; догадки иной раз были смешнее самих подарков, и дом наполнялся кутерьмой и весельем, коты шурудили брошенные обертки, собаки грызли, что могли, птички в клетках надрывались из последних сил, чтобы перекричать всю эту орущую ораву, и только рыбки тихо и задумчиво плавали в своем аквариуме...
       -- Чего бы еще завернуть? -- задумчиво промямлил Герберт. Его блуждающий взгляд упал на знаменитую фотокамеру, оставленную дочерью на столе. -- А что, если ей снова подарить фотокамеру?
       -- Ну, и что в этом будет смешного? -- мягко спросила Эльза.
       -- Гмм... Ну, не знаю... Это смешно уже само по себе: подарить одну и ту же вещь на два дня рождения подряд... Это почти такой же конфуз, что случился со мной и моим братом, когда тот послал мне праздничную открытку с напечатанными там пожеланиями, поленившись добавить что либо от себя. На следующий год, ища, что послать брату, я наткнулся на ту же самую открытку, но совершенно позабыл, что ее прислал брат, а поскольку выглядела она вполне нетронуто, словно из магазина, я и отправил, опять же, кажется, ничего не написав. Брат сказал, что был удивлен, как это мне удалось найти точно такую же открытку, как он посылал в прошлом году. Вот и поди, пойми его, шутил он или всерьез думал, что я купил еще одну такую же открытку? Вообще эти формальности весьма напрягают человека -- дни рожденья, Новый год, вынужденные праздники, а ведь сколько их за жизнь? Не сосчитать... Подарки нужно дарить, когда того просит душа, а не в определенные даты...
       -- Герберт, ты и так превратил нашу жизнь в нескончаемый праздник, поэтому нам так трудно свыкнуться с необходимостью праздновать общепринятые торжества, -- сказала Эльза и заторопилась: -- Скоро вернутся дети, я не успеваю завернуть подарки!
       Неподдельный ужас скользнул по ее милому, смешному личику. Герберт мобилизовался и, собравшись с мыслями, выпалил:
       -- Подарить фотокамеру еще раз будет смешно, потому что Энжела наконец избавилась от своего ухажера...
       -- Скорее, сожителя... -- вздохнула Эльза.
       -- Ну, так или иначе, эта камера напоминает мне о нем, потому что он неразлучно носился с ней весь год, пока они жили вместе... А помнишь, как Энжела боялась, что Стюард стащит у нее эту камеру, да и не только ее... -- сказал Герберт. -- А подпишем мы этот подарок: "От Стюарда"... По моему, выйдет смешно!
       -- А не обидим ли мы ее?
       -- Мне кажется, не обидим. Этот малый умудрился так ее достать, что, кроме страха за свои вещи, я не нашел в Энжеле никаких иных чувств. А ведь, казалось бы, первая любовь у девочки... Расскажи кто, я не поверил бы...
       -- Да, Энжела у нас стойкий оловянный солдатик. Девочкам обычно очень трудно отказаться от их первых...
       -- Любовников?
       -- Ну да... И они, упыри, это отлично знают. Издеваются, как хотят...
       -- Ну, этот упырь уже доиздевался... -- удовлетворенно заметил Герберт.
       -- Не у всех же есть героические отцы вроде тебя, -- улыбнулась Эльза и гордо погладила Герберта по голове.
       -- Сегодня, когда я сидел в квартире у Энжелы, мне казалось, будто мы изгнали оттуда козла...
       -- Положим, в том, что мы недолюбливали ее избранника, нет ничего необычного. Естественным образом так отреагировали бы любые родители, если бы у них из под носа увели девочку... Но он то каков?
       -- А что -- каков? Он с самого начала был находкой. Бросил школу, курил наркоту, даже, кажется, в тюрьме сидел по мелочи... И главное, не преминул похвастаться всем этим при первом же знакомстве с нами: мол, так, мол, вам, думайте, что хотите, а дочурку вашу я сожру и не поперхнусь...
       Лицо Герберта отуманилось. Он явно пришел не в самое наиприятнейшее расположение духа.
       -- Пакуй фотоаппарат и добавь талоны на шоколадно молочный коктейль...
       -- Какие талоны?
       -- Да те, что мы обнаружили у Энжелы в квартире вместе с вежливым письмом от молочного комбината, адресованным Стюарду.
       -- То письмо, над которым вы с Джейком так неостановимо ржали?
       -- Да, то самое... Ну это надо же, жил человек на всем готовом, в ус не дул, так нет, повадился строчить жалобы на некачественные молочные продукты. Купил себе пакетик с молочно шоколадным коктейлем. Тоже мне, молокосос. В его возрасте я пил виски из горла, а не молочный коктейль. Так ему этот коктейль чем то не приглянулся, он и давай писать... И это за несколько дней перед тем, как Энжела его поперла! Нашел время беспокоиться о пакетике с коктейлем!
       -- Вообще то чужие письма читать нехорошо...
       -- Ты знаешь, никогда себе не позволял, но увидев открытый конверт от молочного комбината, не выдержал. Леший попутал, прочел... Тебя тошнило, и ты вышла на несколько минут, а мы с Джейком как раз наткнулись на это письмо...
       -- Хохот, который я услышала, меня даже напугал...
       -- Джейк сказал, что с молочно шоколадным продуктом все было как раз в порядке. Оказалось, что Стюард его даже не покупал, а хвастался Джейку, что время от времени отправляет письма на несчастный комбинат, якобы он купил некачественный продукт, зная, что они в виде извинений присылают талоны на бесплатные пакеты со своей продукцией... Надо же было, чтоб девочка так прикипела к ничтожеству...
       -- А к ничтожествам они чаще всего и прикипают... Порядочные люди женятся, заводят детей, обеспечивают семью, -- промолвила Эльза со вздохом, -- а этот после года совместной жизни заявил -- и кому? нам, родителям, хотя никто за язык не тянул, -- что жениться он не готов и что Энжеле все равно никогда не хватит духу его выставить...
       -- Возможно, ей и не хватило бы, если бы я не вмешался... -- задумчиво вздохнул Герберт и помог Эльзе спрятать подарки, потому что у дверей послышался веселый смех детей. Трудно сказать почему, но занятия гончарным делом приводили их в неописуемый восторг и потом весь вечер они пребывали в прекрасном расположении духа.
       Эльза втайне была счастлива, что дочь избежала обычного в таких обстоятельствах душевного нарыва. Сама Эльза в семнадцать была беспомощно влюблена в своего сверстника. Казалось, ни одного мужчину на свете не любили сильнее и преданней, чем его. Когда он ее оставил, Эльза пыталась покончить с собой. Эта история оставила тягучий шрам на всю жизнь, и теперь Эльза смертельно боялась, что весь этот ужас повторится с ее несчастной, слабенькой дочуркой, ее масенькой такой девочкой... В других обстоятельствах Эльза обязательно остановила бы такую жестокость. Конечно же, ей было не по душе вышвыривать человека на улицу, но страх за дочь возобладал над всем, и она не противилась, когда Герберт привычно встал на тропу войны.
       Окружающие спокойно и с очевидным интересом наблюдали за ходом военных действий, тем более, что стороны ничего не скрывали... Конечно, большинство были на стороне Герберта, потому что вообще не считали молодых за людей и относились к ним хуже, чем к домашним животным, но некоторые полагали, что Адлеры все таки чрезмерно жестоки и что они -- просто напросто зажравшиеся буржуа, как моль, прокушавшие до дыр собственную совесть...
       ...Всю ночь Герберту снились отвратительные сны. Похоже, подсознание и есть наш злейший враг. Хочется хотя бы там, во сне, на грани бытия и небытия, когда все кажется сморщенным до ничтожной точки, забыться, но нет... Если наяву сознание подчиняется строгим усилиям воли, ходит паинькой, не плюет без надобности в колодец мыслей, из которого само же пьет, то стоит наступить эпохе снов, как тут же любые запреты слетают, как оборванные ноябрьским ветром последние листья, и сны мучают человека, не давая ни охнуть, ни вздохнуть.
       Вот где поселяется ядовитая субстанция, именуемая в простонародье совестью. Она слепа и не очень умна. Ей неведомы хитрости разума и расчетливость логики. Она просто знает, что совершенное или замысленное нехорошо . И неважно, что человек предъявит ей тысячу доказательств и разумных противопоставлений. Всё, поздно. Пустил в себя троянского мерина совести -- жди страданий на пустом месте и пустоты на месте души... А как его не пустить? Этот троянский конь совести (который, кстати, не следовало бы называть троянским, потому что вовсе не троянцы же его замыслили, а враги их, греки) истопчет своими деревянными копытами все, что только сможет, да еще и наделает кучу где нибудь в самом потайном углу души...
       У Герберта болела совесть. Да, этот подонок заслужил, чтобы его выбросили из дома. Да, Стюард -- существо зловредное и гибельное, но от этого Герберту было не легче, ибо наш внутренний судья не желает прислушиваться к доводам логики, не владеет арифметикой и плюет на термодинамику. Его не интересует ничего, кроме интуитивно ощущаемого общемирового баланса добра и зла. И, осознанно совершая зло, как бы ни было оно оправданно и своевременно, мы расшатываем этот баланс и навлекаем на себя слепую казнь собственного естества... Не нужно высокопарности... Не нужно снова говорить о моральном законе внутри нас да о звездном небе над головой. Вне зависимости от того, что совершил ваш обидчик, подсознательная грымза, именуемая совестью, пошлет вам сны с какими то покойниками, подсмеется над вами, приснив дочку и жену в виде воинов гражданской войны и прочую чушь, которой и полнились сны несчастного Герберта.
       В общем, Адлер не имел особо разрушительных намерений. Если бы Энжела некоторое время назад не заговорила своим, как всегда иносказательным, языком -- "найдите мне принца...", что означало: "мне очень плохо с этим человеком!", Герберт никогда Стюарда и не тронул бы, даже благословил бы на что угодно, лишь бы дочь была счастлива. Но когда оказалось, что она несчастна настолько, что уже просит о помощи, то у Герберта все, разумеется, вскипело, и он потер руки от предвкушения битвы.
       Эльза была мобилизована списаться с несколькими молодыми людьми от имени дочери, причем эти действия почти не скрывались от Энжелы. Как только появился приличный на первый взгляд паренек и Энжела поняла, что не останется мучительно одна, без внимания, без надежд, без просвета, она молчаливо дала свое согласие на завершение эры Стюарда.
       В течение недели после этого "найдите мне принца" Стюард был вышвырнут из офиса компании Герберта, где бил баклуши и гадил, как только мог, но чтобы создать иллюзию, что Стюард при деле, Герберт терпел и старался не обращать внимания. Энжела, которая, несмотря на свою молодость, была взята Гербертом в бизнес на паях и руководила этим офисом, умудрилась потерять за один год всю сумму, скопленную на так и не состоявшееся обучение в колледже. Тогда Герберт сам впрягся выполнять работу Стюарда, а тот под благовидным предлогом был отправлен работать дома. За несколько недель бизнес расцвел, и дочь вернула почти все потерянные деньги. Увидев, насколько Стюард вредоносен, Энжела помрачнела не на шутку.
       Герберт пытался помочь им разойтись, как в море альбатросы, -- без скандала, без вопросов... тем более, Энжела призналась, что боится противоборства с ним из за каждой вещи.
       Однажды вечером, сидя у камина, Герберт осторожно, но серьезно спросил дочь, окончательно ли она решилась расстаться со Стюардом, и был удивлен твердости ее решительного "да". Энжела никогда не отвечала "да" или "нет". Она всегда отвечала "не знаю". Даже тогда, год назад, когда Герберт спросил ее, неужели она хочет выйти замуж за Стюарда, она ответила "не знаю", что на ее наречии означало "да!". Герберт тут же организовал съем квартиры, и молодые стали жить гражданским браком.
       Можно тысячу раз объяснять, что не в работе дело, не в деньгах, не в обещаниях... Но человек неразрывно связан со своими материальными заморочками, с изнанкой своего холста, и тут уж нечего сказать, -- Стюард был фактической катастрофой в материальном плане. Может быть, он каким то фантастическим образом мог бы и дальше приковывать чувства дочери к себе, оставаясь полным и последовательным разрушителем всего, к чему прикасались его несчастные ручки, но этого не произошло. Он совершил нечто такое, что у Энжелы, казалось, не осталось и капли жалости к нему, не то что любви, и Герберта, честно говоря, это поражало. Конечно, он сам был не безгрешен, предложив Стюарду место в компании, да еще под началом Энжелы. Он прекрасно понимал, что это западня, ловушка, и сам бы он ни за что в нее не попал. Однако Стюард действительно был то ли идиотом, то ли просто холодным расчетливым паразитом, -- он заглотил наживку и принялся паразитствовать на шее Энжелы до тех пор, пока уже ни о каких чувствах не могло быть речи.
       Наконец Герберт решился закончить это никчемное противостояние. Зная, что Стюард был отчасти прав и у Энжелы никогда не хватит смелости самой вышвырнуть его, в одно замечательное утро он написал короткое письмо Стюарду и, прежде чем отправлять, прочел его дочери:
      
      
      
       "Здравствуй, Стюард!
       Моя дочь сообщила мне, что сегодня она собирается порвать с тобой отношения и возвращается жить к нам. Эмоциональная сторона всего этого, пожалуй, не мое дело. Но поскольку наша компания нуждается в квартире, где ты проживаешь, я хотел бы, чтобы ты съехал в течение недели. Поскольку твои нынешние рабочие функции полностью основывались на просьбе Энжелы обеспечить тебя хоть каким нибудь достатком, можешь считать себя свободным от каких либо деловых обязательств по отношению к компании. Пожалуйста, имей в виду, что большая часть вещей, находящихся в квартире, принадлежит либо компании, либо Энжеле, так что постарайся не забирать ничего, кроме своих личных вещей. Если мы не досчитаемся чего либо, это будет считаться кражей. Однако если ты уйдешь тихо, я дам тебе денег на дальнейшее устройство. Всего доброго.
       Герберт Адлер"
      
      
       Энжела внимательно выслушала текст и сказала:
       -- Хорошо, сегодня после работы я вернусь домой.
       Она сказала это так просто, словно речь шла о поездке в магазин.
       Герберт хотел поделиться с Эльзой своей маленькой победой, но та плохо себя чувствовала и пыталась отстраниться от этого конфликта. Она принялась убирать на кухне, хотя вот вот должна была прийти уборщица Лари.
       -- Ну кто убирает перед приходом уборщицы? -- негодовал Герберт, который искал поддержки.
       -- Я убираю перед приходом уборщицы. Посмотри, что творится у нас на кухне. Если она это увидит, то тут же уволится... -- серьезно отвечала Эльза. Она по детски полагала, что в жизни можно спрятать голову в подушку, и гроза пройдет...
       Герберт всегда пытался угадывать тайные желания жены и дочери, которые они редко раскрывали ясно, поскольку вряд ли сами хорошо их осознавали. Он не считал это чем то ущербным со своей стороны, ведь, угадывая их тайные желания, он пытался сделать их счастливее, а счастливые домочадцы неизбежно сделали бы счастливым и его самого. Кстати, Герберт подумал, что ведь это же совершеннейшая глупость, будто "враги человека домашние его". Очередная злонамеренность перевода Евангелия. Слово "домашние" наверняка пришло от латинского слова, означающего "слуги". "Враги человека слуги его"... Вот так, стоит исправить маленькую неточность, и все становится на свои места...
       Вечером Энжела вернулась домой и была весела, как никогда. Она играла с Джейком, смеялась и вообще вела себя так, словно бы с ее слабеньких плеч свалился огромный груз.
       Адлер решил, что объяснение уже состоялось. Вдруг зазвонил телефон. По отдаленным интонациям Герберт понял, что Стюард письма еще не читал и что объяснение происходит как раз в этот момент.
       -- Ты не собираешься домой? -- спрашивал Стюард.
       -- А ты разве не читал письмо моего отца?
       -- Нет... Что за письмо?
       -- Хм мм... Ну, почитай...
       -- Может, ты объяснишь мне, что происходит?
       -- Я решила расстаться с тобой...
       Дальше диалог стал глуше, слова ложились друг на друга гуще, и Герберт не мог расслышать, о чем они говорили. Видимо, Энжела закрыла дверь комнаты.
       Через минуту как то неожиданно быстро появилась Энжела.
       -- Ну, что?
       -- Ничего... Сказал, что любит меня. Потом еще что то, но я сделала, как ты учил делать в таких случаях: положила трубку на тумбочку, а сама принялась читать книжку. Когда в трубке перестало трещать, я взяла ее и спросила: "Ты все сказал? Ну, тогда почитай письмо отца".
       -- Молодец, -- ухмыльнулся Герберт.
       Через несколько минут телефон зазвонил снова. Этот разговор был еще короче. Стюард наконец нашел письмо, прочел и сообщил, что со всем согласен.
       -- Как то он поразительно быстро сдался, -- расстроилась Энжела.
       -- Видимо, подействовало обещание денег за хорошее поведение, -- презрительно процедил Герберт.
       Энжела загрустила пуще прежнего. Герберт понял, что зря заговорил о деньгах.
       -- Ничего, -- подбодрил он Энжелу, -- завтра припрется к тебе в офис, будет клясться в любви...
       -- Угу... -- невнятно пробормотала дочь.
      
      
       Энжеле казалось, что она имеет дело с каким то аморфным в своей упрямости существом. Если раньше она скучал по Стюарду, стремилась проводить буквально каждый час скороспешной трепетности вместе, то теперь, как только она видела это вечно недовольное и хмурое формообразование, ей хотелось ударить его по лицу.
       "Что со мной происходит? -- терзалась она. -- Как могло случиться, что родной, любимый человек смог так опротиветь? Неужели из за этих треклятых денег? Из за его никчемности, паразитизма? Не может быть... Не может быть, чтобы из за денег! Должно быть что то еще... Но что же? Конечно же, все дело в неблагодарной холодности Стюарда, в каком то постоянном чувстве, что я для него не главная самозначимость его жизни, а так, второстепенный объект. Да, да... Именно объект, воспринимаемый по отдельности, штрихами: вот я хожу, вот разговариваю, а вот я с ним в постели... И все это отдельно, все порознь... А в совокупности, всей меня целиком, какая я есть, словно нет для него, и это трудно вынести. Он не видит во мне человека. Я будто разная среда обитания: то теплая, нежная, влекущая, напрягающая его мужские эмоции, а то вялая и никчемная необходимость, повинность, дряхлая трухлявая обида, сивая тряпочка, брошенный чулок, ненужный никому, даже мне самой... Стюард ощутил свою власть надо мной, решив, что я -- его послушная марионетка, а как только я показала ему, что это не так, что я не просто объект, не удобное средство удовлетворить его надобности, а живой человек, он перестал меня видеть, перестал ощущать мое присутствие, уткнувшись в неизменную череду экранов телевизоров, компьютеров и прочей электронной дряни... Плохое настроение стало его визитной карточкой. Просыпаясь, он хмурится. А я хочу, чтобы он улыбался каждый раз, когда открывает глаза и видит, что я рядом с ним, что мы вместе... Да, я хочу, чтобы он был от этого счастлив, как была счастлива я, наблюдая его сон, такой неровный и тоже нахмуренный... Интересно, что же ему все время снится? Тоже я, капающая ему на мозги? Отчего я стала отравлять его существование? А если и не стала, то что же происходит в этом постоянно замкнутом коконе, в который заперся мой любимый? Осознание того, что наступил очередной серый день, явно не веселит его, не дает ему волнующего чувства продолжения бытия, как будто жизнь является неприятной нагрузкой к удовольствиям, которые он тоже, между прочим, принимает как должную дозу лекарства, как нечто необходимое и совершающееся только потому, что так принято, так надо, иначе просто нельзя... А я не хочу, чтобы это совершалось как ритуал дневного бодрствования, повседневного насмехательства, дурной возни под одеялами... Довольно! Я еще никогда так не умудрялась опротиветь себе, как живя с этим человеком. А вместе с самой собой мне опротивел и внешний мир, и внутренний. До последней степени, до крайности опротивел -- не как нибудь иначе. Мне опротивели и свет, и потемки, и эта бесконечная, приторная зима. Зима, наступившая согласно календарю, зима, которой тоже принято наступать в определенное время, будто нет альтернатив... Будто не может быть иначе. Верно сказано у Бродского:
      
       Мне опротивел свет. Это январь.
       Зима согласно календарю.
       Когда опротивеет тьма,
       тогда я заговорю.
      
      
       И вот пришло время мне заговорить... Вот пусть только завтра появится -- я все ему скажу. Зима словно бы сковала всю мою нежность к этому человеку. Он опротивел мне задолго до своих дурацких поступков... Как я любила разговаривать с ним, потому что его голос завораживал, а то, что он говорил, поражало глубиной.... А теперь все это кажется не более чем бредом. Может быть, он болен? А я жестокая тварь и отношусь к нему как к вещи, которая испортилась? Может быть, мне надо нести этот крест всю жизнь? Может быть, я ему очень нужна? Нет... Не может быть. Он, должно быть, меня даже не ненавидит, а просто холоден и безразличен. И ему нужны деньги. Ему все время нужны деньги... При этом он не хочет и пальцем пошевелить, чтобы помочь мне их доставать... Ах, деньги? Да что деньги! Я бы любила его несмышленого и никчемного, но только не такого, каков он есть, или теперь стал, или...
       Это я во всем виновата. А кто еще? Я противная, назойливая дура... Я никогда не буду счастлива, потому что я никому не нужна и не могу быть нужна. Мне прямая дорога в монастырь... Уйти, чтобы не видеть себя в объятиях мужчин, чтобы не знать о своей роли приглянувшейся им вещицы... Да, именно аккуратно упакованной в юбочку и блузку вещицы, новой, как нетронутая гладь упаковки чулок, только что принесенных из магазина... Да, да, именно эротичные чулки с подвязками, прозрачное белье, прозрачная ночная рубашка... Таким я запомнюсь этому человеку. Будто я сама по себе недостаточно ценна и желанна... Я так не хочу. Это не то, во имя чего я готова поставить крест на своей жизни... Пусть даже приползет ко мне извиняться, я его все равно не прощу. Ни за что!"
       Однако на следующий день Стюард пропал. Когда в съемную квартиру пришла уборщица Лари, его там не было. Энжела, узнав это, стремглав бросилась спасать свои вещи, за которые особенно беспокоилась, -- знаменитую фотокамеру и компьютер. Но спешка была излишней: Стюард не появлялся. Наконец Энжела не выдержала и под предлогом какой то житейской мелочи позвонила ему на мобильный телефон. Он оказался в другом городе!
       Как только Герберт это услышал, он почему то пришел в ярость.
       -- Даже когда увольняешь работника, он ведет себя более эмоционально! А тут попользовался в течение целого года, и ни в одном глазу! А что, если поехать на квартиру и поменять замок?
       К удивлению Герберта, Энжела дала согласие и на это действие. Герберт вызвал мастера и поменял замок, после чего, довольный собой, вернулся домой.
       -- А что, если Стюард вернется? -- испуганно спросила Энжела.
       -- Тогда я сниму ему комнату в мотеле, -- пробурчал Герберт.
       Часов в двенадцать, когда в доме Адлеров уже улеглись спать, раздался звонок. Энжела неохотно сняла трубку. У Герберта кольнуло сердце, как когда то в детстве, когда его родителям должна была позвонить учительница с очередной жалобой на невыученные уроки. Герберт быстро взял себя в руки и пришел в игривое расположение духа.
       -- А я что могу сделать, это отец сменил замок! -- услышал он голос дочери.
       Через несколько мгновений Энжела передала трубку Герберту.
       -- Как дела? -- как ни в чем ни бывало спросил Герберт.
       -- В общем то, не очень хорошо, -- затрещал раздраженный от возбуждения голос Стюарда, -- я стою под дверью своей квартиры, а вы сменили замок!
       -- Это не твоя квартира, -- доброжелательно разъяснил Герберт, как если бы Стюард был совсем маленьким и пытался взять не свою игрушку.
       -- Нет, это моя квартира! Я достаточно долго в ней проживал, и имею право войти и хотя бы забрать свои вещи! Кроме того, ведь вы же сами позволили съехать через неделю...
        []
       -- Но Энжела сказала, что ты уехал в другой город...
       -- Я ездил туда смотреть фильм, а сейчас вернулся домой, в собственную квартиру! Вы обязаны немедленно дать мне ключ!
       -- Это не твоя квартира, и я ничего не обязан... Я могу снять тебе комнату в мотеле, если тебе негде ночевать...
       -- Нет, вы обязаны! Вы не имеете права так поступать! В квартире находится стиральная машина моей матери! Я собирался завтра ее забрать! -- Стюард кричал, не давая Герберту говорить. Он считал, что в этом -- орать так, чтобы собеседник не мог вставить слова, -- заключается его особое умение добиваться своего. Но Герберт был уже отнюдь не мальчик. Ему было под сорок, и он успел повидать и не таких пострелов... В ответ просто аккуратно положил трубку.
       Через минуту телефон зазвонил снова.
       -- Вы должны дать мне ключ... -- принялся за свое Стюард.
       -- Если ты будешь продолжать орать, я опять положу трубку, -- спокойно заявил Герберт. -- Как нибудь перетопчешься до утра без стиральной машины твоей матери, если ты, конечно, не собираешься в ней спать. -- В трубке замолчали. Герберт продолжил:
       -- То, что ты орешь на меня с оплаченного мной мобильного телефона, требуя пустить тебя в оплаченную мной квартиру, не делает тебя ни более правым, ни менее бездомным. Переночуй в мотеле, а утром я отдам тебе твои вещи. В эту квартиру ты больше не войдешь...
       Тут трубку бросил Стюард.
       -- Ну что ж, действительно идиот, -- успел пробормотать Герберт, и телефон снова зазвонил. На этот раз голос Стюарда звучал с такой невозмутимой ненавистью, что Герберт на мгновение испугался за свою жизнь и жизнь членов своей семьи.
       -- Извините, прервалась связь, -- процедил Стюард с расстановкой. -- Мне не нужно мотеля... Я найду, где переночевать. Мы займемся этим вопросом завтра, и я думаю, найдем законное решение... -- Слово "законное" Стюард произнес с такой многозначительной интонацией, что Герберт хмыкнул про себя: "Наверное, не убьет, просто будет жаловаться властям, идиот".
       -- Спокойной ночи, и большое спасибо за все, -- с изумительно вежливой ненавистью в голосе закончил разговор Стюард...
      
      
       Герберт долго не мог уснуть. В бархатистой темноте спальни ему мерещилась тихая фигура Стюарда, заносящая нож над ним и беспокойно спящей рядом Эльзой.
       Стюард был шизофреником. Точнее, это была темная история, на которую его сбивчивые объяснения не проливали свет. Сразу же после знакомства с Энжелой он пояснил, что жениться вообще не может, поскольку у него шизофрения. Когда же они стали жить вместе, начал вести себя так, словно он то ли пошутил, то ли это был не совсем окончательный диагноз...
       Герберт, будучи человеком начитанным до нездоровой крайности, однажды долго беседовал со Стюардом, пытаясь выявить симптомы шизофрении, но ничего, кроме вязкости мышления, не обнаружил. Хотя трудно ожидать, чтобы больной признался отцу дочери, что его мучают галлюцинации... Впрочем, Стюарда не слишком беспокоило мнение родителей Энжелы о нем.
       Посреди ночи Герберт проснулся от страшного шума. Казалось, что выбили входную дверь. "Ну вот все и кончилось... -- с каким то странным облегчением промелькнула гибельная и почему то все упрощающая мысль. -- Что ж, я буду драться до конца..."
       Герберт уже было поднялся и стал соображать, что же применить в качестве орудия защиты, но понял, что он, пожалуй, бредит... Просто с крыши упал огромный кусок льда... Несмотря ни на что, наступала весна, и все вокруг таяло...
      
      
       Джейк тоже не спал. Он, пожалуй, больше всех опасался, что Стюард явится к ним в дом и всех их убьет. Неважно, были у него на то основания или нет, но это ощущение не на шутку волновало неокрепшую душу. Ему вовсе не хотелось умирать за просто так, ни с того ни с сего, из за каких то заморочек старшей сестры. Джейк вообще был весьма недоволен всем происходящим. Конечно, ему нравилось, что его родители настолько ненормальные, что почти никогда не пристают к нему с уроками и прочей дрянью, отравляющей детство всякого человека, но подчас Джейка волновало, куда же могут завести забавы его отца... Тот, по его мнению, был человеком вовсе без тормозов и, несмотря на удивительную отзывчивость и внезапную щедрость, подчас мог быть чрезвычайно жестоким.
       "Только слепой не видел, к чему все идет. Сразу же, как только Стюард появился в нашем доме, всем, включая котов, стало ясно, что он из себя представляет. Ну и надо было гнать его взашей, а не поощрять Энжелу с ним сходиться, пусть, мол, сама решает свою судьбу... Что за глупости? А если она дура?.."
       Несмотря на весьма нежный возраст, Джейк был рассудительнее своих родителей. Он не любил всяческие конфликты и скандалы, ему не нравились тонкие интриги отца и простодушные истерики матери. Иногда, когда Герберт допоздна засиживался за рабочим столом, Джейк, проходя мимо, ласково окликал его и говорил, словно отец сыну: "Пойди, поспи... Опять будешь сидеть всю ночь!" И как ни странно, Герберт слушался, сворачивал свои дела и шел спать. Джейку это нравилось. Он словно родился взрослым. Конечно, шалости и бесшабашная веселость, столь свойственная беспечным годам взлетной полосы жизни, Джейку были знакомы, но во всей этой истории со Стюардом он не одобрял ни сестру, ни родителей. "Не нравится человек -- так и скажи. Закрой перед его носом дверь... Зачем миндальничать и лавировать, как акробат на канате?.. С другой стороны, коли уже допустил в свою жизнь, зачем теперь так жестоко поступать? Взяли и в одночасье уничтожили целый мир отношений, целую купольную полость стечения всяческих перебежек... Дурь это. Жестоко... Словно убили человека. Нехорошо..."
      
      
       На следующий день дрязги продолжились. Стюард продолжал требовать впустить его в квартиру. Герберту доставляло несказанное удовольствие унижать этого наглого и самоуверенного щенка. Они с Эльзой подъехали к дому, в котором находилась квартира Энжелы. Там, словно затравленный, но до конца так и не сломленный волчонок, рыскал Стюард в окружении родственничков -- тети квадратной формы и какого то типа хмурого телосложения. Он, видимо, привез их для убедительности, а может, и правда, стремился воссоединиться со своей стиральной машиной, и ему нужна была помощь перетащить этот агрегат.
       Подъезжая к дому, Адлер приветливо и игриво помахал Стюарду ручкой, но тот только злобно зыркнул на него в ответ. Выйдя из машины, Герберт подумал: вот сейчас будут бить, и ему стало от этого весело и волнительно. Уже лет двадцать никто не производил с его телом ничего такого вразумительного, как побои. Ведь именно они, милые, заставляют нас чувствовать себя поразительно живыми. Недаром существуют народы, у которых кулачные бои "стенка на стенку" являются традиционным развлечением, как американские горки или прочие аттракционы, или как музеи восковых фигур предприимчивой мадам Тюссо, разбросанные по столицам Европы.
       -- Как дела? -- радостно спросил Герберт Стюарда.
       -- Вообще то дерьмово, -- ответил Стюард, еле сдерживая праведный гнев, и, нарушая все приличия и не поговорив о погоде, тоном мирового судьи задал коронный вопрос:
       -- Согласны ли вы предоставить мне доступ в квартиру, где находятся мои вещи?
       -- Нет, потому что вас трое, вы ворветесь, и я не смогу вас контролировать, -- приятным, слегка бархатистым от волнения голосом ответил Герберт и улыбнулся.
       -- У тебя нет мозгов, -- грубо вякнула тетя, обращаясь к Герберту.
       -- Здравствуйте, -- учтиво поздоровался Герберт с тетей и снова улыбнулся. Хмурая личность продолжала маячить на заднем плане.
       -- Вот, посмотрите, я полностью оплатил телевизор, и теперь он принадлежит мне, -- торжественно заявил Стюард и протянул Герберту смятую бумажку, на которой значилось, что юный вымогатель действительно с утра сбегал в магазин, где неудавшаяся чета в рассрочку купила огромный телевизор, и заплатил остаток суммы.
       Герберт взял в руки бумажку и внимательно ее рассмотрел.
       -- Так ты хочешь выплатить нам то, что было выплачено Энжелой, и забрать телевизор? -- серьезно спросил он, и было видно, что этот вариант не мог вызвать возражений.
       -- Я думаю, если учесть те зарплаты, что вы мне не доплатили, мы будем квиты, -- нагло заявил Стюард.
       -- А, то есть того, что ты тут жил на всем готовом и трахал мою дочь, тебе недостаточно? -- с неожиданной яростью произнес Герберт.
       Стюард не ожидал такого поворота, и искорка страха мелькнула в его нашкодивших глазках.
       -- Это была ее прерогатива , -- туманно ответил он. Герберт долго потом обдумывал эту фразу. Что Стюард имел в виду? Герберт действовал вслепую. Энжела так и не рассказала ему, что же сделал ей этот человек, в которого, казалось, она была по уши влюблена. Но Герберту было достаточно признания дочери, что тот совершил нечто, что более не позволяет ему претендовать на жалость и человеческое отношение. Услышав это, Герберт и Эльза были готовы растерзать Стюарда. Что же он сделал их дочери? И вот теперь Стюард сказал, что это была ее прерогатива. ... У Герберта чесались руки ударить Стюарда по лицу, но он сдержался. Это все испортило бы и поставило бы Герберта вне закона. Молокососу это на руку, он тут же побежит жаловаться в полицию...
       -- Итак, вы пустите меня в квартиру?
       -- Может быть, ты еще полицию вызовешь? -- с кислотной желчью процедил Герберт. -- В присутствии полицейского я, пожалуй, пустил бы тебя, чтобы он проследил за порядком.
       -- Все, я вызываю полицию, -- произнес Стюард и, отойдя на безопасную дистанцию, стал звонить с оплаченного Гербертом мобильного телефона в службу экстренных происшествий.
       Герберт потоптался, положил квитанцию о покупке телевизора в карман и пошел к машине.
       -- Я поеду, мне надоел этот спектакль.
       Родственники попытались его удержать, а Стюард снова повторил свою таинственную фразу:
       -- Это его прерогатива . Он может уехать.
       Отъехав пару километров, Герберт весело порвал квитанцию об оплате телевизора. Не успел он припарковать машину у дома, как позвонил полицейский.
       -- Вы не могли бы приехать и выдать молодому человеку его кошелек и документы?
       -- Только если вы проследите, чтобы он ничего не стащил из квартиры...
       Герберт снова ехал по той же дороге. Ему отчего то было приятно валяться во всей этой грязи. Склока радовала его.
       Прибыв на место, Адлер подошел к полицейскому, который демонстративно не выходил из машины, таким способом выражая свое презрение к происходящему. Вот если бы произошло убийство или серьезная кража -- тогда другое дело, а тут вызвали по пустяку...
       Стюард рыскал где то в стороне (видимо, искал пропавшую квитанцию на телевизор).
       Адлер умел и даже любил разговаривать с властями. При этом он входил в такое чудное состояние полного слияния с государством -- мыслил, как оно, дышал категориями всеобщего блага, -- что неизменно оказывался на высоте и считался крайне добропорядочным гражданином. Это шло вовсе не от лицемерия, просто в Герберте жили два человека: один -- несносный бунтарь и анархист, другой -- законопослушный член общества, и в каждый конкретный момент Герберт свято верил в собственную искренность. Правда, каждый раз после перехода от государственного образа мысли к диссидентскому у него немного кружилась голова и пощипывала совесть... Потом он долго и несносно болел, понимая, что только не подал виду, а на самом деле тяжело и вовсе не бесследно пережил предательство самого себя.
       Итак, он вежливо и с максимально допустимой в подобных обстоятельствах правдивостью ответил на все вопросы полицейского, сообщил, что квартира не имеет к Стюарду никакого отношения и так далее, и попросил поприсутствовать, когда Стюард будет допущен внутрь.
       Полицейский хмуро согласился, неуверенно пробормотав, что вообще то не следовало менять замок, но Герберт произнес какие то совершенно правильные с законной точки зрения слова, и полицейский отправился наблюдать за порядком в квартире.
       Герберт открыл дверь и по хозяйски уселся за обеденный стол, предложив и полицейскому сесть, но тот отказался и остался стоять у входа. Родственники попытались было тоже сунуть нос, но Герберт вежливо сказал полицейскому:
       -- Я хотел бы, чтобы эти люди не входили. Пусть войдет только Стюард.
       Полицейский как то незаметно вытолкал родственников за дверь, и те понимающе подчинились. Вообще с появлением ими же вызванного полицейского вся троица стала шелковой.
       Стюард подносил Герберту различные вещи, спрашивая, может ли он их взять.
       -- Нет, это вещь спорная, -- с видимым удовольствия отвечал Герберт на все, что подносил к его носу Стюард. Все, включая чуть ли не зубную щетку!
       -- А это? -- растерянно спрашивал Стюард, указывая на вспышку для фотоаппарата.
       -- А ты за нее платил? Зачем тебе вспышка, если фотоаппарат принадлежит Энжеле? -- отвечал Герберт, прекрасно зная, что Стюард никогда ни за что не платил.
       -- Вообще то эту вещь вы подарили мне на Рождество.
       -- Положи на место, -- торжествующе ответил Герберт.
       -- Этот спектакль может продолжаться вечно, -- наконец строго сказал полицейский Стюарду. -- Возьми свои документы и кошелек и освободи квартиру.
       -- Остальное ты можешь оспорить в гражданском суде, это не касается полиции, -- предупредительно пояснил Герберт, и полицейский довольно кивнул.
       Стюард понял, что спектакль не удался, и он попался в собственную мышеловку. Полицейский не выкручивал руки Герберту и не арестовывал его, как наивно представлялось Стюарду, а внимательно наблюдал, чтобы он, Стюард, ничего не прихватил из квартиры.
       -- Можно взять стиральную машину? -- спросил Стюард.
       -- Нет, она тоже спорная... -- весело ответил Герберт.
       -- Но ведь это же машина его матери! -- послышалось завывание тети из за двери.
       -- Видимо, они перевезут машину на склад и передадут вам ключи, -- успокоил всех полицейский.
       -- Ты так и не понял, что речь идет не о вещах... -- грустно улыбнулся Герберт Стюарду.
       -- Мне кажется, что как раз о вещах... Вы лицемеры... Энжела ранила меня в самое сердце, а вы просто обобрали меня до нитки...
       -- Это как раз то, чего мы со дня на день ждали от тебя по отношению к нашей дочери, -- искренне возразил Герберт. Происходящее доставляло ему чрезвычайное, тягучее, как патока, удовольствие.
       Наконец все разошлись... Вдогонку Стюард прокричал:
       -- Все, чего я хотел, -- это забрать свое дерьмо...
       -- Твое дерьмо всегда с тобой, -- весело бросил в ответ Герберт.
      
