Звенели на морозе троллейбусные провода, сладко похрустывал новогодний снежок под ногами, щипало нос, розовели щеки, и покрывались белой глазурью инея шапка, шарф и воротник. Солнце поджигало снег, за прохожими весело бежали длинные тени, в подворотне с холодными мрачными стенами хрустально крошился ледок и позванивал, как рождественские колокольчики.
Желтый флигель в глубине двора, одноэтажный особнячок с тремя белыми, как свечи, колоннами по фасаду, с крылатым козлом, барельефным под козырьком, светился на солнце и казался пряничным, съедобным. По тропинке в снегу, через три ступеньки вверх, узким, холодным коридорчиком, две ступеньки вниз, дверь налево, скрипит, хлопает, справа дверь с рубчатым стеклом окошка приоткрыта, и оттуда резко тянет хлоркой.
Везувий Лизоблюдов переступает с ноги на ногу, перехватывая из руки в руку тяжелый аккордеон в черном, обшитом дерматином футляре.
На плите ворчит большой алюминиевый чайник, подбрасывает крышку, наполняя кухню туманом. Пахнет репчатым луком, крутыми яйцами и вареным мясом.
Дымящаяся картошка, с которой только что сняты "мундиры", рубится на большой доске Верой, высокой девушкой с загадочными темными глазами и густой заплетенной косой до пояса. Вера - двоюродная сестра Везувия, десятиклассница. Ее сестра Лиза, стриженная под мальчика, копошится у духовки, выдвигает горячий противень с румяными, маленькими пирожками.
У другой плиты молчаливо стоят и лениво что-то помешивают в кастрюлях соседки. Им ничего варить не надо, но они с упорством часовых стоят на часах любопытства.
В углу, на длинной лавке, сидит еще один сосед, старик с белым петушиным хохолком, и починяет на деревянной сапожной ноге дырявый ботинок. Глаза старика слезятся от дыма и копоти, но он настырно продолжает работать.
У желтого фанерного шкафа стоят две девочки в коротких байковых платьях и коричневых, сборенных на коленях чулках. Одна девочка сосет длинную полосатую конфету-сосучку, другая грызет сухарь, обсыпанный крупным песком.
В картонной коробке ползает полуторагодовалый малыш, надевает на пухлые пальцы засаленные, обкусанные сушки и улыбается двумя передними резцами.
В довершение ко всему Везувий замечает на шкафу рыжую облезлую кошку, которая сосредоточенно следит за Верой, в руках которой появляется длинная пятнистая осетрина.
Везувий вздыхает празднично и, сопровождаемый тетей Полей, идет по темному коридору в комнату, а войдя, ставит осторожно аккордеон на пол.
Тетя Поля улыбается, разматывает шарф с шеи Везувия, а затем вешает пальто и шапку за занавеску, которая идет от шкафа к косяку двери. От Везувия пахнет морозом, тетя Поля радостно ежится, что-то говорит и бежит на кухню.
За ширмой на высокой никелированной кровати спит дядя Володя, который работал в ночную смену. Чтобы не разбудить его, Везувий садится на грубо сработанный табурет и смотрит в окно.
На стеклах искрящиеся морозные узоры, они сливаются с белыми тюлевыми шторами. В комнате пахнет елкой, старой мебелью, пылью от потертого ковра, которым покрыт большой диван с валиками и высокой спинкой. На этажерке стоит патефон, над ним висит в узорной рамке фотография дяди Володи в шлемофоне со звездой, рядом - другая фотография: тетя Поля с дядей Володей, только головы - большие, склоненные друг к другу словно из тумана. Над одной кроватью - коврик с белыми лебедями, над другой - коврик с пальмами и попугаями, над третьей - ничего нет, засаленные розовые, в некоторых местах порванные обои.
Везувий с волнением смотрит на обои, на коврики, на фотографии, на этажерку с патефоном, на диван, на широкий и длинный, уже раздвинутый стол, накрытый снежно-белой крахмальной скатертью, и думает о предстоящем празднике.
Везувию десять лет, он смугл, плечист, с большим лбом, над которым нависают черные жесткие кудри, с тяжелой выступающей нижней челюстью и прямым волевым носом. Глаза Везувия большие, такие же черные, даже зрачков не видно, как волосы, эти глаза покрыты сейчас блестящей пленкой, отливающей синевой, как маслины, и, кажется, полны глубочайшего смысла...
Через пару часов комнату не узнать: все гудит, гремит, звенит, выбрирует, восклицает. Дядя Володя, просветленный после сна, бритья и умывания холодной водой, что-то доказывает брату, отцу Везувия, чернобровому, крепкому и высокому Ивану Степановичу; третий брат - Николай - чему-то улыбается и высоким голосом пытается затягивать песню о танкистах.
