Седой с бородкой Павлов вежливо берет Соколову под руку и ведет прогулочным шагом между двумя остановками по Дмитровскому шоссе. Идет легкий снежок. Павлов, как уважающий себя физик, вполголоса приятным баритоном напевает из романтика 60-х годов Александра Городницкого:
Снег, снег, снег, снег,
снег над палаткой кружится.
Вот и окончился наш краткий ночлег.
Снег, снег, снег, снег,
тихо на тундру ложится.
По берегам замерзающих рек
снег, снег, снег...
- Я не знаю, любишь ли ты меня, - сказала с обидой в голосе Соколова.
- Ты говоришь о странных вещах, - сказал Павлов. - Как можно говорить о том, что не зависит от слов?
- От каких слов? - не поняла Соколова, и посмотрела на Павлова с детской непосредственностью круглых глаз.
- Ну, всех этих слов о любви.
С шумным электрическим гудением проехал 78-й троллейбус.
- Тебе не нравится слово "любовь"?
- Не то, чтобы не нравилось, а оно одинаковое, что ли, для всех.
- И для меня?
- Наверно, нет, - сказал Павлов. - Ведь ты - исключение.
Некоторое время постояли молча.
С Соколовой он познакомился на юге в прошлом году. Как только она вышла из моря, Павлов сразу вскочил на ноги, таким неправдоподобным, будто из другого мира, показалось ему это видение, - просторное синее небо, белые ряды пенистых гребней моря, и на этом фоне - обаятельная женщина с пышными формами. И Павлову почудилось, что он один на всей земле, а из воды выходит его настоящая женщина, которую он всю жизнь искал. На минуту он был покорен огромным, спокойным могуществом красоты и чувствовал, что она сильнее всех его прошлых увлечений, что она должна быть сильнее его, ибо иначе весь мир рухнет и задохнется в страшном смятении. И еще сильнее Павлов почувствовал, что он притягивается к ней невидимым магнитом.
На второй день они уже были близки, как будто знали друг друга вечность.
Они загорали и купались.
Море соединило их.
Он был на берегу, она - в море. Потом Соколова из воды помахала Павлову. Павлов поднял ее купальный халат и быстро пошел ей навстречу.
- Ты слишком долго пробыла в воде, - сказал он.
- А мне совсем тепло, - ответила Соколова, задыхаясь.
Павлов поцеловал ее влажное плечо.
- Ты меня любишь? - спросил он.
- Люблю, - сказала она.
- Как ты меня любишь? - спросил он.
- Сильно, - сказала она.
- На первых порах тебе надо быть более благоразумной.
Соколова покачала головой и посмотрела на Павлова лучистыми глазами.
- Я достаточно долго была благоразумной.
- Разве?
- Конечно! Более чем достаточно! Хочу, наконец, быть неблагоразумной! - Соколова засмеялась и прижалась щекой к его лицу. - Будем неблагоразумны! Ни о чем не будем думать, совсем ни о чем, только о нас, и о солнце, и об отпуске, и о море!
- Хорошо, - сказал Павлов и взял махровое полотенце. - Дай-ка я тебя сначала вытру досуха. Когда ты успела так загореть?
Она надела купальный халат.
- Это результат моего "благоразумного" отпуска. Каждый день я должна была проводить целый час на балконе и принимать солнечную ванну. В восемь часов вечера я ложилась. А сегодня в восемь часов вечера пойду опять купаться.
- Это мы еще посмотрим, - сказал Павлов. - Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.
И море осталось в прошлом.
Теперь Соколова остановилась, задумалась. На щеках её появился легкий румянец, и на уже заметном втором подбородке тоже такой румянец появился. Нехорошо, что у неё начал расти второй подбородок, который она сама для себя называла "зобиком".
- Через два года мне нужно будет оформлять пенсию, - сказала Соколова.
- Я давно уже на пенсии и при этом работаю. Правда, пенсию получаю без московской надбавки.
- Сколько это? - спросила Соколова.
- Семь тысяч, - сказал Павлов.
- Очень мало, - сказала Соколова. - А я хочу получать с надбавкой, полную, и хочу продолжать работать в своем частном предприятии.
- Ну и не подавай им сведения о твоей фирме, - сказал Соколов.
- А если узнают?!
- Слушай, кто тобой заниматься будет, блошкой! - рассмеялся Павлов.
- Это я - "блошка"?! - вскричала Соколова.
Павлов онемело развел руки в стороны, как Христос на пустынной дороге.
