Кузичкин Сергей Николаевич
Времена и Бремена

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Кузичкин Сергей Николаевич (sergkuz58@mail.ru)
  • Обновлено: 31/08/2009. 1198k. Статистика.
  • Роман: Проза
  •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Трилогия

  •   
      
       Сергей КУЗИЧКИН
      
       ВРЕМЕНА И БРЕМЕНА
      
       Трилогия
      
       Книга первая
       ВРЕМЯ НЕВОСТРЕБОВАННОЙ ЛЮБВИ
       Повествование в новеллах и размышлениях о простых и сложных взаимоотношениях мужчины и женщин на протяжении 25-ти лет с лирикой и суровой правдой.
      
       Эпиграф:
       Из всех вечных вещей любовь длится короче всего.
       Жан Батист МОЛЬЕР
      
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       Начало
       Сентябрь 1988 года, с отступлениями во времени.
      
       ***
       Воблой местные остряки называли Наташу - худую молодую женщину, если присмотреться, даже несколько стройную, а потому кажущуюся высокой. Наташа жила одиноко с пятилетней дочуркой Настенькой на первом этаже кирпичного двухэтажного дома, в квартире, доставшейся ей от заблудившегося по жизни мужа. Муж был свободным художником, легко сходился с женщинами и девушками, легко вступал с ними в брачные отношения и так же легко оставлял их вместе с нарожденными чадами, но не забывал аккуратно платить алименты. Наташа была одной из таких жён художника, не то второй, не то третьей, ничем особенным не отличалась от других избранниц живописца и даже, по ее собственному мнению, во многом проигрывала им и в уме, и в образовании, и в фигуре. Но почему-то двухкомнатную квартиру в центре районного центра и недалеко от автостанции (что немаловажно) вконец заблудившийся и запутавшийся в женщинах рыцарь холста и кисти оставил именно ей.
       Почему так произошло? Как случилось, что Наташа вначале вроде бы удачно вышла замуж, а потом, через очень короткое время стала матерью-одиночкой?
       Попробуем сразу же, чтобы не томить читателя, поведать ему об этом. А вначале сообщим, что Наташа стала задумываться над этими вопросами, когда Насте исполнилось года полтора. Находясь в отпуске по уходу за ребенком, она не редко, успокоив и укачав развитую не по возрасту дочку, сидя у экрана телевизора, ловила себя на том, что не следит за героями телепередач и фильмов, а размышляет и думает, что придёт то время когда нужно будет сказать ребенку об отце. Что же она скажет? Не про космонавтов же...
       Осенними и зимними вечерами Наташа все чаще и чаще думала и о том, что ее судьба, как это не редко бывает в России, напоминает в чем-то судьбу ее матери.
       Мать ее, Антонина Кузьминична всю жизнь жила в небольшом селе под названием Казанцево. Наташа вспоминала теплые вечера холодных зим, когда они, дети, сидели у горячей стены, в небольшом закутке за жарко топившейся печкой, читали вслух сказки или учили уроки, а мама не редко глядя на них, говорила: "Сироты вы мои, казанские..."
       В прямом смысле сиротами назвать их было нельзя. Единственный отец всех троих детей, был жив и на первый взгляд даже здоров. Жил он отдельно от семьи: в небольшом домике, у своей старенькой матери, на другой улице села. Бывало проходил и мимо их дома, бывало даже останавливался и заговаривал с матерью у калитки, но в дом никогда не заходил и детей, в отличие от бабушки, гостинцами не угощал. Наташе со временем стало известно, что отец ее был в молодые годы не последним парнем на селе. Работал кузнецом в совхозной мастерской. После службы в армии уезжал в город, но вернулся. До того как жениться на Антонине Кузьминичне, привозил из города невесту, но та не смогла привыкнуть к сельской жизни и, погостив недолго, уехала из Казанцева навсегда. Родители жили вроде бы неплохо (у отца даже был мотоцикл с коляской). Первой родилась Наташа, через полтора года её сестра Люба, еще через два года долгожданный сынок Коля.
       Но вот однажды нашла на папу блажь -- не блажь, вселилась в его сознание мечта - не мечта... В общем, познакомился он как-то, в райцентре с сезонными рабочими, приехавшими к ним в глубинку на заработки, аж из-за Карпатских гор. Гуцулы рассказали ему, что трудятся по договору в химлесхозе: собирают смолу с хвойных деревьев и эта, таёжная слеза -- живица, приносит им за три месяца работы, до тысячи и более рублей. Молодому тогда еще Наташиному родителю тысяча рублей казалась заоблачно-недосягаемой суммой и возможность заработать ее за одно лето, подвигнула сельского кузнеца оставить почетную на селе работу, отбиться от уговоров директора совхоза и, попрощавшись с женой и поцеловав детей, уехать в тайгу на сбор живицы с бригадой закарпатцев. Тысячу рублей отец действительно заработал и вторую, обещанную матери, корову для семьи купил, но вернулся из тайги уже другим человеком. Говорил матери, что наконец-то понял, что такое жизнь, что разгадал ее вечную загадку, познакомился со знающими: "что по чём" людьми, и теперь, будущим летом поедет сплавлять лес по реке от заготучастков до деревообрабатывающего комбината и заработает уже не тысячу, а две или даже две с половиной. Всю зиму он не жил, а маялся в ожидании весны. А весной, в конце апреля, собрал небольшой чемоданчик и сказав на этот раз супруге лишь: "Пока", отбыл: "В сторону большой воды". К семье он больше не вернулся. И дело здесь не в том, что встретилась ему другая женщина и "прибрала" к себе мужика с деньгами. Нет. Все произошло гораздо проще и даже банальнее, но и трагичнее, чем можно себе представить. На этом самом сплаве, скорее всего по неопытности, сорвался Наташин отец с плота, ударился головой о проплывающую лесину и чуть не ушел ко дну. До дна ему дойти не дали, спасли, откачали, увезли в больницу, но когда больной пришел в себя, оказалось, что память ему проплывающим по реке деревом отшибло. Не всю, но основательно. Как говорил один из героев фильма "Джентльмены удачи": "Тут помню, тут не помню". То ли по аналогии с каким-то другим популярным в те годы фильмом, то ли еще по каким-то причинам, но прозвали в больнице неудачного сплавщика Водолазом. Прозвище это пришло вслед за ним и в родное село, название которого Водолаз почему-то хорошо помнил. Узнавал он и свою мать и название улицы и номер родительского дома тоже вспомнил, а вот жену и детишек узнавать не хотел и дом, где был хозяином, не признал. Получив инвалидность, он стал жить в доме матери. Из дома выходил редко, а когда ходил по селу, никого не узнавал и ни с кем не здоровался. Но иногда, видимо в какие-то минуты светлых проблесков ума, Водолаз останавливал вдруг на улице одного из односельчан (а, то бывало двух или трех сразу) и начинал говорить о погоде, видах на урожай в полях и огородах, о борьбе со снегом на дорогах района и о том, устоит ли Куба против Америки. Минуты просветления сознания у Водолаза были не долгими, и он прекращал общение с народом так же резко, как и начинал. К причудам этим бывшего кузнеца в селе постепенно привыкли. Агрессии "больной на голову" (это еще одно прозвище, которое дали острые на словцо сельчане Наташиному родителю) не проявлял, а иногда высказывал очень даже умные суждения. И многие его охотно слушали. Некоторые даже с интересом и вниманием и искренне жалели, что речь Водолаза была недолгой. Раза два-три в год, бывшего кузнеца и неудавшегося сплавщика, возили на обследование в районную или краевую больницы. Иногда оставляли на месяц-другой в лечебнице, но всегда возвращали на малую родину. Несколько раз в числе сопровождающих бывшего мужа в столицу края была Наташина мать. Водолаз её даже стал выделять среди других, но женой не признавал. На собственных детей он по-прежнему не обращал никакого внимания.
       Оставшись без мужа, Антонина Кузьминична одну корову продала. И хоть было ей, работающей на ферме по выращиванию телят, тяжело одной с тремя чадами, никаких попыток привести в дом нового кормильца, она не делала. А когда в совхозе предложили отдать дочек в школу-интернат, она долго отказывалась. И лишь когда девочки подросли и стали рассуждать как взрослые (Наташа пошла в пятый класс, а Люба в третий), мать, посоветовавшись с ними, решила перевести детей на учебу в райцентр.
       В интернате у девочек во многом похожих по характеру стали проявляться видимые различия. Худенькая, ростом выше некоторых мальчишек Наташа была мало общительна, часто стеснялась даже спросить что-то лишний раз, уроки делала всегда сама, никому не надоедая. Ей не редко поручали выполнять какую-нибудь общественную работу, от которой другие отказывались. Она не отказывалась. Никогда не отказывалась от общественных дел и Люба. У младшей сестры неожиданно проявился организаторский талант, ее выбрали сначала звеньевой в своем классе, потом членом школьной дружины, а когда училась в восьмом, ей, едва приняв в комсомол, доверили место комсорга школы. Уже в те годы, она заметно расцвела и похорошела, и в компании школьного комсомольского секретаря не редко можно было видеть и молодых учителей-мужчин и инструкторов из райкома. Любе пророчили большое будущее и университет. Но она неожиданно для всех, сразу после школьных экзаменов, вышла замуж за вернувшегося только что из армии совхозного паренька - водителя директорской "Волги". Пошла работать к матери на ферму. Но разбуженную в ней в интернате общественницу было уже не остановить. Через полгода Люба выбилась в заведующие фермой, через год родила сына, но дома не усидела, вышла на работу. Должность заведующей совмещала с работой в профкоме, а еще через год поступила на заочное отделение сельхозинститута и (в двадцать лет!) была избрана депутатом районного совета.
       Жизнь же старшей сестры не была такой бурной. После восьми классов Наташа поступила учиться в сельскохозяйственный техникум. Техникум был специфический. Находился он не в краевом центре, как большинство подобных ему учебных заведений, а в небольшом городке и учили там не на агрономов, ветеринаров и животноводов, а выпускали специалистов по переработке зерна. Там, в этом городке, в техникуме, вернее в общежитии техникума и произошла у Наташи первая ее любовь. Произошла - не больше и не меньше. Такой же худой, высокий студент Витя, как и Наташа, не любил физкультуру и, однажды во время урока физвоспитания Наташа с Витей оказались не в спортивном зале, а в скверике возле общежития.
       Если говорить откровенно, то этот хиляк Витя не был героем Наташиного сердца. Но он был первым, кто обратил на нее внимание и был настойчив в своей цели. Оказавшись рядом на скамеечке, молодые люди разговорились. Вначале их объединила общая нелюбовь к занятиям физической культурой, а потом...
       Потом выяснилось, что Витина семья сродни семье Наташи. Разница в том, что там Витина мать-одиночка воспитывает двух старших сыновей и маленькую дочь. Витя в семье старший ребенок, но не главный. Вся инициатива в доме принадлежит его брату-вундеркинду, который хоть и помладше Витька на год и учится только в десятом классе, но уже мнит себя чуть ли не академиком, а главное, командует всеми и всем. Это по его совету, мать выпросила направление в совхозе и Витю отправили на учебу в техникум. Отправили как в ссылку, против его воли.
       -- А я зубным врачом хотел стать, -- сказал Витя Наташе, едва сдерживая слезу.
       -- А я воспитателем в детском саду, -- призналась ему Наташа. Ведь и она, по настоянию младшей сестры, поступила в техникум. Наташе стало жалко Витю, Витя пожалел Наташу. После откровенных признаний на скамейке общежитского сквера, они подружились. Витя стал даже приходить к Наташе в общежитие (студенческое общежитие состояло из двух раздельных корпусов: для юношей и для девушек), несколько раз приглашал ее в кино и танцевальный клуб. И как-то, ближе к ноябрьскому празднику, он пришел в ее комнату с бутылкой вина, сказав, что у него день рождения и что он прошел мимо вахтерши незамеченным. Перед праздником в общежитии народу было не много. Наташа в комнате скучала одна и обрадовалась гостю. В тот вечер она впервые выпила крепленого красного вина, и голова у нее закружилась...
       Первый поцелуй, и первая близость тоже случились тем ноябрьским вечером и не принесли ни радости, ни страсти, ни восторга. Двое молодых неискушенных еще никем человека целовались не умело, не говоря уже о чем-то более серьёзном. Разочарование было обоюдным. Когда же после смеха и предвкушения счастья, наступила неловкость и даже раскаяние в содеянном, Витя поспешил уйти, не допив вина, а Наташа проплакала до утра, решив больше никогда не иметь дела с мужчинами.
       Утром, встретившись с Витей в коридоре техникума и видя, как он молча кивнув ей, отвел взгляд, Наташа еще больше укрепила себя в принятом решении.
       Еще более крепкой стала мысль о неприятии в своем сердце мужчин, после того, как на бедную Наташу напал озабоченный решением полового вопроса тридцатилетний мужик, оказавшийся впоследствии чуть ли не дальним ее родственником. Наташа проходила практику на мелькомбинате в родном районном центре, жила в Доме колхозника и работала до позднего вечера. Обычно вечернюю смену в период уборочной страды, развозил по домам комбинатовский "пазик", но "пазик" задержался на полевом стане, и студентка-практикантка решила пойти до места своего квартирования пешком. Что уже не раз делала, и короткий путь хорошо знала. Шла через околок - небольшую березовую рощицу и вот там, среди молодых пожелтевших и облетающих листвой березок и подкараулил её этот охотник, повалил на павшую листву...
       Хватило тогда у семнадцатилетней девчонки ума-разума, не впала она в панику, а применила разворотливость и открыла в себе умение убеждать. За короткое время словесно-силового единоборства стороны успели выяснить, что их матери являются хорошими знакомыми и чуть ли не родственниками. Детина-охотник вмиг охотку на сближение с родственницей потерял, стал извиняться и даже проводил объект своего недавнего посягательства к месту ее временного жительства.
       Наташа о своем вечернем приключении никому не рассказала, но на мужчин после этого старалась не смотреть совсем. И не смотрела. Почти целый год. А через год после окончания учебы на ее жизненном горизонте возник свободный художник. И вся Наташина неприязнь к мужчинам в один миг пропала.
       ***
       Они встретились на автовокзале. Свободный живописец не был в то время еще до конца свободным, но уже стремился к этому изо всех сил. Не был он тогда еще и известным на весь район живописцем, а числился штатным художником конторы кинофикации. В рабочее время писал афиши для кинотеатра и Дома культуры, а в не рабочее, оформлял по заказу разных предприятий стенды и рисовал стенные газеты. Ну а творчеством для души, а не для денег: пейзажным и портретным занимался исключительно дома.
       Одним осенним ноябрьским угасающим деньком, когда снег уже лег на землю, и на уличной площадке автостанции стало холодно поджидать автобус до Казанцева, Наташа зашла погреться в здание автовокзала. Народу почти не было: три- четыре человека сидели на жестком диванчике, да какой-то шустрый паренек, взобравшись на стремянку норовился над окошком кассы подцепить на гвозди за петельки расписание движения автотранспорта. Подцеплять одному было неловко: щит размером метр на полтора то и дело качался в руках паренька, он терял равновесие, раскачиваясь на лестнице, и петельки на гвоздики не попадали.
       Потом, не один раз вспоминая встречу с будущим мужем, Наташа не могла объяснить ни себе, ни кому другому, почему она, уже имея билет на руках, подошла к окошечку кассы и что самое необъяснимое, сама не ожидая от себя, вдруг предложила парню:
       -- Может вам помочь?
       Он посмотрел на нее с высоты двух ступенек стремянки, улыбнулся и сказал просто:
       -- Помогите.
       Общими усилиями они быстро водрузили вывеску на отведенное для нее место. Паренек поблагодарил помощницу, убрал стремянку в подсобку, а потом подсев рядом с ней на деревянный диванчик, улыбаясь, поблагодарил и спросил:
       -- А вас как звать?
       -- Наташа, -- сказала она, уставшим голосом, давая понять, что у нее нет никакого желания знакомиться.
       -- А меня Саша, -- сказал паренек, все еще улыбаясь и не давая ей возможности ни что-либо сказать, ни даже подумать, сразу продолжил: -- Везет мне на Наташек. У меня жена была Наташа, дочь Наташа, недавно познакомился с одной преподавательницей из училища и ее зовут Наташей. Вот и вы Наташа.
       -- Ну и что? - спросила она.
       -- А то, что в этом что-то есть. Саша - Наташа, Саша и Наташа, Саша плюс Наташа. Мне нередко попадались семейные пары с такими именами. А еще Сергей и Лена часто сочетания бывают. У меня и друзья, и родственники есть такие. По моему наблюдению Сергеи с Ленами чаще лучше живут, чем Саши с Наташами. Браки у них крепче. А вот Сашам и Наташам что-то не хватает в отношениях...
       Чего не хватило в отношениях с ней художнику Саше, она не поняла ни год спустя, когда они расстались, ни после. Несмотря на такой поворот событий, Наташа осталась в душе благодарна бывшему мужу. За то, что с ним она научилась легче смотреть на жизнь, за то, что он помог ей преодолеть ее закомплексованность, заставил испытать трепетные чувства любовного ожидания и ревности. За то, что подарил ей Настю, и благородно при расставании оставил им с дочерью квартиру...
       За год жизни с художником она испытала столько чувств, стрессов, волнений и, в меньшей степени радостей, сколько не испытывала до этого никогда.
       Именно тогда на автостанции районного центра, что теперь видна из ее окна, началась новая страница ее жизни. Новая глава или даже новая часть ее жизненной повести. И первый ее настоящий любовный роман.
       Но это все произошло позже: быстро и стремительно. А начиналось на закате короткого ноябрьского дня на скамейке автостанции. И начиналось тоже стремительно. За каких-то полчаса, пока они ожидали автобус до Казанцева, художник так заговорил Наташу, что она полностью потеряла ориентир. Он говорил связно, складно, а главное безостановочно. Одновременно исповедовался, философствовал и дарил ей комплименты. Никогда еще в жизни Наташе не встречался человек, так запросто рассказывавший о своих жизненных неудачах, превращающий на глазах свои недостатки в достоинства, а достоинства выдавая за недостатки.
       -- Конечно же, я любил свою жену, -- признавался Саша, -- А что ее не любить - она была первая красавица в их задрыпаном поселке. За ней все колхозные кобели табунами ходили. А она им всем улыбалась - глазками стреляла. Может, кого и обнадёживала. Ну и я вначале в хвост хотел пристроиться, а потом думаю, что мне канитель разводить? Времени у меня мало, я к ним приехал клуб оформить. Взял да нарисовал ее портрет от нечего делать. По памяти. Что очень редко, кстати, делаю. Сходства портрета с оригиналом было мало, но чувств, вложенных в холст и краску, столько! И она это оценила. Поулыбалась еще немного для отвода глаз и со мной уехала. Сначала у матери жили моей и все нормально было. Я в гору пошел. Отработал как надо районную партконференцию, нарисовал им в райкоме, то, что они хотели: плакаты там разные и меня тогда по достоинству оценили. Как только Наташка родилась - сразу районный отдел культуры квартиру дал в новом доме, вот тут недалеко от автостанции. В этой квартире потом и начались выяснения отдельных обстоятельств.
       И Саша стал рассказывать об обстоятельствах, которые привели к распаду его семьи. По его словам выходило, что в его жену красавицу влюбились сразу все мужики всех окрестных двухэтажек. "Буквально проходу не давали". Но она держалась стойко. Держалась долго, почти полгода и только тогда, когда он уехал в командировку на целый месяц...
       -- Она как-то гуляла с дочкой по улице и одноклассника встретила. Он агрономом в сельхозуправлении работал. У них, как потом оказалось, еще со школы любовь была. Ну и не удержалась Натаха, молодость вспомнила. Привела его к себе, то есть к нам в квартиру, и оторвались они там как хотели... Потом я приехал, а у них любовь продолжается - остановиться не может... Наташка сама мне все рассказала. Понимаешь? А мне каково было? Дочку жалко, дочка не причем... Я бы простил ее, раз сама призналась -- вину свою чувствовала, значит, совесть ее мучила... Я тоже не святой был. С одной дело абортом закончилось. Тоже Наташей звали, позировала мне, когда я "Девушку и море" рисовал. Ну, ладно, сейчас не об этом. Не захотела... Я, говорит, Вовика люблю, всегда любила и прощения твоего мне не надо. Ну не надо, так не надо. Собрала вещи. Вовик за ней на папиных "Жигулях" подкатил, и уехали они в родной колхоз, в ту самую Тмутаракань, откуда я эту кралю привез. А знаешь, как мне обидно сначала было? Я даже плакал. Никогда со мной так еще женщины не поступали.... А потом успокоился, подумал: может это и к лучшему. И для нее и для меня. Кто я? Неизвестный никому живописец. Маляр, рисующий афиши и плакаты. Еще неизвестно: способен ли я прокормить семью. А Вовик -- главный специалист, перед жизнью ставит реальные цели. Вот живу теперь один, третий год уже пошел... Правда, раз чуть не женился по новой. Продавщицей одной увлёкся. Молодуха одна приехала после училища. В гастрономе у нас работала. Хотел даже ее на квартиру к себе взять. Да вовремя остановился. У нее на уме не понять что. Песенки поёт какие-то детские. Мультики любит смотреть по телевизору. Говорить с ней просто не о чем. Другое поколение уже выросло, пока я картины писал.... А может ничего у нас с ней не получилось, потому, что ее не Наташа звали, а Лариса. Лорочка-Лариса.
       Художник Саша засмеялся, в лазурных его зрачках отразились веселые огоньки, зажженных на автовокзале лампочек и Наташа, сама того не желая, улыбнулась. Она так и не поняла: правдивую историю рассказал он ей или все придумал на ходу, чтобы обратить на себя внимание. Еще больше растерялась она, когда Саша махнул рукой, и сказав: "Ну да ладно, что было, то было", неожиданно взял ее руку.
       -- Знаешь, что: пойдем ко мне. Мне сейчас очень нужно, чтобы кто-то рядом был. Ты человек, я вижу добрый. Помочь людям всегда готова. Мне лицо твое понравилось: я хочу портрет твой написать.
       И снова не давая ей ни опомниться, ни проронить ни слова, он начал рассказывать ей о художниках, об одиночестве творцов и не легкой, почти человеческой судьбе их творений.
       -- Знаешь, как важно художнику, чтобы его понимали? Чтобы кто-то мог его оценить, мог ему подсказать: туда ли он идёт, то ли рисует? Веришь как это необходимо!..
       Наташа ничего не знала из жизни художников, но, слушая сидевшего перед ней творца, уже хотела ему верить и сама того до конца не сознавая, была готова попробовать его понять. Он это заметил и, улучив минутку, коснулся ладонью ее щеки, поправил спадавший на глаза локон волос.
       -- Пойдем ко мне...-- он прошептал это ей тихо, касаясь губами кончика ее уха. Она не отодвинулась от него и сказала, еще тише, чем он, произнося слова:
       -- А как же билет? Мне ехать нужно...
       Билет он сдал кассирше в два счета. Они вышли с автовокзала, когда подкатил казанцевский "пазик". Постояв положенное время и забрав немногих пассажиров, автобус ушел без Наташи, точно по расписанию, которое висело теперь над окошком кассы.
       А дальше...
       Дальше попавшая под влияние гипнотических чар художника Наташа вела себя смирно и послушно. Они пили вино на кухне его квартиры, и он показывал ей свои картины и эскизы. Он целовал ей руки и волосы, гладил колени и говорил, говорил, говорил...
       Наташа уже не понимала его слов, сознание отказывалось ей подчиняться. Она плыла по течению жизни навстречу неизбежной судьбе, в объятия мужчины, который должен был стать ее мужем. Она чувствовала, что не уйдет отсюда до тех пор, пока не произойдет что-то важное, а потому, когда он предложил ей принять ванну, покорно взяла из его рук полотенце, а когда молча расстелил постель на двоих в маленькой комнате, не говоря ни слова, разделась и легла.
       На другой день они вместе приехали в Казанцево и Александр, в присутствии Антонины Кузьминичны, Любы и ее мужа, сделал официальное предложение Наталье. В первый же будний день молодые люди в сопровождении двух совершеннолетних свидетелей отправились в районный отдел записей актов гражданского состояния, где подали заявление о заключении между ними брачного союза. Художника в загсе хорошо знали, и он договорился, чтобы их расписали не через месяц, как положено, а пораньше. Ему пошли навстречу, и через десять дней, после исторической в жизни жениха и невесты встречи на районном автовокзале, они стали мужем и женой. Свадьбу гуляли три дня: два в райцентре и один в Казанцево. Причем, в деревне народу нашло в дом Антонины Кузьминичны раза в три больше, чем в районном центре. Приходила и бабушка невесты -- мать папы Водолаза. Сам же папа, так и продолжал пребывать в неведении и в день свадьбы дочери никто в поселке не видел, чтобы он выходил из дому.
       Отношения между Сашей и Наташей оставались бархатными почти все время их семейной жизни. Художник от природы своей не был грубым человеком, ругаться не умел. Злился тоже не умело, да и не долго. К столовым разносолам, которыми Наташа вначале пыталась его удивить, отнесся спокойно, без эмоций и довольно скоро молодая жена, исчерпав свою кулинарную фантазию, стала ограничивать меню до щей, пельменей и салатов.
       Первое и сразу ощутимое покушение на совместную жизнь новобрачных состоялось ровно через две недели после их свадьбы. Около полудня, когда они только позавтракав, стали обклеивать обои в зале, в прихожей раздался звонок. Открывать пошел Саша и, открыв, застыл в нерешительности. Громко играл подаренный к свадьбе молодым магнитофон, но даже музыка и зычный голос певца Рената Ибрагимова, который пел, что будет вечно молодым, не мог заглушить нарастающего из коридора шума. С громкими ругательствами в квартиру ворвалась небольшого роста полненькая дамочка. Она называла художника подонком и мразью, искателем дешёвых девок-колхозниц и без конца повторяла, что она ждет ребенка.
       -- Я уже три месяца как беременна, а ты себе жену завел! Ты, что совсем без ума. У нас же ребенок будет, а ты расписываешься с этой колхозницей. Ну, нет, я вам жить тут не дам! Воспользовался тем, что я на учебу уезжала, быстренько нашел себе простушку и в загс! Молодец! А я как? Побоку? Только ты, милок мой, просчитался. Я на алименты подам. Посмотрим, когда тебе присудят два по двадцать пять, как ты тогда запоешь? И она от тебя тут же сбежит. Сбежит, дурочка. А отказываться от ребенка начнешь, я на экспертизу подам и свидетели есть, что мы с тобой как муж и жена жили. Найдутся!
       Дамочка металась из прихожей в зал и обратно. Толкала в бок Наташиного мужа, подбегала к Наташе.
       -- А ты, кто? Кто ты? - кричала она разъяренно в лицо молодой жене, -- Ты, что не знала, что он уже был женат, что платит элементы одной. Теперь будет платить второй. А на твоих детушек уж денег не останется. Так, что не думай заводить...
       Наташа не проронила ни слова. Ее подсознание с первой встречи с художником, слабым импульсом подсказывало ей: что-то откровенный вроде бы Саша, ей недоговаривает, что-то скрывает от нее важное. И вот теперь выяснилось, что.
       Сколько бы продолжалась буря в квартире молодоженов, сказать трудно. Но вскоре на шум стали сходиться проводившие дома выходной соседи. Спустилась сверху любительница тишины корреспондентка районной газеты пятидесятилетняя Валентина Петровна, пригрозила вызвать милицию и все сразу утихли. Хлопнув дверью, убежала бывшая подруга художника, разошлись по квартирам соседи. Остались он и она. Она молчала. Стояла у окна, в зале, с клейстером в руке, а сознание ее медленно завоевывала мысль, о том, что счастья ей с художником не видать, что Саша никогда не будет принадлежать только ей. Но сердце было спокойно. Душа не рвалось из груди, слёзы не подступали к глазам. Она по взрослому приняла все как неизбежное и предначертанное ей судьбой.
       Первое покушение на совместную жизнь молодоженов, внешне ничего не изменило в жизни молодоженов. Саша попытался было что-то объяснить Наташе, начал было извиняться, но она его перебила, сказав тихо и коротко: "Не надо" и он замолчал. Она его ни о чем не расспрашивала и в дальнейшем. От людей позже узнала, что маленькая дама была та самая подруга, о которой говорил в день знакомства художник, работала она преподавательницей эстетики в местном СПТУ и звали ее, как уже догадался читатель, никак иначе, как только Наташей. Не задавала жена мужу лишних вопросов и потом, когда он уезжал куда-то на сутки, двое, неделю. Она волновалась, бывало не спала ночами переживая за художника, к которому, она не смотря ни на что, все же питала свои женские чувства и, когда он возвращался, в душе радовалась и ждала, когда он захочет близости. Через полгода после первого покушения на семейную жизнь художника и его жены, произошла вторая. Наступало время родить преподавательнице СПТУ и перед тем, как уйти в роддом, она за неделю до этого пришла с вещами к ним на квартиру и заявила, что будет жить у них. И жила несколько дней, заняв маленькую комнатку.
       Что было дальше, и как складывались отношения двух Наташ и Саши (можно рассказывать несколько часов подряд или даже написать любовный роман страниц на семьсот. Но мы не будем делать этого. Ибо, художник далеко не главный герой нашего произведения. А главный находится еще за тысячу километров от райцентра, где живет теперь Наташа. Он живет пока своей интересной жизнью, не подозревая о нашей героине, не зная и не ведая о районном центре, куда приведет его скоро судьба-судьбинушка. Скажем лишь о том, что через год, когда обе Наташи принесли ему по дочери, рыцарь холста и кисти не вынес такой нагрузки и бежал от обеих женщин. Официально его отъезд побегом не казался. Он уехал якобы учиться в художественное училище. И, говорят, действительно первое время там учился. Но уже через несколько месяцев, все знающие в районном центре люди, в числе которых была корреспондентка районной газеты, поведали обеим Наташкам, что видели Сашу на одной художественной выставке в сопровождении "одной молодой шикарной особы". А еще через некоторое время, когда на свет родилась Настя, Саша прислал Наташе длинное письмо, в котором просил ее дать ему развод в обмен на квартиру и обязанность регулярно выплачивать денежное пособие на содержание дочери. Наташа не стала препятствовать мужу. И тридцатилетний мужчина вскоре оформил третий официальный, не запрещенный законом брак. На этот раз в городе. Его избранницей стала молодая художница, дочь известного в крае культурного деятеля. Как ее звали, думаем, читатель догадался без нашей подсказки.
       Вот так Наташа осталась жить одна в квартире в центре районного центра. Работала, воспитывала Настю, ездила в Казанцево к матери и сестре. Набравшее было вес в замужестве и при беременности тело ее, вновь выглядело похудавшим. Вот тогда и загуляла среди местных балагуров ее прозвище - Вобла.
       Да, она была худа, со слегка впалыми щёками, с плоской, ребристой, словно лист шифера, грудной клеткой и, наверное, могла бы спрятаться за ручку швабры, но ни разу это сделать не пробовала, хотя имела дело с поломойным орудием труда почти ежедневно, потому работала нянечкой в детском саду.
       Вот что пока нужно знать читателю о Наташе. Всё остальное, или, во всяком случае, многое он узнает из нашего дальнейшего повествования.
       А пока другая -
      
       СОВСЕМ ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ
       Сентябрь-декабрь 1979 года.
       В мире ничего не произошло. Также безмятежно порхают на привокзальной площади голуби, точно по расписанию подходят и отходят поезда, на углу опять продают горячие пирожки, и кто-то целуется на шатком подвесном мосту.
       Кажется, ничего...
       Я делаю круг по опустевшему зимнему парку, прохожу под часами с застывшими намертво стрелками, а потом пишу на снегу твоё имя -- такое короткое, всего из четырёх букв, и долго брожу по городу. Встречу ли я хотя бы похожую на тебя? Я помню тот день.
       Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по аллее. Капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона. Осень.
       Я прохожу мимо застывшей карусели и направляюсь к летней эстраде, где одинокая девушка что-то тихо поёт под гитару.
       -- Вам грустно? -- спрашиваю я девушку. Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают перебирать струны. Она красива! Темные роскошные волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искринки.
       -- Нет, -- выдержав паузу, говорит она, -- просто сегодня мой день... День моего рождения.
       -- От души поздравляю! -- я протягиваю ей ветку клёна с еще не опавшими листьями. Наконец-то и я отыскал человека, который родился со мной в один день...
       Девушка благодарно улыбается.
       -- Спасибо, -- говорит она, -- значит, мы с вами просто счастливые люди, ведь не каждому удаётся родиться в такой день -- день увядания осени...
       Я сажусь напротив.
       -- Хотите, я вам спою? -- предлагает она.
       -- Хочу.
       Она поёт весёлую шуточную песню, и мы смеёмся. Гитара перекочёвывает в мои руки, потом снова в её, опять в мои... На душе у меня тепло и хорошо, и мир, сжавшийся до размеров этой вот эстрады, становится светел и прекрасен, и исчезает куда-то нудный дождь, прохладный ветер, тяжёлые, свинцовые тучи.
       -- Давайте прогуляемся, -- говорит она, когда наступает неожиданное молчание.
       Я не против, хотя не очень-то хочется уходить с уютной эстрады опять под дождь.
       -- Вот и хорошо, -- она берёт гитару, подаёт мне руку, и мы, спрыгнув на землю, идём по кружащейся в листопаде аллее навстречу моросящему дождю.
       Мы бродим по не широким улочкам моего родного городка. Промокшие до нитки, подолгу стоим у витрин магазинов и, смеясь, прыгаем через лужи на асфальте. Пожилые прохожие с зонтиками смотрят на нас и почему-то улыбаются... Может, они вспоминают свою молодость?
       -- Тебе не холодно? -- спрашиваю я.
       -- Нет, ведь твоя рука крепко сжимает мою.
       Незаметно мы переходим на "ты". У неё красивое редкое имя. Жаль только, что сегодня вечером она уезжает на "скором". Между тем, чтобы совсем не промокнуть, мы заходим в молодёжное кафе, что под городскими часами. Она, обжигаясь, пьет горячий кофе, а я смотрю на неё: лицо, пылающее розовым румянцем, и руки, ещё не совсем согретые от холода. Слушаю её голос и не могу представить, что знаком с этой девушкой всего каких-то полдня. "Ты знаешь её давно... Очень давно, с самого детства. Она всегда была с тобой: в твоих мечтах и снах. Ты долго искал её и вот, наконец, нашёл. Не упусти теперь, слышишь? Не упусти!.." шепчет из глубины души голос.
       -- Подожди минутку, -- говорю я и, встав из-за стола, выбегаю на улицу.
       Через минуту возвращаюсь с букетом гвоздик.
       Она удивлена.
       -- Сегодня твой день, -- стараюсь быть спокойным я.
       -- Однако у тебя тоже праздник и половина букета по праву твоя.
       Я беру её руку в свою. Она пристально смотрит мне в глаза, пытаясь что-то понять, а потом склоняет голову на моё плечо.
       Совсем стемнело. Дождь перестал, тучи рассеялись, и на холодном небе выступили по-осеннему крупные звёзды. Мы стоим на мосту, укутавшись в мой плащ. Под нами чуть слышно течёт блестящая река, а где-то далеко грохочет железнодорожный состав и виднеются огни семафора. Мы стоим, прижавшись друг к другу, и мечтательно смотрим на звёзды.
       -- Ты знаешь, -- тихо говорит она, -- я всегда восхищалась звёздами, их величиной и красотой, в то же время боялась: боялась их холодного мерцания и недоступности!
       Она вдруг замолкает и переводит взгляд на меня. На её глазах наворачиваются прозрачные слезинки. Я чувствую, как дрожит её тело. Букетик из гвоздик и клёна выскальзывает из рук и летит вниз, в холодную осеннюю воду. Она не замечает этого, положив руки мне на плечи и уткнувшись головой в грудь.
       -- Прости меня... Пожалуйста... Прости... Прости, что больше не встретимся... Прости, что не сможешь понять, как трудно мне прощаться со звёздами и шелестом листопада. Шумом осеннего дождя и безмолвием этой реки... Как больно топтать землю, прыгать через лужи и скользить по мокрому асфальту. Не видеть больше знакомые лица, расстаться с родными, навеки потерять тебя... Прости...
       Я ошеломлён. Не в силах ничего понять, машинально глажу её пушистые волосы и растерянно пытаюсь успокоить.
       -- Ну, не плачь. Не надо... Зачем нам расставаться? Ведь всё так хорошо. Мы встретились. Я не знаю, что тебя беспокоит, но думаю, всё поправимо. Ведь, правда, же? Правда?
       Она поднимает лицо, глаза залиты слезами.
       -- Не спрашивай меня ни о чём, ладно? -- неокрепший её голос дрожит. -- Обещай.
       Не в силах возразить -- я обещаю.
       -- Мы больше не увидимся.
       -- Но... я не отпущу тебя!..
       -- Сделаешь хуже себе и мне.
       -- Но почему?
       -- Ты обещал...
       Я опускаю голову. Она вытирает слёзы, пытается улыбнуться.
       -- Что-то я сегодня совсем дала волю слезам. А судьба всё-таки подарила мне счастливые часы. Жаль только, что под самый занавес... Последние слова она произносит как-то загадочно, с горечью улыбаясь.
       -- Ты простил меня?
       -- Да.
       -- Как, однако, быстро летит время, -- она смотрит на часы. -- Поцелуй меня.
       Мы стоим на шатком подвесном мосту. Прямо над нами горят звёзды, а под ногами серебряной лентой блестит река, и где-то уже далеко на её волнах качается ярко-красный букет.
       ...До отправления поезда остаётся минут пять. "Ещё успею, -- стучит в висках, -- в крайнем случае, букет в окно?". Я стою у привокзальной оранжереи уже пятнадцать минут, однако бабуля-сторож неприступна, как крепость.
       -- Ну, бабуль, ну, пожалуйста. Я деньги дам.
       Я достаю из кармана бумажник.
       -- Убери! Я продажей не занимаюсь. Говорю, не могу, значит, не могу. Попадет мне от заведующей.
       -- Ну, хоть три цветочка...
       -- Иди, сынок, иди. На поезд опоздаешь.
       -- Успею, -- машу я рукой.
       -- Ну, сколько тебе говорить, -- бабуля хлопает себя по коленке. -- Куда цветы-то?
       -- Девушке одной, понимаешь? Девушке, -- в который раз объясняю я.
       -- Сильно, видать, любишь... Ох, и попадёт мне от заведующей. Ох, и попадёт!.. Ну да ладно, только три штуки разве... Каких?
       -- Что, каких? -- от неожиданности переспрашиваю я.
       -- Вот-те раз! -- удивляется бабуля. -- Цветов, каких?
       -- Гвоздик! -- кричу в восторге.
       Я буквально влетаю в вагон. Она сидит у окна, и крупные слезинки скатываются по бледному лицу.
       Увидев меня, она встаёт. Её улыбка сквозь слёзы, словно радуга во время дождя.
       -- А я думала, что ты уже не придёшь.
       -- Как можно...
       -- А ты неисправим... -- говорит она, заметив цветы.
       Я пытаюсь улыбнуться.
       -- Однако и у тебя сегодня день ангела, -- она смотрит мне в глаза, -- и ты тоже заслужил подарок.
       -- Твоя улыбка -- лучший для меня подарок.
       -- На, возьми, -- она протягивает мне гитару.
       -- Ну что ты...
       -- Возьми, возьми. Мне она больше не понадобится. Хоть изредка вспомнишь обо мне.
       Капельки горячих слезинок падают мне на руку и до боли обжигают сердце.
       -- Но почему? Почему? -- шепчут губы.
       -- Я напишу... Обязательно, напишу. Всё объясню, ладно? Ты будешь ждать моего письма?
       Я согласно киваю.
       -- А теперь иди... Иди, пожалуйста. Поезд отправляется.
       Вагон качнулся и медленно поплыл вдоль перрона.
       -- Иди...
       Еще несколько минут я стою в нерешительности, затем, обняв её за плечи, с силой прижимаю к себе и крепко целую в горячие, дрожащие и солёные от слёз губы, а потом спрыгиваю уже почти на полном ходу и долго бегу по шпалам среди чернеющих рельсов.
       С той поры минуло много времени. Очень много. Грустный вальс листопада не раз менялся снегопадом: уходили в дальнее плавание по весенним, мутным ручьям бумажные кораблики и буйно распускались подснежники, поднимались в рост травы, а затем ложились под свистящей косой.
       ...Сколько? Я не хочу считать. Ежедневно, ежечасно и ежесуточно я жду твоего письма... Где ты сейчас и что с тобой?.. Может, тебе плохо и ты неизлечимо больна? Тогда я, преодолев все преграды и расстояния, прибегу, прилечу, приплыву и, усевшись у изголовья, нежно коснусь твоей руки. Может, умерла? Тогда в холодный, морозный день я отыщу твою могилу и положу на неё букет жарких гвоздик. А может, ты живешь где-то далеко-далеко, счастлива в своих заботах и радостях и давно забыла обо мне? Но может быть, однажды, перебирая старые бумаги, ты обнаружишь вдруг небрежно написанный мною адрес и вспомнишь эту осеннюю встречу, улыбнёшься и захочешь написать? Пожалуйста, не откладывай надолго.
       Ведь я очень и очень жду...
       Напиши.
      
       ШУРП И ВОБЛА
       продолжение
       Сентябрь 1988 года.
       ***
       Кличку Шуруп Андрею дали ещё до службы в армии его друзья из вокально-инструментального ансамбля "Орфей".
       Было это лет семь-восемь назад и далековато от мест, о которых пойдёт наш рассказ, - более суток езды на восток на поезде дальнего следования. В то время Андрей, окончив школу, учился тренькать на гитаре в ДК железнодорожников, но, быстро поняв, что виртуозом ни на шести, ни на семи струнах ему не стать, начал солировать голосом на вечерах молодёжи, ловко перебрасывая микрофон с правой руки в левую и обратно. Здесь он добился больших успехов и вскоре стал любимцем молодёжи. Особенно балдели пятнадцати-семнадцати летние девчонки, когда он пел на танцах:
       "А ты опять сегодня не пришла,
       а я так ждал, надеялся и верил,
       что зазвонят опять колокола-а-а-а
       и ты войдёшь в распахнутые двери..."
       Или:
       "Ты придёшь - сядешь в уголке, подберу музыку к тебе...".
       Сделавшись популярным в своем городке, Андрей стал ходить в черном костюме-троечке, с бабочкой и чёрной шляпе. Причем верх шляпы, вбивая вовнутрь, он делал не пирожком, как и положено по моде, а пилоткой и, надевая, надвигал почти на глаза. Так и ходил повседневно, так и пел на эстраде, держась уверенно, без эмоций и модных ныне выкрутасов и дёрганий. Был он небольшого роста. И если во время выступления кто-нибудь глянул бы сверху на солиста, то сходство с шурупом обнаружить, при определённой фантазии, мог. И обнаружил.
       Как известно, правда, весьма узкому кругу личностей, слава девка не только капризная, но иногда и колючая. И вот однажды в самом начале очередного молодёжного вечера в зале кто-то выкрикнул: "Шуруп, давай "Колокола"!" И пошло-поехало.
       Как мы знаем, случилось это несколько лет назад в тысяче километрах на восток от описываемого населённого пункта. А в этом населённом пункте, о котором пойдёт речь, о кличке Андрея никто не знал, как не знал никто и его самого.
       С того самого дня, когда Андрей однажды вечером получил кличку Шуруп, до другого - когда объявился в районном центре, где проживала Наташа-Вобла, прошло, как мы уже говорили, лет семь, ну от силы восемь. Где только не пришлось побывать за эти годы Андрею!
       Во-первых, в армии. А во- вторых...
       После того, как не смог он покорить сердца членов приёмной комиссии в театральном училище, и Мельпомена отвернулась от него, "загребли" Андрюшеньку в Вооружённые Силы. Служил в музыкальном взводе, выучился играть на баяне и продолжал петь в армейском ансамбле. За два года к боевому оружию -- автомату прикасался только один раз, когда принимал воинскую присягу. В общем, как говорил о нём впоследствии отчим, пропел два года. Андрюша о годах, проведённых на службе, не жалел и не считал их потерянными, как некоторые из его однополчан-музыкантов. На мир посмотрел, на людей, жизненный опыт приобрел.
       После армии вернулся он в родной свой ДК железнодорожников, поступил заочно в культурно-просветительное училище, сколотил новую музгруппу в основном из молодых ребят, назвав её "Паровоз", и с головой окунулся в работу. Дав несколько концертов на танцевальных вечерах и в стенах ДК, он вдруг ощутил репертуарный дефицит. Нет, недостатка в песнях, которые он принимал и понимал и которые исполняли известные певцы, у него не было, но хотелось что-то своё, новое, необычное, и он, подключив к работе слепого от рождения музыканта Геру - сорокапятилетнего мужика, работающего в Доме культуры и иногда подыгрывающего "Паровозу" на танцах, принялся творить, выдумывать и пробовать.
       Творческий процесс происходил следующим образом: Андрей сочинял стихотворение и пытался его напеть Георгию, тот улавливал мотив, наигрывал мелодию на рояле, и если, по мнению обоих, получалось, Гера дорабатывал, доводил сочинение до ума, и в тот же день музыканты начинали репетировать новую песню. Нередко премьера проходила уже в ближайший выходной и, как правило, под одобрительные крики кайфующей под музыку молодёжи.
       Примерно через год-полтора после прихода Андрея из армии и образования ВИА, состоялся областной конкурс вокально-инструментальных ансамблей, на котором "Паровоз", управляемый Шурупом, на всех парах подкатил к первой премии и, выпустив пар, вернулся домой с триумфом. Пятеро парней-музыкантов и слепой Гера, переживавший за ребят дома, после успеха стали национальными героями городка. Их групповой портрет напечатала городская газета, фотографии "паровозников" были вывешены в фойе Дома культуры, в их честь устроили прием в городском отделе культуры и горисполкоме. Имел с ними беседу даже первый секретарь партии, который, как бы между прочим, посоветовал название "Паровоз" сменить, по крайней мере, хотя бы на "Локомотив", на что Андрей заметил, что паровоз - чугунно-стальная машина пролетариата, который они имеют честь представлять на эстраде, и напел:
       "Наш паровоз, вперёд лети - в коммуне остановка!"
      Было видно, что секретарь несколько смутился в ответ на эту реплику, но ничего не сказал, лишь слегка покашлял, ещё раз поздравил с удачей, пожелал успехов в творчестве и поспешно попрощался.
       А "Паровоз" стал готовиться к поездке на зональный российский конкурс ВИА. Андрей был уверен в успехе, он включил в репертуар группы уже забытую песню Валерия Ободзинского "Льёт ли тёплый дождь...", которая на "ура" прошла на последнем концерте в ДК. Работа кипела, ребята горели, начальство и власти денег не жалели и пообещали в случае успеха в конкурсе каждому из участников ансамбля, включая слепого Геру, предоставить по трехкомнатной благоустроенной квартире в лучшем районе города, а также обновить музыкальный инструмент на все сто процентов. Группа, а особенно Андрей, жили предвкушением успеха, и чувствовалось, что успех этот неизбежен и "Паровоз" не пройдёт мимо станции с названием "Победа".
       Но судьба, как и слава, вещь непредсказуемая и капризная.
       Квартиру, которую пообещали Андрею, была бы кстати. Он собирался жениться. Еще до службы в армии он был знаком с Катей - лет на пять помладше его девчушкой, дочерью начальника охраны ремонтного завода. Когда Андрей уходил в армию, Катя училась в восьмом классе. Вернувшись, он застал её, белокурую и неотразимую, сочную и живую девушку, студенткой второго курса городского медучилища. Катя постоянно посещала танцы и концерты, на которых играл "Паровоз". Бывало её приглашали на танец, но чаще она стояла с подругой возле одной и той же колонны в танцевальном зале и слушала, как поёт Андрей. Он это заметил, и чутье ему подсказало, что Катюша отнюдь не равнодушна к нему, и в один из вечеров объявил по микрофону, что новая песня посвящается Кате. В зале захлопали, а Катя смутилась и ушла, не дождавшись конца вечера.
       ***
       Примерно неделю Катя не показывалась, а затем Андрей подкараулил ёе возле медучилища и пригласил на репетицию. Катя пришла, потом ещё раз и ещё. Они начали дружить. И додружились. Примерно месяца через три после посещения первой репетиции "Паровоза" Катя объявила Андрею, что она того - залетела и у неё намечается ребёнок. Объяснение молодых произошло сразу после очередного танцевального вечера, и Андрей долго успокаивал Катю, утверждая, что это надо было предвидеть, ничего страшного нет, в ближайший выходной он отправит мать с визитом к Катиным родителям и та засватает Катю за Андрея, а потом они подадут заявление в ЗАГС.
       Однако Катя не успокаивалась, она не знала, как объяснить всё родителям и в училище. Ведь при поступлении в медицинское учебное заведение с неё взяли клятву: не выходить замуж до окончания учебы. Она боялась отца, который нещадно наказывал её с младшей сестрой в детстве за любую провинность, да и теперь спрашивал строго за малейший проступок. Дело усугублялось ещё и тем, что директор училища и Катин отец были приятелями, и от кого-кого, а от дочки приятеля директор училища сюрпризов не ожидал...
       В общем, решили так: Катя сообщает новость родителям, они с Андреем пережидают "грозовую бурю", а затем мать Андрея идёт сватать Катю.
       В тот вечер Андрей проводил подругу до самой калитки, долго пояснял ей, что, в какой форме и в какое наиболее удобное время выпалить родичам сообщение о том, что у них намечается внук. Они расстались во втором часу ночи, и взволнованный Андрей долго не мог заснуть: ворочался с боку на бок, раздумывая о том, как и где лучше гулять свадьбу. Как оказалось, это была не последняя его беспокойная ночь и на долгое время последняя в родительском доме.
       Часов в одиннадцать на другое утро, едва только началась репетиция, в фойе ДК зазвонил телефон, и взявшая трубку техничка подозвала к аппарату Андрея. Звонил директор медучилища. Он сообщил, что Катя находится в тяжёлом состоянии в городской больнице и просит, чтобы к ней позвали Андрея.
       - Что с ней? - крикнул в трубку Андрей. - Отец её избил?!
       На другом конце провода раздался лишь глубокий тяжёлый вздох. Через полчаса Андрей был уже в хирургическом отделении горбольницы.
       В палате, помимо медицинской сестры, находились ещё две женщины с заплаканными глазами. "Наверное, мать и сестра", - успел он подумать. Катя лежала на кровати с закрытыми глазами. Лицо и лоб её были в синяках, губы припухли, голова забинтована. Андрей несмело приблизился к ней, женщины, сидевшие на краю кровати, приподнялись.
       Катя открыла тяжёлые веки и жестом руки показала на кровать. Он присел, она взяла его руку в свою - холодную и слабую. В глазах её сверкнул на секунду огонёк. "Живи", - прошептала она и закрыла глаза. Рука ёе ослабла и, соскользнув с его ладони, упала вдоль кровати.
       - Катя-а-а! - закричала одна из находившихся рядом женщин и, оттеснив Андрея, упала на кровать, навалившись телом на дочь.
       Дальнейшее Андрей помнил смутно. Из палаты его вывела медсестра, за больничной оградой поджидали ребята из группы на "Жигулях" бас-гитариста Василия. Они посадили его в машину и отвезли домой.
       До вечера Андрей лежал на диване, пробовал закурить, но, сделав затяжку, раскашлялся и отшвырнул сигарету, выпил пятидесятиграммовую рюмку коньяка.
       Пришла с работы мать, глянув на сына, ничего не сказала и пошла на кухню готовить ужин. Андрей догадался - она в курсе. Мать сварила пельмени и окликнула его к столу. Он сначала отказался, но мать настояла, сказав, что необходимо поесть. За ужином он выпил еще одну рюмку коньяка. Мать покачала головой и сказала, что Катиного отца допросили в милиции и выпустили под расписку, что он себя виновным не признает и грозится расправиться с Андреем. Андрей на это заявление никак не прореагировал.
       После ужина он вышел на улицу, дошёл до городского парка, присел на скамейку. Наступал вечер, и парк был пуст. Он вспомнил, как бродил по этим аллеям с Катей, как сидели они на скамейках. Возможно, даже на этой самой. От воспоминаний перехватило горло, и он с трудом проглотил слюну. Солнце уже клонилось к закату, когда Андрей решился.
       Домой он вернулся незаметно от матери, прошел на балкон, отыскал в ящике, что остался от отца, охотничий нож, положил его во внутренний карман пиджака. К дому Катиных родителей он подошёл, когда уже совсем стемнело. В окнах горел свет, и было видно, как суетились люди. Андрей решительно распахнул калитку, прикрикнул на залаявшего было пса, и направился к входной двери.
       Перед тем как войти, он достал нож из кармана, взял за край рукоятки, а лезвие спрятал в рукав пиджака. Катин родитель и ещё несколько человек сидели в зале за столом. Увидев вошедшего Андрея, отец Кати поднялся. "Что надо?!" - крикнул он резко и сквозь зубы, как кричал на тех, кто пытался пройти без пропуска через проходную ремонтного завода. Андрей неторопливо подошёл к нему вплотную, вскинул нож и саданул несостоявшегося тестя в область солнечного сплетения. "Тесть" широко раскрыл рот, закатил глаза, захрипел и рухнул на колени. На мгновение наступила тишина - никто до конца не понял, что же произошло. Андрей повернулся и быстрыми шагами направился к выходу.
       Милиционеров он ждал дома. Они приехали часа через полтора. Он был уже готов: собрал рюкзак со сменным бельём, ложкой, кружкой, чашкой. Ничего не подозревающая мать, разбуженная приходом милиции, вначале спросонья лишь крутила головой, а когда поняла, в чём дело, завыла белугой. Андрей, молча обнял её, поцеловал и направился впереди сотрудников горотдела к милицейской машине.
       Катин отец остался жив. Ему сделали операцию, и всё обошлось. Уголовное дело в отношении него из-за болезни отложили на неопределённый срок, и на суде он ни в чём не обвинял Андрея, на вопросы судьи отвечал рассеянно. Адвокат старался вовсю, рассказывая судье и заседателям о том, кто такой Андрей и какой он хороший, что преступление было совершено на нервной почве и подсудимого можно понять. Судья кивала головой, соглашаясь. Однако, зачитывая приговор, сказала, что тяжкие телесные повреждения нанесены потерпевшему были и суд приговаривает обвиняемого к четырём годам лишения свободы.
      
       ИМЕНА.
       ИМЯ ПЕРВОЕ
       Декабрь 2001 года.
       Два имени преследуют меня по жизни вот уже тридцать лет. Два женских имени. Одно из них - Наташа. Ещё бессознательным шестилеткой я почему-то уверял всех, что когда вырасту, то обязательно женюсь на Наташке. Причём, ни на какой попало, а на дочери первого космонавта планеты, портрет которого с обложки журнала "Огонёк" долго хранился у нас среди книг и старых газет. Я не знал и до сих пор не знаю, была, есть ли у Юрия Гагарина дочь по имени Наташа, но тогда я в этом не сомневался. И все со мной соглашались. И дядя Игорь, которого я звал просто Игорь и ныне покойный двоюродный брат моего отца Станислав и второй отцов двоюродный брат Сан Саныч. Когда они приходили к нам в гости, то первым делом спрашивали родителей (непременно громко, чтобы я слышал): "Где, Серёжка? Он ещё не в Москве, на Наташке не женился?". "Ещё собирается", -- отвечали отец с матерью или бабушка. "Пусть поторопится, а то его опередят", -- давали совет гости и громко добавляли, уже обращаясь ко мне, чтобы я мог слышать в другой комнате: "Серёга, торопись, не то невесту отобьют". "Не отобьют!-кричал я, выбегая к гостям, -- Я с ней на Луну улечу!" "А папку с мамкой возьмёшь?" - не унимались гости. "А они к тому времени умрут" - находил я что сказать. "Ты, что до старости невесту мариновать будешь? - смеялись родственнички, -- зачем ты ей старый с бородой нужен?"
       В школе про дочь космонавта я забыл (впрочем, и о том, что собирался стать лётчиком). Появились другие интересы. Примерно в третьем-четвёртом классе, мне понравилась девочка-одноклассница с другим именем (об этом позже) и имя Наташа стало для меня рядовым, но не надолго. Уже в шестом классе Наташка в образе девчонки с нашего двора снова вошла в мои, ещё не серьёзные мысли и чувства. Но это не вылилось ни во что. Как не оставила следа в сердце и ещё одна Наташа - старшая пионервожатая школы, повстречавшаяся мне в ранней юности и с которой у нас было много общего. Ничего не получилось у меня и с продавщицей из таёжного районного центра на берегу Ангары.
      
       НАТАШКА
       Лето 1988 года.
       То, что в Наташку влюбился корреспондент районной газеты, в магазине знали все.
       Несколько раз корреспондент поджидал её после работы и, провожая, домой, пытался уговорить пойти с ним в кино (однажды фильм шёл индийский!), а как-то даже помог донести ведро с водой. Но дальше этого дело не шло. На все последующие его инициативы Наташка отвечала принципиальным отказом.
       Однако корреспондент не сдавался. Почти ежедневно он появлялся в магазине и подолгу ходил среди полок обувного отдела, искоса бросая взгляд в Наташкину сторону. Наташка же, принципа ради, уходила в отдел радиотоваров и, включив на всю мощь магнитофон, делала вид, что равнодушна к постоянному посетителю торговой точки.
       Потолкавшись около получаса, иногда приобретя какую-нибудь безделушку, но чаще так и не купив ничего, корреспондент уходил. Вся бригада продавцов молчаливым взглядом провожала его до дверей, а затем так же молчаливо переводила взгляд на Наташку. Наташка же выключала магнитофон, шла к себе в отдел и, если не было покупателей, долго и задумчиво смотрела в окно.
       Подруга Алька, работающая в паре с ней, тяжело вздыхала, но с советами не лезла, однако Наташка прекрасно понимала, что, подвернись корреспондент Альке, та бы его ни за что не упустила.
       Работала Наташка в самом большом магазине райцентра - универмаге, жила на квартире у хозяйки, а на выходные ездила в деревню к матери. Было ей на вид лет двадцать пять, и была она не то чтобы красивая, скорее даже нет, но общительный характер и почти не сходящая с лица улыбка делали её привлекательной и даже обаятельной, что, по-видимому, и вызывало к ней интерес некоторых молодых людей, среди которых попадались и более настойчивые, чем корреспондент. Однако Наташка никому никакого повода не давала, и все её поклонники отступали ни с чем.
       Впрочем, кой-какой жизненный опыт у Наташки уже был. После школы окончила она в большом городе профессионально-техническое училище, поработала с годик продавцом и даже неудачно вышла замуж. Всё её замужество - от знакомства до развода - не заняло в Наташкиной жизни и одного года, зато глубокая кровоточащая рана надолго легла отпечатком на сердце. Может, потому и стала она так осторожна в отношениях с теми, кто настойчиво добивался от неё взаимности.
       Однако время шло. Корреспондент по-прежнему ежедневно заглядывал в магазин и интересовался поступившими в продажу грампластинками. И как-то неожиданно для себя Наташка все чаще и чаще стала думать о нём и проникаться к нему симпатией. А однажды, проснувшись рано утром в один из понедельников, вдруг поняла, что очень хочет увидеть его сегодня, поговорить о грампластинках и, быть может, даже сходить с ним (если предложит) в кино, пусть даже на самый последний вечерний сеанс.
       В то утро она впервые за долгое время пришла в магазин с подведёнными тушью ресницами и слегка накрашенными губами. Однако в этот день корреспондент в магазине не появился, не пришёл он ни во вторник, ни в среду, ни в последующие дни недели.
       В субботу подруга Алька, как бы между прочим, сказала о том, что слышала, будто где-то недалеко от райцентра, в небольшом селе, живут родственники корреспондента и что при сильном желании можно навести кой-какие справки о нём. Алька специально сделала ударение на слове "сильном" и пристально глянула Наташке в глаза. Наташка взгляд выдержала, но промолчала. А в выходной Алька на попутном молоковозе всё-таки добралась до того села.
       Следующий понедельник был днём сенсаций. Оказалось, что корреспонденту двадцать восемь, что он был женат и что у него есть ребёнок - мальчик пяти лет, что раньше он был археологом, а два года назад во время раскопок в Средней Азии машина, на которой ехала экспедиция перевернулась на горном склоне и жена его погибла. После этого он приехал в наши края и сейчас, говорят, пишет какую-то повесть, а не то даже роман.
       Алька на едином дыхании выдала эту информацию дружной бригаде продавцов перед самым открытием магазина, и вся бригада, выслушав её, повернулись в Наташкину сторону.
       - Вот ещё, не хватало мне только стать мамой для чужих детей!- вспыхнула Наташка и побежала открывать дверь требовательно стучащим покупателям.
       Всю эту неделю она не красилась, но в начале следующей подвела ресницы и даже выщипала брови.
       Он не приходил.
       В среду, перед закрытием магазина на обеденный перерыв, Наташка решительно сняла трубку телефона и набрала номер редакции.
       - Он увольняется, хочет уезжать,- ответили ей.- Нет, расчёт ещё не получал. А что передать?
       - Ничего, ничего...
       Наташка быстро, словно испугавшись, положила трубку и посмотрела в окно. Порывистый ветер рвал с тополей пожелтевшие листья, и крупные капли дождя, словно дробью, били по стеклу.
       "Вот уж и осень,- подумала Наташка.- Настоящая осень..."
       Усилившийся дождь распугал покупателей, и магазин после обеда опустел. Наташка, чтобы не терять времени даром, уселась поудобнее за прилавок и стала писать письмо подруге по училищу. Она так увлеклась, что не услышала, как хлопнула входная дверь и на пороге появился ОН. Она подняла глаза и увидела ЕГО тогда, когда ОН был уже очень близко от неё. Да это был ОН, и ОН шёл к ней. Шёл решительно и даже слишком решительно. От неожиданности Наташка растерялась. Отложив авторучку, встала. Он подошёл к прилавку так близко, как никогда раньше, и она впервые хорошо разглядела его. В эту минуту он был красив: капельки дождя, словно крохотные алмазы, застыли в его тёмных кудрявых волосах.
       - Наташа, вы знаете, я уезжаю,- сказал он.
       Она кивнула.
       - Можно, я вам напишу?
       Она опять кивнула.
       - Но я не знаю вашего адреса,- сказал он, достав ручку и блокнот. Руки его тряслись.
       - Но вы же знаете дом, в котором я живу, там указаны номер и улица,- неожиданно для самой себя ответила Наташка.
       Он с грустью посмотрел ей в глаза, спрятал в карман блокнот и авторучку и, медленно повернувшись, пошёл к выходу.
       С минуту Наташка стояла, как припаянная, а затем, стремительно обогнув прилавок, выбежала на крыльцо.
       Улица была пуста. По-летнему крупный дождь колотил по лужам, образовывая пузыри, которые лопались и расходились кругами по воде.
       Несколько капель коснулись Наташкиного лица: губ и ресниц. Наташка провела ладонями по векам и размазала тушь. Глаза защипало. Сбежав с крыльца под дождь, она стремительно перебежала магазинный двор и, заскочив в подсобку, усевшись среди пустых коробок, поджала под себя колени и громко, навзрыд, заплакала...
       Прошли осень, зима и весна. Наташка с нетерпением, каждый день ждала почтальона, и с надеждой заглядывала в висевший у калитки ящик - писем не было.
       В конце лета она вышла замуж за бывшего одноклассника и переехала жить в деревню...
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       Продолжение
       Сентябрь 1988 года.
       ***
       И покатила для Андрюшеньки другая жизнь. Первое время было трудно, особенно в тюрьме, когда четыре стены, ограничивающие физическую свободу, казалось, сдавливали сознание и душу.
       В зоне было несколько просторней и в прямом и переносном смысле: там тоже нашлись музыканты и даже инструментальный ансамбль, куда с радостью приняли нового солиста.
       Везде привыкает жить человек: на Северном полюсе и в Антарктиде, в тропических джунглях, саваннах и пустыне. Привык к подневольной жизни и Андрей. Он выучился играть на трубе у пожилого, со вставленным глазом еврея-флейтиста, сочинял стихи, теперь, правда, больше лагерного толка, разучил несколько классических лагерных песен.
       По большим праздникам в столовой исправительно-трудового учреждения начальство устраивало концерты, на которых разрешалось среди классического песенного репертуара из советской эстрады спеть одну-две "блатные" песни. И Андрей тут уж старался. Кличка Шуруп, казалось, уже начисто забытая за последние годы на воле, каким-то образом преодолела и колючую проволоку, и путанку, и запретную полосу и прочно ввинтилась в Андрея. "Давай, Шуруп!" - кричали зеки, когда он пел "Мурку" или "Гоп-стоп". "Давай, Свиридов!" - кричал замполит учреждения, когда Андрей затягивал жалобную песню о голубоглазой девушке, которая, проводив возлюбленного в неволю, стала ходить по кабакам. Эта песня вышибала слезу не только у замполита и начальника колонии, но и у старого зама по режиму, повидавшего на своем веку не одно поколение арестантов. Андрей и здесь стал всеобщим любимчиком.
       Через полтора года после начала срока Андрея освободили из-под стражи и направили на стройки народного хозяйства. Выражаясь более популярным языком - на химию. Прошло ещё полгода. Андрей работал на стройке каменщиком, жил в общежитии комендатуры, с разрешения начальника посещал репетиции местной музыкальной группы. За хорошее поведение и хорошую работу его дважды отпускали в краткосрочный отпуск домой, и пообещали освободить подчистую досрочно. Но и этому не суждено было сбыться.
       Возвращаясь из отпуска, предоставленного ему второй раз за полгода, Андрей познакомился в поезде с пареньком, который, несмотря на свои двадцать лет, прошел в жизни, как говорят, "и Крым, и Рым". Он поведал Андрею о своей жизни, сказав, что ему тоже приходилось бывать "в химиках", правда, недолго. Едва его успели выпустить из зоны на "химическую свободу", как он сделал несколько нарушений и снова попал за колючку.
       "Закрыли, падлы!" - сказал зло паренек и добавил: "Смотри, могут и тебя прикрыть перед самым концом срока". - "Да ну!" - воскликнул Андрей, но червь сомнения уже заточил, заерзал в его душе. На вокзале в областном центре он занервничал. Лето дурило голову: то и дело сновали взад-вперед загорелые девочки в коротеньких платьицах, юбчонках, шортиках, рядом била в гранитные плиты ласковой и зовущей волной великая сибирская река, по голубому небу-океану плыли неторопливые белые облака-пароходы - всегда вольные и беззаботные. И всё: эти девочки, эта речная волна, эти облака, эта вольная летняя суета у железнодорожных касс и на автовокзале окончательно растеребили Андрею душу, и он, купив в хозяйственном магазине десятилитровую канистру и, заполнив ее под завязку пивом, направился по адресу, который дал ему один из его товарищей по зоне, освободившийся год назад и проживающий в этом городе.
       Было прекрасное воскресное утро, и Валерьян оказался дома. Он смотрел по телевизору "Утреннюю почту" и одновременно стряпал пельмени.
       - Заходи, - сказал он Андрею, протянув для пожатия руку повыше кисти, потому как руки его были в муке, - а я один. Жена же, знаешь, сука, не дождалась меня. Сама посадила, сама и не дождалась. Приехал какой-то аспирант и увез ее к себе в деревню. Детей, стерва, моей матери оставила. Ну ладно, девчонке уже семнадцать лет, а пацан-то в шестом только учится. Отправил ребятишек на лето к ней, пусть поживут, к новому папе попривыкнут. Он помоложе, пускай лиха хлебнёт. Моя-то скоро тоже родит... так что семейство у них будет обширное.
       - А тётя Таня где? - спросил Андрей, имея в виду мать Валерьяна, семидесятилетнюю старушку, жившую вместе с сыном и его детьми.
       - Вчера на "скорой" увезли. Желтуху признали. Сегодня какие-то жмурики приходили, брызгали тут с краскопульта по углам. До сих пор мутит. Чуешь, запах какой?
       Андрей пожал плечами.
       - Я уж тут насквозь все окна пооткрывал, балконную дверь, форточки - всё равно воняет. Ну, а ты как? Отмучился?
       - Хватит. Хорошего помаленьку, - соврал Андрей.
       - Это дело надо вспрыснуть, - улыбнулся Валерьян. - У меня две недели выходных впереди. Мы вахтовым методом работаем. Да и получку я в пятницу получил. Еще не пил, с бабкой этой... Так что гони в магазин.
       - Да я тут пива привез, - сказал Андрей, ему не хотелось начинать гулянку.
       - Да брось ты, пиво... Пусть его алкаши пьют, а мы будем водочку. Слава богу, те времена прошли, когда её штурмом брать надо было. Иди, возьми пару пузырей. А я тут с пельмешками разделаюсь.
       Кроме литра водки, Валерьян наказал Андрею купить каретку яиц, два килограмма огурцов и редиски. Когда "горючее" с продуктами питания было доставлено к столу, у Валерьяна уже доваривалась первая порция пельменей.
       Три дня прошли как в тумане. Так беспробудно Андрей в своей жизни ещё никогда не пил. В первый день он ещё дважды ходил в магазин за водкой, а на другой, опохмелившись, Валерьян повез его на химзавод, где они купили у охранника трехлитровую банку очищенного спирта и, возвращаясь домой, чуть не подцепили двух каких-то шустрых малолетних девиц. Валерьян приглашал их к себе, но находившийся в более ясном уме Андрей дал им на мороженое и поспешил увести Валеру от греха подальше.
       Два дня они из квартиры не выходили и на звонки в дверь не реагировали. Пили спирт, ложились спать, а проспавшись, опохмелялись. Покончив с пельменями, запивали спирт сырыми яйцами, выбрасывая скорлупу прямо в форточку - во двор пятиэтажного дома. Банка была какой-то бездонной - спирт не кончался и к концу второго дня уже не лез в рот.
       ***
       Андрей промучился всю третью ночь на диване, многое передумал и к утру решил податься на запад, правда, запад недалёкий. Часов в шесть утра он растолкал Валерьяна, попрощался с ним, налил с собой пол-литра и отправился на железнодорожный вокзал. Через два часа он был уже в пути, а через двое суток заявился к армейскому приятелю Саньке Пяткину, который работал агрономом в совхозе. Соврал, что был, мол, недалеко от их мест на гастролях и решил завернуть на адресок. Пяткины встретили Андрея гостеприимно, особенно рада была гостю Санькина жена - некрасивая Светлана, уроженка волжских берегов: она тосковала в Сибири по родным местам.
       - А мы живём одиноко, - говорила она Андрею, - никто к нам не ходит, и мы ни к кому не ходим. Скучно живём: работа - дом, дом - работа.
       С Санькой они пили водку, ходили в околки по маслята, окучивали картошку, топили баню и парились. Иногда Андрей играл на гитаре и пел. Через неделю он, почувствовав себя неловко за то, что загостился, хотел было распрощаться с гостеприимными хозяевами, но Светлана попросила его не торопиться:
       - Погости ещё. Куда спешишь? Когда с Санькой ещё встретитесь?
       Андрей согласился. Пролетела ещё одна неделя. К её исходу Света, очевидно, заподозрившая, что у Андрея не всё так гладко в жизни, как он хочет это показать, вдруг сказала:
       - А может, у нас на работу устроишься? В нашем-то клубе музыкантов хватает, но в райцентре, думаю, можно. Попробуй.
       И Андрей решил попробовать. На следующий день на совхозном автобусе поехал в райцентр к заведующему отделом культуры - предлагать свою кандидатуру. Он уже обдумал легенду, согласно которой он якобы с отцом приехал в гости к родственникам, ему приглянулись эти места, и он решил остаться, однако отец был против и уехал, прихватив его документы с собой. Если можно, то Андрей поработал бы пока в ДК временно, а потом съездил домой и всё уладил.
       В РДК вакансий культработников не оказалось, но заведующая предложила ему обратиться в соседний район, там, как она сказала, местный завкультурой сколачивает агитбригаду на время сенокоса и уборочной. До другого райцентра было километров шестьдесят, и Андрей решил попытать счастья там. Он прибыл туда уже после обеда и, не застав заведующего отделом культуры, зашел в РДК, где познакомился с директором Степаном Петровичем, здоровым басистым мужиком-хохлом.
       - На баяне играть можешь? - спросил директор Андрея и, когда тот ответил, что может, подал ему стоящий на книжном шкафу баян: - Сыграй.
       Андрей наиграл "Яблочко".
       - Годится, - сказал директор. - А частушки какие-нибудь знаешь?
       Андрей пропел ему пару куплетов из серии "Про милёнка".
       - Да ты, парень, для меня просто находка, ещё и на трубе играешь... Вот что, давай приезжай в начале следующей недели, я поговорю с заведующим насчет тебя и твоих документов. Будь уверен, уговорю и жильё тебе подыщу. Уразумел?
       Андрей ответил, что уразумел, с тем и отбыл к Пяткиным за вещами, вернее, за дорожной сумкой, ибо больше ничего у Андрея и не было. Светлана обрадовалась, что Андрей будет жить неподалёку от них, и наказала ему поспешно не жениться, ибо она нашла для него невесту - сельскую учительницу.
       - Кого ещё? - спросил её Санька.
       - А Зинку Дегтярь. Муж от неё уехал - одна живет с двумя детьми. Чем Андрею не невеста? Баба работящая.
       - Нужна ему эта корова Зинка. Зануда та ещё. Думаешь, от хорошей жизни от неё муж убежал? Допекла его, - сказал на это Пяткин.
       - А может, и нужна ему именно Зинка? - не сдавалась Света. - Кто знает, где найдёшь, а где потеряешь? А что касается Зины и её мужа, то ещё не ясно, кто кому хребет переел. Ревнивый был Колька до невозможности. На учительский педсовет даже не отпускал. Вот так мужик!
       Санька со Светой заспорили, а Андрей улыбнулся. Начинался новый этап в его жизни.
       Вот таким образом и попал он в районный центр, где проживала бедная Наташа, спокойно и размеренно, не подозревая, что уже в скором времени нарушатся ее спокойствие и одиночество, и ворвется в её жизнь, свалится на её голову певец и музыкант, сочинитель песен Андрей Свиридов по кличке Шуруп.
       Андрей поселился на квартиру к бывшей активной участнице художественной самодеятельности района, а ныне техничке Дома культуры бабе Паше. Та выделила Андрею отдельную комнату, строго наказала "не шляться по столовым", а питаться с её стола.
       - Много не возьму, не бойся, - сказала она новому культработнику. - Картошка, солонина есть, хлеб я сама пеку. Перезимуем.
       Баба Паша для безденежного Андрея была просто находкой. Она жарила ему кабачки на сале, стряпала блины с творогом и большие мясные манты, не говоря уже о щах, борщах и супах.
       У бабы Паши был сын Валентин, который, дослужившись до большого начальника в краевом центре, к старушке-матери наведывался один раз в два года, не нуждаясь ни в её овощах, ни в сале-мясе. Старушка была несколько обижена этим, скучала по внукам, которые практически её не знали, и всё, что у неё накипело на этот счёт, высказывала вечерами Андрею во время просмотра телевизора.
       Примерно с месяц жил он у бабы Паши. Разъезжал по колхозам и совхозам, по полевым станам в составе агитационной бригады с популярным по всей России названием "Глобус", наяривал на баяне и подпевал трём женщинам и самому директору ДК. Женщины, две из которых были молодые, а третья - жена директора, выступали в старинных русских сарафанах, директор и Андрей были в косоворотках, шароварах и подпоясаны красными поясами с тесёмками. В репертуаре "агитчики" использовали в основном частушки прошлых лет, но были и новые, которые директор ДК Степан Петрович сочинял не без помощи Андрея.
       Нельзя сказать, что в районном центре совсем не бывало никаких молодёжных мероприятий: по воскресеньям проходили в ДК дискотеки, где молодёжь развлекалась под магнитофон. Но это было совсем не то, что "живая" музыка, по которой скучал Андрей. Это прекрасно понимал Степан Петрович и всячески старался способствовать стремлению Андрея создать вокально-инструментальную группу. Они вместе ездили по сельским клубам, собирали списанные музыкальные инструменты, разговаривали с преподавателями музыкальной школы, с ребятами из СПТУ.
       Усилия культработников не пропали даром - им удалось собрать и отремонтировать две электрогитары, ударные инструменты. В комплектовании музыкальными инструментами пообещали содействие заведующий районным отделом культуры и директор крупнейшего совхоза района. В общем, работа шла и вечерами. Андрей подолгу пропадал в ДК, возвращаясь домой уже ближе к полуночи. Баба Паша не ложилась, пока не убеждалась, что Андрей поужинает. Только проконтролировав это мероприятие, она со спокойной душой отходила ко сну.
      
       ИМЕНА.
       ИМЯ ВТОРОЕ
       Декабрь 2001 года.
       Ещё одно женское имя идет со мной рядом по свету. Причём постоянно и независимо от меня. Оно возникло в моём сознании гораздо раньше, чем-то, первое, и его вполне можно поставить на первое место, а то первое на второе и это тоже будет правильным. Лена. Так зовут мою младшую сестру, так звали первую девочку, что понравилась мне в школе, так звали мою первую жену, так, по воле судьбы, зовут жену сына. Более того, так зовут женщину, при виде которой у меня перехватывает дыхание и которая, при определённых обстоятельствах могла стать мне самым близким человеком. Но пока не стала. Как будет дальше: не знаю. Роман закончится - жизнь продолжится. А пока она продолжается - будут случаться, и писаться новые романы и всё может быть...
       А та девочка по имени Лена, что училась со мной в маленькой деревянной начальной школе, а потом перешла в новую - среднюю, и снова оказалась в моём классе. Ещё на четыре года. Влечение моё к ней продолжалось, наверное, года два - два с половиной - не больше, но казалось вечностью в детские годы. Случилось это неожиданно: мы классом выходили на прогулку, а потом вернулись на урок. Я сидел в среднем ряду, а она в третьем, по диагонали и чуть впереди от меня. Мы расселись по-детски возбуждённые, после выхода на свежий воздух и я неожиданно взглянул на неё, раскрасневшуюся, немного взлохмаченную, с косичкой, спадающей на правое плечо и понял...
       Нет. Я ничего не понял. Я ощутил какое-то непонятное влечение к ней и подумал, что она лучше всех других девчонок в классе. Дома, когда меня принудили делать домашнее задание, я снова вспомнил о ней, уже сравнивая с девчонками нашего двора. После, когда я ходил по улицам, то отмечал, что с ней не может сравниться в городе ни одна её сверстница. За все то время, которое я был увлечён Леной из моего класса, я не подал ни малейшего вида, что неравнодушен к ней. Причем нигде и никогда. Она была моей тайной любовью. В то время я обожал всякие тайны, читал соответствующие книжки типа: "Приключения Тома Сойера", "Таинственный остров", "Плутония" и, пробегая глазами по печатным строкам веющих дальними странами страниц, улетал мысленно в эти страны и не хотел возвращаться в реальную жизнь. Может быть тогда, ещё подсознательно у меня появилась тяга к писательству: к созданию мира своих собственных героев. Выдумать мир, заключить его под обложку книги и пригласить туда своего читателя. Лена была частью того не реального мира, тайной, которую нельзя доверять никому. Таковой она и осталась. Потом мне нравилась Наташа, потом Катя, ещё какие-то девчонки. А потом появилась Лена. Явилась и заслонила собой остальных. Три года она была рядом со мной. Под одной крышей, под одной фамилией, родила мне сына. Но однажды ушла морозным январским утром и не вернулась. Её тело привезли через несколько дней, точнее то, что осталось после трагического события. А душа билась рядом, бессильно пытаясь соединиться, и вернуться в мир, где остались муж, сын, мать... Красное платье скрывало последствие трагедии, под глазами виднелись синие круги... Она ушла, забрав у меня что-то такое, о чем ни я и никто другой не знал и не знает. Ровно десять лет я жил вдовцом. Одиноким, холостым, не женатым - как угодно. Все мои попытки найти подругу жизни оканчивались ничем. Все усилия людей пытающихся способствовать этому, терпели крах. Почему? Никто не может дать объяснений. Ровно через десять лет заклятие оставило меня. Это тоже никто не смог объяснить.
      
       В ДЕНЬ ТВОЕГО РОЖДЕНИЯ
       Август 1990 года.
       Десятого августа день твоего рождения. В этот год тебе исполнилось бы тридцать, но вот уже семь с половиной лет тебя нет с нами. Я давно не был на кладбище и в этот год, оказавшись по стечению обстоятельств в родном городе, не мог не задержаться на денёк-другой, и не сходить на могилку в день твоего рождения. Со мной засобирался сын - девятилетний, аккуратный мальчик, все эти годы воспитывающийся у бабушек и здорово соскучившийся по редко наведывающемуся к родительскому гнезду отцу. Тебя он не помнит совсем, меня знает плохо - бывало, не видел по полтора-два года, но узнает сразу и по моему приезду не отходит от меня, то и дело повторяя: "Папа, папа". Мамой он зовет одну из бабушек - мою мать.
       - Папа, а можно я сам для молодой мамы цветы выберу? - спрашивает он меня, когда мы приходим на цветочный рынок, и, получив согласие, деловито спрашивает цветочниц:
       - Белые розы есть?
       Белых роз нет, и мы покупаем красные.
       - Ты бывал уже на кладбище, Саша?- задаю я вопрос сыну.
       - Был. С мамой один раз и один раз с бабой Шурой,- утвердительно кивает он.- Мы сажали цветы на могилке молодой мамы, а я нарисовал маму в красном платье, и папу-моряка и положил под камушек, но портрет папы унёс ветер, а маму размыло дождём.
       "О Господи!- задумываюсь я.- Меня действительно носит, словно ветром по свету, а тебя омывает дождём, забрасывает снегом, мимо тебя бегут весёлые журчащие ручьи и расцветают цветы на могилке..."
       - Когда ты, папа, был моряком, то, проезжая мимо нашего города, увидел на вокзале молодую маму и влюбился в неё, - продолжает говорить сын, и я с интересом слушаю его.
       Я никогда не служил на флоте и не ходил на катерах и баржах, но тебя я действительно встретил на вокзале. Ты поджидала поезд, на котором должен был приехать твой приятель, а я со своим приятелем пытался достучаться в двери закрытого ресторана.
       Своего приятеля ты не дождалась, а я не достучался в ресторан и потерял своего товарища, но зато мы познакомились. Правда, вначале ты была не в восторге от нашей встречи и мое настойчивое желание познакомиться, приняла настороженно. Даже попыталась убежать. Я же, преследуя тебя, споткнулся в темноте обо что-то лежащее на асфальтовой дорожке, упал и разодрал гачу брюк. Это тебя здорово рассмешило. Так мы познакомились.
       - Потом, папа, ты уплыл в море, а мама тебя ждала...
       Мне никогда наяву не приходилось видеть море, всё больше путешествовал по большим городам, тайге, да степным просторам, но я помню, как мы с тобой собирались к морю, однако этой поездке не суждено было осуществиться...
       А фантазия у сына все разыгрывается...
       - Корабль, на котором ты плыл, попал в бурю, и его разбило о скалы, а тебя выбросило на остров. Когда буря затихла, ты, папа, построил себе лодку, вместо паруса натянул тельняшку и поплыл обратно, а когда доплыл до берега, мама встречала тебя с цветами.
       - А что было потом?
       - А потом мама вышла за тебя замуж.
      
       ... На кладбище тихо и малолюдно. За годы моего отсутствия в родном городе, последняя обитель для бренных людских тел, заметно расширилась. То и дело на крестах, памятниках, тумбах я встречаю фотографии знакомых мне ранее людей. Вот одноклассник Володька Рубахин. Боже! Похоронен два года назад! А вот фронтовик дядя Степан. Всю жизнь он работал вахтером на заводе, любил выпить, и с каждой получки угощал ребятишек дорогими конфетами. А это кто? Неужели первая красавица нашего двора Любка-морковка?! На фото её и не узнать. Все мальчишки-подростки нашего двора в свое время были влюблены в тебя - весёлую и ветреную. Царство тебе Небесное. Спи спокойно. Никто теперь не потревожит тебя...
       Вот и твоя могилка. Позолоченная оградка видна издалека. Заходим. Ты внимательно смотришь на нас с фотографии - на возмужавшего мужа и подросшего сына. В первый раз мы вместе пришли к тебе. Ах, Лена, Лена, ты мелькнула в этой жизни вспыхнувшей яркой, но быстро сгоревшей звездой...
       Сын аккуратно кладёт к памятнику цветы и внимательно рассматривает фотографию.
       - Папа, а мама смеётся?- спрашивает он меня.- Баба Шура говорит, что да, а тетя Лариса, что нет, не смеётся...
       - Улыбается,- говорю я.
       - И я тете Ларисе сказал, что улыбается. Разве мама не будет улыбаться мне?
       ... По пути домой сын рассказывает о том, как он ездил с дедом на рыбалку и поймал огро-о-ом-ную, как он говорит, рыбину.
       - Как акула. Во какая! - сын разводит руки, как заправский рыбак. Я улыбаюсь и ничего не говорю.
       "Боже! Куда еду? Зачем? Куда и кто или что тянет меня снова в дорогу? Подальше от родительского дома, от сына, от матери, от родных и знакомых, от дорогих моему сердцу улиц, двориков, могил? Куда?"
      
       ... На вокзал идут меня провожать мать с Сашей.
       - Когда теперь приедешь?- спрашивает мать.
       - Даже не знаю,- вздыхаю я.- На следующее лето, наверное...
       - А ты возьмёшь меня к себе в гости, папа?- задает вопрос сын.- Насовсем я не хочу уезжать от мамы, а в гости бы поехал. Возьмёшь?
       - Возьму, Саша...
       - Правда?
       - Правда...
       - Мама, папа на следующее лето возьмёт меня к себе в гости. Ты меня отпустишь?
       - Отпущу, - невесело говорит мать, в её глазах слёзы.
       ... Поезд медленно отходит от платформы, и мать с сыном машут мне вслед. Я киваю им из окна, грустно улыбаясь и думаю о том, что хорошо, что сын не чувствует себя сиротой.
       Пока не чувствует...
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       Продолжение
       Сентябрь 1988 года.
       ***
       Время шло, как принято говорить, размеренно, и Андрей уже стал привыкать к этой размеренности, и, наверное, привык бы, если бы однажды в Дом культуры не заглянула пожилая корреспондентка местной газеты Валентина Петровна. Она освещала вопросы культуры и образования в районной прессе и знала всех работников культуры по именам, и, естественно, инициативный новичок сразу же попал в поле её зрения.
       Надо сказать, что Валентина Петровна была своеобразным человеком. В молодые годы жила весело: участвовала во всех комсомольских мероприятиях, учительствовала, дружила с парнями, однако осталась одинокой и теперь, перестроившись, вела непримиримую борьбу с пьянством и алкоголизмом, уважала деловых, увлечённых людей, но среди коллег и знакомых считалась немного странной. Эту странность в её поведении заметил и Андрей: когда Валентина Петровна задавала ему вопросы, а он отвечал ей полушутя, она заливалась таким громким басистым смехом, что окружающие невольно вытягивали лица в удивлении.
       После знакомства с Андреем Валентина Петровна зачастила в ДК по вечерам, пыталась вначале вникнуть в творческий процесс, а примерно через неделю запросто заявила Андрею, что он ей нравится, и она хочет познакомить его со своей соседкой. Андрей принял её заявление вначале за шутку, а потому отреагировал соответственно.
       - А на каком этаже невеста живёт? Не высоко прыгать будет, когда законный муж заявится? - шутя, спросил он.
       - На первом. Так что прыгать не придётся, - ответила она серьезно и одобрительно похлопала Андрея по плечу: мол, ценю шутку. - А что? Зима не за горами: у бабушки там дрова готовить нужно, а у Натальи ничего не надо - придёшь с работы, приляжешь на диване и смотри телевизор - плюй в потолок. Наташка девчонка хорошая, но несчастливая, обманул её Сашка и сам в бабах запутался. Сейчас он далеко отсюда. А Настя у неё просто чудный ребёнок. Давай я тебя отведу к ней?
       - К кому, к Насте? - попробовал продолжить шутку Андрей, но Валентина Петровна сделала лицо ещё более серьёзным.
       - К Наталье.
       - А она согласна, чтобы ей постояльца привели?
       - Будет согласна. Никуда не денется. Она сейчас в детском саду работает, поэтому зайду к ней вечером - предупрежу, что завтра придём. Понял?
       Андрей промолчал, но задумался.
       - Чего она от тебя хочет? - спросил его Степан Петрович, когда Валентина Петровна удалилась.
       - Сватает.
       - За кого?
       - Да за какую-то Наталью из детского сада.
       - Ты смотри поосторожней с ней, а то найдёт тебе такую же, как сама, - сказал директор ДК и покрутил у виска указательным пальцем.
       Тут как тут оказалась баба Паша.
       - Наташа хорошая девчонка, - сказала она, - даром что брошенка. Я её знаю. Слышала, о ком Валентина Петровна говорила. Не бойся, я тебе, как сыну, плохого не пожелаю. Она спокойная, ты парень смирный - пойдёт у вас дело. Совместный, глядишь, ребёнок народится.
       - Да я разве против того, чтобы Андрей осел у нас? - сказал директор. - Кадр он для нас ценный, а если ещё семьей обзаведётся и квартирой... Я и мечтать об этом не смею.
       Весь вечер, до того как лечь спать, баба Паша без умолку рассказывала Андрею о Наташе, о её сестре, активной в прошлом комсомолке, проживающей в дальнем хозяйстве, о матери-труженице, живущей в двенадцати километрах от райцентра.
       Она говорила так, будто вопрос о совместной жизни Андрея и ни разу не виденной им Натальи уже решён, что Андрей поддался её настроению и подумал о том, что, видимо, встречи с этой женщиной ему никак не избежать.
       ***
       Следующего вечера Андрей ждал с опаской и любопытством. Валентина Петровна зашла за ним ровно в шесть вечера.
       - Ну, пошли, жених! Или испугался? - едва войдя, выпалила она.
       - Кто? Я? Плохо вы меня знаете.
       - Тогда давай побыстрее собирайся. У меня времени мало - дома стирка ждёт, хлеба купить надо. Пошли.
       Они вышли из ДК и направились по центральной улице села. По пути Валентина Петровна купила в гастрономе булочек и вермишели. Андрей постоял возле витрины, решая, купить или нет торт к чаю, но Валентина Петровна потянула его за руку:
       - Не трать зря деньги, может, ещё тебе невеста не понравится.
       Не без волнения подходил Андрей к дому, где жила Наташа.
       - Дома ли она на беду на нашу? - сама себя спросила вслух Валентина Петровна и громко засмеялась. - Обещала быть дома. Если не испугалась, конечно. Ты-то как? Коленки не дрожат?
       - Ой, и не говорите, - попробовал пошутить Андрей, - сейчас эпилепсия заколотит.
       ***
       Наташа тоже в этот вечер собиралась затеять стирку - залила на кухне в ведро воды, опустила туда кипятильник. Она также чувствовала какое-то беспокойство в душе и не могла до конца понять: пошутила ли соседка, обещая ей привести жениха, или же говорила обо всем на полном серьёзе. После шести вечера она отправила Настю поиграть к соседям и, готовясь к стирке, то и дело подходила к окну. По улице и на автовокзальной площади сновали по делам и в ожидании транспорта люди. Валентина Петровна не показывалась, и Наташа уже стала подумывать о том, что та всё-таки пошутила. Она налила из-под крана в ковш воды и стала поливать стоявшие на подоконнике цветы.
       В дверь позвонили неожиданно. Наташа знала, что это может произойти с минуты на минуту, но в глубине души надеялась, что этого всё же может и не произойти...
       Она замерла с ковшом в руке, постояла без движения и даже без дыхания несколько секунд. "Тук-тук-тук", - учащенно застучало её сердце. Второй звонок - непривычно длинный - вывел её из оцепенения, и она пошла открывать.
       На лестничной площадке стояли сияющая Валентина Петровна и молодой человек в чёрной кожаной куртке.
       - Можно? - спросила хозяйку Валентина Петровна и, не дожидаясь ответа, проследовала в прихожую, парень тоже несмело переступил порог.
       - Это Андрей, - представила Валентина Петровна, - а это Наташа.
       - Очень приятно, - сказала Наташа, - проходите в комнату.
       - Проходи, Андрей, - потянула за рукав гостя Валентина Петровна, - не стесняйся. Наташа своя девчонка. Правда, Наташа?
       Наташа смутилась. Валентина Петровна по-хозяйски села на диван. Наташа присела рядом. Андрею предложили стул у стоявшего возле стенки стола.
       - Я вас тут введу немного в курс дела и пойду. Дальше без меня разберётесь. - Валентина Петровна откинулась на спинку дивана и закинула ногу на ногу. - В общем, Наташа, Андрей песни сочиняет и поёт прекрасно. Я слышала. Так что зимой скучать не будешь - ляжете вдвоем на этом вот диване и будете петь. А Наташенька у нас, Андрюша, хорошо готовит. Помню, как она меня булочками угощала.
       - Шаньгами, - поправила сваху Наташа.
       - Ах, да. Шаньгами. Объедение. Голодным здесь не будешь, Андрюха. Будешь жить не хуже, чем у бабы Паши. Понял?
       Андрей глянул на Наталью, та опустила глаза.
       - Ну что молчите-то? - продолжала брать на себя инициативу Валентина Петровна, - может, мне уйти?
       - Подождите, я чай согрею, - сказала Наташа.
       - Некогда мне чаи распивать, - Валентина Петровна подмигнула Андрею, поднимаясь, - я попозже зайду.
       Наташа проводила соседку до двери, вернулась в комнату, снова присела на диван.
       - А вы заканчивали что-то? - спросила тихо она.
       - Культпросветучилище. Хоровой факультет.
       - А почему именно хоровой? - улыбнулась Наташа.
       - А потому что, кроме режиссерского и хорового, никаких других факультетов в нашем училище не было. Хоровой ближе к эстраде, чем режиссерский, вот я и пошел на хоровой.
       - А я сельхозтехникум закончила. Отделение зернообработки. Три месяца поработала на хлебоприемном пункте, до декретного отпуска, а потом в садик пошла: чтобы ребенка в ясли устроить. И не жалею. На ХПП такая грызня была - бабы друг друга буквально "съедали", а в садике дружно живём. Дни рождения вместе после работы отмечаем, праздники.
       - Не скучаете, в общем? - не то спросил, не то проконстатировал Андрей.
       - Да. Некогда скучать. А вам ваша работа нравится? Валентина Петровна говорила: с агитбригадой по полевым станам разъезжаете.
       - А-а, - Андрей махнул рукой, - с агитацией этой... Суета всё. Я поп-музыку люблю, эстраду. Глухо здесь насчёт этого.
       - Да, у нас дыра настоящая. Никогда ничего путного не было, разве что духовой оркестр. И что вас в наши края занесло?
       - Судьба, видимо...
       - А вы что, в судьбу верите?
       - Верю. От неё, голубушки, никому не суждено уйти. И обмануть её никому не под силу.
       - А я не верю. Всё в мире состоит из случайностей. Вот и вы случайно попали в наше село, случайно попались на глаза Валентине Петровне, она случайно привела вас ко мне, я случайно в это время оказалась дома. Хотя хотела к соседке уже уходить.
       - А не кажется вам, что сеть случайностей - это уже закономерность?
       Наташа пожала плечами.
       - Интересная эта корреспондентка, - соседка ваша, - сказал Андрей о Валентине Петровне, - всё у ней запросто.
       - И не говорите. Давай, говорит вчера мне, я тебе, Наталья, мужика приведу. Я её спрашиваю: как? А она: да просто, приведу, и всё, жалко парня - у бабушки на квартире живёт, питается, как попало, а талантлив...
       - Ну, уж талантлив... - смутился Андрей.
       - Она так и сказала: талантлив и менестрель. А вы, правда, песни сами сочиняете?
       - Да так, - махнул рукой Андрей. - Несерьёзно это. Для того чтобы стать популярным исполнителем или поэтом-песенником, нужно в Москве или Питере жить, а здесь - баловство одно.
       - Ну, а если для души? Для души можно хоть где сочинять. Правда, ведь?
       - Конечно, только хочется большего. Большего, понимаете? Тем более что знаешь про себя, что способен на большее.
       - Ну, какие ваши годы? Еще выйдете с микрофоном на сцену в концертной студии "Останкино" в программе "Песня года".
       Андрей и Наташа засмеялись одновременно.
       - Чай пить будем? - спросила хозяйка.
       - Да нет, наверное. В другой раз я с тортиком приду. Если можно, конечно. А сейчас пойду, бабушка Паша беспокоиться будет.
       Андрей поднялся, Наташа тоже.
       - А я люблю торт, - сказала Наташа. - Приходите, будем рады. И гитару приносите. Вы споете, а мы послушаем.
       Андрей хотел что-то сказать, но входная дверь с шумом отворилась, и в комнату вбежала девочка лет четырех в голубеньком платьице, с косичкой и большим белым бантом.
       - Мама! - крикнула она. - А тётя Оля...
       Она осеклась, увидев незнакомого дядю, и замерла на месте.
       - Что, Настенька? - улыбнулась Наталья, - испугалась? Не бойся, дядя хороший. Ну, иди ко мне.
       Настя подошла к матери и протянула ей маленькую куклу.
       - Вот. Тётя Оля подарила, - она прижалась к Наталье и стала внимательно рассматривать гостя.
       - Ну, всего хорошего, - сказал Андрей, направляясь к выходу.
       - До свидания, - ответила Наташа, и в это время на кухне в ведре закипела вода - хлынула через край и побежала по полу.
       ***
       - Ну, как? - прямо с порога спросила Андрея баба Паша.
       - Да ничего. Только худая уж больно.
       -- Раньше она такой не была. Роды у ней тяжело проходили, да и переживала. Сашка-то, дурак, этот художник-недоучка, ребёнка никак не хотел поначалу своим признавать. Попил он ей крови... А она понравится тебе. Жизнь спокойная будет: быстро раздобреет. Ну что, к ней жить пойдёшь? О чём договорились?
      - Да пока ни о чём. Не всё сразу же. Надо ещё пару раз в гости сходить, а потом уж решать, - ответил Андрей, снимая куртку в прихожей.
       - Чует моё сердце: уйдёшь ты скоро от меня, - вздохнула баба Паша, - и опять я буду одна: ни поговорить не с кем, ни пожаловаться некому... Не везёт мне на квартирантов. До тебя корреспондент один жил, так тот и месяца у меня не простоловался, Валентина Петровна его через две недели после приезда женила на одной учительнице. И вот снова она у меня квартиранта уводит.
       - Так, значит, я не первый, кого сватает Петровна?
       - Какой первый! - воскликнула баба Паша. - Десятый! У неё это сватовство здорово получается, и всегда она знает, кого с кем свести. Гордится здорово тем, что кого она свела - все живут семьями, ни одного развода. Она и редактора районной газеты в своё время познакомила с женщиной из Дома быта. Теперь у Иваныча уже двое ребятишек. А сюда приехал - хандрил, уезжать хотел. Теперь же, как говорят: "и палкой не выгонишь". И тебя здесь окрутят. Хотя, как я посмотрю на тебя, ты не такой, как наши мужики. Ты - птица вольная.
       ***
       Андрей не сомкнул глаз всю ночь. Нельзя было сказать, что Наташа произвела на него впечатление, но в данной ситуации, когда на руках у него не было ни документов, удостоверяющих личность, ни даже трудовой книжки, он понимал, что выбирать ему не приходится. Андрей временами чувствовал себя подлецом: как будто обманывал молодую девчонку - обещал жениться, а сам, что называется, "делал ноги". Ну а вдруг, несмотря ни на что, Наташа окажется для него той самой единственной, которая нужна ему сейчас и до конца жизни? Вдруг именно она та, которая сможет понять, простить, ждать? Да, ждать. Ибо Андрей был уверен в том, что рано или поздно его бега прекратятся и ему придётся быть либо повязанным где-нибудь милицией, или же прийти самому с повинной. Тюрьмы и зоны ему не избежать. А когда находишься там, сердце согревает мысль о том, что тебя кто-то любит или хотя бы ждёт.
       Он встал рано: приготовил себе яичницу, помог бабе Паше по хозяйству - покормил кур и поросёнка.
       - Не спал сегодня, - догадалась баба Паша. - Утро вечера, говорят, мудренее. Что решил-то?
       - Ой, не знаю, баб Паш. Сегодня, наверное, в гости не пойду, а до завтра решу всё. Завтра у меня день рождения ко всему.
       - Ну, как знаешь, - вздохнула баба Паша.
       День выдался суетливым. С утра Андрей со Степаном Петровичем ходили к директору совхоза, обещавшему купить им клавишную музаппаратуру японской фирмы "Ямаха". Директор обещание подтвердил, сказав, что как только закончится уборочная страда, "Ямаха" в ДК будет. Затем они прослушивали игру на гитарах молодых ребят-пэтэушников, а после обеда директор попросил Андрея помочь ему размолоть мешок зерна. Возвращаясь с мельницы, Петрович купил бутылку водки, и пригласил Андрея в гости. Андрею уже приходилось бывать у директора. По концертам он был знаком с его женой Галиной и уже познакомился с двумя дочерьми - Марьей и Ксюшей. Девчонки учились в школе - Маша в шестом, а Ксюша в третьем классе.
       Пока Галина готовила на кухне ужин, Степан Петрович с Андреем затеяли баню: натаскали воды, растопили котел, выпили по стопке в гараже. Вечером мылись, парились, пили водку и домашнее пиво, смотрели по телевизору футбол - розыгрыш европейских кубков, ели плов и жареные кабачки, разговаривали до полуночи.
       Когда Петрович узнал, что у Андрея завтра день рождения, он нырнул в погреб и достал бутылку самогона, а затем дал команду жене: расстелить Андрею постель в зале на диване.
       - У меня переночуешь. Куда на ночь пойдёшь. Места хватит.
       Эту ночь Андрей спал, как младенец, а весь следующий день обдумывал, как поступить вечером, и решил полностью положиться на судьбу.
       Прихватив гитару и купив торт, он после шести вечера направился к дому Наташи.
       На первый звонок в дверь ответа не последовало, он позвонил ещё раз - тишина. "А может быть, это и к лучшему, - подумал он, - не судьба". Андрей уже было собрался выйти из подъезда, как услышал сверху:
       - Не открывают? - по лестничным ступенькам спускалась Валентина Петровна. Одета была она в спортивный костюм, голова повязана лёгкой косынкой.
       - Она, наверное, у соседки. Вчера тебя не было, и бедная женщина подумала, что ты разочаровался в ней. Отвечай: почему так быстро позавчера ушёл? Я через час пришла, а тебя уже и след простыл.
       - Ну, так меру надо знать, Валентина Петровна, - нашёл, что ответить на замечание свахи Андрей.
       - Да. Ну ладно, помогу тебе сделать ещё один шаг.
       Валентина Петровна нажала кнопку звонка соседней квартиры, и когда через несколько секунд, никто не открыл, позвонила нетерпеливо ещё и ещё. Дверь отворилась, и из-за неё показалось испуганное лицо Натальиной соседки Ольги.
       - Давай сюда Наталью, - приказала ей, не давая опомниться, Валентина Петровна, - мы знаем: она у тебя.
       - Сейчас, - часто заморгала глазами Ольга и закрыла двери.
       - А я думала, что вы больше не придёте, - Наташа вышла тут же.
       Сегодня она, как и Валентина Петровна, была в спортивных штанах и футболке.
       - Да ты что, Наташа, как он не придёт. Ты мужиков, видимо, плохо знаешь: им паузу выдержать нужно, показать свою независимость. Это он с виду невозмутим, а сам, небось, целые сутки только и думал, как бы тебя увидеть поскорее. Ты его не обижай, он парень у нас скромный.
       Валентина Петровна громко захохотала, и Ольга с любопытством снова выглянула из-за двери.
       - Ну, пойдёмте, - пригласила Наталья, открывая ключом замок своей квартиры, - вы, Валентина Петровна, с нами?
       - Да нет уж, я думаю, что сегодня разберётесь без меня, правда, Андрей?
       Тот пожал плечами и шагнул через порог квартиры вслед за Натальей.
       - Счастливо, - бросила им вслед Валентина Петровна.
       - Сегодня уж точно без чаю не уйдете, - сказала Наталья, приглашая Андрея на кухню. - Тем более, я вижу, вы с тортиком пришли.
       - Да. Сегодня у меня день рождения как раз.
       - Серьёзно? А покрепче вы ничего не прихватили?
       - Да как-то постеснялся.
       - Ну и правильно. Мы лучше чаю попьём, музыку послушаем, правда?
       - Правда. А дочка-то где?
       - У соседей. Пусть поиграет до передачи "Спокойной ночи, малыши".
       Пока Наташа ставила чайник, Андрей настраивал гитару.
       - А может, на "ты" перейдём? - спросил он неожиданно, так что Наташа не сразу нашлась, что сказать.
       - Давайте попробуем.
       - Давай. Я вообще не люблю церемоний, - сказал Андрей и напел:
       Сгорела осень золотая,
       Пришла зима, и снегопад
       Шёл долго-долго, разделяя
       И отдаляя нас. Назад
       Ты не смогла уже вернуться,
       И эти новые снега
       Припорошили память, чувства,
       Нас разбросав по берегам.
       Остались письма без ответа,
       И телефонные звонки
       Тебя преследовать по свету
       Не успевают и гудки.
       Разрежут комнату пустую
       И разошьёт мороз окно,
       И вновь по памяти рисую,
       Я краски взяв и полотно...
       - Твоя песня? - спросила Наташа, еще неуверенно произнося слово "твоя".
       - Моя. Одна из ранних.
       - И стихи твои?
       - И стихи, и мелодия. Правда, в обработке одного слепого музыканта. От рождения слепого.
       - Надо же, - удивилась Наташа. - И почему талантливым людям в жизни не везёт: то рано умирают, то живут калеками...
       - Не везёт - это -- правда, - согласился Андрей и продолжил:
       Тебя. И имя повторяю -
       Плохой художник и поэт,
       Но не смогу и кисть роняю -
       Вновь не закончен твой портрет.
       Потом, всю ночь гляжу на звёзды
       Не в силах справиться с тоской,
       А утром покупаю розы
       И целый день живу тобой.
       - А почему песня про художника? - спросила Наталья.
       - Сам не знаю. Захотелось, чтобы художник был героем песни, вот и написалось про художника. Может, самому мечталось картину нарисовать, а таланта не хватило.
       - А я за художником замужем была, - сказала Наташа и внимательно взглянула Андрею в лицо.
       - Я знаю, - спокойно отреагировал тот, продолжая перебирать струны.
       - Валентина Петровна сказала?
       - Она.
       - Ну, всё доложила, - улыбнулась Наташа, - хотя правильно, должен же ты знать, откуда у меня ребёнок.
       Наташа разрезала торт, сняла с газовой плиты чайник.
       - Кофе будешь пить или чай?
       - Все равно.
       - Тогда кофе. Иди мой руки.
       Андрей отложил гитару, поднялся, прошел в ванную, вымыл руки. Заметил, что кран на кухне не держит воду, и она течет тонкой струйкой.
       - У тебя резина толстая дома есть? - спросил он хозяйку, снова садясь на табурет возле кухонного стола.
       - Была где-то. А зачем?
       - Кран починить нужно.
       - Потом. Именинников мы работать не заставляем. Завтра придешь и починишь. А сегодня вечер отдыха. Идёт?
       - Идёт, но только дело-то это минутное. Можно после кофе и работой заняться.
       - После кофе с тортом ты будешь петь, а я оценивать твое исполнение, ясно?
       - По пятибалльной системе? - улыбнулся Андрей.
       - Зачем по пяти, по десятибалльной, - Наташа лукаво подмигнула.
       "Видимо, здорово соскучилась по мужику, - отметил про себя Андрей, - придется оставаться ночевать".
       - Ну, с днём ангела, - сказала Наталья, разлив кофе по маленьким фарфоровым кружкам и поднимая одну, словно бокал с шампанским.
       - Спасибо.
       - И сколько стукнуло, если не секрет?
       - Ой, не говори. Двадцать пять уже.
       - А мне через две недели двадцать три будет. Приглашаю.
       - Приду обязательно. Спасибо за приглашение.
       Едва они приступили к кофепитию, как в прихожей раздался звонок, и Наташа пошла открывать дверь.
       - Кого там ещё принесло?
       Зашла соседка.
       - Наташа, у тебя черные нитки есть? - задавая вопрос Наталье, Ольга скосила взгляд на Андрея. Вслед за ней вбежала Настя. Сегодня она была в желтом платьице и с желтым бантом. Увидев Андрея, она снова замерла, но на сей раз быстро вышла из оцепенения и вприпрыжку проследовала в комнату.
       Наташа стала искать нитки, а Ольга остановилась в прихожей и продолжала метать взгляды в сторону Наташиного гостя.
       - Может, с нами кофейку с тортиком, - предложил ей Андрей.
       - С удовольствием, - сразу согласилась Ольга и крикнула в комнату: - ладно, Наташа, потом найдёшь.
       Прихватив из комнаты два стула, Наташа усадила за стол Ольгу с Настей, налила им кофе.
       - А мы день рождения отмечаем, - сказала Наташа, как бы между прочим.
       - Поздравляю, - отозвалась Ольга мгновенно и улыбнулась Андрею. - У вас что, безалкогольный вечер?
       - У нас кофепитие и тортоедение без употребления спиртного, - объяснил ей Андрей, отметив про себя, что Ольга довольно симпатичная, лет двадцати дамочка, чрезмерно любопытная и общительная.
       - Вкусный торт? - спросила Наталья дочку.
       - Ага, - закивала головой та, - это дядя принёс?
       - Дядя Андрей, - пояснила Наталья.
       - А он что, моим папой будет? - не долго думая, полюбопытствовала Настя.
       На несколько секунд наступила тишина. Наталья слегка покраснела, Ольга осторожно поставила фарфоровую кружечку на стол, Андрей поднял глаза, и посмотрел в потолок.
       Наталья подала дочери большой кусок торта и отправила погулять:
       - Иди, поиграй с Галочкой, тортом её угости.
       Настя нехотя слезла со стула.
       - Можно, тётя Оля, к Галочке? - спросила она Натальину соседку.
       - Можно. Иди, там открыто, - разрешила Ольга.
       Неловкость не проходила, стоя преградой к дальнейшему общению. Андрей понял, что нужно брать инициативу на себя, и взял гитару.
       Я куплю тебе дом
       У пруда в Подмосковье,
       И тебя приведу в этот собственный дом,
       Заведу голубей,
       И с тобой, и с любовью
       Мы посадим сирень под окном - напел он.
       А белый лебедь на пруду
       Качает павшую звезду,
       На том пруду,
       Куда тебя я приведу.
       Андрей повторил припев еще раз и посмотрел на слушателей. Наташа сидела, подперев подбородок обеими руками. Ольга же, открыв рот, казалось, ловила каждое слово Андрея.
       Когда Андрей закончил и убрал руку со струн гитары, Ольга зааплодировала.
       - Это, к сожалению, не моя песня, - сказал исполнитель, - я до таких ещё не дорос.
       - Зато исполнение отменное, - оценила Наташа, - правда, Оля?
       - Вы настоящий певец. Вам по телевизору петь нужно -- ещё более хвалебную оценку дала соседка и попросила: - научите меня на гитаре играть.
       - Охотно, - согласился Андрей.
       В дверь снова позвонили. Пришёл Ольгин муж, водитель самосвала Коля.
       - Николай, - представился он Андрею.
       - Андрей.
       - Ты что тут расселась? - спросил Коля жену. - Корми мужа, с работы пришёл. Варила что?
       - Суп варила. На плите стоит, - ответила Ольга, поднимаясь. - Без меня поесть не можешь? Прямо из дому не выйти, в гости не зайти.
       - Ты только и делаешь, что к Наталье в гости ходишь. Целыми днями и вечерами.
       Соседская чета, продолжая словесную дуэль, удалилась. Через минуту пришла Настя. Наташа включила телевизор, и они перешли в комнату.
       Садись на диван, - предложила хозяйка гостю, уходя мыть посуду. По телевизору шёл какой-то иностранный фильм. Андрей попытался было понять происходящее на экране, но к нему подсела Настя и тихонечко, чтобы не слышала Наталья, спросила:
       - Ты будешь моим папой?
       - Не знаю, - так же тихо ответил Андрей, - если мама захочет.
       - Она захочет, - убедительно сказала Настя.
       - А ты хочешь?
       - Да, - кивнула девочка и пододвинулась к Андрею поближе.
       - Красивое у тебя платье, - сказал ей Андрей, - мама купила?
       -- Не-а, - замотала головой Настя, - тетя Люба.
       -- А это кто?
       - Мамина сестра. А бантик баба подарила. Она у нас в деревне живет. И тетя Люба в деревне. Только в другой. Хочешь в гости к тете Любе?
       - Если мама возьмёт, то погостить можно.
       - Она хорошая. У них Антошка есть и Костя. А дядя Паша на машине работает.
       - Вы о чем там шепчетесь? - Наташа закончила мытьё посуды и, войдя в комнату, села рядом с Настей.
       - Настя про тетю Любу рассказывает, - пояснил Андрей.
       - К тёте Любе хочешь? - спросила Наталья дочь.
       - Угу, - закачала та головой.
       Фильм закончился, и на экране телевизора появились Хрюша со Степашкой - началась передача "Спокойной ночи, малыши".
       - Так, Настя, смотрим мультик, прощаемся с Хрюшей и бай-бай, понятно? - сказала дочери Наташа.
       - А вы что делать будете? Тоже спать ляжете? - спросила девочка, опять поставив в неловкое положение маму и её гостя.
       - А мы будем кино смотреть для взрослых, - ответила Наташа.
       - Я тоже кино хочу смотреть! - закапризничала Настя.
       - Никаких кино! Спать! - строго приказала ей мама и пошла разбирать постель в маленькой комнате.
       - А ты на диване будешь спать? - опять спросила шепотом Андрея любопытная малышка.
       - Я, наверное, домой пойду, - тихо ответил ей Андрей.
       - Не ходи, темно уже на улице. Спи у нас, мама разрешит, не бойся.
       - Ну, всё. Настя, в кровать! - прервала их доверительную беседу вошедшая Наталья.
       После программы "Время" начался ещё один художественный фильм. Теперь Андрей сидел на диване рядом с Натальей.
       - Не холодно? - спросила она, - у нас ещё не топят, а уже вторая половина сентября, ночью холодно, и мы включаем электрокамин. Включить?
       - Если хочешь. Я не замёрз, - сказал Андрей, хотя давно чувствовал, как холодный воздух стелется по полу.
       Наташа принесла электрокамин, включила и снова села рядом с Андреем. Дальше пошёл доверительный разговор. Вернее, Наташа рассказывала о том, как училась в техникуме, как отдыхала, будучи студенткой, на Байкале, как трудно рожала... Андрей слушал рассеянно, кивал головой и думал о том, стоит ли ему уходить сейчас или же дождаться, когда Наташа сделает намёк на то, что уже поздно.
       "Если она намекнёт на то, что мне пора, значит, быть нам вместе не судьба", - решил про себя Андрей.
       А время потихоньку шло. Закончился фильм, прошла передача о разведчиках времен второй мировой войны, вышел в эфир блок новостей... Вот уже по одной программе передачи подошли к концу, и Наташа переключила телевизор на другой канал. Вскоре и там закончилось время трансляции. Выключив телевизор, Наташа сладко зевнула и потянулась.
       - Поздно уже, - сказала она, - наверное, бабушка Паша закрылась, и тебе не достучаться. Могу предложить место на диване.
       Андрей пожал плечами.
       - Решено, будешь спать на диване. Сейчас постелю.
       Наташа расстелила простыню, положила подушку, ватное одеяло.
       - Готово. Извини, пойду, спать хочу, - сказала она, - завтра к семи на работу. Ложись и гаси свет.
       Андрей выключил свет, разделся и лёг.
       "Нормально, - подумал он. - Второй раз в гостях и уже с ночёвкой. Ну, кто мне завтра поверит, что я спал отдельно от хозяйки?"
       Он думал в ту ночь о многом: о матери - бедная, как она там, наверное, изошлась слезами? О ребятах из группы "Паровоз" - играют ли они теперь вместе, без него? О себе: неужто у него судьба такая - снова пройти по кругам тюремного и лагерного ада? О Наталье: что принесёт ей эта встреча с ним? Разочарование? Надежду? Любовь?
       ***
       ...Он проснулся оттого, что замёрз, - одеяло упало на пол. За окном уже появились первые проблески рассвета. Часы показывали шесть. Андрей поднялся, закутался в одеяло и прошел в прихожую, затем открыл дверь в туалет. Выйдя из него, он остановился возле комнаты, где спали Наталья с Настей. Дверь была приоткрыта, и он увидел, что Натальино одеяло сбилось в сторону, а открытые её колени покрылись от холода пупырышками, словно кожа ощипанной гусыни. Что касается Насти (её кроватка стояла в самом углу, перпендикулярно Натальиной), то та вообще отбросила одеяльце на спинку кровати, а сама свернулась в клубок. Андрей осторожно вошёл в комнату, накрыл одеялом ребёнка и подошёл к Наташе.
       - Наташа, - тихо позвал он, - Наташ...
       Наталья открыла глаза, кивнула головой, прикрыла колени.
       - Наташа, давай объединимся против холода, - предложил шёпотом Андрей.
       - Каким образом? - спросила она.
       - Под одним одеялом. Вот так. - Андрей накрыл её сверху своим одеялом, приподнял край пододеяльника и нырнул в объятия хозяйки.
      
