Олег Крышталь

ГОМУНКУЛУС

1

Итак, в зимнем парке было светло. То ли отблеск от ламп на заиндевевших деревьях, то ли рассеяние света на облачках пара, сопровождающих дыхание, а может быть, и то и другое - и, конечно, состояние ума - привели к тому, что мальчик увидел людей как бы с их же тенями - и эти тени обступили его. А он остановился в замешательстве - что сделать, чтоб быть приняту, и что сказать, чтоб разговор состоялся.

Я долго думал, как писать: если от первого лица - так это не обо мне. Если будут события, то они со мной не происходили. Но с другой стороны, о себе говорить в любом случае честнее, даже если выдумываешь. Тем более, что я - это и всё, что мне известно о других. Всё. И всё же...
Мальчик загадал себе:
- Если между этими деревьями тринадцать шагов - я буду великим человеком.
Их было как раз тринадцать, для чего пришлось посеменить.

Основываясь на способности нашего тела самовосстанавливаться, видя в качестве доказательства этому чуду живых стариков, строим планы.

В воспоминании о парке был постыдный момент...
Я хочу рассказать о нем, только что-то мешает мне начать прямо и сразу.
Хотелось бы говорить одну правду. По определению, для этого нужен абсолютный минимум слов. Однако ни для слов, ни для выражаемых ими мыслей не доказан пока Принцип наименьшего действия, отражающий в физике тот банальный факт, что шарик, помещенный на горку, катится с нее по кратчайшему пути.
Для слов и мыслей этот принцип может и несправедлив. Я, впрочем, думаю, что он тут тоже существует, только в своей зеркальной форме - как отрицание собственного существования.
Почему бы не сформулировать тогда Принцип неизбежной избыточности? Но нет у меня смелости перешагнуть ту пропасть в пространстве аргументов, которая отделяет отрицание от утверждения. Я осторожен.
Потому что доказательства хотя и есть, да только размыты и множественны. Постоянно попадаясь в повседневной жизни, все они или каждое из них - служат не более чем аргументами в пользу - а ничего 'зубодробительного' нет.

Одно из доказательств предоставил мне ОН, когда показал как-то на экране, как выглядит долго снимавшийся, а затем быстро 'проигранный' рост нерва. Я увидел там - на пути к достижению цели, а цель - другая нервная клетка - была в конце показа достигнута, так вот, я увидел там множество сомнений, проб и ошибок - и наконец, поверьте мне - хотя доказательств нет, да и что я там такое увидел, но поверьте мне - там был экстаз.
Если быть точным, то мне показалось, что после всех проб и ошибок, после всех мук совершенно неутомимой осторожности без экстаза просто не могло обойтись.
Еще, хоть и не знаю, по какой там ассоциации, но обязательно хочу упомянуть, что у победившей армии скорее затягиваются раны.
И еще старики... Вот только снова непонятно, при чем тут старики.
Разве что понять помогут рассуждения о детях, появляющихся на свет благодаря столь же бесчисленным случайностям, как и жив каждый из тех, кто жив после N лет.

Я уверен, что если бы прочел больше книг, то не писал бы эту. Мало того, я совершенно уверен, что всегда знал, что нужно читать, а что - не следует. И в этом знании не было ничего мистического, а был просто Произвол - то главное (или единственное?), что ценится мной (а я говорю так из скромности, потому что уверен - всеми) в Выборе. Где-то в конце понятийного ряда, возникшего при этих рассуждениях, забрезжили высокие слова, например, Свобода. Между Произволом, Выбором и Свободой я с удовольствием - чтобы не быть высокопарным - нашел еще Каприз. И подумал, что мы с самого начала существования капризничаем всегда столько, сколько нам позволено. Иногда - больше, но никогда, никогда, никогда не меньше.
В соответствии с Принципом неизбежной избыточности.

Сейчас мне очень хочется сказать, что мои рассуждения - Правда.
Но пока мне не возразили, я свободен сказать
- Ложь.

Обезопасившись таким образом, я одновременно надеюсь поскорее освободить тех читателей, чей произвол в отношении меня неблагожелателен.
Поэтому я хочу указать, что в вышесказанном содержатся почти все мысли, которые я хочу выразить этой книгой, и вся дальнейшая история - лишь комментарий к ним.

Итак, в парке произошел постыдный случай.
Он как раз отсчитал тринадцать шагов и огляделся, играя с мыслью о том, что вот если бы все эти гуляющие знали, кто тут гуляет.
Между тем, в активе было лишь два обстоятельства:
1: он был первым учеником не только в классе, а, как он считал, даже во всей школе - то-есть, в доступной ему окрестности;
2: в свои 15 он уже был достаточно 'нахватан', чтобы знать, что такое по-латыни 'mania grandiosa' - и ценить тот факт, что большинство сверстников смысла этих слов не знает.
От себя в его актив я отношу святую простоту...

Вдруг шедший во встречном направлении человек круто повернул к
нему и спросил:
- Что за проникновенный взгляд?
Несмотря на мороз, у этого человека - при общей небрежной лоще-
ности - была открыта шея. Человек сказал:
- Ты так смотрел, что мне показалось, ты что-то сказать хочешь.
Или это еще один случай mania grandiosa?
И тут, приведенный в замешательство, он ответил
- Да, - чего потом долго не мог себе простить. Случалось впомнить, и тогда он себя наказывал, заклиная:
- Я плохой, я плохой, я плохой...

Может быть, это и было бы красиво - сказать, что вот, он сказал 'да' как одел вериги. Но точно так же как я не знаю, как верней сказать о веригах - их одевают или накидывают, так и тут, я не знаю, повлиял ли факт этого признания на будущее. Разных фактов так много, что под объяснение любого будущего можно подобрать подходящий их набор.

2

Я полагаю, что каждому случается поражаться себе и всем сущим, восклицая 'великое чудо!' Повседневная обыденность, впрочем, не склоняет к таким мыслям, а часто какой-нибудь факт и вовсе заставляет усомниться: чудо ли?
Этот вопрос неизбежно ввергает меня в море невеселых размышлений. Уж очень неуютно чувствовать себя безликим в живой массе. В поисках берега борюсь с эмоциональным штормом.
Как-то мне приснилось, что я на берегу - без ответа и голый среди женщин.
Ко мне подходит кто-то из женской толпы, смотрит пристально и снисходительно, а я - просто чтоб мне улыбнулись, чтоб быть, как я уже упоминал, приняту - говорю, сдаваясь:
- Мы не способны к деторождению. Потому нас мучают глупые вопросы.

Все началось с того, что я, ничего не подозревавший, стал описывать ему этот свой повторяющийся кошмар и вдруг, еще не закончив фразы, понял, что что-то случилось.
Я почувствовал приближение момента, когда собеседники избегают смотреть друг другу в глаза. Если это происходит с теми, кто честен друг с другом, значит честность в затруднении - не хочется обидеть или признаться в обиженности. Поскольку я обижен не был, и не чувствовал никаких для себя опасностей, то испугался, что обидчиком являюсь сам. Но как? Простейшее объяснение - бездетность исключалось.

Я искренен в своих воспоминаниях, хоть и вполне отдаю себе отчет в том, что правдивость еще не гарантирует правды.
Я имею в виду не только шутки памяти, но и неотделимость памяти от Я.
Когда я думаю об этом, у меня начинает кружиться голова.
Обидно, что она начинает кружиться, когда думаешь такие важные и интересные мысли. Но надежда, что когда-нибудь потом наконец додумаешься, очень украшает жизнь: это тот случай, когда умению думать радуешься.

Так вот, меж нами воцарилось тактичное молчание. Во мне стаей промчались шутливые продолжения разговора, но они разбились о возникшую таинственную стену. Налицо были все признаки безошибочного предчувствия, когда в жизнь вторгается что-то новое - важное и неминуемое.
- Твой кошмар попал в больную точку, - сказал он.
Я невольно - то-есть без предваряющей слова мысли - спросил:
- Ты шутишь?
И тут же, поскольку я и память неразделимы, в моем уме появилась давняя сцена, когда я признавался родителям в болезни, которую скрывал, но вот уже пора было идти в больницу, и отец спросил меня 'ты шутишь?'
Когда отец поинтересовался, насколько я серьезен, я испытал новое и потому очень острое чувство равенства с ним, чувство, в котором почти исчез страх перед грядущим испытанием, а мне предстояла операция.
Я осознал, что верю в счастливую звезду.

Непредсказуемость и необоснованность появления и исчезновения веры необъяснимы - иначе говоря, чудесны.
Рассказанная мне история - как раз об этом.
Впрочем, так же необъяснимо ведет себя и память.
По договоренности, я свободен в интерпретации всего происшедшего и не допущен лишь к научным фактам. Он описал их сам.

3

Он пишет
Мозг состоит из нервных и глиальных клеток: нейроны и глия. Еще, в объеме головы находится сеть из кровеносных сосудов - больших и малых, очень тонко регулируемых. Внешне - если представляется случай посмотреть - сосуды мозга практически неоличимы от сосудов, несущих кровь в другие части тела, но на самом деле они намного более 'осторожны', фильтруя кислород и питательные вещества сквозь свои стенки: оберегают мозг.
Мозг погружен в жидкость, так что, если голова не подвергается ускорению, он пребывает в невесомости. Эта жидкость медленно перемешивается, вовлекаясь в специальные внутримозговые каналы и пещеры - или 'желудочки'. Не могу вспоминать без смеха случай, происшедший со мной в молодости. Я только приступал к работе с мозгом высших животных, до этого в моем послужном списке были лишь убиенные моллюски да пиявки. Так вот, разглядывая под стереомикроскопом кусочки мозга крысы я вдруг увидел, что некоторые из них беспорядочно носятся по чашке, в которую помещены. Я впал в ужас при виде столь буквального 'шевеления' мозгов и успел даже подумать о каких-то загадочных паразитах, поселившихся в голове у бедного крысенка: под сильным микроскопом было видно, что движение обеспечивается дрожащими с большой частотой волосками, принадлежащими каким-то таинственным клеткам. Вскоре я был высмеян первым попавшимся знатоком, который процедил 'эпендима', презирая мое невежество. Оказалось, что это - специ- альные волосковые клетки, устилающие поверхность желудочков и каналов и служащие основным движителем спинно-мозговой жидкости.
Забавно, что клетки эпендимы быстро отмирают с возрастом. Так что если бы я резал на кусочки мозг взрослой крысы, то шевеления не увидел бы.
Вообще же, в мозге много движения. Однако, за исключением ритма быстрых, но еще заметных глазу биений волосков эпендимы, да еще подрагивания сосудов в такт биениям сердца, другие движения либо слишком быстры, либо слишком медленны для нашего непосредственого восприятия. К примеру, вспучивания нервных волокон, когда они проводят нервные импульсы, или, скажем, акт передачи возбуждения от одной нервной клетки к другой можно, в принципе, увидеть,
сделав видеорегистрацию с огромной скоростью - 'растянув' время. Так делают, изучая, например, взрыв. И напротив, медленно, с периодом в десятки секунд пульсируют спутники нейронов - глиальные клетки. Чтобы увидеть такие пульсации, нужно 'сжимать' время, то-есть использовать ту технику, которая позволяет смотреть в ритме нашего восприятия, как расцветают цветы.
Есть и другие ритмы - еще более 'глубокомысленные'. Некоторые из них представлены лишь в молодом мозге, где все растет - и нейроны и глия. Не поразительно ли было бы увидеть, как глиальная клетка наматывает самое себя на нервное волокно, чтоб увеличить скорость прохождения нервных импульсов по нему, чтоб в конечном итоге прошла детская медлительность мыслей и неловкость движений.
Если представить себе, что все это видишь, ум сразу же попросит аналогий и испытает трудности в их поиске. Мой профессиональный опыт, вращающийся в мире препаратов, почему-то сразу заставляет вспомнить яйцеклетку в первые минуты после оплодотворения. И дело не в том, что после первой стадии деления яйцеклетка разделена надвое, чем может напомнить - при некотором напряжении фантазии - двухполушарность мозга. Просто и тут и там видна 'бешеная' актив- ность, аналогию для которой даже я, специалист, могу предложить лишь из воображаемых пространств, где на самом деле никто не бывал и, следовательно, фантазировать можно сколько душе угодно.
Вот мое сравнение: дьявольская кухня.
А вот и еще аналогия, которую я хочу подсунуть другу-писателю: воображение - машина времени. Правда, с ограничениями, которые диктуются теми самыми ритмами мозга, о которых я говорил. Главное из них - несоответствие скорых, потому что легковесных, мыслей скорости изживания переживаний. Пусть и осудят меня коллеги за ненаучность гипотезы, но я убежден: переживания действительно оставляют на мозге шрамы, которые нельзя загладить специальным массажем, то-бишь мыслями, как своими, так и чужими. Должно пройти время: что-то там должно срастись...
Забавно, сейчас произошло то самое, чего я боялся перед тем, как уступить другу и начать рассказывать: я сбился на серию полупро- фессиональных банальностей, которые давно уже освящены десятком поговорок типа 'время лечит'. Да только я не боюсь. Пусть я не первый, кто их говорит, но точно знаю, что и не последний.

4

С портретов взирают лица - даже и не думаешь, что они не смотрят и не видят.
Смотрят, видят и оценивают. Оценивают по отношению к тому, что олицетворяют. А олицетворяют, как правило, те качества, недостаток которых ты, пока живущий, за собой не можешь не признать.
Тут не поможет принять позу и сказать, что и на них смотрели с портретов. Будь хоть отпетым циником, не ставящим никого ни во что, но гипноз чужой воли есть. И пусть ты даже знаешь, что их воля уж совсем не сила, потому что если не портреты, так кости уж давно истлели, да только есть как есть...

Поразительно, но практически каждый сочтет эксцентричным заготовить себе могильную плиту - и при этом с легкостью сфотографируется 'на память'.

Живущий сейчас я как под гипнозом готов повторять за поэтом 'прервалась связь времен' - повторять как заклинание, не понимая. Впрочем,часто ли понимание простирается дальше нахождения слов?
Прервалась связь времен - но вон, в неспасающей тени палатки археолог водит пальцами, заскорузлыми от сухости песка пустыни, по искрошенному краю обломка глиняного горшка.
Так ли уж это много, тысяча лет?

Я не знаю, что такое память. В полном восхищении этим чудом, мне захотелось объявить себя его рабом.
Как подтолкнул кто-то и еще смеялся, сказав:
- Ты не раб, ты робот, - напоминая мне, какой на дворе век.

Вспомнилось - как открылось. Или открылось - как вспомнилось?
Странная анестезия, которую я сейчас чувствую и которая не позволяет мне испытывать полной уверенности в том, что пишу, так вот, эта странная анестезия не помешала вспомниться дому в тенистом парке, дому в котором я не бывал и которого не видел, дому, в котором мне сказали, что можно не умирая родиться вновь.

Будь правдой, это означало бы: свободен.
Потому что 'не раб и уж конечно же не робот'.
Будь правдой, это означало бы: богат.
Потому что 'не только память, и не только фантазия', а и еще что-то, позволяющее глазам с портретов видеть.

Он пишет
Сперматозоид только что совершил свое дело. Ощутив свою само- достаточность, вновь образованный генетический комплект запустил дьявольскую кухню самоповторения. По крайней мере у амфибий, яйце- клетки которых особенно удобны для изучения, на стадии второго деления, когда клеток всего четыре, у одной из них уже можно обнаружить признаки того, что это - предшественница всех нервных клеток будущего существа.
Признаки проявляются в свойствах перегородки, мембраны, отделяю- щей клетку от окружающей среды. Она играет главную роль не только в разделении клеток, но и в их общении. Мембрана нервных клеток, изменяя свою проницаемость к растворенным в мозговых жидкостях ионам, генерирует импульсы электрического тока, которые называют на научном жаргоне 'нервными'.
Ежесекундно миллиарды нервных клеток - или нейронов - нашего мозга генерируют миллиарды нервных импульсов. Складываясь, они создают переменное электрическое поле, которое легко зарегистри- ровать у поверхности черепа. Получается 'электроэнцефалограмма'. Ее отсутствие - свидетельство смерти, даже если сердце еще бьется. Энцефалограмма отличается во сне и при бодрствовании, в ней можно различить отклик на раздражители, предъявляемые органам чувств, она используется в детекторе лжи. Мы не умеем расшифровать в этом случайном сигнале смысл. При нашем уровне осведомленности мы не можем даже определить, сколько в нем случайности. И всё же, заставляя человека многократно говорить ложь, а затем правду, можно обнаружить повторяющиеся отличия сигналов в обоих случаях. А потом спросить уже о том, что надо узнать.
Взрослая нервная клетка похожа на дерево без листьев. Его 'кро- на' сплетена с кронами других нейронов, некоторые ветви подходят издалека.
Возникнув в какой-нибудь из веточек, нервный импульс путешеству- ет по клетке и попадает в особый отросток, предназначеный для пе- редачи информации - аксон. Нерв - это 'кабель', состоящий из аксонов.
Я ощущаю трудности, когда решаю, где нужны кавычки, а где - нет. Пока беседуешь на научном жаргоне, таких проблем не возникает. А излагая посторонним, испытываешь чувство неудобства как в первый момент в бане - при выходе на люди голым.
Потому что, упрощая рассказ, чтобы сделать его понятным, видишь относительность высоконаучных обьяснений. Сравнения и метафоры работают везде. Получение знания - то же сочинительство. Процесс, в ходе которого при поиске ответов вопросы не исчезают, а наобо- рот, размножаются, сменяя друг друга. Я уж не говорю о биологии, но и в точных науках сочинительство начинается прямо после дважды два, чтоб очеловечить информацию.
Придя к концу аксона, нервный импульс - суть информационный сигнал - должен передаться следующей клетке. Если эта другая принадлежит мышце, то мышца сократится или расслабится. Если же следующая клетка нервная и находится в мозгу, значит при пере- даче сигнала с клетки на клетку состоялся элементарный акт мышления.
Вся эта картина уже уложилась в научные умы. Физическая - или физико-химическая - основа процесса генерации нервного импульса хорошо изучена. Кстати, раньше, когда эта основа еще сохраняла таинственность, то и процессу предпочитали давать более романтическое название: 'электрическое возбуждение'.
Как ни забавно, но чем больше электрического возбуждения, тем существо возбужденнее. Это забавно из-за наличия столь простой связи при невообразимой сложности процессов мышления. Крайний случай - эпилептический пароксизм - характеризуется колоссальным перевозбуждением нейронов. Их синхронизованное возбуждение отражается в специфических ритмах на энцефалограмме.
Итак, нервный импульс. Вот он перемещается по нервной клетке, захватывая все новые и новые ее участки - и так по всему нейрону. Иногда это может соответствовать весьма длительному расстоянию. Нерв: кабель с тысячами сверхтонких проводников - аксонов, проводящих свои сигналы.
Информация, заключенная в этих сигналах - команда или сообщение
- закодирована числом импульсов и их частотой.
Сигнал подошел к концу нервной клетки.
Сообщение должно быть передано дальше.

5

Может быть - и даже наверное - мои попытки отделить Я от памяти, от событий текущей реальности и от их предчувствия окажется
наивной. Тем не менее, я не скрываю своих намерений.
Единственный груз, отягощающий мою попытку и омрачающий будущее, это необходимость повиноваться последовательности событий. Так получается, что необходимость к движению заключена в самом грузе, предназначенном к перемещению. Небходимость превращается в обреченность. Это меня раздражает, и я хочу употребить всю ситуацию для того, чтобы показать, как это бессмысленно - рассказывать истории. Я хочу, чтобы из моих слов появилась совершеннейшая очевидность того, что истории происходят не тогда, когда что-то случается.
Скорее уж истории происходят во сне. Иногда мне кажется, что он
для того и дан нам.

Скажут: что за чушь, что за заумь - и предложения поступят, как автора свернуть в бараний рог, чтобы он наконец почувствовал, что не спит, чтобы он таки почувствовал, что с ним что-то происходит, но я не соглашусь и буду спорить. Не только с возможными оппонентами, но и с самим собой.

Ещё только что я не думал, что напишу именно это - и написал.
Свобода.
Которую ощущаешь, когда она кончается. Это я к тому, что пора, пора, пора!
А все-таки истории происходят не тогда, когда случаются.
После операции, когда я зашел на одну из последних перевязок к своему хирургу, он вдруг сказал:
- А все-таки ошиблись мы с вами в диагнозе, - и, поскольку мне что-то там удалили и должны были затем сделать анализ - биопсию, я еще только слышал его слова, еще их не сознавал, но уже беспокоился, чтоб уследить: за телом - не пошатнуться, за лицом - 'не потерять'.
'Сначала услышь - остальное потом.'

Может, это во сне показалось, будто там окна выходили в тот самый парк?

'- Столь же доброкачественна, но вот поди ж ты, притворилась'.

Все прошло, ах мой милый Августин, все прошло.
Лицезрение цветов - не в парке, а в детской книге, там, где они
совершенны и волшебны.
История, начавшись клятвой в зимнем парке, без видимых событий продолжалась, напоминая о себе. Так что и летом он мог ощутить себя лицезреющим цветы предателем, который предал детскую книгу, потому что то был амулет - или, если больше доверяешь другому слову, талисман, а еще - залог, и еще - предзнаменование, и непонятно чье - предначертание, о котором не надо было говорить ни 'запомни', ни 'помни', потому что оно неведомо как появилось - а может быть было всегда.

- Предатель!
Это не зло, это мягко: 'предатель', потому что к себе.
Можно вспомнить, как при попытке оживить любовь тебе шептали 'предатель', напоминая о том, что было - а и действительно, ведь было! - когда казалось, что вот то самое настолько, что если даже больше ничего не будет, так больше и не надо.
Тебе шептали 'предатель' только чтоб не прошептать: 'помнишь?'
Потому что знали: нельзя напоминать, ты должен вспомнить сам.
Потому что на общие воспоминания и право собственности - общее.

- Предатель! - молча кричал он себе, и это слово как вьюн сквозь пальцы пыталось напомнить себя всем, чем оно было в этой жизни, всем, чтоб только не признанием крушения надежд.

Главный соблазн при описании живого - телеология. Существа будто
бы для того и рождены, чтоб преследовать цели. В том числе и мы, кто хлопочет, желая узнать о своем устройстве.
Применительно к людям я употребил слово 'желать' - и тут я спо- коен, но перед этим, рассуждая о нервном импульсе, я написал 'должен'.
А сейчас я употреблю слово 'избран', когда скажу о кальции. Этот ион вместе с другими растворен в жидкостях нашего тела и придает некоторую горечь их солености. Так вот, кальций избран играть особую роль среди других ионов - быть 'вторичным посредником'. Сообщать от мембраны на кухню внутри клетки, что нервный импульс пришел.
Сообщение рассчитано на широкое распространение. Приняв его, множество механизмов включаются или выключаются. Среди них есть и такие, что усиливают пришедшую информацию. Это когда один из вошедших ионов включает какую-нибудь молекулярную машину и она начинает штамповать или видоизменять множество других молекул. Те же, в свою очередь, должны будут еще что-то включить, выключить или изменить.
При такой эффективности действия кальций может быть опасен - это очевидно. Поэтому внутри клетки множество механизмов следят за тем, чтоб его входило не больше, чем нужно.
Если предохранителей окажется недостаточно, то сработает послед- ний механизм - самоубийственный. Этот вид гибели клеток так и на- зывают на жаргоне: 'кальциевая смерть'. Она свойственна не только нервным, но и многим другим клеткам. К примеру, мышца сердца уст- роена так, что ее клетки соединены между собой большими отверсти- ями в мембранах, образуя 'синцитий'. Это позволяет им действовать 'заодно' при сердечных сокращениях. Если какая-нибудь из их компа- нии переполнится кальцием, то еще до того, как сработает механизм самоубийства, соседки закроют каналы общения, оставив ее умирать в одиночку.
Уменьшение числа нервных клеток с возрастом - в основном, след- ствие кальциевой смерти. Не сейчас, когда я пишу эти строки, но, может быть, еще до того как кто-то будет их читать (хоть я и пишу в надежде, что это произойдет не так уж нескоро), появятся лекар- ства, отдаляющие старческий маразм. Они будут препятствовать поступлению кальция в ослабевшие клетки мозга.
Между тем, вход кальция в нервные клетки - это и ощущение, и обучение, и запоминание. Каждое сокращение сердца, каждый акт передачи информации от нейрона к нейрону - также реакция на вход кальция.
Итак, подойдя к концу аксона, нервный импульс впускает в клетку кальций, а тот, в свою очередь, включает секрецию клеткой вещества - 'передатчика'. Это вещество выделяется не всей мембраной клетки, а специальными ее местами, которые особенно тесно сближены с мембраной следующей клетки. Эти места называются 'синапсами', а сама передача - 'синаптической'.
Выделившись, передатчик достигает поверхности следующей нервной клетки, где его ждут специальные молекулы - 'рецепторы'. Соединив- шись с молекулами передатчика, рецепторы открывают ионные каналы в мембране следующей клетки. В ней возникает нервный импульс.
Передача состоялась.

6

Как появилось слово 'предатель'? Тут свою роль сыграло, насколько я себе представляю, роковое стечение обстоятельств, севшее на него как облако на гору.
Говорят: невозможно быть неудачником всю жизнь. Говорят, как правило, чтобы усилить впечатление от противоположного примера. С самого начала, сколько помню, он очень эмоционально относился к своим делам, причем, как это часто бывает в молодости, у него было всего две краски для их раскраски: розовая и черная.
Обычная юношеская неспособность придавать значение чему бы то ни было, не имеющему отношения к желаниям. А уж если хочется, то страстно.
В его случае, сколько я помню, не было мелочности, выражающейся в страхе что-то упустить, и довольно долго сохранялась веселая необжегшаяся открытость, когда и мелочь может сгодиться, а если что-то не сложилось и пропала ставка покрупней - черт с ней, хвататься не будем: мы еще молоды, всё впереди.
Он развивался: аспирант - диссертация досрочно - и тут я запинаюсь. Ничего бы не стоило написать биографию. Но правда ли заключена в папках отдела кадров? Я ругаю себя за нерешительность - действительно, чего бы не взять да написать, это заняло бы не более страницы - не могу. И не хочу кликушествовать и кричать о желании докопаться до более глубокой правды, 'настоящей'. Нет, не до глубокой и не до настоящей я хочу добраться, а до той единственной, что, не желая открываться в бесчисленных подробностях жизни, не дает покоя.
Мне хочется сказать: до той, где он или я - и тут я вижу реку и мы у реки, бредем по косточки в теплой воде в лучах заходящего солнца, день был жарким, но вот прошел, и легкая усталость освобождает от любого беспокойства - но цепь ассоциаций, хоть и была эта река взаправду, цепь ассоциаций, вызвав из памяти Брахмапутру и Джамму и с ними предчувствие еще каких-то совсем неподходящих, но почему-то важных слов открывает дверь для тщеславия, а значит, для суеты.
Только еще хочется сказать: в воспоминании - вода и песок - как они чисты.

В молодости ему повезло: он не то чтобы сделал большое открытие, но сумел придумать, комбинируя несколько известных эксперименталь-
ных подходов, как решить непростую научную задачу. Задача эта не относилась, конечно, к числу общечеловеческих проблем, но определенной частью научного сообщества признавалась достаточно важной и, в силу отсутствия каналов связи с Высшим Разумом, таковой и являлась. Появление в тихом провинциальном мирке небольшого института, где он работал, пестрых заграничных открыток - просьб выслать оттиск его статьи 'и других Ваших трудов, относящихся к этой теме' - обычных во всем научном мире, кроме советского тех времен, так вот, их появление произвело впечатление. Эти открытки начали приходить еще даже до того, как он получил пакет с двадцатью пятью бесплатно выданными оттисками его статьи, опубликованной на английском языке в международном журнале.

Зародыш, ставший словом в парке, получил пропитание для роста и развития.

Через несколько месяцев он получил приглашение из Америки на конференцию, которая называлась: 'Молекулярные механизмы памяти'. Ее организаторами были люди, изучавшие нервную систему моллюсков. В те времена только исследователи простых нервных систем могли воспользоваться этим громким словом 'память' без риска вызвать некий легкий снобистский сарказм со стороны научных пуристов, считавших, что время серьезных людей в этой проблеме еще не пришло - нет предмета для серьезных экспериментов. Но у моллюска - счетное число нервных клеток в мозге, так что многие из них могут быть идентифицированы, то есть названы - поэт сказал бы, 'как звезды на небе', но при чем тут поэт, хотя моллюски несомненно помнят помнят и хорошее и плохое. И нервные клетки у них велики - легко вставлять в них микроэлектроды.

Он пишет
Я не попал тогда в Америку, потому что приглашение гласило: 'к сожалению, организаторы не располагают средствами для финансовой поддержки участников'.

Но факт, указывающий на начинающуюся известность, вызвал сильные и положительные эмоции, благодаря которым зародыш проскочил некую критическую точку, в которой мог бы еще исчезнуть, как-нибудь там рассосаться, и теперь уже грозил предчувствием рождения, грозил подать собственный голос, требуя пропитания.

Пока все это еще молодость, пока еще можно всё бросить и всё начать сначала. Но уже где-то там, как говорят, 'в глубине души', у тебя беспокойство, так что попробуй, не помчись из гнезда на поиски пищи...
Имя у птенца - страх несостояться.
Забыв себя, не боясь даже смерти, бросаешься его кормить.

7

Он продолжает
Простые звери рождаются всезнающими - им известно все, что им нужно. Учиться нечему. Чем сложнее существо, тем больше в учении необходимости. Так что птице легче научиться летать, чем человеку ходить.
Кто менее самостоятелен после рождения, чем дитя человеческое? В этом легко увидеть еще один повод поговорить о том, как ничто даром не дается - разум тоже.
Когда занимаешься наукой, превратиться в профессионального идио- та - запросто. И в самом деле, перед внутренним взором непрестанны хитросплетения не желающих стать объяснимыми реалий, а факты - все и каждый - грозят оказаться артефактами, то-есть не истинными свойствами познаваемых объектов, а следствиями рукотворного на них воздействия. Много зная, трудно поверить, что видишь что-то новое.
Тебя бросили в джунгли, но ты чудом выжил, научившись отличать свежий след от вчерашнего и запомнив любимые звериные тропы, так что всегда найдешь пропитание и не попадешься в засаде хищнику и знаешь, что в прохладную погоду на тропинках нужно быть особенно осторожным, потому что там, где чьими-то шагами уже примята целинная трава, любят греться змеи. Ты преуспел, ты знаешь и умеешь гордишься. Но вот она, цена: во тьме бурелома уже не чудится тень тигра - тебе известно, что его там нет.
А тем временем в джунглях появился молодой охотник. Он уже трижды шарахался от сучков, принимая их за змей. Не зная, что тигров в здешних местах нет, он охотится на тигра.

Совершенно поразительным фактом является то, что мозг формирует- ся миром - через посредство органов чувств. И это - не фигурально выражаясь, а в самом прямом смысле. Если зашить котенку веки на глазу - и сделать это в достаточно раннем возрасте, то зрительная кора его мозга сформируется совсем не так, как в нормальном слу- чае. Открывание глаза позже некоего 'критического' возраста уже не помогает: мир должен был быть увиден вовремя.

Среди прочих времен - еще и это. Время увидеть мир.
Или точнее - время обрести мир.
Или точнее, время его воссоздать и при этом всё и обрести - в том числе и время.
Но это - игра словами, а для нашего повествования существенна совсем другая гипотеза: пока мир не воссоздан - нет и Я.
Чтоб себе позволить, СРЕДИ ОПРАВДАНИЙ ЭТО БЫЛО ГЛАВНЫМ.

Критический возраст примерно соответствует времени, когда нервные клетки формируют свою 'крону', когда на ветках дендритов и аксонов в свою очередь вырастают ветки, и межнейронные связи становятся все более сложными. Глядя на их путаницу, нетрудно себе представить, что с помощью такого инструмента можно воображать.
Невообразимая сложность объекта наблюдений позволяет приписать ему любые свойства.
Итак, картины мира, его звуки и запахи, взаимодействуют с нерв- ными клетками мозга и побуждают их расти тем, а не иным способом, формироваться в структуры. Сказать, что внешние стимулы учат мозг - недостаточно сильно: без них мозг, предназначенный для жизни в этом мире, просто не получится. Совсем недавно (я вписываю это уже заканчивая книгу) прямо и вполне научно показано: у крыс мозг фор- мируется по-разному в зависимости от среды, в которой они растут. Попросту говоря, в мозгу крыс, растущих там, где больше нор и вообще предметов, образуется больше синаптических контактов между нервными клетками. Я говорил о 'времени увидеть мир'. И вот, ока- зывается, что мозг выходит разным в зависимости не только от того, когда он увидел мир, но и КАКИМ его увидел.
Жаждущий наполниться миром мозг появился на свет. Среди множест- ва действующих в нем - и, по мере развития, сменяющих друг друга механизмов некоторые нам уже известны, и пока не видно препятст- вий, которые помешали бы нам продвигаться в дальнейшем познании.

8

Пусть они там стараются, разменивая эмоции на молекулы. Я - спокоен. Я спокоен, что ничего у них не выйдет. Не хочу сказать, что настолько спокоен, чтобы вообще не удостаивать внимания эту деятельность - напротив, я живо интересуюсь ее результатами, хотя и льщу себя надеждой найти аргументы, а если повезет, то и решающий Аргумент в пользу того, что конечная цель так же недостижима, как и конечные цели политических утопий, как и вообще, по определению, все конечные цели: их не достигают, их подменяют. Или, поскольку я говорю сейчас о продуктах коллективных деяний, то лучше будет сказать 'происходит их подмена'.
Не хочу тем самым принизить значение четко сформулированных конечных целей: да, это семантические маяки, позволяющие 'ставить вопросы', позволяющие создавать целую систему проблем - даже не цепь, а сеть, по ячейкам которой мы карабкаемся вверх как матросы по вантам парусников - или в ней же путаемся как гладиаторы.
А еще рыбы...
Хорошие сети - двойные: на основную сеть наложена другая, с ячейками более крупного размера. Она предназначена для того, чтобы запутать рыбу, как только та попытается вывернуться, упершись носом, но еще не застряв в мелкой ячее.
Так и с вопросами: к той их сети, что развернута на пути к цели, приложена сеть, плетомая путаниками. Путаники верят в божественное и считают, что до него рукой подать - чудеса рядом, чудеса постоянно вмешиваются в наши дела и глупость реалистов в том, что они чудес не замечают.
Интересно, что мы - все и каждый - одновременно и реалисты и путаники.
Первый попавшийся аргумент, что так оно и есть - язык. Что метафоры, как не отражение психики? И почти все они - хоть и из древних пророчеств, делавшихся задолго до начала современного научного процесса, но по-прежнему нас вполне устраивают - по очень простой причине: мы - всё те же мы.
Я отчетливо сознаю себя язычником, когда спрашиваю у себя и у всех, а жду ответа еще откуда-то - то ли из чащи леса, то ли с покрытой облаком Горы:
- Почему?
В разные времена 'почему' - разные. Сейчас мое - вот оно:
- Почему мы крепки задним умом?
И сразу же, еще до того как нашелся ответ, инстинкт самосохранения подсказывает одну из возможных опасностей: зато вот мыслящие роботы будут всегда умны сразу, без заднего ума.
Я с завистью полагаю: потому что они не будут бояться думать, как этого боимся грешные мы. Потому что им нельзя будет ранить Душу - за неимением последней, и не будут они бояться, в отличие от любого из нас, сделать себе больно или просто неприятно, если в процессе мышления случится затронуть рану - то ли свежую, то ли на какой-нибудь из стадий заживления.
И не будет у них примет к везению или невезению, и не будет даже смутного подозрения, что чрезмерная удача может рассердить кого-то там, на верху Горы.

Рисунок, увиденный им еще в юности в научно-популярной книге, прочно засел в памяти. Кому-то пришла в голову мысль сделать наглядной работу мозга по обеспечению функций организма. Нарисовали гомункулуса, у которого пропорции частей тела соответствовали вниманию к ним мозга. Получившийся персонаж был бы 'немного слишком' даже для смелого эротического мультфильма - и в самый раз для страшного сна. Впрочем, в процессе жизни все оказалось в тривиальном соответствии с практикой, и как раз неумолимая эта тривиальность, в итоге, сильно впечатлила.

Я употребил недавно слово Душа, и, в очередной раз задумавшись о нерешаемости вопроса, что это есть, вспомнил бесхитростный рисунок на вышитом рушнике над пожелтевшими семейными фотографиями в давно уже несуществующем бедном крестьянском доме моих друзей. Там была изображена могила с крестом на ней и с венком на кресте. Надпись (орфография подлинная) гласила: 'под Христом моя могила, на Христе моя любов'. Абсолютная произвольность вспомненного, его совершенная необязательность тем не менее обнаружила целый пучок нитей, тянущихся от лубочного рушника - через все пережитое - через кучу судеб, многие из которых уже закончились - к моим представлениям о Душе. Только я неправильно сказал, надо убрать слово 'нити', чтобы связь воспоминаний была как она есть - совершенно бестелесной или, как мы обычно говорим, 'духовной'.
Так вот, Душа: мне вдруг поверилось, что в дополнение - и в неразрывной связи с гомункулусом тела во мне есть еще один - гомункулус мира, суть вместилище всего, что вместило, чему отражением стало мое Я.
Чего бы не отдать за право взглянуть на рисунок, чтобы удивиться и поразиться - ужаснуться или порадоваться? - пропорциям? Да ведь нет его ни в какой книге...
И хотя с другой стороны можно сказать, что все книги - об этом, не в наивной ли надежде я пишу?
Вместо того, чтобы отправить последнюю фразу в небытие, уничтожить ее за оттенок сентиментальности, за дешевизну слабого призыва повнимать и сопережить, я задам себе простой вопрос:
- Что как не слова этот последний образ? Если этим ты обозначил все в себе, что взял из мира, то ведь это не гомункулус, это просто сумма памяти - от рушника до туалета. Всё - и больше ничего, не ты - и никто. Молекулы.

9

Он продолжает
Тут природа обнаружила перед нами еще одну интересную деталь нашего устройства. Вы уже знаете, что между возбуждением нейрона и записью следа от этого возбуждения лежит вход кальция. Но если память записана в синапсах, то должен существовать механизм, при действии которого кальциевый сигнал от передатчика строго лока- лизуется в месте синапса, а не распространяется по всей нервной клетке. Так вот, для этих случаев существуют рецепторы, способные пропускать в клетки кальций самостоятельно - без помощи нервного импульса, расходящегося, как правило, по всей поверхности клетки. Этих рецепторов очень много в особой структуре мозга, которая называется 'гиппокамп' и настолько важна, что даже вся важность ее еще далеко не понятна. То же можно сказать и об упомянутых мною рецепторах. Из уважения к ним приведу их специальное название. Это 'НМДА-рецепторы'.
Ввиду исключительной роли кальция, специалисты потратили много усилий и создали специальные красители, которые светятся в его присутствии. Вводя эти красители в клетки гиппокампа и пользуясь ускоренной видеосъемкой, под микроскопом удалось увидеть, как в синапсах загораются маленькие звездочки. Они мгновенно гаснут, но след их вспышки остается.
Согласно одной из гипотез, в гиппокампе запоминается вся инфор- мация за день. А потом ночью происходит ее передача в основную память. Этой теории мало кто верит - скорее всего, она неверна. Но неоспоримо то, что гиппокамп играет в запоминании важную роль.
Из наблюдений за больными известно, что при повреждении гиппо- кампа нарушается процесс перевода информации из кратковременной в долговременную память.
Крысы с поврежденным гиппокампом плохо учатся.
Ухудшение способности нормальных крыс учиться по мере взросления и старения связывают с изменениями в гиппокампе.
Количество НМДА-рецепторов в гиппокампе с возрастом сильно умень- шается.
Можно думать, что НМДА-рецепторы играют важнейшую роль в разви- тии мозга, в том самом процессе, который происходит под диктовку мира. Будь я популяризатором и не боясь красивостей, я сказал бы, что 'с помощью кальция и при посредстве НМДА-рецепторов мир созда- ет свой образ в синапсах'.

С НМДА-рецепторами как раз и связана история.
Смейтесь надо мной, но я уже говорил - и снова повторю: истории
происходят не тогда, когда случаются.
И если у кого-то появлялось ощущение - даже вполне оправданное, что вот, в данный момент он делает историю, то это означало лишь одно: обстоятельствами жизни он опутан уже так, что не может по своей воле ни пикнуть, ни дернуться. Пусть даже эти обстоятельства проистекли от его собственных страстей, и он говорит 'я хотел - и добился', но за все надо платить - за страсти тоже, и хорошо еще, если только несвободой. 'Впутался в историю' - лучше не скажешь.
Не исключено, что когда-нибудь стремление к свободе станут изме- рять числом каких-нибудь рецепторов в мозгу.
НМДА-рецепторы - среди кандидатов.

Интересуясь вначале кальциевыми каналами и преобретя на их изучении некоторое имя, он защитил диссертации - одну, а затем другую. Но к формальным признакам благополучия он относился с прохладцей. Это было связано отнюдь не с мессианским бескорыстием ученого, а скорее наоборот - с преувеличенными ожиданиями от жизни, случайно уцелевшими до вполне сознательного возраста. Ожидания подсказывали, что каждый следующий шаг - мелочь по сравнению со славным будущим. Ощущение 'я - не тут, я - дальше' облегчало борьбу с повседневными трудностями, хотя, конечно, не могло избавить от психастении. Он не был беспочвенным мечтателем или, скажем строже, совсем уж беспочвенным мечтателем. Просто всегда среди прочих жизненных дел, более или менее важных, он выделял одно - ГЛАВНОЕ. То, что способно привести к УСПЕХУ.
У кого нет заповедного закоулка, пристанища для компенсационных грез? Некоторые всегда должны иметь в заветном месте хоть одну облигацию или лотерейный билет. Другие, барахтаясь в жизненной сети, обещают себе - или непонятно кому грозятся, что вот, дайте только выпутаться.
Сколь сладок - и сколь опасен соблазн ожидания. Я думаю, что в терминах чисел он не менее опасен, чем постель, только постель как место смерти тела, а привычка к ожиданию - как причина смерти духа.

Наука несводима к простым понятиям, таким как 'выиграл-проиграл'. Для утверждения 'в Вашей работе нет ничего нового' почти никогда нет места. Поэтому главные дела сменяли друг друга плавно, и хотя в его работах могло не хватать того, что называют Тщательность, но зато всегда была Добросовестность. Я констатирую эти факты для того, чтобы была понятна общая атмосфера: в своей среде он приобрел уважение. Но если спросить у кого-нибудь из этой среды о его шансах на мировую славу, то вопрос, по крайней мере вначале, был бы воспринят как шутка. Это в большей степени характеризует среду, чем его. Потому что в принципе, честно работающий ученый всегда имеет шансы прославиться, пусть даже и не большие, чем выиграть главный приз в лотерее. Но нельзя забывать налета вторичности, образовавшегося на советской науке и имевшего много известных причин. Я не хочу говорить об этом - не та передо мной задача - а упоминаю лишь для того, чтобы показать силу течения в реке, в которой он плавал и где это было его волей - плыть по течению или против.

10

Он любил экспериментировать. Любил независимость от окружающего мира, которую давали одинокие - или в тесном кругу - вечера, затягивавшиеся до поздней ночи. Цель довлеет, и мелочным заботам ходу нет, наркотик спокойствия действует. Если что-то сегодня и не получилось, а как правило что-то не получается, так придет завтра, и снова время на время перестанет быть всесильной абстракцией и попадет к тебе в руки, став 'временем воздействия' или 'временем реакции', в котором действуют не на тебя, и реагируешь не ты. Ты наблюдатель, у тебя право на спокойствие и нет права на суетные мысли, легко их не пускать. Уютно.
Сам антураж электрофизиологического эксперимента гипнотичен: взгляд прикован к экрану осциллоскопа, на котором периодически ри-
суется сигнал - ответ нервной клетки.
Где тот громкий голос, который шепчет 'скорее, скорее', а то не будешь первым? Всегда ли он слышен в тишине, наполненной шумом кондиционера и вентиляторов, да попискиванием компьютера, питающегося результатами экспериментов? Среднеблагополучная рутина опаснее всего. Эксперимент идет, ты предполагаешь, каким будет результат, уже видно, что так и получится - и тогда это сродни сбору урожая: вот мое поле, сколько ни соберу, пусть не так уж и много, зато все мое. И шопоту, что все надо начать сначала и что надо делать не то и не так, шопоту, с которым ты где-то там внутри согласен, но только соласиться не можешь, потому что слишком дорога цена согласия с несогласным, ты говоришь 'молчи, не до тебя'. И кто подскажет, в каком из случаев умолкла и не произошла Судьба?
Иногда он завидовал потогонной системе Западной науки, где обстоятельства жизни давят - нет, не справедливо сказать давят, потому что воздействие не посторонне всей системе, а органически встроено в нее, это и есть сама она и ты в ней. Система так воздействует на тебя, что не нужно тратить силы на мотивацию собственной активности, потому что шопот громоподобен - и звучит не умолкая.
В периоды расслабления, когда можно было месяц-другой без спешки поразмыслить, а если не захочется, то и не думать ни о чем, он отдавал себе отчет, что на Западе так нельзя, и потому на Запад не хочется. К этому времени он уже успел там побывать неоднократно, оброс друзьями, и неплохо знал, что почем.
Дома еще можно было держать под контролем беспокойство, растущее в связи с резким ухудшением экономической ситуации и ростом напряжения в обществе. Это напряжение каким-то образом даже подпитывало эмоции. В общем, пока ему жилось и работалось терпимо. Конечно, пожелай он, к примеру, начать новое направление исследований, да потяни это желание за собой необходимость хотя бы частично технически переоснаститься, тут и 'крышка': невозможно. Но пока у него были перспективы в уже поставленном деле. Не имея перед конкурентами никаких преимуществ в технике эксперимента - наоборот, лишь кучу досадных неудобств, он рассчитывал их преодолеть, и даже более того, в чем-нибудь выиграть соревнование за счет собственной изобретательности.
В которую верил.
Mania grandiosa.

Итак, НМДА-рецепторы. Он был в числе первых исследователей, взявшихся за их изучение. Правда, число это было довольно значительно, потому что важность проблемы быстро осознали многие. Но вначале толпа была невелика, а когда потом резко увеличилась, то он уже был в ней. Переход от кальциевых каналов, управляемых мембранным потенциалом, к кальциевым же каналам, но управляемым передатчиком, не потребовал большой революции в технике экспериментов - он это 'потянул' достаточно быстро.

Я рассказываю - и словно невидимая сила, резиновый канат, кото-
рый к тебе привязан, тянет назад, в душевное убежище, в пещеру, в
тень.
Если идешь по растрескавшейся от жары земле - как в Африканском сахеле, о чем тогда думаешь кроме как что придешь?
Или если потерян в море, то конечно же только и думаешь, как спастись.
Поэтому скорее дальше.

Так вот, он выполнял скрупулезную, интересную и для науки существенную работу по изучению НМДА-рецепторов: используя технику измерений тока, протекающего через микроскопический участок поверхности нейрона, он выяснял, как ведут себя управляемые рецептором каналы.
Эта техника позволяет следить за поведением всего лишь одной молекулы-канала, сидящей в мембране и, как уже говорилось, служащей преобразователем и усилителем сигнала: одна молекула передатчика садится на рецептор, рецептор открывает канал, и по нему сотни тысяч ионов устремляются внутрь клетки. Ток, идущий через всего один канал, страшно мал, но его можно измерять и су- дить по его изменениям о поведении и свойствах молекулы-рецептора. Поведение это и свойства достаточно сложны, и их изучали, споря и соревнуясь между собой, сотни исследователей.
Его интересовал вопрос, сколько различных открытых состояний есть у канала и во всех ли состояниях канал одинаково отличает кальций от других ионов, также способных через него идти. Производя эти измерения, нужно быть уверенным в том, что все другие кальциевые каналы, кроме исследуемых, не работают: случайное открытие даже одного из них способно привести к тому, что результаты окажутся ложными.
Чтобы заблокировать другие кальциевые каналы, он использовал вещества-блокаторы. Многие из них чрезвычайно популярны в фармакопее, и если у вас склонность к гипертонии и случались уже какие-нибудь неприятности с сердцем, то ваш доктор вполне мог посоветовать вам носить с собой в кармане или в кошельке всего одну таблеточку, к примеру, нифедипина, чтобы разжевать его, если вдруг, не дай Бог, что.
Для НМДА-рецепторов фармакология еще только нарождается. Сейчас, когда я пишу эти строки, появляются первые лекарства-блокаторы, и они предназначены, в основном, для того, чтобы закрыть этот путь входа кальция в клетки и, следовательно, предотвратить кальциевую смерть нейронов - к примеру, при инсультах. Более тонкая фармакология, которая будет иметь дело с памятью, обучением - и еще кто знает, с чем, впереди.

Итак, он закончил серию экспериментов, и компьютер нарисовал ему красивые графики. Он был доволен, и уже раздумывал, в какой журнал послать статью, в которой он подтвердит гипотезу ( доселе лишь гипотезу, а у него - твердые факты) доктора Х и не согласится с точкой зрения проф. У. Не отличаясь, как я уже говорил, чрезмерной тщательностью, он доверял приготовление растворов к эксперименту своей лаборантке. Отличаясь, однако, добросовестностью, он заставлял ее записывать в журнал все проводимые манипуляции и проверял затем записи. Он очень рассвирепел, когда обнаружил, что в большинстве экспериментов - примерно в двух третях, она забыла о добавлении в растворы блокатора кальциевых каналов.
С ужасом, потому что это пахло переделкой всей работы, он стал сравнивать результаты экспериментов с блокатором и без, но, к своему облегчению, отличий в результатах не обнаружил. Это можно было объяснить хотя бы тем, что не интересовавшие его кальциевые каналы управляются потенциалом, а он поддерживал в большинстве опытов потенциал таким, что вероятность срабатывания этих каналов была невелика.
И он отправил свою статью в хороший английский журнал, написав, что кальциевые каналы блокировались в его экспериментах блокатором таким-то, любезно предоставленным фармацевтической фирмой NNN.

11

Как только речь переходит от внешних обстоятельств к личным, так сразу у нас с ним трудности. Хоть уж и нависла интимная правда над краем собравшего ее сосуда, исповедоваться трудно.
Я уверен, что исповедальная стеснительность несводима к страху обнажения, тем более, что раскалываться решено - и уже даже хочется. Это слишком просто, сказать: 'признание облегчает душу'. Да, облегчает, но не столько потому, что правдой делишься, а потому, что правду переиначиваешь.
Исповедь - не раздевание на людях, а создание Правды, приемлемой для Я.
Странная особенность психологии состоит в том, что для этого процесса обязателен свидетель, без него процесс недействителен, сколь бы ни назрел. Отсюда - нужда в исповедальном акте.
Не в силах пока обьясниться по этому вопросу более удовлетворительно, я надеюсь вернуться к нему позже и еще поговорить о 'динамической сущности понятий'.
В ходе повествования столько уже роздано векселей, что одним больше - не страшно.
Я тем более смел сейчас, что прыгать предстоит пока не в пропасть, а, скажем, в тренировочную яму. Надо же придумать хоть что-нибудь в этой невыдуманной истории, так пусть появится тренировочная яма по прыжкам в пропасть.

Пока статья лежала в редакции, это было хорошее время для передышки и расслабления - тот случай, когда благо, что живешь не в Америке. Он решил посвятить передышку делу, которым давно хотел заняться, да все откладывал со дня на день, из месяца в месяц.
Он решил заняться любовью.

К описываемому моменту ему было за сорок. Он жил один, давно разведясь после не очень продолжительного брака, без детей. Женщины его чрезвычайно интересовали, но занят он был ими в четкой зависимости от того, в каком состоянии было в данный момент очередное ГЛАВНОЕ дело. Четкая эта зависимость была, однако, не совсем тривиальна, потому что отнюдь не соответствовала принципу 'чем больше работы, тем меньше женщин'. Не было соответствия и прямой пропорции, хотя потенция, часто, если уж высока, то во всех своих формах.
На рутину общения с женщинами был наложен своеобразный обет самоограничения, когда он вознаграждал себя ими за успех и реагировал эпитимьей воздержания на собственные неудачи или проявления слабости. Этим определялись особенности его отношений с противоположным полом. Дамы не принимались в качестве утешительниц, и сентиментальность допускалась только в совсем уж неизбежных мелочах. 'Высокий профиль' отношений в период ухаживаний оставался неизменным и далее, выливаясь в формы все более совершенных и изощренных половых взаимодействий - без построения общего очажка субкультуры, пусть даже сугубо временного - и, соответственно, без подлинно драматических эмоциональных издержек.
Компенсируя эту свою несомненную в женских глазах увечность техникой секса и формальной обходительностью, он ухитрялся оставаться в весьма дружеских отношениях с многочисленными любовницами, многие из которых только в его обьятиях ощутили оргазм.
Женщины достаточно разумные понимали, что его не надо принимать слишком близко к сердцу, и довольствовались тем, что могло быть получено. Те же, у кого воображение и чувствительность хоть однажды брали верх над сдержанностью и тактом, переставали для него существовать, и решимость при этом демонстрировалась такая, что проблем не было.
Конечно, жизнь не уложишь в схему. Пограничные и промежуточные случаи случались. Однако описанный подход употреблялся неукоснительно, так что, как правило, в каждый момент времени от одной до нескольких дам были им увлечены, но не любили.
В целом, эта сторона жизни устоялась, если что и отнимая, то время, но зато не так уж много эмоций.
Сейчас, чувствуя моральное право вознаградить себя за некоторый успех - конечно, это был далеко не тот еще УСПЕХ, да он и не ожидал от этой работы чего-то драматического, но все же отправленную публикацию можно было расценивать как шаг в правильном направлении, а там - он соберется с силами, в чем-то повезет, должно же когда-то по настоящему повезти - и... А пока и награда будет не столь уж сногшибательной. Разве что молода, да и еще что-то такое есть в ней, хотя это что-то большой красотой никак не назовешь.
Но было, было, потому что он ехал к ней в Ленинград.

