Вспоминаю "многоопытного" молодого врача: а вот курить вам не следует, это укорачивает жизнь. Я усмехаюсь, говорю, что мне уже под пятьдесят (тогда мне было 48), и чувствую, что курение действует на меня благотворно, даже помогает жить. Врач-юноша, оберегавший меня от излишеств спиртного и непомерного курения, умер в 32 года. Что-то у него в мозгу неправильно соединялось между сосудами. Такие вот дела у нас с советчиками. Куда ни кинь, всюду желторотые цыплята раздают советы: как изменить государственное устройство, как играть в футбол и прочее. Слушаю, и молюсь за них - протянули бы хотя бы до 50 (эта цифра кажется им запредельной, мол, в таком возрасте не живут). Пред стариками снимаю шляпу и закуриваю.
Пускаю дымок, смотрю по сторонам в поисках скамейки. Нет скамеек. Площадки среди газонов с отступами для скамеек есть, но скамеек нет. Даже видны отверстия для болтов крепления. Вырвали, что ли, их с корнем?
Ошеломительную метафору нашего государственного состояния иногда внезапно обнаруживаешь прямо на улице. Мало того, что я сам вырос на улице, но и свой журнал назвал "Наша улица", поскольку улица содержит не только самые разнообразные характеры и типы людей, проходящих по ней или живущих здесь, но и все времена существования государства. Странное дело, но как бы в разные эпохи ни старались цензурировать всех и вся, приглаживая всяческие аллюзии и сравнения, но названия торчат кое-где ржавыми гвоздями патриархальности и невежества "колосса на глиняных ногах". Вот вам вся суть "броненосца в доке", по словам Мандельштама о России, которая "отдыхает тяжело", - обнаруженный мною в Москве - Крестьянский тупик.
Опорное слово "крестьянский". Их большевеющих большинство, ибо скорость изготовления новых людей с невероятной силой опережает их интеллектуальное развитие, что благотворно действует на стремительное вымирание государства с пушками и танками командного единодержавия.
Один говорит, я не могу вернуться в прошлое. Другой утверждает, что прошлое отрезано навсегда. Но первый всё время возвращается в свое прошлое, а тот, который его отрезал, не может отделаться от успехов своего детства, когда он был первым учеником в классе, и каждый день сам гладил алый пионерский галстук. Прошлое, как и настоящее, как и будущее вполне достижимые величины для каждого живущего, потому что жизнь осуществляется только в тексте, пусть таком простеньком, даже устном, как, к примеру: "В 1946 году я привёз из Германии патефон с грампластинками Петра Лещенко". Эх, Дуня, люблю твои блины!
Особенно, когда выпью.
Целенаправленно перешел подземным переходом на ту сторону, и смело вошел в переулок, но пройдя по нему метров пятнадцать, остановился, удивился тому факту, что забыл, почему я столь определённо и уверенно пришёл сюда, так что, убрав руки за спину и крепко там их сцепив, пальцы с пальцами, устремил взгляд в землю, как будто там было написано, зачем я пришел в этот переулок. И вдруг цепь мгновенных ассоциаций подсказала, что именно здесь, в переулке у особняка в стиле модерн, мне однажды пришла мысль подтрунить над "Чайкой", написать "Ворону", даже первая фраза родилась: "Занавес, на котором была изображена ворона, открылся".
Магия имени делает все его произведения прекрасными, даже неудачные.
Зелено. Кругом зелено. Даже если вы подниметесь на лифте на 34-й этаж высотки, чтобы взглянуть с облака на Москву, - а столица открывается оттуда на десятки километров во все стороны, - то и тогда всё вокруг будет зелено. Зелень задрапировала самые неприглядные места, вроде промышленных зон, бесхозных территорий и заброшенных железнодорожных переездов. Кажется, что дома поставлены в бесконечной тайге, потому что зелень скрывает линии улиц, видны только крыши, окна, и торцы. Особенно привлекательны те дома, на которых деревья растут прямо на крышах, на выщербленных балконах, а то и прямо в расщелинах обветшалых стен. Подумалось, а что, если все люди покинут Москву лет на пятьдесят? Тогда, несомненно, всё покроет зелень окончательно. Как много сделала природа, и как мало создал человек, если часть тайги называет "Москвой", которая зимой будет белой, как Арктика.