       МОЯ ВЕРОНИКА
       Конец 70-х - начало 80 годов ХХ века.
       ***
       Когда стрелки часов приближаются к двенадцати и бледный месяц заглядывает в наполовину замёрзшее окно, Вероника, откинув одеяльце, осторожно встает. Крадучись, на цыпочках, чтобы не разбудить меня, она идёт в противоположный угол комнаты, туда, где возле телевизора стоит наша ёлка. Я не сплю: лежу с открытыми глазами и слежу за каждым её шагом. Подойдя к ёлке, Вероника садится на корточки напротив игрушечного Деда Мороза.
       - Здравствуй, дедушка Мороз! - обращается к нему вполголоса Вероника, -- Мы с тобою не виделись долго-долго -- целый год! Сегодня на тебе новая красивая шубка, совсем не такая, как в прошлом году, у бабушки. Ты снова принёс подарки? Не хитри, дедушка, не улыбайся, я уже не маленькая и знаю, что под Новый год игрушечные Деды Морозы оживают и раздают детям подарки. Пока дети спят.... А знаешь что, дедушка, подари подарок и моему папе. Ну и что, что он большой! Подари ему жужжащую бритву, а то он бреется такой, которая режет лицо, и у него потом идёт кровь. Знаешь, какой мой папа добрый-предобрый, хороший-прехороший. Мы с ним ходили в парк катались на карусели и ели мороженое, а потом он купил мне куклу Аленку и маленькую кроватку. А летом мы с ним поедем далеко, на море, и папа покажет мне настоящего дельфина, а может быть, мы даже увидим большого кита... такого большущего-пребольшущего... Подари... Ладно?
       Я представляю, как сейчас смотрит Вероника на игрушечного Деда Мороза: пристально, чуть прищурив глаза. Так смотрит она и на меня, когда что-нибудь просит купить. Причём просьбу она всегда заканчивает словами:
       - А, папа?..
       Папа... Подумать только, не прошло и полгода, а я уже привык, что меня называют папой. А тогда...
       * * *
       Тогда, когда я приехал в этот город...
       Однако, чтобы было понятно многое, мне всё-таки, лучше начать рассказ с дождливого осеннего сентябрьского дня, когда я познакомился с Надей.
       Я хорошо запомнил тот день, ту долгую осень: большей частью тёплую, но иногда с продолжительными по нескольку дней моросящими дождями. Осень, ставшую поворотной в моей судьбе.
       Итак, была осень, конец сентября - время тихой светлой грусти и пожелтевшей листвы, когда думается возвышено и непременно с оттенком чего-то утраченного безвозвратно, но больше всё же о хорошем: да, уже что-то прожито, но главное, лучшее и долгое в жизни верится, всё же впереди.
       В тот день я долго бродил по городу, а когда заморосил дождь, решил зайти в парк, надеясь переждать, когда стихнет дождик под крышей деревянной летней эстрады.
      
       Ещё, казалось недавно наполненный музыкой, гамом, криками детворы, скрипом качелей теперь городской парк пуст и уныл.
       Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по аллее, капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона.
       Да, уже настоящая осень.
       Я прохожу мимо застывшей карусели, направляюсь к летней эстраде, вот и она. Я поднимаюсь по ступенькам на сцену и вижу девушку, она тоже укрылась здесь от дождя, но не теряет времени даром: что-то одиноко и тихо поёт под гитару.
       -- Вам грустно? -- спрашиваю я девушку. Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают перебирать струны. Русые волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искринки.
       -- Нет, -- выдержав паузу, говорит она, -- Просто сегодня мой день... День моего рождения.
       -- От души поздравляю! -- я протягиваю ей ветку клёна с еще не опавшими листьями, -- Наконец-то и я отыскал человека, который родился со мной в один день...
       Девушка благодарно улыбается, а я замечаю, какая красивая у неё улыбка.
       -- Спасибо, -- говорит она, -- значит, мы с вами просто счастливые люди, ведь не каждому удаётся родиться в такой день -- день увядания осени...
       Я сажусь напротив.
       -- Хотите, я вам спою? -- предлагает она.
       -- Хочу.
       Она поёт весёлую шуточную песню, и мы смеёмся.
       -- Автор песенки Новелла Матвеева. Знаете такую? - спрашивает девушка.
       -- Знаю, -- говорю я, -- Слышал даже кое-что в авторском исполнении. А хотите, я вам, что-нибудь из Визбора спою. Слышали про этого автора?
       -- Слышала, -- кивает она и напевает: -- Милая моя, солнышко лесное...
       -- Где, в каком краю встретимся с тобою... --подхватываю я, и мы поем уже в два голоса.
       Гитара переходит в мои руки, потом снова к ней, затем опять ко мне...
       Девушка поёт о куколке-бедняжке, а я всё смотрю и смотрю на неё и не могу насмотреться. Она красива! Как она красива! Как всё в ней красиво: и голос, и движенья, и песни, которые она поёт... А как она их поет!
       На душе у меня уже тепло, хорошо и спокойно, и мир, сжавшийся до размеров этой вот эстрады, становится светел и прекрасен, и притихает как-то сразу нудный дождь, не беспокоит прохладный ветерок, а тяжёлые, свинцовые тучи на небе редеют.
       -- Давайте прогуляемся, -- говорит она, когда наступает неожиданная минутка молчания.
       Я соглашаюсь, хотя не очень-то хочется уходить с уютной эстрады опять под дождь.
       -- Давайте.
       -- Вот и хорошо, -- она берёт гитару, подаёт мне руку, и мы, спрыгнув на землю, идём по устеленной листопадом, умытой дождём мокрой аллее, навстречу уже не так часто моросящему дождю.
       Мы бродим по широким улицам большого города: промокшие, подолгу стоим у витрин магазинов, и, смеясь, прыгаем через лужи на асфальте. Нам не надо никаких зонтов, мы просто не думаем о них, а пожилые прохожие, прикрывшись от дождя зонтиками, как рыцари от стрел щитами, смотрят на нас и некоторые из них не скрывают улыбок... Наверное, они вспоминают свою молодость...
       -- Тебе не холодно? -- спрашиваю я, когда мы выходим на центральную площадь города.
       -- Нет, ведь твоя рука крепко сжимает мою.
       Как-то вполне естественно и незаметно мы переходим на "ты". Она называет свое имя. Оно коротко и красиво слетает с её губ, и я немного теряюсь, прежде чем произнести своё.
       -- Ну, вот и познакомились, -- говорит она.
       Между тем, чтобы совсем не промокнуть, мы заходим в молодёжное кафе, что под городскими часами. Я заказываю две чашечки кофе и шоколад. Она, обжигаясь, пьет горячий кофе, а я снова с восхищением смотрю на неё: лицо, пылающее розовым румянцем, руки, ещё не совсем согретые от холода, слушаю её голос, и не могу представить, что знаком с этой девушкой всего каких-то полдня.
       "Ты знаешь её давно... Очень давно... Ты знал её всегда, и она всегда была с тобой: в твоих мечтах и снах. Ты долго искал её, а она была рядом. Ты проходил мимо неё, но не видел. Ты искал и не находил... И вот, наконец, нашёл. Нашел... Это именно она, та, что снилась тебе не один раз, приходила и оставалась с тобой до рассвета, а потом исчезала... И вот сейчас она рядом с тобой, наяву, и ты должен сделать всё, чтобы не потерять, не упустить её, не дать ей исчезнуть... Не упусти, слышишь? Не упусти!.."- шепчет мне голос ликующей души моей.
       -- Подожди минутку, -- говорю я и, встав из-за стола, выбегаю на улицу.
       Через минуту возвращаюсь с букетом гвоздик.
       Она удивлена.
       -- Сегодня твой день, -- стараюсь быть спокойным я.
       -- Однако у тебя тоже праздник и половина букета по праву твоя.
       Я беру её руку. Она смотрит мне в глаза, словно пытаясь что-то понять, а потом склоняет голову на моё плечо.
       ***
       Вот так я познакомился с Надей.
       Я учился тогда на последнем курсе архитектурно-строительного института. В свои двадцать пять имел уже за спиной, как полагал, не мало: три года детского дома, год работы на стройке, два года армии и вполне резонно считал, что кое-что в жизни уже повидал.
       До тринадцати лет, даже почти до четырнадцати я был обыкновенным нормальным ребенком и жил как большинство детей, с родителями, и даже бабушкой и учился в обычной школе. Правда, в нескольких обычных школах. Ничего необычного в то время не было в том, что родители мои были романтиками -- строителями, вернее мостостроителями и кочевали по стране в поисках духа романтики, строили железнодорожные и автомобильные мосты, через большие реки Урала и Сибири и, естественно возили меня с собой. До седьмого класса я сменил три школы, а родители построили несколько мостов. И отец, и мама работали, как они выражались, на переднем крае - на передовой и порой не бывали дома по нескольку недель. Я рано привык к самостоятельности, воспитывался рядом с такими же, как и я, соседскими ребятишками - детьми мостостроителей. Бывало жил в семье у соседей, а иногда случалось, что дети друзей моих родителей жили у нас.
       Я учился в пятом классе, когда умерла бабушка, а потом, спустя два года...
       Событие, изменившее всю мою дальнейшую жизнь, случилась, когда я перешел в седьмой класс. "Производственная трагедия", как потом было написано в газете, произошла летом. В июне, неожиданно в реку упал новый пролёт моста. Как потом установила приехавшая из Москвы комиссия, строители все делали по технологии, нарушений при монтаже не было, но установленный за сутки до трагедии и практически уже испытанный новый пролёт нового моста почему-то все же упал. Рухнул он в самый разгар рабочего дня, когда на нем находились люди и некоторая техника. Видимо не выдержал нагрузки. Среди работающих там в то время людей, были и мои родители... Их так и не нашли. Ни отца, ни матери не было ни среди выплывших, ни среди тех, кого выловили потом, спустя несколько дней, ниже по течению. После трагедии на мосту, без родителей, как говорили: сиротами, остались четверо детей. Самому старшему было пятнадцать. Паренька взяла под свою опеку бригада монтажников, устроив его в городское профтехучилище - учиться на монтажника. За двумя другими: братом и сестренкой приехали родственники и увезли куда-то, подальше от места трагедии. А я попал в детский дом. Родственников желающих взять меня на воспитание не нашлось. Да я, откровенно говоря, и не знал: есть они у меня. Родители мои познакомились в начале пятидесятых. Отец потерял родителей в войну, в то же время жизнь разлучила его с единственным братом, о котором я только слышал в раннем детстве. А мама была единственным ребёнком у бабушки. После того, как родители закончили учебу и стали строить мосты (на стройке они и познакомились), а затем появился я, бабушка, выйдя на пенсию, оставила свой дом в деревне и приехала жить к нам. Других родственников я не знал. До пятого класса и всегда видел только её, а когда бабушки не стало, привыкал к самостоятельности, проводив родителей на стройку, один.
       Смерть родителей и детский дом изменили мою жизнь, сделав из общительного в детстве мальчишки, замкнутого в отрочестве человека.
       Я не стану рассказывать подробно о моей жизни в детском доме, годах армейских и даже студенческих, ибо они, в общем-то, мало имеют отношения к этому повествованию. И думаю, что буду прав, если скажу, что упоминание о моем детстве и юности для дальнейшего рассказа нужно, но не более чем.
       Наверное, с тех самых юных лет, когда я оставался надолго без родителей, мне стало нравиться одиночество, тогда: и появилась привычка бродить одному по улицам города один на один со светлыми мыслями. Эта привычка: думать о хорошем, прогуливаясь по городу, осталась у меня, и когда я стал взрослым. Иногда, когда ко мне приходило, неожиданное вдохновенье и тогда я записывал в тетрадку стихотворные строчки. Поэтом себя я не считал, желанием непременно почитать кому бы то ни было свои сочинения, я не горел, а потому никому не показывал свои вирши. Некоторые из стихотворений я пытался сопровождать аккордами под гитару и даже напевал негромко. Никому я не хотел демонстрировать и своего песенного творчества. А вот любовь к спорту я никогда не скрывал. Со школьного детства я любил бегать эстафеты, стайерские дистанции и играть в футбол. Футбол не оставлял ни в детдоме, ни в армии, а в институте даже играл за студенческую команду.
       За время учёбы я ни разу ни с кем из студентов и студенток не поссорился. Может быть потому, что с первого дня был избран старостой и имел определённый авторитет среди остальных - на два, а то и три года помладше меня ребят. Может быть потому, что был постарше, я так и не сблизился толком ни с кем из ребят своей группы ни в институте, ни в общежитии. Не складывались у меня дружеских отношений и с девушками. Правда, в то время в архитектуру и строительство девушки шли не часто, всё больше предпочитали педагогику и медицину. Нельзя сказать, что я совсем не смотрел в сторону противоположной мне половины рода человеческого. Смотрел, и мне иногда нравились некоторые скромные на вид студентки, и даже молодые преподавательницы, но не более как нравились. Я продолжал сочинять стихи и песни. С возрастом они были все больше и больше о любви. Однажды я понял, что делаю это только для того, чтобы встретить ЕЁ и не пройти мимо. Я ждал ЕЁ и знал, что ОНА должна вот-вот появиться в моей судьбе, встретиться на жизненном пути и этой встречи мне никак не миновать. Несколько раз я приходил на студенческие дискотеки, но атмосфера их мне не очень нравилась, а потому, в часы нахлынувшей меланхолии и светлой грусти, я предпочитал вновь и вновь бродить по улицам и скверам города, часто ходил в театры, библиотеки, на концерты авторов самодеятельных песен - близких мне по духу людей. Но ОНА не появлялась и не встречалась мне ни на пешеходных дорожках улиц, ни на скамейках скверов, ни в фойе или партере театров, ни в концертных залах, ни в библиотеках. Время шло, а она никак не появлялась. Но я упорно продолжал свои прогулки и верил, что предчувствие не может меня обмануть.
       Не редко я заглядывал в городской парк, что был недалеко от медицинского института.
       Как тогда, в тот день...
      
       А Надя училась в медицинском...
       Жила она с мамой - Ниной Петровной в однокомнатной квартире панельного пятиэтажного дома. Нина Петровна работала медицинской сестрой в поликлинике речного пароходства, а Надя собиралась стать врачом-терапевтом.
       Почти месяц, после знакомства, местом наших встреч был парк. Мы бродили по аллеям, ходили в кино и в театр, сидели в любимом кафе. Осень в тот год хотя и была затяжной и тёплой, но всё же медленно, но неумолимо катила к холодному и снежному ноябрю. В конце октября мы перенесли наши свидания в кафе. Они стали короче. После часа-двух общения, я провожал Надю до подъезда, ещё около часу мы стояли в подъезде, говорили, мечтали. Потом расставались и скучали до следующего свидания - до завтрашнего дня.
       В канун ноябрьского праздника Надя решила пригласить меня в гости и наконец-то представить своей маме.
       -- Время пришло, -- сказала она, улыбаясь.
       Представился и повод: Надя купила новую люстру и теперь нужно было сменить в зале старую люстру на новую. А я, как Надя объяснила Нине Петровне, понимал кое-что по электрической части.
       Я никогда не причислял себя к людям из робкого десятка, но на встречу с Ниной Петровной шел не без волнения. Причем волновался как никогда ранее. Видимо не совсем привычно чувствовала себя накануне встречи со мной и Нина Петровна. Она встретила меня в прихожей, молча кивнула на приветствие и ушла на кухню. Я смутился еще сильнее, но выручила Надя: потянула меня за рукав в комнату, напоминая мне: зачем я пришёл сюда и что пора браться работу. Люстра с тремя плафонами в виде раскрытых лепестков лилии, уже ждала на диване.
       Я быстро справился с работой электрика: новая люстра всеми тремя лампочками светила ярче старой и Надя, в благодарность, при матери поцеловала меня. Как бы мимолетно, чмокнула в щеку, похвалив:
       -- Молодец! Вот, что значит мужчина в доме.
       На этот раз смутилась Нина Петровна и снова заторопилась на кухню, пояснив на ходу нам: нужно приготовить чай.
       Потом мы пили чай с пирожками, которые Надя напекла специально "к встрече электрика", говорили об учёбе, студенческой жизни. Я отвечал на вопросы Надиной мамы, рассказывал о себе: о детском доме, армии, институте. Нина Петровна, осторожно поинтересовалась моими планами, и я ответил, что собираюсь после окончания учебы поехать в Сибирь, на строительство комбината и нового города.
       -- А мы с Наденькой родились в этом городе, и жить намерены только здесь, -- сказала Надина мама, посмотрев при этом на дочь и добавила: -- До скончания века, наверное.
       Но Надя, казалось, не заметила взгляда матери: в это время она листала страницы принесенного ей фотоальбома, в котором упорно искала какую-то фотографию.
       -- Здесь и бабушка Нади всю жизнь прожила, и дедушка и мать бабушки... Если уж всю родословную вспоминать... -- продолжала говорить Нина Петровна, поглядывая то в мою сторону, то на дочь.
       -- А твой дедушка здесь почти не жил: железную дорогу строил, -- сказала, вдруг Надя матери, показывая на фото в альбоме, -- Вот он, какой... В форме железнодорожника. Ты сама рассказывала, что он, только и делал, что по стране ездил - стальные магистрали строил.
       -- Ну, тогда другое время было...-- быстро отреагировала на слова Нади Нина Петровна, подсаживаясь ближе к дочери, -- Время строительства стальных магистралей...
       -- Каждое время другое, сейчас в стране тоже строек не мало...-- заметил я и никто мне тогда не возразил, а даже, как мне показалось, и Надя, и её мама мысленно со мной согласились.
       Как мне показалось, в тот вечер мы сидели за столом долго: смотрели альбом, несколько раз принимались за чай, слушали рассказы Нины Петровны из её молодости. Помню, что я засобирался, когда на улице стало смеркаться, и пришел в общежитие, когда совсем стемнело.
       С того памятного вечера я стал бывать в гостях у Нади. Нельзя сказать, что бывал часто, но один раз за две недели обязательно задерживался на вечерний чай, с обязательным просмотром фотографий. Единственный фотоальбом просматривался так регулярно, что вскоре я уже стал узнавать на фотографиях дедушку и бабушку Нади, её тётю живущую, где-то далеко - на Крайнем Севере. Узнавал и Надиного отца. Его фото хранилось отдельно, и о нём говорили всегда не много. "Он погиб, когда я была маленькая..." -- объяснила мне кратко Надя и больше никто на эту тему не говорил.
       Надина мама теперь уже приветливо встречала меня и охотно общалась с нами, всегда умело поддерживала разговор, зная, когда лучше вставить реплику, когда оставить наши высказывания без комментариев, а когда надо уйти на кухню. За время визитов я узнал, что Нина Петровна умела хорошо заваривать чай и пекла очень вкусные пирожки с картофельной, капустной, грибной и рисовой начинкой, а также пончики с повидлом и вареньем.
       -- Наденька у меня опыт неплохо переняла, знает теперь: как стряпать и печь, и главное умеет это так же неплохо делать, -- говорила мне, не без гордости за себя и дочь Нина Петровна, -- А я в свою очередь у своей мамы научилась. Главное: тесто во время использовать. И запомните, молодой человек, стряпать из хорошего теста - это одно, а печь постоянно поддерживая нужный огонь и нужную температуру - это совсем другое. И то и другое искусство, а сочетание их дают хороший результат. Как вам результат?
       -- Отличный результат! - восклицал я, под одобрительную улыбку Нины Петровны.
       На пироги иногда заглядывала соседка по лестничной площадке, пенсионерка Марина Николаевна, много лет работавшая врачом-терапевтом в больнице речников. Марина Николаевна своим неторопливым говорком (как она пояснила: "то ли вятским, то ли нижегородским, не знаю сама, рано оторвалась от родителей и жить начала самостоятельно") умела расположить к себе, как я впоследствии убедился, всех окружающих её людей. Разговор она начинала всегда с тем вроде бы обыденных, а потом как бы "по случаю" переходила (как говорила она сама: "на другую колею", и "по случаю и по теме" рассказывала нам какую ни будь интересную историю. Часто из своей медицинской практики. Рассказывала всегда забавно и всегда громко смеясь, так, что слушающий её человек, не вольно поддавался настроению рассказчицы и сам начинал смеяться еще до того, как понимал над чем, собственно, смеяться надо. Каждый раз во время своих визитов или случайных встреч возле дома, Марина Николаевна непременно спрашивала: что нового у нас с Надей и, как она говорила: "на ниве нынешнего образования".
       Проявляла интерес к моей дипломной работе и Нина Петровна, она интересовалась современными направлениями в архитектуре. И я думаю, делала это вполне искренне, потому, что всегда слушала с интересом мои рассуждения на эту тему. Почти каждый раз, когда случалось заглянуть на чаепитие Марине Николаевне, она просила Надю спеть что-нибудь под гитару, и не было случая, чтобы Надя отказалась. Она послушно брала в руки гитару и пела песни из репертуара Новеллы Матвеевой, которые очень любила, а потом, под одобрительные аплодисменты соседки передавала музыкальный инструмент мне, и я пытался развлекать женщин, исполняя им песни современных бардов, в основном Окуджавы и Визбора.
       Обе женщины не возражали, если мы оставляли их компанию в разгар чаепития и уходили с посиделок в кино, на творческий вечер бардовской песни в архитектурно-строительном институте, или даже (что случалось реже) на дискотеку. Куда идти, мы решали с Надей заранее, и разногласий у нас не возникало. Почти не возникало, а если мнения, все же расходились в чем-то, то мы, немного поспорив, быстро приходили к единогласию. Чаще побеждало её мнение. Я уступал, не потому, что она была права, а потому, что не хотел видеть её милое личико, хмурым.
       А время шло, и защита моего диплома приближалась. Надя знала, что я не изменю своего решения ехать в Сибирь, и между нами уже было решено, что после того, как она закончит учебу, тоже приедет ко мне.
       Решение это далось нам вроде бы просто и в тоже время не совсем просто. Надя согласилась сразу, а вот её мама...
       Чем ближе было прощание с институтом, чем чаще я стал бывать у Нади в гостях, тем яснее стал понимать, что с поездкой Нади в Сибирь могут возникнуть не маленькие проблемы. Нина Петровна становилась в своих разговорах всё настойчивее. Вначале она вроде бы только намекала мне: на аспирантуру, на возможность устроиться в этом городе "в строительный трест, или в какое-нибудь архитектурно-проектное бюро", а когда поняла, что её намёки никак не могут повлиять на меня, и я решения своего менять не собираюсь, то однажды открыто и просто сказала:
       -- Если вы молодой человек отправитесь на далёкую стройку, то о моей дочери можете забыть.
       Произошло это за очередным чаепитием с пирожками, без присутствия Марины Николаевны.
       Откровенно говоря, я уже был настроен на то, что однажды Нина Петровна заговорит со мной откровенно, ждал прямо поставленного вопроса, и даже не один раз мысленно готовился к тяжелому разговору, как уже полагал, с будущей тёщей, но всё же был застигнут заявлением Надиной матери, высказанным в такой вот форме, врасплох. Я ответил ей не сразу. И даже не ответил, а только попробовал объясниться.
       -- Понимаете, Нина Петровна...-- начал было я.
       -- Я-то понимаю! - перебила меня хозяйка, -- А вот вы, дорогой мой молодой человек, очень привлекательной наружности, такой привлекательной, что вам верить безоговорочно хочется, вы понимаете: куда зовёте и собираетесь увезти мою дочь? Она же ведь, кроме мамы, этой квартиры и этого города ничего не знает... Она погибнет там! Просто погибнет. Погибнет вместе с вами! Я понимаю, что гены ваших родителей, страсть к перемене мест, эта ваша романтику, зовут, даже манят вас в дали дальние, и вы не можете усидеть на месте. Но Надя другая. Другая! Неужели вы этого не видите?
       Такого резкого выпада от скромной, на мой взгляд, женщины я не ожидал. После этих слов я хотя и понял, что противостоять сегодня мне Надиной маме нет никакой возможности, она не примет никаких возражений, но все же попробовал вначале робко, а потом немного увереннее, предпринять попытку если не переубедить, то хотя бы успокоить разволновавшуюся Нины Петровну. Я сказал что-то стандартное, что говорят обычно все в таких случаях: о том, что романтика помогает людям жить интересно и о том, что молодым надо начинать с нуля, с самого начала и всего добиваться самим. Сказал об этом как-то не свойственно робко и почти сразу понял, что сделал это напрасно. После моей неуверенной речи, меня, мягко говоря, попросту выставили за дверь.
       Ни на второй, ни на третий день, ни неделю спустя эта дверь для меня не открылась, и в ответ на набранный номер телефона в трубке долго и протяжно гудело.
       Я надеялся встретить Надю на улице, ходил возле мединститута, бродил по парку, но там, где мы виделись раньше каждый день, она теперь не появлялась. Однажды, набравшись смелости, я пришел к Надиному дому. Шел туда решительно: намереваясь непременно увидеть Надю, обязательно поговорить с Ниной Петровной и получить ответы на мучающие меня вопросы. Поговорить не получилось и ответы на вопросы, я не получил. Возле подъезда мне встретилась Марина Николаевна и отговорила от "горячего", как она сказала, визита.
       -- Поймите, Саша, Нина Петровна одна без мужа воспитывала Надю. Всё это было на моих глазах. Мы вместе долго работали с ней в одной поликлинике, вместе переезжали в этот дом, построенный для медработников речного пароходства, вместе обживались на новом месте. Я помню Наденьку еще дошкольницей, потом первоклассницей... В общем, знаю их семью хорошо... Нина Петровна делала все, чтобы Надя училась и не чувствовала себя обделённой. У неё были свои планы, свои взгляды на будущее дочери, а тут вы со своим заявлением и своей непоколебимой решительностью непременно ехать в Сибирь. Конечно, маме не хочется, оставаться одной, отпускать свою дочь куда-то далеко, очень далеко. Поверьте, она тоже очень переживает, что наговорила вам многое, что не было нужно, сгоряча, но она не могла себя сдержать. Поверьте, только поэтому, а не потому, что она относиться к вам плохо. Очень даже не плохо. Я-то уж знаю. Но боюсь, что если вы сейчас придёте, и начнете опять доказывать свою правоту, то она снова не сдержится...
       -- Я хотел Надю, увидеть... Мне нужно ей, хотя бы что-то сказать...
       -- Я понимаю вас, понимаю хорошо, очень даже хорошо. Но прошу вас, погодите и с этим. Вы можете, поспешно все испортить. Наденька, я знаю, тоже переживает. И за вас и за маму... Я вижу, как она страдает, мучается... Она любит вас, поверьте, любит. Так, как она, могут переживать только влюбленные люди... Послушайтесь меня, потому, что я хорошо знаю Нину Петровну, поэтому не советую вам искать сегодня с ней встречу, не к чему нынче вообще затевать какой бы то ни было разговор. Вот увидите, она сама найдёт вас, сама придёт с разговором. До вашего отъезда еще есть время, и, я уверена, всё образуется и всё у вас будет хорошо...
       И я послушался добрейшую Марину Николаевну, поблагодарил её, и вернулся в общежитие. Но тоска не оставляла меня, я не находил места. Мысленно, едва не каждый вечер, я прощался со своей любовью, рисовал себе самые печальные картины своего одинокого будущего, плохо спал. За неделю я исписал две тетради рифмованными строчками. Вечерами я писал стихи, ночами мучался от тяжелых раздумий, а утро встречал с новой надеждой на встречу. Я жил Надеждой и с надеждой.
      
       Как долго длился тот июль -
       Его вторая половина.
       К окошку тянулась рябина,
       Туман качался словно тюль.
       Мне о тебе листва шептала,
       Ночами тихо плакал дождь,
       И знал я: где-то ты идешь,
       Но так тебя мне не хватало!
       Я жил предчувствием той встречи,
       И ждал тебя мой дом и сад,
       Дороги не было назад...
       И больше века длился вечер!
       И ночи не было конца...
       И звезды на реке купались,
       И эхом в сердце отозвались
       Шаги под утро у крыльца...
       И ты вошла...
       Дверь настежь отворила,
       Ворвался август с ароматом трав...
       И буднично сказала:
       - Ты был прав...
       Как будто никуда не уходила...
      
       Я терпел, верил и жил надеждой.
       И не напрасно.
       Насколько хорошо знает жизнь и людей Марина Петровна, я убедился очень скоро. Примерно за неделю до моего отъезда, Надина мама действительно нашла меня сама - она пришла ко мне в общежитие.
       Нина Петровна ждала меня во дворе на скамеечке, и я, проходя мимо, даже не сразу узнал её. Поджидала она, видимо, меня не один час и проявила не малое терпение: я вернулся в общежитие из института под вечер, а она, как я потом понял, приехала после полудня.
       -- Молодой человек, моя дочь больна. Больна из-за вас, -- сказала она, едва увидев меня, -- Нам надо поговорить и что-то, в конце концов, решить.
       -- Давайте поговорим, -- согласился я, приглашая её к себе в комнату.
       Наш с ней разговор нельзя было назвать откровенным. Она в основном осторожно расспрашивала - было видно: боясь обидеть неделикатным вопросом, а я, в свою очередь, так же осторожно отвечал, опасаясь сказать лишнего и обидеть её.
       -- Наверное, всё складывается, как и должно быть: попробуйте пожить в разлуке, -- сказала на прощание Нина Петровна, -- Если у вас любовь, то вы выдержите данное вам испытание, а если... В общем, время покажет и всех нас рассудит: кто был прав, кто не прав...
       Я не спорил и лишь согласно кивал головой в такт её словам. Можно сказать, что мы расстались по-хорошему, и даже восстановили, прерванные было, отношения.
      
       Провожать меня Надя пришла с Мариной Николаевной. Пожилая женщина вежливо сообщила мне, что Нина Петровна сегодня "неотложно занята и прийти к поезду не смогла", а потом деликатно, ушла изучать расписание пригородных электропоездов, оставив нас с Надей наедине. А Надя, сразу же, едва сдерживая слёзы, неожиданно стала говорить напутственные слова о том, чтобы я "обязательно зарекомендовал себя там с самой наилучшей стороны и сумел выдвинуться". Сделать это я должен был для того, чтобы после того как она закончит учебу, мы, поженившись, "сразу же получили ключи от квартиры, а не мыкались, как некоторые, по общежитиям". Я понимал откуда шли эти наставления, так непривычно срывающиеся с Надиных губ, поэтому кивал, делая вид, что соглашаюсь, и успокаивал себя мечтою на то, что когда мы будем жить вместе, самостоятельно, вдвоем, все у нас будет так, как было в первые дни нашего знакомства: возвышено и романтично, а о том недоразумении, как я считал вынужденном, мы никогда и не вспомним.
      
       Капельки горячих слезинок падают мне на руку и обжигают сердце.
       -- Но почему? Почему? -- шепчут её губы, -- Почему ты уезжаешь? Зачем?..
       -- Так надо Наденька. Ведь я не надолго, скоро мы опять будем вместе... Я, как только приеду на место, сразу же напишу... Обязательно, напишу, ладно? Ты будешь ждать моего письма?
       Она согласно быстро и часто кивает.
       -- Поезд отправляется! - кричит мне проводница, но я не слышу её.
       -- А теперь иди... Иди, пожалуйста. Поезд уже отходит... - шепчет она, а глаза наполняются слезами, всё больше и больше. Кажется: вот-вот и она разрыдается.
       Вагон качается и медленно плывет вдоль перрона, мимо меня.
       -- Иди...
       Еще несколько секунд я стою в нерешительности, затем, обняв её за плечи, с силой прижимаю к себе и целую в горячие, дрожащие, солёные от слёз губы, а потом запрыгиваю уже в почти набравший ход поезд. Я запрыгиваю на подножку вагона, и, держась одной рукой за поручни, другой машу ей. Машу, до тех пор, пока проводница, не втягивает меня в тамбур, и не закрывает дверь.
       Я уехал.
       * * *
       Ехал я в Сибирь действительно по зову сердца. Гены моих родителей, видимо и вправду не давали мне покоя, и я верил, и даже предчувствовал, что маленький сибирский городок, больше известный как железнодорожная станция, расположенная чуть в стороне от Транссибирской магистрали, ждёт меня, как ждали реки и мосты моих отца и мать. Я был уверен, что еду навстречу судьбе. Городок имел большие перспективы: на его окраине начинали возводить домостроительный комбинат, и строительство было объявлено всесоюзной стройкой. Я чувствовал, что вступаю в большую самостоятельную жизнь, может даже во многом неожиданную. Предчувствие неожиданного не обмануло меня.
       Подъезжая к незнакомому пока для себя населенному пункту, я из окна вагона с интересом рассматривал его улицы и дома. Отметив, что городок состоит, в основном, из небольших деревянных двухэтажных домиков, собранных из брусьев. Да и само здание вокзала небольшое и деревянное. Время было вечернее и народу на перроне было много. Не знаю, может быть от почти трехсуточной езды, а может быть, от необычного таежного воздуха, у меня, едва я ступил на перрон, слегка перехватывало дыхание, и закружилась голова. Но чувство необъяснимого буйного восторга уже наполнило мою душу и сразу же уверенно подумалось, что я не ошибся в предчувствиях и этот город действительно станет моим.
       На-все-гда!
      
       Опьянённый предвкушением перемен, вокзальной суетой, запахом тайги и новостроек, я поправил гитару на плече, взял в руку чемодан и уже хотел было направиться вслед за приехавшими этим же поездом людьми, к автобусной остановке, как вдруг услышал...
       - Папа! Папа!
       Вначале я не придал этому никакого значения: мало ли кого могут окликать на вокзале города, где у меня пока нет знакомых. Народ сновал по перрону, каждый был озабочен чем-то своим и почти не обращал внимания на окружающих. Ехавшие со мной в поезде люди слились с встречающими, и уже трудно было отличить, кто минуту назад был пассажиром, а кто пришел их встречать. Кругом шумели и окликали по имени. Разглядывать кого-то, оборачиваться на оклики, мне в голову не приходило. Но когда маленькая девочка лет пяти-шести со слезами на глазах подбежала ко мне и, обхватив ручками мои колени, стала говорить не кому-то, а именно мне: "Папа, папа, я знала, что ты приедешь ко мне, папа!", -- я откровенно растерялся.
       Я присел на корточки, стараясь внимательно разглядеть девочку. На ней было светло-зелёное платьице, поверх которого была одета легкая курточка синего цвета, из-под платочка в горошек, проглядывали две косички. Глаза ребёнка были в слезах.
       -- Девочка, ты, наверное, обозналась? - попробовал вступить в объяснения я.
       -- Папа, папа, ты приехал! Пойдём домой, пойдем, скорее... Бабушки уже нет...
       Девочка обняла меня за шею и прижалась к лицу, своей мокрой от слез щечкой.
       Я не знал, что мне делать. Первым делом, подумав о том, что она потерялась в толпе, отстав от своего папы, попробовал было поискать глазами человека, который мог быть отцом девочки, но напрасно: никто не давал мне ни повода, ни даже намека, что ищет ребёнка. Напрасно я пытался успокоить девочку, говорил, что я не её папа, а её папу мы сейчас поищем и обязательно найдём, она лишь крепче прижималась ко мне. Тогда я открыл чемодан, достал кулёк конфет, печенье...
       Но все это было напрасным, она не проявила интереса к гостинцам, а продолжала всхлипывать, никак не унимаясь, и все время повторяла:
       -- Папа, папа, пойдем домой. Пойдём...
       Вокруг нас стали собираться любопытные. Народ, в большинстве своем, продолжал суетиться, но некоторые уже стояли рядом и откровенно наблюдали: чем закончиться моя встреча с девочкой. Мне даже показалось, что две или три женщины были готовы принять участие в том, чтобы я признал в девочке дочь, а одна даже предложила позвать милиционера. В этой не простой для меня ситуации смущение моё вдруг стало перерастать в любопытство. Девочка продолжала настаивать на своем, и мне оставалось только одно средство, чтобы утешить ребенка, согласиться и пойти с ней.
       - Хорошо, пойдём, -- сказал я девочке, поднимаясь.
       Она почти сразу успокоилась, вытерла слёзы, взяла меня за руку и уверенно повела к автобусной остановке.
       События принимали интересный оборот. Я ждал романтики и неожиданностей от этого города и новой самостоятельной жизни, и вот они случились. Неожиданность случилась, едва я шагнул на перрон, причем неожиданность полная. И романтика в этом случае тоже имела присутствие. Своеобразное.
       "Куда интересно приведёт меня судьба с помощью вот этой девочки?" -- думал я, смирившись с обстоятельствами.
       Мы обогнули здание вокзала, и вышли к автобусной остановке. Среди ожидающих автотранспорта оказались и несколько человек из числа тех, с кем я недавно ехал в поезде, в одном вагоне и которым говорил, что никого в этом городе не знаю, и меня никто встречать не придёт. Одни теперь посматривали на меня с улыбкой, другие вовсе: делали вид, что не замечают.
       Автотранспорт не заставлял себя ждать: один автобус подходил за только что отошедшим. И мы ждали не долго: сели в автобус, на переднем стекле которого выделялась цифра "1". Автобус прошел несколько кварталов, примерно остановки через три, девочка потянула меня за руку, давая понять, что надо выходить. Мы сошли у типичного двухэтажного домика, стоявшего несколько в стороне от других. Девочка, как и в салоне автобуса, продолжала крепко держать меня за руку и повела именно к этому, одиноко стоящему дому. Мы вошли в подъезд, как оказалось единственный в доме, поднялись на второй этаж.
       -- Позвони, папа, -- кивнула мне девочка, показывая на дверь квартиры под номером восемь.
       Я уже был готов, как мне казалось, ко всему, и, не раздумывая, позвонил.
       * * *
       Дверь нам открыли сразу двое, молодая ещё женщина и мужчина в очках.
       - Вероника! - не то радостно, не то удивленно вскрикнула женщина и наклонилась, чтобы обнять мою спутницу. Но та сделала шаг назад, крепко, что было силы в детской ручонке, сжала мою руку и уверенно проговорила:
       - Это мой папа, и мы здесь будем жить!
       Женщина на секунду застыла, а мужчина, глядя на меня, снял очки...
      
       -- Вы кто? - спросил меня мужчина.
       Я не знал, что сказать.
       -- Понимаете... Я сейчас только с поезда... Приехал на строительство комбината... -- начал было прояснять ситуацию я, но девочка решительно шагнула за порог, потянув меня за собой.
       -- Это же мой папа, -- сказала она отчетливо и мужчина с женщиной расступились, пропуская нас.
       Потом началось выяснение, вернее прояснение некоторых обстоятельств. Мне сказали, что Вероника сирота, что недавно умерла её бабушка, жившая в смежной комнате, не оставившая никаких сведений о родителях девочки и теперь одному Богу известно, где они есть и есть ли и вообще были ли. Говорили о том, что хотели было взять девочку к себе, может на время или как получится, и даже ходили в городской совет и другие инстанции, но столкнулись с такой бумажной волокитой, что желание ходить по кабинетам у них быстро отбили. Меня на кухню, где мужчина признался, что теперь они находятся в ожидании, когда за девочкой приедут из детского дома.
       -- Уже решено: документы находятся на оформлении в детдом, но мы ей пока ничего не говорим. Не хотим травмировать. И так недавно с бабушкой рассталась, а теперь ещё... Там ведь для неё совсем другая жизнь начнется...
       -- Ну, а что прикажите делать? - спрашивал меня мужчина, по имени Геннадий, -- Ведь она нам всё-таки чужая, а я собираюсь привезти сына от первого брака. Хотя может быть дети бы и поладили между собой. У Аллы детей нет, а мы уже привыкли к девочке -
       до смерти бабушки жили рядом почти целый год, так, что Веронику хорошо знаем: хорошая, спокойная девочка, очень послушная. Все последние дни жили мы спокойно, даже дружно, можно сказать, ладили с ней как с родной нам. А сегодня утром Вероника потерялась, исчезла, как выясняется, ушла спозаранку из дома на вокзал... Видимо почувствовала, что снова наступают перемены в её жизни. Дети, говорят, обладают предчувствием иногда даже более острым, чем взрослые... Беду предчувствуют... Мы, поверьте нам, очень волновались, искали... В милицию, правда, не ходили, а так: где только не искали... Ведь жалко ребёнка... Сиротка теперь...
       Потом женщина по имени Алла, показала мне ордер на всю, как она сказала, жилплощадь, пояснив, что кое-что из мебели они уже перенесли в пустующую комнату, а бабушкину утварь вынесли в подвал: ведь занимать комнату когда-то нужно.
       Алла смотрела на меня несколько виновато, будто ища сочувствия и поддержки. Я, впервые в жизни оказавшийся в такой не простой ситуации и, не зная как вести себя, лишь несколько раз кивнул ей.
       Всё это время Вероника старалась стоять рядом со мной, а когда я отходил от неё ненадолго, она испуганно хлопала ресницами своих больших глаз, и умаляющее смотрела в мою сторону. Когда же я хозяева пригласили нас в комнату и я сел на стул, она обхватила меня ручонками за шею и не отходила, пока разговор не закончился. При этом все повторяла: "Папа, папа, ты ведь не уйдёшь, папа?"
      
       По просьбе Геннадия и Аллы я остался ночевать. Мне постелили в комнате бабушки, Вероника улеглась на свою детскую кроватку, ещё стоявшую в этой же комнате. Вся ночь прошла в раздумьях и воспоминаниях. Я вспомнил свое детдомовское детство, попытался представить бабушку Вероники и её родителей, думал о том, как лучше написать об этой истории Наде. Вероника же, раскинув ручонки, крепко спала, улыбаясь во сне и, казалось, губы её беззвучно шептали лишь одно слово: "Папа".
       ***
       -- Ну, что делать будем с девчонкой-то? - спросил меня утром Геннадий, -- Она в тебе папу признала. Тебе и надо что-то решать.
       -- А что решать? Раз признала: так тому и быть - буду папой, а там как судьба повернёт.
       Геннадий покачал головой:
       -- Решительный ты парень, вот так сразу: вчера был свободный, а сегодня уже с ребёнком...
       -- Ну, а вы как бы поступили: случись с вами такое?
       -- Не знаю, -- смутился Геннадий, -- Думаю, что со мной, во-первых: такого не случилось, а во вторых: тут же сложностей много возникает: отцовство брать на себя в этой ситуации слишком ответственно, а если и взять, то никто не даст просто так - доказывать надо долго всем, походить по инстанциям... Разрешат ли?..
       -- Думаете, что в детдом отдать девочку лучше?
       -- Не думаю, но всё же... Ведь уже дело с детским домом почти решённое, инспекторша к нам приходила, забрала документы старушки и ещё какие-то бумаги, заставила нас копию свидетельства о рождении ребёнка сделать и заверить...
       -- Знаете, что, Геннадий, я вас хочу попросить, если это понадобиться, конечно, чтобы вы сказали, что я родственник Вероники. Или дядя, или двоюродный брат. Узнал мол, о смерти бабушки и приехал.
       Геннадий задумался.
       -- Ты думаешь, что нас могут привлечь к разбирательству?
       -- Ну, мало, что может быть? Может и потребуется какое-то разбирательство по этому случаю. Скажите хотя бы, что я вам назвался родственником.
       -- Сказать-то, скажем... Правда, мы тебя совсем незнаем, но раз девочка признает, может ты и родственник действительно... А может и вправду отец? Скажи мне, честно, как мужчина мужчине.
       Геннадий засмеялся.
       -- Конечно, если потребуется, мы скажем, что вы представились нам, как родственник Вероники, -- вступила в разговор Алла, -- Мы видим человек вы хороший. Во всяком случае, впечатление, на первый взгляд такое складывается... Но понимаете...-- Алла замолчала, перевела взгляд на Геннадия, потом снова посмотрела на меня: -- Понимаете, если окажется, что вы родственник, у нас могут быть проблемы: с нашим заселением на жилплощадь покойной бабушки... При некоторых обстоятельствах комнату могут передать вам.
       -- Я обещаю вам, что на жилплощадь, переданную вам, претендовать не собираюсь и не буду, -- успокоил я Аллу с Геннадием, -- Мне, как молодому специалисту, приехавшему сюда по направлению, с красным дипломом обещали сразу же предоставить жилье - комнату в общежитии. И предоставят, должны предоставить.
       -- Конечно, предоставят, -- согласился Геннадий, -- Вон, сколько сейчас новостроек под жилье возводят. Я сам на стройке работаю, в строительно-монтажном поезде, инженером в плановом отделе. Мы производственные цеха, дом культуры, больницу, стадион для комбината строим. У нас всех молодых или комнатами в общежитии или квартирами-маломерками обеспечили и в первую очередь, тех, кто прибыл по направлению или как говорят ещё: по путёвке.
      
       -- Возьмите вот это - тут какие-то вещи её и бабушки, -- сказала Алла, -- провожая нас с Вероникой до порога и передавая не большую хозяйственную сумку, -- И вот метрики - свидетельство о рождении Вероники. Тут фамилия родителей указана и как их звали. В милиции наводили справки о них, узнайте там. Может, ещё какие-нибудь родственники найдутся...
       -- Спасибо, я обязательно узнаю... -- пообещал я.
       Попрощавшись с хозяевами, утром нового дня, вместе с Вероникой мы вышли из подъезда деревянной двухэтажки, бывшей для девочки до вчерашнего дня домом. Я обратил внимание, что она без сожаления расставалась с местом, где, как я понимал, прожила не один год. Она взяла с собой только куклу и бабушкины очки. Видимо прав был Геннадий: потеряв бабушку, Вероника своим детским чутьём поняла, что для неё наступают не лучшие перемены и место, где она жила с бабушкой теперь перестало быть её домом.
       Первым делом мы пошли в отдел кадров строительного управления, потом к заместителю начальника по кадрам и быту, затем к заму по производству и снова в отдел кадров. Изучив направление, мой диплом и выслушав историю с Вероникой, после нескольких долгих и непродолжительных бесед, объяснений, удивлений и консультацией по телефону, нас отправили в рабочее общежитие, где добродушная, и ещё не пожилая женщина - комендант Серафима Сергеевна, выдала мне ключи. Она же провела нас, попутно объясняя, где и что расположено, сначала по длинному коридору, а потом вверх по деревянной лестнице и снова по коридору, в угловую комнату, с одним, но зато большим, почти на всю стену, окном.
       -- Ну, располагайтесь, -- сказала Серафима Сергеевна, -- Постельные принадлежности получите у кастелянши, а если, что надо будет еще, какие вопросы решить, то обращайтесь или ко мне, или к дежурной.
       Она подбадривающее кивнула нам и ушла.
       -- Ну вот, Вика-Вероника, здесь мы будем жить, -- сказал я, поставив вещи к окну и присев на кровать.
       -- Одни? - спросила Вика-Вероника, несмело присаживаясь рядом.
       -- А кто нам ещё нужен? - улыбнулся я.
       -- Никто! - радостно воскликнула девочка и шустро забравшись ко мне на колени, чмокнула меня в плохо, на сей раз, в утренней спешке, побритую щеку.
       А потом мы долго бродили по городу, ели мороженное, кружились на карусели и смеялись, смеялись, смеялись...
       ***
       Комнатка в двенадцать квадратных метров на втором этаже общежития оказалась уютной. Солнце с рассвета заглядывало в наше окошко, а на карниз открытого окна то и дело садились осмелевшие воробьи, и, реже, голуби. Мы поспорили с Вероникой: были голуби дикими или ручными. Я говорил, что они ручные и, наверное, принадлежат, кому-то из местных любителей с детства обожающих этих Божьих птичек, а Вероника утверждала, что они прилетели из лесу, как предвестники хороших для нас новостей.
       -- Перед тем как тебе приехать за мной, папа, ко мне тоже прилетал голубь, -- сказала она, -- И поэтому я узнала, что ты приезжаешь...
       Что можно было сказать в ответ на эти слова ребёнка. Я не нашел ответных слов.
      
       Вероника оказалась хорошей хозяюшкой. Я уходил на работу рано, когда она ещё спала, а она не только не боялась оставаться одной, но еще и следила за чистотой и порядком в комнате, а вечером, когда я возвращался кормила меня ужином. Помимо супа или каши, меня всегда ждали ещё салаты из огурцов и помидоров. Чаще со сметаной, как готовила ей, когда-то бабушка, но иногда с подсолнечным маслом, как учил её теперь я.
       Я начал работать мастером на строительстве городского дома культуры. Строил его, почти в центре города, строительно-монтажный поезд, где работал бывший сосед Вероники Геннадий. Однажды мы встретились с Геннадием случайно в конторе СМП, мы разговорились, и вечером он зашел к нам в гости, а потом пришел еще раз, в выходной день, уже с Аллой и сыном - десятилетним мальчиком Витей. Складывающаяся дружба с Геннадием и его семьёй имела для нас с Вероникой не мало положительного. Во-первых, они нам помогали в бытовом плане: стульями, скатёрками, наволочками, даже ложками и вилками, а во-вторых, я был благодарен Геннадию за то, что он помог мне остановить дело с оформлением Вероники в детский дом, и устроил её в детсад, неподалеку от общежития. А в третьих...
       В третьих, а, скорее всего, это и было во-первых, Геннадий сделал большое, я бы сказал, главное дело. Он нашел время, силы, проявил терпение и настойчивость и узнал кое-что о родных Вероники. Я сам не раз пытался узнать об этом, но в милиции мне долго обещали навести справки, говорили, что направили запрос или даже несколько запросов по месту жительства и работы родителей девочки, но ответы на запросы, очевидно не торопились... Я подал документы на удочерение Вероники (меня поправили, сказав, что правильно будет: усыновление ребёнка) и долгий процесс рассмотрения моей просьбы начался. Где, в каких инстанциях, проходило это рассмотрение, но оно тянулось месяц за месяцем не давая никаких результатов. "Вот если бы вы были человеком семейным, то вопросов было бы к вам меньше, -- говорили мне, -- А холостому человеку, без собственного жилья, живущему в общежитии... В этом случае необходимо все взвесить. При том ребенок с вами разного пола, тут тоже есть свои нюансы. Будет ли девочке удобно жить со взрослым мужчиной в одной комнате? Ведь не будет она все время ходить в детский сад. Дети имеют обыкновение подрастать и взрослеть..." В общем, препятствий в том числе неожиданных появлялось не мало. Я особо не комплексовал по этому поводу. Нас с Вероникой никто не разлучал, и даже не предпринимал попытку это сделать, наоборот, многие окружавшие нас люди всячески старались посодействовать, даже те, кто говорил нам о сложностях усыновления. А это было для нас главным. Хотя я не однажды выдвигал мысленно предположения, что о судьбе родителей Вероники мне просто не хотят говорить, но был спокоен и по этому поводу, полагая, что рано или поздно все прояснится. Очевидно, глядя на мои переживания и видя, как мы с Вероникой все больше и больше становимся привязанными друг к другу, Геннадий и проявил настойчивость. Узнал он немного, но в то же время достаточно, чтобы было понятно, что Вероника после смерти её бабушки, действительно осталась одна на целом свете и жалостливое русское слово "сиротка", как это ни печально, больше других подходит к ней. Вернее, подходило, пока она не встретила меня.
       Как я узнал из рассказа Геннадия, судьба родителей Вероники была очень схожа с судьбой моих отца и матери. Во многом, если не сказать: почти во всем. Даже в том, что жизни их также оборвались неожиданно, в один день и очень рано. Они были археологами и по полгода, а то и больше времени проводили на раскопках, оставляя маленькую Веронику на воспитание бабушки - матери Вероники. Скорее всего, Вероника не знала своих родителей, -- просто не помнила. Когда девочке было два года, молодые археологи работали на международных раскопках в Южной Америке, часто летали самолетами, которыми управляли не профессиональные пилоты, а любители из числа ученых-археологов, что на западе не редкость. И однажды спортивный самолет, потеряв управление, врезался в скалу недалеко от места раскопок. Самолет взорвался, и от него, а также от пилота и двух пассажиров мало, что нашли. Вероника осталась у бабушки и все время, сколько помнили соседи, жила со старушкой в доме, куда позже переехали Геннадий с Аллой. О других родственниках девочки никто ничего не знал. Геннадий сделал на этом основании вывод, что их просто нет.
       -- Старушка не разу ни о ком из родных не вспоминала. Никому не писала писем, никто к ней в гости не приезжал, и она ни к кому не ездила, и ехать не собиралась. Мы почти три года рядом прожили, хоть бы словом обмолвилась о ком-то. Про родителей Вероники говорила смутно, что они не приедут и ей самой поднимать ребёнка надо и все... -- сказал Геннадий, -- Та, еще партизанка бабушка была - слова лишнего не вытянешь...
       Надо ли говорить какое впечатление произвела на меня история Вероники, ее родителей и бабушки. Я был потрясен, кроме всего прочего и тем, что судьба, по одной ей ведомым законам, свела именно меня, а ни кого-то другого, с этой сироткой и доверила заботиться о ней. Мне нужно было сесть именно в этот поезд, хотя я мог поехать и несколькими днями позже, приехать в город именно в этот день, а Веронике в этот час оказаться на перроне и увидеть меня. Неужели это все только совпадения? "Нет в мире ничего случайного", -- убедился я еще раз и дал сам себе клятву: не оставлять бедную девочку никогда, ни при каких обстоятельствах.
      
       В общем, жизнь моя на новом месте началась необычно и живо и, как я все более убеждался, вполне закономерно и, я её принял такой. На работе дела шли у меня хорошо. Дело своё я знал, и опыта набирался. Очевидно, встреча с Вероникой, частое общение с Геннадием и его семьей, повлияли и на мой не простой характер. Я стал более открытым. И на производстве, и в общежитии, у меня появились новые знакомые: интересные люди из числа монтажников, инженеров, работников культуры, врачей, с которыми я часто бывал на различных культурно-массовых мероприятиях, во многих участвуя лично. На которые из них я брал с собой Веронику. С новыми друзьями мы всегда живо обсуждали успехи наших спортсменов на соревнованиях, говорили не только об этом и о прошедшем недавно в городском кинотеатре новом кинофильме, но и мечтательно заглядывали в недалекое будущее, пытались представить наш город через год, полтора, два. Пожалуй, не было в городе жителя, кто бы с интересом не рассуждал на эту тему. Интересно: каким он будет, наш город в недалёком будущем? Ведь всё меняется у нас буквально на глазах, и мы сами вершим эти перемены. И беседы на спортивные темы, не заканчивались только разговорами. Спортивная жизнь в городе тоже кипела бурно, и я не оставался в стороне от неё. Ходил в спортивный зал и даже несколько раз участвовал в лыжных переходах на десять километров. Недалеко от дома культуры, заканчивалось строительство стадиона, там обещали соорудить ледовый каток, и я уже мечтал о том, как мы с Вероникой, среди шумной толпы взрослых и ребятишек будем кататься на коньках под светом ярких фонарей и громкие музыкальные мелодии.
       Всё складывалось и шло вроде бы не плохо, но было то, что все время тревожило меня тогда: отсутствие каких-либо вестей от Нади.
       Ответа на свое первое письмо, в котором я написал Наде о моих впечатлениях в новом городе: истории с Вероникой, работе, доме культуры и общежитии, я ждал почти три недели, потом написал второе - более подробное, и ждал ещё полмесяца. Я заказывал переговоры, но телефон далёкой от меня Надиной квартиры, на мои запросы отвечал лишь длинными, как мне казалось, необычно длинными гудками. Я уже начал серьёзно беспокоиться: а не случилось ли там какого-нибудь несчастья с Надей и Ниной Петровной? Почему они молчат? Но, буквально, тут же, вспоминал о Марине Николаевне и успокаивал себя: уж она-то бы уж точно сообщила мне, случись что. Но все же что-то произошло опять с Надей, и она снова поменяла свое отношение ко мне. Я в этом был уверен. Иначе: почему она не отвечает мне?
       Прошел ещё месяц, потом второй. За летом пришла осень, за сентябрём октябрь...
      
       Иногда вечерами, когда Вероника засыпала, я подходил к окну и долго смотрел на освещенный уличными фонарями двор общежития, проглядывающую из-за сосен часть улицы, где ходили автобусы и автомобили. Прибитые ветром или дождем к окну листочки берёзок растущих во дворе, напоминали мне осень прошлого года и нашу встречу в городском парке.
      
       Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по аллее. Капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона.
       Я прохожу мимо застывшей карусели и направляюсь к летней эстраде, где одинокая девушка что-то тихо поёт под гитару.
       -- Вам грустно? -- спрашиваю я девушку. Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают перебирать струны. Она красива! Русые волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искринки.
       -- Нет, -- выдержав паузу, говорит она, -- просто сегодня мой день... День моего рождения.
      
       Примерно недели за две до её и своего дня рождения, я отправил Наде подарочную бандероль, а утром в наступивший день рождения поздравительную телеграмму-молнию, но ответа и на эти послания так и не получил. Все чаще и чаще я задумывался о том, почему вначале вроде бы благосклонная судьба моя, вывела ко мне на жизненную дорогу прекрасную девушку, дала возможность установить дружеские отношения, достичь почти полного взаимопонимания, а потом послала испытания в виде каких-то не совсем ясных преград? Может быть, все дело только в моем не совсем решительном характере? Может быть, нужно быть более настойчивым и решить однажды все одним махом: раз и навсегда. Я уже стал подумывать о том, чтобы отпроситься с работы - взять неделю за свой счет и...
       Но как быть с Вероникой? Навряд ли стоит её отрывать от детского сада и везти с собой. Оставить на Геннадия и Аллу? Конечно, ей там не будет скучно вместе с Витькой, но захочет ли она возвращаться в дом, где жила и откуда ушла с такой лёгкостью? Ведь я уже звал её несколько раз туда, нас приглашали в гости, но она отказывалась, и я один не шёл, а находил предлог. Геннадий и Алла, я думаю, понимали: в чём причина, и хозяин приглашавшего нас семейства в таких случаях находил всегда находил правильный выход:
       -- Ну, коль Магомед не идёт к горе, то ждите, гора сама нагрянет. Так и знайте, придем и что есть в холодильнике из продуктов - ничего не оставим.
       -- Будем рады разделить с вами наши продукты питания! - поддерживал его инициативу я.
       Вариант оставить Веронику на Геннадия и Аллу, отпадал, как отпадал и вариант оставить её на милейшую Серафиму Сергеевну, так не похожую на типичных комендантов общежитий, которых нам показывают в кино. Вероника, (я почему-то был уверен) не пошла бы и к Серафиме. И вообще никуда бы и ни к кому бы, не пошла. Поэтому вариант был один - никуда не ехать и ждать.
       И я ждал. Ждал. Ждал...
      
       Как-то сразу и нежданно
       Осень в двери постучалась.
       Отворил, листвой румяной
       На крыльцо она спускалась.
       - Разреши.
       И в дверь впорхнула,
       Краски мне перемешала,
       Покачала абажуром,
       Холодком в лицо дышала.
       - Что молчишь?- меня спросила.
       Я в ответ пожал плечами.
       - Ту не жди, она забыла,
       Там, за дальними холмами.
       Улыбнулась:
       - Я оттуда.
       Без тебя легко, поверь ей.
       А с тобою было трудно -
       Нужно адское терпенье:
       Угождать, любить и верить
       В те туманные мечты,
       В те несбыточные цели,
       Что выдумываешь ты.
       То не каждому по силам,
       В том с тобою мы сродни...
       Подмигнула мне игриво.
       Я ответил:
       - Уходи...
       Осень хлопнула дверями,
       Рассердилась:
       - Посмотри...
       И дождями, как слезами,
       Била в окна до зари.
      
       А солнце становилось уже не таким ласковым и всё позже и позже заглядывало в окно, заставая нас с Вероникой дома только в выходные дни. Птички уже всё реже и реже садились на карниз, теперь окно было закрыто и даже утеплено нами на зиму и Веронике приходилось открывать форточку, чтобы насыпать голубям, воробушкам и присоединившимся теперь к ним синичкам хлебных крошек или пшена и тем самым заманить к нам в гости. Дело кончилось тем, что из фанерки от посылочного ящика я соорудил небольшую кормушку, и мы пристроили её к оконной раме. Для этого пришлось взять большую лестницу у рабочих жилищно-коммунальной конторы.
       Чем больше узнавал я Веронику, тем больше удивлялся её не по годам развитой деловитости и самостоятельности. Она сама собирала себя в детский сад: готовила одежду, без робости бралась за утюг и гладила платьица, колготки, юбочки, даже носовые платочки. Она бралась и за стирку и за приготовление не только обедов, но и ужинов. Чистила картошку и лук, и не редко сама брала инициативу на себя по доведению супа или каши до полной готовности, а что она не редко ходила за хлебом, сахаром и другими продуктами в близкорасположенный от нас магазин - "Гастроном" и говорить не стоит. Как само разумеющимся можно считать её еженедельную субботнюю генеральную уборку всей комнаты. В время уборки я не редко бывало играл, как говорят в театре, роль второго плана, выполняя приказания Вероники. А именно: приносил воду в ведре из умывальника, протирал пыль на гардине, полке с книгами, отодвигал шкаф и холодильник.
       А по вечерам или выходным, когда у нас не было намечено культурного выхода в город, мы садились за книги. Я читал ей про Гулливера в стране великанов, про живущего среди зверей мальчика Маугли, о веселых приключениях Тома Сойера и Нильса - путешествующего на диких гусях, про Карлсона, который живет на крыше. Это были пока толстые не посильные для неё книги, а вот детские книжки-брошюрки про царя Салтана и Мойдодыра, Вероника уже могла осилить сама. Не редко она удивляла меня тем, что просила вдруг рассказать что-нибудь об авторах уже знакомых ей книг и уверенно, даже без малейшей заминки, произносила имена и фамилии зарубежных писателей: Даниэль Дефо, Джонатан Свифт, Самуэль Клеменс, Редьярд Киплинг, Сельма Лагерлёф.
       ***
       В один из длинных-предлдинных, (как любит говорить Вероника), вечеров закончившегося выходного, уже в начале ноября я написал письмо Марине Николаевне, а в конце следующей рабочей недели, под вечер, меня вызвали на междугородний переговорный пункт. Надо ли говорить, что я не бежал, а летел по городу, мимо автобусной остановки не дожидавшись автобуса, оказавшись от услуг Геннадия, который хотел подбросить меня до переговорного, на новеньких, только, что купленных им "Жигулях" и уже пошёл было к автостоянке... Я бежал не замечая знакомых, сокращая путь дворами, боясь только одного - опоздать. Примчавшись на переговорный за сорок минут до назначенного времени, я несколько раз надоедал телефонистке вопросом: можно ли соединить пораньше, если вызываемый и вызывающий уже ждут? "Разговор может начаться позже намеченного времени, но никак не раньше", -- отвечала мне русоволосая девушка. После назначенного времени пришлось прождать еще минут пятнадцать и вот, наконец...
       -- Вам в третью кабинку, -- сказала телефонистка. Она говорила еще что-то, но я не слышал. Через несколько секунд, оказавшись в кабинке и взяв в руки телефонную трубку я уже не слышал никого в этом мире, в том числе себя самого. Видимо я кричал громко -- не помню, видимо мне делали замечание -- не знаю, но успокоился только тогда, когда понял, что со мной говорит Марина Николаевна.
       -- Я восхищаюсь вами, Саша, -- говорила она, -- Вы молодец! Усыновить ребенка, вернее удочерить, в наше время, это подвиг. Подвиг - поверьте мне. Наденька она молода еще, она еще многого не понимает, но я уверена, она поймет, поймет, Саша. А вот с Ниной Петровной сложнее. Ей надо это все перебороть в себе, передумать, понять, принять... Поймите и её тоже, Саша. Вы не так много знакомы с Надей... Вы старше её и Нина Петровна вполне могла допустить, что у вас уже был ребенок до того, как вы познакомились с Надей... Или от первого брака, или незаконнорожденный, как раньше говорили... Я то понимаю, что вы не такой человек и обманывать никого не станете, тем более Наденьку... Но матери... Матери имеющей единственную дочь и готовой сделать все, чтобы дочь ее была счастлива... Ей трудно понять, представить даже: мужчина с ребенком и молодая девушка - её дочь, почти сама еще ребенок... Саша, держитесь, крепитесь... Я думаю, разум победит - все образуется... Передавайте привет от меня малышке... Напомните, как её зовут?
       -- Вероника. Спасибо за поддержку, Марина Николаевна, -- поблагодарил я, -- Спасибо, хоть вы меня немного успокоили... Теперь знаю: ничего страшного ни с Надей, ни с Ниной Петровной не случилось...
       -- Не случилось, Сашенька, не случилось. Живи, работай спокойно и верь, что Надя умная девочка, и вы будете вместе. Все вместе: вы, Надя и Вероника... И Нина Петровна с вами счастлива будет. Вот увидите...
       -- Спасибо, я тоже верю и надеюсь: скоро это произойдёт.
       И я верил и надеялся на свою Надежду.
      
       Совсем стемнело. Дождь перестал, тучи рассеялись, и на холодном небе выступили по-осеннему крупные звёзды. Мы стоим на мосту, укутавшись в мой плащ. Под нами чуть слышно течёт блестящая река, а где-то далеко грохочет железнодорожный состав, и виднеются огни светофора. Мы стоим, совсем близко друг от друга, и мечтательно смотрим на звёзды.
       -- Ты знаешь, -- тихо говорит она, -- я всегда восхищалась звёздами, их величиной и красотой, в то же время боялась: боялась их холодного мерцания и недоступности!
       Она вдруг замолкает и переводит взгляд на меня. В её глазах блестят прозрачные слезинки, в которых отражаются электрические огни. Я чувствую, как дрожит её тело. Букетик из гвоздик и клёна выскальзывает из рук и летит вниз, в холодную осеннюю воду. Она не замечает этого, уже положив руки мне на плечи и уткнувшись головой в грудь.
       -- Прости меня... Пожалуйста... Прости... Прости, что больше не встретимся... Прости, что не сможешь понять, как трудно мне прощаться со звёздами и шелестом листопада. Шумом осеннего дождя и безмолвием этой реки... Как больно ходить по земле, прыгать через лужи и скользить по мокрому асфальту. Не видеть больше знакомые лица, расстаться с родными, навеки потерять тебя... Прости...
       Я ошеломлён. Я не могу понять этой резкой перемены её настроения, глажу её пушистые волосы и растерянно пытаюсь успокоить.
       -- Ну, не плачь. Не надо... Зачем нам расставаться? Ведь всё так хорошо. Мы встретились. Я не знаю, что тебя беспокоит, но думаю, всё поправимо. Ведь правда же? Правда?
       Она поднимает лицо, глаза полны слёз.
       -- Не спрашивай меня ни о чём, ладно? -- её слабый голос дрожит. - Не спрашивай, Саша, ладно? Обещай, что не будешь ни о чём спрашивать.
       Не в силах возразить -- я обещаю.
       -- Мы больше не увидимся.
       -- Но... я никуда не отпущу тебя!..
       -- Сделаешь только хуже... И себе и мне.
       -- Но почему?
       -- Не спрашивай... Ты же обещал...
       Я опускаю голову. Она вытирает слёзы, пытается улыбнуться.
       -- Что-то я сегодня совсем дала волю слезам. А судьба всё-таки подарила мне счастливые часы. Жаль только, что под самый занавес... -- Последние слова она произносит как-то загадочно, с горечью улыбаясь.
       -- Ты простил меня?
       -- Да.
       -- Как, однако, быстро летит время, -- она смотрит на часы. -- Поцелуй меня.
       Мы стоим на шатком подвесном мосту. Прямо над нами горят звёзды, а под ногами серебряной лентой блестит река, и где-то уже далеко на её волнах качается ярко-красный букет.
      
       Я просыпаюсь от непонятного мне страха, и первые минуты силюсь понять: кричал ли я во сне? В комнате тихо. Со стороны Вероникиной кроватки слышится лёгкое посапывание. Значит, она спит, и ничего не слышала. В прошлый раз, когда мне приснился похожий сон, и я вскрикнул во сне, Вероника, не просто слышала, но, даже проснувшись, пыталась меня успокоить. Не ребенок, а чудо. Настоящая находка. А ведь и вправду - находка.
       В глазах все еще стоит качающийся на волнах букетик из гвоздик и кленовых листьев, а в ушах слышится стук вагонных колес, мчащегося вдали поезда. Стук колес и вправду слышен - день и ночь на стройку подают вагоны с оборудованием, кирпичом, железобетонными блоками. Подъездные пути проходят недалеко, примерно в километрах полутора-двух от нашего общежития и ночью, когда стихает уличный шум, иногда слышно, как тепловоз катит вагоны, а особенно когда подает сигналы.
       До утра мне, наверное, опять не уснуть. Когда, некоторое время спустя, сон не приходит, встаю осторожно, нащупываю в темноте ногами тапочки, надеваю их, и тихонько подойдя к письменному столу, зажигаю настольную лампу. Не яркий её свет сразу падает на толстую общую, как у школьников-старшеклассников тетрадку. В неё я записываю мои стихи. Я открываю тетрадь на новой не начатой пока странице, в крупную клеточку и начинаю записывать пришедшие на ум строчки новых стихов.
       А на дворе уже декабрь. Снег лежит во дворе, на крышах домов, на карнизе, в кормушке, которая, благодаря Веронике не заледенела, постоянно пополняется кормом и собирает птиц. Окно подернуто ледком и через проталинки смотрят в мою тетрадь со стихами тихие звезды. Если бы я не был строителем, то, наверное, стал бы художником.
       Но декабрь не всегда балует ясной звездной ночью. Чаще стоят короткие морозные белые дни и холодные красные, от встающей над лесом зорьки, рассветы, синие недолгие вечера, и тёмные снежные, буранные ночи, когда ветер стучится в окно, с завыванием, похожим на безутешный долгий плач.
      
       Дни коротки -
       словно точки,
       Ночи длинны -
       как тире...
       И морзянкой, в одиночку
       Воет вьюга во дворе...
      
       ***
       Однажды, в субботнее зимнее утро, после того, как мы с Вероникой навели порядок и, вымыв полы, сели на диван, чтобы позаниматься азбукой, в дверь постучали, а затем резко открыли. Открыли так резко, что я даже не успел надеть тапочки, встать и подойти к двери. А когда встать попытался, то не смог.
       На пороге стояла Надя. Зимняя новая шубка, меховая шапка под чуть рыжеватый цвет шубы, румянец на щёчке.
       - Не ждали?
       Оставив дверь раскрытой, не дождавшись от меня никакой видимой реакции на её появление: ни моего кивка, ни моего приглашения, Надя энергично вошла в комнату, решительно подошла к столу и, выдвинув стул, сначала поставила на стол дорожную сумку, а потом села напротив нас.
       Мы с Вероникой растерянно смотрели на неё.
       Да это была она -- Надя! Надя!!!
       Сердце готово было вылететь из груди, чувства рвались за ним наружу. Что касается души, то она уже парила где-то под самым потолком, только я сам продолжал сидеть на месте и смотреть на долгожданную и нежданную в этот день и эту минуту, гостью.
       - Ну что же ты сидишь? -- спросила Надя, глядя на меня, -- Не рад мне, что ли?
       - Что ты, Надя! Рад я, конечно. Просто не могу опомниться, ты появилась так неожиданно...
       Быстро встав с дивана, я подошел к двери и закрыл её. Повернувшись, увидел на еще мокром полу свежеотпечатанные следы.
       - Раздевайтесь, Надежда Павловна. Пожалуйста, будьте как дома,-- проявил я готовность помочь снять гостье пальто, подойдя к ней.
       Но Надя с интересом продолжала осматривать нехитрый интерьер нашей комнаты. А я смотрел на неё. О, она была красива, как фея! И новое пальто, и длинный вязаный шарф, и такая же вязаная шапочка, и даже пышный, живой румянец на щёчках - все это невероятно шло ей!
       - Неплохо устроились,-- после паузы проговорила, наконец, гостья, -- А я, собственно, за вами.
       - За нами?..- не понял я, -- А куда нам? Ехать или идти?
       Вопросы мои видимо звучали нелепо.
       - Какая милая девочка! - Словно не слыша меня, Надя перевела взгляд на Веронику, -- Иди, девочка, поиграй во дворе, побегай с ребятами, на санках покатайся. А мы поговорим немного с дядей, а потом все вместе пойдём, погуляем: ты, я и дядя, а может даже поедем на автобусе за город.
       - Ты, я и папа? -- поправила Вероника и, отложив азбуку, посмотрела в мою сторону, -- А мы тоже собирались за город. Правда, папа?
       Я кивнул.
       - Папа?! - удивилась Надя.-- А я, признаться, никогда бы не подумала, что у такой взрослой девочки может быть вот такой молодой папа.
       Она посмотрела на меня, мне показалось, не совсем по-доброму, а затем, попытавшись улыбнуться, снова обратилась к Веронике:
       - Ну, хорошо, пусть будет так: ты, я и твой папа.
       На лице Вероники засияла улыбка, она взглянула на меня.
       -- Папа, можно, пойти погулять?
       Я кивнул:
       - Только не далеко от дома.
       Прежде чем Вероника побежала одеваться, я заметил, с каким любопытством и настороженностью Надя поочередно взглянула на нас с ней.
       -- Да у вас тут, я смотрю, просто идиллия. Полное взаимопонимание! Ну, Саша, ты делаешь успехи. Причем огромные и быстрые успехи. За такое короткое время приручил ребёнка. У тебя, вернее у вас Александр бесспорный педагогический дар. Может даже более, чем у Макаренко. Бросайте свою стройку и айда в школу. Воспитывать молодое поколение.
       Мне показалось, что в словах Нади звучала ирония. Заметила это, видимо и Вероника. Она остановилась у двери, возле вешалки и, взяв в руки пальто, посмотрев на Надю сказала:
       -- Меня никто не приручал...
       Надя смутилась, но не надолго.
       -- А взрослых перебивать не хорошо. И в разговор, который они ведут между собой встревать тоже детям не следует, -- сделала она уже с более добродушным тоном в голосе, замечание, -- И вообще, с незнакомыми или малознакомыми взрослыми дети твоего возраста разговаривают лишь после того как их о чем-нибудь спросят.
       -- Извините, -- сказала тихо Вероника, -- Но вы не правильно говорите: детей не приручают, приручают животных, чтобы они в цирке выступали...
       -- Какая ты умная... -- снова заметила и снова не без доли иронии Надя, -- Ни девочка, а просто вундеркинд.
       -- Вундеркинды на пятерки учатся, а я только на следующий год в школу пойду, -- снова не удержалась от ответа Вероника.
       -- А я уже сейчас вижу, что ты самым умным ребенком в классе будешь... -- сказала Надя, уже более спокойно. Как мне показалось, сбавляя колкости в голосе.
       Я проводил Веронику до порога и едва только я закрыл за ней дверь, как снова почувствовал не совсем доброе отношение к себе со стороны Нади. Повернувшись ко мне, она осмотрела меня с ног до головы. Осмотрела очень внимательно.
       - Ты вообще-то на что-нибудь способен? - спросила она.
       Я пожал плечами.
       - Не понимаю. Что ты имеешь в виду?
       - Почему ты не можешь сделать всё сам? Почему я должна ехать к тебе за тысячи километров только для того, чтобы пристроить в детский дом привязавшуюся к тебе девчонку.
       - Какой детский дом? Надя, ты, о чём говоришь?!
       - Что Надя, что Надя?! Ты думаешь, что она вечно будет жить с тобой?
       - Я не знаю... Может быть, потом и отыщутся родители.
       Надя с силой задвинула стул, подошла ко мне, глядя прямо в глаза. Я попробовал обнять её, но она отстранилась.
       - А я знаю. Никаких родителей у неё нет, и не было. Тебе её специально подбросили. Да-да. Спе-ци-аль-но. Видят: простачок такой, спокойный, давай ему подбросим ребенка, нам гора с плеч...
       -- Да, что ты, что говоришь? Кто мне кого подкинул! Ты знаешь, скольких мне усилий стоило, чтобы разрешили оставить ребёнка? Чтобы Вероника осталась со мной...
       -- А ты не перебивай меня! Мне и знать этого не надо, понял? Ты думаешь, что только у тебя одного и есть сострадание к другим? У меня тоже есть. Есть! И мне жалко эту девочку, но пойми, у нас у самих будут дети. Как они будут относиться к ней? Как она будет относиться к ним? Да и вообще... Вообще мы с тобой ещё молоды, чтобы иметь такую взрослую дочь. Сколько, ей лет, кстати?
       - Скоро будет семь.
       - Вот видишь! Мне только двадцать три, тебе двадцать шесть... Мама говорит...
       -- Я так и понял, что без мамы дело не обошлось? Это она тебе советовала не отвечать на письма?
       -- Я сама не маленькая! И мама не причём!
       -- Знаю я, как она не причём...
       Надя замолчала, села на диван и мне показалось, что она, словно мёртвая царевна, проснулась от долгого тяжёлого сна и теперь приходила в себя, изучая окружающий её мир.
       -- Знаешь, как я устала, Саша... -- сказала она и почувствовал, что передо мной сейчас та самая девушка с мокрой эстрады из того сентябрьского дождливого дня, оставшегося далеко-далеко в прошлой жизни. И вот она, жизнь та и та девушка возвращаются ко мне.
       -- Вижу, Наденька, вижу...
       Я присел рядом. Она склонила голову мне на плечо.
       -- Как думаешь, мы будем счастливы? - спросила она.
       -- Конечно, -- ответил я уверенно, -- Нам много для этого не надо. Лишь бы взаимопонимание было.
       -- И я тоже об этом, -- встрепенулась Надя, -- Давай, чтобы у нас во всем было взаимопонимание.
       -- Давай...
       -- Тогда ответь мне на один вопрос. Ответишь?
       -- Отвечу.
       -- А почему Вероника сразу стала называть тебя папой?
       - Да откуда мне знать... Наверное она никогда не видела своего папу и решила, что папа должен быть таким, как я.
       -- А почему она выбрала именно тебя?
       -- Ну, выбрала и выбрала! - сказал я уже громче обычного, -- Хорошо, что меня, а не другого. Теперь я даже рад этому. Зачем ты задаёшь эти вопросы?
       - А может, она больна? Может, у неё с головой что? - спрашивала больше себя, чем меня Надя, уже отстранившись и не глядя на меня.
       Она встала, подошла к окну.
       -- Ну, ничего, в детдоме, её обследуют.
       - Надя! - выкрикнул я уже раздражённо, -- Как ты можешь так говорить? Ни в какой детский дом я ребёнка не собираюсь отправлять и не отправлю! Я хочу, чтобы ты об этом знала точно.
       - Я прошу тебя: не повышай на меня голос. Ты раньше никогда не был таким. Я тебя таки не видела... Моя мама и то...
       - При чём тут твоя мама?! Ну, при чём тут мама?! - не в силах больше сдерживаться, выкрикнул я.
       - Не кричи, понял? Не кричи,-- Надин голос дрогнул, казалось, она вот-вот заплачет. Мне стало жаль её, и я виновато опустил глаза.
       -- Ты тоже раньше не была такой. И я тебя такой не знал...
       -- Какой такой?
       -- Жестокой! Вот какой! Когда я писал тебе письмо и рассказывал о Веронике, я думал и не сомневался даже, что ты меня поймёшь и не думал даже, что у нас будут какие-то проблемы с Вероникой. Раздор из-за ребёнка.
       -- Но ведь это не наш, не знакомый нам ребёнок. Неизвестно чей. Ты не боишься, что вдруг найдутся её настоящие родственники и обвинят тебя в том, что ты украл их ребёнка.
       -- Если бы они были, то уже нашлись бы. Так, что не найдутся. А если и найдутся, навряд ли будут претендовать...
       -- Саша, извини, но мне иногда кажется, что ты не совсем здоров...
       -- Ты что имеешь в виду? Мои умственные отклонения? Так их нет. Я совершенно здоров.
       -- Ну, извини, извини, я не хотела тебя обидеть...
       Она, подошла ко мне, снова присела рядом, коснулась пальцами моих волос.
       - Ну, как ты не понимаешь, Саша? - голос её стал мягким, почти бархатным, -- Ну, подумай хотя бы обо мне. Я ведь никогда не смогу полюбить чужого ребёнка. Тем более её... Мне не полюбить её насильно. Да и она тоже никогда не будет относиться ко мне как к матери... Видишь какая она...
       -- Какая?
       -- Настырная. Слышал, как она мне ответила? Какое замечание сделала?
       -- Ты же её прирученной назвала, вот она и обиделась. Она ведь почти взрослая. Всё понимает.
       -- Вот видишь, всё понимает, всё помнит, и сегодняшний день запомнит и не простит мне никогда мои нечаянно вырвавшиеся сравнения.
       -- Да откуда ты знаешь? Откуда у тебя такие предположения? Ты ведь не знаешь Веронику совсем! Видишь её сегодня в первый раз... Она добрый, ласковый ребенок. Вы поладите... Поймете быстро друг друга. Вот увидишь...
       Я взял Надю за руки - еще холодные от мороза.
       -- Почему ты не сообщила, что приезжаешь? Хотела сюрприз?
       -- Хотела! - воскликнула Надя, отдернув руки и снова поднимаясь. Об этом потом поговорим. Сейчас главное девочка...
       -- Да с девочкой всё в порядке, -- я тоже поднялся, -- Отличная девочка Вероника. Отличная девушка Надя. Всё отлично! Сейчас будем пить чай, раздевайся, давай к столу. Мы вчера суп вкусный сварили. Сейчас разогреем...
       Я достал из холодильника кастрюлю с супом, включил электроплитку. Надя продолжала стоять. Она подошла к окну и смотрела теперь во двор.
       -- Ну, давай, раздевайся, давай, -- я снова подошел к ней и на этот раз, без усилий шуба оказалась в моих руках, а затем и на вешалке, возле двери.
       Надя молча отошла от окна, села за стол.
       -- Неужели ты хочешь, чтобы у нас из-за нее были постоянные ссоры? -- спросила неожиданно она, когда я ставил на стол кастрюлю с разогретым супом.
       -- Ну, что ты всё выдумываешь? Никаких ссор не будет у нас.
       -- Ты оптимист... Оптимист... -- вздохнула Надя, -- Я тоже совсем недавно была оптимисткой... А теперь...
       -- А что случилось теперь? - Я сел рядом, -- Что там без меня случилось?
       -- Без тебя ничего не случилось... Всё случилось раньше... При тебе или с тобой... Как правильно и лучше сказать, не знаю... Когда ты стал настаивать в разговоре с мамой на своем отъезде в Сибирь, я вдруг поняла, что я тебя совершенно не знаю. Не знаю какой ты... Тот наш порыв, та наша встреча осенью на эстраде, тот дождь - все это было так неожиданно и романтично и казалось, что это любовь...
       -- А что, если не любовь? Я уверен, что это и была и есть любовь...
       -- А я теперь не уверена... Не совсем уверена... Ты понимаешь...
       Предчувствие не ладного вдруг колыхнулось во мне.
       -- Тебе встретился кто-то другой? - спросил я, не дав Наде договорить.
       -- Нет, нет! - Она, взяла меня за руку, -- Кто мне мог встретиться? Живу без тебя отшельницей и думаю о только о тебе... Но, какие-то сомнения подступают иногда. А вдруг это нечто другое - наши с тобой отношения. Вдруг они не любовь? Вдруг это романтическая дружба, а любовь мы еще настоящую не встретили. Не ты, не я... Если мы ошибаемся? Что тогда?
       -- Мне сердце подсказывает, что я не ошибаюсь, -- сказал я.
       -- А если? Ну будь умником! Я специально разузнала, что недалеко, километрах в пяти-шести отсюда, в селе есть детский дом. Директором там мамина одноклассница. Мама написала ей письмо, и я уже побывала там, договорилась. Поехали сейчас. Все документы мы оформим позже. А пока пусть девочка поживёт там, привыкнет.
       Всё сказанное Надей не укладывалось в голове. Я закрыл лицо руками, пытаясь сосредоточиться. Надя осторожно коснулась моих волос.
       - Ну, соглашайся, Саша, соглашайся. Ради нашей любви. Поедем, пожалуйста. Автобус туда четыре раза в день ходит, так что часа через два-три будем уже здесь. Вдвоём. Возьмём шампанское, я торт привезла. Посидим славненько. А?
       Я молчал. Надя решительно встала, сняла с вешалки куртку и стала одевать меня.
       - Ну, хорошо, езжайте вдвоём. Так даже будет лучше. Отвезёшь и пообещаешь ей скоро приехать. А я пока здесь похозяйничаю.
       Она потянула меня за руку, поставила, словно манекен, на ноги, застегнула куртку, надела шапку и, дружелюбно похлопывая по плечу, подтолкнула к двери.
       - Сейчас до автостанции, а потом на автобус, в Берёзово. Там найдёшь детский дом, спросишь Тамару Васильевну. Передашь привет от меня, ну и объяснишь всё, конечно. А потом... Потом мы обсудим наши дела.
       Она вытолкнула меня в коридор, подбадривающе кивнула и захлопнула двери.
       ***
       Вначале я по инерции брёл по узкому коридору, затем спустился по лестнице, постоял в вестибюле. Наверное, вид у меня был не самый лучший, потому как вахтёрша, с которой я поздоровался, посмотрела на меня сострадательно. Выйдя из подъезда, я увидел на скамейке Веронику.
       - А где та тётя? Она что, не пойдёт с нами? - спросила она.
       Я посмотрел на девочку, молча взял за руку, и мы пошли. Мы шли к автобусной остановке. Итак, как я понял, мне предстояло выбирать между Надей и Вероникой. Только так и не иначе. Ну откуда, откуда у Нади такая жестокость? За тот небольшой промежуток времени, что мы прожили вместе, я привык к Веронике и теперь даже не представлял, как буду без неё. Кто будет помогать мне мыть посуду на кухне и подметать в комнате? Кто будет читать выученные в детском садике стихотворения и петь детские песенки? Надя, милая, неужели это ты? И что тому причиной - снова наставления матери или уже собственная инициатива?
       Автобус долго ждать не пришлось. Он подошёл сразу и, что самое удивительное, несмотря на выходной день, был почти пуст. Я посадил Веронику на сидение, а сам встал напротив, на задней площадке и, глядя в окно, продолжал размышлять. О Веронике, о Наде, о себе. Время, однако, шло. И автобус медленно двигался вперед, удаляя нас от нашего дома. Когда он сделал очередную остановку, никто из него не вышел, и никто не зашёл.
       - Папа, следующая "Парк",-- сказала Вероника.
       Я посмотрел на неё и промолчал. Её взгляд был по-детски печален.
       - "Парк",-- некоторое время спустя, сказала женщина-кондуктор,-- следующая - "Автостанция".
       - Папа, мы сходим? - снова спросила Вероника.
       Я молчал.
       - Поехали! Никто не сходит! - крикнула кондукторша водителю автобуса.
       Одна створка задней дверцы захлопнулась, а вторая осталась открытой, словно приглашала выйти. Внезапно шальная, даже безумная мысль нахлынула на меня. Страшная мысль о том, что если мы не сойдем с Вероникой из этого автобуса сейчас, то не выйдем из него никогда!
       Никогда!
       Не знаю, какая сила управляла мною в тот момент, но я, схватив Веронику на руки, быстро устремился к полуоткрытому проёму двери. Автобус, уже было тронувшийся с места, снова притормозил, и я услышал, как вслед нам закричала кондукторша:
       - Пьяный! Ей-богу, пьяный! И как только таким детей жёны-то доверяют?!
       Вероника смотрела на меня удивлённо.
       - Ты не испугалась, Вика? - спросил я её.
       - Не-а. Нисколечко,-- ответила она.-- Я сильно не хотела ехать на автостанцию. А теперь ведь мы не поедем туда, да?
       - Нет. Теперь-то уж мы поедем домой,-- убеждённо сказал я.
      