      
       На следующее утро Адлер написал своему адвокату письмо с просьбой подготовить иск против Стюарда, так, для острастки, на всякий случай. Затем принялся за письмо к Стюарду, написание которого вызвало у него буквально состояние экстаза.
      
      
      
       "Стюард!
       Я прилагаю письмо к своему адвокату, описывающее нашу позицию в деловых отношениях с тобой. Если ты захочешь через суд добиться от Энжелы каких либо денег или вещей, ты получишь встречный иск.
       Однако я не стану подавать на тебя в суд, если ты, после того как заберешь свои вещи, которые мы оставим в специально отведенном для этого месте, навсегда исчезнешь из нашей жизни. Если же ты продолжишь приставать ко мне или к Энжеле со своей "драмой", или попытаешься подать на нас в суд, мы незамедлительно подадим на тебя жалобу в полицию, ибо мы убеждены, что ты намеренно склонил нашу дочь к сожительству с целью вымогания у нее денег, в то время как твоя так называемая работа привела к колоссальным потерям не только в компании, но и к потере личных сбережений Энжелы, которые были скоплены на ее образование в колледже. Единственная причина, по которой я не подаю на тебя в суд немедленно, заключается в том, что ты -- бездомный, безработный неудачник, и я не смог бы вернуть себе даже потрат, необходимых для того, чтобы подать на тебя в суд.
       Ну, а теперь об эмоциональной стороне вопроса. В чера ты назвал меня лицемером. Это не так. Ты никогда мне не нравился. И я этого не скрывал.
       Когда оказалось, что ты бывший (и, возможно, будущий) наркоман, шизофреник и даже не закончил среднюю школу, это отнюдь не прибавило любви к тебе, несмотря на всю либеральность моих взглядов на людей.
       Ни одна из моих попыток привести тебя в божеский вид, обеспечить работой и достойным заработком не увенчалась успехом. Ты портил все, к чему прикасались твои руки.
       И это тоже я был готов терпеть, но ты каким то образом умудрился так сильно оскорбить Энжелу, что нет тебе прощения. Впрочем, я не удивлен. Ведь в порыве бахвальства ты нравоучительно заявил Джейку, что для того чтобы завоевать девушку, необходимо убедить ее в том, что ты являешься всем, чем она хотела, чтобы ты являлся. Нет, дорогой мой альфонс, жалкий жиголо. Для того чтобы завоевать девушку, необходимо действительно стать всем, чем она хотела бы, чтобы ты стал.
       И знакомство с твоей семьей отнюдь не прибавило тебе шарма. Как то твоя мама заявилась к нам и стала отговаривать нас ехать на одно важное мероприятие, утверждая, что ей приснилось, что мы все погибли в автокатастрофе, и что последний раз, когда ей приснился подобный сон о других людях, они на самом деле разбились! Нам все таки пришлось поехать, и мы вернулись живыми, но признаюсь, это было не самое приятное путешествие в моей жизни.
       Когда Энжела из за тебя бросила школу и в слезах заявила, что хочет выйти за тебя замуж, я не видел никакой другой возможности, как дать вам съехаться, чтобы она сама смогла убедиться в том, какое ты ничтожество.
       Все, чего я хочу, -- это чтобы ты извинился перед Энжелой. Как только она получит твои извинения, я передам тебе ключ от места, где хранятся твои пожитки. Я говорил тебе, что дело не вещах. За свою жизнь наша семья уже не раз лишалась практически всего, я легко раздавал свои вещи наркоманам, соседям и просто малознакомым людям. Мы пускали пожить в свой дом и вовсе незнакомых нам людей. Дело в том, что ты не понимаешь никакого другого языка, кроме языка вещей, поэтому мне и пришлось устроить весь этот спектакль, из которого, впрочем, ты, кажется, не извлек урока.
       Герберт Адлер"
      
      
       После того как письмо было отослано, Герберту стало противно. Он действительно никогда не цеплялся ни за деньги, ни за вещи. А этот щенок вынудил его вести себя так, будто он последний склочник.
       -- Я знаю, как следует поступить. Вот теперь Стюард наверняка извинится, и мы все соберем ему денег. Эльза, ты дашь ему денег?
       -- Да, -- ответила жена, -- я постараюсь наскрести долларов семьсот.
       -- И я дам, -- сказал Джейк и трогательно притащил свою копилку.
       -- Ну и я выдам ему тысячу или полторы. А ты, Энжела?
       -- И не подумаю... -- ответила девушка и отвернулась.
       -- Мы ведь помогаем нищим и бездомным вне зависимости, негодяи они или святоши... -- возразил мистер Адлер.
       -- Хорошо... -- неохотно согласилась Энжела.
       Так набралось около трех тысяч долларов, с лихвой перекрывающих все вообразимые и невообразимые потери Стюарда в результате отчуждаемого у него телевизора.
       Однако вместо извинения пришло письмо от адвоката Стюарда, а Энжела внезапно призналась, что заглянула в электронный почтовый ящик Стюарда, который то ли по рассеянности, а может, и намеренно не поменял пароль. Там она нашла неотправленное письмо, предназначавшееся ей. Письмо весьма польстило Энжеле, однако ничуть ее не тронуло... Всё о себе, о себе, о себе...
      
      
      
       "Ты никогда не прочтешь этих строк. Я не спал несколько ночей... все время я слышу твой голос... каждый раз, когда я вижу машину, похожую на вашу...
       каждый раз, когда кто нибудь мне звонит... постоянно... это ты... это все ты... ты была всем в моей жизни в последние годы, и я не могу жить без тебя... Это так больно, как... я уверен, ты знаешь... только бы иметь возможность видеть тебя ежедневно... как я не понимал, какое это было счастье... знать, что я увижу тебя вечером, смогу тебя обнять... поцеловать... это уносило прочь любое из моих мучительных волнений... Мне никогда не преодолеть того, что произошло... Но я должен! А я пишу тебе письма, которые ты никогда не прочтешь... Я не сплю... постоянно думаю о тебе... что дальше... страх... ненависть... любовь... я так растерян... Мне нужно освободиться от этого состояния, но каждый наступающий момент ясности разрывается в клочки моими мыслями... твоим присутствием... ты одна... ты все и ничто для меня одновременно... я никогда не смогу тебя обнять... никогда не буду с тобой... и это так замечательно... но так болезненно... мечты, разорванные в клочья... жизнь, разорванная в клочья... Я не думаю, я только пишу... Мне нужно быть с тобой... Мне нужно уйти... Любовь все затопляет... Я никогда не дам тебе уйти...
       Мне кажется, я слишком фиксируюсь на одном и том же... Наверняка это моя болезнь... мои эмоции овладевают мной и затравливают меня обратно в одну и ту же ловушку, которая мне так знакома... чувства -- вот что разрушает меня. Нужно убить в себе чувства... Они слишком сильны, чтобы продолжить жить как ни в чем ни бывало... я уничтожу чувства... я не буду больше чувствовать... я не буду... я добьюсь... ничего больше, до победы... ничего...начиная с сего самого момента..."
      
      
       -- Этот щенок так ничему и не научился... Всё о себе, о себе, о себе... Главное, чтобы только, не дай бог, не самоубился. Всё, что в нем есть человеческого, он считает болезнью... -- вздохнул Герберт, а сам подумал, что вот она, изнанка его холста, только, похоже, если продолжать так жить, то от холста не останется ничего, кроме изнанки. Просто не надо было связываться с этим пасмурным и по своему очень страдающим человеком. Он неизбежно втянул и Герберта, и всех его домашних в эти свои страдания, в грязь, в удушливость склоки, да, да, именно в столь не свойственное Герберту склочное перепихивание угрозами.
       Где же произошла ошибка? Почему дочь не слушала его и Эльзу, когда они предупреждали ее год назад? А может быть, не нужно относиться к жизни, как к парадному холсту? Довольно! Это отношение -- тоже наверняка несносная ошибка какого нибудь перевода Новейшего Завета. Люди должны ошибаться, иначе невозможно себе представить никакой жизни, никакого развития, никакого движения... Пускай вся жизнь протекает в узелках холстовой изнанки; боль так же необходима, как и наслаждение, подлость, благородство, злоба, доброта... Не нужно искать идеального, чистого, незапятнанного -- это все дурная иллюзия, упрямая ошибка толкования... Не совершив оплошность, не покаешься, а не покаявшись, так и останешься с зависшим на всю жизнь неприступно белым, а потому неизбежно чужим холстом.
      
       Часть 2
       Плоскость шара
      
      
        []
       Одержимость нашей Вселенной, помешанной на шарах, перетекает в периодически одолевающие человека мысли, чувства и желания, которые неприятны ему и вызывают у него беспокойство, но от которых он никак не может избавиться. Шары, шары, шары... Человеку кажется, что сам он -- шар, что друзья его -- бильярдные шары, голова -- арбуз, судьба -- вот вот собирающийся лопнуть мыльный пузырь, который вопреки всем колдовствам поверхностного натяжения существует только благодаря неизбывному энтузиазму варителей мыла. Человеку кажется, что он живет на шаре и что скользкая поверхность этой одутловатости постоянно пытается сбросить его в бездну. Бездна не так уж и страшна. Ведь бездна -- это нечто без дна, а в падении самое страшное не сам факт полета, а именно неизбежность встречи с дном. Так что слава вам, бездонные бездны! Бездонность есть явление положительное, к нему следует стремиться, как к победе в конкурсе, в котором всякий человек может принять участие, независимо от страны проживания, -- кто продержится на шаре дольше всех! Прыгающие повсюду шары нарушают в нас неподкупную веру в плоскостопие как универсальное средство выживания, как надежду на отмазку от службы в армии, как сифилитическую правду разухабистой личной жизни тех, кто круглее шара может представить только шар, кто уже не верит ни во что надежное и не скатывающееся в жадные недра пугающей гравитации.
       Гербет Адлер был специалистом балансировать на шарах. Он мог даже спать, спокойно покачиваясь на непослушной глади шаровидной изогнутости. Такова была особенность его земного жизнепроведения. Он хотел бы философствовать и писать, забывая о главных горестях прожорливого человеческого тела, он хотел бы парить в парном молоке низкой облачности или, на худой конец, устремляться в то же самое небо, как устремляются увесистые стволы направленных в вечность деревьев. Герберт был человеком, не очень приспособленным к тягучей рутине.
        []
       Ему было физически больно от необходимости ограничивать себя в потратах, но с другой стороны, он и представить себе не мог, чтобы так запросто позволить паскудной материальности дыхательно пищеутыркивающего процесса полностью овладеть его страстностью. Изредка и с весьма перекошенным лицом Адлер закатывал рукава и штанины и погружался в подробно булькающее дерьмо бизнеса, откуда извлекал презренные монеты, словно бы отобранные для того, чтобы служить идолом послушности булочно кротовому инстинкту: стырил затырил, стырил затырил, стырил... и так до конца времен, до погружения в роскошную усыпальницу фараонов, до облачения в маску Агамемнона, в портки Менелая, до ритуального прикрепления к бедрам кобуры Париса.
        []
       Если герои Гомера жили в условно приподнятом эпическом мире, то Герберт Адлер проживал в безусловно приспущенном антиэпическом мире, в котором Афродита не уговаривает Елену любить Париса, а склоняет ее, грешную, к простой, как дуновение весеннего ветра, лесбийской любви. И сколько намотано предрассудков перед этим простым, как сожаление о прожитой вечности, делом? Люди любят богов небескорыстно. Отчего же ожидать чистоты и бескорыстности в отношении богов к ним? Что получил, то и оплатил... Что подарил, то и обесцветил в невынужденном ожидании своего акта слияния с ними, небоносными извергами, сладострастными мучителями античности, немытыми иконами Средневековья и суперзвонкими рок какофониями современности...
       Герберт Адлер проживал в антиэпическом мире, в котором страстного гомеровского мстителя Менелая величали минилаем , то есть очень негромким, субтильным лаем, переходящим в нервическое повизгивание, которое являет на свет забрехавшаяся сука, облеченная в специальный электрический ошейник, бьющий ее каждый раз, когда несчастная пытается проронить звук, но от боли она скулит пуще прежнего, от чего пунктуальный ошейник продолжает исправно ударять ее током... И так до бесконечности, до судорог, до собачьей эпилепсии, до вывороченного наизнанку небытия, в котором уже не полаешь, в котором все верхи стали одновременно низами и где акт лесбийской любви не воспринимается как нечто повседневное, а видится потусторонней глупостью копошащихся в испарениях бытия тел.
       Плоскость шара, на которой пытался удержаться Герберт Адлер, была особенно покатой. В Уголовном кодексе не хватит пунктов, чтобы описать все, что сотрудники Герберта позволяли себе по отношению к нему. Его легкий и временами жизнеутверждающий характер настолько раздражал людей, что они нередко и вовсе сходили с ума, действовали неосмотрительно, словно преследуя единственную цель -- навредить Герберту наимаксимальнейшим образом. Адлер тоже был не промах. В ответ -- хотя никогда не было ясно, кто же начал, -- итак, в ответ Герберт дрался, как лев, пил горькую из бутылки, воровал сам у себя и обвинял других в краже, сам себя избивал и, напоминая человека после полета с дерева, демонстрировал присяжным заседателям самовывих собственного голеностопа, растяжение связок руков и ногов , залихватски трагически крича:
       -- Это они! Это они меня так изуродовали!
       При этом Герберт был человеком хорошим, действительно очень хорошим. Таким хорошим, что шары, на которых он балансировал, гордились своими изломами пустот. То есть иногда Герберту только казалось, что он балансирует на поверхности шара, хотя по настоящему он балансировал в пустоте и причинял себе гораздо больше вреда и неурядиц, чем его враги, и вражда изъедала Герберта изнутри, даже не до изнанки поверхности кожи, а до изнанки одежды, до подкладки, до холодной, ласковой поверхности материи, которая вдруг вызывает нестерпимое желание сбросить с себя все и остаться даже не в чем мать родила, а в том, в чем сырая земля родит нас обратно...
       Живущий по заповедям Божьим, Герберт Адлер нередко забывал, в чем же они заключаются, и, вспоминая, вдруг удивлялся: а ведь из всех запретов он нарушил не более пяти... Хотя если вдуматься, вглядеться попристрастнее, то наверняка и больше... И возводя себе кумира, Адлер менял определения; судебные же издержки от своих препирательств с совестью изрядно погашал за счет своей аморфной от длительного использования души.
       И все это ради чего? Чтобы жить в своем фантастическом мирке, где дочка в день рождения получает бриллиантовые сережки, а сынишка -- полный набор инструментов джазового оркестра... Особенно барабаны. Ну какой отец добровольно подарит собственному сыну барабаны? Разве что только глухой. Но Герберт и был таким глухим. Ему не мешал лай любимых собак Эльзы, ему не ничего не мешало, потому что он давно проживал в другом измерении; провалившись под подкладку бытия, он вроде бы и присутствовал в этой жизни, но по настоящему был где то еще или уже нигде не был. Наблюдая протекающий момент из засады, Герберт уже не удивлялся своей отстраненности, не грезил возвращением в реальность, не надеялся однажды проснуться и снова обрести нормальную обитель бытия, с возможностью судить об актуальности и полезности вещей не по их таинственным ноуменологическим1, каузальным ипостасям, а по конкретным, больно стучащим углами феноменологическим праздностям. Неужели жизнь -- это только пляска молекул?.. Ночь, луна, пьянящий, будоражащий запах то ли смерти, то ли сирени. И поплыла по небу серебристая шарообразная развратница, и Земля, беспечная, как плоскость шара, внезапно ушла из под ног! Что это -- акт любви? Что это -- акт смерти? Что это -- и то, и другое?
      
      
       Удивительное дело: подчас заблуждения настолько вытесняют из головы трезвые мысли, что человек буквально двигается рассудком. Помните, как быстро меняется психология чеховской героини на благотворительном базаре? "Аня зазывала покупателей и брала с них деньги, уже глубоко убежденная, что ее улыбки и взгляды не доставляют этим людям ничего, кроме большого удовольствия. Она уже поняла, что она создана исключительно для этой шумной, блестящей, смеющейся жизни с музыкой, танцами, поклонниками... Когда Аню провожали домой, то уже светало и кухарки шли на рынок. Радостная, пьяная, полная новых впечатлений, замученная, она разделась, повалилась в постель и тотчас же уснула..."
       И так то большинство из нас, представителей голопяточных, по большей части пребывает в махровом бреду, но стоит даме с порванными колготками стать "Анной на шее" и очутиться в блеске не ею нажитого богатства, как ум ее и вовсе отлетает, а на его место приходит святая вера в то, что "ее улыбки и взгляды не доставляют людям ничего, кроме большого удовольствия".
       Нередко случайно затесавшийся в серость невротической жизни успех воспринимается такой "Анной на шее" не как шанс вырваться из повседневной отвратительной душности, а как одобрение ее образу мысли и жизни, и в результате Господь Бог, почесав затылок на такое странное во всех отношениях свое чадо, оставляет ее у разбитого корыта, но и это не отрезвляет затуманенных мозгов нашей королевы бала. Она проживает в совершенно отдельном измерении, где простые и незамысловатые желания выливаются в террористические наклонности по отношению к своим близким, и так и передается из поколения в поколение эта нить никчемности, тонкая горбинка на носу, которая, как врожденное проклятие, не дает женщине, являющейся прежде всего человеком, найти такое занятие в жизни, от которого не было бы тошно всем окружающим.
       Может быть, все дело в потерянном поколении? Но нет, все дело в потерянном человечестве. И сквозь страницы несчастного чахоточного Чехова хочется обратиться к тебе, Анна, и взываю: "Пробудись! Сколько можно пребывать в несносных для тебя самой и для твоих ближних фантазиях? Пойми, что жизнь предоставила тебе шанс вовсе не для того, чтобы ты от души поплясала в шумном ресторане! Жизнь -- это не только бесконечная смена покрытых театральной мишурой декораций!"
       Но не слышит нас наша Анна. Оказавшись у разбитого корыта, она по прежнему считает, что в нем плещется лазурное море, и по прежнему убеждена, что ее улыбки и взгляды не доставляют окружающим ничего, кроме большого удовольствия...
        []
       В жизни есть много другого, кроме этой бесконечной мишуры, кроме твердого, как грецкий орех, желания мелочно тиранить своих ближних. В жизни есть благородство неторопливого созерцания, поиск путей дарения безымянного добра, стремление к самосовершенствованию, в конце концов. Но ты избираешь путь безудержного пляса, ты веришь, что создана исключительно для этой шумной, блестящей, смеющейся жизни с несносной музыкой, танцами, поклонниками...
       Мне жалко тебя, чеховская Анна! Тебя в который раз сбросили с шеи, но ты даже не пытаешься понять, что же с тобой произошло. Почему всю твою жизнь ты гонима и тихо ненавидима? Почему терпеливейшие люди, которые десятилетиями уживаются и работают с такими подонками, что просто свет туши, все же не выдержали и прогнали тебя поганой палкой? Но такие мысли не посетят твою твердолобость... Ты отряхнешься как ни в чем не бывало -- плюнь в глаза -- божья роса, -- и отправишься на поиски очередной шеи, и никто не в состоянии тебе, Анна, помочь...
       Герберт Адлер был вынужден заводить таких "Анн на шее", ибо всеми силами старался оградить себя от управления собственными делами. Он чувствовал, как мельчает и исчервляется надобностью сводить счета, следить за доходом, бороться с расходом... Ну не все же рождены тянуть лямку купца? Вот и приходилось Герберту переодически нанимать управляющих да управительниц, которые сначала пили его кровь потихоньку, потом большими жадными глотками, а под конец и вовсе взахлеб.
       Но стоило Адлеру с омерзением отбросить от себя пиявку, разросшуюся до размеров половозрелого небоскреба, как он тут же начинал рыскать глазами в поисках новой пиявки, будучи готовым на все, только бы его хоть немного освободили от рабства быть хозяином собственного дела...
       Сидя в полюбившемся ресторане, Адлер внимательно наблюдал, как оса, влетевшая в окно, приземлилась прямо в сахарницу и, не поверив своему счастью, буквально застыла в изваятельной позе, столь несвойственной пытливому насекомому. Было слышно, как она пожирает сахар.
       -- Хватит, ну хватит же! -- тихо промолвил Герберт. -- Ты же не сможешь взлететь!
       Но оса не слушала мудрого совета и все поглощала и поглощала сахар. Герберт понял, что если он не прекратит это безумие, насекомое погибнет... Просто упадет, сраженное внезапным приступом сахарного диабета, который протекает особенно тяжело у пчел и прочих профессиональных сладкоежек. Он аккуратно отодвинул сахарницу, чтобы спугнуть осу, но та лишь покачнулась, продолжив свое мучительное обжорство. Наконец через четверть часа насекомое, явно до крайней степени опьяненное своей невоздержанностью, подпрыгнуло на кромку сахарницы и изготовилось взлететь, но с первой попытки это не удалось, а со второй оса смешно завалилась на бок и упала Герберту в тарелку. Адлер весело рассмеялся... Вот оно как бывает... Его чрезмерная уживчивость довела до краха даже осу. Ведь любой другой посетитель ресторана прогнал бы наглую полосатость сразу, не раздумывая, не наблюдая и не увещевая несчастную воздержаться от неумеренного потребления сладкого...
       "Вот в этом весь я. С моим мучительным, вечно философствующим умом трудно приходится не только мне, но и всем окружающим. Жила бы оса и в ус не дула (а есть ли у ос ум? нужно посмотреть в энциклопедии), а теперь вряд ли выживет, ведь совсем распухла, а аэродинамика этого не любит..."
       Герберт переживал очередной раздор со своей управляющей. Она не то что проворовалась, как это случалось с ее предшественницами и предшественниками, но вообразила, что ей надобно следить за тем, сколько денег будет получать хозяин, и все свои усилия направила на то, чтобы задушить бюджет Адлера. Это тянулось годами; Герберт охал, но терпел. Ему не хотелось снова вникать во все мелочи и унизительности своего бизнеса, но в конце концов польза, которую могла приносить его управляющая, уступила место обширному вреду, который она приносила, и Герберт вышвырнул ее вместе со всеми ее разжиревшими помощниками. Сначала ему казалось, что этого достаточно, но опыт подсказывал, что Анна как то подозрительно тихо ушла, и Герберт на всякий случай стал готовиться к судебному преследованию своей помощницы. Вскоре оказалось, что интуиция его не подвела. Анна, прихватив с собой досье всех клиентов Герберта, компьютер и кое какие документы, уютно расположилась на соседней улице в надежде теперь уже с помощью внешней конкуренции задушить своего бывшего хозяина.
       И Герберт вышел на тропу войны, войны, ставшей для него привычкой, более того, отчасти даже забавой. Он знал, что рано или поздно все это снова повторится, он даже специально не препятствовал краже документов, понимая: если он оставит свой офис на разграбление, Анна обязательно поддастся соблазну спереть что нибудь важное, а это и послужит поводом для дальнейшего преследования. Так и получилось. Узнав, что Анна основала собственный бизнес, Герберт заказал букет цветов такого размера, что Эльза даже обиделась, сказав, что ей такого огромного букета он никогда не дарил. Букет состоял из сорока восьми роз и сорока восьми ирисов и обошелся Адлеру в двести долларов. К букету он велел добавить записку: "Рад успехам вашего нового бизнеса".
       -- Это поцелуй Иуды, -- пояснил он свой поступок Эльзе, и та неохотно успокоилась. И действительно, через несколько недель у Анны с ее новым бизнесом начались такие проблемы, что разумный человек вряд ли поставил бы на ее успех и ломаный грош, а еще через некоторое время посыльный принес Анне книгу, подарок Герберта: "За решеткой. Пособие: Как выжить в тюрьме".
       Апогеем привычной мести был момент, когда бывшей управляющей вручили иск на три миллиона долларов, который подготовил адвокат Адлера, ожидавший успеха в суде и рассчитывающий на жирные гонорары от клиента, поскольку знал, что Адлер не скупится, когда речь идет о его амбициях.
       Так в очередной раз завязалось бесконечное дело, к которому Адлер сразу же, как только понял, что апогей достигнут и кроме редких ответных оплеух и вялой канители судебных заседаний ждать больше нечего, потерял интерес.
       Герберт был слишком опытен, чтобы не тешить себя надеждами на окончательную победу. Единственной возможной победой было бы полное забвение, чтобы через несколько лет с трудом припомнить, как же звали эту очередную уродку.
       Для Анны же это была первая серьезная война в ее жизни. Это была хитрая, пронырливая женщина, достигшая своих тридцати пяти лет и так никем серьезно и не отшлепанная. Она нигде никогда не работала, поскольку исключительно грубый нрав выводил из себя любого работодателя. Перебиваясь случайными махинациями, Анна наконец наткнулась на Герберта и принялась хамить ему пуще прежнего, но Герберт терпел и усмехался, терпел и забавлялся, пока наконец перестал терпеть и после четырех лет этого противоборства нанес решительный удар.
       Хотя Анна и могла предположить, что все закончится именно так, она, однако, прекрасно справилась с первым потрясением и деловито принялась скрывать доказательства своих махинаций.
       Конечно, она была гораздо более сложной личностью, чем просто грубиянка и воровка. У нее был собственный внутренний мир ценностей и понятий о справедливости, который, к счастью для Адлера и к несчастью для нее самой, абсолютно не совпадал с общепринятыми в обществе понятиями.
       Как и во многих других, в Анне жили два или даже три разных человека, и борьба между ипостасями этой раздвоенной, чтобы не сказать растроенной , личности и выливалась в те противоречивые действия, которые Адлер, а вместе с ним и все остальные, могли не без интереса наблюдать.
       Анна была вне себя от всего происходящего. Она была властной самкой и не терпела никаких проявлений воли со стороны тех, с кем общалась. Признаться себе, что четыре года, которые она провела, работая у Адлера, прошли напрасно, Анна не могла.
       -- Этот Адлер -- отъявленный подонок. Хитрый, вечно мягко стелющий, но не дающий потом спать. Такому легче дать, чем заставить отстать. Но он, сволочь, и на шарм не реагирует, при том, что я и монаха соблазню... Ему ничего не надо, кроме власти! Он хочет, чтобы все происходило только согласно его извращенным планам! И вся семейка Адлеров -- змеюшник еще тот. Его супружница Эльза тоже мастер придуриваться. Всю дорогу валяет дуру, мол, моя хата с краю, мне все по барабану, а на самом деле только и знает, что подначивать Герберта, настраивать его против меня... Нет, эти люди совершенно не понимают, что такое справедливость и настоящие, искренние дружеские отношения. Все, что они могут предложить, это лицемерие и предательство. А больше всего в жизни я ненавижу как раз предательство...
       Адлер делил человечество на два сорта людей. К первому он относил тех, кто постоянно создает проблемы, ко второму -- тех, кто их решает. Своим хамством, глупостью, нежеланием и на йоту задуматься о своих действиях первые считают себя людьми первого сорта, живущими по наитию, вдохновению... Вторые не признают себя второсортными, но у них просто не остается выхода, как всю жизнь решать проблемы, создаваемыми людьми первого сорта. И не то чтобы эти первосортные ни на что не способны. Нет. Просто у них такой стиль жизни. И Герберт, и Анна были людьми того сорта, который как раз проблемы решал, иначе бы Герберт никогда и не назначил Анну своей управляющей. Но амбиции ее переросли всякую меру. Сначала она помышляла затащить Адлера в постель, ибо привыкла спать со всеми полезными людьми мужского, да и женского пола. Но Герберт оказался аморфным к подобным намекам, чем до глубины души, да и не только души, оскорблял всех женщин, убежденных, что секс является мощнейшим акселератором деловых отношений.
       Поняв, что Адлер не поддается на привычные инстинкты, Анна попыталась усыпить его бдительность, якобы начав "учиться" у него, но учеба не продолжилась долго, ибо вольный нрав Анны не позволял ей долго сидеть в уголке, поджав хвост.
       Анна пыталась заставить Адлера работать, таким образом уничтожая всякий смысл своего существования в его бизнесе. Адлер работать не хотел. Он считал, что этот вечно торгашеский труд унизителен и разрушает душу. Однако приобретя вкус к роскоши и привычку до крайности баловать своих домочадцев, Герберт не желал умерить своих аппетитов. Ситуация напоминала раскачиваемый плот, который вот вот перевернется, и наконец Адлер почувствовал, что Анна вывела его из себя не на шутку, и деловая подруга внезапно и несколько комично полетела с плота, который сразу выровнялся и продолжил свое одиночное плавание.
       Анна давно готовилась к большой войне. Заметив, что Адлер стал выдвигать свою дочь на руководящие позиции, она решила погубить дело Адлера, чего бы ей это ни стоило. Она тайно начала создавать параллельный бизнес, и последние полгода прошли в кошмаре, который напоминал разрастание злокачественной опухоли внутри хворающего организма адлеровского дела.
       Но вот теперь больше нет злономеренной Анны, и все дела свалились на Герберта. И все вновь начинается по прежнему кругу -- коловращение, такое количество дел, что утром не упомнишь, чем занимался вечером, а к вечеру все и вовсе превращается в текущую мишуру. Не покидая плоскость шара, Герберт сначала с удовольствием отбивался от других шаров, сыплющихся ему на голову, на плечи, скатывающихся по его коленям. Он самодовольно хмыкал, что вот же, может справляться и без помощников, но сумма индивидуальных шаров шаропада превысила человеческие возможности, и Герберт снова начал обзаводиться целым выводком мелких, а потому пока малозначимых Анн. Дела устроились, но нужно было рваться вперед, ибо Зазеркалье, где, по замечанию Черной Королевы, необходимо быстро бежать, чтобы просто остаться на месте, давно завладело нашим Зеркальем, и мир абсурда больше никого не удивляет и не тревожит: ведь если абсурд стал обыденностью, не значит ли это, что он растерял свою взбалмошную новизну? И в этом мире, в котором мы зачем то продолжаем существовать, нет ничего надежного, ничего логичного: люди беззлобно и привычно губят друг друга, но смерть теряет всякий смысл, ибо если не помнишь, что было вчера, что было сегодня утром, и совершенно не припоминаешь, что же свершилось завтра , то смерть неактуальна, как выключение монотонного радиоприемника, взявшегося сказать все известные подвыпившему орфографическому словарю незначительные и до унизительности несовершенные слова.
       Размышляя об абсурде, ставшем нормой, и о норме, превратившейся в абсурд, Герберт припомнил слова Камю: "Абсурд не в человеке и не в мире, но в их совместном присутствии". Вот именно... Каждый из них -- и человек, и мир -- в отдельности логичен и прост, как выкройка фартука, как выстрел в утренней роще, как сильная струя, текущая из кухонного крана и напоминающая стеклянный столбик. Но стоит им прийти во взаимодействие, стоит человеку окунуться в мир или миру вторгнуться в человека, как начинается грошовый диссонанс, разрастающийся до многомиллионного спектакля кручины. "Если абсурд и существует, то лишь во вселенной человека", -- подливал Камю масла в огонь, и Герберт знал, что это верно, что самое большое несчастье проистекает именно от этой внезапной встречи человека с миром, внутренней вселенной -- с ее внешним побратимом, сердцевины артишока -- с безжалостным столовым ножом общественного рассудка и ефрейторских законов натуральной физики. И если "из бессмысленности, абсурдности бытия еще не следует бессмысленность человеческого существования", то шаровидное астральное тело не ведает, где начинается, а где заканчивается его серебряная нить, связующая острова сторонних созерцателей, которыми являемся мы сами, едва поняв, что рождение не есть ошибка до тех пор, пока не подведен итог, а итог невозможен, как несовершенная алгебра места, как разлитая суть ожидания выхода из замкнутого на себя самого колеса жизни... И снова Камю, упорный заклинатель автомобильной катастрофы, унесшей жизнь и его издателя... "Оправдание абсурдного мира может быть только эстетическим". Эстетика -- жалкая приманка человеческого измельчания, попытка пить из бутыли бытия, не вынимая пробки.
       Такими мыслями Герберт наполнял свою отсутствующую голову. Он понимал, что не сойти с ума ему позволит только хорошая доза суеты, повседневной и крошащейся на каждой половице.
       -- Ведь если все время рассуждать о смысле жизни, жизнь потеряет смысл! -- ворчал Герберт и, внезапно забросив дела, проводил все свое время с Эльзой, осторожно касался ее чуть припухшего животика и спонтанно искал движений, которые могут быть похожи на плескание рыбки, трепетание бабочки, но, хотя Эльза и утверждала, что она уже что то чувствует, пока не мог ощутить этого проявления новой жизни, которая снимает все вопросы, заменяет нудное блуждание по чердакам философской чуши естественным желанием жить и радоваться каждому не украденному суетой моменту. А потом наступает новая суета, осмысленная и верная, как незыблемое право деторождения, которое отнимается у нас последним.
      