Смотрю на частокол бесчисленных белых домов новых районов Москвы. Почему они белые? Ведь белый свет отражает солнце, не сохраняет тепло. Дома в наших холодных широтах должны быть цвета глины. Но я не о сохранении тепла. Я смотрю вообще на дома. Потом смотрю на мосты, смотрю на машины, смотрю на пароходы, смотрю на вагоны метро, особенно на рельсы смотрю. Смотрю на всё, и поражаюсь, что всё это сделано из глины. Металл из глины. Кирпич из глины. Человек из глины. Лягушка из глины. Дерево из глины. Глина перетекает во всё по указанию Слова, или, если хотите, таблицы Менделеева, что тоже Слово (знак).
На табличке говорится: здесь в 1886 году Достоевский писал... Я не дочитал и пошёл дальше. Раскольников преследовал меня неотступно, ведь он - игрок, и я играю на сцене вечности. Итак, выясняю, что Достоевский не читал не только меня, он и Бахтина "Проблемы поэтики Достоевского" не читал, а сидит над Люблинским прудом и пишет про Раскольникова, совершенно не сообразуясь с высказыванием Юрия Кувалдина: "Там, где начинаются деньги, там кончается искусство". Услышав это, Раскольников внимательно осмотрел топор, и пошел припугнуть своего родителя, чтоб зря не мучился над рукописью, ибо денег за роман всё равно не получит.
Из простейших впечатлений складывается личность. В три года читал Канта. В четыре года играл на фортепиано Второй концерт Рахманинова. В пять лет проштудировал "В поисках утраченного времени" Марселя Пруста. В шесть лет написал повесть "В садах старости". В семь лет восхитился "Восемью с половиной" Феллини. В восемь лет снял фильм "Задумчивая грусть". В девять лет написал картину "Чёрный квадрат". В десять лет выпустил собрание сочинений в десяти томах. В одиннадцать лет написал "Преступление и наказание". В двенадцать лет снял фильм "Не забывай". В тринадцать лет написал роман "Улисс". Это всё потому, что у Слова нет ни времени, ни пространства, а исполнил всё Раб Божий.
Поняв, что я именно он, пишу неустанно всю жизнь. Взлетела чайка, превратившись мгновенно в ворону.
Всю жизнь не могу избавиться от чувства, что за мной всё время наблюдают. Понимаю, что этого быть не может, потому что я никому не нужен, но, тем не менее, ощущаю на себе чьё-то око. Заставляю себя в зрительном зале во время действия встать и, тихонько извиняясь перед сидящими, пробраться к выходу и выйти. Моего исчезновения никто не заметил, но кто-то молчаливо наблюдал за моим уходом. Причем, он даже видел, как я, выйдя на улицу, остановился и закурил. Смеркается. Иду по безлюдной улице и знаю, что за мной кто-то следит. Останавливаюсь, в некотором страхе оглядываюсь. Действительно, холодный глаз луны вперился в меня. Что ей от меня надо?
Я один на чёрной сцене в свете лунного глаза прожектора.
Как хорошо проснуться самым естественным образом, когда ты насытился сном в полной безмятежности, и солнышко светит тебе. И, прежде чем встать, прочитываешь страницу хорошей книги. И как плохо, когда тебя насильно будят по каким-то чужим надобностям. Ни страницу не прочитал, ни почувствовал себя вдохновенным. Как хорошо идти самому куда глаза глядят, легко и непринуждённо. И как плохо, когда тебя подгоняют, указывая путь. В жизни идёт непрекращающаяся борьба свободы с принуждением. Всё самое лучшее в мире создано свободными людьми, и вопреки принуждению.
Вырваться из плена семьи, коммунальной жизни отсталого от цивилизованного мира века на три государства почти невозможно. Но нужно.
Утро частенько пессимистично, поскольку телесная твоя часть подвергает немилосердно сомнению все твои душевные вечерние замыслы, и говорит, что не надо суетится, не надо гонять тело туда-сюда, не надо заставлять его осуществлять великие замыслы. Надо просто хорошо полежать, поесть, поспать, можно и, отбыв номер на службе, немножко погулять. Да, недаром говорят, что утро вечера мудренее. Именно утро стремится опустить тело на землю. Но душа сопротивляется, и после некоторого времени с момента пробуждения, опять берёт верх над телом, заставляя его работать над великими замыслами и осуществлением их. Вот поэтому размножение тел многократно опережает интеллектуальное развитие человечества.
