Черные парты с откидными крышками (коричневые лавки в одном комплекте со столами) выстроены в ряд, черная доска, школьники в форме: мальчики, как солдаты, в гимнастерках, а девочки в мрачных коричневых платьях и черных фартуках. Тридцать семь человек в классе, тридцать семь фамилий в классном журнале. Его фамилии завидовали все в классе - Отвагин. Сам же Илья Отвагин отважным не был. На длинной шее маленькая голова с белобрысым чубчиком, лицо узкое, с зеленоватым оттенком, как у детей подземелья, длинные руки торчат из фиолетовых рукавов школьной гимнастерки. Да, Отвагин жил в десятиметровой комнате вместе с двумя сестрами и матерью в сыром подвале. Он постоянно болел, и, казалось, все детство пролежал в больницах. Из окна своего подвала он видел только ноги прохожих. Так что никакой тут отваги в Отвагине не было, и не приходилось, по-видимому, ожидать. Вон Сволочкова Лена, длинноногая, всем видом своим тянувшая лет на семнадцать, действительно была сволочью, а Зина Шкурникова, с необъятным задом, как у взрослой доярки, - хорошей шкурой. Они вдвоем однажды затащили Отвагина в подьезд, сказали, что покажут, как делают детей матери с отцами. Но как только Сволочкова, с которой он рядом сидел за одной партой, и Шкурникова залезли к нему в брюки, схватили за морковку и придвинули к своим разделенным надвое персикам, он вырвался и сбежал. Так что Илье Отвагину отваги явно не доставало. Меланхолично любил, развесив уши, сидеть у радио, отгонять мух от варенья и слушать песни:
На солнечной поляночке,
Дугою выгнув бровь,
Парнишка на тальяночке
Играет про любовь.
Про то, как ночи жаркие
С подружкой проводил,
Какие полушалки ей
Красивые дарил.
Играй, играй, рассказывай,
Тальяночка, сама
О том, как черноглазая
Свела с ума...
На уроках Отвагин всматривался в одноклассников, искал умные лица, вслушивался в разговоры, старался не пропустить ни одного значимого слова - напрасно. Отвагин всем подсказывал, подсовывал свою тетрадь, чтобы одноклассники могли списать. Он сердился, что соседка Сволочкова не способна скатать диктант или контрольную. Все время Отвагин находился в напряжении. Локти его, как приучила мать, постоянно были прижаты к бокам, чтобы не касаться соседа.
Отвагин был задумчивым и тихим, ходил один, часто останавливался на улице, рассматривал карнизы и крыши, читал вывески, и очень любил торчать на бульваре у стендов с газетами и читать по целым статьям. Но фамилия у него была, как говорится, что надо!
В духоте и толкотне нового магазина "Детский мир" на площади Дзержинского протолкнулись к прилавку обувного отдела. Было так жарко, что пот стекал горячей струйкой по позвоночнику. Казалось, что вся Москва сбилась в этом центральном магазине накануне открытия нового учебного года. Мать подталкивала его вперед, а Отвагин стеснялся любых глаз, краснел и ничего не хотел. Наконец, стал примерять ботинки. А потом еще и галоши. Мать убеждала его, что без галош никак нельзя, вдвое дольше будут носиться ботинки с галошами, тем более, осенью, зимой и весной, когда воды "по колено", как говорила мать.
На большой перемене раскрасневшийся, взъерошенный и потный Женя Батов бегает над проходом - левая нога на левом ряду, правая - на среднем. Ребята кричат ему:
- Ебатов, упадешь!
Конечно, Женя не виноват, что у него фамилия Батов, а имя Евгений. Однажды в стенгазете он подписал свою заметку о сборе макулатуры и металлолома - "Е. Батов". Ну, разумеется, так и пошло. Кто-то его случайно толкнул или он сам оступился... Директор Иван Николаевич завернул Батова Женьку в свое драповое пальто и по снегу потащил в травмопункт.
Сидит Отвагин на коммунальной кухне под полкой с дуршлагами, хлебает гороховый суп, давит указательным пальцем наглых тараканов на стене, а из соседской комнаты радио громко поет:
Мы, друзья, перелетные птицы,
Только быт наш одним нехорош:
На земле не успели жениться,
А на небе жены не найдешь...
