Как только Цупров пришел на завод, так сразу же стал корреспондентом заводской многотиражки. Писал в основном о работе литобъединения, руководителем которого вскоре стал. А члены литобъединения не забывали информировать общественность завода о Цупрове. Ну, например, одна из заметок, написанная поэтессой, крановщицей сборочного цеха Марией Соколовой, начиналась так: "Спасибо родному заводу! Оборонная промышленность и денно и нощно печется о своих начинающих поэтах. Который год уже по инициативе нашего заводского поэта Виктора Цупрова организационно оформилось литературное объединение "Ракета" при многотиражной газете "Высота". Теперь мы уже встречаемся не от случая к случаю, а в дни занятий, заведомо зная, чья проба пера станет предметом разговора. Дирекция рекомендовала заводскому Дворцу культуры "Щит" не чинить нам препятствий по проведению занятий в репетиционном зале ? 2, где и танцевальный кружок занимается. Нам даже билеты выдали, вернее, удостоверения. Плотные корочки в красном - традиционного цвета Вооруженных Сил России - переплете, с девизом "За нашу Родину!", с названием материнской организации: "Редакция газеты "Высота". По внутреннему полю слева значилось, что, например, "тов. Цупров Виктор Николаевич является руководителем литературного объединения "Ракета" при газете "Высота", а справа содержалась просьба к начальникам цехов и отделов "оказывать тов. Цупрову В. Н. всяческую помощь и содействие в организации и подготовке материалов для заводской газеты, а также предоставлять ему возможность регулярного прохода по всем подразделениям завода". К удостоверению этому, скрепленному печатью и подписью редактора газеты, даже на первой проходной относились с долей почтения".
Вечером Цупров допоздна в трусах сидел на кухне, чтобы никто не мешал, доводил до ума новое стихотворение. Вот оно каким у него получилось:
Мы все в душе немного звери,
Мы все не любим выбирать.
Мы можем жить, и в жизнь не веря,
Мы все боимся умирать.
В своем углу мы все герои,
Мы - пауки в своей дыре,
Но перед всеми мы - изгои,
Мы прячемся в чужой норе.
Мы мечемся в плену нахальства,
Но не уходим в мир иной.
Мы тлеем важно, час за часом,
Болея ленью и тоской.
Мечты, мечты - одни лишь сказки,
Мечтать не вредно - вредно ждать:
Мы ждем удачи, света, ласки,
Привыкнув ждать, ложимся спать.
О, люди, глупо быть убийцей
И убивать свои мечты!
Зачем вы ткете паутины? -
Ведь в них окажетесь лишь вы...
Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!
Напротив окон Цупрова раскинулся завод, уходящий заборами, железнодорожными путями, трубами в далекую перспективу. Над заводом обычно висит дождливое небо. Что об этом говорить? Достались земли нам для военных заводов самые паскудные - глина, болота и дожди. Двенадцать месяцев зима - остальное лето. Так шутники говорят. Утром Цупров просыпается от методичного удара железа о железо. Ни вставать, ни идти на работу Цупров, можно сказать, не хочет. Да и мягкая большая грудь жены нежно покоится на его руке.
Цупров сжал эту грудь, жена проснулась, сказала, что сбегает в уборную. Когда она вернулась, то сначала села на край кровати, сомкнула ноги, поерзала задом, потом уж легла. Цупров обхватил ее...