Долго после этой мысли курил под звон трамваев у родильного дома тридцатых годов на Шарикоподшипниковской улице.
Когда я писал эти страницы - вернее, большую их часть, - я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского пруда в Конкорде. Меня зовут Холден-Уолден-Генри-Джерри-Торо-Сэлинджер. Я тоже стал писать так, как завещал великий Торо в своем "Уолдене, или Жизни в лесу". Я лес заменил рожью, и стал ловить детей, чтобы они никогда не становились взрослыми. Блуждал по буддизму, хотя тот был лишь поздним отголоском великого Яхве и его сына Христа: будьте как дети! Я ушёл от людей, построил свой бункер за высоким забором в городке Корниш, штат Нью-Хэмпшир, чтобы жить по написанному.
Я из детства вышел, как из леса.
В полной темноте, не включая света, на ощупь иду по квартире, в которой все комнаты и закоулки знакомы. Ступаю очень осторожно, чтобы вдруг не наступить на кота, который любит разваливаться на полу в самом неожиданном месте. На всякий случай выставляю руки вперед, чтобы не врезаться во что-нибудь. Всё-таки, думаю, надо зажечь свет, но проводя рукой по стенам, не нахожу выключателей. Стены ровные, без всяких выступов, и даже без дверей. И тут в глаза мне ударил сильный свет. Я открыл глаза и увидел рассветное солнце, свободно пробивающее довольно плотные шторы. Я взглянул на большие настенные часы. Было четыре утра нового июньского дня.
Попал на эскалатор метро в час пик. Работают все четыре ветки. Две - вниз, две - вверх. Десятки, сотни, тысячи лиц проплывают перед моими глазами за жизнь, и я неизвестным мелькаю в чьих-то глазах.
Размноженный во всех временах и повсюду по образу и подобию. То он порочный человек, то правдивый человек, то первый человек, то порядочный человек, то презренный человек, то культурный человек, то глупый человек, то умный человек, то знаменитый человек, то падший человек, то заносчивый человек, то бесчувственный человек, то язвительный человек, то безумный человек, то наивный человек, то собранный человек, то рассеянный человек, то сообразительный человек, то честный человек, то лживый человек, то коварный человек. Век живи - тела в разнообразной загрузке.
Сворачиваю в какой-нибудь тихий переулок, и всё равно знаю, что кто-то обязательно сейчас нарушит моё одиночество. Точно. Сзади раздаётся цокот копыт. Девушка в купальнике едет на белой лошади. Сторонюсь, пропускаю её вперёд взглядом.
Закуриваю.
Вглядываясь в давно ушедшие лица военных летчиков в шлемофонах, понимаю, что они совсем юнцы, и ни одного из Москвы, или Ленинграда, или Киева, почти все из провинции и даже из деревень. У некоторых спрашивал о детских мечтах, ведь частенько дети говорят, что мечтают стать лётчиком. На меня смотрели с улыбкой непонимания, а один сказал: убежал от нищеты. Летали лейтенантики на трубах с крыльями. Как ещё назвать реактивную авиацию?! Я служил срочную среди них, читал Рильке и самиздатских Солженицына и Мандельштама. Они этого не знали. Они были простыми шоферами крылатой автобазы. Время от времени случались трагедии. Тот, что "бежал от нищеты деревни", разбился.
В пирамиде государства имеются должности по штатному расписанию. Есть тюрьма - будет тюремщик. И кто-то в эти минуты мается в камере Матросской тишины.
Вновь стали ясны крики птиц, поскольку дождь прошёл и ветер стих. И птицы, в моём случае, воробьи и скворцы, трясогузки и голуби, и даже утки крякают, но, особенно, чайки, ставшие москвичами на Москве-реке, ибо днюют и ночуют здесь, зимуют и летуют, а так же веснуют, и осенюют, летают очень высоко среди облаков, так что хочется выпить бокал вина за их свободный полёт, наблюдая как теплоход идёт к повороту реки, где равнины и пологие берега, а горы мне только снятся, но в горах самого я себя найду.