       ... Когда дверь в нашу комнату открылась и Надя увидела нас с Вероникой, то от неожиданности выронила из рук вазу с яблоками. Яблоки рассыпались по столу, сбив фужеры, несколько штук упали прямо в торт, а остальные, упав на пол, покатились к нашим ногам. Одно, второе, третье...
       - Мы будем жить втроём, Надя,-- отчетливо выделяя каждое слово, произнёс я.
      
       Вероника, прочитав вполголоса игрушечному Деду Морозу стихотворение, встаёт, на прощание машет ему рукой и, пожелав спокойной ночи, направляется к окну.
       - Что там, Вика? - спрашиваю я её тихонько.
       - Идёт снег. Пушистый-препушистый,-- говорит она, повернувшись ко мне вполоборота.-- А ты, что, не спишь, папа?
       - Нет.
       - Тогда можно, я лягу к тебе?
       - Можно.
       - И возьму свою куклу?
       - Бери.
       Я представляю, как на лице Вероники вспыхивает улыбка. Она подбегает к своей кроватке, берёт куклу и, радостная, бежит ко мне.
       - Мы сегодня еще поспим, а завтра будем сидеть долго-долго, пока часы не пробьют двенадцать, а потом ляжем спать, а когда проснёмся, то дедушка Мороз уже положит нам под подушку свои подарки. Правда, папа? - говорит моя лепетунья, укладываясь поудобнее.
       - Правда,-- я глажу ее по пушистым длинным волосам.-- Спи, Вероника.
       Рядом на стуле лежит её белое платье Снегурочки. Завтра Вероника наденет его, и мы отправимся на детский утренник. Она будет читать стихи, петь новогодние песенки и кружиться в хороводе. А я, выбрав время, куплю ей новую куклу, большую шоколадку и школьный букварь. Ведь на будущий год Вероника пойдет в школу. А себе, наконец-то, куплю электробритву и всё это после незаметно положу под подушку.
       Но это будет завтра, а пока, обняв куклу и прижавшись ко мне, моя Вероника крепко-крепко спит.
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       продолжение
       Октябрь 1988 года.
       ***
       Была суббота. Андрей, одетый по-домашнему в трико, футболку и тапочки, сидел на диване и смотрел утреннюю телевизионную программу. Наталья стирала в ванной, а Настя играла в спальне: наряжала и укладывала в кроватку куклу.
       Андрей уже больше недели жил у Наташи и чувствовал себя по-хозяйски. За эту неделю он стал своим для Натальи и Насти, и ему уже начинало казаться, что он живет здесь давно.
       - Андрюш, что хорошего кажут? - крикнула из ванной Наталья. - Скоро эстрадный концерт начнется?
       - Уже начался, - ответил Андрей, - Валя Толкунова первой поет.
       Наташа вышла из ванной комнаты и, вытирая о фартук мокрые руки, подошла к нему и поцеловала в щёку. Ей нравилось, когда Андрей запросто называл артистов по именам: Ира Муравьева, Лёва Лещенко, Саша Збруев. Словно он был лично знаком с каждым из них и состоял с ними в приятельских отношениях. Наташа присела рядом с Андреем, обняла его за шею, прижалась лбом к его щеке.
       В комнату вбежала взволнованная Настя.
       - Дядя Андрюша, надевай скорее брюки, - крикнула она, - тётя Люба идет.
       Она сняла висевшие на спинке стула брюки и свитер и передала их Андрею.
       - Быстрее! Быстрее! - подпрыгивала Настя и хлопала при этом в ладоши.
       Наташа пошла к входной двери, а Андрей, засуетившись, стал одеваться.
       Тетя Люба оказалась живой и не лишенной привлекательности женщиной, на два года помладше Натальи и совсем не похожей на неё. Познакомились. Потом пили чай с малиновым вареньем, которое привезла Люба. Сёстры говорили о родственниках, о брате, к которому нужно было вскоре кому-то из них ехать. Улучив момент, когда Наталья вышла, Люба прямо спросила Андрея:
       - У вас это серьёзно?
       - Надеюсь, - ответил он.
       Не обижай её, ладно? - попросила Люба. - Она у нас невезучая.
       Андрей кивнул.
       Прощаясь, Люба пригласила их в гости на ноябрьские праздники. Наталья сказала, что они постараются приехать.
       Как оказалось, в этот день Натальина сестра была первой, но не последней гостьей. Часам к четырём пришёл двоюродный брат Наташи Сашка с женой Валентиной. Снова знакомились, снова пили чай с малиновым вареньем, ели домашнюю колбасу. Валентина с нескрываемым любопытством рассматривала нового человека, а потом попросила, нет, стала умолять, чтобы Андрей спел. Он взял гитару и наиграл мелодию из кинофильма "Земля Санникова".
       Призрачно всё в этом мире бушующем.
       Есть только миг, за него и держись.
       Есть только миг между прошлым и будущим,
       Именно он называется жизнь.
       Андрей еще ни разу в жизни не видел, чтобы так слушали кого-то, как слушала его Валентина. Она пропускала каждое его слово, каждый звук через себя и непроизвольно подвигаясь к нему ближе и ближе, отчего Андрею становилось не по себе. Однако он допел песню до конца и пододвинул табурет, на котором сидел, поближе к Наталье.
       - А ты понравился Валентине, - сказала Наталья, проводив гостей.
       - Неужели? А я что-то не заметил.
       - Не лукавь. Этого нельзя было не заметить. Наверняка Сашка ей сейчас предупреждение делает по этому поводу.
       - Слушай, ну я тут явно не при чем. Я не подавал никакого повода, - начал было Андрей.
       - Не оправдывайся! - перебила его Наталья, и он почувствовал, что ее голос срывается. - Скажи лучше честно: ты будешь мне изменять?
       - Ты что, Наташа? О чем ты говоришь.
       - Да все вы... - На глазах у Наташи выступили слезы, она махнула рукой, и, забежав в спальню, закрыла дверь на защёлку. Андрей попытался достучаться, звал её по имени, но она не отзывалась. Андрей прошел в зал, сел на диван.
       "Вот и первая кошка между нами пробежала, - сказал он тихо сам себе, - то ли ещё будет в этом доме?"
       Примерно через полчаса Наташа вышла из комнаты, глаза ее немного припухли от слёз.
       - Прости меня, ладно, - сказала она, усаживаясь рядом с ним, - и почему они влюбляются в тебя? И соседка, и Валентина, и...
       - Да никто не влюбляется. Выдумываешь ты всё. Сама придумываешь, вот тебе и кажется.
       Андрей обнял её и поцеловал вначале в щёку, а затем в губы. Наталья взяла его за голову обеими руками, крепко сжала и от души горячо поцеловала.
       - Я тебя никому не отдам! Понял? - сказала она с железной уверенностью в голосе. И повторила: - Не отдам. Ты понял?
       Андрей, отвечая ей на поцелуй, кивнул головой.
       ***
       В понедельник утром Петрович вызвал Андрея к себе.
       - Слушай, - сказал он, - мне нет разницы, есть у тебя трудовая книжка или нет, но зава нашего военкомат затормошил, требуют чтобы ты встал на воинский учет, ещё и штрафом пугают. Поэтому получи у кассира получку, я тебе дам недельку, а ты смотайся за документами. Годится?
       - Годится, - согласился Андрей.
       - Неделю хватит обернуться?
       - Хватит.
       "Видимо, последнее денежное довольствие", - думал Андрей, получая месячную зарплату и пожимая на прощание руку директору ДК.
       - Пока ты катаешься, - говорил Степан Петрович, - я у директора совхоза аппаратуру выбью. Приедешь и начинай играть на танцах. Уборочная страда закончилась, молодёжи вечерами делать нечего - пойдут в ДК.
       Андрей кивнул и пошел готовиться к поездке. Он чувствовал, что настало время ехать домой. Нет, он не собирался заявляться с повинной. Пока, во всяком случае. Андрей надеялся, что у матери сохранился военный билет, который почему-то не потребовал следователь, ведший его дело. Забрал паспорт, спросил о билете, но почему-то не забрал воинский документ. Главное, считал Андрей, приехать в родной город ночным поездом, прийти домой незаметно, не встретив знакомых, а под утро сесть на проходящий поезд и вернуться назад.
       Так он и сделал, поехав первым утренним автобусом в краевой центр. Наташа проводила его до автостанции, прощаясь, крепко поцеловала.
       ...Как и рассчитал Андрей, в родной город он приехал около полуночи. Темной холодной октябрьской ночью он пробирался к родному дому через весь город. Не без волнения постучал в двери своей квартиры.
       - Кто? - услышал он испуганный и уставший голос матери.
       - Я, мама, Андрей...
       - Андрюша!.. - едва открыв дверь, мать бросилась на грудь сына. - Что же ты наделал? Зачем? Участковый говорил, что тебя бы через месяц-два совсем отпустили, а теперь ещё два года сидеть придется! Ой, сынок-сынок...
       Военного билета дома не оказалось. Мать отдала его участковому, когда тот спросил, есть ли дома документы Андрея.
       - Ой, Андрюша, Андрюша, два раза приходили, дома тебя искали, под кровать заглядывали. Потом меня в милицию вызывали, спрашивали, куда поехать мог. Я назвала адрес тети Маши, а больше и не знаю куда. Покорись, Андрюша, всё равно ведь поймают. Милиция везде найдёт.
       Андрей не стал есть приготовленный ночной ужин - гороховый суп и котлеты. Попил лишь чаю с малиной, а несколько котлет завернул с собой. Мать отварила ему в дорогу с десяток яиц, положила банку тушенки, сахару, пачку чаю. В шкафу он нашёл старый овечий полушубок, взял с собой зимнюю шапку, перчатки, шарф. Прощаясь поцеловал мать в лоб и только тут заметил, как она постарела: волосы покрылись сединой, лицо морщинами.
       - Куда теперь, сынок? - заплакала у двери мать.
       - Далеко, мама. Не плачь, как-нибудь переживём.
       - Работаешь ли где? Может, денег надо, я пенсию вчера получила.
       - Не надо, мама, спасибо. У меня есть, на дорогу хватит, а там заработаю.
       - Смотри, не хулигань нигде. Да, забыла тебе сказать: Катин-то отец совсем плохой - из больницы не выходит, почки отнимаются, люди говорят -- это наказание ему за дочь. А Тамара, сестра Кати, сейчас на твоем месте - на танцах молодёжи поёт.
       - А ребят моих не встречаешь на улице?
       - Встречаю. И Геру слепенького - всё с женой под ручку ходят. И Ваську-гитариста. На машине меня несколько раз домой с рынка подвозил, про тебя спрашивал. А что я ему скажу? Сказала, что не знаю где.
       На вокзал Андрей пришел около пяти часов утра. У билетных касс никого не было, и он, разбудив в окошечке кассиршу, дремавшую за столом, без лишней суеты приобрёл билет на семь часов. Два часа, дабы не встретить знакомых, он бродил по перрону и изрядно продрог, а потому, когда подошёл поезд, забрался в вагон, купил постельный комплект и, расстелив, завалился спать.
       Вернулся он в райцентр вечером следующего дня. Был день рождения Натальи, и у неё в гостях собрались соседи - Николай с Ольгой. Вечеринка уже подходила к концу, но по поводу возвращения Андрея Наташа достала из холодильника новую бутылку. Дружно поздравляли Наталью, потом просили Андрея спеть. Он, наверное, впервые в жизни, отказался, сославшись на усталость. Примерно через час после возвращения Андрея гости ушли, Наташа уложила Настю в постель и достала еще одну бутылку портвейна.
       - Ну, как поездка? Удачно? - Наташа погладила Андрея по волосам. - Устал, бедненький...
       Андрей взял её за голову, притянул к себе, поцеловал.
       - Разговор есть, - сказал шёпотом он.
       - На сто рублей? - пошутила Наталья, принимая его поцелуй.
       - Серьёзный разговор, Наташа, - Андрей отпрянул чуть в сторону и отвел глаза, - обещай мне, что если вдруг после этого разговора ты захочешь чтобы я ушёл, то пусть это будет утром. Позволь мне остаться до утра, я устал с дороги.
       Наташа напряглась и тревожно посмотрела на Андрея.
       - Ты что, убил человека? - вполне серьёзно спросила она.
       - Да нет! - выкрикнул он и, немного успокоившись, добавил: - чуть не убил в своё время, но дело сейчас не в том.
       - А в чём?
       Андрей встал, прошёлся по комнате.
       - Знаешь, я... Можно я начну немного издалека?
       Наташа пожала плечами. Она сидела на диване, поддерживая подбородок руками и поставив локти на колени.
       И Андрей начал говорить. Он говорил вполголоса, не торопясь, словно взвешивал каждое слово. Он говорил о том, как начинал играть на гитаре, как служил в армии, как пел в группе "Паровоз", рассказал про Катю и Катиного отца, про тюрьму, зону и "химию" и о том, как и при каких обстоятельствах оказался здесь, у неё в доме.
       - Вот так, Наташенька, теперь у меня нет документов, меня разыскивает милиция, и я нахожусь в бегах.
       Наташа с минуту сидела молча, затем закрыла лицо руками, плечи её задрожали. Андрей подсел к ней, обнял.
       - Завтра я уеду, - сказал он.
       - Куда? - Наташа оторвала руки от заплаканных глаз. - Куда ты поедешь? Скоро зима. Где тебя ждут?
       - Поеду в Кемеровскую область, там ещё один друг армейский живёт. Попробую поискать его.
       Наташа снова заплакала:
       - Ну почему? Почему мне так не везёт?
       - Знаешь, Наташа, пойдём допьём портвейн, и пропади оно всё пропадом, а? - предложил Андрей.
       Наташа всхлипнула, утёрла концом халата слёзы и, поднявшись, кивнула Андрею. Они прошли на кухню, где Наташа достала из холодильника тарелку с холодцом, остатки винегрета и недопитую бутылку вина, сама разлила по фарфоровым бокалам. Выпили молча, закусили.
       - Что ты скажешь на работе? - спросила Наташа.
       - Да найду что сказать, - ответил после паузы Андрей, - скажу, что родители не хотят, чтобы я уезжал из дома, и не отдают документы, а я здесь жить хочу. Петровичу музыканты нужны, он за меня перед заведующим заступится. Зиму прокантуюсь.
       - А потом?
       - Потом что-нибудь придумаю. Голова на плечах есть.
       - Голова-то у тебя есть - правильно говоришь. Наверное, не одной бабёнке мозги запудрил.
       - Не успел.
       - Что не успел?
       - Не успел запудрить. Некогда было. То пел, то сидел. Ты первая, кому запудрить попытался, и то не получилось. Видимо, нет таланта на эти дела.
       - Ладно, - сказала Наташа, разливая остатки вина в бокалы, - допьём и пойдём спать, а завтра -- будь что будет. У меня ведь сейчас тоже брат в зоне сидит.
      
       УЧИТЕЛЬНИЦА НЕМЕЦКОГО
       Осень 1990 года.
       - А вы от какой газеты корреспондент будете? - задаёт она, улыбаясь вопрос, когда директор, познакомив их, оставляет одних в опустевшем классе.
       - От районной,-- говорит он, хотя внутренне уже предчувствует, что тема которой он коснется, вполне может заинтересовать и краевые газеты. Зовут ее Светлана Анатольевна, два года назад она закончила факультет иностранных языков педагогического института, и приехала в эту сельскую школу преподавать немецкий.
       Казалось, что в этом особенного, сотни, а то и тысячи выпускниц вузов ежегодно приезжают в сельские и городские школы, и работают преподавателями английского, немецкого, французского, а то и испанского языков. У одних это получается здорово, у других - не совсем, но тем не менее...
       Но, тем не менее, особенное в данном случае есть. Дело в том, что в этом поселке почти сплошь живут немцы. Те, кого в сорок первом выслали сюда из Поволжья, их дети и внуки. Более сорока лет иностранный язык - естественно немецкий - в местной школе вели учителя-немки, а вот теперь русская учит ребятишек-немцев их родному языку. Впрочем, относительно родного языка вопрос, как оказывается спорный, в некоторых, казалось бы "чисто немецких" молодых семьях по-немецки не говорят, потому как язык знают плохо или не знают совсем, тем не менее...
       Тем не менее, она преподаёт немецкий язык ребятишкам, носящим немецкие фамилии, имея фамилию чисто русскую - Макарова.
       Она небольшого роста, жива, подвижна, симпатична: карие глаза, слегка поддернутый носик, тонкие губки, толстая длинная пшеничная коса, повязанная на конце голубеньким бантиком, переброшенная через плечо, лежит на её белой кофточке, касаясь груди.
       - Да вы проходите, садитесь, не стесняйтесь, товарищ корреспондент, мы не кусаемся,-- приглашает она уже сидя за учительским столом.-- К нам корреспонденты не каждый день приезжают. При мне, например, вообще впервые, так что на все вопросы отвечу. А вы давно в газете работаете?
       - В вашем районе недавно, а вообще одиннадцатый год уже - говорит он, садясь за первый стол напротив ее, как ученик перед учительницей и достает из кожаной, черной сумки диктофон, блокнот, авторучку. Перед командировкой в этот поселок, когда он сказал, что кроме всего прочего: леспромхоза, сельской администрации, хочет зайти и в школу, ответственный секретарь редакции, ещё молодая веселая женщина, отреагировала своеобразно.
       - Вот там-то тебя и женят,-- сказала смеясь она,-- Светлана Анатольевна там есть. Женщина неотразимая, в меру скромная, в меру разговорчивая - как раз в твоём вкусе, и волосы у неё длинные, как ты любишь, - до пояса... Так что, держись или наоборот -- в плен сдавайся!
       Он заинтересовался и, подыгрывая ответсекретарше, улыбнулся.
       - Скажи, что она ещё девушка невинная.
       - Вот с этим небольшие сложности есть,-- сделала лицо серьезным ответсекретарь.-- Она ещё студенткой познакомилась с одним аферистом. Он "химию" отбывал. Но красивый гад был и обольстил её. Увлеклась она, девочку родила, а он, сволочь, срок отбыл и смылся - ни ответа, ни привета.
       Три года одна дочку растит, но молодец - ничего не скажешь, интереса к жизни не потеряла, по-прежнему весёлая и открытая.
       Сказать о том, что по дороге в посёлок он только и думал о том, как бы поскорее глянуть и оценить очередную потенциальную невесту, было бы неверно. Был он корреспондентом по жизни не раз битым, не один раз менял местожительство, а заодно и редакции, не один раз его пытались оженить и заземлить, но всё как-то не получалось. Когда дело доходило до серьёзных отношений с женщинами, и нужно было решать: оставаться и узаконить отношения или расставаться, почему-то получалось второе.
       То в "деле" возникал бывший муж, то недовольство высказывали родители невесты, то, как было один раз, перед тем, как идти в ЗАГС, он потерял паспорт.
       "Не судьба значит", -- успокаивал он сам себя, будучи твёрдо уверенным, что рано или поздно, она, судьба его, на жизненном горизонте появится и не узнать её, а тем более пройти мимо или обойти её будет невозможно. Однако годы шли, а она никак не появлялась.
       Годы шли, а она никак не появлялась и, не веря в то, что она может появиться здесь, в этом посёлке, он, приехав в командировку, первым делом зашел в администрацию, отметил командировочные, проинтервьюировал сельского главу, затем побывал на пекарне, в конторе ОРСа леспромхоза, выехал на место лесозаготовки и складирования леса и только уж тогда, когда "материала" нагрёб, что называется под завязку, заглянул в местную школу.
       Директор школы, седой пенсионер, сорок лет отдавший народному образованию, оказался весьма и весьма разговорчивым и человеком радушным - организовал для корреспондента и водителя обед, подробно рассказал о школьных делах и во время беседы неожиданно спросил:
       - А ты женатый?
       - Нет,-- ответил он и слегка смутившись от внезапного вопроса.-- Был одно время, но не получилось...
       -- Ничего. Молодой ещё, получится. У нас тут дивчина одна работает, немецкий преподает. Тоже у ней не всё в жизни гладко получается. Я вот смотрю на тебя и знаешь какая мысль мне в голову приходит - мне, кажется: вы друг для друга подходите. Сейчас я тебя с ней познакомлю, материал о ней напишешь, ну и оценишь заодно.
       Сказанное директором ещё больше подогревало его интерес к незнакомой пока женщине, и он не без волнения переступил порог кабинета, где она преподавала иностранный. Но волнение это исчезло, как только он увидел её.
       - Светлана Анатольевна: я понимаю, многие девчонки в школьном возрасте мечтают стать учителями, такими, как их первая учительница. Но почему именно иностранный, немецкий? - задаёт он ей первый вопрос и включает диктофон.
       - А можно без этой штуки? - улыбаясь, кивает она на записывающее устройство.
       - Можно, конечно, но, откровенно говоря, я писать авторучкой уже отвык, и потом, диктофон запишет всё более подробно с интонациями и паузами, а это поможет написать более объективный материал - объясняет он.
       - А послушать потом дадите?-- спрашивает она, -- Ужа-асно хочется себя послушать!
       - Обязательно.
       - Ну и договорились.
       "Ну и договорились" - она произносит так, как будто знакома с ним, по меньшей мере, года три.
       - Договорились,-- говорит и он ей, как старой знакомой.-- Ну а теперь ответьте на мой вопрос, пожалуйста.
       - А вы задали вопрос? Совсем забыла,-- говорит она лукаво, и карие глазки ее наполняется блеском.-- Извините, пожалуйста. Итак, почему иностранный и почему именно немецкий? Всё так, как и сказали: была без ума от первой учительницы. Она вообще-то закончила иняз, но учителей иностранного в школе в то время хватало, и ей дали начальные классы. Вернее наш первый класс. Знаете, как это бывает в сельских школах, где учитель физкультуры запросто может преподавать биологию и химию, а преподаватель математики вести уроки черчения и рисования. Вот и учила она нас три года, а потом и по своему предмету работать стала, так что все десять лет и была у нас классным руководителем.
       Она снова улыбается озорно и весело.
       - Правда, ничего интересного? А вы, какой предмет в школе любили?
       - Историю, хотел археологом стать...
       - Ой, а это как раз, наоборот, интересно, а почему не стали?
       - Газета не дала. Всего к себе забрала, для археологии места не осталось...
       - А я читала ваши стихи в газете. Мне понравилось... Прочтите что-нибудь, так хочется услышать в авторском исполнении...
       - Да что там стихи - баловство,-- говорит он, смутившись.
       - Ну, прочтите, пожалуйста. Хоть парочку самых любимых ваших стихотворений,-- просит она снова и, поставив локти на стол, сложив ладони и, подперев ими подбородок, приготавливается слушать.
       Он, выключив диктофон, начинает ей читать: одно стихотворение, второе, третье. Она слушает, притихнув, почти не дыша, и когда он останавливается, кратко говорит:
       - Ещё...
       И он читает ещё и ещё. В дверь заглядывает водитель редакционной "Нивы", и нетерпеливо спрашивает:
       - Куда ещё поедем?
       - Домой скоро поедем,-- говорит он.
       - Ко мне сейчас поедем,-- произносит она, вставая из-за стола.-- Не могу я поэта голодным отпустить. Никогда себе потом этого не прощу. В кой-то век заглянул к нам стихотворец, а я его в гости не пригласила, автограф не взяла.
       - Понятно,-- шофёр многозначительно кивает головой и, закрыв дверь, уходит. В коридоре уже опустевшей школы слышна его тяжелая удаляющаяся поступь.
       Он, несколько оторопевший от её неожиданного и необычного приглашения, торопливо задав ей несколько вопросов "под диктофон", фотографирует "Кодаком" за столом с учебником немецкого.
       - Фотографию чтоб обязательно мне привез и подарил,-- говорит она, вновь улыбаясь и он, несколько смутившись ее резким переходом с "Вы" на "Ты", не сразу находит нужную точку, откуда лучше сделать снимок.
       - Ну, хватит,-- говорит она, когда он делает пару кадров.-- Лучше Верочку мою сфотографируй или нас вместе с ней, хорошо?
       - Хорошо,-- соглашается он, отмечая про себя, как с ней легко и просто. Она накидывает на ходу на себя кожаную куртку, берет в руки сумку, складывает туда тетради.
       Ну что пошли, поэт, -- говорит она, выходя в коридор, и он послушно выходит.
       Он послушно выходит следом, и она закрывает дверь кабинета ключом.
       -- Сейчас заедем в детский сад, заберём дочку и ко мне, -- это она произносит уже на ходу, когда они идут по длинному школьному коридору.
       У самого школьного порога техничка заканчивает мытьё полов, отжимает тряпку.
       - Смотри, Анатольевна, заберёт тебя с собой корреспондент, -- бросает реплику она.-- Уж очень хорошо вы вместе смотритесь, так друг к другу и подходите. Ой, смотри, увезёт, как без тебя ребятишки-то наши будут?
       - А зачем ему меня увозить? - реагирует на это она.-- Он сам к нам, если надо приедет. Место у нас красивые, поэтичные. Ведь, правда, товарищ корреспондент?
       Она подмигивает ему и громко смеётся.
       - Конечно, я хоть завтра бы переехал,-- включается в игру-разговор он.-- Места у вас действительно красивые: река, грибы, орехи...
       - Вот хорошо бы было, а, - говорит нараспев техничка.-- Дай Бог, счастья тебе, Светочка.
       Она садится рядом с водителем и показывает дорогу. Они едут до детского садика.
       - Я быстро,-- говорит она, выходя из машины и бегом направляется к калитке детского сада.
       - Шустрая! - покачивая головой, восхищается шофёр.-- По-моему ты ей понравился. А вы чем-то даже похожи друг на друга.
       - Ты не первый, кто мне это говорит сегодня.
       - Ну, значит, я прав. Смотри, не теряйся -- бабёнка она, по всему видно, хорошая.
       - Так что: ты предлагаешь мне жениться?
       - Ну и женись. Хватит по свету без угла мыкаться. Такой случай и такая встреча один раз в жизни бывают. Тем более, я вижу она к тебе в душу запала.
       Она возвратилась скоро, минут через пять с дочкой - маленькой копией своей мамы. Такие же карие глазки, такой же поддёрнутый кверху носик и даже такая же пшеничная коса, выходящая из-под голубой косыночки и заканчивающаяся голубым бантиком.
       Потом они едут в конец посёлка, где стоят не так давно выстроенные двухквартирные брусовые дома.
       Аккуратный дворик: сарай, банька, сложенная в два ряда поленница дров.
       - А кто дрова тебе колол? - спрашивает её водитель, осматривая двор,-- Нанимаешь кого?
       - Сама колю-рублю,-- улыбается она,-- директор у нас молодец - заботится, чтобы учителя не замерзли, каждую осень нам по десять кубов подвозят. Вот в октябре снова привезут. Ну, а во двор перенести и переколоть - это уже я сама. Родилась и выросла в городе, а тут всему научилась и дрова колоть, и веники для бани заготавливать, и за курами ухаживать.
       Они проходят на веранду, а затем в квартиру, состоящую из двух комнат, просторной прихожей и кухни. Она приглашает гостей в зал, усаживает на диван. Включает телевизор, потом ставит перед ними журнальный столик, приносит варенье, шаньги, наливает через некоторое время горячего чаю.
       - Может вам пельмени сварить? - спрашивает затем деловито уже подвязанная фартуком и в косынке, -- Что для мужиков чай, еда разве?
       - Нет, нет! Спасибо! - в один голос отказываются гости.-- Нас директор ваш сегодня супом кормил.
       - Ну, как знаете...
       В косынке и фартуке, слегка раскрасневшаяся с закинутой за спину косой, она выглядит ещё привлекательнее.
       Они пьют чай, кушают шаньги, рассматривая аккуратную, уютную квартирку. Затем он фотографирует её с дочкой на фоне фотообоев -- берёзовой рощи.
       - Знаете, а мой любимый поэт Николай Рубцов,-- говорит она потом, доставая с полки небольшой томик стихов.
       - Как ни странно, мой тоже,-- теперь улыбается он и произносит:
       Светлеет грусть, когда цветут цветы,
       Когда брожу я многоцветным лугом,
       Один или с хорошим давним другом,
       Который сам не терпит суеты.
       - Однако пора ехать,-- говорит шофер, вставая и направляясь к выходу. Он поднимается следом. Она, накинув на плечи куртку, провожает их до машины, на крыльце сует ему в руки полиэтиленовый пакет, в котором шаньги.
       -- Отказываться нельзя, потому как это от всего сердца, -- Опережает она его реакцию на это,-- сама стряпала и пекла, попьёте дома с чаем. Небось, на квартире живёшь?
       Он кивает головой и прячет шаньги в сумку.
       - Счастливого пути,-- говорит она ему у машины и пожимает на прощанье его руку.-- Как фотографии сделаешь, так сразу позвони мне. Из райцентра легче дозвониться, чем от нас.
       - Обязательно позвоню.
       - Ну а когда статью в газете читать?
       - Примерно через неделю,-- говорит он, и только тут замечает, что держит её руку в своей.
       - Ну, счастливо, звони.
       - Счастливо оставаться.
       Он садится в машину и смотрит назад, она машет вслед рукой, другой поддерживает на плече куртку. Машина всё дальше и дальше удаляется от неё и вот, повернув, они теряют её из виду.
       Повернув, они теряют её из виду. Стоит тёплый сентябрьский вечер, воздух кажется не колышется. Листва деревьев словно вылита из золота и меди - красотища!
       - Ну, чё, всё-таки втюрился? - говорит ему шофёр.-- Теперь покой и сон потеряешь. Я тебе говорю, решайся, лучше её навряд ли найдёшь. Это судьба, поверь мне.
       "Неужели судьба?" - думает он, глядя на дорогу.
       Думает он, глядя на дорогу о многом. А когда приезжает домой, то квартирная хозяйка, семидесятидвухлетняя старушка сразу замечает в нём перемену.
       --Ты какой-то не такой сегодня,-- говорит она ему.-- Светишься весь.
       Уж не влюбился ли?
       Он молчит и улыбается.
       "Неужели действительно влюбился?" - спрашивает он себя, укладываясь в постель и предчувствуя перемены в жизни.
       Он долго ворочается с боку на бок, не может уснуть, вспоминает слова шофёра: про покой и сон. Засыпает уже около четырех часов утра, а засыпая, успевает подумать о том, что шофёр наверняка расскажет на работе о том, как он читал стихи учительнице немецкого и как они были у неё в гостях, и о том, что ответов на ироничные вопросы женской половины редакции, и особенно ответсекретарши ему сегодня не избежать...
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       Продолжение
       Декабрь 1988 года. - Январь 1989 года.
       ***
       Наступал Новый год. Андрей кое-как сколотил группу ребят, желающих играть на гитарах, нашел и девчушку-пианистку, которой поручил "Ямаху". 27 и 28 декабря с десяти утра и до одиннадцати вечера Андрюшина группа репетировала до изнеможения. Андрей никому спуску не давал и требовал строго. Ребята поначалу ворчали, а потом смирились. Очевидно, их убедил пример самого Андрея, игравшего без устали и певшего до хрипоты. В репертуар он включил свои старые песни и наскоро сочинённую им накануне. "Зимняя песня" - так назвал ее Андрей. Петрович попросил, чтобы они спели что-то про Новый год.
       Не долго думая, Андрей взял песню со словами: "А Новый год, а Новый год несёт нам счастье новое".
       Раза два на репетиции заходила Валентина Петровна, одобрительно кивала Андрею, не отрывая его от работы, и громко хохотала в фойе ДК. Директор Дома культуры хотел было, чтобы ребята играли всю новогоднюю ночь, но дома Наталья закатила Андрею нечто вроде скандала, сказав, что они идут на встречу Нового года к Сашке с Валентиной и что она уже им пообещала. Андрею ничего не оставалось делать, как уговаривать Петровича начинать вечер в девять часов, а заканчивать в одиннадцать.
       - Все равно все домой Новый год встречать пойдут, - говорил он, - и мы с тобой не проклятые - отметим за семейным столом.
       Петрович тяжело вздохнул, но согласился.
       - Может, к нам придёте? - спросил он Андрея. - Приходи, Андрюха, посидим, наливочки попьём, пивка домашнего. Галка такой пирог состряпала.
       - Не могу, Степан Петрович, сам видишь, человек я теперь подневольный.
       ***
       ...Выступление группы прошло скверно. Нет, ребята старались вовсю, но их почти никто не слушал. Уже в девять вечера добрая половина молодёжи, пришедшая на вечер, едва держалась на ногах.
       В зале курили, не стесняясь, пили из горлышка вино и водку, свистели. Когда нужно было танцевать танго, молодые невежды начинали дёргаться, образовывая круг. А один стриженный наголо, очевидно, впал в экстаз: упал на колени, изогнулся и пытался, закинув руки назад, достать ладонями пол. При этом он не забывал извиваться музыке в такт. Примерно к половине одиннадцатого зал изрядно разгрузился.
       В десять сорок за Андреем пришла Наташа, и Степан Петрович объявил, что вечер закончен. Он не реализовал и добрую половину из задуманных им аттракционов и, махнув рукой, раздал ребятам гонорар и новогодние подарки. Взял для Насти подарок и Андрей.
       Перед тем как им разойтись, Степан Петрович затащил всех в свой кабинет и раскрыл бутылку коньяка и коробку шоколадных конфет. "С наступающим!" - сказал он, обнося единственный стакан по кругу. За компанию пригубила коньячку и Наталья, взяла из коробки несколько конфет, положила в карман -- для Насти.
       В гости они пришли в половине двенадцатого. Ребятишки - Настя и хозяйские Васька с Надюшкой играли у ёлки, Санька с Валентиной возились на кухне, а в комнате сидел Санькин школьный друг - одинокий мужик тракторист Лёха. На полную катушку орал телевизор - шла праздничная программа. На их приход первыми отреагировали дети - подбежали всей стайкой и, получив от Наташи подарок, пошли делить его снова под ёлку. Санька оторвался от кухонных дел, подошел к ним с блестящими глазами и раскрасневшимся, лоснящимся лицом, помог раздеться.
       - Ты где потерялся? - спросил он Андрея, - давай проходи, за старый год выпьем, проводить его нужно. Год-то, в принципе, неплохой был, хотя и олимпийский, високосный. Иди в комнату, а я сейчас пельмени принесу.
       - Да они уже в ДК старый год проводили, - подала было голос Наталья.
       - А ты дома будешь командовать, - полушутя, полусерьёзно бросил реплику в её сторону хозяин, - а в гостях нечего. В гости ходят, чтобы пить и есть то, что хозяева предлагают.
       Наталья махнула рукой: "Ну, вас", и отправилась на кухню, помогать Валентине.
       Андрей подсел к Лёхе:
       - С наступающим!
       - С наступающим!
       Санька принёс пельмени в большой кастрюле.
       - А ты что, Андрюха, без гитары? Нечего без неё делать. Давай или ты за инструментом, или Натаху посылай. Петь всё равно заставим.
       - Наташ, - крикнул он в сторону кухни, - иди к нам, Валюху зови. За старый год выпьем, да за гитарой сходишь. До Нового года ещё двадцать минут -- успеешь.
       Валентина с Натальей уселись на диване. Причем Валентина села рядом с Андреем, оттеснив Наташу к краю стола. Санька открыл бутылку "Русской", разлил по рюмкам.
       - Ну, давайте. Вот грибочки, помидоры маринованные, пельмешки. Потом Валя подаст манты, селедочку под шубой, огурчики. Закуски и выпивки до утра хватит.
       - Прощай, високосный, - поднял рюмку Санька и поочередно чокнулся со всеми, - что ж год грядущий нам готовит?
       Пять рюмок сошлись в центре стола, зазвенели.
       - Ладно, я пойду за гитарой, - сказала Наташа, вставая, когда все выпили и закусили, - заодно Настино одеяло принесу. У вас, наверное, ночевать будет?
       - Конечно, о чём разговор, - сказал Санька.
       - С тобой пойти? - спросил Наташу Андрей.
       - Да не надо. Я быстро, - ответила она и пошла в прихожую.
       - Давай ещё по одной, - предложил Санька. - А то, что пили, что не пили, и где только Валька такие маленькие рюмахи нашла?
       - Не гони, - сказала Валентина, - пятнадцать минут потерпеть не можешь. Сейчас Наташа придёт, послушаем поздравление по телевизору, и тогда пей -- сколько влезет.
       - Да брось ты, Валюш, мы по пятьдесят грамм ещё прилепим, что от них будет? Не бойся, раньше времени не забалдеем.
       - Пошли лучше на кухню, - потянула его за рукав Валентина, - манты неси к столу, салат.
       - Может, я сгожусь в помощники? - спросил Андрей.
       - Пошли, - сказала Валентина, - пусть этот сидит себе.
       - Иди, Андрюха, разомнись, а то, небось, застоялся на сцене с гитарой-то, - одобрил решение жены Санька.
       - Хочешь коньяку? - спросила вполголоса Валентина, когда они пришли на кухню, - я от Сашки прячу. Армянский три звёздочки. Андрей пожал плечами.
       - Сейчас, - Валентина открыла духовку газовой плиты и достала бутылку. - На, открывай.
       Андрей взял нож, срезал пробку. Валентина поставила перед ним две пятидесятиграммовые рюмки. Андрей наполнил их.
       - Закусывай мантами. Эти гаврики всё равно там бутылку допивают, - сказала Валентина, кивнув в сторону комнаты, - ну и пусть. Завтра, если болеть сильно с похмелья будешь, приходи, я тебя похмелю, а этого идиота Сашку не буду. Пусть сегодня до упора пьёт, а завтра болеет.
       Едва они выпили, как в прихожей раздался звонок, и Валентина пошла открывать двери. Пришла Наталья с гитарой и детским ватным одеялом.
       - А вы что не за столом? - спросила она Валентину с Андреем. - Пять минут до Нового года осталось.
       - Мы сейчас, - заверила Валентина, - помогай нам. Бери салат из холодильника, неси к столу. А ты, Андрюша, из мантоварки переложи манты на тарелочку.
       В течение двух минут к новогоднему столу было подано всё, что было необходимо, по мнению Валентины. Кроме холодца, который хозяйка решила подать под занавес торжества.
       Едва уселись за стол, как в Москве куранты пробили восемь и по местному времени наступила полночь. По телевизору шла запись новогоднего обращения главы государства к народу. Санька дал команду всем встать. Он уже налил женщинам шампанского, а мужикам водки. "Нечего нам эту мочу пить", - сказал он про шампанское.
       И вновь, на этот раз уже двухсотграммовые, фужеры сошлись в центре праздничного стола. Валентина снова присела рядом с Андреем, а Наташа с краю стола. Санька с Лехой расположились напротив них. По телевизору после обращения официального лица к своему народу начался праздничный концерт, и Санька потребовал выпивку повторить. Выпили ещё раз, а затем дружно налегли на манты.
       - Андрюха, теперь твоя очередь. Берись за инструмент, - скомандовал инициативный хозяин квартиры.
       Наталья принесла из прихожей гитару, передала Андрею.
       Тот взял, перебрал струны.
       - "Зимняя песня". Текст и музыка Андрея Свиридова, - объявил он, - мой ранний шлягер. Стихи сочинил, когда мне было лет шестнадцать, потому прошу строго за текст не судить.
       - Не будем судить, - заверил уже захмелевший Санька, - тут прокуроров нет.
       - С неба падали снежинки
       Белою зимой.
       По заснеженной тропинке
       Ты ушла домой, - запел Андрей, уверенно перебирая струны.
       И напрасно ожидая,
       Я смотрел в твое окно
       Так прекрасно понимая -
       Всё прошло давно.
       Пусть вокруг трещит зима
       Лютыми морозами -
       До весны я сохраню
       Тот букетик с розами.
       Андрей еще дважды пропел припев, и Валентина ему подпела.
       Наташа ревниво глянула в сторону Валентины.
       - Ладно, хватит музыки. Давайте лучше за то, чтобы все было хорошо, выпьем, - сказала она, забирая у Андрея гитару.
       - Правильно, сестренка, - поддержал ее Санька. - Он потом споет. А сейчас давайте выпьем за вас с Андреем. Чтобы вы в наступившем году стали законными мужем и женой, чтобы родила ты ему, Наталья, сына. Да, да, Андрюха, хватит по белу свету мыкаться. Наташка баба хорошая, добрая. Ты уже сам в этом убедился. Квартира у вас есть, и давайте живите, добро наживайте.
       - Споёшь потом? - тихо спросила Валентина Андрея. Тот кивнул.
       - Хватит там шептаться, - заметил Санька, - не то ревновать начну. Давайте встанем и выпьем за наших молодых.
       Когда поднимались, Валентина незаметно для других тихонько пожала руку Андрея. Он посмотрел на неё, пунцовощекую, с горящими и без смущения смотрящими на него глазами. Снова чокнулись. Выпили и набросились на закуску.
       - Так, Валюха, - снова взял на себя инициативу Санька, - тащи сюда магнитофон, ставь кассету с "Миражом" - танцевать будем. На первый танец я приглашаю Наташу.
       - А я -- Андрея, - сказала Валентина. Она раскрыла дверцу серванта, достала оттуда магнитолу "Вега", поставила кассету. Из колонок полилась красивая музыка, и мягкий неторопливый голос певицы запел:
       Встретились мы не случайно,
       Знаем мы тайны звёзд,
       Но после нашей встречи
       Все будет всерьёз.
       Санька с Натальей заняли середину свободного пространства между столом и шифоньером, Валентина с Андреем кружились в медленном танце на весьма ограниченном участке - возле двери, ведущей в прихожую. Санька, уже изрядно захмелевший, клал голову Наталье на плечо и закрывал глаза. Видя такое дело, Валентина плотнее и плотнее прижималась к Андрею, обхватив левой рукой партнера за талию и жарко дыша ему в ухо. Леша тоже терял над собой контроль. Пока шли танцы, он пару раз причастился к рюмашке и теперь тщетно пытался зацепить вилкой винегрет.
       - Что, Лёха, не получается? - сыронизировал Сашка, когда песня закончилась. - Хорош танцы-манцы, давайте еще по соточке прилепим.
       Все прекрасно понимали, что возражать ему не стоит, и покорно расселись вокруг стола.
       - Я что-то водку больше не могу, - сказал Андрей, - шампанского бы выпил.
       - Сейчас принесу, - сказала с готовностью Валентина и направилась на кухню.
       - Эх ты, музыкантишка, интеллигентик, - покачал головой Санька, осушив рюмку, - слабак. Ты водку пей и никогда болеть не будешь. А смешаешь со всякой бурдой, ерша сделаешь, быстрее свалишься и назавтра не поднимешься - стонать будешь.
       - Он не будет, - сказала Наташа. - Он никогда не болеет.
       - Знаете что? - Валентина принесла бутылку "Советского" шампанского и подала Андрею, чтобы открыл. - Пойдёмте на горку, покатаемся.
       - Я сейчас ещё выпью пару соток и спать пойду, - сказал Санька, - а вы идите, если хотите. Пойдём, Лёха, спать?
       - Не-а, я на горку пойду кататься, - замотал головой Леша, - я на горку хочу, а потом домой. Матушка дома одна сидит, скучает.
       - Вы идите, - сказала Наталья, - а я ребятишек спать уложу, зевают уже, сладенькие, под ёлкой. Убаюкаю и приду.
       - Пойдём, - потянула Валентина Андрея за руку. Вслед за ними оторвался от стула Лёха.
       На улице шёл снег лёгкий, пушистый. Крупные снежинки медленно кружили и ложились на освещенные фонарями ветки тополей, тропинки, проезжую часть улицы. Было два часа ночи, но народ не торопился смотреть новогодние сны, а спешил в сторону парка или просто гулял по улицам районного центра. Валентина взяла Андрея под руку, Лёха шел сзади, покачиваясь из стороны в сторону.
       Парк, расположенный неподалеку от микрорайона двухэтажек, был битком заполнен народом. На деревянной и ледяной горках слышались смех, крики, громкая речь. Сверху вниз катили кто на санках, кто на фанерках, кто на картоне от коробок, а кто на собственном заду. Вокруг плотным кольцом стояли любопытные. Мелькала гирляндами большущая, метров семь высотой ёлка, установленная в центре парка.
       Валентина потянула Андрея наверх, попросив у знакомого парнишки санки с кошевкой. Лёха пошёл за ними.
       - Давай садись, а я к тебе на колени, - сказала Валентина, когда они забрались на вершину ледяной горы, - Лёшка пусть сзади цепляется, на ногах поедет, вприсядку.
       -- Ага, - кивнул головой уже совсем пьяный Лёша. - Поехали-и-и!
       Он, бедный, не удержался, отцепился от санок где-то посредине спуска и покатился на спине. Падая, он внёс корректировку в движение санок, они слегка развернулись боком и, съехав с горы, помчались не прямо, а несколько в сторону, а когда врезались в сугроб, то седоки не удержались и свалились в мягкий снег. Андрею залепило снегом глаза, но он чувствовал, что лежит на чём-то мягком и лохматом, не сразу сообразив, что это Валина шуба. Он попытался приподняться и протереть глаза, как вдруг ощутил на шее руки Валентины, а затем её поцелуй. Прикосновение Валиных губ было необычно мягким и сладким. От неё слегка пахло вином и ароматом. Запах снега был сравним с запахом разрезанного спелого арбуза. Ничего подобного раньше при встречах и близких отношениях с женщинами Андрей не испытывал. Вкус Валиного поцелуя словно застыл на его губах. Андрей поднялся, протер глаза. Валентина варежкой отряхнула снег с его пальто и попросила сделать то же самое с её шубой. Подошёл заснеженный Лёша. Привели в порядок и его одежду.
       - Ребята, проводите меня домой, - попросил он. - Я один боюсь идти, еще не дойду. А меня матушка ждёт, переживает.
       - Пошли, проводим. Он недалеко здесь живёт, - сказала Валентина Андрею.
       - Давайте все-таки Наталью подождём, - предложил Андрей, - сейчас должна подойти. Не то у меня неприятности будут.
       - Да она ещё не скоро подойдёт. Ребятишек не так просто уложить, особенно моих. Так мы сорок раз обернуться успеем, - заверила Валентина.
       Вернув санки мальчугану, Валентина взяла под руки обоих мужиков, и повела их через парк. Лёша жил в домах управления районной Сельхозтехникой, база которой была расположена сразу за парком. Миновав проходную и бетонный забор, они свернули в первый же переулок. Третий дом по правую сторону, первая квартира. На кухне горит свет.
       - Не спит маманя, сыночка ждёт, - прокомментировала Валентина. - Ну, ты, Лёша, уже не заблудишься - иди прямо на свет, а мы тоже домой двинем.
       Лёша молча вошёл в калитку и, не закрывая её, направился к дому. Залаяла собака.
       - Пойдём, - сказала Валентина, прикрыв калитку и снова взяв Андрея под руку, - сейчас к тёте Ане зайдём на проходную СХТ, поздравим её с Новым годом.
       Вахтёр "Сельхозтехники" тётя Аня была занята чтением книги. На стук в дверь она отреагировала сразу, но, прежде чем открыть, посмотрела в окно и, убедившись, что стучатся к ней люди знакомые, откинула крючок. - С наступившим тебя, Васильевна, - едва переступив порог, сказала Валентина.
       - И вас также! - отозвалась вахтёрша. - Сашку где своего потеряла? -спросила она Валентину, усаживаясь на табурет у стола и электрообогревателя.
       - А променяла вот на Андрюшу, - засверкала глазами Валентина, сев на старинный диван с валиками, увлекла за собой Андрея, - этот лучше: и моложе, и меньше пьёт.
       - Ох, и шустрая ты, Валька. Побьёт ведь тебя опять Сашка.
       - Если ты ему не скажешь, то и не побьёт, а побьёт - посажу его на пятнадцать суток - пусть позагорает, о жизни подумает. Да к мужу двоюродной сестры он меня ни в жизнь не приревнует.
       - Ну ладно, - махнула рукой тётя Аня, - мне-то какое дело. Чай пить будете?
       - Будем, - согласилась Валентина, - только мы его тут сами разогреем, а ты сходи пока своих дома попроведай: может, там дядя Петя уже за столом уснул, на винегрете?
       Валентина громко рассмеялась.
       - И правда, что-то нет его, - сказала обеспокоенная вахтёрша, - обещал к часу прийти, меня охранять, а не пришел. Ну ладно, вы тут минут пятнадцать-двадцать полюбезничайте, а я до дому добегу.
       - Ну, давай, - Валентина проводила её за ворота, закрыла их, потом вернулась на проходную и задвинула занавески на окне.
       С минуту они сидели на диване молча.
       - Андрюша, я тебе нравлюсь? - спросила Валентина.
       - Как человек - да, - ответил Андрей и покашлял в кулак.
       - А как женщина? - не унималась она.
       - Как женщина? - переспросил Андрей. - Ну, ты симпатичная, общительная...
       - Ты что, мне характеристику в партию даёшь, что ли? - перебила его Валентина, - ладно, не говори ничего, лучше потом дома споешь. Ты поешь лучше, чем речи говоришь.
       Она снова засмеялась и начала снимать с Андрея шапку, шарф, потом взяла его за вьющиеся кудри и повалила на диван. Андрей не успел ничего сообразить, как губы Валентины вновь коснулись его губ. Она все крепче и крепче впивалась в его губы, касалась их кончиком языка, накручивала смуглые кудри на свои пальцы. Новый импульс жизненных ощущений, ранее не испытанных, нахлынул на Андрея: внутри его тела что-то заклокотало, сердце забилось учащенно, душа заликовала, и он осторожно погладил Валентину по шелковистым волосам.
       - Я выключу свет, - прошептала она.
       - А может, не надо? - так же шепотом спросил Андрей. - Как я потом Наташе в глаза посмотрю?
       Валентина резко приподнялась и села.
       - Ой, какие мы впечатлительные! - почти крикнула она. - А как она тебе в глаза посмотрит? Ты знаешь, что азербайджанец Азат к ней на работу приходит и уговаривает, чтобы она его в гости пригласила. Над ней все в детсаду смеются. А спроси, как она с милиционером - капитаном Ломакиным рассчитывалась за то, чтобы он их с матерью пустил на свидание к брату Коле, которого потом на шесть лет посадили за изнасилование. Спроси её, как? Ты думаешь, об этом никто не знает? А знаешь ли ты, как в прошлом году к ней один лысенький приезжал на "Ниве"? Чуть стемнеет - он уже у подъезда машину ставит, а чуть рассветет - уезжает. А дома у него жена и две дочери-малютки, между прочим. Спроси ее об этом, пусть тебе свои любовные истории поведает.
       Андрей сел и обхватил голову руками. Валентина взяла его руки в свои, прижала к своей груди, погладила по кудрям.
       - Я выключу свет? - тихо спросила она.
       Андрей молчал.
       - Молчание - знак согласия, - сказала Валентина поднимаясь. Она подошла к столу и щёлкнула выключателем...
      
       ПРИЗНАНИЕ
       Май 2000 года.
       -- Люся, привет! Ты как всегда отлично выглядишь, -- говорю я ей при встрече,-- Хочешь я подарю тебе свою новую книжку про любовь?
       -- Хочу.
       Я достаю из сумки розовую брошюрку с новеллами о любви и других чувствах и протягиваю ей.
       -- Спасибо,-- говорит она и, открыв обложку, добавляет:
       -- А автограф?
       -- Запросто, всего за один продолжительный поцелуй.
       -- А почему бы нет? - соглашается она и после моего письменного пожелания ей любви и счастья в личной жизни, мы нежно целуемся.
       -- Знаешь, Люсь, когда я прохожу мимо твоего дома, то всегда смотрю на третье окно слева и делаю тебе ручкой,-- говорю я вдохновлённый, переведя дыхание. - Ты меня замечаешь хоть иногда?
       -- Я всегда тебя замечаю,-- улыбается она, стирая носовым платком с моих губ оставшуюся после поцелуя свою губную помаду,-- Как тебя-то и не заметить из моего шестого окна.
       -- Во-во... -- начинаю я развивать сюжет: -- Иду и думаю: может хоть сегодня пригласит на чай? Хоть бы раз пригласила...
       -- А я смотрю в окно и думаю: хоть один бы разок в гости зашёл, а то всё мимо, мимо...--- подыгрывает она мне.
       -- Я бы зашёл, но как без спроса. Ведь я не мужчина твоей мечты. У меня нет родственников ни в Италии, ни во Франции... Нет денег в швейцарском банке... Нет даже захудалой машинёшки...
       --- Это не главное,-- говорит она,-- главное, Серёженька, любовь. Любовь не проходит с годами. Знаешь, я даже своего сына назвала твоим именем...
       --- Именно моим? - удивленно спрашиваю я.
       --- Именно, именно твоим, - говорит она утвердительно,-- Когда давала ему имя, думала исключительно и только о тебе...
       --- Я польщён...
       --- То-то... А ты говоришь...
       Мы знакомы с Люсей четыре года. Ее сыну двенадцать лет. Тем не менее я действительно польщён ее признанием...
      
       ТАМАРА
       Осень 1989 года.
       Тамара увидела его в центральном кинотеатре во время демонстрации очередного фильма про любовь. Сеанс был дневной, и народу было немного. Они сидели в одном ряду где-то посередине зала, разделённые друг от друга двумя пустыми креслами. Фильм был так себе, если не считать, что в одном месте, когда героиня пыталась прервать свою жизнь самоубийством, Тамара немного всплакнула. Он же откровенно скучал. Барабанил пальцами по спинке переднего кресла, шуршал чем-то в карманах, пил через горлышко бутылки лимонад, а потом, пригнувшись пониже к полу, чиркнул спичкой. Через минуту Тамара почувствовала запах табачного дыма и поняла, что он закурил. Нагибаясь и втягивая в себя дым, он ненадолго выпрямлялся, озирался по сторонам и, снова пригнувшись, вдыхал. Покончив с этим делом, он подсел к ней, и бесцеремонно спросил:
       - Семечек хочешь?
       - Нет! - резко ответила Тамара и пересела подальше.
       - Ну и зря, - сказал он и, закинув ногу на ногу, стал щелкать.
       Когда сеанс закончился, и немногие зрители заторопились к выходу, они снова оказались рядом.
       - Ну и мура! - словно выдохнув очередную порцию дыма, произнёс он.
       - А мне понравилось, - возразила Тамара и тут же подумала, что напрасно ввязалась в разговор. Он только этого и ждал.
       - Ты, наверное, путних фильмов не видела, вот тебе и нравится, - сказал он, когда они уже вышли к проспекту. - Хочешь, я тебя на сеанс свожу, где такую любовь показывают!.. Сидя закачает...
       - Не хочу! - перебила его Тамара и остановилась. - Мне на автобус надо... А вам, я думаю, в другую сторону?
       Он стоял перед ней, кудрявый и немного взлохмаченный, в белом, уже вышедшем из моды плаще, перетянутом поясом, держал руки в карманах и улыбался.
       - А вот и не угадала. Мне тоже в ту сторону, что и тебе.
       - Знаете, если вы думаете, что я какая-то... То глубоко ошибаетесь, - сказала Тамара, пытаясь заглянуть ему в глаза.
       - Никогда и ни за что, - ответил он и, осторожно взяв ее под локоть, отвел с середины тротуара, тем самым давая проход группе каких-то туристов. - Ты, я вижу, девушка неплохая и незамужняя, главное...
       - А если незамужняя, так что, грубить можно? - голос Тамары звучал уже несколько мягче. Ей явно импонировало слово "девушка". Тем более, что оно было обращено к ней, тридцатидвухлетней даме, уже не по годам располневшей и потому казавшейся со стороны значительно старше своего возраста.
       - Слушай, я вовсе не хочу тебя оскорбить. А что грубоват, так это точно. Но пока ничего поделать с собой не могу. Жизнь и работа в строгом мужском обществе отложили свой отпечаток. Исправлюсь, конечно, со временем. А пока, давай вечерком встретимся... Часов в семь, а?
       - Встретимся. Ну и что?
       - Чё, что?
       - Встретимся, и к тебе чай пойдём пить, да?
       - Можно и чаю попить. Но только не у меня. В моей комнате, в общаге, кроме меня еще трое "артистов" живут, и, как назло, сегодня и завтра все отдыхают. А главное - никуда их не сплавишь, ни за какие деньги.
       - И не надо...
       --- Чё не надо?
       - Сплавлять никуда не надо. Шустрый ты больно... Но ничего у тебя не выйдет...
       - А никому и нечему ни выходить, ни заходить не надо, - продолжал настаивать он, подражая ей. - Не хочешь вечером, давай днём... Завтра. Часиков в двенадцать... Я буду ждать на этой вот автобусной остановке возле кинотеатра... Идёт?
       - Посмотрим... - ответила Тамара и побежала к подошедшему автобусу.
       Уже протиснувшись на заднюю площадку, Тамара из окна автобуса увидела, что он пошёл в противоположную сторону.
      
       ...Эту неделю Тамара работала во вторую смену. С шести вечера до двенадцати. Когда после окончания смены она, миновав проходную, вышла из ворот фабрики, на улице было совсем темно.
       Тамара пересекла улицу и свернула в тёмный узкий переулок, ведущий к фабричному общежитию. Этот переулок она старалась всегда проскочить как можно быстрее. Про него ходили разные нехорошие слухи, и потому девчонки из фабричных общежитий в одиночку тут по вечерам не ходили. С работы шли группами или встречали друг друга. Тамару тоже частенько встречали её подруги по комнате Люба и Светка. Но сегодня они подались на дискотеку в железнодорожный Дом культуры вместе с двумя парнями - машинистами электровозов, которые уже месяца три ходили к ним. Правда, вначале парни наведывались к ним в комнату погостить не одни - прихватывали с собой усатого лысеющего детину, уже с брюшком и дважды разведённого. Лысеющий этот друг, по словам парней (они называли его Прокопыч, а за глаза - Мозоль), имел к Тамаре самые серьёзные намерения, подкреплённые однокомнатной благоустроенной квартирой на пятом этаже девятиэтажного дома и приличной заработной платой. Мозоль первые два посещения вёл себя довольно корректно. Оставаясь наедине с Тамарой (остальные, как правило, уходили на дискотеку или вечеринку), он предлагал ей сыграть "в дурачка" и, едва Люба со Светой возвращались, любезно прощался и уходил. Третий раз он явился в канун Международного женского дня, в дупель пьяным, и потребовал, чтобы Тамара незамедлительно собирала вещи и следовала за ним. Когда же бедная Тамара наотрез отказалась, Мозоль на всё общежитие закатил концерт, состоящий из нескольких отделений: вышиб дверь в комнате - раз, выбил стекло в вестибюле - два, разбил в кровь лицо кочегару котельной, пытавшемуся его успокоить - три, и, улёгшись спать в красном уголке на диване, обмочил его - четыре. На диване ему, однако, выспаться не удалось, вскоре за ним явились из горотдела милиции и увезли. С той поры парни стали приходить в общежитие вдвоем.
       ...Благополучно проскочив переулок, Тамара побежала через площадь, свернув на центральную улицу и, пройдя несколько зданий, оказалась у подъезда общежития.
       - А твоих-то нету... - сказала ей вахтёрша тётя Шура, не отрываясь от вязания.
       - Я знаю... На дискотеку ушли...
       Миновав лестничные марши трёх этажей, Тамара, наконец, поднялась на четвёртый и, захлопнув за собой дверь комнаты, тяжело отдышалась.
       Она любила оставаться одна. Любила тишину, которая напоминала ей в такие минуты уют родительского дома, маму. Она вспоминала те дни, когда мама приходила с работы и вот так же, не спеша закрывала за собой дверь и минут пять стояла, тяжело дыша, а потом уже, раздевшись, шла на кухню и жарила картошку. Как вкусно пахла жареная картошка, и какими неподражаемо аппетитными были поджарки!
       Тамара собрала со стола грязную посуду ("Ах, девчонки, девчонки! Вечно у вас беспорядок. А еще замуж собираетесь!...), унесла на кухню, где вымыла горячей водой. Здесь же, на кухне, поджарила себе яичницу, согрела чай. Затем вернулась в комнату, поужинала и легла. Она любила и это неторопливое время жизни, когда можно, забравшись под одеяло, помечтать, когда время, кажется, останавливалось, а впереди была целая вечность (особенно если завтра не надо было рано вставать). Тамара закрыла глаза и попробовала было настроить себя на лирический лад - думать о чем-то приятном. Но сегодня это ей не удавалось. Встреча в кинотеатре не выходила из памяти. Фигура парня в белом плаще, его немного нагловатая улыбка и какой-то полный сострадания взгляд стояли перед глазами...
       Тамара долго ворочалась с боку на бок, вспоминая эпизоды из своей жизни, но уже не те, из разряда детских и приятных, а другие - встречи с молодыми людьми, желанные и случайные...
       Она так и не смогла уснуть до самого прихода девчонок. А когда те пришли, сделала вид, что спит - закрыла глаза и отвернулась к стенке. Девчонки были чуть навеселе и долго не могли угомониться: ходили из комнаты в коридор и обратно, хлопали дверьми, шуршали какой-то бумагой, а когда, наконец, улеглись, то прежде, чем уснули, еще долго перешёптывались. Тамара так и не сомкнула глаз...
       Утром Светка объявила, что выходит замуж. На что Люба иронично сказала, что молодожёнов ждёт как минимум пятилетнее мыканье по общежитиям.
       - Нет уж, я так, как Светка, не хочу. Найду себе жениха с квартирой, - сказала она, стоя у зеркала и повязывая пояс недавно подаренного ей Вадимом симпатичного халатика с рисованными павлинами.
       - И с машиной... - съязвила Светка.
       - И с машиной, если попадется... С "девяткой"... "Жигули". С милым рай в шалаше не для меня. Сейчас на первый план в любви выходит материальная часть. Запомни это, доченька...
       - А зачем тогда с Вадимом дружишь? У него ведь кроме электровоза и матери-старушки ничего и никого нет...
       - Вадик - это уже почти пройденный этап... Хотя, конечно, не лишён привлекательности. Он мне нужен лишь для того, чтобы я смогла через него пойти дальше.
       - Знаешь, кто ты? - Светка переменилась в лице.
       - Ну, кто же? - закурив сигарету и усевшись на стул, спросила Люба.
       Девчонки заспорили, не обращая внимания на Тамару. А та подумала, что Люба всё-таки красивая, а Светка добрая, и обе они, в общем-то, неплохие деревенские девчонки, но ещё довольно глупые, потому как молодые.
      
       ...К одиннадцати часам Тамара решилась. Надела новое платье, взяла в руки синий плащ, сумочку и, сказав удивлённым девчонкам: "Чао!", пошла к автобусной остановке. Постояв, однако, минут двадцать и не дождавшись транспорта, Тамара решила прогуляться до кинотеатра. В принципе, ходу до него было немного, и минут через пятнадцать она была уже у переговорной станции. Остановившись у таксофона, она осторожно выглянула из-за угла. На площади у кинотеатра в тех же помятых брюках, в том же белом плаще и немного взлохмаченный, с бумажным свёртком в руке стоял он.
       "Цветы, что ли, так завернул?" - подумалось Тамаре, и в душу хлынуло тёплое и одновременно тревожное чувство восторга. Ей ещё никто и никогда не дарил цветов!.. Сердце забилось учащённо, стало трудно дышать, из глаз сами собой покатились слёзы, и Тамара присела на край скамейки. Он повернулся неожиданно, но сразу заметил её, а заметив, приветливо помахал завёрнутым букетом. Через полминуты он был уже возле неё.
       - Привет! Ты чё? - глаза его светились добрым светом.
       - Здра... Здравствуйте... - выдавила из себя Тамара.
       - Ты чё, плачешь, что ли? - спросил он и совершенно неожиданно стал вытирать ей слёзы шершавыми ладонями и пальцами.
       Она ещё больше смутилась и растерялась. Но сказать ничего не смогла и не успела. Неожиданно над ними раздался громовой и противный хохот.
       - Ха-ха-ха! Смотри-ка, Барашек Торбочку успокаивает! Вот умора! - И Тамара увидела, как сзади него неожиданно выросли трое подвыпивших парней. Его правая рука замерла на её щеке, и он медленно повернулся.
       - Барашек!... - потрепал его по шевелюре самый высокий детина в куртке с надписью "Модерн", а двое других засмеялись, потянув друг друга за рукав:
       - Ладно, пошли. Пусть воркуют, голубочки сизыя...
       Его рука соскользнула с ее щёки, и она почувствовала, как он напрягся.
       - А ну, стой! - крикнул он хрипло уже отошедшим на значительное расстояние парням, и она не узнала его голоса.
       "Не надо! Не надо! Стой!" - хотела крикнуть вслед Тамара, но голос не повиновался ей, и она успела лишь подумать о том, что не знает его имени. Дальнейшие события происходили с неимоверной быстротой. Он с разбега ударил высокого ногой в спину. Высокий не удержался и упал, ударившись лицом об асфальт. Но дружки его не растерялись и сориентировались мгновенно: один нанёс ему удар ниже пояса и, когда он скорчился от боли, другой сбил с ног. А еще через некоторое время трое подвыпивших били лежащего ногами. Он стонал и катался по тротуару, затем выпал на проезжую часть. Тамара, закрыв лицо руками, кричала. Она кричала, не слыша собственного голоса и, как ей казалось, кричала долго. А когда оторвала руки от лица, то увидела, что её "жених" уже на ногах, и в руках у него металлическая урна, которой он охаживает высокого по голове... Возле "бойцов" стали собираться любопытные, но драку никто не пытался разнять, пока не подъехала, мигая и наполняя улицу воем сирены, милицейская машина, и двое ретивых служителей правопорядка бросились к дерущимся. Один из них ударил его по руке, пытаясь выбить урну, но тут же получил ответный удар и рухнул на колени, схватившись за голову. Фуражка отлетела метров на шесть. Недолго думая, "приятель" Тамары, ловко орудуя урной, уложил наземь и второго сотрудника горотдела... Однако и на него уже накинулась группа из числа добровольных помощников милиции...
       Через некоторое время его скрутили, защёлкнули на запястьях наручники и запихали в УАЗик. Вскоре подъехала "Скорая" и ещё одна милицейская машина - значительно больших размеров. Нарушителя общественного порядка с окровавленным лицом и в перепачканном кровью плаще перекантовали в неё. На это потребовалось немало усилий, но даже когда операция эта успешно закончилась, нарушитель не сдавался. Он разбил кулаком стекло на дверце, и через решётку поливал матом сотрудников МВД и весь белый свет, пытаясь выбить ударом ноги дверь.
       Тамара же продолжала сидеть на скамейке и отрешённо смотрела на постоянно хлопающие двери переговорной станции. Она силилась понять, что же в конце концов произошло, и не могла. Неожиданно для самой себя она заплакала. Заплакала так громко, что некоторые из прохожих инстинктивно вздрогнули.
       -- Что с вами? - спросил ее какой-то старичок с тросточкой. - Вам плохо?
       -- Да! Да! Да! - прокричала Тамара в лицо старичку, а потом вдруг вскочила и побежала, побежала, побежала...
      
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       Продолжение
       Январь 1989 года.
      
       ***
       Когда они вернулись к месту застолья, то обнаружили там храпящего на всю квартиру Саньку, уснувшего на диване прямо в одежде, и посапывающих в спальне ребятишек.
       - Пойдём на кухню, - сказала Валентина, помогая Андрею раздеться, - Наташка всё равно сюда придёт.
       Она чмокнула Андрея в щёку и поспешила на кухню. Через полминуты на столе появилась распочатая бутылка коньяка, две маленькие рюмки, тарелка с холодцом, горчица, хлеб.
       - Иди сюда, - позвала Валентина, - выпьем и споёшь. Ты какую-нибудь песню знаешь, чтобы в ней про Валю пелось?
       - Знаю, - ответил Андрей, усаживаясь на табурет, - "Валя моя, Валентина" называется.
       - Вот и споёшь, - Валентина залпом выпила содержимое рюмки, подцепила кусочек холодца.
       Андрей не торопился с выпивкой. Заметив это, Валентина пересела ему на колени, взяла его руку с рюмкой в свою и поднесла к губам. Когда Андрей выпил, она стала кормить его холодцом, целуя в лоб, глаза, щёки. Звонок в дверь заставил обоих вздрогнуть. Валентина пошла открывать.
       - Вы уже здесь, а я вас по парку ищу, - в прихожую вошла Наталья, - а где Лёша? - спросила она осмотревшись.
       - Мы его домой проводили, - пояснила Валентина, - он совсем расклеился.
       - Так, Сашка спит, дети тоже, а вы чем занимаетесь? - то ли шутя, то ли серьёзно спросила Наташа.
       - Коньяк пьём, - быстро отреагировала Валентина, - а теперь вот Андрюша споёт песню про Валентину. Правда, Андрей?
       - Неси гитару, спою, да домой, наверное, пойдём, - сказал Андрей, - время уже четвёртый час.
       Наташа прошла на кухню, налила себе коньяку, выпила, попробовала на вкус холодец, но есть не стала.
       - Давай, запевай, - Валентина подала Андрею гитару и присела на край Наташиного стула.
       - Ну, спой, спой, - поддержала Наташа Валентину, отодвигаясь на край стула. Андрей, как всегда перед исполнением песни, привычно перебирал струны гитары.
       Валентина замерла в предвкушении, глаза её светились любовью.
       Тебя сегодня я случайно встретил,
       Как видно, нас с тобой судьба свела.
       И в этот миг я даже не заметил,
       Когда ко мне моя любовь пришла.
       Валя моя, Валентина
       Снова шепчу я любя
       Валя моя, Валентина,
       Как же я жил без тебя?
       Забыл друзей, живу одной тобою,
       Не мог об этом раньше я мечтать.
       И выросли вдруг крылья за спиною,
       И понял вдруг, что я могу летать.
       Пение Андрей заканчивал уже дуэтом с Валентиной, трижды повторив куплет.
       - Да вы, ребята, спелись, - покачала головой Наташа, - вот этот товарищ, - кивнула она на Андрея, - живёт у меня уже три месяца и не спел ни одной песни про Наташу, а Валю он знает всего ничего и, пожалуйста, напевает: "Валя, моя Валентина". Что вы мне прикажете думать?
       - Он нам сейчас и про Наташу споёт, правда, Андрюша? - попыталась перехватить ускользающую инициативу Валентина.
       - Спою, - согласился Андрей, - я и про Наташу знаю. Просто раньше случая не было исполнить.
       - А вот про Валентину быстро случай представился. - Наташа поймала взгляд Андрея и попыталась пристально взглянуть ему в глаза. Ему стало не по себе.
       - Знаешь, а мы на санках с горки катались, - сказала Валентина, разливая по рюмочкам остатки коньяка, - а этот дурачок не русский Азат прямо на заднице рассекал.
       Андрей заметил, как дрогнули мускулы на лице Наташи, лицо ее заалело, она отвела глаза.
       - А ментов там - видимо-невидимо, - продолжала применять запрещённые приёмы Валентина, - машину прямо в парк загнали, и чокнутый Ломакин снова ко всем бабам приставал, а потом зацепил какую-то в дупель пьяную, посадил в машину и повёз в неизвестном направлении.
       У Наташи затряслись руки.
       - Пора идти домой, поздно уже, - сказала она переменившимся, каким-то жалобным голосом, и Андрей понял, что Валентина была права: Наталья действительно имела какие-то отношения и с Азатом, и с Ломакиным.
       - Ты же про Наташку песню хотела послушать и вдруг заторопилась. Ничего не пойму, - сделала удивленное выражение лица Валентина.
       - Устала я что-то, - вздохнула Наташа.
       - Ладно, давайте допьём, споём и пойдём спать, - Валентина первой взяла рюмку.
       Из зала послышались громкие Санькины стоны.
       - Начинается! - сказала Валентина, ставя рюмку на стол. - Сейчас только налью ему полстакана водки на похмелку, а остальное спрячу. Пусть, собака, подыхает. А утром сами похмелимся. Часиков в десять меня ждите, я ребятишек к вам приведу.
       - Давайте допивать коньяк, да идти нужно, - заторопила Наташа.
       - Давайте, - Валентина выпила первой и подмигнула Наталье. Та отвернулась и тоже выпила. Потом наступила очередь Андрея. Ему уже не хотелось больше ни пить, ни есть, но нужно было поддержать компанию женщин.
       - Ну, Андрюша, повесели нас, женщин, напоследок. Праздник кончается, а завтра уже будет не то, - попросила ещё раз Валентина. Андрей снова перебрал струны и немного устало запел:
       Опустел перрон, можно уходить.
       Мне теперь цветы некому дарить.
       За колонной я так и простоял,
       А тебя другой с поезда встречал...
       Наташка, Наташка, если бы диво случилось,
       И стала б вдруг ты некрасивой.
       Быть может, тогда бы могла ты заметить,
       Что я с тобой рядом один в целом свете.
       - Ну, молодец, Андрюша! - воскликнула Валентина, не дождавшись окончания песни. - Наташа, можно я его поцелую?
       Не дожидаясь разрешения, она чмокнула Андрея в щёку.
       - Ну ладно, пойдем, - сказала Наташа, - скоро уже пять утра. Хоть немного подремать нужно.
       Домой шли молча. Снег хрустел под ногами, чувствовался морозец. Молча открыли входную дверь, молча разделись в прихожей. Андрей умылся в ванной комнате, утёр лицо махровым полотенцем.
       - Где спать будем? - спросила Наташа, готовясь расстелить постель, - в зале на диване или в спальне?
       - Давай в спальне, - отозвался Андрей, усаживаясь на диван.
       - Может, вина еще выпьешь? - снова спросила Наташа. - У меня бутылка припрятана.
       - Ой, спасибо, напился уже до отрыжки.
       - Ну, тогда давай спать.
       - Давай...
       - Ты не спишь? - спросила Наташа примерно через полчаса.
       - Нет, - отозвался Андрей.
       Он лежал с закрытыми глазами на спине и думал о том, что же будет дальше. Валентина, было ясно, теперь не отстанет, и будет добиваться взаимной любви, и рано или поздно об их близких отношениях станет известно всем. Этого он не хотел, как не хотел верить тому, что сказала Валентина о Наталье и её "кавалерах". Он понимал, что сейчас не совсем трезв, сильно устал, и не хотел говорить ни о чём.
       - Что тебе Валентина обо мне говорила? - спросила Наталья, очевидно, не считая, что утро вечера мудренее.
       - Ничего, - лениво отозвался Андрей.
       - Совсем ничего? Не может быть. Ты меня обманываешь. Я же видела, какими влюбленными глазами она смотрела на тебя.
       - Ничего особенного она не сказала.
       - Значит, всё-таки сказала кое-что? - не унималась Наташа.
       - Да ничего, я тебе говорю, особенного. Давай спать. Завтра будем отношения выяснять, - Андрей повернулся на левый бок, в противоположную от Наташи сторону...
       - Вот ты уже и переменился ко мне, - Наташа повернулась лицом к стенке, - охладел как-то сразу, не обнимешь, не поцелуешь.
       - Устал я сильно сегодня. Надо хоть часика три-четыре вздремнуть, - попробовал было оправдаться Андрей.
       - Если один человек любит другого, то он никогда от него не устанет, - сказала Наталья.
       - А ты не устала, что ли? - спросил Андрей.
       - Нет. Я любви хочу, настоящей. А ты не хочешь и при первой же возможности сбежишь от меня.
       - Кто это тебе сказал? - Андрей повернулся к Наташе.
       - Сама вижу. Чувствую это.
       - Надо же, какой индикатор чувствительный, - Андрей сел. - А к этому азербайджанцу, что к тебе в гости набивается, ты что чувствуешь?
       Наталья приподняла голову над подушкой:
       - Так значит, вот что тебе твоя Валя-Валентина рассказала.
       - Во-первых, она не моя, а твоего брата женушка, а во-вторых, ты мне про своего ару сама рассказать могла. Так было бы гораздо честнее.
       - Ну, знаешь что? - Наташа встала. - Во-первых, я за свою прошлую жизнь ни перед кем отчитываться не собираюсь, а во-вторых, этот Азат ни разу не перешагнул порог моей квартиры. Ходит, набивается в гости, ну так и что? Если человек не понимает, что я могу сделать?
       Минут пять помолчали. Часы показывали начало шестого. Спать расхотелось.
       - Конечно, если б я знала, что где-то есть ты, что мы встретимся, я бы вообще ни с кем не связывалась, как бы мне тяжело не было.
       - А со многими связывалась? - спросил неожиданно для себя Андрей.
       - Связывалась, - бросила ядовито Наташа. - Что, хочешь знать, с кем? Хочешь, чтобы я рассказала. Расскажу всё, не то Валентина опередит, если не опередила. Только одно условие - больше к этому возвращаться не будем, ладно?
       - Да я не настаиваю, - проговорил Андрей, - конечно же, ты не святая, и у тебя была своя личная, интимная жизнь. Было бы глупо считать, что это не так.
       - Нет уж, пусть новогодняя ночь будет ночью откровений и очищения.
       Наташа набросила на себя халат и пошла на кухню, включила свет. Через минуту он услышал, как хлопнула дверца холодильника, зазвенела стеклянная посуда.
       - Иди сюда! - позвала его Наталья.
       Андрей натянул спортивные штаны, надел футболку, прошёл на кухню. Наташа сидела за столом, перед ней стояли бутылка вина, два стакана, тарелочка с винегретом.
       Наташа кивнула на свободную табуретку.
       - Налей мне полстакана, а себе, сколько хочешь, - сказала она.
       Андрей налил в обе тары до половины.
       - Когда мне было пятнадцать лет, меня чуть было один дебил не изнасиловал, - Наташа опустошила содержимое стакана, посмотрела было на винегрет, но махнула рукой, - я тогда перешла в девятый класс, и нас с подругой отправили в пионерский лагерь помощниками воспитателей к младшеклассникам. Лагерь был недалеко от нашего села, и мы иногда, если было очень нужно, отпрашивались на денёк-другой домой. Вот и в тот вечер я шла домой с ночевой. Утром рано должна была поехать с матерью на поле на прополку. И вот уже у самого села, недалеко от автозаправочной станции, подкараулил меня этот подонок. Место-то там тихое, народу никого. Он, гад, вынырнул откуда-то из-за кустов, схватил меня, повалил, лезет слюнявыми губами в рот, а от самого таким перегаром прет...Я испугаться даже не успела - так все неожиданно произошло. Потом в себя пришла, давай отбиваться, царапать его. Потом вижу, бесполезно всё, начала уговаривать. Сказала, что знаю его, и его мать, и жену.
       - Действительно знала? - спросил Андрей.
       - Как выяснилось потом, знала, а тогда чисто интуитивно старалась девственность свою сберечь. Он хоть и обкумаренный был, а спросил, как моя фамилия, я ответила. Он назвал имя моей матери, потом сестры и отпустил. Проводил до села, вначале сказал, что пожалел, а когда подходить к окраине стали, заговорил о том, что пошутил, хотя я понимала, что он совсем не шутил. Или побоялся, что я его посажу, или одумался вовремя. Я никому об этом никогда не рассказывала и общения с парнями долго избегала - противно как-то из-за этого гада было на мужиков смотреть.
       - Пожалел он, наверное, тебя, - сказал Андрей, выпив вино.
       - Наверное, - согласилась Наташа. - А вот моего брата посадили за изнасилование. Хотя эта Вика ждала его с армии и по согласию пошла с ним, а отец её, управляющий отделением, не хотел, чтобы братец мой был ему зятем, и заявил в милицию, после того как Вика ему призналась. Дали бедолаге шесть лет. В апреле на свидание ехать нужно.
       Наташа ненадолго замолчала.
       - Что-то хмель не берёт совсем, всю ночь пьём, а толку никакого, - сказала она после паузы, - налей ещё. То, о чем я расскажу тебе дальше, будет не совсем приятно.
       Андрей налил опять по половине, выпили на этот раз вместе.
       - Как-то ездила я с Настей в город, в краевую больницу, назад поехали поездом. До станции доехали, а автобуса нет. Вышли на трассу. Я сроду никогда с незнакомыми мужиками не ездила, а тут "жигуль" остановился, мужик лет под сорок посадил нас. Ну, дорога дальняя - разговорились. Он Насте шоколадку дал, конфет. Сказал, что у него две дочки-двойняшки, по девять лет им. Когда же подъезжать к селу стали, то стал в гости проситься. Уже темнело, я подумала, что никто не увидит, и согласилась. Откуда-то коньяк появился, шампанское. Потом он сказал, что не может ехать дальше выпивши. Ну, я и оставила его ночевать. Не знаю, как получилось, но утром мы проснулись на одной кровати. Потом месяца через полтора он снова приехал с подарками и снова заночевал, потом ещё пару раз приезжал. Может быть, ездил бы до сих пор, но как-то приехал ко мне, а у меня гость. С материной деревни. Когда он поехал в район, мать передала с ним баночку меда, платье для Насти. Гость заехал к нам под вечер. Пока поговорили, пока накормила его, тут и тот "старичок" подкатил. Зашёл, увидел гостя, проходить не стал, поспешно попрощался и был таков. Мне как-то обидно стало, я тогда баночку наливки из подвала достала, угостила гостя и назло всем упоила и ночевать оставила. А он и не возражал. Правда, в отличие от водителя "Жигулей", ко мне больше не наведывался и теперь, как увидит меня в деревне, старается, чтобы наши пути разошлись. Вот такие у меня любовные романы были. Что было, то было. Никуда от этого не деться.
       - И всё? - спросил Андрей. В этот час и в эту минуту он ненавидел себя - вынудил женщину излить душу. А дальше что? Но злоба, какая-то непонятная неизвестно на кого обида так и выходили из него. - Все романы?
       - Нет, не все, - Наташа, не мигая, смотрела ему в глаза. - Есть ещё один, о котором я тебе не расскажу, противно больно.
       - С капитаном Ломакиным? - Андрей уже не владел собой. Он разлил остатки вина, причем себе налил почти полный стакан.
       - О-о! Я недооценила Валечку. Её коварство. А когда же и при каких обстоятельствах успела она поведать вам, сударь, обо мне все-все-все? Я сижу, распинаюсь перед тобой, а ты уже все знаешь. Ну, раз знаешь, так что спрашиваешь?
       Наташа залпом выпила вино и закрыла лицо руками.
       - А что, что мне оставалось делать? - выкрикнула она неожиданно. - Когда брата посадили, привезли в КПЗ, я пришла, попросила свидания. Дежурил Ломакин. Он сказал, как бы в шутку, что свидание не положено, но если рассчитаешься, то, мол, сделаю исключение. Я тогда не придала его словам значения. Он тогда разрешил нам с матерью поговорить с братом, а через неделю примерно приехал ко мне часа в два ночи. За расчётом, сволочь, воспользовался моей слабостью. Знал, что я кричать не буду, когда дочка спит. Залез под одеяло прямо в брюках, в носках, до сих пор запах его потных носок помню. Побыл минут двадцать - и ни до свидания, ни прощай, ушёл, козёл. А через неделю мне кто-то стекло кирпичом вышиб. Я раньше слышала, что он охотник до баб, а когда жена начинает его выгонять, он перед ней исповедуется, а она потом разборки с его любовницами устраивает.
       Наташа замолчала. Андрей выпил вино, поднялся, зашёл в спальню, взял подушку, покрывало и молча перенёс их в зал, положил на диван, лёг.
       Наташа ещё немного посидела на кухне, потом выключила свет, вошла в зал, присела у его ног.
       - Ты ненавидишь меня теперь, Андрюша? - спросила она. - Я знаю, что это так. Тебя менты посадили, а я с одним из них спала. Если бы брат мой узнал, он бы, наверное, от свидания со мной отказался.
       - Иди, Наташа, ложись. Давай немного поспим, а завтра всё будет ясно, - сказал Андрей. - Сколько впечатлений за эту ночь, я не могу всё сразу переварить.
       - Понятно, - Наташа поднялась, - спокойной ночи. Можно я тебя хоть перед сном поцелую, композитора, пока ещё своего.
       Она чмокнула его в переносицу и ушла. Через некоторое время Андрей услышал, как она заплакала. Он хотел было встать и попробовать её успокоить, но это было выше его сил. Примерно через час всхлипывания прекратились, и стало слышно, как по улице пошли первые автобусы. Андрей определил, что время приближается к семи. Он поднялся, прошёл в прихожую, тихонько включил свет. Наташа лежала не шелохнувшись, очевидно, в конце концов сон всё же сморил её. Андрей раскрыл дверцу шкафа, достал свою сумку, сложил в неё туфли, свитер, ещё кое-что из своих вещей, и стал одеваться. Он уже застёгивал сапоги, когда в спальне загорелся свет и к нему выбежала Наташа.
       - Ты куда?
       - Пойду к Петровичу, - сказал Андрей, - так будет лучше. Всё равно ведь когда-нибудь это должно закончиться. Или меня посадят, или придётся бежать дальше. В любом случае ты меня ждать не станешь.
       - Прекрати, - Наташа вытащила ключ из замка, - ты меня ещё плохо знаешь. Никуда ты не пойдёшь. Понял?
       - Пойду, отдай ключ.
       - Не дам. Не валяй дурака. Я тебе настойки принесу - напейся и усни. А проспишься, всё на трезвую голову обдумаешь, тогда и решай, слова не скажу. А сейчас нет, не пойдёшь никуда.
       - Нет, Наташа. Я лучше сейчас пойду, открой дверь.
       - Нет, нет, нет! - закричала Наташа и рванула Андрея за пиджак так, что посыпались пуговицы.
       - Ты что делаешь? - вскипел Андрей. - Дай ключ. Он попробовал перехватить Наташину руку, но получил такую затрещину, что невольно отпрянул к стене.
       - Сука! - закричала Наташа и ударила его ещё раз. Андрей качнулся в сторону вешалки, не удержался на ногах и, падая, повлёк за собой одежду.
       - Гад, ты, гад, такой же, как и все! - кричала Наташа, замахиваясь его же сумкой.
       Андрей пытался подняться, но удар за ударом по голове, затылку и плечам не давали ему возможности этого сделать.
       Наташа продолжала кричать и наносить удар за ударом. Андрей всё-таки поднялся, но, споткнувшись об обувную полку, снова упал, больно ударившись головой о дверь. А Наташа, впав в истерику, срывала с вешалки оставшуюся одежду и бросалась ею в него. Когда одежда на вешалке кончилась, Наташа стала кидать в Андрея обувь. Туфли, зимние сапоги, тапочки летели над его головой.
       Сколько это продолжалось, сказать трудно. Трель дверного звонка заставила прекратить бой. Звонок раздался нежданно-негаданно, и Наташа замерла с валенком в руке.
       - Наталья, что там у вас? - голос Валентины Петровны был явно встревоженным, - может, милицию вызвать?
       - Не... не надо, Валентина Петровна, все в порядке, - всхлипывая, сказала через дверь Наташа, - сами разберёмся.
       - Ну, смотрите, а то я позвоню сейчас же.
       - Не надо.
       За дверью покашляли, и вскоре послышался шум удаляющихся шагов.
       Андрей поднялся, молча собрал одежду, сложил на стоявшую в прихожей стиральную машину. Подобрал и составил обувь. Наталья стояла у дверей и бесшумно плакала. Она повернулась лицом к двери, и было видно, как вздрагивают её худенькие плечи. Андрей подошел и обнял её за талию. Наталья повернулась к нему, положила голову на плечо и зарыдала. Потом они целовались, просили друг у друга прощения, ходили вместе в подвал за солениями и настойкой, снова пили и разговаривали. Наташа рассказывала о том, как и почему они разошлись с мужем. Как жил он, её художник, сразу с двумя женщинами: с ней и преподавательницей профтехучилища. Причем, когда они одновременно забеременели, то преподавательница, обидевшись на то, что в квартиру художник привел Наталью, а не её, пришла жить к ним. Причём, пришла в наглую, и выгнать её не было никакой возможности. Она ложилась на диван, и ни в какую не хотела вставать. Пришлось в маленькой комнате врезать замок и вселить её туда.
       - Представляешь, я ухожу утром на работу, а они остаются дома вдвоём. Что мне думать было? - говорила Наташа. - Вот так и жили два месяца, а потом мы узнали, что в городе у него есть ещё одна "заряженная" подруга. Был долгий разговор, после которого преподавательница ушла жить к родителям, а он уехал в город.
       Настойка дала о себе знать уже после первого причастия. А может быть, они так сильно устали за эту ночь, и потому, как легли в кровать, так сразу же заснули. Они спали эти недолгие три-четыре часа, как младенцы - беззаботно, сбросив с себя груз недоверия и недовольства друг другом. Очистившись, исповедавшись и раскаявшись, Наташа лежала, положив голову на плечо Андрея и свернувшись калачиком. Андрей спал на спине, обвив правой рукой Наташину шею. Видевший бы их в это время со стороны незнакомый человек ни за что бы не подумал, что ещё час назад эта женщина была готова нанести телесные повреждения этому мужчине, а мужчина хотел уйти из этого дома, и от этой женщины навсегда. Наверняка тот, кто впервые увидел бы их мирно спящих в это время, подумал бы об идеальной семье и уж наверняка бы не смог предположить, что эта пара проводит вместе последние часы в своей жизни, и не пройдет и половины суток после их пробуждения, как Наташа и Андрей: Вобла и Шуруп - расстанутся навсегда.
      
       НЕ СУДЬБА
       Лето 1987 года.
       Небольшой городок и одноимённая железнодорожная станция назывались Залари. Стоял этот населённый пункт на Транссибирской магистрали и все пассажирские поезда, следующие в сторону Москвы или Владивостока хоть на пару минуток, да останавливались там. Я попал в Залари проездом, выбираясь из глухого таёжного райцентра, где был в командировке, с целью побыстрее взять билет и на ближайшем поезде добраться до родной редакции. Но не тут-то было. Из-за схода грузового состава, случившегося где-то на востоке, все пассажирские поезда следующие в западном направлении опаздывали минимум на десять часов. К тому же, едва я добрался до вокзала, как зарядил не по-летнему мелкий дождь и настроение моё, с утра державшееся на высокой отметке, упало едва ли не до нуля. Положение, казалось безвыходным. Некоторые из суетливых пассажиров сдав билеты, попробовали было на попутном автотранспорте добраться до большого города и попытаться уехать оттуда. Не знаю, на что они рассчитывали, ибо железнодорожная магистраль была единственной, и в большой город поезд мог бы попасть только после того, как миновал Залари. Может быть, они собирались лететь по своим делам самолётом или же переждать вынужденное свободное время в более комфортных, чем в Заларях условиях. Меня же такая перспектива из-за ограниченного количества денег, не очень прельщала. Нелишне будет, наверное, сказать читателю и о том, что события описываемые автором происходили в конце той самой пресловутой перестройки государства, когда в магазинах было "шаром покати", а то, что осталось из запасов социализма, продавалось строго в ограниченном количестве и, в большинстве случаев по талонам. Спасибо главе таёжного района, по настоянию которого мне навязчиво уложили в дорожную сумку маринованных грибочков, копчённой рыбы, солённого сала и булку мягкого круглого хлеба. Так, что о питании я не думал, но мысль, о том, что придётся ещё неопределённое время провести в походных условиях, тяготила. Собираясь утром на скорую руку и рассчитывая к вечеру добраться до дома, я не успел побриться, и теперь физически ощущал щетину на щеках и подбородке. Вдобавок ко всему, у меня не было зонта и промокшая причёска моя, а с ней и вся моя внешность, наверное, имели далеко не привлекательный вид. Немного комплексуя по этому поводу, я вышел на привокзальную площадь, намереваясь, снять номер в гостинице и завалиться на боковую до завтрашнего утра, но тут услышал, как меня окликнули...
       Меня окликнули по имени, и я от неожиданности вздрогнул. Первое, что пришло мне в голову: зовут не меня, ибо в этом городке у меня не было ни одного знакомого человека. Я оглянулся, увидев даму городского вида в модной шляпке и хорошо сшитом женском костюме. Она стояла на автобусной остановке метрах в двадцати пяти от меня, рука её в перчатке, аккуратно сжимала рукоятку раскрытого над нею зонта.
       -- Вы меня? -- подошел я к ней.
       Полуоткинутая вуаль на шляпке прятала от меня её глаза, но улыбка на губах и лёгкая пунцовость кругленьких щёчек были так хорошо знакомы.
       -- Не узнаёшь? - спросила она, откидывая вуаль.
       -- Нет, -- честно признался я.
       -- А Татьяну Александрову, помнишь?
       -- Таня! - воскликнул я, узнав блеск почти родных когда-то мне глаз.
       -- Именно я, -- сказала она, подойдя ко мне и прикоснувшись к небритой щеке моей губами. Нежный аромат духов и близкое дыхание тридцатилетней дамы, некогда бывшей мне дороже всех женщин мира, вскружил мою голову, а сердце забилось сильнее и чаще.
       -- Та...Таня...-- слетело с моих, вмиг пересохших губ.
       -- Я, Серёжа, я. Как долго мы с тобой не виделись... Целую жизнь. Или даже две...
      
       -- Ты, почему больше не приходил ко мне, после того?...-- спросила она, когда мы сидели потом в парке на скамейке.
       -- Но ты ведь не хотела, чтобы я приходил...
       -- Я сказала, чтобы не приходил, а сама ждала тебя каждый вечер, каждый выходной день. А ты всё не шёл и не шёл...
       -- Я ушёл в армию...
       -- В армию ты ушёл через год после того, как мы с тобой последний раз встречались.
       -- Да, но ты так сказала мне тогда, резко... Даже зло...
       -- Не приходил и потом, когда вернулся. А я ждала и два года, когда ты служил. Надеялась, что напишешь... И потом ещё, когда ты учился в университете и приезжал на каникулы...
       -- Мне сказали, что вышла замуж за Лазарева и уехала с ним в какой-то дальний гарнизон...
       -- Это было потом, когда ты женился на Алёне...
       -- Я женился на Алёне, только потому, что думал, что ты...
       Я осёкся, не вспомнив, что же я думал, когда женился на Алёне. О Тане я тогда точно уже не думал... Правда, вспоминал...
       -- Я тебя часто вспоминал... -- сказал я.
       -- А уж как я тебя вспоминала! - воскликнула она, -- Вспоминала, как мы бродили с тобой по чужим дворам и прятались от знакомых в подъездах. Хотели, чтобы про нас никто не знал.
       -- Да...-- сказал я, -- А конопатая Маринка выследила нас в парке и рассказала всей школе.
       -- Это было, когда ты учился уже в девятом...
       -- А ты в восьмом.
       -- Зато, когда ты училась в девятом, мы уже не прятались...
       -- Да, не прятались...
       -- Что ты всё "да", да "да", сказать больше ничего не можешь? А ещё журналист! Зачем ты повёл меня тогда за город, перед твоей поездкой в университет. Не хотел мальчиком уезжать? Хотел перед друзьями там похвастаться, что у тебя со мной было...
       -- Может быть и хотел... -- сказал я смущённо.
       -- Хорошо, хоть честно признался...
       -- А может быть и не хотел... Сам не знаю. Мы ведь с тобой два года дружили и ничего, кроме поцелуев не было. У других было, а у нас нет. Вот я и подумал. Ты же тоже этого хотела...
       -- Я не хотела... Тогда не хотела... Я думала, что это как-то произойдёт само собой и позже. А ты...
       -- Но ты не сопротивлялась и даже не говорила: "Не надо..." Мы раньше никогда не заходили так далеко. А тут пошли в поле, в лес, на скошенные луга.
       -- Ты заманивал меня на солому, а я думала, что ты хочешь показать мне туманность Андромеды. Ты тогда о ней только и говорил. Бредил буквально.
       -- Скажи честно: ты тогда обиделась?
       -- Обиделась, что ты это делал молча, не подготовив меня, и прижал сильно и больно, как мужик...
       Я не знал, что сказать на это. Наверное, это было именно так, тогда в тёмный августовский, тёплый вечер сто лет назад. Не сто, правда, но годков пятнадцать или четырнадцать назад.
       -- Ну а как сейчас живёшь? - спросила она. Она спросила так легко, как будто уже не держала на меня обиды.
       -- Да так... -- не сразу ответил я, а, отвечая, преодолел сопротивление пересохших голосовых связок.
       -- Где твой сын? Я слышала, что Алёна погибла... Прости...
       -- Ничего, я уже привык...Все спрашивают... Семь лет уже прошло... Сын у матери моей. Тоже привык уже, зовёт её мамой. А я в свободном полёте...
       -- А я разошлась с Лазаревым года три назад. Надоело болтаться по гарнизонам. То в Монголии, то в Средней Азии, в Тьму-Таракани. Пожила одна, у мамы, потом уехала в один райончик с партаппаратчиком. Он в райкоме работает с перспективой на обком, связи у него в области большие. Замуж не зовёт, так не расписанными живём. Мне доверяет, хотя вижу - ревнует. Виду, правда не подаёт, даже одну на курорт отправляет. Вот и сейчас еду в Белокуриху на три недельки.
       Она улыбнулась:
       -- Вот видишь: тут застряла, тебя встретила. Что ж, Серёженька, судьба видно. Надо это дело отметить. Ты не против?
       -- Да я то не против, только со спиртным, сама знаешь, напряжёнка сейчас.
       -- Знаю, да ты не знаешь моих возможностей. Я же любимая женщина верного сына партии Протопопова. Эта фамилия в этой округе - ключ ко всему. Жди меня здесь.
       Таня ушла, оставив меня в раздумье: случайна ли эта встреча или закономерна и правильно ли я делаю... А что же ещё делать: правильно, не правильно, всё равно в Заларях до утра торчать придётся.
       Она вернулась через полчаса достала из пакета бутылку коньяка и ключи.
       -- Вот норочку нам с тобой нарыла, как говорит Протопопов, -- засмеялась она, -- На втором этаже двухместного номера районной гостиницы...
      