Это его коллега, они встретились однажды на конференции, и она попросила его быть у нее оппонентом на защите кандидатской диссертации.
Хрупкая, почти маленькая женщина не просительно, а испытующе смотрела на него. Ее манеры были безупречны и безупречно независимы. Он сразу же почувствовал непреодолимое желание с независимостью расправиться и сказал ей 'хорошо, только если сойдемся в сроках' - предвкушая, как будет наблюдать за всеми проявлениями чувственной зависимости, которую уж он постарается в этом случае вызвать и развить - превратить в настоящий наркотик.

Я прошу читателей понять меня правильно. Предмет моего внимания - не ловелас с садистическим уклоном, а обычный мужчина. Это тривиально, но, желая как можно более полного взаимопонимания с читателем, я напоминаю о тех импульсах сексуальной псевдоагрессивности, что приходят на любой мужской ум, и которые на уме должны проигрываться, а не подавляться, потому что будучи подавленными, могут приобрести, как учат нас психологи, разрушительную силу.

Меня преследует слово, которое, может, и не употребляется англоязычными особями в этом контексте, однако как по мне, то я не могу найти в русском стопроцентного эквивалента слову mocking - подражание, но и не только, передразнивание, но и не только, имитация словом, кто в любовном экстазе не вытворял чего-нибудь такого, чтобы испытать чувства, дополнительные к тем, о которых говорить принято и благопристойно?

Он сел в аэробус и полетел в Ленинград - на защиту.

12

Мне показалось, что после того как мир сформировался - или, как пришлось уже написать в одной маленькой книге, после того, как 'зеркало образовалось', наступает период, когда уже по сути ничто не ново под луной.
Новостей на самом деле масса - пока живешь, они текут непрерывно и, как известно, дважды в ту же речку не войдешь.
Но что они все по сравнению с уже пришедшим к тебе миром?
При написании той книги я прекрасно сознавал, насколько не ново сравнение сознания с зеркалом. Но лучшей метафоры не знаю - и не настолько же я наивен, чтобы тщиться придумать новую!

Ничто не ново под луной.
Узник тюрьмы находит аналогии своего положения и испытывает эмоции, сходные с теми, которые он испытал ребенком, будучи заперт в сарае при игре в войну.
Лишенный гражданства и отправляемый в изгнание - хоть и есть ему о чем думать в пути, но все же иногда чувствует, как веет внутренним ветром - и с этим ветром приходит то же отчаянье, как когда выгнали из школы и надо было признаваться дома.
Думать и чувствовать так же опасно, как жить: передвигаясь по внутреннему миру боишься всё того же - удариться, обрезаться, ужалиться, ужаснуться, потерять или отчаяться. За каждым словом уже есть то самое, чего нужно бояться: когда мир входил, оно образовалось.
Я вспомнил мгновенную гримасу ужаса на лице мальчика, впервые попавшего в толпу большого города и на мгновенье потерявшего из виду мать. Он научился понимать, что значит потеряться.
Я не желаю знать, не желаю даже догадываться, что испугает его в жизни больше - настолько больше, что переполнит место отчаянья, навсегда образовавшееся в нем.

Вдруг гомункулус обнаружил себя движением и пошел по внутреннему миру, а я - отделился от него и увидел себя в детстве плачущим и впервые удивляющимся чуду рефлексии, когда можно плакать и думать: 'он сидит и горько плачет'. Удивление было от того, что и раньше плакалось так же горько, но тогда ни о чем таком не думалось.
Но что и так плакалось - тоже запомнилось!
Что ты такое, память?

Он продолжает
Зная то, что ему положено знать в конце двадцатого века, невро-
патолог с высокой степенью вероятности предскажет, в какой области мозга произошло нарушение, если, к примеру, у пациента сложности с переводом сведений из кратковременной памяти в долговременную, сопровождающиеся, как правило, другими характерными клиническими проявлениями. Объяснять такие понятия как 'кратковременная па- мять', по-моему, нечего, так как память - у каждого в распоря- жении, тут каждый, при желании, сам себе ученый и, естественно, знает, что запомнить можно ненадолго, а можно - на всю жизнь.
Впрочем, в конце двадцатого века проблема памяти - все еще проблема - и в психологии, и в нейрофизиологии, и в молекулярной биологии. Проще говоря, есть простор для умозрения, простор необозримый.
В частности, даже и вопрос о том, что запоминается, еще не ре- шен. Крайняя точка зрения, согласно которой запоминается все, что регистрируется органами чувств, хоть и подвергается сомнению, хоть и отвергается как психологами, так и специалистами в области теории информации - не говоря уж о 'здравом смысле', но пока окончательно не опровергнута никем.
Это очень хрестоматийно, мне даже трудно об этом писать - я просто боюсь, что об этом все уже знают - но вдруг кто-нибудь слу- чайно не узнал, так я упомяну об опытах Пенфилда. Этот знаменитый нейрохирург, оперируя на мозге - а такие операции, за исключением стадии трепанации черепа, безболезненны - воздействовал на раз- личные участки мозга слабым электрическим током. Замечу, что электрическая стимуляция - наиболее в этом случае 'естественна', поскольку, как я уже упоминал, мембрана нервных клеток управляется электрическим потенциалом. Так вот, Пенфилд стимулировал различные участки поверхности мозга и расспрашивал пациентов о том, что они при этом ощущают.
Когда стимулировались височные области коры, бывало, что пациен- ты начинали вспоминать, причем не просто, а во всех подробностях - будто снова присутствовали в прошлом. Отсюда и вопрос: а не вся ли жизнь записана? Большинство этому не верит, но кто докажет? А тут еще и фокусники с демонстрацией 'психологических опытов', выходя- щих за рамки повседневного опыта.
Я тоже не верю, но это вопрос веры.
Один из фокусов памяти в том, что она не сосредоточена, а рассредоточена. Среди аналогий, которыми мы подменяем понимание - так называемая 'голографическая теория памяти'. В голограмме объемное изображение предмета содержится в каждой ее части - всё везде и нигде. Можно отбить от голограммы кусок, а глиняный горшок - тысячу лет как разбитый и потерянный, через тысячу лет найденный, склеенный и отголографированный, останется склеенным. И можно отбить от голограммы еще кусок...
Действительно, можно повредить существенную часть мозга - память сохранится.
Но бывает, случится сущая ерунда - и нет памяти. Особенно легко стереть кратковременную: достаточно умелого удара по вместилищу мозга.
Фантастическая дикость - бить по голове.
Я сказал - и теперь, ввиду существующей реальности, меня самого
забавляет наивность этих слов.
Большинство специалистов считает, что запоминание - суть долговременные изменения связей между нервными клетками, то-есть, синаптических контактов. Сейчас в науке - большие гонки: кто первым обнаружит механизм - или механизмы, позволяющие синапсам изменять свои свойства так надолго, что пусть уже все молекулы тела, кроме как разве что кальций в костях, заменились многократно - и ничего, помню!
Оптимизм лишает цель недостатков и тем самым дает дополнительные силы к ней стремиться. По мере приближения к цели, ее ограничен- ность становится очевидной, зато уже впереди видна новая, хоть и туманная, но зато уж точно - несравнимо, несравнимо более великая. Обнаружив механизмы, суть молекулы и определенные взаимодействия между ними, исследователи с восторгом займутся приложениями, био- технологическим конструированием и прочая. Но постепенно - снача- ла некоторые, а потом и многие удивятся: была проблема памяти - не хватало механизмов, но вот, вроде бы есть уже механизмы, но и проблема есть как есть.
- Что это такое, память?
Нет, я не агностик, я исследователь. И тоже участвую в гонках. И радуюсь появлению нейрокомпьютеров.

Говорю:
- Скажи: 'я'.
ОНО спрашивает:
- Что это?
Как объяснить?

13

Диссертация без всяких скидок 'соответствовала требованиям ВАК (то есть Всесоюзной Аттестационной Комиссии) о кандидатских диссертациях'. Произнеся эту сакраментальную фразу в конце своего выступления, он чувствовал удовлетворение. В любом другом случае все это было бы для 'птицы его полета' сущей ерундой, но тут он преследовал известную нам сверхцель и хотел, чтобы в выступлении содержался предмет для развития знакомства. Забавно, - он квалифицировал это именно как забавно - что из краткой беседы перед защитой, а он, рискуя задержкой рейса из-за Ленинградского тумана, прилетел прямо к защите, нарушая этим нормы оппонентской этики но в этом тоже был замысел: не терять темпа, нависнуть сразу тучей, конечно же обойдясь без молний, так вот, из беседы перед защитой, в которой он был искренне апологетичен, потому что работа была хороша, создалось впечатление, что придется иметь дело с настоящей профессиональной идиоткой. Для молодой женщины, занимающейся наукой в далеко не лучшем для этих занятий месте и в далеко не вдохновляющую эпоху, столь непосредственная заинтересованность выглядела странно, и ему довольно долго казалось, что это игра на оппонента. Но его ловушки - одна за другой - не срабатывали, компетентность не давала сбоев, и он, с волнением вспоминая запах диссертантки, уловленный во время предварительной беседы, искренне говорил о ее совершенно очевидной преданности Науке.

После защиты он сразу же развеял неловкость виновницы события, чувствовавшей необходимость чем-то скрасить пребывание иногороднего гостя, и пригласил ее 'помочь ему где-нибудь поужинать'.
Он употребил эту формулировку, чтобы сделать возможный отказ невозможным - как реалист, будучи готов ко всему, даже к приглашению в дом - кто знает, к мужу или к маме? Но нет, трудности - это были бы не препятствия, а всего лишь трудности - не встретились, и он безукоризненно выполнил сложнейшую миссию попадания в кафе прямо на Невском - причем без почти неизбежного урона для собственного достоинства: швейцар взял четвертную сразу.

Ретро-претенциозность кафе, в котором трио играло музыку барокко, была простительна, сегодня все было простительно. Из-за музыки - или из-за худобы скрипачки - он вспомнил роскошный Кельнский Хаятт - как раз напротив Собора, через Рейн. В этой гостинице его как-то поселила фармацевтическая фирма. Он провел пару ночей в номере, цена которого за ночь равнялась, если считать по курсу черного рынка, его годовому доходу дома. Там, за завтраком в зимнем саду, среди вечно рождественских, в сверкающих гирляндах, деревьев, похожая на здешнюю барышня играла похожую музыку. Воспоминание напомнило о существовании, а значит, и о возможности лучшей жизни. Появилась радостная целеустремленность, объединяющая желание достичь цель с верой в ее достижимость.
- Очень устали? - спросил он.

Накопив некоторый жизненный опыт, уже трудно отделаться от сомнений и опасений при исполнении любого начинания. Так и в тот вечер, при всей решимости, он приступал к совместному ужину не без тревоги, исподволь готовя себя к необходимости с чем-то примириться, на что-то закрыть глаза, чтоб сам смысл происходящего внезапно не исчез.
Она еще раз - и немало - удивила его вопросами об НМДА-рецепторах, которыми, как оказалось, собиралась заняться. Он, как один из немногих в СССР, кто имел с этими рецепторами дело, пошутил: 'так вот почему я тут', на что она мило улыбнулась. Но надо было немедленно и решительно менять ситуацию: призрак делового сотрудничества, повисший над столом, мог растянуть развитие событий на неопределенное время.

- Как вы думаете, почему я согласился вам оппонировать?
- Наверное у вас еще много других дел в Ленинграде.
- Нет. У меня тут еще одно, но очень важное дело. Оно началось на одной конференции, когда мне повстречалась некая молодая особа, но я отложил это дело на целых четыре месяца, чтоб дать ей возможность спокойно защититься.
Наступил напряженный момент: а вдруг ее реакция покажет, что он не воспринят в качестве возможного партнера. Впрочем, это было бы не препятствием, а всего лишь трудностью.
Она смотрит на него, и кажется, ей нравится то, что она видит. В ее глазах появляется веселость:
- Почему вы решили, что ко мне можно подкатиться?
Он накрыл ее руку своей.

Если есть легкость и взаимопонимание, то они есть: не думаешь, что сказать и как сказанное воспримут, не думаешь, как получше выставиться, потому что получается само собой.
Если подслушать беседу такого рода, происходящую в эйфории начинающегося взаимного увлечения, она наверняка покажется забавной и
глупой, но конечно же простительной.
Мужской шовинист во мне, которого я стараюсь держать в тюрьме строгого режима, но не могу, решительно не могу казнить, кричит из своих потемков: 'это когда мужчины начинают говорить птичьим женским языком!'
Обычно такие беседы забываются, потому что их не стараются запомнить, а часто - стараются забыть.
'Только птичий язык иногда пристает на всю жизнь' - бурчит голос из подземелья, и мне чудится гомункулус, оступившийся и падающий в яму-ловушку, не обозначенную на карте его мира.
Но это всё - не обязательные фантазии, всё так, между прочим - и не имеет, разумеется, отношения к герою повествования. Скорее, это касается диссертантки, которая, похоже, утратила тормоза, и, когда они нагулялись по ветхой экс-столице и он нагло предложил зайти к нему в гостиницу выпить кофе, спросила лишь, есть ли у него телефон.

14

Он продолжает
Вырастая по мере взросления организма и обзаводясь кроной отростков, нервные клетки мозга затем теряют эту свою способность. (Между прочим, она настолько у них подавляется, что даже злокачес- твенное перерождение нервных клеток, связанное с приобретением способности к неограниченному делению и росту, случается лишь у маленьких детей. Раковых опухолей мозга - множество, но у взрослых все они - результат перерождения клеток глии, а не нейронов). Тем не менее, взрослея, мы не теряем способности запоминать. Поэтому память не связывают с ростом - по крайней мере, с макроскопичес- ким. Можно думать, что она связана с деятельностью молекулярных машин на поверхности и внутри нейронов. Кое-кто предполагает, что для закрепления следов долговременной памяти необходимо включение в работу некоторых генов - как раз тех, что способны содействовать превращению клеток в злокачественные. Включение генов - это значит, начало синтеза новых белков. Среди них - 'ферменты', белки, которые делают возможными и быстрыми иначе невозможные или медленные химические реакции.
В числе прочего ферменты делают пиво и водку, чинят гены в наших клетках, если те повреждаются - к примеру, радиацией.
Кальциевая смерть - это тоже, в конечном счете, ферменты. Внутри клеток есть мембранные мешочки - лизосомы. В них - ферменты, похожие на те, что используются для переваривания пищи. Избыток кальция внутри клетки заставляет мешочек лопнуть.
Согласно одной из теорий, память сохраняется в синапсах потому, что там есть управляемые (опять таки) кальцием ферменты, цель ферментативной активности которых - самосохранение. Пока они работают, мы помним.

Гостиница, в которой он остановился, была очень интересным местом. Расположенная в историческом центре Ленинграда, в пяти минутах ходьбы от Эрмитажа, она занимала кусок старого здания Университета и ныне была, как и всё ее окружавшее, трущобой, но трущобой жилой и мало того, обжитой множеством людей. Это придавало ей совершенно специфический вид и аромат. Если в длинном крученом коридоре или на лестнице попадался пыльный закоулок, то можно было философски задуматься о следах, оставляемых человеком на Земле: нет ли, к примеру, в этой пыли частиц грязи с сапог революционных солдат 17 года. Но это отнюдь не говорило о какой-то особой неприбранности, а просто о величине и сложности места. Всё его пространство не могло посещаться и прибираться, потому что не могло, без особого остроумия, быть использовано ввиду совершенно изменившегося способа жизни. Зато уж посещаемое пространство посещалось так интенсивно, что дорожки на коридорных полах были протерты до дыр, да наверное и сами полы посредине коридоров были ниже, чем по краям - не столько от проседания перекрытий, как от чисто абразивного действия ног. Множество дверей вдоль коридоров открывались в маленькие, совершенно спартанские комнатушки-номера. Но самым интересным в гостинице было не это, и не сюда вел наш герой диссертантку. Описанное служило окрестностью 'апартаментам'
(так это и называлось), куда они и направлялись.
Несколько подъездов в замкнутом каменном дворе вели в особые номера 'высшего разряда', коими стали квартиры дореволюционных университетских профессоров. Всё заведение принадлежало теперь Академии наук, и апартаменты служили для приема приезжающих в город членов Академии или иных именитых гостей. Поскольку стоимость такого номера существенно превышала сумму, выделяемую на проживание в командировке, то простой и далеко не денежный научный люд даже при суровом дефиците гостиничных мест не очень туда стремился. В отсутствие приезжих академиков, на апартаменты мог претендовать пост-революционный профессор. Так и поступил Соавтор, предполагая возможность именно той ситуации, которая возникла.
Удивляться можно было начинать с лестницы, которая по всем признакам должна была пахнуть котами, но не пахла, потому что в командировке котов не разводят. А уж в квартире сразу же при входе можно было приступать к вызову духов. Там были громадные комнаты не менее чем шестиметровой высоты с пусть облупившимися, но лепными потолками. Их соединяли темные коридоры неочевидной планировки. Площадь туалета примерно вдвое превышала ту площадь под крышей, которая в среднем приходилась на современного описываемым событиям ленинградца. В спальне становилось понятным, зачем королеве балдахин над кроватью: при свете настольной лампы потолок терялся в сумерках, а уж если бы свечи, так и речи бы не было: психологическая комфортность требовала обособления от пространства. Прийти сюда из 198* года - это впечатляло даже несмотря на отсутствие балдахина.
И пусть мебель была ветхой, пусть камин был заглушен железным листом, а сервиз, стоявший в серванте - набором случайных предметов. Все вместе позволяло существенно обновить ощущение жизни, притупленное каждодневной обыденностью.
На это он расчитывал, и отнюдь не как рассудочный соблазнитель скорее как поэт рассудка. Кто-то же должен сохранять ясную - не будем говорить трезвую - голову. Он старался, и у него, кажется, получалось. Лишь в один из моментов он почувствовал биение крови в висках, что говорило, как он уже успел узнать, о том, что артериальное давление превысило норму. Это был момент, когда он пытался разжечь в архаической ванной архаическую же газовую колонку для подогрева воды и долго не получалось, от чего и произошло волнение: уж больно нелепой была бы неудача. В конце концов получилось - правда, с небольшим взрывом, который он объявил, конечно же, салютом в честь.

- Только не притворяйся, - шептал он ей в постели, - и ничего не ожидай, пусть даже ничего сегодня не случится - пока я только полюбуюсь, я созерцатель искренний и благодарный.
Прежде чем почувствовать себя как дома, гомункулус должен ознакомиться сам - и дать чужой стыдливости время смириться.

- Я одинок, - сказал он ей между прочим, укоряя самому себе, так как не в его привычках жаловаться объектам влечения.
- У вас нет семьи? - ее голос звучал не заинтересованно и не бесстрастно - это не было как при заполнении истории болезни, но и не как при игре - примерке к сближению. Серые - тоже серые, но совсем не такие как ТЕ - глаза были, скорее, глазами художника, созерцающего натуру.
Потому он, собственно, и жаловался, инстинктивно боясь переиграть спокойствием перед непонятной созерцательностью серых глаз.

Его поведение в этой 'стандартной' ситуации определялось пакетом устоявшихся жизненных трюизмов, служивших основой для некоторого раннеосеннего равнодушия, которое никак не мешало ему, как мы уже знаем, наслаждаться разнообразием непрестанно кипящего торжища че-
ловеческого двуполья. Наслаждаться уже не только в качестве участника, но наблюдая также и за самим собой.
С молодыми - легче, подразумевалось, в частности, правилами пакета. Полюбить старшего им трудно, сильно полюбить - и того невозможней. Проблем с привязанностью - как правило, немного. А чтоб не бросила раньше надобности, чтоб не было этих неприятностей с рогами, для этого важно, чтоб молодой особи не казалось, что тебе с ней слишком хорошо.
Пусть будет хорошо обоим, только ни в коем случае нельзя, чтоб ей показалось, что тебе еще приятней. 'Природа внушает ИМ страх продешевить и гонит дальше, - размышлял он как-то, подвыпив, - на поиски наилучшего осеменителя для драгоценных яйцеклеклеток'.
Его удивляло, что в беллетристике так мало внимания уделено рыночному инстинкту, который на самом деле главенствует в сексе. Он считал это проявлением человеческой слабости писателей.
Между прочим, он верил, что между партнерами существует конкурс
запахов: главенствует тот, чей феромон сильнее, а конфликт возни-
кает при нежелании подчиниться этой неосознаваемой силе.

'Нет ли мстительности в моем поведении?' - спрашивал он себя, вспоминая давнюю историю своей женитьбы. Но то ли действительно все превратилось в золу, то ли слишком толстым был струп на ране.

Бывало, бывало, когда некая молодая красавица, вполне умиротворенная любовью, находила седую волосинку на его груди и спрашивала: можно я вырву, не больно? А он, эдаким сытым львом, кивал, не признаваясь самому себе, что первый страх старости гомункулусу уже знаком, что есть уже эта чаща в лесу, чаща, где боишься не воображаемых зверей, а страшно по-особому.

- Закрой глаза, - шепчет он ей, - хочу увидеть, какая ты, когда спишь.

15

Он шепчет ей это, регистрируя свое нарастающее возбуждение и еще не будучи уверен, что все подготовлено как надо, что нужная степень транса достигнута, что пальцы рук, лохматящие и не пускающие его голову на простор беззапретных ласк, действительно подернуты судорогой.
- Дай руки, - сказал он ей, и действо началось в сплетении рук и плотей - он был в ударе, она говорила ему потом 'сатир', он и был сатиром из-за снедающей его неудовлетворенности, непонятно чем не собой, не ею.

Гомункулусу предстояло освоение нового пространства. Пока оно незнакомо, причина неудовлетворенности ни понята, ни названа.
Но, раз неудовлетворенность есть, может кто-то понимает и причину?
Кто этот Кто-то? Уж точно не 'Я'.

Утром они вместе принимали душ, и он нескладно шутил:
- Сейчас же направляюсь в Ученый Совет и вношу дополнения в свой официальный отзыв. Кроме 'преданности науке' я отмечу 'снисходительность к пожилому оппоненту'.
- Кокетлив мой оппонент, ничего не скажешь, - и с мягкой доверчивостью она прильнула к нему и прошептала сквозь шум воды:
- Я тоже одинока.

Она. Только увидев ее в первый раз, он сказал себе, вот нечто особое. Небольшое и худое созданье несло себя с такой естественной гордостью, что не было никакого риска усмотреть какую бы то ни было позу или аффектацию.
- Простота скандинавской королевы при очередном посещении супермаркета, - заумно сложил он про себя еще тогда, внутренне имитируя игривое общение. Теперь он морщится, чувствуя, как хромают сравнения, как далек он от того, чтобы сказать о ней:
- Понимаю.
Вот и обладания словно бы и не было.
Это угрожало.
Они стоят, обнявшись в прихожей, перед тем как выйти в хлопоты,
но он уже предупреждает себя об угрозе.
- Сегодня? - спросил он, и она кивнула.

Весь день он ждал вечера.
Весь день его не покидало ощущение досады - как будто хочешь вспомнить сон, а он стучится в сознание, но не вспоминается, и хотя уже не веришь, что вспомнится, однако продолжаешь стараться, потому что досадно забыть.
Еще, в свое отсутствие она продолжала говорить ему 'я одинока' разными голосами - похожими на свой, но не своим.
- Я одинока, - даже передразнил он ее вслух, удивив кого-то в вагоне метро.
- К черту, - сказал он тут же, но уже про себя - и был хорош и следующей ночью.
Он смотрел во тьму, когда после испытанного пароксизма она отдалась порыву спонтанной интимной ласковости, и повторял про себя:
- Всё,- не понимая, почему он это повторяет и что, собственно, вкладывает в это слово.
Так легко было протянуть руку, ощутить прекрасное волнение от осязания и сказать себе
- Люби, - и любить снова, как оно и было, только несмотря на тьму он чувствовал на себе испытующий взгляд, хоть и знал, что серые глаза закрыты.
- Все прекрасно, - попробовал он уговорить себя вслух, чтоб она услышала и помогла ему укрепиться в этом.
- Кроме того, что ты уезжаешь, - сказала она, как и ожидалось, и он позволил себе подумать, что 'все подозренья и сомненья' ерунда.

Утром улетал. Она провожала в Пулково. Ценность новой близости остро ощущалась перед расставаньем.
Уж конечно помнил он хорошо те случаи, когда предчувствуешь, что разлука - навсегда. Тут этого не было, однако странным образом чувство было близким - игрушечным, можно было как бы играть с печалью, но близким.
- Идиот, - говорил он себе, играя.
Она несколько раз прижималась к нему - незаметно, в толпе зала. И если захотелось бы ее в чем-то укорить, то разве что в покорности судьбе, спокойном приятии расставания.

Уже в самолете он поймал себя на том, что как бы опомнился и еще раз предупредил себя:
- Идиот.

16

Когда взлетел самолет и наступило состояние, промежуточное между сном и бодрствованием, он оказался в лесу, который после детства в реальной жизни уже не посещался. Лес этот расположен на холмах, разделенных оврагами. По оврагам текут ручьи, берущие начало из небольших родников.
Прекрасно то, что местами лес лиственный - и тогда темен и прохладен, а на некоторых холмах - хвойный, то есть пахуч и в жару душноват. В любую погоду можно найти уютный уголок, и подступает острая жалость, что мало ходилось туда наяву, и что все это было так давно - спасибо гомункулусу, хоть он не забыл дорогу.
Пойти туда можно и теперь, во внутренней стране ручьи наверняка по-прежнему текут, да и заповедный лес никто не вырубил. Что может быть лучше такого путешествия? Тем более, что в реальном мире на лес упало радиоактивное облако, и теперь просто так бродить по нему хоть и не опасно - как и раньше можно выдернуть травинку и кусать ее горьковатый стебель - но мыслей об облаке не избежать. Еще не пойдя туда, об этом знаешь.

Гомункулус был безусловно прав, пытаясь хоть на время поместить его в задушевное место, потому что явь следующих дней была достаточно беспокойной. Дело в том, что еще до защиты, во время беседы с диссертанткой, когда он задавал ей разные 'неудобные' вопросы, а она очень бойко отвечала, он обнаружил, что некоторые из его научных представлений неверны. Он обнаружил это, ничем себя не выдав благо, его роль научного экзаменатора позволяла сделать вид, что он спрашивает не по неведению, а чтоб проверить осведомленность.
Так вот, из этой беседы следовало, что в паре его последних работ была ошибка - незначительная, даже придирчивые рецензенты международных журналов ничего не заметили, но способная повлиять на правильность результата. Поэтому несколько последующих дней он был занят размышлениями, как оправдаться перед коллегами.
Честные ошибки - не проблема, и никто, в общем-то, не осудит за неточность измерений из-за неучтенного фактора, или, тем более, за неправильную интерпретацию. От подобного никто не застрахован. Но ошибка, которую, не подозревая об этом, она помогла ему обнаружить, была другого рода: это была ошибка некомпетентности. А в этом случае под угрозой уже могла оказаться репутация. Он, конечно,придумал выход: придется написать еще одну статью, где последуют уточнения, и с досадной ошибкой они не будут непосредственно связаны - надо же было ошибиться в статистическом анализе результатов, неаккуратный идиот! - в новой статье многое будет улучшено, и статистика тоже, без лишних слов, окажется верна.
Все это было не сложно, но трудоемко, требовало даже дополнительных экспериментов. Слава Богу, речь шла не о важной работе по НМДА-рецепторам, которую, как мы знаем, он только что отправил в журнал, а о гораздо менее значительном исследовании.
Кроме этих забот, он никак не мог забыть, как они прощались. Матерый мастер расставаний, поднаторевший в беззвучном выпуске воздуха из надутых эмоциями воздушных шаров, сердито вспоминал, как она уткнула голову в его плащ - на несколько секунд, а затем встрепенулась, посмотрела в сторону и сказала
- Пока.
Как поставила точку. А мастер расставаний вынужден был спрашишивать:
- Так когда же мы встретимся? - сколько угодно говоря себе потом, что спрашивал конечно же из вежливости.
- Не забудь об оттисках, - это она ему напомнила, что он обещал прислать ей литературу по НМДА-рецепторам.
Он послал оттиски на следующий день и тут же позвонил ей, чтобы сообщить об этом, а то 'от нашей почты можно ожидать чего угодно' - да и впрямь, если не чего угодно, то безусловно многого, но звонил он, чтоб услышать голос. Поражаясь собственному примитивизму, он говорил натянуто и сухо. А она сказала - просто и естественно, что скучает. Сказала только это, оставляя оппоненту полную свободу для маневра. Свободу, воспользоваться которой он оказался не готов. И разговор закончился тем, что он сказал 'целую', она сказала 'и я', и он предложил, симулируя деловитость, позвонить по ознакомлении с оттисками - может чего еще прислать.

Вышибание клина клином - с привычной и заслуженной партнершей завершилось тихим скандалом мужской неисполнительности. Не то чтобы полной, но гуманность и простая вежливость поставили его перед простым выбором: жаловаться на плохое самочувствие и общую разбитость, либо собирать волю в кулак. В предвидении одиночества с самим собой, чтоб иметь больше оснований себя пожалеть, он собрал волю.
Ощущение было, что для этого она потребовалась вся.

В мозжечке и в спинном мозгу работают специальные 'нейронные ан- самбли', непрестанно проигрывающие все сложные акты движения - пока не понадобится, вхолостую. Их называют 'нейронными генерато- рами'. Исследования показывают, что управление движениями тела происходит путем подключения множества таких генераторов к испол- нительным механизмам, то есть, к двигательным нервам и - через них - к мускулам. Физиологи различают движения произвольные - то есть зависящие от нашего произвола или 'воли' - и непроизвольные, как, например, дыхание. Но в определенных пределах и дыханием можно управлять.

Мой пес спит. Собачья душа - в лесу, откуда мы только что пришли. Конечно же, ни на кого мы не охотились, но собачьи инстинкты чрезвычайно перевозбудились. Сейчас, во сне, охота продолжается: по ритмичным вздрагиваниям ног видно, что приходится бежать по стране, принадлежащей... чуть не написал 'гомункулусу', но вовремя остановился - словотворчеством заниматься не буду.

Подключение генераторов к мускулам происходит путем снятия тор- можения с соответствующих синапсов. Во сне может происходить их частичное растормаживание, и тогда можно наблюдать так называемую 'фиктивную локомоцию'.

17

Он продолжает
В нервной системе есть разные генераторы. Некоторые из них являются врожденными и участвуют в исполнении безусловных рефлексов. Другие, хоть и не существуют в момент рождения, но развиваются по мере обучения, попадая, так сказать, на пред- уготовленное место. Кроме генераторов, которые с известной долей условности можно назвать естественно существующими, в нервной системе могут возникать и другие. Они обусловлены либо болезнями, либо взаимодействием организма с внешним миром.
Одним из следствий такого взаимодействия может служить потеря конечности. При этом часто появляются 'фантомные боли', когда болит то, чего уже нет. Это значит, что в нервной системе образовался генератор боли - классический пример.
У подопытных животных генераторы можно создавать искусственно -
а затем изучать.
Частота работы генератора определяется множеством параметров. Сколько их, на самом деле неизвестно. Вполне возможно, что в большинстве случаев - действительно множество, и льву помешает совершить победный прыжок муха це-це, впившаяся в решающий момент в основание его хвоста.
Да простят меня зоологи, если мухи це-це львов не кусают, но я просто других мух в Африке не знаю.
И наверняка каждый стрелок-спортсмен, из тех, что могут выбить сто из ста, эмпирически уже подобрал не только детали позы при стрельбе, но и нужный настрой мыслей, гарантирующий бессбойность работы генераторов, необходимых для стрельбы.
Вспоминаю, в качестве аналогии, где-то прочитанное, что страте- гические ракеты, многими годами недвижно стоящие на стартовых площадках, непрестанно самопроверяются: команды периодически проходят по всем цепям, кроме последних, исполнительных. Большие ракеты уже достаточно сложны, чтобы нуждаться в непрестанной проверке.
Впрочем, аналогии тут - чистая условность, и я не думаю даже, что полезная.
По образцу ли, по подобию?
По мере углубления знаний, 'знать' все меньше означает 'пред- ставлять себе'. К примеру, те, кто хочет понять фундаментальное устройство вещества, сталкиваются при этом с необходимостью по- нимать все сразу вместе, включая время и пространство, а затем, на следующем изгибе мысли, приходят к необходимости считать пустоту - вроде как бы веществом, а вещество - вроде как бы в этой пустоте червоточинкой.
Конечно же, они не расскажут, что в действительности происходит в их головах, потому что их мысли с необходимостью оторваны от словесного ряда, хотя он рядом, он присутствует, и я уверен, что желание высказаться и быть словесно понятым у них не проходит.
Я долго выкручивался, стесняясь употребить в предыдущем периоде слово 'понимать' применительно ко времени и пространству, но потом подумал, а разве проще объяснить, что это значит 'понимать'? - и решил, пусть слова будут вместе, в своей непонятности все они стоят друг друга.
Вот я, сторонний наблюдатель, употребил только что понятное мне слово 'червоточинка', имеющее отношение к яблоку или к иному фрук- ту, но приятель, специалист по пустоте, которому я предложил такое определение, посмеялся и сказал: 'как хочешь, так и говори'.
А я подумал, что все эти обстоятельства, в которых находит себя разум, желающий получить ответы, самое даже чувство, что нашел правду, только рассказать ее не можешь, а можешь лишь крикнуть, что нашел, так вот, я подумал: что же это если не доказательство в пользу существования гомункулуса?
Многие могут сказать, при чем тут это. А я спрошу, а что, если гомункулус мира проницателен как-то иначе, чем знающие о себе самих мы?
Сейчас я подумал: не потому ли я взялся писать эту книгу, что тщусь превратить голословное заявление в доказанную теорему?

Для тех, кто любит размышлять, свобода принятия точек зрения может представляться роскошью, для пуристов - развратом. И, чтобы верно относиться к произвольности нашего мышления, имеющей отношение, в свою очередь, к принципу неизбежной избыточности, нужно, я считаю, не забывать о цене, которую существо из плоти и крови платит за самосознание. Что бы там ни говорили, скажем, об условности перехода из бытия в небытие - хотя бы в силу невозможности обратного билета с последующей публикацией путевых заметок, но соответствующие мысли тяжелы. И о такой вещи как фантомная боль страшно подумать - достаточно вспомнить, к примеру, боль зубную.
Вскоре нам придется наблюдать образование генератора эмоций.
И все же не могу не задержаться на мгновение, необходимое для того, чтоб поделиться:
- Есть что-то волшебно-притягательное во взаимодействии миров внешнего и внутреннего, моего и его - когда они сливаются, образуя наш...

18

Ему начали сниться сны - почти каждый день. Приснилась первая жена - даже не она, а известие о ней, вроде бы ТОТ ее покинул. Было жаль ее, хотелось как-то помочь, и в то же время ощущалась совершенно необъяснимая, абсурдная опаска за свою свободу.
- Это сколько ж лет прошло, - удивился он, как бы отстраняясь от того, кто спал и такое видел, и сказал себе, что значит свобода у него подлинная, если даже во сне за нее беспокойство - и по совсем уж потустороннему поводу. Вместе с тем он знал, что способ думать словно кому-то говорить - признак внутренней нестабильности.
Его кольнуло неясное предчувствие беспокойств. Он осознал, что живет - как спит, чтоб скорее прошло время, чтоб беспокойства наконец начались. А пока поверхность эмоций была покрыта туманом.

В том институте, где работала диссертантка, у него было несколько друзей, но ни одного достаточно доверенного, чтоб можно было навести у него справки по действительно интересующим вопросам. Однако в один из дней он вдруг почувствовал, что не может поступить иначе, и позвонил в Ленинград, чтобы спросить у наиболее знакомого из всех тамошних знакомых, мол что она за человек - расскажи, потому что собираюсь с ней сотрудничать.
Полученный ответ не содержал в себе главной информации, поскольку спрашивать о наличии любовников было неуместно.
'Хороший специалист, трудяга, но в своем болоте не замкнута многим интересуется. Ведет себя в чем-то как школьница - знающая первая ученица со скромностью паче гордости. Индивидуалистка. В меру стервозна, что проявляется в научной въедливости'.
- Не синий чулок? - задал он наводящий вопрос 'на грани фола'.
Информации не было. А рассказанное он и сам достаточно хорошо себе представлял.

Как-то вечером он набрал номер ее телефона и, услышав голос пожилой женщины - она жила с матерью, повесил трубку как школьник.
После этого он позвонил испытанной подруге и постарался исправить свою репутацию.

В один из дней, когда туман был особенно густ, последовал звонок из Ленинграда. Она спрашивала его по поводу рецепторов - и он оживился, имея возможность сообщить ей, что вопрос пришелся по адресу: он только что отправил статью в журнал - там самые последние данные и нужные ссылки.
- Сегодня же вышлю тебе ксерокс.

Между тем, несмотря на быстрый возврат его мужской независимости, возникнув, диссертантка исчезать не собиралась.
Ее существование ощущалось почти непрерывно - и совсем не с удовольствием, а именно как предчувствие каких-то трудностей и усилий. При этом бабочку нельзя было поместить в коллекцию классифицируемых явлений. Отсутствовал образ - была лишь тень и желание заполнить ее содержанием. Как будто невидимая, но непроницаемая преграда мешала ощутить что-то по-настоящему.
Даже в сорок лет мало кто знает, насколько грозен сей симптом.
Если бы я был фаталистом, то сказал бы, что туман - дождям предвестник...

Она снова позвонила и сказала, что хочет приехать - когда ему удобно, но в принципе, чем скорее, тем лучше.
- По поводу твоей статьи, - сказала она. Он полюбопытствовал
- А в чем там дело? - чувствуя, как беспокойство разливается по подготовленному прежней ошибкой пространству, и, еще не договорив, досадуя, что не сказал вначале 'как я рад'.
- Хочу пожурить профессора за скромность, - сказала она.

Он вел машину в аэропорт с таким же чувством ответственности и настороженности, как если бы ехал встречать важного иностранного гостя. Он себе удивлялся, но изменить своё состояние не мог.
- Хозяином становится тот, кто чувствует себя хозяином, - вдруг
громко сказал он себе, стараясь перекричать радиоприемник, играв-
ший джаз, перекричать, будто кто-то должен был услышать.

За обедом в ресторане она стала объяснять ему, в чем дело, рисуя на салфетке. Два разных вывода его статьи, уже принятой к печати в английском журнале, оказались взаимосвязанными. Вместе они составляют совсем уже не тот вывод - третий. И этот вывод не то чтобы оказывается сильнее всего написанного в работе - нет, он ведь из всей работы следует - но просто благодаря ему значение работы резко, качественно возрастает.
- Так что скромничаете, профессор, - победно сказала она, закончив свои объяснения.

Речь в статье шла только об одном из отделов мозга - гиппокампе. Поэтому вывод, согласно которому каждый из нескольких изучавшихся рецепторов имеет свой собственный канал, а не 'делит' его с другими родственными рецепторами, этот вывод не имел непосредственного отношения к Главному Делу, бывшему у него на уме в данный период времени. Главное Дело, оно же Мечта, состояло в том, чтобы найти разные НМДА-рецепторы в разных отделах мозга, пользуясь тем, что далеко не весь мозг изучен на сей предмет. Это, во-первых, было бы открытием само по себе, а во-вторых - немедленно превратилось бы в объект экстатичных вожделений фармацевтических компаний, жаждущих первыми сказать новое слово в НМДА-бизнесе, сулящем огромные сверхприбыли.
Соображения тут очень просты: если хеморецепторы, доставляющие кальций в клетки мозга, одинаковы во всех его отделах, то средства фармакологического влияния на них будут ограничены - по крайней мере, в простейшем случае приема таблеток: лекарства будут действовать везде, неизбирательно. Если же рецепторы хоть чем-то - пусть незначительно, но отличаются, тогда совсем другое дело: появляется реальная надежда создать специфически действующие препараты.
Так вот, хотя третий вывод статьи и нельзя было расценивать как шаг к Мечте, но он существенно укреплял уверенность, что дорога не ведет в болото.
- Похоже на правду, - сказал он, - надо подумать.

19

Дорога вывела тебя в автомобиле на вершину холма. Но открывшаяся глазам зеленая долина остается неосознанной, потому что для осознания ее нет времени и кто-то там в тебе - гомункулус ли тела или еще кто, включил систему спасения от грузовика, опрометчиво занявшегося обгоном на длинном подъеме.
Если ты спасся и остался невредим, то потом любишь вспоминать этот случай. И некая залихватскость в описании рокового момента смешана с радостью от того, что есть в тебе такой чудесный механизм, позволивший отвернуть - и отвернуть ровно настолько, насколько надо, и ни на сантиметр не больше и не меньше.
Помнится, еще успел увидеть, как искажено страхом лицо встречного водителя.
И конечно же бессмысленно спрашивать себя, что в это время испытывал ты сам, конечно же ни для чего такого не было времени.
Однако фокус в том, что даже если бы время было, если бы время смертельной опасности измерялось не парой секунд, а совсем другим, значительно большим временным интервалом, то все равно при смертельной опасности нельзя позволять себе эмоций, если хочешь спастись.
Я позволю себе обобщить сказанное: чем больше опасность, тем меньше эмоций.
Жертвы отклонения от этого правила прыгают из окон или находят другие столь же радикальные средства спасения.
Мне могут возразить, что часто из окон прыгают не от огня и не от грабителей и даже не от неизлечимой болезни, сулящей страдания, а по совершенно непонятному для посторонних поводу. Часто даже таинственному в силу своей нелепости.
Я отвечу: таинственности никакой. Что может быть опаснее эмоций
для существа, способного осознать, что в жизни, как и в компьютерной игре, всегда выигрывают монстры?
Повидимому не случайно на многих языках эмоции измеряются 'глубиной'.

Поразительно, что в тот момент, когда он сказал 'надо подумать', эмоций у него не было. Что за опасность ему грозила?

Она не спросила его, 'куда мы едем', а потом, когда они поднима-
лись к нему, не спросила, 'куда мы идем'.
Открывая дверь, он неожиданно взглянул на нее в тот момент, когда ключ был вставлен, и оставалось только повернуть его в замке. Он увидел, что она смотрит на него с тем характерным выражением, когда человек поглощенно изучает что-то, полагая, что его никто не видит. Глаза были отстраненно серьезны, а приоткрытый рот с чуть пухлыми губами давал возможность представить, какими были бы на этом лице и желание и скорбь. Мгновенно отведя взгляд, он почувствовал, что им овладевает страсть. 'Хозяин, - вспомнилось, хозяин'.

Забавно вспоминать анекдот о Диогене, который, проонанировав, сожалел: 'вот бы так же легко обходиться и без пищи!'

Я случайно попал в святилище мормонов. Впрочем, мне давно хоте-
лось туда попасть.
Меня впечатлило, что брачующимся выдают специальное, освященное
белье таинственного фасона.

Странная это радость: сводить 'больно' и 'приятно' вместе в темном тупике.

Японский гурман старой закалки ест ядовитую печень рыбы фугу, откусывая маленькими кусочками, чтоб достичь того состояния, когда начнут неметь мышцы, растягивающие рот в улыбку, и при этом не умереть. В какой-то из моментов он сочтет себя готовым начать настоящую трапезу: рецепторы вкуса подготовлены к тому, чтоб никакое удовольствие не оказалось чрезмерным.

Смертельный яд рыбы фугу, тетродотоксин, блокирует генерацию нервного импульса. Между прочим, у рыб этот яд появляется чисто случайно, как продукт превращения веществ - лишь у тех особей, которые приобрели склонность питаться определенным видом моллюсков.

Я всё доказывал когда-то, молодой и наивный, что нужно стремиться в искусстве к тому, чтоб поднять планку понимания все выше и выше, чтоб в конце концов засверкал, как вымытое из песка золото, сухой остаток истинной трансцендентальности...
Чтоб Истина попала в руки.
Почему мне смешно, хоть и трогательно - о себе ведь - вспоминать об этих спорах?
Не потому ли, что ответ прост, что искусы непереборимы и они выше нас?
Или мы - песок такого рода, что неразмываем с содержащимся в нем золотом?

Страшен сей искус: быть хозяином чужого лепета и при этом вовсе не хозяйствовать, плача в душе об отчуждении, порожденном завистью - которая жжет, пока несказанна, но сказанной тоже быть не может, потому что жжет.

20

Сколь обычная, столь и замечательная человеческая способность компенсироваться, то есть примиряться с потерями, понадобилась ему в полной мере, чтобы свыкнуться, а точнее - 'приручить' позорный факт своего научного недомыслия. Пришлось постараться.
Психика способна удивлять самое себя собственным лукавством. Глядя на себя изнутри и снаружи и видя всякое, о чем говорится 'се человек', я далек от мысли навести в этом вопросе хоть какую-нибудь ясность.
К примеру, примиряться с потерями и вообще со всем нестерпимым, проще всего, ставя изгороди. Выгораживая места, куда попасть не можем ни гомункулус, ни я.
Материал для таких изгородей таинственен, их устройство, повидимому, может быть разным. Несмотря на наше с гомункулусом отсутствие, за изгородями продолжается - также таинственная жизнь.
Случается, изгороди образуют лабиринт, так что перспективы не видно и кажется, что выхода нет.
Это не сон мне приснился, будто гомункулус потерялся в этом лабиринте. Мне показалось это наяву - и стало очень одиноко.
Вчера в газетах написали: стадо коров вышло на рельсы железной дороги, а тут как раз ехал поезд. Коровы пострадали, потому что часть электрической изгороди вышла из строя.
Да простится мне прямолинейная аналогия, но мысленно я снова возвратился к таинственной нелепости многих трагических причин, приводящих к полетам из окон и другим несчастьям: нет ли ей где-нибудь тут поблизости объяснения? Такого, что переведет нас на другой уровень понимания, и слово 'нелепость' применительно к поступкам мы забудем навсегда.
Может, объяснение и близко, но его нет, и потому
- Се человек,- говорю в попытке смириться.

Проверив логику диссертантки, он с ней согласился. Проверив еще раз соответствующие экспериментальные результаты, он убедился, что ничто ее идее не противоречит, а наоборот.
- Ты права, - сказал он, - это у меня было затмение, не верилось, что может быть так хорошо. Я тебе еще не говорил, но я хочу заняться интенсивным поиском других НМДА-подобных рецепторов в гипоталамусе, стриатуме и коре (перечисление отделов мозга) - и меня единственно что до сих пор смущало, так это неопределенность как раз в вопросе о независимости друг от друга уже известных рецепторов. А теперь мы наведем тут приблизительный порядок - и можно двигаться дальше. Давай вместе, хочешь?
- Надо подумать, - сказала она.
Он говорил себе, что приглашением участвовать в осуществлении такой важной идеи полностью отдаст ей долг.
А она сказала 'надо подумать'.
Заметим, что будучи предложенной, идея не то чтобы перестала быть Главной, но попала в разряд условно разжалуемых, потому что подлежащих проверке.
Это была неизбежная эволюция его идей, вызванная, будем говорить прямо, страхом перед неудачей.
Вот и она сказала...

Нет у нас способности послать на многие метры вокруг жадные и цепкие веревки корней, чтоб выбраться из под земли и быть тут и не тут, как это может делать, к примеру, пырей. Наш ответ смертельным опасностям жизни - подвижность психики. В хозяйстве гомункулуса, бывает, культивируются растения с немыслимой цепкостью.
Впрочем и трудности управляться с тем хозяйством тоже не малы, так что не зря реальное садоводство - один из блаженнейших видов отдыха: пусть надо копать и удобрять, но зато соки, необходимые для роста, растения тянут из земли.

Ее 'надо подумать' раздражало. Последнее слово лишь слабо выражает состояние бессилия, испытывавшееся им безотчетно, поскольку он не имел пока смелости для себя его определить.
Она сказала 'надо подумать' - и это о чем! О задушевной идее, которой - кто знает? - может и цены нет.

Вечером, в постели с ней, он раздвинул границы сексуальной псевдогрубости, доведя ее до тех пределов, которые вырабатываются обычно при длительной, привычно-чувственной связи. А он продвигался вперед очень быстро и зорким оком следил за ее реакциями, всё ожидая, когда же обвивающая податливость даст сбой - и каким он будет.
Сбоя, однако, не случилось, и после любви, когда она лежала в забытьи и можно было смотреть на нее без ее ведома, он смотрел и, ощущая импульс нежности и желания приласкать, отказывал себе в этом и от этого же чувствовал горечь несчастности и несчастливости - хотелось уткнуться в ее плечо и долго и громко жаловаться, может даже плакать, однако он и в этом себе отказывал, чтоб довести чувство до сладострастного предела.
- Мстительность? - спрашивал он себя, - неужели я стал мстительным? - и жалел себя еще и за это, потому что вот ведь до чего доводят человека неисполнение желаний, невезение и отсутствие хоть чьей-нибудь, но только настоящей, беззаветной любви.

Как видение, перед ним предстала рыдающая растрепанная толстуха, сожитель которой оттузил ее и порвал на ней платье, а она рыдала и стучала по нему, пьяному, кулаком, и в этом рыдании был призыв к тому, чтобы как ни в чем не бывало обняться и шатаясь уйти вместе - и ни за что не допустить, чтоб он ушел сам и оставил одну плакать под возмущенными взглядами соседок, открывших свои окна на узкой брусчатой улочке южного французского городка.

Эта сцена осталась в памяти скабрезным примером неустойчивости жизненных обстоятельств.
И пусть можно сказать, что если всё так легко, то такова и цена всему, да только цену сплошь и рядом платят за судьбу, и в понимании этого уж действительно не знаешь, что почем, потому что страшно вспомнить, от каких мелочей и совпадений пришлось в этой жизни зависеть. Сколь бы ни велик был страховой полис, сколь бы ни устойчиво положение - было, есть и будет:
- Господу Богу помолимтеся.

Тишина и легкость. Тепло и блаженство.
Как радостно после шума и тягот, после холода и хлопот.
Со строгим лицом я смотрю в будущее и воображаю, что что-то предвижу. Путеводная звезда, которой сейчас не видать, тем не менее существует. Существует, потому что многие достигали цели, если верили в нее.
Вот и я, пользуясь их примером, стараюсь верить.
А еще, смеюсь над своим строгим лицом.
Я уверен, что со строгим лицом хорошо слушаться, но не придумы-
вать. Поэтому строгость моего лица - деланная. Если я и не смеюсь, то внутренне всегда готов смеяться.

Как вы понимаете, тем, что написано в предыдущем периоде, я старался себя убедить.
Еще, было волшебное чувство, когда в одинокости я старался себя убедить, что маленький кто-то сидит у камина - и мне показалось, что убедился.
Маленький кто-то сидит у камина - я упросил его посидеть там хоть немного, чтоб я знал, что он там сидит и что ему тепло и беззаботно, и что следующее мгновение будет таким же. И еще одно, и может быть, еще...

21

Пошло время. Я имею в виду, что сгущение событий закончилось и ход времени снова стал заметен. Хотя, если разобраться, ничего особенного не случилось. Ну что с того, что оппонент связался с диссертанткой, коррупции в этом не было никакой, все у них случилось post factum, и мало того, диссертация была прекрасна.
Я говорю об этом потому, что при кажущейся незначительности моральных факторов в наши времена и особенно в нашей части земного шара, где нет сейчас ни одного незыблемого закона, ни одного ненарушаемого правила, когда легче легкого - в зависимости, конечно, от собственных способностей - находить себе оправдания кому в проступках, а кому и в преступлениях, так вот, несмотря на это, история показывает, что без всяких там мистики и фатализма никто не забыт и ничто не забыто, как любили писать на красных лозунгах те, кто постарался, чтоб было что вспомнить.
Потому что уйти памяти дальше чем за изгородь, о которой мы бе-
седовали в предыдущей главе, нельзя. А где-то написано, что содержать домашнюю тюрьму расточительно, да и подкопа все время следует бояться.

Мне подумалось все это еще и потому, что в событиях совсем другого разбора сплошь и рядом какая-нибудь мелочь, подлежавшая взаимному, даже безуговорному, в силу своей незначительности, умолчанию, потом вдруг выползает, и человек, даже не думавший о такой мелочи 'все эти годы', вдруг спрашивает - и при этом совершенно искренне
- Как ты мог?
Он спрашивает, зная о себе, что жил и мучился, а мы можем ему не поверить, да только что толку не верить, если он вдруг обнаружил, что действительно жил и мучился. Остается только вопрос,
- Кто этот ОН?

Ну что с того, что она подсказала ему разные там ошибки - с кем не бывает, это все издержки нашей манеры делать науку, когда каждый - в своей келье, все разобщены, да и собираться вроде бы особенно нечего, потому что критической массы, то есть такой совокупности знаний и опыта, собранной в людях, чтоб эта совокупность могла объективно оценивать своих членов и каждому воздавать свое, так вот, нет у нас такой критической массы в подавляющем большинстве отраслей знания.
Это - следствие железного занавеса.
Сейчас все быстро меняется, и та часть науки, которая оставалась в этих условиях достаточно здоровой, перемещается за океан.
Я слышал от американских ученых высказывание в том духе, что если кто-то на Восточном побережье пукнет (имелось в виду, если кто-то из исследователей совершит заметное деяние), то на Западном побережье все услышат. Научная толпа едина, как едины члены религиозной секты, только вместо предания о похождениях пророка этих объединяет предание суммы знаний - ПАРАДИГМА.
В Америке легче избежать элементарных ошибок, потому что ты находишься в постоянном общении, жестком, когда у каждого свой интерес, но и по-своему гуманном, потому что каждый знает, что всем нелегко, и старается помочь, будучи уверен - по крайней мере, до определенного предела - во взаимности.
Там-там гудит не умолкая, и слышимое в его гуле "гО-ГО!" искупает издержки излишней суеты.

Компенсироваться по поводу непонимания собственных научных результатов было нелегко. Можно сказать себе, что когда перед внутренним взором - Главное, то можно что-то не-Главное и просмотреть, однако самообман не получался, а воздвижение изгороди явно затягивалось.
Можно возразить, что ведь способен же человек и по меньшему поводу сказать себе 'идиот', но в том то и дело, что по меньшему пожалуйста.

