А ведь Шамардин написал обо мне лучшее, что можно написать (Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 6, стр. 443.). Он спел свою песню в эссе, сердечную песню, обращённую ко мне. Западают в душу песни, порой, лишённые всякого смысла. И чем меньше смыcла, тем лучше песня. Это своего рода вокализы, песни под музыку с голосом, но без слов. А то и без музыки слова становятся музыкальными. Исполняются здесь и сейчас, лучше за праздничным столом, со всей роднёй. Это своего рода обряд, литургия. Этим Владеет Анатолий Шамардин, когда пьянеют от его песен, как от вина, а то и плачут, как однажды прослезился глава администрации Бориса Ельцина Сергей Филатов при исполнении Шамардиным песни "Русая девушка в кофточке белой...". Тут уж возникает образ великолепной Татьяны Пельтцер в роли матери Леонида Харитонова, блестящего актёра старого МХТ, особенно в фильме "В добрый час"... Замечательно и непонятно поют в церквях. Недаром в ходу поговорки, вроде: "Без слов всё ясно", "Теряю дар речи", "Даже слов нет". Вон где-то за рекой поют, хорошо поют, многоголосо, а что за песню поют, слов не разобрать. Голос Шамардина завораживает так, что хочется писать новую вещь.
А он взял и сам написал о моих крупных текстах, дав название своему сочинению: "Все вещи мира смертны, кроме Слова", - что греет мою душу.
"О книге Юрия Кувалдина "Родина" (Издательство "Книжный сад", Москва, 2004, 576 с.) нельзя сказать двумя-тремя словами: дескать, книга интересная, советую всем ее прочитать. Разумеется, книга читается запоем с самой первой страницы, с повести "Замечания"."
Я и сам балдею от этой своей повести. И как я умудрился её написать? Так же прибалдел от неё Игорь Виноградов, главный редактор "Континента", опубликовавший её. Впрочем, по порядку.
Анатолий Шамардин - человек-праздник, поднимаю ещё выше - сосредоточенный праздник, потому что опровергает все устоявшиеся правила тенорового сольного пения, наполняя свой возвышенный религиозный голос семантикой надмирного понимания гармонии звуков, исходящих из самых потаённых глубин души, наделённой божественной искрой гениальности, равной свечению звёзд в ночном небе, близком и одновременно недосягаемом. Я полагаю, что такой же силой убедительности в трансцендентной сущности голосового эйдоса, правда, в другом диапазоне, обладал лишь стихийный и заземлённый Фёдор Шаляпин. На многих моих вечерах, на вернисажах художника Александра Трифонова, и на вечерах журнала "Наша улица". Анатолий Шамардин вносил весеннюю ноту проникновенного пения. Особенно мне нравилась в его исполнении песня на стихи Долматовского "В кармане маленьком моём есть карточка твоя...". То что певец Анатолий Шамардин самородок, говорить не приходится, об этом сказано много и аналитично поэтессой Ниной Красновой, я лишь напомню о том, что певец поёт не сам по себе, а по воле ангелов.
Анатолий Шамардин пишет: "Читатель невольно, как-то само собой втягивается в атомосферу взаимоотношений главных персонажей повести, и ему нестерпимо хочется узнать, а что же там дальше будет. И дело тут не только в сюжетных перепетиях повести, а в удивительной правдивости человеческих отношений, в узнаваемости описываемых событий и ситуаций. Но и этого, оказывается, мало, чтобы завладеть вниманием читателя, заставить его читать неспешно книгу, смакуя отдельные слова и фразы, размышляя над поступками и действиями персонажей, населяющих повесть. А действуют они, эти персонажи, очень активно, весело и непринужденно. И тут понимаешь, что дело еще и в том, как писатель все это описывает, чем он цепляет читателя, заставляя сопереживать своим персонажам, наводя читателя на размышления по поводу всего описываемого. А дело, оказывается, в том, что писатель Юрия Кувалдин очень умелый и тонкий стилист, и это позволяет ему самые обыденные и, казалось бы, ничем непримечательные события и ситуации описывать так, что они трогают читателя и он сопереживает, сочувствует персонажам..."
А я скажу так. Обязан родине своего мастерства всемирной библиотеке, испытывая долг перед всеми классиками, которые неустанно загружали меня своими прекрасными творениями, чтобы я не чувствовал себя последним среди первых, помня, что последние станут первыми, и друзьям нужно помнить о смене вех, ибо каждый оказывается во власти момента, когда может превратить себя в оркестр согласно симфонии бессмертной классики, впечатление от которой наводит на мысль о родине человечества в книгах, пусть ничего необычного в этом нет, но рождение из книг напомнило о чувствах счастья в те минуты, когда оно необъяснимо.
Начитавшись меня, Толя продолжает сам: "Кто-то из знаменитых писателей или философов, не помню кто, сказал: "Стиль - это человек". И, видимо, научиться стилю невозможно. Писательскому ремеслу - можно, а вот стилю - нет. Для этого нужно природное чутье к языку, умение владеть словом, "слововыбором", или "Wоrtwahl" ("Вортвааль"), как говорят немцы, и массой других тонкостей, о которых тоже не скажешь двумя-тремя словами. Это как вокалист, окончивший консерваторию. Его можно научить великолепно петь, брать высокие и низкие ноты, артистично двигаться, интонационно чисто выпевать фразы, но если от природы ему не дано красивого, обольстительного, чувственного тембра, не получится на выходе красивый голос. Будет то, что приписывается Н. В. Гоголю, якобы сказавшему про самого себя: "Голос у меня небольшой, но противности необычайной". Так и со стилем. Тут важен не только сюжет, не только "о чем" пишет писатель, но и "как" он пишет. Писатель должен понимать это "как" и развивать это в себе. Это как в древнейшем китайском рецепте: "Как приготовить жаркое из тигра?". Совет китайский звучит примерно так: самое главное, что надо делать, это - вначале поймать тигра. Так и со стилем. Его надо вначале поймать у себя, развить его в себе. У писателя Юрия Кувалдина он есть..."
Насчёт стиля Толя это правильно сказал. Я есть стиль. Свой.
Маргарита Прошина как-то замечательно написала о "Сольном концерте Анатолия Шамардина и виртуозного струнного ансамбля "Милос", который состоялся вечером 4 апреля в Центральном клубе МВД России. При аншлаге поклонники чарующего голоса певца наслаждались золотыми шлягерами народов мира. Анатолий Шамардин пел только о любви на разных языках, и слушатели понимали его без перевода, ведь, по словам Сильвы Капутикян:
Язык любви - один и тот же всюду.
Не знаешь ты армянского и всё же,
Когда я по-армянски буду шептать люблю,
Невольно ты поймёшь.
Проникновенное исполнение, нежный голос и обаяние исполнителя как бы перенесли слушателей в лето к звёздному небу и шуму морского прибоя".
Как мне это всё близко и, как говорится, знакомо.
И вот на сцену клуба МВД на Дзержинке выходит золотоголосый Анатолий Шамардин. На ту самую сцену, на которую выходил в юности Юрий Кувалдин в студии Владимира Высоцкого и Геннадия Яловича, организовавших здесь свой Молодежный экспериментальный театр из выпускников курса Павла Массальского Школы-студии МХАТ (1961). Никому в ту пору не известный очень молоденький Высоцкий именно в клубе милиции надрывно пел блатные песни, а блат по известным причинам тогда был на пике моды...
Когда Анатолий Шамардин слушал мои наставления и обращался к отечественному репертуару, пел, скажем, "Где ж ты мой сад..." или "В кармане маленьком моём есть карточка твоя...", то я готов был писать о нём в возвышенном ключе, примерно так: "Анатолий Шамардин опровергает все устоявшиеся правила тенорового сольного пения, наполняя свой возвышенный религиозный голос семантикой надмирного понимания гармонии звуков, исходящих из самых потаённых глубин души, наделённой божественной искрой гениальности, равной свечению звёзд в ночном небе, близком и одновременно недосягаемом. Я полагаю, что такой же силой убедительности в трансцендентной сущности голосового эйдоса, правда, в другом диапазоне, обладал лишь стихийный и заземлённый Фёдор Шаляпин. То что певец Анатолий Шамардин самородок, говорить не приходится, об этом сказано много и аналитично поэтессой Ниной Красновой, я лишь напомню о том, что певец поёт не сам по себе, а по воле ангелов".
Действительно, у него был ангельский голос...
Тем временем Шамардин пишет: "Читая Юрия Кувалдина, испытываешь симпатию к действующим лицам его произведений, хотя живут и действуют его персонажи в условиях, прямо скажем, не очень пригодных для здорового образа жизни.
Общение героев повести "Замечания" между собой вызывает у читателя чувство сопереживания, щемящей грусти, несмотря на грубую порой лексику, которую автор вкладывает в уста героев повести. Все дело в умении автора передавать словами атмосферу эпохи, которая вроде бы и прошла уже, но что-то осталось от нее такое, которое нельзя забыть. Подобное, схожее с этим, впечатление у меня было, когда я прочитал в 25 лет в оригинале на немецком языке роман Ганса Фаллады "Маленький человек, ну что ж?" ("Kleiner Mann was nun?"), где описание простых, т. е. маленьких людей из народа, живущих трудной жизнью в послевоенное время, тоже вызывает щемящее чувство сочувствия и симпатии, но у Фаллады там не было того, что есть у Юрия Кувалдина, а именно: самоиронии, юмора и умения заставлять читателя размышлять в определенном направлении, т. е. побуждать к размышлению. Достигает это Юрия Кувалдин благодаря стилю, умению пользоваться словами так, что они "играют", приобретают в контексте новые оттенки, "сосмыслы" ("Nebensinn"), и это воспринимается читателем на чувственном уровне. Ему, читателю, интересно это читать. Научиться этому стилю, начитавшись разных книг, вряд ли возможно. Это зависит и от внутренней духовной наполненности человека, от многого чего зависит..."