       ... В пространство между двух неплотно задернутых штор подглядывал молодой месяц. Дождь перестал шелестеть. Я лежал с открытыми глазами и смотрел в прорезь на кусочек ночного неба. Рядом спала Татьяна. Она лежала прижавшись левой щекой к подушке отвернувшись от меня, лицом к окну. Всё было не так, как хотелось и ожидалось. После выпитого вечером коньяка, она с жадностью волчицы вцепилась в мои губы, я обнял её за талию, потом... Потом мы принимали ванну, целовались, качались на пружинах старой гостиничной кровати, шептали друг другу разные слова. Но чувств и любви, не было. Не у неё, ни у меня. Это была уже не та, любимая мною в юности Татьяна, ради которой я готов был сделать всё на свете. Теперь у меня такого желания не было. Теперь было одно желание: поскорее уйти из этой гостиницы, сесть на поезд и уехать. Но на дворе была августовская ночь, а поезда по железной дороге в нужном мне направлении всё ещё не ходили.
       Вчера я не хотел её обидеть. Понимая, что искренности между нами нет, я неожиданно для самого себя сказал:
       -- А ты ведь тогда была уже не девочкой...
       -- Нет, -- легко, без смены нотки в голосе, согласилась она, -- Отчим, сволочь меня тогда испортил и когда мамы не было дома, всегда лез ко мне. А я никому не говорила. Потом он меня на аборт в область возил...
       -- Это, кто, дядя Вася? Он такой же скромный человек был, добрый, общительный.
       -- Все вы добрые и общительные. Я не знаю теперь ни одного отчима, чтобы на падчерицу не заглядывался. Кобели! А ты как мог догадаться, что я была не девочкой? У тебя же до меня никого не было.
       -- Я потом догадался, когда жизнь понимать стал.
       -- Когда опыту набрался. Молодец, хоть в этом плане обо мне думал.
       -- В этом я не думал.
       -- Врёшь. Наверняка, как проанализировал, последними словами меня покрывал.
       -- Не покрывал.
       -- Хочется верить.
       -- Поэтому ты тогда ко мне так переменилась. Из-за отчима?
       -- Да. Я знала, что рано или поздно у нас с тобой это произойдёт, но не была готова. Тогда, в тот день... А если бы я рассказала тебе об отчиме, ты меня же всё равно бросил. Бросил же скажи?
       -- Не знаю...
       -- Я, зато знаю. В юности все честолюбивые. Зачем ты этот разговор затеял? Столько лет прошло. Мучился все эти годы, наверное. Думал про мою нечестность.
       -- Я сомневался. Мне не хотелось верить в это. Ведь я тебя помнил такой чистой и прекрасной. Помнил, как ты спускалась ко мне по крутой лестнице у яра. Твою коротенькую юбочку в клеточку и круглые бедра. Глядя на тебя снизу лестницы, на твои стеснительные движения и прижимания краёв юбки руками, я испытывал восторг!
       -- Это в тебе литератор заговорил, -- сказала она, отворачивая от меня глаза, -- В жизни всё прозаичнее. Ты мне нравился, правда, но было ли это любовью. Теперь утверждать не могу. Зря мы, наверное, повстречались...
       -- Ты же сказала судьба...
       -- Судьба наша, Серёжа, мимо нас промчалась. Вернее не судьба. Мне судьба теперь с Протоповым, тебе искать свою любимую в море газетных строк и текущих событий. Будь счастлив.
       Она отвернулась от меня, укрылась одеялом, и довольно быстро уснула. Коньяк взял своё.
       В начале шестого стало светать. Я встал умылся, оделся. Чай пить не стал. Татьяна лежала не подвижно, лишь правое плечо её слегка поднималось и опускалось в такт дыханию. Не знаю, спала ли она.
       Я не стал её окликать, вышел осторожно, стараясь не скрипнуть дверью.
       Поезда по Трансибу уже шли полным ходом и через пятнадцать минут после моего прихода на вокзал, я уже садился в проходящий пассажирский экспресс. Усевшись, у окна вагона, я подумал о Татьяне, о себе и о душе. О том, что она, душа моя почему-то так охладела ко всему, или во всяком случае многому происходящему на этом свете, что я сам порой диву даюсь.
       Зачем, по какому задуманному в небесах сценарию, произошла эта встреча на маленькой железнодорожной станции большого Трансиба? В чём её суть и смысл? Ведь если бы я не встретил Татьяну, я бы думал о ней, как о своей первой любви. О том, что потерял её, по своей глупости, корил бы себя и жалел. Жалел бы себя и её и не состоявшуюся нашу любовь и то, что мы не вместе. А теперь...
       А что теперь? Воспоминания всё равно останутся. И эта взрослая респектабельная, но способная на безумие женщина именем Татьяна, совсем не та девочка, что была моей много лет назад. Та осталась там, в середине семидесятых годов ХХ века. И юноша именем Серёжа - романтик и мечтатель то же в том времени. Они не принадлежат нам и их чистые души порхают и учащённо бьются сердца, когда они думают друг о друге и о предстоящем новом дне, когда снова сможет увидеть Сергей Таню, а Таня Серёжу. Там наши добрые мамы, скромный, приветливый дядя Вася, там наш город, наши маленькие дворы. Там навсегда остались и живут наши детство и юность. Там встретились Серёжа и Таня.
       А всё что будет потом не важно.
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       Продолжение
       Январь 1989 года.
       ***
       Разбудила их Валентина в одиннадцатом часу. Она долго звонила и, наконец, добилась своего - Наташа пошла открывать дверь. С Валентиной пришли ребятишки: Настя, Надюшка, Васька.
       - Давай опохмеляться, - сказала Валентина, - хорош дрыхнуть. - Она подошла и села на кровать, несколько оттеснив Андрея от края постели к стене. - Прими сто грамм - полегчает.
       - Не могу, - пробормотал Андрей, не отрывая головы от подушки, - Столько вчера выпил, что боюсь, печенка лопнет.
       - Не лопнет, вставай, - не унималась Валентина. - Наташ, готовь на стол.
       - Да съели уже всё! - крикнула из кухни Наталья. - Да и пить не можем больше. Лучше Сашку опохмели.
       - Перебьется. Сами выпьем. Неси рюмку сюда, я Андрея тут опохмелю. Выпьет, поднимется, про Наташу споёт. Неси.
       - Не надо! Не надо! - запротестовал Андрей. - Мне ещё хуже будет.
       - Не будет. Вставай.
       Валентина наклонилась к Андрею и коснулась губами его лба. Тот отпрянул:
       - Перестань, Наталья увидит.
       - Боишься?! - прошептала Валентина и поднялась.
       - А вы что, ночью дрались? - спросила она громко, обращаясь больше к Наталье, чем к Андрею.
       - Кто тебе сказал? - спросила Наташа.
       - Валентина Петровна меня видела сейчас, спросила, правда ли, что у Андрея нет никаких документов. Я ей говорю: есть, почему бы им не быть. Ведь, правда? А она, коммуняка старая, говорит: пойду к участковому - пусть придет, проверит. А она пойдет. Ей всюду враги народа мерещатся, как при Сталине. Смех!
       Валентина засмеялась.
       - Пусть проверяют, - сказал Андрей, - иди на кухню. Я оденусь. Валя похлопала его нежно по щеке и вышла.
       Андрей не стал пить ни водку, ни наливку, попросил чаю. Валентина попробовала было пригласить их к себе домой, но Андрей, сославшись на недомогание, снова лёг в постель. Наталья прилегла на диван. Валентина включила телевизор, но, видя, что компанию никак не сколотить, собралась уходить. Перед уходом она вошла в спальню.
       - Слушай, дядька, - сказала она Андрею, - купи дочке велосипед. Соседка моя продает за двадцатку. Новый, двухколесный, "Левушка" называется. Пошли, купишь.
       - Ой, правда не могу, Валя, - заворочался на кровати Андрей, - я дам денег, пусть Наташа сходит.
       - Мама, мама, купи велосипед! Дядя Андрюша денег дает! - закричала Настя.
       - Пойдем, Наташа, - позвала Валентина, - я вечером приду, пусть хозяин ваш отдыхает.
       ***
       Андрей ненадолго задремал и не слышал, как ушли Наталья с Валентиной и ребятишки. Впрочем, проспал он недолго, минут двадцать, а когда проснулся, сильно захотел пить. Он поднялся, налил себе на кухне из чайника еще не успевшего остыть чая. С бокалом подошел к окну.
       На улице по-весеннему сияло солнце. С крыш капало, на дороге появились проталинки. Оттаявшее окно было прозрачно чистым, и ровная дорога, уходившая в даль, казалось, вела в бесконечность. Весной и поздней осенью, когда деревья не были зелёными, глядя вдаль из окна Натальиной квартиры, можно было видеть в хорошую погоду некоторые дома села Гуселетово, расположенного километрах в восьми-десяти от райцентра. Невооружённым глазом, как говорят. А в бинокль и говорить нечего - флаг на здании сельсовета некоторые различали. Вот и сейчас Андрюша ясно видел горбившиеся крыши гуселетовских домов, и душа его затосковала - ему захотелось сейчас же сесть в подъехавший к автостанции автобус, доехать до железнодорожного вокзала, купить билет и...
       Андрей присел на диван. Ему вспомнилась Катя, ребята из его группы, мать. Потом мысли перенесли его в армейские годы. "Как вы все там? Как сложилась жизнь ваша? - подумал Андрей, - А что будет со мной? Что мне делать?"
       Чувство какой-то безысходности и нехорошее предчувствие овладели Андреем. Он понял, что больше не уснёт, и налил в бокал ещё чая - покрепче. Горестные мысли его несколько развеяли пришедшие Наталья с Настей. Они принесли велосипед, и Настя сразу же стала упражняться в езде из комнаты в прихожую и обратно. Наташа помогала, поддерживала её, и когда у Насти получалось, хлопала в ладоши.
       - Дядя Андрюша, спасибо, - сказала Настя, когда они садились обедать, - можно я тебя поцелую?
       Андрей показал пальцем на правую щёку, и Настенька приложилась к ней, сегодня ещё не бритой, своими невинными детскими губками.
       - Что ты будешь делать, - сказала, улыбаясь, Наталья, - все его целуют-милуют, от детей до пенсионерок. И что ты за человек такой? Всеобщий жизненный любимчик.
       - Сам не пойму, почему так, - сказал Андрей, пробуя улыбнуться. Наталья, казалось, забыла напрочь ночной инцидент, и теперь вся искрилась любовью и нежностью в равной степени к ребёнку и к нему. Это несколько успокоило Андрея, и от души вроде бы отлегло. После обеда он взял в руки гитару и запел песню из кинофильма "Земля Санникова":
       Призрачно все в этом мире бушующем,
       Есть только миг, за него и держись.
       Есть только миг между прошлым и будущим,
       И именно он называется жизнь.
       - Дядя Андрюша, а ты от нас не уедешь? - спросила Настя, едва Андрей отложил гитару. - Не уедешь?
       Настя села ему на колени и буквально впилась глазенками в его зрачки.
       - Не уеду, если мама не выгонит, - отшутился Андрей.
       Мама, ты дядю Андрюшу не выгонишь же? - Настя подбежала к Наталье. - Не выгонишь?
       - Выгоню, - засмеялась Наташа, - выгоню, если на тётю Валю смотреть будет и на гитаре ей играть.
       - Не будешь на тётю Валю смотреть? - спросила шёпотом Настя.
       Андрей замотал головой, улыбнулся и прилёг на диван. Наталья включила телевизор и прилегла рядом. Настя продолжала осваивать велосипед. По телевизору шла передача, посвященная лучшим песням года. Андрей по привычке запросто называл исполнителей Аллами, Софийками, Сашками, Юриками, и Наташа, улыбаясь, была счастлива в этот миг, как, наверное, никогда в жизни. Ей хотелось, чтобы минуты их близости, эта передача и этот день, первый день нового года, длились как можно дольше, но...
       ***
       Но бдительная Валентина Петровна, познакомившая Андрея и Наталью, уже разлучила их навсегда. Привыкшая докладывать о том, что видела и слышала, ответственным работникам районного Белого дома, она в первый день наступившего года не поленилась сходить на дом к участковому на другой край села и попросила его проверить Андрея и его документы.
       И в то время, когда наш музыкант играл на гитаре и пел, старший лейтенант Горный направлялся к дому Натальи, а когда влюбленные смотрели телевизор, лежа на диване, он, выйдя из машины, вошёл в первый подъезд и остановился возле квартиры номер восемь. Через несколько секунд он нажал кнопку звонка, и раздавшаяся трель в Наташиной квартире известила о том, что совместная жизнь хозяйки квартиры и её постояльца закончилась.
       Наташа пошла открывать, по пути отодвинув в угол стоявшую у дверей Андрееву сумку, собранную им под утро. Андрей слышал, как она открыла замок и стала с кем-то разговаривать на необычно повышенных тонах.
       - Вы пропустите меня? - говорил кто-то мужским голосом.
       - А почему я должна вас пропускать? Здесь никого нет из посторонних.
       - А чья это сумка?
       - Моя.
       Андрей интуитивно почувствовал опасность и, осторожно пройдя на кухню, попробовал открыть балконную дверь. Она поддалась, и Андрей в тапочках, футболке и спортивных брюках, выйдя наружу, перевалился через перила и побежал по рыхлому снегу в сторону дома, где жили Санька с Валентиной. Он понимал, что участковый может заглянуть и к Натальиным родственникам, а потому, забежав на второй этаж дома, поднялся по пожарной леснице, отрыл люк, ведущий на чердак, распугав стаю голубей, греющихся у отопительной трубы.
       Через слуховое окно хорошо была видна машина Горного. Андрей стал ждать. Было холодно. Особенно мёрзли голова и ноги. Но делать ничего не оставалось, как только терпеть и ждать.
       Ждать пришлось долго. Андрей прижимал к тёплой трубе отопления то ноги, то руки, то приседал, то потирал ладони. Короткий зимний день клонился к закату, а участковый как будто застрял в Натальиной квартире. Прошло более часа, прежде чем старший лейтенант вышел из подъезда, сел в "уазик" и уехал. Однако Андрей не торопился возвращаться. Интуиция подсказывала ему, что Горный может вернуться и даже не один, а с нарядом милиции. К тому же он не знал, что рассказала участковому Наташа, и потому решил вначале послать к ней Валентину. Валя изрядно удивилась, увидев его одетым по-домашнему.
       - Вы что, разодрались все-таки с Наташкой? - спросила она, открыв ему дверь.
       - Да нет. Горный приезжал, хотел документы проверить, а у меня их как раз сейчас нет, как и нет желания сидеть в милицейской камере до выяснения личности.
       - Значит, та шизофреничка всё-таки накапала участковому? Ну и кобыла, - возмутилась Валентина, - проходи, погрейся... Замёрз, как суслик, сейчас стопарик налью для сугрева.
       - А Санька где? - спросил Андрей.
       - Да дрыхнет всё. Пускай себе. И ребятишки спят. Намучились вчера ночью с Новым годом этим.
       Валентина провела Андрея на кухню, налила стопку, поставила перед ним тарелочку с дымящимися пельменями.
       - Грейся, - сказала она, обнимая Андрея, - посинел, бедненький.
       - Валь, ты сходи до Натальи, узнай, что там ей мент наговорил, - попросил он.
       - Схожу. Никуда твоя Наташка не денется. Сама небось прибежит сейчас.
       Звонок в дверь заставил Андрея вздрогнуть, и он, залпом опустошив рюмку, замер.
       - Тихо, - сказала Валентина, - не робей, сюда я этого ментяру не пущу.
       Валентина прикрыла кухонную дверь и пошла открывать. У Андрея учащённо забилось сердце.
       Пришла, как и предполагала Валентина, Наташа.
       - Заколебал меня Горный этот, - сказала зло она, - как познакомились, спрашивал, сколько живёшь у меня. Я ему говорю: иди в ДК и там спроси. А он всё записал и заставил меня подписать. Я не стала. Сказал, чтобы ты завтра пришёл к девяти часам. Его насторожило то, что ты через балкон убежал.
       - Ну ладно, пойдём домой, - Андрей пошёл к выходу.
       - Да посидите вы, куда торопитесь? - попросила Валентина.
       - Да некогда. За документами ехать нужно, а то, не дай Бог, посадят ни за что, - сказал Андрей.
       - Что, сейчас и поедешь? - спросила Валентина.
       - Конечно. Утром поздно будет, повяжут.
       - Ты что, правда, поедешь сейчас? - спросила Наташа Андрея по пути домой.
       - Конечно. Пятичасовым автобусом.
       - И куда теперь?
       - Найду куда. Если найду квартиру и работу, приедешь ко мне?
       - Не знаю. Ты документы себе чистые сделай сначала.
       - Попробую.
       Наташа молча укладывала в сумку чистое полотенце, зубную пасту, щётку, мыло. Андрей, отсчитав двадцать пять рублей, протянул ей.
       - Не надо, - сказала она, - мы перебьёмся как-нибудь, а тебя, кто знает, куда занесёт.
       - Возьми, возьми, я без денег не останусь, - настоял Андрей.
       Наташа пошла проводить его до автостанции. Когда подошёл автобус, она заплакала.
       - Ты любишь меня хоть немного? - спросила она, уткнувшись в плечо Андрея.
       - Люблю, Наташа, люблю. Спасибо тебе за всё. Жди письма. Будешь ждать?
       Наташа кивнула. Они поцеловались, и Андрей, сев в автобус с немногочисленными пассажирами, долго махал Наталье, одиноко стоявшей на привокзальной площади, из полузамерзшего окна.
       "Прощай, Наташа! Прощай, село, давшее кров и заботу, познакомившее с хорошими людьми. Прощай! Суждено ли снова вернуться сюда?"
       Когда автобус покинул пределы районного центра и выехал на трассу, опустившиеся сумерки совсем поглотили село. Закончился еще один световой земной день, а вместе с ним закончился еще один этап в жизни Андрея и начался новый. Каким он будет? Куда забросит жизнь нашего героя? Что ждет его в ближайшее будущее? Каменные, холодные стены тюрьмы или утопающая в огнях эстрада, поклонницы и успех?
      
       ОБЪЯВЛЕНИЕ
       Лето 1989 года.
       Славка Чудов бросил пить в канун ноябрьского праздника: кончились деньги, кончился хлеб, кончилось сало.
       "Хватит, - сказал он сам себе, поднимаясь с постели после бессонной ночи изрядно проголодавшимся. - Хватит, мне уже за сорок, а живу, как собака: жена ушла, сын, отслужив армию, знать меня не хочет. Надо за ум браться. Пора..."
       В предпраздничный день он решил провести генеральную уборку в своей однокомнатной квартире: вымыл полы, посуду, вытер пыль с комода и шифоньера, собрал на веник с углов комнаты и кухни паутину. Потом вышел во двор и откидал снег от ворот.
       Вечером он пил крепкий чай, курил, слушал радио, читал. На другой день к обеду заявился старый приятель Петруха с бутылкой самогона.
       - Ты чё, серьёзно завязать решил? - спросил он удивленно. - Да брось ерундой заниматься, всё равно ведь сорвёшься.
       - Не сорвусь. На этот раз не сорвусь, - уверенно сказал Славка товарищу, чем ещё больше удивил его.
       - Ну, ладно, давай по стакану в честь праздника и завязывай. В честь праздника грех не выпить, - настаивал Петруха.
       - Нет, Петя, всё -- я в завязке.
       - А ты знаешь, что резко бросать нельзя - может удар случиться: инфаркт или эпилепсия, - попробовал подойти с другого бока Петруха.
       - Меня не ударит, и кончай искушать. Иди лучше к Мишке, его угости.
       - Ну, как знаешь, Славик, - сказал Петруха, вставая и собираясь уходить. - Я к тебе со всей душой, а ты меня гонишь. Ладно, обидел ты меня, старого своего товарища. В другой раз умолять будешь с похмелья - ста грамм не подам, понял?
       - Понял, понял, - закивал головой Славка, провожая его в сенцы.
       Через неделю весть о том, что Славка Чудов "завязал" с выпивкой разнеслась по всему селу. На работе, на улице, в магазине его кто одобрительно, а кто сочувственно похлопывали по плечу и спрашивали: "Серьёзно завязал?"
       - Серьёзно, -- отвечал он и спешил удалиться.
       В начале декабря, получив зарплату, Славка был искушаем лукавым. В магазине, покупая хлеб, чай и сахар, он увидел баночки с импортным пивом и так вдруг захотелось...
       "С пива всё и начинается" - подумал он, борясь с искушением, и купил бутылочку "пепси-колы".
       Дома он развернул краевую "Неделю" и в одной из колонок объявлений прочел: "Реальное избавление от алкогольной зависимости". Объявление его заинтересовало, и он записал адрес и номер телефона лечебницы.
       На другой день, отпросившись у начальника, он поехал в город, отыскал лечебницу и закодировался там от употребления спиртного сроком на год.
       Дальнейшая Славкина жизнь начала быстро меняться, у него теперь всегда водились деньги, все его бывшие дружки, усвоив, что от Славки ловить теперь больше нечего, постепенно от него отошли. На работе начальство стало относиться к Вячеславу с уважением, а сам же он стал несколько замкнут и полюбил одиночество. К весне, очевидно вспомнив, что закончил в своё время сельскохозяйственный техникум и одно время работал агрономом, Слава стал выращивать на подоконниках помидорную рассаду. Ну а когда наступило время посадки овощей и картофеля, все вечера и выходные пропадал в огороде: соорудил две теплицы, высадил рассаду, посадил на пяти сотках картошку, значительно расширив свой земельный участок. Соседи, семидесятипятилетние старики, привыкшие видеть Славку через день, да каждый день пьяным, а огород его наполовину заросшим бурьяном, с удивлением смотрели на него из-за невысокого заборчика, разделяющего их подворье от Славкиного, и каждое утро в один голос здоровались.
       - Здравствуйте, - отвечал им Славка и шёл по своим делам.
       В начале лета, когда в огороде зазеленели всходы и полезла вверх картофельная ботва, дел с поливкой и обработкой посевов прибавилось. Вечерами Славка до самого наступления темноты пропадал в огороде, а потом шел в избу, пил крепкий чай, читал газеты или слушал радио. Спал он мало - всё больше думал о жизни своей, пытался строить планы на будущее. Однажды вечером, в дождливую погоду, Славка, вернувшись с работы, как всегда заварил себе крепкого чая и, попивая его небольшими глотками, стал по привычке просматривать краевые газеты. Он любил читать колонки новостей и криминальную хронику. С иронией почитывал письма читателей, как правило, жалующихся на свою жизнь или дающих советы, что нужно делать краевой администрации или правительству страны, чтобы наступила всеобщая благодать. Последней - "на десерт" - Славка брал в руки по привычке "Неделю" и не спеша "смаковал" частные объявления граждан. Особенно потешали его так называемые брачные объявления с подзаголовками "Она ищет его", "Он ищет её". Читая объявления типа "Вдова, 63-х лет, жилищно обеспечена, дети взрослые, познакомится с мужчиной 55-65 лет, материально обеспеченным, для совместного проживания. На переезд согласна", Славка громко смеялся и комментировал прочитанное вслух: "А у бабки губа не дура - свою квартиру детям оставит, а сама жить к тому лопуху пойдет, который отзовётся".
       Такое же объявление, как "Молодая женщина, 28 лет, замужем не была, детей нет, познакомится с молодым человеком 35 лет для создания семьи. Злоупотребляющих алкогольными напитками и побывавших в местах лишения свободы -- просьба не беспокоиться", вызывало в нём ироничное возмущение: "Замужем не была, детей нет, а почему тогда ты женщина, а не девушка, спрашивается? "Злоупотребляющих алкоголем просьба не беспокоиться". Смотрите, какая цаца! Ты лучше напиши, как свою невинность потеряла. Наверняка пьяной была, когда это случилось".
       Вот и в этот раз, раскрыв "Неделю", Славка первым делом отыскал ту страничку, где были напечатаны объявления о знакомствах и прочел первое из них: "Женщина 30 лет, разведённая, имеет сына 10 лет, познакомится с мужчиной 35-45 лет, желательно непьющим, для создания семьи". Ниже были напечатаны имя, фамилия и домашний адрес. Объявление с полным, что называется, реквизитом, Славка видел впервые, и оно его заинтересовало.
       "А что, - подумал Славка, - человек я сейчас непьющий, хозяйственный, почему бы и не попробовать, не сделать попытку к созданию семьи? Правда, от детей я отвык, но как отвык, так и привыкнуть можно. Тем более что это мальчик - с ним и на рыбалку ходить можно, и по орехи". Не откладывая задумку в "долгий ящик", Славка тут же написал письмо незнакомке по имени Людмила, в котором он описал всю свою жизнь. Письмо получилось большое - на шести тетрадных листках, и конверт, в который он вложил его, выглядел раздутым. Утром следующего дня он встал пораньше и поспешил на почту, дабы успеть бросить письмо в почтовый ящик до первой выемки. Если верить адресу, Людмила жила не так далеко от Славки - до железнодорожной станции час езды, затем поездом шесть часов, потом ещё до её деревни часа два - за двое суток письмо доставят. Двое суток туда, двое обратно, да на раздумье ей да на ответ пару деньков - через недельку надо ждать ответа - так думал Славка. В том, что Людмила ему обязательно ответит, он не сомневался. - Даже если ей сто писем пришлют, всё равно одним из первых она даст ответ на его послание.
       Неделя прошла в мечтах, ожиданиях и огородных трудах. В среду, в обед, вынимая из почтового ящика газеты и не обнаружив письма, Славка пригорюнился.
       "Неужели ей так много писем прислали? - покачал он головой. - А, может, ей кто-то другой приглянулся? И-эх! -- нужно было фотографию послать, пусть бы визуально оценила, да и у неё не мешало бы фото попросить - глянуть сначала, а то вдруг уродина, какая..."
       Не обнаружил Слава письма в ящике и в следующие два дня. Ну а в субботу...
       В субботу он с самого утра, как обычно, возился в огороде. Картошка в этом году росла быстро и ботва кое-где уже достигала двадцати и более сантиметров, однако и сорняки высились вокруг обильно. В былые годы, когда Славка почти не следил за своим огородом, травкам было здесь вольготно и привольно и, видимо, по привычке они считали себя здесь истинными хозяевами и не хотели мириться с какой-то там картошкой. А с сорняками не хотел теперь мириться хозяин огорода. И в это прекрасное солнечное утро, раздевшись по пояс и взяв в руки тяпку, он пошёл на них в наступление. Время приближалось к полудню, когда Славка услышал, что его окликают. Звала из-за заборчика старуха-соседка.
       - Здравствуйте, - сказала она.
       - Здравствуйте,-- чуть раздражённо ответил Славка, подойдя к забору, не имея никакого желания общаться с ней -- слишком ещё свежи были воспоминания о том, как эта самая баба Дуня, совсем недавно, на каждом углу разносила о нём разные небылицы, и, встретив его отца, рассказывала, с кем Славка пил и ночевал ли он дома или нет. Она его и поссорила с отцом, и отношения эти до сих пор ещё не были, как следует урегулированы.
       - Я сегодня с утра в центр ходила... К автостанции, в магазин... Ну, сахару взяла, хлеба, - быстро, словно боясь, что Славка не станет слушать и уйдет, заговорила бабка Евдокия, - а тут как раз автобус со станции подошёл, оттуда вышла незнакомая женщина с ребенком и спрашивает у шофёра, где, мол, Вячеслав Семенович Чудов живёт? А шофёр-то, не наш - станционный, плечами пожимает. А тут как раз я разговор этот услышала, сначала было хотела проводить её, но потом, думаю, нет, лучше я ей объясню, как к тебе пройти, а сама пойду короткой дорогой, предупрежу: вдруг ты не готов гостей встречать. И действительно, вижу -- не готов.
       - А где она сейчас? - спросил Славка.
       - В магазин было зашла, ну, а сейчас, видно, сюда направляется, так что готовься гостью встречать.
       И бабка Евдокия с интересом посмотрела на Славку.
       - Спасибо, - сказал он ей и, отложив тяпку в сторону, отправился в дом.
       Во дворе он умылся водой из бочки, привязал к конуре собаку. Дома надел чистую рубашку, включил электроплитку, поставил чайник, глянул на себя в зеркало, отметив, что сегодня он, как нарочно, не побрился.
       "Вот это дела! - думал он про себя. - Я жду от нее письма, а она сама решила заявиться - сразу разрешить все вопросы. Молодец! А что тут тянуть? Всё правильно. Я уже не мальчик, она не гимназистка..."
       Едва успел он подумать об этом, как увидел в окно свою "заочницу": в синем в цветочек платьице, косынка, белая в горошек, повязана на шее, в одной руке коричневый плащ, в другой - средней величины хозяйственная сумка, за которую держался мальчик, одетый в простенький серый костюмчик и белую шапочку с козырьком.
       "А издалека она ничего смотрится", - отметил про себя Славка, и сердце его учащённо забилось. Он хотел, было выбежать, выскочить навстречу, но сдержался и выждал, пока Людмила подойдет к воротам и постучит в дверь, а в ответ на стук залает собака. Когда это произошло, он, выйдя на крыльцо, вначале деловито прикрикнул на собаку, а уж затем пошёл встречать гостей.
       На вид она ему показалась простой - зачесанные назад светлые волосы, схваченные сзади в пучок резинкой, едва заметные веснушки на щеках.
       "Спина, небось, тоже в веснушках" - подумал Славка.
       - Это вы Вячеслав Семенович? - спросила она тоненьким голосом
       - Он самый. А вы Людмила Григорьевна, как я понял?
       - Правильно поняли. Вы, наверное, письма от меня ждали, а я вот сама решила приехать. Можно?
       - Проходите уж, чего там, коли приехали... - сказал Славка, открывая дверь пошире. - Собаку не бойтесь, она до крыльца не достанет, да и не кусается она вовсе.
       Гостью он посадил в кухне на стул возле стола, мальчика - на оставшийся от покойной матери сундук, стоящий у противоположной от окна стены.
       Мальчик по имени Лёша был живой, подвижный, с бегающими черными глазками-угольками, с красными щеками и слегка приплюснутым носиком. "Дебил, что ли?" - подумал Славка, угощая его леденцами, которые по случаю достал из "долгого ящика" - буфета, где хранились у него продукты про запас.
       - Ну, пока чай греется, расскажите про себя, - попросил Славка гостью. - Сам-то я про себя всё вам написал.
       - Рассказывать, собственно, нечего, - ответила Людмила, вздохнув. - Жила у матери, отец умер рано, братьев-сестер нет. Вышла замуж за приезжего. Прожили два года, а потом он куда-то пропал. Ждала его ещё два года, а потом письмо получила с просьбой дать ему развод и не требовать пока алиментов. Развод я ему дала, алиментов не потребовала и вот уже пять лет как от него ни слуху, ни духу, ни денег...
       - А больше замуж выйти не пробовала?
       - Хотела выйти, одной тяжело, мама уже старенькая, да и ребёнку отец нужен. Но за кого? У нас в деревне одни алкаши. Вот и решила объявление в газету дать.
       - Понятно, - сказал Славка. - Что ж, будем знакомиться. Ты с ночёвкой в гости, или как?
       Люда пожала плечами.
       - Не знаю.
       - Ну, ладно, до вечера времени еще много - посмотрим, а пока давай чай пить, - принял решение хозяин, доставая из буфета граненые стаканы.
       Мальчик, видимо, по натуре своей, будучи ребенком любопытным, постоянно приподнимался, выглядывал в окно. Славке это не очень понравилось и он принёс из комнаты табуретку, пересадил ребенка ближе к столу.
       - Это ваш огород? - спросила Людмила за чаем.
       - Я же писал, что огород у меня - вот он этот самый и есть, который из окна видишь.
       Людмила, откинув и без того раскрытую занавеску, чтобы лучше был обзор, внимательным взором окинула Славкину "фазенду". Приподнялся с табуретки и мальчик. Славку эта подвижность стала раздражать.
       - Ты что, Лёшенька, на иголке, что ли, сидишь? Или тебя вошки кусают? - спросил он юного гостя.
       - Сядь и не крутись! - одернула сына Людмила.
       Мальчик послушно сел на табурет и замер.
       - Ну, ладно, - сказал Славка, когда они закончили чаепитие. - Чаю попили, теперь пора за работу браться. В огороде, небось, полоть-окучивать приходилось?
       - В деревне родилась, - улыбнулась Людмила.
       - Тогда вот что: у меня там трико есть, футболка, кроссовки - переодевайся, и пойдём на огород.
       - А Лёшка чё делать будет? - спросила гостья у хозяина.
       - Будет траву срубленную собирать и за ограду выбрасывать.
       Славка вышел на огород первым, минут через пятнадцать подошли Людмила с Лёшкой. Славка, осмотрев гостью в новом одеянии - в облегающем тело трико, нашел её очень даже ничего.
       "При всём бабёнка, - отметил он. - А в платье худенькой кажется".
       Он определил Людмиле три рядка, вручил ей тяпку. Лёшке наказал по картошке не ходить, а собирать за мамой срубленную траву и, как было сказано раньше, выбрасывать ее за ограду. Он показал куда именно. Работа закипела.
       Славка с Людмилой махали тяпками, а Лёша собирал траву. Славка был доволен и подумывал, что так они к вечеру всю прополку и завершат. Однако через некоторое время он заметил, что Людмила нечаянно срубила картофельную ботву и боязливо глянула в его сторону. Он быстро отвел взгляд, но боковым зрением увидел, что гостья его воткнула срубленную ботву на место и присыпала вокруг землей.
       Они продолжали прополку, но, очевидно, происшедшее уже как-то вывело Людмилу из равновесия, и через несколько минут она опять рубанула по ботве и снова присыпала, воткнув её на место. Славка и на этот раз заметил, но снова ничего не сказал. Когда же Люда ошиблась и в третий раз, он не сдержался:
       - Слушай, если мы с тобой в одну прополку половину картошки порубим, а в следующий раз остальную, то, что зимой есть, будем? - спросил он сердито.
       - Да что-то я сегодня не могу, тяпка из рук валится, - сказала Люда смущенно. - Видно, устала с дороги.
       - Ну, коль устала - иди в дом, -- там, в буфете найдёшь банку тушёнки, вермишель, из подполья достань картошки, протопи печь, я её раз в неделю обязательно протапливаю, чтобы сажа в дымоходе не прессовалась, свари супчика, поедим. Заодно посмотрю, какая ты на кухне хозяйка.
       Люда кивнула, отставила тяпку, окликнула перемазавшего в земле не только руки и брюки, но и лицо сына, и направилась в избу.
       А Славка продолжил прополку, изредка поглядывая на трубу дома. И вот из неё, наконец, пошёл, потянулся к небу сизый дымок.
       "Ну, поесть-то как-нибудь сварит, - подумал Славка, - на это, наверно, тямы хватит".
       Он ещё несколько минут продолжал прополку, но вдруг какое-то тревожное предчувствие остановило его. Он вспомнил, что за комодом лежат свернутые в трубочку несколько свитков его, ещё студенческих записей по агрономии с рекомендациями: как и когда, в какое время лучше высаживать ту или иную огородную культуру, как за ней ухаживать и чем лучше удобрять.
       "А что, если она вздумала растопить печку этими свёртками" - мелькнула у него мысль.
       И сейчас же, отложив тяпку в сторону, он поспешил домой, а войдя, оторопел...
       Люда бросала в печь очередной свёрток, еще два лежало у самой печки, на поленьях.
       - Кто?!.. Кто?!.. Кто тебе разрешил жечь эти записи? - заикаясь, спросил Славка. Ярость наполняла его до краёв.
       - А я подумала, что эти старые бумаги вам не нужны, - часто мигая веками, оправдывалась Люда. - Я хотела было газетами растопить, но подумала, что вы их еще читать будете... А эти бумаги уже жёлтые, мухами засижены... Да и горят хорошо...
       Славка, стараясь быть спокойным, прошёл в комнату, приподнял скатерку стола, под которой "россыпью" хранил деньги, взял две десятки и, вернувшись на кухню, протянул Людмиле.
       - Я хоть не богат, - сказал он, сдерживая гнев, - но сволочью быть не хочу! На, возьми эти деньги. В четыре часа автобус пойдёт на железнодорожную станцию. Ещё успеете.
       - Не надо, - отказалась Люда. - У нас деньги есть.
       Глаза её становились влажными.
       - Только без слёз, - сказал Славка, - терпеть не могу бабьих слёз, да и никого здесь не хоронят.
       - Можно я пройду в комнату, переоденусь?
       - Пройди.
       Пока она собиралась, он сидел и молча курил на кухне у окна.
       Не проронил ни слова и когда она, собравшись, уже на пороге сказала ему: "До свидания", лишь слегка кивнул ей.
       ...Славка провожал её взглядом из окна комнаты. Она шла, держа в одной руке сумку и плащ, а другой вела за руку сына.
       На пригорке она остановилась, провела ладонью несколько раз по Лешкиным брюкам, очевидно, сбивая с них пыль, поправила на голове ребенка кепочку и, оглянувшись, посмотрела на Славкин дом. Славка отпрянул от окна.
       Когда гости совсем скрылись из виду, Славка вернулся на кухню, и взял ещё одну сигарету. Руки его тряслись и он, чиркая о коробку, сломал сначала одну спичку, а потом вторую. Когда не зажглась и третья, Славка швырнул со всего размаха коробок в угол кухни, смял сигарету и бросил её в чашку с недочищенной гостьей картошкой, стоявшую на краю плиты.
       - Вам, возвращая ваш портрэт,
       Я о любви вас не молю.
       В моей душе покоя нет, -
       Я вас, как Брежнева люблю!.. - пропел он неожиданно для самого себя, сделал три прихлопа ладонями по груди, два притопа ногами о пол и, тяжело плюхнувшись на табурет, обхватил голову руками.
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       Продолжение
       Март 1989 года.
       В тот год весна выдалась ранняя. Уже в первых числах марта снег стал чернеть, побежали по улицам весёлые ручьи. К середине месяца наступила такая теплынь и уже не верилось, что еще каких-то три недели назад февраль наметал сугробы чуть ли не до подоконника. До подоконника того самого окна в зале, из которого в хорошую погоду ранней весной или поздней осенью, когда не мешает зелень деревьев, можно увидеть, если всматриваться вдаль, крыши домов села Гуселетово, расположенного километрах в восьми-десяти от районного центра. Весна пробуждала жизнь, заставляла дышать глубже, думать по-новому, и тосковать.
       Каждый раз во время обеденного перерыва Наташа, придя домой, первым делом заглядывала в почтовый ящик, потом ставила разогревать борщ или суп и, пока грелся обед, смотрела в сторону села Гуселетово. Иногда на глазах её появлялись слёзы. Она чувствовала на губах их горьковато-соленый вкус, но не торопилась смахнуть слезинки.
       "Где ты, любимый мой Андрюша? - думала она в такие минуты, - кому и какие поёшь теперь песни?..
       Иногда воспоминания захлестывали ее и по вечерам. Тогда она доставала из тумбочки, где стоял телевизор, подшивку районных газет и открывала те страницы, где было написано про коллектив районного Дома культуры. Газет с материалами Валентины Петровны об агитбригаде и вокально-инструментальном ансамбле было три. Одна из них с фотографией. Наташа смотрела на групповой нечетко отпечатанный, темный снимок работников ДК, отыскивала среди них Андрея и снова плакала. Еще зимой, она нашла в кармане оставленного Андрюшей пиджака записную книжку с адресом его матери, хотела написать, даже несколько раз брала ручку и тетрадный листок, но почему-то ни как не могла вывести первые буквы. Но наступающая по всем фронтам и уже надёжно захватившая собой райцентр весна не давала ей покоя и Наташа, все-таки решилась: написала скромное письмо, с просьбой, если можно послать весточку об Андрее и отправила его на родину того, кто все больше и больше заполнял ее мысли.
      
       ТРИ ИМЕНИ ЛЮБВИ
      
       1.ЛЕНА. ПРЕДЧУВСТВИЕ.
       Июнь 2000 года.
       Последнее лето века. Июнь. День солнцестояния. Жарко в городе, душно и пыльно. А здесь благодать. Широкий луг, река: тихая и спокойная. Река называется Кан, деревня - Красный Курыш, а несколько десятков собравшихся здесь людей - участники семинара восточных районов края по животноводству. Волей случая оказываюсь здесь я, в роли редактора краевой сельскохозяйственной газеты.
       Суета, разговоры. Хозяин - уверенный в себе директор, уверенно держащий хозяйство в уверенных руках. Я бегаю с газетами, раздаю последний номер участникам семинара, фотокорреспондент делает снимки для истории и на память.
       Суетимся, суетимся... Морщимся от яркого солнца, радуемся зеленой траве и желтым одуванчикам. В этой суете я не сразу замечаю ее.
       - Лена, - говорит она, когда мы садимся за широкий стол, накрытый после совещания под открытым небом, - Я из районной газеты...
       "Ле-на, Лена... Лена!" - кажется эхо разносит сорвавшееся с ее губ имя. Сердце начинает учащенно биться о грудную клетку, дыхание становится неровным.
       Это Лена. Мы говорим о чем-то, обмениваемся телефонами. Я предлагаю ей сотрудничать со своим изданием, что-то обещаю... А мысли...
       Мысли бегут, разбегаются, ломают сознание.
       Она говорит, рассказывает. Я слушаю и не слышу. Я не могу запомнить ее фамилию и номер рабочего телефона. Это делает за меня диктофон.
       "Лена, Леночка! - стучит в висках,- Неужели это она? Женщина с именем предсказанным мне когда-то. Лена!"
       - Пора ехать, - приводит меня в чувство фотокорреспондент, - Машина ждет.
       - Куда ты меня увозишь, Валера? - Говорю я, готовый отдать полжизни за остановленное мгновение. - Не торопись, впереди целая Вечность.
       - Вечность всегда впереди, а сейчас нас ждет дальняя дорога. Мне сегодня еще фотографии печатать надо. - Заземляет меня бородатый скептик, - В городе влюбляться будешь...
       - Давай сфотографируемся на память, - говорю я ей, уже как хорошей давней знакомой.
       - Давайте, - соглашается она.
       Мы выходим на берег красивой реки и бородач фиксирует на пленку короткое пожатие рук, день, час и минуту нашей встречи.
       Для Вечности.
       22 июня. Три часа по полудни.
       - Уже уезжаете? - говорит она с неподдельной грустью в голосе, - Жаль...
       - Что поделаешь, Леночка, - дела, дела... - торопит фотокорреспондент.
       Я целую ей на прощание руки: теплые, нежные, пахнущие летом, июнем, деревней.
       - Приезжайте к нам в райцентр, - приглашает она.
       - Я позвоню и приеду, - говорю я, только теперь реально понимая, что действительно нужно уходить и растерянно добавляю:
       - В командировку.
       Я дарю ей две скромные книжечки собственного сочинения и ухожу не оглядываясь.
       А сердце бьется, бьется, бьется... Стучит, отбивает секунды удаляющие нас друг от друга.
       "Волга" уже стоит под парами, ждут только нас. Поехали.
       "Лена, Лена, Леночка, ты ли моя девочка?.." - крутится в висках. Мысли опять сбиваются с курса. Все думы о Лене, об этой встрече.
       Неужели это действительно она?
       "В жизни все неслучайно, чаша полна вина. Чтоб познать ее тайну, нужно выпить до дна." - вспоминаются мной же написанные десять лет назад строки.
       "Кто ты, прекрасная женщина, так неожиданно появившаяся в последний самый длинный день тысячелетия? Свободна ли ты? Кем занято твое сердце?"
       Нет, я не думаю об этом. И эти мысли не посещают меня в мчащейся по пыльным дорогам и ровному асфальту, среди зеленых полей, "Волге". Я уверен, что свободна или будет свободна. Так должно быть или будет потому, что на этом свете ЕСТЬ Я. И ЕСТЬ ОНА. И была эта встреча. ВСТРЕЧА БЫЛА! Случайная и неслучайная. Была! Была!
       "А сколько у тебя было таких встреч до этого? - Шепчет мне возникший вдруг мой противник, мое второе критическое и эгоистическое "Я", - Сколько, Сережа? Вспомни. Встречи и расставания. Расставания и встречи. Больше расставаний, чем встреч. А что осталось? Что? Ни-че-го."
       "Неправда, что-то все равно осталось. "В жизни все не случайно" - повторяю я.
       "Случайно, случайно, - шепчет нудно противник, - Вся жизнь - цепочка случайностей..."
       "Только не эта. Это же Лена! И я уверен: та самая, предсказанная и долгожданная!"
       "Ты всегда так говоришь. Влюбчивый ты мой. Влюбленность и любовь - разные вещи. Далекие друг от друга. Выброси все из головы и думай лучше о своих проблемах. У тебя их: отбавляй - не отбавляй - меньше не станет."
       "Сгинь! - Кричу я в глубине души противнику - этому кривому отражению меня хорошего, - Я не твой и не влюбчивый. Я - влюбленный!"
       "Ха-ха! Влюбленный! Да ты хоть знаешь это чувство - любовь? Ты хоть раз испытал его в своей жизни? Ты ведь не любил никогда. Влюблялся, увлекался, женился, но не любил! Ни ту, первую, ни после... Ты мучил их, мучил себя, мешал жить окружающим. Протрезвей!"
       "Я трезв как никогда. Я не желаю дискуссий. Я долго ждал эту женщину и она пришла. Это Лена. Понимаешь? Ле-на! Лена! ЛЕНА!!!"
       "Та, первая тоже была Лена. Господь забрал ее у тебя, потому, что ты не смог сделать ее счастливой. Ты потом встречал еще одну Лену и еще, но они ускользали от тебя. Ты зациклился на этом имени. Брось. Иди живи с Наташей, с Людой, с Ларисой. А про Лену забудь. Забудь. Не мешай ей жить, любить дорогих ее сердцу людей. Не становись на ее пути и не делай ее несчастной. Ты эгоист, самовлюбленный писатель, пишущий для самого себя. Хочешь я сделаю тебя лауреатом престижной премии? Хочешь будешь редактором солидной газеты и всегда при деньгах? Хочешь? Знаю, что хочешь... Забудь Лену."
       "Сгинь! Сгинь! Сгинь!" - Кричит душа моя рвущаяся из "Волги" назад к берегу Кана, в деревню Красный Курыш, к Лене!
       Перемену во мне замечают мои попутчики.
       - Как вам семинар? - спрашивает женщина из сельхозуправления.
       Я даже не знаю что ей и ответить - мысли мои не со мной.
       - Влюбился он в очередной раз, - говорит фотокор и его слова заставляют всех улыбнуться.
       - Не в очередной, а в первый, - совершенно неожиданно начинаю оправдываться я, чем вызываю у присутствующих еще более веселые улыбки.
       "Не смеши людей, - шепчет мне опять лукавый искуситель, - Не будь смешным. Ты же ведь редактор. Редактор должен быть серьезным и деловым, а не влюбчивым и глупым. Иди работай: делай карьеру и деньги. Без карьеры и денег ты и этой Лене не нужен. Никому не нужен."
       "Буду нужен! - говорю я уверенно, почти вслух, - Ей нужен. А она нужна мне. Мы нужны, друг другу. Остальное уже не важно."
       Это произносится мной более чем уверенно и противник начинает отступать.
       " А если она любит другого? - пытается он ударить меня по запрещенным в боксе местам, - А если у нее куча детей, ревнивый муж?"
       "Не важно" - говорю я.
       "А как же Библейское учение, которое ты так ценишь: "Не пожелай жены ближнего..."
       "Сгинь! - говорю я уже совсем настойчиво, - Я знаю одно: эта встреча не случайна. Она чиста и светла, как осенняя грусть."
       "Вот именно, осенняя. Осень жизни на дворе, а ты про лето..." -
       огрызается противник.
       "Уйди. Не рисуй мне мрачных картин. Все у меня будет хорошо. Понял? У меня и у Лены... У нас с ней".
       "Ну, ну..." - говорит противник и удаляется. На этот раз навсегда.
       ***
       Проведя бессонную ночь, но полный сил и оптимизма, я, с нетерпением дожидаюсь рассвета, начала рабочего дня, свободного телефона, не занятого выхода на межгород и звоню.
       - Лена! - кричу я в трубку, пугая сослуживцев.
       - Да, Сергей. Это я.- Отвечает она мне на другом конце Вселенной, - Я прочитала твои книжки. Они мне понравились.
       - Я рад... - говорю я сдерживая переполняющие меня эмоции.
       "Лена! Лена! Лена! - кричит и ликует моя душа. Ты есть на свете, есть! ЛЕНА. Я хочу слышать твой голос, я хочу видеть тебя, Лена."
       Я крепко сжимаю в руке телефонную трубку и задыхаюсь от хорошего и светлого предчувствия.
       ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО ЛЮБОВЬ наполняет мое сердце. А где-то там, на небесах между именами Сергей и Лена навечно ставится знак сложения и жизнь на планете Земля начинает новый виток.
      
       2. НАТАША. ОСТРОВ.
       Июль 2001 года.
       - Натуся, я в тебя влюблюся, - говорю я в телефонную трубку, когда она узнает мой голос и добавляю: - А потом быть может еще и женюся.
       - Ты мне это говоришь уже не первый год. - Я представляю как она кокетливо строит глазки рисуя перед собой мой облик.
       - А вдруг... И именно теперь.
       - А как же супруга?
       - Причем здесь супруга, когда сердце жжет любовь? Когда же мы совершим с тобой путешествие на остров Любви - весь покрытый зеленью, абсолютно весь?
       - Когда ты меня позовешь в даль светлую... Туда, за облака... Где под небом голубым есть остров золотой...
       - Представь, что уже зову...
       - Представить могу, но зова не слышу...
       - Я позову тебя обязательно...
       - Когда?
       - Скоро...
       - А когда наступит это скоро?
       - Очень скоро...
       - Когда меня ты позовешь, боюсь тебя я не услышу...
       - Так долго дождь стучит по крыше... - это мы говорим уже вместе, одним голосом, в два телефона.
       - Когда идет дождь - всегда бывает грустно, - говорит она.
       - Когда идет дождь - всегда бывает возвышенно, - говорю я, - Когда идет дождь, я распахиваю окно, и ко мне приходят хорошие мысли и пишутся светлые новеллы...
       - А в этих мыслях и новеллах есть место для меня?
       - Много места. Одну из новелл я напишу исключительно для тебя. Только для тебя.
       - Но ведь всего одну... Одну из многих...
       Я представляю, как она наклоняет голову чуть вправо и плотнее прижимает к уху телефонную трубку. Я чувствую ее дыхание.
       - Мне вчера брат звонил из Болгарии, - говорит она, после небольшой паузы.
       - Как там в Болгарии? Картошка поспела?
       - Не только картошка, но и яблоки дозрели.
       - Хочу спелого, сочного болгарского яблочка, - говорю я, - Когда ты поедешь в Болгарию?
       - Не знаю... Сейчас все дорого...
       - Давай накопим денег и поедем вместе.
       - Долго придется копить...
       - А мы постараемся... Ты возьмешь меня с собой? На золотые пески к морю?..
       - К морю? А потом на чудесный остров, на тот самый, что под небом голубым...
       - Остров Любви...
       - Хоть сейчас...
       - Сейчас не получится - мне для газеты материал срочно написать нужно.
       - И у меня не получится. Нужно закончить компьютерную верстку, а дома полно стирки. Ты же не хочешь, чтобы я поехала в не стираном платье?
       - Я куплю тебе новое платье...
       - Свадебное?
       От неожиданности у меня перехватывает горло.
       - На... Наташа...
       - Что, Сереженька?
       - Я хотел...
       - Ты не ответил мне про платье. Неужели ты хочешь купить мне свадебное платье?
       - А почему бы и нет! - восклицаю я в порыве вдруг нахлынувшего вдохновенья.
       - Покупай...
       Пока я думаю, что сказать ей дальше, между нами возникает секретарша, напоминая, чтобы я долго не занимал служебный телефон в личных целях.
       - Наташ...- тихо говорю я, - Тут меня с трубки сгоняют. Говорят, что у нас один телефон на три кабинета.
       - Вот она, Сережа, проза жизни... А ты говоришь остров Любви... Где он, этот остров?
       - Может встретимся вечером. В кафе сходим?
       - Не получится сегодня. Стирка у меня...
       - А когда сможешь? На той неделе?
       - До той недели дожить надо. Звони...
       - Обязательно.
       - Ну до скорого.
       - Пока.
       Несколько лет назад мы работали с Наташей в одной редакции. Часто пили чай вместе, ходили после работы в кафе и говорили о жизни, о любви, о Болгарии, где у нее живут родственники, о далеких островах...
       Однажды я позвал ее на остров Любви. Она согласилась. Но поездка не состоялась. А потом я сменил место работы, и творческие пути наши разошлись.
       Мы по-прежнему поддерживаем хорошие отношения. В основном по телефону. Чаще звоню я, и мы подолгу говорим с ней обо всем на свете.
       О знакомых, текущих делах, планах на лето и о любви... Об острове Любви, на котором нам вместе, видимо, никогда не бывать.
      
       3. МАРИНА. ПОРЫВЫ.
       Август 2001 года.
       Поднявшись на отвесную гору, я несколько минут смотрю на оставшийся внизу шумный город, на спокойные березки, тянущиеся лентой до самого горизонта, затем складываю ладони трубочкой, подношу ко рту и делаю глубокий выдох.
       - Марина! - кричу я вдаль, - Мариночка!
       - ...ина... а... а... - несётся над городом, лесом, суетой.
       - ...иночка... а... а... - возвращает эхо мой выдох.
       Ещё не вечер и отсюда, с небольшой высоты, хорошо различаются река, левый и правый берег города. Где-то там, на одном из этих берегов - она, Марина.
       Марина. Имя, возникшее из шума морской волны и шороха ветра, заблудившегося в косах средиземноморских пальм и зарослей кипарисов, долетело как-то до меня в заснеженную Сибирь, в мое провинциальное детство и поселилось в наивной моей душе.
       Марина - звучало возвышенно и романтично. И грезились далекие, никогда не виденные мной страны: Греция, Италия, Испания...
       А потом, в том же, кажущемся теперь нереальным, детстве, появилась вдруг девчонка с таким именем. Нет. Не с таким. Та была Маринка. В том её имени не было возвышенности и романтизма.
       Маринка... Сиротинка... Некрасивая картинка...
       Это та, оставшаяся в той, давно прошедшей жизни.
       А это другая. Это - Марина, Мариночка... Грация... Вдохновение... Муза... Красивая женщина...
       О, женщины! Противовес и дополнение мужчины. Что делаете вы с нами, красивые и не очень, добрые до наивности и злючки способные на коварство?
       Женщины... В пору расцвета и зрелости мужчины вы входите в его сердце не в одиночку, а небольшими стайками и рвёте его ранимую душу на части. Больно, томительно, заставляя его сходить с ума, делать нелепые поступки, говорить не свойственные ему слова, писать ночами стихи и новеллы.
       С недавнего времени моя муза, моё вдохновение, радость и печаль, единственная и неповторимая поселилась на берегу Кана. Она имеет другое, любимое мною трепетное имя и даже на расстоянии в две сотни километров оказывает свое влияние на мои мысли, поступки, работоспособность. Иногда я не вижу её неделями и не слышу по нескольку дней её голоса, теряю почву под ногами, реальное ощущение окружающей среды, и тогда в душе моей образуются вакуум, пустота, зной, безжизненная пустыня. Но тут, вдруг, как цветок, как оазис, как глоток холодной колодезной воды, появляется Марина. Стучит по коридору каблучками туфель и босоножек, или беззвучно ступает по полу кроссовками, подарив одному мне предназначенную улыбку. И мир переворачивается. Если не на все 180, то по крайней мере градусов на 120 точно. Жизнь приобретает смысл, творчество - продолжение.
       Женщины. Почти девять лет мучается возле меня преданная, способная любить, понять, простить женщина с редким теперь для России святым именем. Терпит меня, и мои заморочки, ругает, ворчит, варит обеды и ужины, спасает от одиночества. А ещё читает мою писанину, разбирает кривые строчки насочиненного мною бреда и галиматьи, исправляет орфографические ошибки, печатает на машинке тексты. Я знаю, что обязан ей до конца жизни, я знаю, что она никогда не предаст. Я жалею её, покупаю ей подарки, но сердце моё рвется на Кан...
       И я мечусь между Каном и Енисеем, рвусь из клетки треугольника...
       Женщины... С одной меня не связывает ничего, кроме любви. С другой всё, кроме любви.
       Почти каждый день я прихожу на работу, чтобы заняться творчеством и вижу Марину.
       - Что такой грустный? - спрашивает она.
       - Жизнь - дело серьёзное, - говорю я, пытаясь отшутиться и улыбнуться.
       Улыбнуться удаётся. Грустные мысли растворяются среди не очень грустных. И я чувствую порывы любви. Они, как дуновение того заблудившегося в кипарисах ветерка, освежают, вселяют надежду и веру в хорошее.
       Порывы любви... Но не той любви брошенной к ногам канской красавицы, и не той, платонической, когда между мужчиной и женщиной не может быть физической близости. Платон мне друг, но истина, есть истина... Нормальной любви нормальные порывы. Правда, на приличном расстоянии, с невинными поцелуями в правую или левую щечку.
       Я понимаю, что сердце поэта не в силах выдержать нагрузки из трёх женщин, а там, наверху уже все определено и выбор сделан, что течение несет меня к фатальному исходу, по назначению и предназначению и ничего поделать никто не может. Ничего уже изменить нельзя. Женщины выстроены в строгой определенности и та, которой было суждено, пришла в свой срок, час и минуту, и заняла свое, предназначенное ей место, заслонив собой остальных.
       Марина - это любовь на расстоянии. Иногда это расстояние сближается, иногда - отдаляется. Порывы любви колеблются, выбрасывая то длинные, то короткие амплитуды. Но не затихают и, наверное, долго не затихнут.
       - Привет, Марина! - говорю я ей по утрам в очередном порыве, собираясь в очередную поездку на канские берега, - Всё дерзаешь?
       - Привет,- говорит она, ненадолго отрываясь от экрана монитора, --дерзаю.
       А потом, как-то, по-девичьи, легко вздыхает:
       - Скоро осень... Сентябрь...
       - Да, грядёт сентябрь, - говорю я, подойдя к ней близко, - В сентябре у меня день рождения...
       - И у меня в сентябре, - она поворачивается мне навстречу, - У меня двадцать первого...
       - А у меня двадцать восьмого...
       - Ты сочинишь для меня стихи, к моему Дню ангела?
       - Обязательно. Стихи или новеллу. Что лучше?
       - И стихи - хорошо и новелла... Правда, стихи ты пишешь для всех подряд, а новеллы только для избранных...
       - Ты уже избранная...
       - Я рада...
       - Взаимно, - говорю я, и стараясь выглядеть деловым и беззаботным, ухожу на своё рабочее место. Сочинять новеллу.
      
       ...Ещё не вечер. Я гляжу с вершины горы на отдалённый город, верхушки берёз, на небо и замечаю, что уже по-осеннему пасмурно и прохладно. Осень неизбежно приближается. Осень, похожая на женщину. С глазами Лены, тихой грустью Веры, улыбкой Марины.
       Здравствуй, осень!
       Я давно с тобою не был...
      
       ШУРУП И ВОБЛА
       Окончание.
       Май 1992 года.
       Утром сразу после подъёма Андрея вызвал начальник отряда.
       -- Ну, что, Свиридов. Домой собрался?
       -- А что тут собирать, гражданин начальник. Я как сюда попал, сразу готов был. В любой день сказали бы: на выход, пошел бы, в чем был. Хоть из бани.
       Капитан засмеялся.
       -- Везет тебе. Сбежал с химии, а тебе по минимуму дали и отправили опять к нам, где был. А теперь, не смотря ни на что, еще и по указу выходишь. Действительно государство у нас гуманное.
       -- Я же не один выхожу. Послезавтра аж, сорок с лишним душ на волю отпускают раньше срока.
       -- И я об этом, -- капитан откинулся на спинку стула, потянулся, -- Ты думаешь, зачем я в такую рань сюда припёрся?
       Он довольно улыбнулся.
       -- Ни за что, артист, не догадаешься. Ради тебя. Я тебе сюрприз решил сделать. Ты сегодня на волю уйдешь.
       -- Как сегодня? - Андрей понимал, что капитан не шутит, но поверить еще его словам не мог.
       -- Вот так сегодня. Один, а не с этой шоблой. Или не хочешь?
       -- Хочу, но я морально не готов к такому повороту.
       -- Ха! А говорил: из бани бы в чем мать родила ушел... Иди в спецчасть сейчас, получи бумаги и, чтоб я тебя в обед уже не видел... Понял?
       -- Понял, гражданин капитан.
       -- Так вот. Ты еще не всё понял. А поймешь, когда за ворота выйдешь. Благодарить меня будешь за такой сюрприз. Куда поедешь-то?
       -- К матери, куда еще...
       -- А говорил: подруга у тебя была... Хорошая мол, баба...
       -- Баба-то она хорошая, да вот я не совсем... Меня там, как положительного человека знали, музыканта, солиста... А я беглым зеком оказался. Стыдно теперь народу в глаза глядеть будет. Нет, не поеду я больше туда...
       -- Ну и дурак! - капитан встал, прошелся по комнате, -- Извини за прямоту, Свиридов. Химик - какой тебе зек? Если бы ты из зоны дёру дал, тогда мы с тобой здесь не говорили, и сидел бы ты на строгом режиме. В общем, иди и подумай. Это здесь тебе кажется, что хороших женщин на свете пруд пруди, и все они готовы тебя встретить и приветить, а на деле не так. А раз попалась тебе такая как надо, так и стремись сделать все так, чтобы не потерять, то что имел... Поверь мне, я тоже кое что в жизни видел...
       -- Спасибо, гражданин капитан. Я подумаю над вашими словами.
       -- Подумай. Иди и глупостей больше не делай. Такие как ты на воле нужны.
      
       ... Дверь из заключения на волю раскрылась перед ним около полудня. Проверивший документы Андрея солдат, открыл запоры, и май обрушился на бывшего невольника запахом цветущей черёмухи, ярким подошедшим к зениту солнцем, разноголосьем птиц. Стоя на крыльце контрольно-пропускного пункта исправительной колонии, бывший невольник подумал: "Вот он, короткий миг счастья!". Отобранная у человека свобода была ему возращена, а что еще надо, чтобы быть счастливым? Андрей прищурился, глядя на солнце, поднял вверх руки и довольно потянулся.
       -- Жизнь прекрасна, правда, боец? - спросил он провожавшего его солдата-татарина. Тот улыбнулся, кивнул и махнул Андрею рукой.
       Андрей шагнул с крыльца и осмотрелся. Метрах в ста от него, в летней беседке сидели какие-то люди, вдали по улице проезжали автомобили. Он остановился и хотел спросить у солдата: куда идти к автобусной остановке, как заметил на другой стороне улицы двух женщин. Они махнули ему, и пошли навстречу. Сердце бывшего невольника зашлось в частом перестуке. В одной из них он узнал мать, а во второй...
       "Наташа..." У него перехватило дыхание и первое, что пришло ему на ум, была мысль, о том, кого из них он должен вначале поцеловать, чтобы не обидеть другую.
       Он не успел это решить, как увидел выбежавшего на дорогу ребенка.
       "Настя!..."
       -- Дядя Андрюша! Дядя Андрюша! - Настя бежала через проезжую часть и радостно кричала ему. А по дороге наперерез ей мчалась бежевого цвета "Волга".
       До машины было метров пятьдесят, до Насти примерно столько же. Андрей бросился навстречу ребенку, проскочил перед самым носом сбросившей ход автомашины, схватил Настю и поднял над головой. Ребенок смеялся, тянулся к нему руками. Андрей прижал девочку к груди, а она ловко обняла его за шею. Он прижал ее еще крепче и непроизвольно бросил взгляд в сторону КПП. На крыльце стоял начальник отряда. До него было приличное расстояние, но Андрею показалось, что он улыбался.
      
       ЧЕТВЁРТАЯ ВСТРЕЧА
       Февраль 2005 года, с большими отступлениями во времени
       * * *
       Вечером шестого он звонит ей после девяти. В десять она заканчивает свои дела в салоне, и они договариваются встретиться через час на станции метро.
       -- Где тебе удобнее? На Калужской или на Проспекте Вернадского? - спрашивает она.
       -- Всё равно, -- отвечает он, а она решает, что лучше на Калужской.
       Надев тёмно-синий пуловер на выстиранную вчера рубашку, освежив лицо тройным одеколоном и положив в сумку бутылку красного вина, он выбегает в мартовскую темень. Бежит вдоль плохо освещённой улицы имени грузинского поэта Шота Руставели. Скользко, ветрено и совсем не чувствуется, что зима закончилась. В прошлом году в это время по столице уже во всю гуляла весна, а нынче где-то задерживается. Зябнут руки, и он на ходу надевает перчатки, поправляет на плече ремешок сумки, посильнее натягивает на лоб фуражку. В принципе бежать ему не так далеко: до метро три троллейбусных остановки. Для бывшего спортсмена и репортёра, привыкшего к сибирскому размаху это не расстояние. Вот уже и станция. Успешно миновав турникет и дежурного милиционера, он сбегает вниз по движущемуся эскалатору, и с ходу успевает юркнуть в вагон, прежде чем за спиной закрывается автоматическая дверь электропоезда. Поехал. На Менделеевской переход на Новослободскую, дальше по Кольцевой: можно до Проспекта Мира или до Октябрьской. Он едет до Октябрьской. Там снова переход, новая линия, новая электричка, расстояние в пять станций -- и только тогда он на месте свидания.
       В одном из переходов несколько женщин продают цветы: розы, тюльпанчики, мимозы. Он покупа-ет мимозы. Жёлтенькие, весенние цветы, с кружащим голову запахом. Как раз, что надо. Небольшой недорогой букетик. Конечно, приличия ради, можно купить в подарок какую-нибудь безделушку: всё-таки канун 8-го марта. На женский праздник, международный в мировом масштабе, государственный и повальнонародный для Державы, принято что-нибудь дарить женщинам.
       "Ладно, -- успокаивает он себя, -- и так уже далеко зашёл, пора остановиться. Она и без цветов меня встретит и хорошо приветит".
       Последний отрезок пути кажется непосильнодолгим, и он, то и дело, поглядывает на часы, понимая, что за час не укладывается. "Ничего подождёт", -- думает он, не сомневаясь, что так и будет, хотя неловкость за опоздание на свидание к женщине всё же тяготит. Наконец Калужская. Он хочет быть спокойным, но не получается. Нетерпеливо вглядывается в мелькающие лица, стоящих на платформе людей. По времени она должна уже быть. Он специально сел в первый вагон, чтобы проехать от начала до конца платформы. Её не видно. Может, сменила наряд? Решила удивить его? Вполне возможно, хотя навряд ли... Зачем? Его уже давно мало что удивляет. Ей тоже нет смысла сегодня производить на него впечатление. Это в салоне ей надо быть привлекательной, а он и так знает, что она хороша. В любой одежде и даже без неё. Красивые стройные ножки, изящная фигурка, чуть смугловатые щёчки, тоненькие губки, серо-зелёно-грустные глаза. По глазам тогда он и выбрал её. Хотя и по фигурке тоже, и по росту. Но, глаза решили всё. С красивой фигуркой, в его вкусе, там были ещё две-три девчушки, с подходящим ростом пяток, но таких глаз, такого взгляда не было ни у кого. Взглянув ей в глаза с расстояния двух метров, он увидел...
      
       На условленном месте он её не видит.
       "Ничего, подожду, -- успокаивает он себя, -- Наверное, застряла в переходах метро". Но червячок сомнения уже шевелится, выползает из глубин души и медленно, просверливая сердце, ползёт к сознанию. "А может специально не торопится: хочет, что бы я хоть немного понервничал. Нет! Это на неё не похоже... И, что мне нервничать? Кто она мне? Не расстроюсь, если совсем не придёт. А чтобы не пропал вечер поеду на Коломенскую, к двум надёжным подругам, всегда готовым принять одинокого, исстрадавшегося без любви мужчину..."
       Он уже нескрываемонервно смотрит на часы. Они должны были встретиться полчаса назад. Но её нет, а он опоздал минут на двадцать. А что если она уже была здесь? Подождала с четверть часа и ушла, как раз перед его приходом? Решила, что у него поменялись планы. Левая рука его по привычке тянется к мобильному телефону. Может позвонить или послать сообщение? Указательный палец правой руки набирает привычные цифры. Но... Мощности его "Моторолы" не хватает, чтобы держать связь с внешним миром из подземелья. Остаётся ждать, прогуливаться по вестибюлю станции и всматриваться в лица девушек спешащих к эскалатору из прибывающих уже не так часто электропоездов.
       На часах 23.40.
       "Жду десять минут, и ухожу, - говорит он себе решительно, но тут же даёт отступного, -- А может подняться наверх и всё-таки позвонить? Нет, нет! Это уже не в какие рамки... Уйду в 23.50. Или на пять минут позже. Это уже не важно. Через час в метро никого не останется, поезда перестанут ходить уже минут через сорок..."
      
       Он начинает жалеть, что потратился на мимозы, что таскается с ними, как провинциальный лох. "Хорошо, хоть догадался взять с собой пакет -- есть куда убрать букет. Со стороны не сразу понятно, что там, в лёгкой сумочке".
       В 23.47 он решается в очередной раз пройтись туда и обратно, а потом уехать. Хватит ждать.
       Сделав два шага от центра в левом направлении, он вдруг останавливается и, неожиданно для самого себя, развернувшись, решительно направляется к подошедшей электричке.
       -- Привет! Давно ждёшь?
       Она появляется неожиданно. Который уже раз для него неожиданно. Как будто, специально где-то стояла и ждала - "до последнего": когда он потеряет терпение, и только заметив, что он действительно уходит, вышла из укрытия. Но ведь он хорошо видел эту небольшую группу людей идущих от правого спуска в метро, а вот, что среди них была она, не разглядел. Почему он не узнал её?
       Да это она. Галя. Галина. Галочка. Через месяц ей будет двадцать четыре. Сегодня она, как и в прошлый раз: в чёрной кожаной курточке, вязаной шапочке, джинсах. "Почему не заметил?"
       -- Привет... -- отвечает он, после небольшой паузы. -- Да, нет, жду не долго, минут десять, а может семь...
       Растерянность скрыть не удаётся, но она будто не замечает его смущения.
       -- Я была здесь полчаса назад...-- говорит она спокойно. -- Тебя не было... Подождала немного, поняла, что задерживаешься, решила домой ненадолго съездить, подготовить кое-что к встрече. Знала, что поймёшь, подождёшь и не обидишься.
       -- А что мне обижаться...
       -- Вот и я так думаю,... Ты ведь у меня хороший...
       Они поднимаются по эскалатору вверх, он пробует улыбаться.
       Он у неё...
       Вот как уже. Всё просто.
       А она у него...
       Ещё три месяца назад они не знали друг о друге, а теперь...
       А что собственно теперь?..
       * * *
       "А что теперь-то будет, Алёшенька? - спрашивает она. Он молчит. Она встаёт с постели, надевает сначала юбку, потом блузку, садится за стол у окна. Руки её быстро заплетают волосы в косу.
       -- Три месяца уже как я голову с тобой потеряла. Встречаемся тихонько... Думаешь, никто не замечает. Зажжённую свечу не спрячешь - огонёк далеко видно. И про нас тоже догадываются, только молчат пока. Года ведь не прошло, как я мужа схоронила, а как забрюхатю, что тогда? Срам, какой... С мужем не родила, а тут от работника своего принесла... Не венчанная..."
       Завязав ленточку бантиком на кончике косы, она закрывает лицо платком. Он не поймёт: плачет она или нет.
       "А какой срам? - говорит он, тоже поднявшись и застёгивая ворот рубашки, -- Никакого срама нет. Уйдём в Суетиху жить. Там у отца с матерью домик есть... Там дорогу строить будут, говорят каку-то железную, по которой паровая машина ходит. Я на стройку пойду... И повенчаемся... Нам можно: ты вдова, я не был женатый..."
       "А родня? Моя? Его? Разве они дадут? Разве можно без благословения? - она открывает лицо, в глазах слёзы, -- И зачем я тебя тогда не прогнала? Зачем поддалась? Стыд потеряла..."
       Он хочет найти хорошие слова, сказать ей, хочет ободрить, успокоить, но, глядя на её крепкую фигуру, налитую под блузкой грудь, тугую толстую косу, сползшую по плечу на грудь и колышущуюся в такт её частому дыханию, не находит что сказать. Нет, он никому не отдаст её. Она его. Она должна быть его.
       Он решил так, когда увидел её в первый раз. Увидел молодую жену богатого человека, к которому пришёл наниматься на работу и понял, что больше не может без неё. И она смотрела на него, не так, как на остальных лесорубов, живших у них во дворе, ночующих и харчевавшихся во флигеле. Однажды, встретившись наедине, они заговорили друг с другом просто, без смущения, о каких-то пустяках и почувствовали взаимную симпатию. Потом они встречались ещё несколько раз, когда он уже с бригадой жил в лесу, на деляне. Встречались вроде случайно, кивали и улыбались друг другу. Потом появились причины. Он стал вести учёт заготовленного леса и не один раз приходил в дом, отчитываться перед хозяином.
       Потом...
       Потом его хозяин и её муж погиб. Случилось это на спиле. Хозяин приехал к заготовщикам: ходил возле стеллажей готового леса, осматривал новую деляну, и, зачем-то один без приказчика, пошёл смотреть: как пилят лес и угодил под падающую сосну. Приехавший из города следователь допросил всех работников, но виновных не нашёл. Определил происшествие несчастным случаем. После похорон хозяина, бригада лесозаготовителей, получила расчёт и разошлась: кто домой, кто искать другую работу, а он остался. Остался по её просьбе - помочь ей по учёту. Жил некоторое время во флигеле, а после, по её совету, перебрался в домик на лесоучастке. Она приезжала несколько раз туда с подводами, за лесом и он помогал ей заниматься сбытом. Однажды скорее нечаянно, чем нарочно он коснулся её талии и не смог убрать руку. Она не отстранила его от себя и не отвернулась от поцелуя.
      
       Он встаёт, подходит к ней, берёт за руку, горячую, гладкую, нежную и смотрит в глаза. Даже через слёзы, он видит искристый свет её души. За эти глаза он отдаст всё на свете, только не её. Ни эти светлые глаза. Ни эту горячую согревающую его жизнь руку, ни эту косу волос, пахнущих свежим хлебом, ни жаркое её дыхание, ни вкус её поцелуя. Никого ему больше не надо. Ни отца с матерью, ни сестёр. Только её. Он, торопясь, целует ей руки, щёки, глаза... Нет ничего слаще горьковатых её слезинок.
       Он не хочет, чтобы свидание их заканчивалось, не хочет, чтобы утро переросло в день, не хочет, чтобы их встреча сменилась разлукой. Он не хочет, чтобы она уходила. Она тоже не хочет уходить. То он, то она с тревогой поглядывают на висевшие над кроватью ходики, стрелки которых не двигаются как обычно, а бегут.
       "Что будет? Что с нами будет?..." - шепчет она, отвечая ему, горячим дыханием своих губ.
       "Всё будет хорошо, всё будет, Наденька, хорошо... Всё у нас будет..." - говорит он тихо.
       * * *
       "А что здесь будет, девушка?" - спрашивает он, небольшого роста, симпатичную девчушку, с вьющимися из-под пилотки до плеч волосами, отмечая про себя, как идёт ей, военная форма: гимнастёрка, юбочка, даже кирзовые сапоги хочется назвать сапожками.
       "Военная тайна", -- отвечает она, улыбнувшись.
       Он видит её впервые. Она стоит у дороги, а за её спиной суета: девчонки в военной форме под командованием мужчин-офицеров разгружают с полуторок вещмешки, ящики, брезентовые свёртки, ставят палатки. Она смотрит на него, опирающего на самодельную трость - обыкновенную берёзовую палку, с перевязанной правой, без сапога, ногой, простоволосого, но побритого и с медалью "За отвагу" на гимнастерке. Их взгляды встречаются, пересекаются, и время останавливается. Ничего нет в мире сейчас, ничего не было до этой встречи, ничего не будет потом. Есть только два мгновения, два человека, два взгляда. Две души истомившиеся в долгом поиске друг друга по Вселенной, наконец, встретившиеся и замеревшие от ожидаемой, но нечаянной встречи.
       Он смотрит ей в глаза с расстояния в полтора шага: искристые, живые, весёлые. Вглядывается в них с наслаждением, проваливается в их глубину и видит там, глубоко, Великую, и не понятно почему, знакомую ему, Вечную печаль. Его сердце бьётся: быстрее, быстрее, быстрее... Лицо покрывается красными пятнами, дыхание прерывается.
       Она...
       Она.
       Она!
       Кричит душа его, стучится настойчиво в сердце: сильнее, сильнее, сильнее... Рвётся из тесной грудной клетки...
       " ОНА! ОНА-А-А!!!"
       Он смущённо, перекладывает трость в левую руку, а рукавом правой потирает медаль.
       "А мы с вами раньше не встречались?" - произносит он, глотая слюну, банальнейшие слова.
       Она продолжает смотреть в его глаза, глаза ещё минуту назад незнакомого человека, светло-зеленые, с тёмными точечками запекшейся крови на зрачке, и видит давно знакомый свет. Он невидимый для других лучится в его взгляде и в нём тонет яркий солнечный день, дорога, поляна, деревья, люди, нежный, тёплый свет, освещающий и освящающий их. Время останавливается, и она понимает: ради этой встречи.
       Она хочет глотнуть воздуха, но не может, боится спугнуть остановленное мгновение.
       "Не думаю... -- тихо произносит она, после длившейся тысячу лет паузы, и время, отдохнув, снова начинает свой ход, постепенно увеличивая разбег, сжимая тысячелетие до прожитого мига, -- Я из Рязанской области..."
       "А я сибиряк... Правда, мои предки из-под Калуги вышли: дед Транссибирскую магистраль строил и семью в Сибирь привёз, -- справившись с волнением, говорит он, -- Жаль, что не встречались... Вы так на одну девушку похожи.."
       "Невесту вашу?" - спрашивает она, сама, удивляясь своей смелости и заданному вопросу.
       "Да нет. Невесты у меня пока никакой нет, -- говорит он, смутившись, словно извиняясь, -- Девушка одна мне часто во сне снится... Вы на неё похожи".
       "Может это я и есть? Та девушка, что вам снилась!" - она смеётся, громко, легко, естественно и снова удивляется самой себе, что ведёт себя так с незнакомым вроде бы ей человеком. Но ей так приятно быть с ним. Ей хочется быть с ним. И даже не важно как его зовут. "Наверное, Сергей", -- думает она.
       "Меня зовут Сергей,-- говорит он, -- А вас?" Ему хочется, чтобы её звали Лена. Так, как его младшую сестру.
       "Лена", -- говорит она.
       Он готов, к тому, что она назовёт это имя, но всё равно вздрагивает, когда она произносит ожидаемое им слово. "Лена. Лена...", -- повторяет он про себя. Ему хочется, чтобы время снова остановило свой ход. Чтобы замерла минута их знакомства и растянулась до размеров Вечности. Чтобы исчезло всё, кроме неё. И война, и суета, и люди... Нет, люди могут остаться. Они им не мешают. Ему хочется, чтобы она стояла вот так перед ним долго-долго, всегда, а он говорил бы и говорил... Не важно что. Слова не важны. Важно то, что они встретились. И время, внимая его мольбе, вновь замедляет ход. На этот раз лишь слегка, остановившись. Только на столетие замирают на лету птицы, оставаясь висеть в небе, ветер стихает, спрятавшись в листве деревьев, травы, вытянувшись в полный рост, стоят не шелохнувшись, замолкает мотор у машины-полуторки, появившейся из-за поворота, обрываются голоса людей, и люди останавливают движения на целых сто лет... Но он не замечает промчавшегося подаренного им столетия, и невидимое и всесильное время, встрепенув планету, снова входит в привычное русло.
       Она вздрагивает, когда он произносит своё имя, тревога и сомнение, что его зовут как-то по-другому, уходят и тёплая волна накрывает сердце, вызывая добрую улыбку. Скрыв тревогу улыбкой, она в ответ называет своё имя. Ей хочется, чтобы он вот так смотрел на неё, бесконечно долго, здесь на этой зелёной солнечной полянке, у лесной дороги, а эта минута их знакомства всё длилась, длилась и длилась. Ей мало столетия и тысячелетия. Она не хочет с ним расставаться, не хочет уходить. "Зачем уходить? - спрашивает она себя, -- Куда?" И сама же отвечает: "На войну, разгружать машину, ставить палатку, ухаживать за ранеными. Война идёт". Она чувствует, что ещё минута -- и они расстанутся, что сейчас её окликнут, позовут, и она уйдёт, а он не сможет её удержать.
       "Я не должен расставаться с Леной, -- думает он, -- Не должен и не расстанусь. Пусть война, пусть. Она ведь кончится... Мы должны быть вместе. Везде. Всегда... Только бы она не уходила!"
       "Лена! - кричат ей девчонки, из кузова только что подъехавшей автомашины, -- Иди ящики разгружать. Ну, нельзя человека оставить ни на минуту. Оставили её вещи охранять, а она себе на посту жениха нашла". Дружный девичий хохот возвращает их из Вечности в реальность проходящей жизни.
       "Мне надо идти, мы тут летний госпиталь размещаем. Раненых много с передовой поступает", - говорит она.
       "Мы ещё увидимся, -- кивает он, понимая, что ей действительно надо идти, -- А наш госпиталь вот, рядом. Я буду приходить..."
       "До встречи", -- говорит она, и, повернувшись, идёт к машине.
       "Я с нетерпением буду ждать встречи...", -- думает он.
       * * *
       -- А я с нетерпением ждал нашей встречи, -- говорит он, когда они выходят из метро и направляются к остановке маршрутного такси.
       Она молчит. При неярком свете фонарей, ему не видно её реакции, но он уверен, что произнесённые им слова ей по душе, хотя могла бы что-то и сказать...
       -- А ты скучала? Или на работе не до того? - спрашивает он, понимая, что нервозность скрыть не удаётся.
       -- Ты можешь мне не верить, но я скучала, -- говорит она не останавливаясь. -- Более того, несколько раз открывала твою книгу, перечитывала понравившиеся места. Вчера так увлеклась в метро, что не заметила: как у меня кошелёк вытащили.
       -- Да-а...Действительно, увлеклась... Придётся с гонорара возместить убыток, -- реагирует на её слова он, томясь в догадке: шутит она или говорит правду?
       В маршрутке полно народу, но два места для них есть.
       -- Сойдём возле супермаркета, -- говорит она, -- Надо что-нибудь взять перекусить. Ночь длинная... А у тебя в пакете и сумке, как я понимаю, не еда.
       -- Вино и мимозы, -- его голос звучит неуверенно, -- Хотел тебе там, в метро ещё цветочки вручить, но потом подумал...
       -- Правильно подумал: дома подаришь, -- обрывает она его, -- У меня тут на каждом углу полно знакомых, могут это истолковать не так как надо.
       Они выходят, не доезжая одной остановки до её дома. Она заходит в супермаркет, оставляя его на крыльце. Возвращается минут через пятнадцать.
       -- Взяла колбасы и белого хлеба. Будем пить вино, закусывать бутербродами и смотреть на мимозы.
       Похоже, ей нравится оставлять его в самых различных местах, а самой уходить ненадолго, по каким-то срочным делам. За их короткое знакомство, она несколько раз делала так. В первый раз, это случилась, когда они пришли к ней на квартиру, второй у подруги, третий возле Третьяковки...
       Они переходят улицу у светофора и направляются к кирпичной пятиэтажке под номером двадцать два. Первый подъезд её. Он замедляет шаг и отстаёт. Она решительно подходит к двери, набирает код на цифровом щитке, открывает дверь и заходит. Он ждёт десять минут, успевая за это время прогуляться за угол дома и обратно. Смотрит на часы, затем по сторонам и, убедившись, что во дворе никого, идёт в подъезд. Дверь её квартиры на третьем этаже приоткрыта.
       -- Ну, здравствуйте, этому дому, -- говорит он тихо, переступив порог.
       * * *
       "Здравствуйте, этому дому", -- говорит она, переступая порог его родительского крова, небольшой избушки, с низким потолком.
       "Здравствуйте", -- отвечает отец, плотный, среднего роста с сединой в бороде пятидесятилетний мужик, приподнимаясь из-за стола и теребя пуговицу косоворотки.
       "Здравствуйте, -- тихо вторит ему мать, ещё не утратившая красоты женщина, в светлой кофте и повязанном цветастом платке, -- Проходите".
       "А сёстры где?" - спрашивает он.
       "На заимке, у тётки Валентины. Сенокос сейчас в разгаре", -- говорит отец, снова садясь за стол. Мать присаживается рядом.
       Он подаёт ей руку, ведёт к столу. Они садятся напротив родителей.
       "Вот, невестку вам привёл, -- говорит он, глядя на отца и мать, -- Надеждой зовут".
       "Знаем, сынок. Слух впереди тебя идёт, -- говорит отец спокойно, -- Знаем, что увёл ты вдову из дому, где работником у её мужа был. Без благословенья и разрешения её родителей. Теперь братья её ищут тебя, -- отец кивает в сторону Надежды, -- объявили вором. Говорят, что силой её взял, силком увёл. Грозятся тебя в тюрьму посадить. К нам позавчера урядник приходил, спрашивал, когда ты объявишься. А как придёшь так, чтобы к нему ехал, не то тебя под арест возьмут и силком увезут, с охраной, в каталажку".
       Она вздрагивает, он снова берёт её за руку.
       "Наговор это! Как силком, когда вместе мы собрались и ушли? Что им надо? Что им за дело до неё? Она сама теперь знает, как ей жить! Вдова уже - не девка. Самостоятельная!" -- возмущается он, крепче сжимая ей руку.
       "Ой, Алёша! Говорила же я не надо нам торопиться!" - вырывается у неё.
       "Как не торопиться! Ждать когда брюхо расти будет?" - говорит он, оправдывая их побег из села.
       "Господи! Грех, какой! Грех!" - мать поднимается из-за стола, прижав ладони к груди.
       "Успокойтесь, хоть вы, мама! - говорит он и тоже встаёт, -- Мы в городе были, с попом разговаривали. На следующей неделе повенчаемся. Всё будет по закону. И благословения попросим и у вас, и к её родным поедем".
       "А что сразу-то не пошли к её родителям?" -- спрашивает отец. Он один невозмутимо сидит, сложив руки на стол.
       "Хотели, чтобы они смирились сначала..."
       "Как бы хуже не было, - говорит отец, поднимаясь, -- Ладно, мать, хватит причитать. Подавай на стол. Что уж теперь? Что будет, то будет... Теперь не наша воля..."
       * * *
       "Что будет, Серёжа, то и будет. Будет как судьбе угодно. Пока война идёт, не наша воля", -- говорит она, прижавшись к нему, легонько теребя его за чуб.
       Они стоят у окна, в палате госпиталя: бывшем коридоре, где рядами несколько кроватей с тяжелоранеными. Она в белом халате, он в гимнастёрке
       "Я думаю, что судьбе угодно, чтобы мы были вместе. Ведь не зря же встретились..." - говорит он.
       "Нас собираются отправить дальше в тыл. И вас, я слышала, тоже. Говорят, что немцы готовят прорыв. У нас объявили повышенную боеготовность. В любую минуту могут дать приказ. Вот я, тут написала адрес моих родителей. На всякий случай, если разлучимся. Напиши, они сообщат, где я, -- она подаёт ему сложенный в четверо тетрадный листок, -- И ты напиши мне свой адрес".
       Он расстёгивает карман гимнастёрки и достаёт конверт.
       "Вот, это письмо от матери, я письмо возьму, а на конверте адрес".
       Она торопливо прячет конверт в карман своей гимнастёрки.
       "Ты торопишься?" - спрашивает он.
       "Нет, не очень, У нас пока ещё есть время..."
       * * *
       -- У нас есть время: уйма времени! Целая ночь! - восклицает она, -- Ты пока выпей чаю, прими ванную, а я к соседке забегу на минутку.
       -- Ну, это уже не серьёзно, Галя, -- говорит он, чуть раздражённо, -- Снова какие-то уходы-приходы. Каждый раз. Давай сегодня без этого.
       -- Не получится, Андрюшенька, милый. Мне надо. Не скучай... Чайник где, знаешь, ванная тоже.
       Он, сняв в прихожей куртку и фуражку, покорно идёт на кухню. Слышно, как за ней закрывается дверь, защелкивается замок. Знакомый стол, стулья, чайник, электропечь. Вот и фотоальбом. Раз уже пять-семь им перелистанный и пересмотренный. Там она на фото, начиная с полуторагодовалого возраста, детских яслей и заканчивая недавно сделанной фотографией. Эффектная причёска, голливудская улыбка, неприкрытая грудь. На многих фото стоит дата и указан возраст. "Галя первоклассница. 7 лет", "Галя в пятом классе. 11 лет", "Галя перешла в десятый класс. 16 лет". Он смотрит на даты и думает, что по сравнению с датами его школьных лет, её были, чуть ли не вчера. Она родилась через год после того, как он отслужил в армии. Её отец всего на два года старше его. "А мать, наверное, младше" - думает он, глядя на фото крашенной моложавой блондинки.
       Вот также три месяца назад Галина впервые привела его сюда и оставила одного.
      
       ...Декабрьская хандра повела его от литературного института на Тверскую, а оттуда к Триумфальной площади. Второй год учёбы на Высших литературных курсах подходил к середине, до наступления Нового выпускного года оставалось десять дней. Припорошенный снегом поэт Маяковский стоял на постаменте. Стоял также как и сорок лет назад, когда у памятника собирались и читали свои стихи молодые полные амбиций люди, и сотни их поклонников восторженно приветствовали каждое сказанное ими слово, а с крыш окружающих высотных домов плакатные надписи беззвучно, но зримо славили народ и партию. Четыре десятка лет спустя поэта окружали те же высотки, но теперь их крыши латинскими буквами призывали покупать товары зарубежных фирм.
       Сорокапятилетний слушатель литературных курсов с писательским билетом в кармане, написавший уже не мало, но известный пока небольшому кругу читателей, и имеющий с десяток поклонников своего таланта, шёл и думал о том, что его земляк Валентин Распутин, в его годы, уже миновал пик литературной славы, но зато другой писатель-сибиряк Виктор Астафьев, до зенита в его возрасте ещё не доходил. Кружил лёгкий мелкий снежок, куда-то спешили люди, торопились машины, а он стоял у памятника и думал о судьбе поэтов двадцатых годов, увы, уже оставшегося в прошлом двадцатого века, думал о громких стихах шестидесятников и тихой лирике Николая Рубцова, чью книгу стихов "Подорожники" он юношей купил в газетном киоске родного сибирского городка в середине семидесятых. Купил, прочёл и сделал открытие: после Есенина на Руси тоже были хорошие поэты. Потом ему вспомнились Достоевский и Бунин, затем Маркес и статья Астафьева в одной красноярской газете: "Маркес, не умирай!". Больной Маркес пока не умер, а вот Виктор Петрович три года как почил. Он вспомнил холодный день декабря в начале нового тысячелетия, сплошной туман над незамерзающим в сорокаградусный мороз Енисеем и большую очередь людей, тянувшуюся от городской администрации вниз по каменной лестнице к краеведческому музею, где стоял гроб русского писателя-патриарха. Ему повезло: долго мёрзнуть не пришлось, он спустился вниз по лестнице, пристроился к группе репортеров и быстро оказался в здании музея. Народ шёл медленно, как в мавзолее, входя в одну дверь и выходя в другую. В колонне он прошёл на приличном расстоянии от гроба, но лицо человека ему хорошо знакомого было видно отчётливо. Он видел вблизи его не единожды, но не был лично знаком. Он знал многих начинающих литераторов, которые отправляли свои рукописи Астафьеву по почте или, набравшись смелости, отдавали в руки при мимолётной встрече. И Виктор Петрович добросовестно читал каждую из них и многим отвечал письменно, некоторых даже приглашал к себе на чай в деревенский дом или городскую квартиру. Он не решился беспокоить классика, не смотря на то, что некоторые известные люди, ценившие его литературные опыты, советовали непременно показать Петровичу рассказы. Может, он зря пренебрёг их советом? Проститься с Астафьевым приехал тогда и губернатор края Александр Лебедь. С генералом он общался несколько раз, вёл спортивную страницу и публиковал рассказы в его газете "Честь и Родина", несколько раз мог обратиться к нему с просьбами личного характера, как это делали некоторые другие журналисты, но не обратился. Прошло совсем немного времени после похорон Виктора Петровича, и солнечным весенним деньком город на Енисее прощался уже с Александром Ивановичем. В упавшем губернаторском вертолёте тогда погибли шесть человек, и снова по городу на несколько сот метров тянулась траурная очередь, теперь уже к Большому концертному залу краевой филармонии ...
      
       Он стоял у памятника ушедшего молодым поэта и думал о Судьбе и Вечности. Над Москвой уже смеркалось, снежок осторожно, но плотно ложился на площадь, улицы, дома, на одежду. Он вздохнул глубоко и, как это часто делал, тяжело выдохнул, морозный воздух тут же превратился в лёгкую дымку и закружил клубком у лица.
       -- Вы помните какие-нибудь его стихи? - неожиданно спросила стоявшая рядом молодая дама, и взлетевшие в небеса его мысли вернулись на землю.
       Он не сразу понял, что вопрос задан ему. Девушка была в спортивной куртке, джинсах, вязанной белой шапочке. Кудряшки тёмных длинных волос её касались плеч, а мелкие снежинки на них были похожи на жемчуг. Она не смотрела на него: лицо её было обращено к памятнику, но вопрос к нему.
       -- "Светить! И не каких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!" - Произнёс, он негромко, но с пафосом пришедшие в его голову слова поэта, думая о том, что не обратил внимания: стояла ли эта дамочка у памятника до него или подошла позже.
       Девушка повернулась к нему.
       -- "Крошка сын к отцу пришёл.
       И спросила кроха:
       "Что такое "хорошо" и что такое "плохо"? -- процитировала она строки из другого стихотворения Владимира Владимировича, -- Я почему-то только это со школы запомнила. А ещё видела на одном медицинском плакате: "Фрукты и овощи перед едой -- мойте горячей водой!". Под этим тоже подпись "В. Маяковский" была.
       Девушка засмеялась, потом спросила:
       -- А вы, наверное, поэт?
       -- Не знаю, к сожалению ли, к счастью ли, но я уже давненько слова в рифму не складываю, -- сказал он честно, тут же пожалел, подумав, что может показаться не интересным незнакомке и быстро добавил: -- Занят другим, не прибыльным сегодня делом: пишу бытовую прозу.
       С минуту они молчали, разглядывая друг друга. Он силился понять: имеет ли эта дамочка отношение к литературе, и почему она заговорила с ним.
       Незнакомка тут же дала ответ:
       -- Я тоже в восьмом классе стихи сочиняла, в тетрадку записывала, а потом поняла: ерунда получается, бросила. А сегодня иду по Тверской от Белорусского вокзала, тоскливо на душе, вдруг, вас увидела и почему-то подумала: вот поэт стоит...
       -- Ну, не совсем поэт... -- смутился он.
       -- А что такое бытовая проза? - спросила она, заметив, видимо его смущение.
       -- Бытовуха... Чаще это про жизнь человека обыкновенного. Не олигарха, не сыщика, не героя-любовника. Погони, стрельба, и убийства там редко случаются...-- начал объяснять он, чувствуя возрастающую к ней симпатию.
       -- А я Шукшина люблю читать. Рассказы у него прикольные. И в кино он хорошо играл, -- сказала девушка.
       Они снова помолчали. Он прикидывал: стоит ли её пригласить в какое-нибудь недорогое кафе или попрощаться, сославшись на занятость.
       Но девушка, не дав ему времени на долгое обдумывание, неожиданно предложила:
       -- А давайте прогуляемся немного по Большой Садовой.
       -- Давайте, -- согласился он.
       Они шли неспешно по правой стороне улицы, говорили о чём-то незначительном, он отвечал рассеянно, больше спрашивая себя: надо ли продолжать общение. За длительные расставания с ожидающей его в Сибири супругой у него было несколько предпосылок завести любовные романы, но он не делал этого. В былые годы легко влюбчивый, он избегал теперь близких длительных знакомств, тем более с дамами из числа поэтесс, критикесс и пишущих прозу, по опыту зная, что они, как правило, хозяйки никудышные, а как бабы просто вздорные, способные уморить до смерти любого мужика. Довольно насмотревшись в жизни, он теперь полагал, что женщина, преданней и лучше, чем его проверенная временем жёнка, привыкшая ко всем его выходкам, ему вряд ли встретится. Да и откровенно говоря, уже не хотел, чтобы встретилась, поэтому ограничивался кратким общением с дамами, не претендующими на вечную любовь и больше ценящими в мужчинах способность произвести сиюминутную оплату за развитие интереса к ним. Интерес к дамам не мучающих себя вопросами нравственности у него был ещё и по творческой линии. Года два назад он закончил написание цикла историй из жизни людей прочно связанных с употреблением крепких спиртосодержащих напитков. Несколько лет до этого, изучая вопрос: "Пить или не пить?", он так глубоко влез в тему, что не единожды терял ориентиры: не редко начиная питие с первым встречным и, бывало, обнаруживал сам себя среди ночи то в кочегарках, то в сторожках на стройке, то на совхозных мехтоках, то в квартирах малознакомых ему людей. В конце концов, практическое раскрытие алкогольной темы закончилось для него серьёзным подрывом здоровья и борьбой за продолжение жизни в реанимационном блоке краевого наркологического диспансера. Написав книжку про пьяниц и пьянство, он взялся за изучение более тонкого, по его мнению, вопроса: близкого отношения мужчины и женщины посредством денежных знаков. И если характер пьянства он исследовал в большей степени по глубинкам, то проникновение в новую тему, получило неожиданное продолжение на столичном уровне. В Москве недостатка в интересующих его дамочках не было. И если бы в его карманах постоянно находилась подходящая сумма денег, то душевные разговоры в сочетании с практическими занятиями могли происходить каждый день и даже по несколько раз на дню в любом районе столицы. Но нужная сумма у слушателя высших литературных курсов водились не часто, а потому исповеди девушек по вызову или работающих в специальных салонах он слушал время от времени. Почти ежедневно гуляя по улицам стольного города, он сделал неожиданное открытие.
       Как в былые времена, изучая тему пьянства, иногда сам того не желая, он почему-то часто оказывался в местах бойкой продажи пива, вина и водки и быстро попадал в поле зрения любителей выпить, так и теперь, по какому-то, только ведомому им определению, дамы ищущие заработка и удовольствия, всё чаще угадывали в нём интересного для них мужчину. Да и он за полтора года прожитые в столице почти безошибочно научился определять склонных на любовь за деньги дамочек возрастом от семнадцати до тридцати, в какие бы они одежды не одевались и как высокомерно, на первый взгляд, себя не вели. И, теперь прогуливаясь по Большой Садовой, он подумал, что может быть...
       Догадка стала разгадкой через несколько шагов. Не прошло и половины часа с начала общения с незнакомой дамой, как она, не спросив его имени и не называя своего, на подходе к Садово-Кудринской, спросила:
       -- А вы не хотели бы пообщаться с молодой приятной девушкой в более близких условиях?
       Он не удивился -- не ошибся и в этот раз, и, не замедляя шага, задал встречный вопрос:
       -- Какая сумма нужна для этого?
       -- Пустяки,-- негромко засмеялась она, -- Символическая. Специально для вас -- тысяча двести.
       Он вздохнул, и по привычке сделав глубокий выдох, сквозь вьющийся у лица морозный воздух, произнёс:
       -- Я согласен. Куда пойдём?
       -- Тут не далеко салон, -- дамочка показала за угол, -- Вы постойте возле магазина спорттоваров, минут через десять к вам подойдут.
       -- Хорошо, -- он остановился под вывеской магазина, -- Тут?
       -- Да, -- сказала она, -- Как ваше имя?
       -- Андрей.
       -- Хорошо, Андрей. Подождите недолго.
       Дамочка, махнув ручкой в перчаточке, нырнула за угол, а он остался ждать кого-то того, кто приведёт его в салон, как было обещано, к молодой и интересной, и он оставит там тысяча двести рублей. Конечно, же, он, взрослый мужчина не мог не думать о том: надо ли ему это? Что такого необычного и непривычного для него он сможет увидеть в салоне? Какие новые ощущения сможет пережить там с дамочкой, которая думает о нём лишь как об источнике заработка и ждёт -- не дождётся, когда выйдет определённое время? Поверхностные поцелуйчики, отточено-стандартные движения, разыгрывающей чувства красавицы на час ставшей твоей, могут взволновать разве, что юнца или доставить короткую радость уже давно поте-рявшему силы старикашке. Близкое общение за деньги в течение определенного времени, что спринтерский забег за собственный счёт зрелого спортсмена-любителя в компании чемпионов. Чувствуешь себя в роли статиста - победа тебе не светит, а затрат физических, моральных, материальных не мало. Он заранее простился с названной суммой, прикидывая: в какой области жизнедеятельности нужно будет опять ограничить себя на ближайшее время. Ничего хорошего это не сулило. В пору было плюнуть и уйти. Но он не уходил. "Раз судьба привела сегодня сюда и поставила у крыльца магазина спорттоваров, кого-то ждать и что-то ожидать, то это неизбежно", -- полагал он.
       А сумерки уже сгустились над зимней столицей. По Садовому кольцу мчались автомобили с за-жжёнными фарами, на другой стороне улицы за садом "Аквариум" светились огни над театром сатиры и концертным залом филармонии, а снежок продолжал кружить в свете электрических фонарей и падал и па-дал под ноги.
       Как и сказала дамочка за ним пришли через десять минут. Высокий парень в спортивной куртке, без головного убора, вышел из того же переулка, куда свернула дамочка.
       -- Вы Андрей? - спросил парень и в ответ на его кивок, предложил: -- Пошли?
       Они свернули в переулок, перешли на другую сторону, вошли под арку, оказавшись во дворе высотного дома, подошли к первому подъезду. Парень набрал код, открыл дверь. Высоко подниматься по старой лестнице в обшарпанном подъезде не пришлось. Они остановились на втором этаже, парень ключом открыл дверь квартиры. Симпатичная высокая женщина, лет примерно тридцати, с улыбкой во всё лицо, в мини-юбке встречала у порога. Широкая прихожая, мягкая тёмно-синяя дорожка под ногами, яркий свет над головой. Всё, как и в других подобных заведениях. Из комнаты на кухню пробежали две девчушки в купальниках, улыбнувшись зашедшему на их огонёк новому клиенту.
       -- Проходите, проходите! У нас можно чувствовать себя, как дома, -- высокая мадам пригласила его в небольшую, уютную комнату.
       Широкая кровать, объёмные подушки, яркое цветное покрывало. В углу у кресла торшер с мягким, приглушенным светом лампочек. На тумбочке музыкальный центр с бегущими по дисплею зелёными квадратными и прямоугольными огоньками. Комнату наполняют негромкие музыкальные переливы, льющиеся из небольших колонок.
       -- Раздевайтесь, присаживайтесь, -- предлагает мадам. Сейчас придут девочки. Выбор за вами. У нас самые лучшие в городе девушки. Вам какие больше нравятся: полненькие, стройненькие, блондинки, брюнетки?
       -- Мне ласковые, нравятся, -- говорит он, устраивая верхнюю одежду на вешалку у дверей.
       -- Вы пришли по адресу, -- мадам прибавляет блеска в глазах, -- У нас все, до единой, ласковые. Других просто нет.
       Мадам ещё раз улыбнувшись, удаляется, а он, приводит причёску в порядок и присаживается в кресло.
       Девушек восемь. Они несмело заходят в комнату, выстраиваются вдоль стены. Одна крашеная блондинка, другая каштанка, третья с фиолетовым волосом. Остальные вроде бы более естественны. Одни в купальниках, другие в коротких халатиках. Весь товар на показ: у всех грудь наполовину открыта, ножки ровные, фигурки аппетитны.
       Его знакомой среди них нет. Он уже понял: у неё другие обязанности. Ходит по Тверской и Садовому и ловит на крючок, таких, как он - не понятно, что потерявших и что ищущих, готовых клюнуть на новую приманку, и затягивает в салон. Вот и он попался.
       "Ну что теперь, раз попался?" -- смиряется он и уже с вожделением глядит на предлагаемый ему, за его деньги, товар. Теперь надо не продешевить. Выбрать -- не ошибиться, чтобы потом меньше разочаровываться.
       Девчонки стоят и смотрят на него. От его выбора зависит, кто из них станет сейчас немного богаче, поэтому все улыбаются. А он смотрит вначале на длинную шатенку, думая, что если разложить её на этой кровати, то вся она не войдёт: ноги наверняка будут торчать ещё сантиметров на десять и получить удовлетворение, неспешно проглаживая дылду ладонью от щиколоток до пупка, будет не просто. Потом переводит взгляд на пышненькую каштаночку с круглыми бёдрами, по опыту зная, что мягкие толстушки добры по натуре и, если их немного приласкать, то они становятся такими женственными, сердечными, любвеобильными... Хоть женись. Пышечка улыбается добродушнее других, и он уже собирается показать на неё и даже поднимает руку... Но тут замечает ЕЁ. Вернее, её глаза. Серо-зелёно-грустные. Она стоит среди таких же: похожих на неё ростом и фигуркой двух симпатичных девушек, ничем, на первый взгляд, не отличаясь от них -- стройненькая в чёрных шёлковых чулочках, в наброшенном на плечи лёгком халатике, с распущенным волосом: чуть ниже плеч и тоже, улыбаясь, ждёт его решения. Он ловит её взгляд, нет, скорее, она притягивает его, и душа его, вырвавшись из-под сердца, уже летит в открытое пространство её глаз и растворяется в серо-зелёно-прозрачной грусти.
       -- Вас как звать?... -- не говорит, шепчет он, глядя ей в глаза, не замечая как остальные семь девушек, молча идут к выходу, оставляя их вдвоём.
       -- Галя...
      