Предназначение одежды - согревать и оберегать. А еще - украшать
и привлекать.
Но далеко не в последнюю очередь одежда должна скрывать.
При чем тут одежда?
И почему сразу 'идиот'? - речь ведь идет о сверхвысококвалифицированном высокоспециализированном труде, выполняя который он даже не ошибся, а чего-то там не увидел?
Однако дело обстоит таким образом, что вспоминается упомянутая в Книге способность соли потерять свою силу.
- Что сделает ее соленою? - риторически спрашивается там.
Зададим еще вопрос
- Почему соль солена? - и он тоже риторический, потому что ответа никогда не будет.
По той же самой причине, по которой я спокоен относительно перевода эмоций в молекулы.
- Никогда, - нагло заявляю я, пребывая в вере, что в поисках ответа сам вопрос будет заменен тысячу раз.

Он всё не успокаивается, а моя наглость не проходит. Поэтому я хочу продолжить в том духе, что никогда нельзя сделать человека истинно голым, - и это с моей стороны не очередное упражнение в гуманистической пропаганде, а результат хладнокровных наблюдений за собственной и чужой натурой.
Нельзя сделать голым, как нельзя пальцами собрать ртуть - пусть аналогия и хромает.
Среди прочего, одежда предназначена для того, чтобы скрывать. Та одежда, что для тела - тоже.

Я испугался, что попал на грань декларативности. Сказать бы как
отрезать:
- Разденьте тело - а душа скажет 'не я', потому что в случае опасности гомункулус прячется.

Пусть аналогия со ртутью хромает, пусть она избита, но что еще столь же неуловимо, зеркально чисто, завораживающе блестяще - и смертельно опасно?
Своей подвижностью опасно для себя.

Я говорил уже, что пытаюсь понять. И обнаруживаю, как все сложно.

Он и сам мог бы воскликнуть вслед за мною 'ртуть', думая о таинственно расщепленной в его глазах диссертантке, о той, кому можно было сказать 'иди сюда' - и взять - и не получить.
Он и себя чувствовал расщепленным, не зная, чем угнетен сильнее - ее ли 'неуловимостью' или своей творческой несостоятельностью.

Не будем верить в искренность того, кто говорит, что не способен творить, даже если в этот момент он искренен. Вот только переход от глубоко прячущегося
- Не верю, что не могу
к открытому
- Я верю
тяжел как дорога войны.
Казалось бы, ты свободен, идти или не идти. Да только мальчик давно уже сделал первых тринадцать шагов.

22

В ужасе от обнажающихся сложностей я, тем не менее, продолжаю. Будь моя воля, все было бы проще. Однако свобода воли сильнее воли и сильнее свободы. Так что не взыщите.

Ты старался и ожидал вознаграждения.
Не случилось.
Казалось бы, и Бог с ним, но ты - это не только ты, но и гомун-
кулус, а от него никакой высшей мудрости или презрения к удоволь-
ствиям ожидать не приходится - всё наоборот.
С ним как с ребенком, никогда нельзя быть уверенным, какая же игрушка окажется любимой - роскошный катер или копеечный солдатик, его горе заставляет тебя смотреть его глазами, и вдруг ты видишь естественность простейших и на первый взгляд странных соображений. Потом они прекрасно могут оказаться ерундой, но сейчас они и ты неразделимы.

Для кого мы в этой жизни стараемся?
Задавая этот риторический вопрос, я не принимаю обвинений в упражнениях на тему о раздвоении личности или о расщеплении сознания. Я снова нагл - и утверждаю, что речь идет о сугубой норме.
Просто параллельный мир не всегда сознаваем.
Иногда - в силу сверхлегкой и плавной своей доступности.
- Дети, - готов сказать я всем в приступе шаловливости, как вдруг предчувствие опасности предстоящего путешествия заставляет сердце сжаться.

С сожалением рассказывал страшный и неправдоподобно настоящий злодей, как он кого-то изнасиловал, а потом убил и изнасиловал уже мертвого снова.
С сожалением он махнул рукой, как бы провожая загубленную душу, и кто знает, сколько было в том сожалении сожаления и о своей душе, которая, он уверен, не имеет никакого отношения к случившемуся.

Пишут, оттого сейчас так много насилия, что пропущена очередная
мировая война.

Хочется мне позвать забежавшего куда-то от таких страхов гомункулуса и порадовать чем-то радостным, но пока, к сожалению, нечем: пришла беда - отворяй ворота.
Хотя какая там беда - просто подумав, она забраковала его идею.
И странное дело, уже то его порадовало, что она не старалась быть деликатной. Она боролась, значит он - равноценный партнер. Сознание этого подсознательно ободрило.
И тут нечего говорить, как низко он пал. На самом деле, все мы в полушаге от выгребной ямы для собственных амбиций и потому с отчаянием держим оборону.

Она сказала, что считает такой подход 'в наше время' не конструктивным, что если уж искать рецепторы, то с помощью генной инженерии.
Имеется в виду техника, когда из мозга выделяют мотекулы мРНК. Это - слепки с генов, служащие непосредственной инструкцией для синтеза белков, в том числе, каналов и рецепторов. Эти инструкции можно ввести в какую-нибудь большую яйцеклетку, чья 'дьявольская кухня' только и ждет команды, чтоб начать что-нибудь синтезиро- вать. Яйцеклетка начинает свою работу, и в ее поверхностной мемб- ране уже через несколько часов можно обнаружить множество новых рецепторов и каналов, характерных для нейронов. Получая мРНК из разных отделов мозга, можно решать предложенную задачу другим способом.
Она сказала, что через несколько месяцев собирается в Бельгию, где будет этим заниматься в лаборатории профессора N.
Нужно ли говорить, что это сообщение не прибавило ему оптимизма. - Каждый идет своим путем, - сказал он, когда они сидели в кухне его однокомнатной квартиры и ужинали. Как я уже говорил, время пошло, они вдвоем обжились - и если не углубляться, то все было хорошо. Она взяла командировку к нему на месяц, из которого на текущий момент прошло лишь пара недель. Если они не слишком поздно приходили домой после экспериментов, то вечера бывали расслабляюще приятны. Во всем кроме работы у нее был спокойный нрав, готовила она быстро и вкусно - даже процесс выглядел приятно: всё, кроме стоявшего на огне сосуда с пищей, оставалось на местах, нарезанные овощи сохраняли, лежа на столе, внутреннюю организованность, и кухня становилась чем-то похожей на лабораторию.
А он, вкушая непривычно хорошую еду за столом, сервированным с непривычной тщательностью, казался себе немножко не собой и мысли о простых радостях жизни приобретали необычную яркость.
- Что усложнять? - была мысль, - жениться, да и поехать вместе, только не в Бельгию, к N, это не 'мой' человек, а в Штаты к Джону. На пол-года - год, пожить спокойно.
Этим он отдавал дань всеобщему беспокойству, охватившему общество в конце 80-х годов, когда старый уклад жизни рассыпался. Искренняя радость интеллектуалов, вызванная крахом тоталитарной системы, соседствовала со страхом перед личным будущим, а также со все возраставшимися трудностями из-за обнищания стремительно несущейся к краху империи: нужда в ученых исчезала.
Он пока не думал об эмиграции, учитывая, впрочем, возможность пересидеть за границей наиболее тяжелый период, пока обществу будет совсем не до науки. Такую возможность он мог себе создать сравнительно легко, и не создавал, наверное, потому лишь, что слишком хорошо знал, как все оно будет. Стимулов - как положительных там, так и отрицательных тут - пока не хватало, чтобы полностью сломать установившийся уклад жизни и, пусть временно, стать иностранцем.
А кроме того, если уж куда въезжать, то на белом коне.
Пока же он мог худо-бедно работать дома - и ездить, при необходимости, куда нужно, причем устранились мерзские унижения таинственности и неопределенности, окутывавшие проблемы выезда во времена 'застоя'.
В сравнении с чувством бессилия перед тоталитарным спрутом, когда каждый возврат домой был интересной смесью радости, что ты дома, и страха, что ты снова в тюрьме, так вот, в сравнении с этим чувством, вымогательство обнаглевших таксистов в 'Шереметьево-2' было детской игрой.

Сейчас перед ним встала задача: как не пустить ее в Бельгию?
- Не уезжай, - кричал капризный мальчик.
Но было и другое: 'если она уедет, я не смогу ей доказать'.
Как можно победить в дуели, если одного из дуелянтов нет на линии огня?

23

Интересно играться с еще не описанными событиями, словно бы трогая их памятью. Память сливается с воображением, и начинает казаться, что события еще не происходили, и чувствуешь себя вроде как игрушечным божком.
- Не бойся, не бойся, - можно успокоить того, кому скоро станет страшно.
Успокоишь ли словами того, кому скоро станет больно?
Будет ли когда-то время и вдохновение поговорить с самим собой чего стоил весь праздник?
Конечно же, чего бы он ни стоил, все таки стоил.
Потому что будет помниться - всё, ради чего...

Я так и чувствую, как ОН дергает меня за рукав и спрашивает, ну
зачем так печально и местами страшно?
С одной стороны, я польщен, значит 'забирает', но с другой - я же понимаю, кто этот он, и знаю, что полного доверия у нас друг к другу нет: часто бывает, что мы обманываемся вместе.

Особенно страшного ничего и не будет, болезнь, к которой идет дело - просто болезнь души, не требующая социальной изоляции пациента.

Оглянуться. Оглянуться, выбрав такой момент, когда знаешь, что и в следующую минуту тебя не дернет никакое обстоятельство, требующее немедленной реакции. Разве тревога, что заплачут дети, так эта тревога бывает даже приятна, пока все тихо, и ты знаешь, что они здоровы, а в доме тепло.

Один поэт, впрочем, написал, что ему нравится, когда ночью дети плачут - и если он имел в виду недолгий плач без видимой причины, то и его я понимаю, я понимаю прелесть воспоминания о покое в предвкушении скорого к нему возврата.
Другой поэт возразил первому, что он больше любит, когда дети во сне смеются - тут тоже нечем возразить.

Что можно увидеть, оглянувшись, с чем можно сравнить процесс, приведший тебя сюда?
Неужели вот ты дожил, и ничего, кроме - не увидел, и ничего кроме - не заработал, и случались с тобой неприятности, иногда ты очень переживал, но в большинстве случаев потом выяснялось, что предчувствия - это и есть почти что вся расплата, а предвкушение почти что все вознаграждение.
И хочется взбунтоваться. Хочется все изменить.
Но ты знаешь, что уже не раз хотелось - и кончалось ничем. И ты себя спрашиваешь, неужели так ничем все и кончится? Спрашиваешь себя, не зная даже, что понимается под 'ничем' и какова 'ничему' альтернатива.
Спроси, спроси! Это будет интересный момент, когда приготовится
ответ. А ну-ка, сложи себе цену!

Этой ночью мне снилось, что я прыгнул с парашютом. Мы долго летели, под нами был красивый приморский город - сначала как карта, а потом все ближе и ближе, и я без волнения соображал, куда приземлюсь - в море, или на сушу.
Со мной летел человек, вовсе мною не любимый, но он вроде был инструктор.
Мне не дано, наверное, понять, почему этот человек - прежде друг, а потом враг - оказался в моем сне инструктором по прыжкам с парашютом.
Как и не дано понять, почему приземлившись, он стал придираться ко мне, недовольный картинками в моей книге, которую я в действительной жизни не писал, но во сне признал своею и даже скептически хмыкал на его замечания, считая их наивными. А потом как-то незаметно друг-враг стал изменяться и от взгляда к взгляду становиться кем-то вовсе незнакомым - и запоздалый страх от прыжка и полета схватил за горло и заставил проснуться.

Близость: еще один обман?
Но разве обязательно обидно, если ближнему не так больно как тебе?

- Когда ты едешь? - переспросил он ее.
- Через пол-года.
- И на сколько?
- На столько же, но это будет зависеть от необходимости.

Он не сказал себе 'не пущу', просто его охватило чувство холодного неприятия, в котором он увидел себя лежащим рядом и шепчущим 'не едь' и еще что-то, он даже в одно из мгновений увидел себя уткнувшимся в ее плечо и повторяющим одно и то же, но все эти видения столкнулись со стеной внутреннего упрямства, и он сказал себе 'опомнись'.
Игра, в которой надо схватить пташку за коготок, возбудив в ней
жалость, эта игра не для него.

Вместе они переписали статью, и отправили в ту же редакцию с просьбой принять к рассмотрению взамен ранее отправленной - 'в связи с новыми соображениями'. Теперь диссертантка была соавтором. Деликатный момент, как объяснить возникновение нового вывода остальным соавторам - их, аспирантов, было двое - он этот момент обошел, избрав прямоту и сказав, что вот, ребята, мы чуть не прохлопали, спасибо Вере, подсказала.
Ему показалось, что демонстрация незадетости удалась, и после они не должны были обсуждать ошибку шефа. Тем более, что и сами опростоволосились.

Время ее командировки заканчивалось. Параллельно в нем образовывалась пустота. Он уговаривает себя:
- Я хладнокровен, - пытаясь остаться свидетелем любви.
Свидетель заботится о том, чтоб она потеряла стыдливость.
Свидетель пристально следит за ее реакциями, насыщая собственное сладострастие остатками нерешительности при преступлении последних табу.
Свидетель с холодной решимостью ждет момента, когда можно будет отыграться.
За что? На ком?
Ему неудобно за свидетеля, он конечно же никогда не даст ему воли.

- В страхе, в страхе...
Это мысль о том, как все обставить, может быть впервые шевельнулась в его уме.

Когда память сливается с воображением, можно почувствовать себя богом, но что делать, если это чувство приходит вместе с проницательностью увидеть, что ты - ничтожество и вместе с отчаянием в этом себе признаться?

24

Вместо признания - другое. Ощущение, что жизнь - как песок.
Течет сквозь пальцы.
Он чувствует это все чаще. Но может быть, не чаще, а сильнее. А может быть, и чаще и сильнее, да только не подходят эти слова к такому важному поводу.
Но может быть как раз и позволит их неприменимость ощутить в событиях то неуловимое главное, что нужно исправить?
Ощутить это главное по его несовпадению с категориями простого чувственного опыта вроде 'чаще' или 'сильнее', потому что других, 'подходящих' слов нет? И поскольку речь идет о твоей собственной жизни, то и действительно, если нет, так нет - это не тот случай, когда кто-то более умный все видит, все знает и может подсказать.

Среди окружающих предметов, явлений и понятий можно проследить некую странную иерархию. Это не иерархия важности, и не иерархия подлинности. Она зыбка как каждый из нас. Но самое возможность такую иерархию построить связана с тем, что вместе с таинственной прерогативой БЫТЬ, у нас есть не менее, если разобраться, таинственная прерогатива ИМЕТЬ.
При любой бедности иметь неотъемлемый набор - трансцендентный, потому что нельзя сказать даже, из чего состоящий, но по определению неотъемлемый, потому что как отнимешь у себя себя?
Почетное место в наборе - у одиночества.
Чтоб легче было понять - пусть даже отвергнув по пути меня с моими рассуждениями - осмелюсь употребить вычурное слово: одинокость.
Может быть, все дело в том, что он увидел сегодня сон, как будто он тот, что теперь, да только мал, и что он с матерью и отцом живет в городе, которого наяву не знает, но в сонной жизни этот город совершенно знаком и привычен, и будто бы даже не надо поворачивать за угол дома, потому что всё, что там, за углом хорошо известно.
Вот они, мать и отец, вот он с ними - с матерью, которая наяву еще жива, да только совсем старушка, и с отцом, который давно уже умер.
От всех проблем туда бы наяву...

Он встречался с биохимиком, увлеченным фармакологией, на задворках печально знаменитой московской больницы, печально знаменитой не только уже тем, что там была большая психиатрическая клиника, но и беззакониями, которые творились в этой клинике совсем недавно по отношению к описываемым годам.
Он расспрашивал у биохимика, увлеченного психофармакологией, но мечтавшего совладать с наследственными психическими заболеваниями, о 21-ой хромосоме.
Информация была неутешительна: нужные гены пока не идентифицированы. Это означало, что оставался практически единственный путь. Но чтобы пройти по нему, нужно было поверить в то, что он же - и единственный выход.
То-есть, что не идти нельзя.

Если бы его тогда спросить, почему он интересовался, он назвал бы совсем другую, чисто научную причину. Мало того, если бы он сам себя спросил, то она и была бы чисто научной - разве что себе он признался бы, что хочет объединить свои планы с планами диссертантки и ищет к такому объединению подходы.
В хромосомах - содержащихся в каждой клетке тельцах - сосредото- чен геном. Геном - это полный набор генетической информации, достаточный для построения организма и содержащий все необходимые для этого инструкции. Инструкций тем больше, чем сложнее организм, и в то время как геном многих вирусов уже полностью расшифрован, грандиозные работы по полной расшифровке генома человека разверну- лись в конце 20-го века. Это очень дорогая, но при теперешнем
научном знании - рутинная работа, обреченная на успех. Геном будет расшифрован. Станут известными все белки и другие молекулы, из которых состоят люди. Пусть только никто не подумает, что это будет означать что-нибудь вроде конца биологии, или недвузначной победы материализма - даже в какой-нибудь наименее вульгарной из форм, даже просто как прагматического подхода.
Непобедимая человеческая страсть к аналогиям и тут толкает меня в спину. Никто же не сказал, что это конец биологии, когда зоологи переписали и описали практически всю земную живность. Уровни изу- чения и описания сменяют друг друга как царства и цивилизации, и всегда есть место для научных триумфов, равно как всегда остаются поводы для причитаний агностиков.
Среди тех, кто занимается мозгом, многих интересует 21-ая хромо- сома. Всех хромосом в геноме - по паре. У человека таких пар - 46. Известная болезнь Дауна - следствие того, что при образовании ге-
нома произошел сбой, и двадцать первых хромосом там оказалось три. Предположительно, 'трисомия-21' приводит к перепроизводству одного из ферментов, чем нарушается требуемый баланс на раннем этапе развития нервной системы. И вот вам результат, хотя почти наверняка этим не исчерпываются внутренние проявления печального синдрома. Об этом, среди прочего, свидетельствует вторая причина интереса к 21-ой хромосоме: болезнь Альцгеймера. Это одна из форм старческого слабоумия или, по-научному, сенильной деменции. Она знаменита, в частности, тем, что сильно помогает специалистам в области нейронаук выбивать деньги из располагающих деньгами государств. Дело в том, что в богатых государствах выросла средняя продолжительность жизни. Из-за этого резко выросло число впадающих в растительное существование стариков. А поскольку в богатых обществах о стариках заботятся, забота стала финансовой тягостью.
При болезни Альцгеймера в мозгу больных происходит массовая гибель нервных клеток. И точно такая же картина наблюдается у всех несчастных с синдромом Дауна, кто доживает хотя бы до 30-35 лет. Это дает возможность связать болезнь Альцгеймера с той же, 21-ой хромосомой. А хромосому - с умственными способностями.

Так вот, к моменту, когда он наводил справки, еще не было известно, какие гены ответственны за слабоумие. Соответственно, неизвестно было, что из создаваемого этими генами приводит к слабоумию. И напротив, если причина слабоумия - в их выключении, то что из создаваемого ими важно для ума.
Точно так же, как он не спрашивал себя, почему это его интересовало, он не отдавал себе отчета, почему отсутствие сведений его обрадовало. Уже потом можно было бы строить теории о том, что этим подтвердилась единственность придуманного им пути. Теории были бы неправильны, потому что к описываемому моменту он еще ничего не придумал.

25

Не знаю, смогу ли продолжить это повествование. Всё усиливающиеся сомнения связаны с тем, что во мне растет ощущение, будто я
брожу вокруг замка, в который не пускают. Мне чудится, что эти слова я где-то прочел, и уже тогда ощутил 'рабскость' своего положения.
Как тут не иметь сомнений, если в каждый момент испытываешь сложности и никто и ничто тебе не обещает, что сложности окажутся преодолимыми. Никого нет за спиной, кто бы подтвердил твои успехи или предупредил, если путь ведет в тупик.
За спиной - никого, весь расчет на будущее одобрение, которое еще называют 'признанием', и уже в этом слове гнездится - или мне чудится? - элемент отчуждения. 'Признать за ним' - не значит ли это заплатить и заплатив освободиться?
Казалось бы, о чем ты сейчас думаешь, да и неужели, если подумать хорошо и 'глубоко', тебе не все равно? Но в том то и дело, что не все равно из-за той самой человеческой рабскости, которую так и хочется со зла обозвать 'муравьиность'.

Говоря о замке, употребляя этот образ из круга детской таинственности, я имел в виду неуправляемую спонтанность мышления, только иногда сообщающую нам о том, что существо, запряженное в повозку нашей жизни - совсем не из тех зверей, которых мы привыкли запрягать в повозку.
Не буду продолжать аналогию и не буду говорить, что мы кормим зверя сеном, не интересуясь его подлинными вкусами. Всё равно, подходящей поваренной книги нет.

Вечный соблазн спросить:
Действительно ли нет никого за спиной?
А если вдруг есть, то кто?
- Если ты есть, кто ты?

Неочевидность постановки вопросов и очевидность их безответности ввергают меня в нелегкие размышления о собственной персоне. Я думаю, что мог, ведь мог же делать и другие выборы и оказаться в других ипостасях, не мороча себе голову понапрасну. Вся трансцендентность лопается, и из 'не хлебом единым' вдруг остается только хлеб, и при этом само собой разумеется, насколько хлеб - немало.
И всё равно, не могу вот так просто расстаться с субъектом повествования в тот момент ветреного и холодного, совсем уже темного ноябрьского вечера в Москве, когда он, распрощавшись с фармакологом, шел вдоль корпусов больницы.
Было так ветрено и холодно и так темно, что даже светящиеся окна психушки не отпугивали, а напоминали о тепле и свете.
В тот момент он еще не сказал себе, что надо сделать: он только понимал, что что-то делать надо.
Я имею в виду, что человек, шедший в ноябрьской темени, готовился заглянуть за стену замка.
Словно зачарованный, я брожу вокруг этого момента кругами, причитая 'тайна, тайна'.
И мои причитания становятся молитвой о тех хороших людях, что верят в надежность воздаяния и неминуемость расплаты.
Я был свидетелем застольной беседы, в которой меня кольнуло сказанное кем-то о ком-то, сделавшем научное открытие:
- Для этого наверняка надо было перестрадать.
И теперь, когда я эти слова вспоминаю, мне тоже хочется верить в надежность и неминуемость.

В качестве специалиста по фармакологии НМДА-рецепторов, Сооавтор участвовал в исследованиях по еще одной теме. Изучалось поведение крыс.
Излюбленная модель для изучения способности крыс к обучению и запоминанию жестока. Животное бросают в наполненный водой бассейн с вертикальными стенками. В определенном месте бассейна - под поверхностью воды - платформа. Брошенная в воду крыса, плавая по бассейну, находит, в конце концов, опору для ног. Вся траектория перемещений крысы при этом регистрируется. Потом опыт повторяют. От сообразительности животного зависит, как скоро оно снова попадет на платформу.
Между прочим, оказалось, что молодые крысы соображают намного лучше старых: траектории их повторных попыток очень быстро ста- новятся минимальными.
Оказалось, также, что возможности стариков и молодежи можно уравнять. Достаточно перерезать у молодых крыс нервные пути, ведушие из участка мозга, называемого септум, к гиппокампу, о котором уже говорилось. После такой перерезки, время, необхо- димое для обучения молодых крыс, оказывается таким же, как у старых.
Кроме нервных импульсов, по перерезанным путям в гиппокамп дос- тавлялся один из главных медиаторов, ацетилхолин. Вообще говоря, мозг пронизан и обвит множеством связей, устроенных иначе, чем синаптические контакты. Главное предназначение последних, как вы знаете - передача конкретной информации от нейрона к нейрону. Связи другого типа осуществляются, главным образом, с помощью тех же медиаторов, но цель при этом - иная, она состоит в регуляции уровня активности сразу целых множеств нервных клеток, на научном жаргоне - структур, ядер, слоев и прочая. Физически это выглядит так: нервное окончание клетки-источника заканчивается не синапти- ческой структурой, а утолщением, предназначенным для секреции большого колмчества вещества.
К примеру, небольшое ядро клеток, размещенное в основании мозга, 'поливает' почти весь мозг адреналином, а другое ядро, расположен- ное неподалеку - секретирует еще один медиатор, серотонин.
Вся эта поразительно переплетенная обратными связями, самосопря- женная, как сказал бы математик, система делает мозг похожим на железу, изливающую свои секреты самое на себя.
Тут открывается простор для умозрительных спекуляций о темпера- ментах, талантах, о том, почему одни и те же раздражители вызывают разные эмоции не только у разных людей, но и у одних и тех же - к примеру, в разное время. Забавно, что основа для таких спекуляций вполне научна. Когда люди прибегают к наркотикам, они как раз и используют способность мозга быть макроскопически регулируемым. Видя непостижимую изощренность и эффективность естественных систем, нельзя без содрогания думать о грубости искусственных допингов. Трудно преодолеть при этом соблазн псевдомессианских предсказаний о том потрясающем опыте, который ждет нас на пути самопознания.
Я связан обещанием научной строгости, поэтому умолкаю, чтоб не увлечься домыслами о вдохновении как о гармоническом возбуждении мозговых структур.
В желудочки мозга крыс вводили блокаторы НМДА-рецепторов, а затем пускали их в бассейн - учиться находить платформу.
Блокаторы ухудшали способности крыс.

26

Есть моменты, когда ждешь неприятностей. Умудрившись опытом, то есть, в частности, примирившись с чересполосицей жизни, к предчувствиям прислушиваешься, не делая, впрочем из них культа, потому что, как правило, они не сбываются.
Я, впрочем, считаю, что внутренне нам известно, когда предчувствие на самом деле должно сбыться, потому что рок, исполнение которого мы будто бы оставляем Тому, кто на Горе, на самом деле в нас самих.
'Зная, что заряжен, пистолет только и ждал, чтоб кто-нибудь нажал на триггер'.

Журнал Nature - 'Природа' - старается публиковать наиболее сенсационные результаты исследований по естественным наукам - от астрономии до молекулярной биологии. Этот журнал называют в околонаучной прессе журналом Нобелевских лауреатов. Действительно, многие из работ такого уровня впервые - в краткой, предварительной форме - были опубликованы в этом журнале. Хотя, справедливости ради, следует сказать, что при совершенно диком конкурсе за право там опубликоваться, без ошибок в оценке и отборе обойтись невозможно. Но закон больших чисел - на стороне журнала. Этот еженедельник - лицо научного авангарда.
Так вот, в журнале Nature появилась статья, из которой следовало, что кальциевые каналы, управляемые потенциалом, регулируются также и НМДА-рецепторами: посредством неизвестного пока механизма, активация этих рецепторов приводит к выключению одного из типов кальциевых каналов, особенно важного для синаптической передачи в гиппокампе.
Читая статью - прямо-таки впиваясь в нее глазами, он понял, что это открытие уже несколько месяцев хранится на дискетке его компьютера, и значит вполне могло бы - нет, должно было быть ЕГО открытием.
Но не стало.

Напомним, что в экспериментах, когда он изучал поведение каналов, активируемых НМДА-рецепторами, лаборантка, начиная с определенного момента, перестала добавлять в раствор, окружающий нервную клетку, вещества-блокаторы других кальциевых каналов. И эта ошибка ни к чему не привела - результаты не изменились. Теперь понятно, почему: потому что активируя НМДА-рецепторы, он тем самым блокировал кальциевые каналы.
Были ли у него эмоции, когда он закончил чтение и мысленный анализ фактов и шел по улице - вроде бы домой?
Беру на себя смелость утверждать, что эмоций не было. Доминировало всего одно чувство-решение-мысль: неотвратимость.
'Решение состоялось' - так говорили, а может и будут еще говорить в нашей стране бюрократы. Они удачно нашли слово. С его помощью решение обезличивается. Тем самым его неотвратимость становится как бы самоочевидной: 'я бы всей душой, да только все уже состоялось...'
Так и у него. Самоукоров не было, не было и компенсационных грез - лишь одно во всей истории раздражало: совершенная необходимость лгать, начиная столь большое дело. И не потому, что сама мысль о лжи была с большим делом несовместима - напротив, он знал, что как раз великие-то дела и нуждаются в особо великой лжи. Он был раздражен тем, что могут не поверить, и тогда все дело окажется в опасности.

Я уже рассказывал, как 'старят' молодых крыс. Вопрос: можно ли решить обратную задачу, 'омолодив' старых, вернув им способность быстро находить спасительную платформу в бассейне и решать другие задачи?
Оказалось, что можно. Начали с того, что применили к крысам с перерезанными волокнами, ведущими в гиппокамп, технику транс- плантации мозговой ткани.

Он таки пришел домой в тот вечер. 'Пустыня и разруха' - говорил он себе, бродя между комнатой и кухней и не имея в виду ничего конкретного, когда повторял эти слова вслух. Он чувствовал себя чужим не только в своем собственном пустом доме, но и в своей жизни. Мысли обрели осязаемость. Пути назад нет, триггер спущен.
ВСЁ!

Главное теперь она. Он тут же позвонил в Ленинград и сказал ей
- Вера, я что-то понял.
- Что?
- Ты меня совершенно не любишь, я тебе не нужен, и я тебя не осуждаю, я даже знаю, что иначе и быть не может.
- Что с тобой? - обеспокоилась она, потому что до сих пор у них даже во время любви разговоров о любви не было.
- Просто я стар.
- Я приеду, - полуспросила она.
- Нет-нет, не надо, я еще тебе что-то скажу: я скуп, я даже не скупой рыцарь, я просто несчастный скупердяй, который неизвестно что боится потерять, и поэтому потерял уже всё. Я знаю, что потерял всё и не спорь со мной, пожалуйста! Я скуп на чувства, но сейчас твердо знаю, что ты мне нужна - без тебя я не могу, а на тебя не имею права.
- Я приеду, - сказала она.

- Почему она? - спросил он себя, положив трубку. Потому что ведь были же и другие варианты, а он выбрал этот.
- Как самый простой? - спросил он себя еще раз и снова вслух.
Он спрашивает себя вслух, чтоб в отсутствие других свидетелей хоть самого себя попробовать уговорить, что нельзя не обмануть.
Впрочем, чем важнее, чтоб тебе поверили, тем легче врать - это тривиально. Ложь жизненно важная перестает быть ложью - не тривиально ли и это?
Потому что, как я уже говорил, а до меня наверняка уже говорило Бог знает, сколько народу, голым человек быть не может.
Так что это еще вопрос, кто прав в сказке о Голом короле.

Интересно, что пересадка мозговой ткани - намного легче, чем пересадка любых других тканей или органов. Дело в том, что при такой пересадке реакции иммунологического отторжения либо нет сов- сем, либо она очень сильно ослаблена.
Причин тому - много, хотя не все они еще известны в тот момент, когда я это пишу. Некоторые причины, впрочем, очевидны. Гемато- энцефалический барьер, о котором я уже рассказывал, является пре- пятствием для проникновения в мозг не только вредных веществ или микроорганизмов, но и носителей иммунитета, лимфоцитов. Барьер этот, впрочем, не идеален, какое-то количество лимфоцитов в омывающей клетки мозга цереброспинальной жидкости есть.
Еще одна причина - в том, что на поверхности нервных клеток (но не на других клетках мозговой ткани) практически нет так называе- мых 'антигенов гистосовместимости' - молекулярных паролей 'свой-чужой', характерных для других клеток организма и служащих основной причиной реакций отторжения, которые так мешают при пересадке органов. Иммунологические реакции в мозге хоть и очень сильно ослаблены, но все же есть, так что подбор доноров при пересадке ткани мозга также имеет значение - особенно для долго- временного приживления клеток.
Итак, главный факт состоит в следующем: в мозг можно пересажи- вать мозговую ткань другого организма, и эта ткань там приживается на долгое время, а при специальных усилиях, гораздо меньших, чем в случае пересадки практически любого другого органа, не только при- живается, но и 'интегрируется', обрастая связями и начиная функ- ционировать внутри чужого мозга.

27

Он продолжает
Это открывает фантастические возможности, и из них, естественно, пытаются извлечь пользу. Уже начинает получаться.
К примеру, болезнь Паркинсона, выражающаяся в двигательных рас- стройствах и дрожании конечностей, связана с тем, что в определен- ных структурах мозга уменьшается синтез медиатора допамина. Можно
пить таблетки, вводя с их помощью в организм вещество-предшествен- ник этого медиатора. Но это лечение - не радикально, поскольку вводимое вещество идет не только туда, куда надо, а расходится по всему телу, нарушая другие его функции.
Вызывая у крыс искусственный паркинсонизм, а затем транспланти- руя в их мозг эмбриональную мозговую ткань, синтезирующую допамин, экспериментаторы добились существенного уменьшения - или даже ус- транения симптомов болезни. Теперь такие операции делают и людям: в мозг - в нужное место - вводят клетки, способные продуцировать допамин. По состоянию дел на 1992 год, чтобы устранить симптомы паркинсонизма у одного больного, необходимы три человеческих эмбриона.
Число подобных примеров множится. Пересадка мозговой ткани - область приложения больших усилий.

Она приехала. Открыв дверь, он смотрел на нее и боялся, что ничего не выйдет.
Как мне выразить ту простую, казалось бы, мысль, что он готов был в этот момент на любую жертву, даже на признание в любви?
Мне даже немного странно, но в подобном признании мы с ним видим акт крайнего самоуничижения. Такой взгляд, конечно, не бесспорен. Поэтому в воображении появляется масса возражений. Однако мы стоим на своем, потому что есть у нас последний аргумент и он же - банальный факт: признаваться в любви - кому страшно, кому стыдно, и уж каждому - по крайней мере неловко.
Спорящее воображение подсовывает сцену оргастического возбуждения, когда и не такое нипочем, но тогда и действительно - нипочем почти что все.
Воображение не желает выключаться, и рисует картину чьей-то 'ее' мышиной деловитости после чьего-то 'его' признания. Она уже мысленно вьет гнездо, и конечно же говорит ему 'и я тебя тоже', но не будет этого 'тоже' до того момента, когда - как в узком переулке южного французского городка - кто-то из них будет готов к любой жертве, дай только Бог, чтоб было еще что спасать.
И еще, воображение позволяет иногда ощутить волшебство обволакивающей субстанции смирения, которой доверился какой-то другой 'он', имя кому легион, и жил 'как все', совсем не думая, любит он или не любит, а если и приходилось о чем-нибудь таком задумываться, то чаще это была не любовь, а ненависть, да только ему прощали - и простили снова, и кто бы мне поверил, но тут иногда я вижу единственную возможность счастья.
Было сказано: ешьте свой пирог.

Они ели его в кухне. Он наливал чай и внутренне дивился, как сковывает страх: что за нелепое чувство неверия, что скоро покровы снимутся и она попадет в его объятья?
Перечитывая то, что уже о нем написано, я испытываю опасение, что он может показаться слишком рассудочным. Как определить слишком, не слишком? Попробую как-нибудь объясниться. Напомню о том непременном свойстве человека, которое, помимо прочего, делает его подверженным профессиональному идиотизму.
Если ты научился делать что угодно - хоть бумажные кораблики лучше других, и особенно, если есть тому согласные свидетели (признание), то к своему умению сворачивать бумагу специальным образом ты уже не можешь относиться несерьезно.
Если в твоих объятьях стонут от наслаждения женщины, то это не только серьезно, но и опасно, потому что стать рабом собственных возможностей - запросто.
Падишах - безусловный раб своих рабов, не очевидно ли это?

'Прочистить дымоход' - печально говорил один водитель такси, описывая этими словами бесовскую, как он ее понимал, суть сексуальных отношений. Он был рабом секса, способным печалиться о своем рабстве, но уж никак с ним не бороться. В его нигилизме была лишь печаль - и не было никакого нигилизма.
Я не спросил его, снятся ли ему ведьмы, боясь, что он скажет 'нет' - и разрушит мою красивую на сей счет гипотезу.
Впрочем, то, что другим снится, он мог видеть наяву. Я все время забываю о том великом чуде, что мы смотрим на одно и то же, а видим разное.

Что касается нашего героя, то он, как мы знаем, сделал в детстве тринадцать шагов, и теперь детская клятва стала угрозой рабства.

Не знаю как кто, у каждого это по своему, но знаю, что далеко не одинок в своей неспособности воспринимать музыку с первого раза. В этом тоже должна выработаться своя рутина.
Рутина вступления, когда каждый - сам по себе и как если бы совсем чужой.
Даже сибаритская любовь, когда ты в том настроении, чтоб все было твое - и легко - и сразу, даже сибаритское настроение дает радость только потому, что есть в голове импульс силы, свершения и насильничества.
А женский роман еще не написан. Как-то я писал о свято оберегаемой женской тайне. Вот уж и беглый сотрудник 'Моссада' написал мемуары. Женских - чтоб правда - все нет.

- Ты мой, - шепнула она, и вдруг ему захотелось забыться, захотелось сделать что-то резкое - закричать или прикусить губы до крови, только чтоб ничего этого не было - ни подавленного страха, ни подавленной нежности, ни неотвратимости судьбы.

- Я еду в Англию, - сказал он ей, - на съезд Физиологического общества, через неделю - на неделю. Хочу попросить Джона Хопкинса, чтоб он устроил меня к неврологу - какая-то забывчивость. Вроде бы не особенно напрягался последнее время - и на тебе.
- Тебе не кажется? - спросила она.
- Если бы, я ненавижу ходить по врачам.

28

Он продолжает
Я уже говорил, что перерезки определенных путей, ведущих в гиппокамп, 'старят' молодых крыс и что подсадка потом в нужные места мозга эмбриональных нейронов нужного сорта ведет к восстановлению сообразительности. Я говорил, также, что это связано с нарушением и восстановлением подачи в гиппокамп нейропередатчика ацетилхолина. Вопрос: можно ли улучшить способности старой крысы, введя ей молодые нервные клетки?
Экспериментально получен ответ: можно.
Чтобы избежать чрезмерной профанации, которая и так неизбежна при всякой популяризации, замечу лишь, что всё не так просто, и для того, чтобы получить достаточно впечатляющий результат, нужно вводить не только клетки, продуцирующие ацетилхолин, но и другие сорта нейронов. Особенно важен тут еще один передатчик, серотонин.
В Англии он выступил с докладом, были вопросы, многим понравился как раз тот нетривиальный момент, который был подмечен ею, и он получал особого сорта удовольствие, непременно указывая в частных
обсуждениях, что это - догадка его молодого коллеги д-ра Веры ***. Это был его ответ на ее 'скромность паче гордости'. 'Беги, повстречавшись' - говорил он себе о ней, ощущая свою уязвимость и всё еще лукавя перед собой, что это лишь маленькая слабость.
Было и другое. Он с особой ревностью следил за вниманием публики к теперешним научным 'звездам' и с особым сладострастием отмечал малейшие признаки невнимания к себе. Впечатляло, когда коллега, с которым не виделись вот уже год или два, радушно тряс руку или даже исполнял легкое подобие обьятья 'на бегу', но при этом не дожидался ответа на собственное how are you? - а сразу спрашивал, не видел ли ты Х? - и исчезал. А ему все помнился поразивший его когда-то в молодости отзыв одного из научных классиков о другом. Тот сказал тогда: имярек всегда был среди нас (т.е. сильных людей того поколения) 'слабой вдовой' (weak widow). И сейчас, как бы подразумевая, что кто-то может так отозваться и о нем, он говорил себе: 'ну погодите' - и сам пугался того, что скрывалось за этой псевдоугрозой, потому что как ни говори, а любая решимость для того и нужна, чтобы превозмочь страх.

Он выполнил обе поставленные перед собой задачи.
1) Встретился с нужным специалистом из Швеции, главным авторитетом по пересадке мозговой ткани в гиппокамп. Он выспросил у того все, что было нужно, и заручился обещанием немедленно подослать работы и рукописи, в которых содержались необходимые технические детали.
2) Повидался с английским приятелем, также специалистом по пересадкам. В этой встрече он увидел перст судьбы: приятель с увлечением рассказывал ему, как хорошо устроился, став научным распорядителем финансируемого частными благотворителями 'Фонда по разработке способов лечения неврологических заболеваний путем пересадки нервной ткани'.
Особая ценность последней встречи состояла в том, что она укрепила его в подготовленной легенде: это будут ранние признаки болезни Альцгеймера - очень, очень ранние, может быть и недостоверные, но, к сожалению, подкрепленные 50-процентной генетически диагностируемой вероятностью. Тут он наврет - и это будет единственным моментом мелкой лжи во всем деле - он соврет, что предрасположенность к болезни Альцгеймера уже научились генетически диагностировать.
Крупную ложь он вообще не считал ложью в силу ее жизненной важности.

Так вот, распорядитель фонда был полон энтузиазма в развитии идеи, согласно которой болезнь Альцгеймера начинается как нарушение работы двух небольших ядер в основании мозга.
Имеются в виду те самые ядра, одно из которых, как я уже рас- сказывал, снабжает мозг адреналином, а другое - серотонином. Согласно указанной теории, потеря нейронов коры, составляющая суть того, что происходит при болезни Альцгеймера, это как бы следствие повреждения обоих ядер. Кора и другие высшие отделы мозга лишаются необходимых для управления их работой 'гормонов-передатчиков' - и вследствие этого дегенерируют. Процессу потери нейронов сопутству- ют потеря памяти и разрушение личности. Все это длится долго, иногда десятилетиями - к вящему горю близких.
Когда в Американском конгрессе происходили слушания по вопросу финансирования нейронауки, то соответствующее лобби пригласило вы- ступить перед конгрессменами знаменитого спортсмена - и любящего
сына, на глазах у которого деградировал отец. Спортсмен плакал, рассказывая о смерти без смерти.
Деньги были дадены.
Распорядитель собирался лечить ранние стадии болезни, вводя в мозг эмбриональные клетки, продуцирующие адреналин и серотонин. Наш герой взял у него ксерокс соответствущего проекта и слегка отпрепарировал его - так, чтобы достаточно успешные результаты экспериментов на животных выглядели как результаты операций на людях. Это нужно было показать ей. Поэтому, с отпрепарированного ксерокса он снова снял копию, чтобы скрыть следы ножниц и белил.
Он еще раз просмотрел литературу и пораспрашивал распорядителя, чтобы окончательно убедиться в необходимости получения именно родственных клеток для трансплантации в собственный мозг. Выходило, что отцом эмбриона предпочтительнее быть ему.

Он закончил все дела, когда за окном еще было светло, и вышел погулять по городу. Центр был в десяти минутах ходьбы от университета. Чувствуя себя чужим среди оживления торговой улицы, он снова и снова перебирал в уме все аргументы, чтобы не просто убедиться, а увериться в своей одинокости, безвестности и бедности. Всегда можно сказать: 'дело не в деньгах' - и всегда можно возразить: 'но и в деньгах тоже' - конечно же зная, что не только в них.

Я говорю себе: наверное он пришел к краю - самое время разбираться в психологии пограничного состояния, когда душа должна подавать метафорические сигналы, а ты - облекать их в слова, в благородной надежде облегчить другим выживание в пограничных состояниях, в несбыточной, но тоже благородной надежде отодвинуть самое границу.
И тут я констатирую свою беспомощность. Легче всего, конечно, объяснить ее тем, что я оперирую словами, в то время как для передачи нужен другой способ выражения.
Вспоминаю свой, конечно же беспомощный, мысленный опыт, когда я спросил себя: а что, если слепо-глухо-немой вдруг прозреет и заговорит, и захочется ему поделиться образами прошлой тьмы, рассказать, каким он представлял себе свет - и каким его увидел?
При этих соображениях, вместе с беспомощностью, во мне возникло чувство близкой тайны. Как если бы в моем же доме были неизвестные мне комнаты - или еще, как если бы в тумане среди моря был близкий остров, который непременно нужно посетить.
Поэтому, вместе с беспомощностью, я почувствовал еще и вызов - и желание на него ответить. Я как бы прыгнул в челн, в котором иногда случается плавать по внутреннему морю, играя в ту игру, что будто бы вот-вот - хоть и не слепой - прозрею.

- Услышьте жалобные звуки! - то ли всерьез, то ли в шутку - но чтоб освободиться и уплыть от внутренних напряжений хочется крикнуть из челна - чтоб неизвестно кто меня услышал.
Крикнуть при всем сознании собственной наивности, а моей мысли полной тривиальности, крикнуть, полагая, что сейчас только мне - и впервые - открылась природа жалобности в звуках, тайна минора:
- От первого крика, конечно же от первого крика!

Может быть, все просто? Может быть, все так же просто, как веселье - с сопутствующей потребностью двигаться? Не только хватаясь за голову, но и двигая пальцем, мы помогаем себе думать, активируя 'моторную' часть коры. Но в мозге все части коры взаимосвязаны.
Плыву дальше в лодке - и спрашиваю себя: почему движусь? Ни мотора, ни весла, ни паруса - ни даже ветра и ни волн, а движение совершенно очевидно. Вперед?

29

Как бы все-таки постараться описать состояние человека, который
попал в такой тупик, что выйти из него не может?
Нашел на меня антистих - и я хочу объяснить свою неспособность найти нужные слова тем, что их нет.
Я готов расписаться в собственной бездарности, но, как и каждый подозреваемый, имею право оправдываться.
И оправдаюсь единственным тем аргументом, что слов нет несмотря на то, что множество людей, зная, что пропадают - не пропали, зная, что умирают - не умерли, и значит, могли бы свидетельствовать.
Рассказов, конечно, много.
Многие, к примеру, говорили, что необычайно быстро перед ними проносилась в те самые последние моменты вся их предшествовавшая жизнь.
Многие - кто избежал неожиданного удара - рассказывали потом, что избежали его чудесным образом и что необъяснимое предчувствие отвело их в последний момент от смертной черты.
Некоторые из тех, кому удалось вернуться из состояния клинической смерти, рассказывают о волшебном полете в светящемся тоннеле. Этому факту, кстати, есть пока не окончательное, но вполне рациoнальное нейрофизиологическое объяснение.
Однако всё это - считайте, ничто в сравнении с колоссальной 'феноменологией' несчастий, страхов и всеобщего умирания, лицом к лицу с которыми нас ставит жизнь.
Я не могу пройти мимо опыта великого Учителя, описавшего расставание с жизнью страшно как никто. Я имею в виду смерть Ивана Ильича, смотревшегося в зеркало чужими глазами - слуги, подносившего судно.
Система малых забот, которая до самого конца с нами.
Гуманизм провидения, который должен сделать жизнь немыслимой прежде, чем вопрос о смерти встанет всерьез.
Страсть: что, если не она, способно поставить нас выше смерти и дать возможность геройски умереть? Однако где откровения героев уцелевших? Хороший тон в их поведении - скромность. Герои часто говорят: 'на моем месте так поступил бы каждый'. Так что каждый, кто не чужд страстям, может и к себе примерить костюм героя 'сопоставить свою внутреннюю сущность с таким видом пограничного состояния как героизм'.
К счастью, впрочем, подавляющее большинство наших страстей не требуют от нас лишиться жизни, а напротив, заставляют от жизни требовать. Бывает, что под напором этих требований заборы внутреннего мира рушатся. И кто виноват, если оказывается, например, что прямо за рухнувшим забором - окно, из которого слишком высоко падать?
Так вот, при всей запредельности ситуаций, нет запредельных свидетельств, что я трактую как прямое доказательство боязливости гомункулуса. Уже упоминалось: в минуты опасности он прячется.
Если ты - смелый человек, и не хочешь обнаружить падение духа даже перед самим собой и говоришь
- Кажется попались мы с тобой, - то голос твой вопиет в пустыне, потому что гомункулус не слушает. И только потом, если повезет и вы не погибнете, бедный малый может и сообщит о своем страхе, да только не словами, потому что словами этого не передашь.

Чего боялся Соавтор? Процедура, которой он замыслил себя подвергнуть, была опасна. Но он боялся не столько смерти, сколько непредсказуемых изменений, которые могли, вследствие выполнения задуманного, произойти в его личности. Неопределенность такого сорта не страшной быть не могла. Она таила в себе даже соблазн сентиментальных реминесценций, к которым у него было очень мало склонностей. Надо было делать дело.

Чтобы быть сделану, делу нужна страсть. Снова и снова, обдумывая все последующие этапы и возможные сложности, он каждый раз чувствовал, как сердце начинает биться сильнее, отвечая на выброс ад- реналина из надпочечников, запущенных, в свою очередь, гипоталами- ческим центром мозга, на который, в свою очередь, подействовала команда из физического вместилища Я - коры. И даже в этой, совершенно нормальной физиологической реакции ему виделась опасность, потому что то, что он замыслил, могло привести к изменению нормальных взаимоотношений коры с остальным мозгом. 'По всей науке', ничего особенно страшного не должно было произойти, однако результат первого эксперимента всегда в чем-то непредсказуем.
Слаженность работы тела, его послушность приказам, вдруг стала осознаваемой - и он понимал, что если это чувство закрепится, то неизбежен невроз. Возможность трудностей еще и такого сорта приводила к еще большему волнению. Он проклинал свободное время, когда в субботу в Лондоне ждал воскресного рейса в Москву, лежа на койке дешевой гостиницы на Пикадилли-Серкус. Он и раньше бывал в этой гостинице и уже успел невзлюбить ее, но расположение в центре города, вместе с доступной ценой, заставляли приходить туда снова, так что гостиница уже воспринималась им как некий атрибут Лондона. Он помнил, что в прошлый раз, уходя, забыл сдать ключ - вернее, пластиковую карточку с прорезями для магнитного замка. Когда он вернулся и ключ возвратил, то по равнодушию, с которым его приняли, вдруг понял глупость своего поступка: вместе с новым жильцом у комнаты будет и новый ключ, потому что замок перекодируют. Это давнее происшествие каким-то образом способствовало его теперешнему невротическому состоянию. И когда стало уж совсем тоскливо, захотелось поговорить с собою вслух.
Захотелось спросить о чем-то и услышать ответ, чтобы можно было вообразить, что услышанное - это на самом деле чей-то добрый и успокоительный совет.
Впрочем, ничего более успокаивающего, чем смерть, в качестве альтернативы успеху, ему в голову не пришло. Он напомнил себе, что это всегда за ним, и решил обязательно проверить, достаточно ли в холодильнике тетродотоксина на такой крайний случай.
И тут им овладел действительный страх, что не получится. Вдруг он понял - по-настоящему может быть только сейчас - что он будет ЭТО делать, потому что не делать этого он не может, потому что ум его уже 'отравлен' идеей.

30

Решимость. Благословенная и проклятая.
Пора сомнений закончилась.
Из любопытства смотреть в ущелье, чтоб 'пощекотать нервы' - это совсем не то, что скользкая тропинка по краю, и надо пройти, чтоб спастись.

Что заставляет делать жизнь и смерть переживаний вопросом жизни или смерти? Реальное бытие и все его нити - я имею в виду родных-близких-друзей-знакомых, образующих известное каждому переплетение, в котором 'главное - здоровье' - вдруг ставится на одну доску с убеждением и страстью.
Вопрос, естественно, не в том, что важнее, и даже не в том, что
с чем сравнимо. Словесно, без весов, сравнивать можно всё со всем. Но ведь подвижность ума позволяет получить за жизнь множество сменяющих друг друга эмоций, страстей и убеждений - и все это за жизнь, которая одна. Так разве не грешно разменять ее на ту единственную страсть, которая сейчас тобой владеет?
Я увидел перед собой прагматически-просвещенного доброжелательного и добродушного врача, будто созданного для того, чтоб мягко доносить любой диагноз. Он говорил мне 'главная ценность - жизнь', а я поймал себя на мысли, как трудно с ним не согласиться.
Я увидел перед собой активистку из организации типа 'телефон доверия' - она рассказывала, как хорошо совпадают данные о биоритмах со статистикой самоубийств.
Я вспомнил, что в Америке множество супружеских пар ходят к психологу еженедельно - чтоб он приручил их жить вместе.
Вдруг мне показалось, что всё развитие технократической цивилизации - суть история развенчания эмоций, оказавшихся ничем иным, как импульсы и молекулы в мозгу одомашниваемого зверя.

Он уже чувствовал себя и взаправду больным, готовясь к разговору с Верой. Страх, кажется, сделал свое дело. Он не раз ужасался, что будет, если она не согласится. Альтернатив не было: среди других женщин никто не пользовался достаточным его доверием. С такими, что могли бы оказать столь необычную услугу за деньги, он дела не имел. Можно бы найти, но тогда встанет вопрос о доверии. Соблазнить деньгами, золотом? - но тогда вопрос о доверии встанет несравнимо острее. А ведь и фокус то весь может состояться только если ПОСЛЕ ничто тебя не будет беспокоить, если у тебя будут все условия, чтобы реализовать твою новую сущность.
И еще, в нас во всех сидит драматург - мы любим приносить новости первыми - часто даже плохие, любим рассказывать анекдоты и интересоваться сплетнями, да и вообще, мы любим искусство. Так вот, смею уверить читателя: вариантов не было, несмотря на то, что безвыходных ситуаций очень мало. Клин сходился на ней, только на ней, потому что только она сможет по-настоящему понять весь ужас его положения, и только она сможет оценить всё потом, когда и если он сообщит ей правду. Оценить и простить победителю ложь.
То, что я рассказываю, это не попытка передать словами ход мыслей, которые привели его туда, где он сейчас (есть, кажется, такой научный термин: вербализация).
Точно так же, как и само решение, а я уже восклицал о том, как оно появилось, 'тайна', так вот, точно так же таинственно, частью этого решения стала она.
Может, это потому, что еще было чувство - мне не хочется о нем говорить, но упомянуть я должен, только это чувство из тех, что вроде бы не существуют. Признаваться в нем до того трудно, что если спросят, то уже в тот самый момент, когда будут спрашивать, его не будет - и не в чем будет сознаваться.
Я ничего не утверждаю - и не требую ничьего ответа или суждения. Это чисто риторически: кто раскрыл ему горькую правду о бездарности, горькую правду о том, что он - клятвопреступник или, как он себя сам называл, предатель?

Лягушку он убил из лука в ручье, протекавшем совсем рядом с их домом. Из-за красивой оранжевой грудки он принес ее, пронзенную стрелой, в дом, чтоб показать матери. А та его спросила, не жалко ли. Вместе с вспыхнувшим неожиданно стыдом, в нем появилось сознание, что теперь уже на всю жизнь оставаться ему убийцей лягушки вот, это он.