Женщины раскраснелись, вспотели, не перестают оглядывать свои крепдешиновые, креп-жоржетовые, шелковые платья, бьют ласково по затылкам своих вертящихся перед столом детей и беспричинно хохочут.
Лишь Везувий сидит смирно у этажерки, смотрит исподлобья на бесчисленную родню и неторопливо жует огромный ломоть белого хлеба, намазанного по-царски сливочным маслом и толстым слоем красной, влажной и поблескивающей икры. Везувию еще не пора, не настал его час, еще длится сумбур, вхождение, углубление в праздник, но не сам праздник.
Чтобы размять ноги, Везувий встает и ищет глазами лазейку к двери, затем ныряет под стол и ползет. Вот босоножки мамы, вот хромовые сапоги дяди Коли, вот модные лодочки Лизы, вот парусиновые, надраенные зубным порошком полуботинки дяди Володи, вот потертые сапоги отца с маленькой заплаткой у мизинца... На кухне сосед с белым хохолком все еще чинит ботинок, вколачивает конусные гвоздики в подметку. Везувий опускается на колени у подоконника, на котором лежит раскрытый новый альбом для рисования и коробка цветных карандашей - подарок тети Поли к празднику.
За окном фиолетовая темнота, морозные разводы на стекле - голубы.
Везувий извлекает остро отточенный синий карандаш, чешет в раздумье цыганские кудри и начинает рисовать. Штрихует он точно так, как показывала Вера, сверху вниз, продвигаясь по снежному полю листа слева направо. Заштриховав весь лист синим, Везувий достает черный карандаш и выводит в углу чернинку, олицетворяющую, по мысли Везувия, снежинку...
Когда первый лист переворачивается, на кухню вбегает раскрасневшаяся Вера, от нее пахнет цветочным одеколоном и пирогами.
- Везувий, пора, столы сдвигают! - восклицает она, хватает мальчика за руку и бежит с ним по коридору, огибая сундуки, плетеные корзины с картошкой и санки, в комнату.
Форточка приоткрыта, белый морозный пар шевелит тюлевую занавеску и обволакивает небольшую елку, стоящую на табурете сбоку. Чуть слышно позванивают серебристые колокольчики.
Везувий Торопливо, волнуясь, набрасывает ремни аккордеона на плечи, опускает черную голову, притопывает и громко берет первый аккорд: па-па-па-тата-та!.. В малую паузу он успевает выдать ногами в новых черных лаковых ботинках, в которые переобулся из валенок, изумительную, чеканную дробь и, качнув плечами, пройти с полкруга, при этом руки не забывают звонко хлопнуть по каблукам.
Пальцы проворно, заученно бегают по кнопкам и клавишам, как будто эти пальцы созданы специально для аккордеона.
Черный кудрявый чуб Везувия вскипает над головой, с лица не сходит залихватская улыбка, глаза озорно поблескивают.
Но вот он останавливается, замирает и, переходя на грустную мелодию, отходит назад, а в круг, пожимаясь от смущения первого танца, выходят молодые Вера, Лиза, Тоня, Коля - все дети, все братья и сестры, родные и двоюродные. Теперь Везувий угрюм, задумчив, его смуглая Щека лежит на перламутровой поверхности аккордеона, мехи плавно расходятся, как морские волны за кормой корабля.
Дядя Володя, дядя Коля и отец Везувия блаженно улыбаются и попыхивают "Беломором" в потолок, ноги братьев, как бы опасаясь чего-то, робко отбивают такт...
В первый день после возвращения с фронта, в августе сорок пятого, Иван Степанович брился, густую белую с черным маком щетины пену обтирал о листки численника, старые, сорванные и наколотые на гвоздь, вбитый в стену возле календаря.
Обтирая большую, острую, правленную на широком армейском ремне опасную бритву в очередной раз, Иван Степанович между прочим вчитался в оборотную сторону листочка, где рассказывалось о Везувии, в память запали строчки о своенравном вулкане, и когда нужно было девять месяцев спустя давать имя родившемуся сыну, Иван Степанович твердо сказал: "Везувий!" - "Почему?" - спрашивали недоуменно отца старшие, довоенные, дети, Коля и Тоня. "Потому что зальет лавой любого врага!"
Везувий поднимает голову и смотрит в одну точку, в глазах его появляются слезы, он сдержанно, сурово и чрезвычайно тоскливо начинает наигрывать какой-то забытый, старинный марш, с какими еще деды и прадеды ходили на турецкую...
Дядя Володя, крепкий, жилистый, возводит глаза к потолку и делает вид, что слезы в его глазах появляются от дыма папиросы.
Дядя Коля, с лохматыми бровями, за которыми и глаз не видно, сопит носом и роняет голову в ладони. Женщины пытаются петь, но сбиваются, потому что слов не знают.
