Аня очнулась от стука в дверь, потому что колотили так настойчиво и мощно, что дверь не выдержала, затрещала и вывалилась из коробки.
На пороге стоял коренастый старик в черной шинели до пят. Лица Аня не разглядела, далеко оно находилось, это лицо. Черная шинель выпустила из рук деревянную бабу, которой проламывала дверь, и втащила в мерзлую комнату продолговатый ящик на веревке. На ящике висели сосульки. Черная шинель приблизилась вплотную к кровати, и Аня увидела рябое толстое лицо с рыжими усами.
Старик остановился перед нею, показал белые острые, как гвозди, зубы и прохрипел, что его можно называть просто дядей Иоахимом.
От имени этого сердце Ани сжалось, страшная догадка промелькнула в голове.
"В Петрополе прозрачном мы умрем..."
Она разглядела в торчащей огненно-рыжей шевелюре ребристые серые рога, похожие на рога горных козлов, которых она вечность назад видела в зоо...
Аня зашевелила руками, стала натягивать на себя тряпье и увидела на белом от инея мраморе подоконника горячую буханку хлеба.
Пахло подрумяненной корочкой.
Аня всегда была голодна, но не так, как ныне. Прежде она хоть что-то съедала за день. А уж сухарь из мякины - обязательно. Нет, ей нельзя думать о нем.
Аня подошла к окну, боязно притронулась к блестящей корке хлеба, сладостно втянула в себя хлебный запах, ржаной, сочный, самый лучший на свете.
Кто бы мог принести ей этот хлеб, подумала она и оглянулась. У зеркала сидела на стуле ее мать и расчесывала частым гребнем густые волосы.
- Я тебе говорила, что нужно было ехать на Урал. Вот теперь одним хлебом питайся.
- Да что ты, мама, хлеб лучше всякой еды.
Аня стала разрезать буханку, из-под ножа послышался странный ноющий писк: "пи-пи-пипи-пипи-пи..." Да это же не нож. Это ключ! Возле печки пристроен. А по побелевшей дымоходной трубе проносится этот писк. Молоденький лейтенант сидит у печки и постукивает ключом. Это же лейтенант Михальцов! Она сразу узнала его. Для него эти "пи" были симфонией. Как он только в пиканье этом разбирался. Она стояла на пороге штаба и смотрела на лейтенанта, который склонился над столом у рации и выстукивал морзянку.
- Аня, садись, попробуй! - добродушно сказал лейтенант Михальцов и положил руку на ее плечо.
Она резко отстранилась, Михальцов смущенно кашлянул.
Когда Аня впервые попала в эту комнату, уши ее заложило от писка. И теперь этот писк звенел в голове.
Аня раскрыла глаза, в комнате было темно, окно задраили, как люк в танке. Иоахим посапывал в черном углу. Это посапывание в холодной тишине напоминало писк. Не такой, разумеется, как от ключа, но... Да это же от мороза дуновения, от дуновения балтийского дымоходная труба потрескивает со звоном, догадалась Аня, и слабость нахлынула на нее, лишь где-то далеко-далеко продолжался писк, пока не смолкал, но по мере погружения в болезненный, голодный сон, писк стал возвращаться, а вместе с ним и лицо лейтенанта Юры Михальцова предстало перед Аней.
Удивленные глаза лейтенанта и сейчас внимательно смотрели на оцепеневшую в ледяной кровати Аню. Иоахим пошевелил плечами, поднял воротник шинели. Аня съежилась.
Долго, очень долго лейтенант Юрий Михальцов, опухший от голода и ослабевший, колотил в эту дверь. Ребра можно считать, когда он взглянул на себя в бане. А сердце и мозг работают неплохо. Конечно, голова кружится, особенно когда нагибаешься. Тогда чувствуешь себя в тупике каком-то.
В бане чуть лоб не расколотил о каменную скамью, когда склонялся к шайке. Красные круги поплыли перед глазами. Такие же круги плыли, когда он раздевался на лавке в предбаннике. Нагнулся, чтобы разуться... Затошнило, желчь в рот полезла. Правильно, что Аня не пошла с ним, потому что мокрый воздух пах мертвечиной. Раньше Михальцов не замечал этого запаха, а тут с желчью ощутил, откинулся к стене и вздохнул глубоко.
Люди толкутся. Не люди - тени от людей. Глаза у всех потусторонние, как у рыб. Мужчины и женщины тут же раздеваются.
Одна женщина, как парализованная, все узел свой затянуть не может. Стоит, как смерть, голая, венозная перед Михальцовым и вяжет узел. Михальцов спросил вяло, зачем узел-то здесь вязать. А она шепотом еле выговорила, что упрут одежу. Да кому нужна ваша "одежа", когда тут не до нее. Тут бы могильную вонь, да вшей смыть со своих костей.
Инерция боязни воровства. А тут не люди, а время-вор ворует!
Михальцова вновь затошнило, он едва поднялся с лавки и, покачиваясь, как пьяный, стал протискиваться меж скользких желтых тел в банное отделение.
Он глотнул горячего воздуха и ему полегчало. Встал за какой-то скелетной теткой в очередь за кипятком. За ним занял сморщенный, с мутными глазами старичок. Стоял за Михальцовым, прикасаясь холодной шайкой к нему, и все бубнил о том, что последняя стадия ада идет, потому что еще и ходим, а уж женщину от мужчины отличить нельзя.