Английский распорядитель фонда сказал ему, что нужен родственный эмбрион. Но когда он увидел в статьях статистику успеха 'ксено- и аллотрансплантаций', то был поражен небольшой разницей между ними. Правда, встречались разные результаты и описывались разные случаи. Так что, вообще говоря, если уж делать, то надо было делать, 'как надо'.
- Малодушный, - ругал он себя вслух за все свои сомненья.

- Малодушный, - ругаю и я себя, чем дальше, тем чаще.

Он не решал, когда и как все излагать, потому что предстояла жизненно важная ложь, а значит, о ней нельзя было думать.
Она встретила его в Шереметьево, и они сразу же поехали к нему.
- Что-то случилось? Ты какой-то не такой, - сказала она, сидя против него за столом в кухне, подставив руки под голову и глядя, как он доедает ужин.
- У меня Альцгеймер, - сказал он, посмотрев ей около глаз.
- Ты шутишь? - спросила она, удивительным образом замкнув время
(помните?) - откуда ты знаешь?
- Уже диагностируют, я был у Тома Смита, у него теперь целый центр по этим делам.
- Каким образом?
- Смотрят по содержанию продуцентов в церебро-спинальной жидкости. Идентифицированы гены.
- Тебе что, делали пункцию?
- Да, - сказал он, со страхом вспомнив, что у него же нет следа
от укола.
- Не верю.
- Что, показать дырку в шкуре?
- Нет, я не верю, что у тебя это.
- Вероятность пятьдесят процентов, но уже есть клиника (он имеет в виду наличие первичных клинических признаков).
- Какая клиника? - почти вскрикнула она.
- В частности, даже ошибки в статьях - вот, смотри! - и он выскочил в комнату, чтоб найти оттиск со злополучной статьей, в которой была та самая досадная статистическая ошибка, осознанная им в первой же беседе с ней.
- Да это обычная твоя небрежность, - судорожно листая статью говорила она, и он не мог не отметить про себя, даже с некоторым облегчением, что 'для нее - не бездарность, для нее небрежность'.
- Иди ко мне, - он поймал ее в объятья и, прижавшись к ее лицу,
почувствовал на нем слезы.
- К сожалению, правда, - прошептал он, - помнишь, я же говорил тебе, что стал забывать.

'Не бездарность, небрежность' - вдруг последняя надежда пробежала в его воображении, надежда, что жизнь совсем не столь жестока, что он не предатель детской клятвы и что у него есть всякая сила - а не только мужская - чтоб насытить проклятое самолюбие, толкающее его в весь этот ужас опасности и неопределенности.
Вдруг кто-то внутри показался ему чужим и враждебным, и непереносимо захотелось отвергнуть этого чужого и найти замену - где, в ком? - но только немедленно, все препятствия долой!
Тут же, в кухне, на стуле, он овладел ею, и они долго и неподвижно сидели, сплетясь в объятии.

31

- Да что же это за несчастье меня преследует, - вправе сказать себе почти каждый, независимо даже от того, везло ему в последнее время, да и вообще в жизни, или нет.
Случится, встретишься с когда-то хорошо знакомым или даже близким человеком после очень долгой разлуки. Пусть он расскажет тебе, как ему повезло, пусть он даже уехал в Америку и разбогател там и живет в Биверли Хиллз или около. Я, к примеру, доподлинно знаю такой счастливый случай.
Но после долгой разлуки трудно обмануть как и трудно обмануться - и совсем не только потому, что следы времени видны каждому, и каждый знает, что каждому видны. Просто, если и не всё, то многое уже прошло, и получается, что при встречах после очень долгой разлуки в 'здравствуй' слышится 'прощай', и с чем прощаешься нет мужества признаться.

В одно из серых утр, повинуясь неисповедимому внутреннему движению, вдруг, вот так вот, встречаешься с собой - и казалось бы, с кем еще столь же задушевно можно поболтать о своей - и вообще жизни? В которой, казалось бы: чего уж проще? Знай свою пользу. Следи, чего хотят другие, плыви с ними, пока тебе туда же, и лавируй парусом, если ветер подул в другую сторону. С помощью ветра можно двигаться даже против ветра.
Серое утро. Тебе не помогает сознание, что где-то - например, в
лагуне тропического острова - кипит жизнь и что над этой жизнью -
солнце.
Серое утро. Но выбора нет: продолжать жить, чтобы пережить это утро в ожидании лучших времен - дня, года или жизни?
Движение ветра всегда можно обратить в свою пользу, но существенно, что для этого надо предпринимать действия.
Какой это лозунг избрал капитан Немо для Наутилуса? - Движимые в движимом. Для движения нужна мотивация. Она должна быть достаточно сильной, чтобы превозмочь, в числе других трудностей и препятствий, ветер чужих желаний.
Для этого, между прочим, нужен запас бесчувственности.

Серым утром болела голова, потому что накануне вечером они здорово напились. Несмотря на это, он вскочил рано и, быстро собравшись пока она спала, удрал. Мимолетная встреча с собой произошла во время бритья - в зеркале, которое в ванной. Встреча длилась всего мгновенье, и успелось только одно: 'это я' - сказал он себе
как в случае с лягушкой, но я совсем не утверждаю, что сам случай при этом вспомнился. Он вообще ничего не вспомнил, а почувствовал себя ловкачом, четко исполняющим то, что нужно, при движении против ветра.
Он положил отчет - тот самый, над которым поработал в Англии с ножницами и белилами - прямо на стол. На титульном листе красивым шрифтом лазер-принтера было написано:

Experimental Treatment of Alzheimer Desease: Transplantation Approach - что означало: 'Экспериментальное лечение болезни Альцгеймера: трансплантационный подход'.
Между страницами отчета, как раз там, где излагалась методика предполагаемого способа лечения, он положил волосинку, чтоб как в шпионских книгах узнать, будет ли прочитано.
Самым страшным было: а вдруг она прочтет- и все - и ничего - и не почувствует себя участницей действа, не представит себя той самой спасительницей, которая от него зачнет, сделает аборт на нужном сроке - и тогда клетки плода будут введены в его мозг и там приживутся.
Но только не в тех ядрах, что отмирают при Альцгеймере - и зна-
чит, не для спасения от смерти.
Нейроны предназначались в гиппокамп, чтобы напитать его избыточными передатчиками-гормонами, ацетилхолином и серотонином.

Ему не снились обученные крысы. Но в памяти присутствовало, что вроде был сон, в котором снились - большие, мокро-волосатые и мудро-медлительные.
Вот следующая: неспешно подошла к краю бассейна, лизнула воду и прямиком поплыла к невидимой платформе, точно и заранее зная, где под водой она.

Я думаю, что каждый помнит многое такое, что может быть снилось, а может, случилось, а может - и не снилось и не случалось никогда.
Ко мне - маленькому - приходил, обычно в начале ночи, растрепанный бесплотный человек и кричал.
Его крик был беззвучен, но страшен.
Вроде бы не крик был слышен, а эхо от него.

Был случай, когда на даче, играя с сельскими ребятами, они рыли пещеры в пещаном боку оврага.
Пещеры были в рост, у каждого - своя.
Их с другом пещеры были рядом, и друг расширял свою, подрывая стенку между пещерами. Повинуясь беспокойству, он вылез из своей пещеры и сел на узкой тропинке-террасе, проходившей как раз посредине всей высоты оврага. Вдруг что-то случилось. Оглянувшись, он увидел, что в его спину упирается обвалившаяся пещаная стена. Он испугался и свалился в овраг. Приятель смотрел на него сверху и странно улыбался.
Даже детским своим умом он хорошо понял тогда, что смерть была рядом, и стал бояться вспоминать случившееся прямо в тот же день.

Это в доме у того приятеля был рушник с цветами и крестом.
Через много лет, когда они уже начали стариться, и он уже вечность того приятеля не видел, а лишь от случая к случаю узнавал, что тот жив, стало известно, что приятель покончил жизнь самоубийством.
Перед этим запил, и пил много лет, но покончил с жизнью очень достойно и трезво, подготовившись основательно и загодя.
Всю жизнь ему не везло, как будто кто-то специально добивался его исчезновения.

Никакая вера не заставит нас стать полными фаталистами - как и никакой нигилизм не избавит от суеверий.

Действительно ли был в том парке дом, где с ним доверительно побеседовали и сказали, что все происходящее не случайно, потому что живет он не просто так?
Найдутся ли когда-нибудь слова, которые позволят вспомнить тот разговор?
Я уже предчувствую момент, когда закончу эту книгу, а слова так и не найдутся, но дело не в том, что меня в этом упрекнут, а в стараниях - насколько они зряшны. Дело в стараниях, в которых соперничают все говорящие живые - не все сознательно, но почемуто, слыша такие слова как Правда или Истина, каждый чувствует себя причастным, хотя слов более бессмысленных нет.

32

'Куда бы спрятаться' - думал кто-то в нем, когда он занимался делами в лаборатории. Она пришла позже и сидела в своей комнате у компьютера, 'обрабатывая' - как это говорится на научном жаргоне результаты.
Но время прошло, эксперимент сегодня не предполагался, и нужно было собираться домой. Он тихо вошел в комнату и встал за ее спиной.
Она ни разу не заходила к нему сегодня, из чего он сделал вывод, что методика была прочитана. Она обернулась, и их глаза встретились.
Прочла! Они смотрят друг на друга, думая об одном и том же.
Все или ничего?
- Все или ничего? - спросил бы он себя, ее или судьбу в то вре-
мя, как они смотрят друг другу в глаза.
- Господи, - шепчу я всуе, представляя себе эту сцену.
Что за поразительные тупики подставляют нам обстоятельства жизни? Есть точка зрения, согласно которой почти (или практически?) нет ситуаций, когда ирония была бы неуместной.
Однако что есть ирония, если не готовность пожертвовать желаемым?
Что есть ирония как не вид гордыни?
Но если о гордыне, то вот вопрос, на который уж совсем нет у меня достойного ответа:
- Чем определяется возможность - или невозможность - попросить?
Я знаю по крайней мере один случай, когда полнейшая беспомощность в этом вопросе превратила весьма достойную женщину в ведьму.
- Идем домой? - спросила она.
- Пора, - сказал он и погладил ее каштановые волосы, рассыпанные по утлым плечам.

Как оно всё будет? - это владело им. Вдруг какой-то изгиб утлых плеч включил в нем надежду, что 'она всё возьмет на себя', и 'смертельно больному' ему - в тот момент он вполне верил, что смертельно болен - останется лишь действовать с ней заодно, чтоб спастись.
Это представление возможного будущего запечатлелось - или, как мы говорим, запомнилось для участия в предстоящем столкновении желаний и инстинктов.

Она встала и пошла к гардеробу, чтобы снять белый халат и одеться, а он тут же - и с той же ясностью - ощутил невозможность такого будущего.
Однако, несмотря на волну отчаяния, охватившую его, он не сделал роковой ошибки и не стал искать слов, чтобы заговорить, потому что это заставило бы и противоположную сторону прибегнуть к поиску слов, а значит, пространство для компромиссов оказалось бы сразу ограниченным до размеров словесно обозначенного мира - то-есть, ограничилось бы чрезвычайно.

Я никого не зову в союзники, я никого не уговариваю принимать то, что пишу, в качестве какой-то, пусть ничтожной, части 'истины' в вопросе о том, как люди думают. Если я думаю и чувствую как и другие, они меня поймут. Если нет, то это будет означать лишь одно: не нужно было писать эту книгу.
Пусть говорят со стороны, что 'мог и не писать'. Я-то сам знаю, что не писать не могу, потому что ощущение 'беременности' не проходит при всем понимании возможной его тщетности - и я в достаточной степени, при всем оптимизме, пессимист, чтобы понимать действительную, беспощадную и мудрую тщетности реальность.
Но. И все же, НО!
Се человек, а человеку свойственно надеяться, что включает в себя и мечтать, и лента мыслей, обращенная из личного прошлого в личное будущее, непрерывная, расцвеченная красками мечты и продавленная валом жизни, протягивающим будущее в прошлое, эта лента в моем случае состоит также и из этих страниц, и без них не полна, а задор, требующий признания и воздаяния, говорит, что они придут еще до того, как лента жизни оборвется.
Однако то, что вскоре предстоит, это на самом деле намного важнее, чем признание, о котором я говорил, что в нем уже и плата, а с ней и отчуждение. То, что предстоит, и к чему я спешу, спеша вперед - это согласие: со мною кто-то согласится, что так и с ним поступила жизнь, бросив в мир, наделенного желаниями, страстями и свободой выбора - примириться с бессилием или бороться до конца.
В согласии этом будет всё - и для меня бесценное - воздаяние.

Не стану говорить о 'таинстве' любви, включающей в себя, среди неисчислимых прочих, феномен 'с первого взгляда'.
Не буду настаивать, что это так уже необъяснимо, когда в тяжелую минуту люди легче откровенничают с незнакомыми, чем с самыми близкими.
Но я всё вспоминаю, как входят в жизнь посторонние люди, как определяются отношения - и думаю о процессе, в ходе которого устанавливается Согласие, и сколько ни думаю, вывод не меняется: уму не постижимо.

Примеров чудесам есть множество, и люди научились их использо- вать с применением двух подходов, вроде противоположных, а на са- мом деле, тождественных. С одной стороны, это наука психология. Основываясь на обобщенных наблюдениях за поведением людей, она нашла себе массу применений и помогает лучше организовать общество и производство. С другой стороны - это парапсихология во всех ее множественных проявлениях, включая врачевание.
Оба подхода используют важнейшее свойство человеческой психики, которое общепринято определять как 'внушаемость'. Психология - главным образом - изучает следствия внушаемости и 'ставит их на службу человеку', а парапсихология использует внушаемость непо- средственно - чтобы, например, лечить. И я написал последнее слово без кавычек, потому что внушение помогает, мало того, во многих случаях только оно и способно помочь.
Простим парапсихологам их нужду в идеологии, то есть в легенде. Их легенда - таинственное 'биополе', не регистрируемое приборами, однако всепроникающее и всемогущее.

33

Мне могут сказать - да я и сам себе говорю:
- Чего ты ходишь вокруг кругами и боишься проникнуть глубже? Или боишься, что не выйдет? - и я смущенно отвечаю, что боюсь.
Хотя спасательный круг уже кинут. Старый друг, которого я попросил почитать то, что до сих пор написано, по прочтении сказал:
- Это как твоя собственная программа звездных войн.
Он не сказал, 'ваша с ним программа', потому что в реальности Соавтора я другу не признался.
Он процитировал статью из современной нам с ним газеты:
- 'Противоракетная оборона, может, никогда и не появится, но на
пути к ней многое придется придумать'.
Если разобраться, кто еще есть у нас, кроме старых друзей?

Соавтор продолжает
В средние века нередкой была болезнь, когда у верующих христиан открывались кровоточащие язвы. Их расположение соответствовало тем местам тела, куда вбивали гвозди, распиная Христа.
Возразят, что язвы можно потихоньку себе сделать, однако на этом никто не пойман. Внушаемость пока не имеет научных объяснений, но принята наукой как доказанный факт. К примеру, вспомним о таблетках-пустышках, 'плацебо'. Чтобы получить истинную информацию о силе лекарства, его действие сравнивают с действием плацебо. Больной не знает, что ему дают. Однако оказалось, что для чистоты экспериментов этого не достаточно: если те, кто дает больным таб- летки, знают, где лекарство, а где пустышка, это также влияет на результаты. Чтоб было яснее, о чем идет речь, произведем мысленный опыт (совершенно, на самом деле, реальный). Предпишем медсестрам давать больным два сорта таблеток - и сообщим при этом по секрету, что сорт первый - плацебо, а сорт второй - лекарство. И пусть оба сорта таблеток будут на самом деле пустышками.
При полной честности медсестер, окажется, что 'лечение' помога- ет в обоих случаях. По-научному это называется 'эффект плацебо'. Однако таблетки сорта два будут действовать существенно сильнее, при некоторых болезнях - не хуже лекарств. Поэтому, чтобы узнать истинную силу лекарства, ни дающий, ни берущий не должны знать, где плацебо. Это называется 'двойной слепой эксперимент'.
Меня поражает - я буду тут резок - меня поражает недостаток воображения у огромного числа взрослых людей, не видящих всей чудесности собственного и всеобщего сознания и повседневного бытия. Как можно не понимать, что большего чуда, чем самопознающее Я - не придумать?

- Пора понять, гомункулусов полюбить, научиться с ними общаться! - это я утрирую вульгарный прагматизм науки, норовящей все сделать объектом для фотоаппарата и поскорее обратить на пользу.
И тут я - я хотел сказать 'мы', но почему-то заменил на 'я', а как было бы здорово, если б 'он и я' стали 'мы' - так вот, и тут я подумал, как все просто: если что трогает, а словами не скажешь это и есть на самом деле язык общения 'он-я' и - с помощью искусства - между всеми 'он-я' остальными.
Мне показалось, что я снова утрирую - теперь другую, восторженную крайность.
И тем не менее, если баба Орина мне рассказывала, что видела ее - маленькую и серенькую, как бы подкатывавшуюся со стороны огорода к дому, в котором кто-то помирал, то я уверен, что она ЕЕ действительно видела.
Если видишь, то веришь, но если веришь - видишь. Восприятие мира зависит не только от зрения.

Пришли страхи - не так смерти физической или ущерба он боялся, как того, что в предстоящем изменении его личности потеряется что-то неопределимое - и потому особенно ценное. Уже не первую ночь он видел запоминающиеся наутро сны. Как-то он был у могилы отца и говорил, вроде, 'не забуду', но только иначе, забывшимися к утру словами.
И еще, тайком от себя он стал опасаться: не придет ли снова тот самый, без лица и страшный, кто приходил в детских снах?

34

Этой ночью он шел по темной дороге, зная, что ему предстоит декламировать стих. Путь между рекой и холмистым лесом был знаком с детства. Во сне он закончилась зданием, внутри которого был большой полутемный зал. В руках была бумажка с текстом. Он читал, и казалось, что уже помнит - так было складно. Но стоило закрыть бумажку - и всё, до последнего слова всё забывалось. А времени, он знал, оставалось совсем мало.
Он пошел по анфиладе комнат искать кого-то, чтобы разрешили прочесть стих по бумажке - он уж постарается, прочтет с выражением. Не встретился никто.
В раздражении к организаторам несостоявшегося сборища и в сожалении от того, что забылся прекрасный стих, он проснулся и почувствовал теплоту тела диссертантки.

- Не могу, чтоб с тобой что-то случилось, - вспомнил, как прошептала она ему, когда наконец пришел к концу вечер, на протяжении которого они разговаривали принужденно и о чем угодно, кроме того, о чем нужно было говорить.
И он, бросившийся, чтоб ответить на то, что хотелось принять как благую весть, приступом интимной ласки, в которой только губы - те самые громадные губы поражающего своим видом гомункулуса тела - он вдруг почувствовал бессилие. 'Вдруг' наступило при мысли, что вот, может быть уже после этого раза начнут тикать часы.

Закрывайтесь ворота! Гомункулус, прячься!
Я надеюсь, что эти бессмысленные для непосвященных восклицания совсем не загадка для читателя, если он сопровождает меня во всё более опасном путешествии по полутемным дорогам.

Он лежал ничком на постели, а она гладила его по голове и гово-
рила что-то успокаивающее.
Не буду врать, мне не дано ни узнать, ни придумать той мысли, которая позволила ему наконец заснуть - но каждый из нас сам для себя знает, о чем я говорю. Потому что нет среди нас таких, кому не пришлось бы ее, отпускающую, звать. Она не несет ни блаженства, ни избавленья, и все же своим приходом, совсем уже в последнюю перед забытьем минуту, дает надежду, что где-то выход есть - вот его репетиция.
Пришла - и 'если б навеки так было': без неизбежных в другое время воспоминаний о словах своих и чьих-то, о блаженных и о блаженстве, о тщете и несбыточности.
Когда страх - есть, но не страшно, когда страсть - есть, но погасла.
И ты еще не спишь, потому что знаешь - и уже спишь, потому что не страдаешь.

Тепло ее тела и ровное дыхание не дали ему еще раз обмануться покоем и забыться, потому что в окне уже начинало сереть. Он почувствовал стремление к активности, немедленно выразившееся в желании. Она ему сомнамбулически ответила. Для него это был необычный, по-особому нежный акт совокупления, когда на уровне ощущений он почему-то пытался вообразить себя женщиной - и пришел к необязательному для самого себя же выводу, что с обеих сторон это, наверное, очень похоже.

С утра она задавала ему вопросы. Вся затея основывалась на том, что его близкий друг Иван, соученик по медицинскому институту, был хорошим нейрохирургом. В его клинике имелся компьютерный томограф, и необходимая операция представлялась довольно тривиальным делом, если, конечно, друг согласится ее сделать.
- Я в нем не сомневаюсь, - сказал он ей, но в душе, конечно, скребли кошки, так как речь шла о нелегальной операции, которую хоть и можно было - и нужно было как-то там фиктивно оформить, но в конечном итоге это могло квалифицироваться как преступление, по C кольку подобные операции не были официально разрешены в СССР и с практической целью их никто еще и не обсуждал. Так что друг имел все человеческие основания отказаться.
Правда, это был действительно очень близкий, очень верный друг.

Специально для друга-нейрохирурга он заготовил еще один вариант отчета о лечении болезни Альцгеймера. В этой версии говорилось, что для достижения положительного эффекта трансплантат должен быть введен в две области мозга, непосредственно связанные с гиппокампом, то-есть туда, куда ему было нужно. Расчет был на то, что практические врачи не столь искушены в теории, чтобы отслеживать все ее наипоследнейшие достижения. Кто раскусил бы подтасовку если не сразу, то достаточно быстро, так это диссертантка. Потому и пришлось готовить две версии отчета.
Отчет для Ивана ждал своего часа в лабораторном сейфе, куда имели доступ лишь он да материально ответственная лаборантка, хранившая там этиловый спирт.
В сейфе был спрятан и еще один документ, собственноручно им изготовленный в той же Англии - на бланке Центра, с водяным коронованным орлом, столь убедительным, что его контуры угадывались на бумаге даже без того, чтоб смотреть на просвет. Эта бумага была сфальсифицирована полностью и представляла собой диагноз.

Идея выдержала 'мозговой штурм' диссертантки. Закопавшись на несколько дней в литературу, она в конце концов задумчиво подтвердила, что кажется, 'все правильно'. Да иначе и не могло быть, потому что в своей подделке он ничего не придумал, а просто выдал желаемое за уже достигнутое. Без доступа же к самой последней информации, она никак не могла обнаружить белое пятно. Еще один из бесчисленных парадоксов науки в стране, где происходили описываемые события, это недостаток научной информации и задержка в ее получении. В результате, многие научные занятия совершенно бессмысленны, но вовлеченные об этом не знают.

- Пора идти к Ивану, - жизнь стала ожиданием того момента, когда он пойдет к Ивану. Он позвонил Ивану, не зная, будет ли с ним разговаривать, если тот снимет трубку - было страшно. Но никто не отзывался, и он испугался, а вдруг Иван уехал. А вдруг надолго? Один страх заменил собой другой, и он тут же разыскал Ивана по телефону и условился о встрече.

35

Иван, худой и высокий, с годами приобрел такой вид, что даже без белой шапочки он был как бы в ней. К нему прилепилась и стала неотторжимой та аура владельца судеб, что распространяется вокруг совершающего утренний обход профессора и заставляет больного испытывать чувство вины за затянувшееся выздоровление.
Его движения были экономны, в них нетрудно было усмотреть надежность. Иван интересовался наукой - хотя и в меру, как все практики в этой стране. Так что между ними случались околонаучные беседы.
Иван слушал, не перебивая. Когда-то они были действительно очень близки, их откровенность была полной - в молодости (определишь ли, когда она кончается?) приходилось делиться всем, вплоть до любовниц. Поэтому натянутость почувствовалась сразу, как только возниккла. Поэтому он дал Ивану листок с диагнозом еще перед тем, как передать отчет, хотя и думал приберечь этот решающий, как мыслилось, аргумент для окончательной атаки.

- Надо подумать, - сказал Иван, и ему ничего не оставалось, как еще больше возненавидеть словосочетание, ставшее ненавистным с тех пор как он предложил диссертантке сотрудничество, а она после этих слов отказала.
- Вся надежда на тебя, - повинуясь все той же внутренней установке, которая позволила договориться с диссертанткой, он хотел поскорее оставить друга наедине с собой - и с бумагами.
- Будем думать, - повторился Иван, стоя у двери своего кабинета и протянув руку для рукопожатия. Их глаза встретились, не встречаясь. Его не очень это обескуражило, он знал, что Ивану действительно есть о чем подумать.

Условились, что Иван позвонит через день-два. У диссертантки наступил период, и все напряжение как-то спало, вещи ближнего порядка и мелкие хлопоты возвратились на положенные им места, а неотвратимость спряталась. И все равно, он чувствовал себя точно так же как если бы ему предстоял отъезд надолго. Это ощущение, когда ты невольно насторожен, беспокоишься как бы не забыть все предусмотреть, как бы без тебя тут ничто из ценимого не было упущено, это ощущение было ему хорошо знакомо по отъездам, например, на работу за границу на пол-года, год. Еще, ему пришло в голову написать завещание. Он посомневался и решил всё же об этом с Верой пока не говорить.
Он был одинок. Только сейчас он это чувствовал иначе, чем случалось. Сейчас он радовался, что ни от кого, кроме Веры, Ивана и себя - научно, четко мыслящих людей, не зависит. Мать была не в счет. Жившая в провинциальном городе учительница-пенсионерка заслужила, он считал, покой, и у него никогда не было духу затевать с ней хоть какие-нибудь разговоры о своих проблемах - снося неизбежные, конечно, материнские сетования по поводу его холостячества. Хотя, чего греха таить, он видел окруженный садом родительский дом на берегу реки в качестве пристанища для себя - раненого в той опасной игре, что затевалась.

Иван позвонил через два дня и предложил, что приедет к нему домой. Он боялся встречи Ивана с Верой - как бы не проявились различия в отчетах, но понимал, что ее не избежать. О существовании Веры Иван не знал, однако предистория их отношений не предполагала специальных предупреждений о наличии женщины в доме у холостяка. Тем более нужно было идти на эту встречу, что дотошная диссертантка рано или поздно, но неминуемо потребует ее сама, чтобы все знать и во всем убедиться - он живо представлял себе даже ее выражение лица, когда она об этом станет говорить.

Она с необыкновенной скоростью вошла в его жизнь. Озабоченность страстями не мешала ему время от времени это отчетливо и остро ощущать. Такие ощущения требовали осознания стучавшегося к нему образа, суля открыть что-то новое и хорошее, но он с горечью совершал внутренний жест отвержения: 'не сейчас', растрачивая силы на достройку специальной части внутреннего забора, необходимой для защиты собственного Я от связанных с Верой эмоций.

Пришел Иван. Они расположились по-семейному, на кухне. Диссертантка с сосредоточенным вниманием поглядывала на Ивана, однако видимой напряженности за столом не было. Разговор, как почти неминуемо происходит в этой стране в эти времена, пошел о политике, служа отечественной заменой английских бесед о погоде и изменениях в климате. Все трое были, естественно, безоговорочными сторонниками рыночной экономики, так что взаимопонимание установилось уже после второй рюмки. Он позволил себе надежду, что все будет в порядке, что Иван согласится. В окружении близких людей снова почудился призрак покоя.
Когда они перешли в комнату, а Вера осталась готовить кофе, Иван спросил: 'при ней можно?' И, получив утвердительный ответ, сказал:
- Нужно искать пути, как это сделать.
- Что ты имеешь в виду?
- Нужно наладить всю технологию. У меня нет нужной уверенности ни в чем, ни в одной из стадий. К авантюре я не готов.
В комнату вошла диссертантка и встала у двери. Она, наверное, вытирала мокрые руки о передник, пока шла - и так и застыла, сжав передник в руках. Иван продолжал:
- Операцию надо разработать, иначе это игра вслепую - с чем, сам знаешь. Поэтому я предлагаю тебе два пути для дальнейших действий. Первый: мы имеем дело с перспективной темой, давай вместе поработаем и наберемся нужного опыта. Крысы, кошки - все этапы. Если будет нормально - через год мы готовы, ведь у тебя хроника, мы никак не опоздаем.

Клетка мыслей, в которой он бился в последнее время, вдруг
проступила перед его внутренним взором с небывалой четкостью и чернотой. Ему представилось, что он живет со всем этим еще год, и Вера с той же мыслью - тоже год, но что уж совершенно нереально, так это возможность еще целый год поддерживать обман.

- Я понял, Иван, ты боишься.
- Второй вариант: мы договариваемся с твоим, как его там, Томом Смитом. Я понимаю, дружба дружбой, но операция стоит у них больших денег. У меня тоже есть друзья в разных клиниках, так что я почти уверен, что удастся разделить между ними расходы, а я поеду туда и буду оперировать для удешевления сам.

Он знал, что будет такое предложение - совершенно неприемлемое хотя бы из-за того же обмана, и был готов к ответу:
- Я уже выяснял, можно ли так сделать. Так вот, знай: Том тут же лишится работы и попадет под суд, как только станет известно, что он передал мне отчет. Это все в настоящий момент коммерческая тайна. Мне понятно, Иван, ты боишься, что посадят.
- Хорошо, что ты имеешь против первого варианта?
- Откуда ты знаешь, кем - или чем, - тут его голос задрожал, но он уже ничего не стеснялся, - чем я буду через год? Да и зачем он, этот год? Мы всю жизнь работаем с клетками, ты получишь для пересадки готовый материал с гарантированным качеством - через год он ничем не станет лучше. Твой томограф, твои манипуляторы - тоже лучше не станут.
- Как будто ты не знаешь, что это такое - сразу взять и сделать, и какова вероятность неудачи! Я не так уж боюсь тюрьмы, как тебе кажется. Ради твоего здоровья я с удовольствием сел бы в тюрягу, но ты же учти, я не один, и если сяду в тюрьму я, то разорят всю мою клинику, всё, что я сделал за свою жизнь! Неужели это не стоит того, чтобы хоть как-то обезопаситься - всем нам?
- Иван, я вижу, ты боишься, - говоря это, он заметил, что Веры в комнате нет, - а я теряю память.

Он выскочил в кухню - она стояла у окна. Он повернул ее к себе и увидел то, о чем уже знал, входя в кухню - слезы:
- 'Материал с гарантированным качеством', - сказала она.

36

Он схватил ее за руку и потащил в комнату.
- Слушайте, вы оба, - закричал он, - я освобождаю вас от всего,
что вы обо мне знаете. Я всё наврал. Бумаги подделаны. Нет у меня
никакого Альцгеймера, я все помню - и не собираюсь забывать. Всё,
конец - и так и знайте: я вам наврал. Покончим с этим. Пора прис-
тупать к кофе.
Он настолько вошел в роль, что сам в этот момент верил, что болен, и, как имеющий право капризничать больной, чувствовал в себе стих повыламываться перед близкими.
- Иван, - сказала Вера, - я вас очень прошу, давайте обсудим ситуацию вместе, лучше - без него, и решим, что делать. У него есть и другая возможность: немалая вероятность, что болезнь не разовьется. У нас с вами выбора нет. Мы все равно вынуждены что-то делать.
Он хотел крикнуть 'кто вам позволит?' - даже открыл рот, но осекся, почему-то испугавшись.

Замечательная актерская способность играть самих себя - прямое следствие способности сознавать. Сознавать - как отстраняться, чтобы посмотреть: что это я делаю? При этом неизбежно расщепляешься с самим собой. Этому соответствует и слово: со-знание. На другом языке не случайно так же: con-scious.
Чем мы ограничены в своей замечательной способности?
Открывшаяся вдруг бесконечная анфилада темных помещений поманила - и столь же вдруг исчезла из доступного сознания, не показав внутри своей темной бесконечности ни слова, ни предмета, и не оставив тем самым надежды вызвать волшебное о себе воспоминание - и пусть хоть во сне, но надежды войти.

Не обращая на него внимания, Иван и Вера принялись обсуждать детали, а он, затаив дыхание, слушал их - лишь бы не возник вопрос, в какие точки мозга предназначаются клетки. Если возникнет, тогда - всё, конец, обвал, и он знал, что тогда у него не будет сил вмешаться, что-то там запутать, замутить воду, это будет всё. При бессилии наступает равнодушие. Он сидел с коньяком и кофе и ждал конца.
На удивление, все сошло. В ходе разговора Вера очень мужественно говорила об эмбрионе, обсуждая требования стерильности при получении клеток. В какой-то из моментов втянутым в разговор оказался и он. Вскоре, не приняв еще никакого решения, они уже все вместе оживленно обсуждали, что и как придется сделать.
- Все равно, нужно подготовиться на крысах, - сказал Иван.
- Придешь ко мне в институт, и я покажу тебе десятки крыс, с которыми это уже сделали, - сказал он, - они прекрасно себя чувствуют, любят плавать в бассейне и очень поумнели.
- Я еще ничего не решил, - сказал Иван, уходя. Но ситуация, ка-
жется, перестала быть безвыходной.

- Ты мой, - шептала она ему ночью, а он чувствовал раздражение от мысли, что это она себя уговаривает, чтоб легче было идти на неминуемую жертву. Напряжение из-за неопределенности с Иваном начало спадать. При отступлении большой боли начинаешь ощущать ту, что поменьше. Так и к нему немедленно возвратилось ревнивое чувство к Вере. Ревность не вытекает из рассуждений, а тащит их за собой. Он ревновал к ее уму - и признаться себе в этом конечно же не мог. Да и было ли, в чем признаваться? Попробуй только, начни анализировать. Она, сама того не желая, щелкнула его по носу своим талантом. Но ведь не это было тем главным, что заставило его принять решение - статья в Nature с 'похищенным' открытием и то уж гораздо важнее. И хотя, с одной стороны, все страсти разгорелись в присутствии диссертантки и при ее участии, с другой стороны был вот кто был всегда! - мальчик в парке.
Кто оценит, что почем в душе? Можно ли думать о какой бы то ни было оценке, если сам даже вопрос о цене ее, душу, изменяет? В запале можно сказать: выворачивает.
'Ртуть' - говорил я уже, не в силах подобрать лучшего сравнения.
- Ты мой, - шептала она ему, а он чувствовал как нелепое подозрение в притворстве превращает раздражение в ярость.

Вспомнилось яркое солнце на речном берегу - и истома вдвоем на пляже. Вспомнились страх и решимость: сейчас! Вспомнилось, как закружилась голова, когда он прошептал 'пойдем' - и та, из далекого прошлого ОНА, не ответив, встала.
Вспомнилось, как вошли в тот самый лес на холмах, что на всю жизнь остался любимым местом для мысленных прогулок. Тогда тоже было что скрывать: свою девственность.
Но и тогда была холодная решимость: не раскрыться.
Зная теорию вопроса, он боялся сразу разрядиться, и из-за этого
разрядиться в тот раз вообще не смог.

Ему вдруг показалось, что раздражение и ярость и сейчас приведут к тому же.
Но когда тебе шепчут 'ты мой', то пусть даже ты и не веришь, но в какой-то из моментов углы твоих мыслей начинают смягчаться, ты не веришь, ты ненавидишь самое возможность обмануться, но другой ты, каких в тебе, как мы знаем, несколько, а есть мнение, что сколько - несчесть, так вот, другой ты сознает свою наивность, знает, что не прав, но расслабляется и сначала немного, а потом все больше и больше - верит!

Оказалось, есть оно, воспоминание о темной бесконечности. Поскольку вспомнить нечего, то оно осталось как желание туда проникнуть. Ртуть всегда находит обходные пути.

Волшебное воспоминание отличается от простого тем, что вспоминаешь то, чего в жизни не было.

Попробуй ответить: что есть ты?
Спросили тебя. А кто отвечает?

37

Он написал завещание, оставляя Вере автомобиль и персональный компьютер - две вещи, которые никак не нужны были матери, а продавать их без возможности сразу вложить деньги было в эти времена совершенно бессмысленно. Рубль падал столь стремительно, что захватывало дух. Подзарабатывая валюту - пусть даже время от времени - и имея возможность уехать, он несколько со стороны смотрел на безысходную тревогу, в которой пребывали люди, хотя мы не знаем, какую часть его психоза можно отнести за счет чрезвычайно нервных времен.
К завещанию он решил присовокупить письма - к матери и к Вере.
С письмом к матери он справился легко.
Письмо для Веры он начал писать как исповедь: правду, что с ним случилось. И вдруг он понял, что правды сказать не может. Это был интересный момент в жизни, когда он, здравомыслящий (его оценка), иронично настроенный (также его оценка) ученый вдруг осознал невозможность сказать о себе правду. Почти с ужасом он понял, что такое понятие как светлая память - он, конечно, этих слов не написал и даже про себя не произнес, но вдруг заметил, что понятие перестало быть для него отстраненным и тем более подверженным иронии. Оказалось, что посмертно он не может признаться в обмане наверное, из-за невозможности оправдаться. Поэтому письмо вышло коротким и сухим, хотя и содержало благодарность 'за всё'.
Он запечатал бумаги в конверт и написал на нем: 'Вере. Вскрыть в случае моей смерти или деструктивных изменений моей личности.'
Он собирался оставить конверт, уходя на операцию. Существование
конверта прибавляло решимости.

Зададимся вопросом: зачем он все это затеял?
Слава? Богатство? Я прямо спрашивал его об этом. Впрочем, мы же понимаем, чего стоят прямые вопросы и ответы. Мы понимаем, что полная искренность - это не обязательно правда, и даже специальное желание быть до конца искренним - тоже правды не гарантирует. При размышлениях на эту тему хочется сделать широковещательное заявление на тему 'Правды нет' - сделать только для того, чтобы самому же и убедиться в односторонности такого вывода. Потому что если посмотреть с другой стороны, то правда есть. Взгляд этот откроет, среди прочего, и то, о чем мы толкуем в этой книге.
Славы ли, богатства нехватает человеку? Не подозревает ли он где-то там внутри, что слава хороша, но обременительна, а если велика, то опасна? Разве не знает он, что богатство, если и вправду велико, то обременительно тоже? Но светлая сторона жизни, когда есть некая свобода у тебя в поступках - и окружен ты чистотой и красотой и порядком, эта светлая сторона жизни, ассоциируясь со славой и богатством, манит. Заманка.
И то: что есть слава для ученого? Ведь по-настоящему оценить, сообразить, какая он действительно голова, могут от пары сотен до пары тысяч людей на всем белом свете. А если придумает он действительно что-то важное и имя его станет известным множеству людей, то это множество и представления иметь не будет, что же на самом деле сделано, и чего это стоило, и в чем действительная умность или гениальность имярек.
Просто имя. Этикетка. Суета и пустота...
Так зачем же претерпевать все душевные муки - и это еще ДО? А после? Кто гарантирует, что будет после? Каким надо быть идиотом, чтобы подвергнуть такому риску свою бессмертную душу?
И тут мы подходим, только еще подходим к тому, чтобы поговорить
о взгляде с другой стороны.
Попробуем себе представить чью-то жизнь как свою, свою жизнь как чью-то. Представим себе, как кто-то - может это он, а может, я? как кто-то стал вдруг чужим и чуждым самому себе, как каждый день и ночь - если ночью проснуться - мысль бьется в стену и не знает, что делать, потому что всё, что приходит на ум, скучно и не нужно, а если вдруг воображение взлетает и мчится среди дорогих лесов и над рекой - в детство, в надежды и вообще во всё и среди всего, что есть ОН-Я, о котором мы уже говорили, так вот, представим себе, как в этом мире открывается пропасть отчуждения, когда этот ОН не приемлет это глупое Я, они ссорятся и обижаются друг на друга и появляется в конечном счете СЛОВО. Ничего нового в том слове нет, оно уже меж нами говорилось: ПРЕДАТЕЛЬ.

Мне рассказывали, как в каком-то городе какая-то ОДНА сделала что-то ужасное со своим втайне рожденным.
Мало того, меня старались убедить, что в этой стране в эти времена и не такое еще можно узнать о реально случившемся.
Я решительно не верю этим россказням.
То-есть, я верю лишь той их части, в которой рассказывают о страшных находках, позволяющих по страшным их деталям установить страшные картины.
И не верю в присутствие той ОДНОЙ в момент, когда происходило всё, о чем свидетельствует состояние маленького трупа.
Утверждаю, что всё дело в заборе, поднявшемся до высот китайской стены. Попробуй, заплачь тоненьким голоском за китайской стеной и посмотри, что из этого выйдет.
Попутно, как антипод, я вижу, как в другой стране даже кошек хоронят на специальном кладбище и бъют окна в институтах, где для науки режут крыс - чтоб крыс не резали.
Деньги, истраченные на похороны домашнего животного могли бы спасти чью-то человеческую жизнь - но что делать, если чья-то душа будет несчастна, не похоронив как считает достойным кошку.
Я не тешу себя честолюбивой надеждой сделать даже наименьшее в этом мире открытие, но напротив, надеюсь, что мои упоминания о системе внутренних стен и заборов покажутся, в конце концов, вполне тривиальными, что и будет доказательством их существования. Хочется пофантазировать, что появится вскоре новая наука, которой пока нехватает. Она постигнет то, о чем мы сейчас можем только догадываться, составит свои правила, в ней будут свои разделы. Например, 'География внутреннего мира'.
Эта наука изучит то, что называется сейчас искусством, и вместо последнего появятся 'Правила воздействия на внутренний мир'.
С помощью правил этой науки можно будет легко ответить и на такой, к примеру, вопрос: морально ли подбирать бездомного пса в стране, в которой полно бездомных людей?
Или: аморально ли делать аборт в мире, в котором нехватает на всех еды?
Вместо того, чтоб задавать вопросы - пока нет науки с ее ответами - я пожалуюсь, что бескрайность и многообразие жизни смыкаются со всем ее повсеместным самоподобием, в котором доброта неразделима со злом. Так что от всех и каждого требуется вроде бы нечеловеческая вместимость лицемерия.
Но мы вмещаем.
Так что не такой уж был для него фокус как для одного из нас в это время и в этом мире - построить в душе забор, позволивший ожидать от Веры того, чего он потребовал.

38

Он постепенно впал в то состояние стабильной тревожности, когда человек логичен, надежен, вполне адекватен - и все же не совсем нормален в сравнении с обычным собой. Состояние было устойчиво. Он сознавал его и в нем же видел от самого себя спасение.
Иван молчал. Но он решил, что пойдет к Ивану снова, когда (и если) с положением Веры все будет ясно: чтоб был 'неотвратимый' аргумент.

Ему приснилось, что от Ивана пришло письмо, в котором тот отказывался от операции. Будто бы посоветовался со своим 'самым лучшим и самым верным' ассистентом, тем единственным, с кем он стал бы делать это дело, и тот сказал, что делать не будет. Тут же он увидел как бы кино о том, как письмо писалось, только он сам стоял там же - перед Иваном и безликим ассистентом - и ассистент кричал 'вы же на него посмотрите - он лжет!'
- Видишь, а сам я не могу, - говорил Иван.

Наконец, Иван позвонил и предложил встретиться вдвоем. На этот раз ему пришлось ждать в приемной. Туда же вошла молодая пара. Женщина была заплакана, ощущалось непритерпелое несчастье, вся картина идеально соответствовала гипотезе 'болен ребенок'. Он пропустил их вперед.
- Расскажи, почему ты так спешишь? - встретил его Иван.
- Это не только я, это уже и обстоятельства.
- Неужели вы с Верой уже... ждете?
Он мгновенно понял, что нужно врать и кивнул молча и едва заметно, как если бы ложь была меньше из-за малости кивка - но он ведь
не знает, ложь ли это!
- Какой срок?
- Самое начало.
- Но уже точно?
Он кивнул еще раз.
(Для пересадки клеток нужен девяти - десятинедельный плод).
- Ты ведь знаешь, что томограф у нас отечественный. Оперировать под томографом мы, как твой Том Смит, не можем. Соответственно, травматичность наших операций и вероятность осложнений - выше. О наших опытах по пересадке ты знаешь, но мы делаем только такие операции, необходимость которых самоочевидна. Ты и сам знаешь: паркинсонизм, травмы коры - и прочая.

Томограф - компьютеризованный рентгеновский аппарат, позволяющий получать трехмерное изображение внутренних органов. Если такая система, вместе с ее компьютером, работает достаточно быстро, то хирургические операции на мозге можно проводить прямо под томографом. Толщу мозговой ткани нельзя - во всяком случае,
нежелательно разрезать, как, к примеру, мышцы. Томограф качествен- но расширяет возможности нейрохирурга, которому до изобретения
этого прибора часто приходилось работать буквально вслепую. В случае, если томограф недостаточно быстр, чтобы оперировать прямо под его контролем, или просто недостаточно велик, чтоб можно было доступиться к операционному полю, тогда с его помощью делаются подробные рентгенограммы мозга и на их основе изготавливается так называемая стереотаксическая карта, используемая затем при операции. Голову помещают в специальный стереотаксический станок, и после этого с помощью микроманипуляторов можно ввести инструмент в любую точку мозга с минимальным риском нанести непредусмотренный ущерб.

- Пойми меня правильно, - продолжал Иван, - в каждом случае, когда мы идем на операцию, речь идет об очевидной патологии.
- Ведь есть же официальный диагноз!
- Да, но кто поручится, что он правилен? Твой Том Смит? Как быть с клятвой Гиппократа? Я уже не говорю о том, что в случае любой проверки мы горим. В случае любого осложнения я - и тот, кто будет мне ассистировать - в тюрьме.
- Я напишу все мыслимые и немыслимые расписки.
- Для начала, ты пойдешь к психиатру. Нам необходима хоть какая-то объективизация того, что с тобой что-то не в порядке. Заведем на тебя историю болезни.
Иван вызвал своего ассистента. Этот человек, как казалось, был очень заинтересован во всем этом деле. Иван пошутил в его адрес:
- Не знал, что у меня такой арап в помощниках: я только заикнулся, а он уже готов идти на дело.
- Заводим на вас историю болезни, - сказал ассистент.
- От чего лечить будете? - осведомился он.
- Пока у вас последствия давно перенесенного арахноидита (воспа- ление мозговых оболочек, довольно распространенное заболевание), вы поступили к нам из районной поликлиники - я принимаю там три раза в неделю на второй смене и ваш случай мне показался интересным. Письмо с места работы с просьбой обследовать и при необходимости госпитализировать вы мне принесете. С датой дня за три до сегодня.
- Но это еще ничего не значит, - сказал Иван.

Соавтор был непрерывно занят в эти дни, организовав в своей лаборатории исследования на человеческих эмбрионах. Это было сделано для того, чтобы научить аспирантов выполнять нужные манипуляции по выделению клеток, чтобы наладить путь от клиники, где он официально договорился о поставке 'абортивного материала', до лаборатории. Все это оказалось нетрудным, и он рассчитывал, что через месяц они будут готовы. Но на происходящем лежала тень страха: он панически боялся грядущего визита к психиатру. Кроме того, страх внушала сама позиция Ивана, который ничего наверняка не обещал и в то же время умело избегал прямых ответов.
Страх внушала и ситуация с Верой.

Он позвонил знакомому психиатру и, стараясь быть непринужденным, принялся расспрашивать о первичных симптомах болезни Альцгеймера. Тот не сказал ему ничего такого, чего бы он и сам не знал. Психиатр решительно сказал: ничего специфического в начальных стадиях обнаружить нельзя. Весь процесс 'укладывается в неуклонный рост числа 'а-': афазия (нарушение речи), апраксия (потеря навыка
к привычным действиям), амнезия (потеря памяти) - и далее, сквозь период, когда мозг еще способен к фантазиям - все чаще бессмысленным, но больной еще способен о них рассказывать, сквозь период, когда близкие еще замечают иногда - как сполохи - всплески здравого смысла, когда вдруг какое-то из воспоминаний больного настолько живо, а суждение столь здраво, что вся эта болезнь кажется дурным сном, так вот, сквозь этот период - совершенно неминуемо - к эпилептоидным припадкам, а потом - к нечеловеческому мычанию, нечувствительности и, слава Богу, к смерти. К смерти несознаваемой, потому что того, кто сознавал, уже давно нет.
- Ничего специфического в начальных стадиях обнаружить нельзя, повторил психиатр, а Соавтор вдруг с очевидностью понял, что Иван не собирается делать операцию. Разве не ясно это из самого факта, что его посылают в совершенно бессмысленный поход по врачам? Не может же Иван этого не знать!
А разве Вера сказала ему прямо и четко, как поклялась, 'я с тобой'?

39

Сейчас ранний вечер. Вера на работе, пишет статью. Ему никто не мешает, он позвонит Ивану и прямо спросит:
- Так ты собираешься меня спасать или нет?
И вдруг он почувствовал страх.
Я не скажу, что это правильное слово для обозначения того состояния, в которое он впал. Вдруг все его жизненные возможности, всё близкое и отдаленное будущее - как возможность его представить стало невыносимым. Всё, на чем мог остановиться ум, а ум активно, 'судорожно' метался в клетке, которую будто сейчас заметил, будто только сейчас и понял, что находится в тюрьме, так вот, всё, на чем мог остановиться ум, оказалось совершенно бессмысленным и ненужным.

Скажем: блаженны те, кто способен сознательно регистрировать собственные пароксизмы, чтобы потом, 'на досуге', возвращаться к ним памятью и совершать процесс самоотчуждения от того праха, которым с неизбежностью оказываются все связанные с пароксизмами переживания.
Но мы знаем, что не может быть чист эксперимент, если на предмет исследования воздействует регистрирующий прибор.
Отсюда вопрос: если кто регистрирует, так уж ли он переживает?
Где-то я встречал жалобу поэта, что и в минуту страсти он не может предаться страсти до конца.

Страх возник, когда он мысленно спросил Ивана:
- Ты собираешься меня спасать?
И даже в мысленном произношении эти слова показались ему неуверенными, ему показалось, а вдруг он совсем не прав в своих сомнениях - и вот, его друг, который и подумать не смеет, как можно друга не спасти, уловит эти сомнения - и заразится ими, и увидит, точно так же вдруг как сам он сейчас увидел себя в клетке, так же вдруг тот увидит себя вне клетки, увидит, что можно и не спасать, что рисковать не обязательно.
Это был тупик, страшный тем, что выходить из него было так же страшно, как в нем оставаться.

Я пишу это, беря в пример собственный опыт. Он состоит из того, что рассказывали мне другие, и того, чем другие меня заражали, используя искусство.
Мне самому пока никогда не хотелось не жить.

Совсем некстати, на ум пришла фантазия о злом гении-заразителе, способном силой искусства уговорить умереть.
Тут же вспомнилась сказка о волшебной дудочке крысолова - и из того, что дудочки на самом деле нет, я сделал вывод о внутренне присущей ограниченности искусства.

Тем временем, он вышел на балкон, и вечерний воздух не оказался ни прохладным, ни чистым.
Это будет совершенно бессмысленно - описывать картину города, открывшуюся ему, потому что она им не воспринималась.
Понятно, что глаза его смотрели, но со зрением, равно как и с остальными органами чувств, дело обстоит таким образом, что даже совершенно знакомую картину можно увидеть словно заново, точно так же как нечто невиданное можно не заметить и потом уже привычно не замечать.
Картину мира складывает мозг.
- Слепец, - говорил он себе, - слепец.
Эти слова были не более чем заклинанием. Он повторял их так же бездумно, как и смотрел вниз, но смысл повторений мог быть в том, чтобы слыша свой голос оставаться по эту сторону - не только балкона, но также и того предела, за которым себя уже не охраняешь.

Я уже говорил, что могу только догадываться об эмоциях запредельного отчаянья. И сейчас, написав предыдущий период, я вполне сознаю его совершеннейшую условность. Чуть ли не физически ощущается вроде как ломота в членах от предвкушения смертельной тяжести, лежащей передо мной, взять которую я вознамерился, пытаясь выяснить, что с ним происходит.
Тяжесть тяжела совсем не потому, что он - это не я и мне только словами может быть передано, что он испытывает.
Она тяжела потому, что и сам я - не я в той же степени.
Уже давно мой субъективный опыт заставляет это подозревать. Я и пишу в наивной надежде обрести того себя, тоска по которому мне знакома. Я его не знаю, лица не видел, поэтому тоска призрачна, она призрачна как желание весны осенью, но всё не так просто, потому что иногда мне вроде бы известно, что мы встречались.

Знание, что была встреча, интересным образом напоминает, как доводилось слушать на ночь сказки и как тебя шопотом спрашивали: 'ты не спишь'? - а у тебя было право на выбор: решить, спишь ты, или нет.
Я не хочу никакой мистики, я просто вспоминаю тьму, в которой слышал шопот, и в том шопоте была - или мне чудилась - деликатная боязнь спугнуть кого-то - или кому-то открыться, и с этой боязнью во тьму входили то ли лес, то ли заросшее кладбище или еще какая местность, тенистая при луне. Выбор, сплю или не сплю, был до тех пор, пока вдруг из потока предстающих видений, каждое из которых к себе тянуло, пока вдруг из этого потока не появлялось уютное и безопасное местечко, и ты нырял туда, а это уже был сон.

- Это я. Без всякой мистики говори себе 'я', потому что это и есть я, - можно ли убедиться таким способом?

Вечером в пустыне ловец пауков и змей расстелил овчину и заснул. Проснувшись, он увидел, что восходящее солнце дробится на каплях росы, покрывшей нити стелящейся вдоль земли паутины - прямо перед его глазами. Насладившись игрой света и радужных цветов, он вдруг понял, что провел ночь у гнезда каракуртов - 'черных вдов', укус которых смертелен.

Этот рассказ вспомнился мне, когда я всё пытался вообразить состояние, в котором 'я' себе не нужен.
И я стал мысленно избавляться от тех самых невидимых нитей, ведущих к вышитому рушнику на стене уже не существующего дома и к моему другу, который готовился к смерти и достойно умер. Его никак нельзя было спросить, как рвутся нити, и я не мистик, знаю, что не спрошу его об этом уже никогда.
Хотя нити тянутся также и к материнскому шопоту в теплой тьме далекого детства, однако они напомнили мне паутину наверное потому, что я подумал о смерти, с которой исчезло что-то, не бесстрастно принадлежавшее мне и другому, и вот, смерть как будто снова произошла, а мне, желающему сообразить, как рвутся нити, вспомнился рассказ ловца пауков и змей.

