Аннотация: ВЕЛИКИЙ АРТИСТ
автор Борис Филиппов
Опубликовано в 1987г. в газете "Новое русское слово" США
ВЕЛИКИЙ АРТИСТ
Борис Филиппов
К 120-летию со дня рождения Ивана Васильевича Ершова
Опубликовано в газете "Новое русское слово", США, в 1987г
Трагедия великих артистов-исполнителей в том, что их по-настоящему помнят лишь те, кто их видел и воочию слышал. Правда теперь, когда видеокассеты сохраняют и игру, и голос, дело обстоит несколько лучше, но это всё-таки механическая "запись" не даёт полного представления о живой игре и пении, о том захватывающем вас общении с артистом, какое давал спектакль или концерт. Гипнотические флюиды не только голоса, но и всей атмосферы сцены, зала, актёра и зрителя, никогда не сможет передать " машинная запись". Поэтому, как мы можем по-настоящему судить о таких гигантах русской оперной сцены, как Шаляпин и Ершов, при жизни которых и граммофонная запись была весьма несовершенной, а о видеокассетах и не мечталось никому?
Иван Васильевич Ершов (родился 8/20 ноября 1867г. близ Новочеркасска, умер 21 ноября 1943 в Ташкенте) был огромнейшим явлением в русском музыкальном мире. Знаменитая певица Евгения Ивановна Збруева в своих воспоминаниях пишет, что Ершов - артист "нисколько по внутреннему содержанию не меньшего калибра, чем Шаляпин". Александр Бенуа, вспоминая о русской опере, говорит, что "прекрасен был всегда Шаляпин...и прекрасен был всегда Ершов в вагнеровском "Тангейзере", в "Зигфриде", в "Зигмунде". Римский-Корсаков всегда отмечал, что теноровые партии в его операх приобретали сразу нужное, точное воплощение, когда поручались Ершову. Б. Асафьев в одной из статей, посвящённых певцу-актёру, вспоминал: " 7 февраля 1907 года - памятная дата в летописи бывшего Мариинского театра, день первого представления "Сказания о невидимом граде Китеже". Судьба умно связала имя Ершова с этим великим, светлым произведением; поручив ему создать в нём образ глубоко русского страстотерпца, кающегося грешника Гришки Кутерьмы. Я лично, да, кажется мне, и все петербуржцы, музыканты и публика, не могут себе не только представить, но и желать иного воплощения этой роли. Замечательная русская пианистка М.В. Юдина пишет о Мариинском театре десятых-двадцатых годов: " ( там) главенствовал великий, истинно великий художник и человек -недостаточно, увы, увы. увы, теперь у нас вспоминаемый и почитаемый! - Иван Васильевич Ершов! Боже! Что это был за Гришка Кутерьма, что за Зигмунд! Он весь - Иван Васильевич - был живое воплощение Искусства, без лишних слов, без надменности и гордыни, без напыщенных фраз и поучений, он был жрец, жрец в основном дионистической Стихии, но и - апполонического Разума". Каратыгин писал о Ершове - Зигфриде: " У него, как у самого Вагнера, видим мы дивное соединение - в пении и в игре - поразительной непосредственности, простоты, почти наивности с глубочайшей продуманностью каждого штриха. Драматическая экспрессия, "чистое пение", гибкая пластика всегда скоординированная с музыкой и сценической ситуацией - всё у него приведено во внутреннюю гармонию" Александр Блок был настолько потрясён и вдохновлён "Тристаном" Ершова, что посвятил ему строки:
" Меч выпал. Дрогнула рука...
И перевязан шелком душным
( Чтоб кровь не шла из чёрных жил),
Я был весёлым и послушным,
Обезоруженный - служил.
Но час настал. Припоминая,
Я вспомнил: Нет, я не слуга.
Так падай, перевязь цветная!
Хлынь, кровь..."