- Нет, ты не "блошка". Просто если ты о себе не расскажешь, то никто о тебе ничего не узнает.
Дмитровское шоссе отличается от других шоссе в Москве, например, от Ленинградского, или Варшавского, или Энтузиастов, тем, что на Дмитровском шоссе, на окраине, от Окружной железной дороги до МКАДа, нет метро. Этот сектор Москвы самый труднодоступный. На Коровинском шоссе, у развилки с Дмитровским, жил коллега из института Баранов и постоянно жаловался на отсутствие метро. А когда власти обещали продлить Люблинскую линию от "Марьиной рощи" через Останкино к этой развилке Коровинского и Дмитровского шоссе, и дальше по Дмитровскому шоссе до МКАДа, Баранов не верил, и сердился: "Я не доживу!". Автобуса можешь прождать пять минут, а можешь спокойно сорок. То же с троллейбусами. Особенно тогда, когда случаются грозовые ливни. Павлов ехал однажды от Бескудникова к центру и встал на час у 7-го автобусного парка в низине, где образовалось от ливня целое море, и у троллейбусов что-то внизу под полом замкнуло, вода стояла выше колес и даже затекала в салон, и они цепью стояли без движения, пока море само собой не убавилось.
- Ты думаешь, что не узнают? - спросила Соколова.
- Никогда и никто о человеке ничего не узнает, пока он сам о себе всё не расскажет. Человек такое существо, что сам всюду и везде раскалывается.
- Я как-то не думала об этом, - сказала Соколова. - Но это точно. Ведь сама что-нибудь с подругами расскажешь секретного, а потом из третьих уст со стороны узнаешь о себе новость с этим секретом. Стучат всё время.
- Разумеет, стучат. Да еще как! Не успеешь рот закрыть, как уже твои слова становятся известны жене.
- Я не хочу, чтобы твоя жена узнала о моём существовании, - сказала Соколова.
- Я тоже этого не хочу, - согласился Павлов. - Полнейшая конспирация.
- А это - самое трудное, - сказала Соколова.
- Ты меня любишь? - спросил Павлов.
- Люблю, - сказала Соколова.
- Как ты меня любишь? - спросил Павлов.
- Сильно, - сказала Соколова.
Свидания их были трудными, потому что встречаться им, практически, было негде. В последнее время Павлов брал ключи у приятеля с работы, у которого пустовала однокомнатная квартира. Они занимались любовью сутки без передышки.
Накануне они выпили бутылку армянского коньяка под коробку конфет и лимон.
Там где серый снег растаял, была видна защитного цвета прошлогодняя трава, даже кое-где зеленоватая. По ней важно вышагивали две вороны с большими серыми головами, и походили вороны на пингвинов. Направо идет длинная улица к железнодорожной станции "Бескудниково".
На станции "Бескудниково" есть две пассажирские платформы, соединённые пешеходным мостиком, проходящим над всеми станционными путями. Восточная платформа является островной. Западная платформа в сторону Москвы бокового типа. С западной стороны выход с мостика к Керамическому проезду и улице 800-летия Москвы, с восточной - на Путевой проезд. Всего на станции двадцать два пути, электропоезда обычно используют два. Третий путь с восточной стороны островной платформы раньше использовался Бескудниковской веткой до её закрытия, теперь регулярно используется для стоянки электропоездов, когда те пропускают экспрессы до Лобни и аэроэкспрессы в аэропорт "Шереметьево".
Когда-то в детстве, когда уже носил шляпу... Любопытное детство, в двенадцать лет ходил между бараками в шляпе, и с кастетом в кармане. Ирония судьбы такова, что Павлов родился и жил лет до пятнадцати в Бескудниково, пока не переехал с родителями в новую квартиру в Коптево. А уж потом с женой стал жить на "Речном вокзале". Поэтому в Бескудниково ему приезжать, как в дом родной. Хотя от "дома родного" и следа не осталось. Кругом новые дома, хотя сохранились еще жуткие панельные пятиэтажки, которые построили в конце пятидесятых, начале шестидесятых годов. Так вот Павлов садится в электричку на платформе "Бескудниково" в сторону Москвы. Тогда еще не было автоматических дверей, открывались как обычные двери, за ручку на себя при входе, и от себя при выходе. На "Окружной" входят в электричку фиксатые хмыри, чуть постарше него, лет по четырнадцать. И тоже в шляпах. Только электричка тронулась, как те сразу: "Мы - владыкинские".