Сам о себе могу сказать следующее. Тишина, пауза, цезура, молчание. Это поэтическое волнение приходит и к самому Кувалдину в процессе создания каждого нового произведения. Так художник Александр Трифонов с волнением делает свой новый холст. Так Джеймс Джойс писал своего "Улисса", теряясь в буквах и составляя из них новые улицы и площади Дублина, городишки, размером с Братеево, как я составляю Москву, да и сердце у него колотилось безумно театр снег стаял и флаг армии бился на ветру да в гору от неглинки к лубянке любимец братееева-дублина будучи намного легче соперника с лихвой возмещал эту невыгоду своим фантастическим искусством фейерверк финального эпизода рассказа ля-ля тополя едва не стал роковым для обоих и слегка пролил красного винца на белу скатерть что чехов тут же сказал что он красного пятна не заметил... Писатель Юрий Кувалдин любит читать, но еще больше он любит писать. Вот, как Юрий Кувалдин финиширует в рассказе "На Байкале: "Заиндевевшая палуба покрылась темными следами от сапог, застучал дизель, зазвенела якорная цепь. Поднялся ветерок, стал морщить гладкую воду. У Славы упала на лоб прядь волос, она не поправила ее. Она сидела на быке причала неподвижно. Капитан дал малый ход. Пароход тронулся, пристань со Славой стала отдаляться. На носу стоял лохматый матрос, закидывал канат. В глубине были видны зеленоватые камни, темные пятна водорослей. Сутягин стоял у борта и смотрел, как все дальше уходит берег и пристань. Слава как осталась, так и не шевельнулась больше. Выйдя из опасного места в открытое море, пароход развил ход. Заповедник стал уже тонкой голубоватой полоской. Началась морская крупная зыбь, корпус парохода дрожал от дизеля. Наконец и полоска скрылась, кругом была вода - покатые гладкие волны до самого горизонта. Солнце всходило, но вместе с ним с востока шли облака, и как-то не светлело. "Надо же, вот и исчезла! - подумал горестно Сутягин с презрением к самому себе, и сейчас же увидел лицо Славы. - Вот и все! Как странно..." И он стоял на палубе и, скорбно сжав губы, все думал о Славе, все виделись ему ее лицо и глаза, слышался голос, и он не знал уже, во сне ли это, наяву ли... Лицо его горело то ли от стыда, то ли от ветра. Солнечный свет стал ярче и вода отразила его сияние, а когда солнце совсем поднялось над горизонтом, гладь моря стала отбрасывать лучи прямо в глаза Сутягину, причиняя ему резкую боль, и он старался не смотреть в эту сторону. Он глядел теперь в темную глубину. Вода звенела за бортом, и звон этот был похож на звук шумной горной реки. Сутягин взглянул в противоположную от света сторону. Облака над горизонтом возвышались, как горная гряда, а море казалось темно-синим, почти фиолетовым".
Поэт Евгений Блажееевский на эту тему говорит так:
***
Беспечно на вещи гляди,
Забыв про наличие боли.
- Эй, что там у нас впереди?..
- Лишь ветер да поле.
Скитанья отпущены нам
Судьбой равнодушной, не боле.
- Эй, что там по сторонам?..
- Лишь ветер да поле.
И прошлое, как за стеной,
Но память гуляет по воле.
- Эй, что там у нас за спиной?..
- Лишь ветер да поле.
Писатель Юрий Кувалдин любит читать, но еще больше он любит писать родина одиссея илиада гомер тугие андрей платонов паруса поцелуй лили марлен новый год товарищ солженицын метро кисельный тупик картина музыка файл автомобиль история сергей михайлин-плавский ангел игорь снегур бабочка любовь мнение владимир скребицкий волк вопрос вышивка город погреб грусть девушка друзья женщина животные жизнь интервью искусство поцелуй концерт ваграм кеворков красота песня остров встань Эжен Ионеско. Орифламма - ...будто в доме ничего не происходит. Послушай! Из комнаты мертвеца доносился треск. Должно быть, с потолка сыпалась штукатурка. Стонали стены, распираемые неодолимой силой. Пол во всей квартире, даже в столовой, дрожал и раскачивался, как палуба корабля. Разбилось окно. Стекло разлетелось на мелкие кусочки. К счастью, это окно выходило во внутренний дворик. - Что подумают соседи! - заламывала руки Мадлен. - Пойдем посмотрим! Мы едва успели сделать два шага в сторону комнаты, как дверь не выдержала, с грохотом треснула, упала - и показалась огромная голова лежащего на полу старика, взгляд его был устремлен в потолок. и иди нагибин юрий биография свадьба читатели знают о существовании золотого века русской культуры от пушкина до достоевского а также серебряного века и лично являются свидетелями великого бронзового века русской культуры (1953-1987: 1953 5 марта - смерть сталина; 1987 - полет немецкого летчика матиаса руста над ссср и приземление прямо на красной площади молодой человек утверждал что его полет не имел никакого политической подоплеки а москвичи назвали главную площадь страны "шереметьево-3" и рассказывали что у фонтана в гуме поставили специальный милицейский пост опасаясь что оттуда выплывет американская подводная лодка а 5 февраля 1987 года совет министров ссср принял судьбоносное постановление разрешающее гражданам советского союза создавать кооперативы кувалдин пошел издавать книги событие по настоящему революционное в стране строящей коммунизм власть после семидесяти лет своего существования признала что человек обязан работать не только на государство но может трудиться и на самого себя был поднят железный занавес и отменена цензура и из самиздата можно было безнаказанно переходить в тамиздат которым пользовались только диссиденты до 1987 года и в тутиздат в недрах "нашей улицы" развивается концепция рецептуализма для того чтобы все теоретики культуры и прежде всего слависты эту концепцию ре-цепта развивали не только в россии но и в штатах выяснилось что наш художник александр трифонов по рейтингам журнала "арт ньюс" входит в число 10 лучших современных художников мировой культуры а писатель юрий кувалдин пишет родину в джойсе с улиссом ре-цептуалист центрирует свое мышление и деятельность на художественном процессе а не на художественном произведении которое - в пределе - может быть нулевым, как "черный квадрат" малевича) в иерархию художественного процесса входят: 1) личное (или групповое) созидание и демонстрация художественного произведения (ТРИКУПа); 2) авторские рефлексия и текстовое сопровождение художественного произведения: от мастерской - через галерею - в мировой музей; 3) авторское помещение и отслеживание движения художественного произведения в мировом культурно-историческом процессе Вас задел за живое рассказ писателя Юрия Кувалдина "Сирень" и вы проехали свою станцию в метро, читая рассказ. Однако быть может, и другие произведения писателя Юрия Кувалдина взволнуют вашу душу, лишат душевного равновесия, и в другое время вы будете стремиться к кристальной стилистике писателя Юрия Кувалдина.
Вот после этого может пролжать Анатолий Шамардин: "В результате - читаешь повесть, и она вызывает не просто размышления о жизни вообще, но и навевает читателю определенные мысли, заставляя задуматься о своем менталитете, задуматься о том, о чем он не привык задумываться, принимая это как данность, не имеющую к нему прямого отношения. Автор как бы ничего не говорит, но мощный подтекст присутствует у него в тексте: "Слева был военный завод, и справа был военный завод, еще более огромный, на котором с 1946 года трудился Сергей Васильевич". Несколькими строчками здесь дана потрясающая картинка пейзажа местности огромного военного завода. Повторение слова "военный" завод и слова "огромный" "разрыхляет" эти два слова, добавляя к ним дополнительную стилистическую окраску и приплюсовывая к ним едва заметную лексическую добавку, то, что в немецкой филологии именуется "Nebensinn" ("Нэбензинн"), т. е. "сосмысл", и еще "Auflokerung" ("Ауфлокерунг"), т. е. "разрыхление" в буквальном переводе. В результате чего слово приобретает новые оттенки, образуя "лексико-стилистическое единство", и оно воспринимается уже по-другому, оно теряет часть своей нейтральности, исчезает "сухость", прямолинейность, и слово начинает играть, оно "цепляет" читателя.
Вот герой повести едет на работу: "Трамвай прогромыхал дальше, к другим военным заводам". Юрия Кувалдин не комментирует, не резюмирует, как Лев Толстой, не описывает событие, а дает просто картинку, а вывод у читателя напрашивается сам собой, безо всякого авторского морализаторства и назидания. Читатель размышляет: а надо ли нам такое количество военных заводов? А есть ли такая уж острая необходимость работать не покладая рук под девизом - "Каждой российской семье по автомату Калашникова, включая и грудных младенцев!"? И так ли уж верна поговрка: хочешь мира - готовься к войне? И надо ли человечеству постоянно совершать одну и ту же ошибку - делать общие выводы из частных посылов, тем самым оправдывая и обосновывая необходимость безудержной и вдохновенной работы на военном поприще? Т. е. ход рассуждений государства до примитивности прост: если не вооружаться постоянно, то непременно на тебя нападут, 100-процентно нападут и обязательно уничтожат, как тараканов. А почему, собственно, такой вывод? И много других мыслей возникает у читателя, когда он читает Юрия Кувалдина. Мысль о том, что единственно правильной установкой, ведущей к миру, есть безудержная, оголтелая подготовка к войне, выпуск смертоносной продукции в огромных количествах, по принципу "запас карман не тянет" (еще как тянет, оказывается), на самом деле далеко не бесспорна и даже вредна. А поди ж ты, она довольно-таки убедительно преподносится властью как необходимость. А в чем, собственно, ее доказательность? А дело, оказывается, в способности слова, как такового, убеждать народ. А слово можно применять и не совсем корректно, что и делают политики.
По идее, тезис насчет того, что не будешь вооружаться, на тебя непременно нападут, был бы на 100 процентов верным только в том случае, если из 100 возможных случаев на тебя напали более 50-ти раз. Но ведь на практике этого не происходило никогда. Но это уже другой вопрос. Как и то, что есть масса стран, на которые никто не покушался, несмотря на то что они не занимались вообще никакими вооружениями..."