       И если в ледяных алмазах
       Струится вечности мороз,
       Здесь -- трепетание стрекоз
       Быстроживущих, синеглазых, --
      
      
       бормотал Герберт мандельштамовские строки, вновь и вновь ощупывая драгоценный животик.
       -- У нашего Пузырика неоткуда взяться синим глазам, -- смеялась Эльза, вглядываясь в такие знакомые и незнакомые карие глаза Герберта.
       -- А вдруг это вовсе не Пузырик, а стрекоза! -- сюсюкал Герберт.
       -- Вот рожу тебе пупсика...
       -- Только не говори слово "пупсик"! Каждый раз, когда ты говоришь "пупсик", мне хочется плакать...
       -- А ты поплачь... Это не страшно. Это ведь даже хорошо! Так бывает -- вздохнешь после долгожданного плача, как после весенней грозы, как в озонированной купели душевной атмосферы... Слезы проветривают душу...
       -- Мне нельзя плакать, я не того пола.
       -- Глупости. Нет того или не того пола. Есть только жгучие тиски нервов, которые не дают нам ощущать самих себя. Слезы -- это хорошо. Слезы -- это высшая степень исповеди, когда не нужно слов, когда все ясно и прозрачно, как в капельке...
       -- Пупсики, капельки... Что за чудные слова? Я устал. Я безумно устал...
       -- А ты отдохни.
       -- Отдых не приносит мне облегчения. От отдыха становится только хуже. Только нервознее...
       Герберт вздохнул и поднялся. Несмотря на субботний день, у него была назначена деловая встреча.
       Анна раньше блокировала и не доводила до сведения Адлера многих сообщений, а теперь на него обрушился целый ворох деловых предложений. Например, сегодня прибыл индус с намерением купить индийскую часть дела Адлера. В Индии у Герберта дела шли ни шатко ни валко, и он с радостью избавился бы от этого никчемного бремени.
       Энжела и в субботу помогала отцу. Она встретила индуса и проводила его в комнату для деловых встреч. Лакшми Вишну Мишра был человеком немолодым. Его вызывающе темный цвет кожи из коричневого переходил и вовсе в черный вокруг глаз -- вместилищ черных дыр зрачков, окруженных орбитами коричневатого белка.
       Лакшми покачивал головой из стороны в сторону так, словно пародировал сам себя, но Герберт оставался серьезен. Он устало, но достойно изложил свое видение сделки, и когда индус принялся привычно торговаться, холодно и протокольно заговорил о величии Индии и ее народа, о ее славной истории и уникальной культуре, о колоссальном населении и врожденном миролюбии. Гостю было приятно. Он не ожидал услышать так много хорошо обоснованных добрых слов в адрес своей нищей, но упрямо стремящейся к свету цивилизации страны.
       -- У вас есть дети? -- внезапно спросил Герберт, ожидая положительного ответа. Ну у какого индуса нет детей? Что за вопрос?
       -- Нет, я холостяк, -- улыбнулся Лакшми.
       -- Ну, это не важно, -- несколько растерялся Герберт, рассчитывавший рассказать гостю, как тот сможет передать детям великолепное дело, которое приобретет у Герберта. Поняв, что с этой стороны у Лакшми глухо, усталый делец принялся за другой подход и снова заговорил о величии Индии. Герберт не обладал энциклопедическими знаниями; настоящий эрудит пытается запоминать все, чтобы потом блистать своим изысканным интеллектом, который на поверку зачастую оказывается лишь свалкой малоосознанных, а потому и никчемных сведений. Герберт же интересовался всем на свете не для вящей показухи, а для удовлетворения своей вечной страсти к изучению бытия. Кроме того, его страсть к коллекционированию книг наталкивалась на внутреннее противоречие, если эти книги оставались не пролистаны... А потому и недавно приобретенный восьмитомник Вивекананды1 не остался без внимания цепкого космополитизма гербертовского ума.
       Лакшми был польщен, а Герберт не понимал, зачем он блистает своими более чем скромными, буквально штрихообразными познаниями в ведических текстах, -- то ли из пошленькой корысти, мелочного желания расположить к себе покупателя, то ли потому, что ему действительно хочется поговорить с этим немолодым представителем иного и таинственного мира о мудрости веков? Внезапно ситуация на переговорах переломилась: что то подсказало Лакшми, что этот необъятный в своих пропорциях европеец говорит искренне и вовсе не корыстен, более того, это человек надежен и с ним можно и даже нужно иметь дело. Обнадежив Герберта (который, впрочем, не верил в обещания, даже если они исходили и из более надежных уст, чем те, что обычно принадлежат легко и бурно фантазирующим сынам индийского народа), Лакшми перевел дух и замолчал.
       -- Обедать? -- спросил Герберт, повеселев. Лакшми отчего то нахмурился. Оказалось, что он вегетарианец.
       -- Я последователь Сатья Саи Баба.
       Герберт почувствовал прилив ненаигранной симпатии к этому чужому человеку. "Наконец то в торгаше встретил человека, пусть помешанного на очередном культе, но не просто бескорыстно любящего деньги, чем начинается и кончается вся его земная карма..."
       -- Расскажите мне о ваших верованиях, -- дружелюбно и осторожно попросил Герберт, и Лакшми улыбнулся.
       -- Вы уверены, что хотите обо всем этом слушать?
       -- А почему это вас удивляет? -- еще с большей нежностью произнес Герберт, и они отправились в небольшой ресторан, чтобы продолжить беседу. Герберт, оставив Лакшми за столиком с Энжелой и наказав ей развлекать и расспрашивать гостя об Индии, заскочил домой и схватил томик своих стихов, изданных с переводом на многие языки, одним из которых, на счастье, оказался санскрит. Герберт лихорадочно подписал книгу, переписав сложное имя гостя с его визитной карточки. Вернувшись в ресторан, он подарил книгу индусу. Тот был поражен.
       -- Вы знаете санскрит?
       -- Нет, -- ответил Герберт, -- я просто заказал перевод своих стихов на десять языков и издал одной книжкой. -- Герберт явно страдал манией величия, но поскольку сам относился к этому с юморком, то его пока все таки еще можно было терпеть... -- Прочитайте несколько строк на санскрите, мне интересно, как звучат эти стихи на древнейшем языке... -- вежливо попросил он, Энжела поддержала просьбу, и Лакшми с видимым удовольствием принялся за чтение...
        []
       Из уст Лакшми потекли поражающие своей чужестранностью звуки, но стоило вслушаться, и в интонациях послышались отзвуки говора Архангельской и Вологодской областей, сохранившие звучание санскрита. Невероятно... Напевное звучание напоминало русский, и если древнейшие арийцы и правда пришли в Индию с севера, то им просто неоткуда было прийти, кроме как с родины Герберта Адлера, обрусевшего немца, уехавшего на Запад.
      
       Реальность -- иллюзорна.
       Мир соткан из иллюзий.
       Какую же свободно
       Решился б выбрать ты?
       Хорошая иллюзия --
       хороший выбор, --
      
      
       перевел Лакшми и аккуратно закрыл книгу.
       -- У нас очень близкое видение мира, -- сказал он. -- Эта книга не просто подарок, а великая честь для меня.
       -- Я бы хотел выучить санскрит, -- тихо признался Герберт и снова не понял, искренен он или просто все еще пытается понравиться деловому партнеру. Почувствовав омерзение по отношению к самой возможности подобной неискренности, он добавил: -- Я бы распевал молитвы на санскрите, даже не понимая смысла, мне просто нравится, как звучит этот язык. Трудно, конечно, быть к нему объективным, ведь на нем написаны древние Веды... Увы, чаще всего нам нравятся вещи и явления не сами по себе, а за те ассоциации, которые они порождаютРасскажите нам о ваших верованиях.
        []
       -- Я последователь Сатья Саи Баба, чье имя можно перевести с санскрита как "истинные мать и отец", -- возвестил Лакшми. -- Наш пророк родился в 1926 году в одной из деревень на юге Индии. Саи Баба уже в детстве несколько раз материализовывал для друзей фрукты, сладости и даже редкие гималайские лекарственные травы из воздуха. В четырнадцатилетнем возрасте он перенес состояние, близкое к коме. В течение двух месяцев его мучили сильные боли, и он периодически терял сознание. После этой странной болезни его парапсихологические способности возросли и расширились, и Саи Баба понял, что является живым богом и перевоплощением индийского святого и чудотворца Шри Саи Бабы из Ширди, считавшегося явлением Шивы. Саи Баба оставил семью и вскоре с помощью появившихся последователей основал в деревне Пуггапарти ашрам "Обитель вечного покоя" ("Прашанти Нилаям"), а затем международную организацию "Сатья Саи Баба Фаундэйшн".
       -- Ну а все таки, что же нового привнесла эта секта?
       -- Сатья Саи является аватаром Шивы и Шакти, мужского и женского начал божества, и он родится еще раз в облике Према Саи как явление одной Шакти. При этом произойдет исполнение неких древнейших пророчеств о нем, содержащихся в Библии, Коране, Махабхарате и других писаниях. Используя опыт Вивекананды, Саи Баба декларирует, что пришел ради всего человечества, а не ради отдельных народов и религий, что его задача -- не основать новую религию или навязать людям свое учение, а через Истину и Любовь восстановить прямой путь к Богу и возродить в людях стремление к духовности, братству и сотрудничеству. Такой смысл заложен и в одном из названий секты Саи Бабы -- "Движение за всеобъемлющую веру". Саи Баба учит: "Мы по природе своей не ограничены временем и пространством, ибо наша подлинная сущность безгранична, неизменна и непреходяща... Наше подлинное бытие суть бесплотное состояние чистой любви и блаженства". Всякий, кто хотел бы самолично испытать эффект присутствия Христа, Будды или Кришны, должен поехать к Сатья Саи, потому что он -- их перевоплощение. Саи Баба ест только чапати (лепешки) и рис, а пьет только горячую воду. Мы много помогаем бедным. Нет разных религий, разных богов, есть только один Бог, и нет ничего, кроме Бога. Нет каст, полов, есть только человек, -- закончил Лакшми и принялся поедать заказанный им рис со специями. Герберт и Энжела из уважения к гостю тоже заказали вегетарианские блюда.
       Разговор за столом стал затухать. Герберт ненавидел такие моменты и вновь обратился к Лакшми с вопросом.
       -- Вы верите в переселение душ?
       -- Конечно.
       -- Ну, объясните мне тогда, в чем же смысл реинкарнации, если мы не помним наших прежних жизней? То есть, возможно, где то на уровне подсознания или еще глубже что то помним, скорее, просто подспудно намекаем сами себе на возможность существования вне пределов этой текущей жизни, но в сознательном состоянии видим лишь глухую стену, начинающуюся в нашей памяти где то в возрасте трех четырех лет. Значит, в сознательной жизни реинкарнация для нас не является значимым фактором? Тогда почему мы вообще должны допускать, что она имеет место? Вот я беру свою чашку, наполненную чаем, и переливаю чай в вашу, уже пустую чашку, -- Герберт хотел воплотить озвученное, но остановился на полужесте, постеснявшись перелить свой чай в чашку Лакшми, хотя, казалось, тот не протестовал. -- Итак, чай, перелитый в вашу чашку, не обладает памятью о своем бытии в моей чашке. Так чем же эта чашка чая отличается от той, которую наполнили бы сразу из чайника? Даже если души и являются столь ценным товаром, что Господь, вооружившись природой судеб, тасует их из плоти в плоть, нам то до этого какое дело? С нашей точки зрения каждая новая обитель души содержит новую душу, и мы не видим связи с свершившимся в наших предыдущих воплощениях.
       -- То, что вы чего то не видите, не означает, что его нет... -- задумчиво возразил Лакшми.
       -- Кем вы были в прошлой жизни? -- поинтересовался Герберт.
       -- Не знаю, -- просто и как то слишком по обыденному ответил Лакшми. -- Может быть, собакой...
       -- Почему не котом? -- перебил его Герберт. -- Вы не подумайте, что я не верю в переселение душ... Как ни странно, я как раз, кажется, верю! Мне просто хочется, чтобы вы защитили это мое интуитивное предощущение или помогли его опровергнуть. Переселение душ не такая уж приятная процедура, и модель мироздания, зиждущаяся на таком предуведомлении, не самая сладкая обитель для наших намерений. Мы устаем от нашей сегодняшней текущей жизни, и потом, вместо посуленного христианами рая, небытия, вталкиваемого в нас атеистами, или просто покоя, на который мы все подспудно уповаем, вдруг оказаться собакой? Нет уж, увольте... Такая модель мне не по душе, но почему то мне это кажется вероятным... Я, конечно, понимаю, что, может быть, мы растем каждую жизнь и в следующей перерождаемся в лучшее существо, чем были в предыдущей, пока не наступает свобода...
       -- Слияние с всеобщим и всюду присутствующим Богом... -- подхватил Лакшми.
       -- Да, высшая точка освобождения от колеса жизни... -- постарался не сбиться Герберт, но вдруг потерял нить рассуждения, замолчал и несколько невпопад спросил гостя: -- Хотите сладкого?
       -- Нет, нет, спасибо. Я уже сыт.
       -- Если эта реальность нереальна, -- вдруг продолжил Герберт, -- а в этом у меня нет никакого сомнения, я словно слышу скрип пера писателя или стук его пальцев по клавиатуре пишущей машинки, когда он сочиняет нас. Вот и сейчас, у меня на затылке словно бы поднялись волосы дыбом, это происходит всегда, когда я ощущаю его присутствие...
       -- Чье присутствие? -- испуганно спросила Энжела, которая до сих пор молчала, хотя и внимательно следила за разговором.
       -- Его присутствие, присутствие автора, который сейчас, в этот самый момент, пишет про нас, и мы подчиняемся его воле, произносим вкладываемые им в наши уста слова... У вас разве не возникает такого чувства?
       -- Бывает... -- ответил Лакшми.
       -- А у тебя, Энжела?
       -- И у меня бывает... -- согласилась девушка, подумав.
       -- Но в том то и дело, что реальность нашего автора тоже не окончательная. Он и сам сидит в своей реальности, руководимый и наблюдаемый из иной, более высокой, более реальной реальности!
       -- И так до бесконечности? -- догадалась Энжела.
       -- Вот именно... -- не останавливался Герберт. -- Вот именно! И тогда возникает окончательный и неразрешимый вопрос.
       Герберт замолчал и внимательно посмотрел индусу в глаза. Тот тоже не отводил своего взгляда. На секунду собеседникам показалась, что они так и будут проводить вечность, просто смотря друг другу в глаза.
       -- Как Бог может доказать себе, что его реальность окончательная? А если она не окончательная, то как Он может доказать себе, что Он Бог, а не нечто иное! Что все это ему не кажется, что он не галлюцинирует, что он Бог, а на самом деле он никакой не Бог?..
       -- Очень интересный вопрос, -- согласился Лакшми, прежде чем отвел свой взгляд.
       -- Да, это же утверждал Декарт, -- вставила свое слово Энжела, -- или, скорее, Спиноза.
       Лакшми не был знаком с европейской философией. Он помолчал еще с минуту и сказал:
       -- Единственным ответом на ваш вопрос может быть: "Нельзя мерить Бога человеческими мерками!" Вы были бы правы, если б человеческая форма мышления была бы единственно возможной, но, скорее всего, это не так.
       -- Какова же божественная форма мышления? -- заинтересованно спросил Герберт.
       -- Единственное, что мы можем о ней знать, что, скорее всего, она вовсе не человеческая, а посему ваш вопрос, возможно, отпадает сам собой. Представьте себе муравья, живущего в муравейнике рядом с вышкой, несущей электрические провода, вопрошающего, как гигантский муравей построил линию электропередач? В том то и дело, что ее постороил не муравей! А ведь различий между человеком и Богом больше, чем между человеком и муравьем...
       -- Ну, а как же "по образу и подобию"?
       -- Подобие вовсе не означает тождественность!
       Герберт был счастлив. Ему показалось, что вместе с Лакшми они нашли ответ на вопрос, который так давно его волновал...
       -- Я искренне рад, что искал делового партнера, а нашел родственную душу, -- признался Лакшми, прощаясь. -- Как это замечательно, что и на другом конце земли люди, подобные вам, размышляют о смысле вселенной!
       Герберт тоже поблагодарил индуса, и сейчас он точно знал, что делает это не для того, чтобы понравиться...
       Дома Герберт обнаружил письмо от матери Анны. Это была настоящая неожиданность! Она писала:
      
      
      
       "...Если все, что вы творите с моей дочерью, результат вашей душевной болезни, то прошу Господа об исцелении. Если это запланированная подлость, то мне вас очень жаль. Вы, который могли оставить детям огромное духовное наследие, растлеваете их души вирусом бесчестья и предательства. Очень сожалею, что своим возможностям и талантам вы нашли столь непристойное применение. Уверена, что мое мнение для вас ничего не значит, но хочу сказать (с огромным сожалением), что вы -- мое самое сильное разочарование..."
      
      
       Взглянув на дату, Герберт сразу сообразил, что письмо было написано в день вручения Анне иска на три миллиона. Он тут же сел за ответ.
      
      
      
       "Уверяю вас, что ваше представление о происходящем искажено неполнотой информации. К сожалению, ваша дочь не оставляет мне выбора действовать так, как я действую. Более того, я не испытываю враждебности ни к вам, ни к ней. Если вы желаете разобраться в происходящем и услышать мнение обеих сторон, я с радостью отвечу на ваши вопросы.
       Анна давно планировала разрушить мое дело, планомерно создавая конкурирующий бизнес. Ее необъяснимая жажда власти затмевает ей разум. Она довела состояние дел в компании до того, что мне пришлось вложить даже деньги из моей и Эльзиной пенсионной программы, но и это не произвело на Анну никакого впечатления. За три месяца, не давая рекламы и говоря вам, что проводит время на работе, а сама болтаясь черт знает где, она спустила и эти деньги.
       Прижатый к стенке, я прекратил работу ее офиса, и тогда она унесла все содержимое нашего сейфа и все бухгалтерские документы.
       Как только Анна и ее друзья перестали у нас работать, дело стало расцветать: стабильно, без всяких спадов. Но вдруг Анна стала утаскивать у нас из -- под носа наших клиентов, пользуясь нашими же разработками, в которых ею не было сделано ни йоты.
       Ну и что же мне делать? Вы мудрый человек... Что мне делать? Дать Анне разорить меня полностью?
       Позволить ей уводить моих клиентов? Когда я познакомился с вашей дочерью, я был состоятельным человеком, теперь я по уши в долгах, хотя иногда мне приходится работать по 18 часов в сутки. Я не могу сказать, что Анна -- мое самое большое разочарование, ибо я видел ее поведение, приведшее к тому, что назревало уже несколько лет. Она нерациональна в своем желании подавлять и контролировать других людей, никогда не учитывая их интересов и помня только о своих, которые, в свою очередь, по сути нерациональны и разрушительны.
       Все эти годы Анна получала огромные деньги, она пользовалась практически полной свободой и наивысшим уважением с моей стороны, но это не остановило ее от попытки разрушить наш бизнес.
       Мы имеем несчастье наблюдать типичную сказку о золотой рыбке. Наша Анна возжелала стать царевной морскою, и чтобы я был у нее на посылках...
       Я с радостью продолжу с вами этот диалог и считаю ваше письмо ко мне проявлением мужества и мудрости.
       Ну а болезнь... Куда ж без нее, милой... А у кого ее нет? В мою душевную болезнь немалую лепту внесла ваша дочь... Я все таки терпел ее наглость и хамство чуть ли не пять лет. Мне искренне жаль вас и всех ваших домочадцев, потому что вам приходится терпеть это всю жизнь..."
      
      
       Он надеялся, что мать Анны станет мостиком примирения, -- ведь все, что Герберту было нужно, это чтобы Анна искренне покаялась и, как в детском саду, пообещала, что больше не будет... В начале каждой войны есть маленький моментик, крошечная точечка, в которой, кажется, еще можно все изменить, повернуть вспять. Возможно, это тоже лишь назойливая иллюзия, но так хочется, чтобы неизбежность конфликтов была опровергнута... Он по своему любил семью Анны, уважал ее мать, и ему было больно причинять этим приятным и невинным людям такое горе. По совести говоря, Герберт неплохо относился и к самой Анне, у которой, похоже, наметилось раздвоение личности. В обычном общении она была терпима, хоть и скучна, но стоило ей обратиться к делам, как из обычной женщины вырывался монстр, который, в представлении Адлеров, иногда умудрялся затмевать все небо.
       Прерывание человеческих связей -- не самое мудрое решение. Не зря говорят: "держи друзей близко, а врагов еще ближе". И недаром Мартин Лютер Кинг говорил: "Мы будем помнить не слова наших врагов, а молчание друзей!" Любое молчание, как это ни странно, является большим проявлением враждебности, чем самая отборная брань. Страшнее молчания друзей может быть только молчание врагов...
       "Вот Лакшми Вишну Мишра -- совершенно чужой человек, а стоило провести с ним пару часов, и стал он роднее и понятнее, чем иные из тех, с кем проводишь всю жизнь. Как это объяснить? Уж не земное ли воплощение индийского бога Вишну я повстречал? Вишну кушал вишню... Хотя Вишну, кажется, должен быть четырехрукий. Впрочем, в земном своем воплощении он вполне мог явиться мне в человеческом обличье, как Кришна или Будда..."
      
      
       На Энжелу индус произвел меньшее впечатление, чем на отца. Какой то куцый и совершенно темный, к тому же совсем немолодой... Так уж устроена женская головка, что всех представителей мужественного пола невольно оценивает, примеряет, даже если это старик, даже если это совсем некстати.
       Теперь Энжела жила одинокой, но странно нравящейся ей жизнью. Она съехала с квартиры, на которой проживала со Стюардом, и сняла себе другую: просторную, в два этажа, хотя и в мрачноватом сером доме. Ей было больно возвращаться после работы на старое место, туда, где, как ей казалось раньше, она была счастлива и любима... Новый дом дарил ей ощущение отстраненности от прежней жизни.
       Новый ухажер Эдди, появившийся по мановению волшебной палочки при активном содействии родителей, был студентом, боксером, короче, простым сильным парнем, высоким и неотразимым, как летчик из французского авиационного полка "Нормандия Неман". Он и правда бредил небом, пацаном примкнул к организации "Королевские воздушные кадеты", и когда говорил о полетах, от него невозможно было отвести глаз. Но Энжеле он не нравился. Ее сердце было закрыто, в нем до сих пор проживал невзрачный и местами весьма пакостливый Стюард, хотя признаться в этом она не могла ни себе, ни своим родителям. Эдди казался ей властным, не в меру насмешливым и очень недалеким, хотя, скорее всего, это было не так. Просто тот самый разрыв со своей первой любовью, последствий которого столь опасалась Эльза, прошел для Энжелы гладко лишь внешне, а там, внутри, укрытые даже от нее самой, кипели противонаправленные порывы, стонали закрывающиеся двери, не желая закрываться и оставлять Стюарда вовне.
       Как то незаметно они снова начали переписываться. Стюард, разумеется, признал себя во всем виноватым и начал медленно и планомерно пытаться возвратить хотя бы крошечку прежних отношений. Узнав, что у Энжелы новый ухажер, Стюард пришел в кипучую ярость и пообещал разделаться с соперником, но, увидев огромного молодого боксера, благоразумно дал уговорить себя "не делать глупостей".
       Эдди чувствовал себя облапошенным. Ему редко отказывали женщины, но Энжела была, как глухая стена, хотя и не торопилась отпустить его на все четыре стороны. Сначала ему казалось, что это простое жеманство, но в конце концов он понял, что на эту башню бесполезно глядеть с ожиданием счастья... Он потускнел и начал воспринимать Энжелу как некий нарыв, от которого больно, но ничего не поделаешь, надо терпеть: Адлеры пригласили его на работу в компанию на все лето, и он не мог уйти, потому что ему были нужны деньги для продолжения учебы в университете.
       Чем меньше Эдди нравился Энжеле, тем больше он нравился Герберту, однако настаивать на своем мнении Герберт не стал, поскольку понимал, что, во первых, сердцу не прикажешь, а во вторых, как говорится, "все еще впереди", "поживем -- увидим" и "тише едешь -- дальше будешь..."
       Эльза боялась, что дочь неизбежно вернется к Стюарду, хотя та клялась, что этого никогда не случится.
       Герберт весело замечал, что Стюард теперь проученный, а "за двух небитых одного битого дают" и так далее, хотя и он украдкой тяжело вздыхал и упорно, из недели в неделю, давал объявление в местную газету, что его компании требуются молодые выпускники университетов, хотя, в общем, для дела ему это было и не очень нужно. Он просто надеялся таким образом посмотреть и показать Энжеле всех молодых людей города и каким нибудь чудом устроить счастье дочери. Энжела знала об этом, и ей было приятно, что у Герберта такой спокойный и неторопливый подход к обустройству ее личной жизни. Сама она ни с кем не флиртовала, жила одна со своими двумя котами, делала вид, что ей никто не нужен, и упорно переписывалась со Стюардом, а когда Герберт невзначай попросил сравнить Эдди с со Стюадом, призналась, что Стюард был ее лучшим другом, что с ним было так интересно разговаривать. При этом ее личико покраснело, а на глазах появились слезки...
       -- Пиши -- пропало, -- вздохнула Эльза. -- Уведет опять, подонок... Я не верю в искренность его раскаянья...
       -- Я тоже не верю, -- отозвалась дочь, -- но по крайней мере, он признает, что вел себя как последний идиот и сожалеет о случившемся. Кроме того, я же сказала, что со Стюардом у меня все кончено.
       -- Поклянись! -- вставил слово Джейк. -- Поклянись, что никогда к нему не вернешься! -- наивный мальчик полагал, что клятвы девушек хоть что нибудь значат.
       -- Клянусь! -- торжественно заявила Энжела, и все почувствовали, что Стюард очень скоро водворится в свои права. Жить его, конечно, Энжела больше к себе не пустит и в семью к Адлерам тащить не станет, да он и сам не пойдет, а вот романтика, встречи при луне, разговоры, разговоры, разговоры полушепотом, да и только ли разговоры?.. Это все будет, обязательно будет. Как всему этому не быть, если Стюард -- "самый лучший друг?"
       -- Вы расстроились? -- обеспокоенно спросила Энжела родителей.
       -- Я -- нет, -- твердо ответил Герберт. -- Одним открыто ненавидящим нас человеком стало меньше. Все же приятно, когда одерживаешь моральную победу, а раз враг признал себе неправым, пусть и не очень искренне, это уже много! Вот если бы Анна со своей бандой признала себя неправой -- цены бы ей не было, тут же бы простил... Ведь, и правда, ей есть за что извиниться, ведь чуть было по миру не пустила! Только чудом мы спасли и заново отстроили наше дело...
       -- А я расстроилась, -- вздохнув, призналась Эльза. -- Я так и думала, что этот змий ее никогда не отпустит, поломает жизнь моей девочке, -- так оно и происходит...
       -- Мам, я не вернусь к нему! -- твердо повторила Энжела.
       -- Ну, может быть, не все так плохо? -- с надеждой спросил Джейк.
       -- Плохо, очень плохо, -- снова вздохнула Эльза.
      
      
       "Как же возникает стойкое чувство сильной привязанности, симпатии? -- рассуждал Герберт. -- Неужели все проистекает из бесхитростного психоанализа, из эмоций, подлежащих сублимации или торможению, из упрямого и настырного эквивалента Эроса? Почему в том, что касается любви, человек не может просто и рационально все обдумать, взвесить, найти хорошее решение... Насчет покупки автомобиля -- может, а вот насчет основы всей своей жизни -- не может. Все, что касается чувств, -- хрупко и нестойко.
       Отчего же человеку изначально не ясно, что любовь -- это не просто поцелуйчики по закоулкам, а самоочищение, основанное на добровольном самоотречении? Ее часто путают с дурным и незатейливым чувством привязанности, основанной на привычке и страхе одиночества. Чаще всего люди только думают, что из мрачных сводов подсознания на них снизошло нечто светлое, некое подобие страсти, самодовольно хмыкающей и ластящейся ко всякому, кто оказался близко, но это вовсе не любовь... Древнегреческие смыслы слова "любовь" -- агапэ
        []
       , -- наверняка произошедшего от древнееврейского, а значит, и библейского "агава", бросают на свои же собственные тени отблески молниеносного влечения, зарождающегося где то в их поволокой глубине, влечения, все же неизменно уступающего место чему то возвышенному, как в Индии, где эрос культивирован до самодостаточно прекрасного отношения, где бхакти1 и эрос Платона переплетаются в послушном соитии, где нет места пошлости и где цель сопричастности не сводится к паре невнятных содроганий... Где моя бескорыстная добродетель? Где моя излюбленная вера и понурая надежда? Где мое евангельское "Возлюбите!", которое теряет смысл, если мы сводим любовь к спонтанно возникшей симпатии, к некой надобности, расхожей монете, послушной любому порыву внезапной силы?
       Безвозвратно измельчал культ Прекрасной Дамы, прочно забыто представление о любовной клятве. Любовь из простой симпатии более не превращается в решимость, требующую немалой силы воли для преодоления преград, появляющихся на ее пути. А как же сладость любви -- единственной, восторженной и отреченной от слабого покрова естественных позывов, мелочных воззрений, мерзостного чувства утраченного понапрасну времени на неоправданную верность? Отсюда недалек путь и в бравое царство философии экзистенциализма, где любовь превращается всего лишь в некий проект становления совершенством в глазах другого. Как жаль, что весь этот бред навеян биохимическими процессами, ведь именно они, а не духи поднебесья сопровождают состояние любви. Просто мозг влюбленных вырабатывает больше вещества, физиологически вызывающего ощущение счастья..."
      
      
       История с Анной снова отвлекла внимание Герберта от размышлений о сферах высших и завлекательных, опустив его на поросшую приземистыми мхами землю. Неожиданно пришло новое письмо от матери Анны.
      
      
      
       "Герберт, ваше письмо я получила, прочитала и даже написала ответ, как воспитанный человек, но не успела отправить, так как почтальон вручил мне огромный пакет для Анны с вашими притязаниями. Я поняла, что мои советы вам не нужны и что вы стремительно перешли Рубикон, несмотря на образ золотой рыбки, в который вы так желали войти. Я же видела выход в цивилизованном решении возникшей проблемы.
       Мне очень жаль, что вы заставляете выкорчевывать вас из моей души.
       Мне казалось, что в детстве вы недополучили тепла и любви в семье, что вас не понимали ровесники и что вы нуждаетесь в добрых друзях. Но, увы, и тут я просчиталась.
       Вы мне, пожалуйста, больше не пишите.
       Будьте здоровы".
      
      
       Герберт незамедлительно написал ответ.
      
      
      
       "Вот неожиданность! После более месяца молчания -- вдруг письмо. Я рад.Интересно, какой ответ вы мне написали и не отослали?
       Все, что мне нужно от Анны, -- чтобы она осознала свое поведение, доведшее ситуацию до такого острого конфликта, извинилась и оставила наш бизнес в покое, занявшись чем нибудь другим. Но, видимо, Гордыня вашей дочери не имеет предела.
       Вы можете помочь ей, выступив посредником в замирении. Конечно, придется погасить определенные расходы, которые мы уже понесли и которые с каждым днем увеличиваются.
       Все это очень опасно для вашей дочери, потому что она совершила много уголовных действий, которые происходили на глазах у всех -- адвокатов, бухгалтеров...
       Например, она намеренно уничтожила все бухгалтерские документы компании на компьютере, который незаконно изъяла из офиса. Причем, как показала экспертиза, стерла уже после того, как ей было письменно указано этого не делать. Я не буду перечислять всех неприятностей, которые сулит ей это дело. Анна будет получать оплеуху за оплеухой и на суде, и в бизнесе. Я опытный боец и уже не раз выходил победителем в подобных схватках. Вы можете уговорить ее оставить ее дурацкие планы переходить мне дорогу, и я с радостью закрою это дело, мы подпишем соглашение и забудем друг о друге.
       Еще раз подчеркиваю: если бы не принятые мной исключительные меры, ваша дочь пустила бы меня по миру, полностью разорив! Все, что я делаю, в отличие от Цезаря, перешедшего Рубикон, -- я только обороняюсь, а не веду наступательные действия.
       Кстати, вам это будет интересно: когда я прекратил работу Анны и всей ее шайки, я не имел намерений подавать на нее в суд, но за несколько недель своих провокационных действий Анна наскребла себе на хребет большую часть обвинений. Остановите ее, Долорес, она не в себе.
       Все, что она делает, -- глупость на глупости. Она совершенно не ориентируется в местном законодательстве и имеет превратные представления о местном правосудии. Совершенно очевидно, что судья будет полностью на нашей стороне. Ну нельзя уничтожать финансовые документы!!! Нельзя утаскивать семь коробок с файлами наших клиентов! Нельзя обчищать содержимое сейфа с платежами на сумму семь тысяч долларов! Все это запротоколировано и признано Анной, посколько она вернула содержимое сейфа и т. д.
       Приведите ее в чувство. Если же вы не имеете на нее никакого влияния (что наиболее вероятно), то перестаньте поносить меня в своих письмах как бесчестного человека, а просто признайтесь, что не имеете на нее влияния, но вовсе не поддерживаете ее авантюры. И тогда мы вместе поищем какой нибудь выход. И это вовсе не будет предательством вашей дочери, а будет реальной помощью ей.
       Если же вы и дальше будете настаивать, что во всем виноват я, то мне, к сожалению, придется записать и вас в разряд своих врагов, страдающих чрезмерной гордыней, и примирение будет невозможно.
       Кстати, я не понимаю, почему мои действия стали для вас неожиданностью. Разве вы не знали, что я всегда поступаю так в таких случаях?
       Пожалуйста, будьте благоразумны. Обсудим, как выпутать Анну из того кошмара, в котором она очутилась.
       Я пишу вам не из слабости и не из неуверенности в себе. Наоборот, я знаю разрушительную силу того, что сейчас происходит, и взываю к вашему благоразумию.
       Мне совсем не хочется доводить вашу семью до полного разорения, которое может последовать как результат этого процесса, но если вы будете мне дерзить и по прежнему задирать нос, -- вы опять же не оставите мне выхода.
       Вы наверняка мало смыслите в местном "правосудии". Я занимаюсь им в качестве хобби и весьма подкован. На этой стадии мы еще можем разойтись с приемлемыми потерями (до сих пор на подготовку процесса мной было затрачено пятьдесят тысяч долларов).
       Если Анна будет пытаться неумело барахтаться, для нее это будет полная финансовая катастрофа. Закон запрещает мне указывать на возможность тюремного заключения Анны, поэтому я молчу об этом.
       Кстати, вы правы, в детстве я недополучил тепла и любви в семье, меня не понимали и продолжают не понимать ровесники, и я нуждаюсь в добрых друзях. И вас, и мужа вашего, и внуков ваших, и даже Анну я люблю, и мне мучительно больно причинять вам неприятности. Я с радостью помогал бы вам финансово, учил бы вашу внучку французскому и присылал яйца от наших кур (кстати, теперь у кур вообще офигительная яйценоскость, и яйца девать некуда).
       Ну разве я похож на злодея?
       Я еще раз вам объясняю: похоже, у Анны мозги съехали набекрень. Началось это где то год назад. С одной стороны, в личном общении со мной она была милый и отзывчивый человек, но ее действия и поступки в бизнесе были просто ужасны! Ну не доводят хозяина бизнеса до такой ярости, не давая рекламы, задушивая продажи и диктуя свою дурную волю...
       И при этом никакие увещевания и предупреждения не действовали.
       Ну, солнышко вы мое, без Анны бизнес снова расцвел. Мы все наладили, все счастливы. Анна же в бытность свою управляющей заставляла меня как мальчишку каждую неделю бегать в банк снимать деньги для зарплат нашего офиса.
       Да что там говорить? Она вам то не выделяет ни копейки наличных денег, разве это нормально? Разве это не унижение? Вы попали в полную финансовую зависимоть от нее, вот и все дела... А я бы с удовольствием назначил вам пожизненную пенсию в полторы тысячи долларов в месяц и оплатил бы отдельную квартиру просто по дружбе и из уважения. Я помогаю многим... Кстати, и работу бы дал вам, полно работы...
       Я давно предлагал это Анне, говорил, что вы можете делать полезную работу на компьютере. Но она отмахивалась, -- конечно, она не желает, чтобы вы освободились от зависимости от нее.
       Вот и выходит, что я вам лучший сын, чем родная дочь.
       Другой вопрос -- скандалы. Она вела бизнес так, что появлялась масса недовольных, разносящих о нас дурную славу. Кстати, в новом бизнесе она делает то же самое. Жаль, вы не читаете по английски, а то бы я вам показал письма от некоторых ее клиентов, написанные нам, у вас бы волосы дыбом встали. Теперь, когда над нею нет меня, она вообще в разнос пошла, так и за решетку недолго загреметь (это я не угрожаю, а просто говорю).
       Вот на днях отобрала у бедной женщины тысячу долларов, а когда та попросила деньги назад, она деньги отдать отказалась и трубку не берет. Ну, пойдет эта дама в полицию жаловаться... Чтоб она не пошла, я даже взял ее на наш курс бесплатно... ну ни фига себе? Нет, ну скажите, Анна в своем уме? И это уже второй случай за неделю! Она, видимо, паникует и дерет деньги со всех, с кого может... а это плохо кончится. Так нельзя. Это ей не гербалайф.
       Ваш Герберт".
      