За окном еще ночь, и квадрат серого окна едва заметен на темной стене. Цупров осторожно перелезает через жену и идет в уборную. Потом на кухне нащупывает выключатель и несколько минут сидит на табурете при свете, испытывая спортивное желание после пробега капельку отдышаться. Он пристально и без всякой мысли смотрит в какую-то неопределенную точку на противоположной стене, почесывается, вздыхает, широко раскрывает рот. Во рту противно, в груди клокочет - должно быть, оттого, что Цупров слишком много курит. Болит сердце. Вернее, не болит, просто Цупров чувствует его. Кажется, что под кожу вложили круглый булыжник. Если бы кому-нибудь со стороны посчастливилось наблюдать Цупрова в эту минуту, то, вероятно, он получил бы немалое удовольствие. Вряд ли на земле бывает что-нибудь более нелепое, чем лицо Цупрова, его фигура и та поза, в которой он находится в это время. Потом Цупров начинает шевелить босыми пальцами, разводить в сторону руки и делать другие манипуляции. При этом как бы мысленно скандируя вчерашнее стихотворение:
Мы все в душе немного звери,
Мы все не любим выбирать.
Мы можем жить, и в жизнь не веря,
Мы все боимся умирать...
А когда-то Цупров занимался гимнастикой, и выбегал на улицу со скаткой через плечо, как в хомуте, с карабином СКС - боевым, незаряженным, и с другой амуницией через три минуты после подъема. Старшина Бабичев, который первым учил его этому, говорил, бывало: "Вы у меня и на гражданке будете за три минуты вскакивать. Я вас этому научу. Это моя цель жизни". Ну что ж, если другой цели у него не было, можно считать, что жизнь старшины Бабичева прошла совершенно бесследно.
Думая об этом, Цупров проводит рукой по щеке и обнаруживает, что ему не мешало бы побриться. Щетина лезет из него с поразительной быстротой. Тот, кто видит Цупрова вечером, ни за что не может поверить, что утром он был выбрит до блеска. Бриться он начал лет с шестнадцати.
Он идет в ванную, намыливает щеки, макая помазок в сливное отверстие, куда шумно бежит из крана почти что кипяток. Одним неловким движением Цупров задевает банку с зубными щетками на полке под зеркалом, банка увлекает флакон одеколона и вместе с мыльницей летит на перевернутое дно оцинкованного ведра, ударяется об него, как о барабан, так сильно, что тесть Виталий Васильевич просыпается за стеной и начинает деликатно покашливать. Цупров берется за ведро, продолжая при этом водить по щеке безопасной бритвой. Он добривается, глядя в зеркало, из которого на Цупрова смотрит человек отчасти рыжеватый, отчасти плешивый, более толстый, чем нужно, с большими ушами, поросшими сивым пухом. В детстве мать говорила ему, что такие же большие уши были у Толстого. Вначале надежда на то, что Цупров сможет стать таким, как Толстой, его утешала. В ранней молодости Цупров стыдился своих ушей. Теперь он к ним привык. В конце концов, они не очень мешали Цупрову в жизни. Довольно быстро побрившись, Цупров долго и старательно умывается очень холодной водой, чтобы пробрало, хотя, будь любезен, вволю умывайся горячей, но нет, создает себе экстремальные условия, и пальцы от этого краснеют и перестают разгибаться.
На кухне он достает из холодильника пластмассовый йогурт, срывает упаковочную яркую фольгу и с ломтем белого хлеба чайной ложкой съедает холодное, сладкое и сметанное содержимое в один момент. В уборную выходит теща, костлявая старуха с черными с проседью усами, в одной ночной рубашке. Интересно, думает Цупров, откуда у жены такая большая грудь, когда теща, как доска? В уборной шумит вода, теща уходит, но следом идет тесть, закрывается, стучит сиденьем унитаза.
Крепко зевая, так что сводит скулы, Цупров одевается в прихожей и выходит из квартиры. В углу спит грязный и небритый бомж. Сильно пахнет мочой. Лифт подходит сразу же. На улице чувствуется начало октября. Небо сплошь затянуто тучами. Рассвет еще не наступил и, кажется, никогда не наступит. Трудно поверить, что солнечные лучи могут пробиться сквозь эту непроницаемую серость.
