Не всем легко глядеть на себя в зеркало, отражающее внутреннюю сущность населяющих его зазеркалье существ. Каждый из героев нового романа Бориса Кригера кружит над бездной, каждый проходит трудный путь испытания, богоискательства, нелегкий путь борьбы с самим собой, пытаясь или не пытаясь победить в себе все греховное и наносное, пройти сквозь зыбкие пески соблазнов.
На краю пропасти разыгрывается игра, исход которой неизвестен. Кому-то удается выйти из этого хоровода благодаря обретению веры, кто-то погибает, кто-то так и продолжает мучительное кружение.
"Кружение над бездной" -- это не только роман о замысловатом переплетении эпох, поколений, судеб, но и философская притча, и страстная проповедь уверовавшего человека.
1
Убийцу отца Андрей Виригин повстречал на улице. Его так поразила будничность этой встречи, что очнулся уже после, когда вспомнил, что прошло восемь лет, и убийца вышел на свободу.
Все эти годы Андрей пил самоубийственно. Каких только планов сокрушительного мщения он не вынашивал и в пьяном бреду, и наяву...
Убийство -- грех, вопиющий к небесам, но на кару Божью Андрей расcчитывать не мог, поскольку в Бога не верил, хотя и был крещеный. Библию считал не более чем литературным текстом весьма сомнительной ценности. Но всё же "глаз за глаз" -- это ведь так естественно, и, казалось бы, не требует доказательств! Однако время шло, оставляя смерть отца неотомщенной. Ах, дрозофильное время, стирающее намерения в мелкий порошок, в пыльцу растаявших на ветру пресноцветов. В глубине души он презирал себя, не желая оправдывать свое бездействие знаменитым заветом христианства о всепроще-нии... Где были эти заветы, когда его отца по-зверски, безжалостно убивали?
И снова Андрей погружался в дурман, и только в спасительном, привычном дурмане можно было думать и не думать... Хотя нет, не так. В запойном бреду мысли как раз становятся безразмерно-тягучими. Они словно произрастают из ушей и резиновыми помочами обтягивают голову, цепляются за посторонние предметы. В глазах пульсирует темнота. Невозможно спать. Невозможно бодрствовать.
Андрей не считал себя горьким пьяницей и обиделся бы, если бы его кто-нибудь так назвал. Пьяница ведь пьет для удовольствия?
Жажду мести он принялся утолять жаждой любви! А стоило ему повстречать Настю, он вообще забыл о мщении. Любовь ведь даже атеиста может сделать сентиментальным. Чернявенькая, почти девчоночка на вид, хотя самой уже лет тридцать. Он редко влюблялся. То, что случилось у него с женой, нельзя назвать любовью... Это произошло шесть лет назад и длилось всего несколько месяцев. Стоит ли об этом? Нет, в этом контексте не стоит. Не нужно параллелей с Настей. С Настей всё по-другому, все иначе, чем с Лилей...
Проклятая логика. Вытравить бы ее безжалостно из головного бочонка. Но никуда не денешься: раз уж заговорили о Лиле, теперь не отвязаться. Да, Андрей был женат. История вышла прямо фантастическая. С будущей, точнее с бывшей, женой он познакомился исключительно по причине того, что они родились в один день. Просто набрал дату своего рождения на каком-то сайте и нашел ее. Плохая идея. Люди, родившиеся под одним и тем же созвездием, обычно не ладят. Подобное взаимоотталкивается. На этом и держится вселенная.
Так или иначе, он нашел ее по Интернету, и девушка с нежным цветочным именем Лиля приехала к нему. Как-то очнулся он после многодневного запоя и слышит: "Опойка, сколько пить-то можно? И вообще, в понедельник идем в загс". "Что ж не сегодня-то? Загс работает и в субботу". Ну кто его за язык тянул? Девушка была из состоятельной семьи. Ее родители его невзлюбили. Жили молодые в огромной трехкомнатной "сталинке" с высоченными потолками и лепниной. А еще через семь месяцев родилась дочь. Машеньке скоро будет шесть. Лилька снова вышла замуж... Видеться с дочерью Андрею не позволяют. Он -- пьянь.
Как вообще можно лишать отца права видеться со своим чадом? Где такой закон писан? На каких таких скрижалях? Маленькое родное существо -- оно ведь чадо не только матери, но и отца. Нельзя так. Нельзя!
Еще бывшая жена пыталась засадить Андрея в тюрьму за неуплату алиментов. А и с чего было платить? У него никогда не было ни гроша. Пешком ходил в соседний город, потому что даже на проезд не было денег. Он голодал не фигурально, диетически, а конкретно... Какие тут к чертовому шуту аллегории. Сидел не жрамши. А она -- алименты. Говорят, ее можно понять. Понять -- значит простить. А он не понимал и не прощал. Хотя опять же -- паршивая логика с аксиомой о прощении. Мол, убийцу отца простил, и ее прости. А он и его не простил.
Он хотел целовать малюсенькие ручки своей дочки. Никогда они больше не будут такими малюсенькими. А Лиля не позволяла Андрею видеть, целовать, разговаривать с дочерью. Читать сказки. Кататься на коньках. Она запрещала ему всё. А ведь дети -- это единственное живое и радостное воплощение времени. Андрей еще докажет, что не спит под забором... Особенно теперь всё должно измениться. Потому что в его жизни так тепло появилась Настя.
Настю он полюбил сразу, внезапно -- не заторможенно, не постепенно, как якобы приличествует влюбляться, а каскадом, словно на него сошла лавина.
Десять минут. Да, он видел ее только десять минут. Злые языки говорят: это страсть, похоть. Острые жала шипят: так не бывает, ты ничего о ней не знаешь, ты полюбил мираж! Что ты с ней будешь делать? Притом она замужем! У нее муж татарин, убьет! Тебе мало смерти отца?..
Да, отец тоже полюбил, да, он ушел от них, от матери, от Андрея, от десятилетней сестренки... Ушел к другой женщине. И она-то его и погубила. Прежний ее хахаль его убил. Но Андрей отца не виню. Уже не винил. Да и какая теперь может быть вина?
Если честно, с сестрой и матерью у Андрея отношения не сложились. Ругался с ними все время. Сестра и мать сердились на отца за то, что бросил семью.
А Андрей скучал по отцу. Так бывает, живая родня вот она -- дотронься рукой! Так нет... Неужели он никогда его не увидит? Невозможно поверить, что смерть окончательна и никаких поблажек. Загробность слишком обоюдоостра, чтобы ее допускать. Андрей не верил в душу и тем более в ее бессмертие. Он не мог отвлечься от себя самого. Не понимал, что это значит. Конечно, он может не выкобениваться и сходить в церковь, поставить свечку. Притвориться, как все. Ну хорошо, не как все, как многие... А толку-то что?
Вот бабушка Андрея веровала. Дожила до девяноста лет. Как ей было просто! Мать его тоже верует. Или говорит, что верует. В церковь ходит редко. Между тем настоящему верующему церковь как наркотик -- всегда мало.
...А я -- не могу. С души воротит от одной мысли. Мы -- рабы Его? Кого? Невидимого, воображаемого Бога? И изначально -- рабы? Нет уж. Пусть сначала покажется, а мы еще посмотрим. И решим, рабы ли мы. Я грешен? И чем же это? Читал я о грехах. Ни одного у себя не нашел, кроме разве что маловерия, но, думаю, атеисту это простительно. Мы, значит, -- грешники... А Он-то сам что творит-допускает? Вот хотя бы с отцом моим... Отец -- красавец, Ален Делон... Тоже был атеистом. Так зачем же его Бог к себе прибрал? За что лишил его обаяния жизни? Как так? Всего в пятьдесят лет... Я и сам-то уже приближаюсь к возрасту вполне квалифицированного мессии. Старший сын. Старший брат. Самое время прозреть. Как-то я с местным батюшкой беседовал, не смог он меня убедить. Он твердил: помолись, мол, так: "Господи, если ты есть, сделай так, чтобы я поверил в Тебя". А если не поверишь, то и дело с концом... Заманивал... Сам словно бы уверен, что если помолюсь, то обязательно втянусь... И прав. Если один раз обратишься к Богу, то, считай, поверил, значит? Дурачок, как же я к Нему обращусь, если Его нет? Я же не больной на всю голову? Ну, пью... Не больше чем другие. А кто не пьет?