Вот так нужно писать, как мы сейчас с Шамардиным пишем. Он - свой кусок. Я - свой.
Я говорю... Но тут сначала уместно дать великолепного Сергея Таратуту:
***
Стонет Родина от изменений.
Лучших, худших - оценят потом.
А тем временем где-нибудь гений
Пишет хор, или холст, или том.
Бог не шлет ему денег в конверте,
Не поможет небесная твердь:
Не спасет от насильственной смерти,
Не отгонит голодную смерть...
И преграду сменяет преграда:
Одиночество, Скорбь, Нищета.
Но, наверное, все это надо,
А иначе не будет Христа.
Он и сам принимает покорно
Все условия этой игры.
Понимая, что белое в черном
Не заметно всегда до поры.
А теперь я сам. Художник Александр Трифонов "Раскольников", холст, масло 100 х 80 см. 2013
Alexander Trifonov "Raskolnikov", oil on canvas 100 x 80 cm и Юрий Кувалдин фрагмент из романа "Родина":
"- Приведите его, - сказал Булгаков-Достоевский.
Через некоторое время по ступенькам, ведущим на Мавзолей, двое солдат в форме НКВД привели и поставили на балконе молодого человека в широкополой черной шляпе - Раскольникова.
- И что же вы раскалывали? - спросил Булгаков-Достоевский, по-ленински прищуриваясь.
- Сознание я раскалываю, господа-товарищи-баре, - спокойно, даже хладнокровно сказал Раскольников.
Руки Раскольникова были связаны за спиной, русые вьющиеся волосы растрепаны, а под глазами были синие круги от бессонницы.
Прокуратор Булгаков-Достоевский внезапно полысел и превратился в Порфирия Петровича, как две капли воды похожего на Ленина.
- Развяжите ему руки, - сказал Порфирий Петрович, он же Понтий Пилат, одним словом - ПП...
- Я призываю Русь к топору! - прошептала Мила.
И почувствовала тяжесть левой стороны, пиджак перекашивался. Да и черт с ним, пусть перекашивается! Вы только посмотрите, кто в чем у нас по городу ходит! Мила еще раз взглянула на себя в зеркало, затем вернулась в комнату, взяла из вазочки на книжном стеллаже губную помаду и подвела губы. Лицо повеселело, ожизнилось! Наше древко с нами, а знамя - в груди!
Она вышла в переулок. Тут же встретился молодой высокий человек в широкополой шляпе: Раскольников. Мила спросила у него:
- А когда вы били Алену-то Ивановну по голове, древко не выскальзывало из рук?
- Чуть-чуть скользнуло древко... У меня от напряжения ладони вспотели. А у вас потеют ладони?
Он приоткрыл пальто: топор был на месте.
Мила посмотрела на ладони. Они оказались сухими до потрескивания тонкой кожи.
Раскольников пошел в сторону Патриарших прудов, и Мила подумала, что он пошел убивать главного редактора "толстого" журнала. Мила спросила вдогонку:
- А вы, Родион Романович, исторический персонаж или литературный?
Раскольников оглянулся и крикнул на всю улицу:
- Я - наше все! Все мы - дети Достоевского!
- А наша жизнь - это жизнь литературных героев?
- Именно! - крикнул Раскольников, исчезая за поворотом..."
Откуда выходит с гитарой Анатолий Шамардин и поёт прозой: "Вот Юрия Кувалдин дает, показывает нам живописную картинку: "На путях видно было несколько составов с готовой продукцией, которые стояли здесь без движения уже месяцев пять". У обывателя, у читателя возникает сам собой вопрос: а зачем, собственно, выпускать столько готовой продукции в мирное-то время? Из прннципа - пригодится? И как определить принцип разумной достаточности? И кто это будет определять? А что делать с рабочими, умеющими делать только это, если вдруг уменьшить количество выпускаемой продукции и, стало быть, уменьшить и количество рабочих, т. е. сократить число работающих? А у них у всех семьи? Все, оказывается, не так просто. Люди выпускают вреднейшую продукцию в неимоверно больших количествах, ибо им сказали: это нужно, чтобы мы мирно жили. Мой давний приятель еще со студенческих лет работал одно время на каком-то секретном предприятии, занимающемся какими-то там биологическими экспериментами. Не знаю, чем он там занимался, но через пару лет заболел какой-то непонятной болезнью и умер в сорок лет, так и не поняв, а зачем ему надо было там работать, для чего?
Сергей Васильевич, главный персонаж, основной герой повести, описан очень выразительно. Вернее, даже не описан, а выписан, изображен через его действия. Персонаж этот, герой повести Сергей Васильевич, и все другие персонажи Юрия Кувалдина активно действуют, их диалоги между собой потрясающе динамичны, остроумны, и от этого все персонажи получаются очень правдоподобными. Они все очень трогательны. И даже то, как и во что они одеты, какую обувь они носят, годами не меняя ее, все это делает их живыми, естественными, возникает картинка с полной характеристикой персонажей..."
Надо сюда вставить Нину Краснову. Шамардина нужно возвышать книгами. Нина Красновы выпускает тома, посвященные этому универсальному человеку.
Жил на свете, как живут травы. Выражение вполне в духе Андрея Платонова. Я вижу писателя Юрия Кувалдина на длинном и широком мосту через великую Москву-реку, которую даже самая быстролетная чайка вряд ли перелетит, из-за того, что ее привлекает середина Яузы, тоже великой реки, особенно в районе Лефортово, а точнее в том месте, где идет от Яузы - от Семеновской набережной - вверх перпендикуляром к Немецкому кладбищу - Госпитальному валу - Гольяновская улица, на которой стоит родильный дом ?18, в котором 19 ноября 1946 года родился великий русский писатель Юрий Кувалдин. А вообще родина - это не географическое место, а лоно матери, о чем писатель Юрий Кувалдин поэтически и философски-религиозно пишет в романе "Родина", вполне генетически родственном роману "Чевенгур" нашего самого великого писателя Андрея Платонова, потому что Гоголем перекормили, а о Пушкине я сказал, что он кормилец литературных тунеядцев из Пушкинского дома и из ИМЛИ. Родился нахлебник и стал писать. А тетка Марья была порожняя, "ей бы рожать нахлебника, а она нет", - пишет в "Чевенгуре" Андрей Платонович Климентов, сын слесаря (родился 20 августа 1899 года в Ямской слободе Воронежа) железнодорожных мастерских Платона Фирсановича Климентова, так любивший своего отца, что списывал с него мастера в начале Чквенгура", в советское время печаталась только первая глава "Происхождение мастера", и взявший настоящей фамилией имя отца, изменивший в 1920 году фамилию "Климентов" на "Платонов".
Анатолий Шамардин развивает тему: "Жизнь и условия жизни этих людей формируют их ментальность. Каждый из них старается приспособиться к этой жизни, где всё - от продуктов до дверных ручек - в дефиците, но в то же время в самом этом дефиците есть приятные стороны, ибо то, что редко человеку достается, воспринимается им, человеком, с бoльшим наслаждением, с большей радостью, вкус продукта кажется ему намного лучше, чем когда он становится обыденным и общедоступным. Это как велосипед у подростка в послевоенные годы. У такого подростка ведь чувство, ощущение безграничной радости, счастья от велосипеда было гораздо сильнее, чем у современного обладателя "мерса". Удовлетворение жизнью, оказывается, зависит не только от материального достатка, и даже не столько от него, не столько от величины получаемой зарплаты, но и от многих других нюансов, на которые люди на обращают внимания. Эти мысли возникают, когда читаешь Юрия Кувалдина. То, что человек получает больше удовольствия, наслаждения, если продукт дефицитен, если он попадает к человеку реже, чем он того хочет, бесспорно верно. Кроме того, дефицитный товар, он ведь, как правило, более качественный, ибо он не массов. Разве можно сравнить ту же бытовую японскую аудиотехнику образца 60-70-х годов и нынешнюю, наводнившую весь мир, но потрясающе низкого качества? Например, какой-нибудь аппарат, магнитофон. Он работает и долго работает, а звучание у него хуже, чем было в 70-х годах. Ибо тогда эти аппараты не были массовыми.
Главный герой повести Сергей Васильевич 15 лет ходил в одних и тех же брюках, и они хорошо выглядели, поскольку качество у них было высокое. Брюк выпускалось мало, - но они были качественнее. То же самое и с обувью. По 20 лет люди носили обувь чешского производства, она была не массовой. Герои Юрия Кувалдина ходят в такой вот одежде и в такой вот обуви, хотя и старенькой, но очень добротной, долговечной, но, конечно, мечтают о достатке, о том, чтобы у них было много одежды и много обуви. А у читателя возникают размышления о том, а надо ли человеку иметь у себя дома, скажем, 300 рубашек, чтобы каждые два дня выбрасывать одну и надевать другую? И тем самым наносить вред природе, лесу и прочей и прочей окружающей среде ради нашей прихоти каждодневно щеголять в разных одеяниях? Такие вот мысли возникают у читателя. Не лучше ли выпускать продукции немного, но качественную и красивую? Вот описание жены Сергея Васильевича: "Жена работала на швейной фабрике, продукцию которой никто не покупал". Видимо, потому что фабрика выпускала много продукции, но такую, которая была непривлекательна, и у людей не возникало желания купить ее. А фабрика продолжала и продолжала выпускать ее. Это тоже повод для размышления..."
Тут нам помогает Станиславский из моего романа "Родина": "- Всякое ограничение ведет к счастью, - сказал Фаллос, вежливо откланиваясь, запахиваясь в слепяще-красный плащ, и чуть-чуть белое, шелковое, снежное, метельное выглядывало.
Миле тяжело было поднимать голову, тяжело поднимать руку, лежащую, как у покойницы, на груди; она только пальцем шевельнула, указательным, но Фаллосу этого было довольно, чтобы понять, что Мила видит его и прощается с ним.