Во дворе темнело, и промелькнула мысль, что полет можно будет совершить, никого не напугав.

40

Чтобы продолжить, я почувствовал необходимость признаться: - Боюсь.
Не потому, что сейчас он на балконе - я боюсь всегда.
Я боюсь, что свобода исчезнет - точно так же, как мне удается иногда ее ощутить - а это ощущение совершенно произвольно, оно приходит и проходит само по себе - так вот, я боюсь, что точно так же вдруг оно не придет, и приходить перестанет, и не станет у меня уверенности, чтобы поверить, что я понимаю, почему он прыгнул, если прыгнул - или не прыгнул, если прыгать не стал.

Сейчас случилась та минута, когда я уверен, что случай - это единственная истинная власть, властвующая потому, что дает надежду.
Надежда на завтра приносит силы, чтобы жить сегодня.
Я не готов спорить с теми, кто скажет, что все не так, потому что и сам знаю цену уверенности - знаю, как внезапно она исчезает, но сегодня еще раз подаренная мне случайностью свобода подсказывает: случайно, но я прав.
Потому что верю: не случайно вспомнился мне глиняный обломок в руках у археолога в пустыне, точно так же не случайно не укусила охотника в той же пустыне черная вдова, точно так же не случайно он рассказал мне об этом - и я вспомнил книгу, которую читал о могучем царстве, некогда бывшем в той самой пустыне, а теперь похороненном под песками, так вот, все это не случайно - и всё, включая даже царство, произошло и прошло не случайно, а для того, чтобы встретиться сейчас, в этой самой малосвязной последовательности слов.
Абсурдно? Потому и верю.
Через голову всех своих писаний, через голову неприятия, которого я (искренне) вполне заслуживаю, обращаюсь ко всем и ни к кому:
- Разве ты не веришь в неслучайность случаев?
И, чтобы легче было признаваться, потому что признание может быть спрятано от самого себя, я предлагаю недлинное путешествие вместе с мыслью.
Итак, ты знаешь, что верить не во что. Однако естественный ход мысли не то чтобы начинает - он ее и не прекращал, эту самую умственную игру под названием 'а если бы'. В какое-то из мгновений, неуловимым образом, это уже игра 'а вдруг'. И вот, ничто уже не мешает твоей мысли представить приоткрытую дверь, в которую, кажется, сейчас можно будет войти. Спроси себя - и увидишь, что в тебе уже готово предложение о сделке.

Вера, что всё может случиться.
Вера, что всё может случиться уже вскоре.
Я утверждаю, что главная причина прыжков - потеря веры.
- Слепец, - сказал он себе в очередной раз, но из слова уже вышел весь воздух. Ему уже было все равно.

Я знаю, что явлению может быть найдено множество аналогий, однако мне на ум пришла такая: в один из моментов утра, при поднимающемся ясном солнце, при ветре и если смотреть с горы, вся поверхность реки мерцает светом, и чудо тут в том, что в этой стоящей картине всё движется.
- Дьявольская кухня, - говорю я свое заклинанье, пытаясь себе представить, что смерть - это когда не только свет погас, но и память о нем пропала. И малодушествую:
- Разве можно, чтоб не осталось совсем ничего? Останься, пусть даже ты будешь одним лишь чувством потери.
- Все не так, - скажет мне тот, у кого есть право свидетельствовать.
- Все не так, - соглашусь с ним я - и тут же, упрямый не ушедшей еще свободой, продолжу:
- А не было ли в последнее мгновенье обиды? А там, где обида, нет ли надежды? Потому что если обижен, то разве не всегда, в конце концов, на кого-то? А если это кто-то, то и в нем есть место для свободы, а значит, не все потеряно, потому что не все предсказуемо и сделка возможна.

- Ты язычник, - говорит мне Соавтор, читая то, что я пишу. Прав ли он, не знаю. Но вдруг я почувствовал, что все надежды стали несбыточными, а все люди, близкие и далекие, знакомые и незнакомые, стали безликими, и уже показалось, что можно пролететь мимо них, и никто даже не повернет головы. Их равнодушие стало моим. Еще было непонятно, как это может вдруг случиться, что балконный барьер вдруг оказался уже не барьером, а то самое первое движение, которое еще не движение, только замысел, так вот, движение, от которого отшатывался как от самой пропасти, оказалось мыслимым.Оно уже возможно - неужели я его делаю? - потому что гонит - и ему поддаешься - страх, что все безликие люди и несбыточные замыслы только случайно забыли о тебе, но вот сейчас они тебя окружат и закричат, и будут грозить непонятно, но очень страшно, да только все это сейчас останется ни с чем, оно останется с носом, и ты еще успеешь - в последнее мгновенье, оглянувшись, победно на них взглянуть!

- Все не так, - радостно соглашусь я с имеющим право свидетельствовать, потому что его право - это несвобода в сравнении с моим бесправием. Ничто не заставляет меня быть правдивым - и это мне радостно: значит, свободен.

Сквозняк стукнул приоткрытой балконной дверью - пришла Вера.
Только что уместившееся в голове расстояние до земли снова стало пропастью. От этого голова закружилась. Он отшатнулся от барьера и упал разбив собою дверное стекло.

41

Сколько ни убеждай, но вещественные доказательства ценятся выше свидетельств. Это потому, что мы себя знаем, мы знаем, что сказать чистую правду не поможет нам ни присяга, пусть даже под угрозой казни за клятвопреступление, ни собственное самое ретивое стремление.
Айсберг речи плывет по морю истории, намораживая на себя всё новые слои нашего всеобъемлющего и непрерывного сочинительства.
Творим легенду о себе и мире.
Смотримся в зеркало, чтобы легенде соответствовать.

Меня не оставляет навязчивая мысль: при очевидной относительности всего, почему бы не присесть и не испить из древнего кувшина вместе с тем, кто его сделал, тем более, что вода в те времена могла быть очень хороша.
Я имею в виду непрерывную нить, протянувшуюся ко мне из других времен.
Не хочу сказать, что машина времени - во мне, я утверждаю, что машина времени - совершеннейший примитив в сравнении с той машиной, которая мне подарена.
Говоря 'мне подарена', я радостно напрягаю неразрывность нитей, и меня одно лишь беспокоит - что это чувство преходяще, как и всё
на свете, и что за ним, как тень, следует приступ одиночества.

Раскопки в пустыне ведутся для сбора вещественных доказательств. И в самом деле, чтобы нить протянулась, нужен хотя бы осколок.

Не обретя еще равновесия и потому продолжая наносить себе порезы осколками балконного стекла, он ищет на полу точку опоры и силится встать.
Оценим эту картину глазами вбежавшей в комнату Веры и бросившейся к нему, стараясь в первый момент не испачкать платье кровью.
Кто будет отрицать, что в голове любого из нас, если он не истерик и не паникер, присутствует естественное изначальное намерение устранить ущерб с минимальными потерями?
Я напоминаю этот трюизм только чтобы он был на нашей сцене в качестве мысленной декорации.
Вера не только испачкалась кровью, но и порезалась, стараясь его поднять.

- Споткнулся, споткнулся, - повторял он, и эта его настойчивость, когда причина действительно могла быть самой простой и естественной, включила в Вере сигнал тревоги.
- Что ты собирался сделать? - закричала она, и в крике уже содержалось свидетельство нового к нему отношения.

Моя патологическая фантазия взмывает над сценой и почему-то рисует совершенно не относящуюсю к делу картину, как чья-то она подставляет судно под беспомощного его - и ворчит по поводу каких-то еще остающихся в его воле маленьких слабостей. При всей тяжести перспектив, ничье сердце тут не облито кровью, всё совершаемое - даже упреки - благостно, потому что беспомощность общее достояние, о котором печься - естественное дело.
Если и не в этот момент он стал 'ее', то только потому, что всё происходит не обязательно когда случается. Перевязывая порезы и убирая кровь, она знала, что позвонит Ивану и скажет: 'с ним нехорошо, надо что-то делать'.

Не могу не продолжить полет своей патологически направленной фантазии и вижу, как в дачном поселке зашел к соседям. Были ранние сумерки, свет в доме не горел, но дверь была открыта. Из дома доносились странные звуки. С соседом недавно что-то приключилось то ли инсульт, то ли инфаркт, но этим летом он снова ковылял по дорожкам сада, и сейчас стоны из полутемной комнаты меня напугали. Я тихо вошел и так же тихо вышел, увидев еще одну сцену милосердия, на сей раз постклимактерическую.

Оценим по достоинству художников, отразивших тот факт, что в вопле ярости столько же отчаяния, сколько и в вопле беспомощности. Равно как и тот факт, что стон в страсти может быть неотличим от стона в пароксизме боли.

Он сидел на кухне с перевязанными головой и руками. Она стирала
в ванной тряпки, с которых стекала розовая вода.
Падение еще продолжалось в нем как последействие пережитого ужаса. Бил озноб. Вдруг показалось, что пытку можно прекратить, позвав Веру немедленно сюда - рассказав всю правду и объяснив, что другого выхода нет. Правда показалась островом спасения и безопасности, но из прошлого на него взглянули почерневшие от гнева серые глаза, напомнившие о нелюбви, отвержении и одиночестве - и вернулось, вернулось почти с облегчением, потому что на знакомое место, чувство холодной обособленности: он смотрел на повязки на руках, порезы ныли, падать было больше некуда и совершенно ни к чему.
Вошедшая Вера поймала выражение его лица и попалась в ловушку подсознательного умозаключения: она увидела, что он лжив, но отнесла всю лживость к желанию скрыть попытку к самоубийству - она не сказала себе даже этого слова, просто ум заразился движением, которое она как бы мысленно проделывала за него: от пропасти сквозь все, только от пропасти.

И точно так же как он отшатнулся от предела, испугавшись, что предел перестал существовать, так она предел переступила, и жертва стала мыслимой.
Она подошла к нему и, гладя его седеющие, но все еще жесткие волосы, сказала:
- Не говори мне ничего, ни правды ни неправды. Я всё сделаю.
Чувство, владевшее ею до сегодняшнего вечера, могло быть подсознательной надеждой, как они будут зачинать - и ничего не будет получаться, а тем временем всё как-то образуется и ужас отступит, уступив другому, светлому 'потом'. И вот, надежды уже нет, надо жертвовать и спасать.

Он молча смотрел ей в глаза. От того, что он думал свои мысли и совершенно не принимал в расчет, что происходит с ней, его взгляд был особенно доверителен.

42

- Из царства тьмы, - сказал мне незаслуженно высмеиваемый внутренний голос.
- Свобода - это правда, - сказал я себе в ответ, чувствуя, как произвол наполняет мою фантазию энергией - и меня даже ничуть не смутила полная бессмыслица такой интерпретации собственных ощущений, потому что в ту минуту я был убежден, что имею дело с волшебной субстанцией, делающей кукол живыми.
Не смущало меня и то, что я никогда не видел живой куклы.
Потому что в ту минуту я верил даже и в такую несбыточность как способность рукотворных фигур по определенным случаям плакать.

- Из царства тьмы, - захотелось мне повторить самому себе, чтобы мороз прошел по коже, чтобы стало хоть ненадолго страшно настоящим страхом, не размененным на мелкие страхи жизни.
- Могу ли я действительно бояться ада? - взволновал меня вопрос. Жизнь без ада показалась совершенно пустой и скушной - я сказал бы, 'одномерной'.
Вдруг мне показалось, что ад рисуют не для того, чтобы пугать, а чтоб избавиться от страха.
Вдруг мне показалось, что ад рисуют, чтоб избавиться от страха, что жизнь - только то, что мы в жизни видим.

Это я попытался понять, зачем мы впускаем ад в души - и мне показалось, что я понял.
Не претендую, что хоть что-нибудь из этой книги останется в душе хоть кого-нибудь из читавших 'навсегда' - то-есть, пока душа будет жива, если, конечно, она не бессмертна.
Я просто мчусь на двухколесном велосипеде, о котором каждый знает, что остановить его так, чтоб не упасть, нельзя, я мчусь - и по ходу делюсь впечатлениями.
Мне важно надеяться, что движение мыслей происходит во мне так, как и в других, и что поэтому у нас будут моменты резонанса.

Пока же наступил такой момент, когда он, почему-то сжимая забинтованными руками забинтованную голову, лежал в постели и был отдан ласкам.

Есть интересная разновидность стриптиза, когда девушка раздевается на медленно вращающейся сцене посреди зала, а потом предлагает смельчаку из зрителей бесплатную близость на сцене.
Смельчак, которого я видел, потратил всю свою смелость на то, чтобы на сцену выйти. Его было жаль, более безжизненной мужская плоть не могла быть - и зрители забыли, как мне кажется, о сексе, а затаив дыхание сопереживали милосердию, которое, впрочем, быстро восторжествовало благодаря умелому подходу.

- Не оставляй меня, моя сущность, - взываю я, вспоминая почему-то Бруклинский мост, который я переехал, направляясь в йфк, заканчивая путешествие, то-есть начиная путь домой.
Вокруг и вдали маячат громадины домов, и я ощущаю в окнах присутствие незнакомой жизни - ее незнакомость странным образом приобщает меня к тайне также и моего собственного существования.
Когда-то мне казалось, что детству непременно нужна скрипка, и хотя произвольность атрибута очевидна, при этой мысли я хотел немедленно, не дожидаясь другого вдохновения, ощутить уют детства, увидеть, что жизнь это не борьба, а нежный инкубатор, требующий лишь мужества не плакать и мужества не замечать чужих слез.

Маленький кто-то...

Время малых душевных движений, дающее запаху цветка шанс провести тебя по тенистой тропинке ассоциаций - и вывести на поляну воспоминания, столь же яркого, как сама жизнь, но при этом, в отличие от жизни, не существующего и потому волшебного, так вот, это время проходит, и мы приближаемся к периоду событий.

43

Утром после случая на балконе Вера пошла к Ивану. Иван сказал, что операции делать не станет: не чувствует себя вправе - заключения врачей не содержат даже намека на болезнь Альцгеймера, так что он советовался с теми сотрудниками, кто неминуемо должен был бы участвовать - и они не согласны.
Иван был удручен. Вера сказала:
- Вчера он пытался покончить с собой. Я вернулась домой как раз
вовремя.
- Он мне сказал, что вы беременны. Это правда?
- Да, - сказала Вера чисто автоматически, даже не сознавая, правду она говорит или ложь, - он пытался покончить с собой, потому что думает, что вы боитесь ему помочь.
Иван молча качал головой, и Вера могла увидеть в этом грустную привычку выносить приговор молча, потому что вслух нельзя.
- Я должна вас уговорить, - сказала она, - я действительно не замечаю за ним случаев потери памяти, но дело же не в этом, разве есть у вас основания не верить английскому диагнозу?
- Если это вопрос веры, то никаких оснований не верить у меня нет. Но я - профессионал, и тут для меня все выглядит по-другому. Речь идет о методе диагностики, не получившем еще официального признания, и о методе хирургического вмешательства, пока не разрешенном к употреблению.
- Я вас умоляю, - неожиданно для себя сказала Вера, - помогите ему.
Можно думать, что она могла в этот момент громко и горячо говорить - или даже кричать 'да услышьте же меня, ведь не безвыходная же это ситуация, когда можно только плакать, сейчас надо делать что угодно, заручитесь поддержкой министра, у вас же связи, используйте их!'
Она и сказала бы ему это, но в дверь вошли и позвали Ивана срочно в операционную.
- У вас, видно, специальная кнопка под столом! - могла бы сдерзить Вера, но повидимому вышла молча. Я представляю себе, как она шла - опустив голову и не очень пряча слез.

При описании этого трагического момента воображение почему-то рисует мне фривольные картины. Воображение заставляет меня увидеть женские глаза глядящими с вызовом в глаза мужчины, и в этом вызове - не только секс. Вызов грозит, как писал Толстой, нападением разбойников в ночном лесу.
Даже если в ближайшей луже и не поет самый сексуальный в мире лягушачьий хор, то идти по лесу - это птицы и деревья, заросли и мох. Можно еще двигаться волшебным образом - под землей, меж кореньев - и видеть, откуда все растет. Держится на уме нечто мшистое: ласкает руки - и затхлостью запаха соседствует с увяданием и смертью. Но наощупь мох так ласков, что тем он для меня - в непостижимом соседстве с репродуктивным задором, приказывающим хотеть и мочь.

Вера провела несколько часов в парке на скамейке и только часть этого времени плакала. Она посмотрела на часы - уже смеркалось - и встала, чтобы идти домой. Повидимому, прийти просто так показалось ей слишком трудным и заставило вспомнить, что солнце идет с востока на запад, и что в Англии еще светло. По неизвестному нам делу она побежала в Институт.

На ум продолжают приходить фривольные картины, и вот я - мальчик, предвкушающий, как о нем позаботятся каким-то неведомым для него образом - и он чувствует очень особое и новое для себя чувство, вдыхая женский запах.
Вот я уже мужчина, для которого тревожащий аромат ожидания образован множеством воспоминаний исполненного и не исполненного даже в воспоминаниях беспокоящего - желания. Во мне продолжается вселенский торг, велящий прицениваться к вызову и заботе, к сопротивлению и податливости - и все это толкает с лунной дороги в лес, словно ничего я не боюсь, хотя и знаю, что боюсь. Но зато знаю, что страха не послушаюсь.
Пусть смеются те, кто скажет: 'усложняешь'.
Пусть смеются те, кто скажет: 'упрощаешь'.
Для меня загадка, как всё тем вечером могло совпасть, но какая сила всем двигала - в тот вечер и в ближайшие пару дней - нам еще предстоит узнать.

Она вошла в дом поздно - и с порога кинула ему:
- Иван согласен.

Он стоял перед ней, по-прежнему перевязанный, выглядел беспомощно и нуждался в поддержке.

Я знаю историю, как женщина вышла замуж, и муж не мог ввести ей семя. Она сделала искусственное осеменение, а затем, постепенно, вылечила мужа.
Потом он оставил ее. Как говорится в часто верной пословице, мужчины не уходят, их уводят.
У этой истории нет морали, это - настоящая, ЛЕСНАЯ жизнь.

Он стоял перед ней, по-прежнему перевязанный и беспомощный, но кто поручится сейчас, что в его уме не промелькнула любая, самая гадкая мысль, почему это Иван согласился. Она и промелькнула, и кто-то там, внутри, проверял какое-то время эту гипотезу, но никаких доказательств не нашел. Упомянуть об этой мысли приходится, потому что пусть даже не развившись, она закрыла дорогу другим возможным подозрениям.

- Мне сделали экспресс-диагностику у Ивана, - сказала она, - я беременна.

Мне показалось, что у всех равноинформированных людей возникают все возможные мысли, и что вопрос только в том, какую мысль заметит и даст ей ход тот, кто выбирает.
Тут же я вспомнил об устройстве внутреннего мира и понял, что своей гипотезой сильно упрощаю, поскольку лабиринты стен и заборов у всех разные как отпечатки пальцев.
До сих пор я все старался уследить за капризным и норовящим спрятаться гомункулусом, а тут вдруг показалось, что готов заметить и другое сожительствующее с ним население - оно представилось мне как бы тенями по ту сторону Стикса.
Мне стало страшно, я ощутил неуверенность - всё ли, что со мной происходит, имеет место быть. Беззащитность перед случаем, начавшаяся для меня еще за девять месяцев до моего рождения, была по-прежнему со мной, и некому было сдаться, сказав
- Я готов, - и было особенно очевидно, что даже глядя в зеркало, ты видишь совсем не то, что видят, глядя на тебя, другие.
Сейчас, в квартире, населенной им и Верой, этот случай был выражен в совершенном его пределе. Но путь к осуществлению Цели был, тем не менее, открыт.

Где-то в Европе мы с пол-часа простояли у перекрестка, когда по пересекавшей улице мчались гонки на инвалидных колясках. Скорости были поразительны. Я не мог отделаться от галлюцинации, мне чудился чудовищный рев гонок формулы 1, слышанный когда-то в Монако.

44

Он готов был расслабиться для милосердия, чтобы стать благодарным его объектом. Как мне представляется, все страхи - и за свою сохранность, и что откроется обман - застыли, компенсируя друг друга. Чтобы поддержать зыбкое, грозящее обвалом равновесие, он представлял себе разные картины, перенося воспоминания в будущее и помещая туда для вознаграждения - и собственного, значит, успокоения - главную обманутую, Веру. К примеру, как они с ней в Европе - чаще всего это на берегу Женевского озера, и он показывает ей маленькую фигурку на лужайке у берега. Эта фигурка издали еще не узнаваема, но уже чудится в ней что-то знакомое.
- Чарли Чаплин, - говорит он Вере, и где-то возле этого времени, когда они вместе ощущают всю трогательность величия простоты, ту самую трогательность, для которой нужно, чтобы носитель образа был уже мертв, так вот, возле этого времени вновь повторяется чудо, взаправду случившееся с ним на Женевском озере - он приехал туда, и все было в тумане, и не было видно ничего, кроме лужайки и в человеческий рост Чаплина, стоящего без постамента невдалеке от воды. Вдруг туман на недолгую минуту рассеялся на небольшом секторе скрытой панорамы, позволив увидеть вышину гор и громадность замкнутой долины, а солнечная желтизна, когда вокруг было так серо, ударила в самое сердце.
- Мы будем там вместе, - говорил он ей про себя, чтоб не думать о лжи. Он приходил туда с ней чуть ли не каждую ночь, что позволяло быть с ней мужчиной. Тем временем, что касается Цели, Соавтор все проверял и проверял свои умозаключения, просматривая новые публикации. Основы задуманного эксперимента оставались незыблемыми: если после имплантации новые клетки примутся за дело, то через 4-8 недель они станут напитывать его гиппокамп ацетилхолином и адреналином. Нейроны гиппокампа усилят свою активность, в них повысится плотность рецепторов и активируется работа еще неизвестных ферментов - тех, что закрепляют возникающие межнейронные свя-
зи, отвечая, в итоге, за способность учиться и придумывать.
Сильным раздражителем и источником беспокойства была мысль, которую не хотелось думать, но нельзя было забыть: что потом? Ведь у него не было конкретного Вопроса, для ответа на который требовался бы Сверхмозг. Была проблема, каких много, были частные вопросы и вопросики. Так что оставалось рассчитывать на то, что в новом своем состоянии он окажется способным на Догадку, чреватую и появлением Вопроса и наградой в виде Ответа. Он даже не пытался фантазировать, 'симулируя' процесс возможного открытия. Он помнил, как, слушая лекции по квантовой механике - сбегая для этого со своего 'биофака' на 'физфак' (mania grandiosa всегда требовала
жертв) - он помнил, как профессор, сам живая легенда для студентов, отозвался об уравнении Дирака: 'уравнение не было выведено, Дирак написал его гениальным путем'. И дальше в своих мыслях о будущем он не шел, словно боясь спугнуть самого себя, спугнуть тот самый момент, кагда 'новый он' станет карабкаться по древу выбора, каждое разветвление на котором будет грозить судьбой, а разветвлений появится целая густая чащоба.

Слово 'зомби' пришло на ум как обозначение некоего предела.
Возражение 'нет' говорилось подушками желающей что-то оттолкнуть ладони, но еще прежде случилось то, что сгусток липких коричневых почек неведомого растения вдруг показал, как быстро он растет, показал это в тихом, но яростном отрицании невозможности происходящего.
Смысл предела в том, что за пределом все возможно.

Несмотря на все помехи морального свойства, Вера продолжала эксперименты. Их результатом должна была стать модель поведения рецептора. И хотя работа эта не предвещала открытия, и, кроме того, он был полноправным соавтором, но и тут он ревновал к Вере, ревновал к тому, как быстро ее тонкие пальцы бегают по клавиатуре компьютера, как быстро она соображает, что надо сделать с константами скоростей, чтоб уравнение сошлось, и красная 'теоретическая' кривая совместилась, наконец, с зеленой экспериментальной.
Поразительно, как малоустойчив человек в своем самоутверждении. Это даже забавно, что человеку так необходимо, чтоб его собственное представление о себе сообщалось людям и было ими разделяемо.
Вера строит сейчас модель поведения рецептора, отвечающего за один из элементов единичного акта мышления (имеется в виду элемен- тарный - от нейрона к нейрону - акт синаптической передачи). Точно так же можно строить модели - бесчисленное число моделей - того, что движет людьми, лишь бы не тщась безумно на создание целостной картины. Конечно же, в такой модели будет совокупность страстей и страхов, конечно же, это и лень, а на одном из первых мест тщеславие, участвующее во всем и определяющее размеры домов и автомобилей, дороговизну картин и брильянтов, закрытость клубов и замкнутость банд, национальную гордость и межнациональную рознь, разноцветье юбок и татуировку интимных мест, кастовость и сектантство, желание стать президентом и, наконец, меру счастья и несчастья.
Гомо, зависящий и зависимый, но желающий при этом чувствовать себя свободным.
Предлагаю определить свободу как чувство, что своим представлением о себе ты хоть кого-то убеждаешь. Тогда с этим кем-то ты свободен. Свободен от других.
Я уже вижу, как недовольны мною те многие, что избрали своей свободой свободу от тщеславия, те многие, кто простотой своей жизни, смирением бедности, уходом от людей и от их суда постарались... - и тут я запинаюсь, потому что они тоже: что свободны, ПОСТАРАЛИСЬ доказать.
Я заранее и искренне согласен с обвинением в нигилизме, я готов увидеть истинно свободных и признать свою неправоту. Мой ум несет меня в немыслимые медвежьи углы, где я стараюсь завести разговор с немыслимыми анахоретами, но попусту, свободы я не вижу.
Потому что в конце концов, даже в полном и безнадежном одиночестве, то единственное, что остается, это сознание.
А себя осознавая, сознание - разговор.
А где разговор, там одиночества нет.
А где нет одиночества, там уже нет надежды на свободу от тщеславия, которое мне даже захотелось переименовать ввиду недостаточной респектабельности слова. Почему я не стал рассуждать о Честолюбии? Почему с самого начала не сказал Гордость?

45

Без объяснения причин Вера сказала ему как-то утром, что ей надо слетать на несколько дней к матери. Он боялся, что нарушится равновесие, позволявшее ему не предаваться эмоциям и не бояться операции по крайней мере сейчас, за несколько недель до срока. Поэтому он попросил ее возвращаться поскорей. Расслабленность пассивного обречения не проходила в нем, и, приходя вечером в затопленную сумерками пустую квартиру, он даже не сразу включал свет. В один из дней, едва он открыл входную дверь, как раздался междугородний звонок. Это звонила Вера. Он еще не успел задать какой-нибудь дежурный вопрос, как она спросила:
- Ты всё решил окончательно?
Ее голос - может ему показалось, но звучал сурово. Он молчал, словно застигнутый врасплох, словно она узнала его тайну. Пауза была нестерпима, она тянулась и тянулась. Он уже был готов к тому, что она действительно знает его тайну.
- Я получила вызов в Бельгию. После операции я должна буду уехать.
'Операция будет!' - облегчение вернуло ему способность контролировать себя. Он сказал:
- Прилетай завтра, мы все обсудим.
- Нет, я должна подготовить выездные документы... и хочу побыть
одна.
Впервые за все время их знакомства он почувствовал, что она в истеричном состоянии.
- Я лечу к тебе, - сказал он.
- Ни в коем случае, - был ответ, и связь прервалась. Он несколько раз набрал ее номер, но трубку не снимали. Впервые он испугался, что то, что было ею - желанной и безотказно желающей, да и вообще, близкой - это на самом деле не более чем химера его сознания.
Страх, преследующий многих, страх, вжегшийся в него когда-то из почерневших от гнева глаз, страх, освобождению от которого он посвятил существенную часть жизни, кормя зверя сеном и приручая страсти, вдруг пригрозил возвратиться вновь.
- Нет! - закричал он себе в пустой комнате.

Когда со-знатель плохо слышит, приходится разговаривать с ним вслух.
'Соавтор и Гомункулус - двуединая пара со-знателей, вовлеченная в игру в прятки между собой'. Излагая историю, я подвергаю эту модель сознания свободе сомнений. А сам колеблюсь между верой и неверием - и не знаю, принесет ли мне успокоение последняя точка. Главное, что при обсуждении таких призрачных понятий как сознание, всегда есть путь к отступлению: что бы ты не говорил, слишком всерьез тебя никто не воспринимает.

Он беспричинно испугался, что Вера сыграет с ним злую шутку: уйдет, оставив себе ребенка.

Главная ограниченность языка - последовательность изложения, в то время как в сознании мы постоянно сменяем себя собой во всей целостности со связанным с нами миром - и добро бы это были просто картины нас окружающего или даже динамические кинокартины в окружающем с нами происходящего. Но вот, к примеру, иррациональный и позорный страх - именно так им и сознаваемый - был в нем одновременно с разговором: там он напоминал Вере о 21-ой хромосоме, врал ей о том, что он по этой хромосоме меченный, о том, что иметь с ним ребенка лучше не надо. И тут же предлагал быть вместе всегда и любить друг друга и иметь детей - даже много, потому что он будет еще великим, и у него появятся достойные возможности.
- Вот погоди, я поправлюсь, - говорил он ей, представляя, как оно уже сделано, Дело - и как вернулась и воцарилась меж ними Правда - и как она знает, какой он совершил с ее помощью подвиг, и теперь он у ее ног - вечный покорный слуга, но при этом конечно же и господин в сладострастном своем унижении.
Как передать всё это - не картину и не рассуждение, не эмоцию и не настроение - пусть будет слово понепонятней, мы верим в большую вместимость непонятных слов, так вот, пусть это будет 'эманацией' сросшегося с будущим, потому что не состоявшегося, прошлого, которое отделяется от жизни как теплый воздух от костра и будто приподнимает человека над землей, создавая иногда иллюзию полета.

Чаще всего, решающий выбор приходится делать, не зная, что он решающий. Это такое же Божье милосердие, как и неведенье о смертном часе. Я говорил: 'Случай' - и мне было сказано 'Безбожник'.
- Случай! - я повторяю, попрежнему ни с кем не споря. Оставляя, быть может - кто знает? - споры на потом.
Он был несчастен, потому что ему казалось, что выбор предстоит сделать сегодня, говоря с Верой еще и еще раз - мысленно и наяву.
Он выпил коньяку и сел перед чистым листом бумаги с целью написать Вере письмо в будущее - на этот раз ВСЮ правду.
Через некоторое время он спал, уронив голову на по-прежнему чистый лист. Его разбудил телефон. Звонок был междугородний, и в трубку молчали.
- Вера, я тебя люблю, я хочу выздороветь и быть с тобой всю жизнь, - сказал он, - возвращайся скорее.
Хоть он и договорил все это до конца, на слове 'возвращайся' - кажется, даже раньше - связь была прервана.
Пьяному легче думать о приятном. Ему казалось, что это уже точно: Вера всё знает, но дает ему шанс. Она и сама дьявольски честолюбива, так кто же как не она оценит его жертву - и поможет, и восхитится его смелостью. Рисковавшие собой испытатели лекарств и вакцин казалось уже разомкнули молчаливые ряды, чтоб принять в свой строй нового товарища.
Совершенное соответствие ее тела, становившегося ему как бы слепком уже в первом поцелуе - все это сейчас, ночью, в одиночестве, казалось верным доказательством послушания.
Вера позвонила утром и сказала:
- Не обижайся. Всё будет как надо. Я приеду в срок.
- Вера, - сказал он, - я хочу быть твоим. Но я стар и болен, так что ты свободна.
- Ах мой милый Августин, - сказала она, - я съезжу в Бельгию, а
у тебя, я уверена, все пройдет.
- Целую, - сказал он, обескураженный той легкостью, с которой она с ним, 'неизлечимо больным', обошлась.

46

Время подошло. На каталке нелепого устройства его повезли в операционную.
Там ему на голову оденут стереотакс - стальную конструкцию, и закрутят винты, жестко ее закрепив. Потом, с помощью сверла проделают в черепе четыре отверстия - по два для каждой из двух половин гиппокампа - и введут в мозг полые иглы, заполненные суспензией клеток, выделенных из мозга эмбриона. Эти иглы будут продвинуты на строго определенную глубину, в нужном направлении. На своем пути они не пробьют ни одного крупного кровеносного сосуда, не нанесут серьезных повреждений ни одному из жизненно-важных мозговых центров. Траектории движения игл рассчитаны с помощью специальных таблиц, а результаты вычислений затем подогнаны к его мозгу - на основании сделанных предварительно томограмм.
Попав в нужные точки, хирург приложит к иглам давление - как это делается при обычных инъекциях шприцем - и несколько миллионов незрелых еще нервных клеток окажутся там, где надо.
Операция пройдет под местным наркозом - сознание выключат только на несколько минут, пока в черепной коробке будут делать отверстия. Это будет сделано не столько из-за боли, сколько из соображений психологического комфорта.
В часы, предшествующие операции, еще до того, как начнется успокоительная премедикация, он будет особенно насторожен ко всему окружающему и вокруг происходящему, для него будет важным даже увериться в хорошем к нему отношении медицинской сестры, которая будет брить его наголо.
Он знал весь график предприятия: когда Вера пойдет в клинику, когда эмбрион, положенный на тающий лед, будет доставлен в лабораторию, когда будут выделены клетки. Всё это началось с самого утра, так что утром дня 'Х', когда он проснулся в палате, возможности остановить дело уже не было. Накануне вечером он просил Веру не приходить, и Вера не пришла.
Он все равно бы не остановил дела, он даже не думал о такой возможности, став к этому времени в своем сознании истинно больным.

Те, с кем я мысленно обсуждаю происходящее, обращены ко мне с упреком: не допросился я до истины - не может человек без видимого повода с собой такое сотворить.
Я тоже был в сомнениях и размышлял. Размышления всякий раз кончались ничем, и я уже сам себе перестал верить, невзирая на живой пример Соавтора, как вдруг вспомнилось самое начало этой книги. Тогда уже, зная, чем всё кончится, я никак не мог начать рассказывать, и бродил вокруг кругами. Я чувствовал, что и сам истории не понимаю и что предстоит догадываться. Легко ли начинать рискованное предприятие?
Я предложил Принцип неизбежной избыточности - я еще не знал тогда, что на самом деле хочу сказать.
Я говорил, что мы капризничаем всегда столько, сколько можно - и никогда не меньше. Я еще не знал тогда, что это значит.
Сейчас мне показалось, что Догадка близка. При этом стали приходить на ум самые простые вещи - в частности, облака, формой иногда похожие на верблюда.
Еще, одинаковость всего разного и неповторимость одинакового, как если смотреть на волны, одну за другой. Как сказал Лев Николаевич, 'все люди разные, но Боже мой, как они одинаковы'.
Еще, что с людьми происходят истории. Что мы так и говорим: 'истории происходят'.
Сейчас такой момент, когда я себе не прощаю ничего, однако не могу не сказать, что влага необходима для растений и вообще для жизни. Нечего и говорить о страшных мучениях без воды в пустыне, потому и покинутой, что вся вода была выпита и остались лишь черепки от содержавших ее сосудов.
Так вот, скажу, что столь же сильна необходимость и в том, что не течет и не льется, что не прозрачно, а призрачно - и даже вовсе не существует. О вере в Случай уже говорилось. Теперь я говорю о Случае как о жизненной потребности. Да простят мне ученые грубую метафору, но я слышу, как шумит в кронах нейронов ветер мыслей.
Не хочу прощать себе ничего. И все равно говорю: сколь необходимо утолять жажду, столь же необходимо бросаться в волны Случая и тем самым осуществлять Свободу.

Один мой приятель захотел стать мотоциклистом уже после 50.
Главное лицемерие жизни: борьба за уверенность в завтрашнем дне при тяге прыгнуть в волны.
Эрзац-заменители: азартные игры и триллеры. Биржа и любовь - это посеръезнее.
Однако главный жрец - наука. Без лишних слов, вроде бы делая каждый последующий день надежнее, давая в руки всё нужное и избавляя от опасного, она, тем временем, тихо пестит Бога, и имя ему будет Случай, потому что в поисках Правды науке уже пришлось совершить прыжок в его волны.
Адресую Заявление Соавтору:
- Главное Грядущее Открытие - Море Непознаваемости.
И суеверно, чтоб не прогневить наглостью, шепчу Божеству
- Готов.
Не потому, что на самом деле готов к худшему - просто сообщаю о своей осведомленности.

В этих размышлениях я пришел к выводу, что поведение Соавтора объяснимо. Лишь причудливость технократической оболочки может представить его экзотом. Но это пока. То, что он пытается с собой сделать, очень скоро может стать рутиной.

Вспомнилось мне, как еще в детстве я участвовал в ночном лове бабочек на свет.

47

Постоперационный период принес с собой минимум неудобств. Ему сделали новую томограмму, и Иван сообщил, что сосуды в норме, что отека нигде нет и что рентгеноконтрастный материал, введенный для контроля вместе с клетками, оказался точно там, где надо.
- Все в порядке, - резюмировал Иван, - теперь дело за тобой.
- Что тебе сказать, - сказал он, чувствуя, что на глазах выступили слезы, - есть дружба на свете.
- Привет от Веры, - сказал Иван, - она в порядке, осложнений не предвидится, хочет завтра прийти.
- Пусть побережется, - сказал он. Вдруг он понял, что теперь, после того как дело сделано, для него облегчение, что Вера уезжает.

'По-настоящему живут только старики и дети, - сказал Лев Николаевич, - остальные мучаются страстями'.
Бессмысленно иллюстрировать это правдивое высказывание. Примеров хоть отбавляй, хотя текучая человеческая сущность может - да и должна - возражать. Даже на вопрос, что считать настоящей жизнью, отвечают по-разному не только в молодости и старости, но бывает, что утром и вечером. Не могу обойтись без трюизма, что не переболев, от страсти трудно излечиться. Даже если не точит и не иссушает, то сидит она как латентный вирус в мозгу, ожидая своего часа. И час приходит.
Я подумал, а вдруг на самом деле это какие-то там если и не вирусы, то другие частицы неизвестной природы, благо в мозгу их хоть отбавляй. И хотя Соавтор отмел мою гипотезу как паранаучную, я не могу расстаться с этой мыслью, потому что не могу не видеть счастье как меру выздоровления от страсти, а выздоровление от страсти - как свободу сменить болезнь.

Пусть Вера, ставшая той, о ком он мог крикнуть в пустой и темной комнате 'люблю', пусть она едет в Бельгию, однако он не хочет ее терять, он хочет, чтобы прошло и снова пришло время, и она снова стала страстью. Это и правда и оправдание - хотя бы на те самые недели или месяцы, пока ему предстоит расслабиться и жить надеждой.
Расслабиться нужно. Никто же не знает, как повлияют эмоции на прорастание клеток. Незримое присутствие духа соревновательности недопустимо. Вот только перемена, случившаяся с Верой перед операцией, проявилась в так и не прошедшем отчуждении. Они почти не виделись с тех пор - она была в Ленинграде, потом он - в больнице, не виделись вроде бы в силу обстоятельств, но перемена чувствовалась и требовала себе объяснения.
Парадоксальным образом, именно сейчас, когда всё от Веры зависевшее было выполнено, он, сам желавший, чтоб она уехала, вдруг подумал, что это она хочет его бросить - не просто съездить за границу, а бросить совсем. Эта мысль пришла к нему на ум накануне выхода из больницы, когда предстояло оказаться снова вдвоем. Пришла на ум и взволновала.

Ехали из больницы на такси. Обменивались какими-то фразами, но ему не становилось спокойней ни от разговора, ни от ее руки, которую он сжимал.
Ему уже казалось, что всё понятно. Поверхностная сторона событий делает Гамбургский счет катастрофическим: в ее глазах он - калека с более чем проблематичной возможностью выздороветь. Говорить 'не уходи' - унизительно и смешно. Но все же, почему она так жестко, заранее и сразу заявила о намерении уехать? Зачем тогда было делать для него то, что она сделала?

Он не испытал облегчения, войдя в свой дом, потому что им владели эмоции: он чувствовал себя попавшим в ту же ловушку, которая изменила уже когда-то его жизнь. И вот снова: 'поверивший было, что любим'. Не с этой ли верой прощанье - главная трудность в конце любви?

Она пыталась избежать близости, и когда он добился своего, оставалась почти безучастной. Он притронулся к погрубевшему соску ее груди - задержал на нем свою руку, чтобы удостовериться в изменении. На одно лишь это мгновенье она стала прежним волшебным слепком.
- Я тебе неприятен, - сказал он, - я понимаю.
Она поцеловала его, совсем легко, в шею, а потом они долго и молча, несильно обнявшись, лежали и думали.

'С любимыми не расставайтесь', сказано поэтом. При всей технической невозможности этому совету следовать, он справедлив. Поэт имел в виду разлучивший влюбленных несчастный случай. Случай может быть и не несчастным, но в результате - все равно разлука, в которой снова-таки что угодно может случиться.
Прекрасный повод помолиться.

Пропасть и в ней чернота сменялись мириадом светящихся окон чужой и неведомой, недоступной и вдруг доступной, НОВОЙ жизни.
И снова, пропасть и чернота.
Наполненность тайной дала ему силы. Вера уехала.

В утро прощанья она была спокойна и весела. Близость расставания позволила им накануне ночью вернуться друг к другу с уже предчувствуемого расстояния - и ощутить привычное заново.
Он уходит на месяц в отпуск, будет в родных местах, а она как раз в это время уедет в Бельгию - и конечно же сразу напишет оттуда.
- Я даже не говорю тебе, поправляйся, - сказала она ему в аэропорту, когда они стояли друг против друга и было трудно двинуться, потому что это будет шаг прочь, - ты для меня никогда не был болен, давай об этом не вспоминать.
- Я теперь вегетативный гибрид с тобой, - сказал он ей.
Она прижалась к его груди, и точно как ночью, во время любви, его захватило чувство новизны. Ему захотелось, чтоб это было не прощанье, а уже встреча. Неизбежность неведомого, ждущего его вот прямо уже сейчас, когда они расстанутся, только и ждущего, чтоб остаться с ним с глазу на глаз, грозила прошибить скупую фаталистическую слезу.

Разве не факт, что правда - суть неведомая ложь в той же степени, в которой ложь - неведомая правда?
Почему эксперименты с людьми достоверны только если они вдвойне слепые?
Что нам известно о проницательности?

48

Он лежал в любимой еще с детства деревянной пристройке прародительского дома. Было утро, а вчера вечером он сюда приехал. Где-то за стеной или в стене стрекотало насекомое. Вдруг он обеспокоился: что это, не древоточец ли - и осознав свое беспокойство, кажется даже хмыкнул от удивления - откуда это у него появилось бы дело или враждебность к древоточцу, поселившемуся в доме, который стоял до него - и будет стоять после - со своими обитателями, как он сам приходящими и уходящими - когда кто на время, когда кто навсегда.
Из несбыточного желания спокойствие одномоментно превратилось в действительность. Поток детских ощущений - от вкуса молока и семечек до тягучей, но приятной в предчувствии близких каникул тоски делания уроков - все это пришло, как будто и не уходило.

Он не побежит сейчас и не бросится на шею медленно стареющей, обманчиво вечной матери - не бросится на шею, чтобы не нарушить устойчивости в привычных отношениях, когда он, кажется, совсем и насовсем отпущен - и все равно всегда при ней.
Великое благо - способность проделать задуманное мысленно.

- Чувство, приди, - я заклинаю.
Я знаю, каким оно будет. Это будет сосредоточенное вдохновение. Я даже ощущаю, что это такое, сосредоточенное вдохновение - это когда внутри - такая же четкость всего представляемого как если стоять на горе в ясный день и смотреть вдаль и видеть даже больше, чем можно взглядом охватить. Когда ограниченность твоего взгляда перестает быть ограниченностью, потому что странным образом недоощущенное, недоувиденное, вроде бы совсем постороннее, перестает быть чужим.
Всё твое.
Потому что при желании доступно.
А если желаемо, но недоступно, то это просто значит, что недоступно ЕЩЕ.
Будет, еще будет!

В детстве я баловался фотографией, шастал по покрытым лесом горам и старался запечатлеть как можно больше виденного - в сознании неповторимой важности своего опыта. Обычная прекраснодушная детская наивность.
Из всего этого я помню одну фотографию. Мне кажется, что она и сейчас у меня в альбоме. Наверное потому я никогда не открываю этот альбом, что боюсь расстроиться, если ее там не окажется. Лучше вера, куда лучше вера.
Так вот, на этой фотографии - странный пейзаж, которого я, проявив фотографию, снова в натуре найти не смог.

- Чувство, приди, - в заклинании уже нет надежды. Не то что мешает что-то определенное - просто чувства всё нет и нет, а потому всё мешает.

- Зажгитесь, звезды, - это не я, может, это он мысленно так говорит? Я бы себе такого никогда не позволил.
А он - в поисках чувства.
Он вспоминает. Он вспоминает ее способ двигаться. Сейчас - не ходить, не любить, а за столом, за микроскопом, когда происходит неуловимое превращение. Рассыпавшиеся волосы собраны в пучок, чтоб не мешали, и преображение состоялось. После этого все движения уже скупы, и вдруг в них, невзирая на тонкость её рук, ему видится что-то мужское, вдруг как чудо, это мальчик, который если сейчас повернется и посмотрит, то взгляд будет требователен и остроукоризнен, и это представление так живо, что он чувствует потребность немедленно убедиться в женственности - и при всей абсурдности кто-то в нем - может, какой другой мальчик, выкрикивает абсурд:
- Ненасытная!
Кричит не ей и не ему, кричит для кого-то, чтобы кто-то услышал, да и рассудил бы вдруг их в его пользу, несмотря на то, что
- Грешник! - кричит он себе молча, вспоминая, пусть совсем некстати - некстати даже потому, что грехи есть и побольше, грехи есть и совсем настоящие, а ему вспомнились почему-то мелкие грешки похоти, мелкие, сиюминутные, душу вроде бы не трогающие, но если разобраться в них, то существенная часть общественной морали окажется на мусорке как лицемерная ложь.
Дело в том, что и ей он бывал неверен. Особенно в последние перед операцией месяцы. И если раньше это все было бы для него простым и естественным делом, то тут он перед собой оправдывался, и даже не оправдание это было, а правда, потому что двигала им не похоть, а стремление к независимости.
Как будто не он еще совсем недавно был наблюдателем, пришедшим к снисходительному обобщению, что борьба за независимость - типичная причина женских измен. И вот - время каяться. Потому что хочет он этого или нет, но даже уехав, Вера остается для него главной свидетельницей будущего подвига: ему нужен ее доброжелательный образ.
Признался ли он себе в ревности к ее таланту? Признается, когда
- и если - победит. Где-то ТАМ признание давно готово, только ждет победы.

Вдруг я ощутил трудность в выборе слов, а высказаться хочется: - В каком мире я живу? - спрашиваю себя, надеясь, что решу, наконец, как лучше сказать: условен мир или относителен.

Измеряя электрические потенциалы, возникающие в обонятельной коре мозга кролика, обнаружили, что каждому запаху соответствует свое распределение потенциалов по всем нейронам. При этом оказалось, что если давать кролику нюхать опилки, то распределение потенциалов зависит от множества самых разных условий. К примеру: насколько кролик голоден. Или еще: знает ли кролик, как пахнет банан.

49

От операции оставался минимальный след - едва ощутимые бугорки на голове, да еще укороченная прическа.

Пока удавалось избегать навязчивых мыслей. Вспоминалась жизнь, причем совершенно произвольно.
Еще рано было бояться времени. Еще рано было бояться начинать размышления о чем-нибудь серьезном. У кошки были котята, и он подолгу наблюдал, как семья играет.
Мать поглядывала на него с тревожным вниманием, и он сказал ей:
- Все в порядке, мама, просто я очень устал.

Шел всего лишь третий день, как он сюда приехал. Было жарко. Он пошел на залив купаться. На пляже было пустынно. В этих местах образовалось одно из радиоактивных пятен - и число отдыхающих, любителей реки и леса, сильно поубавилось. Он заснул на песке засыпал медленно, зная, что засыпает, и покорно отдаваясь этому процессу. Когда проснулся, уже был ранний вечер. Ветер утих, в воде отражались деревья другого берега. И вдруг он понял, почему проснулся: послышался удар. Пара крупных жерехов охотились на рыбу прямо возле него. Серебристые тела выпрыгивали из воды и падая, с силой били о поверхность. Эхо от леса усиливало звуки.
Охотничий инстинкт овладел им. Он когда-то ловил рыбу, но это было уж очень давно - и вот, еще минуту назад непомышляемое вдруг стало неминуемым. Он быстро собрался и двинулся домой. Не для того, конечно, чтобы тут же вернуться и попытаться отловить кого-то из наглых прыгающих охотников, а чтобы приготовить снасти.
Высокий чердак был освещен розовыми лучами вечернего солнца. Запах детства - сено, лошадиная сбруя и пучки лекарственных трав.
Запах был тут. Он почувствовал нескладность своего большого теперешнего тела, когда вспомнил о детской мечте - чтоб в ветвях ореха, почти упиравшихся как тогда, так и сейчас, в чердачное окно, чтоб там, в ветвях, недоступное чужому взгляду, у него было бы убежище, свитое из лозы, чтоб внутри можно было лечь незаметным, расслабиться, и чтоб тебя плавно раскачивал ветер.
Снасти на месте. Катушки вертятся, блесен полно, надо лишь съездить в магазин за лёсой - есть и лёса, но она уже не годится.
- Старость под микроскопом, - сказал он, представив себе почему-то, как будет выглядеть при большом увеличении поверхность пожелтевшей и помутневшей, навсегда закрепившей форму колец, в которые была свернута, и более не пригодной ни на что нити.

Еще с детства в нем укоренилась уверенность, что для того, чтобы поймать рыбу, надо верить, что поймаешь. И еще, что об этой вере надо поменьше думать. Но он не мог удержаться и говорил, идя следующим утром к заливу:
- Поймаем.
Яма, на которую он рассчитывал, оказалась после стольких лет заиленной. Рядом он нашел другую яму, начал бросать туда блесну, но и это оказалось невозможным: на дне было полно утонувших деревьев.
- Тут должна быть рыба, - сказал он, - это прямо при входе в залив и яма глубока. Перехитрим!
В нетерпеливом предвкушении он побежал домой и 'отпустил', раскалив на огне, сталь тройных крючков. Теперь, зацепившись за корягу, можно будет тащить блесну изо всех сил - и крючок разогнется прежде, чем порвется лёса - лишь бы он не разогнулся прежде, чем удастся вытащить рыбу.
Он знал, что поймает.

Нетерпение прошло, уступив заботам процесса: забросить, провести - не зацепить, а если зацепить, то спасти блесну. Когда он даже забыл думать, зачем все это делает, именно тогда, в полном соответствии с детским предрассудком, случилось. В первый момент это почувствовалось как зацеп, а потом последовал пружинистый рывок, за ним другой. Как в детстве, он воскликнул, только теперь совсем тихо, может про себя - вокруг же никого не было - 'крокодил!'
Старый спиннинг поскрипывал в сочленении. Возникшая в глубине вод чужая сила была соизмерима с той силой, которую он мог приложить к ручке катушки. Блаженный момент в плену у инстинкта. Момент из тех, что их приятно потом смаковать и описывать, только описать на самом деле невозможно.
Как радость первородного греха.
Описав, можно напомнить - если кому есть что вспомнить.
Хорошо описав, можно искусить невинного.
- Видишь, мы не спешим, - говорил он, - нельзя спешить, можно разогнуть крючок.

Как ни крути, странная, все же, это потребность, подавать иногда собственный голос самому себе. Это не для особой задушевности: как кому, а мне чаще всего приходится говорить себе вслух 'идиот'.

Большая щука поймана. Ей удалось еще пару раз подпрыгнуть на берегу выше его роста. Он вынул тонкий и острый нож и обездвижил рыбу, перерезав позвоночник возле головы. Теперь он стоит чуть отойдя в сторону и смотрит на добычу. Когда в детстве приходилось плакать, он, бывало, говорил себе 'плачу'. Так сейчас он говорит себе 'смотрю'.
В детстве, отчуждаясь, было легче горевать. Интересно, не легче ли, говоря 'умираю', умирать?
Я могу пожаловаться: трудно мне описывать с чужих слов непростые вещи. Но мне возразят, 'не надо было браться' - и будут правы.
Сейчас ему важно сказать себе 'вижу'.
Ему важно сознавать, что он обещал поймать - и вот поймал.

50

Страх Дна.
Не он сказал мне эти слова. Эти слова я сам придумал, чтобы обозначить то состояние, в котором ему грозило оказаться.
'Грозило', потому что безлично: грозило изнутри. Я уже говорил о Случае, а сейчас снова - о случае внутреннем, и не то, что вспоминаю что-то определенное, а просто вижу широкое пространство для воспоминаний. Как со мной - или с другими - внутренне случалось.
Слова так сложились, потому что мне и самому страшно. Страшно подумать, что может, я уже на дне. Нет, я не тонул, я погружался пусть это будет для простоты воображения чем-то вроде погружения в легком водолазном костюме, когда на поясе - свинцовые грузила.
Я погружался все глубже и глубже, меня вел туда инстинкт, если любопытство можно назвать инстинктом, но мне почему-то упрямо хочется других слов - хочется слов повозвышенней. Назовем инстинкты первичными страстями. Потому что чудится аналогия с первичными или как их там, основными цветами, теми тремя, что истинно воспринимаются рецепторами глаз.
Из 'основных страстей', если их когда-нибудь бесспорно определят, можно будет составлять все возможные оттенки желаний, нежеланий, привязанностей и отвращений - так, как можно получить любой оттенок любого цвета, смешивая - то ли в мозгу, то ли на палитре синий, зеленый и красный.

Итак, Дно. Не каждый туда стремится - вот и в случае Соавтора это не самоцель, просто по обстоятельствам ему стал небезразличным сам процесс перебора мыслей - и он склонен сорваться в Толстовский штопор 'думать о чем думаешь...'.
Разве не страшно, сорвавшись в штопор, погрузиться - и увидеть, что на дне пусто? Добро бы каждому из нас, ну погрузился, ну не нашел, вынырнул, перекрестился, 'укололся и забылся' - и после пережитой пустоты груз повседневных забот уже не кажется таким тяжелым, а если ты натура впечатлительная и беспросветность дна испугала всерьез, тогда повседневные заботы и даже трудности могут и вовсе не показаться грузом - радуешься, что хоть это есть, хоть это точно есть, и подробности жизни вновь расцвечены во все оттенки - жить снова интересно.
Трудность положения в том, что для Соавтора находка - не просто
победа, а пустота - не просто поражение.
Со страхом он ждет нового себя.