Бесконечная череда людей, подняв воротники или раскрыв зонты, струится по улице к подземному переходу, исчезает, как в колодце, на той стороне не появляется, там тоже бесконечный поток всасывается в переход. Посмотришь со стороны и поразишься, как это тысячи людей исчезают под землей?! А это метро - и страшно становится: откуда столько народу? И Цупров едет на метро на свой завод. Привык. Казалось бы, вот под окнами раскинулся завод, постоянно требуются инженеры, токари, сварщики, строители, слесари... Так нет! Нужно Цупрову через всю Москву пилить под землей. Как распределили его после МИСИ, так он и сидит на одном месте. Цупров, как истукан, висит на никелированной трубе поручня в душном переполненном вагоне.
Он в МИСИ уже сочинял стихи. Выходил на сцену ДК, расставлял широко, как Маяковский, ноги, вскидывал руку, и читал, громко, яростно, в зал, доходя голосом до каждого, каждому бросая в глаза:
Я хочу, чтобы люди смотрели в глаза,
А не прятали глаз в воротник.
Протирайте почаще души зеркала:
У меня аллергия на пыль.
Честно, прямо, по-детски наивно,
За спиной не бросая дурные слова,
Хоть самим чтобы не было стыдно...
Я хочу, чтобы люди смотрели в глаза.
Неужели же это так сложно?!
Вот, смотрите, она идет не спеша,
Даря улыбки прохожим.
Нет, не отводите глаза:
Ведь она так ждала, так ждала!
Нет, не видят они янтаря,
Что сверкает пред ними, искрится
И пытается втиснуться в чьи-то глаза,
Спотыкаясь о бревна-ресницы...
Конечно, поэт, читающий стихи, выглядит, как повар, который ест.
И вот уже рыхлая туча толпы вытекает из дверей метро. Люди готовы ринуться в первый же просвет между потоками автомобилей, которым, кажется, тоже нет конца. В этой толпе Цупров пересекает улицу, пробегает вдоль бетонного забора с колючей проволокой поверху, и попадает в проходную своего завода.
В мрачном здании шоколадного цвета на одной из уличных дверей висит табличка: "ОКС", что означает - отдел капитального строительства. Завод основан в 1898 году, и с тех пор на нем что-то постоянно ломают и что-то с такой же постоянностью строят. Здесь Цупров обычно и находится ежедневно с половины восьмого до пяти. Довольно часто Цупрова здесь можно найти и в десять, и в одиннадцать, и в двенадцать ночи, потому что рабочий день у него не нормирован.
В прорабской накурено, свет лампочки едва пробивается сквозь плотные слои дыма. Рабочие, собравшиеся здесь, разместились кто на табуретках, кто на длинной скамейке, кто просто на корточках вдоль стен и у железной печки. Звено штукатуров Козлова в полном составе лежит на полу.
- Хотя бы форточку открыли, - ворчит Цупров, пробираясь к столу, стоящему у окна.
Никто не обращает на него никакого внимания, он открывает форточку сам. Дым постепенно рассеивается. С улицы тянет сыростью.
Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!
До начала работы еще полчаса, каждый проводит их как умеет. Цупров садится за стол, придвигает к себе телефон, набирает номер. После нескольких долгих гудков трубку снимают и слышится женский голос:
- Вас слушают.
- Говорит Цупров. Извините, что рано. Можно попросить к телефону профессора Иванова?
- Одну минуточку.
Затем Цупров слышит голос Иванова, профессора кафедры современной литературы филологического факультета. Профессор Иванов обещает быть на занятии литобъединения. С профессором Ивановым Цупрова познакомила инструктор отдела культуры. Договорившись, Цупров кладет трубку и машинально закуривает.
Бригадир Крестников сидит на ящике из-под гвоздей и сушит у печки портянки. Козлов листает книгу о вкусной и здоровой пище, потягиваясь и зевая, подсобница Марина Зубкова рассказывает своей подруге Оле Хлопиной, что летом на пляже видела Кобзона и что он, оказывается, лысый, а когда поет по телевизору, то надевает парик.