Профессор Станиславский был одет в зеленый халат и в такую же зеленую шапочку; он ходил по сцене и все время кричал на своих пациентов:
- Не верю!
- Да, чтоб ты провалился! - жутко крикнул какой-то артист.
И Станиславский самым натуральным образом провалился, на лифте, который вдруг ни с того ни с сего помчался, скоростной, вниз, так, что дух у Станиславского захватило, только пенсне успел удержать на носу, потому что оно хотело остаться на семнадцатом этаже. Внизу двери лифта открылись, и Станиславский вышел, прошел вестибюлем нового дома, прошел сквозь стеклянные двери в тамбур, к железной двери с домофоном, нажал черную кнопку и вышел. А если бы лифт вниз не упал, так бы и репетировал себе, репетировал, репетировал с актерами, репетировал с артистами, с исполнителями репетировал, репетировал, строил мизансцены, выстраивал, как гараж, четвертую стену подчеркивал, спиной на венских стульях к зрителям, то есть к этой четвертой стене сажал, и все репетировал, репетировал, репетировал и репетировал; репетировать, репетировать, репетировать и еще раз репетировать, как говорил великий Ленин, потому что с первого раза никогда ничего не получится, репетировать и почаще орать на весь зрительный зал, орать исступленно, надрывно, как будто тебя грабят в трамвае, орать:
- Не верю!
Сигнальное устройство домофона запищало, и Станиславский толкнул дверь. Он вышел во двор, огромный двор нового дома, с гравиевыми дорожками, с качелями, с тощими молоденькими деревцами, многие из которых не принялись. Он обогнул дом и вышел, перейдя улицу, к Москве-реке, по которой в этот момент шла самоходная огромная баржа. Станиславский в своем красном плаще с белым подбоем встал над рекой, специально нашел высокое место, как утес, встал в позе Ленина со вскинутой рукой над рекой, как буревестник какой-нибудь; ветер рвал красный плащ, белые волосы. Потом Станиславский увидел трехпалубный корабль, идущий из-под моста, и на верхней палубе узнал артиста Борисова, который играл на гитаре и пел:
Что так сердце, что так сердце растревожено,
Словно ветром тронуло струну,
О любви немало песен сложено...
- Хорошо поет! - сказал Станиславский.
- Хорошо! - поддержал Немирович-Данченко.
Мила смотрела на них и умилительно плакала.
- Конечно, - начал Станиславский, - уже в древней литературе можно найти меткие описания шизофрении...
- Шизофрения?
- Шизофрения.
- Как и было сказано?
- Как и было сказано... Например, в Священном Писании выделяются два основных симптома шизофрении - аутизм и расщепление: "... встретил Его вышедший из гробов человек, одержимый нечистым духом, он имел жилище в гробах, и никто не мог его связать даже цепями, потому что многократно был он скован оковами и цепями, но разрывал цепи и разбивал оковы, и никто не в силах был укротить его; всегда, ночью и днем, в горах и гробах, кричал он и бился о камни... И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: имя мне легион, потому что нас много".
- Имя нам легион, - прошептала Мила, шевеля указательным пальцем.
Доктор продолжил:
- Шизофрению часто называют королевской болезнью. Речь при этом идет не только о том, что она часто поражает умы выдающиеся и тонкие, но также и о ее невероятном богатстве симптомов, позволяющем увидеть в катастрофических масштабах все черты человеческой природы. Потому описание шизофренических симптомов оказывается неизмеримо трудным и всегда наивысшим и наиболее рискованным критерием психической проницательности.
- Конечно, благо народа - высший закон, - сказал Немирович-Данченко, поглаживая белую бородку.
Он смотрел, как Станиславский вернулся с реки к двери, при этом обнаружив у этих дверей двоих в спецовках; у одного в руках был разводной ржавый ключ, у другого - моток алюминиевой проволоки. Двое жали кнопки, прикладывали какой-то ключ, но дверь не открывалась.
- Вы к кому? - строго спросил Станиславский.
- В 58 палату.
- Ну, нажмите 58. Нажали, зазвенел звонок, но никто не открывал.
- А у них еще трубку не поставили, - сказал с гаечным, то есть разводным, ключом.
Станиславский приложил круглую головку ключа к медной впадине, дверь запищала, и он открыл ее. Двое прошли вперед.
- Мы свои, мы не шпионы, - сказал один.
- Как раз шпионы сейчас и работают водопроводчиками и электриками, - сказал Станиславский.
- Да что вы! - усмехнулся другой.
- Точно, - сказал Станиславский. - Засылают из Америки и специально устраивают водопроводчиками и электриками. Из ЦРУ.
- Да бросьте вы смеяться! - сказал с разводным ключом.
- Я не смеюсь! - строго сказал Станиславский, подходя к лифту и вызывая его нажатием кнопки. Машина лифта заработала.
- Украина где? - спросил Станиславский.
- На месте.
- Скоро одна, может, Московия останется, - сказал Станиславский. - Все отвалится: Урал, Сибирь, Новгородская республика...
- Но русские-то останутся! - даже как-то психанул электрик.
- В том-то и дело, что русских не останется. Кончатся русские, не будет русских, конец пришел русским! - повысил голос Станиславский.
Лифт подъехал, двери открылись, и все вошли в кабину.
- Вам какой? - спросил Станиславский.
- Четвертый, - сказал с разводным ключом. - А кто же будет вместо русских?
- Как кто? - удивился Станиславский. - Американцы! Водопроводчики и электрики из ЦРУ!
Они вышли на четвертом этаже, а Мила поехала к себе. Она лежала, отравленная запоем смерти, и ехала на лифте.
Состояние неизвестности уже бывшего, причем, натурально бывшего, но не настоящего, а бывшего вымышленного с последующим вхождением в будущее.
Она проснулась с тяжелой головой и долго не могла понять, где она. Хотела пошевелить рукой, и даже чуть-чуть пошевелила, но сразу же тошнота и зелень в глазах появились; Мила чуть сползла с подушки, и ее вырвало желчью. И сразу как будто полегчало: жар спал, и голова стала холодной. И даже зрение вернулось: Мила увидела лепнину потолка маленькой комнаты, край шкафа, люстру. Потом она опять провалилась и проснулась только ночью, чтобы сходить в туалет. Она попыталась встать, но тело не слушалось и вдруг начало трястись так, как будто в камнедробилке оно помещалось. Зубы стучали о зубы и изредка прикусывали язык и внутреннюю кожу щек. Тем не менее, Мила встала на ноги. Слабый свет падал из окна от уличных фонарей. Мила пошла, держась за стены и мебель в уборную. Голова очень сильно болела, и свистело в ушах, тошнота поднималась к горлу и перехватывала дыхание. Она блевала желчью прямо на пол и на подол рубашки. Наконец, нащупала выключатель в уборную, открыла дверь, свет зажегся. Вот синий унитаз. Мила опустила сиденье, задрала подол рубашки и села; звонкая струя ударила в дно унитаза. Мила почувствовала облегчение. Захотелось и какать; и Мила с удовольствием покакала. Когда она какала, то весь организм сосредоточился на каканье и тошнота прошла, и голова перестала болеть. Приятная испарина выступила на лбу. В голове было пусто, как на белом экране перед кинопоказом.
Мила задремала на унитазе.
И это был первый за многие дни спокойный сон. Потом она упала с унитаза головой вперед, отворив дверь в коридор, и проснулась. Увидела себя лежащей на пороге уборной, хотела о чем-то подумать, но не думалось, и опять вырубилась. Долго ли спала - неизвестно, но когда проснулась, голоса не замедлили явиться, снизу, откуда-то из-под пола, от нижних соседей:
- Смотри, эта КПСС на пенсию вышла, нигде не работает, жрет ханку каждый божий день, и мать согнала в могилу!
Мужской бас поддержал:
- Таких пьяниц я давил бы собственными руками. Кажный день у нее новые хахали! Ну, кажный божий день!
В слове "каждый" голоса произносили вместо "д" звук "н", "кажный". Мила дрожала от страха, слушая. Одна половина в Миле говорила:
- Это тебе кажется. Это звуковые галлюцинации!
Другая:
- Нет, старуха, это не галлюцинации - это нижние соседи.
Милу бросило в жар: а что, если действительно о ней так говорили? Ноги не слушались, дрожали, не держали тело. Хорошо, подумала она, что голова работать стала. А то одни видения какие-то были. На кладбищах была. Была? Или представилось?
- Когда же все это кончится?
- Это-то кончится, - сказал Станиславский в красном плаще. - Но вот кончится ли шизофрения?!
- Разве я больна шизофренией? - спросила у него Мила.
Станиславский стоял в проеме кухонной двери и поблескивал очками.
- Пока нет, - сказал Фаллос, - но готова вполне.
Мила отвернулась и сдавила голову ладонями.
Затем достала из холодильника курицу и стала её варить. Когда вскипел бульон, она подряд съела три тарелки... Без хлеба. Обжигаясь. Торопясь. Балдея. Пьянея от бульона.
Раскрасневшись, она быстро пошла опять на диван, легла и заснула крепчайшим сном. Спала она трое суток с редкими перерывами, чтобы сбегать в уборную. Делать ничего не хотелось, хотелось просто лежать и смотреть в потолок, лежать и бездумно дремать. Она лежала и дремала. И улыбалась изредка. А когда о чем-нибудь вспоминала: о Велесе, о Сталине, о Саврасове, то в страхе озиралась и заслонялась ладонями.
Потом, проснувшись и что-то вспомнив, побежала в прихожую к шкафу, открыла створку: топор был на месте. Мила улыбнулась, взяла его и принялась рассматривать, и рассматривала долго, то у окна на кухне, то у окна в маленькой комнате.
Затем она отправилась в ванную мыться. И когда начала мыться, вспомнила, что друга Воланда-Фаллоса положила под подушку, и ей захотелось поглотить сейчас его, но лень было выходить из-под горячего душа и не хотелось гладить себя по вагине, а хотелось просто хотеть, но ничего не предпринимать к осуществлению желания. И в этом было счастье. Хотеть, но не добиваться, не стремиться, не предпринимать усилий к разрешению конфликта, идти по фарватеру, не приближаясь ни к правому, ни к левому берегу.