Ладно, подумал Павлов секундно, вытащил из кармана пальто кулак с надетым кастетом и дал прямым в зубы сказавшему. Так двинул, с вложенным в удар корпусом, как учили в секции бокса, что даже сильно хрустнуло у того во рту. И рухнул в угол. Двое других взяли ноги в руки, стремительно распахнули двери и выпрыгнули на ходу, благо электричка сбавляла скорость на подъезде к Савеловскому вокзалу.
Сейчас Павлов ведет Соколову, в пальто-дутике цвета шампанского, по Дмитровскому шоссе, успокаивает её. У неё мать в восемьдесят лет попала в больницу в тяжелом состоянии с подозрением на онкологию.
- Мне легче, - говорит Павлов, - мои родители давно умерли. А когда жили, то мне всегда было страшно. Как это я вдруг узнаю, что их больше нет?! Я сойду с ума! Однажды в октябре звонок на работу. Снимаю трубку. Звонит дочь: "Бабушка умерла!". Гроб. Поминки. Кладбище. Могила. Через полгода опять звонок мне на работу. Дочь плачет: "Дедушка умер!". Всё бросаю, еду, паника, слезы. Горе. А теперь всё сгладилось, как будто этого и не было. Ко всему нужно привыкать, и относиться философски. М-да...
- Ой, я не могу этого представить! - восклицает Соколова.
- Жизнь идет только в тебе, - задумчиво говорит Павлов. - Не в матери бьется твоё сердце, у неё свое сердце есть, не в сыне идет твоя персональная, личная жизнь, а только в тебе. Сохраняя себя, ты сохраняешь всех. Человек лишь копия другого человека. Расширенное конвейерное производство. Нужно понимать, что каждый человек умрет. Не надо смерть воспринимать как форс-мажор. Смерть обыденное явление нашей счастливой жизни...
Павлов положил руку на плечо Соколовой и чуть притянул к себе.
Над самой их головой пролетел сизый голубь.
С рёвом на поворот пошел 179-й автобус.
Соколова со слезами на глазах повернула к нему лицо и чуть подалась вперед, готовая к поцелую, но Павлов как-то неуклюже отстранился, шагнул назад, споткнулся пяткой о бордюр и упал спиной на газон. Качнулся и упал. Странно. Вроде бы еще не совсем старый, хотя уже 73 года. Соколова бросилась его поднимать, взяла Павлова за руки, но он был тяжел и не хотел вставать. Она некоторое время постояла над ним, Потом как-то обеспокоенно посмотрела по сторонам - не видит ли кто этой сцены, и, не заметив ничего подозрительного, повернулась, и медленно сначала, а потом, всё убыстряя шаг, пошла прочь, чтобы никто не мог предположить, что она стала какой-нибудь причиной этой смерти.
Соколова так про себя и подумала - "смерти". Она догадалась, что Павлов умер.
Когда в объятиях с нею Павлов говорил, что сейчас умрет от наслаждения, Соколова внятно говорила ему:
- Умирать надо идти домой!
Ей так тяжело было бросать человека, но Соколова делала это в каком-то забытьи, повинуясь инстинкту самосохранения, чтобы уйти от опасности. Она не хотела, чтобы о её связи узнала больная мать. Да и тетке, которая жила с ними, тоже об этом знать не следовало. И сыну, двадцатипятилетнему, совсем не обязательно знать о её романе. Сын прожил год у своей жены, родил дочку, и развелся, вернувшись к матери. Теперь нигде не работал, пил через день, а, быть может, и принимал наркотики. Соколова металась из угла в угол, но откуда-то брались силы терпеть сложившуюся ситуацию. Отдохновение же находила в тайных встречах с Павловым.
Сексуальная энергия гасила все неурядицы жизни.
Соколова придумывала разные версии своего ночного отсутствия, главной из которых были поездки за город к своей бухгалтерше для подготовки квартального или годового отчетов. Хорошо, что бухгалтерша жила в Серпухове, и без телефона. По этому поводу сама Соколова удивлялась, что из Серпухова на работу в Москву ежедневно ездят десятки, если не сотни людей. Правда, бухгалтерша в Москву почти не приезжала, только для сдачи балансов.
Облака были серые, низкие, и никакого просвета. Атмосферное давление упало до показателей 1937 года, а у Павлова подскочило до 190.