Сам я видел и слышал Ершова в одиннадцати ролях; именно о них и скажу, ибо все шесть десятков лет, что прошли с той поры, они стоят передо мною, как будто виденные вчера.
Зигмунд в "Валькирии"! Шестидесятилетний Ершов, почти без одежды, закутанный лишь в волчью шкуру, молодой атлет, наивный и невинный, так по отрочески сразу же влюбившийся в жену Хундинга, очевидно свою первую женщину, он робок и неловок,...он слишком силён, чтобы быть ловким. И он поздно, слишком поздно узнаёт, что Зиглинда - его родная сестра... И любовная сцена, и бой с Хундингом, за которым стоит грозный Вотан, - всё в воплощении Ершова, так естественно - и так далеко от натурализма, и так слито с музыкой, и словом Вагнера, что вы следите заворожено за ходом драмы, и всецело в стихии музыки и игры-пения Ершова. Никакой мелочной детализации образа - всё первозданно, всё слеплено в титанической форме.
А вот и Финн в глинковском "Руслане". Обычно эта роль скучна и однотонна, когда исполняет её обычный тенор. Но у Ершова Финн становился одним из наиболее ярких образов "Руслана и Людмилы". Ершовский Финн это мудрый старец, отнюдь не расслабленный годами своей разнообразной и бурной жизни, волевой, мощный и добрый волшебник, - он повелевал и витязями, и стихиями, но всё без пафоса, просто, как бы совершенно естественно. Более того, есть в этом Финне некая тишина души и стойкость.
В роли же Михаила Тучи в "Псковитянке" Римского-Корсакова Ершов так исторически проникновенно и по сегодняшнему "митингово" воплощал дух псковской и псковско-новгородской вольницы, что сцена Веча становилась кульминацией оперы. И совсем другим воплощением вольницы, но столь же исконно русской, но разбойной и каторжной, пугачёвской, был Ершов в роли сподвижника Пугачёва, беглого каторжника Хлопуши в очень посредственной советской опере Пащенко "Орлиный бунт". На отвратительном словесном и музыкальном материале великий артист создал такой выпуклый, такой яркий образ мужицкого бунтаря и каторжника, что на оперу ходили, собственно, только чтобы посмотреть и послушать в этой роли Ершова.
Ну, а безумный, сатанинский пляс Гришки Кутерьмы в коронной роли Ершова. Это был пляс перед нечистым и во славу нечистого, с диким присвистом и вакхическими, трагическими вскриками. Кто был его Гришка? Одержимый бесами грешник? Или юродивый? По телу зрителей-слушателей мороз пробегал... Но ещё более потрясающим был предыдущий эпизод. Кутерьма вёл войско татарское Батыево по тайным, незнакомым тропам лесным к Граду стольному Китежу, а всем китежанам дал знать, что предала Китеж дева Феврония. Татары всё равно привязали Гришку к дереву, как бы распяли его на нём, чтобы поутру, если обманул их Кутерьма и завёл специально в дебри лесные и болотные - зверски расправиться с ним. Ну, а если не обманул и Китеж близок, то просто казнить Гришку: "не изменяй родному князю".
Кутерьма молит Февронию, когда истомлённые татары заснули, развязать его, - и он убежит. Он рассказывает ей о своей измене и о том, что он её оговорил. "Гриша, Гриша, ты уж не антихрист ли?" - с ужасом вопрошает Феврония. И тут Кутерьма весь содрогается в смертной тоске: "- Что ты, что ты, где уж нам!...Просто я последний пьяница...нас таких на свете много есть. Слёзы горькие ковшами пьём, заедаем воздыханиями". Ершов в опере-мистерии создавал совершенно, казалось бы, не соответствующий её общему характеру образ русского пропойцы, эдакого почти что горьковского босяка-богоборца, но только возведённого до высоко трагедийного уровня. И этот контраст с иконописно-благостной мистерией создавал такую силищу, такое напряжение и стихийный размах, что протестовавший было по началу композитор согласился с такой трактовкой образа. Ершов победил и убедил Римского-Корсакова, который вначале, на репетициях говорил: " В опере...главное средство выражения - пение. Драматическое действие только предлог для музицирования. Тот, кто ищет потрясения, пусть идёт в драматический театр".