У окна стоит Бородачев - толстый, рыхлый увалень в армейском бушлате. Сопя от натуги, он пытается согнуть железный прут толщиной с хороший лом, вставленный одним концом в щель между ребрами батареи парового отопления. Рядом с ним плиточник Галактионов, прозванный Художником за то, что зимой ходит без шапки.
- Эх, Бородачев, Бородачев, - сокрушенно вздыхает Художник, - с такой будкой не можешь арматуру согнуть. Придется, видать, тебя к Новому году на сало зарезать. Вот Виктор Николаевич запросто согнет, - подзадоривает он Цупрова.
Он обращается к Цупрову слишком фамильярно, Цупрову хочется его одернуть, но он думает: "А почему бы, в самом деле, не попробовать свои силы? Есть еще чем похвастаться".
- А ну-ка дай.
Он берет у Бородачева прут, кладет его на шею и концы тянет книзу. Чувствует, как гудит в ушах и как жилы на шее наливаются кровью.
Согнутый в дугу толстый железный прут Цупров бережно кладет на пол. И не может удержаться, чтобы не спросить:
- Может, кто разогнет?
- Вот это сила, - завистливо вздыхает Бородачев и незаметно пробует свои рыхлые мускулы.
Марина Зубкова смотрит на Цупрова с нескрываемым восхищением. Кобзон вряд ли согнул бы арматуру на шее.
А Цупров задыхается. Сердце колотится так, словно он пробежал десять километров. Что-то с Цупровым происходит в последнее время. Чтобы скрыть одышку, он садится за стол, делает вид, что роется в бумагах.
Художник продолжает донимать Бородачева.
- Вот, Бородачев, - говорит он, - кабы тебе такую силу, ты б чего делал? Небось, в цирк пошел бы. Скажи, пошел бы?
- А чего, - задумчиво отвечает Бородачев, - может, и пошел бы!
- А я думаю, тебе и так можно идти. Тебя народу за деньги будут показывать. Каждому интересно на такую свинью поглядеть, хотя и за деньги.
Художник смеется и обводит глазами других, как бы приглашая посмеяться с ним вместе. Но его никто не поддерживает, кроме Марины Зубковой, которая влюблена в Художника и не скрывает этого.
- Галактионов, - говорит Цупров Художнику, - в пятом цеху ты полы настилал?
- Ну я. А что? - он смотрит на Цупрова со свойственной ему наглостью.
- А то, - говорит грубовато Цупров. - Плитка только так отлетает!
- Ничего, прилепим. Перед сдачей пройду подмажу...
- Галактионов, - задает Цупров ему патетический вопрос, - у тебя рабочая гордость есть? Разве можно удвоить ВВП с такими как ты?! Неужели тебе никогда не хочется сделать свою работу по-настоящему?
- Мы люди темные, - говорит он, - нам нужны бабки да стакан к обеду. А ВВП пусть в Кремле удвояют.
- Удваивают, - поправляет без нажима Цупров.
- Да хоть утраивают!
Галактионов говорит и ничего не боится. Уговоры на него не действуют, угрожать ему нечем. На заводе каждого человека берегут. Да и не очень-то сберегают. Приходят на завод люди с периферии, с Украины, например, берут без прописки, таджиков и цыган разных, спят в вагончиках на нарах. Придут, поработают, поосмотрятся в Москве да и сматываются - кто в милицию, кто куда.
Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!
Вот сидит перед печкой Крестников. Он разулся и сушит портянки, и думает кто его знает о чем. Может быть, сочиняет в уме заявление на расчет. Но такие, как Крестников, уходят редко. На заводе он уже лет двенадцать. И он привык, и к нему привыкли.
Цупров смотрит на часы: стрелки подходят к восьми.
- Все в сборе? - спрашивает он у Крестникова.
Крестников медленно поворачивает голову к Цупрову, потом так же медленно обводит взглядом присутствующих.
- Кажись, все.
- Кончайте перекур, приступайте к работе.
- Щас пойдем, - нехотя отвечает Крестников и начинает наматывать портянки.