      
       "Эдакая переписка в стиле Наполеона и Александра Первого, -- усмехнулся Адлер. -- Мол, пока последний французский солдат не покинет русскую землю, не может быть и речи о замирении..."
      
      
       Не успел Герберт обдумать написанное, как снова напомнили о себе заботы об Энжеле. Та косвенно дала понять, что ей нравится сын француженки, работавшей в конторе Адлера. Герберт немедленно пригласил Жаннет провести день с их семьей, просто решив, как говорится, прощупать почву.
       Отправляясь в субботний день покататься по глади местного озера, Герберт пригласил и Эдди. Жалко было парня, потому что Энжела не просто не обращала на него внимания, а даже была вызвающе груба, иногда до крайности. Он глубоко оскорбил принцессу тем, что посмел возжелать простой плотской любви, и теперь он был ей враг навек, без перспектив к замирению...
       -- Да что это я все про замирение да про замирение... -- бормотал себе под нос Адлер, стройно и не без некоторой грациозности ведя десятиместный моторный кораблик вдоль роскошных берегов, поросших буйным лесом. Он шел почти на полном ходу, едва не касаясь кромки мелей и аккуратно обходя выступающие со дна, словно бы осколки былых упований на скорое семейное счастье Энжелы, острые, приземистые и потому невидимые, хотя от этого и не менее опасные, скалы.
       Энжела спала или делала вид, что спит на скамейке, пристроенной вдоль левого борта. Напротив сидел Эдди и тупо рассматривал голую спину Энжелы, перехлестанную красноватым купальником с желтыми разводами.
       "Черт, специально доводит парня до белого каления, -- чертыхнулся про себя Герберт. -- Вот же вертихвостка, а делает вид, что ничего не понимает. Пригласила вечером к себе домой, а потом выставила даже без поцелуя. А может, и правда, не понимает? Эдди двадцать два, он сильный, высокий, спортивный. У него все просится на волю по поводу и без повода, а тут наша принцеса разлеглась... И главное, не холодно ей в купальнике, а ветерок то свежий..."
       Рядом с Эдди сидела, казалось бы, безразличная ко всему Жаннет. Ей на днях стало известно, что ее разбитная дочурка, ровестница Энжелы, оказалась в интересном положении без каких либо перспектив на замужество. Жаннет было сорок четыре, и она вовсе не была готова стать бабушкой.
       Она не знала, зачем Герберт позвал ее в это путешествие в столь узком кругу, но, похоже, настолько была поглощена своими думами, что и не задавалась этим вопросом. Жаннет, несмотря на то что уже давно работала в офисе Герберта, по неясной причине продолжала работать в прачечной местного гостиничного комплекса. Она, несомненно, являлась лучшим другом семьи Адлеров, если, конечно, предположить, что у этой семьи вообще могут быть друзья. Мадам в свое время обучила Герберта вполне сносному французскому всего за какие нибудь два года нерегулярных частных занятий. Собственно, после этого Герберт и пригласил ее на работу в свою компанию.
       Энжела жестоко шутила, что наверняка Жаннет страдает каким то скрытым фетишизмом, наслаждаясь копошением в чужом грязном белье... Герберт уже в который раз, чисто для проформы, спросил Жаннет, почему она не оставляет низкооплачиваемую и тяжелую работу, и в очередной раз получил невнятный ответ, действительно заставляющий подумать чуть ли не о фетишизме.
       Работа в прачечной мешала Жаннет как следует высыпаться, и та страдала хронической усталостью, что отнюдь не способствовало ее успехам на основной работе. Но ее терпели как друга семьи, и даже когда она внезапно попросила небольшую добавку к зарплате, Герберт сразу дал согласие, пробормотав себе под нос, мол, не обижайте Жаннет, она -- хорошая.
       А вот теперь в живом воображении Герберта начерталась картинка, как он обнимает Жаннет в качестве сватьи, а Энжела счастлива замужем за веселым и говорливым Жаком.
       "Как было бы здорово говорить по французски с близкой родней", -- подумал Герберт, мечтательно закатив глаза. Он передал штурвал Эдди, чтобы подсесть к Жаннет и начать таки прощупывать почву. Тем более, что встревоженное состояние Эдди, по прежнему тупо созерцавшего голую спину Энжелы, начинало беспокоить внимательного и ревнивого отца.
       -- Je suis si heureux que vous avez eu une chance de nous joindre aujourd"hui!1 -- галантно, но с неистребимым акцентом и прочими шерховатостями произнес Герберт по французски, чтобы случайно не задеть чувств остальных пасcажиров славного плавсредства. Жаннет всегда улыбалась, когда ее способный ученик заговаривал с ней по французски. Далее Герберт начал осыпать Жаннет малозначительными фразами, касающимися погоды и текущих дел, и, перекрикивая шум мотора, наконец спросил о Жаке. Герберт знал, что Жак как то, разумеется, в шутку, сделал Энжеле предложение, и та, так же в шутку, его приняла. Теперь, переписываясь по Интернету, они обращались друг к другу "жених и невеста". Знала ли обо этом Жаннет? Выяснить этого Герберту не удалось... Энжела сначала отвергала какую либо серьезность в своей новообретенной заинтересованости этим французским "ловеласом", но когда однажды Герберт серьезно спросил Энжелу, с чего она решила, что Жак неисправимый бабник, та нахмурилась и задумалась.
       -- Он все таки бабник, -- подтвердила она приговор.
       -- Есть основания?
       -- Нет...
       -- Доказательства?
       -- Нет...
       -- Тогда следует соблюдать презумпцию невиновности.
       На том разговор и закончился, но когда вчера оказалось, что Энжелу снова потянуло к Стюарду, который, понимаете ли, был ее "самым лучшим другом", Герберт забился, как голубь крыльями о стекло. В такие моменты он делал все, чтобы не ощущать в полной мере свою, становящуюся навязчивой, беспомощность. Он тут же пригласил Жаннет, но она его разочаровала, не поняв или не пожелав понять ни один из намеков о Жаке. Эльза сидела на корме и рассматривала след, остающийся позади. Никто, кроме Жаннет и Герберта, не понимал по французски настолько, чтобы следить за содержанием и направлением беседы. Тем более шум мотора заглушал слова.
       -- Peut etre votre fils peut venir pour travailler avec nous?2 -- перекрикивал Герберт шум мотора, пренебрегая грамматическими условностями. Когда орешь -- не до граматики. Но Жаннет прекрасно его поняла и ответила, что это нереально, что сын должен закончить университет и вовсе не планирует переезжать сюда.
       "Короче, мечты, мечты... Все не клеется. Все разваливается, -- думал Герберт, глядя на тупые водные просторы, проносящиеся перед его истертым взором. -- Вот я бы так взял и начал выкидывать всем финтеля... Ах, горе мне горе. Придется подначивать Энжелу договариваться напрямую с Жаком, хотя тот наверняка пустозвон... А может, самому пригласить его к нам на работу? Не поедет. Разве что на лето, но теперь уже конец мая... Поздно... Хотя, говорят, он приедет навестить мать в августе. Как мне все осточертело до синих мымриковВот что значит дочь на выданье..."
       Но расстройства на этом не кончились. Выгрузив Жаннет на берег, поскольку ей, несмотря на субботний день, надо было бежать на работу в прачечную, и не услышав от нее ничего, кроме часто повторяющейся фразы, что беременность ее дочери -- оплеуха, и что она не готова стать бабушкой, Герберт услышал еще более освежающую новость.
       -- Ты где была вчера вечером? Я не могла до тебя дозвониться, -- спросила Эльза Энжелу.
       -- В баре.
       -- Это ты, Эдди, опять ее туда водил? -- усмехнулась Эльза, которой неуклюжие ухаживания Эдди казались милыми и даже в какой то мере трогательными. Как то Эльза передала Эдди кастрюльку с супом, а тот вернул ее вымытой и с горсткой конфет внутри.
       -- Вовсе нет, -- обиделся Эдди, -- она меня даже не приглашала.
       -- Я была там со Стюардом, -- как ни в чем ни бывало, наигранно буднично ответила Энжела. На борту утлого суденышка повисла долгая колючая пауза, заполняемая лишь стрекотанием и попыхиванием неуемного мотора.
       Эдди знал историю со Стюардом, пожалуй, даже до мельчайших подробностей. Мир не без охотников посплетничать. Ведь это подчас самая гибельная, а потому и самая занимательная разновидность охоты. Ему все растолковали сослуживцы, поскольку Адлеры не делали из этого тайны и все происходило буквально у всех на глазах.
       Первым отреагировал Эдди. Он перелез за борт и уселся на носу корабля, так, чтобы быть ко всем спиной. Остальные тоже продолжали молчать. Атмосфера была липкая, как тяжелая, промокшая одежда, и всем хотелось поскорей ее сбросить. Два раза посадив кораблик на мель и слегка повредив винт, путешественники вернулись на берег.
       Обед в небольшом ресторане прошел вяло. Герберт против обыкновения выпил несколько кружек пива и почувствовал себя совсем пьяным, поскольку почти не спал в предыдущую ночь, занимаясь перепиской с матерью Анны.
       После обеда Энжела сразу предусмотрительно смылась к себе домой, а может быть, она просто куда то спешила. Она отказалась взять Джейка с собой смотреть телевизор, и лицо Герберта сделалось хмурым, как придорожный булыжник.
       "Уж не к нему ли она торопится?" -- думал он. Об этом подумали все. Эдди учтиво попрощался.
       Вернувшись домой, Адлеры стали обсуждать случившееся. Эльза взвилась первая и заявила, что немедлено едет к Энжеле и все ей выскажет. На счастье, Энжела позвонила сама.
       -- Как ты могла допустить такое? Зачем? Зачем ты с ним встречалась? -- закричала Эльза, и не найдя больше слов, передала трубку Герберту.
       -- Действительно, -- забасил Герберт, -- ты как то странно себя ведешь, и это мягко говоря. Сначала ты натравливаешь нас на этого человека, заявляя, что он совершил с тобой нечто такое, что и сказать то нельзя, а теперь, после того как мы буквально обобрали его до нитки и вышвырнули на улицу, ты ходишь с ним по барам! Ты в своем уме? Как мы должны себя чувствовать? Как подонки или просто как идиоты?
       -- Хорошо, я больше не буду с ним встречаться.
       -- Энжела, ты что? Что ты? Ты ничего не понимаешь? -- закричала Эльза, выхватывая трубку у Герберта. -- Теперь он тебя обязательно убьет!!! Ты что же, думаешь, можно вот так поиздеваться над человеком, в котором, кроме гордыни, и нет ничего, и потом он тебя простит?
       Герберта тоже трясло от раздражения, и он взял трубку обратно.
       -- Энжела, живи с кем хочешь, можешь подобрать с улицы наркомана со СПИДом, но нам то зачем ты все это рассказывешь? Что это за особая форма садизма? -- пропечатал каждое слово Герберт.
       -- Да что ты опять ей такое говоришь: живи с кем хочешь?! Вернуться к этому шизофренику? А завтра ты через полицию найдешь ее труп в канаве? -- закричала Эльза.
       -- Хорошо, я больше не буду с ним встречаться... -- заплакала в трубку Энжела.
       -- Ты что, по прежнему любишь его? -- спросил Герберт.
       -- Нет, -- сразу и твердо прозвучало в трубке.
       -- Хорошо... Может, тебе его жалко? Может быть, у тебя болит совесть за то, что мы ему сделали? У нас у всех болит совесть... Хотя Стюард не преминул нам отомстить: отправил грязную кляузу, в результате которой мы должны выплатить третьему лицу три тысячи долларов, как раз те, что могли быть даны ему как отступные... Ответь мне, Энжела... Если бы тебя вернули в вечер перед вашим разрывом, ты повторила бы все в точности так, как это было, или ты о чем нибудь жалеешь? -- внешне спокойно, но не без труда произнес Герберт и стал взволновано ждать ответа. Энжела молчала. Герберт тоже не проронил ни звука.
       -- Да, я бы все повторила, -- ответила Энжела.
       -- Тогда я тем более тебя не понимаю, -- по прежнему раздраженно, но с облегчением ответил Герберт. Уже завершившийся было конфликт начал разгораться с новой силой, и Герберт не скупился на сцены в стиле Хичкока. -- Учти, он затянет тебя в постель, а когда хорошенько возьмет над тобой верх, дождется момента, когда ты заснешь...
       -- И задушит, -- поддержала Эльза.
       -- Или воткнет ножницы в ухо, -- подвел черту Герберт. Его затошнило от собственных слов.
       Джейк прекратил издевательства над Энжелой, выхватив у Герберта трубку. Он стал успокаивать сестру и снова предложил приехать к ней смотреть телевизор, но Энжела опять отказала.
       Адлеры потихоньку стали успокаиваться. "Она пообещала с ним больше не встречаться". Никто не верил этим словам, но все таки с ними было как то легче.
      
      
       Энжела положила трубку и повернулась в кровати на другой бок. Ее голая спина со следами от купальника белела в темноте спальни. Стюард, лежавший рядом, с беспокойством спросил:
       -- Ты сказала, что я с тобой?
       -- Нет, -- ответила Энжела, хлюпая носом.
       -- Отчего же ты плачешь?
       -- Они сказали, что ты меня никогда не простишь и убьешь...
       -- Какие глупости, -- усмехнулся Стюард. -- Это я был во всем виноват... Я так счастлив, что я снова с тобой...
       -- Нам нельзя больше встречаться...
       -- Глупости. Они не могут тебе запретить. Ты -- взрослая.
       -- ...они сказали, что я засну, а ты воткнешь мне ножницы в ухо по самую рукоятку...
       -- Твой папаша явно начитался Маркиза де Сада... -- рассмеялся Стюард, а сам подумал, как действительно было бы хорошо всадить ножницы в это маленькое ушко...
       Слава богу, в этот вечер все обошлось без экстримов, потому что мысли остались мыслями, и на этом витке обманов и разрывов, прощений и отмщений Стюард успокоился на пике долгожданной страсти, воображая, будто сечет Энжелу, и это наказание было сладким для обоих...
      
       Часть 3
       В переплетах поколений
      
      
        []
       Зачем на голой скале понадобилось поселять жизнь? Просто чтобы звучал хоть какой никакой гомон, шелест, шорох? Или чтобы было чем попрекать Создателя -- мол, взбалмошен и беспорядочен? И потом, эта бесконечная смена поколений. Словно бы луковица, матрешка, клубок. Нет, скорее, некая обложка, вставленная в другую обложку, а потом переплетенная третьей, и так до бесконечности, до исступления, до диаметрально противоположного результата... Согласно любому семейному преданию, всякий род является ветвью князей, а по глубинному ощущению всякого индивидуума сам он является, по крайней мере, независимой республикой, помещенной в герметически запаянный стеклянный сосуд. Поселясь в эдакой ампуле, трудно вникать в оставшуюся за прозрачными стенками жизнь. Ведь она, окаянная, требует точности выполнения повседневных трюков, без которых невозможно ее продолжение.
       Снова паучок ползет по паутинке. Листики едва подрагивают на прохладном ветру, и листва напоминает зеленую водицу. А потом листопад... А дальше -- снова зеленое шевеление. Для чего? Только такое бездарное существо, как человек, может задаться таким вопросом. Исключительный пакостник, нужно признаться, этот, как мы его изволили назвать, человек. Сам придурок, а всё в возвышенные сферы норовит плюнуть, будто ему дозволено; ничего, мол, стерпят и такое от венца творения. А вдруг он и не венец никакой? А вот, скорее всего, и не венец. Кишечная палочка, проживая в каком нибудь беспросветном просвете провинциальной прямой кишки, тоже, небось, величает себя венцом творения. И прочие низшие твари тоже почитают себя не иначе, как тварями высшими. Всякий знает свое место, и это место -- исключительно на вершине пирамиды, даже если пирамидой оказывается перевернутый айсберг, верхушка которого, как водится, ютится под водой, тогда как второстепенная, или, точнее, задняя его часть высится над поверхностью и тоже почитает себя за вершину...
       А сколько вообще дозволено иметь вершин? Геометрия к этому вопросу относится спокойно, и из уважения и нежелания слишком подробно вникать в концепцию пустоты мы бережно переплетаем ее в учебник. Кому понадобилось такое обилие переплетов? Ведь суть оказывается словно бы похищенной, да и сами книги подчас отсутствуют, оставляя растерянным рукам только переплеты повторяющихся поколений, в которых проживают низшие, почитающие себя высшими, где верх и низ не взаимоисключаемы, а мерно перетекают друг в друга вдоль разных ответвлений пространства, не того, что плоско и скучно, как все, что описано Эвклидом, а того, что обтекает редкие области цельности и ветвится в параллельных мирках квартирках...
       Паучок же не слушает шелеста жизни и деловито бежит по своим делам. Для него пространство тождественно паутинке, и ему не нужно никаких заумных геометрических теорий, чтоб продолжать плести простую незадумчивую вязь.
       Паучка не волнует геометрия. Паучка не волнует нравственность. Паучка не волнует физика. Он отрешен от гравитации, но и ему сужденно погибнуть под колесами какой нибудь повозки, как погиб французский физик Пьер Кюри. В дождливый день, когда небо было затянуто пасмурной пеленой колючих, но никем не замечаемых знамений, горе ученый, переходя одну из парижских улиц, поскользнулся, упал, и его голова попала под колесо проезжавшего мимо конного экипажа. Смерть наступила мгновенно. Что за странная наклонность судьбы -- уравнивать паучков и светил мировой науки, давя их колесами телег? И почему практически всегда Колесо Жизни становится орудием убийства? Воистину воландовский сюжетец. Пьер Кюри вместе с супругой Марией был удостоен Нобелевской премии по физике за исследования только что открытого тогда явления радиоактивности. После нелепой смерти мужа Мария продолжила его работу и вскоре получила вторую Нобелевскую премию -- на этот раз по химии. Сама же умерла от острой злокачественной анемии... Видимо, сказались заигрывания с радиоактивными порошками, густо удобряемые нобелевскими премиями. Нобель тоже был весьма долбанутым. Ему дамочка в юности отказала, любовь у него случилась несчастная, безответная, вот он и насупился, взбеленился и изобрел динамит. Во всяком взрывоопасном деле ищите женщин -- и, как водится, вы их найдете... А может быть, было бы дешевле просто получше относиться друг к другу? Ну, хотя бы из того расчета, что непризнанные литераторы и художники перестали бы изобретать динамит и развязывать мировые войны?
       С паучками все проще. Признанный он паучок или непризнанный -- особой опасности нет. И паучку Нобелевской премии не дают не потому, что его деятельность второстепенна, а просто он не совершает никаких открытий, и всё, за что ему может быть благодарно мировое паучество, это за то, что он просто есть, то есть существует в качестве паука, тем самым словно бы насаждая принцип, что и пауку есть смысл существовать, даже если ему не довелось всласть повозиться с опасными радиоактивными элементами.
       Геральдический знак рода пауков не включает в себя ничего, кроме изображения паука, причем он, живой паук, сам и является собственным изображением. Изысканый паучий анфас передается из поколения в поколение, украшая кожаные переплеты нехитрых паучьих книг, тем самым как бы подчеркивая их владельческую принадлежность. Паучкам не мерещатся бледные образы покорных и пассивных паучих, невест воинственных витязей. Им чужды бессмысленные подвиги. Им не нужно забывать о любви ради доблести. Анонимным паучкам не присуща анонимность эпохи трубадуров, они обходятся без роскошного убранства, утвари и одежд, торжественных пиров, посольств, охот, турниров. Они не кутают себя в шелка и ткани. Слоновая кость и драгоценные камни загадочного Востока не приводят среднестатистического паука в экстаз. В плетении их вечных паутин не чувствуется никакого предощущения ренессанса... Их не тревожит наш неутомимый Создатель Переплетчик.
       У людей все запутаннее и невыразимее. Переплеты человеческих поколений бывают простыми и сложными. Простые переплеты состоят из одного цельного монолита -- эдакой жизни, простреленной навылет, для вящей демонстрации потомкам. Сложные -- крошатся от любого прикосновения, при этом часто оказывается, что сложные переплеты -- просты, а простые -- вовсе не так уж однозначны. Но книги, несмотря на полное отсутствие содержания, живут долго и переживают многих своих читателей, и жизнь -- это открытый порт, в который допускается заход любых кораблей. Там, приютившись на обветшалом пирсе, мы, уподобляясь Анхизу, скрещиваем своих кобыл с божественными жеребцами, стремясь произвести впечатление на очередную невнятную Афродиту.
       А между тем где то в сладких складках безумного пространства висит какая нибудь двойная звезда в созвездии Овна, и возможно, она не имеет к нам никакого отношения, но разъяренный Зевс найдет нас и там, в системе раздвоенных солнц, чтобы наказать за поруганную дочь, долбануть нам, скажем, молнией по шее или по прочим конечностям... Голова ведь тоже является конечностью! А казалось, что она не иначе как бесконечность... И следовало бы раскаяться, но можно спрятаться за путаницей названий, ибо следует отметить, что многочисленные случаи применения одного и того же слова к совершенно разным и не имеющим друг к другу отношения явлениям являются результатом вполне сознательно проводимой тактики обеспечения человеческого алиби на Страшном Суде, а вовсе не проявлением беспорядка и неорганизованности в соответствующих человеческих структурах, а также в судьбоносных слоях нечеловеческих потусторонностей, где однозначно решается, что, например, мюсье Кюри будет убит в Париже колесом омнибуса, а не в Москве тремя выстрелами из снайперской винтовки при выходе из Краснопресненских бань.
       Вся наша жизнь -- от несмелого расcвета до пожухлого заката -- целиком и без остатка заключена в нас самих. Как амфора, наполненная до краев, включает в себя сразу и первый, и последний глоток, так и наша душа является точным слепком нашей судьбы и мысли. Мы носим ее терпкое содержимое под сердцем, словно младенца, который не желает покидать утробы. Мельчайшие детали прошлого и отдаленные штрихи грядущего -- все ютится и переплетается в нас, не давая нам спокойного права вполне насытиться текущим моментом.
       Более того, мы несем в себе и прошлое наших предков, и будущее наших потомков, потому что переданное нам отношение к жизни мы передаем дальше, и от всего этого невозможно ни скрыться, ни отмахнуться.
       Хорошо, когда оказывается, что быть связующим звеном поколений сладко и приятно, что ничего не нужно менять. Что и так все замечательно, поскольку предки достойно проводили время в трудах и думах, в благостном отношении к своим чадам, в мудром радении над каждым колоском их детства, росточком нежным, но упорным, тем, что произрастает в тиши младенческих грез и вьется в юность, зрелость и старость верным залогом счастья. Хорошо переносить в свою едва образовавшуюся семью умеренные традиции и теплую атмосферу взаимного восхищения...
       Но что же делать, если нам не повезло? Что, если родители, по воле вечно осуждаемых времен и не менее критикуемых нравов, оказались людьми холодными, чрезмерно строгими и невнимательными? А может быть, вспыльчивыми и несправедливыми? Или даже вздорными и жестокими? Что, если внутренняя среда обитания прошлого поколения была насыщена враждой и предательством, завистью и неверием, глупостью и несносной пошлятиной? Неужели мы обречены нести все это и в свою нынешнею семью, а далее передавать по эстафете грядущим поколениям? Что может быть омерзительнее такого исхода? И многие считают его неизбежным, ибо не видят возможности выкорчевать собственные корни, что означает словно порвать с самим собой!
       Как же все изменить не только для себя, не только для своих детей, обрадованных столь ценным с вашей стороны благородным побуждением, но и для своих родителей, которые еще живы, но которых, как говорится, только могила исправит?
       Это невероятная затея, но не следует торопиться ставить на себе и своей семье крест. Постепенно и разумно, умело используя разношерстные события жизни, все же можно попробовать восстать против коренящихся в нас представлениях о предрешенности нашей судьбы, взглянуть трезво и непредвзято на то, что мы творим своими дрожащими ручонками с нашими родителями и детьми, поняв наконец, что то, что хорошо для общества в целом, вовсе не обязательно хорошо для каждой отдельной семьи, чтобы там ни утверждали психологи многостаночники.
       Думая своим умом, анализируя происходящее без присущих нам с детства штампов, надобно попытаться найти единственно возможный путь, ведущий к отгадке, как же все таки разорвать ворсистую удавку поколений и начать с белого листа нечто такое, что сможет подарить нашим прямым потомкам уникальную возможность ничего не менять в устоявшемся сценарии жизни, возведенном в статус будущей семейной традиции, ибо он хорош и вполне достоин многократного и разнообразного повторения.
      
      
       Родители Герберта Адлера были людьми нездоровыми. Мама -- нервная, вспыльчивая и часто несправедливая. Герберту нередко доставалось по шее, если он попадался под руку в момент, когда у мамы что нибудь не выходило со стряпней.
       -- Нечего тут околачиваться! -- закрепляла мать оплеуху, и мальчику нечем было объяснить эту нелогичную бессовестность, кроме вбитой в его голову сентенции: "Мать побьет, мать и пожалеет"...
       Отец был хмурым и медлительным человеком. Он редко себя проявлял, курсируя где то на задворках детских лет Герберта. Но каждый раз, когда Герберту приходилось соприкасаться с меланхолическим семипудовым характером отца, мальчик предпочел бы оплеухи матери, чем эту фантасмагоричную пытку...
       -- Почему ты получил плохую отметку? -- медленно вопрошал отец, сидя в майке и трусах на диванчике в коридоре и медленно куря папиросу. Пока в его тоне не было ничего особенно угрожающего, однако Герберт хорошо понимал, что добром этот разговор не кончится. Как и всякий ребенок, он молчал, потому что на вопрос, почему ты получил плохую отметку, ответа нет и не может быть. То есть он, конечно, существует где то в далеком будущем Герберта и звучит примерно так: "Потому что в гробу я видал вашу школу!", но пока он неведом и даже не предполагается маленьким мальчиком, стоящим напротив огромного и страшного отца.
       -- Ты... -- отец говорит невероятно медленно. Между каждым словом Герберт вполне смог бы отлучится в туалет и поиграть в своей комнате...
        []
       -- что... -- проходит еще с полминуты, пока появляется последнее слово нового вопроса...
       -- ...глухой?
       -- Нет! -- поспешно отвечает Герберт, но пытка продолжается.
       -- Так... почему... ты... не... отвечаешь?..
       -- Потому что я не выучил уроки.
       -- А почему... ты... не... выучил... уроки?
       Ну как ответить на такой вопрос, когда тебе десять лет и на свете нет ничего страшнее собственного отца? Рассказать, что ты играл в акул, вылепливая их из пластилина, а потом тыкал их спичками, словно гарпунами?
       Отец постепенно разогревается, мутная, глубинная ярость неудовлетворенности собственной жизнью, взбалмошной женой, отвратительной грязной работой выливается в истерический крик, который все равно состоит из рубленых, медленно произносимых слов.
       -- Ах... ты... последняя... сволочь! Дать... тебе... так... чтоб... ты... перевернулся! Всю... жизнь... будешь... землю... лопатой... ковырять!
       Герберт был согласен ковырять что угодно, чем угодно и неважно, насколько продолжительно, только чтобы эта пытка прекратилась... Но она только начиналась.
       -- Покажи... свою... тетрадь...
       Родители, принадлежащие к одному и тому же поколению, -- похожи... Они настойчиво проникают в жизнь своих подросших отпрысков, требуя предъявить тетрадь, приходя к соседям улаживать конфликт, связанный с разбитым окном или оттасканной за хвост соседской кошкой...
      
      
       Внезапно, в воскресное утро, когда Герберт по странному стечению обстоятельств остался дома один, ему позвонила мать Анны. Голос ее звучал хрипло и прерывался, и он не сразу ее узнал.
       -- Мы тут недалеко от вашего дома. Я все таки хотела бы встретиться и поговорить с вами. Со мной Анин муж...
       -- Приезжайте ко мне домой, -- сразу ответил Герберт.
       -- Будет ли это удобно?
       -- Это будет более чем удобно...
       Через несколько минут на пороге появилась гостья в сопровождении молчаливого, крепкого мужчины. К удивлению Герберта, муж Анны сразу подал ему руку, и Герберт ее пожал.
       Войдя в прихожую, гости растерялись.
       Казалось, женщина хотела сказать, что вот уж не думала еще раз побывать в этом доме, но промолчала.
       -- Вот здесь книги, которые мы брали у вас почитать, -- растерянно сказала она и передала Герберту пакет. -- Ну, куда нам пройти?
       -- Проходите на кухню, -- промолвил Герберт, который успел продумать, где и как он будет принимать неожиданных гостей. Кабинет превратил бы встречу в слишком официальную и мог повредить... Гостиная -- слишком расслабляла бы, столовая -- слишком необычно сидеть за обеденным столом и ничего не есть. Кухня показалась Герберту самым лучшим вариантом. Наконец расположились на кухне. Герберт, не дав никому ничего сказать, начал сам.
       -- Я знаю вашу позицию и хотел бы, чтобы вы выслушали мою. -- Не встретив сопротивления, Герберт рассказал всю историю отношений с Анной, как она виделась ему. Мать Анны лишь изредка прерывала его короткими фразами, указывающими на вялое сомнение.
       -- Я не верю, я до сих пор не верю, чтобы вы могли стать ярым врагом... -- наконец проронила пожилая женщина, и глаза ее наполнились слезами.
       -- А я и не стал врагом, что бы вам ни говорили. Все мои действия были лишь реакцией на безумные поступки вашей дочери.
       -- Чего же вы от нас хотите? Мне очень жаль, что все так сложилось...
        []
       Ситуация стала напоминать детсадовскую разборку: девочка Аня разбила стекло камнем, потому что выросла бандиткой, а мама пришла просить за нее прощения...
       -- Я? В общем, ничего не хочу... Пусть оплатит наши судебные расходы и подпишет бумагу, что не будет конкурировать...
       -- Я хотела бы, чтобы Анна вообще больше не занималась бизнесом.
       -- А как же она будет оплачивать расходы вашей семьи? Дом то обошелся вам недешево... -- заботливо отметил Герберт.
       -- Да, дом пришлось перезаложить... -- со вздохом призналась женщина. -- Аня теперь ни на что не годится, лежит целыми днями, совершенно исхудала, она -- в депрессии. Внучка меня спросила: за что Адлеры так ненавидят мою мать?
       -- Мы ее не ненавидми...
       -- Тогда отчего вы поставили мою дочь в такое положение?
       -- Вот скажите, где вы работали до пенсии?
       -- Ну, на заводе...
       -- Вот представьте себе, что вы уничтожили бы все бухгалтерские документы на заводе, а когда вас за это приструнили бы, то ваша мать, защищая вас, заявила бы, что завод поставил ее дочь в такое положение...
       -- Я не верю, что моя дочь воровка. Не верю, что она занималась махинациями...
       -- Дело в том, что честность есть понятие относительное. Вот как, по вашему, недоплачивать налоги -- это нормально?
       -- Ну...
       -- По мне -- это тоже, может быть, не самый страшный грех, но государство так не считает. А кто ж за нее сидеть будет? Как бы хорошо я ни относился к вам и ко всей вашей семье, но существуют вещи серьезные...
       -- Ну разве вы были не в курсе, что она недоплачивала налоги?
       -- Она изымала деньги наличными и не представляла никаких квитанций, и с этим я смириться не мог...
       -- Ей вообще не надо было заниматься бизнесом... -- наконец сделала вывод мать.
       -- Ей не надо было ссориться со мной... -- уточнил Герберт.
       -- Она совсем не такой человек...
       -- Да в том то и дело, что у нее словно бы раздвоение личности. В нормальном, обычном общении она приятна... ну, скажем, терпима... А вот поступки ее просто демонические...
       -- Так что же нам делать?
       -- Я не думаю, что вы имеете на нее достаточное влияние, ведь и теперь, наверняка, она не знает, что вы приехали ко мне...
       -- Не знает...
       -- Ну а поэтому вы, в общем, не уполномочены вести какие либо переговоры...
       -- Ну а все таки...
       -- Просто нужно подсчитать наши потери...
       -- Но не четыре же миллиона?
       -- Нет... Пятнадцать на адвоката, двадцать пять на бухгалтерское расследование... ну, тысяч шестьдесят...
       Мать посмотрела на зятя.
       -- Сможет Аня взять такую сумму и расплатиться?
       -- Ну, во первых, не обязательно все сразу, -- отчего то заторопился Герберт. -- И потом, я, правда, готов платить вам пенсию и за жилье... Потому что мне очень вас жаль, и вы мои друзья...
       -- То есть брать деньги у Анны и платить нам? -- растерянно улыбнулась женщина. -- Вам и самим нужны деньги...
       -- У меня достаточно денег...
       -- Что же вы, собираетесь содержать ваших врагов?
       -- Ну, если хотите, то так... Хотя мы -- не враги. Мы просто оказались жертвой Анниного характера...
       -- Вы же понимаете, что я не смогу так унизить свою дочь... Что же я ей скажу?.. Адлер меня купил?
       -- Ну, как хотите... Я вас понимаю. Вам нужно было ее воспитывать...
       -- Она сбежала из дома в семнадцать лет...
       -- Моя дочь тоже живет отдельно...
       -- Нет, у вас всё по другому... А как поступили бы вы, если бы с вашей дочерью такое приключилось? Что бы вы делали на моем месте?
       -- Мне кажется, я не мог бы оказаться в таком положении... Ну скажите, сами то вы, если бы работали со мной и получали такую зарплату, пошли бы на такой конфликт?
       -- Я бы -- нет... -- честно ответила пожилая женщина и начала задыхаться.
       Герберт посмотрел собеседнице прямо в глаза, и у нее снова навернулись слезы. За время разговора Герберт выкурил две небольших, но крепких кубинских сигары, разумеется, испросив разрешения курить и получив его. Но вдруг заметил, что женщине трудно дышать и с ужасом вспомнил, что у нее астма... Она закашлялась...
       -- Ничего, ничего... -- сказала она и попросила воды.
       -- Извините, я совсем забыл... -- Герберт поднялся и открыл окно. Там, на просторе, шелестела листва и щебетали птички. День был прекрасный. Можно было валяться на берегу речки или просто бродить по полянам, а не сидеть на прокуренной кухне и толковать о грязи и безумии.
       -- Знаете что, -- вдруг сказал Герберт. -- Я, правда, хотел бы с вами дружить... Мне кажется, вы даже на меня не сердитесь и не испытываете ко мне никакой ненависти.
       -- Нет, не испытываю, -- кивнула женщина, и в ее глазах снова появились слезы. -- Я всегда верила в вас, и сейчас понимаю, что не ошиблась...
       -- А ты ненавидишь меня? -- спросил Герберт мужа Анны.
       -- Нет, -- просто ответил он. Казалось, что этот человек чувствовал себя вполне комфортно в логове врага. Убийственная нахрапистость супруги порядком расшатала их семейные узы, и, похоже, ему было приятно, что его жене наваляли тумаков. Она часто прилюдно заявляла, что муж ее -- придурок и совершенно никчемный человек, который не может придумать ничего лучше, чем зарабатывать, крутя баранку грузовика. Теперь он становился единственным кормильцем и был готов отплатить за все сказанное самой увесистой монетой.
       -- Жаль, что ее вы не сможете ни в чем убедить, и в следующий раз, когда разговор пойдет о компромиссе, наши адвокаты настолько запутают дело, что потраты превратятся в астрономические...
       -- А вот теперь я вам обязательно докажу, что имею на свою дочь влияние...
      