Но - победителей не судят, и композитор сам пересмотрел свой взгляд на "Китеж" и роль Кутерьмы. Поэт Михаил Кузмин говорил, что Ершов в Гришке Кутерьме создал "гигантский образ" и "Если бы он ничего даже больше не создал, он всё-таки остался бы артистом гениальным".
Но сколько образов, притом не убоюсь этого высокопарного слова, гениальных, создал ещё Ершов! Артистам того поколения определение "гениальность" давалось с полной осознанностью. Не то, что сегодня, когда достаточно быть просто популярным любимцем публики, и тебя уже величают "великим из великих". А пройдёт этак лет двадцать и вся эта величественная "гениальность" забывается, испаряется и даже порой, несмотря на видеокассеты и звукозаписи. Феномен Ивана Ершова заключается в том, что его сила талантища была такова, что пережила его после смерти, ухода из активной оперной жизни и практически не оставив нам дельных и хороших записей голоса и киносъёмки. Что же это был за "ершовский" феномен, который живёт и сегодня, обращает на себя внимание до сих пор исследователей музыки и специалистов по истории оперы? Значит не даром, он был определён как "гений"!?
Вот князь Василий Голицын в "Хованщине" Мусорского. Надменный - и тогдашний либерал, москвитянин-западник - и суевер и тиран, через постель нелюбимой царевны Софьи пробирающийся к престолу...Ершов сделал эту в общем второстепенную роль одной из наиболее значительных.
А его Ирод в "Саломее" Штрауса. В этой роли Иван Ершов был страшен! Ещё немного и Ирод был бы просто омерзителен: низкий и грязный сладострастник, римский раб - и тиран для своей "полуколониальной" страны, трус и садист...Кажется, ещё только четверть шага - и Ирода-Ершова уже было бы просто не выдержать, оставалось бы сбежать из театра. Но грань не была перейдена. Огромный вкус и такт артиста одерживали и тут победу над его способностью предельного воплощения в роль: Ершов остался художником, а не натуралистом. Великое счастье, что до нас дошли фотографии Ершова в ролях. И сквозь них, казалось бы вполне официально-красивых, на плотном картоне и с золотыми надписями, проступают образы и гримы Ершова в невероятном разнообразии. Он был потрясающим музыкально-трагедийным артистом!
Но мне посчастливилось видеть его и в роли для него не характерной - роли буффонадной, роли типа "комедия дель арте". Это -сыгранная им всего несколько раз роль "человека умеющего смешить" - Труфальдино - в опере С.Прокофьева "Любовь к трём апельсинам". Ершов уже был далеко не молод. Но как он двигался, прыгал, какая мимика играла на его лице. Подвижный, как итальянский паяц, гибкий и сильный, как профессиональный циркач, Ершов весело и умело комиковал, импровизировал, вошёл душой и телом в эту роль. (Кстати роль Фатоморганы исполняла его супруга Софья Владимировна Акимова.) Сказались и здесь его огромная музыкальность и способность органически вжиться в роль - и через текст, и через музыку ( а музыку - в особенности). Так же он вжился и в роль Петуха в балете с пением Стравинского "Байка про лису, петуха, кота да барина" - одно-актовой шутке в народно-лубочном русском стиле. Ершов был дерзким и смелым артистом, он испытывал себя в самых неожиданных формах. Задиристый и воинственный Петух - Ершов был настолько комичен - и вместе с тем отважен и горд, - что было жаль, что Ершов спел эту роль только, кажется, на премьере, да и балет, к сожалению, сняли после двух-трёх исполнений.