Она намылила голову, намылила волосы на лобке и между ногами, намылила волосы под мышками, намылила отвислые груди, намылила тощие ягодицы, намылила ноги, намылила руки, намылила лицо; и снова включала душ, крепкий горячий и крепкий холодный, и горячий, и холодный. И мелко вибрировала, и легкая тошнота, как воспоминание о предсмертных судорогах мучительного похмелья, напоминала о том, что исключительно важным психотерапевтическим фактором является свобода. На шизофренический психоз можно смотреть как на освободительный взрыв: Мила срывает путы прежних норм и способов поведения, которые не раз ей досаждали, и перед ней открывается новый мир. В этом открывшемся перед ней мире иногда она чувствует себя властелином, однако чаще оказывается побежденной и захваченной этим же ей самой сотворенным миром. Нельзя больную силой тащить назад, в клетку нормальной жизни. Скорее следует постараться показать Миле, что в обычной жизни также есть вещи, которые могут привлечь и заинтересовать ее, что эта жизнь не такая уж серая и безнадежная, как она ей представляется, и что теперь, после прохождения через психоз, она входит в эту жизнь с более богатым внутренним опытом; это может позволить ей жить иначе, имея более глубокий взгляд на себя и на окружающий мир. И крепкий холодный душ, и крепкий горячий душ, и побольше мыла, потому что Мила любила мыло, оно ей было мило. Мила любила мыло, мыло любила Мила и мылась каждый день с мылом, только несколько недель или месяцев после смерти матери и похорон ее на Ваганьковском кладбище не мылась Мила мылом, потому что сил и времени не было, чтобы мыться Миле с мылом, хотя, надо много раз повторять, чтобы остальные запомнили, что Мила очень любила мыло. Она намылилась еще вся и мылом, и жидким мылом и твердым мылом, и советским мылом и немецким мылом, и горьким мылом и сладким мылом, и ароматным мылом и хозяйственным мылом; все это смыла с себя вместе с потом, вместе с грязью, вместе с кожей, вместе с лимфой, вместе с кровью, вместе с печенью, вместе с кишками, вместе, итак, еще раз все вместе с мылом помоем Милу!"
Помыв Милу мылом, Анатолий Шамардин пишет об очень существенном, а именно о застольях, которые для нашего человека являются целью и смыслом жизни.
"Особо следует остановиться на описании Юрием Кувалдиным застолий. Они у писателя Юрия Кувалдина занимают, прямо скажем, ведущее место в его прозе. Удивительно, но читатель проникается симпатией к персонажам, ведущим, прямо скажем, не совсем здоровый образ жизни. Персонажи Юрия Кувалдина любят пить спиртосодержательные напитки. И пьют они их не просто так, ради отключки, а для удовольствия, для наслаждения, для расслабления и возможности непринужденно пообщаться между собой и с какими-то интересными людьми, пофилософствовать, поговорить о смысле жизни, одним словом, для создания благодушного настроения, веселья и чтобы у них возникало ощущение, что вот, кажется, в их жизни что-то такое происходит и что все, что ни делается, то все к лучшему.
Описание Юрием Кувалдиным застолья вызывает у читателя симпатию к персонажам. Происходит это от умения автора дать картинку застолья, употребить нужное слово в нужном месте. Мастерски выстроены у Юрия Кувалдина диалоги персонажей.
Ироничность и стилистическая окрашенность слов в тексте, казалось бы, совсем нейтральных, но употребленных в таком контексте, что возникает очень забавный подтекст, и он тоже какой-то особенный, вызывающий у читателя свои размышления, так сказать, на тему. Через иносказание и через "слововыбор". Интересно употребление Юрием Кувалдиным самых обычных слов, которые слегка "разрыхлены", что обозначается в немецкой филологической литературе термином "Auflokerunge" ("Ауфлокерунг", о чем я уже говорил), в результате слово окрашивается в оттенок особого свойства, слово начинает играть, становится выразительным и даже теряет свой первоначальный нейтральный оттенок. А если это грубое слово, то в результате такой "разрыхленности" оно в данном контексте сохраняет свое основное значение усиленной эмоции и приобретает дополнительную стилистическую окраску, делая это слово более приемлемым, как, например, в слове "дурачок", сказанном незлобиво и с добрыми намерениями. Кроме того к окраске этой добавляется и еще что-то неуловимо значимое к лексическому значению слова, в результате чего оно приобретает более выразительный оттенок, теряет свою нейтральность. У лексического смысла слова появляется то, что немцы называют - "Nebensinn", "сосмысл", о чем я уже говорил. При этом появляется ироничность высказывания, легкость восприятия слова и одновременно теряется и никуда не исчезает серьезность самой темы..."
Итак, мы упраздним министерство стратегического достатка. Совершенно верно, мы согласны. Всё-таки мы сохраним это министерство, потому что оно даёт большую пользу. Вот это очень разумное решение, мы "за" сохранение. Мы вводим новые налоги на покупку, на продажу, на убавленную стоимость, на прибавленную стоимость и на откаты. Великие решения великих умов! Мы все, как один, приветствуем. Нет, они не говорили про новые налоги. Конечно, мы сразу догадались, что это инсинуации оппозиции. Далее, чтобы укрепить мир во всём мире, мы объявляем войну. Вот этого-то мы и ждали, а то застоялись наши боксёры, самбисты, танкисты, эквилибристы, гэбисты, марксисты! Нет, подумав, мы войну не будем объявлять, потому что нужно брать каждому по лопате и осваивать Шатуру и Битцу, где не ступала нога человека. Да, и мы так, как один, думаем, потому что мечтаем украсить Родину цветами.
И Анатолий Шамардин правильно замечает, что "прозе Юрия Кувалдина свойственно полное отсуствие назидательности, пафоса морализаторства, того, что обычные читатели воспринимают как скуку. Читатель как бы вовлекается во все эти забавные действия персонажей, вливается в этот веселый коллектив неунывающих людей и сочувствует им, персонажам, ибо они читателю симпатичны. А симпатичны - потому что достоверны.
Очень выразительно описывает Юрий Кувалдин быт. С потрясающим подтекстом. Стилистически окрашенное бытоописание, ирония, не саркастическая, а добрая, трогательная, наивная. Создается портрет доброго в принципе работяги, наивного где-то и в то же время все понимающего, терпеливого, умеющего видеть в этой серой жизни много приятного и хорошего, умеющего меняться, развиваться.
То, как человек решал свои жизненные проблемы, как это ему доставалось, описано очень достоверно, иронично и в то же время очень трогательно. Юрий Кувалдин потрясающе ироничен, но эта ирония у него добрая и в то же время читатель прямо-таки провоцируется на размышления, философские размышления о жизни, о смысле жизни. Великолепно использованы автором повторы в качестве стилистических средств.
Очень тонко и иронично описана сцена застолья, где Сергей Васильевич, приняв на грудь, поет песню "Мы люди большого полета" и "Будет людям счастье, счастье на века, У Советской власти сила велика!", а его родные и друзья подхватывают ее. И у читателя возникает ощущение, что персонажи поют эти песни совершенно искренне, безо всякого подвоха, и в то же время тут чувствуется и сильный подтекст и специфическая окраска. И создается впечатление парадоксальной достоверности, узнаваемости людей старшего поколения, которое впитало в себя эти песни с их текстами и трогательными щемящими мотивчиками.
Песня "Будет людям счастье" начинается в миноре, она потрясающе мелодична, запоминаема, с щемящей грустинкой и светлой надеждой на счастливое будущее, т. е. в самой мелодии уже заложена эта надежда и грустинка. А далее мелодия переходит в мажор и звучит уже бодро и жизнеутверждающе, с некоторой долей бодряческой агрессивности. А в целом подобная песня воздействовала на наших людей страшего поколения с невероятной эффективностью, формируя ментальность особого рода. Ибо талантливо придуманный мотивчик облагораживает текст песни, даже если он не очень удачный. А тут - вполне благозвучный, песенный текст с оптимистическим прицелом, искренне написанный..."
"Здесь же, во Вспольном переулке, мы подошли к дому, в котором жила героиня романа "Родина", "рыжая, маленькая, в красном платье с белой сумочкой старуха Щавелева Людмила Васильевна, член КПСС, доцент кафедры истории КПСС, кандидат исторических наук". Случайно или нет, но её дом выбран автором романа стоящим недалеко от домов, в которых обретались когда-то Лаврентий Берия и Галина Брежнева..." Из "Прогулок с Кувалдиным" Сергея Михайлина-Плавского.
Когда кто-то делает мне замечание, я сразу удаляю этого человека по простой причине его невоспитанности, ибо делать замечания другому человеку, не вглядываясь в себя, неприлично, нескромно, нетактично, невежливо, противоестественно, непристойно, некультурно, вульгарно, тоталитарно, безнравственно, брутально, аморально, порочно, грешно и смешно. Мастер всегда хвалит, пусть даже за какую-нибудь малую удачу, не замечая просчётов, потому что художнику нужна похвала и только похвала, от которой вырастают крылья.
И Шамардин тут же подхватывает: "Есть у Юрия Кувалдина и фразы, афоризмы, которые хочется запомнить и время от времени расшифровывать их, делая для себя полезные выводы или просто размышляя, как говорится, "на тему": "Господи, - охрани от ближнего!"
Диалоги персонажей Юрий Кувалдина поразительно упруги, выразительны, побуждающие к размышлению. Юмор - просто брызжет на каждой странице. Разумеется, почувствовать это может не каждый. Тут необходим определенный читательский уровень, читательский талант. Иначе можно и не заметить ничего, никакого юмора. Но это уже другая тема.