И еще... Я в христианство не вступал. Заявление не подавал. Меня бабка голопузого крестила без всякого моего на то согласия. И то я, говорят, попа обоссал. Видимо, в знак протеста. Так что нечего мной понукать и внушать, что все мы грешные. За это Он нас, дескать, карает. Извините. Слава богу, не первый век нынче, и не второй, и даже не пятнадцатый. Теперь ракеты в космос летают. Где ваш Боженька? Я так бабушку и спрашивал:
-- Где Боженька прячется? Почему его космонавты на небе не встретили?
А бабушка в ответ:
-- А он, детка, за тучку спрятался...
Кому-то такого объяснения хватало. Но я был молод и нагл. Тайком язык бабушке показывал и пальцем у виска вертел... Шиза, мол. А она меня концом света и Страшным судом стращала. В четвертом классе, чтоб ее позлить, написал Богу письмо: "Если Ты устроишь конец света, кто ж на Тебя будет молиться?" Показал ей, она заплакала настоящими такими, старушечьими слезами. Теперь мне за это стыдно. Да мало ли за что еще может быть стыдно? Ну вот ведь есть же у меня стыд? Значит, и без Бога можно по-человечески, по совести? Не верю я в Бога. Не могу. Я уж как-нибудь так по жизни доковыляю. А дальше -- полная пустота, ухающая, гулкая. Нет? Ну, так ада я не боюсь. Пусть жарят. Боль отвлекает от мыслей... Хуже, чем на этой земле, все равно не будет. Или?.. Впрочем, это пьяный базар, а я завязал. Пить? Нет. Базарить!
Может, мне недолго жить осталось. Исхудал. Ну, были у меня всякие связи... Не подумайте! Только с девицами. Проверился. Да нет. Здоров. Здоров, молод -- и полон сил! Жалко здорового себя убивать. Пущай поживу... Хотя иногда так хочется! Пожить? Покончить с собой? И того, и другого, и можно без хлеба. Ведь не хлебом единым сыты скотины... Ах, как мне все обрыдло. Если бы не Настя, в последний запой я со всем бы и покончил. Почему? Потому что надоело думать.
2
Апостол Андрей был родом из Галилеи. Зелень ее холмов вселяла надежду на возможность счастья. Небеса, пронзенные лучами щадящего, словно бы смягченного облаками, солнца, позволяли уповать на повсеместное присутствие Божие. Не случайно северная часть Святой земли отличалась плодородием и живописностью, а жители ее -- добродушием и гостеприимством. Галилеяне легко уживались с эллинами, во множестве населявшими их страну, многие говорили по-гречески и даже носили греческие имена. Имя Андрей -- греческое, и в переводе означает "мужественный".
Не все времена одинаковы. Некоторые моменты вселенского времени Господь именует "полнотой времени", когда приходит час великих изменений. Апостол Андрей жил именно в такие восхитительные времена. "Полнота времени" ожидалась в мире задолго до Рождения Спасителя, но именно тогда были все основания верить, что мессия, посланник Божий, избавитель, предсказанный столькими пророками, должен вот-вот явиться во плоти. С юности будущий апостол, всей душой обратился к Богу. Он не вступил в брак и вместе со своим братом занялся рыболовством.
Облачаясь в разные тона синевы небес и вод, изо дня в день бороздили они на своей лодке гладь Галилейского моря, порой такого зеркального, что казалось -- ступи на его чуть приподнятую над впадиной берегов столешницу, и вода удержит, не даст человеку рухнуть, разбрасывая вокруг битое стекло брызг. Каждая капля превращается в алмаз, как только ее касается луч солнце. Так и наши души -- разбросанные осколки, они начинают сиять всеми гранями только уловив присутствие Бога, легкое дуновение его абсолютного бытия.
Летом и осенью лучше всего ловить рыбу возле устья Иордана, этого зеленого ленивого потока вод, сполна питающих восхитительную долину и далеко на юге безрадостно теряющихся в соленом мареве удушливого Мертвого моря.
Когда предтеча Иоанн Креститель начал проповедовать на берегах Иордана, Андрей вместе с Иоанном последовал за пророком. Многие полагали, что, может быть, Иоанн Креститель и есть ожидаемый Мессия, но он объяснял, что послан только приготовить Ему путь.
Вера -- источник жизни. Потеряй человек веру -- и перестанет существовать. Он для Бога и Бог для него. Это только кажется, что есть некий отдельный объективный наружный мир. Он всего лишь то, что отображается в нашем сознании полном снами и иллюзорными колыханиями нестойких занавесей бытия. Вера так же естественна, как потребность дышать, любить, видеть сны, пить полной грудью восхитительный воздух небесных откровений, преподаваемых нам лишь в той мере, в которой мы можем их вместить.
В то время Иисус пришел к Иоанну Крестителю на Иордан, желая принять крещение, и тот, указывая на Господа, сказал своим ученикам: "Вот Агнец Божий, Который берет на себя грехи мира".
Свершилось Богоявление! Бог сошел на землю и, водворившись в плоть, подал нам пример безграничной, жертвенной любви. Кто же мы, чтобы в этом сомневаться? Чтобы сметь этого не принимать? Мы сами себе творцы и разрушители? Бесы и ангелы? Судьи и подсудимые? Мудрецы и безумцы?
"Вот Агнец Божий..." Услышав это, Андрей с Иоанном Богословом последовали за Иисусом и стали Его учениками. В этот же день Андрей пришел к своему брату Симону Петру и сказал: "Мы нашли Мессию".
3
Однажды Андрея Виригина чуть не убили. Его убивали и раньше, избивали, душили, резали, травили и даже пытались сжечь. Но всякий раз существовала какая-то предыстория, а тут все произошло обыденно. Кто-то просто взял и бросил в него пустую пивную бутылку. Он шел через железнодорожные пути, а бухой шутник метнул бутылку, видимо, с пешеходного моста.
А может, это убийца отца и метнул? Понимает ведь, что пока сын жив, пока в полном здравии и памяти... А может, кто-то просто развлекался. Прицелился в движущуюся мишень и... Скорее всего, так и было. Но самое страшное, если бросили не целясь, наугад, высвобождаясь от лишней ноши, и тут уж заиграла, зарезвилась сила случая, шанса, потревоженного зыбкой теорией вероятностей. У бросившего -- облегчение, что расстался с ненужной оболочкой, у жертвы -- тоже облегчение. Ведь смерть -- невероятно облегчающее событие. Во всяком случае, должна быть таким событием. И зачем мы стенаем и жалуемся? Всё кругом, как ни верти, сплошное облегчение. Тургенев как-то записал в дневнике, что самое интересное в жизни -- это смерть.
...Бутылка пролетела мимо буквально в вершке от моего виска, и хотя я остался жив, во мне что-то рухнуло и раздробилось на мелкие, ноющие, позвякивающие в темноте осколки. Такой степени бессмысленности существования я еще никогда не ощущал. Так значит, это было не облегчение, а наоборот. Утяжеление. Как с эдакой тяжестью жить? Как жить с пониманием, что в любой момент, в любую долю секунды всё может прекратиться? И если небеса пусты, то всё это никем и ничем не управляется, подчиняется случаю, дури, пустоте? Говорят, что технаря гораздо легче убедить в мистическом, чем атеистически настроенного гуманитария, каковым я себя считаю. Да, технарь не верит в Бога. Но он вывел это свое неверие из строгой доказанности и мнимой нелогичности существования Высшего Разума. Поэтому стоит доказать ему несостоятельность его умозаключений, добить его собственной же плеткой, логикой, туго скрученной из фактов, -- и пожалуйте, нет больше атеиста. Всё. Трубите, трубы. Если не прибыло в полку верующих, то, по крайней мере, в полку безбожников явно убыло. Стоит втолковать ученому всю сложность устройства живых организмов, показать ему, что более вероятно, что какой-нибудь его сложный прибор сам собой взял и самообразовался из пыли и песка, без всякого участия человека-создателя, как он тут же начнет шмыгать носом. А отпетый циник медик, стоит ему уразуметь, что физика -- вовсе не точная наука, а растерянная девочка, потерявшаяся в лесу неопределенностей, и для того, чтобы объяснить существование нашей вселенной, нужно вообразить себе существование бесконечного числа других вселенных, он тут же утрачивает свой цинизм и находит, что с Богом мир выглядит более материалистично, чем без Него...
Но я крепкий орех. Меня не убеждают доводы разума. Будучи гуманитарием, я верю в собственное безверие, как верят фанатично преданные прихожане в осмысленность своей принадлежности к Божьей пастве. Так что я непереубедим.