Вызвав чувства скорби и печали, Везувий степенно встает, подходит к столу и залпом выпивает стакан лимонаду. Затем слышится огненный перебор, кудри его вздрагивают, ноги выделывают немыслимые кренделя, ладони хлопают по коленям - и пошла крутить музыка, вскипает у родственников пылкая душа, уж и дядя Володя в кругу, и дядя Коля ломит бор сапогами, и отец идет вприсядку!
II
Везувий слышит свой странный и настойчивый голос. Этот голос громче голосов родственников, громче звуков аккордеона, громче...
Этот голос с волнением и придыханием говорил: "А в метро сейчас нет никого, пусто, пойди посмотри!"
За столом усиливался гул голосов, звон рюмок, стук вилок о тарелки. Везувий осторожно поставил аккордеон у кровати и на мгновение закрыл глаза: темно.
А потом - розовая полоска, тонкая, как мандаринная долька, по которой катится зеркальный елочный шар, а вон и сама елка, трепещет ветвями от ветерка со снегом, похожим на пух, который здорово разлетается из подушки, с которой сброшена хрустящая накрахмаленная наволочка, если этой подушкой запустить в сестру Тоню, пятнадцатилетнюю девушку, вечно шикающую на Везувия, когда тому спать не хочется.
А сегодня спать не нужно!
В коридоре, едва освещенном тусклой и печальной лампочкой, такой печальной, что сквозь засиженную мухами стеклянную грушевидную колбу подмигивал слабо-красноватый червячок спирали, в коридоре гуляла облезлая рыжая кошка.
Когда Везувий заметил ее, она поспешно подошла к плетеной корзине, боднулась, как козленок, и потерлась сначала лбом, затем облезлым тигроватым боком и длинным хвостом.
Везувий очень серьезно, как то делают взрослые, вздохнул, как бы говоря этим вздохом: "Ну что с тобой делать, кошка?", присел и вытянул руку ладонью к полу. Пока кошка смотрела на руку, а потом шла нерешительно к этой руке, Везувий слышал приглушенные голоса из праздничной комнаты, которые сливались в сплошной гул, похожий на далекий шум поезда.
Кошка сделала круг под ладонью, остановилась, села, подвернув хвост к передним лапам, и ткнулась влажным, холодным, розоватым кончиком носа в эту ладонь. Ощущение у Везувия было такое, как будто капля с крыши упала на кожу за шиворот.
И хотя тут была ладонь, а не шиворот, ощущение было точно такое же приятно-раздражительное.
Через минуту Везувий был уже в пальто и в валенках, в одной руке держал шапку, а в другой несколько кружочков колбасы.
- Рэкс, рядом! - приказал Везувий, вытягивая руку с колбасой, и быстро направился к выходу.
Узким, холодным коридорчиком, две ступеньки вверх, дверь скрипнула, стукнула, и воздух, ночной, морозный, вкусный, обнял Везувия, как любящая мама. Он дверь толкнул, увидел кошку, которая нерешительно приподняла, согнув, переднюю лапку. Глаза ее расширились, нежные ноздри зашевелились. Кошка приюхивалась подозрительно к свободе и, по всей вероятности, думала, не дать ли задний ход.
Из черного провала подворотни донеслось: "У-у-у-у-у..." - и стихло.
Это "у-у" напоминало голос волка, протяжный, призывный вой, который очень здорово изображал папа, когда рассказывал о волке, о том самом волке, который наведывался к ним в деревню.
Везувий осторожно и очень медленно поставил зависшую ногу в снег, почти что без скрипа. Он обернулся на кошку, протянул руку с колбасой. Кошка не шевелилась, сидела как глиняная копилка. Везувий нагнулся, бережно положил темные пахучие кружочки на снег подле своих черных, с белым налетом валенок.
Подумав, Везувий отошел в сторонку, напряженно вслушиваясь в скрипящие шаги. Огромная серая громада дома с подворотней тянулась к черному небу. Окна горели разные: синие, розовые, зеленые... Везувий с наслаждением вспомнил о том, что теперь все люди не спят потому, что играют в праздник. Конечно, посочувствовал Везувий, им тоже хочется поиграть, только они стесняются часто играть, поэтому придумали специальные дни, чтобы играть без опасения, что заиграются и им попадет.
Кошка осторожно подошла к колбасе, принялась есть, пробуя каждый кусочек острыми, как гвозди, клыками.
Из желтого флигеля слабо доносились голоса, гладили слух Везувия, щекотали. Везувий расстегнул верхнюю пуговицу пальто, подошел к кошке, склонился, погладил, поднял и сунул за пазуху, чему кошка не удивилась, а, наоборот, восприняла "посадку" вполне дружелюбно и даже мелодично, басовито заурчала. Теплее сразу стало на груди.