      
       Анна, в тот же вечер узнав о своих несанкционированных парламентариях, как и ожидалось, пришла в полное негодование.
       -- Мама, да ты что? Совершенно с ума сошла? Как ты посмела взять на себя такую ответственность? Ты даже не представляешь, с кем мы имеем дело...
       -- Ну, не такое он чудовище. Просто амбициозный человек.
       -- Он подлец и предатель, и, поехав к нему, ты тоже становишься...
       -- Предателем? Нет, ты скажи, что твоя мать предательница... Можешь еще и отхлестать меня по обеим щекам, если тебе от этого станет легче. Как ты не понимаешь, что мы зашли в тупик. Наша семья на грани гибели...
       -- Глупости. С чего ты взяла?
       -- Ты сама мне так внушила... Герберт подал на тебя иск на четыре миллиона...
       -- Это ничего: тьфу, да растереть. Мама, ты ничего не понимаешь... С чего ты взяла, что у него хоть что нибудь получится? Ну с чего ты решила, что он лучше, умнее, хитрее, расторопнее меня? Этот ленивый увалень, который за всю жизнь своими руками не заработал ни копейки? Ну хочешь, я завтра подам на него встречный иск, хоть на десять миллионов?
       -- За что?
       -- Всегда найдется за что... Хотя бы за то, что он меня несправедливо выгнал! Не зря кардинал Ришелье говорил: "Дайте мне шесть строчек, написанных рукой самого честного человека, и я найду в них что нибуть, за что его стоит повесить".
       -- Смотри, чтоб тебя саму не повесили... вверх ногами! Что ты такое несусветное говоришьКакой встречный иск? На какие десять миллионов? У тебя нет денег... Ты не сможешь оплатить адвоката. Намедни ты мне не дала даже денег купить немного муки...
       -- Хватит есть мучное, мы и так уже лопаемся от избытка веса...
       -- Ты посмотри на себя! Ты потеряла десять килограммов с тех пор, как началось это дело... Хотя, если проблема заключается в диете нашей семьи, то отчего ты мне сразу не сказала? Зачем были нужны все эти концерты: "Мы разорены!!!" Что то я сомневаюсь в твоей непобедимости, Аня. Ты, конечно, меня прости, но Адлер совсем не такой простой человек, как ты его описываешь. Уверяю, он все давно продумал, и если ты не используешь этот шанс замириться, -- он не оставит от тебя и следа, того гляди, дойдет дело и до тюрьмы... Что ты передо мной хорохоришься, не понимаю...
       -- Вот именно, мама, вот именно, что ты ничего не понимаешь, а лезешь со своими переговорамиВот увидишь, он найдет, как это использовать против нас. Пойми, этот человек все время блефует, все время забавляется. Вот и с тобой он играет, как кошка с мышкой!
       -- Все, что он хочет от тебя, -- это погасить судебные расходы, прекратить с ним конкурировать и извиниться.
       -- Извиниться? Перед ним? Никогда!
       -- Ты -- дура.
       -- Уж такая, какую ты меня родила...
       -- Не дерзи матери!
       -- А ты не обзывайся. Между прочим, я приносила хлеб в этот дом...
       -- А теперь ты приносишь беду... Отступись, Аня. Ну что ты схватилась с этим мужиком? Он же мужик! Он не уступит! Точнее, он уже уступил, послушал мое доброе слово, он -- человек неплохой, только, как и ты, очень амбициозный...
       -- Ты меня всегда презирала, мама, я всегда для тебя была человеком второго сорта...
       -- Ты должна поработать над своим характером...
       -- Знакомые мотивы, мама! Мне уже не семнадцать, чтобы расчувствоваться...
       -- Когда тебе было семнадцать, ты сбежала из дома. Чего тебе не хватало?
       -- Того же, чего мне не хватает сейчас. Свободы от твоей опеки!
       -- Результатом твоего упрямства будет моя смерть...
       -- Знакомые мотивы... Мама, мне уже не семнадцать!
       -- Ты это уже говорила. Попробуй сказать что нибудь новенькое.
       -- У меня есть свидетели, что все, в чем меня обвиняют, -- ложь... Почему ты заведомо считаешь дело проигрышным?
       -- Да потому, что Герберт купается в роскоши, а у тебя нет денег матери на муку.
       -- У меня есть деньги... На муку...
       -- Пока есть... И если есть, то зачем ты морочишь мне голову? Специально меня запугиваешь? Точно Герберт про тебя говорит, что ты денежный садист!
       -- Ну и убирайся к своему Герберту! Может быть, он тебе денег на муку даст!
       -- Да, может, и даст! Он мне вообще предложил выплачивать... -- мать осеклась. Анна насторожилась.
       -- Ну, продолжай, что же ты замолчала?
       -- Это не имеет значения... Я все равно отказалась.
       -- Отказалась от чего? Он что, хотел тебя купить? Ах, как это на него похоже!
       -- Ну вот, я так и думала... Может быть, ты выслушаешь меня, прежде чем запишешь родную мать в Иуды?
       -- Да после такого... Да после такого... Да после такого разве у меня есть мать?
       -- Замолчи и послушай... Он сказал, что всегда относился ко мне с большим уважением, и что даже к тебе относится... хорошо.
       -- Ну, конечно...
       -- И сказал, что готов платить нам с отцом пенсию, поскольку твой бизнес будет недееспособен, пока ты не найдешь новую область, в который вы не мешали бы друг другу...
       -- Так ты все за меня решила? Ты уже и бизнес мой прикрыть согласилась?
       -- Он не против, чтобы ты занималась бизнесом... Он против, чтобы ты конкурировала...
       -- Это незаконно! Он не может мне запретить...
       -- Все он может... Все он может.
       -- Дело сейчас не в этом. А в твоем предательстве, мама.
       -- Значит, ты не хочешь завершения всего этого кошмара?
       -- Хочу.
       -- Так в чем же дело? Он ведь не так уж много просит. Ну, хочет он извинений, так извинись.
       -- Только если и он извинится...
       -- Аня, не разыгрывай из себя Клеопатру... Дело не в извинениях. На что ты семью кормить будешь? Он же порушил весь твой бизнес, и с каждым шагом твое положение становится только хуже.
       -- Это он тебе сказал?
       -- Это объективная реальность, Аня...
      
      
       После продолжительных боев противник все же вывесил белый флаг, хотя Герберт и не знал, насколько искренне согласие Анны на завершение этой бодяги.
       "Мне надоело... -- вяло размышлял Адлер, -- мне просто опостылело, что жизнь состоит из вялых промежуточных состояний, в то время как все совершенно окончательное, четкое, разборчивое, заслуживающее внимания и доверия остается за пределами этого бедового бреда. Жизнь кажется слишком большой и неповоротливой, чтобы каждый раз охватить ее незашоренным взором, чтобы разумно и обстоятельно обдумать ее значение и направление, и от этого мое существование напоминает серию несмелых скачков, оправданность которых настолько сомнительна, что необходим весь грузный багаж невнятной современной философии, чтобы оправдать их, обуздав всегда внезапное, стихийное, но неотступное чувство постоянного предательства самого себя...
       Герберту не хотелось еще более усложнять свою и без того запутанную жизнь. Но, по видимому, Герберта Адлера и вовсе не существовало, не было такого человека. Была концепция, некое место, которое заполнялось решениями и сомнениями, а потом новыми решениями и новыми сомнениями. В этом и состояла сущность Гербрета Адлера -- носителя одной из многократно опробованных природой концепций человеческого бытия.
       Поколения сменяли друг друга, а жизнь продолжала оставаться за пределами их осознания. Хорошо отживали те, кто не вдавался в подробности процессов. Они верно понимали, что листику, несомому потоком мутных вод, негоже воображать себя гордым фрегатом, несущимся по воле умудренного жизнью и морской наукой капитана...
      
      
       Энжела внезапно снова осталась одна. Временное возвращение Стюарда было лишь попыткой возвратить невозвратимое.
       Просто поразительно, насколько несерьезно естество отнеслось к вопросам пола. Природе, в общем, глубоко плевать, кто в кого влюбится и что из этого выйдет. Эльза держала симпатичных длинноухих спаниелей, и вот сучка Марта родила шестерых милейших щенков от нелюбимого ею кобеля, а между тем история любви того же кобеля и другой сучки завершилась позорным разрывом... Природа мучает нас, вытребывая наших детей в качестве дани, жертвы, приносимой в честь ее всеобъемлющей концепции жизни, -- вот и все сложности, премудрости и примиряющие сами себя разности. Но человеку нужна настоящая любовь, великое и трепетное чувство причастности, а этого не купишь ни натруженными поисками, ни верноподданическими изысками. Конечно, нужно вертеться среди людей, но именно это смешение с толпой и противоречило теории Герберта, его видению жизни семьи, которую он возвел на пьедестал древнего рода, взаимовыручающего механизма единения близких душ.
       С одной стороны, Герберт был рад, что Стюардова туча миновала, но постепенно образ одиночества навис над его дочерью, и Герберт ужасался, насколько она кажется счастливой и самодостаточной, проживая одна.
       Судьба всегда смеялась над Адлером, терпеливо пытаясь внушить ему, что всему свое время, что подчас стоит не суетиться, а просто размеренно ждать, и счастье само придет и воцарится на опустевших руинах прежних отношений. Но Герберт был беспокойным малым. Он заменял свои деловые устремления простыми житейскими, не видя в них различий, пользуясь теми же подходами и решениями. Поэтому его действия были скорее комичными, чем заслуживающими сострадания и понимания.
       Состояние Герберта можно было назвать апатичной горячностью. Ему было глубоко противно заниматься всем тем, что диктовала ему его собственная натруженная натура, но он впрягался и носился как угорелый. Адлер искал Энжеле ухажеров, разумеется, натыкаясь на сплошных ублюдков; пытался улучшить свой бизнес, но лишь растрачивал попусту деньги, потому что бизнес был и так хорош, и все, что в действительности было нужно, -- просто тихо ждать, но Герберт не умел ждать и поэтому был почти несчастен на фоне полного благополучия и относительной тишины.
       Через некоторое время снова позвонила мать Анны и поблагодарила Герберта, с восторгом сообщив, что всегда верила в него. Адвокаты противоборствующих сторон наконец созвонились, и теперь дело переходило в состояние нескончаемой канители формальностей, которые Герберт вовсе таковыми не считал и полагал, что борьба вовсе не закончилась, но мать Анны была наивной и верила, что беды прошли стороной, и каким то чудным образом передала ту же уверенность и Герберту, и он, поершившись самую малость, заверил пожилую парламентершу в своих наилучших и наидобропорядочнейших намерениях. Заговорили и о приемлемой форме извинений. Герберт сначала в шутку, а потом все больше убеждаясь в серьезности этой самой шутки, сообщил, что был бы удовлетворен, если б Анна написала сто раз от руки:
       "Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я-- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дураЯ -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура! Я -- дура!"
       Женщина рассмеялась. Но когда поняла, что Герберт серьезен, смутилась и перевела разговор на более нежную тему...
      
      
       ...Анна была подавлена происшедшим. Она никогда не считала Герберта серьезным человеком. Он представлялся ей баловнем обстоятельств, талантливым, но слишком ленивым, чтобы быть в действительности на что либо способным. Так, наблюдая крокодила, притворившегося, как водится, бревном, наивный натуралист может вообразить, что эта неподвижная рептилия вовсе не способна на яростную атаку.
       Лежа целыми днями на диване в гостиной своего огромного дома, за который стало катастрофически нечем выплачивать ипотечную ссуду, Анна тешила себя планами неминуемой мести.
       "Дай время, дай оправиться, и этот подонок еще пожалеет..." -- шептала она себе под нос, но планы сменялись апатией и болезненной сонливостью, а предприимчивые действия Герберта по выведению Анны из бизнеса в конце концов выработали у нее стойкий рефлекс, близкий к страху, а страх -- не лучший советник мести...
      
      
       Был ли Герберт подонком? Возможно. Ведь он всегда подспудно знал, что рано или поздно его отношения с Анной завершатся именно таким образом, хотя бы потому, что это случалось не в первый, и, возможно, не в последний раз...
       Однако если бы Герберту откровенно сказали, что он -- негодяй, наш философ, скорее всего, расстроился бы чрезвычайно и даже не стал бы приводить весомые аргументы в свое оправдание. Он бы тоже улегся на диван и пришел бы в апатичное состояние духа, которое свойственно всем пережившим землятрясение, ибо все порушено, и восстанавливать не то что нет сил, а просто не интересно, а значит, считайте, что нет никакого желания.
       Но судьба была милостлива к Герберту, ибо он надежно окружил себя людьми, которые не стали бы говорить ему в лицо или даже думать у него за спиной, что он -- негодяй. Единственным опасным человеком в окружении Герберта оставался сам Герберт, но избавиться от самого себя ему не удавалось, как он ни пытался, и ему приходилось мириться с собой, по крайней мере до поры до времени.
       Детство свое Герберт считал несчастливым, чрезмерно тягучим и проникнутым страхами, помноженными на страхи, порождаемые несправедливостью, кою неокрепший детский ум не в силах распознать. Только теперь, став вполне взрослым и независимым человеком, Герберт постиг, насколько его детство было отвратительным и беспросветным.
       В весьма затасканной концепции неминуемого переселения душ Герберту не нравилась именно необходимость снова оказаться в беспомощности пеленок, которые волочатся за индивидом в его взрослую жизнь, именно эта беспомощность сознания и вера в сверхъестественное предначертание дурной детской судьбы коробили Герберта, и он настойчиво старался отмахнуться от мысли, что за последним вздохом последует пленительное, но рискованное путешествие в промежуточное бытие, завершающееся новым витком жизни. Чтение тибетской "Книги мертвых" выводило Адлера из сонного, обыденного равновесия, и подспудно он знал, что, видимо, так оно все и есть, и его "ум, утративший опору, гонимый ветром кармы", обречен на бесчетное повторение циклов, и Герберт внутренне готовил себя не растеряться, когда "из глубины света придет могучий грохот -- естественный звук абсолютной сути", не сплоховать в этот самый что ни на есть момент всех моментов, а то, что беспокойные позывные Книги мертвых ("...о сын благородной семьи, слушай, не отвлекаясь...") заставляли волосы подниматься дыбом, было верным знаком, что все это -- неспроста.
       Но до того как решать вселенские вопросы перехода в иные миры, нужно было как то доживать жизнь, ту же самую, что и в детстве, ту же самую, что и в мятущейся по закоулкам юности.
       "Невероятно, что все это части одной и той же жизни, и вот эти мои руки, на которые я смотрю, -- это все те же руки... Кажется, пальцы стали короче... Не иначе от бесстыжего искривления пространства. Интересно, откуда же это чувство невероятности того, что все, что сейчас проистекает, и есть продолжение все той же жизни? Зачем моему сознанию требуется такое ежедневное обновление, словно бы я -- это вовсе и не я, а кто я такой, не известно..."
       Родители Герберта создали странную культуру отношений. Он помнил их чаще ругающимися, разумеется, по низменным поводам, чем пребывающими в приятном расположении духа. Со стороны трудно было понять, что же удерживало вместе этих столь разных и, казалось, смертельно уставших друг от друга людей. Можно было, конечно, разглагольствовать о странностях любви, о каких то таинственных внутренних отношениях, скрытых от взоров пристальных и пристрастных, но скорее всего, это был один из многочисленных бездумных союзов, единственным положительным результатом которого стало появление на свет Герберта, -- хотя и в этом Герберт периодически начинал сомневаться.
       Целый ворох патологических взаимодействий ознаменовывал семейную жизнь родителей Герберта. Опять же со стороны она казалась бесполезной и невнятной, и нельзя было сказать, что любовь растаяла в дымке времен, поскольку, вглядываясь назад, в свое прокуренное отцовскими папиросами детство, ничего, кроме взаимных обид в родительских отношениях между собой, да и в отношениях с детьми, Герберт узреть не мог.
       Его старший брат и вовсе отпочковался от этой семьи, огородив себя надежной стеной безучастия. Герберт не мог позволить себе такой подход, поскольку он неизбежно противоречил бы его натуре, но будучи, как мы установили, человеком подлым и двуличным, Герберт продолжал нести в себе зерно полюбовного сыновства, на самом деле не понимая, каким образом такие отношения в семье могут вообще порождать какие либо теплые чувства.
       Адлер всеми силами пытался не переносить опыт своего домашнего очага, так сказать, до боли родных пенатов, в свою семью, в свои отношения с Эльзой, Энжелой и Джейком, но подчас это было выше его сил, и он словно бы со стороны слышал в своем голосе нотки своего отца в стиле:
       -- А почему... ты... не... выучил... уроки?
       Герберт понимал, что любить своих ближних нужно не за что то, не потому, что они успешны, трудолюбивы и ведут себя в соответствии с твоими ожиданиями. Любить их нужно просто так, беззаветно, без предварительных условий. Герберт пытался так любить, и иногда ему казалось, что он преуспевает на этой ниве, но "почему... ты... не... выучил... уроки?" снова брало верх, и благие намерения на безусловную любовь катились в тартарары...
       Внешне жизнь Адлеров абсолютно не походила на сумрачную взаимную агрессию его родителей, но внутренне Герберту не удалось превозмочь себя, и поступки его детей строго различались по степени полезности в отношении семьи, рода, человечества, чего угодно, но только не их самих, не их уникального, неповторимого понимания своей собственной жизни. Поэтому в семье Адлеров ни у кого не было своей собственной жизни, включая самого Герберта. Они жили жизнью семейной, которая перетекала незаметно и пагубно в деловую, экономическую жизнь, и хотя внешне все были довольны, внутренне у каждого зрел неизбывный бунт и желание перевернуть все вверх тормашками, но чаши весов указывали на полную несостоятельность таких планов, и приходилось стараться оставаться благоразумными, чтобы опять же не разочаровать друг друга, и хотя нередко все четверо не хотели чего то по отдельности, но вместе совершали, ибо давно уже перестали быть отдельными индивидами, а представляли некий новый общественный организм, идеальную ячейку общества, славную единицу бытия, на которую пророки глядели бы с гордостью и одобрением, а соседи и редкие приятели -- с плохо скрываемой завистью и неприязнью.
       Конечно, усилия четверых всегда больше и надежнее, чем разрывающие в клочки ссоры и противодействия, поэтому семья Адлеров достигала того, что было недостижимо другими семьями, но с другой стороны, в каждом из ее членов ютился импульс потребности в личной свободе, чье отсутствие спутывало их по рукам и ногам, -- неважно, проживали они вместе или на разных континентах.
       Родители Эльзы были совершенно другими людьми. Каждый из них был в своем роде редким оттенком в разннобразной палитре человеческих типажей, и вместе они составляли совершенно особый конгломерат чувств и отношений. Нельзя было описать их единым термином, припечатать штампом и успокоиться, ибо самым главным свойством этой пары была изменчивость. Они легко могли обаять новичка своей приветливостью и шармом, но страдали периодическими затмениями доброго сознания, и тогда в них поднималась желчь и раздражительность, которую трудно было перенести. Идея самопожертвования и скромности доходила у них до такой щемящей обостренности, что они становились неудобны самим себе и окружающим, ибо каждый кусочек, каждый незначительный глоточек обсуждался между ними подробно и настойчиво, чтобы, не дай бог, кто нибудь из них не позволил себе чего нибудь лишнего. Инициатива этого самопожертвования проистекала, безусловно, от отца, который возвел в зенит своего кредо правило, что "самая неприятная и трудная работа должна быть сделана в первую очередь", что жизнь прожить нужно примерно в стиле Христа, и если окончить свои дни не на кресте, то по крайней мере, в недрах танка, идущего на приступ какого нибудь строения, враждебного свету и справедливости. Жена, правда, скорее подыгрывала мужу, чем искренне желала лечь под гусеницы боевой машины истории. Естественно, что с такими побуждениями эти люди ни с кем не уживались, превращая свою жизнь в нескончаемый подвиг, ныряя в омуты самоотречения и периодически выныривая оттуда обратно в спертую атмосферу непонимания.
       Так или иначе, их нередко изгоняли, хотя, впрочем, чаще всего они уходили сами. Вот только в последний раз изгнание было настоящим -- в антично средневековом вкусе. Они стали изгнанниками на старости лет, можно сказать, в состоянии полной босоногости. Только вопреки легенде об Уленшпигеле, в которой Клаас предпочел изгнанию гибель на костре, наши герои предпочли изгнанию изгнание, и "пошли они, солнцем палимые..."
       Лишившись возможности проживать на старом месте, они перебрались поближе к Адлерам, повергнув всех в предусмотрительный трепет, ибо последняя попытка подобного сближения лет двенадцать назад привела чуть ли не к разводу Герберта с Эльзой... Такова была разрушительная сила этих двух неунывающих самопожертвователей.
       Однако на этот раз все началось полюбовно. Над семьей Адлеров зашелестела райская иллюзия полного семейного счастья: дедушка и бабушка навещали их чуть не каждый день, и все чувствовали на себе нежные лучи их трогательной любви.
       -- Надолго ли их хватит на этот раз? -- бурчал себе под нос Герберт. Эльза тяжело вздыхала и не спорила с ним, потому что тоже опасалась повторения старого сюжета с превращением милых стариков в Геростратов, бегающих по ее дому с криками: "Все сожжем!!!"
       Эльза пыталась не нести в свою семью гибельную иррациональность своих предков. Недоговорки, колкие намеки, издевки -- все это было чуждо Адлерам, но так или иначе влияло на многие решения и мотивы, ибо освободиться от вложенной в нас сути предыдущих поколений еще сложнее, чем убежать от самого себя.
       Герберт был мастером попыток подобного бегства. Если бы Земля не была так наивно кругла, наш беглец давно оказался бы в самых отдаленных уголках пространства, куда его уносили нервозные сны.
       -- Подальше от людей, этих обозленных оледенением умных обезьян, которые, неохотно спустившись с деревьев, приобрели страшную страсть к демонстративной анатомии, взрезая друг другу потроха. Ведь как ни крути, какие теории ни строй, меня можно проследить до самой какой никакой подобной обезьяны... Хорошо, пусть Дарвин заврался. Пусть Адама публично и всенародно вылепил Бог, но все же меня можно проследить до самого этого непутевого первого человека с его несмышленым сознанием и страшным грехом, который по наследству становится и моим несмываемым проступком. И дались ему эти яблоки!..
       Так, в плотно переплетенных поколениях, проживал вечно чего то ищущий Герберт. Жизнь его не удовлетворяла, ибо ему не к чему было приложить свое истинное усердие. Редкие забавы, включавшие в себя судебные дрязги со своими управляющими или отчаянные бои с конкурентами, а чаще совмещенные выпады против управляющих, ставших конкурентами, не могли вполне вскормить его бурной творческой активности. Убедившись, что рождение детей -- единственное достойное дело, Герберт, однако, не мог отдаться с головой и этому почтенному занятию, ибо был моногамен по убеждению и, в отличие от царя Соломона, довольствовался одной женой.
       В некоторый момент своего бытия Адлер решил, что простая повседневность не может быть единственным отправным пунктом в вечность, а жажда вечности роилась в нем, как и во всяком другом подлом человеке, ибо человек поистине возвышенный не думает о славе или о причинах этой славы, он просто должен парить над остриями храмов, пока очередной порыв ветра не швырнет его брюхом на шпиль....
       Герберт был слишком далек от таких полетов, а посему сначала подспудно, а потом все более явственно искал себе занятие, которое хотя бы формально вырвало его из переплетов поколений, из тоскливой повторяемости будничных расторопностей, из простой наживы бытия, от которой першит в глотке и хочется плакать крупными, как персидские алмазы, слезами, но рыдания душат сами себя, и нет иного пути, как искать какое то выражение этим рыданиям, иное и неформальное, значительное и движущее нечто вперед, вовне, туда, за пределы платоновской пещеры с закованными мудрецами1, которые сидят, понурив головы и ничего не видя, кроме теней на стене, и думают, что нет такого пути или традиции, чтобы просто громко крикнуть: "Эй, кто там морчит нам голову?" и к черту распугать все тени и их зачинщиков...
      
       Часть 4
       Уроки перевоплощений
      
      
        []
       -- Отвечай, где документы? -- грязный мускулистый мужик тряс свою жертву, крепко прижимая пистолет к беззащитной шее. Герберт зажмурился, потому что ждал, что выстрел вот вот растрескает реальность, и кровь брызнет в пространство.
       -- Считаю до трех и вышибу тебе мозги, -- хрипло прозвучало в задымленном воздухе. Развалины какой то старой фабрики равнодушно служили декорациями сцены обреченности и серой были. В низких облаках кружило несколько недотепистых ворон.
       -- Карр!!! -- внезапно пронеслось по воздуху. Мужик вздрогнул и спустил курок. Он даже не давил на эту маленькую металлическую пластинку с таким куриным и с виду невинным названием "курок". Она нажалась сама. То ли колебания воздуха, вызванные этим неуместным "карр!", совершили свое гибельное дело, то ли так все и было задумано в природе ярких смертей и вялых жизней, но реальность обагрилась, и вселенная обогатилась еще одной жертвой неудачной, жестокой смерти. Говорят, это вредно. Умирать нужно обстоятельно и спокойно, в кругу семьи, в окружении заботливой нежности. Специалисты утверждают, что дурная и внезапная смерть передается в другие, будущие жизни и вызывает неврозы, всяческие неприятные заболевания и весьма мешает жить. Например, у этой несчастной головы с выбитыми мозгами наверняка наметится мигрень на все оставшиеся будущие жизни, пока какой нибудь разумный психолог в очках не догадается воспользоваться методом регрессии и не вернет пациента, расслабленного в отрубе гипноза, в этот самый момент его прошлой или, может быть, позапрошлой жизни, и он снова не увидит всю эту обстановку, дурных ворон и курок, плавно и самопроизвольно скользящий в никуда. И тогда наступит быстрое и практически чудесное исцеление -- до следующей кровавой развязки, до новой травмы с ощутимым удушающим эффектом. И ведь вряд ли так придумано нарочно, чтобы вся эта гадость, оставаясь где то вне пределов биологических структур памяти, то есть вовне, где кружат эфемерные оттенья душ, передавалась как эстафета новым поколениям. Видимо, это просто побочный эффект того, что называется вечным круговоротом жизни, тем самым колесом жизни, от которого у нас у всех голова идет кругом...
       Как только в зале зажгли свет, Герберт толкнул Джейка локтем.
       -- Хорошее кино, -- фальшиво съязвил отец. Джейк привычно обиделся. В кои веки соизволил сходить с сыном в кинотеатр, так и тут нудит со своими комментариями...
       -- Мир гораздо более наполнен шпионами, чем ты думаешь, -- не по возрасту витиевато отметил Джейк.
       -- Я в этом сомневаюсь, -- признался папаша и потер усталые от взрывов и кровопусканий глаза.
       Они вышли на волю и, несмотря на продолжающееся легкое головокружение и дурноту от увиденного, сразу отправились домой, ибо переполненные впечатлениями мозги просто требовали поделиться увиденным с кем нибудь еще, хотя бы с милой и пугливой Эльзой, которая будет всплескивать руками каждый раз, когда Джейк или Герберт будут изображать очередную сцену из просмотренного фильма.
       Кинотеатры, как и парикмахерские, -- идеальные места для переоценки ценностей. Сейчас Герберту хотелось бездействия. Просто сидеть и наблюдать за чем нибудь совершенно незначительным и в некотором роде банальным. Но читатель будет благосклонно освобожден от пространных описаний паука или осы в сахарнице. На этот раз Герберту надлежало вернуться к своему пыточному станку -- компьютеру, который сожрал большую часть его естества, был его мукой и болью, единственным попутчиком в вязком и кошмарном бизнесе исканий престижа и денег, а также исключительное средство забвения всего окружающего... Вот вам гипноз, помноженный на регрессию в прошлые и будущие жизни. Мерно мерцающее жерло экрана засасывает нас без остатка, и скоро мы уже не сможем отличать себя от него, дыхание наших легких -- от бормотания его электронных потрохов, действия которых не менее загадочны, чем функционирование настоящих внутренностей, призванных переваривать наскучившую пищу.
       ...Герберт переписывался от имени Энжелы с несколькими молодыми людьми в бесплодном поиске замены Стюарда... Временами он начинал жалеть, что опрометчиво помог изгнать этого непримечательного типа из жизни дочери. Теперь она совершенно уже явно, хотя и бессознательно, мстила за отобранную у нее первую любовь. Все попытки найти кого нибудь напоминали буффонаду, хотя сама Энжела к этому не имела никакого отношения, ибо послушно делала то, что советовали родители, отвечала на звонки потенциальных ухажеров и ни в чем не могла быть заподозрена, кроме полной апатии по отношению к мужчинам вообще и к избранникам родителей в частности. Самое же страшное заключалось в том, что те мужчины, что попадались на глаза Герберта и Эльзы, были, по их мнению, все как один если не ублюдки, то маньяки. Адлерам хотелось бросить это болезненное невротическое занятие, но что то мешало, и все начиналось снова и снова. Эльза находила на сайтах знакомств более или менее подходящие кандидатуры, долго и без огонька переписывалась с ними по разным вздорным поводам, как, казалось ей, и нужно переписываться с потенциальными кавалерами, потом грубо вмешивался Герберт и (тоже от лица дочери) начинал брать быка за рога. Ухажеры на той стороне компьютерной сети стрелялись от неудобства переписки с сорокалетним мужчиной, скрывающимся под личиной молоденькой и весьма симпатичной девушки... Эльза утверждала, что Герберт все портит, но сопротивлялась вяло, ибо чувствовала, что подходящих людей нет, что вокруг одни серые ублюдки и что нормальные люди на сайтах знакомств не водятся.
      
      
       Наконец объявился приятный парень, образованный, обходительный, знающий множество языков. Он откликнулся на фразу в анкете на сайте знакомств (родители постарались) о том, что Энжела ищет мудрого молодого человека.
       -- Ну, насчет мудрости не знаю, хотя других люблю поучать! В чужом глазу бревно вижу... Вообще самая безопасная тема разговора в начале знакомства -- это про соседа или соседку. Но это скучно. Про соседку поговорить можно, если ноги у нее уж очень кривые.
       -- А что, там, где ты живешь, много японок?
       -- Путем сравнения могу сказать, что они самые кривоногие в мире. Еще бы -- посиди, поджав ноги под себя, всю жизнь. Я в Токио ходил в кафе для "годзинов", а может, "кэйдзинов", точно не помню, короче, так они называют всех чужаков, то есть неяпонцев. Так вот, в этом заведении ты можешь сесть на стул или свесить ноги в дырку в полу, на татами1. Больше десяти минут просидеть нельзя, потом ноги не разогнуть... А как у вас на озерах с рыбалкой? Я, конечно, не заядлый рыболов: впервые в прошлом году удочку купил и просидел на пирсе неделю -- ничего не поймал, рыба была неправильная. Далеко же ты забралась спряталась...
       Дом Адлеров действительно располагался далеко от центров цивилизации, в лесистом краю, где озера встречаются чаще, чем бензозаправки.
       Сначала ухажеру, которого звали Альберт, стала отвечать Эльза. Ее приятно удивил свободный стиль молодого человека и то, что он, по видимому, много путешествовал, раз так вдруг заговорил о Японии.
       Несмотря на то что Эльза только что одолела толстенный роман о Японии, она решила не торопиться и ответила так:
       -- Рыба у нас тоже неправильная -- или мелкая какая то, или вообще нет. Но я и от мелкой не отказываюсь: все равно приятно, если поймала! А японцы, как я слышала, обожают рыбу...
       -- Да, японцев хлебом не корми, дай сырую рыбку пожевать... Удивительный народ. Такое самомнение, но в то же время тонкость и деликатность; презрение к человеческой жизни, закрепленное вековой традицией, но и прекрасная поэзия, и возвышенные чувства, любовь... А ведь любовь есть не что иное, как проявление человеколюбия. Кого еще любить, если не человека? Ну не рыбу же холодную любить? А кстати, поймала, говоришь... а какую рыбку? Случайно не золотую?
       Эльзе нравилось, о чем и как писал Альберт, и она потихоньку начала увлекаться этим полуночным обменом фраз... Герберт, проходя мимо и оценив фотографию очередного претендента, даже немного заревновал.
       -- Ну, хватит тебе с молодежью переписываться... Уведут тебя так... Держи ухо востро...
       -- Я же в положении... -- закокетничала Эльза.
       -- Я на их месте на это не посмотрел бы... Так даже лучше... Сразу двое, по цене одной...
       Эльза улыбнулась, но продолжила свое прерванное занятие.
       -- Бог его знает, какие рыбки... -- написала она после небольшого перерыва. -- Одни коричневенькие такие, а другие красивые -- зеленые с оранжевыми глазами.
       -- У вас часом ничего в озера не сливали, чего нибудь радиоактивного? Зеленые рыбы с оранжевыми глазами -- страсть какая!!!
       -- Нет, у нас чистота экологическая -- аж до дури, -- сплошные лягушки и комары...
       -- Надо же, а в новостях вещают, что грядет экологическая катастрофа вперемешку с глобальным возмужанием... Поболтаем завтра еще?
       Эльза попрощалась и, задумавшись, отправилась спать. На следующий день общение продолжилось.
       -- Скажи, пожалуйста, что ты делаешь так далеко от цивилизации? Экология -- это прекрасно, но вокруг ведь наверняка ни души? -- начал разговор Альберт.
       -- Знаешь, последнее время я все больше думаю: а может, это и неплохо? Не восприми в свой адрес, но чем днем с фонарем искать нормальных людей, лучше уж так, в одиночестве, на дикой природе... -- Эльза задумалась и добавила: -- Ведь никто так не донимает и не расстраивает человека, как другой человек...
       -- Ну, с другой стороны, никто так не может сделать человека счастливым, как другой человек... Если он, конечно, тот самый единственный, любимый человек... Ты так молода, но судя по тому, что ты пишешь, кажется, ты много страдала... Много перенесла от других людей. Люди делали тебе больно?
       -- Да я бы не сказала... Хотя, наверное, ты прав... -- Эльза стала вспоминать, как ее дочь обижали в первых классах школы, и ей захотелось плакать. Потом вспомнилась история со Стюардом и захотелось зарыдать. Незнакомец был прав... Ее дочь многое успела пережить, хотя и была совсем еще девочкой.
       -- Ты тоже права... Мне тоже часто стыдно за людей. Я работаю в баре. (Не по призванию, конечно. Денежка нужна на учебу.) Так там такого насмотришься, что лучше уж жить в лесу.
       -- Точно... Но я оказалась здесь не по своему выбору. Это родители меня сюда привезли. Они не любят больших городов, а так как сами ведут бизнес, связанный в основном с Интернетом и телефоном, то надобности жить в мегаполисах нет. Мне сначала хотелось уехать в большой город, но потом я сняла отдельное жилье и желание поутихло -- видимо, главное было не большой город, а самостоятельность... Работаю я вместе с родителями. Работа офисная -- клиенты, Интернет, телефон. Пока всем довольна, хотя хочется путешествовать. Но думаю, со временем все успею. После школы хотела поехать учиться на факультет международного бизнеса, набрала уже достаточно высокие оценки по всем необходимым предметам, но потом засомневалась, а стоит ли это таких усилий и денег. Отец сказал: хочешь работать в международном бизнесе -- работай с нами, тут и научишься. Вот, постепенно доверяет мне все больше и больше. Учиться все равно, наверное, буду, но не скоро, и, наверное, уже не этому. А вот чему -- пока не знаю... А ты где учишься? Ты не похож на двоечника...
       Эльза еще раз посмотрела на выставленную на сайте знакомств фотографию и подумала, что парень действительно симпатичный. Хорошо сложен, но не слишком мускулист. Лицо правильной формы, мягкий изгиб подбородка, очки... И главное, на фотографии он что то готовил у плиты... А наблюдать мужчину за таким занятием -- чистое наслаждение... Это ли не очаровательно?
       -- Это я то не похож на двоечника!!!! -- прервал мысли Эльзы ответ Альберта. -- Ты бы видела мой дневник за школьный период! "Взорвал бомбу в мужском туалете!", "На уроке чтения читал неположенную литературу!" Я не вылетел из школы только потому, что регулярно побеждал на олимпиадах по истории и литературе! Точные науки мне никогда не давались, хотя папа у меня физик. А сейчас учусь статистике, маркетингу и организационной психологии... Повышаю, так сказать, квалификацию. А что, я совсем не похож на плохого мальчика?
       Тут Герберт воспользовался тем, что Эльза отлучилась на минутку, и подсел к компьютеру.
       -- Все зависит от того, чем была начинена бомба, и были ли жертвы... Ты прямо какой то Альфред Нобель в молодости... Вообще интересно, что все всемирно известные премии учреждаются отъявленными убийцами. Вот вчера прочла, что Пулцеровская премия была учереждена одним типом (Пулцером), который в свое время застрелил товарища, о котором до этого много и плохо писал. Вот она, журналистика в действии!!! Слушай! Приезжай к нам в фирму поработать месяц. Нам нужен студент.
       Вернувшаяся Эльза ужаснулась.
       -- Что ты наделал! Ты же его спугнул! Ну как так можно было написать?
        []
      
      
       -- А чего время тянуть? Пусть приезжает, тут и посмотрим. А то опять будешь полгода переписываться, а потом окажется -- просто очередной идиот.
       Эльза протестующе замахала руками и уселась за компьютер.
       -- Ну вот, опять спугнула молодого человека...
       -- Меня напугать очень сложно... Особенно если пугающий такой симпатичный! Или точнее -- симпатичная... Бомба была из самодельного тротила, изготовленного на родительской кухне. Жертв, кажется, не было... А чего я у вас буду делать?
       Эльза поморщилась... Явно начинался чисто мужской, скучный деловой разговор. Ей в нем больше не было места.
       -- Вот увидишь, он не согласится, -- язвительно заявила она и уступила Герберту место. Тот потер руки и написал:
       -- Да делать то много чего есть... Я просто прочитала, что ты занимаешься маркетингом, а мы как раз разрабатываем новый план маркетинга услуг компании. Обычно летом у нас работает пара студентов. Почему бы не взять на работу своего? Заодно и отдохнешь -- лето все таки.
       После этих слов собеседник пропал.
       -- Ну вот видишь? -- чуть не заплакала Эльза. -- Все испортил!
       -- Ничего, объявится, -- пробормотал Герберт и пришел в отвратительное состояние духа, в которое он обычно впадал, когда вселенная вокруг него крутилась не в ту сторону, в которую ему хотелось.
      