Но горячая вода разгоняла печальные думы. Легче от нее делалось. И женщины мытые прозрачными какими-то становились. Добрые такие женщины. Люди. Не было потому что уже мужчин и женщин.
Оставались лишь люди.
Он нащупал дверь рукой, поднял лом и в темноте коридора стал долбить ее. Проломил. Смотрел в пролом, но ничего не видел. Нащупал в нагрудном кармане гимнастерки коробок. Пальцы от мороза не слушаются. Кое-как, сломав пяток спичек, чиркнул. Желтый лисий хвост огонька метнулся в щель, и Михальцов увидел кровать. Горы тряпья заиндевелого возвышаются, как сугроб на улице.
...А потом наступила весна, и она воевала за нас.
Ехали по пустынным улицам. Солнце светило в кабину и приятно было жмуриться, когда луч, как женская ласковая рука, скользил по лицу.
Шофер Сукочев, узкоплечий, с впалой грудью, с голубыми навыкате глазами и очень длинным носом, притормозил, потому что перед машиной прошла колонна моряков.
И тут взвыла сирена, пронзая до кишок каким-то металлическим звуком.
- Давай во двор! - крикнул Михальцов.
Сукочев с ходу крутанул налево и въехал под арку какого-то двора. Заглушил мотор, откинулся на спинку сиденья.
- Опять прилетел, - мрачно сказал Сукочев.
- Ты патефон никогда не чинил?
- Нет...
- Аня просила...
- К ней что ли заедем?
Михальцов кивнул и вспомнил тот день, когда долбил дверь, когда спас Аню и своего ребенка, который уже жил в ней. Ребенок, даже еще не ребенок, а то, что постепенно должно было стать ребенком, не умер в Ане, несмотря на то, что она сама была на краю гибели.
Сукочев положил обе руки на руль, уперся в них подбородком и заметил в глубине двора возле кирпичного сарая под железной лестницей какую-то рухлядь.
- Пойду гляну, - сказал он, - может, что ценное есть.
Он хлопнул дверцей и направился через длинный двор к куче у стены, на которой было выведено белилами: "Сдесь становитца воз прещено".
Поржавевшая, но еще целая канистра привлекла внимание Сукочева. Он, подумав, вытянул ее из кучи, обернулся, поднял ее над собой и потряс в руке, но мгновенно застыл, рука с канистрой сама собой опустилась, металлический, режущий воздух стон упал в тишину, дом, под аркой которого стояла полуторка, вздрогнул, как живой, вздыбился и осел в оглушительном взрыве, распадаясь на части.
Облако пыли окутало Сукочева, он упал, ощущая клокочущую боль в ушах.
Когда пыль рассеялась, он увидел канистру и сразу же сообразил, что живой.
И ему стало жаль лейтенанта.
Через какой-то подъезд и окно в нем Сукочев выбрался на параллельную улицу, встряхнул головой, слух вернулся к нему, он, подумав, решил пойти к лейтенантовой Ане, чтобы сказать, что... Или ничего не сказать, а просто починить патефон, де-мол, Михальцов прислал... Сукочев даже удивился простоте этой мысли. Потом - пусть пришлют бумажку... Он вновь задумался, сел на бортовой камень, закурил. И машину ему было жалко.
Прошло с полчаса, когда Сукочев все же пошел, увидел серый дом, свернул во двор. Здесь должна жить Аня. Он вошел в подворотню, гремя подковками сапог, и вдруг лицо его побелело, он остановился, дыхание прервалось и он закашлялся.
Во дворе стоял лейтенант Михальцов и смотрел куда-то вверх...
Сукочев поднял канистру и пропал под грудами камней.
Ты умер, бомба попала в дом и разнесла тебя в щепки. Ты мертв, но не весь, вздохнуть даже можно. Михальцов набрал полные легкие воздуха и тут же сплюнул. Земляная, песчаная пыль с привкусом старой ваты из матраца лезла в рот, в нос, в глаза, в уши, которыми он ничего не слышал, оглох сразу, не успев испугаться.
Он толкнул дверцу кабины и вылез в темную подворотню. Когда он выбрался сквозь щель в развалинах на улицу, то поразился надежности арки, как архитектурного сооружения.
Михальцов потряс головой, фуражка соскочила с головы, упала на тротуар и, как детское колесо, за которым ребята бегают с крючковатой проволокой, подталкивая это колесо, покатилась вдоль улицы, поблескивая фибровым козырьком на солнце. Михальцов взглянул на развалины и только в этот момент испугался. Нужно же было шоферу вылезать из кабины! В такой надежной подворотне стояли. Он стоял у развалин и переживал смерть Сукочева.
Когда Михальцов свернул под арку Аниного дома, гул шагов усилился до того, что слух вернулся, Михальцов вошел во двор, поднял голову и увидел распахнутое окно, а в нем - Аню в белом платье, которое когда-то надевала на выпускной вечер в школе. За спиной Михальцова в подворотне кто-то глухо кашлянул, он обернулся.
Пришлось уверовать в чудо.
В книге "Философия печали",
Москва, Издательское предприятие "Новелла", 1990.