Все так же, как днем, крошился под ногами ледок в подворотне, позванивал.
"У-у-у-у-у..." - опять донеслось до Везувия. Он поежился от этого волчьего воя, мурашки побежали по спине. Мелькнул в проеме подворотни силуэт троллейбуса. Ах, вон что, оказывается, троллейбусы по-волчьи подвывают!
У метро было светло и из высоких дубовых дверей клубами валил пар, как будто это был не пар, а белесоватые облака, упавшие на землю.
Кошка, ничего себе, тихо сидела за пазухой. Везувий нащупал в кармане книжечку "метровых" талончиков, желтеньких бумажек с клетчатым контролем. Везувий шагнул в облака, спустившиеся на землю, и исчез.
Поблескивал плиточный пол под ногами, а валенки ступали по нему бесшумно, и был момент, когда сам себя Везувий не слышал.
Потом сердце свое почувствовал, как оно стукнуло, сдвинулось, застучало, как будильник с сорвавшейся пружиной. Это потому, что в длинном, пустом коридоре, еще до поворота на прямую к контролершам, черношинельным женщинам, послышался ритмичный звонкий стук - дук-тиу-дук-тиу, как будто забивали гвозди в тугую пересохшую доску.
Заволновалась кошка на груди, резко толкнулась жилистыми лапами и выпрыгнула из пальтового дупла на кафель, шаркнула когтями и помчалась за поворот.
А сзади - дук-тиу, стук молотка, с оттяжкой, по камню. Везувий попятился к стене. Из-за поворота приближался стук и наконец женщина в черном вышла, и первое, что увидел Везувий, были туфли, черные, с золотистыми бусинками и на очень тонком высоком каблуке. Дук-тиу. И шли эти туфли след в след, как кошка к корзине, чтобы боднуться.
- Кис-кис-кис! - с волнением позвал Везувий, недоверчиво глядя в сторону приближающихся, громко стучащих туфель.
- Зачем ты дразнишься! - с чувством сказала женщина, останавливаясь возле Везувия.
В голосе этом было что-то подозрительно плачевное. Везувий поднял глаза, увидел - женщина заплакана, черные вертлявые струйки краски на припудренном лице напоминали робкие ручейки на весеннем снегу.
И вовсе это была не женщина, а девушка, догадался Везувий, вглядываясь в печальное и красивое лицо.
Везувий присел и погладил золотистые бусинки на туфлях девушки.
Из-за угла выглянула кошка. Везувий боковым зрением заметил ее, но виду не подал, лишь осторожно отвел руку от туфель в сторону, ладонью вниз.
- Тихо! - повелительно прошептал он. Девушка видела, как кошка медленно пошла к вытянутой руке мальчика, как сделала круг под ладонью и ткнулась носиком в нее. Девушка присела, дотронувшись коленями в прозрачных чулках до руки Везувия, и бережно погладила кошку.
III
В картонном ящике на кухне, где давеча играл полуторагодовалый соседский ребенок и в который теперь прыгнула кошка, когда ее Везувий выпустил из рук, возле обгрызанной сушки лежала коричневая соска, которую надевали на бутылку.
Везувий машинально взял соску и швырнул в дальний угол кухни.
Кошка бросилась следом, с каким-то диковатым рычанием, тут же, бодаясь, выскочила из угла, держа в полуоткрытом клыкастом рту соску, как собака палку. Трусцой, подбрасывая зад, как лошадь на галопе, кошка приблизилась к ногам Везувия, зычно мяукнула и выронила соску на пол. Везувий застыл, пораженный и растроганный.
- А ну-ка еще разок! - воскликнул он, поднял соску и швырнул в тот же дальний угол.
Проскрипели, пробуксовывая, когти по полу от резвого старта, и через секунду соска вновь покатилась, выпущенная изо рта, к валенкам очарованного кошачьими способностями Везувия.
Для верности повторив упражнение еще несколько раз, Везувий сунул соску в карман, подхватил кошку на руки и помчался в комнату.
Стоял шум.
Взрослые громогласно о чем-то спорили или вспоминали что-то, дети танцевали под патефон. Везувий поднял над головой кошку и не своим голосом заорал:
- Она соску сама носит!
Мама, раскрасневшаяся, потная, полноватая женщина лет тридцати семи, взглянула довольно спокойно на сына и сказала:
- Вася (она называла его так, потому что не нравилась ей отцовская причуда с "Везувием"), от нее лишаи будут.
- Ничего от нее не будет! - крикливо выпалил Везувий. - Она умная! - И, обращаясь к отцу, Ивану Степановичу, который довольно сильно захмелел, сказал: - Пап, ну пойдем, посмотришь! Ну пап! Чего ты все за столом торчишь! Пойдем!