      
       Альберт ответил на следующий день.
       -- Очень заманчивое предложение! Особенно то, что ты уже считаешь меня "своим". Однако есть несколько "НО"! Первое "но" -- занятия в университете. Второе "но" -- я уже говорил, что по вечерам работаю барменом (ага, с двумя высшими образованиями). Ну и наконец третье и главное "но" -- будучи сотрудником вашей компании, я никуда не смогу пригласить тебя (у меня правило, выработанное путем печального опыта, -- никогда не смешивать удовольствия с бизнесом), а пообщаться с тобой очень хочется. Пообщаться в смысле поболтать, поудить рыбу, погулять, устроить "пикник на обочине", сходить в кино, проводить до дома и, поцеловав в щеку на прощание и пожелав пушистых снов, сдать на руки родителям в целости и сохранности! Вот! Лучше я сдам на права, арендую машину и приеду тебя навестить на денек, если ты не убежишь при виде меня и не зачислишь в черный список за какую нибудь сказанную глупость! А отдохнуть -- это в каком смысле?
       Герберт был вне себя... Конечно, если бы он был девушкой, ему было бы приятно прочесть все это. Но Герберт девушкой не был. Он был деловым человеком и считал, что бизнес нужно совмещать со всем. Что удовольствий кроме бизнеса и независимо от него практически не бывает и, как бы это мнение ни было противно ему самому, по его глубокому убеждению, это было так, и ничего с этим поделать невозможно.
       Он хотел было написать трезвую отповедь этому зарвавшемуся мальчишке, что как он был барменом с двумя высшими образованиями, так и останется за стойкой бара до конца дней своих... Но Эльза остановила мужа и снова принялась писать сама.
       -- Так интересно узнать про "печальный опыт", прямо зудит даже... Но не буду спрашивать -- прикинусь "благородной барышней"... Слушай, а в какой стадии процесс получения водительских прав? Если в стадии принятия решения, то, пожалуй, буду я тебя ждать, как Пенелопа на берегу... Отдохнуть -- это в смысле поболтать, поудить рыбу, погулять, устроить "пикник на обочине", сходить в кино, искупаться в озере и проч. А что, я как то не так выразилась? Русский то у меня не того... Вообще все твои "но" вполне обоснованны и понятны. Наверное, я бы тоже отказалась. Вот еще все не решаюсь спросить -- образования то у тебя какие? История и литература? Не похоже по последующему обучению статистике... Ох, язык мой корявый...
       -- Про опыт я тебе как нибудь потом расскажу... Получение прав на стадии сдачи экзамена вождения, так что все в порядке, скоро будут. Пенелопа на берегу... Вообще то ты сказала очень приятную вещь, которую вряд ли имела в виду. Пенелопа -- образ верной жены, двадцать лет ждущей мужа. Чем я заслужил такую верность? А на берегу ждала Ассоль Грея. Пенелопа же отбивалась от женихов. У тебя тоже такая проблема? Ты тоже отбиваешься от женихов?.. Закончил я факультет восточных языков, историк востоковед. Могу работать как переводчик синхронист. Потом учился в Швейцарии по специальности "управление гостиничным бизнесом". Вот такое у меня образованиеНелогичное! Очень давно мне никто не говорил, что будет меня ждать!
       -- Да уж... со сравнением неудобно вышло. Забыла, что ты разбираешься в истории и литературе... Обычная реакция при упоминании Пенелопы, -- а кто это? Кстати, Одиссей тоже, на мой взгляд, ничем не заслужил такой верности. Вообще любовь и верность заслужить нельзя -- они либо есть, либо нет. Ну, как талант к рисованию, например. Бывают люди, которые умеют любить, а бывают вообще никак -- ну не способны. И с верностью то же самое. Причем у мужчин второе встречается реже или в другом виде -- и это нормально: поплавай двадцать лет неизвестно где... Просто цели другие природой поставлены. Но тоже все бывает. Я не очень зарассуждалась? У меня это давнишняя тема размышлений. Вернее, не эта, а феминизм, а эта уже вытекает. Ладно, не буду тебя мучить... А в Швейцарии по французски или по немецки учился? Как там люди -- на немцев больше походят или на французов? А гостиничным бизнесом всерьез заниматься хотел или для документа только? И какие восточные языки? А синхронист -- это как? Я не много вопросов задаю? От женихов отбиваюсь в основном на этом сайте -- им тоже, как и Пенелопиным, сам знаешь, что надо. Удивительные люди! Причем те, которые из России, еще и грубы ужасно, -- как там женщины в России с ними выживают?
       Эльзе вдруг пришла в голову мысль: вполне может быть, что за Альберта переписывается его папа... Или того хуже -- мама, а может, бабушка! Ей стало скучно.
       Но и на следующий вечер незнакомец вышел на связь. Он как раз отсыпался после ночной работы в баре.
       -- Я вообще не люблю бары! В людях, по крайней мере в барышнях, окончательно разочаровываться не хочется! На неделе вечера спокойные, а в пятницу и субботу -- такая дикость!
       -- А что, девушки пьют много?
       -- Очень! Они упиваются, и их уводят парни, страшные, как...
       -- Может, эти парни страшны только снаружи, а внутри -- белые и пушистые! Шутка...
       -- А твои фотки, тебя любимой, где можно увидеть? Мне понравилась твоя фотка со щенком и та, что в кафе! А на другой ты грустная!
       -- Знаешь, единственное место, где их более или менее много, -- это у родителей на их сайте в Интернете, только это как семейный фотоальбом разглядывать.
       -- Я люблю разглядывать семейные альбомы! Только с комментариями!
       -- Вот чего совершенно не умею -- это напиваться, -- добавила Эльза. -- Только один раз что то похожее было, лет в шестнадцать. Мы с двумя подружками ночевали у меня, а у родителей дома -- бар, довольно большой (видимо, поэтому никто у нас и не пьет вообще). Мы напробовались всего, -- утром было очень нехорошо...
       -- Я люблю водку под хорошую закуску! Пиво в очень жаркий день в кафе! А так я, как бармен, к выпивке равнодушен!
       Эльза улыбнулась... "Еще и не пьющий", -- подумала она.
       Альберт отправился рассматривать фотографии и от него доносились лишь редкие, но выразительные реплики.
       -- Скажи пожалуйста, кто ходит на рыбалку в короткой юбке!
       -- Я хожу! Вообще я посмотрела на эти фотографии и юбку эту выбросила...
       -- Зря выбросила... Хорошая юбочка! Я так тебе завидую!!! У тебя семья, бабушка, дедуша, брат, мама, папа! Вы дружные! А я родителей уже полтора года не видел! Эх... Тяжело жизнь заново начинать...
       Эльзу кольнула эта фраза -- "начинать жизнь заново", ах как это знакомо. Она подумала и написала:
       -- Кажется, Сенека говорил, что только дурак каждый день начинает жизнь заново...
       -- Ну, я не каждый день... Хотя если рассудить -- иначе и нельзя. Так устроено природой, чтобы каждый из нас каждый день начинал жизнь заново. Разве ты не согласна?
       -- Может быть... Хотя вот Сенека говорил иначе.
       -- Если Сенеку послушать, так хоть в гроб ложись не позавтракав. Авторитеты полезны лишь до тех пор, пока не становятся вредны. Еще раз прошу меня простить! Свое бревно торчит из глаза... Я сам склонен уважать авторитеты...
       -- Ничего, не расстраивайся... И у тебя все постепенно наладится.
       На некоторое время наступило молчание.
       -- Нет, зря ты так! Юбка замечательная! И очень тебе идет! То есть шла!
       -- Все никак не можешь перестать думать о моей юбке... -- почему то расстроилась Эльза. Ей было непривычно и неприятно, когда в ее маленькой дочурке видели женщину.
       -- Нет, я просто продолжаю рассматривать ваши фотографии. А мама у тебя очень симпатичная! Папа суровый! Но справедливый! Небось, всех женихов разогнал по озерам?
       Эльза усмехнулась... Конечно, ей было приятно, что Альберт сделал ей комплимент... "Ведь мог бы промолчать? Ведь он же не знает, что это я за дочку с ним переписываюсь... Значит, и правда, что то во мне есть..."
       -- Папа не суровый, он просто почему то думает, что фотографироваться надо именно с таким лицом. А где твои родители -- в России?
       -- В Москве, я москвич в энном поколении...
       -- А чего вместе не приехали?
       -- Я здесь по студенческой визе! Я первопроходец! Так что всем вместе не получится...
       -- Собираешься остаться?
       -- Собираюсь! Только вот кто бы оставил!!! Не хочу обратно в грязь к бандитам!
       -- Да ладно, было б желание!
       -- Желание не всегда совпадает с реальностью, даже при имеющихся возможностях!.. На фотографии с чем у вас пироги?
       -- С капустой...
       -- Полцарства за пирог!
       -- Так уж и полцарства?
       -- Просмотрел все фоткиХорошая у вас семья -- дружная!
       -- А какой язык ты изучал?
       -- Малазийский.
       -- Это на котором в Сингапуре разговаривают?
       -- В Сингапуре разговаривают в основном на китайском... Это вообще город своеобразный! А через пролив от Сингапура -- Малайзия. Там на нем и разговаривают. А еще на нем разговаривают в Индонезии, правда, малазийский и индонезийский -- это как русский и украинский... Ты еще кучу вещей хотела спросить -- прости, не успел ответить. Но я отвечу!
       На этом месте Эльзу сменил Герберт.
       -- А я уж и забыла... Память то девичья... Восток... Так значит, в Сингапуре по китайски разговаривают? Китай -- это здорово. Папа тут года два назад принялся учить китайский. Весьма поднаторел. Даже стихи пробовал писать, ну, с помощью учителя, конечно. Меня тоже пытался научить некоторым иероглифам и словам. И теперь он плохо, но настойчиво разговаривает. Увидит на улице китайца и бежит за ним... И не дай бог, если окажется, что тот не на мандарине разговаривает, а на каком нибудь кантонизском...
       -- Или шанхайском! А еще есть диалекты: мин, ксан, ган и хакка.
       -- Точно... После двух лет учебы папин учитель сознался, что он из Шанхая... Но слава богу, он учил его правильному мандарину... А потом он ему сказал, как те же фразы звучали бы на шанхайском наречии -- просто совершенно другой язык. В Китае много диалектов, но хорошо, что их всех связывает одна система написания. Эти иероглифы, в общем то, и объединяют их как нацию, а то -- мало общего.
       Писать о себе и о любимом китайском языке Герберту было легко и приятно. Однако, опомнившись, что нужно вести себя как девушка, а не как половозрелый мужик, он добавил:
       -- А какая у тебя мечта?
       -- Получить нормальное гражданство, привезти сюда родителей (обеспечить им старость), жениться (по любви), уехать на Восток (с женой), поработать там пару лет.
       -- Куда уехать? В Малайзию, что ли?
       -- Можно и в Малайзию, но меня всегда привлекали Япония и Китай. А занимаюсь я гостиничным делом для души и еще мне за это платят! Красота! Вот где феминизмом и не пахнет. А кстати, что ты, девушка, думаешь о феминизме?
       Герберт почесал затылок и заглянул в свои женские начала -- ведь у всякого мужчины они имеются, эти самые женские, материнские или даже девические начала...
       -- Ну, если коротко о феминизме -- неестественное это явление. Все в природе или Богом задумано так, что не может быть абсолютного равенства, и когда его пытаются достичь, получается ерунда.
       -- Если женщина хочет делать карьеру, она должна забыть о семье! Пусть занимается чем нибудь в свое удовольствие, но основное "мясо" в берлогу должен приносить все таки мужчина.
       -- У нас совсем другая психология в семье... -- ответил Герберт.
       -- Интересно, какая?
       -- Что деньги зарабатывать -- это неприятное занятие. Трудно совместить работу для души с заработком, потому что то, за что платят, рано или поздно опротивеет. Поэтому мы всей семьей работаем в одном бизнесе, и денег на всех хватает, плюс капиталистическая эксплуатация (понемножку) -- а в личное время каждый делает, что хочет. Папа -- библиофил, уже огромную библиотеку собрал, мама с животными возится, я фотографией увлекаюсь.
       -- А мне кажется, это невозможно... Не получится совмещать! Либо одно, либо другоеДаже с помощью мужа не получится! Кто то должен пожертвовать собой. Пока нет детей, это не проблема, но как только появляются дети...
       -- Ну, о детях говорить еще рано, -- почему то раздражился Герберт и принялся за свое: -- Так какая все таки у тебя мечта?
       -- Я хотел бы быть... управляющим в гостинице! В роскошной гостинице!
       -- Не густо, прямо скажем... -- хмыкнул Герберт в ответ. -- А свою гостиницу открыть не хочешь?
       -- Получится убожество... Разве можно сравниться с Мариоттом или Хилтоном?
       -- Ну а все таки, возвышенная мечта есть? Ну там найти святой Грааль или, как Шлиман, откопать Трою?
       -- Боюсь тебя в этом смысле разочаровать... Прожить жизнь так, чтобы не было обидно за бесцельно прожитые годы!
       -- Ну, отчего же разочаровать... Наоборот. Мало ли у кого какие жуки в голове, -- ответил Герберт, но честно говоря, разочаровался. Человек, который утверждает, что у него нет возвышенной мечты, либо слишком забит, либо неполноценен, либо просто неискренен. Во всех трех случаях он, Герберт, оставался без жениха своей мечты: тонкого, интересного, в меру увлеченного чем нибудь возвышенным. Герберт сам не был ничем увлечен, страдал от этого и мечтал ввести в семью человека, который мог бы смягчить это неравенство между силой притяжения низменных потребностей и мощной волной вдохновения, несущей человеческую душу вверх на самом что ни на есть пенистом гребне... Герберт решил привести эту связь к какому то логическому продолжению. Он собрался с духом и написал:
       -- Мы ищем людей. Постоянно. Просто умных, порядочных людей, а работы у нас полно... Отец может сделать тебе рабочую визу, если ты ему понравишься. Я это тебе без романтической подоплеки пишу. Просто ты мне симпатичен и хочется помочь, а кроме того, у меня есть чувство, что ты можешь многое сделать для нашей компании. Не пугайся, работа в основном не так сложна. Может пригодиться и твое знание языков.
       После получения этого послания Альберт надолго пропал. Только на следующий день Герберт прочитал ответ, который его удивил... Альберт писал:
       -- А я то уши распустил. За последние два года нормальная барышня на меня обратила свой лучистый взор... А тут оказалось без романтической подоплеки...
       Герберту совсем не хотелось кокетничать. Он хотел пригласить к себе этого парня, показать Энжеле и решить все на месте.
       -- Уши ты распустил совершенно верно. Я обратила на тебя внимание... -- это признание далось Герберту как то особенно трудно. Но тут прилетела такая оплеуха:
       -- Энжела, я очень благодарен тебе за предложенную помощь. Но, как ты заметила, я действительно порядочный и честный человек. Да, у меня проблема с визой. Продлевать я ее буду через учебу. Если бы я был другим, я принял бы твое предложение. Но... давай развивать наши отношения постепенно. И не будем включать в них бизнес...
       Герберт пришел в ярость... "Ах ты щенок!" Он буквально рвал и метал. "Отказаться от такого предложения... честный человек... Обычно честным и порядочным людям части мало, им все подавай, целиком!" Немного успокоившись, Герберт написал:
       -- Хорошо. Как знаешь.
       -- В конце концов -- это же сайт знакомств... -- добавил яду Альберт. -- Если ты, конечно, не против со мной общаться без деловой подоплеки... Я увидел твою фотографию на сайте. На ней ты грустная. Я просто решил тебя рассмешить...
       -- То есть ты утверждаешь, что я делаю тебе предложения, которые могут поставить под вопрос порядочность? Это не смешно... Меня увезли из России, когда мне было три года... Так что я немного западная девушка. Тебя это не смущает? -- с трудом скрывая раздражение, написал Герберт.
       -- А тебя не смущает, что я почти на десять лет тебя старше? Это я так, к слову...
       Разговор принимал пренеприятный оборот. Герберт подумал и ответил:
       -- Смущает...
       -- Ну вот, спугнул барышню... -- написал Альберт.
       -- Возраст -- не главное. Главное, чтобы человек хороший был. А мне кажется -- ты человек хороший и милый, -- примирительно и намеренно наивно добавил Герберт, который сам был лет на пятнадцать старше собеседника. -- Ну, я не чувствую себя очень молодой... -- подумав, искренне добавил он.
       -- Забавно... Никогда не думал, что заговорю с барышней о возрасте. Мне вообще говорят, что я выгляжу и рассуждаю на тридцать пять, хотя мне только двадцать семь. Ужас!
       -- О боже мой.... а как же Пушкин? -- возразил Герберт и почувствовал, что грубо навязывается... -- И почему ты говоришь, что старше на десять лет... Кажется, на семь? Или тебе эта разница тоже кажется непорядочной?
       -- Нет, я не о том... Я про то... Был бы я непорядочным, я зацепился бы за твое предложение обеими руками. Ладно, проехали. Хорошо?
       -- Что может быть менее объективным, чем понятие морали? -- рассудительно отметил Герберт.
       Альберт, чтобы заполнить паузу, процитировал Пушкина:
      
       Ужель и впрямь и в самом деле
       Без элегических затей
       Весна моих промчалась дней
       (Что я шутя твердил доселе)?
       И ей ужель возврата нет?
       Ужель мне скоро тридцать лет?
      
      
       -- Итак, я понимаю, что разница в возрасте смущает как раз тебя... -- задиристо ответил Герберт.
       -- Нет, возраст меня не смущает... Несколько смутил твой друг Стюард, чьи фотографии я заметил в вашем фотоальбоме... Извини, что я вмешиваюсь, но там была подпись: "Стюард -- друг Энжелы". Выглядит он вполне интеллигентным и весьма молодым...
       -- Это в прошлом.
       -- А что случилось, если не секрет?
       -- Он был шизофреником!
       -- Ну, ты меня успокоила!
       -- И теперь возраст тебя не смущает? При современной продолжительности жизни одному будет семьдясят лет, другому семьдесят семь... Сиди, на солнышке грейся. Вот у индейцев сразу жену давали... Причем лет двенадцати... И попробуй откажись...
       -- Я курящий... Я не доживу! Хотя мне нагадали за десять долларов, что доживу аж до девяноста лет!
       -- Я имела в виду, что в разных странах приняты разные вещи... Я имела в виду, что мораль бывает разная... -- Герберт сел на любимого конька.
       -- А что такое мораль? Повышать прибыль компании за счет продажи дутых услуг -- это нормально? Я продавал. Потом ушел, точнее, меня выперли (новое руководство), когда компания зарабатывала сто тысяч в месяц.
       -- Ну, ничего. Не расстраивайся... Жизнь трудно прожить совсем уж стерильно. Тем более на тебе висит та бомба, что ты взорвал в туалете... в детстве. А все остальное -- условности... только условности...
       -- Я тоже не люблю условности. Дай ка я тебя тогда спрошу, а что для тебя главное в отношениях?
       -- Неиспорченность -- свежесть чувств, романтизм, незашоренность, отсутствие подозрения, что тебя будут подозревать в том, что ты подозреваешь... -- ответил Герберт, напрягшись, ибо пришлось представить себя молоденькой девушкой. Потом добавил: -- Мне кажется, что ты заядлый холостяк...
       -- Нет, просто не нашел женщину, с которой был бы готов связать жизнь, до конца. Моя мама говорит, что пора уже бросить искать. Что нужно кого нибудь, кто станет просто товарищем, как в песне... Я хотел бы встретить человека, который понимает смысл выражения "Служили два товарища".
       -- Я считаю, что все эти визы и границы -- новая форма издевательства человека над человеком... -- заявил Герберт, не вдаваясь в смысл слов Альберта, а потом добавил: -- А вообще ты -- садист!
       -- Да, я люблю доминироватьЯ садист, но боль причинять не люблю. Все должно быть приятно обоим... -- резво ответил Альберт, оживившись.
       -- Я не имела в виду этот садизм, -- озадаченно ответил Герберт.
       -- Тогда почему садист?
       -- Да вот... Подозревая меня, что я буду подозревать тебя в дурных намерениях, ты ставишь меня в неудобное положение...
       -- Но почему же садист?
       -- Потому что я несколько раз приглашала тебя, а ты каждый раз уклонялся... Альбертик, бросай условности... Мы же свои люди, это чувствуется. Приезжай -- поболтаем. Может, я тебе вживую совсем не понравлюсь, -- Герберт начинал уставать от этой муторной переписки и хотел, чтобы все разом прояснилось.
       -- А твои родители меня с лестницы не спустят?
       -- За что? Альбертик, ну что ты тянешь свои прежние травмы в нынешние отношения? Мы -- представители вымершего племени людей. Прикольные оптимисты. Мы не спускаем людей с лестниц. Да и за что тебя спускать?
       -- Ну, скажем, за разницу в возрасте...
       -- Я вообще родилась взрослой, хотя остаюсь ребенком. Вот услышишь, как я говорю, будешь смеяться. Я немножко картавлю, когда говорю по русски.
       -- Не картавишь, а грассируешь... Может быть, я тоже тебе совсем не понравлюсь. И может быть, я и родителям твоим не понравлюсь... Что тогда?
       -- Тогда? Ничего! Не бойся, ты об этом не узнаешь... Мы тебе ничего не скажем...
       -- Вот именно...
       -- Мне кажется, что ты очень серьезно смотришь на жизнь. Она этого не любит, -- возвестил Герберт и тут же подумал, что такая глубокомысленность не очень подходит молоденькой девушке.
       -- Так вы пофигисты?
       -- Что то вроде, хотя вообще то мы живем по этикету девятнадцатого века. Во всяком случае, такие книжки папа нам читал вслух... Хотя сам икнуть может в гостях... Все валяют дурака в силу собственных наклонностей... Мне кажется, что ты чувствуешь себя со мной неуютно.
       -- Почему ты так думаешь?
       -- Не знаю... Я, наоборот, чувствую себя хорошо, свободно. Это плохо? -- начал плести новую сеть Герберт. Начиналась гроза, и Интернет могло вырубить в любой момент, о чем Герберт не преминул сообщить своему "возлюбленному".
       -- Гроза! Это здорово!
       -- Молнии и гром... страшно... Что вам, мальчишкам, здорово, то нам, девчонкам, страшно, -- заскромничал Герберт.
       -- А я -- смелый. Мне по должности положено. Я же -- разведчик...
       -- Какой еще разведчик? -- нахмурился Герберт.
       -- Старший лейтенант внешней разведки!
       -- Да... Ты меня удивил... мягко говоря, -- Герберта передернуло. -- Так ты меня вербовать, что ли, будешь? Ну кто же о таких вещах говорит? Если ты шутишь -- это шутка плохая, если ты серьезно -- то это ни в какие ворота не лезет. Объяснись.
       -- Я уже давно не на службе!
       -- Кстати, я забыла тебе сообщить, что я... -- решил превратить в шутку Герберт.
       -- Что, замужем?!
       -- Нет... Инопланетянка...
       -- А я серьезно -- разведчик. Только я в запасе! Не переживай! А специальность у меня вообще суровая! Я вот думаю, говорить или нет?
       -- Киллер, по всей видимости...
       -- Нет... Специалист по допросам... Из нашего универа две дороги -- в разведку и в МИД. Я выбрал разведку и прошел сборы. Мне дали звание. А почему это тебя так пугает?
       -- Да потому, что за эти разговорчики с тобой на такие темы меня лишат гражданства и посадят за измену новой родине, -- раздраженно и совсем не по девичьи написал Герберт. -- Ты что же, заслан к нам?
       -- Нет, я белый и пушистый! Честно...
       -- Короче, я думала, ты нормальный парень, а ты -- беда!
       -- Слушай, я же в запасе, ничего страшного в этом нет!
       -- Не знаю, Альберт, но мне кажется, что это глупо. Если ты и правда был связан с разведкой, то наиболее логично -- это помалкивать, а если просто прикалываешься, то лучше бы ты был инопланетянином. Это нынче более соблазнительно.
       -- Я расстроился. Ты меня совершенно напрасно испугалась.
       -- Я плачу... -- написал Герберт и решил больше не переписываться с этим эксцентричным Штирлицем. Он поерзал на стуле и все же дописал: -- Ну как ты можешь гордиться сотрудничеством с разведкой? Как ты можешь гордиться, что ты специалист по допросам? Да еще чьей разведки...
       -- Не плачь! Давай я тебе позвоню? Можно? Я тебя так расстроил? Я спасал свою жизнь и здоровье родителей! Я у них один! И если меня, москвича, убьют, кто за ними будет ухаживать в старости, которая не за горами? Меня не могли бы спасти родители, денег у них нет, связей тоже, а в армию забирают прямо с улицы и из дома ночью! И -- на границу, воевать непонятно с кем и непонятно за что! Кто тебе сказал, что я этим горжусь? Почему ты думаешь, что я добровольно пошел туда? Ты пойми, что в России служба для ребят обязательна! И меня, с моими способностями к языкам, могли отправить в Чечню!
       -- Понимаешь, какое дело... В том, что ты говоришь, есть очень много противоречий. С одной стороны, ты утверждаешь, что хочешь уехать от грязи и бандитизма, с другой -- готов защищать эту грязь и бандитизм до последней капли. С одной стороны, непринужденно сообщаешь, что работал в разведке (хотя все знают, что работа в разведке никогда не остается в прошлом), с другой -- рисуешь страшные картины войны в Чечне и буквально рабского рекрутмента солдат на улицах. Вывод -- либо ты неискренен в одном из своих утверждений, либо ты как раз и есть представитель той самой достоевской души, которая потемки... В обоих случаях это пахнет большой бедой.
       -- И кто меня тянул за языкДурак! Черт бы побрал мой длинный язык!!!! Об этом нужно поговоритьДай мне твой номер телефона! Это нельзя объяснить по Интернету!!!!
       -- Давай оба подумаем насчет этих вещей и свяжемся в другой раз, -- уклончиво ответил собеседник, ибо разговор по телефону, при всей склонности Герберта к перевоплощениям, мог не совсем удаться...
       Итак, Герберт набросился на Альберта, как скаковая лошадь на финишную черту, и вдруг оказалось, что тот старший лейтенант внешней разведки в отставке... От лица Энжелы Герберт так расстарался, что незадавшийся Штирлиц, похоже, серьезно влюбился в него, точнее в нее...
       Герберт перечел последние оправдания своего ухажера разведчика, и его передернуло. Между тем он уже пригласил этого смазливого кандидата к себе в дом...
       "Авось не приедет... -- вздохнул Герберт. -- Слава богу, Энжела даже не успела с ним пообщаться. Вот как опасно... В паутине Интернета гуляют если не маньяки, так шпионы. И зачем этот лейтенант так напрямую признался, что отставной разведчик? Может, соврал? Просто хотел произвести впечатление?"
       Именно так предположил Джейк, который с весельем, прикрывающим беспокойство, выслушал посреди ночи сообщение отца. Эльза спала, а Герберту хотелось поделиться этой неприятностью немедленно, и под руку попался Джейк.
       -- ...в отставке... -- вяло оправдывался Герберт.
       -- Ну, ты же понимаешь, что в разведке не бывает отставки... Мы же смотрели сегодня кино... -- обстоятельно изложил свою мысль Джейк и со вздохом посмотрел на проштрафившегося отца.
       -- Да, отставка у них одного сорта... мозги наружу.
       -- Причем именно мозги, чтобы конкурирующая разведка не смогла считать информацию из головы уже неживого разведчика, -- добавил Джейк. -- А кто вам говорил, что эта затея с перепиской по Интернету и поиском женихов -- опасная глупость? Вспомни, как мама однажды ночью пригласила какого то ублюдка, а потом сходила с ума, что тот изнасилует и убьет Энжелу? Кто вам советовал просто оставить ее в покое?
       -- Ты...
       -- Но вы меня не слушали... Конечно, что я могу понимать в таких сложных взрослых вопросах? -- Джейк комично завертел руками над своей нестриженной макушкой. -- Ну а теперь извольте радоваться, получите старшего лейтенанта внешней разведки в качестве жениха!
       Герберт почесал затылок и с расстройства так накурился -- сначала трубка, потом сигара, что у него начала раскалываться голова.
       Проснувшись наутро, продираясь сквозь буквально гибельную головную боль, он сообщил Эльзе о своем открытии, и та раздраженно, но без огонька принялась распекать его, что не нужно было ему переписываться с этим человеком. Нужно было предоставить все ей, она бы тихонько все выяснила и спустила бы на тормозах.
       Адлер решил, что больше он в эти игры играть не станет. В конце концов, всему есть предел. Хотя в одной из прочитанных накануне книжек и утверждалось, что у всякой души есть бессчетное множество жизней, Герберту не хотелось закончить эту пристреленным шутом.
       И вот тут то и грянул гром, такой оглушительный, что у Герберта чуть не выпали мозги. Этим громом прозвучал вопрос -- а чем же себя занять?
       Поразительное состояние -- деятельная скука, когда каждый момент вроде бы дополна напичкан заботами и событиями, а по задворкам сознания настойчиво тянется поволокая пелена скуки...
       Герберт побушевал насчет своей неудавшейся истории любви к шпиону и вроде даже успокоился, но потом вдруг сел к компьютеру и снова принялся писать...
       -- Я не буду на тебя сердиться, если ты обещаешь никогда не упоминать о твоих прошлых подвигах, -- написал он. Альберт отозвался сразу же.
       -- Энжела а а а а а.... Бодрое утро! Как спалось? Надеюсь, кошмары тебе не снились! Ты, надеюсь, больше не плакала? Я не плохой, просто у каждого человека в жизни бывают моменты, когда нужно идти наперекор своим убеждениям и совести. Это очень неприятно. Ты мне нужна!
       -- Поскольку реальность относительна и мы сами выбираем, чему верить, а чему нет, я согласна забыть весь этот разговор и попробовать начать сначала, только если ты пообещаешь никогда не упоминать об этой части твоей биографии и разобраться в себе самом.
       -- Обещаю! Я слишком ценю твое отношение ко мне! Я вовсе не хочу тебя потерять. Ты жемчужина среди людей! И я несказанно рад нашему общению. К тому же ты мудрая барышня! Спасибо тебе!
       -- За это не говорят спасибо...
       -- За любовь не говорят спасибо... Ты это имела в виду? Ты больше не плачешь?
       Герберт понял, что ему уже не справиться с эмоциональным накалом такого общения и наконец решил подключить Энжелу. Он прочел дочери свою любовную переписку.
       Она выслушала вяло, казалось, без интереса, но одобрила... Особенно то место, где он написал, что плачет... Настоящая Энжела подтвердила, что действительно всплакнула бы именно в этом месте, хотя спала крепким сном в то время, как Герберт заливался за нее вымышленными слезами...
       Вот такая у Адлера была крепкая семья. Всё делали друг за друга. Энжела помогала Герберту зарабатывать деньги в офисе, а он отдувался вместо нее с женихами...
       Однажды он в шутку сказал, что готов ради дочери на что угодно, только наотрез отказывается заниматься с этим шпионом любовью.
       -- Все остальное -- пожалуйста, а это увольте...
       Энжела рассмеялась...
      
      
       Все оказалось, как и предполагал Джейк. Новый ухажер по большей части хвастался, стараясь произвести впечатление, а на самом деле никакой он не шпион, а вроде неплохой парень.
       -- Я знаю, что так не делают... -- говорил довольный Герберт. -- Но если получается, то чем же это плохо? У Энжелы привлекательная внешность, а у меня годы опыта... Когда соединяется то и другое -- получается девушка мечты, или "изумруд, самая мудрая барышня!", как выразился поверженный ухажер.
       Герберт действительно умело провел парня по всем коридорам страсти, холода и тепла, насмешек и признаний, и преподнес Энжеле готовым. Адлеры не только не задумывались, но даже не осознавали, что в подобной ситуации кроется какой то неслыханный обман. Герберт свято верил, что Энжела могла бы сделать то же самое, но она была ранимой, неуверенной в себе, и подобная первичная артподготовка травмировала бы ее и успех был бы маловероятен. Почему бы ему не сделать это за нее? Несколько раз Адлер спрашивал дочь, что она написала бы в том или ином случае, и их намерения и направления мысли удивительным образом практически всегда совпадали.
       -- А вдруг у них действительно выйдет что нибудь серьезное, -- внезапно начинала беспокоиться Эльза, -- а потом он узнает, как это все начиналось?
       -- А на это мы ему скажем, что он вообще Штирлиц, и пусть помалкивает... Кому кому, а уж разведчику грех жаловаться на инсинуации и подвохи... Он, наоборот, должен будет оценить глубину затеи.
       Между тем переписка набирала обороты.
       -- Я так и представляю тебя... "Она несла пронзительно желтые цветы!" -- написал Альберт.
       -- "Мастер и Маргарита"... -- отозвалась Энжела. -- Я люблю эту книгу.
       -- Это одна из моих любимейших книг! -- Альберт пришел в восторг.
       -- Интересно, почему?
       -- Потому что я романтик! Я несколько лет ходил по улицам Москвы и знакомился с барышнями, у которых были в руках мимозы! Ничего хорошего не получилось!
       -- А у меня нет желтых цветов. Есть только желтый кот! -- ответила Энжела. -- Барышня с желтым котом не подойдет?
       -- Подойдет! А что тебе нравится в этом романе?
       -- То, что книга предлагает нестандартно посмотреть на вещи. Вместо того чтобы ползать ужом по земле -- бесшабашно нестись по небу... -- выручил Энжелу Герберт.
       -- Обнаженной на метле или борове!!!
       -- Обнаженность в романе второстепенна... -- отметила Энжела.
       -- А я так и не встретил свою девушку с мимозами...
       -- Наверное, сначала тебе нужно написать роман про Понтия Пилата, а потом уж проявлять интерес к девушкам с желтыми котами... то есть цветами... -- язвительно включился Герберт.
       -- Очень хочется услышать твой голос!
       -- Я стеснительная... и больше молчу в трубку, особенно когда говорю с кем нибудь, кого никогда не видела... -- созналась Энжела.
       -- Ты меня не боишься?
       -- Боюсь... очень... -- написала Энжела. -- Ну, звони! -- приписал Герберт.
       Когда раздался звонок, Энжела ушла в другую комнату. Они проговорили минут сорок и, кажется, понравились друг другу.
       Герберт пришел в хорошее настроение, но на следующий день Альберт пропал и не появлялся целых два дня. Эльза стала упрекать Герберта в том, что тот слишком поторопился...
       -- Ничего страшного, -- промолвил Герберт в некоторой задумчивости и подсел к компьютеру.
        []
       -- Альбертик, у тебя есть алиби? Где ты был в полпервого ночи? А то мне приснился сон... Ну, не сказать чтобы эротический, но что то вроде... И в нем был ты... Негодник...
       Ответа не последовало. Однако через несколько часов взволнованная Энжела сообщила, что Альберт ей звонил и сказал, что сегодня вечером приедет в гости.
       -- Он у тебя ничего про сон не спрашивал? -- поинтересовался Герберт.
       -- Нет...
       -- Нам нужно поговорить перед его приездом...
       -- О чем?
       -- Да все о том же... Как водится... О снах, о цветах и о любви...
      