Интересны рассуждения одного из персонажей Юрия Кувалдина по поводу работы на военных заводах. Этот персонаж говорит Сергею Васильевичу, что преступно работать на войну и что нужно не устраиваться на военные заводы, не идти в армию, не поступать в военные училища и т. д., тогда и войны не будет. Конечно, на это всегда можно возразить, что тут же, немедленно на нас нападут и всех до единого уничтожат. Но это не бесспорный факт. И опять-таки повод для размышления на тему о том, что хорошо, а что плохо.
Интересны и такие рассуждения персонажа: "Государство ворует за счет налогов, содержит на эти деньги военные заводы, чиновников и прочих бездельников, а народ должен их всех содержать. Поэтому умные люди стараются избежать этих налогов, хотя бы частично. Именно государство занимается воровством", - говорит персонаж повести. Получается запланированный грабеж государства.
"Раньше был террор, теперь - налоги, оброк. Это вполне современная форма несвободы", - говорит персонаж Сергею Васильевичу. Результат - люди постепенно превращаются в стадо, в толпу. "Там, где появляется стадо человеческое, появляется тупость и слепота". "Сопротивление - это необходимое условие любой деятельности, самостоятельной деятельности". Вот где повод для размышлений.
Само по себе питие описывается Юрием Кувалдиным очень тонко, со знанием этого дела, этого удивительного процесса. Вот как описывается застолье и первый прием рюмки с водкой персонажем. "Через некоторое время в голове приятно зашумело". Читатель невольно ловит себя на мысли о том, что спиртные напитки, собственно, обладают не только плохими свойствами по воздействию на человеческий организм, но в них есть и приятная сторона, т. е. нельзя сказать однозначно: "Водка - это ужасно, это кошмарно!" Она помимо бесспорной вредности, помимо вредного влияния на организм, имеет, оказывается, и плюсы. И главный из них, главный плюс - это удовольствие, наслаждение, или, скажем, тот кайф, который человек получает, приняв в себя этот напииток. Если бы не было этой приятной стороны, человечество вообще бы не пило спиртных напитков..."
Самое трудное в писательской жизни удержаться от замечаний и критики коллег, чьи сердца невероятно ранимы, но удержаться, практически, невозможно, когда там не знают о чём писать, нет идей и темы избиты, а здесь разлита ни чем не обоснованная элитарность, а слева человек пишет лопатой, а справа всё время бьёт себя черенком граблей по лбу, но в этом-то и кроется вся сила воздержания от критики и замечаний, потому что у каждого пишущего есть хотя бы одна хорошая фраза, вот за неё и цепляешься, и хвалишь, приветствуешь, поощряешь, потому что художнику нужна похвала, и только похвала.
Шамардин продолжает: "Люди, населяющие повести Юрия Кувалдина в книге "Родина", это "маленькие люди" со своими маленькими заботами, слабостями, интересами, это и простые рабочие, и люди творческого труда, и все они живут в общем-то бедно, но живут нескучно, интересно, несмотря на не совсем здоровый образ жизни. Герои Юрия Кувалдина любят выпить, знают в этом толк, но при этом они почему-то не вызывают антипатии, поскольку наделены тонким юмором, умом, обаянием, в результате чего читатель симпатизирует этим героям. Они не скучны, не примитивны, они действуют, интересно общаются, характеры персонажей достоверны. Понятно, что подавляющее большинство алкоголиков, да и просто сильно пьющих людей, не обладают выдающимися творческими данными, большим умом и прочими достоинствами, но в этой среде встречаются и очень умные люди, их очень мало, они редки, как и любой талантливый человек, и пьющий, и непьющий. Они - большая редкость, и это хорошо, - общество не может состоять сплошь из гениев и из талантливых людей..."
Этот скажет что-то умное, а потом покажет для не понимающих язык, а реагирующих только на картинки, кажется, таких ныне большинство, но замечание это без упрёка, и даже без лишнего намёка на несостоятельность современников в дешифровке письменного текста, хотя при виде страницы Канта люди падают в обморок, не в состоянии понять ни одного слова, отважиться на это может не каждый, хотя если окажут должное внимание, то покажет себя во всей красе, ибо мир XXI-го века в постсоветской России под вертикальным управлением социальных низов начал существовать только по одёжке, остальное не требуется, а то "что ты сказал", да ничего не говорил, подразумевал, зал опустел, переполнился вокзал, как только же этот тому скажет, тот его сразу строго накажет, мол, держи язык за зубами.
Это-то понимает Анатолий Викторович, и рассуждает: "Ясно и то, что если человек сильно пьет, и вообще если он алкоголик, то нельзя делать вывод, что, стало быть, он талантлив и гениален. Ибо наличие в истории нескольких действительно талантливых и при этом сильно пьющих людей вовсе не означает, что все пьющие непременно талантливы. Талант все-таки - исключение, а не правило. И такие редкие исключения бывают и среди сильно пьющих. Правда, очень редко (тем более они губят сами себя раньше, чем успевают реализоваться).
Жена главного героя повести описана автором очень выразительно. Это крепко пьющая женщина, даже галлюцинации у нее бывают на этой почве, а вот поди ж ты, отторжения у читателя она не вызывает. Так автор умеет ее описать, показать "маленького", простого человека со своими слабостями".
"Что это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься как угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет, в титуле поставишь маленькую букву, не выставишь ни числа, ни номера". И не надо спрашивать, на каком основании я накоротке с Гоголем, а на том, что за дальним родственником Поприщина была моя троюродная тётка, в само собой разумеющемся законном браке, мало того, она сама была урожденная Поприщина, но не родственница, а однофамилица, и это очень существенное замечание: "Сначала закричал: "Поприщин!" - я ни слова. Потом: "Фердинанд VIII, король испанский!", - вот это так, иначе бы "Записок сумасшедшего" не было.
А вот повесть Юрия Кувалдина "Титулярный советник".
Шамардин пишет: "В ней автор показывает менталитет, характеры наших людей, отсутствие бытовой культуры, широту натуры, перерастающую в мотовство, неумение жить по средствам, неумение честно работать, неумение объективно оценить себя.
Показывает он новое русское предпринимательство, отношение разных людей к труду.
В повести возникает ситуация, похожая на сказку "О рыбаке и рыбке". Неуемная, жадная до денег жена одного из героев, и его дочь, их психология халявщиков и нежелание честно и с душой работать... В результате они остаются у разбитого корыта..."
Как хорошо идти с тобой вдвоём, я радуюсь тебе, мой друг случайный, я - это ты, и мы вдвоём поём, согласные во всём без замечаний, я - мой двойник, а ты - двойник меня, двоится жизнь до "двух" по поведенью, поёт двойник, в тебе меня сменя, включая в текст твои во мне виденья.
Анатолий Шамардин понимает, что "главное, по Кувалдину, - это порядочность человека, его умение работать, умение быть благодарным тому, кто помог тебе подняться со дна. Эта мысль проходит через всю повесть.
В Германии я замечал, что состоятельные, чего-то добившиеся люди там чрезвычайно скромны, щедры, дружелюбны, ездят на скромных машинах, трудолюбивы, ответственны, благородны, умеют радоваться успехам других людей. А наши заедаются и чем становятсмя богаче, тем становятся все более жадными, завистливыми, высокомерными и делаются похожими на старуху из сказки Пушкина..."
Я по национальности - писатель!" Непростая, с неожиданными философскими углублениями в простом, на первый взгляд, "деревенском" сюжете повесть "Счастье". Ироничная повесть "Станция Энгельгардтовская" - полуфарс, полупритча о том, как одна книга перевернула жизнь человека. Жестокая повесть о человеческой природе "Титулярный советник". Но главное в книге, естественно, роман "Родина".
"Преступление и Маргарита", "Мастер и наказание" - всё смешалось в доме Милы, доцента кафедры истории КПСС, когда она, не заметив того, убила собственную мать. Родину-мать, конечно, потому что это роман-аллегория, в котором история современности, литературная и языковая игра перемешаны, словно в лучшем кухонном комбайне. "Я - пленник своего рассказа; рассказ жаждет быть поведанным, и моё дело - понять, куда он устремится". Уму непостижимо, как автор извилистыми путями поспевает за своим петляющим, путающим следы рассказом, но, начав читать, уже не остановиться.
Жду тебя на новом месте возле леса у реки. Да, вот здесь, среди лесов и болот, стала расти когда-то татарская Москва, на семи холмах, как Рим. Всегда холодно, дождливо и снежно. Поэтому изобрели белое вино под сорок градусов. Поднимает на ноги и роняет в лужу. Для поднятия духа надо поднять стаканчик. Например, Нагибин после месячного возлияния, едва придя в себя, записал в дневнике: костер мой полыхал с опухшими глазами и кровоточащим шрамом на щеке! Эх, пропью все деньги до гроша! Девки пляской удивляли - юбки выше головы! Да и неподражаемый, могучий Уильям Фолкнер лежал в кювете при дороге на ферму неделю, прежде чем написать что-то путное.
Вот и Шамардин вчитывается в мою повесть "Юбки". "Здесь Юрий Кувалдин показывает подростка четырнадцати лет, Володю, который превращается в мужчину, его ощущения, потаенные желания, взгляд на окружающий мир... Автор делает это интересно, помещая героя и всех действующих лиц в разные районы Москвы, описывая улицы, здания, дома, где живут и действуют действующие лица.
Он подробно говорит о первых влюбленностях своего героя. Володя влюбчив, ему нравятся разные девушки, девочки. В его возрасте, в его годы они и не могут не нравиться молодому человеку, поскольку в нем играют гормоны и любая девушка кажется ему красавицей, даже горбунья. Автор очень поэтично и динамично показывает сцену близкого знакомства героя с горбуньей, у которой голубые глаза, которыми она и очаровала его, и что из этого получилось. Этот эпизод, как и многие эпизоды книги "Родина", наводит читателя на размышления, и весьма философские.
В эротических сценах Юрия Кувалдина - бездна юмора, иронии и опять-таки масса моментов для размышлений, очень уж у него в прозе все правдиво, все человечно.