Иван Степанович, здоровый, крутоплечий, положил свои пудовые кулаки на край стола, качнулся, мутные глаза как будто прозрели, и он громогласно вымолвил:
- Не мо-огу отказать, сын зовет! - И неуверенно встал. - Я оф... оф... цияльно за-аявляю... Везувий бу-удет артистом! В Бо-ольшом тя... тятре... высту-упать будет!
Голос у Ивана Степановича был столь низкий и громкий - недаром говорится: луженая глотка, - что хотелось, когда он говорил, особенно когда был под хмельком, зажать уши.
- Ну, нахлебалси уже! - недовольно проговорила мама и с чувством махнула рукой.
- Да ладноть, Дусь! - успокоила ее жена дяди Коли. - Ноне небось праздник!
Иван Степанович толкнул нечаянно стол, попадали бутылки и рюмки.
Глубоко вздохнув и покачиваясь, Иван Степанович вышел на середину комнаты и прогремел своим иерихонским голосом:
- Хтой-то нахлебалси? И я, что-оль? Не бы-ывать, чтоб Лизоблюдовы пья-аными ва-алялись! - Он топнул ногой, так что красный абажур с кистями закачался.
Брата взял под руку коренастый дядя Коля.
- Вань, не шуми! Чего ты, в гараже, что ль?!
Везувий, успевший скинуть пальто и переобуться, тем не менее, не отпуская от себя кошку, вцепился в руку отца и тащил его в коридор.
- Пап, ну чего ты уперся! Пошли цирковые номера смотреть! - говорил Везувий и видел, что отец слушается его.
В коридоре Иван Степанович качнулся в сторону сына, так что тот сел в соседскую корзину с картошкой.
- Пап, ну что ты допьяна пьешь всю дорогу!
- Ну, я-а не... не... обуду! - склоняясь к самому уху Везувия, прошептал Иван Степанович, обдавая ребенка густым запахом водки.
На кухне отец оперся крутым плечом о косяк, а Везувий занес руку с соской над головой. Кошка замерла, даже шерсть на спине вздыбилась.
- Ого... смотри... ого... Мхмы, - оживился Иван Степанович и заслонился руками, изображая испуг. - Си-ильней кошки зверя не-эт!
Везувий метнул соску в угол. Кошка моментально, с характерным шарканьем когтей по дощатому полу сорвалась с места. Обратно она шла, как показалось Везувию, даже с какой-то показной улыбкой, говорящей, мол, смотрите, какая я способная.
Иван Степанович встряхнул тяжелой головой, чуб упал на глаза.
Непосредственная, прямо-таки детская улыбка озарила его пьяное лицо, и он воскликнул:
- В Бо-ольшом тя... ступать!
Везувий вновь швырнул соску и, когда кошка несла ее назад, сказал, заглядывая в улыбающееся лицо отца:
- Как твой Нолик!
Отец, еще более оживляясь, что-то вспомнив, прогремел:
- Ма-ать ко-ормит его... Ванька не по-одходи... Нолик тут как тут... Бежит к матери... А я уж... по-оджидаю! За-а-апрягу в тележку... Не хо-очет ехать... Потом неделю не подходит...
Иван Степанович, придерживаясь за стену коридора, направился в комнату.
Везувию надоело играть с кошкой, да и та, судя по всему, утомилась - легла в картонную коробку.
В комнате по-прежнему шипел патфеон. Везувий чинно подошел к столу, сел на свободный табурет. Тут же мама придвинула ему тарелку с салатом. Подзакусив, Везувий взял аккордеон и принялся исполнять "концерт по заявкам".
- А эту знаешь? - спрашивали и мурлыкали ему на ухо приблизительные мелодии.
Везувий некоторое время молча смотрел в одну точку, как бы прикидывая, как лучше взять эту мелодию, потом растягивал мехи, и все убеждались, что Везувий и эту песню знает.
Он играл и задумчиво смотрел на отца, на его братьев, на их жен, на детей, и Везувию казалось, что все эти люди каким-то таинственным образом отдаляются от него, как будто он и не в этой комнате сидит и играет, а где-то в ином мире, а здесь все происходит не по правде, понарошку, потому что лица теряли конкретные очертания, он не различал уже голосов и реплик, не слышал вообще ничего, был не с ними, был где-то глубоко внутри себя.
Но вдруг что-то странное вывело Везувия из этого состояния погруженности в себя, что-то поначалу показавшееся ему незначительным.
Этим незначительным была нота плача, пронзительно-надрывного плача, который как-то неестественно ворвался в грустную мелодию.
Везувий не мог понять, откуда исходила эта нота, он даже, закрыв на мгновение глаза, выхватил образ девушки в черных туфлях с золотыми бусинками, но нет, там не было столь отчаянного, пронзительного плача.