       Часть 5
       По ту сторону страсти
      
      
        []
       Нередко можно услышать, что страсть -- явление таинственное и неуправляемое. Кого то пытаются приворожить, кого то отвадить, но настоящая страсть неизменно находит свои, особые русла и не подчиняется ни мистике, ни науке. Она то рвется к облакам своими пенными потоками, цунами, галактическими волнами, а то иссыхает, исчерпываясь до безвозвратности, короче говоря, ведет себя, как и следует вести себя такой тонкой субстанции, ютящейся в складках любви. Имя этой субстанции -- тихая домашняя привязанность, ласковая ненаскучивающая любовь, теплое соприкосновение ладоней, терпкое желание продолжить ненавязчивую жизнь в следующих, пока туманных, но уже милых сердцу поколениях губ и бровей, родных взглядов и суеверий жестов...
       Поиск формулы любви всегда отдавал пошлятинкой, присущей истинной алхимии нравов. До недавнего времени Герберт соглашался с этим, но, наблюдая за своими перевоплощениями, пришел к мысли, что не все так сложно, как о том витийствует молва, и упрямые назойливые сказания, скорее, отражают не невозможность привязать одну душу к другой, а глупость и грубое непонимание того, кто пытается оседлать таинство нежной страсти. Конечно, такое точное попадание могло получиться с одним из тысячи, может, даже с одним из миллиона. Но ведь не ждали, не сидели сложа руки мама и папа... Не утруждали барышню унизительным поиском, слезами по ночам, переживаниями низкими и одинокими, а просто удачно подобрали родственную душу и затем мягко познакомили молодых людей...
       -- Так не бывает! -- заорет тысячеголосый хор вечно присутствующих у нас за спинами скептиков. Может быть, они правы. Может быть, так не бывает. Но кажется, что это возможно, что печать судьбы не окончательна, что можно отклонить нож гильотины одиночества, спасти невинную шею, спрятать наивную голову, уберечь себя от прописанной современным миром пошлости отношений и краткости и своевольности нынешнего счастья.
      
      
       Альберт прибыл в тот же вечер. Он был смущен, постоянно краснел и тем самым внес какое то беспокойство, странное волнение... Адлеры потчевали его пирожками и пытались вести себя как можно более естественно и непринужденно. Постепенно гость успокоился, его взволнованная говорливость сменилась размеренной беседой, и все как то встало на свои места, и Герберту, который презирал условности, уже казалось, что он давно и очень хорошо знает этого молодого человека. Атмосферу немного испортили родители Энжелы, которые надулись от важности, словно купечество перед работником. Делали язвительные замечания и вообще вели себя так, что Герберту несколько раз хотелось отвести их в сторону и шепнуть на ухо, что хватит, мол, рисоваться и ломать из себя черт те что. Однако сдержался. Наконец "купечество" отбыло восвояси.
       Было поздно. Взволнованная Энжела тоже уехала к себе домой, а гостя уложили спать.
       На следующий день поднялись рано.
       -- Не вникая в суть своего предназначения, по моему, невозможно стать вполне счастливым, -- говорил Герберт, присоединившись к завтраку и отдав дань приличествующим в постиндустриальном обществе обсуждениям все той же доисторической погоды.
       Альберт снова немного смутился, но поддержал этот непростой затейливый разговор.
       -- Трудно думать о высшем предназначении, когда не знаешь, что будешь завтра кушать...
        []
       -- Согласен, да и не только я согласен. В этом и заключается суть знаменитой пирамиды потребностей человека. Но прежде всего необходимо осознание, что сытость и удовлетворенность низменными радостями -- это еще не все, это еще не окончательная составляющая счастья.
       -- Кто же спорит...
       -- Я имею в виду, что посадить дерево, построить дом, родить сына -- это еще не все. Рано или поздно возникнет упрямая неудовлетворенность...
       -- Ну, и это немало! И этого достичь не так уж просто. Вот вы, как видно, вполне преуспели, и даже, вероятно, уже достигли высших ступеней. И мой отец тоже, ведь он ученый...
       -- Даже занятия наукой -- это еще не все, это лишь потребность удовлетворить любопытство, если, конечно, наука не стала данью карьеризму, а следовательно, и простым удовлетворением базисных потребностей.
       Альберт молчал. Его лицо выражало тихую покорность, прикрывающую несогласие.
       -- Я понимаю, что вам, возможно, еще рано об этом думать, или, во всяком случае, вам кажется, что подобные раздумья преждевременны. Если бы меня, когда я был в вашем возрасте, спросили о моем высшем, значительном, безусловном предназначении, я послал бы вопрошателя подальше. Но на то и существует возможность диалога между поколениями, пресловутые отцы и дети...
       -- Ну да... -- неловко захихикал гость.
       -- Так вот, -- продолжил Герберт, не обращая внимания и улыбнувшись скорее механически, чем для поддержки неестественной шутливости собеседника, -- я именно предполагаю, что среди людей даже нашего круга -- людей мыслящих или, по крайней мере, претендующих таковыми быть, давно не принято вести серьезные разговоры. Да и было ли принято? Разве что в романах встретишь такие диалоги, а наяву все больше безмозглое тарахтенье, соскальзывающее с серьезных тем на пустые подробности...
       -- Нет, что вы, что вы... мне безмерно интересно то, что вы говорите, -- испугался Альберт.
       Юноша не знал, как себя вести. Растерянность и чувство сюрреальности происходящего, некая схожесть с фарсом мучили его, оставляли несвободным, заставляли выскальзывать из серьезности темы, но собеседник крепко держал нить разговора в своих руках. Конечно, если бы Герберт мог видеть себя со стороны, от его внимательного взгляда не ускользнула бы комичность положения, но ему нужно было высказать свои взгляды, и он, преодолевая неудобство, продолжал вещать...
       -- Да, да, именно в романах... -- повторил Адлер и подумал, что хорошо бы написать обо всем этом роман, который переплетался бы с реальностью настолько, что переход из мира образов в мир нормальных физических дыханий был бы практически неощутим, незаметен ни читателю, ни героям, ни тем более автору, который сам стал неотъемлемой частью и персонажем своего романа.
       -- Ну, в основном романы занимаются описаниями...
       -- И это устарело, -- сразу возразил Герберт. -- С развитием кинематографа, телевидения все это стало излишним...
       -- Так уж и излишним?
       -- Это не только мое мнение. Вот и Фаулз...
       -- Не читал...
       -- Ну, тот, который написал роман "Волхв", хотя это не имеет значения, не в "Волхве" дело...
       -- Извините, не читал...
       -- Так вот, у него есть книга "Червоточины", точнее, "Кротовые норы"... Смешно... "Кротовые норы"... Какой нелепый перевод английского слова "wormholes", означающего на языке физиков ходы сквозь пространственно временной континуум, то есть смычки между удаленными точками времен и пространств... Так о чем это я?
       -- Вы говорили о новшествах в написании романов.
       -- Спасибо! Вам удается следить за моей мыслью! -- бестактно отметил Герберт, но Альберт не подал вида и продолжал слушать с видимым напряженным вниманием.
       -- Так этот волхв, то есть не волхв, а как его...
       -- Фаулз?
       -- Да, он... Он пишет, что теперь романы с видеорядом писать скучно.
       -- Ну, смотря как писать!
       -- Да, об этом речи нет, конечно, я... ну, пусть не я, пусть кто нибудь другой легко сможет описать и гору дерьма в таких словах, что это останется в мировой литературе неизменным и восхваляемым шедевром. Речь не о том. Просто зачем тратить свой талант на простое описание предметов, когда можно погрузиться в ту глубину характеров и мыслей, которую пока никак не изобразишь на экране? Вот в чем призвание нового романа! И для меня это не просто рассуждения, досужие и малозначимые, не ведущие ни к каким выводам. Для меня это -- прямая инициатива действия...
       -- Вы писатель?
       -- В какой то мере... Вот как описать наш с вами разговор? Углубиться в нудное перечисление предметов, наполняющих пространство этой кухни? Позволить себе пространное отступление в область истории построения этого дома? Описать ваш и мой голоса, поразглагольствовать о вашей одежде... -- взгляд Герберта скользнул по выцветшей футболке Альберта и остановился на нашивке орла, крылья которого отделились от поверхности ткани и казались приклеенными... "Трудно найти более нелепую футболку, -- подумал Герберт. -- Молодежь совершенно сошла с ума". Альберт, похоже, прочел мысли строгого собеседника и твердо решил больше никогда не надевать на себя это убожество. "Только чистая рубашка, и никаких футболок с кепками", -- решил он сквозь незаметно подступающее раздражение. Герберт почувствовал настроение Альберта и промолвил растерянно и неохотно:
       -- Простите за менторский тон...
       -- О нет, что вы, мне очень интересно и важно все, что вы говорите...
       -- ...или описать самую суть наших отношений -- не запротоколированный диалог, а именно суть, их философию, их драму, если хотите...
       -- Надеюсь, до драмы не дойдет, -- снова попытался отшутиться молодой человек, но осекся, поймав немигающий взгляд собеседника. Адлер думал совсем не об этом. Ему казалось занимательным, что если он возьмется написать обо всем этом роман, то получается, что он, сам герой этого романа, обсуждает с другим героем, как ему описать их разговор...
       Наконец проснулась Энжела, и разговор прекратился сам собой. Больше всего Адлеров обрадовала перемена, произошедшая в дочери. Вместо хмурой сонливости и вечного раздражения лицо ее светилось весельем и безоблачным счастьем. Она внезапно начала резвиться и играть, как в детстве, затевая шуточные бои с Джейком, который был рад такому преображению сестры.
       Адлеры отпустили молодых людей гулять, и те вернулись в конце дня вполне довольные друг другом и жизнью.
       Сидя у камина, Герберт то ли в шутку, то ли всерьез предложил Альберту жениться на Энжеле в ответ на невинную фразу, брошенную юношей:
       -- Не хочу учиться, а хочу жениться...
       -- Ну, так и женись! -- весело подбодрил Герберт. Энжела в смущении поднялась с кресла, но когда повернулась к Герберту лицом, тот тихо спросил ее:
       -- Хочешь замуж?
       Она лихорадочно, но так, чтобы никто, кроме Герберта, этого не заметил, закивала головой. Он преодолел изумление произошедшей с его дочерью переменой и продолжил в том же полушутливом, полусерьезном тоне:
       -- Ну вот, невеста согласна. Дело за женихом. Мать, неси образа!
       Все смутились; Альберт попытался ретироваться из комнаты, но Герберт догнал его и, чтобы снять напряжение, стал рассказывать о том, как в детстве заявлял матери, что собирается жениться минимум десять раз, для того чтобы на каждой свадьбе вдоволь есть свой любимый салат "оливье", и что Альберту и Энжеле нужно непременно сыграть свадьбу, чтобы был повод снова сделать этот салат... Однако напряжение не спадало, и вскоре все разошлись кто куда...
       -- Неужели я открыл формулу любви? -- бормотал Герберт, ложась спать. Эльза, довольная, но взволнованная, сказала:
       -- Опять ты гонишь лошадей.
       -- Но тебе он нравится?
       -- Да...
       -- Так чего же терять время... Ты видишь, как она преобразилась?
       -- Спугнешь...
       -- Ну, ты бы пошла за него?
       -- Да...
       Герберта объяла волна ревности... Он отмахнулся от этого чувства рукой и отшутился.
       -- Я бы тоже на нем женился... Не забывай, ведь он влюбился именно в меня...
       Адлеру в эту ночь не спалось. Не то чтобы он переживал... Просто его мучила изжога, напоминающая скуку. Он спустился вниз, попил воды...
       -- Как чудно... Неужели в этом и заключается формула любви?.. Образ миловидной девушки в сочетании с рассудительностью зрелого мужчины...
      
      
       Наконец Альберт уехал, трогательно простившись с Энжелой, и на следующий же день с девушкой опять произошла разительная перемена: от счастья не осталось ни следа... Герберт и Эльза были ошеломлены. Попытки выяснить, что произошло, не увенчались успехом.
       -- Не иначе твои старики ей что нибудь нашептали, -- бурчал Герберт. Эльза тоже подозревала недоброе. Улучшив момент, они насели на дочь, и та неохотно призналась, что да, бабушка сказала ей, что она цены себе не знает, бросается на первого встречного, который, кроме корыстных намерений, никаких чувств к ней не испытывает.
       -- И ты поверила этой чуши? -- взревел Герберт.
       -- Наверное... -- честно призналась девушка.
       -- Я ведь предупреждал тебя, что твои бабушка и дедушка всюду несут с собой разрушение. Как ты можешь их слушать? Им дай волю, они бы и меня прогнали, оставив маму с детьми на руках...
       -- Но ведь действительно... Может быть, он вовсе ничего ко мне и не испытывает, кроме этих крамольных...
       -- Корыстных?
       -- Ну да, крахмальных намерений...
       -- Твоя мать подозревала меня в этих "крахмальных" намерениях всю жизнь... Да, наверное, и сейчас подозревает...
       Эльза смешно замотала головой, возражая.
       -- Нет, теперь уже не подозреваю... А раньше и правда думала, что все, что ему от меня надо, -- это то самое...
       -- И это при том, что папа посвятил тебе более двухсот стихов?
       -- Ну, что поделаешь... Подозрения трудно унять... -- вздохнула Эльза.
       -- Вот видишь... -- хмыкнул Герберт. -- Тут уж, как ни крути, подозрения снять трудно... Ты по нему скучаешь?
       -- Да.
       -- А почему не звонишь?
       -- Не знаю.
       -- Из за того, что сказала тебе бабушка?
       -- Наверное...
       -- Иди, позвони ему. Это все глупости. Он наверняка ждет...
       -- Да. Он уже звонил несколько раз, но я сказала, что мне некогда разговаривать.
       -- Ух уж мне эти вредители, -- взвился Герберт. -- Тоже мне, купечество доморощенное! Ну не нравится вам что то, поговорите с нами, зачем же исподтишка гадить?
       -- Знаешь, дочка, ты больше не ходи к ним завтракать, -- сказала Эльза. -- Не нужно это тебе.
       -- Но мне их жалко...
       -- А себя тебе не жалко? Они мне все уши прожужжали, что твой папа хочет меня на автомашину променять...
       -- На что? На что променять?
       -- На то... на автомашину... Ты даже не подозреваешь, до каких глубин идиотизма могут дойти их подозрения. Мне тоже их жалко, но во всем нужно знать меру. Нельзя человека сразу очернять, он еще не сделал ничего, не сказал, не совершил дурного поступка... Он заслужил презумпцию чистоты помыслов... Нельзя же в каждом видеть подонка... Нельзя... -- разволновалась Эльза.
       -- Хорошо, мама, я больше не буду ходить к ним завтракать...
       -- Да и не нужно тебе этого, так и располнеть недолго на их кашах, а ты и вовсе впадаешь в детство, когда общаешься с ними. Ты к этому очень склонна... Любишь чувствовать себя маленькой... -- продолжала Эльза.
       -- Я не маленькая. Я вожу машину, -- проворчала Энжела то ли в шутку, то ли всерьез.
       После телефонного разговора с Альбертом девушка снова пришла в веселое расположение духа.
       -- Он пригласил меня в гости, -- растерянно и в то же время игриво сказала она.
       -- Но он же живет в другом городе... Километрах в трехстах... -- заволновался Герберт.
       -- Пусть съездит, -- твердо сказала Эльза, и все удивились, потому что именно она обычно боялась отпускать дочь в междугородние поездки, особенно в темное время суток.
       -- А давайте поедем все вместе... Ну, конечно, купечество оставим дома, раз оно у нас такое умное... -- предложил Герберт. -- Снимем гостиницу на выходные. Почему бы и нет?
       На том и порешили.
      
      
       Гостиница оказалась средней руки, да и городок был весьма затрапезный, хотя и университетский. Герберт весь день читал, лежа в прокуренном номере, пока Энжела с Альбертом катались по реке на каноэ и гуляли в ботаническом саду. Эльза скучала и тоскливо глядела в окно, выходящее на гаражи, на нелепо подвешенный над ними молодой месяц.
        []
       Вечером все собрались в ресторане. Было видно, что отношения у молодых стали ближе.
       После ужина Альберт, улучшив минуту, заговорил с Гербертом о своих делах, и тот охотно поддержал разговор.
       -- Мне кажется, у тебя невроз, -- заявил Герберт, медленно выпуская дым сквозь замкнутые зубы, отчего казалось, что он улыбается.
       -- Возможно... -- согласился Альберт.
       -- Во первых, ты не можешь освободиться от своей травмы, что тебя завербовали разведчиком, заставляли допрашивать людей... Поэтому ты со всеми этой историей и делишься, хочешь найти себе оправдание, поддержку...
       Герберт всегда резал правду матку собеседнику в глаза. Таким образом он провоцировал его показать себя, спорить, злиться или соглашаться. А сейчас на дипломатию и вовсе времени не было: нужно было в считанные минуты понять, что Альберт за человек.
       -- Во вторых, твои родители создали в тебе комплекс неполноценности, который ты пытаешься преодолеть, доказывая им, что непременно станешь их опорой в старости...
       -- Возможно... -- снова согласился Альберт.
       -- Ну а в третьих, ты замученный трудоголик...
       -- Это точно!
       Мужчины продолжали курить, увлеченно разговаривая и не замечая ничего вокруг. Вдруг раздался удар легкого тела о машину и душераздирающий крик Эльзы.
       -- Энжела!!!
       Герберт втянул голову в шею. Он застыл, ужас охватил его... Неужели?!. Альберт стремительно бросился к выходу, а Герберт никак не мог заставить себя оглянуться, чтобы взглянуть на дорогу и увидеть... Оказалось, Энжела просто поскользнулась и упала между автомобилем и поребриком, но в эту долю секунды, когда Адлеру казалось, что ее сбила машина, он пережил подлейшую тоску вперемешку с великим ужасом... Дитя то мы и проглядели... Обо всем договорились, упыри...
       Энжела расшиблась не на шутку. У нее было несколько ссадин и синяков, но, к счастью, ехать в больницу не было необходимости. При детальном рассмотрении происшествия оказалось, что все семейство страшно взволновалось, когда Герберт и Альберт уединились для беседы. Вдобавок Джейк потерялся в темноте, и Энжела бросилась к машине, проверить, не там ли брат. Тут то она и поскользнулась. Джейк, действительно сидевший в автомобиле, принял вину на себя и дулся остаток вечера.
       Герберт попытался продолжить прерванную беседу, но Альберт предложил Энжеле прогуляться, и остальные путешественники покорно вернулись в гостиницу.
       Назавтра выяснилось, что Энжела вернулась только в пять утра. После долгой мучительной пытки: "Ну, как?" она залилась краской и сказала, потупив очи: "Целовались".
       Потом по секрету призналась матери, что Альберт ей нравится, но влечения к нему она пока не испытывает, ну, такого влечения, какое она испытывала к Стюарду... Эльза была вне себя, но не подала вида. Еще она выведала, что Альберт мило и доходчиво объяснился Энжеле в любви, на что та сказала лишь, что он ей нравится.
       -- Я понимаю, что есть ребята моложе и привлекательнее меня, а главное, успешнее и состоятельнее...
       -- Для меня это не важно. Я сама могу себя обеспечить, -- отвечала Энжела.
       -- Ну а что же тебе нравится во мне?
       -- Твоя душа... -- отвечала она.
       Наутро Герберт устроил все так, чтобы иметь возможность обстоятельно поговорить с глазу на глаз с Альбертом. Он использовал удачную вилку, доканывая оппонента его же оружием.
       -- Ты не хочешь смешивать личное с деловым? -- начал он утреннюю беседу.
       -- Это так, -- взволновано ответил парень.
       -- Но настаивая на этом, ты оказываешься в таком положении, что никто, даже ты сам, не сможешь разобраться, искренни ли твои чувства к Энжеле, или ты испытываешь их потому, что тебе это выгодно.
       -- Да...
       -- Следовательно, необходимо действительно разделить личное с деловым. Я возьму тебя на работу, и это позволит тебе закрепиться в стране и избавит от необходимости ухаживать за Энжелой. В таком случае ваши отношения будут развиваться естественно... Энжеле нужны любовь, внимание, нежность...
       -- Я никогда не встречал таких родителей... Уж не вы ли выставили ее фотографию в Интернет? -- пошутил Альберт.
       -- Я, -- сухо ответил Герберт. -- Точнее, Эльза. Альберт затих и, казалось, больше не мог выдавить из себя ни слова.
       -- А ты вообще помалкивай, Штирлиц, -- в свою очередь грубо пошутил Герберт.
       -- А я молчу... -- протяжно промолвил ухажер. Было видно, что он в шоке, и не знает, радоваться ли ему невинности дочери, или поражаться козням родителей. Он не посмел спросить, кто же в таком случае переписывался с ним, Энжела или ее родители...
       -- Давай вернемся к делу, -- сухо предложил Герберт.
       Они подробно обсудили детали, и Альберт сказал, что заедет в церковь помолиться, покаяться и поблагодарить Бога...
       Потом они вышли покурить, и к ним присоединилась Энжела. Прощаясь, Альберт пожал Герберту руку.
       -- Спасибо вам... Спасибо вам, что доставили сюда Энжелу... -- нескладно начал он.
       -- Товар доставлен! -- весело объявила Энжела, не очень понимая двойной смысл своей шутки.
       Но когда они отошли в сторону попрощаться, Герберт, с умилением наблюдая нежность и осторожность, с которой Альберт поцеловал его дочь, подумал, что его забавные заботы были не напрасны...
      
      
       По возвращении Адлер усадил родителей Эльзы на кухне и провел вразумительную политинформацию, все подробно разъяснив "купечеству". Путем долгих проб и ошибок он установил, что с людьми лучше разговаривать, чем держать их в неведении, иначе они неизбежно начинают подпольничать. Закончив, он подвел итог:
       -- Итак, я предложил Альберту разделить личное с деловым, а там посмотрим. Да, он находится в стране по студенческой визе. Она заканчивается через пару недель. Он собирается продлить визу еще на полгода. Известно,
       что он подумывал о фиктивном браке с какой нибудь местной жительницей, хотя, надо отдать ему должное, отзывался о подобных замыслах с отвращением. Конечно, ясно, что ему было бы очень выгодно жениться на Энжеле и таким образом получить западное гражданство. Однако я верю, что выгода не исключает возможности и сонаправленности с ней чисто человеческих чувств, например любви, привязанности, верности... Так что если начальный интерес у нашего претендента, возможно, и был корыстным, то в недалеком будущем чувства вполне могут начать превалировать. Кроме того, нужно отдать ему должное: с самого начала он отмечал неудобство своего положения, и, скорее, мы навязались к нему, чем он просил нас о чем либо...
       -- А по человечески нельзя? Нельзя дать Энжеле право самой найти себе молодого человека без таких проблем?
       -- А без проблем не бывает, да и никогда и не было. Ведь прежде тоже зачастую женились на приданом. И родители суетились, стараясь для своего чада подходящую партию либо из своего круга подыскать, либо женились на богатстве, либо на бесприданной юной красоте, как в чеховской "Анне на шее"... В сегодняшней жизни ведь ничего не изменилось: барышни бесприданницы хотят найти принца или на худой конец обеспеченного, бедные юноши -- богатую невесту, а обеспеченные ищут молодость и красоту... И женятся, и живут, и многие даже вполне счастливы...
       -- Ну, это все понятно... Чай, не вчера на свет родились... Но он то ведь, кажется, ко всему еще и шпион, -- заявила теща.
       -- Утверждает, что бывший шпион, а теперь с этим завязал...
       -- Бывших шпионов не бывает... -- с кривой улыбкой добавил тесть.
       -- Ну, вы же бывший танкист. Вот вы в каком звании?
       -- Старшой я... только я ж в запасе... -- смутился тесть.
       -- Ну, вот, товарищ старший лейтенант. А Альберт -- тоже то ли старший лейтенант, а может, уже и капитан разведки в запасе.
       -- Знаем мы их "запас"...
       -- Ну, что ж, в таком случае, мы последний раз послужим отечеству. Что же, России теперь сидеть впотьмах и не знать, что в мире делается? Шпионы -- ведь это глаза и уши нашей родины! -- ответил Герберт, сделав вид, что ничуть не шутит, и "купечество" сникло и больше эту тему не поднимало.
       ...Адлеры вернулись из поездки совершенно отстраненными и расслабленными. В понедельник Энжела соблаговолила явиться в офис к полудню, и обнаружила там своего неудавшегося ухажера Эдди, которого в конце прошлой недели Адлер спровадил на такси домой, в город, где проживали его родители. Предполагалось, что он будет продолжать работать, но оттуда, из дома. И все это потому, что Эдди чрезвычайно раздражал Энжелу... Он, видите ли, посмел ее возжелать, а получив отказ, спутался с сотрудницей боливийкой, которая была старше его лет на двадцать, и вот теперь приехал ее навестить.
       Энжела вдруг прониклась морализмом и по телефону пожаловалась Герберту. Тот принял новость о приезде Эдди спокойно. Во первых, сотрудники не были его крепостными крестьянами, чтобы он мог вмешиваться в их личную жизнь, да и вообще, детские сопли Энжелы о морали трудно было воспринимать серьезно. В ответ Энжела фыркнула и отправилась с Эльзой проводить время за маникюрами педикюрами... Неудивительно, что дела в этот день пошли вкривь и вкось.
       Эдди же к вечеру вернулся домой и выполнил свою работу, так что у Герберта не могло быть к нему претензий.
       Бездумное состояние Энжелы тут же отразилось на деле. Результаты резко ухудшились. Герберт терпел, но через некоторое время пришел в привычное состояние злобы, переходящей в ярость. Необходимость все время поддерживать бизнес, постоянное чувство аврала измотали его нервы, и он, как затравленный хищник, вяло огрызался и повторял: "В гробу я все это видел!"
       Вечером того же дня Энжела явилась к родителям и снова начала жаловаться на Эдди и его аморальную связь. Ей очень хотелось как нибудь досадить своему экс ухажеру, и даже, если получится, заставить Герберта уволить его.
       -- Ты понимаешь, что мы пригласили его, точно так же познакомившись по Интернету? Ввели человека в заблуждение, он ведь думал, что ты к нему испытываешь чувства! Потом ты ему морочила голову, приглашала к себе, ходила с ним по барам. Любой нормальный мужчина начал бы приставать... Чего ты от него хочешь? Что он тебе такого сделал?
       Энжела внезапно принялась рыдать... Герберт удивился. Наконец после долгих уговоров Энжела смело посмотрела заплаканными глазами Герберту в лицо и промолвила:
       -- Хочешь знать, что он мне сделал? Хорошо, я тебе скажу! Однажды вечером, когда мы засиделись у меня и выпили немного пива, я оставила его ночевать на диване, а утром он приплелся ко мне в постель...
       -- И?..
       -- Что и?.. Ничего! Я его прогнала! Это возмутительно!
       -- И он ушел?
       -- Ну да!
       -- Тебе повезло! Эдди -- парень здоровый... Мог и не уйти!
        []
       -- Что же он, совсем...
       -- Ну, отчего же... С ним то как раз все в порядке. Если ты не собираешься переспать с молодым человеком, не следует приглашать его к себе вечером и распивать с ним пиво, и уж тем более оставлять его ночевать на диване... Он же все это воспринял как руководство к действиюМог бы случайно и изнасиловать... Ну, чисто в порыве страсти, принимая твои крики за особую форму игры или кокетства! И ты, кстати, ничего не доказала бы.
       -- Почему?
       -- Да потому, что ты сама его пригласила и оставила ночевать!
       Энжела продолжала плакать.
       -- Ну, хорошо, Эдди -- мужлан. А с Альбертом ты собираешься повторить все то же самое?
       -- Альберт очень милый и хороший человек. Только...
       -- Только что?
       -- Я не испытываю к нему физического влечения...
       -- А к кому же ты его испытываешь? -- в ужасе спросила присоединившаяся к разговору Эльза, предчувствуя ответ.
       -- К Стюарду? -- серея от злости, произнес Герберт.
       Энжела кивнула, давясь слезами.
       -- Ну так и возвращайся к нему! Что же ты морочишь всем голову?
       -- Я не хочу к нему возвращаться...
       -- Так чего же ты хочешь?
       -- Не знаю. Простите меня... -- пуще прежнего заплакала Энжела.
       -- Эти твои "не знаю" и "простите" мы слышим постоянно. Почему ты не желаешь разобраться в себе? Мы снова наобещали молодому человеку бог знает что, пригласили к нам, завязали деловые отношения... -- Герберт просто кипел. -- Нет, это не мы манипулируем людьми, это ты манипулируешь нами и многими, многими другими... Посмотри, сколько голов полетело вокруг тебя? С Анной наметился конфликт именно тогда, когда ты пришла в бизнес. Я не хочу сказать, что Анна была хороша, но как то мы уживались с ней несколько лет... Стюарда ты втоптала в дерьмо, Эдди требуешь уволить за аморальное поведение, тогда как его премировать надо! И все из за чего? Из за того, что ты не можешь разобраться в себе? В своих влечениях?.. Что же нам, беседы на сексопатологические темы с тобой проводить?
       Тут вступила Эльза.
       -- Зачем ты унижаешь себя и нас настолько, что мы должны вести беседы на такие темы и в таком тоне?
       -- А что я могу сделать?
       -- Научиться разбираться в своих чувствах... Чем тебе не нравится Альберт? В нем есть какая нибудь черта или вообще что нибудь, что тебя отталкивает?
       -- Нет.
       -- Он сказал тебе что то неприятное?
       -- Нет... Он даже объяснился мне в любви... Довольно мило... В общем, очень мило.
       -- А ты?
       -- А что я?
       -- Что ты ему ответила?
       -- А я должна была что то ответить?
       -- Ну, он разве не спрашивал, как ты к нему относишься...
       -- Да, он спросил... И я сказала, что он мне нравится.
       -- И он поверил?
       -- Нет... Он спросил, что именно мне в нем нравится...
       -- И?..
       -- Я ответила... Душа.
       -- Тогда в чем же дело?
       -- Я боюсь, что потом окажется, что у него есть такие черты...
       -- Вот когда окажется, тогда и будешь переживать! -- внезапно закричала Эльза. -- Как тебя Стюард, этот упырь со стеклянными глазами, приворожил!
       Энжела рыдала не останавливаясь, и Герберту стало ее жалко.
       -- Перестань плакать. В конце концов, ты -- нормальная барышня. Вам и не следует испытывать чрезмерное влечение к первому встречному, которого ты знаешь только два дня... Нужно дать время... Хотя, конечно, положение, в которое ты нас ставишь, приятным не назовешь...
       На том в тот вечер и покончили. Герберт и Эльза не спали всю ночь, а на следующий день все началось снова. Дела в конторе пошли еще хуже. Энжела словно абсолютно отупела, и Герберту пришлось принимать срочные меры, которые уже не могли изменить положение. Бизнес Адлеров зависел от каждого дня, и пара неудачных недель могла привести к полному разорению с увольнением работников, точнее работниц, которые все, как одна, были матери одиночки с двумя тремя детьми.
       В дополнение ко всему позвонил Альберт, который, путаясь и долго извиняясь, объяснил Герберту, что может приехать только на несколько недель, а там посмотрим, и так далее...
       Вечером Энжелу снова вызвали на разговор. На этот раз инициативу взяла Эльза.
       -- Если ты не наладишь отношений с этим молодым человеком, мы больше не будем тебе никого искать... Заметь, это ты нас просила, а не мы тебе навязывали свою помощь! Мне, сорокалетней женщине в положении, не очень приятно флиртовать ночами с молодыми мальчиками по Интернету, когда рядышком лежит ревнивый муж... Да и отцу тоже не очень интересно выступать в роли невинной девушки... Он, руководитель международного бизнеса, сидит по ночам и переписывается за тебя... А после этого ты нам сообщаешь, что избранник всем хорош, но он не подходит, потому что вдруг он окажется плохим! Никто никогда не делал своей дочери того, что мы с отцом делаем! Сами отвезли тебя к нему. Ты провела незабываемые романтические выходные, в то время как я с пузом проделала несколько сотен километров только для того, чтобы просидеть два дня в душном номере для курящих, потому что мы сорвались в поездку в последний момент и все остальные номера оказались заняты... Более того, Альберт даже объяснился тебе в любви, на что ты промычала что то невразумительное... Итак, если у тебя из этого ничего не выйдет, милая моя, я подселю к тебе дедушку и бабушку, нечего тебе королевой в двухэтажных хоромах проживать... Вот и водись со стариками, раз ты больше ни на что не способна. Я все сказала.
       Энжела снова плакала. Эльза ушла наверх. У нее начались схваткообразные боли в животе, и ей пришлось принять ванну, чтобы расслабиться.
       -- Так я с тобой рожу до срока, -- пробормотала она, уходя.
       Герберт остался с Энжелой и говорил еще что то раздраженное. Та плакала.
       Пытаясь ее успокоить, он стал рассказывать о том, как сам был влюблен в ее мать, тогда еще молоденькую девчонку, и как чуть не потерял ее из за того, что все никак не мог решить, то ли это самое надежное и единственное чувство, которое на всю жизнь, ради которого можно преодолевать войны и расстояния, ради которого следует заставить вертеться вселенную вокруг, поставить ее с ног на голову, чтобы только не дать этому чувству раствориться в прах?
       -- Так ли уж важно быть осмотрительной и в конце концов остаться одной или в окружении подонков, которыми полнится наш город?.. Ни одной полной семьи! Все разведенные! Неужели каждое поколение должно повторять одни и те же ошибки? А если бы Альберт предложил тебе руку и сердце завтра, что бы ты ответила?
       -- Я бы согласилась...
       -- Но спать с ним не стала бы, потому что у тебя нет влечения...
       -- Стала бы... Со временем...
       -- Ну, и на том слава Богу. Вообще нынче мое положение -- самое неестественное за всю мою жизнь... Склонять дочь к сожительству с малознакомым человеком...
       -- Ты -- хороший...
       -- Может быть, тебе стоит послать нас всех к чертовой матери, взбунтоваться? Сказать: не лезьте в мою личную жизнь?
       -- Хорошо. Я взбунтовываюсь. Папа, не лезь в мою личную жизнь.
       -- Поздно...
       -- Я и сама знаю, что поздно...
      