"Бу-бу-бу", - начинаю напевать я, как слышу за спиной стук, и оглянувшись, вижу - играют на новом корте в большой теннис. Сзади нарастает гудение, сторонюсь, мальчик в красной бейсболке, надетой козырьком назад, промчался мимо меня на доске на роликах. Навстречу молоденькая женщина катит широкую двухместную коляску с двойней. Следом до синевы тощий глубокий старик, покачиваясь из стороны в сторону, едва удерживает на поводке большую шоколадную в бежевых пятнах с вислыми ушами собаку. Два сиреневых голубя торопливо идут передо мной, никак не желая свернуть с асфальта на газон, словно мои проводники. "Бу-бу-бу", - продолжаю напевать я.
А без людей в лесу помрёшь на фоне красивого вида. Не развивать окраины есть сущность централизованной власти, которая хочет, чтобы все к ней, как к магниту, тянулись, были под рукой и строились моментально по команде самого центрального центра. Понимая это, вспоминаю Бродского "От окраины к центру":
Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать.
Я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь,
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава Богу, что я
на земле без отчизны остался.
Ну, что делать, если мы живём далеко от центра? Хотелось бы жить поближе. Там и продуктов побольше и поразнообразнее, там и улицы почище, и люди получше. К центру! А далеко от центра кончается творчество человека и начинается одна равнодушная природа. Нет ни железных дорог, ни простых дорог, одним словом безлюдье на тысячи километров.
По улицам идут старики и молодые, мужчины и женщины, девочки и мальчики, а также везут грудных детей. И у всех бьётся пульс, работает без остановки завод жизни, без проводов подключения к розетке электричества. Электричество вырабатывается само по себе в себе. Автономные мобильные существа, способные воспринять любые внешние сигналы всеми пятью чувствами, не забывая и про "шестого чувства крохотный придаток", открыты к творчеству. И чем меньше они задевают друг друга, чем меньше мешают, тем счастливее жизнь каждого, умного, просветлённого, счастливого.
Присел покурить на решётке какого-то подвала.
Всё время мне приходится объяснять, что центром мира является человек, размноженный до бесконечности во всех временах и пространствах, поэтому нет такого места на свете и таких времен, где бы не было человека, то есть всевидящего ока Господа. Поэтому всё создал Он, всё написал, всё по написанному создал, во всё вник, зажёг Солнце, раскрутил звёзды на небе, как атомы с электронами в моём пальце мизинце, где каждый атом есть Солнце, а вращающиеся вокруг атома в мизинце электроны - планеты, на одной из которых катаюсь я - центр мира.
Пока деревья были тихи, ложилась тень от их листвы, как сетка кружева, на землю, но ветер сдёрнул красоту, с дождём размыл блаженства краски, дождю не внемлю, смолкли птицы, нет никого, нет ни души, сплошное небо темным телом прижалось к плачущей земле, чтобы навеять мысли грусти, и снова вспомню те мгновенья, когда деревья были тихи, и кружева листва плела.
Небо стало чёрным, как ночью, лишь по горизонту над домами на той стороне реки вспыхнула узкая огненная полоса, почти щель от закатного солнца. Да будет тьма! Эту фразу я произнёс хриплым голосом старика, чтобы мир прекратил крутиться под моими ногами, а я вернулся в эпоху детства. Чернота тут же закрыла огонь. Тьма, окружившая ребенка, стала невыносимой. Я знал, сейчас он крикнет: "Ма-а-ма-а!". Я вслушиваюсь в тишину, но не кричу. Спектакль окончен. Я предчувствую бурю аплодисментов. Но в зале стоит жуткая тишина. Даже хода настенных больших часов я не слышу. Часы, опасаясь моего гнева, притихли.
Иногда встречаются дети с интеллектом взрослого, так называемые вундеркинды. Но куда они во взрослом состоянии пропадают? Часто приходится в жизни сталкиваться с очень умными людьми, с которыми очень приятно беседовать. Но почему они бесследно исчезают? Как определить, совпадает ли ум с возрастом? Всё это познаётся только потом, потом, потом, не нами. Нами познаются умы, принадлежавшие телам, которые давно почили в могиле. Какая разница, сколько лет было Данте, сколько Лермонтову, сколько Мандельштаму? Их гениальные творения не имеют возраста. А соревнование тел при жизни ведёт только к несчастьям.