Родные места напоминают о прошлом, убеждая, что это он, конечно же он идет по той самой тропинке леса, которая когда-то вела к потере невинности. От реки, от пляжа - по холму вверх. На маленькую поляну, окруженную дикими грушами.
Говорили, что это переродившийся древний монастырский сад. Тут он бегал еще в детстве, и груши-дички, особенно подгнившие, были очень вкусны.
Когда они шли сюда с ней, он был взросл и серьезен, чтобы хоть себе казаться для нее ровней. Она старше, у нее уже ребенок. Перед этим она похвалила его на пляже - объяснила ему, что он хорошо сложен, что его худоба - никак не слабость. А потом неожиданно, при всем народе, красиво сделала колесо. И сказала:
- Это специально для тебя. Чтоб тебе завидовали.
Вместе им было хорошо. Они как бы защищались друг другом, зная, что завтра - или через день - расстанутся и всё кончится. Странным образом, это было само собой понятно. И понятно даже было, что не кончиться не может - потому им ТАК хорошо.

Сейчас он снова сидит под грушей. В просвете между кронами плывут облака разной формы - плывут быстро, а тут внизу ветра нет, его гасят высокие деревья.
'Я под деревом, и ветра нет'.
Она рассказывала ему, что завела ребенка от любимого человека без его согласия и ведома. Теперь о ребенке заботятся ее родители, а она спешно делает карьеру в аспирантуре (что-то там техническое) чтобы стать на ноги.
Он боится спросить, 'тебе было с ним хорошо?' - боится, потому что сейчас для него это больной вопрос, он еще не знает, каково ей будет с ним - девственником.
Как вспомнилось теперь, она, наверное, была фригидна. Наверное от того и завела ребенка, что ожидание чувств в близости не оправдалось, а если ожидать больше нечего, то нужно искать другой выход.
Она была мамочкой и ему.

На расстоянии времени он и она казались милыми роботами.
Роботов, ведомых страстями, было жаль.
Из прошлого проглянуло другое лицо, он почувствовал запах этого лица - возле рта и носа - запах, становившийся после пароксизма страсти молочным. Она стала его женой.
- Я хочу от тебя ребенка, - шептала она, и эти слова были как пароль для доступа к такого сорта ласкам, что дети от них получиться никак не могли.
Он поймал ее на измене, от чего и стал печальным Дон-Жуаном.
Она изменяла ему со своим старым другом, без которого не могла, видно, обойтись. Она плакала и просила простить, а он наотрез отказался. Отказался и простить, и ударить, потому что знал ударь - и все кончится соитием: ужас обмана станет фарсом.
Потом был гнев серых глаз, он услышал о себе 'импотент' - и действительно стал им на какое-то время.

Сейчас он жалеет и ее. Сейчас он отдает должное сексуальному таланту пожирательницы эмоций - и прощает. Вампиром становишься, когда себя нехватает. Нет в мире виноватых.
- Чтоб быть добрым, надо быть сильным, - говорит он, и вдруг его больно кусает собственная ущербность.
Вот ведь только что он говорил про доброту и силу - хочет повторить еще раз, но всё уже рассыпалось как карточный домик. Прощаясь, из прошлого выглянула тогдашняя вера в 'счастливое будущее' - и обожгла как горячим ветром. Ему уже за сорок, вера если и есть, то смертельно ранена, а неспособность без нее обойтись - тут как тут.
Как жить?

51

Мне приснилось, что я преступник. Было страшно. Чтобы превозмочь страх, я хвастался безнаказанностью. При этом мне было жаль себя, и я прямо во сне стал искать место, где можно спрятаться и заплакать, потому что как жить, если теперь всегда во мне будет мысль, что меня хотят поймать.
Что это от меня уже неотторжимо.
Во сне я вроде бы не был ребенком. Но и взрослым я тоже не был.

Тоска приходит, и приходится болеть. Болезнь эта страшнее насморка, но имеет и преимущество: не обязательно тянется семь дней.

- Как жить? - спросил он себя, не веря в эту минуту ни в какие счастливые исходы, потому что как верить, если в непримиримости к судьбе ты одинок и нелюбим, а сейчас еще - и рукотворно искалечен
- и разве не понятно, насколько зря?
'Утоплюсь', решил он и стал решать, спускаясь с холма, в каком месте это лучше всего сделать - в заливе или в реке. Выйдя на дорогу, он вспомнил, как с ней, что из далекого прошлого, они шли по этой дороге к пароходу, и ему было печально, но легко говорить себе: 'мне некогда, мне надо дальше'.

Улыбка и поднятая для прощанья рука. Горечь в улыбке, которая говорит, что не только тебе горько.
Если бы со слезами выделялись не только вредные вещества, но и горькие воспоминания о неслучившемся, как полезно было бы плакать. О том, на что не хватило то ли смелости, то ли ума, то ли просто судьбы.
И если тобой двигала некая высшая правда, знавшая лучше тебя, что тебе понадобится совсем другое, а сейчас только кажется, что надо именно это, то выплакать бы тогда и горечь правды, потому что правильной она не оказалась.
Миром правит случай, и вот, колесо твоей правды не сложилось с колесом твоего случая в единую ось.

Он решил, что лучше река - чтоб не знать, где найдешься, а лучше, конечно, совсем не найтись.

Он вошел в воду плавнотекущей, но быстрой реки и поплыл. Собравшись заплыть поглубже, он сосредоточился на технике плавания, потому что ему показалось, что кто-то смотрит, как он плывет, и хочет у него научиться. Мысленно он рассказывал о вдохе и выдохе, каким должен быть толчок ногами - и так увлекся, что не заметил, как приплыл к противоположному берегу и натолкнулся на него руками.

Приплыв, естественным было не тонуть, а выйти на берег. Он сел у той границы, где растения теряют всякую возможность укорениться и уступают песку. В попытке вернуть себе комфорт одиночества он оглянулся. Неплохо бы войти с удочками вон в те деревья и заняться ловлей карасей в озерце. Он собрался объяснить, как нужно устанавливать поплавок по отношению к грузилу, и вдруг понял, что не знает, к кому обратиться.
Ему стало не по себе: ощущение присутствия было в противоречии с очевидным одиночеством. Вдруг он подумал: 'это оно!' - и почувствовал, как сжались сосуды от страха. Им овладело детское чувство беспомощности и оторванности от дома, потому что он боялся войти в реку и поплыть назад.
Бессмысленно было бы спросить: 'а кто это собрался утопиться?'

Иногда может показаться трагедией, что ты способен помнить о прошлом и мечтать о будущем - и при этом ты вода.
'Человек должен быть как вода' - сказал Лао-Цзы. Теперь я понимаю, что он имел в виду: с тем, что ты - вода, надо смириться.
Только вчера я осмотрелся изнутри и пришел к выводу, что я вполне самодостаточен и Бога мне не нужно.
Сегодня я еще ясно помню вчерашнюю уверенность и могу вызвать к воспоминанию вчерашние чувства. Но я уже совсем не уверен.

Он понял, что и впрямь боится войти в воду, потому что не уверен, что умеет плавать. Течение же было быстрым, и вода, сразу за желтой линией песка, была черна: наверное глубина начинается сразу, и даже проверить, умеешь ли ты плавать, опасно.

Самое страшное, когда судьба только стучится в дверь. А когда произошло, то сетовать, конечно, можно, но ты уже в новой реальности.
Да простят меня те, кому и впрямь пришлось, но перед Случаем мы
все равны. Это я представил себе примерку новой ноги: вот она, лежит перед тобой, надо ее пристегнуть и привыкнуть. Гуманность жизни очевидна, поскольку походить на костылях ты уже успел.
Он не заплакал, хотя лицо уже складывалось в ту гримасу, когда напрягаются мышцы, что тянут углы рта вниз.
Не в силах больше терпеть страх, он побежал вдоль берега к паромной переправе, служившей летом для транспортировки сена с заливных лугов.

- Я же учил тебя, как надо дышать и двигаться, чего же ты боишься? - крикнул он себе вслед, и наваждение пропало. Он упал на песок, обливаясь потом, слыша стук сердца в висках и покоряясь новой реальности.
Это проявилось в том, что он не стал о ней думать. Уже бывало, когда нечто происшедшее, но необъяснимое и пугающее он тут же прекращал обдумывать. В частности, так он поступал, когда случалось в детстве видеть привидения.
Интересно, что иногда при этом были свидетели, которые тоже молчали и не обсуждали между собой, что это было - и было ли что.
В умолчании крылось для него объяснение: ему всё показалось, а он думал, что другим тоже кажется и они тоже молчат со страху.

Когда сердце успокоилось, послышался плеск воды, хотя плавное течение должно бы быть беззвучным. Ему захотелось убедиться, слышит он плеск действительно, или это только кажется. Он вошел в реку. Теперь невидимые источники тихого звука окружали его со всех сторон - даже опущенная в воду собственная рука. Дно уходило вглубь очень круто - и он привычным движением вонзился в воду, чтобы плыть домой.

52

Дома он вспомнил, что переправы, где возили сено, нет уже много лет.

Бреду по лугам к реке. Отдельные старые деревья стоят поотдаль друг от друга, и отсутствие необходимости наперегонки тянуться к свету, как в густом лесу, придало каждому из них свою, 'причудливую' форму.
Как я мог упустить из виду, что и ветрам эти деревья противостоят в одиночку - не в этом ли причина причудливости?
Впрочем, ветра в наших местах не так уж жестоки - это не то, что на Севере, где во многих местах деревья наклонены от моря.
Я бреду и свободен сейчас от неотложных забот. В минуту внутреннего равновесия легко чувствовать себя участником живого процесса, в котором каждый росток использует всю отпущенную ему природой изворотливость, чтобы выжить и оставить себе продолжение. Вот и я
тоже изворачиваюсь и живу по обстоятельствам, применяясь к их смене. Мои способности отчасти идентичны тем, которые есть у дерева, только причудливость невидима: она в уме.

Вдруг мне привиделось, как маленький кто-то обжил пока только кусочек мира - вокруг шалаша. На краю этой площади есть куст, за которым - джунгли, темная стена.
Как бы невзначай, играя, он ковыляет мимо куста, и неумелые шаги, когда ходить еще только учишься, когда тело норовит упасть вперед и вернуть тебя к медленному, но зато удобному способу ползком - неумелые шаги становятся возле куста уверенней, даже кривые ноги ступают ровнее.
Страшно, но любопытно. Потому что куст - игрушка на пути к темной стене.
Как и все остальное, освоение джунглей начинается с игры.

Смена игр сложит в тебе мечту о моменте, когда ноги сами понесут из джунглей домой - потому, что тяжесть добычи толкает в спину - и в предвкушении победительного соития.
Тебя толкает 'неведомая сила', ты еще и не знаешь, к чему стремишься, но всё так устроено, что что бы не вышло, придется только желать, вновь и вновь.

Я уже писал о таком: 'не опишешь'. А сейчас понял, что и не вспомнишь. Разве что 'мысли-свечи', но и они не то.
Обман жизни, о котором приятно погрустить.
Не в том ли он, что только то и остается, что воспоминанья, а и они - не то?

Вдруг мне показалось, что происходит жизнь меня, но не моя.
Я привиделся себе сидящим на берегу с удочкой.
Не в темноте ли вод главная притягательность этого занятия?

Мне захотелось представлять что-то касательное - то ли как чайка выхватывает рыбу из поверхности вод, то ли как ласточка стрекозу из ветра, или еще, как пес - лакомый кусочек - быстро - из божественной руки.

Мне стало грустно, что все прекрасное так мимолетно, что так часто приходится ждать и просить время идти скорей.

Блестящая спина Зверя показалась из темных вод и ушла вглубь снова.
Через мгновенье ничто не напоминало о происшедшем, и происшедшее уже могло быть сном.
Нить желаний, требующих удовлетворения, показалась спасательным канатом, держась за который во сне не утонешь.

Он испугался не за себя, он испугался за того, кто еще ничего не знает и видит все впервые. Он испугался, что если самые первые картины страшны даже для него, уже повидавшего, 'то как же потом мы избежим ночных страхов?' - думал он, совершенно не удивляясь своим мыслям.
Срочно нужен был просвет солнца в тучах, срочно нужен был ласкающий порыв теплого ветра, срочно нужен был прогретый солнцем мелкий и теплый, желтый, потому что виден песок на дне, залив.
Чтоб привыкнуть к воде прежде чем глубина сделает ее темной.

- Где я заплутал? - спрашивает он себя, но уже не боится. Он ловит всё открытым взглядом, полным вдохом и чувствует тот запах, что после грозы.
Еще он помнит, что был сон, который забылся, но он помнит, что во сне справедливость счастья была очевидна. Она каким-то образом проистекала из соображения, что сознание кратко, а существование вечно. И это было воспринято так легко, как будто пришло само без никого, от никого.
Сейчас он уже не спит, сейчас он уже знает, что помнить тот сон невозможно, можно помнить только о сне.
Сейчас он уже не спит и помнит, как зашел в одну церковь и услышал, как в ней ругают другую. Он удивился, зашел в другую, и услышал, как там ругают предыдущую.
И возымев было надежду, что кто-то его научит, чтоб не надо было сидеть с удочкой у темных вод, он понял, что не научат.
- Как быть? - спросил он тихо, чтобы не пугать того, кто ничего еще не знает, чтоб не пугать его тем, чего он и сам не знает, и спрашивает, зная, что вопрос будет без ответа.

53

- Я не виноват, что так все происходит, - говорю себе на ходу, хотя ничего страшного или даже особенного сейчас и не происходит.
Дом не горит.
Наводнение не приближается.
Движусь я по сейсмобезопасному району.
Почему я повторяю заклинание, что я не виноват?

Передо мной Соавтор. Я вызываю его при малейшей необходимости так у нас заведено. Другой вопрос, в какой степени он готов к задушевной беседе. Я смотрю ему в глаза и думаю, стоит ли поделиться с ним сном, в котором будто бы из чужого дома в чужом городе я собираюсь в путь.
У меня сегодня вся ночь состояла из снов. Чтобы сон запомнился, нужно в момент сна проснуться, а мне спалось трудно, я часто просыпался, приснилось даже, как что-то не ладится с моей автомашиной, я открыл мотор, а оттуда - пламя.

Смотрю Соавтору в глаза и не знаю, смогу ли обсудить с ним, что все это значит - и значит ли хоть что-нибудь, и в то же время не могу отделаться от необоснованной гипотезы, что он тоже думает, чего не хватало в той картине, когда мы вроде бы выехали на свет Божий из сумерек и стало светло.
Там была бухта, в бухте корабли, а надо всем - очень голубое небо. Мне захотелось быть первым среди нас обоих, кто догадается, что не так в том, что мы видим. И как вдруг светло стало во сне, так сейчас разом объяснилось: на светлом голубом небе не было солнца. Поэтому не было и других красок, кроме серой и голубой.

А я нуждаюсь в теплом цвете.
- Подойди сюда, - говорю ей. Она смеется и совершает неуловимое чудо, когда в маленьком и замкнутом помещении, в котором мы спрятались от жизни и от снов, когда в этом помещении она умудряется сделать вид, что сейчас убежит - нет, не убежит, убегать некуда исчезнет, и чудо в том, что я верю и пугаюсь, и этим цель достигнута - ее и моя.

В том-то и дело, что не ясно, как внезапно можно поверить.

И вдруг сознание, что ты и она, вы оба хотите, чтоб сегодня получилось.
И краешек мысли о тяжести, которую ты ей переливаешь и кажешься себе вроде бы взаправду силой справедливой и сладконаказующей - за ее желание взять тебя в рабство, сделать отцом.

- Как объяснить? - спросил он себя, может быть впервые по-настоящему чувствуя себя круглым дураком, потому что может быть впервые чувствуя себя к этому в силах.

Смотрю Соавтору в глаза и хочу спросить,
- Как объяснить, Друг? - потому что кого же еще назовешь Другом?
- Как вдруг что-то объясняется? - спрашивает он себя, мысленно прячась от кого-то, кому еще рано про эти вопросы знать, кому интересно пока другое: к примеру, откуда берутся бабочки?
Но это вопрос легкий, а вот и другой вопрос, на который нет ответа: почему бабочки летят на свет?

Он не имеет права не знать ответ и начинает думать в безнадежной надежде догадаться. Пытается от противного: а могут ли ночные бабочки - это ведь только ночные бабочки летят на свет, это только для них губительно нарушение той тьмы, которая для них светла как свет для нас - а могут ли они, чей зрительный механизм настроен ночью на громадную чувствительность, оставаться к свету равнодушными?
И вдруг нелепая ассоциация со светящимся тоннелем, полет в котором, как ему известно, не означает ничего большего, чем чрезмерное предсмертное возбуждение нейронов зрительной коры, эта ассоциация приходит и наполняет его ум тревожным предчувствием догадки - не о бабочках, не о тоннеле, знать бы о чем, не быть бы и тревоге.

'Лишь бы не показалось, что я это уже знал, да забыл' - пугается он, понимая, что тогда уж ни за что не догадается - и поэтому, идя по лесной дороге, ищет, чем бы отвлечься, чего бы интересного увидеть и показать.
Хочется увидеть на его лице улыбку. Не всё же время быть озабоченным, не всегда прорезаться морщинам - забудем, что сердце мудреца в доме скорби.
Было бы красиво, появись на его лице улыбка. Но вместо этого желание поделиться столкнулось с одиночеством, и в лесу стало страшно как давеча на реке. Только если на реке это был страх потерявшегося, то сейчас он боится потерять.

Смотрю на отрешенность лица беременной. Когда облегчение уже позади, можно услышать рассказ: 'в конце мне уж было все равно, кто там родится, хоть чудище, лишь бы освободиться от этого груза'. Это из вспоминаемых сознательных мыслей, и я не помню успешной попытки спросить о мыслях подсознательных.
Да и что спрашивать, если отрешенность: мозг занят.
Плавание в утлой лодке, когда Я регистрирует волны, следит, чтоб весла не зарывались в воду и держит направление к берегу, только бы пристать.

Он сошел с тропинки темного грабового леса, приняв под гору, туда, где солнце освещало кусты боярышника.
Он искал траву, в которую хотелось бы упасть, чтоб притаиться и жить дальше.
Трава нашлась, и к нему постучалось чувство, образовавшееся еще в детстве. Его хотелось сейчас как воды.
Когда, кажется, готов со всем проститься. И эта готовность даже радостна. Радостна тем, что хотя ты и знаешь, что прощанье неминуемо, но пока момент не наступил, можно еще мечтать.
Не признаваясь себе в этом, можно мечтать, как вдруг кто объявится и скажет, что прощанье - это встреча.
Не столько ли готовности проститься, сколько веры, что объявит-
ся?
Тут ты сам себе Соавтор - и потому сиротски одинок. В этом одиночестве напрашивается, хочет прекратить звенящую тишину неведения, хочет случиться Чудо.
Кажется, вот заговорит тот, кто боязлив и хрупок, кто прячется и только иногда становится твоим глазом во внутреннем мире, кто в ваших с ним прогулках всё чувствует и обо всем молчит.
- Гомункулус, а ну как что-то скажешь?
Молчит.
Момент полной тишины сменяется кваканьем лягушки. Это наверное в теплом болоте внутреннего мира прошел чей-то испуг.
Мир заполнился всеми звуками.
Кто-то зашел в теплоту церкви, быстро и деловито совершил ритуальные движения. Мне завидно навыку быстрого успокоения.
В церкви никогда нет тишины. Там все заполнено эхом.
Еще я вспоминаю неслышный плеск воды и невидимый свет тьмы.
И стрекотанье древоточца в стене прародительского дома.

54

Спокойно высказываюсь. Спокойно говорю, что существование - суть неопределимый процесс, не так от щедрот своих, как по необходимости питающий сознание. Ибо друг без друга сознание и существование никак не могут.
Если меня спросят, а как это у камней или даже у деревьев, то я скажу: они не существуют, потому что не сознают.
Мне все равно, эклектику каких философских теорий, уже давно, конечно, устаревших, представляют подобные воззрения. Мне все равно еще и потому, что сам себе я верю и не верю.
Я знаю, что верней неверия нет ничего, поэтому скажу еще покрепче:
- Все рассуждения не эту тему - и в том числе мои - чушь.
Но пока я еще не закончил - ни мысль, ни книгу, и поэтому меня не собьешь: 'мыслю, значит существую'.

Стало обидно за камни - и того уж больше, за деревья. Я вспомнил, как в эпоху колесных пароходов, отходя ко сну и не желая никого оставить до утра обиженным, я даже огню на плите шептал 'спокойной ночи' - а теперь вот, отказываю в существовании и тому, что может меня сжечь.
Я трогаю шершавый ствол, превращающий жар солнца в тепло. Вот отслоение коры. Отломав его, можно выстругать ножом кораблик.
Оставшийся после этого шрам у меня на ноге до сих пор.

Колесный пароход, тот, что их давно уже нет, приближается к цели. После редких сёл на холмах, появляется город. Хоть он и скрыт зеленью парков, но по набережной бежит трамвай, символ иного мира. Шум колес парохода звучит радостным аккомпаниментом существованию, каждая минута которого приближает тот миг, когда в киоске у речного вокзала можно будет купить мороженое.
Радостям жизни - 'Ура'!
Ты еще мал, тебе не хочется молиться.

Легкость вызова воспоминаний закружила голову и проложила дорогу из сиюминутной действительности в те самые сны, когда попадаешь в
город, в котором наяву не бывал, а улица знакома, и даже знаешь, что там за углом.
Вдруг показалось, что он был везде, только не все помнит.
Вдруг вспомнился уж совсем идиотский сон, как он заглядывает за предмет и говорит кому-то: 'вот как просто - что хочу, то и вижу'. Вдруг он увидел глаза, которые кажется уже видел во сне, и впал в панику: кто ты, как тебя назвать? Глаза глядели не строго и не печально. Они глядели внимательно.
Из вроде бы живой ипостаси грозили стать портретом.
- Не я ли это? - несмело показалось, но вместо ответа портрет исчез.
Потерялся? Или просто идут они рядом, глядя вперед и друг друга не видя?
'Спрашивай, я много знаю, спрашивай, я объясню' - кто из них говорит кому?
А жизнь волшебно осязаема, ощущается в полноте, без трудности признать слабости и переживания. Слабости игрушечны и преодолимы, потому что с Гомункулусом вместе, не как участники, а как зрители они смотрят вниз с достаточной высоты - и играют с прожитой жизнью.
Ничто не может быть в ней исправлено или изменено, только царит
отношение легкости - и к тому, что было, и к тому, что будет. Молча и, кажется, хором они повторяют: 'жизнь'.

Незаметно и естественно истинный мир совместился, наконец, с миром гомункулуса. Вот теплое болото с квакающими лягушками, вот незнакомый и хорошо известный город - сейчас день, и видна чужая архитектура, и это несомненно не Нью-Йорк, хотя вон там, поотдаль - Бруклинский мост. Это не Венеция и не Страсбург, хотя есть уличные каналы с разноцветными лодками на них.
Каналы уходят из города прочь, становятся извилистыми, и там, где нет на них плотин, где они прослеживаются дальше, а воздух ясен и видно столько, сколько надо, так вот, там вода встречается с зеленью, зелень обступает воду все теснее, смыкается над ней, и если бы плыть в том месте на лодке, что было бы прекрасно - и кто сказал, что невозможно? - то это были бы уже джунгли.
Где-то там его ждут. Он еще удивился, откуда это ему известно: гомункулус молчит, пальцем не показывает - он по-прежнему рядом, и его по-прежнему нет.

Вот оно, место на поляне с шалашом и кустом. Ближе, ближе, хочу лучше видеть! Где тот, кто учится ходить?
Шалаш разорен.
Хорошо бы, это был сон.

Что же случилось с маленьким увальнем, щурившим глаз в темные пустоты куста - готовя себя к охоте?

Сейчас мы все вместе - Я и Соавтор и, главное, свой в этих джунглях Гомункулус - пойдем искать пропажу.
Только на душу падает свинцовая тяжесть, Соавтор опускает голову, да мы и так знаем, что искать некого.

Зачем же собрались все втроем, если поиски не могут стать ничем, кроме поминок по нерожденному?
Неужели есть еще надежда?

- Требуются рабочие планы на следующий год, - сказала секретарь Отдела.
Сакраментальные слова соприкоснулись с течением жизни. Слыша их как из далекого прошлого, он увидел, сколь новой стала эта жизнь. В подтверждение, лягушки в теплом болоте огласили ночную тьму пением небывалой силы.

Соавтор говорит
Как я уже рассказывал, синаптическая передача сигналов от нейрона к нейрону происходит путем выделения вещества-медиатора одним нейроном и воздействием этого вещества на рецепторы другого нейрона.
Если добавить медиатор в среду, окружающую нейроны, то передача прерывается, потому что все рецепторы оказываются занятыми, и некому воспринимать сигнал.
Уже довольно давно я обнаружил, что результаты таких экспериментов зависят от возраста исследуемых животных. Если гиппокамп взрослых крыс замолкает под действием медиатора навсегда, то у молодых животных через какое-то время синаптическая передача восстанавливается, и при этом изменяются ее свойства, как будто она перестроилась.
Я не придал значения этим наблюдениям, придумав для них много тривиальных объяснений - и каждое могло быть правдой. Эти эксперименты проводились ИН ЖИТРО - то-есть не с целостным орга- низмом, а 'в пробирке': изучались кусочки гиппокампа, сохраняющие жизнеспособность в среде, насыщенной кислородом.
В соседней лаборатории, тем временем, я видел, как зависит от возраста способность крыс учиться.
Я видел, также, что способности синаптической передачи перестра- иваться, а крыс обучаться, уменьшаются с возрастом примерно в одни сроки.

Исходя из этой информации, СОВЕРШЕННО ОЧЕВИДНОЙ могла показаться необходимость проверить, не связано ли обнаруженное свойство синаптической передачи со способностью обучаться.
Не стоило ли бросить все, и заняться только этим?

55

В писании я, если уж выдумываю, то так, что верю сам. Поэтому искренне заявляю, что никогда не лгу.

В свое время Соавтор сопоставил факты, сказал себе, что возможность интересна - и ею не занялся. Это опять к тому, что случаться - не то, что происходить.

Суетное отвлекает, темнота вод не видна. Я о ней только помню.
Суетное отвлекает, сейчас оно предстало предо мною как стена из старых, рваных объявлений.
Среди них, я знаю, есть одно, для меня важное, и нужно бы его распознать, но краток миг растерянной калейдоскопической беспомощности, и вот, окружающее потускнело, за окном пошел град. Если некуда спешить, то и безрадостные мысли умиротворяют. Я думаю о сковывающем большинство людей неверии в Случай. Я особенно сочувствую тем, кто должен что-то вот сейчас придумать. Как легко попасть и как трудно выйти из состояния, когда ни в какие из возможностей своего ума ты не можешь поверить, а значит, не имеешь настоящей силы их реализовать.
'Не верится...' - что еще тут скажешь?

Я знаю, как будет дальше.
Я знаю, не только что случится, но и могу себе представить, почему.
И все равно меня завораживает неопределенность движения мыслей, я снова вспоминаю непрерывную изменчивость облаков, что ею позволяет любоваться непреклонное постоянство ветра.
И я восстаю против всякой определенности.
Я представляю существование волшебного генератора.
Он пускает шутихи, не давая небу потемнеть, и время от времени даже создает иллюзию настоящего дня.
Эти собственные мои представления делают для меня же очевидной мою глупость восхищенного дикаря, и становится обидно за таинственный прибор, производящий и шутихи и мою способность ими восхищаться.

Дорога пустынна, я сажаю малыша к себе на колени и даю ему в руки руль.

'Пока мир не воссоздан, нет и Я' - если помните, среди оправданий жертвы это было главным.
И вот, весь отпуск и река, прошлое и будущее, мир внешний и мир внутренний, Соавтор и Гомункулус, не говоря уже о синаптической передаче и способности обучаться, покрываются как серой мантией дождем. Казалось, все и вся только и ждали этого дождя, словно и впрямь это было не волшебство воссоздания, а дождь, настоящий и теплый, пришедший из детства, когда в лодке он лежал под плащ-палаткой и подглядывал, как весь мокрый отец пытается запустить заглохший прицепной мотор.

Малыш очень старается, он уже предчувствует трудности приближающегося поворота, но рядом с рулем мои руки, а на педалях мои ноги, и я вдруг понимаю всю жестокую несправедливость мира, отпустившего нас на волю, боясь которой мы строим молельные дома.

Озерцо воды, собравшееся в складках плащ-палатки, пролилось прямо за шиворот, утвердив тот факт, что мир воссоздан.

В великом страхе за свалившуюся откуда не возьмись ответственность он смотрит на свои уже начинающие морщиниться руки, ему не надо и заглядывать в свои уже мутноватые глаза, чтоб душа впала в горесть за погубленную чью-то жизнь, единственным гарантом которой стал он, у кого уже гуляет давление и кто знает, не готово ли место для пробоины в груди.

На вершине холма вдруг открылся замешкавшийся с обгоном встречный грузовик. Возможность мгновенного решения всех проблем еще успела осознаться, но счастливый механизм самозащиты сработал, и нужные сантиметры и миллисекунды нашлись.

Выход найден: он успеет дожить свою жизнь за двоих.

- Совершенно возмутительно - такое заметить и пройти мимо, - это он себе, вслух, о синаптической передаче и обучении. Ему перехватило дух от нетерпения и от азарта - как бы кто не опередил.
Он ехал в лабораторию, вдохновленный открывшейся возможностью и исполненный веры в успех.

Где-то посредине пути в один из моментов он почувствовал, что сжалось сердце: у одной из крытых автобусных остановок стояла женщина, и ему показалось, что это Вера. При всей очевидной этому невозможности он поймал себя на том, что она ИМ не нужна. В эти считанные секунды, проезжая мимо, он успел поймать себя и на том, что давит на акселератор, и что чувствует угрызение совести за ее одиночество, как будто действительно он УЖЕ НЕ ОДИНОК.
Он побоялся даже скосить глаз и убедиться в очевидном, что женщина на дороге - это не она.
Потому ли, что всё равно оставил бы ее на дороге?
Или потому, что от мыслей о ней не уедешь все равно?

56

Увидев привидения, я тоже каждый раз пугаюсь и молчу. Впрочем, я не мистик, и думаю, что бесполезно будет спрашивать потом у Веры,
что было с ней в тот самый день и час.

Платье женщины развевал ветер, и в шевелящихся складках хотелось угадать живот. Будто вот-вот обтянется на мгновенье вмещающая округлость. Но все осталось позади, а потом женская фигура вернулась к внутреннему взору уже приготовленной для памяти: ветром 'обезребёненная', и тянущаяся к ним, потому что они - это ее двое.
Только они уже далеко.
И это не Вера, это никто.

Показалось, что автомобиль на мгновенье завис в невесомости, как бывает, когда совпадают большая скорость, неровность дороги и сильный порыв ветра - совпадают, заставляя сердце замереть.

Пусть стих чужой, но если твою душу он трогает, знай, что он столь же твой, как и чей-то.
Пой чужую песню, и если она трогает твою душу, значит песня тоже твоя - жив ли, умер ее написавший.
'Подлинная мистика бытия, - молчит он себе в дороге, - от веры
в которую никогда ни стыдно, ни неудобно, потому что она выше - и
сколько ни задирай голову, она все выше и выше - совмещает в себе
загадку с разгадкой, доказывая, что это одно и то же.'
Он молчит по поводу издавна занимавшей его мысли о том, почему информация не наследуется.
Почему не наследуется картина мира, а лишь способность ее впечатывать?
Сколько будет правды в том, если сказать: 'передать мир с геномом невозможно - не вместит'.
Ну не весь же мир, лишь познанную его часть, ту, что и так растет от поколения к поколению - и вмещается, и ни о каком насыщении вместительных способностей речи нет. А при наследовании, какая была бы во всем эффективность и экономия!
Итак: почему нет? Если можно передать с геномом способность вмещать вместилище, почему не передается вместимое?

Тут уже упоминалось хитрое чувство, когда говоришь сам с собою вслух.
Можно пойти в церковь, поставить свечку - это тоже способ сообщить.
Но еще хитрее, если сам с собой молчишь.

Почему каждому Я все приходится начинать сначала? Казалось бы, вполне можно избежать непрерывно продолжающегося вселенского процесса обучения тому, что в огонь нельзя совать палец. Но почему-то это неизбежно, и вот он мечтает, как бы найти - нет, сам он и не тщится - он мечтает, как бы при решении его задачи НАШЛАСЬ - пусть бы и не нашлась, так хоть дала знак о своем существовании 'подлинная мистика бытия', та самая настоящая, что призвана соединить без противоречий веру в ПРАВДУ ОПЫТА, без которой бессмысленна его профессия, с другой верой, что ее он называет просто 'другой', но без которой в иные мгновенья бессмысленна жизнь.

Среди наиболее сильных аргументов, почему наследования нет, тривиально проглядывались ограниченность личностных устремлений и неминуемая преходящесть страстей, столь убедительно иллюстрируемая житиями великих и малых сих из разных времен и мест.
При таком взгляде полная обновляемость действующих лиц выглядела ничем, кроме условия выживания вида - впрочем, и не менее того.

Обо всем он себе молчал, суеверно боясь нарушить только что образовавшийся союз - то ли по спасению неспасимого, то ли для дерзкой попытки достижения мечты.
Потому что союз образовался с той стороны бытия, где слов нет в мире Гомункулуса.
Что чрезвычайно затрудняет мою задачу.

Сию минуту он что-то понял: ведь он может стать - кажется уже стал - первым нарушителем правила ненаследуемости!
'С моей помощью ты все испытаешь, чего лишил тебя я...' - это еще раз сказал он себе как заклинание, будто проверил, все ли дома, но уже зная, что эти слова просто бессмысленны, потому что новое существо, начав подъем не с нулевой отметки, и нуждаться-то, может, будет не в том, чего всю жизнь хотелось папе.
Все слилось в мессианском порыве: МЫ собираемся открыть механизм впечатывания мира!
И кто же еще откроет, как не тот уже сознательный мозг, в кото-
ром снова начался и 'всвеже' происходит соответствующий процесс?

Молекулы. Это снова будут молекулы.
А я все не могу успокоиться, меня волнуют эмоции. Сейчас я мис-
тик, и могу себе позволить говорить, что в голову взбредет.
Я - мистик - говорю: 'все понятно: мы - нечто большее, чем земной мир, и засорять души атрибутами временного вместилища бессмысленно'.
Я - больший мистик - говорю: 'главное - не мир, а сознание - его и себя - и его в себе. Для этого просто нужна работа. Пусть бы мир и был там, в геноме, да только всё равно нужно поработать, чтоб его образовать'.
Я - еще больший мистик говорю: 'мир это и есть сознание, только вполне заполнившееся, и потому неспособное сознавать - больше некуда. Полная полнота стала пустотой, и как выход из тупика - мы. Не надо только спрашивать, зачем и кому мы надо'.
И тут я - простак и фантазер - говорю, даже не давая себе труда представить, что такое хоть один мир, но мне подавай все миры сразу и обо всех я говорю, сколько их ни есть. Они разбежались после Творения, им скучно. И вот они - или один из них, пусть он по-сказочному будет самым умным-древним, или наоборот, самым молодым и шустрым, но он создал нас как средство радости и общения, чтоб мы придумали, как снова сообщиться всем мирам. Потому - а может, не потому, а для того - каждый из нас изначально пуст, но зато - способен к наполнению любым предложенным 'пред очи' миром.

57

Он тем временем думал совсем не об этом, он даже не сознавал, о
чем думает, только вдруг почувствовал, что трудно вести машину -
на глазах слезы.
Вызвавшее их чувство было, может, и не новым, не помню, упоминалось ли оно уже в этой книге, но это не имеет значения, потому что новая музыка - это те же старые ноты, и мне опять-таки безразлично, кого я тут цитирую.
Сейчас, когда слезы заставили съехать на обочину, он чувствует себя актером, так хорошо знающим роль, что и помнить ее не надо вот просто так. Он видит себя легко удачливым - и не одиноким. Теперь он действительно Соавтор - неизвестно, правда, ЧЕЙ. Однако в нем уже есть страх богача: он уже боится себе признаться, боится даже подозревать, что открытие если и не сделано, то только потому, что еще не положено на бумагу.

- Споемте гимн субстанции, в которой свершено, - сказал бы я, но надо еще положить на бумагу, без этого не скажут 'вот оно'.

Пока же мысли о мыслях, как шустрые муравьи, надстроили муравейник над придуманным, хотя и непонятно, зачем придуманное прятать.
Я, впрочем, догадываюсь зачем: один из главных механизмов самосохранения - разумный консерватизм. Ни с чем новым он не борется. Он его тривиализует.
Когда новый взгляд на вещи, превращающий их волшебным образом в вещи новые, вдруг нового в них уже не видит, это значит, что новое пришло.

Он никогда не говорил ни себе, ни ей, что он ее любит. Мы знаем, что любить - не в его правилах.
Но вот ведь приснился ему в эту же ночь, когда он добрался в свою пустую городскую квартиру, сон, что он ее РАЗЛЮБИЛ.
Увиделось все то же привидение на обочине, только тогда, наяву, он не уловил момента, когда ветер охватил складками платья одну лишь худобу. А во сне - увидел.
Он разлюбил ее во сне за то, что она позволила себя обмануть.
Он обиделся за того, кто сейчас в нем.
Он не спросил себя, случилось бы то, что должно случиться, если бы не операция.
Он вообще на следующее утро сна не вспоминал - настолько сон был страшен.

Мне тоскливо, я думаю: помогло бы мне от тоски закричать?
Я думаю: хотел бы я, чтоб крик мой был услышан?
Я вижу картину, как на меня удивленно смотрят, чего он кричит? а я делаю вид, что потерялась моя собака и это я ее зову.
Проходите и идите себе. Найти мою потерю - моя проблема, я не собираюсь спрашивать, не встречалась ли она вам.
Потому что знаю: не встречалась.

Между прочим, не зря служители почти всех культов кричат намеренно дурными, нарочито 'ряжеными' голосами.
Я, к примеру, пребываю в полном мире с сознанием, что ряженость - как раз и есть главное не только в институтах религии, но и в грешной и смертной, в частности моей, душе.
Чтоб убедиться в этом, достаточно лишь попытаться рассказывать о себе ВСЮ горькую правду - и убедиться, что это невозможно.

58

В распоряжении каждого из нас - сознание, включающее мир и опыт. В нашем общем распоряжении - слова.
Осознанная им в себе общность тоже была как бы 'МЫ', только молчащее. И в НАС была новая сила - но в этой новости, суеверно боясь что-то нарушить, нельзя было себе признаться.
С новой силой он приступил к работе.

Иногда мне кажется, что вся наша сущность спит, и только иногда
просыпается.
Я начинаю фантазировать: вот бы всё наоборот.
И тут же в мои фантазии врываются странные фигуры - дергающиеся, сами с собой разговаривающие - или наоборот, напряженно молчащие,
обуреваемые удивительной, потому что неподвижной, пляской Святого
Витта.
Пляшущие фигурки спрыгивают с черепка, который держит в руке археолог, они продолжают свой танец сквозь рассказ о Шерлоке Холмсе, вот они уже дополняют собою пейзаж беспорядка на моем письменном столе, и я сознаю их как послание, которое нельзя сказать, а можно только сплясать или спеть - или простонать в виду первых лучей солнца, тронувших верхушку минарета.

Можно ли проснуться - как родиться?

Забавно, но у последовавших событий был аналог из его же молодости. Только придя в Институт на работу, он выделился среди медицински-образованных коллег знанием электроники. Этим знанием он был обязан юношескому увлечению. Даже через многие годы приятно вспоминать приятное - так было и с воспоминанием о том, как в бедности становления отечественной электрофизиологии, когда установки делали из деталей списанных радиолокаторов, он, подобно божеству, подсказывал загнанному в тупик в борьбе с электрическими помехами коллеге: 'подсоедини этот провод сюда' - и помехи исчезали.
Сейчас, командуя парой аспирантов, он испытал то же чувство, предложив им сделать вроде бы нелепый опыт, но предсказанное сбылось и продолжило сбываться, а если не сбывалось, то из расхождения следовала новая возможность.
В какой-то из моментов он воскликнул:
- Вы понимаете, ЧТО мы можем найти?
Впрочем, аспиранты хоть уже и понимали, что могло найтись, больше хотели диссертаций, они хотели их по возможности вовремя и поэтому не так верили, как боялись, что всё каким-то образом окажется неправдой и лопнет.
Он шутил над их страхами и непрерывно подзадоривал, потому что иначе нельзя было бы работать плодотворно по двенадцать часов и без выходных.
Только одного он не мог позволить себе, хоть и знал, что им это
очень помогло бы. Он не мог, как это должен был бы сделать хороший руководитель, превратить их из соучастников в сотворцов.
Потому что дарить можно только свое.

Это уже было: как с портретов взирают лица, и ты даже и не думаешь, что они не смотрят и не видят.
Я все толкую о словах, о недостаточности слов для объяснения всего происходящего - не только для объяснения, но и для простого описания, которому для вящей достоверности тоже нужен стон.
Но вот сейчас мне показалось, что и поговорить можно с толком.
Только при чем тут портреты в старом музее?
При том ли, что в детстве, при первых приступах страха перед жизнью из-за того, что есть смерть, это был сильно облегчительный аргумент - вон сколько людей было, и все умерли?
Или при том, что пусть и невозможно до конца поверить, что они не смотрят и не видят, но ты помнишь, как бывало, что верилось. Не замечал ли ты тогда, что внутренне произносимые слова приобретают особый звук? Будто звучат в настолько большом зале, что ты не можешь охватить взглядом все углы и не знаешь, кто тебя может слышать - попробуй тогда, соври.
И как во сне, который снится не по твоему желанию и ты лишь наблюдатель своих поступков и суждений, мне показалось, что жизнь идет ради тех всего нескольких слов, которые даже в этом зале ты смело сможешь прокричать.
Я вдруг испугался, что у меня и одного важного слова не найдется, и готов был уже кинуться в поиск: о чем бы крикнуть - если не о делах, то хотя бы о муках - где же мои оправдания в жизни, которая показалась в этот момент проживаемой совершенно зря.
И тут я вспомнил о многих людях, кого знаю, вспомнил, что я в ужасе от их судьбы.
Самое интересное, что если бы рассказать им о них же как о каких-то неизвестных, они бы сами ужаснулись - или, по крайней мере, посочувствовали, а так - спокойны.
Я допускаю, что и на меня кто-то смотрит с тем же чувством.
С тем же чувством я сам иногда думаю о себе.
Когда оно проходит, я испытываю такое облегчение, что даже благодарен становлюсь вызвавшему его отчаянию.
Вспомнив об этом, я вдруг понял, что наследовать опыт не надо.
Это не то, что я могу сейчас сформулировать теорему и предоставить доказательство.
Я допускаю, что доказательство и не найдется, допускаю, что и быть его, словесного, не может, но примириться с этим трудно, и чувство недосказанности остается.

В распоряжении каждого из нас сознание, включающее мир и опыт.
В нашем общем распоряжении - слова.

59

Появился первый результат.
Как указывалось ранее, под воздействием возбуждающего медиатора НМДА-рецепторы открывают в мембране нейронов гиппокампа каналы. По ним внутрь нейронов поступают ионы кальция, служащие, в свою очередь, передатчиками информации к внутренним структурам.
Новый результат позволил предположить, что есть другой тип НМДА-рецепторов: они не управляют ионными каналами, но способны усиливать синаптические связи между нейронами. Обнаруженные по косвенным признакам, в экспериментах на кусочках - или срезах мозга, рецепторы функционировали лишь у молодых животных, их исчезновение хорошо совпадало по времени с уменьшением способности обучаться по мере взросления.
Это был лишь аргумент, но никак не доказательство того, что новые рецепторы напрямую связаны с обучением. Нужны были эксперименты с обучающимися животными - например, с крысами, ищущими подводную платформу.
Обычно доказательства находят с использованием фармакологических препаратов, используя, к примеру, блокаторы рецепторов - и изучая потом, как такие блокаторы влияют на функции организма. Но в данном случае это было невозможно в силу очень простой причины: по своим фармакологическим свойствам новые рецепторы нельзя было отличить от 'старых' - тех, что управляют каналами: все известные вещества, воздействующие на одни рецепторы, так же влияли и на другие.

Тупик с соблазном: пока 'ищется' решение, опубликовать предварительный результат. Но журнал Nature с большой степенью вероятности не примет эту работу - со стандартной формулировкой отказа, суть которой в том, что работа интересна лишь для узких специалистов. Что тут возразишь?
Публиковаться в менее знаменитом журнале он не хотел. Поразительным образом он не воспринимал тупика всерьез - аспиранты смотрели на него уже не с укоризной, а с ужасом, и он мог только догадываться, что они говорили, когда он выходил из комнаты.
У него было странное чувство, что решение есть, что оно в действительно нужный момент окажется под рукой. Он попросил аспиранта, чтобы тот сделал выборку из последних работ по выделению НМДА-рецепторов. Взяв пачку оттисков и журналов, он начал копаться в них. Ему надо было, чтобы кто-то, выделяя рецепторы НМДА из мозга молодых животных, нашел что-нибудь еще в дополнение к тому, что обычно выделяют из мозга взрослых.
Таких результатов не было. Тут мог быть действительно тупик.

Как и в остальных областях человеческой деятельности, в науке, чтобы сделать существенный шаг вперед, нужно не только быть к этому способным, но также оказаться в нужное время занятым 'созревшей' проблемой - и иметь средства для ее решения.
Несколько миллионов мастеровых от науки тяжко трудятся по всему свету, не зная, как распорядилась ими судьба - на нужном ли они месте в данный момент, и не закончатся ли деньги до того, как найдется решение. Наполеоновский жезл у огромного большинства очень скоро оказывается на самом дне ранца, и всё же для многих главный смысл жизни - в познании. Познание - одна из самодовлеющих страстей, и я бы не спешил называть это профессиональным идиотизмом. Хотя бациллами этой болезни и насыщен воздух науки, однако я не только повторю вслед за Ницше, что 'в науке мы те же охотники', но сейчас, после еще одной сотни лет научного развития, добавлю следующее: жесткие правила, согласно которым новое должно пробивать себе дорогу сквозь толщу сопротивляющейся парадигмы, изощряются по мере усложнения предметов изучения и всё более напоминают становление новой религии.
Практические результаты исследований - это уже не только технологический прогресс, но и всё большее число распространяющихся среди масс советов, КАК ЖИТЬ.
Если утилитарно определить изначальный смысл религии как веру в способ выживания, то устами Науки она уже вещает. Так что, поверим в новый выход из пустыни?
Соавтору нечего рассказать о том, что в действительности происходило в то время, как он решал, звонить ли своему знакомцу из США. Наверное потому, что думать без слов - это совсем не то, что думать словами.

Хамфри D. был одним из первых среди тех, кому удалось выделить рецепторы НМДА, мало того, он выделил рецепторы из взрослых и молодых животных - и не обнаружил между ними разницы. Во всяком случае, молекулярный вес соответствующих белковых молекул был идентичен в пределах точности его определения. Это следовало из прочитанной литературы.
Соавтор попросил D. прислать ему тех и других рецепторов. Такая просьба обычна в научном мире, как и обычен вопрос, заданный в ответ:
- Зачем они вам? - а вдруг возникнет общая заинтересованность или конфликт интересов, если проситель собирается преследовать ту же цель, которая стоит перед 'хозяином'.
- Я хочу получить к ним антитела и поиграть с животными в поведенческих экспериментах, - сказал Соавтор.
В ответ на попадание в кровь чужих белков, организм вырабатывает также белковые молекулы - антитела. Это основной, но не единственный, механизм иммунитета. Антитела связываются с чужими белками и обезвреживают их. Если чужим белком оказался рецептор, антитела могут оказаться способными его блокировать.
- Тогда вам не нужны рецепторы, - сказал Хамфри, - я передам антитела. Я их уже получил.
- Я буду вам весьма признателен и сообщу о полученных результатах, - сказал он сакраментальную фразу.

Перестройка была уже в разгаре, в главных городах готовящегося к распаду Союза работала международная экспресс-почта, так что через неделю он получил пакет с двумя ампулами, в которых на первый взгляд ничего не было, и только прищурив глаз и обладая воображением, можно было увидеть замутнившие стекло следы какого-то вещества. Это и было достаточное для его экспериментов количество антител к НМДА-рецепторам из молодых и взрослых животных.

Он начал с того, что воспроизвел свои эксперименты на срезах гиппокампа, и был потрясен, когда результат оказался таким, как ему хотелось: антитела к рецепторам молодых животных - и только они! - блокировали эффекты, связанные с деятельностью обнаруженных им рецепторов.
Можно было попытаться сделать эксперимент на животных.
Голову наркотизированной крысы закрепили в стереотаксическом аппарате. Это была почти точная, только уменьшенная копия устройства, в котором во время операции была зажата его голова.
Сказано: 'не думать'. Гомункулус прячется, но пристально наблюдает. Соавтор умело работает.

К чему готовиться, к радости или к печали?
О себе ли вы рассказываете, все, кто хочет что-то рассказать?

Он еще и еще раз смотрел, как крысы учатся находить подводную платформу. Глаз видикона бесстрастно регистрировал метания отнюдь не бесстрастных после попадания в бассейн с вертикальными стенками животных. Компьютер рисовал траектории их движений, сообщая затем
время до нахождения платформы и длину пути, который проплыла крыса.

Случилось то, чего он боялся: 'молодые' и 'взрослые' антитела демонстрировали просто одно и то же. Животные резко 'глупели' и плохо учились. Это было подтверждением уже известного факта: блокаторы НМДА-рецепторов, будучи введенными в мозг, в общем случае ухудшают способность животных к обучению. Что делали 'его' рецепторы, было по-прежнему непонятно.

Аспиранты почти успокоились. Они чувствовали, что дальше идти пока некуда, а значит, скоро будут написаны статьи о том, что уже сделано, можно будет передохнуть от непрерывных трудов, защитить диссертации - и уехать в более хлебные места, за границу.

Он решил отделить от 'молодых' антител те, что связываются с гиппокампом взрослых - в надежде, что в растворе останется только та гипотетическая добавка, которая блокирует 'его' рецепторы.
С этой целью раствор 'молодых' антител многократно пропустили через камеру, в которой находилась измельченная ткань нескольких гиппокампов взрослых крыс. Антитела-блокаторы 'обычных' НМДА-рецепторов связались с ними. После этого раствор перестал блокировать 'обычные' НМДА-рецепторы, а действие на новые рецепторы сохранилось.
Хоть и полученный не в поведенческом эксперименте, а на кусочке мозга, сам по себе результат был 'маленьким чудом': удалось разделить антитела, и это оказалось уже довольно сильным доказательством существования нового рецептора, специфичного для молодых животных.
Аспиранты ликовали. Однако функция нового рецептора все равно оставалась неизвестной.

Началась следующая серия экспериментов, снова на животных. Он знал, что это уже момент истины, и по-прежнему не было ни уверенности в успехе, ни страха. Непреодолимость силы, владевшей им, делала страх недоступным.
Если путник в пустыне - и по едва уловимым признакам держит путь к воде, ему страшно бояться и себе не верить.

'Обеднённые' тканью взрослых животных антитела прекратили блокировать способность крыс обучаться. Теперь, после введения сыворотки в мозг, крысы обучались находить платформу с той же средней скоростью, что и контрольные животные. И этот результат, совершенно 'пустой', если не сказать гиблый, был им в первый момент воспринят как ожидаемый. Он стоял перед бассейном и ожидал от себя, что вот сейчас следующий ход в этой игре появится и будет им сказан, и эксперименты пойдут дальше. По-видимому, выражение его лица было соответствующе значительным, потому что аспиранты смотрели на него.
И вдруг он понял, что не знает, что делать дальше.
Он не мог крикнуть им 'не смотрите на меня, я не знаю'. Он только 'сохранял лицо', но с каждой секундой это было все труднее. Он сказал 'надо подумать' - и вышел из института.

60

Когда ему исполнилось сорок, он имел возможность убедиться, что не зря для мужчин этот возраст считается 'критическим'.
В Японии ему рассказывали, что в день сорокалетия японец, независимо от степени религиозности, идет в храм и звонит в колокол, предназначенный для общения с Божеством. Сам он в те недавние времена перенес мучительную болезнь, но не она осталась в его памяти в качестве приметы времени, а приступы тоски и страха сейчас он боится, что приступ случится вновь.

В страхе, когда Гомункулус прячется, душа становится истинно одинокой.
На дворе был туман и холод - предчувствие первого снега.
Чтоб не бежать куда-то, он сел в машину и поехал. Он ехал не домой и не от дома, его гнало вперед одиночество.

Фары высветили из тумана женскую фигуру с поднятой рукой. Он остановился и открыл переднюю дверь, но женщина захотела сесть сзади.
- Боитесь? - спросил он, - меня или аварии?
- Береженого Бог бережет, - сказала она, садясь.
- А вообще, он вас бережет? - спросил он, - вы в Бога верите?
- Когда о нем думаю, то верю.

Свет фар рассеивался на тумане и освещал салон. В зеркало он хорошо видел ее лицо. Это была привлекательная особа лет тридцати. Она не знала, что на нее смотрят, и наверное поэтому ее губы были горестно сложены.
- Давайте заедем в церковь и поставим свечи, - сказал он, - вы
свою, а я - свою.
- Поедем, - сказала она, и он увидел, что клыки у нее чуть больше, чем надо. В тот момент, когда они были видны, лицо, построенное в остальном плавно, приобрело оттенок вроде бы неуместной, как бы чужой, такой, что может вдруг исчезнуть, хищности.

Собор был полон. Он купил две свечи, выбрав самые большие.
Вместе они оплавляли свечи снизу, чтоб те прилепились и стояли. Пел хор. Где-то в душе он соглашался с Толстым, что музыка опасна, что это тот же наркотик, отрывающий людей от земли. Но при этом он бессознательно подразумевал, что опасность эта существует не для него, а 'для людей', вообще.