Отвагин все больше замыкался в себе, углублялся в себя, старался перелезть из внешнего мира - бесцеремонного и бессовестного, в мир внутренний - прекрасный и тихий. Отвагин любил тишину. Сядет с книгой, когда дома никого нет, и читает, не отрываясь, до того момента, пока кто-то не придет домой. А, читая, исчезал из этого мира, перемещаясь, перевоплощаясь в иных людей, в другой мир, преобразуя в своем мозгу черные символы в полнокровную жизнь, возникающую в его сознании.
Сильное впечатление произвел на Отвагина показ искусственного звездного неба в Московском планетарии. Отвагин был, как и все одноклассники, захвачен этим зрелищем. Класс вышел из планетария поздним вечером. Стоял сухой октябрь. На улицах пахло палым листом. И вдруг как бы впервые Отвагин увидел у себя над головой огромное, живое, кипящее звездами небо. Дым легких облаков пролетал в вышине, но не застилал звезд. Казалось, черный воздух осени усиливал пылание небесного свода.
Конечно, Отвагин переживал увлечение экзотикой. Желание необыкновенного преследовало его с детства. Он никогда не видел ни темных тисовых лесов, ни Атлантического океана, ни тропиков и ни разу не слышал эоловой арфы. Он даже не знал, как она выглядит. Гораздо позже из записок путешественника Миклухо-Маклая он узнал об этом. Маклай построил из бамбуковых стволов эолову арфу около своей хижины на Новой Гвинее. Любимым уроком Отвагина была география. Она бесстрастно подтверждала, что земля - шар, и что на нем есть необыкновенные страны. Его состояние можно было определить двумя словами: восхищение перед воображаемым миром и - тоска из-за невозможности увидеть его. Эти два чувства преобладали в его воображении.
В комнате всю дорогу поет радио, ну, никогда не выключают:
Где ж ты, мой сад, вешняя заря?
Где же ты, подружка, яблонька моя?
Я знаю,
Родная,
Ты ждешь меня, хорошая моя...
Часто Отвагин ошибочно соединял в одно целое два разных понятия - то, что называется экзотикой, и то, что называется романтикой. Он подменял романтику чистой экзотикой, забывая о том, что эта последняя является лишь одной из внешних оболочек романтики и лишена самостоятельного содержания. Сама по себе экзотика оторвана от жизни, тогда как романтика уходит в нее всеми корнями и питается всеми ее драгоценными соками. Отвагин ушел от экзотики, но не ушел от романтики - от очистительного ее огня, порыва к душевной щедрости, от постоянного ее непокоя. Романтическая настроенность не позволяла Отвагину быть лживым, невежественным, трусливым и жестоким. В романтике заключена облагораживающая сила. Нет никаких разумных оснований отказываться от нее в обыденной жизни...
Раз у булочной бежит навстречу в своем красном пальто с черным меховым воротником Сволочкова и кричит, довольная:
- Заболела немка! Уроков не будет.
Сколько раз Отвагин потом у булочной сам решался дезориентировать ребят и заворачивал их возгласом: заболела немка, уроков не будет. Немка была еще и классной руководительницей.
Сколько раз он сам сказывался больным. Когда Отвагин врал, что болен, то, кажется, сам заболевал по-настоящему. Болезнь - это чистая совесть, покой, законное утешительное занятие - чтение. В который раз "Записки сумасшедшего" и "Степь". Новое: Достоевский. С десяти лет Достоевский яростью и потоком совершенно новых мыслей стал любимым на всю жизнь.
Классная красотка Сволочкова - светло-желтые, вытравленные перекисью водорода волосы, надо лбом завитая волна, маленькие глаза, большие щеки, все время приглашает Отвагина к себе домой, пока родители на работе, полежать. Потом спрашивает у Отвагина:
- Какая у тебя самая любимая книга?
Отвагин, как положено, полным ответом:
- Моя любимая книга - роман Достоевского "Подросток"...
И начинает взахлеб говорить о дорогих для русского сердца камнях Европы...