Показывает он и солдатскую жизнь героя. Старшина никогда не говорил, что кто-то из солдат ушел в "самоволку", в поселок, а говорил просто: пошел по бабам, по-русски, по-мужски, по-народному. Такой графы не было в военном уставе, но она подразумевалась (и это тоже ведь пища для размышлений). А как лаконично и выразительно описание автором девушки, пришедшей на свидание к своему герою: "Смазливое лицо выражало тревогу и восторг".
"Юбки" - повесть не только о желании мужчины любить, но и о вечном желании женщины, чтобы ее любили, и не только за ее низ, но и целиком всю, невзирая на ее внешний вид, который может быть не очень привлекательным (с лица воду не пить), о ее желании нравиться мужчине и хотя бы на какой-то момент почувствовать себя желанной для него и любимой им.
"Гормоны заиграли в Володе еще раз..." - Это описание полового акта Володи с очередной девушкой. Известное неизвестное... Здесь и философское обобщение любовной темы, и осуществление потаенного, и очень точный подбор слов и повторение одних и тех же опорных слов, которые создают глубокий подтекст..."
Женщина в значительных годах собирается в магазин, надевает сначала юбку, поглядывая на себя в зеркало, останавливается в задумчивости, звонит городской телефон, да я тоже так думаю, просто прелесть, вот именно, попутно подкрашиваются ресницы, разговор идёт сорок минут, цитирует что сказать мне о жизни что оказалась длинной, взаимная психологическая поддержка, параллельно звонит мобильник, сначала говорит в городской, затем, чуть отстранившись, в мобильник, нет, он играл вчера неважно, ты тоже так думаешь, после юбки, которая не подходит, надеваются брюки, куртка подбирается полчаса, шляпка усаживается на головку седьмая, накануне купленная на Петровке, клетчатый эдакий колокольчик с небольшими полями, опущенными вниз, проверка содержимого сумки особая статья тут время уходит в бесконечность, подходит к входной двери, забывает, что в тапочках, садится на банкетку, двадцать пять минут подбирается обувь, утро давно прошло, день тоже миновал, на улице темно, наконец, направилась элегантно в магазин.
Дополняет Шамардин: "Каждая женщина знает, чем она хороша, а чем нет. Скажем, у одной хороший зад, а у другой - глаза. Мужчине и женщине, чтобы не разочароваться друг в друге, лучше всего знакомиться голыми и трезвыми. Вот к какому выводу приходишь, когда читаешь "Юбки".
Юрий Кувалдин озвучивает то, о чем обычно из ложного понимания такта, корректности умалчивается, писатели не решаются сказать "про это", боясь впасть в пошлость. Ибо тонка грань перехода от эротического описания в эту самую пошлость, порнографию.
У Юрия Кувалдина эротические сцены целомудренны, чувственны и потрясающе реалистичны в то же время - реалистично правдивы, точнее сказать. Целая гамма чувств, переживаний, страстей человеческих описана в этих сценах, любовных моментах".
Художественная литература, в широком смысле слова, есть маскировка имени Бога. Язык стал развиваться благодаря этому запрету. От одного слова, о чем едва ли мог догадаться великий Зигмунд Фрейд, родились все слова мира. Красота спасет мир - это сказано о фиговом листке, которым прикрывают причинное место, то есть Бога. Отец отекает в мать. Явное стало тайным, а тайное станет явным. Повесть Юрия Кувалдина "Не говори, что сердцу больно" вошла в книгу "Философия печали", Москва, Издательское предприятие "Новелла", 1990, тираж 100.000 экз., затем напечатана в сборнике "Эрос, сын Афродиты" (сборник открывает Юрия Нагибин "Любовь вождей", а закрывает Юрий Кувалдин "Не говори, что сердцу больно"), Москва, издательство "Московский рабочий", 1991, тираж 100.000 экз. и в заключение заняла раритетное место в издании: Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 95. Профессор хотел иметь девочку помоложе. Писатель Юрий Кувалдин предоставил ему такую возможность: "Словно во сне, в счастливом сне, он как-то поспешно обхватил ее руками, и прижал к себе, и поцеловал в губы. Она обвила его шею, а он, точно растерявшееся, преследуемое животное, хотел выскользнуть из-под нее, но она не дала ему этого сделать. И он, забыв все напряжение вчерашнего вечера, забыв окончательный разрыв с женой, как бы вычеркнув из жизни все прошлое, ощутил небывалую нежность..." "У вас есть сексуальная проза?" - спросила меня симпатичная редакторша в издательстве "Московский рабочий". Я сказал, что все мои вещи сексуальны, эротичны, любовны, но этого сразу нельзя разглядеть, потому что с тех пор, как запретили произносить имя Бога, я стал его маскировать.
Я шел по набережной и не спеша разглядывал придуманную женщину. Мария закурила тонкую женскую сигарету. Полилась чудесная альтовая мелодия при поддержке виолончелей. Одна из виолончелей стала солировать. И вот все, как бы повинуясь зову этой игры, направились к крутому трапу; женщины шли в заданном ритме, словно в танце, слегка придерживая свои длинные юбки. Скользя по трапу на фоне темного металлического борта судна, пассажиры друг за другом поднимались на освещенную палубу.
Мария прижимала Гринькова к себе. Прикосновение к ее прохладной коже вызывало в нем нервную и сладкую дрожь.
Понимаете, что такое видеть невидимое? Когда рассказ будет закончен, невидимое станет видимым. Но от одного состояния к другому - целая жизнь.
Ещё не написал, не выполнил урок, прорехи помыслов мерцают между строк, преодолей порог молчанья, дабы не погрузить себя в отчаянье, что смутность бытия преодолеть не смог, и сам к себе бываешь слишком строг, сам для себя являясь вечной тайной, вот потому пиши в строках и между строг, не будь к своей судьбе ты чрезвычайно строг, забудь раз навсегда зазубренный урок, не требуй никогда от камня быть цветком, накрытого девическим платком, ты здесь вполне себе есть человек случайный, но между тем наступит песне срок магического вечного звучанья.
Посмотрим на себя со стороны, когда во тьме ночной, а то и при ярком свете в укромном месте, никто не видит нас, кроме нас самих, потому что мы наблюдаем за своей животной сущностью со стороны, но даже в этот момент морщимся от звериной изощрённости, прячем закрытые глаза, именно "закрытые" и те прячем, как спрятано во внешней жизни всё от животных отряда приматов, хотя животные и при свете дня никуда не прячутся, у них всё тайное явно, а мы старательно стираем из мозга всё виденное, обозначая это словом "тайна", но тайное постоянно стремится стать явным.
При ряде допущений предполагаешь, что завтрашний день будет лучше прошедшего, и в этом кроется неистребимый оптимизм каждого человека, даже если он свой оптимизм тщательно скрывает, отыскивая среди красот мира какую-нибудь черноту, чтобы поведать о ней оптимистам, злоупотребляя при этом их вниманием и слишком далеко заходя, думая, что все оптимисты далеки от истины, которой только он владеет, и чтобы все прочие соответствовали ему, поэтому с ещё большим азартом стремится испортить настроение многим, вот поэтому "тайные оптимисты" всегда вызвали у меня удивление, конечно, не слишком сильное, но такое случается иногда.
И тут Анатолий Шамардин переходит к повести "Станция Энгельгардтовская".
"Эта повесть, как и все остальные, начинается с хорошей выпивки. Главный герой, персонаж повести Виноградов, солдат советской армии, с самого начала жутко пьянствует. Он едет для прохождения дальнейшей службы на станцию Энгельгардтовскую (ангельскосадовскую), где расположена воинская часть. И вот он подъезжает к станции и видит: "По всей платформе была раскатана бордовая ковровая дорожка". Это Юрий Кувалдин в утрированной форме показывает, как должно бы быть. Когда жизнь благоустроена, когда красиво все вокруг, человек меняется изнутри, делается совсем другим, может быть даже, на подсознательном уровне, у него меняется менталитет, то, что мы называем национальным характером, человек становится лучше, удобнее и безопаснее для окружающих, честнее и прочее. Это вывод, который может сделать читатель, но это не совсем та мысль, которую высказывал еще Достоевский по поводу того, что "красота спасет мир". Это маленькая часть этой мысли..."
Если даже в чем-то сомневаешься, попытайся отыскать в нём прекрасную сущность, но если речь идет о непонимании тебя, то смиренно отойди в сторонку, в этом кроется общий характер поведения среди людей, в этом компоте, замешанном из всех слоёв разношёрстного человечества, где всегда преобладает большинство с необразованностью, невоспитанностью, хотя дело может обстоять и иначе, когда ты пропускаешь талант в убогом человеке, и бездарность в лоснящемся красавце, и всё так идёт вопреки твоей воле, а идеал всегда таится где-то, его не замечаешь, вот что больше всего расстраивает.
Шамардин продолжает: "Солдат видит в будке - офицера, читающего какую-то книгу. Автор описывает реакцию солдата на это: "Никогда ему не приходило на ум прочитать книгу".
Герой Юрия Кувалдина Виноградов попадает в фантастическую, нереальную среду, совершенно стерильную среду, где все обитатели ведут исключительно здоровый образ жизни и при этом веселы и бодры. И вывод, который делает солдат Виноградов, очень интересен: надо завязывать с выпивкой, а то будешь белой вороной выглядеть. Второй вывод, который делает уже читатель: для привития здорового образа жизни недостаточно одних лозунгов и умных книг, этот здоровый образ жизни пропагандирующих.
Молодой солдат заходит в военторг (это на станции Энгельгардтовской, где все по-другому, не так, как в жизни) и видит на полках обилие разных флаконов спиртосодержащих, одеколон "Шипр" и прочее, и покупает за копейки один флакон и конфетку, чтобы тут же это употребить вовнутрь. Но оказывается - одеколон этот безалкогольный, так на этикетке написано, в этом военном городке, в этой части так положено по уставу, т. е. человек хочет выпить, но не может, не получается у него это, поскольку порядки в этой части другие. Здесь не приветствуется желание человека выпить и тем самым ощутить "веселие". Как писал еще Н. Г. Чернышевский, "человек глуп, его надо насильно вести к счастью". Видимо, в этом военном городке решили этот тезис Чернышевского воплотить в жизнь.