В это время раздается телефонный звонок. Цупрову звонят много раз, и это обычно не вызывает в нем особых эмоций. Но сейчас каким-то чутьем он угадывает, что разговор кончится неприятностью. У него нет никаких оснований так думать, просто он это чувствует. Поэтому Цупров не снимает трубку. Пусть звонит - там видно будет, у кого больше выдержки. Он закуривает, выдвигает ящик стола, просматривает наряды. У того, кто звонит, выдержки больше. Цупров снимает трубку и слышит голос Николаева - директора завода.
- Цупров, ты что ж это к телефону не подходишь?
- По цехам ходил. Не знал, что вы звоните, - сдержанно отвечает Цупров, для приличия слегка покашливая, намекая на то, что он все ж таки интеллигент.
- Знать надо. Должен чувствовать, когда начальство звонит! - с некоторой нравоучительностью сипато говорит Николаев. Голос у него неясный, глухой, с дребезжанием - сипатый, одним словом.
- Это я чувствую, - говорит Цупров, - только не сразу. Немного погодя.
- В том-то и дело. Научишься чувствовать вовремя - большим человеком будешь.
Что-то он сегодня больно игрив. Не любит Цупров, когда начальство веселится не в меру.
- Слушай, Цупров, - переходит на серьезный тон директор, - ты бы зашел, поговорить надо.
- О чем? - спрашивает Цупров.
- Узнаешь. Не телефонный разговор, - говорит директор.
- Хорошо. Сейчас обойду корпус... - говорит Цупров.
- Ну давай, на одной ноге! - как бы приказывает директор.
Как же, разбежался. Цупров выходит из ОКСа на улицу, проходит по доске через лужу, входит в другую дверь и поднимается на четвертый этаж. На лестничной площадке стоит Крестников, водит вдоль стены краскопультом. Бежевая струя со свистом вырывается из бронзовой трубки, краска ровным слоем покрывает штукатурку. Сам Крестников тоже весь в краске - шапка, ватник и сапоги.
- Ну что, Крестников, - спросил Цупров, - портянки высушил?
- Высушу на ногах, - хладнокровно отвечает Крестников.
- А почему облицовочные панели из нержавеющей стали валяются с виниловым сайдингом? - спрашивает не очень довольно Цупров.
- Да не завезли еще сетку потому что самоклеющуюся, - говорит как бы между прочим Крестников, и на его квадратном лице с толстым носом возникает подобие улыбки.
- Будет, - сказал Цупров, - если Калитин даст.
- Значит, не будет, - скептически заметил Крестников. - Калитин не даст.
- Ничего, с божьей помощью достанем, - шмыгнув носом, сказал Цупров.
- Навряд, - Крестников сплюнул и посмотрел за окно.
Цупров зашел в один из пролетов, осмотрелся. В деле уже был профнастил оцинкованный крашеный. У колон для монтажа лежали болты оцинкованные с гайкой и шайбой. Монтаж металлоконструкций подходил к концу. В общем, все, кажется, ничего, прилично. Только стеклопакеты не все были вставлены, и потолок не смонтирован, кое-где был в прорехах.
Зашел в помещение будущей лаборатории. Смотрит - у батареи, вытянув ноги, сидят Марина Зубкова и Оля Хлопина. Разговаривают. О каких-то своих женихах, мороженом, телесериалах и прочих вещах, не имеющих к их прямым обязанностям никакого отношения. А батарея, между прочим, не топится: воду еще не подключили.
- И вам не холодно? - спрашивает Цупров.
Молчат.
- Ну, чего сидите? Нечего делать?
- Перекур с дремотой, - смущенно пошутила Хлопина и сама засмеялась.
- Не успели начать работу - и уже перекур. Идите на третий этаж, там некому плитку носить, - сказал вполне дружелюбно, но как начальник, Цупров.
- Ладно, сейчас пойдем...
- Сейчас уже наступило!