Нежданный благодетель, богач, проживающий на Западе, нанял меня своим литературным агентом. Я как-то нашел утерянный в переводе кусочек из "Лолиты" Набокова и тем себя обессмертил. В друзья напрашивался. Терпел мое пьянство. Я организовал запись его произведений Валентином Гафтом и пристроил его сомнительный роман в одно издательство. Разумеется, он меня боготворил. Он нынче стал набожным... Так и называл меня -- упрямым орехом. Посвятил мне стихи:
Ты как орех -- упрям, бугрист и сух.
Я не могу сломить твое упрямство!
Ты словно бы переменил свой слух
На вкус самоубийственного пьянства.
Звоню тебе, -- ты снова горько пьян.
А я о Боге всё да о вселенной...
Мне впору о тебе писать роман.
Боюсь, он выйдет слишком откровенный!
Теперь любовь. Вот новая напасть!
"Подай ее мне, вместе мы погибнем!"
Уж ты б свою есенинскую страсть
Преобразил бы лучше в стих невинный...
Как тяжело без Бога! Волком вой
Мечась в бреду, и в возрасте Мессии
Тебя убьет очередной запой,
Как он уже почти убил Россию.
Но я люблю тебя какой ты есть,
Такого нелогичного, живого...
За то, что ты оставил свою месть,
Приняв всего одно Христово слово.
Ведь мы всю жизнь пытаемся прощать,
Шепча на ощупь зыбкие моленья.
Прости меня, прости сестру и мать.
И возвращайся из запоя тленья.
Вернуться из запоя тленья... Вернуться куда? Во вселенную с летящими в мою голову пивными бутылками? Я не верю, что существуют вселенные, где в меня попали бы этой самой бутылкой. Не верю я и в то, что есть такие миры, где я швырнул бы эту самую бутылку и сам себе попал бы в висок. И чем я отличаюсь от шутника, метнувшего в меня сей смертоносный сосуд?
В чем же тогда объяснение? Итак, миром правит сатана? В сатану я, пожалуй, верю. Как можно не верить в очевидное, ежечасно сопереживаемое? Так что свистите в свистульки, смейтесь надо мной. Я верю в сатану. Ну, конечно, не с рогами и копытами. А в злобное, упорное, налитое расплавленной сталью существо, расплескавшее себя по миру и превращающее его в холодную, опасную юдоль.
Как же так, в сатану верю, а в Бога не верю? Дисгармония получается. Асимметрия. Тут перевешивает, там недостаток... Как же мир не обрушивается в тартарары? Или мы уже и так проживаем в этих самых тартарарах? Поезд "Москва -- Тартарары" давно отправился со второго пути. Пассажиров просим сдохнуть, как собак. Спасибо за внимание!
Как-то ковыляю по вокзальному переходу. Смотрю, под плакатом "Помогите бездомным собакам!" лежит мужик, дремлет... Казалось бы, чему удивляться? В этом мире к людям всегда относились хуже, чем к собакам. И подходит к бедолаге этому божественно красивая женщина с алмазным крестиком на шее и своим модным каблуком начинает грубо его пинать.
-- Иди отсюда! Чего развалился? Всех клиентов мне распугаешь! Нечего у моего ларька ошиваться!
Он так жалобно посмотрел на нее, тяжело поднялся, собрал свои газеты и ушел. А ведь он человек! Такой же, как онаТакой же, как я! Может быть, завтра и я прилягу под плакатом о бездомных собаках. И что, меня так же пнут острым каблуком? И я так же покорно встану и побреду? О каком Боге они говорят? О каком милосердии? Ах, крестик тут ни при чем? Это просто продукт моды, без культового назначения. А Он висел на этом "продукте", истекая кровью. Мало ли до Него и после Него висели на крестах? Почему именно Он? Потому что был Сыном Божьим? Потому что мог и не висеть? Потому что ради нас? Ну и что изменилось? Красивая стерва с крестиком пинает бездомного человека.
Во всяком случае, тот самый Бог, якобы создавший все эти кучи видимых и невидимых галактик, похоже, слишком огромен, чтобы замечать меня, маленького. Впрочем, верю я в него лишь на уровне комиксов и забавных библий, которые издавались во времена всеобщего атеизма.
Итак, если без мистицизма -- плохо мне очень, и ничего вокруг не меняется. А так хочется просветления, стадного послушания единой и всемогущей, а потому не оспариваемой силе, но ее нет, и мы бродим, едва не натыкаясь висками на внезапные бутылки. Весенняя гроза из пивных бутылок, а радуга -- вовсе не мост и не закладка в ветхозаветной истории о потопе, а этикетка, смытая с дешевой бутылки паленой, на полыни настоянной водки.
4
Кто из нас избежал потрясений духа? Кто позволил себе всю жизнь вытворять всё, что заблагорассудится?
Больше все же тех, кто, в томительном безмолвии дожив до седых волос, старается задобрить непроизвольную память, путается в спорах с собственной совестью и тайком скрывает свою внезапную религиозность, выходящую в наш век за пределы допустимого.
Нынче единственным приличным божеством считается Успех -- тот самый великодержавный жрец, возносящий над всеми ахроматический флаг, в своей бесцветности превосходящий любую дозу космополитизма. Успех всегда готов переменить хозяина и мало-помалу начинает брать пример со своей противоположности -- невезения. И тогда былой успех еще поразительней, еще скорее ведет нас к недоумевающему краху.
Герберт Адлер, тот самый богач с Запада, новоявленный друг литературного агента Андрея Виригина, будучи на многое горазд, все же устал преследовать фортуну, которая, кичась своей неисполнительностью, по всей видимости, исключительно из озорства раздевалась донага и мелькала перед его зачитанными глазами своими мало насыщающими формами.
Он сделал ставку на нечто более надежное, чем фортуна.
Герберт искал и нашел путь к Богу.
В трудные времена люди говорят: "Тут не знаешь, как выжить, а вы мне о Боге. Какая мне разница, что там на самом деле?" Когда же у человека всё в порядке, ему и подавно нет дела до веры в Бога...
Кому же важен ответ на вопрос о существовании Бога? Что поделать, если большинству людей всё равно, даже если привести все возможные доказательства Его существования из всех доступных сфер человеческого знания -- начиная с философии и заканчивая наукой, моралью и историей, подвергая их критической проверке?
Человеку не интересно, что в любой из этих областей существуют веские аргументы в пользу существования Бога: онтологический аргумент в области философии, космологический и телеологический -- в области науки, нравственный -- в области морали.
Беспристрастное рассмотрение фактов приводит нас к возможности и необходимости существования Творца, как наиболее вероятному и простому объяснению окружающего мира и нас самих.
Причина, по которой люди отказываются верить в столь простую и очевидную вещь, как существование Бога, коренится в них самих. Они не хотят знать, что же действительно представляет из себя наука и почему возможности ее ограничены. Людям не интересны исторические свидетельства, показывающие реальность существования Христа. Им плевать на достоверность Нового Завета.
В интеллигентских кругах очень популярна идея о том, что каждая религия открывает лишь часть истины, все религии в чем-то верны и все ведут к Одному и Тому же Богу, Который разным народам в разное время открывался по-разному. В основе религий лежат откровения.
Многие исследователи отмечают сходство разных религий. Действительно, естественное и индивидуальное откровение доступно каждому. Мало того, Церковь не отрицает, что в религиозных доктринах других религий есть истинные утверждения. Например, ислам прославляет величие Божье, зороастризм подчеркивает Божественную чистоту, даосизм побуждает нас относиться к тайнам природы с уважением, утверждения индуизма, что Бог рядом с каждым из нас, заслуживают полного признания этого факта. Но вопрос не в этом. Для христианина религиозная система христианства -- это истинная система, которая может содержать лишь незначительные заблуждения. А любая нехристианская религиозная система -- это ошибочная система, содержащая некоторые истины.
В чем уникальность христианства? В Личности Иисуса Христа. Все другие мировые религии -- это, по своей сути, попытки человека своими силами взойти на небо. Кем были основатели остальных мировых религий? Людьми, достигшими некоего духовного развития. Христианство -- это единственная в мире религия, основанная Самим Богом. Проблема других религий заключается в том, что тайна Боговоплощения Иисуса Христа ими не осознана.
Не может быть много путей к Истине. Если бы их было много -- то Бог бы не преминул нам об этом сообщить. Христос же сказал: "Я есмь путь и истина и жизнь" и что только через Него можно прийти к Отцу.
Несмотря на то что большинство людей всем этим не интересуется, всё же иногда их беспокоят вопросы: почему добрый Бог допускает страдания? почему существует зло? почему иногда Он не отвечает на молитвы?