       Потом они делают то, что обычно делают в таких салонах. Он обнимает её, она прижимается к нему. Они сидят и лежат, разговаривают полушёпотом о вещах обыденных. А время идёт, и он и с каждой уходящей минутой чувствует и понимает, что физическое удовлетворение не причина прихода его сюда, что его выбор Гали не случаен, что вот это время, этот час их свидания, давно предрешён, он пришёл сюда, потому, что не мог не прийти и не уйдёт отсюда просто так. Но, самое интересное то, что эта обыкновенная, в общем, девушка, чистосердечно рассказывающая о себе и своих поклонниках - посетителях заведения, ему почему-то близка и знакома и она сама понимает и чувствует это.
       -- Нам надо встретиться ещё раз, -- говорит он, когда час свидания истекает.
       -- Непременно, -- соглашается она, -- Можно у меня дома...
       Она записывает на листочке блокнота номер своего телефона и протягивает ему:
       -- Соскучишься, позвони, договоримся.
       Он кивает и уходит, поцеловав её в губы, что не принято в салонах любви, и она не уклоняется от поцелуя.
      
       Он долго не может заснуть, его переполняют нахлынувшие вдруг волнения, а когда удаётся задремать, видит её: то в длинном платье начала прошлого века, то в военной форме второй мировой войны. Утром он звонит ей, и едва объяснив, причину звонка, слышит:
       -- А вы мне во сне приснились...
       От этих простых слов, он едва не теряет сознание и торопливо, сбивчиво прощается.
       А через пять дней он звонит ей снова, и они договариваются о встрече. Она назначает ему свидание в метро на Калужской, встречает и приводит к себе домой. Он впервые попадает в её квартиру, и едва они заходят за порог, она вдруг вспоминает, что забыла купить продуктов, оставляет его одного на кухне, с фотоальбомом. Он спокоен, хотя на дальнем плане сознания, крутится мысль о том что, возможно, он оказался в ловушке и сейчас может произойти всё что угодно: войдут милиционеры и спросят: что он тут делает, и как попал в квартиру? Ворвётся настоящий или мнимый муж и предъявит свой счёт...
       В общем, есть варианты, и есть риск. Без риска он не может, риск допускает, но предчувствие подсказывает: всё будет как нужно. Он несколько раз перелистывает альбом, смотрит в окно. Наконец щелкает замок и входит она:
       -- Правда, я не долго?
       -- Не долго...
       -- Ну и вот, хорошо, а я колбасы взяла, масла. Бутерброды делать будем.
      
       Он любуется её ладной фигуркой лёжа на диване: стройной талией, волосами, спадающими на небольшую, но красивую обнажённую грудь. Она раздевается перед ним, без стеснения и уходит в ванную. Пока шуршит вода и играет негромко магнитола, мысли его летают в облаках, и он весь в предчувствии того, что сейчас, ещё немного, и произойдёт событие, меняющее его дальнейшую жизнь. Может быть самое главное. Она приносит горячего чаю и ложится рядом: влажная, упругая, живая... Он касается губами её левой руки, правой она гладит его по волосам.
       -- А ты мне приснился солдатом. Будто идёт война, а ты раненный в госпитали... Ходишь с палочкой, хромаешь...
       Он замирает.
       -- Что с тобой? - спрашивает она.
       -- А в том сне, ты была медсестрой?
       -- Да! - удивляется она.
       -- А мы с тобой там встретились?
       -- Встретились. Где-то в лесу, у дороги, на какой-то яркой солнечной полянке...
       Он вскакивает и говорит возбуждённо:
       -- Я почему-то так и подумал!
       * * *
       -- Я почему-то так и подумал, -- говорит он, -- Подумал сегодня утром, что ты придёшь, что дадут нам свидеться.
       -- Но ведь не правильный суд, не правильный, Алёшенька, -- плачет она, -- Свидетели эти дали ложные показания. Не было ведь тебя тогда на свале, и не мог ты быть зачинщиком убийства. Не было никакого убийства, а несчастный случай это был...
       В маленькой комнате свидания, при каталажке, в полицейском участке уездного городка, они сидят напротив друг друга разделённые широким столом. Кроме них в комнате ещё надзирающий за ними полицейский. Он стоит у двери, покашливает в кулак и делает вид, что не слушает: о чём говорят осужденный и дамочка на сносях.
       -- Я буду писать, я подам прошение в губернский суд, на имя губернатора, в Петербург...-- причитает она.
       -- Ничего нам не поможет уже, Наденька, -- говорит он, обречённо, -- Всё они решили, всё они рассчитали. Мы с тобой были по-ихнему полюбовники и твоего Василия сговорились убить. Хорошо, хоть тебя оставили в покое...
       -- Всё это братья мои! Всё они! -- она продолжает всхлипывать, прикладывая носовой платочек к глазам, -- Зачем они всё это делают? Захотели разлучить нас и разлучили. И свидетелей ложных нашли и судье посулили, видать...
       -- Свидание заканчивается. Больше не положено. Прощайтесь, -- говорит надзиратель. В дверях появляется конвоир.
       -- Я буду ждать тебя, Алёшенька! Буду ждать! И ты помни... Помни, что у нас ребёнок. Мы будем ждать! - она встаёт и наклоняется к нему через стол.
       -- Нельзя, барышня! Нельзя близко к осужденному, -- говорит подошедший к ней надзирающий, -- Вы ему не супруга законная. Нельзя!
       -- Береги себя и ребёнка, -- говорит он не громко, поднимаясь.
       -- Я жена тебе, жена! Запомни и верь! - кричит она.
       -- Пойдёмте, барышня, пойдёмте, -- тянет её за рукав пальто надзиратель, -- Свидание короткое, потому и закончено уже.
       Его подталкивает конвойный.
       -- Береги себя! - на этот раз он кричит ей в след, и она оборачивается в дверях и смотрит на него: ещё близкая, но уже безвозвратно далёкая. Он предчувствует безвозвратность, предчувствует, что видит её в последний раз. И смотрит, смотрит, смотрит...
       -- Береги себя...-- срывается уже шёпотом с его губ.
       * * *
       -- Береги себя! Береги, Леночка! - кричит он, уже забравшись в кузов отходящей полуторки, -- Мы ещё встретимся с тобой. Обязательно встретимся!
       -- До свидания, Серёжа! Я буду ждать тебя!
       -- Лена-а-а-а...
       Полуторка набирает ход, она бежит за машиной, потом останавливается, делает ещё несколько шагов и машет, машет, машет...
       Его уже не видно. Он где-то там, среди десятка раненых сидит в кузове грузовика. Ещё мгновение-другое и он скроется из виду, исчезнет из её жизни, растворится среди других и будет далеко-далеко. Ещё мгновение и...
       И может она больше не увидит его никогда? Может... Нет не может! Иначе, она уверена: время бы снова остановилось. Но оно шло, шло, ей казалось: быстрее, чем прежде -- бежало, подгоняя людей и принуждая их быстро думать, торопливее делать свои дела.
       Вслед за первой машиной, мимо неё проходит вторая, потом третья, четвёртая. Госпиталь один и второй срочно эвакуируют, подходят всё новые и новые машины - грузят и увозят оборудование, медикаменты, медицинский персонал. А фронт уже рядом: слышно как рвутся снаряды. Ближе, ближе, ближе...
       "По машинам!" -- это кричат уже медперсоналу. Это кричат ей.
       "Неужели мы больше не увидимся?"
       ***
       -- Неужели они больше не увиделись? - спрашивает она, прижимая к нему своё молодое желанное тело.
       -- Увиделись, в начале будущего века, -- говорит он, поглаживая её ещё не высохшие волосы.
       -- Ты говоришь о нас. А те?
       -- А те? Я думаю, что тот невольник выжил и в тюрьме и на каторге. После революции, в гражданскую воевал за красных. Вернулся в родное село, но не нашёл ни её, ни ребёнка... Нет, он её не нашёл, хотя искал... Как думаешь: почему не нашёл?
       -- Потому, что её уже не было. Она тяжело переносила разлуку. За зиму много болела, исхудала, постарела, ребёнка не вынесла, а весной она сорвалась в реку...
       -- Случайно?
       -- Может случайно. Но жить она без него уже не хотела... Тогда не редко девушки из-за несчастной любви в реку бросались... А он, мне кажется, жил долго...
       -- Да, он жил долго. Вначале горевал, но потом женился на молоденькой девушке. Работал на железной дороге. Прожил лет восемьдесят. Дождался внуков и даже правнуков. Они и сейчас живут там, в Си-бири, его внуки и правнуки.
       -- А медсестра с солдатом тоже ведь не встретились, -- она прижимается к нему ещё теснее, а он обнимает её и прячет лицо в её волосах.
       -- Не прошло и часа после их расставания, как машина с ранеными попала под авианалёт. Всё кончилось печально.
       -- А она прошла всю войну. После разыскала его мать. Потом вернулась в Рязанскую область. Всю жизнь прожила одна. Семейная жизнь не сложилась, детей не было. Как многие одинокие женщины-фронтовички, потерявшие суженых на войне, с возрастом от одиночества стала пить. Умерла в конце семидесятых в больнице.
       -- Слушай, -- говорит он, подняв голову и глядя ей в глаза, -- Как это всё трагично.
       -- Не всё трагично. Мы ведь - это они. Мы живём, и мы вместе... Мы любим друг друга...
       Она обнимает его двумя руками за шею.
       -- Мы должны любить друг друга за них и стараться быть вместе всю жизнь.
       -- Но мы не можем побыть вместе даже один день, одни сутки! - пытается возмутиться он, но она гасит его возмущение поцелуем.
       -- Пока не можем, пока, Андрюшенька... -- шепчет она, -- Но обязательно наступит наше время. Если не сейчас, то в следующий раз...
      
       Как и в ту, первую их ночь, ей несколько раз настойчиво звонят на то на мобильный, то на стационарный телефоны, и она, уходя на кухню, по полчаса с кем-то объясняется. С кем, он не спрашивает. Он лежит спокойно, иногда вставая, чтобы попить чаю или сходить в ванную. Вся суета для них кажется теперь мелочью. Они вместе. Хотя он знает, что и в этой жизни им не придётся быть мужем и женой. Во всяком случае, в ближайшее время. В ближайшие годы. У него в Сибири есть преданная ему жена, которую он не вправе оставить. У неё, есть ребёнок - пятилетний мальчик и, как он догадывается, близкий молодой человек. Возможно даже -- муж и возможно даже -- отец её ребёнка. Он иногда допускает мысль, что занимается она столь рисковой работой с ведома этого человека. Понять нравы двадцатилетних столичных жителей, всю жизнь проживший в провинции сорокапятилетний человек, ещё, или уже, не может. Они не говорят на эти темы и, навряд ли когда заговорят. Он уж точно не спросит.
       Каждый раз в шесть часов утра, кто-то настойчиво звонит в дверь. В первый раз это его напугало, сейчас уже привык и понимает, что работа у неё действительно рискованная, и её проверяет то ли сутенёр, то ли тот самый близкий человек: хочет убедиться, что всё в порядке. Она подходит к двери, переговаривается с человеком и тот уходит. А он понимает, что ему дают, знак: пора.
       Он встаёт, смотрит в окно. Со второго этажа, в незамёрзшее стекло видно как во дворе метёт позёмка. Надо идти. Он собирается, а она в это время отвечает на очередной телефонный звонок. Он проходит в прихожую надевает куртку, натягивает фуражку, берёт сумку. Потом возвращается на кухню. На столе в стеклянном кувшине стоят его мимозы, подаренные вчера ей. Она продолжает говорить по телефону, кивая на чайник, он отрицательно мотает головой, оставляет на столе три тысячных бумажки, целует её в щёчку, говорит: "пока", и уходит. Он уже не видит, но чувствует как она, не отрываясь от телефона, машет ему в след. Жизнь продолжается.
       А на улице метёт по-зимнему. Сегодня суббота, дворники не спешат выходить во дворы и пешеходных дорожек почти не видно. Он идёт прямо от её дома. Редкие машинёшки пробегают по пустынной улице, пешеходов вообще не видать. Он жмётся от холода, то и дело протирает уши и пальцы рук. Пройдя несколько кварталов, он выходит на улицу Удальцова и, прибавив шагу торопиться к проспекту Вернадского. Здесь уже попадаются навстречу люди и метель, кажется потише. Наконец станция метро: турникет, эскалатор, поезд. В вагоне человек пять. Он садиться поудобнее. Можно теперь отогреться, подумать о предстоящих занятиях на курсах, о недописанном романе. Двери закрываются, электропоезд срывается с места и, гулко набирая обороты, ныряет в темноту проёма.
       "Кто же всё-таки Галочке звонит? - неожиданно спрашивает он себя мысленно и тут же успокаивает -- А не всё ли равно?" У неё своя жизнь, у него своя. Да, скоро у неё день рождения. Надо не забыть, поздравить и, наверное, купить подарок.
       "Не наверное, а точно: купить", -- решает он улыбнувшись, уже зная, что именно купит.
       Тайшет-Красноярск-Москва - Красноярск.
       1979 год - 2005 год.
      
       Конец первой книги
      
      
       Книга вторая
       ВРЕМЯ ПЬЯНЫХ МУЖЧИН
       Повествования о времени почти неизбежном в жизни мужчины, весёлом и горьком, а также о пьянстве, его предпосылках и последствиях.
      
       светлой памяти Володи Масловского, хорошего человека и талантливого журналиста, а также всех газетчиков не нашедших своего места в этой жизни и до срока себя сгубивших...
      
       В основу сего произведения легли действительные события, случившиеся с неким граждани-ном своей Родины Андрюшей - корреспондентом местной газеты, проживающим в районном центре Ша, и известным в определенных кругах господином Сочинителем, творящим свои шедевры для бу-дущих поколений в миллионном Енисей-граде, а так же истории, некогда записанные этими людьми во время их многократных и часто не имеющих никакой цели путешествий по просторам Сибирско-го края.
      
       Эпиграф:
       Сквозь полную бутылку мир выглядит совершенно иначе, чем через пустую.
       Тадэуш Долэнга-Мостович.
      
       Из похмельных записок
       ЛЕТИ, ГОЛУБКА
       Енисей-град, лето 1997 года.
       Я выхожу во двор нашего жилого пятиэтажного дома, окруженного такими же пятиэтажками серого цвета и бросаю вверх голубя.
       Лети, голубка!
       Голубка беленькая с рябыми крылышками порхает вверх метра на три и беспомощно падает на покрытый трещинами и мелкими лужицами асфальт.
       Бах!
       Я подхожу к ней, нежно беру на руки и целую в клювик. Мне плохо. Болит голова после двухнедельной пьянки, но я хочу выпустить своего голубя. Нет, не почтового. Голубя мира.
       Я хочу мира на планете всем континентам, странам и народам, но острая боль в желудке, не ритмичные удары сердца и разбегающиеся в разные стороны из дурной башки моей, мысли, заставляют думать о жизни.
       Я люблю жизнь и еще не готов к смерти. Мне так плохо, что я вытаскиваю из клетки последнюю доставшуюся мне в единственном числе (кроме клетки), в наследство от бедного дядюшки, голубку и бросаю ее в поднебесье. Этим благим намерением я хочу выкроить несколько отведенных мне Всевышним дней, ночей, лет...
       Но, увы... Голубка падает и после второй попытки и после третьей, повреждая себе лапки, шейку, позвоночник.
       Увы.
       Я клянусь больше не пить никогда спиртных напитков и начинаю искать причину неудачного за-пуска. Рассматривая крылышки и перышки бедной райской птички, вдруг нахожу под крылышками в перышках несколько блошек. Я возвращаюсь домой, обрабатываю птичку стиральным порошком "Тайд", питьевой содой и пробую запустить вновь. На сей раз с балкона третьего этажа.
       Опять не получается Голубя мира. Но стремление было. Может это мне зачтется на Божьем суде?
      
       ДОРОГА В РАЙЦЕНТР ША
       Первая половина 90-х годов ХХ столетия.
       Районный центр Ша один из множества райцентров разбросанных по огромному Сибирскому краю. Не хуже сорока двух других и далеко не лучший из них. Есть в нем свои рай- и сельадминистрации, больница и универсальный магазин, дом бытовых услуг и автостанция, коммунхоз с баней и редакция местной газеты. Есть молокозавод, где делают масло и хлебопекарня, где стряпают калачи. Есть своя контора потребительской кооперации и асфальтобетонный комплекс. Есть даже три трехэтажных небоскреба, выше которых только совхозный зерноток, да пожарная каланча. Впрочем, каланча нисколько не возвышается над трехэтажками, потому как вместе с пожарным депо расположена в низине села у протекающего безымянного ручья. Кроме всего прочего есть в этом райцентре детская вспомогательная школа, а также, расположенный за чертой населенного пункта, аэродром, принадлежащий краевому спортивно-техническому клубу. Всё выше перечисленное (пожалуй, за исключением специфического аэродрома) наверняка имеется во многих других районных столицах Сибирского края, а в некоторых даже похлеще достопримечательности имеются (к примеру: нефтебаза, железная дорога с вокзалом, или пансионат для душевнобольных), о которых в вышеназванном населенном пункте никогда не слышали. И, наверное, автор бы не заострил своего пристального внимания на этом самом Ша-райцентре, если бы его один из его героев по воле случая не попал однажды в этот населенный пункт и не пожил там три с половиной года из своей не скучной жизни.
       Героя этого зовут Андрюша, а фамилия - Кузнецов. В упомянутый районный центр он прибыл, изрядно помотавшись по стране, поработав в ряде районных, городских, краевых и областных газет. Накануне прибытия в Ша, Андрюша в очередной (уже пятый) раз разочаровался в отечественной журналистике и бросил газетное дело. Как он сам полагал, бросил навсегда.
       "Нет никакого творческого удовольствия! Нет никакой свободы слова! Нет, и никогда в Отечестве не будет! Каждый от тебя что-то хочет, каждый пытается тебе что-то навязать и продиктовать!" - негодовал он, покидая одну из редакций Хлебного восточного края и якобы независимую радиостудию, где он был один в семи лицах: репортер, звукооператор, монтажер, ведущий эфира, режиссер, администратор и директор. На радио ему работать нравилось, но он едва сводил концы с концами. Администрация района была заинтересована в местном радиовещании, но денег на содержание передающей радиоточки давать не хотела, поэтому Андрюше приходилось халтурить на рекламе. Халтурить он не любил и это ему быстро надоело. Бросив авторучку и микрофон, Андрюша сел в поезд дальнего следования и приехал в один из городков Сибирского края. Остановился он в семье начинающих христиан-баптистов, с глубоким убеждением уйти от суеты, заняться каким-нибудь полезным делом и если браться за авторучку, то только для того, чтобы создать высокохудожественные произведения или христианские стихи.
       "Никакого словоблудия, никакого!" -- говорил он сам себе.
       Глава семьи, где нашёл временный приют наш герой, брат Олег водил электровозы по Транссибирской магистрали, а его супруга - сестра Светлана была работником службы социального обеспечения малоимущих. Своих детей у них не было, и они взяли на воспитание пятерых ребятишек в возрасте от пяти до пятнадцати лет. Отцов эти ребятишки никогда не знали, а мамочку в возрасте тридцати трех лет лишили материнства и свободы сроком на один год и шесть месяцев за кражу курей на местной птицефабрике.
       Старшая девчонка была неплохой помощницей Светлане. С младшими тоже больших хлопот не было. Зато за всех их вместе взятых создавал проблемы семье верующих четырнадцатилетний подросток Виталя. Подросток курил втихаря, гасил бычки о спинку кровати и дверные косяки, бросал горящие окурки в глубину нужника, дважды чуть не наделав пожара. Учиться он не хотел и целыми днями болтался по городку, якобы в поисках работы, не редко приходя в дом приемных родителей пьяненьким. Бывало, что, напившись, он совсем не являлся ночевать, и сердобольная Светлана пускалась на поиски: звонила в милицию, и в больницу, не спала ночь, а то и две подряд. Дня через два-три Виталя находился. Являясь с повинной, он молча выслушивал пламенные речи взрослых, признавал себя виновным, потом съедал две чашки супа, ложился спать, а на утро, хорошо выспавшись, снова уходил трудоустраиваться.
       Олег редко бывал дома, через день-два он отправлялся в поездки, и ведение всех домашних дел почти целиком ложилось на Светлану. Та же целыми днями моталась по своим подопечным, которых у неё было человек десять: престарелых граждан и инвалидов. Носила им одежду, продукты питания, помогала прибраться по дому. Своим домом Света занималась уже под вечер, изрядно уставшая и измотанная, она порою засыпала, присев на минутку в кресло. Андрей чувствовал себя в этом семействе не совсем уютно и старался побыстрее найти себе работу и место в общежитии. Однако Светлана просила его не торопиться.
       -- Я подберу тебе нормальную работу,-- говорила она Андрею каждое утро, уходя к своим подопечным.
       Андрюша дважды ходил в локомотивное депо, желая устроиться на курсы помощника машиниста. Но курсы намечались лишь через два месяца. В конторе ЖКО, куда он зашел попутно, ему тоже отказали: своих работников было - хоть отбавляй. Как-то, блуждая по улицам городка, герой наш набрел на небольшую улочку и уткнулся лицом в здание, где располагалась редакция местной газеты "Вести". В груди ностальгически защемило. Он живо представил стрекотание пишущих машинок, редакционные планерки, макеты будущих номеров. От соблазна войти в дверь редакции он тогда воздержался.
       Вечером Светлана сказала, что работу ему кажется, нашла:
       -- Завтра пойдем к одному инженеру, я его мать обслуживаю. А он главный по электрификации на нашем отделении железной дороги. Ты с электричеством как?
       -- Да никак вообще,-- развел руками Андрюша,-- Гайки крутить еще умею - сантехником до армии работал, а с электричеством дел никаких не имел. Лампочки только заворачивал.
       -- Ничего, научишься, вернее, научат: и лампочки заворачивать-отворачивать и электропроводку тянуть, - сделала заключение Света.
       Утром Андрюша предстал перед инженером. Как оказалось, главным инженером местной дистанции сигнализации и связи.
       -- Оформим тебя, по знакомству по четвертому разряду,-- сказал инженер,-- с месячишко походишь в напарниках - научишься. Я тут, правда, на неделю уезжаю, а ты пока за это время медкомиссию пройди, собери все нужные документы.
       -- Еще неделю болтаться... надоело уже на иждивении у вас жить,-- сказал Андрюша Светлане, когда они вышли от инженера.
       -- Зато профессия у тебя хорошая будет,-- ответила та,-- и потом, ты не болтаться будешь, а медкомиссию проходить и брось, давай хандрить. Уныние - большой грех. А помощь ближнему - для меня радость.
       По пути в поликлинику Андрюша решил зайти в столовую и, свернув в проулочек, неожиданно вышел на улицу, где располагалась редакция.
       -- А может это судьба!-- подумал Андрюша и вошел уже в знакомое здание.
       Редактором оказался приветливый мужчина возрастом под сорок. Узнав, что Андрюша в газете не новичок, он принял его радушно, угостил чаем.
       -- Знаешь, старик, мне такие, как ты, мужики нужны. У меня сейчас такие дубовые, закостенелые кадры работают - сплошь бывшие партийцы. Труба с ними - все новое в штыки принимают, но ничего не поделаешь: все сидят в газете по два десятка лет и на работу ходят исправно, и, как говорится: палкой никого не выгонишь. А потому вакансий нет.
       -- А я хотел журналистику бросить совсем. Надоела суета. Но вот, как контору твою увидел - сердце неровно забилось... -- признался Андрюша.
       -- Газета вещь такая... Как наркотик... Хлебнул коль варева творческой закваски - трудно ото-рваться, -- согласился редактор по имени Анатолий, -- А время сейчас хоть и сложное, но интересное - можно такие дела делать, такие интересные номера выпускать. Так что ты брось хандрить... Дураков, из числа начальников, везде полно, старайся их игнорировать. Не замечай их и все. Делай вид, что соглашаешься, а сам свое дело проворачивай. Дурак -- он ведь во всем дурак, ему главное, чтобы с ним соглашались. Если бы я как ты все близко к сердцу принимал, никогда бы в редакторы не выбился.
       -- Меня карьера редактора не привлекает, -- сказал Андрюша, делая очередной глоток горячего чая.
       -- Ну, это дело второе, главное, я вижу, ты человек творческий, а потому хочу тебе помочь. У меня земляк в одном районном центре заместителем редактора работает, а редакторша там в декретный отпуск собралась, и он редактором становится. Так вот буквально позавчера я с ним разговаривал: ему корреспонденты позарез нужны. Вот такие, как ты, именно. Там даже квартиру обещают. Давай я прямо при тебе, сейчас ему позвоню и предложу твою кандидатуру. Годится?
       -- Звони! - согласился Андрюша, понимая, что от судьбы никуда человеку уйти невозможно.
       А через день он был уже в районном центре Ша.
      
      
       ОБЪЕКТЫ СТОРОЖА РУБАШКИНА
       На просторах Сибирского края, начало 80-х годов ХХ столетия.
      
       ОБЪЕКТ ПЕРВЫЙ: МАГАЗИН
       Старик Рубашкин "взял" магазин в ночь на воскресенье. Аккуратно, даже профессионально выдернул пробой и вошел в торговую точку. Шесть бутылок водки слил расхититель собственности железнодорожного ОРСа в трехлитровый бидончик, две же бутылки шампанского, банку тушенки и несколько рыбин свежемороженого хека сложил в полиэтиленовый пакет, а затем также аккуратно - тютелька в тютельку - вставил пробой на место.
       Делая свое воровское дело, старик не торопился и не озирался по сторонам. Он знал, что никакой сторож его не спугнет и не захватит с поличным, потому как сторожем железнодорожного магазина, который и "ставил на уши" Рубашкин, был он сам.
       Закрывшись в сторожке, расположенной во дворе магазина Анатолий Петрович первым делом поставил жарить рыбу, ну а пока суд да дело, откупорил бутылку шампанского. Сторож Рубашкин не был аристократом, однако, будучи хотя и провинциальным, но достаточно решительным мужиком, шампанское или как он называл "шампуру", очень даже любил и по возможности выпивал бутылочку, перед тем как употреблять более крепкие напитки.
       Будильник, стоявший на столе сторожки, показывал начало третьего часа ночи, когда сторож приступил к трапезе. Выпив полный граненый стакан водки и, запив "шампурой", Анатолий Петрович взялся за уничтожение хека. Ровно через семь минут он повторил процесс. Ну, а когда насытился и почувствовал полное удовлетворение жизнью, решил пойти домой, и угостить водкой сына.
       Решено - сделано. "А какого хрена тут охранять?"-- сказал сам себе охранник, выбросил подальше за забор пустые бутылки из-под шампанского, собрал в пакет оставшуюся рыбу и тушенку, взял в руки бидон с водкой и замкнул строжку.
       Добрая половина поселка в ту ночь была разбужена громким пением пьяного сторожа, который голосил, продвигаясь к дому сына, где жил последнее время, о том, что "уедет срочно он из этих мест, где от черемухи весь белый лес..."
       Полчаса спустя, в доме сына все были подняты на ноги: сам хозяин, его молодая супруга и трехлетний ребенок. Оставшийся хек зашипел на сковородке, стаканы наполнились до краев и сын Владимир, прекрасно зная, что с отцом спорить бесполезно, покорно уселся за кухонный стол. Подсела к столу и невестка, ибо обрадованный приходом деда маленький Лешка захотел жареной рыбки. В общем, всем было не до сна и Анатолий Петрович, предложив тост "чтобы ноги не потели, ну а мы разбогатели", заставил всех, исключая малыша, выпить. Пожарив рыбу, и покормив сына, невестка с ребенком ушла спать, и мужчины про-должили застолье вдвоем. Впрочем, невестке было не до сна, свекор орал во все горло и заставлял петь и ее мужа.
       "На дальней станции сойду,
       Трава по пояс..." - горланили мужики. Причем Анатолий Петрович вольно перекладывал слова песни на свой лад:
       "Нырну в траву, как в море нагишом..."
       Когда слова песни кончилась, Рубашкин-старший подлил с бидона еще, но, не осилив и половину стакана, рухнул с табурета на пол и через минуту захрапел.
       Специалистом по проникновению в торговые точки, старик Рубашкин стал вроде бы как-то даже не по своей воле. В первый раз, еще в молодые годы Рубашкин "бомбанул" сельскую аптеку. У маленького сына среди ночи разболелись зубки, а дома ни анальгина, ни зубных капель не оказалось. Тогда вот и решился Анатолий Петрович вскрыть аптечный ларек. Вскрыл и сгреб в темноте в мешок все лежащие на витрине и в коробках таблетки и лекарства. Лекарства ребенку помогли мало, а вот Анатолию Петровичу пришлось на другой день спешно собирать котомку. Кто-то из деревенских видел, как он взламывал замок аптеки и заявил об этом факте в милицию. Взломщика арестовали, изъяли мешок с лекарствами и после суда отправили на два года валить и пилить лес.
       Во второй раз попал Рубашкин за колючку лет через пять после первого захода. Поспорил как-то с леспромхозовскими мужиками в столовой о том, что сможет вскрыть и закрыть магазин в течение часа, и никто не подкопается, что замок открывали. Оппонентом тогда выступил Николай - муж продавщицы сельпо. Поспорили и в качестве награды за труды, Коля предложил Толе флягу браги.
       - Откроешь если замок, то фляга с брагой будет ждать тебя прямо у порога, - сказал он Рубашкину.
       И Рубашкин замок открыл. Открыл без особых усилий, забрал флягу и поставил замок на место, как раньше было. Когда же донес, кряхтя и обливаясь потом полнехонькую флягу до дома и открыл крышку, чтобы отметить выигранный спор, то подпрыгнул от негодования. Во фляге оказалась вода.
       А по утру приехали они - соколики в фуражках с красным околышком.
       - Вы Рубашкин Анатолий Петрович будете?
       - Я.
       - У нас есть сведения, что вы сегодня ночью проникли в магазин. Проникли?
       - Проник.
       - Флягу похитили?
       - Похитил.
       - Тогда собирайтесь.
       На этот раз за кражу с проникновением на объект, заполучил Анатолий Петрович, уже как рецидивист, четыре года. Пока отбывал срок, жена вышла замуж. Когда же отбыл, подался на работу в геологическую экспедицию на все лето. Вот так жил и работал. Летом в экспедиции, зимой - то у дочери, то у сына.
       Ну а в тот год приболел Петрович по весне и в экспедицию не попал. Дочь Тамара, работавшая заведующей и продавцом железнодорожного магазина в одном лице, оформила его сторожем-истопником и наказала перед дежурством и на дежурстве спиртного не пить. Рубашкин обещал и до последнего дня обещание свое держал. Ну а тут случилось так, что Тамара уехала на неделю в район на учебу, сын получил зарплату, они хорошо погуляли, а наутро дружно заболели, похмелиться было нечем - деньги кончились, и Анатолий Петрович, промучившись день, к ночи решился на вскрытие магазина, предварительно рассчитав все варианты ответов -- что будет говорить перед дочерью.
       "Если аккуратненько сработаю -- все на мази будет" - решил он и снял пробой на двери торговой точки.
       ...На другой день гулять начали с полудня. Первым пришел в себя Володя, он и привел в чувство отца спавшего головой под столом и всю ночь пинавшего валявшуюся в ногах табуретку. В бидончике оставалось еще литра полтора водки, и пить пошли на свежий воздух, под дровяной навес. Володя нарвал на закуску зеленого лука с редиской и заставил жену сделать окрошку. Когда окрошка была готова, к пьющим подключился зять Рубашкина, его тезка Толик. Толик ездил накануне в город по делам и вернулся оттуда вместе с сестрой Володиной жены - молоденькой Еленой, приехавшей погостить в деревне. Елена сразу же стала помогать сестре по хозяйству, а мужчины продолжили попойку. Уже после второй рюмки Рубашкин-старший запел: "Я верю друзья, караваны ракет помчат от звезды до звезды..."
       "На пыльных дорогах далеких планет останутся наши следы..." -- подхватили сын с зятем.
       На пение заглянула проходившая мимо из хлебного магазина, гуляющая от мужа мать пятерых детей, некто Кучериха. Налили и ей. Зять Толик попытался, было рассказать компании свежий анекдот, который привез из города, но Анатолий Петрович уже был серьезно настроен на пение и тянул горлом: "Дорога дальняя, гитара звонкая, что по ночам так мучила меня!.."
       - У вас, дядя Толя, песни все какие-то дорожные, - сказала, когда "певец" закончил "арию", подметавшая двор Елена.
       - А вся жизнь наша, Леночка, дорога. Дорога без начала и конца, - ответил ей уже совсем захмелевший сторож и снова запел, на сей раз о том, что "Нам поможет жить в разлуке новая дорога!".
       Когда выпили еще, "певец" не выдержал питейного темпа и снова скувыркнулся с табурета. На этот раз под поленницу.
       Как допивали остатки водки, как зять рассказывал анекдот, как разошлась компания, старший Рубашкин уже не видел и не слышал. Он проспал весь день и проснулся перед закатом солнца, не понимая утро на дворе или вечер. Когда он, наконец, пришел в сознание и понимание ситуации, понял, что может не дожить до утра.
       - Cлушай, Володя, пойдем со мной, -- сказал он сыну, взяв в руки гвоздодер. Володя понял его без слов и взял с собой небольшой топорик.
       Магазин на этот раз сторож Рубашкин вскрывал, не заботясь о качестве работы и сокрытии следов преступления. Он уложил в рюкзак четыре бутылки водки, "Советское Шампанское" и большую банку с атлантической селедкой. Володя нагреб в карманы шоколадных конфет. Пробой они забили тоже кое-как: сикось-накось и довольные направились домой. Володя угостил конфетами жену, сына и золовку и пьянство с похмельем продолжилось еще на одни сутки.
       А во вторник утром вернулась из города Тамара, и первым делом заглянув в магазин, побежала до участкового. Тот оперативно составил протокол и решил допросить сторожа. Когда же старший лейтенант вместе с продавцом пришли в дом Володи, то сразу поняли все.
       На столе стояли пустые бутылки, раскрытая банка с недоеденной селедкой, на полу у печки валялось несколько оберток от шоколадных конфет. От пьяных отца и брата Тамара ничего не смогла добиться, ничего вразумительного не могли сказать и невестка с сестрой. Участковый собрался было задержать Рубашкина-старшего и дать ход делу о магазине, но Тамара убедительно попросила его не делать этого. Она пошла в сельское отделение сберегательного банка, сняла со сберкнижки деньги и покрыла сумму нанесенного ущерба. Видя это, участковый дело "замял", однако попросил на другой день протрезвившегося Анатолия Петровича, покинуть территорию сельской администрации. Володю же он оштрафовал за появление в общественном месте в нетрезвом виде и сообщил об этом на работу.
       Рассчитав отца и, удержав с него большую часть причитающейся ему зарплаты, Тамара оформила сторожем-истопником собственного мужа Андрея. Что же касается экс-сторожа Рубашкина, то он сразу же уехал помогать косить сено одинокой невесткиной тетке, где впоследствии и прижился. Впрочем, и там, устроившись в сторожа на пасеке, он здорово отличился, и чуть снова не угодил за решетку.
       Однако это уже совсем другая история, про другой охраняемый объект.
      
       СОЧИНИТЕЛЬ И ЕНИСЕЙ-ГРАД
       Вторая половина последнего десятилетия ХХ века - начало ХХI века.
       Енисей-град - столица Сибирского края появился на географической карте мира, вначале теоретически, а потом и практически почти четыре сотни лет назад. Все эти годы разделяла его левый берег от правого Великая сибирская река. За четыреста лет народ, живущий в Енисей-граде сотворил в городе множество построек из разного строительного материала, порубил в округе немало леса, соединил один берег с другим мостами, разрезал населенный пункт стальной магистралью железной дороги, а главное построил в нескольких километрах от города крупнейшую в мире электростанцию, чем в корне изменил экологическую ситуацию в целом регионе и сделал реку незамерзаемой даже в сорокопятиградусный мороз. Свою лепту в окружающую Енисей-град среду внесли и выстроенные, в период всеобщей эйфории и страсти к гигантомании некоторые объекты индустрии. Такие как люминный завод и бумажный комбинат, а также различные хим-дым предприятия и фабрики по выработке и переработке радиоактивных материалов, угля и железных руд. Все эти и другие материалы и минералы до ХХ века благополучно дремали под километровым земельным слоем и выполняли свое, задуманное природой и только ей известное предназначение. Но вот к берегам пришли вначале аборигены, а затем воеводы с казаками и заложили поселение. Их же потомки стали поселение обживать: строить жилье и сопутствующие ему объекты. Поселение разрослось до размеров города. Ко второй половине ХХ века, Енисей-град, как и многие населенные пункты Сибирского края, уже дымил тысячами кирпичных и асбестоцементных труб во благо своих граждан, днем и ночью выбрасывая в атмо-сферу вредные для тех же граждан вещества, но благоустраивался, и даже возводил памятники и другие культурные сооружения. Последнее, правда, большей частью происходило благодаря вставшему у руля городского управления на гране веков и тысячелетий Голове города. Голова беззаветно любил город, которым руководил и стремился, во что бы то ни стало сделать его цветущим и лучшим в Сибири, стране, Евразии. Он не жалел бюджетных денег на то, чтобы одеть родной населенный пункт в брусчатку и умыть его фонтанами.
       - Скоро мы будем выглядеть не хуже Петродворца,- говорил Голова по имени Петро Степанович всем по поводу и без повода, провожая взглядом уходящих на работу укладчиков брусчаток и строителей фонтанов, - И к нам туристы со всего мира приезжать будут. На наше чудо посмотреть и казну нашу пополнить.
       И вот именно во время правления Петра Степаныча и времена фонтанно-брусчатных строек и появился в городе один, вроде бы вначале неприметный ничем человек. Но надо сказать, что человек этот (на-зовем его Сочинитель) был личностью очень и очень неординарной, известной в определенных кругах своими невесть откуда на него нахлынувшими идеями.
       Как, из каких краев или областей необъятной Родины он прибыл в Енисей-град, никто толком не знал, да и знать в то время очевидно не хотел. Но, прибыв в столицу Сибирского края, человек этот довольно скоро стал завоевывать местный информационный рынок. Вначале по отдаленным районам, а потом, когда опубликовал в глубинке полное собрание своих сочинений написанных им к тому времени, смело оккупировал краевые и городские издания. Был период, когда фамилия Сочинителя появлялась в один день, сразу во всех газетах издаваемых в Енисей-граде. Но были и такие моменты, когда его подпись под газетными публикациями почти на месяц пропадала из средств массовой информации. Дело в том, что Сочинитель иногда давал себе передышку (сообщал редакторам: весь гонорар не заработаешь) и, купив пива, шампанского, копченой скумбрии, пропадал на некоторое неопределенное никем время. По одной версии он закрывался в девятиметровой комнате своего общежития и пропивал все деньги до последней копейки. По другой, собирал в кучу всех своих любовниц и пускался в тяжкий разврат. Как было на самом деле, никто не знал и все только догадывались. Некоторые в этих догадках уходили очень далеко. В дни отсутствия Сочинителя в редакциях газет, он редко появлялся и на глаза соседей. Проживающие с ним на одном этаже, в одном с ним общежитском блоке, видели его скромную спутницу жизни то стирающей в общественной умывальне белье, то моющей там же посуду. На свет Божий Сочинитель выплывал неожиданно. Обычно исхудавший и почерневший, скрывающий под темными очками синяки у глаз, с трясущимися руками. Появившись, первым делом, он россыпью бросал несколько свежих идей редакторам нескольких газет, а затем брался за перо и выдавал ряд нестандартных материалов из разряда пасквильных и ироничных. Постепенно приходя в фор-му, он сутками писал что-то авторучкой на белых листах бумаги, стрекотал за пишущей машинкой, сидел у монитора компьютера и выдавал, выдавал, выдавал. Прямо- таки шедевр за шедевром.
       Один такой выданный им шедевр имел грандиозный успех. Он был размножен на ксероксе, распечатан на компьютере, переписан от руки и долго ходил по Енисей-градским редакциям, зачитанным до дыр.
       Этот факт заметили и отметили про себя некие деловые люди и доверили ему раскрутку и редактирование нового печатного органа. Когда же орган этот был хорошо раскручен и поимел небольшую популярность, эти некие люди решили поручить Сочинителю еще более грандиозную раскрутку, но тот совершенно неожиданно решил отдохнуть и, уже по привычке пропал на целый месяц. Некие призадумались, очевидно, поняли, что для Сочинителя кресло редактора не главное и раскрутку перспективного направления поручили другому человеку. Но Сочинитель нисколько не пожалел об этом. Выйдя из своего, им самим профинансированного отпуска, тут же замахнулся на грандиозное изобретение. Решил создать ХДС. Перепробовав за тридцать с лишним лет в своей жизни не мало, увлекаясь, как ему казалось, серьезно, то спортом, то определенным вероисповеданием, но, поочередно охладевая к тому и другому, он решил однажды вдариться в политику. Для этого он и провозгласил христианско-демократический союз.
       В Отечестве союза такого не было, как не было и самих христианских демократов. Были люди называющие себя христианами и многочисленные их течения. Были демократы с их многозначительными партиями и блоками. Но демократов да еще с христианским уклоном не было. Как не было христиан с демократическими замашками. У немцев в Германии были, у итальянцев в Италии тоже. Причем и в Италии, и в Германии эти союзы считались ведущими.
       "А мы что хуже? - спросил сам себя Сочинитель, - И у нас ХДС может быть первой при современной-то неразберихе". И начал создавать христианско-демократический союз. Оригинальность этой идеи была в том, что зарождалась она не в Первопрестольной или Северной столице, а в географическом центре государства, в малополитизированном крае. Идея Сочинителя тут же была подхвачена редактором некой "Доргазеты" и газета эта стала рупором нового союза. Мало кто ожидал, но новорожденный союз резко пошел в гору и стал обрастать людьми, деньгами, офисами. Лидер союза на деньги политсовета купил себе черный френч, картуз, восемь модных рубашек, обзавелся секретарями и секретаршами. После того, как он снял офис прямо в здании краевой администрации, ХДС тут же был зарегистрирован, как новое прогрессивное политическое движение. Новое движение росло и подминало под себя некоторые старые. Но так было до определенного времени. Как всегда бывает в Отечестве. Все вроде бы идет хорошо, хорошо и ничего не предвещает не хорошего, как вдруг наступает это самое определенное кем-то время и - бах! Все останавливается. Кто и по какому критерию определяет для всех нас это время - тысячелетняя загадка государства.
       Идея установления в стране безграничного единовластия провозглашенная Сочинителем, хоть и была подхвачена многими влиятельными людьми в крае и государстве, нуждалась в очень больших деньгах. Очень больших денег ни у Сочинителя, ни у его последователей не оказалось, и создатель нового политического союза решил попросить их у немцев и итальянцев. И те откликнулись, отправив своим односоюзникам марки и лиры. Однако нового лидера подвела его неопытность. Очень он уж доверился, по финансовой линии, бывшим доперестроечным однопартийцам и погорел. В итоге валюта не дошла до Енисей-града, затерявшись где-то среди Уральских гор, а ХДС распался. Более того, идею Сочинителя подхватил некий функционер из числа новых людей и друзей запада. Он трансформировал ее под чисто религиозную, раздув до пределов Первопрестольной. Видя такое дело, Сочинитель дунул, плюнул, снял с себя френч и картуз, погудел месячишко-другой в пивной и подался репортером в "Профгазету" к одному старому хохлу, с предложением сделать издание для колхозников. И такое издание было создано. Получило оно название "Красная нива" и стало выходить приложением в еженедельнике. А Сочинитель стал мотаться по деревням и весям, собирать материалы в газету и клянчить деньги у руководителей бывших колхозов на содержание своего приложения.
       В таком вот качестве и застало его время, описанное в нашем повествовании.
      
       БУХЕНВАЛЬД И ДРУГИЕ ОБИТАТЕЛИ "КРЕМАТОРИЯ"
       На просторах Сибирского края, начло 90-х годов ХХ столетия.
       Поначалу их называли Бухач и Брюхач. По именам, доставшимся им при рождении от родителей их никто не звал на протяжении уже многих лет и зим, хотя некоторые ещё помнили, что длинный и худой был когда-то Валерой, а маленький, с большим животом и тройным подбородком лысый мужичок - Мишей.
       Кличка Бухач приклеилась за длинным ещё в молодости. Точное её происхождение никто не помнил, но согласно существующей версии, долговязый Валера, в молодые годы, по лету частенько ходил культурно отдохнуть на бережок небольшой речушки под названием Бугач. Брал бутылку водки, закуску, авторучку с тетрадкой и, выпив граммов двести, начинал записывать придуманные у воды рифмованные строчки. Однажды он придумал такое изречение: "Прихожу я на Бугач, совершать бухач". Эта строка стала крылатой и, выпорхнув из общей тетрадки, облетела всю округу, укоренившись в сознании Валериных соседей. И нередко после этого, видя Валеру выходящим из дому, молодые и пожилые жители пятиэтажки, где он проживал, говорили друг другу: "Пошёл на Бугач, совершать бухач". Вот так, по непроверенной версии и появилась первая, просуществовавшая немного времени кличка - "Бухач".
       Несколько позже Бухач стал появляться на берегу Бугача не один, а с толстым приятелем Мишей живущем в соседнем микрорайоне - через две остановки от пятиэтажки - и, остряки, опять же по неподтверждённой версии, дали другу Бухача кличку "Брюхач", имея ввиду его большущий (как шутили некоторые: "литров на семьдесят") живот, мешавший Брюхачу передвигаться.
       "Пошли дружно на Бугач сам Бухач и друг Брюхач" - стали говорить в народе.
       Но вскоре это изречение забылось потому, что появилось новое, пришедшееся по вкусу всем, кто знал приятелей. Совсем не связанное с Бугачом. Со временем друзья, работающие в кочегарке городской больницы, забыли про берег речки и стали чаще пить водку и пиво по месту работы. В это время в микрорайоне поселился газетчик Андрюша - балагур и тоже не дурак выпить. Правда, чаще за чужой счёт. Он, будучи навеселе и в печали, сочинял разные частушки и анекдоты про жильцов близ расположенной к кочегарке пятиэтажки и, именно он ввёл в лексикон жителей микрорайона слово "Бухенвальд".
       Слово "Бухенвальд" - название фашистского концентрационного лагеря, где во время второй мировой войны сжигали народ в крематориях, вызывало ужас у целого поколения советских людей. О концлагере была сочинена песня и дети фронтовиков пели реквием:
       "Слышите, слышите:
       звучит со всех сторон -
       Это раздается в Бухенвальде:
       Колокольный звон, колокольный звон".
       Но видимо, нигде в мире, ни в одной стране, как только в России, действительно от великого и скорбного до смешного, от трагедии до комедии - один только шаг. Те же дети фронтовиков, не испытавшие ужасов войны, уловили в немецком слове "Бухен" связь с русским простонародным выражением "бухать". Что значит - пить безмерно спиртные напитки. Эта связь быстро укрепилась и укоренилась и вскоре в лексиконе появилось вновь рожденное слово: "Бухенвальдить" и связанные с ним выражения: "Ушел в Бухенвальд" (то есть в запой), "Пребывать в Бухенвальде" (т.е. пить "по-черному"), и "Выйти из Бухенвальда" (закончить пьянку).
       "Ну что, мужики, по рублю и пойдём побухенвальдим!" - щёлкая себя по подбородку, нередко предлагал Андрюша организовать выпивку сидящим на скамейке у пятиэтажного дома мужчинам среднего и пожилого возраста. А когда обеспокоенные старушки громко и вполголоса обсуждали очередное исчезновение из поля зрения Бухача ("Уж не помер ли в квартире и лежит никому не нужный, что сейчас случается повсеместно"), Андрюша успокаивал беспокойных: "Да ничего страшного. Просто забухенвальдил мужик. Деньги кончатся - выйдет из "Бухенвальда".
       И действительно: Бухач из "Бухенвальда" выходил и появлялся в компании с Брюхачом. Оба с опухшими и по нескольку дней небритыми лицами медленно брели к кочегарке и, если была тёплая погода, сидели на чурках у входа котельной, грелись на солнышке. Постепенно слово "Бухенвальд", вдруг понравившееся жителям пятиэтажки и микрорайона, стало клеиться к долговязому и вытеснило его первую кличку. Почти в это же время толстого Брюхача, заодно и по аналогии, переименовали в Брюхенвальда и "все снова стало в рифму", - как сказал газетчик Андрюша.
       А друзья-приятели в это время стали пить ещё сильнее и напившись выкидывали разного рода фокусы. Например, спали в обнимку на куче угля у кочегарки или горланили песни до утра в подъезде дома, мочившись прямо на лестнице.
       Рифмоплеты, во главе с балагуром, откликнулись на это дело следующей рифмой:
       "Бухенвальд и Брюхенвальд"
       Обоссали весь асфальт".
       (Имелась ввиду асфальтовая дорожка возле больничной кочегарки). Кочегарку, впрочем, называли теперь не иначе как "Крематорий Бухенвальда".
       Вообще-то "Крематорием" больничную кочегарку окрестили едва ли не с того дня, когда над ней взвился первый дымок. Кто-то из кочегаров или младшего медперсонала в кругу близких и родственников высказал то ли утверждение, то ли предположение, что в кочегарке этой ночами сжигают зародыши младенцев вырванные из утроб женщин решивших досрочно прекратить беременность.
       В своём "Крематории", когда заводились кой-какие деньжата, Бухенвальд и Брюхенвальд могли находиться неделями, не выходя "на свет Божий". Зачастую заходили к ним друзья-собутыльники, чтобы выпить несколько граммов спиртосодержащей жидкости, сбегать в магазин или к спиртоторговцам. Как шла в кочегарке работа можно было определить по дыму над трубой. Если валил густой и чёрный, то процесс горения угля был "на уровне" - Бухенвальд, Брюхенвальд или кто-то из их добровольных помощников, поддерживал в топке огонь, и горячая вода в больницу поступала. Если же вился сизый дымочек или вообще никакой - лечебница оставалась без водоподогрева. В таких случаях в процесс вмешивался главный врач больницы Ефимий Людвигович, прозванный дружками кочегаров (опять не без участия Андрюши) Людвиг ван Бетховен-Свирепый. Главврач врывался в кочегарку в сопровождении группы медбратьев и приводил в чувство Бухенвальда. Кочегара затаскивали в душевую и отрезвляли под напором холодной воды. Брюхенвальда же и всех, кто там в это время находился увозили в машине скорой помощи в городской медвытрезвитель.
       После этого пьянки в "Крематории" на неделю-другую прекращались, но потом вспыхивали с новой силой.
       Что касается личной жизни героев этого рассказа, то как было известно немногим, Бухенвальд жил один в однокомнатной квартире доставшейся ему от покойной матери, а у Брюхенвальда - говорили - была жена: такая же как и он полная и неразворотливая. Жену эту никто никогда не видел, но видимо она всё же была, потому как после возвращения из вытрезвителя Брюхенвальд несколько дней не появлялся ни на людях, ни в "Крематории". Говорили, что находился под домашним арестом и под охраной жены.
       Не смотря на свою ироничность, циничность и, почти врожденный чёрный юмор газетчик Андрюша нередко наведывался в "Крематорий". Чаще - будучи с похмелья, реже - с собственной бутылкой, когда наступал творческий кризис и он не знал куда себя деть.
       В одно из таких посещений, он застал спящего на узкой скамейке мужика в рваном трико и с проплешиной на затылке. Тот лежал животом вниз, а ноги его свисали по обе стороны скамьи и в полусогнутом состоянии упираясь в мокрый бетонный пол. Из сползших наполовину штанин, отливала белизной часть его оголенной и устремленной к потолку задницы, которая подергивалась в такт извергавшегося из уст храпа.
       - А это кто ещё тут кверху воронкой загорает? - спросил газетчик едва живого, но ещё соображающего Бухенвальда, полулежащего на замасленном столе, рядом с пустой бутылкой. У стола, облокотившись на стену, на другой табуретке дремал Брюхенвальд.
       - А! Толян. - махнул рукой Бухенвальд, тупо глядя в сторону топки. - На вокзале его встретили. От поезда отстал.
       - Давно кантуется?
       - Да с неделю уже. Хороший парень. Уголь мне подвозит. Шлак иногда выгребает, помогает выносить.
       - Ясно всё с вами. - Сказал Андрюша, - отправь его за бутылкой. Я денег дам. А то тоскливо чё-то...
       - Это мы щас... Организуем... - Бухенвальд преобразился, растолкал плешивого и разъяснил ему: что к чему.
       Мужик оказался парнем сообразительным и, услышав про деньги и водку, быстро врубился в долю и сбегал в магазин. За второй бутылкой Андрюше пришлось идти самому, и пить её дома одному, потому, что Бухенвальда скосило после первого причастия, а мужик после двух стограммовых глотков вновь принял привычную для себя позу.
       Допив водку, в окружении трёх спящих людей, но в одиночестве и покидая "Крематорий" балагур вырвал из дежурного журнала кочегаров лист бумаги, написал на нём крупными буквами два слова: "Толик Кверхуворонкин" и засунул писанину в сползшие на слабой резинке штаны мужика.
       В таком интересном положении и застал его Людвиг ван Свирепый, зафиксировавший из окна своего кабинета полный штиль над "крематоровской" трубой. Пока свита Людвига из двух медбратьев полоскала Бухенвальда под холодным душем, пытаясь привести его в чувство, сам Людвиг ван с интересом разглядывал колеблющуюся в такт храпу фигуру Кверхуворонкина. Для того, чтобы прочесть надпись на торчащем из штанов листке бумаги, он даже поправил очки и наклонился ближе. Когда, наконец главврач разглядел неровно написанные буквы, то расхохотался от души и взахлеб. Он смеялся минут двадцать без перерыва, ладонями утирал прошибающие его слёзы, а потом приказал доставить спящего в хирургическое отделение горбольницы.
       Примерно неделю Кверхуворонкина никто не видел. А через некоторое время Толик появился в "Крематории" в белом халате и хорошо выбритый.
       - Людвиг меня санитаром оформил, - сказал он Бухенвальду с Брюхенвальдом. - Провёл со мной быстрый курс лечения от алкогольной зависимости, пайку трёхразовую назначил и приказал следить за вами. Если пить будете - ему докладывать.
       - У тебя теперь, Толик, доступ к спирту будет. - Пропустил последние слова нового медбрата Брюхенвальд, - Смотри не соблазнись, а то выгонят. Лучше нам неси. Мы всё равно уже пропавшие... Валера сейчас стихи снова писать начал - ему спиртик для вдохновения нужен.
       - Да-а...- протянул Бухенвальд, - Я поэму пишу, а вдохновения не хватает...
       - Да какой там спирт...- махнул рукой новый служитель больничной администрации.
       С тех пор Кверхуворонкин в кочегарку заходил редко. В основном не по своей нужде, в рейдовой бригаде главврача, когда нужно было, как выражался, Людвиг ван, "разогнать весь шалман". Было заметно: Толик Кверхуворонкин изменился. Стал вдруг каким-то надменным и теперь, встречая где-нибудь на улицах города или в больничном парке бывших собутыльников, в общение с ними старался не вступать.
       В "Крематории" же попойки не кончались не смотря на бдительность и старания главврача и его свиты. Иногда газетчик Андрюша и некоторые жители соседней пятиэтажки мужского пола, выходили оттуда едва держась на ногах. Частенько на свет Божий, крехтя, матерясь и гремя пустыми бутылками, выбирался Брюхенвальд, отправляясь искать принимающие стеклотару ларьки. Бухенвальд же все чаще и чаще был хмурым. Даже такая желанная раньше выпивка его теперь мало радовала. Глотнув немного водки или технического спирта, он открывал общую тетрадь и что-то писал в ней. Писал он и будучи трезвым. В такие дни он был особенно хмур.
       - Всё поэму пишешь?- спрашивал его иногда Брюхенвальд.
       - И стихи и поэму. Никак сюжет в поэме развить не могу, - отвечал Брюхенвальд оторвавшись на минутку и снова погружал мысли в тетрадку.
       - Почитай чего-нибудь. - Просил приятель.
       - Не люблю я читать пока не закончу. - Тактично отказывал Брюхенвальд, - А как допишу, обязательно прочитаю.
       Он хранил свою заветную тетрадку в бордовой обложке, в определенном ему одному известном месте и никому не показывал. Даже специалисту Андрюше, который что только не предлагал, чтобы заглянуть в рукопись. Брюхенвальд на уговоры не поддавался.
       - О чём хоть пишешь? - спрашивал балагур.
       - О любви, о той единственной, - говорил Бухенвальд и глаза его в это время наполнялись ясным светом.
       - Я тогда еще пацаном четырнадцатилетним был, а она в медпункте нашего дома работала, - пускался в объяснения кочегар и худая, обмякшая фигура его преобразовывалась из донкихотовской в гамлетовскую, - Она откуда-то приехала. Лида её звали... Красивая такая, лет под двадцать пять... С белыми длинными волосами... Она заплетала их в толстую косу, а косу перебрасывала через плечо... Я однажды ногу сломал, и она мне перетяжку делала... Было больно, аж до слёз, но я терпел и чувствовал её тёплые, нежные, заботливые руки... До сих пор как будто чувствую эти прикосновения...
       Бухенвальд приподнимался и нимб святости воссиял вокруг его, теперь уже кажущейся молодой и стройной фигуры.
       - Это любовь, - говорил Андрюша и в его словах не чувствовалось фальши, - Аж слезу вышибает. За это надо выпить.
       И они выпивали за любовь. Иногда стоя и всегда до дна. Глаза Бухенвальда в эти минуты становились влажными и Брюхенвальд подсаживаясь к нему ближе, успокаивающе хлопал по плечу.
       - Да будет тебе, Валера... Не терзай душу... У всех у нас когда-то своя любовь была.
       Но Бухенвальд уже жил чувствами и воспоминаниями. Он вставал, выходил на свежий воздух и долго смотрел в небо.
       - Пиши, братан, пиши, - говорил ему Андрюша, уходя домой, - Создай шедевр о любви. Мне уж не создать.
      
       Однажды в июле, когда один из котлов кочегарки был поставлен на плановый ремонт, Андрюша снова находясь в хандре, зашёл в "Крематорий". Бухенвальд и Брюхенвальд были одеты в новую спецовку и сияли как на именинах. Увидев на обоих ещё и новые верхонки, балагур тут же разорился на двустишие:
       "Крематорий на ремонте,
       Одевают всех в Ле монти".
       И предложил сообразить по случаю. Ремонтники не отказались.
       - Одной бутылки водки нам мало будет,- сказал Андрюша обращаясь к Брюхенвальду, - А денег у меня тоже не очень... Поэтому, дружок, купи пару пузырей спиртика, да и лучку с редисочкой на рынке прихвати.
       - А давай я сбегаю, - предложил вдруг Бухенвальд, - Я сегодня целую главу писать закончил. Пойду, пройдусь - может ещё какое просветление в голове наступит.
       Он вернулся через час с бутылками и луком.
       - Редиски нет. Не продает никто, - сказал он, тяжело дыша и усаживаясь у стола.
       - Тебя как за смертью посылать. - Упрекнул его Брюхенвальд, - Чё так долго-то. Спиртоторговка в соседнем доме живёт - во второй пятиэтажке. Не знаешь, что ли? Пять минут ходьбы...
       - Да я на рынок заходил, с бабкой одной разговорился. Лук продаёт. Лидия зовут. Она мне редиски обещала принести...
       - Ты, братец, однако в своём репертуаре...- покачал головой Андрюша, - Давай разводи, наливай и... бросай хандрить...
       Спирт развёл Брюхенвальд, он же разлил его по стаканам, но выпить им не удалось.
       В дверях неожиданно появился Кверхуворонкин. Его не сразу узнали. На нём был отутюженный белый халат, а красное лицо лоснилось от хорошего питания.
       - Мужики, завязывай! - бросил он с ходу. - Работать надо, щас Людвиг с контролем придёт.
       - Успем, - махнул рукой Бухенвальд, - Никуда колосники с решётками не денутся. Иди лучше шарахни с нами по маленькой.
       - Не буду я рот марать этой дрянью, - сказал неожиданно новоиспёченный медбрат, подходя к месту застолья. - И вам не дам.
       Никто из сидевшей в кочегарке троицы не ждал от Кверхуворонкина ничего дурного и поэтому все смотрели на его передвижения молча. А Бухенвальд даже улыбался. Кверхуворонкин, подошёл к столу, взял в руки сразу обе бутылки и со всего маху бабахнул их об пол. Едва соприкоснувшись с бетоном, обе пол литровые ёмкости и полная и неполная, разлетелись вдребезги. Вслед за бутылками, бывший обитатель "Крематория", на глазах изумленных приятелей, смахнул со стола стаканы.
       - Ты что, Толик? - только и смог промямлить ошарашенный Бухенвальд.
       - Да ничего! Быстро за работу! - крикнул истерично Кверхуворонкин, показав ряд своих кривых и редких зубов.
       Бухенвальд и Брюхенвальд было дернулись с места, но Андрюша их опередил.
       - Слушай, ты, командир недоделанный, - сказал он спокойно, вставая, - Ты чё из себя начальника строишь. Забыл как тут, на правах бедного родственничка жил? Ты, мразь, мне за эти вот разбитые бутылки ящик коньяку поставишь. Понял?
       Андрюшин голос креп. Кверхуворонкин попытался что-то сказать, но Андрюша не дал, схватил за грудки и с силой тряхнул.
       - Пошёл вон!
       Развернув медбрата на сто восемьдесят градусов, газетчик врезал ему пинка под толстый зад.
       - Вали, сука, отсюда! - крикнул он.
       Кверхуворонкина как ветром сдуло.
       - Вот сволочь-то, - выругался Андрюша, - Пригрели гада, а он теперь вас за людей не считает.
       - Что стало с человеком? - задал риторический вопрос Бухенвальд, глядя с грустью на стёкла от бутылок, - Когда жил тут у нас, как родня нам был...
       - Он был мне почти родня, он ел с ладони у меня. Выкормили! - сплюнул Андрюша, -Тут с вами не соскучишься. Сейчас точно ван Бетховен прибежит. Пошёл я...
       Людвиг не заставил себя долго ждать. Примчался - не прошло и полчаса. С ним явились Кверхуворонкин и ещё четыре санитара.
       - Опять спиртягу жрёте! - Взревел было он, но увидев спокойно перетаскивающих кирпичи работников котельной, успокоился.
       - Вы этого корреспондента в шею отсюда гоните, - дал он наставление кочегарам-ремонтникам, - Пусть не ходит здесь, людей от работы не отрывает.
       Сконфуженный Кверхуворонкин стоял потупив глаза и вздохнул облегченно, когда Людвиг приказал свите следовать за ним в гараж - проверить как обстоят дела там.
       - Не могу я чё-то работать. Всё сегодня из рук валится. - Сказал Бухенвальд, когда главврач ушёл, - Пойду - прогуляюсь, пожалуй...
       - Сходи... - кивнул Брюхенвальд, - А я поработаю, кирпичную кладку разберу.
       Брюхенвальд уже спал на топчане, когда напарник вернулся. Он краем глаза, сквозь сон, видел как тот ходил взад-вперед по кочегарке, потом сел за стол, попил чаю и что-то стал писать.
       "Опять вдохновение на мужика нашло", - подумал он сквозь дрёму, на сей раз засыпая крепко.
       Проснулся Брюхенвальд на рассвете. Очень захотелось по нужде. Он уселся на топчане, протёр глаза. Пробивающийся сквозь прокопчённое окно кочегарки, ещё не яркий утренний свет не четко проявлял какой-то висящий предмет на фоне белеющего котла. Брюхенвальд крякнул, тяжело поднялся и сделал несколько шагов. Под большой трубой котла болтались на весу куртка, брюки, сапоги.
       "Спецовку постирал что ли?" - подумал Брюхенвальд и протянулся к куртке.
       Пальцы его нащупали что-то мягкое и упругое и тут же непроизвольно, руку отбросило, как после удара электрическим током.
       - Вале... Валера! - хотел крикнуть Брюхенвальд, но слова застряли в горле. Запинаясь, он побежал к выключателю и зажёг свет.
       Бухенвальд висел на брючном ремне из кожезаменителя, привязаным за большую трубу, проходящую над котлом. Голова кочегара запрокинулась влево, посиневший язык вылез изо рта. Ноги повешенного болтались в сорока сантиметрах над полом, а на полу лежала перевернутая скамейка.
       - Валера-а-а... - прохрипел Бухенвальд и бросился к выходу.
       Добежав до хирургического отделения, он разбудил дежурного врача и сбивчиво поведал ему о самоубийстве приятеля. Тот не мешкая позвонил Людвигу, затем в милицию.
       Людвиг жил рядом с больницей, потому пришёл быстрее, чем приехали милиционеры.
       - Ну что, допились, сукины дети? - сказал он сурово Брюхенвальду, - В петлю один с белой горячки залез, а второй, что - в топку запрыгнет, когда его бесы гонять начнут?
       Брюхенвальд молчал.
       - Пора закрывать эту лавочку. Этот притон бомжей и алкоголиков, - продолжал Людвиг, - Толку от кочегарки всё равно мало - одна растрата на уголь и содержание. Завтра же напишу письмо главе города - пусть нас к центральной котельной подсоединяют.
       Днём, когда весть о смерти Бухенвальда разнеслась по микрорайону, к Андрюше в редакцию пришёл Брюхенвальд.
       - Вот, - он положил на стол общую тетрадку, - А ещё он записку оставил. Просил отдать тетрадь старухе с рынка по имени Лидия. Я пошёл к ней, а она не берёт.
       Брюхенвальд сел на стул и, не стесняясь Андрюши, заплакал.
       - Как не берёт?- не понял Андрюша.
       - Говорит: "На хрена мне ваша писанина". И всё. - пояснил Брюхенвальд вытирая слёзы.
       - А что ещё в записке было сказано? - спросил Андрюша.
       Брюхенвальд обливаясь слезами, ткнул пальцем в тетрадь.
       Андрей раскрыл обшарпанную бордовую обложку. Записка лежала прямо под ней.
       "Жизнь потеряла смысл, мечта растаяла бесследно, я уходу... Миша, отдай мои стихи пожилой женщине, она торгует луком и редиской на рынке. Скажи, что от меня. Прощай, не поминай плохо..."
       Андрюша отложил записку и посмотрел на первую страницу тетрадки, где аккуратным и ровным почерком были выведены восемь строк:
       "Среди миров, в мерцании светил
       Одной звезды я повторяю имя...
       Не потому, что я Её любил,
       А потому, что я томлюсь с другими.
       И если мне сомненье тяжело,
       Я у Неё одной молю ответа,
       Не потому, что от Неё светло,
       А потому, что с Ней не надо света".
       - Анненский. - Сказал вслух Андрюша.
       - Что? - Не понял его пребывающий в неподдельной печали, Брюхенвальд.
       - Поэт Анненский. Был такой. Иннокентием звали.
       - А-а...
       - Пойдём! - решительно сказал вдруг Андрюша, свернув в трубочку тетрадь.
       - Куда?
       - К старухе. Она должна выполнить волю покойного.
       Они направились на городской рынок, но старухи не нашли. Торговки пояснили, что она продала весь лук и, купив бутылку водки, пошла домой. Расспросив ещё немало народу, они разыскали дом и квартиру нужной им женщины, но ни на звонок, ни на стук в дверь им никто не открыл.
       - Да она к соседке ушла. В другой подъезд. День рождения отмечать,- сказала им вышедшая на стук из рядом расположенной квартиры женщина.
       Они направились к соседке. Тоже долго звонили, но на этот раз дозвонились.
       - Лидия у вас? - Спросил Андрюша сухонькую бабульку с весёлым взглядом, открывшую им дверь.
       - У меня, а вы кто будете? Зачем она вам?
       - Разговор у нас к ней.
       - Лида, тебя на разговор молодые, интересные зовут, - крикнула бабуля во внутрь квартиры.
       - А чё им надо? - послышался в ответ слегка усталый голос, - Я спиртом давно не торгую.
       - Да нам и не надо спирта, - Андрюша бесцеремонно оттеснил хозяйку и вошёл. Брюхенвальд на такой шаг не решился и остался стоять на лестничной площадке.
       Из комнаты выглянула бабка в серой кофте, и в платочке. Она, как и первая была под хмельком.
       - Чё вам надо от меня? - спросила она, - Выпить человеку не даёте.
       - Вас, правда, Лидия зовут?
       - Лидия. А как ещё? - улыбнулась бабка.
       - А вы медсестрой не работали?
       - Работала, ну и что? - Улыбка сразу же пропала с лица старушки, -- Спирт не крала, как сейчас тащат. А зря - теперь вот думаю. Красть надо было.
       - Вас один человек сильно любил, -- перебил её Андрюша, -- Стихи вам посвящал.
       - Меня многие любили. Только вот всю жизнь одна почему-то прожила. Ни один замуж не взял. - снова повеселела Лидия.
       - Этот по-особенному любил. Он вам тетрадь со стихами просил передать.
       - Это тот кочегар длинный что ли? Он ко мне на базаре подходил. Чокнутый никак? Чё-то все говорил, говорил... И сегодня какой-то от него толстозадый заявился. "Возьми тетрадь"- говорит... Теперь тебя ко мне решил отправить, значит... Что он хочет от меня, забулдыга этот? И тетрадь его мне ни к чему. Я плохо вижу и вообще ничего давно не читаю, только телевизор смотрю.
       - Он умер сегодня, - сказал Андрюша, понижая голос. - А тетрадь вот...
       Он протянул тетрадь.
       - О, Господи! - Как-то вся передернулась старуха, платок соскользнул с её с головы и Андрей увидел толстую седую косичку с вплетённой в неё ленточкой. - Не надо мне ничего. Не надо! И не приходите ко мне никто, не приходите!
       Старуха метнулась обратно в комнату.
       Андрюша махнул рукой и вышел.
       - Ну и хрен с ней, со старухой этой. Раз она такая...- сказал он Брюхенвальду. - Я тетрадь себе возьму, а стихи напечатаю в газете. Не может такой человек как Бухенвальд-Валера плохие стихи сочинять. Напечатаю, обязательно.
       Он снова скрутил тетрадь в трубочку и пошел.
       * * *
       Валеру-Бухенвальда похоронили скромно. Сразу после его похорон кочегарку закрыли и повесили на дверь огромный замок. А к осени больницу перевели на центральное отопление и здание котельной сломали. Теперь там развалины, как во многих местах в России. К развалинам иногда приходит сгорбившийся Брюхенвальд. Ступает он тяжело, опирается на палочку. Постояв несколько минут и всплакнув, он направляется к городскому рынку и ищет глазами торгующую луком старуху, по имени Лидия. Но Лидия на рынке давно не появляется и никто из торговых бабок не может точно сказать, где она. Так ни с чем Брюхенвальд возвращается домой, к супруге. Теперь он спиртного не пьёт, всё чаще болеет и почти по полгода проводит в больнице.
       Андрюша же - балагур несколько лет назад уехал жить в краевой центр, устроился в солидную газету и выполнил своё обещание - опубликовал стихи Бухенвальда. Правда, по лености своей, он не удосужился установить настоящую фамилию автора и подписал подборку: " Валерий Кочегаров".
       А стихи оказались действительно хорошие. О любви. Совестливого человека строки написанные Бухенвальдом-Валерой не оставят равнодушным, они вызывают волнение, трепет и даже вышибают слезу.
       Особенно у женщин.
      
       АНДРЮША И РАЙЦЕНТР ША
       Начало последнего десятилетия ХХ столетия.
       Решение Андрюши поехать в райцентр Ша оказалось столь неожиданным для него самого, что он даже не успел попрощаться с гостеприимной четой верующих. Олег был в поездке, а Светлана как всегда днем - у подопечных и поэтому постоялец только передал их старшей приемной дочери, что уезжает и, что обязательно напишет письмо. В тот же вечер он купил билет на поезд, а ранним утром сошел на железнодорожной станции расположенной в двенадцати километрах от районного центра Ша. За каких-то полчаса маршрутный "пазик" доставил его от жэдэ-станции до автостанции райцентра.
       Исторический день первого прибытия корифея отечественной районной журналистики в ничем до того не знаменательный населенный пункт, выдался пасмурным, хотя и не дождливым. Октябрьский ветер то порывался играть желтой листвой тополей и берез, то поднимал пыль на асфальтной площадке перед автостанцией. Отметив про себя, что село небольшое и не очень благоустроенное, Андрюша, сойдя с подножки автобуса, вдохнул в себя осеннего воздуха и направился на поиски редакционного здания.
       Долго искать не пришлось. Одноэтажная каменная редакция вместе с типографией располагались на небольшой улочке носившей название "Партизанская". Андрюшу уже ждали. Во время разговора с уходящей в долгий отпуск редакторшей и приступающим к руководству газетой и.о. редактора, ему дважды был задан один и тот же вопрос: "Что его не устраивало на прежнем месте работы?" на что он, так же дважды ответил: "Работа". Никаких комментариев или реплик со стороны уходящей редакторши и приходящего руководителя не последовало, хотя, было видно, что Андрюшин ответ ввел их в легкое недоумение. А когда он вышел из кабинета в приемную, там его уже поджидала женская часть коллектива творческой артели газетчиков и полиграфистов. Причем некоторые, узнав с первых уст о его семейном положении, в шутку предлагали поселиться или хотя бы прописаться на их жилплощади. Андрюша с готовностью отзывался, не отказывая ни одной приглашавшей, и даже достал блокнот, чтобы записать название улиц, номера домов и квартир. Но его определили на постой к семидесятидвухлетней старушке по имени Серафима, и шутки стихли, не получив продолжения.
       Буквально в тот же день произошло мимолетное знакомство приезжего корреспондента с ведущим автором газеты Володей. Через сутки он встретился с Валерианом, уже в то время имеющим далеко не свежий вид. Еще позже с Миколой - мужем бригадирши типографии, майором милиции в отставке Иваном Стаканычем, кавалеристом второй мировой войны Федоровичем и другими лицами уже многие годы проживающими в райцентре, и впоследствии ставшими героями Андрюшиных рассказов.
       Так, на первый взгляд, вроде бы буднично начались в районном центре Ша жизнь и творчество будущего автора иронических и трагических книг из жизни алкоголиков.
      
       ДОМОГАНИЯ ПОЛУПЬЯНОГО СОЧИНИТЕЛЯ
       Енисей-град, осень 1997 года.
       Полупьяный Сочинитель, выжатый и выкрученный в нескольких редакциях, но не получивший ни в одной ни копейки, вдруг в одно, в общем-то, среднее утро, гоняя тараканов по своей девятиметровой общежитской комнате, уронил себе на голову висящую на хлипком гвоздике под самым потолком большую оцинкованную ванну и сочинил эпиграмму. Эпиграмма касалась одного, в общем-то, по-своему гениального человека по имени Создатель Захарыч.
       Гениальность Создателя Захарыча заключалась в том, что он за короткий промежуток времени создал в губернском городе пять губернских газет. Причем ни в одной из них не был редактором. Ни простым, ни Главным, ни Заглавным.
       А получалось вот что: создаст, к примеру, Создатель Захарыч "Трактовую газету": редактирует ее, редактирует, а потом - бац!- и улетит в аут. А когда выходит оттуда, смотрит: на его месте уже другой редактор восседает. Иной бы на месте создателя "Трактовки" обратно в аут развернулся: пить да гулять. Да только не такой он, наш Создатель Захарыч. Всем на удивление с ходу - шлеп: и создает "Денежную газету". Редактирует ее с еще большим остервенением, редактирует день, другой, третий. Но на четвертый - трямс!- летит с лету под откос. Долго ли коротко ли там находится, но находит в себе силы - выбирается и оттуда. Глядит, а в его кресле крутится, чувствуя себя не совсем удобно, новый человек. Снова начинает чесать лысину, протирать очки и шевелить мозгами наш Создатель средств массовой информации и создает таки поочередно орган печати для работников банно-прачечных комбинатов, потом для штукатуров-маляров и плиточников и, наконец, для директоров подпольных складов мяса, водки и парфюмерии.
       И вот на этого-то гениального человека, бродившего иногда с взлохмаченными остатками шевелюры в поисках какой-то сотни сразу по пяти своим редакциям, и написал Полупьяный Сочинитель свою бессовестную эпиграмму.
       Написал и призадумался: в какую из множества газетенок отнести опус и предложить к печатанию? Все в округе редакции были похожи одна на другую. Все официально бедствовали и искали денег. Сотрудники их по нескольку месяцев не получали зарплату, однако редкий день обходился без того, чтобы к обеду из окон зданий творческих коллективов не стреляли пивными и водочными пробками, после обеда не слышалось застольных песен, а к вечеру не выводили или не выносили в дупель пьяных наиболее неприспособленных пить спиртное корреспондентов.
       "Все хороши", - подумал Сочинитель и направился в творческий коллектив, возглавляемый вернувшимся с берегов Рейна редактором.
       - Слушай, Иваныч, - сказал он ему.- Ты мне денег платить не хочешь, тогда хоть эпиграммку напечатай на Захарыча. Хоть моральное удовлетворение получу. А то, небось, читатели уже и фамилию мою забыли.
       Иваныч смерил взглядом с головы, до ног вошедшего к нему Полупьяного Сочинителя и убедился, что тот действительно полупьян, а не пьян.
       - Валяй, читай! - разрешил редактор.
       Сочинитель положил обе руки на пояс, выставил одну ногу вперед и на одном дыхании произнес:
       - И ушел Захарыч под откос,
       Шелестя остатками волос.
       Полупьяный Сочиняга для убедительности щелкнул себя по подбородку.
       - Нормально,-- улыбнулся редактор, хорошо знавший Создателя Захарыча, -- только знаешь, ты еще пару-тройку эпиграммочек придумай, а то, сам понимаешь, как-то одну печатать ни то, ни се.
       -- Ладно,-- согласился вдохновленный Полупьяный Сочинитель и вышел в коридор, где на глаза ему попались еще два гения.
       Первый из них был секретарь-многостаночник Прозырев. Покинув однажды свою "Понятно-идейную газету", у истоков создания которой стоял, он неожиданно открыл в себе чувство многогамности, которое развил до такой степени, что успевал за один день создать макеты сразу восьми газет. Причем лепил, стряпал и выпекал Многостаночник их с такой быстротой, что у него еще оставалось время поискать себе в местной городской печати дополнительную работенку.
       А вторым оказался некий деревенский пасечник Гномусов, обманом и медом доросший до кресла редактора городской газеты. О любовных стенаниях пасечника к молоденьким девочкам ходили легенды, и Полупьяный наш Сочинитель сразу взял эту сладкую парочку на прицел.
       - Есть! - сказал он, прокрутив в уме новые строчки, и вернулся в кабинет к рейнскому редактору.
       - Ну, слушай, Иваныч. Вот как раз то, что ты хотел. Я тебе парочку шедевров щас прочту.
       - Выдавай,- сказал редактор, засевший было за чтение газет.
       - Первая посвящена секретарю-многостаночнику.
       Фигаро вам, Фигаро нам!
       Где были понятия,
       Хрен вырос там! -
       произнес Полупьяный Сочинитель, оживленно дирижируя руками.
       - Нормально, но немного жестоко, - оценил редактор.
       - Жестоко, зато в точку, - ответил невозмутимый Сочинитель.
       - Ладно, шпарь вторую. Кто второй-то?
       - Пасечник.
       - Годится,- улыбнулся хозяин кабинета. Бывший пасечник насолил и ему.
       - Это даже не эпиграмма, не пародия, а скорее эротический стих.
       - Давай эротический. Про пасечника я все стерплю.
       - Слушай:
       И сказал Микола ей: "Нинок,
       Дай разок -- будет медок".
       Трах! Трах! Тарарах!
       Что-то лезет прямо в пах!
       Раз-два, раз-два,
       Не нужны теперь слова.
       Трах! Трах! Тарарах!
       Висит резина на ушах!
       Трах! Трах! Тарарах!
       Презерватив уже в кустах!
       Чмок! Чмок! Чмок! Чмок!
       Подождет теперь медок...
       Чмок! Чмок! Чмок! Чмок...
       И молчок...
       Декламируя свое гнусно-эротическое произведение, Полупьяный Сочинитель покачивал бедрами вправо-влево, взад-вперед и выдувал губы в трубочку.
       - Браво! - похлопал в ладоши сияющий редактор и встал, чтобы пожать вялую руку Полупьяного Сочинителя. Но сделать это ему не удалось: вошла бухгалтерша - принесла бумаги на подпись.
       - Слушай, а может, и про нее, - кивнул на дверь вошедший во вкус Сочинитель, когда бухгалтерша удалилась.
       - Что ты! Про женщин нельзя, на всю жизнь обидеть можно. Тем более бухгалтера...- возразил было редактор.
       - А если безобидную эпиграммку типа:
       Будь ты голубь, будь ты хам -
       Денег все равно не дам!
       - Хорошо, в очередной номер поставлю подборку твоих эпишек и эростих затолкаю,- сказал редактор. - Иди, дерзай дальше. Если на недельке что из финансов наклюнется, подброшу.
       - Хоть бы наклюнулось, - вздохнул Полупьяный, не раз обманутый Сочинитель и направился было восвояси, однако едва вышел на улицу, как заметил мелькнувшую тень редакционного шофера-невидимки. Этот малый числился извозчиком в этой же редакции, но видели в лицо его только старожилы. Да и те, наверное, забыли, как он выглядит и какой марки у него (читай: их редакции) автомобиль. До редакции доходили через проверенные информационные источники слухи о том, что водитель вместе с автомобилем выполняет особо важные задания то в отдаленных городах России, то в странах СНГ, то на Африканском континенте.
       Никто из сотрудников не помнил, когда ездил в командировку на служебной машине, но она по идее существовала, как существовал и ее водитель. А потому Полупьяный Сочинитель направил стрелы своей эпиграммо-разящей критики на этот объект.
       Редактор еще не успел до конца просмотреть первую газету, как перед его ясными очами вновь возник Сочинитель.
       - Слушай, в довершение эпиграмма на твоего водителя и его автомобиль. Последняя на сегодня.
       - Ну, давай уж, - тяжело вздохнул перегруженный информацией редактор.
       Сочинитель встал в позу поэта Вознесенского.
       - Боец невидимого фронта,
       Может, ты уже в Торонто?
       Где твой бедный тарантас?
       Прокати еще хоть раз!
       - Напечатаю и это, - согласился редактор. - Пускай коллектив потешится, пар выпустит.
       Полупьяный Сочинитель улыбнулся, довольный своей сегодняшней творческой активностью, и направился к выходу. Редактор вновь было уткнулся в газету, но замер, ошарашенный мыслью.
       "Да ведь этот малый может накатать пару ласковых строчек и в мой адрес! Вон как шпарит! Только повод дай! Возьмет и напечатает в какой-нибудь из газетенок. А зачем мне отрицательные эмоции?"
       - Подожди! - окликнул он уходящего.
       Полупьяный замер в метре от двери и повернулся на оклик.
       "Дам, пожалуй, этому прощелыге рублей сто пятьдесят-двести, пусть заберет свою галиматью", - подумал редактор и опустил руку в глубокую заначку.
       - Двести пятьдесят,- сказал вдруг, медленно подходя к столу, Сочинитель.
       Редактор опустил руку глубже и выудил триста.
       - На, - протянул он Полупьяному,- только забери свои эти...
       - Эпиграммы,- напомнил Полупьяный Сочинитель.
       - Эпиграммы, - выдохнул редактор, - дай слово не печатать их нигде, ладно?
       - Добро, - кивнул эпиграммист.
       "А это ведь неплохой способ зарабатывания денег", - сказал он сам себе, выйдя в коридор.
       И понес в соседнюю редакцию очередную эпиграмму, на этот раз уже сразу на главного редактора.
       А чего мелочиться?
      
       СОК ПОДОРОЖНИКА
       Райцентр Ша, декабрь 1992 года.
       Андрюша, по приезду в райцентр Ша, не пил спиртного полтора месяца. Может быть, не пил бы больше, но у него вдруг захандрил желудок. Работа на новом месте, что называется, покатила. Он быстро нашел несколько новых тем, в газете вообще никем никогда не поднимавшихся. Писал психологические и аналитические материалы, печатал рассказы и стихотворения, организовал среди читателей конкурс кроссвордов и неожиданно начал пользоваться успехом у нескольких особ женского пола. Некоторые из обожавших его дам, взялись даже подкармливать нового корреспондента в обеденные перерывы пельменями и салом. Исполняющий обязанности редактора (которого здесь называли Лён Лёныч) помог купить ему в одном из совхозов по минимальной цене несколько килограммов свежего мяса, и Андрюша обеспечил себя запасом пропитания до самой весны. Но работа его была связана с командировками, а потому не каждый день мог он сварить себе супчика. О питании он заботился мало и, видимо это сказалось на здоровье. Жжения в желудке начались примерно через месяц. Он сказал об этом своей хозяйке, старушка отнеслась к здоровью квартиранта серьезно, посоветовала купить в аптеке сок подорожника и принимать по столовой ложке за полчаса до еды.
       Вот эта самая столовая ложка и сделала свое дело.
       Вначале следуя совету Серафимы, Андрюша принимал сок строго по одной ложке и точно за полчаса до еды. Дня два или три. А в пятницу, в обед, заскочив в квартиру хозяйки за блокнотом, он решил принять дополнительную ложечку настоянного на спирту сока. "Здоровья для", -- как говорят в Отечестве, или "для лучшей профилактики желудка", -- как сказал сам себе районный корреспондент. Глотнув с ложки жгучего напитка, Андрюша начал копаться в собственных архивах. Нужный блокнот он быстро, как ему хотелось, не нашел, но зато почувствовал приятное брожение спиртовой основы сока внутри желудка и легкое опьянение под черепной коробкой. Пока на кухне грелся суп, постоялец бабы Симы решил принять еще ложечку лекарства, а через пять минут добавить еще. После третьей ложечки ему стало совсем хорошо. Он с аппетитом съел тарелочку супа и перед уходом глотнул прямо со стограммовой бутылочки. Этого глотка оказалось достаточно для того, чтобы до поры притупленное к алкоголю нутро его, запросило новой дозы спиртосодержащей жидкости. К вечеру, уже поняв, что организм требует разбавки крови водкой, Андрюша решил не противиться зову стоящих на полке магазина пол-литровых бутылок. После работы постоялец заявил хозяйке, что поедет на выходные проведать друзей, и вернется к вечеру в воскресенье.
       "Здесь выпить не удастся, хозяйка заметит, -- решил Андрюша, собираясь в путь, -- Возьму чекушечку, в поезде выпью, а пока до Олега со Светланой доеду, - все выветрится".
       Однако пока новый корреспондент местной газеты собирался в путь, пока прицеливался к маркам водки в магазине, автобус его не дождался и отправился на железнодорожную станцию с другими пассажирами. Согласно расписанию, висевшему в темном помещении автовокзала, до следующего рейса было два часа. На улице совсем стемнело. Андрюша, купив корейской водки с утопленным в бутылке корнем, разговорился в магазине с мужиком из очереди, тот предложил ему зайти к одной знакомой и в ожидании маршрутного автобуса, принять по нескольку граммов корейского напитка. Так и сделали. Знакомой оказалось длинная худая бабка в очках, проживающая между автостанцией и редакцией. На закуску, она выложила шмат покрывшегося желтым налетом много лет хранимого в подполье сала, позеленевший сухарь, оставшийся от хлебной выпечки полугодовой давности и две замороженных луковицы. Едва выпили по полстакана, мужик куда-то ушел, а бабка завалилась на кровать. В доме было не топлено дня три, по меньшей мере. Андрюша это почувствовал, даже находясь в подвыпившем состоянии. Оставшись в одиночестве с салом, сухарем и луковицами, гость рискнул налить себе из своей бутылки еще, выпил без закуски и, не прощаясь с хозяйкой, пошел на автовокзал. К его удивлению здание автопорта, оказалось закрытым на большой висячий замок. Андрюша глянул на часы, определив, что нужное для расписания автобуса время еще не подошло.
       -- Сегодня транспорта не будет, -- сказала ему продавщица, закрывающая рядом расположенный магазин, -- сломался автобус. Если срочно надо на попутке езжай, а так завтра ранним утром пойдет.
       Принятые без закуски несколько граммов корейской водки, дело свое сделали, - дали резонанс в душе, сознании и теле пятьдесят с лишним дней не пьющего человека. И восемь недель не пившему хмельного человеку захотелось продолжения, но...
       Но торговые точки села уже закрылись, а нелегальные пункты продажи алкогольных напитков он не знал. Андрюша медленно побрел к месту своего временного проживания. Мимо редакции и дома культуры вышел к забору вспомогательной школы.
       -- У вас закурить нет? - услышал Андрюша неожиданный вопрос над забором, когда проходил по деревянному тротуару. Он поднял голову и увидел поверх забора голову человека. В тусклом свете одинокой электролампочки, качающейся на таком же одиноком столбе, голова человека, в вязаной шерстяной шапочке, была похожа на шар.
       -- Да не курю я, -- сказал Андрюша, остановившись напротив головы, -- А вот выпить бы выпил. Ты не знаешь где тут, что взять можно?
       -- Чё ж не знать-то? Знаю. Были бы тугрики.
       -- Сходи, я дам тугрики. Там заодно и курить попросишь, -- предложил Андрюша незнакомому человеку свой вариант выхода из затруднительного положения.
       -- Схожу, если ты за топкой в кочегарке посмотришь. Я ведь на дежурстве. Школу отапливаю, чтобы детишки со слабым интеллектом не замерзли, -- сказал незнакомец.
       -- А чтобы наш интеллект не замерз, его необходимо подогреть алкоголем, -- с пафосом произнес Андрюша, -- О чем разговор? Посмотрю за топкой, поддержу угольком огонь, чтобы не погас. Не в первый раз. Самому кочегарить приходилось
       Кочегарка, расположенная сразу за забором была похожа на землянку - большая половина ее уходила под землю. Лестница, ведущая вниз оказалась узкой, а ступеньки крутыми. Зато внутри полуподземного помещения было светло, тепло и даже уютно. Пока кочегар бегал за бутылкой, Андрюша подбросил в небольшую топку пару лопат угля и, усевшись на топчане, вспомнил, как лет пять назад ему пришлось работать один зимний сезон в кочегарке средней школы. Правда, школа та была побольше, и топки там было две.
       Кочегар ходил минут сорок. Принес бутылку разведенного спирта, несколько сигарет россыпью. Познакомились. Кочегар звался Виктором. Виктор разогрел в кастрюльке суп, достал хлеб. Разлили, выпили.
       -- Ты только не пиши про меня в газету, что я на работе пью, -- сказал, улыбаясь, Виктор, узнав, что новый знакомый его корреспондент.
       -- Не буду, - пообещал Андрюша.
       Больше им поговорить не удалось. Дверь кочегарки раскрылась настежь и перед кочегаром и его гостем возникла тучная женщина в голубом зимнем пальто. Андрюша нутром догадался, что это директриса.
       -- Что мы тут в то время, когда работать нам надо, мы делаем? Пьем, как всегда? - спросила она и не дав ни ответить, ни опомниться, бесцеремонно взяв со стола недопитую бутылку и так же бесцеремонно стала выливать остатки прозрачной жидкости на кучу угля.
       -- Ты... Ты... Вы, что делаете? - спросил ее удивленный Андрюша.
       -- Выливаю, как видишь, -- спокойно пояснила директриса, отбросив пустую бутылку к топке, -- А тебе я совет даю хороший: иди отсюда побыстрее, пока я милицию не вызвала.
       Андрюша хотел было что-то возразить, но Виктор осторожно взял его за руку.
       -- Иди. Она точно вызовет, -- сказал он тихо и покорно.
       И Андрюша пошел. А что делать? Он решил, что сегодня сама судьба восстала против того, чтобы он расслабился по полной программе с помощью бутылочки и хорошего общения. Ему ничего не оставалось, как только вернуться к хозяйке, извиниться и лечь спать. Однако...
       Однако ему было не суждено в эту ночь уснуть на диване, в отведенной для него комнате. В окне дома, мимо которого он проходил, вдруг увиделась ему фигура Валериана. Валера, как и Андрюша, трудился корреспондентом и жил в соседнем с Серафимой доме. Андрюша уже знал, что его сосед не равнодушен к выпивке и постучался в ворота дома коллеги.
       -- Так ты, че, старик, переживаешь? Ночуй у меня, -- предложил Валериан гостю, выслушав историю его сегодняшних похождений, по ходу дела собираясь идти в поход за спиртом.
       -- Нечего нам старушку ночами беспокоить, -- засмеялся он вслух, уходя и прихватывая с собой пустую бутылку, -- ты пока закройся тут, а я возвращаться буду, в окно постучу.
       Валера ходил недолго. Примерно через полчаса коллеги сидели на кухне, на маленьких детских табуреточках, за маленьким детским столиком (большого стола и нормальных стульев у Валериана Андрюша не увидел), пили спиртовую жидкость и закусывали холодным картофелем. Хлеба не было, зато картофель был "в мундире". Газетчики очищали тонкую кожуру картошки, макали её в блюдце с солью и ели. Как ни странно, закуска эта казалась Андрюше настолько вкусной, что он потом долго вспоминал о первой ночевке у Валериана именно благодаря холодной картошке "в мундире" и блюдце с крупной солью. Пили, ели, говорили о жизни и о положении дел в отечественной журналистике и, конкретно в редакции местной газеты. Валериан ввел Андрюшу в курс некоторых дел и пополнил его копилку знаний о сотрудниках редакции и типографии. Потом он долго, часов до трех ночи рассказывал о том, как он служил в войсках противовоздушной обороны и чуть не был отправлен на остров Свободы во время событий Карибского кризиса, в 1962 году.
       Спать разошлись когда стоявший на холодильнике будильник показывал начало четвертого. Валериан отвел Андрюше место на кровати в спальне, а сам улегся на диване. О том, чтобы добавить речи не было, но оба понимали, что для полного счастья не мешало бы выпить еще граммов по стопятьдесят. Андрюша хотел намекнуть об этом, но, видя, что на дворе глубокая ночь, не рискнул отправить нового приятеля в поход за спиртом. Зато утром, едва забрезжил декабрьский субботний рассвет, Валера отправился сразу за двумя бутылками водки, хлебом и вермишелью. Своих денег у него не оказалось, поэтому полное финансирование продовольственно-питьевой кампании взял на себя Андрюша.
       -- Я сейчас с твоей хозяйкой разговаривал, -- сказал Валериан вернувшись, -- хотела в гости зайти, но я ее отговорил. Ты же ведь в поездке должен быть, и ее, по-моему, в этом разубеждать не надо. Я прав?
       -- Прав, Валера, -- поддержал его Андрюша, -- Не зачем мне с ней тут встречаться. Пусть думает, что я уехал.
       Суббота прошла незаметно. За выпивкой и разговорами. Несколько раз они ложились, как выражался Валериан, подремать, а потом снова садились за столик на стульчики. Дважды к ним кто-то стучался, но они не стали открывать. Часам к восьми вечера спиртное закончилось.
       -- Ну, что делать будем? - спросил Андрюша, глядя на пустые бутылки, -- У меня "бабок" мало осталось, да и отлежаться надо - завтра к вечеру я должен как бы вернуться из поездки и предстать пред Симой в полном здравии.
       -- Спать давай тогда, -- предложил хозяин, -- Будем к рабочей неделе готовиться. Завтра может дочка ко мне из города приедет...
       Но лечь спать им рано не пришлось. Едва они подготовились ко сну в дверь, а потом в окно громко и настойчиво постучали. Вначале Валериан отзываться не хотел, но когда во дворе раздались женские голоса и громкий крик: "Печенюгин, открывай!", хозяин пошел к двери.
       В квартиру, не вошли, буквально ворвались две веселые дамочки, возрастом под сорок. Одну из них звали Варя, другую - Аня. Дамочки с интересом восприняли Валериного гостя. Познакомились.
       -- Ну, че, мужики, наливайте, -- сказала более смелая Варя.
       -- Было бы что...-- вздохнул Валериан.
       -- Ладно, Анютка, доставай те полбутылки, наши все равно уже в отрубоне, -- дала команду подру-ге Варя.
       Анютка вытащила из пакета бутылку емкостью меньше пол-литра и немного не полную.
       -- Давай, Печенюгин, закуску,-- продолжила выдвигать инициативу Варвара.
       -- У нас только картошка... -- виновато сказал Валериан, -- Вермишель была, уже съели.
       -- Как вы живете, мужики? - вздохнула Варя, -- Ладно, садитесь. Будем картохой закусывать.
       Варя села на детскую табуреточку рядом с Андрюшей, Аня между Валерианом и Варей. Пока усаживались, рука Андрюши случайно коснулась руки Варвары, и взгляды их встретились, а руки не разомкну-лись. Андрюша опустил Варину руку под стол и слегка пожал, Варя свою руку не убрала и нежно улыбнулась. Взгляд ее выражал удивление и любопытство.
       -- Ну, что господа писатели, за знакомство?-произнесла короткий тост Анюта.
       -- Давайте за знакомство, -- сказал Валериан улыбаясь, -- Меня Валерий зовут.
       -- Ага, а фамилия Пьянчугин, -- пошутила Варя. - Знаем тебя, как облупленную штукатурку. Мы с человеком познакомиться хотим. Правда, Аня?
       -- А как близко хотите? - спросил Андрюша, поглаживая Варину ладонь.
       -- А как получится, - сказала Варя, глядя ему прямо в глаза.
       -- Может сразу и начнем близкое знакомство? - спросил Андрюша, когда они пропустили по рюмашке.
       -- Быстрый ты, однако, - улыбнулась Варя, -- Я бы с тобой осталась, но у меня мужик дома. Пьяный спит. Проснется -- искать пойдет. Так что мне на разведку сходить надо.
       -- Надолго? - поинтересовался Андрюша.
       -- На полчаса.
       -- Эй, о чем вы там договариваетесь? - спросила Аня, разливая оставшийся спирт.
       -- О любви, -- в один голос сказали Андрюша с Варей и засмеялись. Тоже одновременно.
       -- Ладно, Нюрка, будь тут, -- сказала Варя, когда выпили по второй, -- Я пойду домой. Там у меня заначка есть. Заодно мужика посмотрю, налью ему на опохмелку, а остальное принесу сюда. И закуски возьму.
       -- Ты что меня одну с мужиками собираешься оставить? - попыталась возразить Варя. - Я сразу с двумя не справлюсь.
       -- Ничего, держись, как ни будь. Я к тебе скоро на подкрепление приду. - Варя громко засмеялась и осторожно освободив свою руку из Андрюшиной, встала и направилась к выходу.
       -- Не скучайте без меня.
       Валерьян пошел за ней в сенцы, закрыть дверь.
       -- О чем вы с Варькой шептались. Ну-ка говори, - спросила Андрюшу Анна, сложив ладони в замок под подбородком.
       -- О делах, - сказал Андрюша и погладил Анну по вьющимся волосам.
       Аня на это никак не прореагировала.
       -- Мне глаза твои нравятся, -- сказал Андрюша, подсаживаясь ближе, -- можно я их поцелую?
       -- Глаза? - удивилась Анна, -- Для поцелуев другие места есть.
       -- Мне глаза охота, -- прошептал Андрей, касаясь губами Аниной переносицы.
       Вернувшийся в комнату Валериан не стал мешать физическому сближению гостей.
       -- Пойду книгу почитаю пока, -- сказал он, покряхтев и отправился в зал.
       Гости же уже сошедшиеся в долгом поцелуе, казалось, его не слышали.
       -- Меня что-то в сон клонит, - пожаловалась Аня.
       -- Пойдем на кровать, отдохнем. Пока подруга ходит, - предложил Андрюша и, не дожидаясь реакции Анны, взял ее под руку, помог подняться с табурета и повел в спальню к кровати.
       Потом они целовались, гладили друг друга по бедрам. Аня скинула с себя кофточку и осталась в белом бюстгальтере. Андрюша попытался было бюстгальтер снять, но в это время в окно постучали.
       -- Варька пришла, -- вздохнула Аня и стала быстро застегивать кофточку, -- Подожди, не открывай.
       Открывать пошел Валериан.
       Пока он ходил Андрюша накинул на себя пиджак и подсел к столу. Сделал он это вовремя, отметив, что бдительность, не смотря на много выпивки, не потерял. Вместе с Варей к Валериану завалились еще два мужика и, как выяснилось, один из них был мужем Вари, а второй сожителем Анны. Анна, понимая, что лучшая защита, это нападение, набросилась на Толика (так звали мужика) с упреками, что тот пропал на целый день, и потребовала от него, чтобы он немедленно угостил ее пивом.
       -- Где я тебе сейчас пива возьму? - негодовал Толик, -- Сама бродишь, где попало, а на меня бочку катишь... Пустую, без пива!
       -- Нет пива, водки давай! - не унимаясь Анна, -- И нечего мне указывать: где мне ходить и находиться. С кем хочу с тем и гуляю. Вот захочу и у Пьянчугина ночевать останусь. Правда, Валера?
       Анна повернулась к Валериану, стоящему рядом, протянула руку в сторону местонахождения его мужского хозяйства. Валериан отпрянул и крякнул от неожиданности:
       -- Вы это... Девчонки... Давайте по домам... Поздно уже. Нам завтра на работу.
       -- Вот работник! - воскликнула Варя, -- заработался! Ты ж ничего легче авторучки за свою жизнь и не поднимал. Радовался бы, что к тебе, одинокому козлу, женщины пришли. А ты...
       -- Вас много сильно пришло... -- промямлил смущенный Валериан.
       -- Ладно, пошли, -- сказал здоровенный Коля, муж Вари, -- пусть действительно мужики отдыхают. Им в газету писать статьи. Если не выспятся - ошибок наделают.
       -- Пойдем, -- согласилась Варя, -- Только я сначала сыночка опохмелю.
       Она бесцеремонно погладила Андрюшу по кудряшкам, прижала к себе.
       -- Выпей, маленький, и не болей.
       Варя поставила на стол сумку, достала оттуда два пирожка и не закупоренную до половины наполненную бутылку, налила в рюмку.
       -- Пей, Андрюха, кушай. Валерке хватит. А эти, бедолаги, дома попьют.
       Андрюша несколько смущенный несмело взял рюмку в руки.
       -- Пей, не стесняйся, -- подбодрил его Коля, -- А мы действительно дома выпьем. Мне, например, ни на какую работу завтра не надо.
       -- И мне, -- поддержал его Толя.
       -- Молодец! Хвалю! - бурно выразила восторг Варя, когда Андрюша опрокинул жидкость в рот. Она поймала в свои объятья его голову и, не стесняясь ни мужа, никого другого, смачно поцеловала.
       -- Береги его, - наказала она Валериану, уходя и уводя за собой всех пришельцев, -- Если что с ним случится - я тебя кастрирую, понял?
       Валериан кивнул и пошел провожать гостей.
       ... Часов в шесть утра Андрюша осторожно перемахнул через маленький штакетный заборчик, разделяющий дворы Валериана и его квартирной хозяйки и осторожно постучал в окно спальни Серафимы Матвеевны.
       -- С приездом, - встретила его сонным голосом хозяйка, -- Там, на кухне чай сам разогревай. Устал небось с дороги. А я пойду еще подремлю.
       -- Хорошо, -- согласился Андрюша, направляясь в свою комнату. Чаю он не хотел, а потому стал помаленьку готовиться к рабочему дню.
       Перебирая нужные и не нужные предметы и складывая в сумку необходимые, он увидел пустую бутылочку из-под сока подорожника и улыбнулся. Уходя в редакцию, Андрюша прихватил бутылочку с собой, а, проходя мимо школьной кочегарки, той самой, где в пятницу он недолго исполнял роль кочегара, забросил пустую тару на кучу шлака.
      