Приступообразное моление женского хора, белые волосы, тяжело и медленно распавшиеся, когда она снимала шапку, тревожная обращенность ее к алтарю, его собственная тоска - все сошлось вместе, образовав момент, длившийся вне времени, но странным образом закончившийся для обоих одновременно, закончившийся тем, что она взглянула ему в глаза, а он этого уже ожидал. Молча они сели в машину. Не включая двигатель, он смотрел на нее, вдохновленный желанием. Она так и была без шапки, волосы обрамляли лицо, а он уже нетерпеливо ждал момента, когда она что-то скажет и в этот момент снова покажется хищницей.
Она сказала:
- Пожалуйста, поехали.
- Случай, - как можно более доверительно, поймав в темноте ее взгляд, сказал он. Она отрицательно покачала головой. Ее рот приоткрылся в улыбке, и зубы блеснули.
- Поедем ко мне? - сказал он, трогаясь с места.
- Вы же захотите близости, - сказала она.
- А вы?
Она молчала.
- Что я спрашиваю? И так понятно, что если сразу говорят о близости, значит близости не будет. Я представляю себе, что с вами, но говорить бесполезно, в правде вы не сознаетесь.
- Если угадаете, сознаюсь.
- Не в чем будет сознаваться - только я скажу, так ваша душа все отвергнет, и правда станет неправдой.
- Попробуйте сказать.
- Это не связано с тем, что автобусы не ходят, улицы темны, а магазины пусты. Опять же, ловили машину, а домой - или куда там не спешите. Я уверен, вы расстались с кем-то, и вам было так же тоскливо на улице, как мне - в машине.
- Мне было холодно.
- Дома есть вино и чай.

Желание, разгоравшееся в нем, оттеснило тоску. За всё время после операции и отъезда Веры он не был близок с женщинами и, уйдя в работу, не ощущал в этом потребности. Но вот, сейчас надо гасить пожар тоски, и он идет к новому знакомству со всем энтузиазмом, чувствуя в себе силу добиться близости сразу.

История, происходящая с Соавтором, для меня важнее, чем может показаться. На этом примере я размышляю и о своей жизни - среди прочего, думаю, в какой степени моя жизнь является МОЕЙ жизнью в действительности. При этом меня особенно радуют аргументы, указывающие, что вопрос не прост. Они подтверждают мою сложность и значительность.
Но не реже, чем случается такая радость, себе на смену появляюсь я, который просто видит и желает. И тогда все бесспорные указания на существование таинственного процесса, связанного со мной, но мне не подвластного, начинают казаться чепухой.
Так не навязчивая ли это идея, желание докопаться?
Оказываясь как бы на духовной мели, где глубиной были только бестелесные представления, я требую от себя решающего аргумента.
И вновь встречаюсь с неотвратимым обстоятельством: пока нет чувства, аргумента нет.
Что ж делать, ждать, 'пока прилив нагонит воду'?
Тем временем, прямо вот сейчас, мое обмелевшее сознание показалось мне прожектором, освещающим сущее только со своей стороны. При таком освещении всё, не попавшее под луч, покрыто тенью. И, не случайся вспышки иного света - наверное именно их называют 'озарениями' - можно было бы думать, что невидимого нет.
Они открывают мир, хотя глаза и так открыты.
В их свете происходящее - театр, в котором даже гибнущий герой зритель.

(Иногда и мне нужна церковь, хотя в религии я не нуждаюсь).

Сознавая свою ограниченность, я, как правило, не пытаюсь угадать, что происходит в женской душе. Я лишь оговариваюсь 'можно думать', и в этом самоограничении - признание неспособности догадаться о правде.

Руководствуясь собственным опытом, он действует так, чтобы развеять страхи по поводу разных реальных и мнимых опасностей. К примеру, опасности забеременеть. Кроме того, предстоит создать ситуацию, из которой будет ясно, что если белье не парадное, то демонстрировать его не надо. В свое время он предложит пройти в ванную и даст халат, а до этого будет умелое, возбуждающее обхождение.
Он знает, что надо делать. Поэтому, что делать, он не думает. Как ведет машину. Это позволяет смотреть ей в глаза пристальным и чистым взглядом, склоняющим к подозрению в близости испытываемых чувств. Этот же взгляд - и в то же время - призван беспокоить тем, что близость чувств остается только подозрением. Как рыболов, он будет ждать, пока не проявится - хоть на один миг - настоящий, неподдельный трепет.

61

Я не знаю, почему с ума не идет церковь, а еще то обстоятельство, что заразиться чувством легче, чем болезнью. Достаточно зевнуть в самом веселом обществе - и пример готов.

Отстраненный взгляд женщины при полной цивилизованности манер и речи.
Живое участие в 'птичьем' разговоре - и отстраненный взгляд.
Ему так и хочется спросить: куда вы смотрите - или откуда? В подходящий момент он не мог выбрать, что спросить: куда или откуда, и потому не спросил.
Но у него тоже своя тайна. Конечно же, чтоб пустить такую тайну в оборот взаимоотношений, об этом речи нет, но он и вспоминать о себе не собирался, он хотел взаимоотнестись так поверхностно, чтоб не напоминать себе о себе - он и хотел-то отношений, чтоб о себе забыть.
Не выходит.
Потому что он только сейчас понимает, как одинок, оставшись один после отъезда Веры.
И вдруг озарение.
- Мы с вами не вдвоем, - говорит он, - мы каждый с тенью.

Неужели все мои мысли о святых местах должны были кончиться столь тривиальным выводом как тот, что нужны они и служат для взаимозаражения людей?
Сейчас у меня последняя надежда спастись от унизительного ощущения собственного примитивизма. Когда мне кажется, что я понимаю, как это просто, отличать веру от религии - как смерть от страхового полиса на случай смерти - и говорю себе, что вера суть свобода, а религия - только способ. Состоящий в том, что свободу ощущаешь, ее теряя. И теряешь без сожаления, потому что на свободе - одинок.

Она стояла у окна, спиной к комнате и к нему. Он подошел сзади и, не касаясь ее, шепнул - так, чтоб между ними было понятно, что он стесняется показать, как сильно увлечен, и потому имитирует экзальтацию. Он шепнул:
- Можно коснуться тела, а хочется - души.

И все равно меня не покидает горькое чувство, что я скольжу по поверхности событий. Вспоминаю юность, когда я свирепел в праведном гневе, обвиняя христиан, то и дело убивающих друг друга, в чудовищном лицемерии.
Не снимая обвинения, я чувствую его наивность, но и чувствуя, не снимаю все равно.
- Грешен, - готов я сказать о себе самом, хоть и сейчас не представляю, как можно кого-нибудь убить.

- Меня недавно назвали убийцей, - сказала она.
- Вы доктор? - спросил он.

Поражаюсь своей наглости: касаться вечных вопросов походя, да еще выбрав время, когда Соавтор соблазняет белокурую леди. Что я за верхогляд такой!
Но тут же я вспоминаю, что жизнь - действительно шагреневая кожа, и даже боюсь сказать, что готов почувствовать, каково это, когда тебя ведут по коридору, и не позволено остановиться, чтоб хоть на мгновенье жизнь продлить.
Обыденно происходит мое утро - от незнания, сколько утр еще осталось. Обычный мир - тот, что у меня в комнате, и тот, что виден, если выглянуть в окно - вдруг кажется лишь статической декорацией для настоящей жизни.
В которой все немыслимые вещи - не только убийство, но и рождение, и смерть, и прилет инопланетян - обыденны и тривиальны.
Всему этому доступный сижу сейчас и отдыхаю в предвкушении событий, происходящих с тем, кто по своей воле пожертвовал чужой жизнью и по своей же воле наделал себе дырок в голове.

Он дотронулся до нее. Тронул пальцами ее плечи и приложил чуть заметное усилие, даже не усилие, а так, желание, чтоб она к нему повернулась.
- У меня была семья, - сказала она, - муж и сын.

Это как сон. Даже не знаю, кого это я стараюсь убедить в чем-то совершенно очевидном. И говорю вроде убедительно, а чувствую, что всё - пустой звук. Я вижу в бессолнечном свете, как что-то не страшное и не чужое, но бесформенное и студенистое, подрагивает в ответ моим словам. Я кричу все громче, мне хочется, чтоб вместо подрагиваний что-то произошло - распалось или раскрылось - и я просыпаюсь, хоть и не спал.
Чтобы вспомнить, что я уже удивлялся, почему это чаще откровен-
ничают с чужими людьми.
Проще всего думать, что в такой беседе легко 'переписывать' действительность, и, к примеру, если жалуешься, то легче выставляться мучеником чистой воды.
Я недобро сказал 'выставляться' - свет устроен так, что каждое желающее, болящее, страдающее большей частью потому и лгущее.
Я подумал, что главное - не в том, что чужие лжи поверят, а в том, что чужим можно жаловаться БЕЗРЕВНОСТНО, с ними нет мучений общих, с ними нечего делить.
И снова мой ум возле церкви, предчувствуя необходимость дальнейших усилий и стараясь эти усилия не прекращать, как будто мысли, что сейчас со мной, не случайны как облака, а как раз то, что нужно, как раз то, чего я так долго ждал.

- Сын погиб под машиной, когда я с ним гуляла. А муж после этого ушел.

Вдруг я понял, что только с чужими можно найти правду.
Я обрадовался этой догадке и обдумывал ее с разных сторон до тех пор, пока вдруг не споткнулся о слово 'правда'. Я вспомнил, что это слово противоположно по смыслу слову 'ложь' - и ничего большего не означает. Тогда я сказал иначе:
- Только от чужих можно получить по справедливости.
Эти слова повеяли на меня чистым холодным ветром, над горным монастырем зажглись звезды, и в их свете не было даже оттенка от способного нагреть огня.
Я еще не чувствовал Свободы. Я только чувствовал, что она есть.
Как будто рельсы протянулись, серебрясь и змеясь вдали.
Что за рельсы? Не проложенная ли это чужим страданием дорога, по которой хочется проехать без билета?
Ну как же без билета, если камень, который на душе - я с чрезвычайным уважением отношусь к общепринятой метафоре - так вот, ты уже не можешь удержать этот камень, а это и есть билет: неси и покажи!
Вдруг, из желания освободиться от невесомой тяжести и встать, из стремления если не улететь, то убежать, из непреодолимой тяги кому-то о своем желании рассказать, чтоб просто самому рассказ услышать - из всего этого выходит, что кто-то внутри тяготится умудренным Соавтором и хочет отчудиться, почувствовать свою от него свободу. Но как, если глаза, устремившись внутрь, упираются в глаза?
Свобода от себя нам и не снится.

- Давно это случилось? - спрашивает он.
- Летом.
- Сколько ему было?
- Четыре.
- Вы по-прежнему любите мужа?
Она кивнула.
- Хотите от него нового ребенка?
Она не отвечала.
- Нужно жить дальше, - сказал он ей, испытывая острый приступ желания.

62

Инстинктивное стремление - кого-то заместить и превзойти.
Но главное не в этом: от контакта между живыми и мертвыми, между здоровыми и больными, между сильными и слабыми никуда не деться. Контакт проводит энергию. Она течет в неожиданном направлении: от мертвых - к живым, от слабых - к сильным. Движущая сила течения на поверку тривиальна: 'а я вот еще жив'.
И пусть ты готов отдать жизнь, только бы помочь. Но вот, помощь оказана, и контакт замкнулся.

Можно думать, что ее признание было оборонительным шипом, которым уколовшись, легко уйти, никого не обидев. Можно полагать и другое - что она оборонялась в безотчетной надежде потерпеть поражение.

Он приступил к неторопливому и сочувственному осуществлению плана, согласно которому вскоре они оказались в постели.

- Царские врата, - приходит мне на ум.
А еще движение, чтоб только было вместе.

Бессвязные ассоциации, посетившие меня в то время, как события продолжают происходить, образовались из того, что я вспомнил о неуверенности, испытываемой практически каждым, когда надо предстать в наготе.
Даже если есть склонность к околозеркальному нарциссизму.
Даже если то, что обычно прячут, не может не быть предметом гордости.
В воображении возникают чьи-то кудряшки и запах духов, который, может, и был бы хорош сам по себе.
С грустью я вижу, как делается то, чему подучили, как чьи-то представления досадно неправильны, и потому все ожидания - на песке. Мне больно от предчувствия, что желаемое будет приниматься за действительное до самой последней невозможности, до трагедии, с которой только и начнется процесс обоснования желаний.
И всё равно, вдруг, с котомкой, в рубище, готовом, чтоб его сбросить, из царских врат, нелепая, но неотразимая вселенская невеста. С робостью, но несравнимо больше - с верой.
На обозрение кому назначено увидеть.

Мы, к сожалению, уже давно не те. У нас сегодня другое - и многое обещано. Нам сказали, что раз уж на то пошло, то мы ни о чем не пожалеем.
- Лежи, - шепчет она, - дай время привыкнуть.
Опытный волк следит за знакомством тел при свете ночника. В активности партнерши ему не хотелось бы заметить признаков сексуальной заученности.
Этого и нет. Зато видно, что ласкают не его.
Мысль обидеться и сделать из этого игру мелькает в уме. Он приближает ее голову к своей, ее губы влажны и приоткрыты. Он строго смотрит ей в глаза и в ответ получает извинительную улыбку: - Я бесстыдная, да? - это она молчит, только улыбается.
Вдруг он понимает еще что-то: смелость от того, что с ним больше не рассчитывают встречаться.
- Ты отчаянная, - шепчет он ей, поддаваясь на мгновенье слабости - ее за все жалея.

Вдруг, неожиданно для самого себя, он сочиняет:
- У меня тоже был сын, он умер вскоре после рождения.
- Мужчины начинают любить детей когда те делают первый шаг.
- Сразу я мало переживал, а сейчас - почему-то больше. Бывает, хочется с ним поговорить.
- Я болела, а потом сказки рассказывала, сейчас еще ночью просыпаюсь - кажется, что плачет.

Он смотрит ей в глаза, он ощупывает ее взглядом, и новая ипостась открывается его взору - свободная от белокурости, хотя вот роскошные волосы, свободная от хищности - хотя вот ее зубы, и не надо громких слов, никакая не пра-жена лежит с ним в постели, а просто ОНА, которой он вдруг говорит то, что не говорил никому никогда:
- Давай зачнем, прямо вот сейчас, мы же с тобой оба сироты.

Я напоминаю о совершенно тривиальном: многое говорится ВДРУГ - и не только правда.
Впрочем, ненамеренная ложь - также истинное свидетельство: о тех заборах, что разгораживают внутренний мир.
С которыми ты сжился, но не смиришься, пока будешь жив.
Меня тянет к бессолнечному свету, на улицу, которую я вижу сейчас сельской и поросшей травой - будто взаправду с деревянными, глухими и высокими заборами по обе стороны. Мне хочется прогуляться по улице, чтоб вдохнуть тамошний воздух, примериться к высоте преград, прильнуть к ним ухом - вдруг что услышу, а главное, дойти до поворота, что вон, впереди.
Поворот далеко, но доступно. За ним, пока не повернешь, надежда. - Сейчас не время для такого путешествия, - удерживаю я себя, словно и впрямь уже готов к его началу.

- Почему нет? - это и к себе, и к ней, но вопрос не задан, он появился сразу в форме ответа.
Даже не ответ, а игрушечное восстание - против всех страхов жизни и против всех подавленных желаний.
Желание ПРИЧИНИТЬ сейчас возьмет свое. На время близости оно создаст особый барьер между ними. В соитии, в погоне за Мечтой О Небывалом Единстве, они будут стараться его разрушить.
Соавтора часто изумляло превращение чувств при разрешении от страсти. С особой четкостью можно наблюдать, как желание и мечта превращаются в память о желании и память о мечте.

Он сосредоточенно старался получить сексуальный отклик, к которому привык, пока был с Верой. Но все пошло по-другому. Незаметно у него отобрали инициативу и сделали это так, что он был рад возможности отдаться. Отдаваясь, он еще успел озариться догадкой, которую решил потом ей непременно высказать:
- Это ты ушла, а не от тебя: привыкла главенствовать, и не могла жить виноватой.

И вдруг - как много в этой книге слова ВДРУГ - но вдруг словно игла вонзается в его ум.

63

Это не так, как догадаться, что кому сказать - или чем на что ответить. Это догадка, с которой предстаешь перед собой во всем переплетении с обстоятельствами внешне-внутреннего мира.

Отчаяние вышло на поверхность и дало силу страсти.
Он неожиданно контратакует, и наверное только сейчас она чувст-
вует себя взятой и стонет.
Он обрывает стон, раскрывая ей пальцами губы и трогая клыки.

Пользуясь случаем, снова обращаю внимание на чудесность имеющейся в распоряжении каждого мыслительной машины.
Среди прочего, она имеет способность к отставленным эмоциям.
Например, простое женское 'уж потом наплачусь всласть'.
Но сейчас мы о мужчине.
Он еще ласкает женщину. Его ласки несколько грубоваты, зато мужская сила безупречна.
Происходящее позволяет оттянуть время, когда придется осознать догадку.

Утреннее прощание, лучше которого вроде и не придумаешь, прощание легкое - и с возможностью новой встречи.
Чувства нет, и поэтому грустно.
Дело не в том, что он хочет полюбить или чтоб его любили.
И не в том, что толстая и глупая рыба отмерила длину аквариума бесчисленное число раз, а затем перешла к круговому движению и мчится по кругу все быстрей. Это она выбралась на свой простор поплавать, демонстрируя картину неосознаваемой безысходности.

Поверят ли мне, если я напущу в свой дом - или к себе во двор, потому что в доме как им поместиться - древних кочевников, только
что спрыгнувших с разгоряченных коней?
Я захочу заглянуть им в глаза и увидеть, как всё, что мне трудно, может быть до бездумности легко.

- Не могла жить виноватой, - невысказанные слова дали осознать, что виноватым живет он сам.

Я попрошусь с кочевниками в путь. И среди всех пут этого мира прежде всего буду счастлив оставить постоянно заглядывающее внутрь, надоевшее своей ненужной сложностью Я.

Она ушла. Скорее всего, навсегда. Но остается обретенное при ее посредстве чувство вины. С ним трудно жить. Единственный способ оправдаться - победа, которая должна произойти в его голове.
Однако расчеты на победу кажутся теперь идиотскими.
Нет новых небес, нет нового ЕГО - и уже стыдно за трепетное ожидание изменений ума и с ним мира, уже стыдно за те эмоции, что он испытывал буквально еще вчера, пока была надежда на решение проблемы.
Новая жизнь в усеченном от амбиций виде показалась желанной возможностью. Теперь уже покой и рутина, свободные от мерзской нервотрепки, кажутся недостижимым счастьем, потому что на пути к нему - неодолимые препятствия, обман, вина и стыд.

Размышляя отвлеченно, нетрудно прийти к представлениям не только об условности, но даже и о несущественности этих понятий. Однако стоящие за ними чувства присущи всем. 'Бессовестность' или 'бесстыдство' - это лишь сдвиг чувства вины или чувства стыда в необычную или какую-нибудь даже экзотическую область.
При таком сдвиге всегда наготове оправдание.
Чаще всего им служит жестокость мира.
Поэтому оправдываются несчастностью.

Восстань и крикни 'невиновен' - и даже убеди себя. Но никакая борьба не проходит даром, и неведомый тебе строитель, которому нет другого имени, кроме как ты сам, уже деловито постучал молотком на улице. Новая стена забора встала - и стоит...
Всё вместе выглядит как образование дороги и спрямление ее углов.
Так что огораживание имеет конкретный смысл - чтоб не заблудил-
ся, чтоб шел куда надо - и ты идешь, и понятно куда - к концу.

Приняв во внимание страшные расходы жизни на бессмысленные занятия, на все, что принято называть тщетой, я призываю себя и каждого попытаться наплевать на собственную ценность.
Мое устройство таково - и по нему я сужу об устройстве других что убедиться я могу лишь убедив кого-то. Потому я призываю: и себя и каждого.
Почему я говорю 'тщета', имея в виду не только дела очевидно тщетные, но и создание прекрасных вещей и удобств - в частности, способов для уменьшения страданий?
Потому что моя гордыня, а я продолжаю иметь наглость и снова говорю не только о себе, так вот, гордыня утверждает, что кто бы из нас что ни делал, он достоин также и другого - большего, потому что поразительно избыточен.
Для чего?

Понимая заведомую безответственность гордыни и столь же заведомую безответность вопроса, я себе, бывает, объясняю, что жизнь течет по разным руслам. И среди них лишь одно доступно повседневным ощущениям - когда говоришь себе, вот я, я жив, пора за дело.
Другие русла спрятаны в глубине. Они дают о себе знать, к примеру, когда кого-то провожаешь и думаешь, что скоро и тебе пора.
Оживает подозрение, что даже не успел узнать, куда должен был течь и к чему стремиться.
Как у каждого, когда он думает о пределе, во мне обнаружилась надежда. С надеждой, я говорю:
- Уйти от себя навсегда, - допуская, что будет кому от себя уходить.
Это во мне проснулся конформист, рассчитывая на какое-нибудь поощрение с Горы за свою готовность к вере.

Он едет на работу. Фигаро поет по радио по-итальянски. И вдруг чудо чужих слов, загадочно прекрасных несмотря на известный простой смысл, становится недоступным. Уже нет ни вины - потому что какая там вина среди всепонимающих взрослых людей, ни стыда, потому что какой стыд, если самое жизнь проходит, но нет и совсем другого: нет игры, для которой не обойтись без детства.
Мысль о безысходной взрослости бросает его в жар от страха, потому что во взрослом мире, как это ни смешно, для Фигаро нет места.
Как трудно вклиниться между тем, что есть, и тем, что будет. Я уже говорил, что мне надоело слово 'вдруг', но вдруг - может, от страха? - у него все сложилось в стройную картину.
Эта метафора не означает, что перед внутренним взором предстает
нечто стройное. Просто память и воображение особым образом подчиняются воле, и то, что требуется, по желанию приходит.
Чтоб понять правду, надо сказать неправду. Сказав, я в который уже раз в моей жизни осознал, насколько не подвластны воле память и воображение. Если приносимое ими желанно, можно назвать картину стройной, хотя какая уж там стройность - часто сходятся вместе вещи, совсем, казалось бы, несовместимые.

Почти скабрезный сон, когда не такие уж маленькие мальчишки играют возле кучи песка, бегают и кричат, и ты вдруг видишь у них перевязанные пуповины - но вот уже вспомнилась картина из больничной жизни, когда бродившие по коридору старики с трубками для отвода мочи были похожи чем-то на мальчишек.

Напоминаю. Он обнаружил в гиппокампе молодых крыс рецепторы, которые исчезают с возрастом. Исходя из того, что молодые крысы учатся лучше, чем старые, он предположил, что эти рецепторы играют какую-то роль в обучении. Но блокада их с помощью присланных из Америки антител не привела к изменениям в способности молодых крыс обучаться. Соавтор оказался в тупике.

Я помню многовековой тенистый парк, и в нем, при вновь открытом после разорения монастыре, приют для слаборазвитых детей. Их ведут по двое, держащих друг друга за руки, а навстречу - почти такого же возраста послушники в коричневых подрясниках. Слаборазвитые остановились, открыв рты: движение привлекло внимание.
Потрясающая картина: множество недоумевающих глаз.
- Хочу понять, - говорю я, тоже не понимая.
Теплый летний ветер, шелестя неизвестно каким поколением листьев, сдувает ощущение времени, как будто навсегда освобождая от связанных со временем переживаний.

- Я хочу понять, - спрашиваю его о том моменте, когда пел Фигаро, - не в тот ли момент случилось?
Но как не понимаю я, так он и сам не понимает.
И вдруг слово 'понимает', даже не произнесенное, а только подуманное, звучит как щелчок бича.
И всё, и надежность автомобиля, и теплота дома, и целебное чудо таблетки представились ненужными без первобытного, потому что вечно обновляемого, ими восхищения.
Не тут ли умозрительная идея обретает для него практический смысл: это же механизм впечатывания мира! Я - хотя нет, не я, МЫ его откроем, и кто же еще откроет, как не тот, в уже сознательном мозгу которого и происходит 'всвеже' сей процесс?

64

- Пусть учатся, - сказал он, придя на работу, - проверим, как они запоминают.

Этими словами он объявил новую большую работу, изнурительную для людей и губительную для крыс, работу, в которой для начала пришлось научиться вводить в мозг ингибиторы (то-есть, подавители) ферментов, расщепляющих вводимые антитела. Нужно было, чтобы антитела сохранялись в мозге хотя бы сутки, чтобы иметь возможность проверить, как запоминают крысы свой опыт обучения в бассейне с отвесными краями.

Хочется: не останавливаясь на технических и прочих деталях жизни, сконцентрироваться на жизни духа - пусть даже страдающего в трудности придумать. 'Писать о Возвышенном'. Но есть вечера, опустошенные неудачностью всех усилий, есть плохо скрывающие неудовольствие сотрудники, есть, наконец, крысы, мокрые и страдающие, уже не снящиеся, потому что непрестанно присутствуют -
пища и укоряя.

Хочется забежать вперед, и посмотреть, что там тебя ждет - счастье или несчастье.
Забавна наивность этого желания, потому что если мигом попасть туда, где теперешние волнения уже разрешились, то и оказалось бы, что не случилось ни счастья ни несчастья, а что есть всё то же ожидание, только чего-нибудь другого.
Забавна и наивность моих умозаключений, когда я совершаю экскурс в прошлое, смотрю оттуда в настоящее - и фантазирую о будущем, которого, пока оно не наступит, нет.
Хотя бы потому, что нет меня, который там окажется, если будет жив.
Я пытаюсь представить себе, какой я 'тертый' жизнью и умудренный опытом человек.
И в этом представлении о себе неожиданно прихожу к выводу, что на самом деле совсем даже не хотел бы забежать наперед и узнать, что дальше.
Я даже избегаю думать о такой возможности в суеверном страхе прогневить Божество.
Боюсь лишиться хрупкой веры, что движение в Будущее - путь к разрешению проблем.

Проверили: молодые крысы, обученные находить платформу, находят
ее так же быстро и на следующий день. Помнят.
Со всеми заранее отработанными предосторожностями ввели в мозг
обедненную сыворотку.
Как обычно, крысы прекрасно обучились.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ОНИ НЕ ПОМНИЛИ НИЧЕГО, И ИМ ПРИШЛОСЬ УЧИТЬСЯ
ЗАНОВО.

Наблюдая эту картину уже на примере третьей, оказавшейся особенно беспамятной крысы, он вдруг испугался, что она сейчас утонет и выхватил ее из бассейна не специальным сачком, а прямо рукой, за что был тут же укушен.
- Теперь я верю, - сказал он сотрудникам, поливая кровоточащий палец перекисью водорода, - кажется мы действительно обнаружили механизм перевода навыков в долговременную память, 'новый, ранее неизвестный'.
Это он саркастически процитировал юридическую формулу так называемых 'открытий', регистрируемых в СССР и никем за рубежом не признаваемых.
- Обнаруженный механизм, - продолжал он, - связан с функционированием найденного нами же мембранного рецептора и работает только у молодых животных. Можно думать, что благодаря этому механизму молодые учатся лучше... - вдруг он осекся и, что самое удивительное, покраснел, потому что с языка уже готова была сорваться шутка 'старика' в адрес молодых аспирантов.
Он вспомнил об операции, тайным образом приобщившей его к молодым.
В час облегчения и триумфа зря он вспомнил об операции.
То, что подсказывало 'ЗНАЮ' еще до того как Соавтор узнавал, то, что привело его к победе, снова стало виной.
Аспиранты смотрели на него с некоторым обожествлением, но он знал, что это у них скоро пройдет. Готовясь уйти - был поздний вечер - он ощущал потребность возврата к внутреннему одиночеству, от непредсказуемого 'МЫ', бессловесно внушающего, но зато и пугающего эхом невидимых пространств - к недалекому, зато доброму и способному к грусти Я. Пусть бы это вышло как возврат из долгого далека!
- Домой, - говорил он, ступая по хрустящему, только сейчас выпавшему, нетоптаному снегу.

Он идет по парку, и как когда-то горят фонари.
Это все тот же парк. Только сейчас кроме него тут никого нет: никто не идет навстречу.

Наедине со своей длинной и сменяющей самое себя от фонаря к фонарю тенью он двигался по парку в попытке к бегству от себя.
И вот, в том одиночестве, что и в душе и в парке, когда душой его, казалось, уж совсем овладело темное и тяжелое, в нем обнаружился ключик к волшебной двери, за которой его ждут.
- ПРОВЕРИМ, КАК ОНИ ЗАПОМИНАЮТ! - вспомнил он свои слова и мысленно послал их как пароль туда, за дверь.
Кроме хруста снега, ему почудилось шипение полозьев несуществующих саней, в которых он мог бы тащить сейчас за собой кого-то. Он даже оглянулся.

Иллюзия общности.
Правда одиночества.
И еще, чудо избыточности, согласно которому нет границ у воображения.
А есть ли границы у изобретательности? Есть ли они у предприимчивости? И хочется спросить: где они у желаний? Романтически добавив: а у любви?
И тут, придя к пониманию примитивности подобных размышлений, я возвращаюсь к их началу и спрашиваю себя:
- А верю ли я в безграничность моих качеств? - и вместо ответа мысленно обращаюсь к воображаемому пророку, о котором хотел бы думать как обо 'мне-подобном', только воистину безграничном всезнающем воплощении - и слышу знакомую песню, как в нашей безграничности убеждают таких неприкаянных и жаждущих приголубиться нас...

Открывая дверь в свой дом, дверь, за которой было пусто, на малую секунду он представил себе, что за дверью Вера, и что он расскажет ей о своем открытии - он ей докажет наконец! - да не надо будет и доказывать, она талантлива и сразу все поймет, а он знает, как она восхищается, он знает, как расширяются ее зрачки, как хотят округлиться губы.
И вдруг с желанием поразить, восхитить, отблагодарить - и отомстить! - сошлось плотское желание такой силы, что он не мог войти в комнату и встретиться с пустотой.

Я только что рассуждал о беспределе амбиций, а сейчас подумал об амёбе, попавшей в каплю, и увидевшей, что ничто не мешает плавать в любом направлении, и что границ не видно.
Я вспомнил, что амеба не видит. Она только различает, откуда падает свет, чтобы к нему двигаться - фототаксис.

Вдруг мне показалось, что я понял, почему мне вспомнилась амеба, и что я не случайно оговорился, будто бы она 'видит'.
Мне показалось, что я вот-вот пойму что-то важное.
Вот я с моей догадкой и с растущим страхом, что ее на самом деле нет.
Мне все еще кажется, что я могу догадку высказать.
Мне все еще кажется, что я могу выиграть какой-то спор у самого
себя, и я говорю
- Как амеба видит, так мы чувствуем, - отстраняясь на всякий случай и от себя и от сказанного - и для этого произнося слова вслух.

65

- Вера в Бельгии, - ответили ему из Ленинграда, когда он набрал знакомый телефон - зная, каким будет ответ, но повинуясь суеверному импульсу.

Сейчас он с ужасом проснулся, услышав ее голос: во сне она о чем-то спрашивала, прервав его ликующий рассказ.
Он проснулся, испугавшись вопроса. Оказалось, что он спал, сидя
за столом. В квартире горел свет, на столе стояла бутылка, к которой он так и не притронулся.
Правда ли всё, что случилось?
По страху потерять он почувствовал, чем обладает. Это было полновесное открытие, и вопрос, достойно ли оно журнала Nature, уже не имел значения - правда важнее. Внутренне он готов рассказывать о результате кому угодно, только не Вере: ее он все еще боится.

Словно специально для нее, чтоб она была удовлетворена, он работал еще месяц, перепроверяя все вновь и вновь, и к весне работа была закончена.

Отвлекаясь, он, бывало, думал, что надо бы написать Вере письмо в Бельгию. Было даже, сел за компьютер именно с этой целью. Но слова не сложились.
Она прислала короткое письмо, из которого следовало, что ТАМ у нее все в порядке. Письмо было отправлено из аэропорта, она писала, что едет на какое-то время во Францию. Этот факт засел в памяти, так что Вера оказалась как бы безадресно рассредоточенной где-то в Европе, где ее можно найти, но чтоб найти, надо искать.
Поскольку он вообще не любил писать писем, то и решил, что снова появится перед ней только на белом коне.

С настроем ничего не отдавать воле случая, он использовал свое знакомство с лауреатом Нобелевской премии, престарелым, но все еще очень активным сэром Х. Заплатив треть месячного заработка, он послал ему рукопись статьи экспресс-почтой.
'Если содержание покажется того заслуживающим, было бы огромной помощью, если бы вы сочли возможным представить нашу короткую работу в качестве 'письма вNature'.
'Это тем более для нас важно, - продолжал он, - что часто наблюдается определенное предубеждение по отношению к уровню и достоверности работ, исходящих с этой стороны бывшего железного занавеса'.

Ответ не заставил себя долго ждать и превзошел все ожидания. Старику Х. работа настолько пришлась по душе, что он решил написать о ней комментарий и привлек к дискуссии еще одну знаменитость. Конечно, заключал он, все это состоится, если редакция придет к тому же мнению - ведь работа должна пройти весь нормальный editorial process (то-есть, оказаться подверженной
всестороннему разбору независимых и анонимных рецензентов).
Но с такой поддержкой шансы на опубликование приближались к ста процентам, пусть даже понадобятся дополнительные контрольные эксперименты. Кроме того, заголовок работы почти наверняка будет вынесен на обложку журнала в качестве важной научной новости.
Впервые за долгие годы он ощутил чувство легкости, напомнившее ему о молодости так живо, будто вернуло его в те времена.

Постоянное в переменном. Или нет, переменное в постоянном.
Личность изменяется, оставаясь собой. Я говорил об этом 'ртуть'. Вот бы раскрепоститься до беспредела, чтоб внутренняя свобода, приходящая как редкий подарок, осталась постоянным способом мышления.
Однако: вот я свободен - и вот я уже раб.
Лишиться свободы можно даже просто к ней привыкнув.
Может, это так и есть, 'не умирая, рождаться вновь'?

Однако стоило лишь подумать о таком упрощении, как я оказался в остром несогласии с самим собой, почувствовав, что вовлечен в охоту за чем-то совсем ДРУГИМ.
Итак, безотчетный процесс привел к открытию, которое вполне могло не состояться. Есть все основания говорить о Случае. Но с другой стороны, при чем тут Случай, если Соавтор пошел на великие риск и жертву, а потом еще много трудился, предприняв Большое Усилие.
Мне увиделось, как, если окинуть взглядом картину жизни, то случаем окажется достижение любой цели, потому что для этого одна масса вроде бы посторонних событий должна случиться, а другая масса - напротив, не произойти.
Что это за непроисшедшие события, что так легко только что пришли мне в голову?
Вдруг, совершенно произвольно, вот прямо сейчас, когда пишу эти строки, я стал думать: не в тайне ли непроисшедшего то самое ДРУГОЕ, чего как чуда я ищу?

66

Статью приняли к публикации. Параллельно он послал короткое сообщение - тезисы или, по-английски, abstract полученных результатов на Всемирный Физиологический Конгресс. Это было заявкой на доклад.

Мне трудно описать чувство умиротворения, охватившее его.
Я говорю 'трудно', потому что чувство умиротворение - это, прежде всего, исчезновение многих чувств, а значит - и предметов для описания. Примешивалась, правда, некоторая горечь от понимания суровой неизбежности того, что последует за публикацией: естественный путь дальнейших исследований в СССР был невозможен по финансовым и техническим причинам. Дальше следовало переходить к молекулам: выделить найденный рецептор из мембраны, получить РНК, то-есть генетическую запись об устройстве рецептора, и ввести эту запись в яйцеклетки, чтоб за работу взялась 'дьявольская кухня' репликации - тиражирования молекул для их дальнейшего исследова- ния. Футуристически можно было себе представить, среди прочего, что удастся найти механизм, который выключает рецепторы при взрослении, и выключить, в свою очередь, его...
Чтобы заняться всей этой работой, нужно было ехать за границу скорее всего, в США, тем более, что приглашение от D. уже лежало на столе. Как соучастник событий, получивший антитела, D. был поименован в статье и теперь рвался в бой: 'приезжай, дорогу я оплачиваю, - писал он, - а на полет в Швецию мы потребуем у авиакомпании огромную скидку за право стать Официальным Перевозчиком Нобелевских Лауреатов'.
Речь шла об отъезде за границу надолго, а учитывая всё ускоряющийся распад страны и углубляющийся кризис, отъезд мог превратиться в эмиграцию. Было грустно думать, что придется покинуть свой мир - столь неустроенный и бедный, но зато населенный понятными людьми и вообще, СВОЙ.
На другой чаше весов, среди прочего, было предупреждение дирекции о необходимости уменьшить число крыс в виварии из-за финансовых трудностей.
Глядя на весы, сущность колебалась вместе с ними. На пороге стояло прагматичное и 'работоголичное' Я с кругом эмоций, по необходимости суженным до интересов дела, видящее в деле не только игру, но и опасность проиграть в ней - то, чего почти не было в его прежней, социалистической ипостаси.
Впрочем, условия, на которых предстояло вступить в игру, были далеко не из худших. Так что страшно было не играть, а потерять в игре специфическую часть внутренней свободы - ее можно было бы назвать и ленью, но безусловно не только и в его случае даже не столько ленью, сколько свободой быть не профессором, не иностранцем, но собой, думая или не думая когда и о чем захочешь.

-Do you need a company, sir? - вспоминаются повторяющиеся вопросы девушек, деловито прочесывающих на набережной Гонолулу остающуюся деловитой даже в праздности толпу.

- Чего же ты хочешь? - спрашивает он себя. Но задаваемые себе вопросы остаются риторическими, их и задаешь, свидетельствуя, что вопрос есть - НЕТ ОТВЕТА.

Неизвестно, когда и как это случилось, что образовалась память в голове о видении, будто они думают обо всём этом с Верой. Однако решение найти Веру только после признанной 'победы' оставалось незыблемым.
Если разобраться, если кого-нибудь заинтересовали бы эти подробности, то уверенность в оправданности жертвы по-прежнему соседствовала в нем со страхом, что жертва бессмысленна. Открытие свершилось - вроде бы оправданность доказана, но вера и неверие как были вместе, так и остаются.
Он ждет помощи извне: чтоб укрепиться.
Мало знать самому - надо, чтоб тебе сказали.
Но я говорил уже, что мне трудно описывать умиротворение, а это оно и есть - с привкусом горечи, как все на свете.

Мальчик взрослеет. Сейчас это уже не быстрый рост, как в раннем детстве, а быстрое изменение отношения к миру, включающему и меня, его отца. Изменение быстрое и потому заметное, и потому свежи еще воспоминания о блаженных временах безусловного восприятия друг друга, когда это было только взаимное тепло - и ничего личного, потому что решавшиеся между нами вопросы решались в первый раз и, следовательно, носили фундаментальный характер.

Словно затупившийся хирургический инструмент, каждое слово в предыдущем периоде вопиет к тому, чтобы быть замененным. И каждое не хочет уходить.
Я хочу избавиться от слова 'фундаментальный', но вместо этого мне приходит в голову, что пройдут какие-то годы, и для меня, если доживу, фундаментальным станет вопрос как сходить в туалет, а чья-то помощь при этом перестанет носить личный характер, и то, что останется от жизни, будет словно вид в окно.

Память о тепле - и моя благодарность.
Солнце заходит, наступают сумерки.
Что бы там ни случалось, но в душе место заполнено.
И раз так, пусть сумерки сгущаются.

Можно только догадываться, что происходит в параллельной жизни, состоящей из последовательности непроисшедших событий.
Можно только догадываться, какое влияние эти события оказывают на происходящее.
Вдруг я увидел, как происходит бифуркация. Слово 'раздвоение' ничуть не хуже, но непонятный процесс и обозначить хочется экстравагантно.
Так вот, я увидел, как желаемое начинает расходиться с действительным и как начинаешь понимать, что это навсегда, и как, в связи с этим, перестаешь верить в сказки, только вера эта не проходит, а прячется.
Ответственный момент взросления, когда появляется новая охранительная необходимость: прятать душу.

Я не поддамся соблазну пытаться строить как бы карту внутреннего мира - с дорогами и дорожками, местами паломничества и очертаниями стен и заборов, за которыми - девственно белый цвет. Интересная особенность карты состояла бы в том, что одно из направлений - которое к закату - было бы одновременно и стрелой времени.
Впрочем, я не уверен в прямизне стрелы, какую бы систему координат не принять.
Прямой она представляется лишь в той части карты, что всё более размываясь в своем несуществовании устремлена в будущее.
Что касается прошлого, то что еще в нем столь непостоянно как чувство времени - из-за способности нашей в прошлом путешествовать и из-за причудливости карты, где другие направления - тоже не юг и не север.
Потому что в каком же это пространстве можно расположить события?
В каком пространстве парки и дома свободно соседствуют с переживаниями - и в каком еще пространстве город неотделим от джунглей, а среди джунглей - шалаш, из которого пропал нерожденный мальчик? Где всё это вместе?

Председатель сессии Конгресса, на которой Соавтор намеревался сделать доклад, прислал ему письмо. Кроме подтверждения, что доклад принят, в письме было также приглашение выступить на элитарном научном собрании - так называемой Гордоновской конференции.
'Ввиду чрезвычайной значимости ваших результатов, представляется целесообразным познакомить с ними наиболее активную часть специалистов в этой области', - писал председатель. Конечно же, основываясь на двадцати строчках тезисов, присланных из СССР, он не мог убедиться ни в значимости результатов, ни, особенно, в их достоверности. Так что приглашение было несомненно следствием 'подводного' распространения информации в научной среде, где история с будущей публикацией Соавтора в "Nature" уже получила некий резонанс. Правда, в резонансе такого рода всегда присутствует изрядная доля скепсиса, предваряющего среди ученых почти всякую научную новость. Так что Соавтор не обольщался, и по крайней мере через полчаса после того, как прочел письмо от председателя сессии, уже не испытывал головокружения.

Гордоновские (по имени спонсора) конференции, посвященные различным направлениям науки, собираются каждый год на северо-востоке США, в Новой Англии. Происходит это в самом начале лета, когда ученики респектабельных частных колледжей уходят на летние каникулы и освобождают очень удобные и сравнительно недорогие места с общежитиями, аудиториями, столовыми - в общем, со всем, что необходимо для организации интеллектуальных собраний. Участники этих собраний делятся на два сорта: лекторы, за которых платят, и участники, оплачивающие свое пребывание в маленьком научном раю из своих 'грантов' - то-есть денег, полученных для осуществления научного проекта.
Эти деньги не просто получены, а выиграны в жестком соревновательном процессе за право быть ученым еще какое-то время, а дальше - снова борьба, аргументами в которой будут результаты теперешней работы.
Прелесть описываемых сборищ в том, что линия кастовости никак не пролегает по разделу 'лектор - слушатель'. Временное 'возведение в дворянство' - приглашение прочесть лекцию - радует и маститого академика и начинающего юнца, только что сделавшего может быть первую в жизни, но раз приглашен, то по-настоящему интересную работу.
Приглашение означает: ты - в фокусе внимания. И нет у меня лучшей аналогии, чем та, которую уже упоминал: там-там гудит не умолкая. Он призывает к общей ритуальной пляске.

67

В видимости близящегося вознаграждения мне скажут, да я и сам себе хочу сказать: отдайся течению жизни - и живи.
Живи. Смотри. Желай. Старайся.
И пусть все сложности само-осознания, которым ты уделяешь неоправданно много внимания, остаются, как сказал бы физик, 'величинами более высоких порядков малости'. Ими можно пренебречь, что и делается в повседневной жизни.
Зачем они тебе?

Иногда сложности действительно незачем. Особенно когда страшно или больно, и Гомункулуса не найти.
Но в другое время всё по-другому, и тогда видишь, что сами даже законы - и божеские и человеческие - сказаны и записаны в попытке
привести в согласие то, что снаружи и что кажется единственно действительным, раз только за него и судят, с тем, что внутри и что так изменчиво и ненадежно. И не надо даже посещать бракоразводных процессов, чтоб осознать всю наивность разделения внутреннего с внешним, разделения во имя всё той же 'простоты'.
Рассуждая на эту тему, я вижу перед собой испытующие глаза. Я примеряю их к рокеру, мчащемуся прочь из города, чтоб отпить от упругой волны наполненного жизнью воздуха, я примеряю их к чьей-то любовнице, еще не отошедшей от пароксизма страсти, но уже способной одарить взглядом в насмешливой уверенности, что я не из тех, кто знает, что такое хорошо.
Но я тоже сладострастник. И тоже кое-что понимаю. Пытаюсь красавицу озадачить:
- Тебе только кажется, что с радостями всё так просто. А командуют ими из другого мира.

Не успев сказать, я удивился своей же наивности. Удивительно, что способность к наивности сохраняется, несмотря на все набитые жизнью шишки. Росток, пожалуй, из того же корня, что спрятавшаяся вера в сказки. Психолог мне рассказывал, что дети только сказкам и верят, а меня, бывает, тянет вещать и проповедовать.

Чтоб смыть несвободу, бросаюсь в волны.
Но что делать, если первая же волна принесла слово ЗАПОВЕДЬ.
Почему здравомыслящий нарушает их с оглядкой? В меру боится он слуг закона человеческого, уж никак не верит в геенну огненную, и не ждет обманутого мужа с ружьем в руках. Причина - подсознательный инстинкт, пекущийся об экологии внутреннего мира. И получается, что вроде ни во что не веря, грешишь с оглядкой.
Можно сделать грех привычным, но сознание, что 'грешен' остается. Пусть ты перестал об этом думать, так и тогда помнишь, что не думаешь - нет-нет, да и прикинешь стоимость ремонтно- очистительных работ.

Наверное поэтому вторая волна принесла слово ИНДУЛЬГЕНЦИЯ.
Предметность мышления требует весомых затрат на очистку эфемеры внутреннего мира. Грехи требуют жертв. Пусть даже вера под вопросом, нечего темнить: разве нет в несуществующих джунглях непосещаемой Горы? А здравомыслие подсказывает: принося жертву божеству, бессмысленно в него не верить. Как всё привычно совершаемое, жертвы постепенно приобретают ритуально-гигиенический характер и укрепляют неосознанную веру. Чем богаче и чище страна, тем звонче утренний воскресный перезвон.

С третьей волной прибило ЗУБНУЮ ЩЕТКУ. Пришла мысль, что даже совершенному инопланетному разуму было бы трудно, изучая зубную щетку, сделать заключение о наличии у нас кариеса. По имеющейся совокупности косвенных признаков нам тоже нелегко увериться в параллельности собственного существования.
А если бы! Тогда страна Гомункулуса вдруг окажется единственной
по-настоящему личной ценностью, обжить которую и охранить - глав-
ное дело жизни.

- Ха! - говорю я себе, снова вспомнив о видимости близящегося вознаграждения и возвращаясь в мир.
- Вы вылитая испанка, - успеваю еще на ходу полюбезничать со вновь откуда-то возникшей чьей-то любовницей.

Море огней - и завораживающая сутолока тысяч автомобилей с включенными фарами. Экономичные оранжевые лампы, дополнительно освещающие сутолоку - и эволюции самолета, оставляющие в сомнении, что есть горизонталь: земля или тесный мирок, стряхивающий гипноз утомительного перелета.

Спрашиваю себя:
- Не скучно ли жить, уже зная, что ничего ФУНДАМЕНТАЛЬНО нового
со мной произойти не может - кроме, конечно, смерти?
- Отнюдь, - отвечаю себе же, ощутив еще раз, когда спрашивал или, может, и спрашивал, чтоб ощутить - магию повторений.
Когда сам - реально, не с чужих слов, испытываешь, а не представляешь, что дважды в одну реку - действительно невозможно.
Но магия в том, что и тогда и теперь, при всех происшедших изменениях, это есть ты, и вот, отделившись от событий - давних и теперь происходящих, можешь снова воспарить, хотя самолет идет на посадку, и оказаться не в Америке, куда на самом деле направляешься, а в парке, где считаешь меж деревьями шаги.
Это известный случай, когда и впрямь легко верить в существование магии, потому что подобно тому, как ты отделился от событий, так и события отделились от тебя и вот оно появилось, приятное как полет и пугающее высотой полета - только не упасть страшно, а вдруг больше не лететь - чувство, что происходящее уже происходило.
- Земля, земля, - восклицаю я совсем не потому, что самолет приземлился в JFK - главном аэропорту Америки, где Соавтору предстоит пересесть в 'челнок' Нью-Йорк - Бостон. Это я сочувствую ему во всей этой нагрузке, сваливающейся на органы чувств, когда попадаешь в столь громадное и оживленное место.
Тут легко себе представить, как это может быть, что земная жизнь полностью захватила тебя в свою круговерть. И земли ты больше не покидаешь, летая только на самолетах.
Как трансцендентная иллюстрация такой возможности, в толпе энергично движущихся людей возник буддистский монах, очень декоративный в своей желтой одежде и тоже очень энергичный.

К концу дня Соавтор очутился в маленьком городишке в глубине Нью-Гемпшира, в той Америке, где еще могут забыть запереть на ночь дом, в комнатке общежития, вообще не запирающейся ввиду отсутствия замка. Может быть поэтому, деревянные, из струганого дерева, стол и кровать были прикреплены к полу: стол у окна, а кровать - у стены.

Чтоб смена часового пояса, jet lag, не превратила постель в
пытку, он выпил снотворное и лег. Попытка почитать газету провалилилась: слова наползали друг на друга, а главное, ничто не могло заинтересовать его больше, чем неотвратимая близость события, к которому он столько шел, и собственное спокойствие перед лицом этой неотвратимости. Спокойствие даже при отнюдь не исключенной возможности тихого обвала, когда из последнего ряда какой-нибудь умный мальчик задаст вопрос. И пусть в тот момент, когда вопрос будет задан, никто, кроме его самого и того мальчика, не поймет, что произошло, но от этого обвал не перестанет быть обвалом. Такое вполне возможно, однако он спокоен. Он фаталистически спокоен, потому что все равно прошел свой путь.

Я солидарен с Соавтором, так что книга приближается к концу.

Глаза его уже смыкаются, он решает, какой рукой удобней добраться до выключателя, который наверняка возле самой лампочки, а лампочка - на спинке кровати. Повернув голову, он вдруг увидел, что доска, отделяющая кровать от стены, покрыта карандашными рисунками. Тут женские головки - и женские фигурки, некоторые из них с крыльями, а вот целая картина: двухэтажный дом, возле него дерево с курчавой листвой, мужчина и женщина на крыльце машут руками. Непонятно только, встречают они или провожают то, что называется Большим Американским Автомобилем.
Дух художника, без сомнения в этом автомобиле находящегося, незримо засвидетельствовал свое существование. Соавтор засвидетельствовал свое признание этого факта и, солидарный с чужим протестом против разлуки и одиночества, чувствуя себя поэтому менее одиноким, чем мгновение назад, уснул.

68

Конференция имела интересную особенность: присутствие всех участников на всех заседаниях было обязательно. Это необычное для научных собраний требование имело целью придать процессу обсуждения докладов характер 'мозгового штурма'. Парадоксальным образом, формальная дисциплина, давно и, казалось бы, безвозвратно уступившая место гораздо более жесткой дисциплине ума, молодила участников и порождала раскованность.
Соавтор с радостью окунулся в общение, тем более, что среди участников были знакомые.
Я стою в стороне и со смешанным чувством наблюдаю за происходя-
щим.
Я наблюдаю за людьми, обсуждающими результаты изучения механиз-
мов памяти.
И не веря ни одной своей догадке, пытаюсь умственно, по какойнибудь из дорог внутренней страны, пройти путем этих людей - или путем их же, но следующих.
Я вижу волшебные для меня картины визуализованного возбуждения нервных клеток - как кальций входит в паутинчатую сеть дендритов и, взаимодействуя со специальными молекулами, оставляет след того, что пришло из мира.
Мне кажутся тривиальными, хотя для предметно мыслящего ума могут оказаться неприемлемыми и даже враждебными, нижеследующие мысли.
След пришел из внешнего мира - и может во внешний мир вернуться. Вернувшись, он докажет тождественность своему первоисточнику разве трудно нарисовать увиденное ранее, пусть простую табуретку покажи ее другому, и тот согласится: табуретка.
Но пока в мозгу, он составляет мою и каждого, только ни мне, ни другому не могущую стать известной, тайну, потому что в мозгу ни табуретки, ни ее рисунка нет.

Я имею в виду не научную проблему и не возможную голографичность памяти. Я говорю о неизбежной абсолютности субъективизма, исходящей из принципиальной необъяснимости сознания.

И, чтобы разъяснить самому себе эти мрачные в безысходности слова, от табуретки перейду к чернильнице.
Отнюдь не в попытке передать привет археологам будущих пустынь я вспомнил о чернильнице, а сам не знаю, почему. Однако могу придумать. К примеру, не ее ли выбрал в качестве примера Чехов, доказывая, что каждый предмет может оказаться причиной какой-нибудь истории? И я вспомнил, что когда в 60-х учился в школе, к нам пришли с причудливыми фотоаппаратами американцы - я еще сейчас помню фотовспышку, рефлектор которой разворачивался как веер.
Увидев на наших партах чернильницы, а парты были белого цвета и постоянно пачкались, а мы постоянно их мыли, так вот, увидев наши чернильницы-невыливайки, американцы пришли в возбуждение и долго фотографировали их во всевозможных ракурсах: для них это, видимо,
была примета каких-то еще более давних, чем Чеховские, времен.

При полном нашем с американцами понимании назначения чернильницы, в уме каждого из нас она оказалась связанной с чем-то своим и разным, вот я и говорю, что не найтись в мозгу таким, чтоб были ее, именно ее, чернильницы, молекулам.
Хотя молекулы памяти найдутся, и можно себе представить радость и гордость тех, кто к их нахождению будет иметь прямое отношение.
В прикладном смысле, разве не прекрасно выпить таблетку - и легче запомнить, или легче вспомнить? Да и заборы мы захотим строить сами, по своему произволу, фармакологически, как сейчас строим по нужде или еще, педагогически. Только и от новых заборов Гомункулус оградится своими, и никому не будет, как и нет, доступа на Гору.
И никакого на Горе об этом всем не будет беспокойства.

