Знаменитого Н. в гробу красного дерева с откидной дверцей выставили для прощания на подиуме колонного зала, на сцене театра Вахтангова, в фойе театра на Таганке, на сцене театра Красной Армии, в большом дворце Кремля, в Храме Христа и в доме офицеров московского гарнизона. Очередь выстроилась от пересечения Каширского шоссе с Варшавским, от Дубининской улицы и улицы Щипок до Таганки и Лубянки, от Алтуфьевского шоссе до Дмитровского, от Ленинских гор до Мамаева кургана, от Ваганькова до Еврейского кладбища, от Барвихи до Жуковки, от Шуйской Чупы до Авангардной улицы, где живет Гена Самойленко, от проспекта Вернадского до Переделкино, от Малой Грузинской до Большой Бронной, от улицы Цандера до улицы Академика Челомея, от улицы Академика Варги до улицы Академики Павлова, от Матвеевского до Братеево, от Марьино до Яузских ворот, от Большого Каретного переулка до Цветного бульвара, от улицы Чаплыгина до Большого Левшинского переулка, от Зубовской площади до Мытищ, от Якиманской набережной до Староконюшенного переулка, от Бибирева до Бутова (северного и южного), от Труженикова переулка до Находки, от Варшавы до Курил, от Гагаринского переулка до Собачьей площадки...
Заплаканная жена знаменитого Н. сидела у гроба с носовым платочком в руках. Семидесятилетняя, накрашенная под тридцатилетнюю, со школьными двумя косичками, с распущенными волосами парижских манекенщиц, с подтянутой кожей щек, поблескивающих, как грузинские яблоки, с золотыми кольцами и перстнями на длинных тонких пальцах, с брильянтовыми кольцами на жирных пальцах с только что сделанным маникюром, с подчеркнуто прямой спиной, молодящейся, с набитым ватой бюстгальтером, в лоснящихся новомодных колготках, в туфлях-бульдогах, с нерусским говором, то ли хохлацким, то ли французским, то ли нижегородским, то ли вологодским...
Знаменитый Н. в дорогом выставочном гробу сделался сразу жалким на фоне этой бой-бабы, этой правительницы мира, этой разнузданной мемуаристки, этой матери нескольких детей-наркоманов, деток, снимающих кино, рисующих картины, пьющих водку, пишущих романы, владеющих газетами, носящих славное имя знаменитого Н. и благодаря этому имени ведущих себя нагло, вызывающе, в замшевых пиджаках, брито-стриженных, усато-лысоватых, барвихо-переделкинских, коттеджно-мерсовых и джипо-красных, союзно-социалистических и пустопорожне-многословных, сценических и дипломатических, президентско-отельных, американско-свердловских, колхозно-импортных, элитарно-бомжовых, кредитно-долларовых, многосерийно-бездарных...
Жена умершего героя хотела выглядеть величественнее, чем умерший герой. Сколько она знала об умершем такого, что другим и не снилось. Помнится, как знаменитый Н. в трусах, обросший щетиной дрожал после блядства и запоя, умолял ее не уходить и блевал желчью на капот "Победы"; помнится, как он подло летел в МГК КПСС по первому зову вступать в члены КПСС, как пил со Сталиным, с Поскребышевым, с Хрущевым, с Берией, с Брежневым, с Горбачевым, с Николаем II, с Распутиным, с Геббельсом, с Гитлером, с Чубайсом, с Ельциным, с Лившицем, с Березовским, со всеми, падла, пил, а кричал о свободе и демократии и бренчал на своей паскудной гитаре, мол:
Я пил с Мандельштамом на Курской дуге.
Снаряды взрывались и мины.
Он кружку железную жал в кулаке
и плакал цветами Марины.
И к нам Пастернак по окопу скользя,
сказал, подползая на брюхе:
"О, кто тебя, поле, усеял тебя
седыми майорами в брюках?"
... Блиндаж освещался трофейной свечой,
и мы обнялися спросонок.
Пространство качалось и пахло мочой -
не знавшее люльки ребенок.
А когда знаменитый Н. летал в космос, она испрямила в гордости свою спину так, что все падали ниц, ниц, ниц, чтобы вспомнить о Ницце, о Ницше и о Неточке Незвановой, а он на грузовике полетел без всяких удобств - герой! настоящий герой! герой Советского Союза! - в космос, как жлоб, как кусок мяса, как человек без нервов, как плоть от плоти народа, как ее - плоти - составная часть, как безотцовщина, как колхозник сын колхозницы, как новая кровь, как выходец из самой глухой народной гущи, как талант, взял и полетел на грузовике в чине лейтенанта, младшего лейтенанта, старшего лейтенанта, капитана, но не старше, капитаном полетел туда, куда никогда, никто не летал: ни эти засранцы со знаменитыми фамилиями, ни эти жены с косичками и из Парижа! Он - никто, стал всем, благодаря самому себе и стакану! Наркологи штопаные! Только стакан способен был вывести знаменитого Н. на околоземную орбиту, а не все эти жены-подстилки!
- О, как я ненавижу жену! - говорил он Василию в заплеванной пивной на рельсах, то есть у поилки на Покровке, рядом с Чистыми. Он говорил надрывно, хрипло в вечных своих обтягивающих задницу джинах, вприблатненной кепочке-шестиклинке, с тяжелой нижней челюстью.