       ИЗ ЖИЗНИ ВАЛЕРИАНА ПЕЧЕНЮШКИНА
       Первая половина 90-х годов ХХ века.
      
       ЖИЗНЬ ВАЛЕРИАНА
       Вообще-то его зовут Валера и фамилия у него Пичугин. Однако некоторые сотоварищи по бутылке за глаза называют его Бичугиным, а соседские старушки Пьянчугиным. Печенюшкиным прозвал его и из Валеры сделал Валерианом бывший его коллега, автор всех краевых газет и местный писатель Андрей Кузнецов. А еще один кореш Валериана по выпивке - Микола Макаревич, пытаясь назвать Валеру Печенюшкиным, постоянно называл его Печенькиным.
       Валериан еще с детских лет лихо строчил в районную газету разного рода стишки и заметки и к семнадцати годам стал сотрудником местного партийного органа - газеты "Восход коммунизма". Потом увлекся фотографией, а после службы в армии устроился оператором на краевое телевидение.
       Женился поздно. С этим делом он не торопился. Как говорит, созревал. Созревал долго и лишь к тридцати пяти годам созрел. Взял красавицу моложе себя на тринадцать лет, родились девочки. С телевидением пришлось расстаться - супруге захотелось иметь свой приусадебный участок, и Валериан переехал в село на должность заместителя редактора районной газеты. Шли годы: подрастали дети, жена из желторотой удивляющейся всему девчонки превратилась в респектабельную женщину, Валериан оставался в душе всем тем же семнадцатилетним юношей, который, однажды набравшись смелости, перешагнул порог районной газеты, сминая в руках тетрадку, исписанную стихами.
       Он подолгу мог говорить о фотографии, об охоте, о природе, в то время, как необходимо было починить в огороде изгородь или сделать ящики для рассады. Не очень ловок был он и в супружеских делах, и нет ничего удивительного в том, что Валерина Люба со временем стала "задерживаться" по работе иногда даже до самого утра. Разрыв наступил после того, как первая дочь вышла замуж. Люба там же, на свадьбе, познакомилась с одним из новых русских и буквально на следующий день укатила с ним в краевой центр. Вскоре уехала на учебу и дочь вторая, и остался Валериан один-одинешенек в двухкомнатной квартире. С горя запил. И запил крепко. На работе его понизили в должности до рядового корреспондента. Допивался он до того, что дважды падал в обморок, вываливаясь из-за рабочего стола. А однажды у него, что называется, "поехала крыша" и он с месяц был пациентом краевого психоневрологического диспансера.
       До всего, кажется, Валериану теперь не было никакого дела. Придя на работу к восьми часам утра, он вдруг вспоминал, что забыл дома очки, не успел покормить собачку или дать травки кроликам. Иногда случалось, что ему надо было срочно сходить в библиотеку, и он уходил. И уходил, что называется, с концами - до следующего утра. На работе смотрели на него: одни с сочувствием, другие с жалостью, третьи - с презрением. Все знали, что никаких кроликов Валериан уже давно не держит, что собака у него подохла на цепи с голодухи, а библиотека в райцентре открывается с двенадцати часов дня. Газетный план по написанию строк Валерьян хронически не выполнял, его долго терпели и, наконец, вышедшая из декретного отпуска редакторша "поперла".
       И Валериан "сел" на пособие по безработице. Иногда ему удавалось где-нибудь подкалымить - помочь кому-нибудь на сенокосе или в посадке картофеля, иногда он предлагал редакторше фотоэтюды, и если какой из них проходил в газете, он получал гонорар. Так и жил.
      
       КАК ВАЛЕРИАН ПИВО ПИЛ
       В расположенный рядом с его домом коммерческий магазин привезли как-то бочковое чешское пиво.
       -- Пыво прывызли,-- сказал Валериану сосед-хохол,--Во вкусное, што выно тебе.
       -- Валера подсчитал свои денежные запасы и решил, что литров на пять ему хватит. Он взял было трехлитровую банку, поставил ее в сумку, но, подумав, что банок у него больше нет, а трех литров будет мало, он бросил взгляд на ведро.
       -- Нет, с цинковым ведром в магазин не пойду, не совсем удобно, -- подумал он,-- да и вредно пи-щевой продукт в цинке держать. Что же придумать?
       Канистра, как назло была занята три года назад еще залитым бензином и, Валериан выйдя на ве-ранду, решил отыскать аккуратненькую пластмассовую восьмилитровую голубенькую лейку, которую в прошлом году привезла ему из города старшая дочь.
       "Вот эта годится,-- решил он,-- Сюда шесть литров вполне войдет и для пены место останется".
       Взяв это поливочное орудие, он направился к торговой точке.
       -- Привет, девчонки!-- бросил он с порога трем продавщицам разного возраста и поставил лейку на прилавок.
       -- Пивка плеснете?
       -- Что, прямо в лейку? -- спросила одна из работниц прилавка.
       -- Ну а чё? Раз больше тары нету.
       -- Вы бы еще с кастрюлей пришли...
       Дома Валериан достал из буфета завернутую в газетку и давно припрятанную для подходящего случая сушеную рыбину: не то скумбрию, не то спинку от минтая. Культурно отдохнуть он решил во дворе. Разделся по пояс, взял стакан, рыбину, лейку и поставил все это на большой пенек, расположенный возле сарая, под сенью уже отцветшего ранета. О том, как будет наливать пиво в стакан из лейки подумал, когда устроился около пня, попробовал было налить в стакан из разветвлителя, налить-то налил, но больше пролил мимо. Попробовал пить сразу из лейки, через тот же разветвлитель, но лишь умылся пивом. Сделал несколько попыток наполнить стакан через отверстие, в которое пиво наливалось - снова больше пива пролилось на землю, чем попало в стакан.
       "Вот задачка-то,-- думал Валериан, вытирая полотенцем мокрое от пива лицо. Что делать-то? Неужели, правда, в кастрюлю перелить, а потом оттуда черпать поварешкой как компот? А что? Это мысль".
       Валериан вернулся в дом, вытащил из-под стола кастрюлю со вчерашним супом и стал разливать его по тарелкам, налил и в железную чашку. Железная чашка у него была одна, фарфоровых тарелки две, а супу гораздо больше. Пришлось освободить чайник и остатки вчерашнего ужина и сегодняшний обед вылить в него.
       "Жаль, горячей воды нет", -- с досадой отметил про себя Валериан и наспех ополоснув кастрюльку холодной водой, поспешил наполнить ее пивом. Когда кастрюля была заполнена почти наполовину, разветвитель у лейки вдруг сорвался с носика, и упал на дно кастрюли. И только тут-то Валериан понял, что разветвитель у лейки - съёмный.
       "Ну что теперь-та..." - сказал сам себе Валера, цепляя за поварешку разветвитель и доливая остатки пива в кастрюлю.
       Не беда, что на поверхности светлого чешского пива плавали большие и малые жирные пятна, Валериан был доволен: он черпал поварешкой пиво из кастрюли, хлебал, как окрошку, прямо из поварешки и закусывал рыбой и сорванным тут же с грядки луком-батуном.
       Валериан культурно отдыхал.
      
       ВАЛЕРИАН И ПРЫЩИКИ
       Каждое утро, если не был с глубокого похмелья, Валериан брился механической бритвой у большого зеркала в прихожей.
       Вот и в этот раз, стоя в одних трусах, он водил мех аппаратом по щекам и подбородку и вдруг, по-вернувшись правым боком, заметил какие-то чернеющие пятнышки под лопаткой. Закончив бритье, Валера стал ощупывать заинтересовавшую его часть тела и обнаружил несколько темных бугорочков.
       -- Да у тебя на спыне прыщи соскочили!-- сказал ему сосед, когда Валера обратился к нему с просьбой произвести осмотр тыла,-- Дави их хадов!
       -- Как давить? -- не понял Валериан.
       -- Руками, а як же ешо? Выдавливай их пальцами, нохтями, иодом жхи...
       Давить пальцами-ногтями не получилось, и Валериан решил прижечь прыщи йодом. Для этого он взял в одну руку небольшое зеркальце, встал спиной к зеркалу трюмо, намочил ватку йодом и, высматривая на спине черные точечки, стал прикладывать к ним тампон. Это оказалось не таким уж и простым делом. Чтобы дотянуться до труднодоступного места Валере приходилось, и приседать, и пригибаться, и даже вставать на табурет. Покрывшись коричневыми пятнами, что леопард, Валериан вышел во двор, где чуть было не до смерти напугал соседскую старушку бабу Симу, стоявшую по другую сторону небольшого заборчика.
       Вторую половину дня он провел на свежем воздухе: прополол луковую грядку, продергал сорняки на небольшом картофельном участке (в мае он посадил в конце двора двадцать семь картофелин). Страдания его начались ближе к ночи. Едва он прилег на кровать, как почувствовал жжение на спине. Вначале Валериан подумал, что перегрелся на солнце и спина его, мягко говоря, обгорела, но вскоре он почувствовал непривычный зуд и в тех местах, где прикладывал ваточку с йодом. В эту ночь он так и не сомкнул глаз. Волчком крутился на постели: с правого бока переворачивался на живот, затем перекладывался на левый бок. Едва стукнуло восемь, Валера, с трудом надев на себя рубашку, помчался в поликлинику. С регистратуры его направили к врачу по кожным заболеваниям, затем к хирургу и, в конце концов: в кабинет процедур, где молоденькая медицинская сестра по имени Оксана, покачав головкой и вздохнув: "Разве так мож-но?..", аккуратненько намазала Валериану спину какой-то прохладно-успакаивающей мазью. Причем сестричка мази не жалела и накладывала ее на Валерину спину обильно, в несколько слоев.
       "Наверное, им мазь некуда девать" - думал Валериан, млея от прикосновений молодухи и ощущая приятный холодок вдоль хребта.
       -- Теперь вам необходимо посидеть где-нибудь в тенечке, в прохладном месте, подождать пока мазь впитается,-- сказала медсестричка, закончив процедуру, -- Завтра в это же время придете опять.
       -- Ой, спасибо, спасибо,-- поблагодарил ее Валериан и, пожелав ей никогда не болеть и хорошего мужа, кланяясь и пятясь до двери, покинул процедурный кабинет.
       "Добегу быстренько до дому, не одеваясь, рядом ведь живу,-- решил Валериан,-- А там посижу во дворе, обсохну". Он вышел в больничный коридор, держа рубашку в руке и, неожиданно увидел возле регистратуры редакторшу районной газеты и, застеснявшись, быстренько накинул на себя рубашку.
       "Еще подумает, что Пичугин совсем чокнулся, без рубашки по больничке шастает...-- решил про бывшую начальницу Валериан,-- Ничего, домой приду, сразу рубашку сниму, мазь не успеет в материю впитаться".
       Поздоровавшись с редакторшей, он вышел во двор поликлиники, где сразу же встретил слегка "поддатого" Миколу Макаревича с бутылкой портвейна. Сели тут же на больничную скамейку и безо всякой закуски "приговорили" семьсот граммов вина. Потом они дошли до проезжей части улицы, где хотели, было расстаться на перекрестке, но им попался местный писатель. Писатель возвращался из города, получил там гонорар и был с сумкой груженной продуктами и, естественно, денег на обмыв гонорара он сразу же нашёл. Без лишних предисловий Андрей взял в магазине две бутылки вина и "Столичную" водку. Вино выпили у Валериана на квартире, с водкой и закуской пошли к Кузнецову. Про прыщики и обильно смазанную мазью спину Валера конечно же забыл.
       Сколько они выпили в тот день, никто из них не помнил, и истину восстановить впоследствии не пытался. Валера проснулся на летней кухне Андрея лежащим на кровати. В ногах его поперек постели, упершись головой в стенку и опустив ступни на пол, отдыхал и храпел как трактор, Макаревич.
       На дворе занимался рассвет и Валера, поднимаясь по нетерпимой нужде, вдруг почувствовал, что рубашка его плотно облегает спину. Он попробовал её снять, но материал словно врос в спину. Валериан с трудом присел на кровати и обнаружил на покрывале, поверх которого он творил сон, смачные жирные пятна.
       "Значит и рубашка пропиталась", -- догадался вчерашний пациент районной поликлинники.-- Бежать надо, не то Андрюхина Вероника мене за это хара-хири сделает."
       Валериан перелез через Макаревича, с трудом отыскал дверь на выход и побежал в сторону своего дома огородами, по мокрой от росы картошке.
       Сосед-хохол, не смотря на ранний час, уже копался возле летнего водопровода.
       -- Та у тебя рубаха к спыне прыстыла! -- сказал он Валериану, -- И не отодрать ни почём. Отмакнуть надо. Наливай воды в ванну и лягай туда прямо в рубахе, отмокнет, --посоветовал сосед.
       Валериан с помощью кипятильника нагрел два ведра воды. Залил их в цинковую ванну, разбавил водой холодной и, скинув брюки, в трусах и рубашке залез в ванну. Едва он прилег, как из-за заборчика вы-глянула соседка баба Сима.
       -- А ты что без вехотки и мыла моешься?-- спросила она.
       Валериан подскочил, как ужаленный, едва не вывалившись из ванны.
       "А мне и так хорошо!" -- хотел сказать он, но не смог, ибо намокшие трусы под тяжестью воды стали сползать к коленкам. Валериан обхватил их руками и снова сел в ванну.
       -- Так сойдет! -- бросил он соседке и неожиданно для самого себя, вдруг стал улыбаться Серафиме и даже прихихикивать, по горло, спрятав туловище в воду и подогнув колени.
       -- Ну, ну, -- сказала баба Сима и поспешила за ограду, дабы поведать соседским старушкам о том, что Пьянчугин совсем допившись до ручки, чуть свет, на заре, залез в ванну с водой и полощется там прямо в одежде.
       Валериан отмокал часа полтора, постепенно отклеивая рубашку от тела и отбиваясь от ранних и назойливых комаров, и невесть откуда налетевших паутов. Зато после этой процедуры похмелья как не бывало.
       Во второй половине дня, разглядывая свой тыл с помощью двух зеркал, он отметил, что спина его покраснела от загара, и хотя осталась она покрыта бронзовыми пятнышками, следов от прыщей на ней не было видно.
       В поликлинику Валера больше не пошел.
      
       ВАЛЕРИАН И ГРАБЛИ
       Конец мая - начало июня в Сибирском крае время работ в садах, огородах, на приусадебных участках. На своем небольшом участочке решил навести порядок и Валериан Печенюшкин. Решить-то решил, да вспомнил, что грабель у него нет, сломались они в прошлом году во время весенней уборки территории вокруг редакции районной газеты.
       -- Матвеевна,-- обратился Валера через заборчик ограды к соседке Серафиме,-- не позаимствуешь грабель на часок-другой?
       -- Возьми,-- сказала в ответ добродушная соседка. - Только не сломай, гляди, они у меня одни.
       -- Да зачем я их ломать буду?-- улыбнулся в ответ Валериан,-- Я же прошлогодние листья сгребать буду, а не кирпичи какие...
       -- А вдруг, какие кирпичи попадутся, -- пошутила баба Сима.
       Она как в воду глядела.
       Едва Валериан начал сгребать мусор, как сразу же выкорчевал из земли обломок красного кирпича, затем второй, третий... А когда зацепил четвертый, средний деревянный палец грабель отделился от своих собратьев. Причем сломался он у самого основания.
       "Вот язви его,-- сказал сам себе Валера,--Наворожила Серафима, придется гвоздь искать, налаживать грабли..."
       Он взял молоток и средней величины гвоздь, подогнал отставший палец к основанию грабель, стал прибивать. Однако гвоздь заходить в дерево не хотел и согнулся. Валериан с помощью плоскогубцев непослушный гвоздь удалил и на его место стал забивать новый, чуть больший диаметром... Но и этот гвоздь пошел по какому-то кривому пути и вышел наружу в стороне от прибиваемого пальца, не прихватив его ни на миллиметр. С трудом Валера выколотил непослушный гвоздь обратно, выдернул его за шляпку и стал прибивать гвоздь третий, с еще большим, чем предыдущий диаметром. Дело кончилось тем, что основание грабель вначале треснуло, а затем совсем раскололось на две части.
       "Вот те раз. Теперь меня Серафима четвертует. Что же делать? Может изолентой грабли обмотать? Нет, так видно будет, что грабли после ремонта. А может склеить их? Бээфом? Точно склеить" - мороковал Валера, решая неожиданно возникшую проблему.
       Уборку пришлось завершить досрочно. Не доделав одно дело до конца, труженик приусадебной нивы срочно занялся делом более важным. Нанеся клей на обе половинки грабель и торец оторвавшегося пальца, Валера соединил разделившиеся части, затем аккуратно поставил орудие труда в угол комнаты, и стал ждать, когда клей подсохнет и скрепит разъединенное.
       Через час после удачно проведенного склеивания, выбрав момент, когда Серафима устав копаться в огороде, зашла в дом перекусить, Валериан перемахнул через заборчик. Он тихонько прокрался к дому соседки, приоткрыл дверь веранды и осторожно поставил грабли у входа. Потом он, не заходя в квартиру, громко сказал в открытую кухонную дверь:
       -- Матвеевна, спасибо за грабли, я их в уголочке, на веранде поставил.
       Распивавшая чай из блюдца, в прикуску с рафинадом, старушка закивала головой, и Валериан поспешил удалиться.
       Вечером, перед заходом солнца Печенюшкин наблюдал в окно, как Серафима вышла во двор с "отремонтированными" им граблями, как начала разгребать навоз на парнике и, как деревянные грабли рассыпались на три части. Разгневанная пенсионерка швырнула черенок за туалет и, громко ругаясь, пошла обратно в дом. С ее уст срывались такие бранные слова, каковых Валера еще ни разу не слышал от пожилой соседки. Он поспешил отойти от окошка, задернул шторку, закрыл дверь на ключ и, включив свет в зале, усевшись на диван, стал листать журнал "Приусадебное хозяйство".
      
       "ЭХ, СЕРЕГА!" И "СЕРЕГА, ЭХ..."
       Енисей-град, конец ХХ-го столетия.
       В нашей творческой артели два приятеля есть. Оба Сергеи и оба Николаевичи. Работают они всегда вместе: в паре, как говорят все, или в связке, как выражаются они. Один всегда с фотоаппаратом, другой - с авторучкой и блокнотом. Работают неплохо и задания артели выполняют. А что им? Один щелкает затвором фотографического аппарата, а другой ручкой записывает информацию в блокнот. Бывают эти представители творческой артели по долгу службы на разного рода предприятиях, ездят в короткие и длительные командировки. Иногда их приглашают принять участие в банкетах. От банкетов они чаще всего отказываются. Отказываются раз, отказываются два, а их все приглашают и приглашают. И чем чаще они отказываются, тем больше и настойчивее их приглашают. И бывает: Сергеи не выдерживают гостеприимного напора и соглашаются посидеть минутку-другую за столом. Устроители банкетов усаживают их обычно на самые почетные места и наперебой предлагают употребить различные спиртные напитки. Оба Сергея начинают со слабенького: пивка, шампанского, сухого вина. Много закусывают и нередко к концу банкета выглядят бодро и даже трезво. Но это только внешне. Внутри же, в их организмах, а главное, в сознании, происходят в это время глубинные процессы, и, покинув банкет, Николаевичи, готовые было разъехаться по домам, начинают сомневаться в своем решении, и кто-то из них обязательно предлагает другому: "Ну что, Серега, по пиву?". И они берут по кружке пива в ближайшем пивбаре. Потом еще по одной. Когда же дело доходит до третьей, они заводят долгие, допоздна, разговоры о женщинах и коллегах, о коллегах-женщинах, иногда упоминая собственных жен.
       К ним, женам, после этого они и возвращаются. На этом вроде бы нестандартное поведение наших героев заканчивается.
       Наутро они одни из первых появляются на работе. Каждый из них готовит себя на сегодня в жертву творчеству, стремясь целиком и полностью отдаться любимой работе. Каждый вынашивает планы новых идей и командировок.
       Но попавшее вчера в их организм спиртное уже вовсю воздействует на сознание, переворачивает что-то в мозгу: справа налево и наоборот. Воздействие это достигает своего апогея во время их очной встречи.
       - Ну, как дела, Серега?- спрашивает один.
       - Да как-то, Сережа, чувствую себя не совсем уютно, - отвечает другой.
       И оба, подсчитав денежные запасы, оставляют все дела на потом и направляются к магазину. Там, в зависимости от средств, оставшихся после вчерашнего, они покупают по 150 граммов водки или берут сразу пол-литра и возвращаются обратно в штаб родной творческой артели.
       Через полчаса им становится очень хорошо, и они с удвоенной творческой энергией начинают думать о том, где бы найти еще денег. Естественно, на продолжение вчера начатого банкета.
       Наблюдающие в это время за их действиями коллеги и знакомые отмечают про себя, что оба Сергея Николаевича уже вошли в первую стадию начального пьянства, после которой следует вторая, уже средняя стадия - потребность в поиске средств и завершающаяся переходом в третью - продолжительный запой. О запое творческие работники тогда не думают. Да и их начальство, получившее сигнал от юрких осведомителей, работающих в этой же артели, еще надеется, что до запоя дело у Сергеев не дойдет. "Ребята просто хотят догнаться", - думают начальники и не пытаются воздействовать на своих подчиненных.
       А ребята действительно хотят догнаться и обязательно находят (не было случая, чтоб не нашли) какой-то небольшой источник финансирования. О работе уже не идет никакой речи. Оба Сергея, сбив с панталыку еще несколько творческих личностей и, прихватив по пути встреченных ими знакомых, направляются в ближайшее питейное заведение, где, окружив себя кружками с пивом, стаканами с водкой, тарелочками с кусочками копченой рыбы и одним салатом на всех, медленно уничтожают крепкие и слабые напитки, попутно думая, что будет после того, как питие закончится. "Где достать еще денег?" - лихорадочно решают задачу их мозговые извилины.
       Вот тогда и начинается вторая, упомянутая выше стадия пития, самая интересная с точки зрения стороннего наблюдателя. Оба Николаевича, уже захмелев, но еще не лишившись памяти, чудесным образом преображаются.
       У фотографа лицо становится пунцовым и веселым, у писателя - задумчивым и серым. Глаза владельца авторучки и блокнота из круглых превращаются в треугольные, брови принимают форму домика, и он по-новому начинает смотреть на окружающий его мир. Теперь в каждом человеке он видит только "червонцы" или отсутствие таковых.
       "Так, Толик может дать десятку - не больше, Олег на две-три раскошелится, а у Игорька можно выпросить и пять штук", - блуждают ясные мысли по его замутневшему сознанию.
       Пока мыслитель размышляет и вырабатывает план дальнейших действий, фотограф начинает раздаривать всем свои обаятельные улыбки, передавать приветы общим знакомым и отвешивать шуточки. Со стороны он кажется себе неотразимым. Иногда он достает из сумки фотоаппарат и, шаря по пивнушке объективом, щелкает им направо и налево. Причем делает это независимо от того, есть в аппарате фотопленка или же она там отсутствует со вчерашнего вечера. Улыбаясь, шутя и щелкая затвором, мастер художественной и документальной фотографии попутно представляет всем собравшимся в питзаведении своего товарища как автора забавных иронических книжек. А потом, немного погодя, когда компания, что называется "созревает", просит приятеля подарить кому-нибудь одну из его брошюрок. Автор достает из своей объемистой сумки, всегда имеющиеся при нем книжицы, подписывает их своим будущим читателям и вручает лично в руки каждому просящему. При этом писатель-иронист требует от клиентов женского пола непременного поцелуя, а от мужчин - обмывки автографа. Потенциальные читатели-мужчины, полистав книжку и оценив автограф, сразу отправляются к стойке бара, возвращаясь с двумя-тремя кружками в руках. Это еще на некоторое время продляет посиделки. Когда же книжки в сумке писателя заканчиваются, оба Сергея неохотно покидают питейное заведение. Выйдя на свежий воздух, они начинают мараковать дальше.
       Инициативу в свои руки берет Серега с авторучкой. Он открывает свой блокнот, пробегает слегка косым взглядом по криво написанным давно и уже сегодня строчкам, пытаясь определить по записям адреса тех знакомых, кто может выдать им в долг без промедления и наверняка.
       Потом они садятся в общественный транспорт и начинают объезд по местам дислокаций штабов городских творческих артелей. Причем берут сразу "с места в карьер". Владелец блокнота и авторучки без стука врывается в кабинеты своих хорошо и малознакомых коллег и с порога вместо: "здравствуй (те)" и "как твое (ваше) здоровье?", буквально взвывает: "Иваныч! (Петрович, Степаныч, Григорьич, Валерьич!) Выручай!"
       - "Чем?" - как правило, следует ответная реакция Иваныча (Дмитрича, Михалыча, Макарыча). "Займи на бутылку!" - сразу раскрывая все карты и с чувством в голосе, говорит писатель, усаживаясь напротив потенциального спонсора.
       Фотограф при этом тоже не стоит без дела и не теряет попусту времени. Он вынимает фотоаппарат, примеряет к нему один-два, а если есть в запасе, то три или четыре объектива и со словами: "Вы сегодня так хорошо смотритесь, в этом интерьере", делает несколько щелчков затвором. После этого отказа в финансировании обычно не случается. Правда, обрабатываемый Сергеями знакомый тут же начинает торговаться и сбивать просимую ими сумму, как минимум, вполовину, и жаждущие выпить всегда получают меньше, чем запрашивали вначале. Но это уже для них не важно. Со временем приятели хорошо усвоили истину: проси больше - и, если дадут, то дадут меньше, а потому в подобных случаях запросы почти всегда завышают.
       Серега с фотоаппаратом, приняв деньги у спонсора, благодарно жмет ему руку, говоря: "Все, братан, чикаго (название американского города у него давно переросло в понятие и теперь обозначает и "спасибо", и "пока", и "будь здоров"), мы тебе все вернем..." Потом оба Сереги, вдохновленные удачно провернутым мероприятием, но не до конца удовлетворенные полученной суммой, движутся дальше по коридорам и этажам артелей, стучась и вламываясь в кабинеты творческих личностей городского и регионального масштаба.
       Набрав нужную на сегодня, по их мнению, сумму, они заходят в ближайший на их пути пивбар, берут по кружке пива и по сто граммов водки и, выпивая все это, под хруст крабовых чипсов, доводят свой организм до состояния бодрости. Но добытые взаймы с помощью красноречия и фотоаппарата немногие денежные средства, быстро тают в пивных кружках и водочных стаканчиках, и, посидев часок-другой, оба Сереги покидают и это гостеприимное питзаведение. Они бредут, оживленно переговариваясь, на автобусную остановку, где, постояв и поговорив с полчаса, вспоминают, зачем они здесь, а потом начинают провожать друг друга. Каждый старается отправить приятеля первым на нужном тому маршрутном автотранспорте, жмет дружески товарищу руку, говорит: "Чикаго!", но в результате оба через час или два оказываются в одном автобусе. Так бывает каждый раз, независимо от того лето на дворе или зима. Потом начинается мотание наших героев с правого берега на левый и обратно. Сереги бродят по каким-то дворам выстроенных во времена Никиты пятиэтажек, ищут каких-то знакомых и родственников фотографа. Попутно они затаскивают в подъезды спящих на улицах мужиков, спасая их зимой от замерзания, а летом и осенью от дождя. Приведенные в чувство мужики подолгу не могут толком объяснить, где они проживают, зато быстро врубаются, кто им спас жизнь. Узнав, что их спасли от неминуемой гибели, они благодарят спасателей: кто десяткой, кто тридцатью рублями, а кто рассыпной медной монетой.
       Добавив еще граммов по 100-150, Николаевичи совершенно теряют ориентир и друг друга. После чего обладатель ручки и блокнота забывает орудие своего труда, а фотомастер, встретив знакомых, отдает им в залог фотовспышку или пару объективов, либо же все фотооборудование сразу.
       Продолжающаяся весь день попойка заканчивается для писателя чудным образом. Ночью он просыпается на диване в маленькой комнатке своего общежития, рядом со спящей супругой и тазиком вместимостью тридцать литров у изголовья - выставленным женой на всякий пожарный случай. Придя в себя, он быстро понимает, что добрался "на автопилоте".
       "На автопилоте" добирается и фотограф. Правда, ноги его несут не к супруге, а к ближайшим родственникам, где он и перебивается денек-другой, а то и неделю, спасаясь от гнева и гнета жены.
       В ближайшие две-три недели никто на рабочих местах Николаевичей наших не видит. Начальство, находясь в панике (некого послать в командировку), первые дни злится и ругается, грозит обоим творческим личностям увольнением по нехорошей статье, однако уже через несколько дней, узнав, что оба живые и выходят из запойного состояния, начинает менять гнев на милость, уже чувствуя и понимая, как нужны эти самые неординарные личности творческой артели, и с нетерпением ждет прихода Сергеев на работу.
       Ну а творческие личности - Сергеи Николаевичи - ценой неимоверных усилий, каждый в одиночку, прервав свой запой, являются на рабочие места тихие, охрипшие, с глазами, полными грусти. Они молча ходят по коридорам, молча заходят на "ковер" к начальству, молча соглашаются с утверждением руководителей, что водка - зло и что творческий человек, дабы не уподобиться животным, пить не должен. На риторический вопрос самого главного руководителя: "Будут ли они еще пить?", Николаевичи делают головой жест: нет-нет, молча подписывают ознакомление с приказом о лишении их квартальной и полугодовой премий и, частично реабилитированные, берутся: один за блокнот и ручку, а второй за фотоаппарат и отправляются выполнять накопившиеся за их отсутствие задания творческой артели. Заданий за время их отсутствия действительно накапливается "выше крыши", а потому заказчики ждут наших Сергеев с большим нетерпением и после выполнения работы просят пожаловать к столу.
       - Нет! Нет! - отчаянно отбиваются от приглашений Николаевичи. - У нас еще очень много работы, - говорят они настойчивым организаторам застолий и спешат на выполнение другого спецзадания артели. Но и там их ждут отлично сервированные выпивкой и закуской столы.
       - Не можем мы сегодня, не можем..., - говорят Сергеи, потупив взор и выходят на свежий воздух.
       - Эх, Серега! - говорит один Николаевич. - Жизнь-то хороша, когда пьешь не спеша!
       - Серега, эх... - вторит ему, вздыхая, Николаевич другой. - А жизнь-то порой летит мимо, мимо...
       Больше они не говорят ничего. Глаза их по-прежнему полны грусти, и где-то из глубины их черепных коробок пробивается поближе к свету одна серая мысль:
       "А надолго ли хватит тебя, Серега?.."
      
       КАК СТАКАНЫЧА В АТАМАНЫ ПРОВОЖАЛИ
       Райцентр Ша, лето 1994 года.
       Во второе лето пребывания Андрюши в райцентре Ша, все, казалось, шло своим обыденным чередом. Сам корреспондент уже не мог представить себя вне пределов проживания этого сибирского села и новой творческой обители. А читатели районной газеты не могли понять, как вообще могла раньше существовать вся районная пресса без Андрюшиных статей. Многие жители райцентра уже знали его лично, некоторые считали за честь пригласить в гости познакомить с родней и непременно угостить, как следует. Больше всех, пожалуй, сошелся Андрюша с корреспондентом Володей. Умный, начитанный и хорошо, доходчиво излагающий свои мысли Владимир писал аналитические статьи, стараясь дойти до сути поставленного вопроса, а если это не получалось сразу, непременно возвращался к теме в последующих материалах. Поначалу, более старший по возрасту Володя, работающий в местной газете семь с половиной лет, настороженно отнесся к появлению в коллективе нового корреспондента. Немало за это время он повидал "транзитных пассажиров", останавливающихся в их селе "перезимовать" или от силы на полгода. Среди них были люди талантливые, но не постоянные. Они словно что-то искали в жизни, потерянное не ими, искали упорно, не надеясь найти, и шли по какому-то накатанному кем-то пути, сами не зная куда: сегодня здесь пожил, завтра туда отправился.
       По мере наблюдения за делами нового сотрудника, Володя стал убеждаться, что таких как Андрюха, он еще не видал. Этот малый хоть и был младше его на пять лет, порой размышлял как мудрец, ставил в тупик своими простыми, казалось, вопросами собеседников и отвечал на все, о чем бы его ни спрашивали. Причем, отвечал так, что все оставались удовлетворенными и больше к нему с вопросами по высказанной теме не подходили. Импонировало Володе в Андрюше и то, что он был в меру начитан, не кичился своей эрудицией, запросто общался со всеми на равных и постоянно выдавая новые идеи, сам же брался за их реализацию. И, что самое главное, почти все, что он придумывал - реализовывалось. Воплощалось в жизнь, не смотря на ограниченность "всёдолампочного" мышления редакторши. Он сумел убедить уже не молодую женщину в том, что и в таком райцентре как Ша, жизнь тоже может быть хороша. В газете появились откровенные интервью с известными в районе людьми, материалы посвященные "больной" сейчас теме: молодежной, целый ряд иронических пользующихся у читателей популярностью миниатюр, конкурсы кроссвордов и викторины, в которых принимало участие не малое количество жителей района.
       Ну а все точки над буквой "i" корреспонденты расставили за несколькими бутылками водки дома у Валериана с выпивкой и ночевкой. Тезис Андрюши о том, что он никому здесь не конкурент, а собрат по перу, высказанный так убедительно, был воспринят Володей сразу и навсегда. Обычно осторожный в своих суждениях, он почему-то сразу поверил этому пареньку и впоследствии не разу не сомневался в его искренности.
       У Валериана они впервые вместе напились в стельку, оформив дальнейшие дружеские отношения и ощутив родственность душ за разговорами "о вечном и тленном". Потом несколько раз они выпивали в редакции, дома то у одного, то у другого, а то и просто на улице: в парке на скамейке или под забором у автостанции.
       И вот, однажды в прекрасный солнечный летний денек им было очень муторно. Накануне они крепко напились растратив небольшие свои финансовые запасы и теперь не имели денег даже на опохмелку и работать, естественно, не могли. Несколько попыток занять закончились ничем и коллеги-приятели, покинув рабочий кабинет творческой обители, теперь просто стояли как два дополнительных столба на центральной улице, недалеко от здания районной администрации, не зная: то ли им прощаться и расходиться по домам - отлеживаться, то ли надеясь на чудо ждать неожиданного подарка в шелестящем или жидком виде. Все мыслимые и не мыслимые варианты уже были прокручены и, получалось - шансы похмелиться у них на сегодня не большие. Теоретически, конечно, их было много, но практически они с каждым часом скатывались к нулю. Но нуль, говорят, не бывает абсолютным, и чудеса на свете все-таки случаются. На этот раз чудо пришло нежданно и уж точно негаданно. Пришло в образе отставного майора милиции Ивана Романовича Стреляева, прозванного в райцентре Стаканычем.
       Стаканыч до ухода в отставку работал следователем в РОВД, но прославился не как раскрывший громкие уголовные дела сотрудник, а тем, что в молодые годы мог запросто выпить литр-полтора водки прямо на службе. От выпитого он не пьянел, а просто становился весёлым, и продолжать работать с подозреваемыми и свидетелями в хорошем настроении. А еще тем, что он никогда не отказывался от выпивки ни в рабочее время, ни в праздничное и, вообще, не отказывался в любое время суток. Хоть в пять часов утра предложи - не откажется. За что и получил прозвище Стаканыч. Выйдя на заслуженный отдых, после двадцати пяти лет напряженной службы, сорокапятилетний пенсионер откровенно заскучал без настоящего мужского дела. Поездки к теще в таежный поселок, рыбалка и работа в огороде давали ему кой-какой эмоциональный заряд, но он всё же скучал и даже больше - иногда тосковал без привычного за много лет общения с подследственными и свидетелями, по приятельским милицейским компаниям, а главное ему теперь не хватало главного: он чувствовал своей нужности и значимости среди населения районного центра. Многие из тех, кто бывало увидев его за сотню метров непременно старались попасть ему на глаза, засвидетельствовать свое почтение и пожелать здоровья, теперь открыто проходили мимо, словно не узнавали или делали вид, что никогда не знали его. Продавцы вино-водочного отдела "Гастронома" больше не предлагали взять водки без очереди. В общем, многие и многое переменились вокруг бывшего следователя после выхода его в отставку.
       Андрюша познакомился со Стаканычем, когда тот служил еще в милиции. Они вместе оказались на собрании общественности в леспромхозовском поселке, где был убит городскими спиртоторговцами молодой парень. Дело приобрело общественный резонанс, и газета решила провести свое собственное расследование. Наблюдая, как на встрече с очевидцами усердно записывает Андрюша в блокнот, их показания, Иван Романович, опасаясь, что скажет по пути что-то лишнее ненароком корреспонденту, не рискнул поехать вечером в райцентр на редакционной "Ниве", а дабы сохранить тайну следствия остался ночевать в поселке.
       Вернувшись возбужденным из командировки, впечатлительный Андрюша, оперируя фактами, мнением сельчан и собственными догадками, за вечер накатал большую статью, которая и вышла спустя два дня под рубрикой "Независимое расследование". А на другой день в редакцию пришёл возмущённый Иван Романыч.
       -- Ты зачем выдал тайну следствия? - пробасил он с порога, идя валом на нового корреспондента, -- Наслушался марусек всяких. Слушай их больше, - они тебе наговорят. Только уши подставляй. А настоящие убийцы, начитавшись твоих версий, сейчас показания изменят. Теперь вся моя работа насмарку пошла. Вся командировка. Мне теперь выговор на работе будет. Ты этого хотел?
       Откровенно говоря, Андрюша поначалу растерялся от такого неожиданного напора следователя, но на помощь пришел Володя.
       -- Слушай, Иван Романович, ты нахрапом-то на парня не наседай, -- сказал он, спокойно перекладывая бумаги на своем столе, -- Тут разобраться надо. Скорее всего, ты напрасно обвиняешь и его и газету.
       -- Я газету не обвиняю, -- снова пошел в атаку милиционер, -- Я против того, чтобы ваши корреспонденты в следствие вмешивались... Чтобы...
       -- Минуточку, товарищ майор, -- остановил его Володя, -- Вы лично ему уголовное дело об убийстве, расследованием которого вы занимаетесь, показывали?
       -- Я что: на дурака похож? - ответил вопросом на вопрос следователь.
       -- То-то... Не показывали, -- продолжал аргументировать Владимир, -- Значит, все, что он там написал, - расследовал сам и высказал свою собственную точку зрения. А раз так, то законов он не нарушал, а если вы не согласны с его мнением, вот вам бумага и ручка изложите в порядке дискуссии свою версию. Газета ее напечатает.
       -- Еще не хватало, чтоб я вам свои версии тут в письменном виде излагал, -- несколько переменив тон, сказал Стаканыч, -- Это ты у меня, когда на допрос попадешь излагать будешь, а не я. И вообще я сюда по пути на работу зашел, а не с вами разбираться. Пишите, что хотите. Чё вам еще делать? Это нам работать нужно, преступников ловить. А вам скрипи себе пером...
       Инцидент тогда замяли. Но знакомство состоялось. В последствии выяснилось, что в трезвые дни своей жизни Иван Романович Стреляев любит читать районную газету.
       Как однажды сказал он сам: "Особенно про новости".
       -- А вот рассказы всякие там, которые Андрюха Кузнецов на целых две страницы сочиняет, я не читаю, -- каждый раз (не редко) встречаясь за бутылкой с корреспондентами говорил майор, -- На хрена они мне нужны? У меня жена училка, она знаешь, сколько книг за нашу совместную жизнь накупила - целая стена размером три на четыре заставлена художественной литературой. "Жигули" в советское время купить можно было на те деньги, что она потратила на книжки. Тут тебе и романы, и рассказы, и стихи разные... Пушкин там, Толстой, Теодор Драйзер, Жюль Верн... Читай - не хочу. Я не хочу. Я хочу нашу, районную газету почитать. Новости узнать: где, что случилось, сколько от коров молока надоили, сколько лесу спилили, свинины заготовили. А открываю газету - и там рассказ. Только не Пушкина или Куприна, а некоего А. Кузнецова, на целых две страницы... Зачем мне это читать? Зачем тогда моя жена мне книги покупала, деньги тратила когда я могу рассказы через день в газете читать?
       Трудно было понять, говорил это Стаканыч серьезно или шутил так, по-ментовски. Лицо у него всегда было серьезным, как на допросе. Проговорив свой короткий монолог, он почти с двухметровой высоты смотрел вниз на газетчиков, а потом по-отечески клал руку на плечо Андрея.
       -- Ну, ладно, господа писатели, угостить вас, наверное, надо, а то про меня еще рассказ сочините или пасквиль какой... Возьмем водочки?
       Господа писатели не возражали, и Стаканыч брал в "Гастрономе" пол-литровую бутылку, а то сразу две. Из магазина, они направлялись: то в гости к ветерану Великой Отечественной войны бывшему заместителю редактора районной газеты Николаю Федоровичу, одиноко доживающему свой век в однокомнатной пропахшей лекарствами квартире, то домой к самому Ивану Романовичу, а то пили с минимумом закуски прямо в кабинете редакции.
       Выйдя в отставку, Стреляев отпустил густую бороду и стал похожим на казака из мятежного войска Стеньки Разина. Высокого роста, статный с высоко поднятой головой ходил он по райцентру, поглаживая бороду, чем привлекал взгляды любопытных. Вот и в этот день шел Иван Романович по центральной улице села издали видимый и узнаваемый. Первым увидел его Андрюша.
       -- Смотри, Стаканыч. Точно вылитый атаман из банды Болотникова, -- поделился он мнением с Володей.
       -- Точно, атаман Стреляев, -- согласился тот с коллегой, -- Может он нам и поможет?
       -- Может...
       -- Слушай, Романыч, а почему тебе в казаки не податься? - спросил его Андрюша, когда Стреляев пожимал руки корреспондентам, -- Хочешь, мы тебя в атаманы двинем?
       -- А что для этого надо? - спросил бывший следователь районной милиции, улыбаясь. Было видно - он силится сообразить: шутят с ним писатели или...
       -- Для начала поллитру возьми, -- включился в разговор Володя, -- А мы уж объясним тебе, что к чему. Андрюха недавно тут одного есаула интервьюировал, знает: что и как...
       -- Я так и знал, что на бутылку попросите, -- покачал головой Стреляев, -- Что опять с похмелья страдаете?
       -- Да, болеем после вчерашнего...
       -- У вас каждый день после вчерашнего. И когда в газету писать успеваете? Как не увижу вас - или с похмелья или пьяные.
       -- Между пьянками и пишем, -- сказал Володя, -- Ну так как, Иван Романыч, похмелишь?
       -- Ну, что с вами делать? Хотел к теще сегодня поехать, видимо не удастся. Может и вправду, чем пенсионеру поможете. Так говорите, что нужно, чтобы в казаки записаться?
       Примерно через полчаса они сидели на скамейке в парке вспомогательной школы. Андрюша нарезал на расстеленном номере свежей районной газетки колбасу и хлеб, а Володя наливал водку в единственный стакан.
       -- Надо собрать в нашей деревне десять человек желающих стать казаками, -- объяснял Андрюша, -- Найти их не сложно. Они изберут тебя старшим, вы оформите петицию в краевой центр в управление казачеством. Ну и все - дальше считай, что ты уже атаман...
       -- Поможете бумаги оформить? - спросил будущий атаман.
       -- Запросто, -- сказал Андрюша, выпивая порцию спиртного и закусывая колбасой, -- У меня знакомый зам. атамана есть. Правда, они там, в городе на красных и белых казаков разделились. Так этот из крас-ных.
       -- А мне в какие пойти? - поитересовался Романыч, принимая стакан как эстафету из рук Володи, -- Красным я уже был - пятнадцать лет в партии состоял. Теперь, наверное, в белые пора.
       -- Конечно, иди в белые, -- поддержал его Володя, -- Основное казачество за белых в гражданскую воевало.
       -- Ладно, разберемся, - сказал Романыч поглаживая бороду, -- Завтра же начну войско собирать.
       -- Правильно. Что время терять? - одобрил его решение Андрюша, -- А сегодня бы еще бутылочку взять.
       Стаканыч не возражал. Вторую бутылку они выпили у Николая Федоровича, после чего Володя в добром расположении духа прилег там же на диване, а новый атаман белого казачества и знакомый корреспондент красных казаков разошлись по домам.
      
       ...Володя постучался в окно Андрюшиной квартиры в половине седьмого утра. Первой проснулась Вероника и растормошила мужа.
       -- Друг к тебе с утра пораньше, -- сказала она, -- Наверное, похмелиться опять ищет... Начался день...
       Она, как всегда оказалась права. Мужики с полчаса помороковали, где найти им на выпивку сегодня и ничего лучшего не придумали, как отправиться на автостанцию и снова подождать там Ивана Романовича Стреляева, который, как они полагали сегодня вновь попытается доехать до тещи. Расчет был правильным. Хотя ждать пришлось около трех часов. Стаканыч пришел к автовокзалу в половине десятого.
       -- Опять болеете? - спросил он обрадованных его появлению корреспондентов.
       -- Знаешь, Иван Романыч, а у тебя фамилия точно атаманская, -- сказал, пожимая ему руку Володя, -- Вот Разин был атаман, - он разил всех недругов. Пугачев-атаман - пугал их, гадов, а ты Стреляев - стрелять сволочей будешь.
       -- Все в точку, -- подтвердил Андрюша.
       -- Ну что с вами, алкашами делать? Бутылку опять брать надо, а то ведь загнетесь, а сибирское казачество лучшего атамана потеряет.
       -- Правильно мыслишь, господин майор! - обрадовался Володя. - Похмелимся и за дело.
       На этот раз Иван Романович купил бутылку в магазине у автовокзала и повел друзей к себе на квартиру.
       -- У меня жена нынче до вечера в город уехала. Посидим-поговорим в нормальных условиях. Чувствую, сегодня тоже меня теща не дождется.
       -- Зато потом приедешь к ней уже атаманом, в форме, с шашкой, с нагайкой, -- сказал Володя.
       -- И с войском, -- добавил Андрюша.
       -- Все деревни там, на Мане-реке соберу. Мужиков - в казаки запишем, баб - в казачки, -- погладил себя по бороде будущий атаман, -- Там все близлежащие поселки за мной враз пойдут.
       Дома Романыч достал из холодильника все, что там было: маринованные огурцы, селедку, ветчину.
       -- Теперь надо здание под казацкую управу подыскать, -- выпив рюмку, высказал идею Андрюша, -- Я думаю: контора райпо подойдет: кирпичная, двухэтажная - чем не управа?
       -- Это было бы здорово, -- согласился мечтательно атаман, -- Только председатель райпо заарта-чится, сразу не отдаст. Ломать его придётся.
       -- Настоять надо, убедить. В крайнем случае - записать его в заместители атамана, -- горячо говорил оживший после выпитого Володя, -- Он тоже из наших.
       .-- Правильно: в есаулы или подъесаулы там, -- поддержал его Андрюша, -- Предложи - наверняка не откажется.
       -- Ох, чувствую, дело закручу! - потер руки отставной майор.
       Одной бутылки снова оказалось мало. Со второй они снова пошли к Федоровичу, и день опять закончился по вчерашнему сценарию. С той лишь разницей, что Володя на этот раз, немного полежав на диване, пошел ночевать к матери.
       На третий день корреспондентам снова было тяжело, но, несмотря на это они пришли в редакцию. Было пятнадцатое число очередного месяца, то самое, когда выдавали зарплату и гонорар за прошлый месяц.
       Корреспонденты расселись по рабочим местам, как будто оставили их только вчера вечером, а не отсутствовали на работе два дня. Андрюша что-то стучал на машинке, Володя писал авторучкой на белых листах бумаги. Был здесь и Валериан. Он, как обычно ничего не спрашивал, сидел молча и перебирал кипу бумаг на своем столе, перекладывая исписанные листы справа налево и обратно. Лен Леныч заставший идиллическую картину выхода сразу всех своих творческих работников, вначале даже опешил, но потом, взяв себя в руки, объявил, что дни пропусков работы им не зачтены, премии они лишены, так что получат все по заслугам.
       -- На хлеб-то хоть хватит? - поинтересовался Андрюша.
       -- Если бы вы только хлеб с зарплаты брали...-- вздохнул снова предчувствую неладное и. о. редактора.
       Зарплату пообещали выдать после двух часов. Все терпеливо ждали, не отлучаясь до этого времени ни на минуту, даже по нужде, словно боясь спугнуть добрую весть. В полдень зазвонил телефон. Взявший трубку Валериан сказал, что просят Андрюшу.
       -- Кто там? - спросил Володя приятеля, когда тот стал оживленно с кем-то беседовать.
       -- Стаканыч. Забухал со вчерашнего, -- пояснил Андрюша, -- Говорит денег полно, а сходить за бутылкой некому. Сам он не может, нас зовет.
       -- Пойдем, че нам? -- с готовностью вставая, сказал Володя, -- До двух успеем. Выпьем по сотке-две и вернемся.
       -- По сотке сейчас бы не мешало, - сказал мечтательно Валериан, -- А тут, кто знает, вдруг еще и не дадут...
       Через полчаса в квартиру Романыча вошли три корреспондента районной газеты. Еще через пять минут оттуда с сумкой вышел Андрюша, а еще через четверть часа четверо мужчин разлив спиртное снова говорили о возрождении в районе казачества.
       -- Ты давай, Иван Романович, не тяни с атаманством, -- говорил Володя, о похмелившись и закурив, -- не смотри на нас, алкашей. Собирай десять добровольцев, составляй список: год рождения там напиши, рост, вес, размер одежды...
       -- А размер одежды зачем?-- не понял будущий атаман.
       -- Форму шить будут. Вот зачем...И размер обуви нужен.
       -- Понятно, -- закивал Стаканыч, -- Дел немало оказывается. А я думал: соберу банду, куплю коня и буду командовать. А тут еще и формой обеспечивай казачков и портянками...
       -- Первое время, конечно, -- включился в разговор Андрюша, -- А потом заместителя по хозчасти поставишь... А можешь сразу себе интенданта найти.
       -- А как это дело оформишь - иди к нам. Там уже наша забота как тебя на краевой уровень вывести, - продолжил свою речь Володя, -- Андрюха тебе рекламу сделает...
       -- Пару статей в краевой прессе я тебе обещаю, -- подтвердил Андрюша, -- А Валера фотографию хорошую сделает.
       -- Запросто, -- согласился Валериан, выпивая предложенную ему порцию спиртного.
       Взятой Андрюшей бутылки мужчинам не хватило. За второй вызвался пойти Валериан. За полтора часа общения в жилище будущего атамана Володя с Валерианом нарезались до полного падения, и Андрю-ша помог хозяину вывести их на свежий воздух.
       Упившихся посадили на скамейке во дворе. Сидеть они не хотели и не могли, а потому сразу после посадки оказались под скамейкой. Поднимать их не стали. Стаканыч хотел было отправить Андрюшу еще за одной бутылкой, но корреспондент сказал, что ему необходимо получить денежное довольствие и он сейчас же прощается с гостеприимным хозяином и уходит в творческую обитель.
       Иван Романыч пожелал ему удачи, дал пластинку жевательной резинки ("для перебития запаха") и, крепко пожимая руку, попросил довести дело с оформлением атаманства до логического конца.
       -- Можешь не сомневаться, -- успокоил его Андрюша и, надев темные очки, пожевывая жвачку отправился в редакцию.
       Пока его коллеги мирно посапывали на свежем воздухе, охраняя скамейку, Андрюша выслушивал долгий нравоучительный монолог Лён Лёныча, о том, что пить на работе вредно.
       -- Хотел я тебя лишить премии, но пожалел на этот раз. Как-никак, а у тебя больше всех строк в печать пошло в прошлом месяце и не дать тебе, а дать тем, кто написал меньше будет не совсем справедливо.
       -- Логично мыслите, Леонид Леонидович,-- одобрил решение руководителя Андрюша.
       -- Но другой раз, так и знай: не посмотрю ни на что, ни на какие обстоятельства - хоть два плана по срокам выполни, а хоть день без уважительной причины пропустишь - премии не дам, понял?
       -- Конечно, - согласился Андрюша, раскладывая деньги по разным карманам: для жены, для продолжения выпивки, на заначку.
       После этого три дня его никто из работников редакции не видел. Как впрочем, и его коллег-приятелей. Редакция вновь задыхалась без рабочих рук и ясных голов, а очередной номер вышел в свет состоящим сплошь из перепечаток центральных и краевых газет.
       В начале следующей недели денежные запасы у Андрюши иссякли, и он с повинной головой отправился дабы предстать перед ясным и честным взором и.о. редактора.
       На подходе к зданию творческой артели его уже поджидал Володя.
       -- А я к тебе два раза приходил, -- сказал он, -- Но ты все время пребывал во снах, а твоя Вероника будить тебя не стала и отправляла меня домой.
       -- На экзекуции был? - спросил его Андрюша, имея в виду разговор с и. о. редактора.
       -- Нет. Потому как Лёныч в город уехал.
       -- Ну и хорошо. Сегодня без лекций обойдёмся. Ты у Печенюшкина ночевал?
       -- Ночевал. Он сам лежит пластом - болеет. Мы все его деньги пропили. Что делать не знаю... В редакции никто уже в займы не даст...
       -- Может опять... К Стаканычу?.. - несмело предложил Андрюша.
       -- Да ты чё? Он нас искал, к матери моей приходил с какими-то бумагами. Лучше ему на глаза сейчас не попадаться.
       -- Ладно. Раз Лёныча нет, в редакции делать нечего. Пойдем к автовокзалу, -- предложил Андрюша, -- Может какие герои наших публикаций там проездом будут - глядишь на бутылку не откажут... Или хотя бы по соточке нальют.
       Героев своих публикаций на автостанции они не встретили, но зато неожиданно застали на отходящем в дальний леспромхозовский посёлок автобусе Ивана Романыча.
       -- Ну, что, приятели-писатели? Я понял, что покуда вы меня оформлять в атаманы будете, все казачество в стране распустят - так и не придется с шашкой походить... -- заметил он полушутя-полусерьезно, выглядывая из окна готового отправиться за реку Ману автобуса, -- Опять болеете? Ничем помочь нынче не могу... Нужно ехать теще помочь в огородных работах... Так, что до скорой встречи в атаманской станице.
       Приятели стояли молча, хлопая веками глаз, не зная, что и сказать отъезжающему Стаканычу.
       Немногочисленный народ, отбывающий дневным рейсом, почти уселся на свои места - согласно купленным билетам. Появился возле автобуса и педагог местной школы Виктор Павлович.
       -- Далеко ль собрался, Иван Романович? - спросил он, увидев Стреляева, поздоровавшись перед тем с корреспондентами.
       -- Да вот на сельхозработы к матери жены, -- сказал Романыч, в очередной раз поглаживая густую черную бороду и, бросив взгляд на мрачно стоящих корреспондентов, вздохнул:
       -- Пора завязывать с атаманством...
       Народ в автобусе заулыбался.
       -- Ну а вы что, господа-товарищи писатели, скучаете? - спросил Виктор Павлович, когда автобус с несостоявшимся атаманом скрылся из виду, -- Не уж-то снова с похмелья болеете?
       -- Не спрашивай, Виктор Павлович, лучше, -- махнул рукой Володя, -- Все равно не поможешь...
       -- А вдруг?...-- проявил настойчивость педагог-физик, глядя на два одушевленных физических тела.
       -- А если: "вдруг", говоришь, тогда займи на бутылку? - попросил его Андрюша.
       Полчаса спустя вновь образованная компания из трёх человек и одной бутылки водки расположилась в парке на скамейке, недалеко от редакции и Андрюша с блеском в глазах рассказывал преподавателю, как они Ивана Стаканыча Стреляева два дня в атаманы провожали...
      
       ФЕЯ В ПРЕДНОВОГОДНИЙ ДЕНЬ
       Декабрь 1979 года.
       -- Мужики, подъём!- прозвучала команда, поданная хорошо тренированным голосом дяди Пети, и Эдька сразу вспомнил о том, что дядька почти тридцать лет служил армейским старшиной.
       Эдька открыл глаза. Впрочем, он не спал уже добрых полчаса, слушая шипение сковороды и вдыхал аромат жареного лука, доносящийся из кухни, рядом, спрятавшись с головой под одеяло, неподвижно лежал Алька.
       -- А! Один есть! - радостно воскликнул дядя Петя, увидев, что Эдька продрал глаза. - Вставай, вставай, Эдуард, пора. На поезд опоздать можем. И давай, толкни этого охламона. Дядя Петя стоял посреди комнаты в унтах, выходном костюме, надетом поверх свитера с глухим воротником, и в собольей шапке.
       -- Алик, соскакивай, давай, хорош дрыхнуть, -- толкнул брата Эдька. Алька что-то промычал внача-ле, а потом спросил:
       -- А опохмелиться есть?
       -- Ишо чего? Может, вам, сударь, и холанскую королеву в постель подать, а? -- дядя Петя развел руками и, поджав губы, слегка присел.--Я ж вам ещё вчера говорил: "Оставьте, ребята, хоть по двадцать капель на похмелку". Нет же, вам всю водку в глотку залить нужно было, до победной. Напиться и шоб рогами в землю -- плюх! Я у Эдьки вчера насилу гитару вырвал, думал, так струны и порвёт... Ну, вставайте, вставайте! Чайку хлебнёте горяченького -- полегчает, а в город приедем, там и опохмелимся.
       Эдька, переборов себя, поднялся. Натянул брюки и следом за дядей Петей прошёл на кухню. Когда перешагивал через порог, его здорово качнуло, в голове затрещало и, будто что-то раскололось. Налив холодной воды в умывальник, Эдька помочил лицо, утерся полотенцем, пальцами навел причёску у зеркала, накинул пиджак и, вернувшись в комнату сел на диван.
       Алька продолжал лежать укрывшись с головой под одеялом. Из кухни выглянул дядя Петя.
       -- Чё, лежит ещё этот. Щас я его...
       Он снова исчез и Эдька услышал, как хлопнула входная дверь.
       - Ну, хватит, Алик, вставай. На самом деле опоздаем, -- сказал брату Эдька и, поднявшись, включил телевизор. Алька не отозвался и не подавал признаков жизни.
       -- Доброе утро, дорогие товарищи, -- послышалось с засветившегося голубого экрана, и на Эдьку посмотрела миловидная теледикторша, которую он видел впервые.
       -- Сегодня 31 декабря, суббота, последний день уходящего года.
       Из кухни вновь послышалось хлопанье двери, и в комнату вприпрыжку и на цыпочках вбежал дядя Петя. В одной руке он держал пустую, обледеневшую, чуть в снегу бутылку. Резко скинув с Альки одеяло, он дном бутылки коснулся обнажённого Алькиного плеча. Алька подпрыгнул чуть ли не до потолка.
       - Ты... ты... Ты что, отец? Совсем, что ли, рехнулся под старость?
       Эдька улыбнулся, а дядя Петя громко и весело рассмеялся, обхватив голову двумя руками.
      
       За стол сели без особого энтузиазма. Эдька пару раз ткнул вилкой яичницу, но ни жевать, ни глотать не мог. Еда казалась невкусной и пересоленной. Алька сразу было, взялся за чай, но, сделав глоток, отставил кружку в сторону.
       - Да-а... Вижу, без допинга здесь дело действительно не пойдёт, -- покачал головой дядя Петя. Алька с надеждой и умоляюще посмотрел ему в глаза.
       - Похмели, батя...
       - А ну, отодвинь стул, -- дядя Петя оттеснил Альку и, приоткрыв дверцу кухонного стола, достал вначале три гранёных рюмочки, а затем початую бутылку водки.
       -- Это я от вас, басурманов, вчера ещё припрятал и рюмашечкой немного полечился с утра. -- Он молодецки подмигнул Эдьке.
       -- Изверг ты наш, батя, -- проговорил повеселевший Алька. -- И мучитель, и спаситель. И чё бы мы без тиби делали-то, а!
       - Передохли бы, как мухи зимой, и всё дело...
       Трясущейся рукой, слегка морщась от водочного запаха, Алька разлил "живительную" влагу по рюмкам.
       - Итак, ребята, с наступающим вас, -- взяв в одну руку наполненную до краев рюмашку, а другой, подцепив на вилку солёный огурчик, произнёс короткий тост дядя Петя.
       Он, по старой привычке, делал все это на ходу, стоя между сидевших парней.
       -- А что, батя, Новый год наступает разве? --прикинулся простачком Алька.
       - Нет, синьор, хрестины у папы римского. Так вот, дорогие мои мужики, сегодня 31 декабря, суббота и так совпало, что именно в субботу, перед Новым годом, женился ваш покорный слуга.
       - Поздравляю тебя, отец, -- тяжело выдохнул Алька,- только прошу тебя: давай короче, а...
       -- Можно, сынок, и покороче, -- с грустью, произнес дядя Петя, -- просто я хочу сказать, что страшно подумать, сколько ж это лет назад-то было... Тебе уж за тридцать... А, ладно! Поехали, что ли?
       Минут за пять, после последнего причастия участники утреннего застолья уничтожили все лежащие перед ними на тарелочке огурцы и выскребли со сковороды остатки яичницы.
       Эдька с Алькой уже стояли наготове. Один держал под мышкой гитару, другой крутил в руках навесной замок.
       - Пойдём, он догонит,-- сказал Эдьке вспотевший Алька, -- Догонишь, пап?
       - Идите, идите, догоню, -- отозвался старик,-- я ещё Волчка покормлю.
       Когда сын с племянником вышли, дядя Петя надел шубу и шапку и ещё раз осмотрелся: всё ли в порядке? Убедившись, что всё, вылил остатки вчерашнего супа в банку из-под сельди "Иваси", служившую Волчку тарелкой, замкнул избу, наклонившись, поставил еду собаке, поцеловал ее в лоб. Та лизнула хозяина по щеке.
       -- Ну, до завтра, Волчок, до завтра, -- он погладил пса и поднявшись, направился к калитке.
       Выйдя за ограду, ещё раз посмотрел на утоляющую голод собаку.
       -- А может и до послезавтра. Не скучай, Волчок.
       Он догнал парней уже у железнодорожного полотна.
       -- Чё, это вы разогнались так? С утра чуть шевелились, а теперь как на крыльях летите...
       -- Глаза что-то слепит от снега. Так блестит, язви его, -- выразил недовольство Алька.
       -- А ты бы очки тёмные надел и шёл как геолог, -- посоветовал дядя Петя.
       -- Как альпинист, -- поправил Алька.
       -- Ну, как альпинист! Какая разница? Всё одно -- по горам лазают. Ишь грамотей!.. -- обиделся дядя Петя.
      
       Ещё издали Алька заметил, что ставни железнодорожного магазина открыты и, ткнув Эдьку в бок, обратился к отцу:
       -- Слушай, батя, ты давай за билетами, а мы щас...
       -- Куда?-- насторожился дядя Петя.
       -- В "железку". Что-нибудь прихватим.
       -- Не к спеху, в городе возьмём. Поезд скоро.
       -- Мы мигом. А то в городе, может магазины закрыты будут -- на "бобах" останемся.-- сделал пред-положение Алька.
       -- Это с чего-то они вдруг будут закрыты? -- не сдавался дядя Петя.
       -- Ну, мало ли...-- Алька потянул Эдьку за рукав, -- Пошли...
       В магазине было жарко натоплено. Круглая, оббитая железом, высокая до потолка печь весело потрескивала горящими дровами. Кроме круглощёкой продавщицы, сидевшей за прилавком, в магазине грелись у печи незнакомая женщина и девочка лет пяти.
       -- С наступающим, Тимофеевна! -- прямо с порога пробасил Алька, приветствуя продавца, -- Дай чего-нибудь горячительного, душу согревающего.
       -- И вас, соколики с праздничком! -- откликнулась продавщища, -- Но водка у нас с одиннадцати.
       -- А кроме её, горькой, что есть? -- задал вопрос Алька переваливаясь через прилавок.
       -- А кроме водки -- коньяк, -- улыбнулась продавщица, -- По шестнадцать рэ.
       -- Ну, это чересчур крепко для нас.
       -- Тогда "Яблочное", за рубль шестьдесят.
       -- А это слабовато, -- Алька подмигнул продавщице, -- Что-нибудь среднее между ними имеется?
       Тимофеевна, покосившись на женщину, проговорила вполголоса:
       -- "Портвейн" -- пять руб.-- две штучки.
       -- Годится, -- согласился Алька.
       Он сунул продавцу пятёрку, принял от неё бутылки и утопил их в карманах шубы.
       К станции подошли в то время, когда диктор делал объявление о том, что пассажирский поезд прибывает на третий путь и стоит всего две минуты. Едва на восточном горизонте показался электровоз, как из здания вокзала высыпало человек пятнадцать во главе с дядей Петей и соседом -- стариком Михеичем.
       --- Здорово, Михеич, с наступающим, -- поздоровался Алька.
       --- Привет, привет, ребята! С наступающим! -- Михеич был уже под хмельком.
       --- Вот к племяннику в город собрались, -- объяснил дядя Петя, кивнув на Эдьку, -- Новый год встречать.
       --А ты, Михеич, к Лёхе, небось? -- спросил Алька.
       --- К нему. К сыну. Куда же ещё? -- закивал головой старик.
       - Ну, скучно будет -- прибегай к нам, --предложил Алька. -- У нас с Эдькой две невесты намечаются, да деду Пете соседку бабку пригласим. Будет с ней вальс "Белый танец" танцевать... Ха-ха... Ну и тебе подругу отыщем. Так что, забегай...
       -- Белый танец -- вроде бы танго дамское, -- сказал Эдька, но Алька возразил:
       -- Вальс. Точно говорю.
       -- Ну и баламут ты, Альберт Батькович, -- улыбнулся, чуть крякнув, Михеич, -- женился бы, что ли поскорей?
       -- Ай, дед, некогда всё. Времени не хватает.
       От прибывающего поезда потянуло холодком, слегка обдало снегом. Они немного просчитались в выборе места: напротив них остановился вагон под номером три.
       -- Давайте вперёд, у нас второй, -- потянул, было их дядя Петя.
       -- Да брось ты, батя, -- остановил его Алька, -- Какая разница? Небось тоже общий вагон. Тут ехать-то три остановки.
       А из открывшейся вагонной двери уже один за другим вываливались члены развесёлой компании. Среди них были невеста в фате и пальто из-под которого торчал подол белого свадебного платья и жених, без шапки и накинутой наспех на плечи, шубе. Последним спрыгнул на платформу бригадир монтёров железнодорожного пути Еремей Платонович с бутылкой шампанского.
       -- А-а-а! Петруха! Друг старый! Михеич! Алька! Все собрались, -- обрадовался бригадир.-- Сейчас все идем ко мне. Ко мне! У меня свадьба сегодня. Последний сын Витька женится. Сейчас в сельсовет, расписываемся и ко мне!
       Он обнимал всех поочередно и прицеливался, норовя поцеловать.
       -- Ты извини, Еремей, но нам в город надо, -- отбиваясь от настойчивого поцелуя сказал дядя Петя.
       -- Какой может быть город, когда свадьба? Никакого города, -- продолжал наступать Еремей Платонович, -- Все ко мне, на свадьбу!
       -- Нет, нет, Еремей, не могу я. Обещался к племяннику приехать. Я к тебе завтра лучше зайду...-- дядя Петя продолжал вырываться из объятий бригадира.
       -- Нет, дорогой друг Петруха, завтра утром мы укатим на электричке к свату, свадьбу продолжать.
       -- Ну, тада в понедельник...
       -- Обижусь, серьёзно обижусь, Петруха.
       -- Как знаешь, Еремей. Но я в город сегодня с молодёжью поеду, -- наконец освободившись из тисков бригадира, заключил дядя Петя.
       В вагон забрались уже на ходу. Алька пропустил вперёд стариков и Эдьку, последним запрыгнул на подножку.
       -- Петруха, чтоб в понедельник без обману! -- басил вслед Еремей Платонович.
       Вагон оказался полупустым. Всей компанией они подсели к двоим, лет под сорок, мужчинам, игравшим в миниатюрное домино. На верхней полке лежал еще один человек в унтах.
       -- Парни, это общий вагон? -- спросил играющих дядя Петя.
       - Общий, общий, садись, батя,-- приглашая, заверили те.
       -- Ну и ладно, -- дядя Петя присел рядом и сразу предложил:
       -- А что, может, партейку в "козла" забьем?
       -- Давай! - согласились мужики.
       -- Садись, Михеич, на пару будем с тобой, -- пригласил друга дядя Петя.
       - Ну, уж, уволь, Петро, -- замотал головой Михеич, -- больно маленькие косточки-то. Я ничего не увижу в них...
       - Давай, батя, я, -- предложил свою кандидатуру Алька.
       - А! С тебя-то игрок. Позору только на фамилию. Как сядем на пару, так из "козлов" не вылезаем...
       - Да, ладно, батя...
       - Чё, ладно-то? Садись давай...
       Едва расселись, как положено, и приготовились играть, подошла проводница.
       - Так, товарищи пассажиры, приготовили билетики...
       Эдька подал проездной документ первым. Проводница долго крутила билет в руках, посмотрела его на свет, наконец, возвратив, сказала:
       - А ну, давай во второй вагон.
       - Тётенька! -- соскочил было со своего места Алька, но ударившись головой о верхнюю полку, поморщился от боли и снова присел,-- там же народу полно. А нам-то две остановки проехать... Двадцать километров всего.
       Проводница улыбнулась
       -- У вас у всех билеты во второй вагон?
       -- Ага, -- кивнул Михеич, сидевший напротив Эдьки.
       -- Ну, ладно. Только не шумите здесь и посмотрите, жив ли этот, на верхней полке? Ещё вчера как забрался туда чуть теплый, так больше и не вставал...
       -- Эй, мужик, -- позвал Алька, -- унты украли!
       С верхней полки послышался сначала шорох, затем кряхтенье, и, наконец, слегка хрипловатый голос произнес:
       -- Не шути так, паря. Их можно украсть только вместе со мной.
       -- Живой, -- сделал заключение Алька.
       Едва проводница ушла, дядя Петя кивнул Альке:
       -- Ну, доставай.
       -- Чего? -- не понял тот.
       -- Ну, чё взяли.
       -- Стакана нет, -- сказал Алька, вынув бутылку "Портвейна".
       Сидевший рядом мужчина молча нагнулся, раскрыл стоявшую под столиком сумку и достал стакан. Затем, немного поразмыслив, вытащил банку скумбрии, ложку и нож. Видя такое дело, Михеич покопался в своем портфеле, и выложил на столик полпалки домашней колбасы.
       Пока Алька наполнял стакан, сосед дяди Пети, ловко орудуя ножом, раскрыл консервы и разрезал колбасу на пластики.
       --- Начинай, -- предложил Алька соседу.
       Тот не заставил себя ждать. Выпив, занюхал колбасой. Дело быстро двинулось по кругу. Когда очередь дошла до Михеича, Алька вынул вторую бутылку и у Михеича засветились глаза. Последним пил Эдька. Когда он опростал стакан, Алька снова наполнил тару до краев и, поднявшись, толкнул обладателя собачьих унтов:
       -- Слышь, как тебя? Опохмелись, малость -- легче будет.
       Лежавший повернулся.
       -- Ты думаешь? -- спросил он.
       -- Конечно. Даже уверен. Ты бы это... Слез, что ли... А то, как космонавт....
       -- Да какой, к дьяволу космонавт... Башка, как чугунная...
       Он, чуть оторвав голову от полки, уничтожил содержимое стакана, от колбасы отказался и снова повернувшись лицом к стене, попросил:
       -- К городу подъезжать будем, толкните, ладно?
       -- Да скоро уж и город. Собираться пора, -- подал голос Михеич.
       -- Успею. Мне особо собираться нечего -- весь гардероб на мне.
       -- Слышь, Никола, пить, так пить. Доставай "противотанковую", -- сказал своему напарнику сосед дяди Пети.
       Напарник, снова нагнувшись под стол, запустил руку в сумку, извлек оттуда большую бутылку "Вермута" и предложил Альке банковать.
       Но едва Алька взял в руки бутылку, как совершенно неожиданно кто-то вдруг спросил:
       -- Извините, у вас ножичка не найдется?
       Все члены новоиспеченной компании как один повернулись на голос. Даже человек со второй полки поднял голову.
       В ПРОХОДЕ СТОЯЛА ДЕВУШКА.
       И какая!
       Ничего подобного Эдька в своей жизни не видел. В горле перехватило дыхание. Он, не веривший в сказочных красавиц и деливший всех женщин на симпатичных и не очень, сидел не дыша, очарованный, боясь пошевелиться.
       ДА, ЭТО БЫЛА ОНА! КРАСАВИЦА! ФЕЯ! СКАЗОЧНАЯ ДОБРАЯ ФЕЯ ИЗ КНИЖКИ "ВОЛШЕБНИК ИЗУМРУДНОГО ГОРОДА", которую Эдька так любил в детстве.
       Из-под вязаной, белой шапочки девушки через плечо на грудь спадала длинная коса. И эта коса, и вязаная шапочка, и разрумяненные щеки на белом лице, и белый шарф, и белый крупной вязки свитер с красными цветами: всё, всё приятно в ней сочеталось и дополняло друг друга. Расторопнее всех оказался Алька. Он первым вышел из массового оцепенения и вмиг оказался возле девушки.
       - Пожалуйста,-- протянул он ей на ладони складной ножик.
       - Спасибо,-- девушка осторожно взяла складничок, улыбнулась и, повернувшись, пошла.
       "Тук, тук, тук" - застучали острые каблучки ее модных сапог.
       Алька проводил ее взглядом и ткнул Эдьку в плечо.
       - Во... За стенкой сидит... Одна. Не теряйся...
       --- Учительница, наверное, - высказал своё предположение дядя Петя,-- Видишь какая культурная... И тут же недовольно прикрикнул на Альку:
       - Ну а ты чё стоишь, забыл обязанности?
       Алька снова взялся за бутылку, но и на этот раз открыть её ему не удалось. Вагон тряхнуло. Да так сильно тряхнуло, что Алька не устоял на ногах, налетел на Эдьку, а тот, в свою очередь ударился о стенку головой. Дядю Петю на пару с соседом по инерции качнуло в сторону стола, но больше всех досталось пассажиру в унтах. Он упал с полки. Со всего маху ударив рукой по столу, загремел на пол, увлекая за собой рассыпанное по столу домино, пустую бутылку, несколько пластиков колбасы и раскрытую банку "Скумбрии", к которой так никто и не притронулся. С минуту все молчали, глядя как упавший поднимается, корчится от боли и потирает ушибленную руку. Но неожиданно лицо пострадавшего вытянулось в улыбке, и он засмеялся. Вслед за ним пришел в себя Михеич.
       - Ну, прямо "Хроника пикирующего бомбардировщика" - вспомнив название фильма, проговорил он и тоже засмеялся.
       - А говоришь не космонавт, - подключился к ним Алька.
       Потом зашелся в хохоте дядя Петя, а через минуту после падения пассажира в унтах вся компания случайных и неслучайных пассажиров буквально умирала со смеху. А еще через пару минут, когда всё упавшее было дружно собрано со стола, Алька наконец-то раскрыл бутылку и, прикинув на шестерых, начал разливать. Стакан снова бойко пошел по кругу.
       - Однако стоим, - заметил сосед дяди Пети, когда с распитием было покончено.
       - Тише едем -- дальше будем,-- ответил ему дядя Петя, -- Ну а партейку-то хоть сыграем?
       Игроки не заставили себя долго ждать, разобрали домино и Алька зашел с один -- один.
       - И-эх, хорошо-то как!-- проговорил он блаженно, - а ты, батя, возражал.
       - Да не возражал я, - начал было оправдываться дядя Петя, но, очевидно вспомнив, что он все же отец, перешел на строгий тон. - Ставь, давай домино быстрее, а то, небось, уснул.
       Эдька сел на самый край, подальше от играющих и начал перебирать струны гитары. Вагон качнуло, и он медленно поплыл, но этого, казалось, никто не заметил.
       - Вот-вот, спой-ка лучше, Эдуард, что-нибудь этакое, - попросил дядя Петя, - А то молчишь всё сегодня.
       Эдька пересел на свободное боковое место, настроился, и уже было с силой собрался ударить по струнам, как вдруг...
       ОН СНОВА УВИДЕЛ ЕЁ.
       Она сидела у окна, за столиком в соседнем плацкарте и намазывала на хлеб баклажанную икру. Поймав на себе его взгляд, она смущенно улыбнулась, и отвернулась к окну.
       Эдька ударил по струнам и, подражая Высоцкому, запел:
       - Идёт охота на волков,
       Идёт охота-а....
       На серых хищников:
       Матерых и щенков.
       Кричат загонщики,
       Рыдают псы до рвоты,
       Кровь на снегу
       И пятна красные флажков!
       - Идёт охота на волков, идёт охота-а!-- не переставая следить за игрой подхватили Дядя Петя с Алькой.
       - Тада-- тада, тада-тада, тада-тада, тада-тада-да-та! - размахивая руками бросился им на подмогу человек в унтах, "приземлившийся" напротив Альки, оживший после похмелья и теперь уже совсем не по-хожий на пострадавшего.
       - Обложили меня! Обложили!...-- через некоторое время орала в шесть глоток быстро спевшаяся компания, включая задремавшего было Михеича.
      
       Эдька снял шапку, вытер со лба пробивший его пот и мельком бросил взгляд на девушку. Она, улыбаясь, смотрела на него. Эдька улыбнулся в ответ, затем поднялся и, слегка покачиваясь, подошёл к ней, подсел рядом.
       - Спасибо за ножичек, - поблагодарила девушка, - очень выручили.
       - А, ерунда. Не за что, - сказал Эдька, пряча складничок в карман, - а вы далеко путь держите?
       - Далековато. Ёще почти целые сутки езды.
       - И в общем вагоне?!
       - В другие билетов не было. Предновогодье.
       - А если самолётом?
       - Самолётами я не летаю. Плохо переношу. Ещё есть вопросы?
       - Нет,-- Эдька улыбнулся.
       - Весёлая у вас компания, - сказала девушка, -- Песни поёте...
       - Поём, а чё нам?-- согласился Эдька, - Только бы проводница не заругалась. А вообще-то я больше народного плана песни люблю,-- объяснил он, - такие вот, например...
       Эдька снова взял гитару поудобнее и напел:
       Живёт моя отрада
       В высоком терему,
       А в терем тот высокий,
       Нет хода никому...
       - Или вот знаете, наверное, романс:
       - Умру ли я и над могилою
       Гори, гори моя звезда!
       - Ну, зачем уж так мрачно? - сказала она, - Гитара я вижу у вас хорошая. Можно посмотреть?
       - Пожалуйста.
       Девушка взяла гитару, устроила ее поудобнее и осторожно перебрала струны.
       - Вы знаете, мне одна песня Новеллы Матвеевой нравится... Слова, правда, не все помню, но попробую напеть по памяти. Если, навру -- строго не судите, ладно?
       - Строго не буду, - согласился Эдька.
       Она ясно-ясно улыбнулась. В глазах засверкали живые искринки.
       - Я леплю из пластилина,
       Я леплю из пластилина,
       Я леплю из пластилина,
       Кукол, клоунов, собак...-- запела она приятным нежным голосом и Эдьке показалось, что слова, словно живые, как птицы, вырвавшиеся наружу из клетки, повисают в воздухе и, радуясь своему освобождению, наполняют звуками мир.
       - Если кукла выйдет плохо,
       Назову её бедняжка,
       Если клоун выйдет плохо
       Назову его бедняк.
       Облокотившись на перегородку, Эдька слушал как поёт девушка и чувствовал как какое-то тёплое чувство будоражит его душу и ему становится так хорошо-хорошо...
       Он не сразу обратил внимание на то, что игроки в домино притихли - тоже, очевидно очарованные пением. Вскоре, однако в проходе показался Алька, вернее его лицо из-за перегородки, которое сразу же вытянулось в удивлении, а затем исчезло.
       - Я леплю из пластилина,
       Я леплю из пластилина,
       Я леплю из пластилина,
       Кукол, клоунов, собак....-- продолжала девушка.
       Если кукла выйдет плохо,
       Назову её дурёха.
       Если клоун выйдет плохо,
       Назову его дурак.
       Девушка, закончив петь, снова улыбнулась и подала гитару Эдьке.
       - Ещё раз извините за импровизацию.
       - Я такой песни ещё не слыхал, - чистосердечно признался Эдька, - А вы хорошо поете.
       - Ну, уж, так уж, - смущенно улыбнулась она.-- У вас лучше получается. Про отраду особенно. Наверное, раньше в ансамбле каком-нибудь пели?
       - Пел. Этак лет шесть-семь назад. В Доме культуры, на танцах, - вздохнул он,-- теперь не пою...
       За окном вагона показались корпуса нового строящегося завода, железнодорожная горка по сортировке вагонов. Поезд въезжал в черту города.
       -- Как я рад, как я рад! Вот он мой родимый град! - продекламировал на весь вагон Алька.
       --- Весёлый у вас друг,-- сказала девушка.
       - Брат, двоюродный, - внёс поправку Эдька и неожиданно для самого себя спросил:
       - А вас как зовут?
       - Давайте не будем об этом, - тихо попросила она, -- лучше простимся, как говорится, друзьями.
       -- Хорошо,-- легко согласился он, опять же совсем неожиданно для самого себя,-- Только... Вопрос... Еще один вопрос можно? Вернее просьбу...
       Она выжидающе посмотрела ему в глаза.
       -- Я сейчас выйду, а вы встаньте у окна, ладно... - сказал, смущаясь Эдька.
       -- А это необходимо?
       -- Для меня да...
       -- Ну, хорошо.
       -- Правда, к окну подойдёте?
       -- А почему бы нет? Вам же нужно?
       -- Да.
       Поезд сбавлял ход, за окном показалось двухэтажное здание вокзала.
       -- Эй, алле, тамэ на барже! На выход пора! - В проходе снова появился Алька.
       - Да иду я! - бросил ему Эдька и снова повернулся к ней.-- Счастливого пути и с наступающим вас Новым годом.
       - Спасибо, - поблагодарила девушка,-- И вас с наступающим. Пусть сбудутся все ваши мечты.
       - И ваши. -- сказал Эдька, и резко повернувшись, пошёл к выходу.
      
       Он рассеянно простился на перроне с попутчиками - игроками в домино, совсем не прореагировал на слова отделившегося от них дяди Пети, ушедшего ловить такси и наказавшего им с Алькой купить пива в привокзальном павильончике. И не задумавшись, автоматически помог брату дотащить до газетного киоска совсем уже "расклеившегося" Михеича.
       Не пришел в себя он и когда оказался перед ней, вернее перед окном вагона из которого смотрела она и как всегда улыбалась. Он жадно, словно стараясь запомнить каждую черточку её лица, впился в неё взглядом и смотрел, смотрел, смотрел. Он не видел и не хотел видеть, как вконец распсиховавшийся Алька несколько раз выскакивал из очереди, матерясь на всех, и, ругая всё, подбегал к киоску и в очередной раз поднимал упавшего Михеича, а потом возвращался обратно. Не слышал, и не хотел слышать, как окликал его дядя Петя, а потом, махнув рукой, пошёл к чуть тёплому Михеичу и, взяв того под руки, повёл через здание вокзала на стоянку такси.
       Он не заметил, как тронулся поезд и как он сам, вначале медленно, а потом по мере того, как состав набирал скорость, все быстрее и быстрее пошёл, а затем побежал за ним. Он бежал на уровне окна и смотрел на неё. Она махала ему рукой, что-то кричала, но через стекло и стук вагонных колес, ничего нельзя было разобрать.
       Его остановил Алька, снова выскочивший из очереди, на этот раз уже с пивом.
       -- Ты чё, совсем уже с ума рехнулся?
       Алька держал его за рукав пальто. Следом пыхтя подбежал дядя Петя.
       -- Ну, мужики... Вы чего? Михеич того... Совсем уже это... Готовый...-задыхаясь, проговорил он. - Я его в тачку оформил... Пускай с нами едет... Проспится...
       -- Ну, пошли что-ли?-- потянул Алька, казалось, уже успокоившегося Эдьку,-- Батя тачку нанял...
       -- Ага, пойдем, Эдуард, -- поддержал сына дядя Петя.
       Эдька достал из кармана пальто ключи, протянул дядьке.
       - На, возьми, дед... И располагайтесь там...-- сказал он.
       --- А ты?-- спросил Алька.
       - В аэропорт.
       - К ней?!-- догадался Алька,-- Брось...
       Алька схватил его за грудки и с силой тряхнул так, что в сетке зазвенели бутылки с пивом.
       -- Да одумайся ты, протрезвей, протри глаза. Кому ты нужен? Она-то вишь какая, королева... Одета с иголочки. Поклонников небось человек сорок, не меньше, папа, наверняка, директор. На книжке тысяч десять. А ты? Кто есть ты? А?
       Алька говорил резко, даже зло.
       -- Кто? Я тебя спрашиваю? Сантехник, слесарюга несчастный. Алиментщик. У тебя с получки через неделю хоть рубль остаётся? И что, что у тебя есть, кроме вот этого пальто с потертым каракулевым воротником? Что, а?
       -- Душа есть...-- тихо сказал Эдька.
       -- Пластилиновая у тебя душа, понял?-- опять зло, сплюнув сказал Алька - Я, думаешь не слышал, как она над тобой издевалась: "Если клоун выйдет плохо, назову его дурак!" Про тебя, про пьяного клоуна пела!
       -- Пойдём, Эдик, пойдём...-- ласково позвал дядя Петя, взяв у Эдьки гитару,
       -- Не бери в голову, сегодня Новый год наступает. А мало ли что под Новый год случается. Я вот под него женился.
       Эдька остыл и, увлекаемый дядей, пошёл к стоянке такси.
      
       ... Алька устроился рядом с водителем, Эдька с дядей Петей подсели с разных сторон к похрапы-вающему Михеичу. Едва отъехав от привокзальной площади, таксист включил радиоприемник.
       -- А теперь послушайте в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных песню на стихи Новеллы Мат-веевой...
       "Щёлк" - словно счётчик такси, что-то переключилось в Эдькиной голове. Перед глазами возникло отчетливое румяное лицо, вязаная шапочка, коса через плечо, мягкий, даже нежный голос.
       Я леплю из пластилина,
       Я леплю из пластилина,
       Я леплю из пластилина
       Кукол, клоунов, собак...
       -- Выключи!-- крикнул Эдька и отмахнул видение рукой.
       -- Зачем? -- удивился таксист,-- Вполне подходящая симпатичная песенка.
       -- Выключи, тебе говорят! - раздраженно повторил Эдька, - Дядя Петя, дай ему червонец, пусть заткнется!
       -- Каких только психов возить не приходится, - сказал сквозь зубы таксист, но радиоприемник выключил.
       Эдька уткнулся головой в переднее сиденье и попросил:
       -- Дядя Петя, скажи ему, что у меня есть душа.
       -- Есть, Эдик, есть, конечно. Как же без нее-то, без души никак нельзя.
       Алька молчал. Эдька поднял голову. За окном шел снежок. Навстречу мчались автомобили, шли улыбающиеся пешеходы, уже живущие предстоящим торжеством. Улица, казалось, так и сияла улыбкой. Улыбкой светился и весь торопливый город, словно хотел своей торопливостью приблизить Новый год. У Эдьки отлегло от сердца и уже предчувствие чего-то долгожданного и хорошего, готового вот-вот сбыться, наполняло душу.
       -- Включи радио,шеф.-- попросил он таксиста.
       Тот молча щёлкнул тумблером и салон наполнился музыкой и пением.
       Я леплю из пластилина,
       Я леплю из пластилина,
       Я леплю из пластилина
       Кукол, клоунов, собак...--
       приятным голосом пела певица.
       Если кукла выйдет плохо,
       Назову её дурёха...
       -- Если клоун выйдет плохо, назову его -- дурак!-- прокричал и Эдька, и громко засмеялся.
       Таксист и Алька повернулись к нему, Алька улыбнулся, а водитель многозначительно покачал головой.
       А "Волга" мчалась по заснеженным улицам города, и Эдька мысленно рисовал портрет случайной попутчицы. На душе у него снова было легко и приятно. И ему вдруг так захотелось, чтобы эта дорога, и эта песня, и мысленно воссозданный портрет девушки никогда-никогда не кончались, не исчезали, и не уходили из его жизни
       НИ--КОГ--ДА...
      