Только уверовав, можно получить ответы. Но люди часто мечтают выиграть в лотерею, не купив лотерейного билета, всю жизнь каким-то образом уживаясь с таким противоречием.
Древнейшая форма христианства -- православие дает ответы на все эти вопросы, вовсе не являясь этнически только русской или только греческой традицией, а представляя собой Вселенскую и Апостольскую церковь Христову на земле, основанную самим Христом, с которой Он пребывает до скончания века и которую, по Его обещанию, не одолеют врата ада.
Герберт Адлер, познав горький вкус интеллигентских метаний от атеизма до язычества, написал роман о своих методах непротивления счастью. Издав книгу в России и, несмотря на звукозапись с Гафтом, так и не добившись успеха, он потерял уверенность в себе, в завтрашнем дне, в своей правоте.
Неожиданно для окружающих он принял православие, что оказалось впоследствии вовсе не формальной данью традиции прибегать к крещению, когда намечается дыра в кармане или становится гадко на душе. Ему надоело по-песьи шифровать под каждым забором новоиспеченные истины. Он устал бороться за непротивление счастью. Устал покупать лояльность. Точнее, потерял способность ее покупать. Хотя в безденежье и копейка -- рубль, но на копейку лояльности не купишь. Когда у человека исчезает уверенность в себе, не так легко вернуть ее обратно.
Герберт сменил свой покровительственный тон успешного дельца на не менее покровительственный тон самоучки-богослова. Всегда презиравший толпу и много лет избегавший людей, он вдруг принялся каждое воскресенье ездить в далекую, в трех часах езды, набитую народом церковь, истово молился утром и вечером и читал ворохи страниц, исписанных святыми отцами. В этом своем прозрении Герберт был настолько неоригинален, что даже успокаивал себя: "Я только делаю то, что должен. С каждым рано или поздно такое должно случиться. Один раз по-настоящему прочтя Евангелие, просто невозможно более его игнорировать. Необходимо его или раз и навсегда отбросить (что разумному человеку представляется невозможным), или же просто и незамысловато следовать написанному. Пусть я не свят, но я тоже не от мира сего".
И не то чтобы он говорил это себе, предвкушая обещанное загробное наслаждение. Просто в какой-то момент многих из нас выносит на берег, желаем мы того или нет, на тот самый берег банального океана страстей, выложенный мелкой несокрушимой галькой тысячелетних догм, чью истинность оспаривать настолько неоригинально, что даже не стоит и пытаться.
Стремительная обнаженность по-прежнему заигрывающей с Гербертом фортуны теперь казалась ему отталкивающе комичной. Ему больше не хотелось трепетать от восторга, ощупывая очередную пачку купюр, он больше не желал чувствовать над собой тлетворного владычества денег.
Но всякого благоразумного человека, пытающегося вырвать у денежных знаков бразды, понукающие его жизнью, ждет разочарование. "Постиг христианское назначение своей жизни? Подписался страдать -- изволь!" -- шепчут деньги, скаля зубы. Нечего умному ломать комедию и терять чувство реальности -- в наказание пред ним разверзается перспектива нищеты. И вот уже фортуна, набросив что попало на голые плечи, уходит куда-то в твоем макинтоше...
Трудно сказать, что началось раньше: желание освободиться от диктата денег или внешнее давление пошатнувшегося экономического мира, но Герберт стал беднеть. Дела шли неважно, да и домашняя жизнь как-то разладилась. Его новоявленное нежное обращение с домочадцами не помогало. Видимо, они не могли забыть прежнего выкручивания рук. Сначала безденежье было искусственным и, пожалуй, связанным с новообретенным христианством. Следуя логике Священных Писаний "раздай всё и следуй за мной", Герберт принялся непомерно жертвовать на церковь, выискивал нищих на дорогах и совал им пачки денег, отдавая всё, что было в портмоне. Потом и этого показалось мало. Он взялся за издание православной газеты, и не каких-нибудь пару раз в год, а каждую неделю. Тратя на это десятки тысяч, он намеренно сокращал содержание поженившимся с его легкой руки Альберту и Энжеле, и дети, как люди обыкновенные и уже привыкшие к достатку, принялись бедствовать, но не роптали, а только все глубже увязали в посредственности повседневного безденежья.
Надо сказать, что при таком обстоятельстве, как потеря контроля над собственной жизнью, финансами и родными, Герберт вспомнил, что у него есть родители, и пригласил их жить к себе, видимо, собираясь по-христиански лобзать их раны и мыть им ноги. Эльза, страдавшая общим недовольством жизнью, всей душой принявшая христианство, сама предложила привезти его родителей и, во всем Герберту потакала, будучи, как повелось в этой семье, причиной всех этих перемен.
Но вскоре родительские упреки вроде полузабытых с детства "Почему ты не выучил уроки?" с новой силой зазвучали в доме Адлеров, и Герберт постарался отгородиться от них выводком прислуги, которую его мать, как заправская крепостница, чуть ли не по щекам хлестала, ну а после и вовсе был вынужден расселить отца и мать, поскольку они стали не на шутку собачиться между собой, превращая дом Адлеров в поле ожесточенной пошлой брани. Теперь Герберт с удивлением рассматривал полузабытый грибовидный нос своего отца, и ему казалось, что он снова в детстве и что прожитая жизнь не имела смысла, что эпохи смешались и что ему снова необходимо запасаться терпением и упражняться в повиновении родителям. В доме, как в детстве, воздух казался спертым и, как на грех, спертым именно в прямом смысле, поскольку дом был теперь весь перегорожен в попытке отделиться от родителей. Наконец Герберт решился отселить мать вместе с двумя сиделками подальше от себя и поближе к больнице, где он оплачивал чрезвычайно дорогие процедуры диализа, которые по прежнему месту жительства матери производились бесплатно. Естественно, такие действия не могли не подорвать окончательно финансовое положение семьи Адлеров.
Вскоре привычное оплакивание своего несчастного детства Герберт заменил новыми обидами и разногласиями, гораздо менее естественными, когда тебе уже сорок, а не десять лет.
Незаметно добродушный Герберт Адлер превратился в молчаливого цензора собственных мыслей и побуждений, с которыми боролся нещадно, как и завещали Святые отцы, однако теряя из виду, что христианство -- это прежде всего детская радость, а не угрюмое братство восскорбевших духом. Подгоняемый нравственным авантюризмом, прерывистым голосом он пытался склонить мать к крещению, но жар в его груди погасил материнский приговор:
-- Сынок, скажу тебе как и прежде, что ты -- дурак!
Слова прозвучали звонко, как пощечина. Собравшись с силами, Герберт попытался подставить вторую щеку, которая вздрагивала, как лошадиная кожа. Он хотел коснуться устами материнской макушки, но мать раздраженно отклонилась, и он, смущаясь, забрал свои молельные книги и отправился к себе в угол сосредоточенно твердить перед иконами: "Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся..."
Молитва, поминутно останавливаемая чувством бесстрастного выражения собственного рта, прерываемая то ли бесами, то ли причинами еще более вескими и способными разрушить любой молитвенный порыв, не вызывала у Герберта ни слез умиления, ни рыданий покаяния. Он был бесстрастен и холоден. Он понимал, что это -- плохо, но ничего с собой не мог поделать.
Эльза, женщина-ребенок, с которой Герберт надеялся совладать с помощью элементов домостроя, присутствующих в любом православном неофитстве, отнюдь не собиралась поддаваться мужу. Наоборот, у них открылись сложные противоречия, которых раньше виден был разве что намек с полвершка ростом, а теперь буря буквально начала поглощать обоих, и они лишь силились понять, откуда взялся повод для ссор.
Они обвенчались в церкви, несмотря на то что были к тому времени в нерушимом союзе уже двадцать лет. И все это не с усмешкой, а вполне серьезно, с предварительными выяснениями "любишь не любишь"; священник трижды обвел их вокруг аналоя, трижды напоил вином из серебряной чашицы, венчаются рабы Божьи...
Присутствие в церкви стало для них привычным. Герберт увлекся чтением часов и псалмов. Постигая искусство пономаря, он вещал своим зычным голосом на весь храм. Прихожанам нравилось. Эльза тоже читала, и ее голос казался Герберту странно незнакомым, словно у жены появилось новое увлечение звонить в крошечный колокольчик. Эльза, следуя неизменному веками тексту, жалобно и прилюдно причитала по сорок раз "Господи, помилуй!", и Герберту становилось нестерпимо ее жалко. Он беззвучно рыдал, вспоминая прежнюю свободу и, будучи не в силах отказаться от выбранного пути, покрывался потом от жара близких свечей в своем, с чужого плеча, неудобном подряснике. Что это было? Усугубившаяся разновидность моды на ретро?