Везувий сдвинул мехи.
Рыдал отец. И это было страшно видеть, потому что плачущим, а тем более рыдающим, Везувии отца никогда не видел. Везувий сильно побледнел. Да, судя по лицам окружающих, не один он испугался.
Это даже было не рыдание, а какой-то вопль, какая-то смертельная сирена скорби и отчаяния. Этот луженый голос, этот бас умудрялся в плаче достигать тончайших теноровых вершин, превращаясь в сильнейший, берущий в тиски душу стон.
- 0-о-о-а-а-а-у-у-у!
- Что с папкой?! - посиневшими губами вскричал Везувий, сбрасывая на пол инструмент и хватая за руку дядю Володю.
- Пойдем-ки у кухню! - затараторила тетя Поля, вставая между Везувием и дядей Володей.
Другие дети, втянув головы в плечи, уже гуськом выскальзывали за дверь. А у Везувия безумно билось в страхе за отца сердце.
- Что-то с папкой! - истошно кричал он. - Пустите меня к папке! Пустите меня! Я хочу к папке!
И вырвался, и - под стол, к ногам отца, а там вынырнул из-под скатерти к дивану, обвил руками шею отца и горячо и торопливо зашептал на ухо ему:
- Папка, не плачь, папка, не кричи так, папка!
- А-а-а-о-о-о-у-у-у! - еще страшнее полился из глотки отца надрывный стон, так что у Везувия заложило уши и в голове застреляло больными иголками.
Но Везувий шептал на ухо отцу, гладил его по голове, и надо признать, не безуспешно: стон помаленьку стихал.
- Вань, ну чего ты распустилси, ну, Вань! - бормотала мама и через стол совала отцу стакан с холодной водой.
Дядя Коля осторожно утер слезы в собственных глазах, откинулся к спинке стула и мечтательно, но с дрожью в голосе сказал:
- Детство вспомянул...
Везувий взгромоздился уже к отцу на колени и сжимал в своих объятьях его голову с казачьим чубом.
- Расскажи лучше, как ты Нолика запрягал...
Вдруг как рукой сняло рыдания Ивана Степановича. Он поднял мокрое от слез лицо, нашел рюмку водки, тяжелой волосатой рукой ухватил ее и опрокинул в рот, как каплю.
- Ну и хорошо, Иван Стяпаныч, и выпей, выпей... Ноне праздник! Вона холодцу-то прихвати вилкой... Вась, - обратилась жена дяди Коли к Везувию, - дай папке закусить-то холодцу.
- Холодец-то сутки, чай, уваривала, - поддержала тетя Поля. - Ножки Володя принес, в столовой брал... Да я рази одни ножки уваривала? Тута мяса говяжьего два кило с лишком...
- И не говори, Поль, - комкая носовой платок толстыми пальцами, сказала мама Везувия, - ем-ем холодец, а все не наемси!
Везувий наколол вилкой кусок мясистого, с жирным налетом холодца и сунул в рот отцу. Тот прожевал и, сглатывая, вымолвил:
- Судьба проклятая...
- Нечо на судьбу-то пенять, - незлобно сказала мама, - хлебать нечо по стольку!
IV
Гирлянда из пузатеньких автомобильных лампочек, прихорошенных разноцветным лаком, вспыхнула на елке, и огоньки задрожали на зеркальных шарах, радужными отливами побежали по серебристым ниткам дождя и отразились в темном, синеватом, с матовыми морозными узорами окне.
Из-за высокой ширмы уже несся дребезжащий, с посвистываниями, храп Ивана Степановича. Его устроили одного на пуховой перине.
А он стоял в трусах и ежился, поникший, даже угрюмый. Сердце его билось часто-часто, он скашивал глаза на левую часть своей груди и через майку видел, как трепещет тело. Хотя Везувию и хотелось спать, но он не желал спать - вернее, не спал бы вовсе, чтобы...
Он не искал в своей голове оправданий этому уже привычному своему состоянию. Он думал не при помощи головы, а душой, поэтому огоньки, отраженные в темно-синем окне, вдохновляли его на бессонницу, а взбиваемая тетей Полей подушка - пугала.
Он тяжко, не по-мальчиковски, вздохнул, повернулся и пошлепал в больших тапочках к двери, обходя лежащих на полу засыпающих родственников.
- Кудай-то ты? - шепнула тетя Поля.
Везувий не ответил, ускорил шаг, вышел в коридор. "Ну зачем я такой!" - подумал он, чуть не плача.
Дверь с рубчатым стеклом жалобно пискнула, в нос ударило крепким запахом хлорки, белые, как зубной порошок, кучки которой были рассыпаны вокруг пожелтевшего унитаза.
Везувий закрыл глаза и увидел пестрые, туманные огоньки на стекле, как звездочки в небе.