       МОНЯ И МОЛЯ
       Райцентр Ша и другие места Сибирского края, 80-е-90-е годы ХХ столетия.
       Моня и Моля встретились на производстве. Моня работала бригадиром в типографии районной газеты, а Моля разнорабочим. Правда, лет двадцать назад, когда состоялась эта встреча на производственной почве, Моня была простой линотиписткой, а Моля устроился в типографию учеником печатника. И было это совсем в другом районном центре Сибирского края, километрах в трёхстах от Ша-райцентра. Моля тогда с работой своей справлялся шустро: успевал не только отпечатать в нужный срок газету и различные бланки, но и закатить из подсобки рулона три-четыре бумаги и даже порезать ее на нужный формат. Кроме того, по просьбе линотипистки он иногда приносил ей свинцовые болванки, которые использовались для отлива газетных строк.
       Моля жил один, обедал в райцентровской столовке и иногда позволял себе перед приемом пищи пропустить кружку-другую пива, а то даже граммов сто пятьдесят водки или вина. Моня, видя такое дело, иногда оставляла его в обед в типографии и угощала колбасой и чаем, при этом расспрашивала о житье-бытье, говорила и о вреде пьянства, особенно во время работы. Моля, уплетая колбасу, вначале чувствовал себя не очень удобно без столовских щей, каши и традиционных крепких напитков, но потом стал привыкать и даже соглашался с Моней - вначале в том, что много пить вредно, потом, что на работе пить нельзя, а примерно через три месяца после первого совместного обеда, он уже утвердительно кивал, когда бригадирша говорила ему, что пить нужно только по праздникам и, иногда по выходным. Видимо там, во время очередного обеденного перерыва и начался их роман. Первая часть романа - производственная длилась недолго - примерно через полгода после их встречи, Моля перенес свои пожитки на квартиру к Моне, и началась вторая часть их романа - бытовая.
       Вторая часть оказалась не такой оптимистичной как первая. Радужные перспективы создания крепкой семьи с сыновьями и дочками не оправдались. Моня оказалась женщиной не способной на потомство и примерно через год-полтора, после неудачных попыток увеличить семью, Моля стал грустить по обильной выпивке, столовским закускам и холостяцкой жизни и вначале явно, а потом все более тайно стал наращивать количество употребляемого за один раз спиртного. И если явные при супруге поглощения водки, вина и пива вызывали у Мони легкое ворчание, то выпитое тайно дома, а еще хуже где-нибудь в других местах и в сомнительной компании, доводили ее до гнева. Во гневе Моня могла ударить пришедшего поздно мужа по голове пустой бутылкой или бросить в него кастрюлей со щами. Моля поначалу терпел, считая виноватым только себя. Но потом, когда побои стали принимать постоянный характер, он начал, как бы мимоходом, огрызаться, затем обороняться, а потом и вовсе рискнул перейти в контратаку. Однако первая же контратака закончилась для него милицейской камерой и осуждением народным судом сроком на 15 суток. Освободившись в первый раз, Моля решил подать на развод и, сразу же по выходу из РОВД уехал к матери в дальний район края. Моня вначале сделала вид, что ей все равно, но потом заскучала и даже в одиночестве заскулила. Через две недели она приехала к Молиной матери, попросила прощения у мужа и содействия у свекрови в борьбе с пьянством, уговорив мужа и его мать взять на воспитание ребенка из детского дома.
       -- Воспитаем как своего, -- сказала она согласившемуся Моле, -- Какая разница - свой или чужой? Был чужой, станет нашим. Ребенок он есть ребенок. Я девочку хочу.
       -- А я сына, -- возразил Моля.
       -- Ладно, -- согласилась Моня, -- будет тебе сын, только дай слово, что пить бросишь.
       -- Даю, -- кивнул Моля.
       И они взяли сына Леню двух лет отроду. Поначалу все шло нормально, даже хорошо. Моля держал себя в руках, Моня привыкала к роли матери, а соседи даже стали завидовать обновлённой, хорошо вдруг зажившей семье. Зависть эта постепенно превратилась в ненависть, а ненависть в желание сделать ближнему что-нибудь неприятное. Желание переросло в действие: соседушки каким-то образом раскопали дальних родственников приемного ребенка и с помощью их стали досаждать семье полиграфистов. Отнять ребенка недоброжелатели не смогли, закон был на стороне приемных родителей, но крови и нервов разными письмами, шантажом и угрозами они приемным родителям попортили. Видя, что их попросту сживают со свету Моня и Моля решили сменить местожительства и переехать в другой район. Благо для хороших специалистов типографского дела находилось место практически в любой районной типографии. И через краевой сектор печати семейству не только нашли работу в хорошем районе, но и вполне приличное жилье - дом с садом и огородом, а еще баней и большой стайкой для скота.
       Поначалу на новом месте дела у переселенцев шли просто замечательно. Моню почти сразу же поставили бригадиром в типографии, а Моля взялся печатать газету по более высокому разряду, чем был у него ранее. Новоселы отремонтировали жилье, расширили огород, засадив его картошкой и овощами, завели птицу: курей, гусей и даже двух индюков. Правда, по сравнению с прошлым местом жительства районный центра Ша, казался им несколько захолустным, ибо был меньше почти в половину и по территории, и по количеству жителей, а главное находился в стороне от больших автомобильных и железных дорог.
       В первый раз Моля сильно заскучал месяца через три после переезда и напился вдрызг в выходной день после бесцельной прогулки по селу. В первый раз событие это неприятных для него последствий не возымело. Жена ругала его не очень, а на работе никто не узнал. Однако после первой пробы характера Мони на новом месте, вскоре последовала вторая, и тоже без тяжелых последствий и Моля стал потихоньку прикладываться к бутылке с водкой, вином или пивом. И это уже не было тайной ни на производстве, ни в райцентре. У нового печатника типографии появились друзья-собутыльники и теперь почти после каждого вновь отпечатанного и отправленного на почту тиража, он или в одиночку или с приятелями устраивал себе расслабуху и два раза укладывался на ночлег прямо у печатного станка. После второй ночевки у него отказали ноги. Проснулся среди ночи и не смог встать дойти до туалета. Моня нашла его утром в обмоченных брюках и с распухшими икрами ног.
       После двух месяцев лечений в районной, а потом краевой больницах Моля получил запрет и рекомендацию от врачей. Запрет касался пития спиртных напитков крепостью свыше восемнадцати градусов, а рекомендация работы, связанной с большой нагрузкой на ноги. Рекомендацию бывший пациент краевой больницы выполнил сразу - работу печатника оставил, а вот под запретом пробыл не надолго. Как истинный русский мужик он жил и мыслил одной категорией: "А что будет, если?.."
       Когда ему стало снова не то, что скучно, а просто тоскливо и жить больше не в моготу, он как-то оставшись дома с малолетним ребенком, уложив малыша спать, взял да и сходил в магазин, купил маленькую бутылочку водки - чекушку и решил попробовать: "А что будет, если..."
       "Что мне будет с пятидесяти граммов? С такой маленькой дозы яда даже не умрешь. А тут водка - целебный народный напиток... Ерунда".
       После пятидесяти граммов захотелось есть. После вторых пятьдесят аппетит возрос вдвое, но Моля ничего в рот не брал, - опасаясь реакции организма на запретный напиток. Когда же через полчаса кроме высоко поднятого настроения, возращения охоты жить и пить ничего страшного не произошло, Моля выпил остатки прямо из горлышка маленькой бутылки и пошел в магазин - за большой.
       Вот после этого случая и началась очевидная и скрытая борьба между Моней, Молей и пьянством затянувшаяся на десятилетия. Все шло в ход в этой борьбе: физическая сила, заговоры, обман, помощь коллектива, милиции и медицинских работников. Борьба шла с переменным успехом, но спиртное, в конце концов, всегда побеждало. Моня сдавала мужа на лечение амбулаторно и стационарно, отправляла его к гадалкам и колдунам, подмешивала ему в вино и водку настои из трав. Ничего не помогало. Однажды она закрыла его в хорошо протопленной бане, вылив накануне оттуда всю холодную воду и, заранее прикрыв отдушину, через которую выходил пар, стеклом. Бедный Моля был хворым с похмелья и, ничего не подозревая, направился в парилку. Плеснув из ковшичка пару раз на каменку, он заметил, что пар ведет себя как-то странно и не тянется к потолку, а окутывает все вокруг и как-то по-особенному больно жжет уши. Моля потянулся было к алюминиевой фляге с холодной водой, но наполненная им накануне фляга оказалась пуста. Он кинулся к двери, но та не поддалась. Бедный Моля был вынужден упасть голым телом на прогретый, горячий пол и терпеливо лежать там, умирая от жажды и нетерпимой жары. Его крики о помощи никто не услышал.
       Моня явилась посмотреть на него часа через три - не раньше и, узнав, что он еще не угорел и подает признаки жизни, выпустила на свежий воздух только после того, как муж поклялся собственным здоровьем больше никогда не пить.
       Клятва держалась не нарушенной полтора месяца. Ровно столько понадобилось Моле, чтобы забыть все испытанные им банные ужасы и сделать вывод: " Он теперь не дурак, и на уловки Мони не поддастся".
       А тем временем жизненный процесс шел своим чередом. Моня работала в типографии, Моля перебивался шабашками, иногда помогая супруге на работе и не оставлял распития спиртных напитков. Сынок Леня подрастал, ходил в школу, регулярно переходя из класса в класс в конце очередной весны. Лет в двенадцать он уже вместе с матерью отправлялся на поиски подзагулявшего папы, и если им удавалось его найти, помогал доставлять его до дому. По мере взросления сына Моня уже громко на мужа кричать и применять физическую расправу перестала. Казалось, она уже свыклась с поведением супруга и со своей судьбой. Но так было до тех пор, пока Ленька не вырос, и не ушел служить в армию. Оставшись вдвоем с Молей, Моня вдруг поняла, что роднее и ближе чем муж у нее человека на свете нет. А раз так, то она должна бороться за его жизнь, здоровье и правильное поведение в быту. И борьба с пьянством вступила в новую стадию.
       Как-то после очередной недельной пьянки Моля проснулся дома связанным по рукам и ногам. В та-ком состоянии он провел трое суток лежа на кровати. Моня кормила его с ложечки и подносила ему судно для оправки нужды. А на четвертый день к дому подъехала машина скорой помощи и отвезла находящегося под домашним арестом человека в краевую частную клинику занимающуюся лечением анонимных алкого-ликов. Там, как Моля узнал позже от супруги, его обработали лазером, уничтожив в организме девятнадцать точек отвечающих за восприятие алкоголя и алкоголем же за долгие годы пьянства пораженных.
       -- Теперь, если пить будешь, то печенка отклеится, -- сказал ему нарколог перед тем, как отпустить домой, -- Отклеится и в штаны упадет - не заметишь даже. Хана тогда тебе придет. Так что думай, прежде чем за стакан браться.
       Моля думал не долго. Три недели спустя, когда о том, что Моля был лечим от алкоголя лазером в райцентре знали даже школьники, излечимый пациент анонимной клиники постучался в окно квартиры Валериана Печенюшкина, где во всю под веселый разговор шла очередная выпивка. Группа выпивающих, среди которых был журналист Андрюша, немало удивилась, увидев Молю хмельным и с полной литровой банкой не разведенного технического спирта.
       -- Так тебе же нельзя... -- только и смог сказать гостю Валериан.
       -- Ерунда. Ни хрена со мной не будет, -- махнул рукой Моля, -- Закусить только дайте чего-нибудь, а то баба меня домой не пускает.
       Моля действительно не умер, и печень у него не отклеилась и в штаны не упала.
       Два дня тогда он провел у Валериана, а потом вместе с ним пошел в гости к Андрюше. О том, что муж ее пошел в гости к корреспонденту, и наверняка будет продолжать пьянствовать, донесли Моне и та, вооружившись полутораметровой березовой палкой, ринулась к месту предполагаемого обитания супруга.
       В то время, когда она добиралась на другой конца поселка, мужики выпили очередную бутылку и Андрюша с Молей пошли на поиски еще одной, а уже не стоящий на ногах Валериан прилег на веранде подремать, укрывшись с головой старой Андрюшиной курткой.
       Вышедшая из себя негодующая Моня, потратившая не мало денежных и физических средств на лечение мужа, ворвавшись на веранду, не стала разбираться: кто там спит прямо на полу укрывшись курткой - с размаху перетянула по ребрам спящего березовым дрыном. Спящий застонал и закряхтел, но пока он стянул с себя куртку и поднял голову, получил еще один сильный удар по плечу. Второй удар был такой силы, что березовая палка переломилась. Моня отбросила ее на пол, и не в силах обуздать свой гнев, схватила в руки стоящую тут же, на полу, пустую водочную бутылку. Когда ее карающая рука взметнулась в воздух, Валериан успел скинуть с себя куртку и присесть. Моня поняла, что перед ней не законный супруг, а бывший заместитель редактора и экс-секретарь партийной организации районной газеты, но остановиться уже не могла. Она разбила бутылку о голову своего бывшего партийного наставника, который всего каких-то семь лет назад давал ей рекомендацию в члены КПСС, и оставила его в недоумении с окровавленным лицом и пораненной осколками стекла рукой, которой бывший партийный лидер коллектива пытался защититься от ударов взбесившейся бабы.
       Как потом пошутил Андрюша, Моня отомстила ему за то, что он, в период ее кандидатского стажа заставлял бедную женщину не только читать работы Маркса, Энгельса и Владимира Ульянова, но и устраивал ей экзамены, расспрашивая о прочитанном.
       Уходя, совсем уже не контролирующая себя бригадирша типографии, находящаяся на хорошем счету в своем коллективе, активистка Моня разбила два оконных стекла на Андрюшиной веранде и сбросила на пол с кухонного стола кастрюлю с супом и несколько тарелок.
       Пришедшая с работы супруга Андрюши Вероника была поражена увиденным. Среди разбитого стекла на полу ее веранды сидел человек с окровавленным лицом и что-то нечленораздельно произносил. Мужа дома не было, а на кухне валялись на полу погнутая кастрюля и разбитые фарфоровые тарелки.
       Подошедшие вскоре Андрюша с Молей были не менее удивлены и возмущены. Узнав в чем дело, Вероника собралась было идти в милицию с заявлением на хулиганские действия бригадирши, но Моля ее отговорил. Вероника его послушалась, покачала головой, помогла Печенюшкину умыться и отдала ему новое полотенце. Когда же мужики распили принесенную бутылку и стали рассматривать раны потерпевшего, то обнаружили под кожей лица остатки стекла и посоветовали Валериану завтра же идти в больницу.
       О том, как потом мирились Моня и Моля, никто в райцентре не знает, но все знают, что после этого бригадирша типографии еще в двух предполагаемых ею местах, где мог находиться Моля, выбила оконные стекла. И это ей тоже сошло с рук.
       Однако самой памятной в райцентре Ша стала история о том, как Моня закрыла Молю на несколько дней в подполье собственного дома и не давая ему несколько дней ни воды, ни пищи. История эта до сих пор ходит по райцентру Ша, являясь классической и поучительной для женщин и мужчин, имеющих между собой отношения напоминающие Монины с Молей.
       Дело было вот как.
       Моля в очередной раз болтался по районному центру целую неделю, боясь появиться дома. Накануне запоя он продал из дома какие-то дорогие Мониному сердцу вещи, погулял как следует и теперь, оттягивая заслуженную расплату, ночевал то у спиртоторговцев, то в котельной Дома Быта, то в сторожке зерносклада. В котельной Дома Быта, по наводке доброжелателей и накрыла его боевая бригадирша типографии. К удивлению самого Моли и собравшихся возле него собутыльников, она не стала применять к мужу никакие физические воздействия, даже не раскричалась, сотрясая белужным ревом спертый воздух кочегарки, а спокойно и даже ласково позвала его домой.
       -- Огород пахать надо, скоро картошку садить, а ты шаришься, где попало, -- сказала она, -- Пошли, давай домой и берись за дело. Хватит дурачка валять.
       -- Болею я, -- ответил ей на это Моля, -- Мне бы похмелиться хорошо и поспать вначале, а потом за работу браться.
       -- Дома похмелишься, у меня бутылка есть. И поспишь дома. А завтра с утра за работу, - словно уговаривая, продолжала гнуть свою линию супруга.
       -- А не обманешь? - поинтересовался Моля, помня о проданных из дому вещах.
       -- Что мне тебя обманывать-то? Почудил и будет.
       Моля поверил ласковому уговору и в сопровождении жены вернулся домой.
       Пока он управлялся по хозяйству и умывался, Моня приготовила на стол хороший ужин из двух горячих блюд и квашеной капусты с подсолнечным маслом. Усаживаясь за стол и, подцепив на вилку капусту, Моля вопросительно глянул на Моню, намекая на отсутствие спиртного на столе.
       -- Совсем забыла, -- поняла его немой вопрос Моля, -- бутылка у меня в подполье осталась. От тебя прятала. Знаешь что, сам слазь за ней, а то у меня поясница совсем отказывает. Устала я тут одна с хозяйством...
       Как потом вспоминал Моля: еще тогда у него в сердце закралось не доброе предчувствие, но он списал волнения на похмельный синдром, и направился к подполью. Открывая вход в подпол, он обратил внимание на две прибитых зачем-то без него скобы - по обе стороны от крышки. Перед тем, как погрузиться под пол Моля на секунду задумался, но слова Мони:
       "Там, за банками с капустой смотри" и включенный супругой свет переноски, успокоили его, и он полез по узкому проходу туда, где находились банки с соленьями. Но не успел бедный голодный и не выспавшийся страдалец проползти и полутора метров, как свет в подполье погас, а деревянная крышка с грохотом захлопнулась, отрезая ему путь к свету и свободе. Вот тогда и понял Моля коварный план женушки и предназначение прибитых недавно скоб, представив как под них заходит сейчас задвижка.
       -- Вот тебе, сука, за все! - кричала сверху Моня, -- За проданные вещи, за потраченные на лечение деньги. Сдохнешь здесь и никто об этом не узнает. Никто тебя искать такого никчемного не будет, а вонять начнешь, закопаю в огороде, как будто никогда тебя не было никогда...
       Моля было бросился к тому месту, где был вход в подполье, но, ударившись лбом о лестницу, распластался на сколько это было можно на рассыпанной картошке и застонал.
       -- Стони сколько хочешь, все равно не услышат, -- сказала Моня и удалилась.
       Потом, придя в себя, Моля и стучал, и кричал, и матерился, и даже пел песни, но сверху никакой реакции на его действия не последовало.
       Когда глаза привыкли к темноте, узник подполья отыскал хранилище с солениями и попробовал открыть одну из трехлитровых банок с огурцами, закатанную железной крышкой. Приспособлений для открытия под рукой не оказалось, Моля несколько раз попробовал сбить крышку о лестницу, а когда это не удалось, сделал попытку сорвать ее зубами. Попытка закончилось тем, что узник подполья со злости шарахнул банку о лестницу. Та разбилась, огурцы в разбитом стекле оказались на грязной картошке. Это ничуть не остановило невольника. Поняв, что никто ему хлеба не подаст, он стал поедать огурцы без сопроводительного продукта, отбрасывая стела в сторону. Притупив голод и помочившись прямо на месте, лишенец свободы уснул.
       Еще несколько раз впоследствии Моля пытался докричаться до супруги из подпола. Ответа с поверхности не было. А потом он потерял счет времени. Разбил еще несколько банок с огурцами и капустой, пробовал есть сырой неочищенный картофель, обмывая рассолом, но в сыром виде этот овощ показался ему не вкусным. Однажды Моля проснулся от странного шуршания и увидел, что в гости к нему пожаловала крыса, то ли поедающая, то ли просто обнюхивающая недоеденные им соления. Моля запустил в крысу картофелиной, та быстро юркнула куда-то в сторону и скрылась. "Находят же твари эти себе проходы, лазейки. Выходит они умнее людей, -- думал в отчаянии узник подполья, -- Конечно умнее: водку не пьют, от баб по пьянке не скрываются..."
      
       Позже обитатель подполья еще несколько раз видел мелких грызунов, пытающихся разделить с ним трапезу. Нельзя сказать, что Моля боялся крыс, но спокойно заснуть, зная, что они где-то обитают рядом, он не мог и поэтому мучался и снова кричал и призывал жену к совести. Несколько раз он слышал, как хлопала входная дверь и топот наверху, но в разговор с ним никто не вступал. Видимо его крика было достаточно для убеждения, что он еще жив. Топот быстро умолкал, дверь хлопала и наверху снова становилось тихо.
       А время шло: иногда тяжелые мысли невольника, менялись на светлые воспоминания о вольной жизни и горячей пище, полудрёма, делавшая его на время свободным, уводила на улицы села, в огород, в лес, в родную деревню... Но она была не долгой и наступившая отрезвляющая явь снова погружала в невеселые мысли. "А ведь здесь же можно и загнуться... И в правду подохнуть и никто не догадается..." От осознания такой безрадостной кончины земной жизни, у Моли наворачивались слёзы. "Вот, сучка, что хочет, то и делает. Губит заживо человека. А за что? За то, что выпил лишнего. Ну, продал старую шубу и что? Заморить до смерти за это надо? И Леньки нет. Он бы не дал ей так надомной издеваться. Воспользовалась, что сын в армии и устроила беспредел. Хоть бы кто из милиции поинтересовался: куда Молин муж делся, да нагрянули сюда, с обыском... Мигом бы нашли. Как бы на волю весточку отправить?" Моля заскулил, вспомнив историю, что прочитал в газете, когда лежал в городской нарколечебнице, о том, как один мужик закрыл в погребе сварливую жену и ушел в месячный запой, а когда погреб открыли... "Почти один в один история!" -- снова ужаснулся Моля и заплакал. На сей раз громко, не стесняясь собственных слёз. А кого ему было стесняться? Не крыс же.
       Сколько прошло времени с момента его заточения, узник подпола мог только догадываться. Очень хотелось курить. Нетерпимо хотелось. Нехватку в организме никотиновой зависимости арестант ощущал болью за ушами, продолжительным кашлем и желанием сделать что-нибудь нехорошее. За время своего пребывания в подполье, он хорошо изучил среду своего обитания, в которой, как был уже уверен, он проведет остатки земных дней. Облазив свой зиндан вдоль и немного поперек, Моля пришел к выводу, что вырваться на свободу он действительно не сможет. Никаких подручных инструментов для рытья подкопа или вышибания половых досок у него не было. Подполье было глубиною в два метра, из них полтора занимала картошка. Длинна его - примерно два с половиной, ширина не больше метра. Не разгуляться. Ну, а дальше и вообще не пролезть человеку только щели для крыс. Расстояние от половых досок, уложенных на фундамент до земли под домом, было ничтожно малым и ощущалось лишь легким сквознячком, тянувшимся с улицы.
       Вот с этого сквознячка и пришла к Моле неожиданная маленькая радость, отогнавшая тяжелые мысли: к нему пробрался кот Иннокентий. Здоровенный, сибирский котяра вначале как фонариками посветил своими глазами и немного напугал хозяина. Но потом мяукнул, и у Моли отлегло от сердца. Иннокентий подошел к хозяину и потерся о его руку, Моля погладил его по густой длинной шерстке. Пригревшись рядом с живым домашним существом Моля, неожиданно ощутил в сердце спокойствие успокоился, а, успокоившись, почувствовал себя увереннее. Положение его показалось ему уже не таким безысходным и он даже почувствовал уверенность в том, что он найдет выход. И обязательно выберется из плена.
       Некоторое время спустя, доставая очередную банку с огурцами, Моля вдруг нащупал за банкой холодный железный предмет. Предмет оказался штырем с острым наконечником. Откуда он тут взялся Моля не стал гадать, а сразу же полез по лестнице к выходу и попробовал просунуть штырь в щель в том месте, где располагалась задвижка. Это ему не удалось. Тогда бедный страдалец стал пробовать на прочность прибитые доски, просовывая под них штырь и делая упор на поперечный брус. Одна из досок оказалась прибитой не очень прочно и поддалась. Моля приложил усилия у другого поперечника, к которому была прибита эта же доска и оторвал одну половицу. Он с яростью вышиб ее и приступил к отрыву второй половой доски, потом третьей. Наконец, чувствуя только прилив бодрости и радость от свободы, вышел он на свет Божий. На дворе был день. Оглядевшись Моля увидел, что был очень хорошо забаррикадирован. На крышке подполья стоял старинный комод, а на нем большая цинковая ванна с песком. Взглянув на себя в зеркало, вырвавшийся из неволи узник сразу же отпрянул от стекла - на него смотрел папуас из фильма про Миклухо-Маклая: грязный и не бритый. Часы показывали три часа по полудни, а листок календаря говорил о том, что в подполье он провел четыре с половиной дня. Бриться Моля не стал, второпях умылся, схватил со стола и из холодильника какую-то еду, торопливо запихал ее в рот, торопливо стал глотать, едва прожёвывая. Потом он, торопливо проверил карманы пальто своего и Мониного, нашел триста рублей денег, положил в полиэтиленовый пакет полбулки хлеба, кусок сала, складной нож, переодел рубаху, нашёл мятые, но почти не надёванные брюки и пиджак, раскрыл окно (дверь все равно была заперта снаружи) и огородом выбрался на улицу.
       Выйдя на трассу, он остановил попутку и благополучно добрался до железнодорожной станции, там купил билет на пригородный поезд и уехал в район, где проживала его престарелая мать.
       Возвращаясь под вечер с работы Моня, ещё с улицы увидела со стороны огорода открытое окно, а войдя в дом и увидев выбитые половые доски, она вскипела и побежала было в милицию заявлением, но вовремя остановилась, поняв, что объяснять ей там придется многое и еще не известно как отреагируют милиционеры на то, что она несколько дней держала человека в подполье.
       Два месяца Моня жила без Моли. Может быть, жила бы и дольше, а то и вообще бы смогла прожить без него, но наступало время окончания службы в армии Леньки и она, переступив через себя, купив подарков для Моли и его матери, поехала за мужем. Как там протекали переговоры по урегулированию семейного фронта, как свекровь встретила чуть не погубившую ее единственного сына невестку, рассказчику неведомо. Зато всему райцентру Ша известно, что Моня привезла Молю через два дня, после выезда из дому.
       Моля пить не перестал. Может быть и сейчас попивает, но с тех пор некоторые приятели называют его за глаза Моля-подпольщик. Когда же доброжелатели ему об этом доносят, он не обижается.
      
       Из похмельных записок
       ДИАЛОГ С УНИТАЗОМ
       Енисей-град, декабрь 1998 года.
       Переворачиваясь с боку на бок, со спины на живот, мну лицом и затылком подушку четыре часа кряду. В пятом часу утра начинаю понимать, что сегодня опять не усну. Сон сбежал от меня окончательно и в ближайшее время его мне не догнать. Еще полчаса слушаю музыку собственного желудка и ощущаю сильное давление в области пупка. Делать ничего не остается, как только встать и идти в туалет.
       Я выхожу в коридор нашей, двадцать три года не ремонтированной общаги, с вечно капающей за шиворот с потолка водой, прохожу по вечно непросыхающему полу умывальника и захожу в вечно не закрывающийся, прокуренный туалет. Одной рукой придерживая ручку двери, а другой, расстегивая штаны, сажусь над унитазом. "Кхе-кхе..." - морщу попку, но ничего не получается.
       "Буль-буль"-- говорит мне унитаз. "А-а.."-- говорю я ему. Тщетно. Унитаз просит пищи, я желаю ее дать, но...
       Но восемнадцать дней беспробудного пьянства, вхождения в большие долги и продажа вещей из дома дают о себе знать.
       "Буль...", "А...", "Буль...", "А..."-- говорим мы друг другу. И напрасно унитаз начинает злобно шипеть и угрожать мне: "Ши-ши", требуя своего законного корма. Еще немного подразнив его голой попой, я выдавливаю из себя несколько капель мочи, и мы расходимся с миром.
      
       ПУТЕШЕСТВИЕ С ЗУБНОЙ БОЛЬЮ
       Райцентр Ша, сентябрь 1994 года.
       К одному жителю за таежную сибирскую реку эМ приехали аж из западной Украины зять с шурином. Один из них уже лет десять назад бывал в гостях у родственничка, другой же гостил в Сибири впервые. Того, кто бывал раньше за сибирской речкой - зятя, звали Миколой, а другого, который не бывал, -- шурина -- Микитой. Или наоборот. В нашем рассказе это неважно. А важно то, что после радушного приема в сибирском леспромхозовском поселке, после пробы сибирского самогона и самогона, привезенного из Самостийной " з буряком", на утро у зятя (а может быть у шурина) разболелся зуб.
       -- Вот что, дорогие родственнички, -- сказал, видя такое дело, житель таежного поселка. -- Ничего не поделаешь, нужно вам ехать в районный центр Ша, в больницу - зуб лечить. Поехать с вами я не могу, потому как я фермер-кооператор и погожие дни мне терять ни к чему. Я вам объясню, что и как, и вы без меня найдете райбольницу.
       Зять с шурином согласно закивали, родственник сказал: "Добре!" и, разъяснив, что и как, посадил гостей в маршрутный автобус, следовавший в большой город через райцентр Ша.
       Всю дорогу до райцентра тот, у которого болел зуб, страдал и мучался. Так он маялся сердешный, что все пассажиры невольно страдали с ним и давали ему всевозможные советы типа: прижмись щекой к стеклу, открой как можно шире рот (это притупляет острую боль), а то, наоборот - с силой стисни зубы. Одна старушка даже заговорить боль пыталась, но ничего бедному зятю (или шурину) не помогло, и он сидел, обхватив голову руками, и пот лил с него градом. Наконец прибыли в райцентр.
       Едва наш больной вышел из автобуса, как его обуял страх. Он представил себе врача с бормашиной, и жужжащее сверло, которое лезет ему в рот, вонзается в зуб, и бедная голова его начинает ходить ходуном, а из глаз катятся слезы. Живо представив себе все это, страдающий зубной болью полез было снова в автобус, но решительный родственник вытащил его обратно.
       Недалеко от автостанции гости из Украины увидели на одном из зданий крест. Сообразив, что это церковь, больной ринулся туда.
       -- Ты куда, Микола? --спросил больного здоровый украинец.
       .-- Зайду, причащусь трохи перед больницей, чтобы не так робко под машину садиться было, -- ответил больной зубом.
       -- А може лучше бутылку возьмем?-- предложил тот, который, очевидно, никогда не страдал зубной болью.
       -- Не, не, не! -- замотал головой заболевший в Сибири карпатский гость. -- Знаешь, каким от меня перегаром потянеть - врачи упадут. Лучше я к батюшке зайду.
       Однако бедного зятя ждало разочарование - на дверях церкви или храма, как было написано на вывеске, висел большой амбарный замок.
       -- А батюшки уж давно нет у нас, -- сказал им подошедший человек сверхазиатской национальности с раскосыми глазами, под которыми были видны следы еще не до конца сошедших синяков. -- Он у нас то-го... сбежал...
       -- Куда? - спросили человека в один голос зять с шурином.
       -- А кто ж его знает? -- вздохнул азиат. -- Ему местные власти миллион рублей дали, да еще кормовой завод полтора добавил. Ну, он и накрестился на озере до такой степени, что крест с рясой потерял, и в одних подштанниках сиганул до самого Енисей-града.
       -- Может, еще вернется, -- предположил Микита.
       -- А это только одному известно, -- сказал подошедший, сложив ладони у груди, и подняв голову к небу. - А может вам бутылку по дешевке взять? Я быстро сбегаю,- предложил, было он, но узнав, что приезжим паломникам не до выпивки, сверхазиат подробно объяснил им, как добраться до зубного кабинета. И приезжие, поблагодарив его, направились к больнице. Они прошли через парк, в котором почему-то все скамейки не стояли, а лежали, перепрыгнули через ручей бежавший со стороны большого, бледного обшарпанного здания, прошли мимо небольшого, но бойкого рынка, вокруг которого, со стороны парка, валялись всевозможные бумажные и поломанные деревянные ящики, а так же: обертки, этикетки, пластмассовые бутылки. Потом друзья-родственники миновали универмаг с большой стеклянной витриной, гастроном, трех-этажный дом в полосочку, еще один магазин с вывеской "Хлеб", прошли рядом со школой, которую почему-то здесь называли помогательной, мимо сбербанка и госбанка, наконец, повернув направо, и, миновав несколько жилых домов, увидели калитку, ведущую на территорию больницы. Когда проходили мимо деревянного помещения с буквами "М" и "Ж", зять занервничал.
       -- Ты шо, Микола? -- спросил его земляк.
       -- Мне туда надо...
       -- Да брось ты дурака валять, мать твою...-- разозлился родственничек, добавив к вышесказанному пару крепких слов на чистом западно-украинском языке.-- Давай кончай быстрее с зубами своими, попроси рвануть тебе эту болячку, и через минуту все твои муки закончатся!
       -- Не могу, Микита - потоп может случиться прямо у зубника в кабинете.
       Подождав, когда земляк и родственник выйдет из-за буквы "М", шурин взял его под руку и решительно повел по указанному сверхазиатом маршруту, по свежей, вывернутой из земли глине, мимо стройки-пристройки. Подойдя же к входной двери поликлиники, они долго и напрасно тянули на себя ручку и налегали на дверь, та не поддавалась. Наверное, они бы еще долго танцевали возле закрытой двери, если бы не вышедший из строительного вагончика рабочий не подсказал им, что дверь эта сейчас временно заколочена, и им необходимо обойти здание вокруг и войти в поликлинику через другой вход - с торца. Украинцы так и сделали.
       Найдя вход, они стали подниматься по ступенькам, и у зятя в этот момент затряслись коленки, и он забыл на некоторое время о зубной боли.
       -- Брось валять дурочку! -- властно прикрикнул на него родственник, и зубная боль будущего пациента стоматологов вновь пронзила с головы до ног.
       Вспомнив совет сверхазиата, они, сориентировавшись, нашли окошечко регистратуры и попросили талончик к зубному.
       -- А страховой полис у вас есть? -- спросила девушка в окошечке.
       -- О каком она полюсе говорит? -- спросил один другого.
       -- Не о полюсе, а о страховом поясе. Это, наверное, которым пациента к креслу привязывают, чтобы не дергался, когда сверлить зуб будут или вырывать. У нас нет такого.
       -- Чё, ребята, полис с вас трясут? - спросил подошедший к регистратуре мужчина, -- Да ну на него. Вы очередь к зубному займите, зуб вам выдерут, а потом -- пусть полис спрашивают. А не то до утра тут простоите.
       Родственнички, вняв совету бывалого пациента райполиклиники, поднялись на второй этаж и заняли очередь в стоматологический кабинет.
       Народу было человек восемь, и зять, присев с краешку на стул, уже мысленно ощутил близость бормашины и загрустил. Примерно через полчаса, когда очередь продвинулась на пару человек, шурин тронул его за плечо и тихо сказал:
       -- Слушай, Микола, тут в кабинет заходить разуваться надо.
       -- Зачем? Схватившись за щеку с той стороны, где болел зуб, спросил зять.
       -- А кто его знает, пожал плечами шурин. -- Все разуваются и тебе надо. Наверное, для стерильности.
       -- А врачи что тоже босиком работают?
       -- Нет, в обутках, я заглядывал через дверь. В обутках, но в масках.
       -- В каких масках?
       -- В ватно-марлевых. Зачем тебе? Про маски спрашиваешь. Врачи есть врачи, они хоть в шубах работать могут. Ты давай лучше сапоги скидывай.
       -- Не могу, Микита.
       -- Почему?
       -- Да потому как у меня в прошлом году во Львиве унты со спящего стянули, так я с кипятком разуваться и обуваться стал.
       -- С каким кипятком?
       -- С самым настоящим. Из воды, который, горячей. Оболью карпатский сапог кипятком, он расширяется в размере, я побольше портянок намотаю -- и ногу в голяшку.
       -- А разуваешься как?
       -- Так же. Кипятком - и вытаскиваю. Без кипятка мне не разуться.
       -- Я что-то не замечал, как ты в поезде разувался? Вон сколько дней ехали.
       -- В поезде я в красовках ходил. И потом, где тебе увидеть, мы как выехали из дому так и не просыхали.
       -- Ну ладно, ладно. Только где сейчас кипятку-то взять? Может так пойдет? Давай попробуем.
       -- Бесполезно, -- сказал зять и для показа потянул голяшку сапога вниз. -- Вот - не идет.
       -- А ну, дай я попробую, -- отстранил руку зятя шурин и, взявшись за носок, потянул.
       Зять поддался вниз вместе со стулом, но сапог не подался.
       -- Ты мне так ногу оторвешь, -- сказал зять.
       Шурина это заело:
       -- Не боись, не оторву! Держись крепче!
       На них стали обращать внимание другие пациенты. Подошел толстый здоровый мужчина.
       -- Может, пособить? -- предложил он.
       -- Пособи, -- сказал шурин.--- Держи его, а я сапог снимать буду. Не может быть того, чтоб я, да не содрал его.
       -- Микит, может, не надо? -- взмолился зять, -- не то люди уже смотрют.
       -- Пускай смотрют, -- не унимался шурин, -- Зуб тебе лечить надо? Надо. А ну, вставай, давай.
       Зять встал.
       -- Охвати его сзади крепче и держи, -- отдал распоряжение шурин толстяку, и когда тот обхватил шурина за грудь, взял родственника за ногу, сделал упор и с силой дернул сапог.
       В коленке у зятя что-то хрустнуло, и он, чтобы не закричать, прикусил губу. Пот градом полил из его аэродромной фуражки.
       Шурин, видя и слыша такое дело, сделал еще один упор -- левой рукой схватил зятя ниже колена, а правой потянул за пятку сапога. Раз, второй, и ...
       Через несколько секунд он уже лежал с сапогом под мышкой в другом конце коридора, чуть не сбив во время полета вышедшую из кабинета психиатра медицинскую сестру.
       -- Я ж тебе говорил! -- радостно крикнул он, вскочив на ноги, подняв сапог под потолок.
       На бедном зубобольном лица не было. Теперь по его щекам катились не только капельки соленого пота, но и ручьи горьких слез.
       -- Давай вторую ногу!- приказал шурин.
       -- Не-а-а-а !-- тоненько, но достаточно громко не то закричал, не то заплакал зять.
       -- Давай, тебе говорю! Очередь подходит, а ты ваньку ломаш!
       -- Не да-а-а-м!
       Очередь действительно подходила и вот уже подошла. Зять не сдавался и теперь уже уверял шури-на, что зубная боль снята с него вместе с сапогом. И напрасно уговаривали его шурин с толстяком, а затем и сестра зубного кабинета, зять уже ни без сапог, ни в сапогах, ни в одном из них, заходить к стоматологу не хотел. Более того, схватив сдернутый с него родственничком сапог, он устремился сначала по коридору, а затем вниз по лестнице к выходу, прихрамывая и сверкая белой байковой, хорошо стянутой резинкой, портянкой. Заботливому шурину ничего не оставалось, как последовать за ним.
       Он догнал зятя уже на крыльце поликлиники.
       -- Как теперь обуваться? -- спросил тот, усаживаясь на бетонные ступеньки.
       -- Может, я попробую...-- несмело предложил шурин.
       -- Нет! Нет! Нет! - вскричал зять. -- Тут без солидола, или какого-нибудь мазилина дело не пойдет.
       -- Ну, хорошо, я схожу, поищу, -- сразу же откликнулся заботливый родственничек.
       Он долго ходил по кабинетам поликлиники, спрашивая мазилин, заходил к шоферам в гараж в поисках солидола и спускался в подвал к сантехникам - все было напрасно - не нашел ни одного, ни другого. Ему предлагали: одни - анальгин, другие - бензин и солярку, третьи - шнуровой асбест. Мазилина с солидолом не было ни у кого. Наконец, в одном из больничных переходов он познакомился с прачкой, которой поведал о своей заботе, и та, вникнув в положение, предложила ему полпечатки хозяйственного мыла.
       Вернувшись к одиноко сидевшему на крыльце земляку, шурин, не долго думая, намочил мыло в одной из луж и затем обильно намылил портянку зятя и силой вогнал ногу родственничка в сапог. При этом в коленке зятя что-то снова хрустнуло, но уже в обратном направлении, и он заулыбался.
       -- Вот, Микола, учись, пока я рядом, -- сказал ему довольный шурин.-- Пойдем, пообедаем, что ли где-нибудь.
       -- Пойдем, согласился зять, -- У меня тоже в желудке уже подвело.
       Но напрасно бедные и голодные западные украинцы искали какую-нибудь закусочную-перекусочную по всему райцентру Ша. Пройдя в одну сторону до автохозяйства района, а в другую до асфальтного завода, они насчитали по всему райцентру 35 торговых точек, но во всех них никто не намекнул даже на чашечку чая.
       Удрученные и уставшие они вышли к трехэтажному дому в полоску, возле которого, согласно полученной информации, от разговорчивых сибиряков, располагалось нечто вроде кафе со сказочным названием. Однако дверь под сказочной вывеской оказалась на висячем замке, как та церковь, из которой сбежал поп.
       Бедные страдальцы направились было к дому в полоску, в надежде, хоть в этом здании под трехцветным флагом им смогут предложить "бульбу з подливом", пусть даже без котлетки по-карпатски.
       Но, увы, пройдя по всем трем этажам большого здания, ходоки в райцентр обнаружили лишь в самом конце коридора, дверь с надписью "Буфет" и на ней такой же, как на церкви и на кафе висячий амбарный замок.
       - Что хотели, земляки? - спросил их по выходу из здания в полосочку какой-то проходящий мимо шустрый мужичишка.
       - Насчет буфетов у нас бесполезно,-- вникнув в дело, отрезал местный житель,-- даже в этом здании, бывшем Белом доме, а ныне в доме в полоску.
       - А что здесь располагается?-- спросил райцентровца шурин. Мы прошлись по этажам - кабинетов мно-о-го...
       - Еще и не всем хватает,-- сказал со знанием дела житель райцентра Ша.-- Раньше тут располагалось сельхозуправление на одном этаже, на другом райисполком и еще на одном райком. Теперь райкомов и советской власти нет, а народу раза в три больше все равно работает. И эти, компьютеры, кругом, даже в спорткомитете есть.
       - А в спорткомитете-то зачем? Рекордов много бьют местные спортсмены, что ли? - спросил зять, сам в прошлом игравший в футбол за закарпатскую команду дублеров.
       - Каких рекордов? Тут стадион давно в выгон для телят превратился, сено там уж какое лето подряд мой сосед косит. Тут как лето - жизнь спортивная совсем затухает. Спортсмены на стройки работать уходят, в коммерцию. Спроси кого из них: когда день физкультурника? - никто не ответит. А компьютеры у них для того, чтобы форму не потерять и реакцию. Там же, в компьютерах этих заморских, столько игр напичкано - и все на реакцию - вот они сидят и играют.
       - А зачем им в таком случае реакция? - спросил любопытный шурин.
       - Ну, ты даешь! Зачем, говорит, реакция,-- засмеялся райцентровец и перед тем, как уйти, многозначительно похлопал шурина по плечу.
       Закарпатские же наши друзья, пройдя мимо того самого бледного здания, от которого бежал ручей к парку, оказавшегося, как выяснилось, центром культуры райцентра Ша, зашли в парк, поставили одну из перевернутых скамеек и, присев на нее, шаткую, стали смотреть в упор на обшарпанную стену культурного центра.
       Зять через некоторое время застонал.
       - Че, Микола? - спросил его заботливый родственник.
       - Зуб опять заломило.
       - А у меня от голода живот заболел,-- сказал шурин.-- Знал бы, салу бы шмот прихватил з нашим хлебом, карпатским. Ой, приеду к свояку, килограмма четыре хряка умну. Под самогоночку "З буряком".
       И только он проговорил про зажигающий кровь напиток, как перед ними появился невесть откуда мужик в форме воина-афганца и промасленной шапке-ушанке.
       - Вы вроде, ребята, выпить хотите? Я сбегаю сейчас,-- предложил он. - Тут недорого, за раз принесу. Напиток - зверский. На троих выпьем - и косые. Деньги есть? -- обратился он почему-то к зятю. И, как выяснилось, обратился правильно, ибо весь источник финансирования командировки украинцев находился именно у него.
       - Купонами? - спросил его зять.
       - Какими купонами? - встрял в диалог шурин,-- они тут и не знают про купоны. Рублями ему давай!
       - А как обманет? --не стесняясь "афганца" в ушанке, спросил его зять.
       - Да ты что, земляк? Я? Да ни в жись! - побожился "афганец".-- Я тут рядом с этим обшарпанным зданием работаю, вот в том белом, в бумагорезном цехе. Через пять минут я буду тут с пузырем. Вот тебе ушанку в залог, возьми.
       С этими словами он снял с себя шапку и натянул ее по самые уши зятю на голову, отшвырнув в сторону его аэродромную фуражку.
       - Да не кипятись ты,-- успокоил его шурин,-- у него зуб болит - вот он и злится, никому не доверяет.
       - Ну, мы и это дело поправим,-- оживился мужик из бумагорезки.-- У меня там клещи продезинфицированные есть -- семерым коренные вытаскивал -- ни одного прокола...
       - Слушай, земляк,-- перебил его шурин.-- Я вижу, ты человек порядочный. Понимаешь, мы есть хотим, голодные - ужас... Не мог бы ты колбасы где купить?
       - О чем разговор? У нас тут рядом с бумагорезкой магазин есть, прямо с завода колбасу везут. Давай тугрики - в смысле рубли и все в порядке будет.
       Зятю ничего не оставалось, как выдать на свой риск бумагорезчику несколько российских бумажных рублей.
       "Афганец"-бумагорезчик вернулся минут через пять. Одной рукой он прижимал под мышкой палку колбасы и закупоренную бумажной пробкой бутылку, в другой нес здоровенные щипцы.
       Бедный зять так и онемел на месте.
       - Ну, у вас, конечно, и стакана не имеется,-- сказал курьер, поднимая из-под скамейки пустую консервную банку. - Ладно, вот эта под тару пойдет. У нас тут в райцентре столовых нет, и все приезжие в парке обедают. Вот так, как мы: колбасы возьмут, хлеба, кто бутылочку. Увлекаться только сильно не надо, а то шпаны много здесь шлындает, несмотря на то, что и милиция рядом. Недавно вот сверхазиат шел "под мухой", а его малолетки-детки остановили, закурить попросили. А откуда у азиата курить? Ну и кругов ему под глазами нарисовали...
       Бумагорезчик раскрыл бутылку, чуть ополоснул банку, выплеснул, а затем, наполнив ее до полови-ны, залпом выпил. Не морщась, он отломил кусочек от колбасной палки, закусил.
       - Ну, теперь его очередь,-- указал он на зятя.
       Тот замер.
       Курьер-поставщик налил еще половину плоской баночки и протянул ширину:
       - На, влей ему, а не то видишь, совсем сдрейфил мужик.
       Шурин молча взял банку из рук бумагорезчика, так же молча оттянул челюсть зятя вниз, залил в рот родственника содержимое банки, а затем запрокинул ему голову вверх.
       Зубобольной лицом стал как полотно.
       - Раскрывай ему рот пошире,-- дал команду зубник-самодельщик.-- Я в солярке продезинфициро-вал щипцы. Один рывок - и все в ажуре. Ты только зуб указывай какой...
       Шурин снова оттянул вниз челюсть родственнику, а второй рукой взял его за нос.
       - Давай! - крикнул он "зубнику".-- Внизу крайний, от тебя справа!
       "Афганец" обтер щипцы об штанину афганских штанов и, засунув зубодергательное орудие в рот больного, впил его под корень удаляемого зуба.
       - Спокойно, спокойно, спокойно. Дядя знает, что делает,-- приговаривал он, изловчась.
       - Как шурин ни был готов к рывку, как ни старался уловить решающий момент, ему это не удалось. Рывок был резким и неожиданным, таким, что бедные родственники, не удержавшись на шаткой скамейке, рухнули наземь.
       - Вот и все,-- сказал самодеятельный стоматолог.-- Вот твой зубик!
       Он протянул под нос лежащему зятю окровавленную костную ткань. Лежащий на земле бывший больной замахал обеими руками сразу.
       - Понял,-- сказал удачливый "стоматолог",-- тебе ж прижечь нужно ранку.
       Он плеснул из бутылки в банку, причастился, отломил немного колбасы, закусил, потом плеснул еще и подал шурину.
       - Прижги ему!
       Уже поднявшийся на ноги шурин принял из рук бумагорезчика банку и на сей раз с трудом раскрыв родственничку рот, влил все до последней капли. Тот закатил глаза под лоб.
       -- Так, закусывать ему два часа нельзя,-- сказал опытный "стоматолог" без диплома, наливая полную баночку.-- Теперь твоя очередь разрядиться.
       Шурин, поморщившись, взял банку и опрокинул жидкость теперь уже в собственную полость рта.
       Бумагорезчик протянул ему остаток колбасы, но шурин замахал обеими руками. Через минуту лицо его позеленело, нос покраснел, а уши посинели.
       - Чё, чё, чё за напиток?! -- хрипло спросил шурин.-- Смолой какой-то отдаёт.
       - Технарь,-- сказал "стоматолог" - самоучка, наливая себе ещё.
       - Что? - переспросил шурин, едва ворочая почерневшим языком.
       - Спирт технический,-- пояснил бумагорезчик,-- Дёшево и сердито, а главное дезинфицирует хорошо. Шурин часто закивал головой. Во рту его высохла слюна.
       В это время, слегка похрюкивая, стал медленно подниматься с земли зять. Он снял с себя шапку-ушанку, надел ее на владельца, а затем, подобрав свою аэродромную фуражку, побежал в сторону автостанции. Шурин, повернувшись, последовал за ним.
       - Вы куда? А допивать! - крикнул им вслед бумагорезчик-"стоматолог", держа в одной руке бутылку, а в другой недоеденную колбасу.
       Но родственники-украинцы уже его не слышали, они со всех ног бежали к автобусу, следовавшему за сибирскую реку эМ, чтобы как можно скорее покинуть райцентр Ша. Бумагорезчик же, махнув рукой, сунул недопитую бутылку в карман военных штанов, а колбасу во внутренний карман военной куртки и отправился веселым резать бумагу в бумагорезальный цех.
       Через два часа наши герои уже ехали в автобусе и даже переехали на другую сторону сибирской речки. Едва это случилось, как зять, обнаружив, что больного зуба у него нет, почувствовал себя прекрасно, а потому затянул во весь автобус: "Несе Халя воду..."
       Так же чувствующий себя прекрасно шурин посмотрел было по сторонам, на других пассажиров, и, увидев улыбки на их лицах, подхватил: "Коромысло гнется..."
       Свояк встречал их на остановке. Они вышли из автобуса в обнимку, и напевая:
       " Халю моя, Халю,
       Дай воды напыться..." --
       Прошли мимо свояка. Тот, улыбнувшись, догнал их и, подхватив под руку расслабленного зятя, тоже затянул:
       "Ты така хороша,
       Дозволь надывыться!"
      
       ПОХМЕЛЬНАЯ АГОНИЯ
       Енисей-град, сентябрь 1999 года.
       Толя пил редко, но крепко. Это о таких, как он говорят: "Мужик запойный". Бывало, не пьет, не пьет месяца три, а то даже четыре, а потом как вдарит -- сразу недельки на две, а то и на целых двадцать дней угорит.
       Начинает с чего послабже: с пивка, с казалось бы, невинного шампанского, иногда с легкого сухого винца, а когда эти хмельные напитки его уже, что называется, не берут, он переходит на более крепкие вещи. Пьет водку, самогон или популярный нынче технический спирт. "Технарем" обычно всегда дело и заканчивается. Естественно, на свои заработанные ни им, ни супругой его деньги столько, сколько он не торопясь, выпивает, не возьмешь. И Толя начинает погружаться в мир алкогольных грез в компании друзей. Вначале за их счет, а потом, уже, разойдясь во всю ивановскую, широко раскинув душу, угощает компании и одиночных приятелей из своего кармана. Заканчивается все однако тем, что сам влезает в большие долги, а когда в долг не дают, реализует что-нибудь из домашних вещей.
       А на финальном этапе из года в год повторяется такая картина: Толина супруга, устав смотреть на его выходки, привязывает пьяненького муженька крепкими узлами к кровати или заключает дня на два-три под домашний арест.
       Толик тяжело выходит из запойного состояния: сутками ничего не ест, без конца пьет воду и блюет после этого в большой красный таз. Ну а уж о коликах в разных частях его измученного и травленного спиртом организма и говорить нечего.
       Вот и на этот раз наш Анатолий хлестал все подряд дней этак восемнадцать. Пока супруга не отыскала его в общежитии комбайнового завода, не привела за руку домой, и не закрыла под замок. Как страдал бедный Толенька последующих четыре дня, можно написать целую поэму. Его и подбрасывало на кровати, и, падая с нее, он умудрился удариться глазом об угол стула и украсить лицо синяком, заходился в истерике и, схватившись двумя руками за живот ревел, что сгорает изнутри без огня и дыма, синим пламенем.
       - Го-о-о-рю-ю! - неслось с окна его квартиры расположенного на уровне пятого этажа.
       Бедная супруга его, испугавшись не на шутку, вызвала скорую помощь, но приехавший врач, оценив состояние больного, сообщил, что больницы теперь с похмельным синдромом не принимают. ("Очень много развелось страдающих тяжелым похмельем, а в стационаре число койко-мест ограничено до такой степени, что "нормальным" больным не хватает"). И посоветовал Толику обратиться со своей проблемой в наркологический диспансер.
       В наркодиспансер Толя не хотел. Медик воткнул ему один обезболивающий укол, оставил пару каких-то кислых таблеток и укатил, сетуя на то, что это был еще один бесполезный для него вызов. При этом он не забыл заставить Толю расписаться на бумаге, где было написано, что больной от госпитализации отказался.
       После его визита Толик мучался еще сутки. Пускал носом кровь, не имея никакой возможности ее остановить, неоднократно бился в судорогах. Когда же жена забивала ему обе ноздри ватой, желая остановить кровотечение, то красная жидкость находила другой путь: по носоглотке попадала в полость рта, и Толик всю ночь плевался окрашенной слюной и вытаскивал из носа окровавленные ватные тампоны.
       Наконец, в понедельник, после четырех бессонных ночей, с красными глазами и безумным взгля-дом, Толик решился пойти на работу. Супруга, правильно оценив ситуацию - пить уже больше ни физически, ни теоретически не сможет, - выдала ему 15 рублей на проезд в общественном транспорте и ключ от входной двери их однокомнатной квартиры.
       Свежий осенний уличный ветерок несколько взбодрил Толю, и он решил пройти до места работы неблизкий путь пешком. Дойдя до своей творческой артели минут за сорок-сорок пять, он с удивлением обнаружил все двери кабинетов закрытыми и, взглянув на часы, установил, что до начала рабочего дня еще более шестидесяти минут. Он решил, было прогуляться по центральной улице в сторону городского парка, но вдруг почувствовал острую боль в левой стороне груди и поспешил достать из кармана пиджака всегда имеющийся у него для таких случаев валидол. Сунув таблетку под язык, Толик медленно пошел к автобусной остановке и зачем-то сел в автобус правобережного маршрута.
       Когда мост через реку остался позади, боль от сердца отлегла, и в голове начало проясняться, Толик вдруг заметил, что пассажиры в автобусе какие-то странные: смотрят подозрительно на него и друг на друга, никто ни с кем не разговаривает, а кондукторша не объявляет названия остановок.
       "Какой-то не такой автобус, - прошла в голове немного заторможенная мысль. - И люди какие-то не живые, как роботы..."
       Еще через минуту он спохватился: "А вообще, куда я еду?", и поспешил к выходу.
       К открытой двери он подскочил, когда автобус собирался покинуть очередную краткую стоянку. Кондукторша сидевшая у двери не успела даже протянуть руку, чтобы взять с пассажира плату за проезд, как Толя промчался мимо нее и выпорхнул из транспортного средства. Остановка, где он неожиданно сошел, находилась возле торгового центра, и народу возле нее было много. От резких движений сердце снова учащенно забилось, дыхание перехватило у самой грудной клетки, и Толик опять потянулся за валидолом. На этот раз он положил под язык две таблетки, присел на ближайшую скамеечку и замер. Ему показалось, что в груди его пылает огонь и пожирает сердце, как пламя бумагу. Толя с трудом забросил ногу на ногу и с силой прижал правую руку в груди, таким способом пытаясь отрегулировать работу главного жизненного органа. Так сидел он несколько секунд, неподвижно, но потом, совершенно неожиданно, правая нога его непроизвольно дернулась, затем вверх подались сразу две его нижних конечности.
       "Этого еще не хватало!" - испугался Толик и поспешил встать на ноги. Все еще прижимая руку к груди, он пошел по направлению к торговому центру. Неожиданно подул холодный ветерок, и небо нахмурилось. Хмурые лица прохожих с состраданием смотрели на него. Толик стал всматриваться в лица прохожих, и вдруг сделал открытие, от которого его бросило в дрожь. Все лица идущих ему навстречу людей были ему знакомы. Всех он видел когда-то или знал. Один мужик в шляпе был похож на соседа по площадке, который жил в городе его детства, другой, простоволосый - напомнил артиста кино, еще один - бывшего его начальника. Толик сделал было несколько шагов вперед, но вдруг остановился и онемел - навстречу ему шел первый космонавт планеты. Он вышел из дверей торгового центра и теперь двигался Толику навстречу. В темно-зеленом плаще с поясом он прошел мимо, не ответив на приветственный кивок Толика.
       "Гагарин! Один, без сопровождающих его лиц! Вот это да!-- воскликнул было в душе Толик, однако тут же пришел в себя. - Стоп! Какой Гагарин? Гагарин погиб 30 с лишним лет назад! Все, крыша точно поехала...".
       Толик повернул назад и вприпрыжку догнал Гагарина. Обогнав его, он словно невзначай оглянулся, посмотрев ему в лицо и... замер. Это был Луи де Фенюс!
       Тот самый комиссар Жюв из фильма "Фантомас".
       "Антимир..." -- неожиданно осенило Толика.
       -- Я попал в антимир! - сказал он вслух и проходящая мимо дама с лицом Раисы Максимовны, очень странно посмотрела на него.
       -- Ан-ти-мир... -- повторил Толя уже шёпотом, пришпиленный догадкой на месте.
       Он замер и попробовал сосредоточиться.
       " Это антимир или параллельный мир. Точно... Это, наверное, случилось тогда, когда я находился без сознания... Вернее, когда мое сознание покинуло меня и ушло в иной мир, а потом вернулось ко мне уже прозомбированным из того самого иного мира. Точно тогда... Ведь тогда и стали ко мне поступать сигналы - эти самые знакомые и незнакомые голоса... Я думал, слуховые галлюцинации, а это... Точно ан-тимир... Меня не обманете..."
       Толик довольно улыбнулся своему неожиданному открытию и подумал, что ничему теперь удивляться не будет, даже если увидит вдруг собственную мать, отчима, сестер и зятевьев. И только Толик подумал об этом, как от автобусной остановки по направлению к торговому центру, не узнав его, действительно прошли его сестры - Ольга и Елена, два их мужа - Сергей и Виктор, и племянники - Леша и Андрей.
       -- Серега! - окликнул Толик полного мужика, но тот даже не обернулся.
       "Все ясно! Антимир создает по моим мыслям и моей памяти знакомые мне образы и посылает их мне обратно. Как в фильме "Солярис" по роману Станислава Лема... Там океан - живое существо -- образы создавал..."
       Мысли Толика снова забегали.
       "А может я уже и не на земле!? Может быть на какой-нибудь планете, за сотни тысяч световых лет? Может быть, я видоизменился, и мое тело не принадлежит мне? Может быть, мое тело - это уже какая-то другая оболочка?"
       Толик сунул в рот большой палец правой руки и укусил его, убедившись, что он пока еще не фантом и боль чувствует.
       Он с трудом оторвал ногу от асфальта и вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее пошел по пешеходной асфальтовой дорожке, вдоль главной улицы правобережной части города. Теперь навстречу ему стали попадаться жители городка, в котором он провел свое детство и, который находился от описываемого теперь места почти за тысячу километров. Его школьные приятели - взрослые с детскими лицами, дальние родственники, соседи проплывали мимо, будто сквозь него, переговариваясь друг с другом. Некоторые из них уже давно не были жителями планеты Земля, это Толик знал точно, потому, что сам был на их похоронах.
       Чувство страха внезапно покинуло его, и на смену ему пришла веселость.
       -- Эй, Голдобин! - обратился он громко к идущему вразвалку мужику. Тот остановился и изумленно посмотрел на Толика.
       -- Вы Голдобин? - спросил его Анатолий, подойдя вплотную.
       Мужик осмотрел его с ног до головы, и ничего не сказав, пошел дальше, по одному ему знакомому маршруту.
       "Говорить их не научили, -- сделал вывод Толик. -- Заслать-то к нам заслали, а про речь забыли... А может им и не надо говорить? У них ведь там телепатия".
       Пройдя несколько метров по улице, Толик непроизвольно остановился. Перед ним высилась пятиэтажка, где проживала сестра его супруги. Толик решил зайти.
       "Посмотрю на нее. Если не узнает или не заговорит, тогда я точно в антимире". Железная дверь подъезда - всегда закрытая - на этот раз оказалась не заперта.
       "Может, специально в ловушку заманивают?" - мелькнула мысль. Толик шагнул в темноту подъезда, в глазах зарябило, в ушах зазвенело. Он прошел первые ступеньки на ощупь. Между первым и вторым этажом стало светлее. Сестра жены жила на третьем этаже. Толик нажал кнопку звонка. За дверью залаяла собака, и послышались шаги.
       "Кто-то есть", -- определил Толик. Этот кто-то глянул в дверной глазок, а потом дверь открылась. Дома была племянница Алена.
       -- Заходите, -- сказала она.
       -- А мама дома?
       -- Она уехала с соседкой на дачу.
       Толик зашел. В прихожей и комнате вещи были сдвинуты со своих привычных мест. Обувь и одежда лежали в беспорядке на стульях, диване, столе. Работал телевизор.
       -- А мы обои клеим и полы красим,-- пояснила племянница и тут же спросила:
       -- Есть будете? Я суп сварила.
       -- Можно и поесть, -- сказал вслух Толик и подумал:
       "Нет, это не антимир, Аленка настоящая, собака настоящая, телевизор тоже настоящий".
       Он уселся на диване и стал смотреть на телеэкран, узнавая бразильских актеров.
       "Наши артисты - родные и планета наша -- Земля" - еще более стал убеждаться Толик.
       Алена принесла горячего с дымом супа, два кусочка хлеба.
       -- Сейчас чаю налью,-- сказала она, уходя на кухню.
       Толик зачерпнул ложкой из тарелки, обжегся, но проглотил.
       "Съедобно" - определил он и стал есть.
       "Надо есть после похмелья, обязательно, силы восстанавливать" - вспомнил он наставления одного пожилого сантехника, с которым работал одно время на заводе по ремонту автомобилей. "А если не идет, то глотай через силу" - заканчивал наставления сантехник и Толик всегда, по мере возможности, старался следовать его советам.
       Горячая пища наполняла желудок, и Толику на некоторое время полегчало.
       "Видимо силы восстанавливаются, похмельный синдром идет на убыль" - подумал было Толя, но неожиданно почувствовал укол в левой стороне груди. Он быстро положил ложку в тарелку, одной рукой взялся за левую грудь в месте покалывания, а правой полез в карман за валидолом. Чаю попить не удалось. Толик подумал, что ему нужно срочно выйти на свежий воздух и быстро попрощался с племянницей, сунул очередную таблетку валидола под язык и пошел. Собака по имени Гант проводила его до двери.
       Выйдя на улицу, он попробовал вдохнуть полной грудью. Боль в левой стороне отступила. Зато к горлу подкатил ком тошноты.
       "Этого еще не хватало! Только облевать улицу и осталось!"
       Толик покашлял и медленно побрел по проспекту. Он снова оказался на автобусной остановке и, не контролируя себя, сел в автобус, а когда сел, понял, что поехал не в ту сторону.
       -- Ладно,-- сказал сам себе Толик - Деньги на проезд есть, прокачусь в одну сторону, потом обратно поеду, на работу.
       Он прошел на заднее сиденье и сел между молодым парнем в джинсовом костюме и мужиком в пиджаке и спортивных штанах. Автобус почему-то сразу же вырвался из ряда маршруток и стал набирать ход, обгоняя другие "пазики". Это тоже насторожило Толика. Сидевшие напротив него мужчина и женщина показались ему подозрительно знакомыми.
       "Наверное, я видел их в редакции "Городской газеты" - подумал Толик. Редактором этой газеты был человек в свое время задолжавший немалую сумму денег многим работникам творческих артелей города. Был он должен и Анатолию. Несколько раз Толик обращался к нему со свойственной ему прямотой: "Отдай долг". Но тот отмалчивался. Молчал он и когда стал вдруг богатым. Толик слышал, что с наиболее настырными людьми, требующими возвращение долга, редактор пытался расправиться: не то запугать, не то устранить.
       "Агенты Перевертыша!" - осенило его. Перевертышем за глаза звали незадачливого редактора.
       Он стал смотреть на мужчину, как на потенциального недоброжелателя.
       "Конечно, мужик держит руку в кармане и, наверняка сжимает ею рукоятку пистолета. Стоит только мне приподняться и - готово... Такой не задумываясь, выстрелит...".
       Толик прокашлялся и поерзал на сиденье. Мужик окинул его взглядом, женщина слегка сощурилась.
       "Пусть мочит, но только сразу, здесь, никуда ни в какие их казематы я не поеду"" -- решил Толик и сказал громко:
       -- Стреляй!
       Мужик не дрогнул ни единым мускулом, сделал вид, что ничего не слышал. Женщина же недобро глянула Толику в глаза.
       "Точно, агентура" - утвердился в мыслях Толик, сделав вывод, что влип, и уже не сможет отсюда вырваться.
       -- На выход нет! Поехали! - сказала кондуктор громко, и водитель промчался мимо очередной автобусной остановки. Хотя на остановке, как заметил Толик, было полно народу.
       "Вот и пассажиров уже не берет. Играют в открытую! На фиг я сел в этот автобус?".
       Толика опять затошнило, и он снова почувствовал резкий укол с левой стороны грудной клетки. Пришлось снова принять валидол. Однако ни через минуту, ни через две тошнотворное состояние не проходило. "Наверное, суп, который дала мне Аленка был отравлен, -- догадался Толик.-- Вот каким образом они решили расправиться со мной -- специально заманили в дом, создали образ племянницы, дали отравы, подогнали автобус, а теперь везут куда-то для убийства и скрытия тела".
       Паренек сидевший по левую сторону мельком глянул на него, и, как показалось Толику, улыбнувшись, отвернулся к окну.
       "Вот этот вызывает доверие" - решил Толик, и слегка подвинувшись к пареньку тихо, почти шепотом, спросил:
       -- Суп был отравлен?
       Парень не отреагировал. Сидевшая напротив него парочка продолжала пялиться ему в лицо.
       -- Суп отравлен? - спросил Толик громче.
       Парень повернул голову в его сторону и тут же отвернулся.
       -- Так отравлен или нет? - громко произнес Толик, глядя на этот раз в затылок пареньку.
       Голова парня двинулась ближе к стеклу, и Толику показалось, что парень кивнул.
       -- Точно отравлен! - почти крикнул Толик, ощущая сильный толчок в сердце, и прижимая к груди сразу две ладони.
       -- Отравлен! - не поворачиваясь, произнес парень и уставшее от сотрясений сердце Толика застыло.
       "Каюк! Отдаю концы!" - понял Толик, и ему стало жутко.
       -- Концы отдаю! - крикнул он на весь автобус. - Хана подходит!
       Ощущая, что он еще в сознании Толик наклонил голову вперед, и раскрыв рот, как выброшенный на берег пескарь, с мольбой посмотрел на женщину. Нижняя челюсть его при этом отвисла и из-за зубов вылез язык.
       Женщина сорвалась с места и ринулась вперед по салону автобуса, мужик последовал за ней, парень плотно прижался к окну.
       Сердце Толика сделало два резких толчка, и он почувствовал, как кровь ударила в голову.
       "Сейчас начнется кровоизлияние -- мелькнуло под черепной коробкой. Тогда точно все!"
       Валидол уже не помогал, и Толик, нащупав в кармане еще одну, на этот раз последнюю таблетку, сунул ее в рот и стал быстро жевать. В это время автобус остановился и сидевшие впереди пассажиры пошли к выходу. В автобусе оставались лишь двое или трое.
       "Пора бежать, - решил Толик,-- В движении человек не может умереть!"
       Он ринулся с места и оттолкнул нескольких выходящих людей, юркнул мимо кондукторши в едва открывшуюся дверцу. Сердце в груди то замирало, то бешено колотилось. Вырвавшись на просторы городской улицы Толик заметался по остановке. Он подбегал к мужчинам и женщинам, стоявшим и проходившим мимо, пытаясь громко выкрикнуть им в лицо просьбу о вызове врача, но язык его точно прирос к небу, челюсть не разжималась и он, подбегая то к одному, то к другому человеку, лишь корчил перед ними гримасы.
       "Дара речи лишился!" - мелькнула мысль.
       Люди испуганно шарахались от него. Наконец он увидел перед собой открытую железную дверь и, вбежав вверх по небольшой лестнице, оказался в помещении филиала какого-то банка. Он не сразу понял, что это банк, как не сразу увидел охранника и толпящихся людей. Он подбежал к стойке, за которой сидела женщина с сотовым телефоном.
       -- Врача! Вызовите врача!-вырвалось у него из груди в виде хрипа.
       -- Что случилось?-спросила женщина, не отрываясь от телефона.
       -- Сердце!-- сказал Толик и силы покинули его.
       Он стал медленно сползать вдоль стойки.
       -- Ну, ну, мужчина! Не падать!-крикнула женщина, вставая и выходя к нему.
       Она взяла его под руку и подвела к стоящему неподалеку небольшому кожаному дивану, помогла сесть.
       -- Сейчас я вам воды принесу, а вы сидите здесь тихо и постарайтесь успокоиться. -- сказала она и ушла.
       Снующий мимо народ в большом количестве, казалось, не обращал на странного посетителя никакого внимания. Мужчины и женщины в солидном возрасте и не очень, проходили мимо него, подходили к абонентским ящикам, расположенными слева от Толика в несколько рядов и ярусов, открывали их небольшими ключиками, доставали из ящичков какие-то бумаги и уходили, не глядя на не бритого, скорчившегося человека в черном пиджаке.
       Толик сидел, наклонившись вперед, зажав руки между животом и коленями. Лицо его имело ужасно-страдальческое выражение.
       Если бы кто внимательно глянул в ту минуту ему в глаза, то отметил бы в их мутном проблеске безумно-растерянный взгляд.
       "Если сейчас сделаешь хоть один глоток водки -- мигом попадешь в ад!"-услышал он четко прозвеневшую в голове фразу и вздрогнул, осмотрелся. На него никто по-прежнему не обращал внимания.
       "Понял?-снова сказали ему, -- Глоток водки и ты в пекле!".
       Толик попытался приподняться, но не смог. Подошла женщина с наполненным до краев стаканом.
       "Вот она, водка!" - испугался Толик.
       -- Мне не надо водки!-сказал он громко, глядя на женщину.
       -- А кто тебе тут водку предлагает?-спросила она его, - это вода, а вот таблетки. Выпей сначала вот эту маленькую, а потом положи под язык валидол, я "скорую" вызвала. Скоро должны приехать. Ну, пей же.
       Толик сидел не шевелясь и лишь глядел на нее подняв зрачки.
       -- Вот вода,-- сказала женщина и поставила стакан на журнальный столик, стоявший рядом с диваном. - А вот таблетки.
       Таблетки она положила возле стакана и пошла.
       "Не уходите!" - хотел крикнуть ей вслед Толик, но лишь вздохнул и посмотрел на таблетки.
       "Будь что будет!" -- решился он, проглотив сразу две таблетки и выпив залпом всю воду из стакана.
       Почти сразу же в желудке заурчало и заклокотало, сердце перешло на размеренный ритм ударов, сознание прояснилось. Он снова начал возвращаться на планету, где родился, в знакомый ему земной мир.
       "Ёкэлэмэнэ,-- сказал он сам себе,-- эта баба же вызвала скорую, сейчас они подкатят сюда, возьмут меня под руки, затолкают в машину и увезут прямехонько в наркодиспансер. А там привяжут к кровати в реанимационном отделении, и три недели будут кормить скудной пайкой и угольными таблетками".
       Его бросило в дрожь от такой мысли, и он снова попытался встать, но силы видимо окончательно покинули его. Снующий туда-сюда народ по-прежнему не обращал на него никакого внимания. Толя попробовал, было сделать дыхательную гимнастику. Выпрямил спину, глубоко вздохнул, выдохнул и закрыл гла-за. По телу пробежала теплая волна, переливаясь с головы до щиколотки и обратно. Желудок расслабился, а заодно с ним начал расслабляться весь его уставший и изнеможенный за дни пьянки организм. Расслабление стало вырываться из Толиного тела в виде подергиваний его изнутри. В начале легких движений плечами, потом коленями, руками. Движения эти вызывались непроизвольно, независимо от желаний Толика и учащали свои амплитуды. Первой повела себя непредсказуемо левая рука. Она вдруг резко, словно в приветствии, выбросилась вперед, слегка напугав проходящего рядом мужика в шляпе, и тут же вернулась обратно, на Толино колено. Затем вверх, чуть не достав до уха, взметнулось правое Толино плечо. Почти тут же навытяжку, навстречу только что вошедшему в дверь прапорщику внутренних войск, метнулась правая рука страдальца и резко опустилась. Прапорщик остановился, глянул на Толика, но, не признав в нем знакомого, пошел дальше. В это время дали о себе знать Толины ноги. Причем сразу обе. Они одновременно оторвались от пола, руки согнулись в локтях и Толик, потеряв равновесие, не удержавшись, повалился спиной на спинку дивана. Ноги взметнулись еще выше, перед этим успев опуститься и коснуться пола, и Толик немного подавшись влево просто-напросто завалился на диван, привлекая на этот раз внимание наиболее любо-пытных посетителей. Он попробовал было сразу подняться, но ноги сами по себе устремились еще выше, к потолку и у некоторых клиентов правобережного Сбербанка создалось впечатление, что странный мужик хочет встать на голову. Число любопытных прибавилось, когда ноги Толика резко плюхнулись на валик дивана, задев журнальный столик и сдвинув его с места. Толик сам не понял, как вновь оказался в сидячем положении и взмахнул руками, как крыльями. Через несколько секунд он снова распластался на диване, устремив руки к свету электрических ламп, круглосуточно и размеренно разбрасывающих свет по всему помещению филиала. Число любопытных еще увеличилось, среди них оказался и неизвестно, где находившийся доселе охранник.
       -- Что с тобой, мужик?-спросил страж порядка, подойдя к Толику ближе всех.
       Толик ничего ему не сказал. Лишь посмотрел на него растерянным взглядом. Он и подумать-то ничего не успел - находящаяся в нем сила вновь заставила его сесть и выбросить вперед обе руки, пальцы рук воткнулись в пуп охранника и тот, сделав шаг назад, непроизвольно потянулся правой рукой к кобуре.
       -- Ты что тут делаешь?-спросил охранник.
       Толик хотел сказать о том, как ему плохо, что он ждет врача, но не смог, а лишь два раза беззвучно открыв рот, подергал челюстью.
       -- Шизик какой-то,-- сказала одна из зрительниц и Толик замер, скрестив руки на груди.
       "Сейчас вместо наркодиспансера к психам увезут" - мелькнуло в голове трезвая мысль, заставившая его мобилизовать весь свой организм.
       Внутри Толика враждебная ему, предательская сила продолжала клокотать, но он, напрягшись до предела, сдерживал ее изо всех сил, лишь слегка подергивая плечами. Так он продержался до приезда "скорой". Когда подоспели медработники, большая часть зрителей уже потеряла к Толику интерес и разбрелась по своим неотложным делам. Отошел от него на безопасное место и охранник, продолжая, однако контролировать ситуацию.
       Увидев двух, еще не пожилых медиков в белых халатах, тут как тут оказалась добродушная женщина, вызвавшая "скорую".
       -- Вот больной,-- указала она на Толика,-- сначала на сердце жаловался, а потом его корежить начало.
       -- Пил вчера?-спросил Толика усатый медик, давая понять, что он главный врач.
       Толик замотал головой.
       -- А когда пил?
       -- Че... четыре дня... четыре дня назад,-- с трудом выговорил больной.
       -- А всего сколько?
       -- Дней десять, - соврал Толик.
       -- Не слабо, -- сказал второй медик, безусый.
       -- На что жалуешься?-- снова спросил усатый.
       Толик постучал себя пальцем правой руки в левую сторону груди.
       -- Сердце,--понял усатый.--Ну ладно, пошли в машину. Не будем людям мешать работать.
       -- Вы меня только в наркодиспансер не везите...-- попросил Толя, с трудом силясь встать.
       -- А хоть бы и туда, тебе-то что,-- сказал усатый, помогая ему подняться,-- прокапают тебя, как надо под капельницей и пойдешь домой человеком.
       -- Да уж, они прокапают, -- вздохнул Толик, обратив внимание на то, с каким облегчением провожают его работники филиала банка и некоторые банковские клиенты.
       А охранник и душевная женщина даже вышли за ним на крыльцо. В машине усатый смерил Толику давление, и отметил, что оно у него пониженное.
       -- У меня всегда пониженное,-- сказал Толя, успокаиваясь.
       -- Ну, значит, в норме все - довезем живым. -- заверил усач, и машина отправилась в долгий путь, с правого берега города на левый.
       Путь действительно был долгим. В осеннем городе коммунальщики подготавливались к зиме, и рыли траншеи вдоль и поперек улицы. Дорожники латали не заделанные за лето трещины и сколы на асфальте. Все это влияло на нормальную работу автотранспорта. Поэтому на пути следования медицинской кареты то и дело возникали большие и маленькие автопробки, и прежде чем автомобиль попал на мост, соединяющий берега города, прошло около двух часов. Еще около часа добирались медики, водитель и пациент по левому берегу до наркологического диспансера. За это время усатый успел придумать и записать историю Толиной болезни. А Толик, томимый теперь мыслями о долгом пребывании под замком в диспансере, в окружении алкашей и санитаров, постепенно стал смиряться со своей участью. Наконец они приехали. Вошли в знакомое для Толика здание, поднялись на второй этаж.
       -- Стойте здесь,-- сказал усатый молодой медик Толе, а сам зашел в кабинет.
       Минут через десять он выглянул оттуда и позвал Толика. Толик мысленно простился со свободой.
       "Надо как-то жене сообщить"-только и подумал он, заходя к наркологу.
       -- Этот что ли?-спросил небольшого роста коренастый врач, уже неоднократно виденный Толиком,-- он же уже лечился у нас, лечился ведь?
       -- Да,--сказал Толик,-- может меня не надо в стационар? Я сам оклемаюсь.
       -- Не хочешь лечиться?-спросил он Толика.
       -- Нет,-- сказал тот.
       -- Ну и иди, подыхай,-- махнул рукой врач, -- Че вы его ко мне привезли? У нас и так мест нет, а вы кого попало возите.
       Врач, глянув в записи усатого, еще раз посмотрел на пациента.
       -- Да он ведь на соседней улице живет. Где вы его подобрали? На правом берегу говоришь? Он ведь вас как такси использовал: шел, шел по улице - устал и "скорую" вызвал, а вы его домой перевезли. Пускай теперь вызов оплачивает, чтоб не повадно было.
       -- У меня денег нет,-- сказал Толя, пугаясь такой перспективы.
       -- Пусть банк тогда оплачивает. Тот, кто "скорую" вызывал.-повысил голос врач, намучившийся с алкашами за много лет своей работы в наркодиспансере, -- Или счет ему присылайте по месту работы.
       -- Все, иди на все четыре стороны,-- сказал он, вставая и толкнул Толика рукой.
       Толику сразу полегчало. Волнение отлегло от сердца.
       -- До свидания, -- сказал он, и ринулся было к двери -- вон из кабинета.
       -- Постой,-- сказал ему вдогонку усатый и у Толика снова оборвалось сердце,-- распишись мне, что от госпитализации отказываешься.
       Толик расписался и быстрым шагом поспешил к выходу.
       На улице он встретил постоянно живущего в диспансере алкаша Федю.
       -- Привет, Толик! Ты что опять к нам?
       -- Да нет, на этот раз пронесло,-- сказал Толик и почти бегом отправился домой, на соседнюю улицу.
       Потерявшая было его супруга, выслушав сбивчивый рассказ о похождениях Толика, заварила ему успокоительного травяного отвара. Толик выпил, а затем попросил помассировать ему виски и темечко. После этого он на минутку задремал, но быстро проснулся от кошмара. Ему показалось, что в дверь ломится охранник банка и требует оплатить счет за вызов "скорой".
       Всю ночь Толик пил отвары, бросал под язык валидол и пытался уснуть. Но едва его одолевала полудрема, он вскакивал от жутких видений, мокрый от пота. Толя вытирал тело мокрым полотенцем, снова пил отвары и снова старался уснуть. В половине шестого одна из его попыток оказалась почти успешной: ему удалось полностью расслабиться минут на пятнадцать. Это вселило надежду, что обезвоженный от чрезмерного потребления спиртного организм возвращался к нормальной жизнедеятельности.
       Супруга ушла на работу в семь. Толик вышел из дому в восемь. Бодрым шагом дошел до остановки, сел в автобус и поехал к зданию своей творческой артели. Хотя и с трудом, но Толику все же удалось продержаться на ногах весь рабочий день и поздним вечером лечь в постель уже без больших угрызений совести. Без каких-либо угрызений он проспал более двух часов и убедился, что и на этот раз ему суждено выкарабкаться из капкана смерти.
       К утру, он твердо решил, что если счет за вызов "скорой" на работу ему не принесут, он навсегда покончит с пьяным делом.
       Счет не принесли. Толик не пил почти девять месяцев.
      
       НЕКОТОРЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ОТЦА НИКОЛАЯ
       Первая половина 90-х годов ХХ столетия.
       В начале девяностых годов двадцатого века некоторая часть жителей районного центра Ша стала нуждаться в духовном наставнике. Может быть, желание группы православных верующих из числа женщин шестидесяти и более лет иметь своего батюшку и свою церковь, объяснялось в какой-то степени тем, что в стране стали реставрироваться заброшенные старые и строиться новые храмы и об этом в большом количестве писалось в газетах и показывалось по телевидению.
       Скорее всего, так.
       В далекие теперь уже годы начала двадцатого века в упомянутом районном центре была своя церковушка, но как повсеместно по всей стране в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году ее переоборудовали в клуб и более шестидесяти лет показывали там большей частью антирелигиозные фильмы. Когда же пришло время возвращения веры, то власти, хотя и со скрипом и спором, а так же оглядкой на мнение руководства края, уступили натиску верующих и здание под строительство церкви отдали.
       Бумага о передаче здания была подписана в полдень 13 марта, а в четыре часа по полуночи 14 марта строение начала века вдруг ярко вспыхнуло и через два часа полностью сгорело. Шедший на работу в девятом часу утра фотокорреспондент местной газеты Кулаков сфотографировал для истории лишь тлеющие остатки возвращенного народу храма. Возмущению верующего православного люда, которого как оказалось, после пожара было в райцентре больше сотни (причем о некоторых даже никто и не подозревал, а они, оказывается, были верующими-подпольщиками и при прошлом режиме служили преподавателями в школах, работали в культурных учреждениях и даже райкоме партии), не было предела. Они вспомнили, что в стране была объявлена гласность и, проявив ее на все сто процентов, обвинили власти в преднамеренном поджоге. Бедные власти (хочется верить) ничего о поджигателях не знали и, как заявили во всеуслышание, искренне хотели верующим помочь, и помогут: выделят вновь образованной христианской общине, как было сказано в постановлении районной администрации: "для проведения религиозных культовых обрядов другое здание". Другим зданием была обветшавшая контора кинофикации, размером в два раза поменьше клуба, но выбирать православным было не из чего, и они в тот же день, приняв в свое ведение новое помещение под храм, тут же организовали его круглосуточную охрану.
       За полгода усилиями старушек и некоторых их, доживших до пенсии мужей, в церкви была установлена печка, отремонтированы полы и потолок, установлены двойные оконные рамы со стеклами. В следующие полгода приезжие из города строители соорудили там Царские ворота. Усилиями местных активистов был установлен иконостас (из вырезанных из журналов цветных репродукций икон), изготовлены подсвечники и прибит на крыше большой деревянный крест. А ранней весной, в начале Великого поста группа активистов отправилась в краевой центр к архиепископу с прошением направить на служение в храм священнослужителя. Архиепископ ходоков принял, внимательно выслушал, совершил молитву во славу веры православной и нового храма и пообещал вопрос со священником решить.
       Правда, попросил его не торопить, ибо приходов в крае открывается много, священников не хватает, а потому потерпеть немного придется. Верующие райцентра Ша терпели и усердно молились. И вот однажды, уже глубокой осенью, вечерним автобусом прибыл в райцентр незнакомый мужчина в джинсовом костюме со спортивной сумкой. Был он крепкого телосложения, длинные волосы его были прихвачены со стороны затылка резинкой в пучок. Незнакомец спросил на автовокзале адрес православной активистки Марии Ивановны - бывшей фронтовички и прямиком направился к её дому.
       -- А я к вам, -- сказал он открывшей ему ворота, слегка испуганной бывшей радистке Первого Украинского фронта, --Меня зовут отец Николай, я буду у вас батюшкой.
       Мария Ивановна посмотрела на него недоверчиво, но в дом пустила. Человек в джинсовом костюме, возрастом чуть за сорок, входя в дом, перекрестился по православному, пожелал мира этому дому и всем кто в нем живет, познакомился с мужем хозяйки, добродушно пожав ему руку. Дед Михаил смотрел в это время мексиканский сериал про просто Марию, гость, не смущаясь, уселся рядом и тоже стал с интересом следить за экранной жизнью страстных латиноамериканцев. Хозяйка же принялась готовить ужин. Ее терзали некоторые сомнения: смущали одеяния и прическа человека представившегося священником. Бывшей радистке очень хотелось спросить у гостя какое-нибудь удостоверение личности, но вспомнив, как он со знанием дела крестился, и не решилась. Единственное, на что осмелилась она, так это позвонить тихонечко по телефону подругам-единоверкам живущим неподалеку. Вскоре в дом к Марии Ивановне нагрянули шесть верующих старушек. Видя такое дело, отец Николай достал из сумки рясу, серебряный крест, пройдя в спальню переоделся, распустил волосы и прочел, прежде чем сесть за ужин, вечернюю молитву. Зычный его голос убедил всех, что он именно есть тот самый человек, за которого себя выдает - посланный к ним их епархии настоятель храма, который решено назвать именем великомученицы Параскевы Пятницы, первый в этом забытом месте священник за последние шесть десятков лет.
       Первую ночь в райцентре Ша отец Николай ночевал в доме Марии Ивановны. Две других - в новом храме. В первые же дни своей духовной миссии в забытом, казалось Богом и остывшем от веры райцентре настоятель совершил визит в районную администрацию, редакцию газеты и совершил поездку на автобусе за двенадцать километров на железнодорожную станцию, где находилось крупнейшее в районе промышленное предприятие - комбикормовый завод. Особенно эффектным было посещение райадминистрации, куда настоятель храма пришел в церковном одеянии. Девяносто пять процентов живущих в райцентре живого священника в своем населенном пункте никогда не видели и бывшие в тот день на Базарной площади и на Центральной улице посёлка люди, столбенели, глядя на человека в рясе и с крестом на груди. Толпа самых смелых и любопытных шла за отцом Николаем следом до приёмной главы района. В приёмную священослужитель вошел беспрепятственно и был тут же принят районным головой. Более того, когда отец Николай, познакомившись с головой, попросил у того несколько тысяч рублей на нужды церкви, голова, не смотря на прорехи в бюджете, денег дать пообещал и обещание вскоре выполнил. Пообещали денег и тоже скоро выполнили свое обещание и руководители комбикормового завода.
       В редакцию отец Николай зашел чтобы подать объявление о начале богослужения в храме, но едва переступив порог, неожиданно попал под шуточный обстрел типографских девчонок. Увидев попа в коридоре, работницы линотипа и бумагорезки, бросили работу и пару раз громко крикнули ему в след: "Батюшка Евлампий! Батюшка Евлампий!"
       -- Не Евлампий, а Николай! - басом ответил им священник и добродушно рассмеялся. Отец Николай обошел все кабинеты редакции и познакомился со всеми ее сотрудниками включая сторожа тетю Зину и бухгалтера Надежду Федоровну.
       Андрюшу с Володей и временно отсутствующего Валериана он пригласил посетить первую службу персонально. Как представителей местной прессы.
       А вот четвертую ночь, как отмечали потом очевидцы, священник ночевал уже в районной гостинице. И не один, а с матушкой, прибывшей к нему из города. Как говорили потом старушки, матушке не понравилось в храме, и ночевать там она на единственной одноместной кровати не захотела. Пришедшим утром на спевку старушкам настоятель представил матушку, объяснил, что в церкви ночами холодно и попросил, чтобы они позаботились о топливе. Старушки позаботились. У одной из них сын работал в райтопе и буквально в этот же вечер, груженный углем "КамАЗ" подкатил к храму имени Параскевы Пятницы. Храм был на замке и водитель ничего лучшего не придумал, как только высыпать уголь у самого входа в церковь. Несколько тонн угля рассыпавшись, сделали часть улицы непригодной для проезда автотранспорта и заметно покорежили штакетник церковной ограды. Настоятель остался не совсем доволен таким подарком и попросил прихожанок организовать переноску угля в церковный сарай.
       -- Что самое главное для верующего? - спрашивал батюшка, и сам же сразу отвечал: -- Молитва и послушание. Самим вам, старицам, уже тяжело уголь носить, так вы мужей, сыновей, родственников попросите... Нужно, чтобы за сегодня и завтра уголь был в сарае, а я матушку провожать в город поеду.
       И он уехал в город с матушкой, а старицы попросили мужей, сыновей и родственников поработать на благо церкви. У кого же ни мужей, ни сыновей, ни даже родственников не было, сами пришли на угольные работы, дабы исполнить волю священника.
       Надо сказать: родственники верующих трудились не то чтобы в охотку, но все же не покладая рук. Однако угля было очень много и весь его за день перенести в сарай они не смогли. А на другой день у них оказались другие, свои очень важные неотлагательные дела, которыми они занялись в первую очередь и переноска угля отложилась на следующий день, а потом на следующий и так далее...
       Отец Николай вернулся из города через неделю и без матушки. Увидев, что его задание не довыполнено, он устроил старушкам громкий, на всю округу, разнос, выражая своё недовольство сугубо мирским языком.
       В этот же вечер отца Николая видели уже не только успокоившегося, снова в джинсовом костюме, при косичке на молодежной дискотеке в районном Дворце культуры, но даже очень веселым и модно отплясывающим с молодой адвокатшей. Где священник провел ночь, никто не знал: ни у храма, ни в гостинице его не видели. Зато на другой день жители близ лежащих от церкви домов с утра увидели, как отец Николай занимался физическим трудом: грузил лопатой уголь в два цинковых ведра и несколько раз носил ведра в сарай. Правда, не долго. Потом настоятель сидел на скамейке, держась за поясницу, а когда к нему подошел известный в райцентре алкаш и поэт калмык Гена, то, сказывали, что батюшка отправил его за пивом.
       Калмык принес две полные трехлитровые банки, и мужчины уединились в храме. За распитием пива под селедочку выяснилось, что на самом деле Гену зовут Иннокентием и по приезду в райцентр Ша лет этак двадцать пять назад его звали Кеша, но как-то раз один заезжий водитель, очевидно что-то не расслышав, назвал его Гешей. Некоторым дружкам Иннокентия из автотранспортного предприятия, где он трудился токарем, новое имя понравилось, и они стали называть его именно так: Гешей. А потом имя Геша как-то незаметно трансформировалось в Гену, и большая часть знакомых стала звать его именно так. Токарь не возражал и откликался на новое имя безропотно, ни с кем не споря. Новое имя к нему словно приклеилось, и порой даже супруга окликала его именно как Гену. Так Иннокентий-Кеша, стал Гешей-Геной.
       Выслушав историю перекрещения, отец Николай даже прослезился, а, узнав, что калмык Гена крещен еще в младенчестве по православному и носит крестик, не колеблясь, тут же произвел его в церковные старосты.
       -- Живешь ты рядом с церковью. Человек наш - православный. Почему тебе не быть старостой? -- спрашивал не то гостя, не то самого себя священнослужитель, -- Только одно условие, Иннокентий: завтра весь уголь должен быть в сарае, а штакетник стоять ровно: как штык. Понял?
       -- Будет сделано, -- отчеканил радостно новый церковный староста и несколько захмелевшие мужчины ударили по рукам.
       Дня через два после этого в райцентре была организована большая церковная служба с отпеванием на старом кладбище в центре села. Путь священнослужителя и его помощников вылился в настоящий крестный ход. Народу собралось около ста человек и вся эта группа во главе с отцом Николаем и певчими старушками, а так же корреспондентами районной газеты прошла по главной улице райцентра, чем привлекла внимание многих жителей. Некоторые из них, оставив свои рабочие места, вышли на улицу, чтобы воочию лицезреть невиданное ранее зрелище.
       Отец Николай дело свое знал, он шустро махал кадилом, обходя могилки, пел красиво и громко. А вот певчие старушонки, видимо стесняясь большого скопления народу, постоянно сбивались и подпевали невпопад.
       -- Громче! Громче! - постоянно покрикивал им настоятель, умудряясь не прерывать своего пения, -- Вы, что не ели с утра? Громче петь надо!
       Вечером батюшка объявил старосте, что в ближайшее время денег от краевой епархии ждать им не придется, а потому нужно зарабатывать самим.
       -- Не только крестить народ будем, Иннокентий, но и жилье освящать, дворы, скот, машины. Все, что не попросят, а иначе не выжить церкви на одни пожертвования. Да и мне денег подкопить нужно. Жениться я задумал. А что? Человек я еще не старый - сорок три года всего...
       -- Это как батюшка жениться? - спросил староста, -- У тебя же матушка есть.
       -- Какая матушка?
       -- Да, та, что приезжала к тебе на той неделе. Вроде как бы Людмилой звали...
       -- Да какая она матушка? Так подруга просто. Мы же с ней не то, что не венчаны, не расписаны даже... А раз так, то она мне и не жена вовсе. Я на другой жениться хочу.
       Иннокентий посмотрел на святого отца с любопытством, но ничего не сказал.
       Объявления о том, что священнослужитель храма Параскевы Пятницы проводит освящение дворов, живности и автомашин Иннокентий расклеил по всему райцентру. Было оно напечатано и в газете. И вскоре работа, что называется, пошла. К храму все чаще и чаще стали подъезжать иномарки, и батюшка, взяв нужные атрибуты, уезжал на освящение. Иногда в другие населенные пункты района и иногда на несколько дней. Деньги у отца Николая стали водиться и он, постепенно перестал брался, как было вначале своего служения, за любое, первое подвернувшееся ему дело. Не шел без разбору на освящения, на крещение на дому детей или взрослых, а уже назначал определенный день и час и устанавливал очередность.
       Иногда он возвращался с освящения хмурым и посылал Иннокентия в магазин за "Кагором" или пивом. Иной раз святой отец предлагал старосте выпить вместе с ним, но чаще причащался к бутылке или банке в одиночку, а потом переодевался в джинсовый костюм и уходил куда-то до утра. Несколько раз его снова видели на молодежных вечерах в Доме культуры.
       Как-то раз, когда уже осень гуляла по райцентру полным ходом, в тоскливый, унылый дождливый денек к храму подкатила очень крутая иномарка, из нее вышли два новых русских жлоба с цепями на шее. Жлобы, выйдя из машины, подняли воротники плащей, не крестясь вошли в церковь и попросили вышедшего к ним навстречу батюшку покрестить младенца у них на дому. Отец Николай хотел было отказаться и сказать, чтобы привезли малыша в церковь, но жлобы попросили очень настойчиво и батюшка поехал. Ребенок был больной, вялый и священник не мало помучался, совершая обряд крещения. Правда, пока он это делал, привезшие его сюда жлобы уехали по срочному делу и, как оказалось, увезли с собой все деньги. В общем, расчет за работу производить было некому.
       -- Вы не беспокойтесь. Мы завтра с вами рассчитаемся, -- сказала ему молодая мамаша, -- Они приедут и вам, сколько надо завезут.
       Мать же молодой мамаши сунула отцу Николаю сумку с продовольствием в виде литровой банки молока, килограмма сала, пакета с овощами и проводила за ограду. И пришлось батюшке добираться до храма по уличному бездорожью и слякоти пешком через все село.
       Настроение святого отца испортилось еще больше, после того как он, дойдя до своей обители, увидел, что живший неподалеку отставной сержант милиции сгребает на тракторе от своего дома опавшую листву и другой хлам прямо к забору церкви.
       -- Вы зачем мусор к храму сгребаете? - вполне логично спросил бывшего милиционера настоятель.
       -- А ты где здесь храм увидел, а, попик? - резко ответил вопросом на вопрос всегда отличающийся бесцеремонностью располневший отставник, тридцать лет жизни отдавший органам внутренних дел, -- Я тут шестьдесят пять лет живу и никакого храма не знаю и на киношную контору молиться не собираюсь.
       -- Можете не молиться, но мусор убрать вам придется, -- сказал ему, повысив голос отец Николай.
       -- Тебе надо, ты и убирай! - отрезал ветеран МВД и, прекратив разговор, загнал свой "Беларусь" за ограду собственного дома.
       -- Да этому барану бесполезно что-то объяснять, -- сказал вконец расстроенному настоятелю Гена-Иннокентий, -- Он пока в ментовке работал, нахапал на две жизни вперед. Его словами не пробьешь.
       -- Не пробьешь, говоришь? Ну и я, Иннокентий, тоже не лыком шит. Какой из меня настоятель храма, если защитить себя и храм не смогу? Логично?
       -- Логично, -- согласился староста.
       -- Так вот ты пойди сейчас и скажи этому мильтону, а еще лучше его жене - она баба набожная, ко мне на служение приходила, что если он мусор от церкви не уберет, то я его отпою.
       -- Как отпоешь? Как покойника что ли?
       -- Вот именно как покойника. Заживо отпою и все дела.
       -- А разве так можно, отец Николай? -- удивился Иннокентий.
       -- Можно!? Не можно!? Откуда я знаю? А что делать прикажешь? Надо же как-то ставить таких вот на место, а не то тебя уважать не будут.
       В тот же вечер, когда совсем стемнело, церковный староста постучался в дом отставного сержанта. Повод был: Гена-Иннокентий еще полгода назад занимал у его супруги десятку и вот теперь решил отдать. Когда милицейская жена открыла ворота, Гена объясняя ей зачем пришел, как бы ненароком заметил:
       -- Зря, Галина, твой батюшку обидел. Ох, зря. Грех это большой. За это верующих от церкви отлучают, а не верующих еще хуже - заживо отпеть могут. Отпоет вот и тогда твой Григорий не жилец больше на этом свете - заживо сгниет.
       -- Врешь, небось? - спросила с надеждой и тревогой в голосе сердобольная Галина, -- Разве заживо отпевают?
       -- Отпевают. В отдельных случаях. Отец Николай сильно обиделся, пошел свечи зажигать - к отпеванию готовиться. Ты бы сказала своему: нельзя священников обижать... Не шутка ведь...
       -- Слушай, Геннадий, поговори с батюшкой... Пусть погодит пока. А я поговорю со своим, может, одумается и завтра мусор уберет... Прощения попросит.
       -- Да, я что: поговорю, только не знаю, послушается ли он? Сильно уж он обиделся.
       -- Пусть послушается, а? Я пожертвование церкви сделаю и тебе долг прощу. Не нужна мне твоя десятка. Я еще дам. Лучше иди вина купи, угости батюшку... Пусть не сердится...
       Иннокентий вернулся в храм с бутылкой водки и сказал батюшке, что припугнул милицейскую супругу.
       -- Ну и ладно, пусть наших знает, -- сказал отец Николай, -- Ну, а ты, что стоишь: разливай водку -- снять стресс нужно.
       Выпивать сели у окна. Отец Николай зажег свечу в углу, у двери, поэтому питие происходило в полутьме. Зато хорошо было видно окно соседнего дома, где проживал бывший милиционер. За разговором мужчины несколько раз с удовлетворением заметили как сам милиционер и его супруга поочередно и вме-сте выглядывали из своего дома в сторону храма.
       -- Волнуются, -- улыбнулся довольно отец Николай, -- Пускай, а мы еще одну бутылочку приговорим. А, Иннокентий?
       Иннокентий сходил еще за одной бутылкой, а потом еще за одной...
      
       ...Отец Николай проснулся от рокота трактора. Он спал на кровати одетым, а рядом, прямо на полу в одежде лежал староста Иннокентий. Две пустых бутылки лежали возле него, а ещё одна стояла на столе.
       -- Кеша, что там? Глянь в окно... -- попросил батюшка.
       Иннокентий кряхтя поднялся, подошел к окну.
       -- Ментяра мусор отгребает от нашего заборчика. Испугался... - сказал он.
       -- То-то. Это тебе не шуточки, -- присел на кровати батюшка, -- А раз так, то беги Иннокентий еще за одной бутылкой, похмеляться будем. На работе скажешь, что в храме работал. Я тебя у начальника твоего отмажу...
       Дальше вроде бы духовная и плотская жизнь священника стала налаживаться, заказчиков покреститься и освятить чего-нибудь стало еще больше. Несколько раз отец Николай ездил в город и однажды снова вернулся оттуда не один. А с молодой симпатичной белокурой женщиной.
       -- Она будет вашей матушкой, -- сказал он своей пастве в воскресный день перед служением, но только лишь в глазах Иннокентия увидел радостный блеск, остальные верующие молча потупили глаза.
       -- Нехорошо батюшка делаешь, -- сказала после служения Мария Ивановна, решившая поговорить от имени всех с отцом Николаем с глазу на глаз, -- Одну матушку привез: не понравилась -- отправил, теперь вторую... Не по божески это. Ты давай, знаешь что: сам если грех на душу берешь, то храм не оскверняй - не оставляй ее ночевать здесь, уводи или увози. И еще, как хочешь, а мы к архиепископу в город с жалобой на тебя поедем. Расскажем, что ты устои веры православной в селе подрываешь...
       -- Это я-то подрываю?! Это вы своим непослушанием подрываете. Я вас заставлю сутки псалтырь учить и поклоны отбивать.
       -- Псалтырь мы учить и без тебя будем и столько, сколько каждая из нас сможет выучить - выучим, не беспокойся. А в город к архиепископу все равно поедем. Пусть он тебя вразумит. Народ-то наш как батюшку ждал и вот дождался такого... А теперь некоторые к баптистам в молитвенный дом ушли - их пастыри водку не пьют и по дискотекам не ходят...
       -- Много ты знаешь про сектантов. Они еще и не туда ходят! - попробовал было защититься отец Николай, но Мария Ивановна его одернула:
       -- Знаю, их руководитель почти сорок лет со мной на одной улице живет, и я про него ни одного худого слова не слышала, все: "Здравствуйте", да "Бог в помощь", а ты два месяца еще не прожил, а приключений сколько о тебе рассказывают...
       Отец Николай лишь махнул рукой и отправился обедать.
       И делегация из нескольких православных верующих действительно отправилась к архиепископу. Следом уехал в город и отец Николай.
       Сразу после этого по райцентру поползли слухи, что батюшку могут заменить и верующим нужно готовиться к приему нового настоятеля. Готовность заключалась в том, чтобы, учитывая опыт работы с отцом Николаем сразу выставить новому священнику ряд условий. А именно: не пить, вести благопристойный образ жизни и соблюдать весь устав церковной жизни. Последнее выражение: "Соблюдать устав церковной жизни" произнес один фронтовик - муж верующей, и оно всем особенно понравилось.
       Однако нового священника в райцентре в тот раз не дождались. Приехал старый. Отец Николай получил взыскание от своего церковного начальства, повинился перед ним и был помилован. То есть, отправлен продолжать служение по месту назначения.
       -- Все, отныне ни пьянства окаянного, ни баб грешных больше здесь не будет, -- сказал он Иннокентию по приезду, -- Буду вести монашеский образ жизни: минимум плотских потребностей, более духовной пищи.
       -- А сможешь? - поинтересовался староста.
       -- Придется смочь, -- ответил священник.
       Всю зиму и весну отец Николай действительно жил почти по-монашески. Во всяком случае, его никто не замечал выпившим или отплясывающим на дискотеках, а также в компании женщин сомнительного поведения. Батюшка исправно нес службу по воскресным дням и церковным праздникам, а когда было свободное время, в будничные дни недели заходил в редакцию районной газеты побеседовать с корреспондентами, а то и подискутировать. Дело в том, что корреспонденты Володя и Андрюша были людьми весьма поднаторевшими в вопросах трактовки Священного писания. И, если Володя относил себя к православным, то более молодой Андрей больше разделял точку зрения христиан-протестантов.
       -- В Библии ничего не говорится о крещении детей и отпевании покойников, -- говорил он своим оппонентам, -- Ни Христос, ни его ученики никаких икон с собой не носили и свечи никому не ставили. Все это уже людьми надумано. Нет этого в Святом писании.
       -- А ты святых отцов почитай! - горячо вступал с ним в спор отец Николай.
       -- А зачем мне отцы. Мне Библии достаточно. Там ничего не говорится о том, что ты должен быть православным, католиком или протестантом. "Имейте веру Божию" - говорил апостол Павел.
       Отец Николай несколько терялся после таких слов и старался переводить разговор на более нейтральные темы.
       -- Знаете, я, откровенно говоря, делаю то, что должен делать настоятель: нести служение и все. Больше мне ничего и не надо. Когда я захотел быть священником, изъявил желание, то только четыре месяца был на курсах, где изучали церковно-славянский. А потом вот и приход дали. А вообще-то я инженер.
       -- И сразу к нам, в райцентр? - спросил Володя, в дискуссиях почти не участвующий.
       -- Да, нет. Служил в одном приходе в областном городе и там такой случай произошел. Пришли как-то к нам мужчина с женщиной и просят слезно: "Помогите! У нас в доме предметы летают, посуда бьется, пол дрожит". Ясно - народ оккультизмом занимался. Ну и поехали мы с одним священником туда. Едва порог переступили, как нож в косяк двери воткнулся. Хотите - верьте, хотите, - нет. Я сам бы навряд поверил, если бы не видел своими глазами. Посуда потом полетела. Так вот мы там несколько дней подряд молились, на коленях по нескольку часов стояли, но победили - отогнали нечистую силу. Но это нам не просто далось. Напарник мой через месяц спился. Я тоже запил месяца через два. А потом меня сюда направили.
       -- Ну, вы я вижу уже опытный боец, -- сказал загадочно Андрюша.
       -- Ты что не веришь? - спросил отец Николай вполне серьезно.
       -- Верю, -- сказал Андрюша тоже серьезно.
       В этих беседах выяснилось, что отец Николай страдает бессонницей и почти не может уснуть, не приняв капли пустырника или валерианы. А также, не смотря на то, что человек он верующий, все же боится смерти.
       -- Когда подумаю, что в гроб положат и в могилу опустят еще ничего, но когда представлю, что землей засыпать начнут... Жутко становится...
       -- Да-а... -- с состраданием посмотрев на него, согласились корреспонденты, -- Не очень веселые у вас мысли.
       Тут уже дабы развеять не веселые мысли Андрюша спрашивал священника:
       -- А что означает слово "поп", отец Николай? В Библии про это тоже ничего не сказано. Наверняка опять что-то из писания святых отцов?
       -- Не знаю как там, у святых отцов трактуется, но один человек говорил мне, что слово "ПОП" расшифровывается как "пастырь овец православных". Насколько точно это тоже не ведаю, -- отвечал поп, тоже стараясь отогнать невеселые мысли.
       Веселые мысли и шутки-прибаутки приходили к отцу Николаю, когда он снова встречался с молоденькими типографскими работницами. Две молодые Наташи, спрятавшись за дверь линотипной, дразнили его каждый раз по-новому - то: "Отец Онуфрий, помолись за нас грешных!", то: "Благостно, благостно, батюшка Калистрат!"
       -- Благостно!-- кричал на весь редакционно-типографский коридор батюшка и громко смеялся.
       Благостное поведение отца Николая продолжалось до пасхи. Может быть, он где-то и причащался к бутылке-другой в одиночку еще и до страстной недели, но это не было проявлено явно. А вот после пасхи...
       В день Светлого Христова воскресения батюшку словно подменили. Во второй половине дня он пошел по гостям и не отказывался ни от одной рюмки. Ночью он сильно болел, но утром ему умереть не дали: приехали на иномарке и увезли на венчание. Венчание это происходило в одном деревенском доме и, наверняка не было проведено по канонам православного служения. Но этого и не надо было организаторам свадьбы. Главное для них было то, что на свадьбе присутствует поп.
       Разъезды в качестве свадебного батюшки по разного рода празднествам, в большом количестве происходивших в районе и заканчивавшихся большой пьянкой и похмельем, продолжались до праздника Вознесения Господня. А на пятидесятницу случилось, то, что и должно было рано или поздно произойти.
       Праздник Святой Троицы, особо почитаемый православным народом в первую половину дня, так же как и на радуницу, население большей частью проводит на кладбище, поминая усопших родных. То же самое происходило и в тот раз. В воскресный день, пятидесятый по счету после пасхи за отцом Николаем приехали с утра на иномарке и он, забыв про все, отправился на кладбище отпевать усопших. И вот там хорошо выпив у одной могилки, он отправился к другой, потом к третьей и набрался, что называется вусмерть. А покуда вусмерть набрался не только он один, то про упавшего от перепития в кустах батюшку забыли, и те, кто его привозил, и те, к кому он подходил потом. А потому одни уехали, а другие ушли с кладбища без него. Правда, забыли, как оказалось, не все. Батюшка проснулся, когда стало светать, оттого, что на лицо его упали мелкие капли накрапывающего дождичка. Времени было пять часов утра. Это показывали дорогие золотые часы на его руках. Когда святой отец осмотрелся, то оказалось, что часы и трусы - это все, что осталось от его одежды и вещей. Ни рясы, ни серебряного креста, ни кадила, ни чего другого при нем не было. Болела голова, хотелось пить. Больно и нудно кусали комары.
       "Господи! - взмолился отец Николай, -- Раздели! Прямо на кладбище! Что же теперь будет? Что? Конец карьеры, конец работы... Господи!"
       Дождик усилился, когда отец Николай выбрался на асфальтную дорогу ведущую к селу. До села было три километра и бедный настоятель, вспомнив молодость, как легкоатлет преодолел это расстояние минут за двадцать. На улицах села, кроме бродячего скота никого не было. Батюшка проулками добрался до дома церковного старосты, разбудил стуком в окно изумленного Иннокентия и, переодевшись в более-менее приличное одеяние старосты и взяв у него денег на дорогу, первым же автобусом уехал в город.
       Дальнейшая судьба первого настоятеля храма Параскевы Пятницы жителям районного центра Ша неизвестна.
      