Голова шла кругом, но Герберт несгибаемо шел вперед. Он принялся собирать приходскую библиотеку, потом начал проповедовать в тесном кружке старушек и несмелых девиц, от которых веяло нравственными излишествами, организовал воскресные курсы и толковал Священное Писание, превозмогая конфузливо-насмешливый взгляд маловерных мужей, с нетерпением ожидающих окончания словопрений, готовил к исповеди, а окружающие братья-черноризцы, пристально следившие за новообращенным, хотя и придирались к мелким неточностям, не находили в его поведении ожидаемого в подобном случае самовольства. Не было в речах Герберта отсебятины. Он больше не проповедовал непротивления счастью, не искал оригинальных идей. Когда его взгляд блуждал по "территориям прожитой жизни", волюшка ему больше не казалась хлеба слаще, солнца краше... Нимало не конфузясь, сильная, невидимая жизнь овладевала всем его существом, и его внутреннее невидимое существо говорило ему: "Ты так много страдал напрасно, волнуясь о жалкой дырявости своих амбаров, пострадай же за нечто светлое и вечное". И Герберт осознавал присутствие этой связи со светлым и вечным и, казалось, ни за что не согласился бы променять ее на что-то иное.
Его просторное жилище уступило часть пространства храму. Свою гордость -- специально пристроенный огромный обеденный зал, Герберт превратил в часовню, чем окончательно зарекомендовал себя в глазах родных и друзей как совершенно спятивший с ума.
5
Вера требует исключительной дисциплинированности мысли. Ну кому, спрашивается, нужен святоша, к поступкам которого не придерешься, а помыслы его чернее черного? Для простоты понимания собственного состояния Герберт легко принял весьма обоснованное предположение, что всему виной пресловутые бесы. Бесы достигли сейчас больших результатов, внушив людям, что их нет. А логика сатаны такова: если нет дьявола, то нет и Бога. Если мы считаем, что дьявол аллегория, метафора, не личность, мы тем самым обезоруживаем себя перед силами зла. Духовная природа не терпит пустоты: если в сердце у нас нет Бога, то его занимает дьявол. Это и есть причина одержимости в наше время. Если ум человеческий бродит по всему свету и всё что ни попадя пропускает через свое сердце, он из своего сердца устраивает проходной двор. И со всем сором, допущенным в сердце, туда входят и бесы. Если ты принял помысел бесовский -- ты принял беса самого. Вот таким образом они входят в нас, в человеческое сердце, если мы не бодрствуем духовно, не призываем имя Божье, если ум не занят размышлениями о духовном, не занят Господом. Именно бесы различными ухищрениями побуждают нас взять нож и кого-нибудь ни с того ни с сего зарезать. Именно они, лукавые, поселяют в нашем сердце страсти и нескромные мысли. И действительно, стоило Герберту проникнуться этой концепцией, он стал повсеместно находить ей убедительнейшие доказательства. То бесы заставляли его прочитывать церковнославянское слово "зело" как "зло", то подменяли букву в его газете, и вместо "Христа" выходило "Триста"...
Наконец, устав, как натруженная монашка, жить в постоянном опасении, не бес ли в данный момент толкает его под руку, Герберт внезапно осознал, что все-таки бесы не имеют никакого значения. Ведь чего не попускает Бог, тому и не суждено свершиться. Таким образом, собеседник-то у нас один, и нечего на бесов внимание обращать. А то если сильно увлечься, можно закружиться с бесами над бездной, а про Бога напрочь позабыть.
Поняв, что кроме Бога нет у него никого, что Он все дал и все может взять обратно ежечасно, что он имеет всецелую власть не только над настоящим и будущим, но даже над прошлым человека, Герберт принялся обращаться к Всевышнему постоянно. Твердил Иисусову молитву сотни раз: "Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного". И пока истово молился, вроде бы помогало, поселялся какой-никакой мир в душе, но стоило оставить молитву, как краски бытия снова сгущались и темнели. А главное, Герберт не был счастлив, и именно это озадачивало его более всего, ведь по мере приближения к свету должно становиться хотя бы теплее, если не светлее...
Далее он открыл в себе гордыню, да такую непомерную, что ее наличием можно было объяснить все неурядицы его прошлой, настоящей и будущей жизни. Борьба с гордыней протекала трудно, и, надо сказать, Герберт так от нее и не избавился, хотя позволял всем и каждому попирать себя и даже пытался выглядеть при этом благодушным.
-- Простите мне мою гордыню... -- твердил он, но ему справедливо не верили, ведь для короны нет большего урона, чем обнаружить собственное отсутствие!
Осознав наконец, что гордыня скорее поцелует его в холодные губы, чем оставит в покое при жизни, он вошел в относительное равновесие между грехом и праведностью, что, видимо, и требуется любому верующему человеку. А стал он пронзительно верующим человеком. И вера его была настолько осознанна и сосредоточенна, что, казалось, ее невозможно разрушить по минутному легкомыслию! Но Герберт грешил и в качестве наследника Адама совершал все тот же непреложный набор проступков, так мучительно сопровождающий наше ниспадание в бездну, и даже научился ненавидеть свой грех как физически существующего недруга, но что-то внутри него шептало: "Посуди сам, любезнейший, ну какое дело Вседержителю до этой твоей мизерной шалости? Уж не гордыня ли в тебе клокочет, когда ты полагаешь, что Ему есть дело до каждого грешка?" Из уважения к канонам веры он гнал от себя это словоблудие, но ему было все-таки очень жалко Христа. Он понимал логику жертвы, но ненавидел фарисейский подход: мол, лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Он тайком недоумевал, как искренняя вера может зиждиться на принципе пряника и кнута, но потом, вычитав, что истинные святые святы не из-под палки, а потому, что просто не могут иначе, понял, что почитать себя святым рано и неправильно, а следовательно, отнес свои терзания к той же пресловутой гордыне и оставил этот вопрос на потом.
С родителями все решилось само собой. В какой-то момент финансовые источники иссякли. Эльза заявила:
-- Пока мы окончательно не разорились, уговори, по крайней мере свою маменьку, уехать поскорее домой.
-- Как ты можешь так говорить! -- бесцветно вспылил Герберт, но в тот же день на пике скандального звонка матери по поводу того, что она хочет уволить очередную сиделку, которая позволила себе в свободное время выйти прогуляться, сказал:
-- Мама, у нас больше нет денег. Тебе нужно уехать.
-- Ух ты! Ну, что ж, надо так надо, -- сказала она.
В аэропорту Герберт не мог смотреть родителям в глаза. Было такое чувство, что он живьем отправляет их в крематорий. Но и это прошло. И даже было удивительно, что несмотря на то, что такой груз свалился с плеч, почему-то не стало легче, и странно, что родители, такие беспомощные при нем, прекрасно устроились у себя дома, по всей видимости, ладили друг с другом и даже наняли себе новую прислугу и теперь изредка посмеивались над Гербертом по телефону.
-- Беда, да и только... -- ворчал Герберт и не мог понять, как это он, следуя пятой заповеди, требующей уважения к родителям, умудрился почти полностью разорить семью и потратить все родительские сбережения. Среди заповедей, данных человечеству в Ветхом Завете, заповедь о почитании родителей находится на особом месте. Пятая заповедь -- единственная среди десяти, где Бог заключает своеобразный договор с человеком, обещая ему долголетие и благоденствие при условии должного отношения к родителям...
-- Беда, да и только, -- вторила ему Эльза, существо жалостливое и заботливое до слез, но тоже лишенное родительской любви: ее старики с космическим скандалом покинули их еще в прошлом году и поселились в одном из нищенских российских селений, притом в их случае их не только не выгоняли, но всеми силами пытались удержать.
После отъезда родителей Герберт хотел помириться с Эльзой, но скандалы разгорелись с новой силой, и ему даже пришлось уйти из дому на целых три дня. Эльза пришла в полную прострацию, но уступать не собиралась. В конце концов, Герберт решил, что идти ему все равно некуда, и вернулся. Последствием этого разлада стало то, что их дети окончательно потеряли последние ошметки уважения и дружно постановили, что родители свихнулись на религиозной почве. Один лишь Патрик, тот самый Пузырик, рождения которого так ждали Герберт с Эльзой и который к этому времени стал уже двухлетним шалопаем, ничего не замечал, задувал свечки в домашней часовне, целовал иконы и смешно махал ручкой, словно бы крестился.