Он с отчаянием пыжился, даже покраснел, но выдавил из себя лишь каплю.
Морозец пробежал по коже, выступили гусиные беленькие мурашки.
Везувий открыл глаза, дернул висящую на цепочке белую ручку, вода с шумным бульканием из высоко установленного ржавого бака хлынула вниз.
Когда он вернулся в комнату, мама что-то шептала тете Поле и расстилала клеенку на матраце у батареи, где пристраивали спать Везувия. Он в муках откинул голову и закатил глаза.
- Чтой-то с почками, - тихо сказала мама.
- Ничо, что я, не простирну, что ль, не выглажу?! - проговорила тетя Поля, посапывая носом.
Везувий, ложась в готовую постель, наказал себе вовсе в эту ночь не спать, а лежать и смотреть на елку, которая оказалась совсем над его головой и от которой струился приятный лесной дух.
Заключительный аккорд храпа Ивана Степановича потряс комнату, даже колокольчики на елке зазвенели. Вслед за этим аккордом послышалось какое-то бормотание, и Иван Степанович затих.
Это мама ударила его в бок локтем, а затем перевернула со спины на бок. На боку Иван Степанович не храпел, но, что поразительно, не терпел спать на боку. На боку он мог спать пять - десять минут, затем откидывался на спину и начинал свой храп.
Сначала он храпел тихо, даже мелодично, но постепенно, увлекаясь, он взводил этот храп до такого мажора, что мама просыпалась и давала тумака в бок, переворачивала на бок... Но через некоторое время все повторялось.
- В хлеву тебе место! - бранилась она. - Храпишь как боров! Детей перепужаешь!
Везувий лежал с широко открытыми глазами и смотрел на елочные огоньки. Но тут подошла тетя Поля и выдернула вилку из розетки. Стало очень темно. Потом слабо завиднелось окно с морозными узорами. Что-то хрустнуло, упало и разбилось. Везувий открыл глаза и увидел папу.
- Ничо, Иван Степаныч, я подберу, - сказала тетя Поля.
В комнате было по-утреннему светло. Родственники шевелились в своих временных постелях, вставали, потягивались. Везувий в страхе закрыл глаза, почувствовав, что лежит в болоте, холодном болоте. Он сделал вид, что спит.
Вот кто-то приближается к нему. Кто же? Конечно, мама. Вот она склоняется над ним, он чувствует теплые струйки ее дыхания, вот она осторожно запускает руку к нему под одеяло.
Лучше б он не родился!
Мама склоняется к самому уху Везувия и шепчет:
- Сними, Вась, трусики, вот тебе сухие...
Везувий нащупывает сухой комок, сжимает зубы и злится на себя, на маму, на праздник, на елку, на все на свете. Он быстро переодевается лежа, незаметно и открывает глаза. Кроме мамы, никого рядом нет. Это уже неплохо. Он облегченно вздыхает, встает, вернее - выскальзывает из постели, не поднимая одеяла, чтобы - не дай бог! - кто-нибудь не увидел мокрую простыню.
Пока он одевается, мама ловко прибирает его постель, как будто ничего и не было. Везувий смотрит на маму любящими глазами. Она склоняется к нему и чмокает в щеку.
На кухне в этот утренний час уже полно народу: соседки что-то сосредоточенно помешивают в кастрюлях, над которыми витает пар. Старик с белым хохолком продолжает починять дырявый ботинок.
Везувий улыбается всем и громко произносит:
- С Новым годом!
Одна соседка, щекастая, с шестимесячной завивкой, замечает:
- Какой вежливый мальчик!
У раковины, тут же в кухне, по очереди умываются гости. Вера заплетает длинную косу. Лиза говорит весело:
- Пошли с горки после завтрака кататься!
Наступила очередь умываться Везувию. Он крепко сдвигает ладошки в пригоршню, как учил папа, и в живое ручное корытце набирает доверху леденящей воды. Вода тут только, в этом кране. Одна раковина на всю квартиру. Везувий умывается с пофыркиваниями, трет докрасна лицо и шею...
Резко запахло подгорелой рыбой, которую жарила одна из соседок.
В комнате взрослые сидели за столом. Иван Степанович смущенно смотрел красноватыми глазами по сторонам и приглаживал ладонью черно-смольный чуб.
- Ну что, поправим голову? - спросил дядя Володя.
- Не, я не похмеляюсь, - виновато прогудел Иван Степанович и придвинул к себе большую фарфоровую кружку с крепким чаем.- А вот лимончик прихвачу. - Он бросил засахаренную дольку желтобокого, остро пахнущего лимона в кружку.
Отпив несколько глотков, Иван Степанович выловил ложечкой эту дольку и сунул в рот, морщась, как от лекарства.