Удалось мне повидать Ершова в роли ( всего один раз на торжественном спектакле "Пиковой дамы") не Германа, а роли крошечной - Распорядителя. Вот тут то и была ганиальность во всей красе. Певец, который был воятелем образов Вагнера, Римского-Корсакова, Мусорского, не побрезговал, а напротив вылепил малый, но гениальный образ - Распорядителя. Как он спел фразку: "Хозяин просит дорогих гостей прослушать пастораль под титлом "искренность пастушки", и ещё потом две три фразы по ходу акта! Это был какой-то юбилейный спектакль, где даже безмолвные роли исполняли в тот раз именитые актёры из драматического театра Александринки...
Удалось мне попасть и на прощальный спектакль Ивана Ершова: он пел заглавную партию в опере Верди "Отелло", на премьере новой постановки этой, может быть, лучшей вещи композитора. Расставание с театром было для 62-летнего артиста трагедией. Осталась его запись для себя: "9 июня 1929 года. После репетиции. Последнее напряжение сердца. 14 июня 1929 года -день последнего спектакля:
Печальный дух.
Нет признаков бытия певца,
Удел его забвенье...
Тащись остаток дней,
А там успокоенье".
Спектакль был исключительный. Ершов прощался со сценой, и прощанье Отелло с военной славой, с оружием звучало торжественно и драматично: "Прости, блеск воинский, победы, слава, стальные копья, конь мой боевой! Прости, военное святое знамя...".
Он был самородок, человеком, единственной школой которого (кроме Консерватории) было паровозное училище машиниста...он был заслуженно избран доктором искусствоведения. Он встречался с Блоком, Белым, Аскольдовым, дружил с Б. Кустодиевым, учился живописи у Я.Ф.Ционглинского, с Лосским спорил на собраниях "Вольфилы" -Вольницы философской ассоциации. Он много и обильно читал, изучил немецкий и итальянский. Он не только исполнял гениально, но и хорошо знал музыку, и его любимцами были бах, Бетховен, Вагнер, Мусорский и Римский-Корсаков. Он был замечательным учителем и создал целую плеяду благодарных учеников. Он хорошо лепил, высекал из мрамора и живописал. И хотя и очень сожалел, что не может достаточно уверенно разговаривать с профессионалами-учёными на "умные темы", но испытывал. как сам писал, "недоверие к этим учёным, неверие в их художественно-артистическое, интуитивное понимание таких вещей. в кои щупальцами науки не вползёшь".
Особенно близок был ему и в жизни, и в творчестве Достоевский - и как художник. и как мыслитель. "Слёзка" неповинно умученного ребёнка была ему близка и биографически. Незаконный сын прислуги - кухарки - в маленьком провинциальном городке, нещадно матерью избиваемый как её "позор" и её обуза, отданный затем матерью в семью полупрофессиональных нищих, где все и питались только подаянием, собранными кусками хлеба, - он рано изведал горечь изнанки городской жизни. Выбившись в люди, а затем став знаменитым артистом, он не осуждал свою несчастную мать, до самой её смерти писал ей ласковые письма и помогал ей. Но всю жизнь не мог забыть своё нищее детство, насмешки над ним как "пащенком".... Непостижимо, но вырос этот "пащенок" в лебедя! Аристократическая наружность, тончайшая интеллектуальность, изысканный вкус. Способности к живописи и ваянию, гениальный артистизм. И знание жизни от самого её нищего дна - и до высшего света в России и в Европе, ставшего ему доступным. И главное жизнь в искусстве, одержимость и горение им. Те, кто слышал и видел Ершова, его запомнили, и будут помнить всегда, помнить как величайшее счастье прикосновения к истинному искусству.
Автор статьи: Филиппов, Борис Андреевич, 1905 - 1991 (псевдоним) настоящее имя - Филистинский
В эмиграции с 1944. Жил близ Касселя под Мюнхеном, где началась его писательская деятельность. Работал на радио "Свобода". Мемуарист, журналист, знаток музыки.В 1950 переехал в США, проф. ряда университетов. Умер в США.