Эльза же настойчиво выговорила себе право вести себя по своему усмотрению и, когда в горле клокочет, давать волю словам. Теперь у нее был духовный отец, иеромонах Никифор, и если и прежде мнение мужа для нее было не слишком обязательно, то сейчас она могла прикрыть любые свои намерения благословением батюшки. Герберт однажды попытался надавить на отца Никифора, чтобы принял его сторону, но тот юрко отказывался, и даже временное прекращение со стороны Герберта помощи его церкви не возымело должного эффекта.
-- В духовном мире, видимо, несколько иные законы... -- разводил руками Герберт, хотя понимал, что и в недуховном мире законы тоже не по его вкусу, и там и тут люди творят то, что им заблагорассудится.
Винтообразный червь повседневности точил душу Герберта Адлера. Он отдал многое, отказался от обычного образа мысли, но не стал счастливее. Скорее наоборот. Его любимая Эльза, словно завороженная, стала жесткой, непреклонной и, несмотря на наличие домашней церкви, настаивала на ежевоскресных поездках в дальнюю церковь, занимавших весь день, и вообще заявляла, что хотела бы причащаться каждый день.
Однажды, лежа на боку, отвернувшись от Эльзы, Герберт услышал:
-- Я хочу, чтобы ты стал священником.
Герберт удивленно повернулся к жене. Он знал, что она не шутит. Логика всей его жизни с угадываниями тайных желаний накренилась над бездной. Что это? Эльза угадала его тайное желание или высказала свое?
-- Эльза, религия -- сильнодействующее лекарство. Если с непривычки хватануть лишнего, она может превратиться в яд!
Так или иначе, но отец Никифор внезапно предложил Герберту заочно поступить в семинарию. Эльза клялась, что она ни о чем его не просила. Герберт привык к фантастическим совпадениям, являющимся повседневным доказательством присутствия Божьего, пространно пофилософствовал о жизни и своем предназначении, и согласился.
6
Вот она, живая мука -- довольно, впрочем, приятная -- испытывать беспрестанное удивление к жизни. С другой стороны, "случайное, являясь неизбежным, не оставляет причин для волнений" -- тоже обворожительная и неугасимая истина. И не важно, солидный ты буржуа в очаровательном автомобиле или бомж на грязной скамейке в парке: они оба должны знать, что князь мира сего изгнан будет, и в присутствии такой надежды на иную жизнь должны оживать самые несмелые упования.
Нельзя сказать, чтобы существование Герберта Адлера было мрачным до фанатизма и заключалось исключительно в ожидании Царства Небесного. Как раз наоборот, его излишняя ангажированность земной жизнью вызывала недовольство окружающих. "Ты -- мымра, точнее, мымр", -- говорил ему сын, не отвыкший от прежних свобод внутрисемейной демократии. Герберт соглашался: "Да -- мымр. Очень я вас всех достал?" "Очень", -- отвечала семья, и все понимали, что раз такой разговор еще возможен, значит, не всё потеряно. Со временем отношения с детьми и Эльзой пришли к определенной стабильности, руины помпей досадных ссор покрылись усталым пеплом взаимного прощения, и всепоглощающий текущий момент грациозно прикарманил всеобщее внимание, не оставляя времени на инвентаризацию взаимных обид. Не осуждай осуждающего тебя, не отвечай осуждением на осуждение. Ах, как это трудно...
Герберт почувствовал все неприличие своих попыток постоянно проповедовать. Эльза тоже понемногу сдала позиции, усомнившись в неуязвимости своей правоты, а дети, заметив, что родители все еще способны быть живыми людьми, потянулись обратно. Джейк, которому исполнилось пятнадцать, обладал щепетильным сердцем и веселым нравом.
-- Я верю, но по-своему. Оставьте меня в покое. Просто Бог сейчас не первый в списке моих приоритетов.
Герберт вяло возражал, что так не должно быть, что в соответствии с первой заповедью Бог должен заслонять собой все прочие приоритеты... Джейк разгорячился, наговорил тысячу дерзостей, высмеял самодельную часовню, мол, организовали алтарь на бывшем столе для игры в рулетку, и прочее, прочее, прочее... Но потом внезапно обнял отца и попросил прощения. Семья смирилась с тем, что содержать волосы и одежду в порядке не всякому под силу и перестала подкалывать Джейка, отчего тот расслабился и на глазах спокойно относящихся к этому родителей начал позволять себе безнаказанно проспать школу, напиться терпким субботним вином в понедельник с утра и затеять шуточную дуэль с отцом на подарочных шпагах, в ходе которой запрыгивал на обеденный стол, громко скрещивал оружие и трагически падал, "пронзенный" безжалостной сталью противника. Эльза и Энжела смеялись до слез, и Герберт тоже потихоньку смягчался, не дулся и не кичился своей беспрестанной настроенностью на неземное.
Каждый из них старался не заглядывать в тот угол совместной судьбы, который в противном случае сулил окончательно затянуться паутиной разногласий.
Энжела и Альберт жили вместе уже два с половиной года. История их причудливого знакомства была окончательно позабыта и потеряла какое-либо значение. Сам Герберт уже с трудом мог припомнить, откуда в жизни его семьи взялся Альберт, да и в Альберте нелегко было узнать молодого человека, за которого Адлеры выдавали дочь замуж. Альберту исполнилось тридцать, однако солидности это ему не прибавило. Он оказался человеком переменчивым и легко внушаемым. Будучи милым и общительным, с прекрасным покладистым характером, поначалу он охотно (так, во всяком случае, казалось) принял прежние доправославные принципы семьи Адлеров, начал активно участвовать в деле Герберта, освободив нервозную невесту от необходимости работать, и даже добился успехов на этом поприще. В результате счастливого стечения обстоятельств всего за какие-то три недели бизнес Адлера внезапно принес доход почти в двести тысяч долларов, и Герберт, не задумываясь, выписал молодоженам чек на сто тысяч. Те были изумлены и поначалу боялись прикасаться к этим деньгам, но потом пошло-поехало... Вереницу безумств приобретательства довершили две лошади, купленные Альбертом в подарок себе и юной супруге. Одни только седла обошлись в пять тысяч, не говоря уже о помесячной плате за съем стойл в конюшне, равной цене за съем небольшой квартиры.
Свадьбу сыграли с шиком. Пригласили родителей Альберта, и именно их приезд произвел в нем фатальную перемену. А может, причина была не только в их приезде, ведь Альберт начал проявлять свой странный характер еще за несколько месяцев до свадьбы. Он все время врал, ничего не помнил, все терял. Правды и серьезного отношения от него было так же трудно добиться, как игривого настроения от неподвижного ракетчика, держащего палец на пусковой кнопке. Свои рассказы о якобы разведывательном прошлом Альберт прекратил после того как вначале вполне ими всех застращал, потом рассмешил, ну и в конце концов ввел в скуку. Вскоре он настроил против себя всех сотрудников, перестал ходить на работу, и Герберту ничего не оставалось, как снова взять бразды правления в свои руки.
Родители Альберта были типичными москвичами советской эпохи. Отец -- профессор, мать (впрочем, чем в точности занималась мать, было трудно сказать, -- может, именно она и была в их семье настоящей разведчицей?). Люди они были приятные в общении, обходительные и интеллигентные, однако, будучи почти на двадцать лет старше четы Адлеров, исповедовали непреклонные принципы, что дети должны быть самостоятельны, что всю жизнь нужно вкалывать, что частное предпринимательство добром не кончится и что Энжеле надо выучиться на учительницу младших классов, а Альберту -- работать по его холуйской специальности -- гостиничному делу.
В конечном итоге даже купленный по настоянию Герберта просторный дом, в который были вложены остатки денег, подаренных молодым, и еще столько же со стороны родителей Альберта, не смог удержать молодую семью в орбите Адлеров. Из Москвы раздавались ежедневные контрольные звонки, и постепенно молодожены слово в слово стали повторять концепции матери Альберта и беспрекословно приняли ее взгляды на жизнь. Кончилось тем, что оба ушли из бизнеса, точнее, Герберту пришлось расстаться с ними, потому что один получал зарплату не появляясь в офисе, а другая хотя и заглядывала, но корчила при этом такие рожи, что вреда получалось больше, чем пользы.
Первое время Герберт продолжал щедро помогать им, но постепенно, под давлением обстоятельств и желая вывести молодых из вечной спячки, значительно сократил материальную помощь.
На деньги, присланные из Москвы, Эльзу пристроили в колледж учиться на учительницу младших классов. Лошадей по требованию матери продали. Точнее, лошадь Альберта внезапно подозрительно издохла сама, а лошадку Энжелы выкупили Адлеры и подарили ее конюшне.