У Отвагина с Ольгой Иосифовной, учительницей немецкого языка, нелады. Сегодня она Отвагина съела. "Отвагин не смей, мерзавец, разговаривать!" - орет. "Дай противный мальчишка дневник!" Дал Отвагин дневник и вежливо говорит: "Ольга Иосифовна, оставьте мне место в дневнике, уроки чтобы записать", - и это Отвагин говорит самым спокойным тоном. Лицо у нее вытянулась, как у крысы. В растерянности она орет: "Пересядь на последнюю парту!" Отвагин: "Пожалуйста, если доставлю вам удовольствие", - тоже очень спокойно. А потом, щучка, продешевилась, вызвала отвечать и поставила "5".
Ольга Иосифовна носит интеллигентные очки, у нее Отвагин любит ямочку на подбородке и тонкую талию с крупной грудью. На ней белая блузка с крахмальным многослойным воротником. Такой воротник называется жабо, и он больше характерен для монарших особ старой Франции. Сжав руки на этой высокой груди, Ольга Иосифовна с придыханием, и чуть картавя, спрашивает:
- Кто знает, откуда произошло слово алфавит? Может, кто догадается?
- От названия букв, - сказал Отвагин, - от "альфы" и "беты"... "Бету" переменили на "Виту", что значит "жизнь"...
- Какой ты молодец, Отвагин, - сказала Ольга Иосифовна и вдруг спросила: - А что означает твоя фамилия?
Отвагин без запинки ответил:
- Отвагу!
- А еще что? - спросила она с придыханием и прикусила пухлую губку.
Отвагин задумался. Весь класс тоже затих. Ольга Иосифовна сказала, обращаясь к Отвагину:
- Останься после уроков, я тебе расскажу...
После уроков она повела его зачем-то в пионерскую комнату. Когда они вошли, она плотно притворила за собой дверь и закрыла ее на ключ. На тумбочке, покрытой красным сатином, стоял пронзительно белый алебастровый бюст Ленина. Рядом лежали горн и барабан с палочками. Ольга Иосифовна зачем-то задернула шторы на окне и стала с каким-то странным напором говорить Отвагину, что все в мире движется любовью, и что в фамилии его содержится тоже любовь. При этом она как-то странно стала поднимать свою юбку. Вот кончились уже капроновые чулки, прикрепленные застежками на резинке. По глазам полоснула белая нежная кожа ляжек. Отвагин вобрал голову в плечи и попятился. Ольга Иосифовна провела обе ладони в трусы и, помогая задом, спустила их до колен. Отвагин отвернулся. Придерживая юбку, Ольга Иосифовна, часто дыша, так что шевелился черный пушок над ее верхней губой, схватила его за руку, повернула к себе. Отвагин смотрел во все глаза, не мог моргнуть, не мог вздохнуть, окаменел, одним словом. Она развела полные колени, потянула за руку Отвагина и попросила, чтобы он посмотрел туда. Отвагин посмотрел и снова отвернулся. Она надвигалась на него, сильно раздвинув красивые ноги. Губы Отвагина искривились, он зажмурился. Она выше подняла юбку. Отвагин уткнул лицо в рукав.
- Садись. Садись и успокойся.
Отвагин опустился на стул и закрыл лицо ладонями. Ольга Иосифовна быстро опустила юбку и села рядом.
- Ну, что с тобой, Отвагин? - шепотом спросила она и ласково обняла его за плечи и погладила по голове. - Глупый ты, Отвагин. Тебе что, действительно ни одна девочка это место не показывала? - Она приподняла юбку, развела пухлые ноги, выдавила дрожащим фальцетом: - Тогда смотри... смотри, не отворачивайся...
Отвагин взглянул из-под нахохленных бровей. Ольга Иосифовна поправила сползшие трусы, шире развела колени. Отвагин, сжав зубы, смотрел. Она встала перед ним, чтобы ему лучше было видно. Отвагин смотрел на ее густо поросший черными волосами большой лобок. Над ним нависал гладкий живот с пупком посередине. На животе ясно проступал след от резинки.
- Если хочешь, можешь потрогать... потрогай, если хочешь...