Важно попасть в свой круг из хаоса окружающей жизни. Но даже среди людей, занимающихся, в общем-то, одним одинаковым делом, тоже трудно обнаружить родственную душу. Даже наоборот, в основном, в кругу, скажем, искусства преобладают люди, строящие свою жизнь на деньгах: сколько заплатите? нет, что вы! я за такие деньги даже ноты открывать не буду. Дурно воспринятая профессиональность. Иными словами, искусство для таких деятелей направлено на извлечение дохода. Но я же давно сказал, что там, где начинаются деньги, там кончается искусство. Сами же продающиеся деятели этого не замечают, не чувствуют своей планомерной деградации, исполняя то, что требует банкир, как прежде покорно исполняли требования редактора и цензора, и потому умирают вместе со своим временем.
Он когда-то ничего не умел, даже ходить не умел, точно так же, как не умел говорить и рисовать. А теперь он настоящий художник. Первая жена бросила его как неудачника и бездельника, потому что она всё время бегала на работу, кормила семью, а этот бездельник малевал свои никому не нужные картинки. Со второй, третьей и четвёртой женой происходило подобное, и каждая не забывала крикнуть: бездарь!. Они вкалывали, а его работы ни на одну выставку не брали. Случилась Перестройка, он уехал в Штаты, холсты его стали наотлёт уходить по самым высоким ценам. Он разбогател. Женился на молоденькой. Она ходит в золотых кольцах и серьгах с бриллиантами, и на каждом углу повторяет: мой муж гениальный художник.
Шёл по теневой стороне переулка, другая была ярко высвечена жарким солнцем, шёл и думал: какой контраст даёт мне для размышлений свет? Вот именно об этом двояком свете и напишу, когда приду домой и сяду к компьютеру. Пришёл, сел. И оказалось, что думанье о свете никак само собой не передается. Мысли просто не существует без словесного выражения. Процесс думанья никак не совпадает с процессом писания. Зелень деревьев склоняется над тенью тротуара. Глаза видят, но темно. Уши слышат, но тишина. Воздуха нет, как нет и дыхания. Ничего нет. Без слов.
На углу у метро посносили киоски, стало просторнее, но на Бронной начались канавы и рытвины, бывшая Некрасовская библиотека затянута сеткой, далее сколочены проходы из досок с небольшими пунктирными перерывами до самой Малой Бронной, которая длиннее Большой, на Спиридоновку перебрался по мосткам и через ямы с большим трудом, ибо обе стороны Спиридоновки разрыты, едва дошел, спотыкаясь о камни, по пыльным рытвинам до Спиридоньевского переулка, из которого повернул налево, тоже через ремонты, к Патриаршим прудам, войдя в аллею которых, она не была пуста, понял, что это не те литературные пруды, а новодел с маленькой лужей. Грустно нашел местечко на скамейке спиной к Малой Бронной, по которой никогда не ходил трамвай.
Молодежь пьёт пиво прямо из горла на улицах, или даже в вагонах метро, не обращая ни на кого внимания. Пиво доступно, в любом магазине. Прежде такого не было. Всё нужно было брать с боем, тем более, пивные. Их было очень мало. Но это были своеобразные клубы, где человек, пришедший похмелиться, мог раскрутиться там на весь день, хорошея и веселея в жаркой плотной толпе таких же, с песнями и анекдотами. Никогда не забуду знакомство с писателем Юрием Домбровским в подобной пивной, я об этом много раз рассказывал. Было мне тогда лет четырнадцать, но мы уже с ребятами выпивали. Будто сейчас держу в одной руке большую гранёную кружку с пеной, со щепоткой соли на ободке, а в другой руке - воблу. Сладок в юности запретный плод.
Я шёл среди гудений, потому что гудела на реке тяжелая самоходная баржа с пирамидами золотистого песка, гудел на железной дороге почти чёрный от мазута тепловоз, тащивший бесчисленное количество цистерн с нефтью, потому что в безоблачном летнем небе грузно гудел большой самолет, потому что гудел на дороге грузовик со штабелями длинных досок, потому что всё вокруг гудело: голуби и трясогузки, фонарные столбы и пешеходы, берёзы и липы, металл, асфальт и бетон. И моя грудная клетка вибрировала гудением, как орган в Домском соборе.