Альберт менял одну неквалифицированную работу на другую, нигде не мог удержаться больше трех месяцев и стал в городе притчей во языцех -- ходячим символом головотяпства и ненадежности. Милый и общительный характер тоже куда-то пропал, сменившись угрюмой, хотя и вежливой неприязнью к Адлерам, к их самодельной, хоть и освященной архиепископом, часовне и вообще ко всему, что было связано с этой семьей. После того как его мама растолковала, что его, Альберта, просто купили как куклу, он уже не мог воспринимать принявшую его семью как прежде. Нельзя было сказать, что родителям Альберта не нравилась невестка. Им, скорее, не нравились Адлеры и их философия жизни.
Внезапно мать Альберта купила ему билет на другой конец страны, где, согласно ее дальновидным планам, он должен был найти работу, через полгода выписать к себе жену, а дом продать...
Кстати, воцерковление Адлеров началось именно с покупки этого дома. Герберту хотелось поскорей развлечь жену радостью нянчить внуков, но время шло, а внуки даже не намечались (в свое время, когда оказалось, что Эльза беременна, все пустились хохотать и острить, что, мол, Адлеры сами решили родить себе внука). Исходя из своего опыта разведения попугаев, которые не желают размножаться без гнезда, Герберт решил, что нужно устроить молодоженам отдельное гнездо. Но и это не помогло.
Нежданный дом, свалившийся на голову молодых, был принят ими почти безучастно. Матери Альберта дом не понравился, но интеллигентность не позволила ей вступить в прямое противоборство с Гербертом. Деньги были выданы, дом был куплен.
-- Плохая там атмосфера, -- только и заметила мать.
Атмосфера в доме, и правда, была неважная. Прежде там жила пара, которая в конце концов развелась, и, видимо, отголоски семейных скандалов прятались по углам.
-- Мы его освятим! -- быстро нашел выход из затруднения Герберт и действительно пригласил священника.
Приглашенным батюшкой оказался иеромонах Никифор. Слово за слово, и не прошло и трех месяцев, как Адлеры всей семьей приняли крещение. Причем сначала креститься пожелала только Эльза, потом склонила к этому детей. Герберт же рассудил, что дом, разделенный в себе самом, устоять не может, и потому возглавил и направил общий порыв. Он всегда испытывал симпатию к христианству, хотя и ощущал себя совершенно чужим в церкви. Но тут церковь пришла к нему домой, и он решил воспользоваться таким шансом.
Посреди обеденного зала, ставшего впоследствии часовней, установили крещальную купель и совершили таинство во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого духа, аминь, буквально как в апостольские времена. Однако крещение не нарушило склонность Герберта к шарлатанству: пару месяцев спустя он в черном подряснике уже читал на амвоне псалмы...
-- Терпеть не могу роскоши... Но не могу позволить себе роскоши от нее отвыкнуть! -- каламбурил он, а потом уже более серьезно добавлял: -- Церковь хотя и не насильственная инстанция, однако ее логика неизбежно ведет к отходу от погони за пусть и прихрамывающим на все конечности, однако совершенно неуловимым Золотым Тельцом. А может, ослом? Может быть, я следую стопами Апулея, и я -- осел, которому лишь предстоит разрушить злокозненные чары и пробудиться к человеческой жизни? Что ты молчишь, Эльза? Почему не отвечаешь?
-- Хорошо. Я отвечаю. Ты -- осел. Можешь успокоиться, -- незлобиво откликалась Эльза.
Отчаянные родители наблюдали, как теряют детей. Скоро не только молодожены, но и Джейк принялся твердить, что собственный бизнес до добра не доведет, что нужно учиться и делать карьеру... Сам Герберт, хотя женился очень рано, ни под чье влияние не подпадал (или ему так казалось) и поэтому не мог не осуждать такую бесхребетность...
Два жарких лета пронеслись, сопровождаемые скрипом весел в уключинах, шорохом оперения стрел, выстрелами восьми новоприобретенных Альбертом ружей. Мальчик-муж продолжал играть, желая во что бы то ни стало, уже вопреки элементарной благопристойности, оставаться ребенком. Он решительно не мог дать себе отчета, почему поступает так или иначе. Периодически, после очередного разгона матери, он впадал в тайное смятение и пытался измениться, но вскоре все опять возвращалось на круги своя.
Вскоре зять уехал, и чем меньше Адлеры знали о нем,, тем более нормальным человеком он им представлялся, хотя они отдавали себе отчет в том, что его кажущаяся на расстоянии нормальность -- всего лишь иллюзия. Перемена места редко меняет человека. Перед отъездом Альберт постарался (скорее неосознанно) так настроить Энжелу и Джейка и против родителей, и против церкви, что даже вечно плачущая от умиления в храме Энжела наотрез отказалась посещать службы. Ну, о Джейке и говорить нечего.
Однако стоило Альберту укатить, дети снова начали возвращаться к родителям.
-- Энжела, -- говорил сестре со своей обычной иронией Джейк, -- мы с тобой слишком легко внушаемые... Вот и результат налицо! При том, что никто здесь не воспринимает Альберта всерьез, мы охотно заглядываем ему в рот и все за ним повторяем, как зомби, а сам он является зомби своей мамы! А как бороться с зомби? Нужно на зомби уронить рояль, как в том фильме...
К удивлению, Энжела не стала заступаться за мужа, и Герберт простил детям все прежние обиды.
-- Я боюсь жизни, будущего, Бога... невзирая на Его очевидные благодеяния, -- вздыхал он частенько и уже менее охотно тянулся за молитвословом. -- Что будет дальше? Неожиданное миропомазание? Нимб над головой позолоченным венчиком? Ангелы отпорхнули от меня... Боже, очисти мя грешного, Боже, очисти мя грешного...
Но настоящего раскаяния не наступало, слезы, теперь уже долгожданные, не лились, страстный, умоляющий взор на заварной чайник не мог разжалобить Божеское милосердие. Герберт машинально вертел лежавший на столе хлебный нож или пробку, потом брезгливо швырял их в раковину или в мусорное ведро (каждому свое), выключал свет на кухне, уже в темноте отвешивал по памяти единственный поклон туда, где должны были ютиться строгие иконы и, удаляясь в спальню, укрывался ветровкой часто прерываемого сна. Он давно спал один. Эльза проводила ночи в детской. Как ни странно, Герберта это не только не раздражало, а наоборот, освобождало от какого-то напряжения. У него появилось свое место, где можно было видеть собственные сны.
Ему снилось, что сухие, уродливые, как несвежие картофелины, камни, привезенные со Святой Земли, в его руках начинают расцветать удивительными белыми лилиями. Что это? Его возрождение к новой жизни, или ему предписано побудить к этому возрождению других? Хотелось каяться, да так искренно, чтобы брызнули слезы. Хотелось перестать шептать: "Разве я не человек? Полно же шалить, опаляя всё по пути... Я этого не перенесу, повсюду валяются останки моих надежд... уже более не хочется легкомысленно вешаться всем на шею..." И уже совсем сквозь сон добавлял, обращаясь к самому себе: "Помилуйте, сударь, ведь уж ночь!" -- и снова погружался в свои заповедные подземелья, а едва проснувшись, словно бы продолжал прерванную мысль о новоприобретенном безденежье и нежелании его принимать:
-- Что поделаешь? Как бы ни поворачивалась жизнь, разве что из приличия держишь кислую мину, но продолжаешь жить по-детски. Всегда ли совершенствование должно состоять в изменении привычек? Привычка жить по-детски -- разве это плохо? Ведь сказано: не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. И на что оно нам далось? Конечно, приятно, конечно, греет... Но и вечный покой тоже сошел бы, наверное. Хотя почему бы и нет? Пусть царство... Но до конечной остановки еще бог знает сколько трястись... А тут еще маячащий пасторский путь. Нелегкий. Взвалить на себя чужие заботы, грехи, переживания... "И какой из тебя поп?" -- вспомнились насмешливые слова отца. Я же был вольноопределяющимся, всегда уходящим восвояси... Какой из меня поп?
7
Обвинения в неоригинальности в первую очередь неоригинальны сами по себе. Ложь всё это. Ложь! Как пресловутое явление дежа вю -- всего лишь иллюзия, мираж, обман нашей самонадеянной памяти, так и чувство того, что всё нам уже где-то встречалось, слышалось, впрыскивылось в наши окоченелые в нерасторопности извилины -- тоже лишь плод самообмана. Герберт, например, каждодневно находил нечто, чего ранее не делал, не ощущал. Может быть, забыл? Ну если бы Господь Бог желал бы нас вразумить, чтобы мы могли помнить все до мелочей, то мы, наверное, помнили бы? Не такая уж это мудреная наука -- запечатлевать в нашей памяти, как в камне, что угодно. Камень ведь не становится умнее, когда на него наносят письмена.