Павлов немножко полежал, чувствуя, что от снега и влаги газона промокают брюки. Открыл глаза и увидел женскую очень белую и очень большую грудь с вишенкой соска и большим бордовым нимбом вокруг него. Вишенка коснулась его губ. Губы сами разомкнулись и сжали сосок, из которого тонкой горячей струйкой брызнуло молоко. Павлов посмотрел выше груди и увидел улыбающееся лицо матери, зеленые глаза и черные кудри модной довоенной прически, которую называли "шестимесячная завивка". Сам же Павлов во время кормления поднимал свои пухлые ножки с маленькими пальчиками и хватал их такими же пухлыми розовыми ручонками. Павлову было семь месяцев.
Вы посмотрите на этого малыша! Как он сосет, с каким усердием и восторгом материнскую грудь!
В это время в отдел зашел тяжелолватой медвежьей походкой директор НИИ академик Сиськов, в костюме на три размера больше, поэтому из рукавов торчали лишь кончики пальцев. Он остановился в проходе между длинными рядами столов научных сотрудников как раз у стола заведующего отделом доктора технических наук Павлова и, обращаясь к нему и как бы ко всем, сказал:
- Поздравим товарища Павлова с рождением!
Все встали и захлопали, а Сиськов добавил:
- Ну что, покатим в твоё Паскудниково! Вот паскуды! Давали названия паскудные. Вы только послушайте: Паскудниково!
- Да не "Паскудниково", а Бескудниково...
- Всё равно слышится Паскудниково, - не сдавался Сиськов. - Нищие жили в Паскудниково, без денег.
То, что он "Сиськов", Сиськов не понимал и не стеснялся.
Не дожидаясь дальнейшей реакции сотрудников, Сиськов ухватился за ручку детской коляски и покатил Павлова по улице 800-летия Москвы вдоль длинных высоких домов.
Колеса коляски были не смазаны, поэтому сильно скрипели.
Потом дворами направо проехал с коляской к дому 22 по улице 800-летия Москвы, хотя этот дом стоял в глубине квартала, ближе к Бескудниковскому проезду и Дубнинской улице. Дом этот замечателен тем, что в нем находится родильный дом номер 17.
Рожала в 17 роддоме по контракту с индивидуальным доктором. Родильное отделение - отдельные боксы, проводится мониторное наблюдение за состоянием матери и плода в родах, педиатр обязательно присутствует на родах, послеродовое отделение - одноместные палаты, детская реанимация, двухместные палаты в отделении патологии беременности. Если честно, сложно понять того, кто пишет плохие отзывы. В родах и после них мать не встретилась ни на минутку с плохим отношением к себе и её ребенку. Перед родами постоянно консультировалась с врачом, получала понятную информацию о том, что с нею происходит. С психологом прошла подготовку к родам и уходу за малышом. Так что на роды приехала как на праздник. В приемке все было хорошо, быстро и вежливо приняли. Дальше отправились в родблок, акушерка была замечательная, внимательная. Роды, нужно сказать, это конечно нелегко, но когда с матерью рядом такая команда поддержки, это здорово. Врач была с нею рядом всегда, мать даже не знает, как бы она без врача справились, мощная и профессиональная поддержка. К тому же персонал постоянно внимательно следил за состоянием малыша, смотрел, как роды мамы протекают, подбадривал, объяснял всё...
Павлов не заметил, как на лифте поднялся в родильную палату. Его мать лежала, расставив ноги, как писал поэт Евгений Блажеевский:
Я ухожу. Вокруг туман и грязь.
Но знак метро маячит у дороги,
Где буква "М" вольготно разлеглась,
Согнув и разведя в коленях ноги!..
Павлов открыл глаза. С минуту он соображал, где находится. Всякий раз, когда его одолевали воспоминания о детстве, он куда-то уносился. При других воспоминаниях этого не бывало.
Павлов уменьшился настолько, что сам себя перестал узнавать. Он был голый и мокрый.
Павлов привстал. Его мать выходила из воды. За ней улетала вдаль красновато-воздушная золотистая солнечная дорожка. С плеч мамы стекал мокрый блеск, она была так сильно залита солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным силуэтом. Она шла к Павлову и с каждым шагом всё сильнее сливалась с ослепительным светом, пока окончательно сияние не окружило нимбом её голову. Вслед за этим какая-то могучая, невиданная сила всосала Павлова в отверстие, вокруг которого ветвились черные кусты, он промчался влажным розовым туннелем и разлетелся вспышкой салюта на многочисленные сперматозоиды и женские яйцеклетки. А когда-то его путь был в обратном порядке - яичники, матка, маточные трубы, шейка матки, влагалище. Дорога в Бескудниково.