       Часть 6
       Непротивление счастью
      
      
        []
       Время идет, но вечно возвращается на круги своя. Жизнь, ощутимая и выпуклая, состоящая из поступков, потекла своим руслом, а мысли Герберта устремились в свои подземные галереи, где им было просторно под гулкими сводами, оскаленными сталактитами, стремящимися к колоннообразованию, эдакому вечному слиянию со сталагмитами с целью воссоздания античных колоннад, под сенью коих так вольно размышляется в потемках, так верится в незыблемость своих устоявшихся сомнений, так хочется оставаться мыслящим существом и вне пределов тиканья биологических ориентиров... Герберт мыслил то урывками, а то и часами, рассуждая сам собой.
       "Именно условности нередко делают людей несчастными. Правила рода, повадки поведения, все эти реверансы и оскаливание зубов, в сути своей призванные упорядочить гул человеческого столпотворения, на уровне каждого сухонького индивида терпят крах, фиаско буквально всеобъемлющего масштаба, ибо нет ничего более требующего внимательного осознания, как принятые на веру условности.
       Оторвавшись от внезапно упавшей на нас современности, легко распознать всю фальшивость и нестойкость условностей, закосневших в традиции. То не принято, это пошло, а вот такой поступок и вовсе неприемлем... Но смешения культур людоедов с утонченными просветителями создает множественность лабиринтов реальностей, в которых живут все и одновременно никто, где сталкиваются правомерные традиции и вздорные правила бытия повседневного кружения по бесконечным комнатам этих самых лабиринтов.
       Нынешняя эпоха уже не только опровергает условности, накопленные временем, но и буквально требует в порыве незрелой дерзости переломить и собственные доморощенные табу.
       Кажется, что обязательно потеряешься в этом мире без мерок, в бесконечном переплетении "можно" и "нельзя". Нужна какая нибудь простая максима, которая легко запоминалась бы и не менее празднично исполнялась бы, эдакий единый ориентир, что нибудь взамен этого расплывчатого и противоречивого -- "красота спасет мир". Нет ничего менее надежного и преходящего, чем красота. Христос сказал: "Доброта спасет мир". Достоевский взялся пооригинальничать и, рассудив, что все доброе -- красиво (хотя не все красивое -- доброе, иначе как же Антихрист, что черен ликом и прекрасен?), окончательно всех запутал. В поиске красоты, столь неустойчиво определенной, мы потеряли из вида огни наших маяков, и те пришли в запустение, их дряхлые смотрители вышли на пенсию, и теперь наши барки блуждают в прибрежных, оскаленных подводными бурунами водах, как страждущие щепочки, и нам снова нужна некая максима, которая просто и надежно совершила бы это таинство возвращения главного ориентира. Ни золотой телец, ни пригоршни, бросаемые в топку иллюзорного всеобщего мирового счастья, не могут заменить простого и неоригинального "доброта спасет мир". Отклонение от сей максимы чревато заблудшим существованием... Достоевский пытался взорвать существующий благодушный мир. Он полагал, что, совершив столь свойственный его духу подавленный, но от того не менее революционный подкоп под размеренность существующего мира, он старый мир разрушит, а затем... Но "затем" так и не наступило, в то время как старый мир оказался безусловно и вполне до основания разрушен. Судьбы героев романов "Идиот" и "Братья Карамазовы", столь лакомо редкие в окружающем мире хмурого гения, вырвались на волю, подгоняемые тесно примкнувшими к ним "Бесами".
       Теперь, проживая в мире Достоевского, причем лишенном условностей той поры, трагедии безысходности прослеживаются буквально в каждом индивиде. И хотя слово "индивид" несет в себе латинский смысл "неделимый", нет такого индивида, который не был бы разделен пополам, не растреснут противоречиями, которые мешают ему существовать в гармоничном счастье с самим собой и окружающими".
       Иногда мысли Герберта были столь запутанны и сложны для него самого, что он, боясь сойти с ума, потерять нить, вонзиться на полной скорости скакового автомобиля в стены противоречивости, брался записывать их. Но мысль ускользала, и подспудные ощущения пошловатости своего бунта против Достоевского брали верх, он маялся вновь подступающей бессмысленной скукой. Временами все словно бы прояснялось, и ему хотелось писать -- не для славы, не для опровержения неопровержимых идолов, а просто для себя самого, для лучшего усвоения своих неминуемых выводов.
       Простое перечисление событий, кое принято приводить в классическом дневнике, Герберта не удовлетворяло. Он понимал, что подобное творчество ничтожно, но мысль о написании придуманного романа настолько противоречила его расчетливому и стойкому к подобным соблазнам уму, что он гнал ее, казалось, бесповоротно. Но в какой то момент ему пришла мысль взяться за такой роман, который просто и невнятно, насколько это возможно, чтобы не повредить существующую реальность, вел бы его самого по неуступчивой тропинке жизни, пролагаемой в кишащих камышами болотах повседневности. Такой роман не был Герберту противен. Ему не казалось, что он совершает нечто глубоко аморальное, выдумывая своих героев и заставляя их страдать и гибнуть по мановению своего пера, на усладу публике, для вящей славы, для преходящей и внезапно распахивающейся в неглиже сладострастной страсти возвышения над собратьями. Герберт рассуждал: "Пусть я манипулирую людьми, и оттого мне не остается толики надежды претендовать на статус морального существа, но ведь и люди манипулируют мной. А значит, дело не в том, кто автор жизненного романа, ибо если литература отождествляется с жизнью, то нет ни правых, ни виноватых. Никто не смеет играть уникальную роль автора бога. Я живу, словно бы пишу роман. Но в то же время я являюсь и героем этого романа, а окружающие, пусть сами того не понимая, манипулируют мной, моими чувствами, поступками, искажают мою реальность, а значит, "пишут" меня... Они -- мои жестокие и невинные соавторы. Они видоизменяют мой замысел настолько же, насколько я пытаюсь вмешаться в их жизнь".
       Герберт сначала просто записывал свои мысли, потом они начинали выстраиваться в цепочки событий, и он уже не мог отличить литературу от жизни и наоборот. Он не понимал, какие поступки он совершает для того, чтобы отразить их в романе, а какие повороты сюжета, написанные на бумаге, ложатся на нее только для того, чтобы обрести свою истинную плоть в разухабистости вполне реальной и всеми осязаемой жизни.
       Романы, которые пишут автора, герои, которые диктуют его поступки... Такая литература была Герберту по душе, хотя окружающими была бы воспринята как верх пошлости и демонической манипулятивности. Эдакое фиглярство... Переписываться с молодым человеком от лица дочери, пускай и с ее согласия, а затем описать это в романе? Что может быть более низменно и противоречит всем разумным условностям? Но Герберту было на это наплевать. Ему нужно было освободиться от пут скручивающей его душу достоевщинки. Он чувствовал, что он своего рода анти Идиот, но, поделившись с Эльзой своим соображением, получил ответ, что так мыслить не следует, ибо если Идиот у Достоевского "князь Христос", то Герберт неизбежно выбирает роль Антихриста, что вовсе неудобно, если собираешься проповедовать необходимость добра и непротивление счастью.
       Герои Достоевского всегда противятся счастью. Кажется, что вот же простой и надежный выход: скажи они иное слово, соверши иной поступок -- и все наладится, болезненная страсть развеется, мрак отступит и даст место светлому и румяному бытию. Герберту всегда хотелось вмешаться в каждый из романов мрачного гения. Всегда после прочтения у него оставалось сожаление и оскомина бессилия... Но не того бессилия, которое буквально поглощает князя Мышкина.
       -- Я не Антихрист, потому что князь Мышкин, описанный Достоевским, никакой не Христос, -- говорил Герберт Эльзе. -- Христос Достоевского словно сошел с картины с разложившимся трупом, той самой, за которую Рогожину предлагали аж пятьсот рублей, той самой, что вызвала у Идиота, как и у самого Достоевского, законное сомнение в вере... В свое время эта картина поразила воображение Достоевского, который устами своего героя говорит, что от нее "можно веру потерять". Как же разложившийся мертвец может воскреснуть? Достоевский -- неисправимый материалист, забитый и сломленный революционер, несостоявшийся цареубийца... Вот здесь, в мучительном предчувствии эры Антихриста, он предстает во всем своем величии.
       Беспомощный, мертвый Христос -- вот что подрывает остаток веры... И его беспомощный Идиот пытается наладить жизнь обуреваемых мрачными страстями изгоев. И снова, уже в романе о веселеньких братьях при убиенном папаше, Христос беспомощен пред собственным Инквизитором, Великим Убийцей, готовящимся снова Его уничтожить -- Его же именем, во имя Его самого... Достоевский -- певец беспомощных Христов. Но Христос никогда не был таким, он не был беспомощным, даже страдая на кресте. Он не был простым статистом событий, он не говорил просто милые и добрые речи, не увещевал... Он творил чудеса и, в своем роде, манипулировал людьми для их же собственного блага. "Веришь ли ты в меня?" -- вопрошал Спаситель и, получая ответ, сотворял чудо. Вот кому следует подражать, а не бессилию нездорового человека. Можно манипулировать собой и другими, если это ведет к доброте и счастью. И нельзя не манипулировать другими, если они на грани гибели, и вмешательство -- единственный путь их спасти.
       Реальность нереальна и относительна. А значит, правда такова, каковой мы видим ее, и не более того. Существовали три несчастные души: Энжела, несчастная девочка, потерявшая веру в счастье; Альберт, измученный своей никчемностью, тупиковостью своего поиска любви, пристанища, очага; и Герберт, глубоко переживающий безвыходность положения Энжелы и ее неспособность стремиться к собственному счастью. Введите сюда Идиота, и он скажет массу обольстительных в своей простоте слов, он будет красив в своей добродетели, и эта добродетель отправится спасать мир, но причинит этим трем героям еще больше страданий, ибо вырвет их из повседневной рутины их, казалось бы, "нормальной" жизни. Но Герберт, похоже, анти Идиот. Он вовсе не собирается скользить соразмерно неровностям человеческой страсти. Он мистифицирует события, фальсифицирует реальность, манипулирует людьми. Он -- тонкий искуситель, он пользуется дьявольскими приемчиками, но на благо счастья, в то время как Идиот применяет глаженую белизну белья, не запятнанного ничем потусторонним, лишь бы только сохранить красоту, которая якобы... да, именно якобы спасет мир...
       -- Я -- анти Идиот, -- рассудил Герберт, -- ибо я проповедую непротивление счастью. Я пренебрегаю совестью и порядочностью, я пользуюсь мутными страстями и полузабытыми желаниями, но для того, чтобы соединить две несчастные половинки и привести мир в благостное равновесие. Пусть мне это не удастся, но я хотя бы предпринимаю попытки, я хотя бы стремлюсь, а не сижу сложа руки. Пусть я -- демиург, но моя направленность добрая, и цель -- благостная, нужная, верная... Что, если чудеса Христа, -- лишь хитроумные трюки?.. Станет ли Он от этого обманщиком? Что, если у Него был брат двойняшка, и один и них принес себя в жертву на кресте, а второй вышел из за спины погибшего и провозгласил о своем воскресении? Что это? Обман? Фальсификация? Изловить второго и распять так, чтобы уж точно не воскресал... Эдакий негодяй... Все это рассуждения калеки, человека, родившегося в эпоху крепнущего материализма, очередной нудятины, очередной умственной гнили...
       -- Любые чудеса можно объявить подвохом, а любой подвох может оказаться чудом. Да разве не чудо то, что мы способны рассуждать о значении чудес? Нам поверят и без чудес; и с чудесами нас распнут, невзирая на лица и дурной опыт... Все средства хороши, если они направлены на достижение счастья без ущерба для других. Общественные законы и моральные установления призваны держать в узде общество в целом... Нашим же установлениям не придет конец, пока наши мысли устремлены к достижению счастья конкретных людей, стараясь при этом не повредить другим... Не повредить! Как много кроется в этом простом призыве. Но с каждым дыханием мы вредим кому нибудь в этом мире. С каждым глотком воды, с каждым проглоченным кусочком пищи... Ну что ж, тогда стараться хотя бы намеренно не вредить, хотя бы так, чтобы в планах не было совершения зла предписанного и неотвратимого.
       -- А как же Анна? Как же эта заблудшая душа, которой я постарался нанести и нанес максимальный вред, насколько был способен и насколько это позволялось более или менее принятыми мной законами общества? Ах, дело в том, что Анна возжелала счастья только при условии несчастья других. Ей нужно было, чтобы я был несчастлив, а посему не следует делать счастливым того, кто строит свое счастье на чужом несчастье. Такого человека следует наоборот обессчастливить (явно от слова "бес"), не дав ему достигнуть воплощения люциферских, а посему неизбежно гибельных фантазий.
       -- А как же изгнанный Стюард? Никакой разницы! Он тоже собирался устраивать свое болезненное счастье на несчастье других... Сидел и говорил нам в лицо, да еще при Энжеле, что никогда на ней не женится... и что она не выгоняет его только потому, что у нее не хватает смелости...
       -- Что же означает многообещающая и ничего не разъясняющая сентенция: "Непротивление счастью"? -- задавался вопросом Герберт. Ему казалось, что он понимает значение своей находки, но было ли оно понятно тем, кто не мыслил его категориями, для кого благородство страдания было гораздо значительнее и вернее, чем некое призрачное страдание... "Бог терпел, и нам велел", "оставьте меня в покое, дайте мне быть несчастным"... Ну как же, как же, страдания очищают душу, а счастье, наоборот, по всей видимости, вымазывает ее пакостным нетерпением наружного применения, черной массой небытия, которое грозит всякому, предавшемуся счастью в жизни земной, приносящей законные и закономерные страдания... Даже Евангелие, продукт безусловной и многократной фальсификации, не содержит ничего такого, что запрещало бы человеку быть счастливым... Конечно, нужно бросить деньги на дорогу. Конечно, нужно жить, словно птицы небесные. Конечно, необходимо освободить себя от низменных страстей. Сквозь все фальсификации и афоризмы мы слышим голос Спасителя, и слова Его действительно хороши, ибо они не слова, а намерения, которые, как ни старайся, сложно исказить, превратить в мрак катастрофического непонимания, в пепел неиспользованной возможности счастья, в ночное рыдание, в сон, пронизанный не забвением, а наоборот, язвящим и неотступающим чувством напрасности жертвы, проломленного черепа хрупкой девицы, приносимой в жертву строгим и насмешливым богам майя, брошенной в колодец Смерти ради жизни, которая все равно продлилась недолго, лишь затем, чтобы смениться крестами верных Христу конкистадоров, которые вряд ли входили в замысел Христа, даже если читать Евангелие вверх ногами, задом наперед, отражая его в старом, немытом и порепанном зеркале в бабушкиной ванной комнате, черные прогрызы которого словно отражают твою душу, прогрызенную и местами сильно заветренную безумием, безверием и безвкусием...
       Счастье -- вот основная максима и императив. И нет разницы меж счастьем земным и небесным. Если счастье не зиждется на несчастье других, если твои невинные фальсификации не губят чьи то затронутые судьбы, то это несомненно лучше, чем когда твоя прямота, логика и разумность выводят новым грифелем по коже человеческой бумаги очередные сюжеты в стиле короля Лира... Старики, умирающие на холодном асфальте, пропитанном дождем, сбежавшие из пасмурной, пропахшей экскрементами больницы... Вот результат нашей логики -- холодной, как асфальт. Уж лучше фальсификация, насмешка над законом, упрек конституции, революция нравов -- все, что угодно, но только не совершение этого преступления по несмышлености, преступления по вере в правоту Достоевского, в святую приверженность неизбежному и всеочищающему страданию... Нам нужны книги, уводящие в бесконечность счастья... Эти книги взорвут существующий порядок бытия. Нам не нужно больше эстетствовать и накладывать второпях пятаки на остекленевшие зеницы мертвецов.
       Между тем мы следуем, неизбежно следуем чахоточным идеалам Достоевского... Милый, обстоятельный, всеподкупающий Идиот прокладывает для нас дорогу в вечность, но сама по себе эта вечность не имеет никакой ценности, она легко лопается, как пронзенный воздушный шар, лишенный своего воздушного содержимого. Сама по себе суть страдания и непротивления злу имеет вовсе не ту концептуальную необходимость, которую вкладывают в нее обрадованные злодеи, маскирующиеся в передники Золушек.
       Девическая невинность не есть награда за скрупулезное соблюдение целомудрия... Мы встречали немало дев, развращенных почище проституток. Нет, истинная целостность помыслов вовсе не в сути физиологического акта соития, не в излиянии семени туда, где ему не суждено взойти, не в порывистой страсти ожидания наскучившего экстаза. Это не то, для чего следует искать счастья, это вовсе не так устроено природой, и тролли мерзавцы напрасно надеются заменить своими картинками истинную картину естества.
       В том то и дело, что речь вовсе не просто о каких то романах или о каких то обыденных жизнях, которые скучны или не скучны в зависимости от количества заключенных в них страданий. Речь идет не о каких то философах или простолюдинах, делающих свои никому не интересные выводы. Речь идет об императиве для каждого из нас, для максимы бытия, для оправдания существования... Я был ничтожеством, но прожил счастливо и никому не мешал. Я сделал счастливыми еще пару тройку ничтожеств, я обманывал их, они обманывали меня. Потом мы признались в обмане, но разрушения не наступило, ибо счастливые связи окрепли, и обман потерял значение. Мы жили счастливо и не противились счастью, мы брали свои судьбы в собственные руки и проверяли любые условности на зуб, как следует проверять каждую золотую монету в отдельности, если хочешь найти фальшивку. Для нас каждая понюшка табаку несла в себе особый смысл уютного удобства, неторопливого стремления к простому и обыденному, а потому неспособному наскучить существованию, поскольку оно свободно выбрано нами самими, вне диктата привычек и условностей, вдали от указаний корифеев духа, цареубийц и пасмурных игроков на износ, проповедующих нам культ страдания в качестве эквивалента блага. Мы были далеки от красоты в ее эзотерическом смысле, наслаждаясь небесами в той мере, в которой наслаждаются ими улитки, мы знали, что все, что нам нужно, либо у нас уже есть, либо мы это изобретем по мере надобности, но без культа страданий, без показушного бреда, без шоу бизнеса смерти. Мы были не новы в своих открытиях. Просто наши единомышленники скрывались в тени крикливых максим страдания, непротивления злу, наносной игры слов, культа жертвоприношения, умерщвления ради жизни и воскрешения ради смерти. На тысячах языках нам возвестили о том, что Господь Бог послал нам своего Сына, отдал нам Его в жертву, чтобы подарить нам вечную жизнь. Посмотрите на наши физиономии. Нет, пожалуйста, не отводите взгляда... Вечная жизнь? Нам нужна вечная жизнь? Нам нужна человеческая жертва? Все эти максимы нас угнетают, заставляют мучиться совестью, принимать на веру любые условности, тяготиться развратом почти так же, как и целомудрием. Ходить в храмы по нужде в раскаянии -- и раскаиваться вне храмов, на шумных перекрестках, где каялся мастер топора, тот самый герой Достоевского, прокричавший о своем преступлении на все четыре стороны, и мы дышим его дыханием, и мы верим в его Антихриста, и мы знаем, что это про нас, ибо даже те, кто и понятия не имеет о литературе и возвышенных размышлениях, страдают низменно, скользя по проложенной тропке, которая предписана им еще до рождения, возведена в культ, в набожность, ранящую и неспелую, в ожидание неминуемой зрелости человечества, которая так и не наступает, а неизбежно обращается подвохом... Я так ждал, что человечество прозреет, повзрослеет, но его детский лепет плавно перешел в старческий маразм... Моя страсть к книгам сделала меня книжным человеком. А книжный человек -- страшен, ибо он верит только тому, что написано в книгах, не понимая, что в книги попадает только то, чему в книгах не следует быть. На свете проживали мириады анти Достоевских, но их скромные соображения и жизненный опыт почили в бозе, ибо сатана там правит бал, ибо именно он, лукавый создал из чистого культа счастья, которым должно было стать христианство, мрачный культ страдания, искупления, жертвы... Мы судим о христианстве опять же по книгам. Как евреи -- народ книги, так и все остальные не что иное, как человечество книги, а книги лгут, они лживы по определению, они не могут не лгать, они и созданы для оправдания лжи, ибо правда не нуждается ни в записях, ни в оправданиях, ни в натужных проповедях. Правда вдыхается с воздухом, она руководствуется прахом отживших и истлевших поколений, она верно определяет направленность нашего пути, ведущего к спасению от самих себя. Вы, книжники, требуете, чтобы человек наконец нашел в себе нечто человеческое, но как раз то самое человеческое, что есть в человеке, чуждо и страшно, и нужно в себе искоренять, ибо то человеческое, что нам всем не чуждо, как раз и несет в себе ту угрозу нашего спасения от самих себя, тот призыв к красоте, которая должна спасти мир, но без которой мир и не нуждался бы в спасении.
       Мы безумный вид ключевых существ, которые замыкают длинную вереницу божественных попыток сделать мир самодостаточным. Нам не следует притягивать Бога за уши к каждому нашему счастью и несчастью, -- нам просто нужно задуматься о том, что следует совершить для изменения иллюзий, которые мы именуем реальностью, в направлении нашего собственного счастья без особого ущерба другим. Так ли это много? Так ли это невероятно недостижимо? Конечно, маньяк убийца счастлив, пачкаясь в крови своей жертвы... Но это -- не счастье, это -- торжество, это повод для создания религии, которая все разложит по полочкам; где нужно, оправдает жертвоприношения, а где необходимо, применит нужную уловку покаяния... Недаром религия -- самая смышленая потаскуха, она гораздо более подвижна, чем политика, несмотря на свои догматы, она и не поднимая зада с закоснелого трона легко выведет из тупика любого зарвавшегося садо мазохиста. Не о таком кровавом счастье идет речь. Не о том навязанном нам с вами ощущении безысходности и неоригинальности нашего с вами существования. Счастье, которое следует возводить в образ императива, -- это то, что всеобще для всех форм жизни и небытия. Вот какое счастье легко усваивается нашими душами и не требует особых промываний желудка религиозными книгами и раздачами чиновьих титулов святых.
       Мы должны учить своих детей, что всякая попытка их учить есть зло, ибо если бы Господь Бог желал бы, чтобы мы чему либо научили свое потомство, он нашел бы легкий способ вставлять какую нибудь дискету с уже готовой и неизменной информацией. Нет, учить мы должны лишь тому, что никакие учения не должны руководить их жизнью, что никакие пасмурные идолы Достоевского и условности ветхозаветных блажей и супермодерновых развращенностей не должны калечить их судьбы. Вот чему мы должны учить своих детей. Вот чему мы должны учить самих себя -- и в этом и будет заключаться наше непротивление счастью.
      
       Часть 7
       Вес песчинки
      
      
        []
       Сия книга включила в себя лишь малую толику забав Герберта Адлера. Возможно, некоторые из них высветились с излишними подробностями, которые хороши на суде, но отягощают расслабленную читательскую душу. Да что, в самом деле, такого в этом Герберте Адлере? Так, песчинка. Подобными ему засыпаны полнопесочные пустыни от полюсов до экватора и обратно... А существуют ли люди не ничтожные? Каждый человечишка в той или иной мере пытается искривить жизнь себе в удобство. Всякий, рано или поздно, норовит посягнуть на общепринятые авторитеты. Пусть так. Но Герберт -- песчинка сложносочиненная. С одной стороны, он призван вызывать у читателя закономерное раздражение, ибо так жить нельзя, не положено идти супротив всяких правил и даже, упаси боже, посягать на свободу воли, манипулировать людьми, лишать их природного права на неожиданное безумство... Но читатель, овладевший азбукой писательских подвохов, чувствует, что фигура Гербрта Адлера мила автору. В этом то и состоит основной конфликт автора с читателем, и, того хуже, автора с самим собой.
       Герои появляются и исчезают по мановению забав хитрого Герберта...
       Автор носится со своим Гербертом Адлером, видит мир и людей его глазами, а другие герои романа почти лишены слова... Ну, чувствовали же они что то? Не просто ведь манекены ходячие... Как же так?
       Увы, правда жизни заставляет признать, что бывают люди, или, по крайней мере, некоторые промежутки в жизни людей, когда они почти ничего не чувствуют. Бродят, как сомнамбулы, ощупывают, что попадется под руку, а спросишь с дружеским пристрастием, или даже заберешься к ним без мыла почти что в самую душу, а там -- гулкая, зияющая пустота! Это еще очень хорошо, если отыщется хотя бы одна своенаправленная фраза: "Как я его ненавижу" или "Как я ее люблю!". Тогда еще может получиться хотя бы сносный романишко с трагическим исходом, ведь читатели жаждут красивых сложносоставленных чувств, особенно их перемешивания при варке на медленном огне. Анестезия чувств продиктована миром реальной повседневности. Попробуешь препарировать такие чувства -- а они несложносочиненные, вымученные по необходимости, потому, что так принято, так должно быть, буквально для галочки. И это устойчивое марево односложности и пустоты совсем неплохо... Так многие из нас живут. Я сам иногда весьма одноклеточен.
       Именно с такой односложностью в людях и сталкивается Герберт Адлер. Сначала она ему кажется простой и удобной, но потом он постигает, что жизнь -- вовсе не роман. В ней многое ничем не завершается. Люди аморфны и непривычно апатичны. Романы предназначены для страстей, а жизнь предназначена для вполне ощутимого проживания в ней -- различие, как между парадным гробом и тесной, но удобной двухкомнатной квартирой. Что вы предпочтете? Риторический вопрос... Конечно, гроб!
       Ах, как нравится нам уложить героя в гроб, предварительно вдумчиво его препарировав! А далее запротоколировать результаты вскрытия его души... А там -- пусто! Ничего особенного! Набор жалких штампов и полушка блуждания по отхожим местам. Ну, иногда, правда, можно наткнуться на прекрасно сохранившиеся страхи из детства, мрачные воспоминания о каких то скандалах и легкое головокружение от чужих неудач.
       А вот вам неожиданность! Не желаете? Читатель не любит сюрпризов? Пожалуйте... Я вас попотчую очередным "шарше ля фам"! По совести говоря, роман то надо было назвать "Забавы Эльзы Адлер", ибо все, чем забавляется наш герой, делается исключительно и всеобъемлюще для любви всей его жизни -- этой самой милой, едва заметной, беременной Эльзы. Герберт давно забыл, чего же хочет он сам. Смысл его счастья заключается в выискивании тайных и явных желаний любимой и в их осуществлении, возможно, грубом, возможно, несколько насильственном даже в отношении самой Эльзы, но все же это не меняет сути.
       Хотел ли Герберт изгонять Стюарда? Неизвестно! Этого, без сомнения, желала Эльза, и мавр блестяще сделал свое дело. Анна на шее... Так ли она мешала Герберту? Опять же неизвестно. Но можно сказать вполне достоверно, что Эльзе она мешала всецело, и посему поплатилась своей бедовой головой.
       Невинная, беременная Эльза была всему подспудным дирижером. Она не указывала, что именно нужно сделать или как надлежит поступить... Она лишь выдавала полунамеком состояние своей души, и внимательный Герберт воплощал его в реальность...
       Историю своей любви мэтр Адлер изложил в стихах, обращенных к Эльзе... Туманный слог и ненадежный эстетствующий шарм препятствовали пониманию происходящего, но все же, пожалуй, следует процитировать эти вирши -- блеклые следы давних чувств, волнений, желаний...
      
       1
      
       В ту эру ненавязчивых дождей,
       Едва лишь преломленных ожиданьем
       Несмелых радуг, призрачных ветвей,
       Снастями увлекающих сознанье
       Не в плаванье, а просто в естество
       Протянутого в вечность поцелуя...
       Тогда, когда немое волшебство
       Рождалось между нами, но ликуя,
       Весь мир уже препятствовал двоим,
       Забравшимся на склон зеленой кручи,
       Играть друг с другом, словно им одним
       Предназначались излиянья тучи.
       Над стриженой макушкою моей,
       Над мягкими твоими волосами,
       Мы, может быть, сгущали тучи сами,
       И снова вот полощутся они
       В бесцветных водах нового потопа,
       Дышать и жить по прежнему охота,
       Тебя, принадлежащую другим,
       Похитить, словно давнюю Елену,
       Не навлекая хмурых новостей
       На радиовещание из Трои
       И хмурый мир против себя настроив.
       Ведь он едва ли стал теперь добрей,
       Чем в откровенный век членовредительств,
       Или в не менее жестокий век открытий...
       И в сочетанье быстротечных снов
       Предпочитая дерзкие поступки,
       Мы отпускали жертвенных коров
       Поскольку не питали в тайной прыти
       И доли веры в ценность этих жертв.
       Мы не толкли на дне потертой ступки
       Для ворожбы взошедших в мраке трав,
       Мы просто составляли редкий сплав
       Из тел и судеб гибкого металла...
       Ты в безрассудстве терпком не металась,
       Когда метался в безрассудстве я...
       И в этом было все наше отличье,
       Или, как говорится, диссонанс,
       Затерянный меж нашими телами...
       И все, что оставалось между нами,
       Мы сохраняли трепетно для нас.
      
      
      
       2
      
       Мы оба выросли в кругу людей,
       Которые не слишком утруждались
       Понять, откуда плещется вино,
       Когда оно для нас превращено
       Из формулы оксида водорода...
       Мы были частью серого народа,
       А части ведь обычно не дано
       Постигнуть прелесть проживанья в зале
       Неспешных ожиданий новостей...
       Мы изучали выступы костей,
       Как требует наука врачеванья,
       Мы брали в руки сердце мертвеца,
       Как будто это действие учило
       Преодолеть немыслимость конца,
       И все, что в нас в какой то мере жило,
       Рвалось наружу из стеклянных колб,
       Но эта жизнь -- есть позорный столб,
       К которому приводят всех под ручку,
       Упорно утверждая, что затем,
       Чтоб приучить нас мучиться беззвучно,
       Так, чтобы сам уже едва ли мог
       Понять, где начинаются мученья,
       А где в очередной соленой пене
       Простые волны бьют челом в порог.
       Так, подчиняясь скуке естества,
       Мы убегали с лекций идиотов,
       И находили, что нам жить охота
       Без запаха, что мертвые сердца
       Неспешно, но истошно излучают,
       Иные ведь практически скучают
       С рожденья самого до самого конца...
       Но не было вдвоем с тобой нам скучно...
       В глухих лесах настырная кукушка
       Нам куковала продолженье лет,
       В анатомичке брошенный скелет
       Скучал в своей кручине бессловесной,
       И жизнь казалось нам настолько местной,
       Что покидать навеки этот край
       Нам не хотелось, пусть он был не рай,
       Пусть в нем постилась вся наша незрелость,
       Но кочевой мой разрумяный ген
       Поставил точку в ласковом блужданье...
       Нет, я не вскрыл в немой гримасе вен,
       Я просто встал и вышел, как нечайно
       Из чайника выходит белый пар,
       Как отлетают души насекомых,
       Как исчезает ласковый загар
       На разрыхленных складочках знакомых...
      
      
      
       3
      
       Мы чуяли угрозу тупика
       По грозному внушительному реву,
       С которым воздух провожает в путь
       Неспешную подвижность паровоза.
       Быть может, ослепительная проза
       В себе и проявляет нашу суть,
       Которую, увы, нам как обнову
       Вторговывает с пылом дурака
       Наш разум, этот пристальный судья
       Всех тех, кто подчиняется расчету,
       И верит, что в соитье единиц
       Рождается искомое прозренье.
       На это есть, увы, иное мненье,
       Что как ни прячься от разумных лиц,
       Разборов невнушительных полетов,
       Всегда найдется грязного белья
       Довольно для вниманья идиота.
       А посему в глухой тиши души
       Всегда есть место вечному упреку.
       Хоть бродит смерть всегда неподалеку,
       Все ж не найдешь ее, как ни ищи,
       Пока не грянет час дурного рока
       И не наставит жизнь нам рога,
       Уйдя от нас к другим своим субъектам,
       А нас оставив с нами для того,
       Чтоб мы себя познали, как перо
       Себя познать стремится до рассвета, --
       Но высохших чернил не обновить,
       И строчки сухо путается нить,
       Так и не дав искомого ответа.
      
      
       Но вот вам и другая новость... Дело в том, что Эльза сама не знала, чего в действительности хочет. Она пыталась догадаться о тайных желаниях Герберта и выразить их в своих, не менее тайных желаниях, что сделало бы их явными для нашего неутомимого исполнителя.
       Герберт томился безвыходностью отношений его дочери со Стюардом, и Эльза улавливала его флюиды неприятия этой ситуации. Она тонко чувствовала несвободу, в которую вовлекла Герберта его последняя управительница, Анна на шее... И снова повторилось то же самое. Представьте себе двух наивных обезьянок мармазеток, которые, обнявшись и заглядывая друг другу через плечико, выщипывают пушистые спинки, ловя друг у друга вредных насекомых. Только в случае с Гербертом эта спинка словно была у них с Эльзой одной на двоих.
       Что поделаешь, такова в понимании этих странных людей "любовь"... Достигать своих тайных желаний казалось им пошло, а вот стремиться к осуществлению затаенных намерений души своего товарища по любви было хорошо, весело, обжигающе приятно. Именно в результате эдакого вольного извращения их чувства и побуждения настолько перемешались, что найти отличие меж ними было невозможно!
       В отношениях с Энжелой Герберт и Эльза пользовались той же самой разновидностью любви. Они, словно снабженные чувствительными антеннами насекомые, ловили любые шевеления девичьей души и, поймав слабенькие сигналы: "Найдите мне принца!", бросались грубо и предприимчиво их исполнять.
       Герберты норовили применить свой способ любви не только внутри своей семьи, но и в отношениях к окружающим, ко всем, кого эти странные люди принимали в свой особый круг (в который, кстати, было совсем несложно попасть), и лишь когда наталкивались на явно саморазрушительные тайные желания какого нибудь горе индивида и упорная психотерапия в сочетании с антидепресантом не помогала, они разводили руки и просто переставали пытаться любить этого чужака, и тогда он сам отваливался под силой собственной гравитации...
      
      
       Так ли дурны были эти отношения? Так ли невыносима была эта несвобода? Так ли отвратительны были их забавы?
      
      
      
       1 Это явления умопостигаемые, в отличие от чувственно постигаемых феноменов. В философии Канта понятие "ноумен" соответствует понятию "вещи в себе".
      
      
      
       1 Свами Вивекананда считается одним из наиболее знаменитых и влиятельных духовных лидеров философии Веданта и почитается миллионами индийцев и представителями других народов, он нередко сравнивается с Буддой и Иисусом. В 1893 г. Вивекананда представил индуизм на Всемирном Парламенте Религий, затмив всех остальных выступающих и впервые вызвав интерес Запада к индуизму.
      
      
      
       1 Бхакти (санскр. bhakti -- "сопричастность", "приверженность", "преданность", "почитание", "поклонение") -- одно из основных понятий индуизма, означающее религиозный путь эмоционально личного почитания избранного божества.
      
      
      
       1 Я так рад, что вам удалось присоединиться к нам сегодня! (фр.)
      
      
      
       2 Может быть, ваш сын приедет работать с нами?
      
      
      
       1 Платон уподоблял обыденный мир мрачной пещере, где люди закованы в цепи так, что им не повернуть головы и не увидеть ничего, кроме стен прямо перед собой. Там, на стенах, они различают игру теней, отбрасываемых фигурами людей, двигающихся в глубине пещеры в свете невидимого костра. В своем неведении закованные пленники полагают, что эти тени и есть единственные реальные вещи в мире.
      
      
      
       1 Татами (япон., дословно "складывать") -- маты, которыми в Японии застилают полы домов (традиционного типа). Плетутся из соломы и соломой же набиваются, хотя в последнее время для набивки иногда используется пенопласт.
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Кригер Борис Юрьевич (krigerbruce@gmail.com)
  • Обновлено: 01/12/2008. 320k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Оценка: 4.89*12  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.