Цупров говорит это ворчливым и хриплым голосом. Даже самому противно. Но он ничего не может с собой поделать: вид сидящих без дела людей раздражает его. Если пришли работать, значит, надо работать, а не прятаться по углам.
Больше всех его разозлил Бородачев. Газосварочным аппаратом он варил лестничные перила. Цупров сразу заметил, что швы у него неровные и слабые. Цупров толкнул угловую стойку - и шов разошелся.
- Ты что же, - сказал он Бородачеву, - хочешь, чтобы тут люди в пролет попадали, а нас с тобой в тюрьму посадили?
Бородачев погасил пламя и поднял на лоб синие, закапанные металлом очки.
- Флюс, Виктор Николаевич, слабый - не держит, - сказал он и улыбнулся, словно сообщал Цупрову приятную новость. - И вообще тут электросваркой надо варить.
- Без тебя знаю, да где ее возьмешь? Все стойки переваришь. Я потом проверю. Флюс хороший достанем.
Все от Цупрова что-нибудь требуют, и всем он что-нибудь обещает. Одному флюс, другому минипогрузчики, третьему пленку армированную... Все это в продаже есть, но как выбить деньги? Когда-то в детстве от учителя физики Цупров узнал про Ползунова. Еще маленьким он увидел кипящий чайник, потом вырос, вспомнил про чайник и изобрел паровую машину. Услышав это, Цупров поднял руку и спросил:
- А кто изобрел чайник?
Этот вопрос занимает его до сих пор. Когда он учился в институте, разные доктора и кандидаты наук, профессора и доценты преподавали множество сложных наук, которые Цупров за пятнадцать лет успел благополучно забыть. Ни высшая математика с начертательной геометрией, ни физика с сопроматом, ни тем более теория относительности не пригодились ему в жизни, хотя преподаватели считали, что каждый из этих предметов обязательно надо знать будущему строителю. Они много знали, но ни один из них не смог бы решить простейшую задачу - как выбить финансирование на закупку заборов, ворот, решеток, козырьков, лестниц, бесшовных труб, керамогранита, красок для бетонных полов износостойких, когда всего этого и многого другого нет на складе или когда у Калитина неважное настроение.
Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!
Калитин - это начальник отдела снабжения завода, человек совершенно ничтожный и бестолковый. Пока на заводе был главный инженер, отдел снабжения работал довольно сносно, был хоть какой-то порядок. Теперь главный ушел на пенсию, Калитиным никто не руководит, и он совсем распоясался. С утра до вечера ему звонят из разных цехов и отделов, выколачивая разные материалы. Калитин вконец запутался в этой неразберихе и решил упростить дело: посылает кому что придется. Тому, кто просил у него сайдинг канадский, он шлет гипсокартон, а тому, что хотел иметь линолеум, посылает пазогребневые плиты или ДСП... Цупрову он недавно прислал второй газосварочный аппарат. Цупров долго не знал, что с ним делать, потом обменял его у Крамаря на электромотор для растворомешалки. Цупров набирает номер Калитина. Там снимают трубку.
- Калитин? - спрашивает строгим голосом Цупров.
- Нет его, - меняя голос, отвечает Калитин и вешает трубку.
- Сволочь, - говорит Цупров и набирает номер снова.
Трубка снимается и Цупров говорит ему несколько слов на родном языке. Калитин не обижается, ему все говорят примерно то же самое.
- Будет ругаться-то, - ворчит он довольно миролюбиво. - Высшее образование имеешь, а такие слова говоришь. Сухой штукатурки пару сотен листов могу дать, если хочешь.
Можно послать его еще куда-нибудь, но за это денег не платят. А сухая штукатурка - это все-таки нечто вещественное. Для обмена на что-нибудь она тоже годится.
- С паршивой овцы хоть шерсти клок, - со смехом говорит Цупров, и чешет лысину.