Ольга Иосифовна взяла его руку, положила на лобок. Отвагин потрогал жесткий мохнатый холмик. Голова Ольги Иосифовны плавно покачивалась, накрашенные губы нервно и страстно подрагивали. Она шире развела дрожащие ноги. Отвагин потрогал ее набухшие половые губы.
- Вот это место у меня по-немецки называется "вагина". А ты Отвагин. Понял?
Отвагин минуту, казалось, соображал, что бы это значило, про себя прибавил к "вагине" приставку "от", ужаснулся, нервно задрожал и бросился к двери, в которой торчал ключ. Отвагин повернул его, открыл дверь и выскочил в коридор...
На другой день, когда накрапывал дождь и медленно темнело, Отвагин к школе почти бежал, как будто кто-то другой, сидящий в нем, тащил его туда. Изредка он все же останавливался от скрипа собственных галош. Ну почему они так скрипели?! И куда он так стремился? Ему ведь нужно было уходить к утешительному занятию, чтобы он был один и в покое. Покой был, весьма относительный. Один он почти никогда не бывал. Делая уроки, громко пел, чтобы заглушить пьяные голоса соседей.
Вот она - в темноте скорее угадывалась, чем виделась, - его четырехэтажная школа из бурого кирпича, с широкими окнами. С волнением Отвагин снял сначала с себя галоши и со злостью зашвырнул их в кусты.
Вот такое простое решение. Как же Отвагин от вагины-то произошел? Простота, даже обыденность жизни заключается в том, что все люди бывают маленькими и бывают старыми. Отвагин сейчас был маленьким, но он будет и старым. Мысли детства обманчивы. Куда он пойдет? В чиновники или по партийной линии, то есть накрепко будет прикован к социуму, к своей социальной функции, вернее, будет не личностью, а функцией, а детство и старость - это не социальные функции, это лежит выше, над схваткой, как творчество. Ах, как просто все казалось Отвагину! Проще выброшенных в кусты противно скрипящих галош. Детскую мечту можно узнать по походке. Осуществленная мечта в походке, идет, как пишет, - верный признак глупости. Чаше всего мы сознательно довольствуемся суррогатами детской мечты. Хочется быть вождем народа, а становишься бригадиром плотников и держишься за это место, оправдываясь перед самим собой и перед друзьями, что место это дает право быть немножко вождем. А все уже ясно: зарплата и плюс регулярная халтура, возможность не руководить, а унижать, квартира, машина, колбаса, садовый участок и прочее. Одним словом, корысть и больше ничего. Ну, походка еще, может быть. Как же не понять природу детских мечтаний? Ведь они наивные и чистые, мечты-то! И страшные, чудовищные, надо признаться, потому что они - от животной природы человека, от правил естественного отбора. Разве не мечтал никто о славе Павлика Морозова?
Затем Отвагин долго шарил под забором, чтобы найти камень, а когда нашел, поднялся и, размахнувшись, бросил его в окно пионерской комнаты. Со звонким лязгом разбилось стекло и осколки посыпались на асфальт. Отвагин сладостно в страхе задрожал, и его словно ветром сдуло из школьного двора.
Когда ел гречневую кашу с молоком, из радио неслось:
В городском саду играет
Духовой оркестр.
На скамейке, где сидишь ты,
Нет свободных мест.
Оттого, что пахнут липы
И река блестит,
Мне от глаз твоих красивых
Взор не отвести...
На другой день, перед первым уроком, директор Иван Николаевич кричал, наливаясь краской, и на его шее, стянутой галстуком, надувались вены:
- Отвагин, встать! Чего молчишь? Встать!
Отвагин не шевелился, как будто он был прибит к парте.
- Весь класс - встать! Отвагин сидеть.
Весь класс, издеваясь над директором, сидел, а Отвагин нехотя поднялся. Директор сначала расстелил на столе газету, затем извлек из сумки галоши, поставил их на стол и сказал:
- Ишь, заботливый какой, обе галоши надписаны химическим карандашом, четко выведено на обеих, на красной подкладке: "Отвагин".
И класс зашевелился, зашушукался. А на Отвагина, не мигая, смотрели из угла глаза Ольги Иосифовны.