- Везувий Иваныч, полезай-ка к папке! - весело сказала тетя Поля, разрезая длинным столовым ножом огромный пирог.
Везувий привычно нырнул под стол и оказался на диване, покрытом колючим старым ковром, который, говорили, дядя Володя из Германии привез.
Отец обнял сына.
- Пап, видал, кошка прыгала как за соской! - воскликнул Везувий, наверняка зная, что папа запомнил умницу кошку и оценил ее способности.
Но Иван Степанович, шевельнув мохнатыми черными бровями, недоуменно взглянул на сына.
- Какую кошку? - робко и дружелюбно вывел Иван Степанович.
- Ну, вчера, в кухне она соску носила, - нетерпеливо стал пояснять Везувий и добавил: - Ты же сам видел!
- Не помню, - смущенно сказал Иван Степанович и потупил взор, как бы признавая этим свою виноватость перед сыном за то, что напился пьяным.
- А чего ты... - начал Везувий, собираясь спросить отца о вчерашних его рыданиях, но осекся. Не оттого осекся, что понял, что неприлично об этом спрашивать, а потому, что голос какой-то сказал ему тут же, что можно вслух спросить и о том, почему простыня под Везувием была мокрая. Поэтому Везувий после короткой паузы выкрутился: - А чего ты лимоны ешь, они же кислые?
V
Везувий заметил между колоннами сидящего на выступе мальчика в мохнатой шапке и в очках. Мальчик как-то уныло, надув щеки, смотрел в одну точку.
Везувий вскинул голову и увидел над высокой громадой серого дома солнце. На мгновение в глазах стало темно, а потом в них возникла черная дыра, быстро сузившаяся до точки.
В этот момент мальчик в очках успел окинуть Везувия одним быстрым и проницательным взглядом. Ощутив на себе этот взгляд Везувий смутился, потому что понял, что мальчик старше него. А сначала Везувию показалось, что тот ровесник.
Мальчик спрыгнул с уступа и сказал высоким тенорком:
- Снег - это с... - он сделал значительную паузу после "с", - ... нег.
Недоуменно поджавшись, Везувий спросил:
- Ну и что?
- Да нет! - взмахнул рукой мальчик. - Вы меня не поняли!
Это "вы" не на шутку насторожило и встревожило Везувия, потому что т а к к нему обратились впервые. Было от чего насторожиться.
Какой-то мальчик, пусть и повзрослее, обращается на "вы".
Везувий сразу же почувствовал, что этот мальчик одинок и играть ему не с кем.
Для полной последовательности своих догадок о нежелании мальчика ни с кем играть Везувий пристальнее вгляделся в его лицо, но ничего такого не заметил, кроме разве все той же бледности, которую прежде отметил.
Вообще он был - этот мальчик - какой-то сонный.
- Не просто снег, - продолжил тот довольно невозмутимо, - а упавший с нег! - И спросил: - Знаете, что такое нега?
- Нет! - бодро признался Везувий.
- Да это очень просто: нега - это нежный. А к нежному прилепляем "с" и получаем - снежный!
Везувий сразу же впал в какое-то странное состояние умилительного слабоумия.
Раньше ему казалось, что он неплохо во всем разбирается, даже кошку выдрессировал. Вспомнив о кошке и о соске, Везувий выпалил:
- Нагинаюсь к ящику, хватаю соску и...
- Нагибаюсь, - бесцеремонно поправил мальчик.
Везувий не совсем понял эту поправку и увлечению повторил:
- Нагинаюсь за соской... Не веришь... Хочете докажу!
Мальчик снял кожаную перчатку, подростковую, точно по его маленькой, бледной, прямо-таки голубоватой руке, нежным указательным пальцем придавил мостик оправы очков и сказал:
- Вы говорите неправильно. Нужно говорить: наги-ба-юсь... от "сгибать"... И не "хочете", а "хотите"... В вашем возрасте это пора уже знать!
Легкая краска стыда выступила на лице Везувия, но мальчик в очках успокоил его замечанием:
- Труднее русского языка нет. Я люблю расщеплять его. Произнесу какое-нибудь слово и сижу-сижу, думаю над ним. Вы не пробовали?
- Нет, - успокаиваясь, сказал Везувий.
- Вот слово "дом". Что это за слово? Откуда оно, почему "дом", а не "мод", или "дон", или еще что-нибудь? Армагедон!
- Чего?
- Не "чего", а что, - спокойно сказал мальчик и заложил руки за спину.
Лицо его при этом стало чрезвычайно серьезно. - Дом. Мы говорим слово "дом" и видим вот эту серую каменную глыбу, или этот желтенький домик, или другой какой. А почему? - задал вопрос мальчик и, не мигая, уставился на совсем ошалевшего от напора Везувия.
- Не знаю, - с протяжным вздохом отозвался Везувий.