Цупров собрался выходить, но в это время появился Девяткин, который приехал на самосвале. Он долго стоял на подножке, потом нерешительно поставил ногу на лежащую в грязи узкую доску и пошел по ней, словно канатоходец. Цупров с интересом следил за ним, надеясь, что он поскользнется. Но он благополучно одолел одну доску, перешел на другую. Усы, бакенбарды и шляпа придают лицу его умное выражение.
- Слыхал новость? - обратился Девяткин к Цупрову. - Тебя назначают главным инженером.
Это было неожиданностью для Цупрова. Правда, слухи о его назначении давно ходили по заводу, но слухи оставались слухами, никакого подтверждения им не было, если не считать двух-трех намеков, слышанных Цупровым от Николаева.
- Брось, - недоверчиво сказал Цупров. - Что, директор утвердил?
- Пока не утвердил, но затребовал проект приказа. Я только что у секретарши Николаева слышал. - За что бы это тебе такая честь? - Девяткин критически оглядел Цупрова. - Толстый, рыжий и в лице ничего благородного.
- А тебя, что ж, обошли, выходит? - спросил Цупров.
- Я на главного конструктора перехожу, - важно сказал Девяткин. - Горшков увольняется, я на его место.
- Ну и валяй, - сказал Цупров.
Из ОКСа Цупров вышел вместе с Девяткиным. Дождь моросил по-прежнему.
- Значит, я подошлю машину и возьму пять мешков, - сказал Девяткин, поднимая воротник плаща.
- Десять, - сказал Цупров. - Возьми десять. Ты заслужил их сегодня.
Наступали моменты, когда Цупров впадал в маниакальную зависимость от рифмы, не мог отцепиться от рифмы, которая его долбила, как дятел: "галка-палка-галка-палка..." Не так, конечно, чтобы уж совсем "галка-палка...", но все же. Например, стоит на рифме слово "сбежал", вот Цупров и идет по цеху, ничего не соображая, а все бубнит: "сбежал-отжал-нажал..." А следом какой-нибудь "причал" выплывает, а ему хочется точную рифму, чтобы "ж" там было... Пока шел к директору, все бубнил про себя эти "сбежал-нажал", а потом вдруг догадался, что это глагольная рифма, плюнул и устыдился. Он вспомнил, как на одном из занятий у них со студийцами спор вышел об этой глагольной рифме.
Тогда крановщица Мария Соколова воскликнула:
- Господа, а почему так крамольны глагольные рифмы? Ну, кроме того, что их легко рифмовать... Многие классики грешат ими. Да и вообще, гениальные поэты не особенно старались придумывать оригинальные рифмы...
На это откликнулся токарь Константин Орищенко:
- Мария, я, читая Байрона, встретил достаточное, произвольное количество глагольных рифм. В русском языке кто-то поднял планку выше этого и всё, теперь опустить уже невозможно. Это вакханалия! В длинных текстах, я думаю, это легко допустимо. В коротких - нет проблем выложить по новым высоким стандартам.
Вмешалась кладовщица Ирина Малышева:
- А кто установил эти стандарты для русского языка? С ходу - А. Блок:
Но в камине ДОЗВЕНЕЛИ
Угольки.
За окошком ДОГОРЕЛИ
Огоньки.
И на вьюжном море ТОНУТ
Корабли.
И над южным морем СТОНУТ
Журавли...
На это Орищенко сказал:
- Я думаю, что должна присутствовать необычность формы, как в приведенном Ирой примере, и отсутствовать - банальность, типа:
За тобою я пришел,
Ничего там не нашел,
Гадость мерзкую сказал,
И обратно побежал...
Вздохнув, Мария Соколова сказала:
- С этим и я согласна, но иногда читая комментарии, создается впечатление, что глагольные рифмы не приемлемы ни в каком виде...
Вступил в разговор электрик Виктор Сапожников:
- Так сложилось, сначала смотрят на рифмы. Я слышал мнение, что в отделах поэзии читают только до первой ошибки. Так есть. Правильно Орищенко говорит - планка поднята высоко. Я думаю, что главное - это выразительность, экспрессия.