Картинку эту писатель Юрий Кувалдин описывает настолько забавно, весело, иронично, с таким "Nebensinn" ("Небензинном"), "сосмыслом", когда к основному значению слова прибавляется еще и оттенок этого слова, плюс к нему присоединяется еще и стилистическая окрашенность слов в тексте, казалось бы, совсем нейтральных, но употребленных в таком контексте, что возникает очень забавный подтекст, и он тоже какой-то особенный, вызывающий у читателя свои размышления, так сказать, на тему. Через иносказание и через "слововыбор". Интересно употребление Юрием Кувалдиным самых обычных слов, которые слегка "разрыхлены", что обозначается в немецкой филологической литературе термином "Auflokerunge" ("Ауфлокерунг", о чем я уже говорил), в результате слово окрашивается в оттенок особого свойства, слово начинает играть, становится выразительным и даже теряет свой первоначальный нейтральный оттенок. А если это грубое слово, то в результате такой "разрыхленности" оно в данном контексте сохраняет свое основное значение усиленной эмоции и приобретает дополнительную стилистическую окраску, делая это слово более приемлемым, как, например, в слове "дурачок", сказанном незлобиво и с добрыми намерениями. Кроме того, к окраске этой добавляется и еще что-то неуловимо значимое к лексическому значению слова, в результате чего оно приобретает более выразительный оттенок, теряет свою нейтральность. У лексического смысла слова появляется то, что немцы называют - "Nebensinn", "сосмысл", о чем я уже говорил. При этом появляется ироничность высказывания, легкость восприятия слова и одновременно теряется и никуда не исчезает серьезность самой темы. Прозе Юрия Кувалдина свойственно полное отсуствие назидательности, пафоса морализаторства, того, что обычные читатели воспринимают как скуку. Читатель как бы вовлекается во все эти забавные действия персонажей, вливается в этот веселый коллектив неунывающих людей и сочувствует им, персонажам, ибо они читателю симпатичны. А симпатичны - потому что достоверны..."
В простой жизни редко встретишь созвучного твоей душе человека, хотя плаваешь, как рыба в океане, на улицах и в метро среди бесчисленных косяков тел. Другое дело, вспоминаю, в армии. Из сотен солдат вдруг выплывает один с книжкой стихов, согнутой и засунутой под погон, куда мы засовывали пилотки, что считалось шиком, чтобы идти с открытой головой. Вообще, в местах, откуда нельзя уйти по своей воле, люди сразу разбиваются по интересам. Так я выплыл из болотной толпы, а форма в армии, известно, болотного цвета, с книжкой Бодлера "Цветы зла", и на неё слетелись ребята из Питера, Риги и, разумеется, несколько москвичей с высшим образованием.
Я так привык влезать в шкуру других людей, что, сталкиваясь на улице с другими людьми, я чувствую, что сталкиваюсь с самим собой. Конечно, частенько я ошибаюсь, ибо транслирую на встречного какую-то строфу из Бодлера, и даже зачитываю вслух встречному эту строфу, говоря: "Вы помните?" На меня смотрят, как на человека не в себе. И это понятно, поскольку из десятка миллионов встречных, только я помню наизусть эти строки Бодлера:
Упорен в нас порок, раскаянье - притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный...
"Нам это не нужно!" - восклицает встречный от имени миллионов. И действительно, зачем им в грешной жизни нужен Бодлер. Им и без него живется хорошо. А вот через 200 лет Бодлер понадобится одному из миллионов, как мне. Шарль Бодлер будет жить, а озабоченные миллионы - нет.
Наслаждаясь видом первых весенних листочков, сам себе способствовал очередному исцелению, ощутив в себе новые импульсы, не утихающие с каждым новым поворотом земной оси, даже опережая это вращение, как и предсказывал Бодлер в "Цветах зла", ибо после конца всегда наступает начало, за которым следует новый сонет, которому конца и краю нет, и это меня сильно волнует, поскольку я в очередной раз убеждаюсь, что должна была явиться опять та точка вдохновения, с которой я стартовал в детстве.
Проделывая путь от одного края до другого, не замечаешь эти края, не запоминаешь, потому что они существуют вне твоей воли и вне твоего разума. В твоей власти промежуток между краями, то есть сама жизнь, когда функционирует твоё тело, как функционировало тело Чехова, как функционировало тело Бодлера, как функционировало тело Мандельштама... Тело дано лишь для того, чтобы дополнить метафизическую программу гениальным словом, которое и питает новые стандартные тела, неостановимо являющиеся на свет Божий.
Шамардин замечает, что "очень выразительно описывает Юрий Кувалдин быт. С потрясающим подтекстом. Стилистически окрашенное бытоописание, ирония, не саркастическая, а добрая, трогательная, наивная. Создается портрет доброго в принципе работяги, наивного где-то и в то же время все понимающего, терпеливого, умеющего видеть в этой серой жизни много приятного и хорошего, умеющего меняться, развиваться.
То, как человек решал свои жизненные проблемы, как это ему доставалось, описано очень достоверно, иронично и в то же время очень трогательно. Юрий Кувалдин потрясающе ироничен, но эта ирония у него добрая и в то же время читатель прямо-таки провоцируется на размышления, философские размышления о жизни, о смысле жизни. Великолепно использованы автором повторы в качестве стилистических средств.
Очень тонко и иронично описана сцена застолья, где Сергей Васильевич, приняв на грудь, поет песню "Мы люди большого полета" и "Будет людям счастье, счастье на века, У Советской власти сила велика!", а его родные и друзья подхватывают ее. И у читателя возникает ощущение, что персонажи поют эти песни совершенно искренне, безо всякого подвоха, и в то же время тут чувствуется и сильный подтекст и специфическая окраска. И создается впечатление парадоксальной достоверности, узнаваемости людей старшего поколения, которое впитало в себя эти песни с их текстами и трогательными щемящими мотивчиками.
Песня "Будет людям счастье" начинается в миноре, она потрясающе мелодична, запоминаема, с щемящей грустинкой и светлой надеждой на счастливое будущее, т. е. в самой мелодии уже заложена эта надежда и грустинка. А далее мелодия переходит в мажор и звучит уже бодро и жизнеутверждающе, с некоторой долей бодряческой агрессивности. А в целом подобная песня воздействовала на наших людей страшего поколения с невероятной эффективностью, формируя ментальность особого рода. Ибо талантливо придуманный мотивчик облагораживает текст песни, даже если он не очень удачный. А тут - вполне благозвучный, песенный текст с оптимистическим прицелом, искренне написанный.
Есть у Юрия Кувалдина и фразы, афоризмы, которые хочется запомнить и время от времени расшифровывать их, делая для себя полезные выводы или просто размышляя, как говорится, "на тему": "Господи, - охрани от ближнего!""
Ещё не написал, не выполнил урок, прорехи помыслов мерцают между строк, преодолей порог молчанья, дабы не погрузить себя в отчаянье, что смутность бытия преодолеть не смог, и сам к себе бываешь слишком строг, сам для себя являясь вечной тайной, вот потому пиши в строках и между строг, не будь к своей судьбе ты чрезвычайно строг, забудь раз навсегда зазубренный урок, не требуй никогда от камня быть цветком, накрытого девическим платком, ты здесь вполне себе есть человек случайный, но между тем наступит песне срок магического вечного звучанья.
И Шамардин тонко подмечает: "Диалоги персонажей Юрий Кувалдина поразительно упруги, выразительны, побуждающие к размышлению. Юмор - просто брызжет на каждой странице. Разумеется, почувствовать это может не каждый. Тут необходим определенный читательский уровень, читательский талант. Иначе можно и не заметить ничего, никакого юмора. Но это уже другая тема.
Интересны рассуждения одного из персонажей Юрия Кувалдина по поводу работы на военных заводах. Этот персонаж говорит Сергею Васильевичу, что преступно работать на войну и что нужно не устраиваться на военные заводы, не идти в армию, не поступать в военные училища и т. д., тогда и войны не будет. Конечно, на это всегда можно возразить, что тут же, немедленно на нас нападут и всех до единого уничтожат. Но это не бесспорный факт. И опять-таки повод для размышления на тему о том, что хорошо, а что плохо.
Интересны и такие рассуждения персонажа: "Государство ворует за счет налогов, содержит на эти деньги военные заводы, чиновников и прочих бездельников, а народ должен их всех содержать. Поэтому умные люди стараются избежать этих налогов, хотя бы частично. Именно государство занимается воровством", - говорит персонаж повести. Получается запланированный грабеж государства.
"Раньше был террор, теперь - налоги, оброк. Это вполне современная форма несвободы", - говорит персонаж Сергею Васильевичу. Результат - люди постепенно превращаются в стадо, в толпу. "Там, где появляется стадо человеческое, появляется тупость и слепота". "Сопротивление - это необходимое условие любой деятельности, самостоятельной деятельности". Вот где повод для размышлений.
Само по себе питие описывается Юрием Кувалдиным очень тонко, со знанием этого дела, этого удивительного процесса. Вот как описывается застолье и первый прием рюмки с водкой персонажем. "Через некоторое время в голове приятно зашумело". Читатель невольно ловит себя на мысли о том, что спиртные напитки, собственно, обладают не только плохими свойствами по воздействию на человеческий организм, но в них есть и приятная сторона, т. е. нельзя сказать однозначно: "Водка - это ужасно, это кошмарно!" Она помимо бесспорной вредности, помимо вредного влияния на организм, имеет, оказывается, и плюсы. И главный из них, главный плюс - это удовольствие, наслаждение, или, скажем, тот кайф, который человек получает, приняв в себя этот напииток. Если бы не было этой приятной стороны, человечество вообще бы не пило спиртных напитков..."