В журнале "Шпигель" Герберт прочел статью о женщине, которая ничего не забывала. Она мучительно помнила всю свою жизнь в мельчайших подробностях, боль, обиды, даты. Словно точно сработанный дневник ютился у нее в голове и преследовал сорокалетнюю бедняжку. А что, если ей предстоит прожить еще столько же? Еще четыре десятка лет, наполненных брюзжащей рутиной, запечатлеет она в своей памяти!
-- Итак, не тычьте в меня пальцем. Не оригинален, -- возражал Герберт на критику своей литературной деятельности. -- Ну и что? Критики травили всех: Пушкина, Гоголя, Тургенева... Вы оригинальны в своем бездействии? В отсутствии хоть какого-то позыва к самостоятельному творчеству? Вот и помалкивайте... Я буду водить рукой по бумаге с тем упорным наслаждением, как каждый день вкушают пищу, как совершают однообразные ритуалы жизни, как молятся, в конце концов, -- без права на пустомыслие и тарабарщину...
Пусть я пишу банальности и не очень разборчив в подборе слов. Но я уютно провожу жизнь, и даже острые на язык корифеи говорят со мной с нежностью...
На днях я разговаривал по телефону с Валентином Иосифовичем Гафтом после того, как он записал на диск мои тексты. Остряк, безжалостный изрыгатель эпиграмм показался мне добрым дедушкой: "Герберт, ваши тексты нужны. Они заставляют людей думать. Я сам хотел бы сказать половину из того, что вы написали..." А ведь поначалу не желал читать. Отбрыкивался от моего московского литагента Андрея. Но от него не уйдешь... И наконец великий Гафт явился мне и миру в виде проникновенного чтеца. Я написал ему благодарственное письмо:
"Дорогой Валентин Иосифович! Пишу "дорогой" не из фамильярности, а просто не знаю, как иначе выразить, насколько Вы мне оказались дороги! (И тут нет и намека на каламбур.)
Вся моя жизнь прошла под сенью Ваших ролей, Ваших реплик, Вашего неповторимого голоса, при звуке которого становится хорошо и уютно... От "Гаража" и "Бедного гусара..." до недавнего фильма "Двенадцать" -- Вы мой чуть хмурый, хрипловатый ангел-хранитель. Как Вы там говорите в последнем фильме: "принялись судорожно строгать детей..." -- ну это ли не прелесть! Благодаря Вам я, несмотря на сороковник, только что родил сына, причем все от той же жены, что и предыдущих детей! Когда Вы по телефону сказали, какой у меня милый мальчик, я был поражен. Откуда Вы знаете о моем новорожденном? Но потом понял, что Вы говорили о литагенте...
Я как писатель с крайне болезненным воображением, писал письма многим: Сократу, Сенеке, Иисусу Христу и даже Винни-Пуху. Но то было творческим приемом, аллегорией, так сказать, бесплотной.
А теперь я пишу самому Гафту, и, не веря в реальность происходящего, сам себя все время исподтишка пощипываю (благо есть за что ухватиться...)
Андрей дал мне прослушать запись по телефону, и я был потрясен, несмотря на помехи, проистекающие из-за того, что Земля, как это ни досадно, по-прежнему кругла и неудобна в обращении.
Запись вышла совершенно гениальная! Это не просто высшая степень актерского мастерства... Это уже нечто другое. Просто какое-то метафизическое сроднение душ!
Спасибо Вам от лица многоликого человечества, которое, впрочем, к сожалению, вряд ли насладится в полном составе нашим совместным трудом, ибо пока далеко не всё овладело русским языком...
Хотя вру! Вот ведь, случайно оказавшийся при прослушивании местный туземец, которому объяснили, что в телефоне, поставленном на громкоговоритель, звучит голос величайшего артиста России, долго вслушивался, и вдруг, узнав единственное знакомое ему по-русски слово "да", стал цокать языком и восторженно повторять: "Да! Да! Да!"
Проняло! Даже его проняло! Представляете? Значит, у Вашего тембра голоса, у пауз, у интонаций есть магия общечеловеческая!
Отдельное спасибо Вам за то, что Вы накормили, напоили и приютили "нашего мальчика" Андрея Виригина. Беря с Вас пример, я буду заботиться о нем в посильных пределах. Он -- чудо.
Навеки Ваш
Герберт Адлер"
Я страдаю определенным минимализмом. Мне нужно писать, прилаживая знаки друг к другу. Я чувствую, что, как и многие, просто совершаю свыше предписанную волю... Вот и нежнейший артист Сергей Бехтерев умер, оставив после себя последнюю запись моих стихов. По моей просьбе редактор, знавшая его лично, написала некролог:
"Земля пустеет, когда уходят такие талантливые, светлые люди, как Сергей Станиславович Бехтерев, и пустое пространство это заменить невозможно ничем, никем, оно так и остается навек пустым. Навек, навек, неизбывно. Мне кажется, его любили все, его нельзя было не любить.
Мне посчастливилось встретиться с ним год назад на Итальянской: мы записывали стихи замечательного поэта, прозаика, философа, драматурга Герберта Адлера. Это было в день рождения Сергея Станиславовича, и он был рад, что именно в этот день работает. Когда ему казалось, что он плохо прочел ту или иную строку, он останавливался, репетировал и читал заново, находя нужный ритм и гармонию. А мне нравилась каждая строчка, озвученная его голосом, я почти неостановимо плакала от счастья и замирала от звука и щемящей интонации его неповторимого голоса, и хотелось слушать и слушать.
В перерывах (а работали мы шесть часов) светло и благодарно говорил, какой хороший получился день рожденья (49 лет), потому что, конечно же, лучший подарок -- это работа. Мы мечтательно строили увлекательные планы (создать театр Одного Актера, играть пьесы, читать стихи, прозу... а ничего не сбылось, кроме этой вот записи в светлый день рождения, хотя мы созванивались, я передавала ему тексты для работы, назначали встречи... не сбылось, не воплотилось, увы).
Человек уходит, и всегда внезапно и непоправимо. Такая беда. Такая потеря. И какое счастье, что остаются фильмы, остается голос. Какое счастье, что остался диск с этой (неужели последней?) записью стихов Адлера. И можно вслушаться, что-то понять, что-то, пусть запоздало, еще раз услышать, расслышать, расшифровать, разгадать.
Слушаю все эти дни его голос -- такой живой здесь, так рядом, такой близкий, но уже и знающий всё о том, что там, уже простившийся со всеми, уже простивший всех, кто его обижал (а сам он был ангел, он был Творец, он вряд ли мог кого-нибудь обидеть, разве что невольно), всех, кто его любил и кого он любил так щедро и доверчиво, -- и голос уже звучит немного иначе, уже оттуда, как духовное завещание.
Мне хочется, чтоб не кончалась жизнь,
Чтоб было много мыслей и рассветов,
И я готов вселенную за это
Расцеловать в скопленья звездных брызг...
А потом на словах добавила, что он, бездомный, безбытный, ходил репетировать на мост через Обводный канал, чтобы тренировать связки и чтобы звуки голоса заглушал шум проходящих поездов.
От меня все это далеко и кажется непонятным. Я давно живу сытой жизнью, помогаю, кому получается, но всего этого мало. Ведь нужен эпатаж! Нужна трагедия! А я сижу дома и не кажу носа наружу. Там снова морозно... Опять пришла зима. Мои стихи и тексты, отделившись, живут какими-то своими, неведомыми мне жизнями. И это хорошо. Значит, всё на месте. Мы не можем справиться с всеобъемлющим присутствием Господним. И дурные возражения атеистов тут ни при чем. Просто наша память не вмещает в свои дырявые закрома достаточно воспоминаний, чтобы сделать из нас завершенных, независимых существ. Независимых от Нечто, постоянно диктующего, надеющегося на нас. Неоригинально? Пусть... А что, молитвы должны быть оригинальными? Нет. Они как коды. Пароли, если хотите. Как ключи, открывающие тайные ларцы и воротца.
А эта женщина, которая помнит всё, -- больна. Забвение -- это счастье. Это привилегия. Это -- чудо, если хотите.
![Обложка []](/img/k/kriger_b_j/text_0390/bezdnoi.jpg)