Тогда Ирина Малышева сказала:
- Витя, это ты про толстые журналы? Там, как мне кажется, вообще все коррумпировано... Да и печатают часто стихи какие-то вымученные... Ну а про отрицание глагольных рифм я не согласна... а вопрос о том, кто же эту планку установил, остается открытым.
Орищенко тут сказал:
- Мнение это общее для опытных поэтов или это просто дань традиции. Такая, что никто уже и не пытается искать новизны в глагольных рифмах?
Мария Соколова сказала:
- Новизны в них, конечно же, трудно сыскать. Хорошего в них тоже не очень много. Но уже одно то, что ту самую "планку", о которой Орищенко и Сапожников говорили, навязали нам, в основном, столь отвратительные личности и поэты как Вознесенский и Евтушенко, просто-таки вопиет к их использованию. Назло врагам! Хотя теперь уже почти и не получается...
Орищенко сказал:
- Как-то принес я стихи в один толстый журнал, а зав. отделом поэзии мне буркнул что-то навроде: "Ну что, нарифмовал глаголов?" Задумайтесь, ведь это сказал мне прожженный профи... С тех пор очень стараюсь свести к минимуму рифмование глаголов. Ведь на самом деле, это очень легкий путь написания стихов. Впрочем, изредка такое действительно оправдано, например, когда хочешь подчеркнуть экспрессию. Но это, скорее, исключение. Обычно такого рода стихи здорово похожи на самодельные, а мы ведь все этого не хотим, не так ли?
Здесь внимательный Виктор Сапожников заметил:
- А вот насчет того, что в стихах главное душа, а остальное как бы второстепенно, категорически не согласен. Это все равно, что сказать, что в машине главное - мотор. Это оправдание недостаточной технической подготовленности, нежелание слазить в словарь, а в конечном итоге - неуважение к слушателям.
Цупров, подумав, пожевал губами и задумчиво подвел черту:
- Все жанры хороши, кроме скучного. Есть и примитивизм, как жанр, и пародии, и девчачьи альбомы...
С такими воспоминаниями и размышлениями Цупров дошел до дирекции. Николаев сидел за столом один и сосредоточенно разбирал телефонный аппарат. Когда-то давным-давно он работал слесарем, очень любил вспоминать об этом и любил ремонтировать разную технику. Ничем хорошим это обычно не кончалось, и потом приходилось вызывать связистов или электриков - в зависимости оттого, что именно брался ремонтировать директор.
- Что ж так поздно? Курьеров за тобой посылать? - недовольно проворчал Николаев и, не дожидаясь ответа, кивнул на кресло, стоявшее у стола. - Садись.
Глухо ударили напольные часы.
Цупров в кресло садиться не стал - оно слишком мягкое. В нем утопали подчиненные так глубоко, что даже при высоком росте Цупров едва доставал подбородком до крышки стола. Может быть, такие кресла делают нарочно для подчиненных, чтобы, сидя в них, подчиненные в полной мере ощущали свое ничтожество. Цупров взял от стены стул и придвинул его к столу.
- Как жизнь? - спросил директор, вынимая из телефона серебристый конденсатор.
- Спасибо, - сказал Цупров, - течет потихоньку.
- Как здоровье жены? - Николаев вынул из телефонной трубки миниатюрный микрофон и ковырял в нем отверткой.
- Спасибо, здорова.
- Как дочь?
- В десятый класс пошла...
- Ну хорошо, - сказал директор и положил отвертку на стол. - Ты, конечно, знаешь, зачем я тебя вызвал?
После разговора с Девяткиным Цупров догадывался, но на всякий случай сказал, что не знает.
- Тем лучше, - сказал Николаев, - пусть это будет для тебя сюрпризом.
Он нажал кнопку селектора, и почти в то же мгновение в дверях появилась секретарша Света, очень красивая девушка, только ресницы подведены слишком густо.