Я сознаю слабость своих слов и склоняю голову, хотя и знаю, что
никому моей повинности не надо, и что никто моей вины не извинит.
Но суеверия неодолимы. Поэтому прошу прощения.
И после этого, с новой смелостью делаю вывод: не-метафоричный мир не существует.
Только лучше - наоборот: напитавшись фотонами, мутные глаза младенца загораются огнем, и рождается личность - метафора мира.

Как и раньше, живя мою единственную жизнь, мне начихать, какие там теории я перевираю.
Поэтому я волен предсказывать.
Следя за Соавтором, пока он в обсуждающей два вопроса толпе, я еще не знаю, каким будет предсказание, но уже предчувствую свою им наполненность.
Толпа же обсуждает два вопроса: проблему памяти и проблему, где
взять побольше денег на ее изучение.

Мы себя опишем в больших деталях. Однако способность познавать мы это уже обсуждали - имеет принципиальные ограничения.
Следствием этих ограничений является не только тот трюизм, что знать всего мы никогда не будем, но также и печальная, равно как и вызывающая, перспектива, что со временем все большая часть нового знания будет посвящена описанию собственной Границы.

Мне сообщили, что мой маленький сын впервые сумел упасть с дивана. Падал, слава Богу, невысоко и на ковер. Так что все обошлось. Мое родительское чувство, как это обычно бывает у мужчин, развивается с задержкой, но ночью оно дало о себе знать сном.
Большая и не только живая, но и очень оживленная, не просто красивая, но и интересно раскрашенная кукла с удлиненной головой все тянулась к фонтанчику с маленьким бассейном. А когда ее к нему пустили, поскользнулась и упала.
Я помню, что сила тяжести исчезла, мы ее выключили, чтоб нельзя было падать, и летали у прозрачной стены шара, выглядывая наружу, в совершенную черноту.
У нас были тюбики краски и мы старались написать на стене какието важные слова - написать так, чтоб они читались снаружи. Вроде как на капоте пишут Ambulance справа налево, чтоб в зеркале
заднего вида те, кто едет впереди, могли прочесть.
Среди нас летал все тот же ребенок-кукла и громко требовал написать так, чтоб мог прочесть и он.

Вдруг вспомнился второй смысл слова Гомункулус - искусственное дитя алхимиков. Не возжелает ли и оно непонятных слов, без которых будет невозможно наполнить существование смыслом?

69

Выступление близилось. У него хорошее время - первый доклад после перерыва на ланч. Стоя с подносом в очереди и пытаясь заранее решить, каким салатам и овощам он отдаст предпочтение у раскладки шведского стола, Соавтор вдруг заметил фамилию, написанную на значке стоящего рядом коллеги. Это был тот самый профессор N. из Бельгии, к кому уехала Вера. От возможности прямо сейчас спросить, как там дела у Д-ра ***, он почувствовал сильное возбуждение. Но тут же сказал себе, что нет, он подойдет и спросит ПОСЛЕ, когда уже случится. Стало совершенно ясно: с этого момента главный для него слушатель - незнакомый бельгийский профессор, через которого он всё расскажет ей.

Внутреннее состояние или силу своих эмоций часто объясняют,
описывая собственные вегетативные реакции, набор которых невелик, потому что в их основе, если что-то поразило, испугало или восхитило, лежит один и тот же рефлекторный акт - выброс адреналина в кровь.

Я уже говорил о том, что все происходит не тогда, когда случается. Этим я хотел придать оттенок афористичности той простой мысли, что воображение как предшествует, так и следует событиям. И можно сказать, что при этом события переписываются, изменяются - и даже устраняются из мира памяти-существования. Именно для случаев устранения я употреблял, надеюсь, вполне понятный эвфемизм 'строить забор' - или, если дело важное, то 'воздвигать стену'.
Я не обсуждал вопроса о крепости заборов, хотя мне всегда интуитивно представлялось, что они и разрушаемы и проницаемы. Поэтому, в частности, я упоминал прочитанный в газете случай, как однажды испортилась электрическая изгородь на пастбище и коровы вышли на железнодорожный путь.

На самом уже подходе к шведскому столу Соавтор испытал головокружение - вегетативную реакцию на возникшую щель в заборе.
Это был краткий миг предчувствия.
Для меня этот миг показался подходящим, чтобы договориться о
словах. Я возвращаюсь к приятию того, что в начале было Слово, и пытаюсь понять, почему же тогда словами всего не расскажешь.
Непосредственным поводом для этой мысли служит игра воображения и памяти, когда сквозь возникшую щель появляется ощущение другой твоей жизни, которую при всем желании нельзя описать, можно только обозначить - в надежде, что тебя поймет тот, с кем подобное случалось.
Поразительно, однако, что такой подход работает, он, по сути, общепринят, на нем основано не только искусство, но и другие формы человеческого общения.
Следует тривиальный вывод: значит, 'несказуемое' с нами.
И я снова вспоминаю о загадке, которая звучит так, что вначале было Слово, и чтоб мы не тщились поисками разгадки, дальше следует: и Слово было у Бога, и уж для полной ясности заключается: и Слово было Бог.
Только ли копошиться у подножия тайны и воскуривать фимиам? Однако слишком далеко увели бы нас рассуждения на эту тему от шведского стола в перерыве между утренним и вечерним заседаниями Гордоновской конференции по проблеме памяти.

Продолжая оживленно беседовать, люди потянулись в зал. Соавтор сел на краю одного из первых рядов, чтоб было легко выйти на трибуну. И, развернувшись вполоборота к залу, следил, где сядет бельгийский профессор. Беспокойство, чтоб его заметить - и чтоб он, наконец, появился, вытеснило на время другие поводы для волнений. Но вот, все в сборе, звонок прозвенел, и председатель объявил доклад.

Соавтор - опытный лектор. У него давно разработана система навыков к внутреннему сосредоточению. Он знает, что в этот последний момент главное - всё забыть. И только твердо знать, что всё помнишь.
Чтобы звучать естественно, он не может не быть 'историчным', и, в ходе краткого введения в проблему, упоминает о непонятном результате, полученном уже давно и оставшемся как немое требование быть объясненным.
- Плодотворная работа многих лабораторий позволила нам вернуться к этому странному результату на ином уровне исходных представлений о его возможных причинах, - говорит Соавтор, занятый тем, что говорит, и неспособный отдать себе отчет в том, что сейчас чувствует. А тайна, почему так случилось, что вдруг встал во главе угла почти уже позабытый и до 'часа Х' важным не сочтенный эксперимент, эта тайна наполняет, тем временем, его дух непонятной силой.
Оно ли это, невинное чувство превосходства, когда тебе известно неизвестное другим? Если так, то ничего - хоть за удовольствия и платят, но тут платить не жаль.
Вот только по какой еще ассоциации приходит на ум образ Власти в мордатом обличьи пренебрежения тобой во имя высших интересов?

Почти как никогда в жизни, мне страшно ошибиться. Я боюсь, что неверные слова изменят мой мир и желанный берег окажется недостижимым или доплыть удастся такой ценой, что доплыв, впору будет утопиться.
Плыву в тумане, и ничто внешнее не указывает направления, только движение волн. Следую ему.

Лектору повезло с темой. Фабула как ничто другое помогает держать аудиторию во внимании - даже аудиторию научную. Он рассказывает, как нашлись новые рецепторы, и как оказалось, что есть они только у молодых крыс. Молодые учатся лучше, и, поскольку речь идет о той части мозга, которая участвует в обучении, то
- Мы и предположили, что наличие таких рецепторов связано с начальным, наиболее быстро закрепляемым обучением.

Апофеоз еще далеко, но если я плыву в тумане, то кто-то взбирается по склону горы на закате. Для вящей поэтичности можно предположить, будто этот безумец боится тьмы и поэтому спешит вскарабкаться всё выше.

Только при чем тут снова мордатая чужая воля?
При чем тут снова воспоминание о сне, будто ты стал убийцей и даже не знаешь, кого и как убивал, только страшно оттого, что что бы там не случилось, теперь всегда будет страшно, и даже мысль о небытии от этого как будто мыслима.

Соавтор подбирается к прелюдии апофеоза:
- Из этой страны, - он знает, к кому как обратиться, он знает про оттенок трепетности, когда американцы говорят о своей стране "this country", - из этой страны, от Д-ра D., мы получили совокупность антител, среди которых оказались антитела, селективно блокирующие обнаруженные нами рецепторы. Однако введение антител непосредственно в гиппокамп молодых крыс никак не изменило их способности обучаться.

Свет был погашен, и поэтому, отвлекаясь от экрана, чтобы разъяснять существо иллюстраций, он уже не мог видеть бельгийского профессора. Другой, более требовательный взгляд чудился ему из тьмы. И это было счастьем - предъявлять аргументы.
Но вот, на подходе - из них главный. Это даже не аргумент, а то, что гораздо важнее аргументов, это объявление о творческом акте.
- Итак, мы убедились, - продолжает Соавтор, - что блокада новых рецепторов никак не повлияла на способность крыс к обучению. Тогда мы решили проверить, не происходит ли что-нибудь с запоминанием приобретенного опыта.

У решения были свидетели, пришедшие, когда всё сработало, в восторг. Но если спросим, что они думают о догадке, то услышим при всем их уважении к Соавтору - 'случай'.
Во мне живет и иногда в виде странного чувства проявляется представление, что мир - совсем не то, что мы привыкли о нем думать, и что передаем от поколения к поколению как всё удлиняющуюся легенду.
Тогда я вижу, что мир - перевертыш: чудес полно, но они обыденны. Необъясненного - и теперь уже о многом НАУЧНО известно, что и необъяснимого - полно, однако всё оно, если точно существует, автоматически перестает быть чудом просто в силу своего существования. Подсознание - и коллективное, и индивидуальное - считает сущее тривиальным. Последняя инстанция, именем которой производится тривиализация реалий - Бог.
При этом души жаждут чуда.
Что в этом - наивность или мудрость?
Или это как раз тот узел, где они неразличимы?

Что-то заставляет меня отнестись к наивности с полным уважением. Я вижу, что и сам наивен, я вижу, что и во мне наверняка есть та самая, что и у других, жаждущая чуда клеточка, и не ее ли непрестанным беспокойством движим я на пути к скорому окончанию этой книги?

Безымянный строгий старый учитель стоит за моей спиной. Вот почему я боюсь ошибиться! И не учителя боюсь, а кристальной чистоты исповедуемого им предания о повторяемости опыта и познаваемости мира.
Я боюсь незыблемости и однозначности, даже если они позволяют играть в орла и решку. Мне страшно от того, что в один из дней, в последний раз столкнувшись с неминуемой определенностью, трудно будет себя убедить, что весь кредит уже выбран и игра окончена.
И вот, кажется я вижу достойную нишу: родившись со свободной волей, подозревать, пусть себе не признаваясь, что капризничаешь под присмотром.

70

Готовясь к докладу, Соавтор сделал всё, чтобы окончательный вывод стал в буквальном смысле очевиден. Не ограничиваясь диаграммами, нарисованными компьютером, он заснял видеофильм, демонстрирующий поведение крыс в бассейне. Для этого ему пришлось найти и одолжить довольно редкую видеокамеру с американской системой записи сигнала.
Сейчас он показывает фильм на втором экране. Одновременно диапроектор высвечивает статистическую диаграмму. Это убеждает зрителей, что они видят в фильме не какой-то исключительный опыт, а постоянно повторяющийся результат.
Показывая фильм, Соавтор израсходовал не только время, отведенное на доклад, но и дополнительные десять минут, предназначенные для ответов на вопросы. Он рассчитывал при этом на специальный регламент конференции, согласно которому после заседания происходила так называемая 'общая дискуссия'.
- Итак, - заканчивает Соавтор, - обнаружена система рецепторов, ответственных за перевод информации из кратковременной памяти в долговременную. Эти рецепторы функционируют только у молодых животных, по-видимому определяя повышенную эффективность раннего обучения.

На научных симпозиумах тоже аплодируют. Впрочем, в аудиториях, как правило, есть столы, потому что нужно делать заметки. Вместо того, чтоб аплодировать, многие предпочитают стучать по столам. Это требует только одной руки. В другой продолжает оставаться ручка. Сейчас объявят следующий доклад.
Сопровождаемый стуком, Соавтор возвращается на место. Председатель обещает вернуться к обсуждению 'этого интересного доклада' в общей дискуссии. Я, рискуя быть навязчивым, возвращаюсь к небесспорной мысли. Если бы я писал по-английски, то эта мысль звучала бы так: the events take place not when they happen -
буквально, события ЗАНИМАЮТ МЕСТО не тогда, когда случаются. И сейчас я как-то еще иначе понимаю, почему иначе быть не может. Сейчас я понимаю, что когда Гомункулус прячется, то это род анестезии, которая и позволяет нам вынести невыносимое, когда оно
приходит, чтобы занять место в душе.

Как бы иначе вынес Соавтор всю эту неопределенность ожидания, когда вроде бы и чувствовал флюиды интереса, исходившие от зала, вроде и было в улыбке председателя что-то большее, чем вежливость, но нужно прождать еще всё заседание, прежде чем подлинная реакция станет известной. Разве может он себе позволить сейчас вспомнить,
как и чем заплачено за путь к этому моменту? Поэтому
- Я не тот, это не мое, - готовится вскричать Сущность, чтоб не
погибнуть под обломками, если станет рушиться воздушный замок.
Чтоб уже потом, на досуге, начать зализывание ран и перестройку внутреннего мира.

Я хочу избавиться от страха за Соавтора и пытаюсь использовать для этого воображение. Я прихожу в гости к своим друзьям детства, тем, у кого рушники на иконах в маленьком глинобитном доме, притулившемся к откосу оврага. В доме никого, и я иду по тропинке в сад и испытываю страх не вспомнить, чем же кончается тропинка упирается ли в забор, или там калитка, и вспоминаю: перелаз! Это путь, ведущий к роднику, за водой на дно оврага.
Когда открылась вся картина уже несуществующего мирка, мне
действительно почти перестало быть страшно: происходящее перестало застилать мир, заняв в нем свое место.

Но вот, для Соавтора наступает момент истины. Следующий доклад-
чик уже ссылается на него: 'как показано д-ром ...'. Когда после доклада загорается свет, Соавтор видит, что на него поглядывают. Другие докладчики тоже не могут не упомянуть Соавтора и соотносят свои результаты с его открытием. Оказывается, его работа - это то, чего все ждали и подозревали, что так оно и должно быть. Соавтор уже не регистрирует отдельные взгляды, он начинает чувствовать себя в центре внимания. Постепенно, помимо чьей-либо воли, заседание превращается в личный триумф.

Существенную часть своей жизни я живу в мире с сознанием своей ничтожности. Как и положено существу стадному, я спокоен в этом сознании постольку, поскольку знаю, что ничтожны все.
Развратно избыточная способность разума воображать минует невообразимость пустоты и предъявляет банальный образ плесени, покрывшей ничтожную планетку. В виду безжизненной громадности Вселенной вопрос о Провидении не совмещается со 'здравым смыслом' и отпадает.
При этом становится бессмысленной существенная часть словесной оболочки мира. Что значит, к примеру, Справедливость?
Но вот, либо изнутри - с воспоминанием, либо снаружи - с сообщением о трогательном событии или добром поступке, приходит Сигнал, по которому всё преображается. Не могу не высказаться о Преображении, хоть и знаю, что повторюсь:
- Свобода думать и поступать оказывается даром, за использованием которого ты начинаешь верить, что следят.

- Есть в мире Справедливость! - хотел бы воскликнуть Соавтор, когда Председатель, открыв общую дискуссию, сказал:
- Я думаю, что выражу общее мнение, признав доклад д-ра ... главным событием дня.
Председатель отметил также и прошлые заслуги Соавтора, назвав 'важным вкладом' многие, говоря между нами, рядовые, но в большинстве своем добротные работы. Результаты честного труда.
И слушатели теперь уже не стучали по столам, а хлопали в ладоши и радовались. Незнакомые люди, сидевшие рядом с ним, говорили:
-Famous, famous, - знаменит. А один еще рассудительно добавил,
словно бы поясняя причину всеобщего энтузиазма:
- Представляю, сколько работы теперь смогут сделать эти люди, используя ваше открытие.

В вестибюле - сэндвичи и пиво. Уставший народ расслабляется и веселится. Соавтор нашел бельгийского профессора.
- О, - сказал тот, - превосходный доклад.
- Спасибо, - сказал Соавтор, - вы не могли бы сказать мне, как там идут дела у доктора Веры ***?
- Но она никогда ко мне не приехала, - сказал бельгиец, - я получил для нее position - должность, - и когда уже всё было
готово, она позвонила мне, что не может приехать из-за семейных проблем.

71

- Силы мага иссякают, - вещал голос игрального компьютера, требуя очередной доллар. Это американцы завели Соавтора в громадный, не закрывающийся на ночь центр игральных автоматов. Там они занялись игрой, в которой могли участвовать всей компанией. Каждый получил контроль за своим персонажем на экране, и вместе они образовали команду, отправившуюся за сокровищем. Идти нужно было вначале по стране, отражая атаки бандитов, потом искать путь в пещерном лабиринте, населенном чудовищами. Они помогали друг другу, занимая круговую оборону. Обязанность Мага-Соавтора заключалась в том, чтобы колдовской силой спасать компанию, оказавшуюся в очередной западне. Вскоре они слились с человечками, которыми управляли.
Соавтор, хоть и совсем немного выпил, чувствовал небывалую легкость - не только от успеха, но и от возможности вот так вот ПЕРЕЛИТЬСЯ в другую форму и начать другую жизнь.
Неужели на самом деле возможно, не умирая, родиться вновь?
Чтоб ушла омраченность нынешней жизни, в которой словно тень горы не дает пригреться к солнцу: идешь в обход и видишь, что солнце зайдет скорей.

Я не в силах избавиться от чувства, будто уже знал, только забыл правду о том, что случится дальше. И чем больше досадую на свою забывчивость, тем дальше правда прячется, а что остается - это, как я уже 'метафорировал', лишь оболочка улетевшей бабочки.
Снова повторюсь, что если честно заглянуть вовнутрь, то видишь только свои глаза, честно глядящие 'себе в душу'.
Так не проще ли оглянуться и сказать: вот мир, а вот я, с теми же глазами, что и ваши?
И больше не писать никакой книги, о которой думаешь, 'напишу, и не надо будет исповедоваться', а напишешь, пройдет недолгое время, и скажешь, 'не мое'.
Как не раз уже случалось между мной и многим в этом мире.

Меня тормозит мысль о неминуемой верности 'общечеловеческого' опыта.
Из этой резонной гипотезы проистекает полная невозможность додуматься хоть до чего-нибудь нового в той области, где инструмент и предмет познания едины и обозначены словом Я.
'Ничто не ново под луной' - наверное как раз об этом.
Правда, я вспомнил, как, побывав на Востоке, понял, что мои вкусовые рецепторы сложнее, чем я о них думал.
Да и чтение некоторых книг давало понять, что Я сложнее, чем казалось.
Но разве бросишь эти мелочи на весы, если другая чаша намертво припечатана опытом поколений, ускоренным той дьявольской выдумкой, что на смену усовершенствованию видов, сравнимому по продолжительности с геологическими эпохами, пришла способность обучаться, движимая сознанием: успеха - счастья, неуспеха - горя и (как побочного следствия) смертности Себя.
Способность обучаться наиболее ярко выражена у молодых особей. Им надо поскорее надоумиться, чтоб не погибнуть до того, как успеешь продлить род.
Соавтор, похоже, внес в ПАРАДИГМУ, совокупную легенду знания, один из механизмов, обеспечивающих быстрое обучение молодежи. Чтобы додуматься, как это сделать, ему пришлось лишить зародыш права
на развитие и обновить чужими клетками свой мозг.
Преуспев, Соавтор сейчас чувствует возможность по-настоящему начать новую жизнь. Он - среди умных и сильных людей, признающих его ум и силу.
Знаю ли я причины того, что произойдет, когда он вернется в свою комнату и соберется заснуть?
Или потому и философствую в недоумении, что боюсь не понять?

А пока он, усталый, приближается к своему общежитию. После дня, проведенного в непрерывном общении, словесный 'запал' еще не прошел. Соавтор продолжает составлять английские слова.
- Силы Мага иссякают, - говорит он себе, поднимаясь по скрипучей лестнице.

Я мог бы сказать, что виной всему какой-нибудь оттенок в этом звуке - не скажешь, ведь, 'обертон', описывая скрип.
Я мог бы настаивать, что так оно и было. При этом я использовал бы свободу каприза - ту единственную подлинную и не могущую быть отобранной иначе как с жизнью свободу думать о чем хочешь, в непредсказуемой и несказуемой последовательности.
Главное, не создавать из Истины неподвижного кумира. Потому что неподвижность находится в вопиющем противоречии со сверхтекучей природой ума, построенного в соответствии с Принципом Неизбежной Избыточности.
Потому же я совершенно не настаиваю на своем толковании того, что случилось дальше.
Это только мое, а не Соавтора, воображение обнаружило мордатую чужую Волю, неотступно присутствующую при счастливом сегодняшнем дне.
Это передо мной сейчас внушительная картина Замка, ощетинившегося к защите - и косматый предводитель на высокой стене, вглядывающийся из-под руки в даль в ожидании неприятеля. Он не видит плачущего под стеной ребенка, потерянного и не замеченного, когда закрывали в поспешности ворота.
И только мне доступна уже не могущая быть видимой даже перед внутренним взором картина как кто-то застыл в отчаяньи, потому что потерял.
Картина не видима не только потому, что ни отчаявшийся, ни потерянный не существуют. Она не видима даже не потому, что и замка нет на самом деле, хотя я упрямо утверждаю, что есть.
Это тот случай, когда невозможность увидеть вызвана НЕВОЗМОЖНОСТЬЮ ПРИЗНАТЬ.

Рискую как в этой книге до сих пор ни разу. Рискую показаться занудой или сумасшедшим, а может, сумасшедшим занудой. Но, как сказано по несравнимо более серьезному поводу, не могу молчать.
Предлагаю вообразить, как заблудший Гомункулус отчаялся путаться меж заборов и стен. С мечтой о выходе он рисует на стене продолжение мира. Картина эта становится тем, что на ней изображено - и он в нее выходит, начиная опасный путь, грозящий истинным сумасшествием в истинном мире.

72

Соавтор лежит в постели и не может заснуть. Он, собственно, и не хочет засыпать, снова и снова возвращаясь в памяти к словам и картинам дня. Он придирчив и знает об опасности счастья.
'Сон разума порождает чудовищ' - вспоминается мне рисунок Гойи. Эта страшная иллюстрация к древнеримской, что ли, пословице засела в памяти, побуждая к поиску подходящих слов, объединивших бы сон, счастье и страхи этого мира. Но я бунтую против необходимости объясняться. Мне чудится доброжелательный всепонимающий читатель.
Мне кажется, что в отчете, который я пишу, совсем даже не надо объяснять, что альтернатива здоровью - болезнь, или что будучи счастливым, ожидать, кроме неприятностей, нечего.
Зрелый ум боится исполнения желаний.
Словно бы где-то в душе, выпустив свершение к бытию, опустела область повышенной чувствительности. И теперь, в привычных судорогах переживаний, жаждет вновь заполниться материалом для переработки.
Страшна неопределенность: что туда придет?
Хотя всегда совершенно очевидно, что пришло именно то, что и
должно было прийти. Что беспокоит, но о чем не думаешь, пока можешь не думать.

Кучерявится листва на деревьях, нарисованных карандашом на доске, прикрепленной к стене над кроватью. Только теперь почему-то ясно, что Большой Американский Автомобиль уезжает. И стоящие на крыльце дома мужчина и женщина с кем-то прощаются.
Вдруг Соавтор видит под картиной вязь настоятельно округлых букв:
-I'm bad, I'm bad, I'm bad... - юношески-безысходное заклинание 'я плохой' заходит за край доски и там теряется.
И также вдруг Соавтор чувствует судорогу, сводящую лицо в маску плача.

Я стараюсь сообщать только то, чему ВЕРЮ. Сейчас у меня трудности - не могу понять, радость ли то, от чего он собирается заплакать.
Если хватит смелости и я стану об этом рассуждать, то это будет не более чем сказка.
Сказка не объясняет, почему крысы побежали за дудочкой Крысолова. Но представляя себе случившееся, хочешь услышать мелодию.

В который уже раз я поднимаю флаг на мачту лодки, скользящей по жизненному морю.
- Свобода, - написано на этом флаге.
В который уже раз я верю, что всё могу себе представить - и запах моря, и скрип мачты, и радость от предчувствия, что кончится тоска.

Чаще всего плачут по простой причине.
Но понять, почему по простой причине плачут, не всегда просто.
Попробуй, пойми, если многие мысли сошлись вдруг вместе и с ними изменилось всё.
Руссо свидетельствует о своем 'втором рождении': прочитанное объявление о конкурсе на тему, кажется, 'о вреде искусств' пробудило в нем сразу столько мыслей, что он упал без чувств.
Соавтор пока держится.

Пока цель не была достигнута, ничего не было жаль для ее достижения - даже себя. А сейчас в один момент произошла переоценка.
Это тот случай, когда сказать правду - значит, ничего не сказать.
Потому что не цена изменилась, а отношение к цене.
- Легче верблюду в игольное ушко... - не знаю, почему я это вспомнил. Мною владеет возбуждение. Я недоумеваю, как это можно быть и не прыгать от радости, что ты в мире точно так же, как и мир в тебе.
Мое недоумение сразу же приобретает риторический характер. Я ставлю перед собой 'большой' вопрос: что есть радость? Где, как и главное, КЕМ в действительности определяется баланс между страхами и счастьем? КТО сдвигает пределы желаний, так что вместо радости достижения есть лишь бесконечная гонка за собственной тенью?
И я в ужасе догадываюсь, кто.
Найдя виноватого, я уже готов стать грешником и проклясть мальчишку, считавшего между деревьями шаги, а теперь вроде бы и исчезнувшего во времени и в бесконечном жизненном пространстве, но на самом деле притаившегося в самой глубине этого пространства как паук, в чьей паутине путается Соавтор всю свою жизнь.
- Дети! - уже в который раз, но снова с радостью догадки кричу я всем окружающим, включая даже самых старых.
И куча проблем мира становится вроде бы понятной.
- Свобода и Каприз! - скандирую я с толпой, чеканя шаг в воинственной демонстрации.
Чувствовать себя одним из всех и таким как все прекрасно - когда страшно.
А мне страшно, потому что сейчас такой момент моей жизни, когда я понимаю, что не умирая нельзя родиться вновь.

- Приди ко мне, - кричит Сущность, чувствуя одиночество и зовя кто бы ни пришел.
Разве не повод заплакать - понимание того, что кто бы ни пришел, одиночество всего лишь отступит и будет ждать своего часа, чтобы вновь схватить за горло?
- Я умный! - кричит Сущность даже не для того, чтобы убедить себя беззвучным криком, а просто чтобы крик услышать.
- Я умный, - шепчет Сущность в ужасе от того, что что бы она ни придумала, придумает это не она.
Западня захлопнулась и не пускает. Собираясь плакать от радости, Соавтор вдруг понимает, что у него горе.
Горе кажется безутешным: Я - умер, СОБОЙ гибриду уже не быть.
Взгляд из темноты зала осуждает. И как всегда в решающие моменты, вместо всех эмоций на сцену выходит жизненная необходимость и начинает говорить - негромко, но заглушая все другие голоса. Вот она откуда и зачем, мордатость воли: уже готова - присвоить и
оборонить. Соавтор в ужасе отшатывается от всплывшей изнутри мерзости - и находит выход:
- Кто всё это придумал? - спрашивает он себя и всех представимых судей, только сейчас сознавая, что его цель достигнута. Взамен ИХ общего открытия, самое идея самопеределки - с блестящим результатом, ведь открытие же есть! - выходит из подполья и становится главным, 'истинно своим' предметом гордости, с которым можно идти к Вере и СКРОМНО говорить
- Вот я, придумавший как не умирая родиться вновь. Если можешь, прости и прими.

- Пора тебя найти, - это Соавтор обращается к Вере, потерявшейся в Европе - и обнаруживает в себе весь прямо-таки юношеский комплект эмоций.
Несущественно, где и как он ее найдет - раз она есть, значит найдется. Существенно другое: только сейчас в его уме встреча стала реальной.
Он все время говорил себе, добьюсь - тогда. И вот, добился.
И как часто бывает, когда ты в разлуке, появилось чувство, что высокие слова разрешены.
Он обращается с ними к Вере и заранее просит прощения за то, что 'где он был раньше'.

Я бреду то ли в забытьи, то ли вообще в своем воображении. Как никогда раньше мне легко представить себя в равной степени уже жившим и еще живущим. Как никогда раньше я самоотстранен от волнующих обстоятельств жизни. Я прекрасно знаю, как это легко столкнуть меня с наблюдательной вышки, дав при этом возможность почувствовать весь страх падения. Страшно, но и хорошо.
- Даже 'прекрасно', - говорю я себе, радуясь возможности вот так вот употребить неупотребимое здесь слово. Чувство радости интереснейшим образом проистекает из сознания неминуемости всех неприятностей. Потому что они делают реальной эфемеру бытия.
- Я, - говорю я себе, и это слово эхом отзывается из разных концов внутреннего мира, делая и его реальным.

Сейчас ночь, так что кругом тьма, а Соавтору хочется к свету он наконец почувствовал, что жил в тюрьме и теперь собирается из нее выйти. Мне кажется, что только для того и пишу я эту книгу, чтоб тоже выйти из тюрьмы.

Воображение, усложняющее все простое и упрощающее все сложное, подсовывает мне картину словно из сна, будто на голове у меня переносная клетка, а я страстно хочу поцеловать ту, кого хочу, но из-за клетки не могу, и потому боюсь, что от меня уйдут и разлюбят, хотя я помню, что пока любили, мне это было нипочем.
- Любили не меня, - догадываюсь я о чужой тюрьме, представляя, что не на одном же мне переносная клетка.
И вот, уже ясно, что зато НЕ любимым стану именно я, потому что кому же как не мне, если разлюбят, будет больно.
- Жизнь, - говорю себе, чтоб хоть как-нибудь себя с собой уравновесить.

73

Соавтор возвращается домой.
Замкнутый мирок самолета сулит чудесное благо вынужденного безделья. Есть время, чтобы привыкнуть к мысли о новом мире, открывшемся на горизонте. Мире, в котором Главное достигнуто.

- Кончен бал, гасите свечи, - хочется сказать и об этой книге. Сказал, что смог. Но при этом не освободил себя от груза, а лишь почувствовал его вес. И теперь, зная, как он тяжел, отдохну пассивной сомнамбулой последую за Соавтором в его путешествии. Тем более, что нас ждут чудесные времена вынужденного безделья.

Когда взлетел самолет и наступило состояние, промежуточное между сном и бодрствованием, его потянуло в лес, который после детства, в реальной жизни, уже не посещался. Лес этот расположен на холмах, разделенных оврагами. По оврагам текут ручьи, берущие начало из небольших родников.
Прекрасно, что местами лес лиственный - там он темен и прохладен, а на некоторых холмах - хвойный, то есть пахуч и в жару душноват. В любую погоду можно найти уютный уголок, и подступает острая жалость, что так мало и так давно ходилось наяву туда, где случается бессловесный разговор.
Как и мелодия Крысолова, такой разговор неописуем.
Но после него может появиться волшебное чувство, будто бы что-то новое известно, о чем так хотелось узнать.
Если чувство не обманет, ты сообщишь новость, сам ее впервые слыша. Как это и было, когда сделалось Открытие.
Соавтор хочет определенности, и ищет встречи, чтоб договориться.
- Никакой мистики, - говорю я по этому поводу, - наверное он хочет сказать пропавшему из шалаша:
- Вот ты и нашелся.
Или хочет сказать тому не рожденному, кого так и не дождалась скрипка:
- Наконец-то мы вместе.

И вынужденное безделье, что-то среднее между сном и бодрствованием, становится вдруг кошмаром поиска, когда не найти страшно. Может, это наполнилась пространством и цветом старая фотография, которую он сделал в лесу еще в детстве, а потом никак не мог узнать, что за странные заросли изображены на снимке?
Гуща леса начинает вдруг расступаться, только вместо неба, которому пора сквозь заросли проглянуть, видно что-то не голубое, а серое, и вот уже понятно, что это не туча, пусть даже самая что ни на есть грозовая, а стена, которую не обойти.

Разве не гуманен внешний мир, многие из подробностей которого нам подвластны, так что можно заботиться и хлопотать, приводя их в соответствие с жизненной необходимостью и с капризами Гомункулуса? В отличие от мира внутреннего, в котором если впереди Стена, что ты будешь делать?

Соавтор бежал на встречу, даже приготовил к ней подарок, но столкнулся со Стеной.
И теперь у Стены плачет: встреча не состоялась.

В одном и том же внутреннем пространстве кто-то плачет, а кто-то говорит: 'он плачет'.
В этом же пространстве каются - но используют плоды греха.
Личность - личная 'священная корова', не будем усложнять.
- Но и упрощать не следует, - констатирую я факты повседневной жизни, когда, например,
- Я даже не завидую, - уговаривает себя не завидовать мой рожденный в мир сынишка в одной из ранних попыток с собой совладать.

Соавтор хочет подарить себя, ему себя уже не жалко. Вот неуклюжая попытка описать предложение, с которым он вышел на поиски:
- Я стану твоими глазами и ушами, а думать будем вместе и сделаем еще множество открытий.

Думая, я чувствую, что мои мысли совсем не те. Что ТЕ мысли еще не появились - и слава Богу, если их нет только потому, что сейчас я сержусь на себя за их отсутствие.
Убитый Сталином Михаил Кольцов гениально сказал что-то вроде
'убей любимое дитя' - о том, что нечего быть слишком субъектив-
ным, если хочешь быть услышанным другими. Я безжалостно убиваю
слово за словом, и теперь мне остается лишь убить всю книгу, потому что передо мной - та же Стена.
У Стены, как кажется, уже нечего терять, и пора вспомнить о собственном достоинстве:
- Разве это не Я - самосознающая система, способная догадываться? Пусть даже источник догадок скрыт, почему бы не порадоваться за всех разумных и за каждого?

Существует теория, согласно которой сознание возникло позже человека. Автор теории, профессор Julian Jaynes, полагает, что оно постепенно развилось в результате диалога между полушариями мозга. Вначале, пока связи между полушариями были недостаточно развиты, человек не мог самоосознать себя мыслящим и воспринимал зачатки своей способности к словесному мышлению как звучащие в его внут- реннем мире приказы богов.
Вот и я зову богов на помощь.

Полет продолжается.
- Дорогой друг, - говорит Соавтор, пробуя мысленно голос.
Это он чувствует, что близится время исповеди.
Правда должна быть переписана, чтоб Я могло существовать.
Чтобы жалкая поза просителя у Стены стала позой гордого смирения перед тайной мышления.

- Дорогой друг, - повторяет Соавтор, готовясь к разговору с Верой.
Ему кажется, что только сейчас, через год после расставания и в неопределенном отдалении, он видит ее по-настоящему.
- Сумасшествие, - легко признаться, что был болен, когда кажется, что вылечился.
И с чем как не с выходом солнца из-за тучи можно сравнить момент, когда ты видишь то же, что повергало тебя в печаль, да только уже веселой стала картина?
Путник по-прежнему у стены, но теперь - с твердой надеждой.
Стоя у стены в одном из своих миров, в другом путник мчится над
океаном к той, кого он любит.
Ни в одном из миров путник не одинок. Его сын, хоть и прячется, но есть, и тем более есть надежда на встречу, что кто же будет прятаться от мамы?
- Вы со мной, я с вами, - шепчет или молчит себе Соавтор, кажется впервые не боясь, что внутренний мир - мираж и поэтому чувствуя себя НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИ богатым.
- Дорогой друг, это поразительно, - мысленно говорит он Вере, ощущать ограниченность, зная, что бесконечен. Голова идет кругом, когда вдруг понимаешь, что где-то в дали внутреннего мира дорога, по которой предстоит идти завтра, сходится с той, по которой ты шел почти что жизнь тому назад.
При этих словах словно открылась бездна, и трудно сказать, сколько продолжалось это состояние, потому что мы уже знаем, что ход времени во внутреннем мире непостоянен.
Впрочем, судя по всему, времена, когда открывается бездна, очень коротки, потому что во внешнем мире - параллельно - как правило ничего не успевает случиться.
Бездна открылась как внезапный испуг, когда еще раз показалось, что всё это - фантазии, 'дороги и миры'.
Однако даже не успев испугаться, он снова оказался в зимнем вечернем парке - уже зная, что когда-то потом будет идти по нему и тащить за собой несуществующие санки, а сейчас, от людей, гуляющих вместе со своими тенями, кто-то подойдет к нему и раскованно спросит:
- Что за пристальный взгляд? Еще один случай mania grandiosa?
Только он уже готов к встрече, сейчас в пространстве взглядов он главный.
Вот и Вера. С радостью провожая уходящую Сальериевскую ревность, готовый, если надо, и в ней признаться, он Вере объясняет:
- Веришь, когда знаешь. Пойми, что я знаю, и поверь: мальчик с нами.

Соавтор готов к чудесному, какого еще не было ни в его, ни в Вериной жизни, акту творения.
Когда не страшно будет выпустить реликтового зверя, наполняющего мужскую страсть насилием, потому что сколь ни страшен зверь - а сколь он страшен, только стоном можно рассказать - в конце появится агнец и уведет зверя послушным, и послушание тоже будет доказательством новых силы и богатства.
- Она поверит, - говорит себе Соавтор.

74

Войдя к себе и бросив вещи в прихожей, он позвонил в Ленинград, по номеру Веры. Он был уже телефонно знаком с ее матерью, профессором геологии на пенсии.
- Это я, - сказал он ей, - а где Вера?
- Вера за границей.
- Как ей позвонить?
- Она должна вот-вот переехать из Бельгии во Францию. В настоящий момент у нее нет телефона.
- У Веры все в порядке?
- Да, у нее все в порядке. Сейчас она на какой-то конференции, а потом будет работать на новом месте.
- А где она была в Бельгии? - спросил он.
- Она была в Брюсселе, но по старому адресу ее уже нет.
- Не у профессора ли N?
- Кажется, да.
Обескураженный столь очевидным нежеланием связать его с Верой, он попрощался, сказав только:
- Мне очень нужно с ней поговорить. Когда она позвонит, скажите, что я дома и очень прошу со мной связаться.
Положив трубку, он вдруг испугался и понял, что должен удостовериться немедленно. Он снова набрал тот же номер и спросил:
- Простите, Вера не вышла замуж?
- Нет.
- С вашего позволения я буду вам звонить, - сказал он, уже зная, что завтра же полетит в Ленинград, чтобы разжалобить старую леди с минерально-твердым, как он слышал, характером - и все разузнать.

В ту самую минуту как непреодолимая сила страха заставила его немедленно справляться, не замужем ли Вера, вдруг сразу ОКАЗАЛОСЬ понятным, что без нее ему нельзя, и что свобода, наконец, готова быть потеряна, потому что больше не нужна.
- Бедная девочка, - содрогается он, вспоминая о своем коварстве. И боится отвлечься от предназначенного для нее мысленного рассказа, чтоб не почувствовать невыносимого одиночества. Тем более, что напиться еще рано, а профессиональный задор ученого требует 'тривиализации', требует осознания новой системы, в которой нужно будет жить.

- Я все равно никогда не пойму, почему они летают, - призналась ему когда-то подруга-инженер, работавшая в КБ, проектировавшем самые большие самолеты в мире. Она была там на хорошем счету и конечно же прекрасно знала закон, во исполнение которого при движении крыла возникает подъемная сила.
Он еще и сейчас помнит скабрезную шутку, которой он встретил это ее весьма интимное признание, сделанное в постели.
Однако не из-за скабрезной шутки вспомнился этот момент, а потому, что сейчас он уже знает: поражаясь очевидному, его подруга демонстрировала способность придумывать новое.
И тут уже не как неожиданность, а с пониманием, что так и должно быть, показалось ощутимым то новое, что теперь есть в его жизни: пространство и воздух, краски и запах - и еще удивление, каким идиотом ПРЕЖДЕ, до второго рождения, был.
- Это может показаться волшебством, - предполагает рассказать он Вере, - наверное как звери в лесу находят мускусные метки, так и я - вижу прежде незаметную правду. Теперь у меня есть невидимый подсказчик. Подаренный тобою мой НЕ-Я.

Прозвучал телефонный звонок. Звонила блондинка с хищным оскалом и желала встречи.

- Я наконец поняла, - сказала ему хищница, - мой ребенок умер. Мне нужен другой. Мы видимся с тобой второй раз - и если всё получится, последний. Сделай мне сегодня ребенка.
- А мой, вот, жив, - говорит он себе и смотрит на нее с сочувствием.
- Кого будем делать, - спросил он - мальчика или девочку?
Вдруг он почувствовал себя жизнедающим божком, несомненно к Олимпу приближенным, несомненно лояльным ко всей ИХ сверхестественной иерархии - и при этом независимым. Всё было легко: и жить, и умереть.
- Эй там, на Горе, - воскликнул он, - дайте нам девочку, и пусть она потребует у мамы, чтобы в срок были проколоты уши для сережек. - Потому что твой мальчик все равно при тебе, - шепнул он ей.
- Ты хорошо подумала? - спросил он у хищницы, шумно вдыхая воздух у ее ушей, - посмотри, как несправедливо устроен мир: жить ли кому-то может зависеть от того, нашлись ли деньги на французские духи!
Он исследует ее тело. Противопоказаний желанию нет.
- Посмотришь, будет девочка - и будет хороша.
- Чудовище, - шепчет она в предвкушении пароксизма.

Мне хочется, чтоб я смотрел в морскую круговерть - и подобно каждому, кто туда заглядывал, был заворожен вечностью непостоянства. Завидуя Соавтору, мне тоже хочется заметить нетривиальное в тривиальном, мне хочется освободиться для каприза, и хоть на мгновенье чтоб так оно и стало - легко: и жить, и умереть.

Ночью ему приснился сон, заставивший проснуться.
Он шел по городу взрослым собою, хотя давно покойный дед подсказал ему этот короткий путь только что - голос еще звучит в ушах. Путь ведет по давно знакомой улице, хотя город - иностранный, вроде как бы итальянский и невероятно красивый. Вот - театр. При странном ощущении, что все это уже знакомо, нельзя не поразиться причудливости здания, на уступе которого как на скамейке сидит Гёте - фигура выше здания и руки в извитом положении - как одна из шести пар рук Шивы.
Тепло и солнечно. Поэтому странно, что мальчик, стоящий впереди, одет по-зимнему. Вдруг лицо мальчика расцветает - это не просто улыбка, 'глаза лучатся счастьем' как если встречаешь после долгой разлуки кого любишь и по ком скучал. Соавтор оглядывается - кому адресована любовь? Но вокруг - никого.
- Ты обознался, - хочет сказать он, и просыпается от страха, что действительно скажет.

Он ехал в аэропорт без билета, рассчитывая, что в утреннем аэробусе обязательно будут свободные места.
ПОДСКАЗЧИК постарался, и сейчас с особой ясностью виден дальнейший научный путь: он даже чувствует, где будут ближайшие 'точки ветвления', в которых надо будет делать выбор, куда дальше. В предвкушении будущего, которое потребует воли и смелости, хочется бег времени ускорить.
- Может, так ЭТО и придет, - говорит он себе о новой жизни, всё еще находясь под впечатлением увиденной во сне любви, - не гони картину.
Он говорит себе вслух, боясь, что память скроет и чувство, и светлые глаза. Старается вспомнить лицо, да только не видно грани, за которой воспоминание подменяется фантазией.

75

Впервые в жизни он испытал неприятное чувство при взлете: страх за безопасность Подсказчика.
Он вспомнил про беременных - как те берегутся, боясь, конечно же, не за себя.
Жизнь тревожно готовилась наполниться совершенно новым, захватывающим без остатка смыслом.
В юности случались экстазы, когда сознание смертности приводило к сладостному отчаянию, и страшно было не за себя сущего, а за еще не состоявшегося. Сейчас это вернулось, дополнившись сожалением, что в таком несовершенстве жилась эта жизнь до сих пор. Да и могло ли быть иначе при игре на столь малом пятачке разведанного внутреннего пространства. Вот и оставалось страдать от неуверенности и как-то ее компенсировать системой мелких бытовых суеверий, а также скрываемой от самого себя мистикой.
Только став сильным можно признать свою слабость.
- Приземленный культовый фетишизм, - строго судит он, вспоминая, как, бывало, в темном уголке наполненного молящейся толпой храма, под пение и при свечах, слабое Я искало духовную пуповину и иногда, казалось, получало живительный глоток свободы от одиночества и страха.
- Вот она, - вдруг понимает он, - главная задача: СЛОМАТЬ СТЕНУ. Соавтор чувствует себя Колумбом следующего Нового Света, того, что так близко - и так далеко. Слезы наворачиваются на глаза, он растворяется в жалости к безнадежно стучащимся к самим себе миллионам, живущим и умирающим во внутренней тюрьме - и пославшим его с его мальчиком в мучительное и опасное, но теперь понятно, сколь важное, путешествие:
- Чтобы мы вернулись и рассказали.
Боясь себе верить, Соавтор растекается мыслью дальше, просто чтобы ТАМ знали, какой он фантазер:
- Тогда Сына нам прислали, а теперь - мы сами шлем.
Конечно же, это просто курьез - совершенно ясно, что он не наивный сумасшедший, у которого закружилась голова от открывшихся возможностей. Пусть даже он лукавит, когда скромничает:
- Вот я, всего лишь один из многих, кто с разных сторон и по-разному добираются до Стены.
Он знает, что о его лукавстве известно, ну и пусть: это уже тот предел, за которым всё открыто для предъявления, потому что 'вот он, Я'.
- Потому имею право, что потом меня не будет, - это с вызовом, поскольку если ты смертен, значит свободен, в чем как раз и готово появиться радостное сомнение.
Сомнение позволяет спросить:
- А не это ли и есть вера, когда знаешь, что скрыться невозможно?
Вот только не нравится слово 'скрыться', пусть даже речь идет о том, чтобы скрыться в мыслях. 'Невозможно отделиться' - предлагает он себе.
Слова вызывают чувство, так что вместе они перестают быть словами и чувством, становясь чем-то еще иным - может быть, молитвой.

Не знаю, почему мне видится манящий остров на горизонте освещенного утренним солнцем, покрытого еще не рассеявшейся дымкой, теплого и тихого - голубого - океана. И как ни хочется туда попасть, щемит сердце думать, что не будет оттуда возврата, потому что нет уже за спиной того берега, от которого ты отплыл.

Я предпочел бы отчитываться о Соавторе, находясь под местной анестезией. Вот только о чем просить всесильного хирурга - что заморозить, какую часть души?

Он не стал звонить по телефону, чтобы предупредить о своем приходе в Верин дом. Он хочет прийти неожиданно, чтоб не успели приготовиться.
Он скажет, что любит Веру.
Он скажет, что жизнь без нее невозможна.
И еще он скажет, что уверен: Вере с ним будет хорошо.
Старая женщина сообщит ему адрес, а он употребит все свои силы и связи, чтобы получить визу быстро - сразу, теперь это возможно - и явится во Францию или еще куда так же внезапно, без предупреждения. Как ураган.
- Нет, как теплый ветер.
Он так и скажет: считай, что это теплый ветер, холодно тебе не будет больше никогда.

Он позвонил, и, не спросив, 'кто', дверь открыла Вера.
Он молчал, потому что не мог сказать ей
- Я думал, тебя тут нет, - потому что это было бы неправдой. Приближаясь к дому, он в любом случае был уверен, что приближается к ней, и столь внезапное исполнение желания не стало такой уж неожиданностью - слишком важна встреча. То, что он должен ей сказать, вздымается горой над равниной всех обстоятельств - не только места и времени, но даже жизни и смерти. И если спросить его сейчас, есть ли правда, он скажет 'есть' - потому что смотрит ей в глаза, взгляд длится секунду и вечность, и пока он смотрит, пусть она поймет, что ей предстоит услышать благую весть, в которую НУЖНО поверить.
Как опытный человек, Соавтор помнит: главное не искать слов, главное, знать, что ты их знаешь.
- Ты мне рада? - спрашивает он.
- Конечно, - говорит она, - вопрос, будешь ли рад ты.
Он следует за ней в комнату. Вера подходит к детской кровати и говорит:
- Вот и папа пришел.

- Слепой котенок, - почему-то говорю я себе, даже не пытаясь представить, каково это, когда открываются глаза.
- Коль скоро ты родился, что важнее смерти может с тобой произойти? - уже который в жизни раз использую я эту общеизвестную риторику в попытке успокоиться.

Упасть в обморок - не так уж и легко. Вот и Соавтор - сидит на стуле. Впрочем, он собирался сесть мимо - но Вера вовремя стул подставила.

- Девочка? - спрашивает он с непонятной надеждой, превозмогая острую головную боль - словно гигантское осиное жало впилось в висок
- И поддерживает концентрацию яда постоянной, - говорит себе Соавтор, находясь, как я уже говорил, в полном сознании и вполне даже соображая.
- Мальчик, - судьба если уж что-то совершает, то оно случается. А тебе остается, используя совет китайского философа, быть водой и течь дальше в берегах - даже если они рушатся.

Гомункулус спрятался. Можно только догадываться, каково ему сейчас. Мне и самому хочется уйти от этой сцены, тем более, что в таких случаях люди действуют как автоматы и гораздо интересней обсудить всё потом.
'Обнаружил присутствие духа' - похвально говорим мы о ком-то, чей автомат запрограмирован 'благородной душой'.

76

Желая запечатлеть на фотографии что-нибудь в деталях, неизбежно теряешь в глубине резкости. Мне вспомнилось это сейчас, когда я заканчиваю книгу и почему-то чувствую себя как бы фотографом: вот она, интереснейшая натура - а пленка подошла к концу.
Согласно сардоническому замечанию Льва Николаевича, заканчивать роман женитьбой - все равно, что прервать рассказ в тот момент, когда в темном лесу на героя напали разбойники. Но вместе с Верой и Соавтором я уверен, что у них всё будет достойно. Верю в вечно соблазнительную - вечно убегающую - и все же не убежавшую Еву.
- Я в тебя верю.
Соавтор обижен, почему я ее не описал: вот же она - и разве не достойна описания?
С удовольствием на нее смотрю. Сейчас мне кажется, что главное не спокойствие взгляда, не скромная хрупкость тела, даже не прекрасное соответствие лица и глаз, когда они объединяются в улыбке. Сейчас мне кажется, что все дело в том, как гордо держится на шее голова.

- Я его полюбила и конечно же была готова ради него на всё, рассказывает Вера, - но когда я поняла, что беременна, во мне появилось чувство протеста перед жестокостью обстоятельств. Я снова и снова перечитывала привезенный им отчет и читала все доступные статьи. В какой-то из моментов мне показалось, что необходимость именно в родственном эмбрионе натянута, что доказательств мало и статистика ненадежна. В самом отчете вообще не было статистики. Я решила позвонить в Лондонский центр и навести справки. Это был жест отчаяния. Представьте себе мое потрясение: я начинаю спрашивать о его болезни, а автор диагноза - личный его друг - не может понять, что же я имею в виду. Я еще не добралась до важнейшего для меня вопроса, как оказалось, что бессмысленно его задавать.
- И что же ты подумала, что он - сумасшедший?
- У меня не было и этой возможности, ведь Иван посылал его к психиатру - и все оказалось в порядке. Я снова позвонила в Лондон. Уже порядком разъяренный друг официально мне заявил, что никакого медицинского освидетельствования не было, и что он не знает, о чем я говорю. Мне стало ясно, что речь идет о каком-то неврозе. Трудно было понять, чего он на самом деле хочет. Я даже не могла себе представить, что включила в нем столь мощный комплекс, потому что никогда не считала себя способнее его. Напротив, он был для меня учителем, и если я где-то его и поправляла, то при этом просто
старалась встать вровень.
В ужасном сомнении я уехала от него домой - и вдруг меня осенило: это же он хочет обрести гениальность!
- Так что, мой дорогой, - говорит она ему, - у меня тоже есть Подсказчик.
- А не Подсказчица? - спрашиваю я, и мы смеемся - Соавтор тоже.
- Не бери на себя слишком много, - говорит он Вере, - все решилось для меня, когда я увидел, как другие делают то открытие, которое я задолго перед этим сделал - и не распознал.
- Подтверждение моей догадки обнаружилось в описании операции,
которое ты дал Ивану: там предполагалась пересадка клеток в
гиппокамп. Я очень обиделась, но что было делать - идти на
объяснение? Ты был в таком состоянии, что я боялась тебя потерять - и теперь уже не только для себя. У меня появился свой план, я
решила упасть Ивану в ноги и умолять сделать псевдооперацию. К
своему удивлению, я узнала от него, что при тяжелых неврозах такое иногда практикуют. Он согласился.
В этой суете я как-то даже не думала о ребенке. Но в какой-то из моментов, когда обсуждались технические детали выделения клеток из эмбриона, я вдруг сообразила, какие страшные разговоры мы ведем. Я положила руку на живот и мысленно сказала: 'не волнуйся, все в порядке'. С этого момента у меня уже не было никаких ни в чем сомнений.

Соавтор смотрит на Веру - и вдруг узнает того поразительного мальчика из недавнего сна. Глаза лучатся тем же счастьем.
- Следовать инстинктам, - говорит Вера, - это прекрасно.
А Соавтор внезапно пугается, что уже забыт подсказанный ему -
неужели на прощанье? - путь дальнейших исследований.
- Слепой эксперимент закончен, Подсказчика больше нет, - вот она, причина страха.

Поразительно, как быстро мы путешествуем по внутреннему миру. Вера не успела еще подогреть в бутылочке молоко, как Соавтор уже побывал в горах, где шел по тропе: с одной стороны - скала, с другой - пропасть. Идти было страшно, и он себя спросил:
- Разве я не верю, что пройду?
Оставалось только молиться, чтоб ответ был
- Верю.