- Я тоже ненавижу всех этих блядей, закрывающих двери на цепочки, чтобы я не вошел в квартиру, всех этих советских дур, перевоспитывавших гениев-алкоголиков! - кричал Василий после первого полета по орбите.
И гении-ребята шли из пивной в ресторан, потому что свои понимающие кореша заняли-перезаняли три червонца! Вот кто понимает гениев, которым уготован подиум и самый дорогой гроб, полированный, из красного дерева, стоящий сейчас в концертной студии Останкино, чтобы жены в черном строили такую гнусную физиономию, чтобы все льющиеся потоки прощающихся людей понимали, как этот знаменитый Н. измучил ее своими командировками, запоями, грубостью, неуправляемостью. А жены уж скорчат такую заупокойную рожу, что выть захочется: рожа старухи, готовой к положению во гроб, а все молодится, сучка, косички заплетает и делает вид, что что-то в чем-то понимает.
А когда знаменитый Н. звал ее в пивную, она говорила: что, я с ума, что ли сошла, чтобы с этой рванью стоять рядом. А кто она такая - эта жена? Случайно за знаменитого Н. выскочила, когда его еще никто не знал, и он только поступил в училище, только тронул струну, только умножил два на два, а она - жена - только ноги подняла и развела, чтобы он в нее спустил свое животное вдохновение и на этом основании - что ноги разводила - она теперь сидит у гроба и делает вид, что сопричастна гениальности мужа! Это надо же, как говорят на кухне в коммуналке, где они прожили первые пять лет! Ни стыда, ни совести! Примазывается, не понимая, что такое слава!
О, как тяжела эта ноша, как неподъемна! Идти туда, куда никто не ходил, и испытывать такое жгучее одиночество, которое, быть может, понял только Аркадий Гайдар в "Судьбе барабанщика".
Да, лежит в гробу на сцене колонного зала знаменитый барабанщик, один, как перст, лежит и говорит всем, смотрите на меня: я был безвестен и стал знаменит. Самостоятельно, не прибегая ни к чьей помощи, потому что все остальные живут в толпе, в коллективе НИИ, завода, Кремля, политбюро, сборной команды. А я шел в другую сторону, как одинокий волк... Я голодал, мне было тяжело, но я никогда не жаловался, не хныкал, потому что я - мужчина! Мужественный. Я умел только стискивать зубы и переть, как катерок, против течения, а эти шкуры все - по течению в "Ауди" и в "Порше", с гонорарами и собраниями сочинений, со звездами на погонах и орденами, с квартирами и домработницами, с охранниками и блядями...
Я был один, я был пьян и нищ. Но я делал и говорил то, что хотел. Я был одиноким сумасшедшим. А таких, как я, любят у нас, любят везде, потому что хотят стать такими, но совесть не позволяет говорить то, что думаешь, и делать то, что хочется. Кишка слаба, то есть тонка! И от этой тонкой кишки такая зависть ко мне, потому что у меня кишка была толста! Вот это сравнение для вас, козлы, из гроба: у меня толста кишка, и срал я на вас всех по отдельности и на всех вместе!
Я никогда не буду понят!
Он, знаменитый Н., лежащий в дорогом гробу на телеэкране среди цветов, белых и красных, среди лент на венках: от президента, от Верховного Совета СССР, от Совета Министров СССР, от посольства США, от общества глухонемых, от болельщиков команды "Спартак", от космического агентства, от Союза писателей СССР, от коллектива журнала "Новый мир", от Министерства иностранных дел и лично от товарищей Литвинова, Громыко и Примакова, от Министерства обороны СССР и от бывшего начальника охраны Ельцина тов. Коржакова. Вот как получилось, товарищи жены. Вы не пускали ночевать пьяных и сраныхкосмонавтов, а их теперь на всю ивановскую хоронят. И сынки в замшевых пиджаках стоят и никак не могут понять, почему этих алкашей так хоронят, они же ничего из себя не представляют, они такие же, как мы.
Нет. Не такие! Они из другого мира, куда может броситься только гений, как с вышки ныряльщик! Они не жили в вашем расчетливом и вечно реформируемом мире, они не считали рубли и доллары, потому что пропивали их сразу, чтобы лишиться сразу и толстой кишки и луженой глотки; перебинтовали гению горло, и он без голоса ездил пьяный в Салтыковку на электричке, к Егору на кладбище, чтобы похмелиться, поскольку жены выгнали на улицу, рубля никогда не давали, а могильщик Егор из многотиражной газеты "Горняцкая смена" всегда похмелит, а потом и позволит помочь покойничков позарывать, а прощающиеся бутылку другую белого сунут. Это не с вами, интеллигенты, знаменитый Н. откровенничал, к вам он приходил скрытный, когда выходил из запоя, а с Егором на кладбище, под кустом сирени, чтобы потом прокатиться на электричке до Храпунов, где был сарай на огородном участке у Леньки Иванова и у Славки Варывдина из "Советского спорта", чтобы с утреца там как следует полечиться водочкой и малосольными огурчиками, и чтобы ни одна тварь женского пола не попадалась на глаза!
"Москва - Петушки", мать вас за ногу! Читатели женского полу, числящиеся женами, измученные тяжелой неволей жизни. Зачем вы рождались на свет и жили? А мы с огромными огнетушителями красного шли в бараки к гениям, небритым и нестриженым.
Так Зимний был захвачен нами.
И стал захваченным дворец.
И над рейхстагом наше знамя
горит, как кровь наших сердец!
"Наша улица", 1-1999-(пилотный)
Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 4, стр. 332.