       ПЕСНЯ О ЧУГУННО-БОЛВАННОМ КОМБИНАТЕ
       Енисей-град, весна 2000 года.
       На чугунно-болванный комбинат надвигался юбилей. Всей своей тяжестью круглая цифра будоражила воспоминания комбинатовцев, и они задумали издать книгу о славных трудовых днях, проведенных ими при получении чугуна и отливке болванок. За книгу взялся неугомонный Сочинитель и в скором порядке ее сочинил. Однако, как выяснилось, денег на издание к юбилею у комбината не оказалось. Вернее, деньги были, но предназначались они на зарплату рабочим и служащим, на премии им, а также на проведение юбилеев, связанных с круглой датой, выпавшей на круглый календарный год. Книга осталась лежать в рукописи и ждать следующего круглого юбилея, но дабы как-то разнообразить это событие, бригадирша болванного цеха решила заказать Сочинителю текст песни и попросила помочь с композитором.
       - На песню денег хватить, - сказала она.
       Сочинитель не заставил себя долго ждать и, учтя все пожелания профсоюзного комитета цеха, текст между делом накатал.
       Был он приблизительно такого содержания:
       Скоро, скоро юбилей,
       Сил чугунщик не жалей.
       Вот подходит круглый год,
       Вал болванок прет и прет.
       Пусть годы пролетают,
       Машины не смолкают.
       Пусть время не вернешь назад,
       Машины все ж стучат, стучат.
       С юбилеем, комбинат!
       - Про людей добавить надо, - сказала бригадирша, когда Сочинитель напел ей строки будущей песни. - Вспомнить ветеранов, не забыть про молодежь. Возьмите спимсок...
       Бригадирша отдала Сочинителю большой список работников цеха, чьи фамилии можно было использовать в песне.
       К утру следующего дня Счинитель принес откорректированный текст со следующими добавками после первых четырех строк:
       Начинал лить Иванов,
       Подхватил литье Петров,
       А кончает Сидоренко,
       Принимает Прохоренко.
       - Хорошо, что фамилии поперечисляли, но преемственности поколенияв не чувствуется. О дина-стиях надо пару ласковых слов сказать, - заметила бригадирша.
       - Угу, - согласился Сочинитель и ушел сочинять про династии. Через два дня он напел админи-страции и профкому цеха такие куплеты:
       Скоро, скоро юбилей,
       Сил чугунщик не жалей.
       Вот подходит круглый год,
       Вал болванок прет и прет.
       Начинал лить Иванов,
       Подхватил литье Петров,
       А кончает Сидоренко,
       Принимает Прохоренко.
       Четыре брата Спандаряна
       Продолжают путь отца,
       Два Ковригиных Ивана
       Верны делу до конца.
       А еще Козлова Клава,
       Зять ее, Митрохин Слава
       Охраняют дружно склад
       (Шофер Монин им был сват).
       До того вахтер Словцов
       И сантехник Удальцов
       Привели сюда юнцов.
       Коллектив всегда готов
       Дать тепло, работу, кров.
       Больше дела - меньше слов.
       Пусть годы пролетают,
       Машины не смолкают,
       Пусть время не вернешь назад,
       Машины все стучат, стучат.
       С юбилеем, комбинат!
       Последний куплет пели хором вместе с Сочинителем все члены жюри и, коллегиально одобрив текст, постановили: к следующему заседанию найти композитора и спеть песню под музыку. Музыку к песне вызвался написать известный в городе композитор с музыкальной фамилией Солистов. Во всяком случае, он сказал: "Попробую" и, взяв текст у Сочинителя, целый вечер просидел с баяном.
       Через неделю Сочинитель с композитором, оформив все дела на вахте комбината, с баяном прошли в Красный уголок болванного цеха. На целый час цех остановил работу, и народ набил Уголок битком. Люди сидели на подоконнике, возлежали перед трибуной, стояли в дверях и проходах. Композитор растянул меха и пропел такое:
       Вал болванок прет и прет,
       Вот подходит круглый год.
       Пусть годы пролетают,
       Машины не смолкают.
       Начинал лить Иванов,
       Подхватил литье Петров,
       А кончает Сидоренко,
       Принимает Прохоренко.
       Скоро, скоро юбилей,
       Сил чугунщик не жалей.
       Четыре брата Спандаряна
       Продолжают путь отца.
       Два Ковригиных Ивана
       Верны делу до конца...
       Далее было все по тексту, что придумал Сочинитель.
       - Так лучше, - шепнул композитор автору слов. - Я поменял местами куплеты, и песня заиграла. Ведь заиграла же?
       - "Заиграла", - кивнул Сочинитель, глубоко вздохнув.
       - Про Сарафанкина забыли! - выкрикнули из зала. - Он первую болванку отливал!
       - И про Батурину - она болванку на отгрузку отпустила. ОТК не хотел принимать, а она приняла под свою ответственность. Теперь эта болванка под стелой лежит, вроде памятника. Учтите про это.
       - А так песня хорошая, принимается, - дали добро рабочие: литейщики и болванщики.
       - И вот еще, - сказала им бригадирша, когда все разошлись. - Про то, что машины у нас стучатся - не надо. Это неисправные машины стучатся, а у нас машины просто громко работают. Попробуйте заменить.
       Сочинитель и композитор закивали: мол, заменим, заменим, все вам заменим, и молча устремили две пары глаз в одну пару глаз бригадирши. Их взгляд выражал вопрос о гонораре.
       - Сколько хочите? - спросила бригадирша.
       Композитор назвал тайно лелеемую им с юности цифру, но Сочинитель его одернул и со словами "Это нереально" внес поправку.
       - Ладно, - согласилась бригадирша, - решим и этот вопрос.
       И глаза у авторов песни заблестели.
       - Но с условием: кому-то из вас необходимо подписаться на договор о сотрудничестве - так легче деньги вышибать будет.
       Подписать вызвался композитор Солистов. Однако бланков договоров в приемной комбината не оказалось, и был предложен вариант: композитору оставить в нижнем углу листа свою подпись и свои полные данные, а после на этом чистом листочке отпечатают договор. Композитор добросовестно переписал с паспорта на листочек бумаги данные о том, где он родился, когда получил документ, удостоверяющий личность. Это он сделал быстро. Что же касается копии подписи, то тут пришлось попотеть. Более точная, похожая на паспортную получилась у него с третьей попытки. Он волновался: кряхтел, сопел, пыхтел, скрипел зубами, протирал очки, вытирал пот со лба, высовывал изо рта язык, чуть не прикусив его, даже выругался матом, но изобразил.
       - Гонорар пополам, - сказал ему Сочинитель, когда они покинули проходную комбината.
       - Это несправедливо, - подняв над головой баян, возразил композитор. - Ты за пять минут зарифмовал слова, а я целый вечер с музыкой мучался, теперь баян таскаю, потом на кассету записывать буду. А, кроме того, с меня еще налоги снимут, так что четвертую часть получаешь, не больше.
       Сочинитель попробовал, было повозмущаться, но вовремя понял, что договор составлен на имя композитора и сколько получит вознаграждения автор текста, зависит от этого вот гармониста. Поэтому громкое возмущение прекратил и стал возмущаться в глубине души и тела.
       Дома он снова погрузился в рифмоплетство и написал такие строки:
       А Сарафанкин Леонид
       Болванку отливал,
       А ОТК, злой ОТК
       Ее не принимал.
       И Батурина Татьяна
       На защиту встала рьяно
       И добилася: "Ура!"
       Металл вышел на-гора!
       - По-моему, ничего, - решил Сочинитель, - Куда только это вставить...
       Пока он размышлял и думал, зазвонил телефон.
       - Это я, - сказал в трубке голос композитора. - Че делаешь?
       - Рифму сочиняю.
       - Сочинил?
       - Вроде бы.
       - Читай.
       Сочинитель прочитал.
       - Ты че молотишь? - грозно сказал композитор. - Какой злой ОТК? ОТК - отдел технического контроля, он не злой, а справедливый. А потом: и Батурина, и Батурина. Сдурел, что ли, матом в песне кроешь. Замени. А за это мне еще 10 процентов добавишь от своего гонорара. Я песню спас. Понял?
       - Понял, - задумчиво ответил Сочинитель. - У тебя все?
       - Не совсем. Слушай, я тут немного водочки врезал и подумал: зачем меня бригадирша в трех местах на белых листах подписываться заставила?
       - Понятно зачем. За твоими подписями три состава с болванками ушли в разные концы страны, - пошутил Сочинитель.
       - Правда, что ли? - не понял композитор.
       - Конечно. Народ на ЧБК крутой, шутить не любит.
       - Ни хрена себе, - композитор дерябнул еще стакан водочки и крякнул в трубку. Из трубки раздались короткие гудки.
       Утром Сочинителю позвонила бригадирша болванного цеха.
       - Скажите, а композитор у вас не болен?
       - Да вроде нет. Я вчера с ним по телефону разговаривал.
       - Я тоже. В три часа ночи. Он пытал меня подозрением. Говорил о каких-то вагонах. Я ничего не поняла. По-моему, он был пьян. Скажите ему, чтобы больше не беспокоил.
       - Совсем? - спросил Сочинитель.
       - По ночам, - сказала бригадирша.
       - Хорошо, передам, - согласился Сочинитель и, положив трубку телефона, начал составлять текст песни дальше.
       Телефон снова зазвонил. На другом конце провода был композитор.
       - Слушай, - сказал он хрипло. - Я тут бригадиршу обидел нечаянно. Может так случиться, что песню зарубят? Как думаешь? Извиниться, наверное, надо...
       - Извиняйся, а я попробую отстоять песню, - выдохнул Сочинитель, - Но тебе это обойдется в двадцать процентов от твоего гонорара.
       - Ладно, - согласился композитор. - Поговори с ней.
       Очередное заседание профкома ЧБК состоялось в конце недели. Слушали песню. Сочинитель стоял в толпе любопытных, а композитор, пряча глаза от народа, тянул меха и нажимал кнопки баяна.
       Пели: композитор, бригадирша, председатель профкома и два мастера.
       Скоро, скоро юбилей,
       Сил чугунных не жалей.
       За годом год пускай идет,
       Вал болванок прет и прет.
       Пусть годы пролетают,
       Машины не смолкают.
       А Сарафанкин Леонид
       Болванку отливал,
       В тот исторический момент
       Контроль не пропускал.
       Но Батурина Татьяна
       Защитила литье рьяно,
       И продукция пошла -
       Потребителя нашла.
       А затем лил Иванов,
       Подхватил литье Петров,
       А кончал уж Сидоренко,
       Принимал же Прохоренко.
       Юбилей, юбилей,
       Сил чугунных не жалей!
       Юбилей, юбилей,
       Сил болванных не жалей!
       Четыре брата Спандаряна
       Продолжают путь отца,
       Два Ковригиных Ивана
       Верны делу до конца.
       А еще Козлова Клава,
       Зять ее, Митрохин Слава
       Охраняли дружно склад
       (Шофер Монин им был сват,
       Протопопов - его брат).
       И к тому ж шофер Словцов
       И сантехник Удальцов
       Привели сюда юнцов.
       Юбилей, юбилей,
       Сил болванных не жалей.
       Пусть годы пролетают,
       Машины не смолкают,
       Пусть время не вернешь назад,
       Болванок килограммы
       С конвейера летят.
       С конвейера летят!
       Юбилей, юбилей,
       Сил чугунных не жалей,
       Сил болванных не жалей.
       Контролер же - не робей,
       А директор - не потей,
       Больше ждем от вас затей.
       Пусть годы не вернешь назад,
       С юбилеем, комбинат!
       Юбилей, юбилей,
       Сил, ребята, не жалей.
       Песня заканчивалась единым монолитным звучанием всего коллектива комбината. Она вырвалась за пределы Красного уголка и летела по территории ЧБК. Ее пели во всех цехах, в столовой, на проходной, в заводоуправлении и даже на ближайшей автобусной остановке. Мало того: пациенты травмпункта, забыв о своих травмах, вставали на костыли, приподнимались над матрасами и подушками и, перевязанные, старались подпевать врачам, медсестрам, санитаркам:
       Юбилей, юбилей,
       Сил, работник, не жалей!
       Прослушивание, переросшее в шоу, долго не могло завершиться. Народ изо всех сил бил в ладоши, посылал авторам и исполнителям воздушные поцелуи и кричал: "Браво! Брависсимо!"
       Сочинитель, смущаясь, коротко вздыхал и, стоя в толпе слушателей, не знал, куда деть руки; композитор же наоборот, воспрял и гордо вглядывался в лица зрителей, выглядывая из-за баяна.
       - Я не отдам тебе двадцать процентов, - сказал он тихо, почти прошептал Сочинителю. Но Сочинитель услышал.
       - Этот успех полностью мой, - уже громче проговорил композитор. - Я вообще не знаю, дать тебе денег или нет?
       Сочинитель незаметно, но больно ткнул его в бок растопыренной ладонью.
       - А попробуй, получи их без меня. Меня бригадирша хорошо знает. А ты кто? Алкоголик! Если я не получу, то ты тоже без грошей останешься.
       Композитор притих и насупился.
       Деньги ходили получать целую неделю. Дружно. Композитор весь изнервничался и похудал на четыре с половиной килограмма, глаза его провалились, а очки сползли на кончик носа. Когда же, наконец, деньги получили, то разделили тут же, у кассы и разошлись. Сочинитель на гонорар купил диван, а композитор напился и попал в вытрезвитель. Там он до утра горланил песню о чугунно-болванном комбинате, перечислял имена ветеранов и кричал в кормушку двери камеры: "Юбилей, юбилей, жизнь, ментяра, пожалей и покрепче нам налей!"
       С вытрезвителя он вышел без копейки денег, с фингалом под глазом и на юбилей ЧБК не попал. Не попал на юбилей и Сочинитель. Он, хоть и не был пьян, но так замотался с сочинением песни, что проспал трое суток на новом диване. А юбилей прошел шикарно. Под песню. Песню несколько раз прокручивали по радио. И теперь крутят. И когда композитор слышит ее, то с содроганием вспоминает нары трезвяка, клопов и милицейский сапог. А Сочинитель, услышав мелодию и слова собственного сочинения, ложится на диван и, млея, с любовью поглаживает ладонью новую обивочную ткань дивана, мечтая о написании песни о кирпично-растворном заводе. Скоро там тоже юбилей.
      
       В ТОМ ИЮНЕ...
       Райцентр Ша, июнь 1995 года.
       Июнь тот выдался дождливым и холодным. Его дружно ругали и за сырость, и за непролазную грязь на раскисших улочках поселка, и за то, что всходы на полях и огородах были почти не видны и это, безусловно, повлияет на урожай нынешнего года. Злились на него и за то, что снова, как и поздней осенью, увеличилось количество кашляющих и чихающих людей, некоторым из которых даже приходилось "садиться на больничный".
       На "больничный" ушла и ответственный секретарь редакции Татьяна, поэтому редактор районной газеты, в прямом и переносном смысле, схватился за голову, ибо троица корреспондентов - Валериан, Володя и Андрюшенька в очередной раз дружно "загудела". "Загудели" они на этот раз с аванса и "загудели" крепко.
       В запой они уходили, конечно, и раньше. Чаще с получек. Иногда вот так - втроем, иногда дуэтом (когда пили двое, а один "пахал", успевая выдать на-гора несколько тысяч газетных строк), а иногда запивал, сорвавшись, кто-то один, а двое за него отдувались. Редактор, наученный горьким опытом, заранее предвидя подобную ситуацию, перед выдачей денежного пособия просил их настрочить как можно больше репортажей, интервью и разного рода зарисовок, дабы можно было за время отсутствия "писателей" выпустить пару-тройку газетных номеров на местном материале, не забивая полосы перепечатками из центральных или краевых изданий. Нельзя сказать, чтобы он не пытался в целях перевоспитания воздействовать на своих подопечных. Ребята почти регулярно не получали премиальных, он снижал им до самого минимума оклады, но все было бесполезно. Редкий месяц обходился без того, чтобы кто-то из них не ушел в недельный, а то и более продолжительный запой. Но когда они, скорешившись, давали жару все вместе, то уж...
       Так получилось и на этот раз. Нет, в день аванса все как раз обошлось благополучно. Его выдавали в пятницу. Андрюшенька, отсчитав себе необходимую, по его мнению, сумму на мелкие расходы, остальные гроши отдал своей Веронике, препроводив ее в стационар - терапевтического отделения центральной районной больницы, лечить остеохондроз. За Володю деньги, как обычно, получила его строгая жена, и лишь одинокий, бесконтрольный Валериан за выходные дни выпил бутылку-другую водки.
       Всё началось со следующей недели.
       В конце рабочего понедельника Володя, "загрузившись" материалом, зашел в кабинет к скрипевшему над очередным произведением Андрюшеньке. Поговорили о том, о сем, а в первую очередь о том, что выходные прошли "всухую", и Володя, дабы поправить это дело, предложил зайти в кафе и хлопнуть граммов по сто пятьдесят водчонки.
       - А не потянет нас на большее?- хорошо зная себя и друга, спросил Андрюшенька. Ведь не однажды все начиналось именно с невинных, казалось ста граммов.
       - Да ну. Куда потянет?- уверенно сказал Володя. - Хлопнем и по домам.
       Андрюшенька призадумался. Еще с утра он был твердо убежден, что пить больше не будет совсем, или, по крайней мере, очень долго. Ещё слишком свежи были в его памяти воспоминания о последней пьянке, которая закончилась тем, что он оказался в нервном отделении больницы, лежа на кровати и под капельницей.
       Но силен, силен на соблазны лукавый. И через несколько минут Андрюшенька, быстренько достучав на пишущей машинке "мемуар", уже шел с Володей по направлению к кафе с красивым названием "Сказка". Шел не по-летнему нудный мелкий дождь, не портивший прически, но довольно неприятный. Было зябко, и Андрюшенька застегнул на молнию куртку. Несмотря на непогоду, на торговой площади, однако, находилось довольно много народу. Оба торговых ряда были заполнены товарами, кроме того, расположив банки с рыбными и мясными консервами и, расставив бутылки со всевозможными этикетками прямо на капоты легковых автомобилей, некоторые из заезжих коммерсантов таким вот образом представляли покупателям свой товар. Внимание наших друзей привлек "Москвич", на капоте которого помимо других бутылок стояла и одна литровая, носившая название "Тройка", с изображением на этикетке трех несущихся вороных.
       Таковой водочки ни один из наших приятелей еще не пробовал, потому оба, словно намагниченные, пошли на зов этикетки.
       - Бери, мужики, мировая водка из Голландии, -- сказал им здоровый бородатый мужик, владелец товара.-За пятнадцать отдам.
       Андрюшенька замялся. В кармане у него была десятка, у Володи около трех. Дело поправил оказавшийся неподалеку педагог местной школы "отстегнувший" им пятерку.
       Ну и завертелось.
       Эту бутылку, расхваливая и нахваливая напиток, они выпили у Владимира под закусочку, то и дело посматривая на часы, чтобы покончить с пузырем до прихода Володиной супруги. Пили, закусывали, говорили, как обычно о писателях и их жизни, приходя к обоюдному согласию в том, что все талантливые пишущие мужики пили крепко, и мало кто из них доживал до старости.
       Однако им, уже довольно хорошо выпившим, пришлось освободить помещение досрочно: пришла дочь Володиной жены от первого брака и злобно накричала на отчима. Решили идти к Валерьяну.
       На улице дождь усилился, и хотя путь от пункта отправки до пункта назначения был невелик, пока они добирались до цели, промокли насквозь. Вдобавок ко всему, когда проходили через парк, более мощного, по сравнению с Андрюшенькой Володю повело, и он упал возле лужи на мокрую траву. Это заметили проходившие неподалеку бдительные стражи порядка из молодых и ретивых ребят, только что отслуживших в армии. Чтобы не тащить пьяных корреспондентов в отдел, они составили протокол на предмет появления в нетрезвом состоянии в общественном месте, прямо на одной из парковых скамеечек и отпустили районных писателей с миром. Оба писателя не придали сему факту особого значения ("не впервой!") и продолжили, слегка покачиваясь, намеченный маршрут.
      
       К Валере пришлось стучать и стучать не только в двери, но и окна. Заминка была вызвана не тем, что хозяин был пьян, и не мог сразу встать и открыть, а скорее другим - в поселке можно было по пальцам пересчитать тех, у кого Валерьян не "перехватывал до завтрева" пятерку-десятку. Ну а. Как известно, брать всегда приятно, отдавать же, сами знаете, не всегда... В общем, Валера старался, как можно дольше не отдавать долги. А потому и находился он в доме "за семью замками" и открывал двери далеко не всем...
       Своим Валерьян открыл.
       Надо сказать, что Валерьян был самым старшим из всей троицы коллег, каковых в народе называют пьянью или алкашами. Впрочем, говорят: "Талантливый, но пьет. Не пил - цены бы ему не было". И действительно, в молодые годы Валерьян работал на краевом телевидении, подавал большие надежды, прекрасно фотографировал. И в жизни личной, казалось, ему в начале повезло, - женился на красавице. Та родила ему двух не менее симпатичных девочек. Все, казалось, было хорошо и тогда, когда приехали они в этот район. Однако, видимо, что-то было не так в семейных отношениях между мужем и женой, и после того как они прожили вместе двадцать с лишним лет, жена, наставив спутнику рога, сбежала с заезжим купчишкой. Дочери вскоре повыходили замуж и перебрались в краевой центр. И вот теперь, когда Валере перевалило за пятьдесят, жил он один-одинешенек в двухкомнатной квартире, иногда, когда водились деньжата, пил "сам на сам" и всегда был рад заходившим к нему с бутылкой приятелям.
       Не простая судьба была и у Володи, сорокалетнего местного мужика. В детстве он рос смышленым парнишкой: читать выучился в пятилетнем возрасте и к десяти годам перечитал все имеющиеся в районной библиотеке книжки о приключениях, одолел и более серьезные вещи, такие как "Строговы", "Соль земли", "Как закалялась сталь". Но прежде чем стать корреспондентом районной газеты, Володя учился в техническом вузе, служил в армии, работал рядовым работягой на заводе и печатником в типографии. Человеком он был, бесспорно, талантливым и потому материалы в газету писал не напрягаясь. В личной жизни ему не совсем везло, - женился уже в зрелом возрасте на женщине старше себя и разведенной. Жил с женой плохо и зачастую, выпивши, домой уже не ходил, зная, что все равно не пустят. Шел к матери или к тому же Валерьяну. Несколько раз ночевал у Андрюшеньки, но Вероника была недовольна этим и частенько бурчала.
       Одна радость была у Володи - маленькая трехлетняя дочурка, которую он, будучи трезвым, боготворил - повсюду брал ее с собой, частенько качал на качелях в местном парке.
       Не сладко в жизни пришлось и Андрюшеньке - самому младшему из троих, но и самому инициативному тоже. Андрюшенька был помладше Володи на пять лет, но за свои тридцать пять уже успел объехать всю Западную и Восточную Сибирь, бывал даже на нижегородщине. Родившийся в городе, рано женившись, рано он и потерял жену, оставшись с полуторагодовалым сынишкой. Мальчика взяла на воспитание мать Андрюши, а сам вдовец подался путешествовать по свету. Был и на БАМе, и в Алтайском крае, и в Иркутской области. Писал он с самого детства легко и даже лихо, печатался в областных, краевых и центральных изданиях, а также во всевозможных сборниках прозы, пописывал и стишки. К тому времени, о коем идет речь, районная газета, в которую Андрюшенька устроился работать, и которая свела его с Валерьяном и Володей, была уже седьмой в его биографии. А трудовая книжка, которую он вручил редактору, по счету второй и уже заполненной до половины.
       Впрочем, районная газета свела Андрюшеньку не только с друзьями и коллегами по перу, но и Верой-Вероникой, одинокой женщиной его лет, работающей в типографии.
       Ну а теперь читатель, разбирающийся в газетном деле, наверняка сможет сделать вывод, отчего и почему редактор не разогнал эту братию на все четыре стороны, а мужественно терпел все выходки троицы. Во-первых, троица та в светлые дни выдавала материалы по качеству ничем не хуже краевых изданий и тем самым держала газету "на уровне". Во - вторых, где бы он нашел им достойную замену, если кругом - в соседних районах - работали в редакциях сплошь бывшие "училки", да разогнанные партаппаратчики, едва дающие за месяц в газету по две пары хилых строк и гнавшие такую лажу!..
       Так вот: в один из дождливых ненастных вечеров в последней декаде июня пришли к своему коллеге-приятелю, подвыпившему Валерьяну, Володя с Андрюшенькой.
       Очередной пузырь они организовали с ходу. Валерьян расщедрился на десятку, и Андрюшенька быстренько сгонял в ближайший, расположенный рядом с Валериным домом коммерческий магазин.
       Хорошей закуски у Валеры, как всегда не оказалось. Ели сваренную "в мундире" картошку, очищая ее от кожуры, и посыпая попутно солью. Этой бутылкой они "догнались". И "догнались" не плохо. После получасового общения на кухне, за маленьким детским столиком, сидя на детских табуреточках, после рассуждений о том, что "редактору, конечно, не позавидуешь", Валерьян затянул "Бродягу", который "Байкал переехал". Это послужило сигналом к тому, что нужно расходиться по "диванам". Володя лег на кровать в маленькой комнате, а Валерьян с Андрюшенькой улеглись на разных диванах в большой.
       Ночью, встав и выйдя на двор по нужде, Андрюшенька отметил, что на улице потеплело, и на небо высыпали яркие звезды.
       Вторую половину ночи он не мог спать, то и дело, включая настольную лампу, смотрел на часы, слышал, как вставал Валерьян и шебуршался у шифоньера, как ворочался с боку на бок Володя и тоже вставал, чтобы покурить на кухне.
       К шести часам утра поднявшееся из-за Белой горки солнце бросило свои лучи в окно большой комнаты, и все трое поняли, что валяться больше не имеет смысла. Первым встал Андрюшенька, за ним Володя, потом поднялся и Валерьян, объявив, что потерял деньги. Вернее, засунул их куда-то, а теперь не помнит куда.
       Стали искать. Искали в шифоньере, кухонном столе, серванте. Обыскали всю веранду, потом кладовку -- тыщ не было нигде.
       - Может, ты их под тротуар засунул?- спросил Андрюшенька.-У моей тетки муж был, так он от нее водку в собачью конуру прятал.
       - Не-а... - как всегда медленным голосом потянул Валера. - Ни под тротуар, ни в будку я деньги не прятал.
       - А в сарай не заходил?- задал вопрос Володя.
       - Тоже нет.
       Проверили на всякий случай гараж и сарай, Валерьян еще раз обшмонал карманы пальто, куртки и пиджаков. Тротуарные доски отрывать не стали.
       - Как теперь до получки дожить?- сев на табурет в прихожей, вздохнул тяжело Валера. Подобная ситуация с ним происходила уже не в первый раз.
       - Доживёшь. Вот похмелиться как? Это вопрос,- сказал Андрюшенька. Он понял, что в этом случае ему необходимо брать инициативу на себя. Нужно сказать, что Андрюшенька, не будучи навязчивым человеком, пользовался авторитетом как среди простых работяг, так и в среде сотрудников районной и поселковой администраций. К нему одинаково хорошо относились и сантехники, и совхозники, и начальник местного угрозыска, и преуспевающий коммерсант, и заместитель главы районной администрации.
       Первым делом Андрюшенька решил податься к Веронике в больницу и "выцыганить" у нее хотя бы "червонец". Так он и сделал. Он выпрашивал и упрашивал, а вся остальная компания ждала его у больничных дверей. Затем они направились в магазин к знакомому коммерсанту. На удачу или на беду их Михаил Иванович оказался у себя в офисе. Денег Андрюшеньке он не дал, а выдал сразу товаром - литровой бутылкой водки. Купив еще поллитровку, прихватив булку хлеба, Андрюшенька вышел к поджидающим его друзьям и, кивнув им, сказал:
       - Все в норме. Катим теперь до меня, там хоть закусить что есть.
       Друзья молча двинулись за ним. Андрюшенька с Вероникой жили в самом конце поселка, в однокомнатной квартире-четвертушке, а потому топать друзьям пришлось не мало. Но что не сделаешь ради похмелья! И они шли, выбирая улицы и переулки посуше, обходя широкие лужи, стараясь идти, где это было возможно, по тротуарам и пешеходным дорожкам.
      
       Погода, кажется, устанавливалась. Светило солнце, которое то и дело перекрывали легкие белые облачка, но уже чувствовалось: не сегодня-завтра придут настоящие жаркие летние деньки.
       Во двор они вошли через заднюю калитку. Кинулась было, залаяла на не очень знакомых людей симпатичная небольшая собачка по кличке Арнольд, но Андрюшенька, приласкав, успокоил животное.
       На закуску Андрюша разогрел суп, нарвал в огороде редиски, зеленого лука.
       Выпили, закусили. Андрюшенька включил магнитофон, и как всегда, первой была кассета Владимира Асмолова, затем запел Александр Новиков. Это было только начало. Они пили, слушали, восхищались удачно спетой строчкой. Когда была выпита примерно половина большой бутылки, Валерьян неожиданно запел: "Казаки, казаки! Едут, едут по Берлину наши казаки!"
       Его уложили здесь же на стоявшую, на кухне кровать и выпивку продолжили "в неполном составе".
       Всегда, когда Андрюшенька, что называется, доходил до кондиции, из колонок его магнитофона неустанно звучал голос Валерия Ободзинского, а песня "Льёт ли теплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою..." ставилась подряд по десятку раз. Так было и в этот день.
       - Знаешь, Андрюха, а я у Ободзинского "Анжелу" люблю,- говорил всегда после этого Володя, и Андрюшенька ставил для него "Анжелу". Володя перебирался поближе к магнитофону, садился на стул и слушал.
       Надо сказать, что друзья наши, как и Андрюша, не один раз заканчивали пьянку весьма и весьма плачевно - под капельницей в нервном отделении райбольницы, и каждый раз каждый из них после этого к бутылке не подходил месяца по два, по три. Но сорвавшись после очередного "продолжительного" непития, Андрюшенька говорил за бутылкой приятелям: "Нет, бесполезно, я не умру, пока не стану лауреатом Нобелевской премии в области литературы и не умоюсь водой на берегу океана". На такое заявление Володя покачивал головой, Валерьян молчал, а еще один человек - Никола, муж бригадирши типографии, не редко составлявший им компанию, согласно кивал головой. "Я верю тебе, Андрюха, ты настырный",- говорил он, и Андрюшенька благодарно пожимал ему руку.
       На этот раз Николы с ними не было, и на заявление Андрюшеньки, "что он обязательно вымоет ноги в океане", Володя вдруг сказал:
       - А я служил на берегу океана и умывался океанской водой. Что мне умирать можно уже?
       Он сказал это, набив махоркой самокрутку и прикурив. Его слова тяжело повисли в воздухе, и Андрюшенька не нашелся, что ответить.
       Поллитровку выпили ночью, вернее уже под утро, когда стало светать. Эту ночь они провели у Андрюшеньки. Володя спал на матраце, на полу возле телевизора. В общем,-то выспались они днем, после выпитой литровой бутылки, а ночью мучались, терзали магнитофон, поочередно вставали и выходили во двор. Наконец дружно поднялись и разобрались с поллитровкой. Андрюша поставил кассету с записью Высоцкого. Заговорили о Высоцком, потом о Рубцове, вспомнили Есенина. Затем, как и вчера, задались вопросом, почему же творческие люди пьют порой до беспамятства, а порой не могут даже смотреть на спиртное. Коснулись темы веры в Бога и искушений. Согласились, что каждый живет на земле столько, сколько ему отмерено, и так, как ему предписано свыше и что стремившийся к истинной вере человек наиболее искушаем и подвержен соблазнам.
       - Знаешь, Володя, - сказал Анрюшенька, - мне кажется, что душу человека отправляют на землю в качестве наказания за содеянное в Вечности. Он провинится там - его сюда, на муки земные, на страдания. В чистилище это. Ведь, видимо, не зря, когда ребенок появляется на свет - плачет. Душа его не хочет сюда, а её выталкивают. Я даже на эту тему роман собираюсь написать. Ведь смотри что получается. Для чего мы живем? Чтобы на кусок хлеба заработать, набить желудок и снова на работу? Ну, напишу я роман века- стану нобелевским лауреатом, ну, а дальше что? Бессмертным же не стану.
       - Я согласен с тобой, Андрюха. Господь, забирая душу, всех ровняет одним крылом: будь ты царь или нищий. А такие люди, как Есенин, Рубцов, Высоцкий - рождены для самосожжения. Они сами себя сожгли, и мы жжем сами себя. Хотим этого или нет, но все равно приходим вот к этой бутылке.
       Володя постучал по горлышку поллитры вилкой.
       - Ты знаешь, как умер мой отец? Напился пьяным - уснул и не проснулся. И меня такой же конец ждет.
       - Да бросьте вы, ребята! - воскликнул Валерьян. - Нашли тему. Давайте о чем-нибудь земном.
       - Да. Нужно пока о земном, - согласился Андрюшенька. - Чё делать, мужики, будем? Шайку что ли банную кому загнать? Все равно бани своей нету, а в казённую её не попрешь. Плюну, наверное, на все, распродам шмотки и мотану на Урал - меня зовет туда одна редакторша, квартиру обещает...
       - Что за шайка? - спросил Володя.
       - А вот эта, - Андрюшенька занес с веранды кедровую, искусно сделанную, с ручками, шайку. - Мне её один мастер подарил. Тяжёлая, падла...
       - Ерунда, я унесу. Возьмем её сразу, а то чё будем кота в мешке предлагать.
       - Ну, тогда пошли, - сказал Андрюшенька, - А ты жди нас здесь, - кивнул он Валерьяну, и поднявшийся было со стула Валера, послушно плюхнулся снова на сидение.
       Они вышли на улицу. Время подходило к девяти утра. За разговорами и выпивкой не заметили, как день набирал ход. Денек выдался прекрасным - на небе ни облачка. Пошли вверх по улице.
       Первым, кому предложили товар новоиспеченные коммерсанты, был мужик, перекидывающий дро-ва за забор собственной ограды.
       Почём толкать будем? - спросил Володя товарища.
       - За тридцатник или три бутылки самогона пусть даёт - и делу конец.
       Товар предлагал Володя. Мужик повертел шайку в руках, покачал головой, брать не стал, но показал в сторону соседского дома, из ворот которого вышла бабуля, тоже покачала головой и показала рукой дальше: "Может, та соседка возьмет".
       Той соседки дома не оказалось, и они пошли еще дальше, уже стучась в ворота каждого подряд дома. Таким образом добрались до конторы коммунального хозяйства, где и сбагрили красавицу-шайку за десятку - больше им не дали.
       Андрюшенька, быстро сориентировавшись, подловил тут же, у конторы, водителя "Жигулей", собирающегося ехать в центр поселка, и тот довез их до самого "Гастронома". Повезло им и на обратном пути: в "Гастрономе" Андрюшенька встретил соседа-пожарника, который держал курс на "дом" и посадил их в свой "уазик".
       - Чё загуляли-то? - спросил сосед.
       - Да, Петя, уезжаю я на Урал, - ответил Андрюшенька. - Шмотки нужно распродать. Купи резервуар - кубик вместимость. В баню поставишь.
       - А сколь просишь? - с готовностью отозвался сосед.
       - Сто пятьдесят давай, и годится. Если денег мало, давай пятьдесят сейчас, остальные после.
       До дома домчались минуты за три, остановились около резервуара, стоявшего возле задней калитки. Пожарник внимательно осмотрел предлагаемую ему вещь.
       - Давай за сотню, - предложил он.
       - Деньги сразу?
       - Да хоть сейчас.
       - Годится, - согласился Андрюшенька.- Отстегивай и забирай.
       Сосед достал из бумажника два "полтинника" и дело было сделано.
       Пока наши герои распивали привезенную из "Гастронома" водку, пожарник, прихватив на подмогу друга, погрузил резервуар в автомобильную тележку, подцепил ее к "уазику" и -- был здоров.
       В кухонное окно друзья-собутыльники увидели лишь, как мелькнул хвост тележки.
      
       Надо сказать, что в том краю, где проживал Андрей, торговых точек не было совсем, и наши ребята, веселые и распохмеленные, но еще не до конца удовлетворенные выпитым, дружною гурьбою направились к центру поселка. Сто тысяч рублей, выражаясь словами одного из героев киноповести Василия Шукшина, жгли ляжку и делали Андрюшеньку независимым ни от кого.
       - Пятидесятку отдам Веронике, а полтинник пропьем, - сказал он друзьям,- Куплю бутылку "Виски"- ни разу не пробовал - закусить возьмем, и хватит, надо завязывать.
       Пошли в магазин опять к тому же коммерсанту. Андрюшенька намеревался отдать долг, но того на месте не оказалось, а передавать через кого-то было не в Андрюшиных правилах.
       - Слушай, старик, а виски-то тридцать две тысячи бутылка стоит, - заметил Валерьян, рассматривая витрину с вино-коньячными изделиями. - Лучше на эти деньги две литровых водки купить.
       - Конечно, - поддержал его Володя.
       - Ладно, - согласился Андрюшенька, покупая две литровые бутылки "Асланова" и "прицепом" к водке пару банок тушенки и булку хлеба.
       - Как хочешь, Андрей, но до тебя мне теперь не дойти, - сказал Валерьян, когда они вышли на крыльцо магазина.- Пошли лучше ко мне. У меня и заночуете. Вера же все равно у тебя в больнице.
       - Если оставаться у тебя с ночевкой, то пойла этого нам до утра не хватит, - определил Андрюшенька.- На тебе двадцатку, иди, бери еще такую же бутылку, и еще одну буханку хлеба и пойдем.
       - Возьми еще пачку "Примы", Валера, - попросил Володя.- Силов нет уже самокрутки крутить.
       Дома Валерьян стал тушенку разогревать, потом достал два граненых стакана. Андрюшенька взял себе пятидесятиграммовую рюмочку.
       - Я, мужики, большими дозами пить уже не могу. Мне рюмашки хватит.
       Валерьян поставил на середину стола сковороду, раскрыл бутылку, разлил в тару. Они выпили, потом еще. Все, что произошло затем, Андрюша запомнил отрывками: ели тушенку со сковороды, потом раскрыли вторую банку и закусывали мясом в холодном виде. Первым на сей, раз пошел отдыхать Володя, Ва-лерьян "отрубился" прямо за столом. Не допив и первой бутылки, отправился к дивану и Андрюшенька.
       Когда он проснулся первый раз, то увидел лежавшего на соседнем "лежаке" Валерьяна. Из маленькой комнаты доносился храп Володи, на кухне, под столом, валялась пустая бутылка, а вторая, едва початая, стояла на столе. Андрюшенька, причастив еще пятьдесят граммов и запив водой, снова отправился на боковую.
       Проснувшись через некоторое время во второй раз, он обнаружил лежащего в кухне на полу Володю и бутылку с оставшимися в ней примерно ста граммами водки.
       "Неужели столько за один раз саданул?"- подумал Андрюшенька и, выпив еще 50 граммов, снова улегся на диван.
       На третий раз разбудил его Валерьян.
       - Старик, вставай, похмеляться надо, - потянул он тоненьким голоском.
       Андрюшенька, не поднимаясь с дивана, достал из кармана оставшиеся деньги и протянул их Валерьяну.
       - На, сходи за пузырем, я не могу чё-то.
       - А никуда ходить никому не надо, - улыбаясь и покачивая головой, сказал Валера. - Всё у нас есть.
       Он прошел на кухню, вернулся оттуда с нераскрытой бутылкой, и Андрюшенька вспомнил, что они покупали три пузыря.
       - Давай здесь выпьем, не могу подняться, - сказал он. - Закусить что осталось?
       - Хлеб только.
       - Ну, неси хоть хлеба и воды запить.
       Валерьян пододвинул стул к дивану, где отдыхал Андрюшенька, принес из кухни стакан, рюмочку, хлеб и ковш с водой. Андрюшенька со стонами и с трудом из лежачего положения принял сидячее.
       - Щас, старик, легче будет, - Валерьян налил себе полстакана, Андрюшеньке- рюмочку.
       Андрюшенька опрокинул вовнутрь содержимое рюмашки, запил водой, отломил от начатой булки кусок хлеба, стал жевать.
       - Володька спит?- спросил он.
       - На кухне отрубился,- ответил Валерьян.- Пусть поспит.
       - Надо его похмелить и на кровать утащить. Разбуди.
       Валерьян пошел на кухню, через минуту вернулся.
       - Не встает,- сказал он.
       - Ну, Валера, тебя что, учить надо? Потри ему уши, подскочит. На кровать его надо перекантовать, что человек на полу лежать-то будет?
       Валерьян, крехтя, снова отправился на кухню. Андрюшенька слышал, как он звал Володю по имени. Через пару минут он снова вернулся в комнату.
       - Нет, не встает, не хочет,- вздохнул он.- Пускай поспит, отдохнет немного. А мы еще выпьем. Ему хватит. Останется для него...
       - Ну, что он, бич, какой-то, что ли? Чё ему на полу спать? Пошли, утащим на кровать.
       Андрюшенька соскочил с дивана и быстрыми шагами направился на кухню. Валерьян пошёл следом.
       Володя лежал на левом боку, лицом к двери, поджав ноги и зажав ладони рук между колен.
       - Вовка,- позвал его Андрюшенька.- Вов...
       Володя не отозвался. Андрюшенька присел перед ним на корточки. Возле Володиного лица образовалась лужица из белой вязкой слюны.
       "Рвало, беднягу, что ли?"- подумал Андрюшенька и потряс друга за плечо.
       - Володя, хорош на полу ночевать. Вставай, пойдем на кровать.
       Андрюшенька коснулся небритого Володиного лица и быстро отдернул руку. Лицо было холодным, что ледышка. Еще холоднее были руки.
       - Все!- поднимаясь, сказал стоявшему в дверном кухонном проеме Валерьяну Андрюшенька.- Кранты пришли!.. Допились... Готовый он...
       - Как, "готовый"?- не понял Валерьян.
       - Ну, как готовый может быть? Холодный уже...
       - Умер, что ли?- разинул рот Валера.
       - Умер. Он, видать, за один раз больше чем полбутылки саданул, и сердчишко не выдержало...
       До Валерьяна случившееся доходило с трудом. Андрюшенька прошел в комнату, сел на диван, обхватил голову руками:
       - Ах, Володя, Володя...
       Валерьян натянул на себя пиджак.
       - Ты куда?- спросил его Андрюша.
       - Пойду до его матери, сообщу...
       - Ты чё, хочешь, чтобы нас тут же, на месте поубивали? Садись на телефон и звони на "скорую". Может быть, его можно откачать. А если нет, то пусть хоть факт смерти засвидетельствуют...
       Валерьян подсел к телефону, позвонил на "скорую". Больница находилась неподалеку от Валериного дома, а потому не прошло и пяти минут, как в квартиру вошли люди в белых халатах.
       Следом пришли милиционеры.
       Андрюшенька поднялся с дивана, вышел во двор, затем за ограду, сел на скамейку. Было около се-ми часов вечера. Солнце по-прежнему сильно припекало и слепило глаза. Андрюшеньку бросило в пот, он вытер рукой взмокший лоб, и глянул вверх на лазурное безоблачное небо... Наверное, туда, в эту лазурь устремлялась сейчас, освободившись от тела, многострадальная Володина душа.
       Только теперь в полной мере до него стал доходить смысл всего происшедшего...
      
       Володю хоронили на другой день, но ни Валерьяна, ни Андрюшеньки на похоронах не было. Народу было немного, некоторые ещё не знали о случившемся. Из-за жаркой погоды тело покойного стало раздувать, лицо посинело. Родственники попросили не делать вскрытия, сказав, что знают, отчего Володя умер. Этим и объяснялись скорые похороны.
       В то утро к Валерьяну пришла бывшая работница редакции и попросила его на похоронах не показываться.
       - Родственники вами не довольны, лучше не ходите, не нагнетайте обстановку. Им и так не легко...
       Валерьян остался дома и смотрел на похороны из окна.
       Что касается Андрюшеньки, то две ночи после смерти Володи для него были настоящим кошмаром. В день смерти товарища Андрюша вызвал из больницы Веронику и отпросил ее у дежурного врача до утра. По пути домой он взял еще бутылку водки, но более ста граммов в тот вечер осилить не смог. Всю первую ночь он провел в бреду - ему казалось, что он от кого-то бежит, а его вот-вот догонят.
       Утром, уходя в стационар, Вероника наказала ему по центру не болтаться, а потихоньку допивать бутылку и приходить в себя.
       - Сегодня суббота, завтра воскресенье - до понедельника его не похоронят,- сказала она, -- Так что время у тебя есть, успеешь проводить друга в последний путь.
       Всю организацию похорон взяла на себя редакция. Гроб заказали в деревообрабатывающем цехе коммунхоза и привезли его на редакционной "Ниве", нашли людей, которые, подогреваемые литровкой, за несколько часов вырыли могилу.
       В жизни никто и никогда не видел Володю в пиджаке или костюме, но в гроб его положили именно в костюме. В белой рубашке и строгом черном костюме, еще не пожилой, отливающий сединой, белокурый человек, лежавший в красном гробу, выглядел красивым и мужественным. Со стороны казалось, что он не умер, а лишь заснул. Прилег, устав, отдохнуть и задремал...
      
       Из похмельных записок
       НАПУГАЛА?
       Енисей-град, январь, 1999 года
       -- Знаешь мне сегодня мама приснилась,-- говорит мне утром жена, напомнив о пять лет назад умершей теще,-- Она мне сказала, что если пить будешь, то еще три года проживешь, а если бросишь, то долго жить будешь...
       -- Не буду пить, не буду, конечно же, брошу... Ну ее, одно расстройство из-за этой водки...-- говорю я, повторяя слова как заклинание и пытаюсь налить в стакан горячего чаю.
       Рука моя дрожит с глубокого похмелья, чайник прыгает в руке, и половина струившегося из него кипятка проливается мимо стакана.
       - Конечно, не буду... Все... Хорош... Глубокая завязка...
       Жена берет у меня из рук чайник, наполняет стакан кипятком, подкрашивает заваркой и кладет две ложечки сахара.
       - Пей.
       Я подношу ко рту горячий чай, делаю глоток - больше не могу. Тошнит, состояние близкое к рвоте.
       "Конечно, ни за что не буду больше. Так действительно загнуться можно. А я ведь не написал еще роман века или хотя бы бестселлер. Я еще не был на берегу океана и не мыл в океанской воде своих потных ног. Нет... Завязка, завязка..."
       Прокашлявшись, высморкавшись и проблевавшись, положив в карман брюк валидол, я выхожу в морозный полдень января и медленно бреду вдоль улицы. Трудно дышать, болит голова, жжет в желудке. Стоп! Что-то кольнуло под сердцем, в глазах потемнело. Я останавливаюсь. Неужели конец? Нет, нет,--рано... Надо дойти до автобусной остановки, там народ, если упаду, люди вызовут скорую, может откачают... Когда подхожу к остановке, становится немного легче дышать. Если займу где десятку-другую куплю хлеба, минеральной воды, немного сахару... Никакого спиртного, никакого... Иду, иду, иду.
       Захожу в большое здание "Офсета", поднимаюсь на лифте. Начинаю обход с верхнего этажа. В "Вечерке" облом - денег нет ни у кого, в "Комсомольце" у знакомых тоже. Спускаюсь еще ниже... Ниже редакция патриотической газеты. Я должен редактору полтинник... Набираюсь наглости, захожу в кабинет редактора...
       Он, слава Богу, на месте, прошу жалобно выручить еще раз.
       "На дело?"-- спрашивает он. "На дело"-- говорю я честно. Через минуту у меня в руках шуршит новенькая пятидесятирублевая купюра. Дышу уже ровнее, колики в желудке пропали, удары сердца приходят в знакомый ритм.
       "Хлеба, минералки, сахару, пару селедочек"-- иду и повторяю я. Ноги сами останавливаются у магазина под названием "Океан". На окне крупными буквами написано "Пиво". Пивнушка? Вчера еще проходил -- здесь ее не было. Захожу посмотреть почем литр хмельного напитка. Литр стоит девять рублей.
       - Возьмите лучше сто граммов водки. Всего в семь рублей обойдется,-- говорит мне продавщица.
       "Нет, нет, надо прийти в норму, браться за дело,-- думаю я,-- Ну а как браться, сил-то нет? "Лечись, чем заболел"-- гласит поговорка. Нет, выпивка не для меня... Жена сон видела... А вдруг она меня просто пугает? Да, а вдруг точно решила попугать и никакого сна не видела?.."
       - Дайте сто граммов,-- говорю я вслух.
       Продавщица отмеривает сто, я беру прицепом стакан минералки, сажусь за столик.
       "Что я делаю? Этот сон... Да не было, скорее всего, никакого сна... Жена решила пошутить... Конечно, пошутила..." Перекрестившись, я залпом выпиваю водку, запиваю минеральной водой, говорю продавщице "спасибо". Та с состраданием смотрит на меня: "Еще сто?" "Нет, нет! Еще раз спасибо",-- говорю я и быстро выхожу на улицу. Меня мутит и тошнит. Внутри тела водка борется с желудком.
       "Что же я, гад этакий, вытворяю? Жена ведь предупредила. Разве так шутят? Такими вещами... Да и это не в ее характере, так шутить..."
       Через минуту я начинаю ощущать, как растекается спиртное по крови. Становится лучше организму и легче на душе.
       "И все-таки жена, наверное, пошутила". Я захожу в еще одну, попавшуюся мне на глаза забегаловку и беру еще сто граммов крепкого напитка, кружку пива. Выпиваю все это не торопясь и чувствую себя в полном порядке. "Конечно, пошутила"-- говорю я уже захорошевший, вслух и уверенным шагом направляюсь в магазин, где по сносной цене покупаю бутылку водки. Теперь путь один - домой.
       Дома, выпив сразу полный стакан, закусываю холодным супом. Потом включаю телевизор и, улег-шись поудобнее на кровати, ощущаю настоящее блаженство.
       "Конечно же, жена пошутила".
      
       ***
      
       На этом месте автор решил поставить точку. Не потому, что устал описывать события связанные с питием, весельем и похмельем, а потому, что понял: роман сей может оказаться бесконечным, как само питие на Земле, дошедшее до нас со времен Ноя, уцелевшего после Всемирного Потопа и прижившееся на всех без исключения континентах. "Андрюшина свадьба", "Сдача моста на Чиримбе", "Путешествие на станцию Байроновка" и другие рассказы, наверное, пришлись бы как раз к месту в этом эпохальном произведении, но хорошего и не хорошего все-таки надо в меру. А дабы соблюсти эту меру, не соблюдаемую обычно при употреблении алкоголя, автор не стал перегружать читателя. Может быть, он напишет и вставит вышеупомянутые произведения в другой роман или издаст их отдельной книжкой, а может быть сочтет тему пьянства уже исчерпанной. Как знать. Но в любом случае романы и просто истории о питии еще будут писаться и рассказываться до тех пор, пока существует жизнь на нашей порочной планете, где, хлебнув однажды горько-сладкого зелья, не могут избавиться от пагубной привычки даже те люди, что по назначению своему должны вести нас по пути истинному.
       Поэтому автор не говорит вам: "До свидания" и, если вы кроме этого произведения не прочли и не прочтете больше ничего из его сочинений, не спешите расставаться с этой книгой: через два-три года, пять-десять лет, если вы не потеряете интереса к жизни, перечитайте ее снова, она покажется вам значительно интересней.
       Уверяю вас.
       Шалинское, сентябрь 1994 - Красноярск, июнь 2002
      
       Конец второй книги.
      
       Книга третья
       ВРЕМЯ ЗРЕЛЫХ ЖЕНЩИН
       Повествование о мужчине и женщинах, любви плотской и вдохновенной. С элементами романтики, философии и занудства.
      
       Эпиграф:
       С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал,
       В сад любви удались и наполни бокал,
       Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
       Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!
       Омар Хайям.
      
       ОЖИДАНИЕ В НОЯБРЬСКИЙ ВЕЧЕР
       Ноябрь первого года третьего тысячелетия в Енисей-граде был похож на поздний август. В начале одиннадцатого месяца температура в самом центре холодной Сибири неожиданно поднялась до плюс десяти. Старожилы не удивились и сообщили местным телевизионщикам, что такое бывает, но после седьмого ноября всё встанет на свои места, и долгожданный снег покроет крыши домов, дворы и переулки сантиметров на двадцать-двадцать пять. Ко дню милиции ртутный столбик на моём градуснике поднялся ещё на два деления, но никаких комментариев по телевизору не последовало. Не выпал снег и нисколько не похолодало в середине месяца. Несколько человек, родившихся в двадцатых годах прошлого столетия, выступили по этому поводу в прессе, но объяснить толком ситуацию не смогли, и все их выступления свелись к тому, что подобной выходки от природы они с рождения не помнят, и их родители о таких катаклизмах им тоже ничего не говорили.
       Семнадцатого числа вышеупомянутого месяца, с восемнадцати до двадцати часов по местному времени, в узеньком проулочке возле основания отправленного в ремонт памятника Доброму Художнику с мольбертом и зонтиком, я ожидал одну начинающую теледеву. Я ходил взад-вперёд от места, где стоял раньше Художник до действующей чайной, а мимо меня в восточном и западном направлениях сновали девочки в коротеньких юбчонках, взрослые дамы в лёгких курточках и пальто и пожилые мужики в плащах и пиджаках. Почти все были без головных уборов. Ярко светили электрические лампы городского освещения, а входные двери павильонов и магазинов были открыты настежь.
       Дева навстречу ко мне не торопилась, и пока до меня дошло, что она предпочла сегодня моему другое общество, количество прогуливающихся по улицам города людей стало понемногу сокращаться. Но я был упрям и продолжал ждать ещё какое-то время. Я прошёлся несколько раз по проулку, от одной главной улицы до другой. Мимо дамы около часу говорившей по телефону-автомату. Мимо двух соплюшек-малолеток сидящих на скамеечке, вызывающе закинув одну худенькую ножку на другую и дымящих сигаретками. Мимо стоящего на коленях на холодной брусчатке подростка просящего подаяние. Все они, как и я, преследовали какие-то свои цели, находясь на определённом участке городской территории довольно продолжительное время. Когда, уже было в сорок первый раз, я собрался прогуляться мимо молча просящего денег ребёнка, возле него появилась весёлая пожилая парочка. Женщина громко хохотала и тянула мужчину в павильон, но тот, встав рядом с подростком, снял с себя шляпу и, пытаясь сделать серьёзным лицо вытянул вперёд руку. В ту минуту лицо нового просителя денег в белом плаще почти точь-в-точь было похоже на лицо Доброго Художника отлитого в бронзе и не знай, я, что мужик попросту придуривается, наверняка подумал бы, что это сын Художника таким способом решил заработать денег на реставрацию памятника. Этого не знал проходивший мимо бородач, а потому бросил в шляпу просителя какую-то сумму. Придуривающийся проситель, не ожидавший такого быстрого эффекта, был неописуемо удивлён и обрадован. Оставившая его без присмотра женщина, успевшая за это время посетить павильон, вернувшись, была удивлена не меньше. Она тут же передала вырученную сумму подростку и попыталась надеть на мужика шляпу, но тот уже почуяв вкус к ремеслу нищего, легко отстранил её от себя, и более настойчиво стал протягивать головной убор навстречу идущему люду. Когда в шляпу мужика упало ещё несколько монет и даже бумажных рублей, я окончательно понял, что тёплая встреча за чаем и пирожными с мадмуазель сегодня уже не состоится. Как уяснил мысль о том, что в то время, когда люди на ходу учатся делать бизнес, я напрасно расходую время в узеньком проулочке, упуская возможность побродить по широким проспектам и площадям большого вечернего города одному или с какой-нибудь незнакомкой. А, поняв и уяснив всё это, я, облегчённо вдохнув полной грудью, направился по главной улице на зелёный свет светофоров.
       В то время, когда на западе страны термометры показывали плюс два, а на столицу государства и город Петра обрушились снегопады, температура воздуха в Енисей-граде прогрелась до семнадцати градусов по Цельсию. К девяти часам вечера окна многих домов были раскрыты настежь, звучала музыка, а народ за этими окнами радовался возвратившемуся вдруг лету. Я понял, что грустить сегодня не имею никакого права. А что грустить? Супруга моя уже третью неделю пребывала на юге Сибири, где вместе с моими дальними родственниками наполняла себя витаминами в виде диких яблок, груш, маринованных помидоров, огурцов и солёных рыжиков заботливо собранных двоюродной тётушкой. Что грустить, когда тепло на улице и на душе, у меня в распоряжении целая свободная квартира, а рядом ходят красивые женщины? Откуда-то, толи сверху: с вершины небес, то ли с боку: с очередного переулка, то ли прямо: от проходящей длинноногой красавицы на меня обрушилось чувство абсолютной уверенности, что сегодня я не буду один, а шуршащая в моём кармане пятисотка оставит меня еще до наступления рассвета. Бросив в металлическую баночку сидевшей у крыльца детского магазина и просившей подаяния старушке несколько десятикопеечных монет, я непроизвольно последовал за полной дамой в клетчатых брюках и кожаной куртке в сторону театра драмы носившего имя Очень Великого Поэта. Когда мы подошли к театру, дама зашла в помещение, а я остановился у афиши, и стал разглядывать репертуар. Как несостоявшийся актёр и режиссёр, я попробовал было представить в своём воображении, как построит постановщик спектакля "Калигула" действо перед зрителями: будут ли выходить на сцену лошади и выезжать колесницы, каковых в одноимённом фильме про римского императора было предостаточно или обойдётся без них. Афишу я разглядывал не долго, не долго и ломал голову над вопросами режиссуры, через минуту дама вышла и остановилась в метре от меня. Я глянул ей в лицо: ещё молодое, но уже несущее в себе отпечаток жизненных передряг, убедился, что передо мной созревшая во всех отношениях женщина, и ещё раз получил подтверждение своей теории, выведенной не так давно - в первое лето нового века: как бы мне не нравились молоденькие девицы, как бы они не восхищались мной тайно и явно, как бы я не целовал их: понарошку или всерьёз, для меня всё же наступило ВРЕМЯ ЗРЕЛЫХ ЖЕНЩИН.
       НЕИЗБЕЖНОЕ ВРЕМЯ.
      
       НЕИЗБЕЖНОЕ ВРЕМЯ
       Когда началось оно, это время в моей неравномерно-текущей жизни?
       Вопрос этот и риторический и вполне имеющий право на существование. Не первый и не второй год я углубляюсь в анналы своей памяти. Углубляюсь, время от времени, когда есть свободная минутка или часок и вспоминаю истории связанные именно с женщинами опытными в любви, знающими толк в поцелуях и другой близости с мужчинами. Все они до одной, до самой последней, запали в мою душу и некоторые, видимо пригрелись навечно возле моего любвеобильного сердца. Люды, Лены, Ларисы, Наташи, а также Инны, Ирины, Марины... Имён, в принципе не так уж много, женщин с этими именами несколько больше. Я говорю только о зрелых женщинах встречавшихся на пути сорокадвухлетнего мужчины, имеющего двадцатидвухлетний половой стаж.
       "Так ли оно было неизбежно, это время? - думаю я в такие минуты и часы. - И если было неизбежно, то почему?". Ведь я вполне мог бы тормознуться на уровне бестолковых в вопросах секса и душевного общения молодок, возраста восемнадцати-двадцати лет, зависнуть на этом уровне, и до сих пор не знать о том, что после обниманий и жаркой любви под одеялом, или поверх простыни, женщина должна сделать подтирание мужского, а затем женского органа, и самое лучшее время занятий любовными играми перед сном, а для серьёзных разговоров утром. Молодым девицам этого знать, до определённого возраста не дано. А если они что-то и знают, то на практике всё равно применить пока не могут. Для таких дел они должны созреть и набраться опыта. Чтобы мужчина мог узнать эти и другие тонкости любовных отношений нужна, опытная, зрелая женщина.
       Рано или поздно такая женщина появляется. Если она появляется рано, то чаще представляет собой даму за тридцать, уже разок-другой побывавшую замужем, и очень желающую поиграть с молодым, не избалованным женским вниманием мужчиной. Если она появляется на более позднем этапе у мужика малоопытного или ранее верного супруге, то возраст её может быть раза в полтора, а то и в два меньше, чем у её нового партнера, но поскольку опыта у неё несравнимо больше, возрастная планка выравнивается, либо переворачивается на сто восемьдесят градусов.
       Когда же появилась такая женщина на пути неизбалованного крупными суммами денег Сочинителя, инфантильного во всех без исключения вопросах бытия и начавшего понимать, что такое жизнь далеко за тридцать? Сразу вспомнить трудно.
       Конечно же, это совсем не та безымянная, подвыпившая бабёнка в привокзальном парке небольшого городка, повалившая однажды его со скамейки на мокрую траву и затащившая на себя почти силой. И не та, что пила водку в небольшой компании только что вернувшихся из армии парнишек, а потом на практике, поочередно с каждым, показывала, как надо пользоваться влагалищем. И не та сорокатрёхлетняя маруська с перебинтованной ногой, которую приволок тридцатилетний кочегар к двадцатидвухлетнему молодожёну ожидающему супругу из роддома и, естественно скучающему. Скука сразу оставила молодожёна, и он забыл о жёнушке и родившемся сыне до утра. После трёх выпитых бутылок водки, на скрипучей кровати-полуторке пущенной в производство на заре Советской власти начались такие скачки, каких в последующие двадцать лет своей жизни молодожён не видел. Маруська лежала, раскинувшись на кровати, а молодожён с кочегаром пытались поочередно овладеть ею. Она тоже желала этого, страстно поддавалась на встречу, то и дело сбрасывая с себя мужиков. Мужики с грохотом летели на пол, а на всю барачную округу из четвертушки, где проживал молодожён, целую ночь разносилась громкая брань. Кочегар утащил маруську под утро, а молодожён потом целый день ликвидировал остатки пиршества, заметая следы, уносил на дальнюю помойку бутылки, окурки, порванные трусы и грязные бинты.
       Все эти вышеупомянутые и некоторые другие женщины, о которых не стоит даже вспоминать, были бабами зрелыми, но наряду с ними, вперемежку, или даже между ними сплошь и рядом тогда, в начале восьмидесятых, то и дело возникали неопытные молодухи. А раз так, то период тот нельзя назвать временем зрелых женщин. Больше всё-таки тогда было незрелых. И даже совсем недозрелых. Скорее это было ВРЕМЯ ПОЗНАНИЯ ЛЮБВИ. Практического познания. И тоже неизбежное.
       Я вспоминал и думал обо всём этом стоя у драмтеатра, вечером, в необычно тёплом ноябре первого года нового тысячелетия, рядом с ПОЛНОЙ ДАМОЙ В КЛЕТЧАТЫХ БРЮКАХ.
      
       ПОЛНАЯ ДАМА В КЛЕТЧАТЫХ БРЮКАХ
       Мы стояли молча минут шесть, и я уже было собрался спросить её: была ли она на постановке "Калигулы", но не спросил. А ей, очевидно, надоело соседство рядом с молчаливым мужчиной, и она, пройдя мимо меня, пошла дальше по главной городской улице. Я поплёлся следом. У перекрёстка она сбавила шаг. "Заговорю о погоде", -- решил я, но едва с ней поравнялся, она свернула влево и перешла на другую сторону улицы. Дальше мы продолжали прогулку параллельно друг другу разделённые широкой проезжей частью и небольшим потоком автомобилей. Через квартал был поворот на Набережную и я, мысленно попрощавшись с толстушкой, скорректировал маршрут на девяносто градусов. Я шёл к автомобильному мосту, большие стрелки новых городских часов бледно замерли между цифрами десять и одиннадцать. Двигаясь очень медленно, я интуитивно почувствовал, что дама в клетчатых брюках идет за мной. И она действительно шла! Я убедился в этом, осторожно оглянувшись. Она шла медленно, как бы стесняясь. Я остановился, подойдя к очередному перекрёстку. Дальнейший путь преграждал красный свет. Она подошла и встала рядом.
       -- Девушка, вы можете меня сфотографировать на фоне курантов? - подавляя комок в горле, и неведомо откуда нахлынувшую на меня стеснительность, спросил её я.
       -- А получится? Ведь уже темно... -- сказала она, и я понял, что она готова к общению. Она дозрела до него, прогуливаясь вблизи меня, и мы были уже связаны этим ещё пока не состоявшимся, но уже неизбежным общением, предчувствием его необычности и жаждой случайного знакомства.
       -- Получится. Фотоаппарат у меня классный.
       Я достал из сумки "PENTAX" и уже по ходу пересечения улицы на зелёный свет, коротко, но доходчиво объяснил ей, как надо им пользоваться.
       Она без суеты дважды зафиксировала меня под Енисей-градской достопримечательностью, потом дважды это сделал с ней я.
       -- Девушка, а вы не хотели бы отметить со мной одно событие? - спросил я.
       -- Очень важное? - поинтересовалась она.
       -- Для меня важное. Сегодня я подписал договор с одним столичным издательским домом, и в скором времени там могут выпустить несколько моих книг и даже начать их раскрутку. Может быть, по этому поводу сходим в кафе?
       -- Давайте для начала погуляем,-- сделала контрпредложение она. - Мне понравилась гулять вместе с вами.
       -- Хорошо, пойдёмте на Набережную. Вас как зовут? Меня Сергей.
       -- А я Наташа.
       -- Хорошее имя. Одно из моих любимых. - говорю ей я, нисколько не лукавя, отмечая при этом закономерность и неизбежность нашего общения. Ведь ожидаемую мною сегодня, не пришедшую теледеву тоже зовут Наташа. Всё правильно: если к зрелому мужчине не приходит одна женщина, обязательно появляется другая. Не пришла одна Наташа, вакантное место заполнила другая.
       - А вы не на филфаке учитесь? - спрашиваю я.
       -- Нет, не на филфаке, -- говорит она и тут же задаёт вопрос мне:
       -- А почему об этом спрашиваете?
       -- Да так, подумал: если как-то связаны с филологией, то книжку подарю. Собственного сочинения.
       -- А вы думаете, что если я не связана с филологическим образованием, то и книги читать не умею? - говорит она с лёгкой обидой в голосе.
       -- Хорошо, если любите читать, то подарю вам книжечку про любовь и другие чувства, - произношу я с интонацией виноватого человека.
       -- Я согласна, - прощает она меня. - А вообще-то я учусь на экономическом, но вечерами, а днём работаю.
       -- Тоже хорошо, - одобрительно киваю я. - Экономика дело нужное, особенно сейчас.
      
       Итак, общение наше завязывается быстро, неуверенность почти сразу же исчезает и мы как давние знакомые, раскованно, говорим обо всём и направляемся на берег сибирской реки. Прогуливаемся по Набережной, подходим близко к воде, она становится на бордюр и чуть было не теряет равновесие, но я вовремя подхватываю её под руку. Всё вроде бы идёт пока нормально, но меня снова начинает мучить мысль о кафе, о не разменянной пятисотке в кармане, о пустой квартире и перспективе вернуться туда в такой чудесный вечер одному.
       -- Поскольку всё идет чудесно, и мы почти перешли на "ты", -- говорю я ей уже ничуть не робея и не боясь отказа, -- То я предлагаю два варианта: пойти в кафе или сейчас же взять вина, фруктов, поймать "тачку" и отправиться ко мне.
       -- Я не могу поехать в гости к незнакомому мужчине,-- вполне логично размышляет она вслух.
       -- Будем считать, что мы уже хорошо знакомы, - пытаюсь убедить её я. - Минут сорок мы уже находимся в словесном общении, а если учесть то время, когда мы молча ходили друг возле друга, то получится почти два часа.
       -- Убедительно, но если выбор за мной, то я выбираю кафе. В гости поедем в другой раз.
       -- Что ж кафе, так кафе. - Произношу я обречёно, мысленно жалея о том, что визит этой дамы в мой Калининский район очевидно не состоится.
       Дальше мы идём на поиски ближайшего кафе мимо городского парка, площади, где когда-то круглосуточно горел вечный огонь, оказавшийся не таким долговечным. Через улицу от площади в кафушке кроме пива и дорогой водки другой выпивки нет, к тому же там много накурено и шумно. Мы же хотим вина, немноголюдия, побольше интима, поэтому отправляемся дальше. Дальше - "Кафе-мороженое" для детей. Оно уже закрывается, но там же, в подвальном помещении есть "Погребок", в котором тоже много пива, но и вина предостаточно. Пожилой швейцар учтив и многословен, рассыпается в любезностях и комплементах в адрес Наташи. Самый дальний стол слегка в полумраке, я по одну сторону, она по другую. Тяжёлые стулья, под вид дубовых, лёгкое красное вино, фрукты. Обаятельная официантка следит за тем, чтобы фужеры были постоянно наполнены. В общем, всё то, что и должно быть для завязки хорошего знакомства, а то и целого романа.
       -- Кто-то мне обещал книжку подарить... -- говорит дама Наташа, отхлебнув из фужера.
       -- Ну, раз обещал... -- я расстёгиваю молнию своей небольшой сумки, открываю тот её отдел, где хранится мною написанная литература. -- Где она, про любовь которая?.. Тебе с подписью или...
       -- С подписью, естественно.
       -- Такса за подпись обычно поцелуй, но поскольку мы с тобой ещё не так хорошо знакомы, поэтому...
       -- Но почему, поэтому? Давай по правилам: поцелуемся, но потом. То же самое давай и про брудершафт решим: выпьем сейчас, а целоваться на улице будем.
       Меня это устраивает. Дама видимо, ещё более опытна, чем я предполагал, и толк в любовных отношениях понимает. Знает толк она и в книжках, и кое-что о жизни писателей читала. Например, о том, как, и что писал маркиз де Сад, находясь в неволе, и даже правило щелкопёров: не можешь не писать - пиши!
       -- А ты все книги подряд читаешь? - спрашивает она.
       -- В последнее время совсем не читаю. Когда читать, Наташа, когда писать надо?
       -- Всё понятно: чукча не читатель - чукча писатель. Так?
       -- Так выходит. Читал в последнее время по совету друзей Довлатова, да заставил себя перечитать "Сто лет одиночества" Маркеса. И то потому, что сам на роман замахнулся. А вообще, когда беру книгу какого-нибудь нового для меня писателя, то первым делом открываю оглавление и ищу самый короткий рассказ, а уж потом решаю: стоит ли читать дальше.
       -- Хороший способ знакомства с автором! - одобрительно хлопает в ладоши она. - Сейчас посмотрю в оглавлении какой у тебя самый короткий рассказ.
       Наташа открывает предпоследнюю страницу. Лицо её слегка пунцовое от выпитого вина, глаза искрятся.
       -- Скажи-ка, с чего начать?
       -- В данном случае, при сложившихся обстоятельствах тебе следует прочесть рассказ под названием "Наташка", -- советую я.
       -- О! Есть и такой?
       -- Есть, по случаю.
       -- В двух словах: о чём?
       -- Про корреспондента и продавщицу.
       -- Да-а-а! Прочту сейчас же. И знаешь почему?
       -- Скажешь, буду знать.
       -- Потому, что я работаю простой продавщицей в павильоне.
       -- Значит это о тебе...
       Она находит нужную страницу и начинает читать. Я же, чтобы не мешать ей, тоже нахожу себе самое лучшее в этом случае занятие: начинаю брать с тарелки и поедать нарезанные дольками яблоки и груши, а также крупный спелый виноград.
       Чтение продолжается около четверти часа. Я смотрю на тарелку и понимаю, что если оно затянется ещё минут на пять-шесть, то ни яблок, ни груш, ни тем более винограда не останется и мне придётся сделать новый заказ. Я начинаю себя ограничивать. Рука тянется к фруктам не так быстро, а голова работает в направлении экономии. В подсознании происходит мысленный подсчёт: а хватит ли денег расплатиться за всё, что заказано, а сознание решает: не пора ли переходить от разговоров об абстрактном к деловым предложениям.
       -- Принести вам минералочки? - спрашивает учтивая официанточка, заметив, что я не пью вина.
       -- Принесите.
       -- Кстати, а почему ты не пьёшь вино? - не отрываясь от чтения, задает мне резонный вопрос Наташа.
       -- Не хочу.
       -- А почему тогда в той пивнушке не остался? Какая разница, где не пить вино: здесь или там?
       -- А потому, что здесь уютнее.
       -- Да, здесь действительно уютнее, - соглашается она.
       Мне приносят минеральную воду "Боржоми" и даже наливают в фужер. Наташа продолжает углубляться в сюжет рассказа. Делает она это расковано, попивая небольшими глотками вино, изящно удерживая кончиками пальцев фужер. В такт её вздоху-выдоху из-под кофточки, словно вырываясь наружу, покачиваются груди, небольшая челка свисает до бровей, а зачёсанные назад волосы ровно лежат на плечах. Губы похожи на спелую малину.
       Я больше не могу ни есть, ни пить, ибо начинаю понимать, что уже влюблён. Мне уже хочется как можно быстрее покинуть этот погребок, взять Наташину руку в свою, погладить волосы, коснуться груди, обнять за талию и закрыть её губы в долгом поцелуе. Внутри меня клокочет мужское начало и рвётся наружу. Я стараюсь сдерживать себя и против воли пью минеральную воду.
       -- Да-а-а... - произносит она, дочитав рассказ до конца. - Впечатляет, хотя и грустная концовка. И всё же: почему ты не пьёшь?
       -- Ты имеешь в виду вино?
       -- Конечно. Оно сегодня по особенному вкусное.
       -- Не пью потому, что в последнее время питие спиртных напитков и пива не приносит мне радости. Раньше бывало: выпьешь, настроение поднимается, смеёшься, радуешься жизни, женщин целуешь, а теперь...
       -- Теперь не целуешь? - улыбается она.
       -- Целую, но, не будучи пьян, - говорю я, взяв её руку в свою. - А когда выпью грустить хочется. Чтобы не быть грустнее трезвого, я не пью.
       -- Тоже логично,-- соглашается она.-- Ты хочешь, чтобы мы скорее начали целоваться?
       Вместо ответа я делаю глубокий вдох.
       -- Ясно. Тогда давай будем уходить. Тем более, кроме нас посетителей не осталось. Сколько времени?
       На часах половина первого. Работники "Погребка" дружно собравшись у стойки, открыто подсчитывают прибыль. Официантка, заметив движение за нашим столиком, аккуратно подает мне книжицу-меню в кожаной обложке. Как я правильно догадываюсь - там счёт.
       -- Много насчитали? - спрашивает Наташа, в её руках появляется большой кожаный кошелёк.
       От трехзначной цифры рябит в глазах, но я ещё не успеваю понять до конца, что попал в очень щекотливую ситуацию, как передо мной ложится стопочка из пяти пятидесятирублевых купюр. Они кстати. Ибо белая бумажка говорит о том, что я должен в "Погребок" за чудный вечер семьсот сорок два рубля, а у меня в кармане только пятьсот тридцать.
       -- Положи мои деньги поверх твоих, закрой книжицу, и пошли, -- говорит Наташа, поднимаясь. -- Приятный был вечер, пусть приятно и закончится.
       Поразительное совпадение мыслей, поступков и я уверен, чувств, не оставляет сомнений в том, что сегодня у нас всё будет так, как и должно быть у двух ищущих и желающих любви людей.
       Пока я готовлюсь к выходу, она говорит официантке о том, как хорошо мы провели время в их прекрасном заведении, при хорошем вежливом обслуживании, о том, что вечер этот был чудесным исключительно благодаря тому, что мы зашли на огонёк "Погребка" и теперь непременно будем здесь бывать. Я киваю в такт её воркованию и, мы не спеша, уходим. Швейцары, один уже знакомый старик и другой зелёный юнец, уже ждут нас в верхней одежде. Мы действительно последние клиенты.
       Юнец, видимо только познает азы щвейцарного искусства, а потому волнуется и путается. Моё полупальто он пытается надеть на Наташу, а кожаную куртку предложить мне. Когда недоразумение проясняется, мы в компании с опытным швейцаром откровенно смеёмся, а молодой представитель обслуживающего персонала несколько раз извиняется, прижимая руку к сердцу. Всё его существо выражает готовность бить долгие и продолжительные поклоны.
       А на дворе уже настоящая ночь. Настоящая летняя ночь во второй половине ноября! Ноги даже не потеют, а горят в зимней обуви. Ярко светят электрические лампы, а выше их над головой виден свет далёких звёзд. В переулках, где потемнее, звёзды висят гроздьями-созвездиями и кружат голову, и добавляют жару, и страсти оказавшимся в это время на улицах Енисей-града влюблённым. Мы идём рядом, почти вплотную, но хочется быть ещё ближе, не смотря на потные ноги, тяжёлую осеннюю одежду, предчувствие любви, от которого тяжело дышать и говорить.
       -- Теперь идём меня провожать, - говорит Наташа. - А почему ты не берёшь меня за руку? Мне же тяжело идти: я пила вино за двоих и выпила целую бутылку ёмкостью семьсот граммов.
       -- Давай твою руку. Я давно хочу её взять, но не решаюсь.
       Руки наши переплетаются, ладонь соприкасается с ладонью, пальцы смыкаются в замок.
       Мы идём провожать Наташу - полную, молодую, но зрелую даму в клетчатых брюках. За несколько часов общения, мы сблизились с ней с космической скоростью. Осталось только скрепить эту близость, общность мыслей и чувств, близостью физической. Мы идём по пешеходной части главной улицы города. Время за полночь, но прохожих много. Даже слишком много для такого времени суток и такого города как Енисей-град. Люди гуляют парами, группами до пяти человек и даже компаниями от семи и более. Есть, одиночки, пьяные, мужчины и женщины с собаками. Изредка на обочинах проезжей части появляются "ночные бабочки". Они стоят спокойно, словно манекены, в коротеньких курточках и юбчонках, с красивыми ножками в эффектных колготках. Не часто курсирующие авто иногда останавливаются возле них, дверца машины открывается. Дама наклоняется к водителю или пассажиру и происходит общение. Иногда после коротких переговоров, "бабочка", сложив крылышки, и поджав ножки, садится в салон, но иногда с силой захлопывает дверцу, провожает взглядом отъезжающий автомобиль и снова принимает позу манекена.
       -- Не договорились, - комментирует Наташа.
       -- Не сошлись в цене, - соглашаюсь с ней я, думая о том, придём ли мы к согласию через несколько минут, когда наступит время "Х".
       Время "Х" однако приближается. Я жду его с нетерпением и осторожностью. Сейчас во мне главенствует плоть и на первый план выходит инстинкт самца. А о чём думает в это время самка? Я примерно догадываюсь, но её действия могут быть непредсказуемы, и это меня настораживает. А зря. По опыту недавно созревшего мужика, я знаю, что волнения в этом случае излишни и моя настороженность может передаться потенциальной партнерше и тогда...
       И тогда может случиться... Вернее тогда может ничего не случиться. А если ещё точнее - процесс может замкнуться в полушаге от, наверное не самого главного в установлении любовных отношений, но очень важного и даже необходимого для мужчины, события.
      
       Настороженность покинула меня, когда мы приземлились на скамеечке недалеко от памятника Великому Стратегу Осенней революции 1917 года.
       Целоваться мы начали без предисловий, едва присели на металлическую скамеечку с деревянным сидением. Сочные губки её оставляли на моих сладкий вкус малины, слегка кисленькой клюквы, чуть отдавали горечью спелой рябины. Одно прикосновение её пробирало до самого сердца, второе выворачивало душу наизнанку. Таких вкусных ощущений я не испытывал более десяти лет. Ощущений настоящей живой женщины-самки. Она всасывала мои губы в себя, проводила по ним шершавым кончиком языка, входила в меня языком и каждое касание ею моего нёба заставляло передергиваться все мои внутренности и наполняло неистовой силой. Левая рука моя обнимала её за шею, а правая кочевала от спины к груди и обратно. Её же руки...
       Я не помню, где была её правая рука, а вот левая...
       Левая страстно водила по моему бедру и поднималась выше и выше. Когда она поднялась до критической зоны, я, теряя разум, только и смог выдохнуть:
       -- Поедем! Поедем ко мне... Сейчас же!
       Но тут она, прервав поцелуй, произнесла то, чего я уже не ожидал от неё услышать:
       -- Не могу. Мне завтра на работу.
       -- Я доставлю тебя до работы на тачке, -- вскричал я, уже отрываясь от неё, но, ещё не понимая, что это отказ.
       -- У меня вещи дома, мне переодеться надо.
       -- Забирай их сейчас, и поехали. У меня дома деньги есть, с таксистом рассчитаюсь...
       -- Не получится. Мне нужно встать в семь часов. А если мы будем вместе, то совсем не уснём.
       -- Ну, поспим пару часиков...
       -- Я не знаю как ты, но когда ко мне приходит любовь, я спать не могу.
       Я хотел сказать: "Я тоже...", но подумал, что это прозвучит глупо, поэтому произнёс:
       -- Тогда пошли к тебе.
       -- Если мы пойдём ко мне, то завтра мне придётся собирать вещи и прощаться с хозяйкой. У нас с ней уговор: я живу скромно и никого не привожу.
       -- И что нам делать?
       -- Встретимся завтра у меня в павильоне. На рабочем месте. Завтра воскресенье, народу будет не так много.
       Я молчу. Я пребываю ещё под воздействием её сладких поцелуев и прикосновений, но сознание моё уже крутит мысль о том, что сказка о случайной попутчице, золушке и принцессе, о любви с первого взгляда не имеет ничего общего с реальной прозой жизни. Завтра наступит совсем другой день и продолжения сегодняшнего вечера уже не будет. НИКОГДА.
       Я понимаю это, но верить не хочется. А вдруг?
       Мы встаём со скамейки, и только тут я замечаю, что людской не частый поток не иссякает нисколько. Люди по прежнему парами, в одиночку, компаниями, группами и с собаками бродят по улице и скверу. Даже проходят мимо скамейки, в полутора метрах от нас. Несколько человек стоят у памятника Стратегу революции. Один с букетом цветов. Город живёт своей ночной жизнью, в которой мне, как я уже понимаю, нет места.
       Мы снова идём, взявшись за руки, близкие друг к другу, но уже разделённые чертой неизбежности. Мимо памятника, мимо парка, мимо патрульной машины милиции. Вот ювелирный магазин, за которым скромный деревянный двухэтажный домик, в котором она снимает комнату. Она открывает дверь подъезда ключом, и мы сливаемся в прощальном долгом поцелуе. Прощальный поцелуй мало знакомых, случайных и, в общем-то, далёких друг от друга людей.
       -- Ты помашешь мне рукой из окна? - спрашиваю я.
       -- Нет, - говорит она и с этим "нет" исчезают последние иллюзии.
       -- Пока, -- говорю я ей и ухожу в тёплую ноябрьскую ночь.
       Навсегда из её жизни.
       Обратного хода нет. Как нет места этой даме в моей судьбе: определённой и расписанной небесами за тысячи лет до моего рождения. Время "Х" пошутило сегодня надо мной. В этом есть своя логика и закономерность. Как закономерно само ВРЕМЯ "Х".
      
       ВРЕМЯ "Х"
       Ситуации, в которых чаша весов может качнуться в ту или иную сторону, постоянно преследуют меня в земной плотской жизни. Этакие грани судьбы, через которые удаётся или не удаётся перевалить мне, я назвал временем "Х". Назвал так, без какого-то глубокого смысла. Мог бы назвать и временем "Z". Или "У". Или "Ч". Или даже "0". От этого бы ничего не изменилось. Я хотел его назвать временем "Я" и даже "С" -- по первой букве моего имени, или "S" -- в английской его версии.
       В пору своей незрелости я часто думал: случайно или закономерно это время? Эти жизненные ситуации, разворачивающие меня порой на девяносто градусов и направляющие дальнейшую жизнь в новое русло. Теперь знаю, что ничего случайного в жизни не бывает. Всё закономерно. И если тебе суждено иметь сорок восемь любовниц, в жизни их будет ровно сорок восемь, а не сорок семь или сорок девять. Даже если предпосылок будет сто сорок восемь. Сто лишних не выдержат испытаний, и у тебя с ними ничего не получится. Если выпала тебе доля мучаться с одной женой полвека, сколько не заводи романов на стороне, сколько не стучи кулаком по столу, грозясь уйти к Людке или Таньке, всё равно на долго тебя не хватит. И не пройдёт месяца, а то и недели, как ты снова приземлишься под одним покрывалом со своей неизбежной Леной или Верой. Положишь свою повинную голову на ту же подушку, где отдыхает утомлённая от твоих выходок головушка законной супруги и будешь шептать ей слова благодарности и говорить о том, что она самая, самая, самая...
       Всё определёно: и время и место, когда, где и с кем суждено встретиться, а мимо кого просто пройти, не коснувшись, не познакомившись, не проронив ни слова.
       Ах, сколько было этих встреч, вроде бы не случайных и имеющих продолжение и развитие, но заканчивающихся ничем! Они тоже ведь были закономерны, поучительны, заполняли пробелы и пустоты моей жизни и являлись связующими звеньями одной закономерности с другой. Встречи эти случались на путях-перепутьях судьбы. Часто возникали они без каких-либо предпосылок, как будто ИЗ НИЧЕГО. Один раз любовная история завязалась в поезде и переросла в роман или как сейчас модно говорить, триллер.
       Её звали Нина, и была она ЖЕНЩИНОЙ ИЗ СЕВЕРНОГО ГОРОДА.
      
      
       ЖЕНЩИНА ИЗ СЕВЕРНОГО ГОРОДА
       ***
       Её звали Нина, она жила в Cеверном городе, и, пожалуй, именно эта полная русская дама тридцати с лишним лет, преподавшая ему впоследствии, немало уроков и стала первой по-настоящему зрелой женщиной в жизни Валеры.
       А рассказывать эту историю надо с предисловия. С того, каким было время, познакомившее Валеру и Нину.
       Шёл второй год широкого переобустройства страны. Правительство стремилось улучшить жизнь рядового гражданина и проводило одну реформу за другой, но это только ухудшало бытиЕ и превращало житиЕ большинства населения страны в существованиЕ. Самым удивительным было то, что все это происходило в мирное время. Товары в магазинах исчезали с неимоверной быстротой и не только промышленные. Продуктов на всех не хватало, и было решено ввести нормы, лимиты и раздать людям талоны. По талонам один раз в месяц одному человеку было разрешено купить три килограмма сахару, пять крупы, килограмм масла, несколько литров молока и две бутылки водки.
       Про спиртное разговор особый. Но об этом чуть ниже.
       В то время Валерий, мужчина двадцати восьми лет находился не на самом лучшем отрезке своего жизненного пути. Это был период, когда он существовал на положении холостяка: первой жены у него уже не было, а второй ещё не было. Более того, почти три года он прожил на ограниченном участке одной таёжной территории, практически не видев цивилизации и женского общества и не пив ни грамма водки, ни вина, ни пива.
       Естественно, приехав в родной город, где проживала его мать, воспитывающая его же малолетнего сына, оказавшегося сиротой при живом отце, Валера, думая серьезно заняться воспитанием ребенка, все же перед этим благородным делом решил расслабиться. Буквально на третий день после приезда, блуждая по городку, он наткнулся на бывшего мужа своей родной сестры. Встречу решили обмыть. Валера достал из кармана часть заработанных в тайге средств, а бывший зять повел его к цыганам, продававшим спиртное по двойной цене. Они набрали у свободно спекулирующего спиртным смуглого многодетного семейства какого-то жуткого портвейна и напились вдрызг.
       На календаре было начало марта - необычно холодного в том году. Бывшие родственнички начали питие на колхозном рынке, в чебуречной, продолжили в фойе кинотеатра, а потом, не помня как, оказались в железнодорожном вагончике, в компании каких-то путейцев и пэмээсовцев. Вначале все сидели, разговаривали и пили водку тихо-мирно, но потом возникла потасовка. То ли работникам ПМС что-то не понравилась в действиях путейцев, то ли сотрудники ПЧ усмотрели в разговорах пэмээсовцев что-то аполитичное, и понеслось. Сначала один работник железнодорожного транспорта врезал прямо за столом другому -- из соседней организации. Потом ещё один вышиб табуретку из-под соседа и в драчный процесс, как-то сразу включились все кто там находился. Даже сроду драк не любившие и старающиеся в них не участвовать и те оказались в эпицентре потасовки.
       Как всё закончилось, никто из выпивающих в вагончике, так потом и не вспомнил. Главное все остались живы, и сам вагончик уцелел. Валера же пришел в себя дома. Он лежал на диване: болела челюсть, правый глаз не открывался, на бровях запеклись кровоподтёки. Два следующих дня он из дому не выходил: слушал нотации матери, и взялся было за осуществление благородного воспитательного процесса - стал рассказывать сказки сыну-шестилетке, прикладывая одновременно к глазу старинный медный пятак, отчеканенный во времена Екатерины-второй. Однако благородное дело молодого человека очень скоро утомило. Еще через день, когда Валере стало немного получше, и, голова замыслила о вечном - о любви, он вдруг вспомнил, что должен срочно ехать в областной город, где он назначил свидание женщине, с которой переписывался три последних месяца. В письме они договорились встретиться на кануне Международного женского праздника. В общем, не смотря ни на что, в том числе и на самочувствие Валере нужно было быть в областном центре. По программе максимум -- устраивать свою дальнейшую жизнь, по программе минимум - хотя бы увидеть заочницу вживую.
       Заштукатурив синяки и ссадины разной женской косметикой, взяв деньжат и адресок заочной подруги, Валерий купил железнодорожный билет до областного города, сел в поезд, и на другой день уже шёл к проходной чаеразвесочной фабрики, где трудилась на благо перестройки женщина, имя которой он тогда знал, но сразу после визита к чаеразвесчикам, позабыл навсегда.
       Имя её читателю то же ни к чему, так как в дальнейшем повествовании о ней больше ничего написано не будет. К Валере на проходную она не вышла. Позвонившие вахтеру из цеха фасовки чайной продукции, передали, что в тот день была не её смена. Хотя в последнем письме, она подробно расписала Валерию, как найти чаеразвеску, в какой день лучше приехать и в какой желательно час прийти на проходную фабрики. Валера сделал все по инструкции заочницы, но...
       Дома подруги по переписке тоже не оказалось. "Не судьба", - решил Валера, твердо веривший в фатальный исход любого мероприятия, и прокатился на автобусе в другой конец города к старшей материной сестре. Но дверь ему не открылась и в тётушкиной квартире. К тому же на улице стало холодать. И когда гость областного центра, вышел из тёткиного подъезда, и пошел обратно, к автобусной остановке, одетый по-весеннему, он попросту околел на мартовском промозглом ветру. Замёрзнув, племянник так и не увидевший тётю и не передавший ей материного привета, забежал в ближайший продуктовый магазин и обомлел от неожиданности. Там, почти без очереди (двадцать пять человек не в счёт) продавали натуральную "Столичную" водку, всего с трёхрублёвой наценкой. Не раздумывая, Валера купил пол-литра, а когда вышел на мороз пожалел, что не взял больше. Собачий холод внёс корректировку в дальнейшие планы приезжего, и он поспешил туда, откуда ранним утром появился в городе -- на железнодорожный вокзал. Потолкавшись с часик в очередях у касс, Валера выяснил, что билетов на самые ходовые плацкартные места нет и, поразмыслив, пересчитав оставшиеся деньги, купил проездной документ до родного города в купейный прицепной вагон. Вагон этот шел с одним поездом, отцеплялся на станции Валериного города, потом цеплялся к другому -- проходящему поезду и следовал с ним дальше -- на север, туда, где бурлила известная на всю страну стройка. Но Валере было все равно. На север, тем более на стройку, он не собирался. Поезд шел в нужном ему направлении, у него была с собой бутылка водки, а он сам был свободен от обязательств к женщине-заочнице и теперь уж точно никто ему не мог помешать, по приезду домой, заняться воспитанием своего единственного ребенка.
       Тут, наверное, все-таки нужно пояснить читателю, почему наш герой Валера был единственным родителем шестилетнего Максимки, и, рассказать вкратце: как жил-существовал он до начала описываемых выше и ниже событий.
       Начнем издалека. Со школы. Валера никогда не был отличником, учился сплошь на тройки. Однако, склонность к литературному творчеству у него пробилась на свет довольно рано и он, уже в отроческие годы сочинял стихотворения и рассказы и относил их в местную районную газету. Не беда, что на каждом листочке исписанном от руки, юный литератор делал по пять-шесть орфографических ошибок и совсем не считался с правилами пунктуации, сотрудники редакции сразу же полюбили молодое дарование и, при случае, кое-где кое-что подправив и подредактировав в рифмованных и прозаических строчках, произведения его печатали. В старших классах, почувствовав уже вкус к газетному делу и, получению гонораров, Валера стал появляться в редакции с заметками о школьной жизни и рассказами о передовиках местного завода по ремонту дорожно-строительных машин. Денежное вознаграждение юного корреспондента заметно возросло. А в школе к нему стали относиться еще снисходительней. Некоторые учителя, разглядели в круглом, неисправимом троечнике задатки будущего публичного человека и открыто "натягивали" ему оценки. В общем, Валера окончил школу, имея в аттестате "всего" три тройки и, получив направление от редакции, умудрился поступить в госуниверситет на факультет журналистики, обойдя некоторых "хорошистов". Но учился там не долго. Не захотел, как он говорил приятелям: "париться целых пять лет". Кое-как промучившись в высшем учебном заведении один год и, дождавшись призывного возраста, он ушел на службу в вооруженные силы. Но и там, его творческая способность проявилась довольно быстро. Написав несколько заметок в армейскую газету, он, после публикаций, попал в поле зрения политотдела дивизии и был рекомендован в военное училище, готовившее армейских корреспондентов. Быть военным Валера тоже не хотел и экзамены в училище завалил. Но сотрудничество с армейской печатью он продолжал и за два года не плохо поднаторел в газетном деле. Об успехах Валеры хорошо знали в родном городе и потому, когда он, отслужив два года, вернулся на родину, родная редакция приняла его на работу младшим литературным сотрудником. Редактор пообещал сделать из него мэтра районной журналистики и обязательно выучить в университете. Правда, сделал оговорку: выучить заочно - без отрыва от производства газеты.
       Выучить не удалось. Хотя попытки устроить Валеру в университет редактор делал не один раз. И сразу после того, как Валера стал штатным газетчиком и позже, когда он стал активно сотрудничать с областными газетами и его, порекомендовали в Союз журналистов, и потом, когда его на областной творческой конференции молодых дарований в этот Союз приняли, и позже, когда Валера обзавелся семьей.
       Но сразу после поступления на работу Валера уговорил редактора не торопиться с университетом, так как собрался жениться. С Галей он познакомился на одной из вечеринок молодежи. Симпатичная, небольшого роста девчушка, с "лисьими" живыми глазками работала кассиром в "Детском мире" и первое время обезумевший от любви Валера, каждый день, сразу после работы спешил к известному всему городу магазину. Через полгода после знакомства молодые поженились. И Валера снова убедил редактора намеревавшегося на следующий год отправить на учебу молодого литсотрудника, подождать еще год. Потом у Галины случились преждевременные неудачные роды, молодая семья ребенка потеряла, и Андрей опять отложил свидание со студенческой скамьей и званием заочника. Вторая попытка родить ребенка Валере и Гале удалась. Галина едва ли с первых дней беременности была под пристальным вниманием врачей городской больницы, ежемесячно ложилась в стационар на обследование, и Максимка появился на свет вовремя: здоровым, с нормальным весом и ростом. Ошалевший от радости Валера думать не захотел не только об учебе, но даже о поездке в областной центр. Он попросил у редактора отсрочки еще на один год и снова отдалил себя от высшего образования. А потом...
       Потом, ходившая все время неподалеку и постоянно дававшая о себе знать беда зашла и в Валерин дом. Ее визит нельзя было назвать неожиданным. Две непростые беременности, которые перенесла Галя, сказались на ее здоровье. За какой-то год она потеряла былую подвижность. "Лисьи" глазки ее больше не светились ни хитрецой, ни озорными, как бывало ранее, огоньками. Она похудела, рано перестала кормить грудью ребенка, у нее все чаще и чаще стали случаться внутренние кровотечения. Когда Максимке исполнилось полтора года, его мама слегла и уже больше не встала.
       После смерти жены Валера стал не похож сам на себя. Он потерял всякий интерес к творчеству и работе, и больше уже не помышлял и даже не хотел слушать ни о какой учебе. Оперативно писавший "горячие" материалы молодой корреспондент стал срывать задания редакции, отказываться от командировок и все больше и больше увлекаться питием спиртных напитков. Отстранился он и от воспитания сына, доверив это делать бабушке -- своей матери, а сам не редко пропадал из дому по нескольку дней. Добром это кончиться не могло и кончилось для Валеры очень плачевно. Однажды он оказался на торжествах по случаю сдачи в эксплуатацию нового цеха ремонтного завода. После хорошего банкета Валеру пригласили к себе в общежитие строители из молодежной бригады, впереди было два выходных дня, и в эти дни бригада не просыхала. В понедельник остались самые стойкие - те, кто на работу был идти не в состоянии, но пить еще мог. "Обмывка" объекта продолжалась еще два дня. За это время компания утряслась до четырех самых стойких человек, в числе которых был и корреспондент районной газеты. К вечеру четвертого дня обмывки, когда "последние финансы пропел последние романсы", четверка подружившихся за столом приятелей отправилась на поиски чего-нибудь "жидкого спиртосодержащего" или "бумажного шелестящего". Искали не долго. Город, в котором родился и жил Валера, в первой половине восьмидесятых годов двадцатого столетия представлял из себя несколько благоустроенных незначительно отдалённых друг от друга поселков. В одном жили заводчане, в другом железнодорожники, в третьем местные строители, в четвертом тоже строители, но в большинстве своем приезжие. И хотя Валерин город находился за полтысячи верст от великой северной стройки, именно от него шла на север единственная железная дорога, а потому город, о котором сейчас идёт речь, был объявлен начальным пунктом ударного строительства. Приехавшие и местные строители возвели там несколько новых цехов для завода по ремонту дорожных и строительных машин и готовили площадку под будущий комбинат домостроения. Вот в этом, четвертом поселке состоявшем сплошь из одно- двухэтажных общежитий, где жили приехавшие со всей страны на всесоюзную стройку люди самых разных профессий, обмывали новый объект самые стойкие потребители спиртного. Вот в этот четвертый поселок и отправились четыре разыскивающих выпивку человека. И, в одном из общежитий, выпивающих нашли. Правда, отмечающая там день рождение молоденькой малярши компания, не захотела принять в свои ряды незнакомых им пришлых с улицы людей. Когда аргумент: "С нами корреспондент", не сработал, пришлые люди решили взять место застолья штурмом. Им оказали сопротивление...
       В общем, когда к месту конфликта прибыл дежурный наряд милиции, штурмовики успели снять с петель двери, перевернуть стол и стулья, вынести оконную раму. Когда же штурмующие общежитскую комнату поняли, что дело приняло неприятный оборот и на подмогу обороняющим пришло подкрепление, то, не договариваясь, стали разбегаться. Валеру догнали возле автобусной остановки два дружинника, повалили на землю, заломили руки и передали в руки милиции. У корреспондента забрали оказавшуюся почему-то у него чужую хозяйственную сумку, в которой были: две бутылки водки, начатый батон колбасы и кошелёк с деньгами. Денег было четырнадцати рублей и тридцать три копейки.
       Всех четверых задержанных в тот же вечер доставили в отдел милиции, а утром возбудили уголовное дело. Молоденькая малярша, чьи именины подпортила компания "с корреспондентом", оказалась секретарем комсомольской организации строительно-монтажного поезда. Она требовала "сурово наказать хулиганов" и в своих стремлениях дошла до первых лиц строительного треста, города и района.
       Вначале делу хотели дать широкую огласку и квалифицировать как "разбой, совершенный в сговоре группой лиц", но вмешались партийные органы, которым было не выгодно выносить "сор из избы" (всесоюзная стройка - дело политической важности) и все свелось к бытовой драке с "попыткой завладеть чужим имуществом". Валера мог отделаться условным сроком, но сумка с водкой, колбасой и четырнадцатью рублями потянула на лишение свободы. Ему дали по самому минимуму: два года общего режима, остальным по три. Вот так, не попав больше в высшее учебное заведение, Валера пошел по тюремному коридорчику к своим "университетам жизни". Наказание отбывал в таежной зоне. Работал на деревообработке, на погрузке вагонов. А когда срок его закончился, он еще восемь месяцев пересиливая себя, тоску по воле и грусть по родине, "залечивал душевную рану" -- работал в зоне вольнонаемным контролером ОТК. И только потом решил вернуться к родительскому дому.
       Шла, как было уже сказано вторая весна всеобщего переустройства страны.
       ***
       ...Согласно билета, Валере досталось место с верхней полкой. Он вошел в вагон первым из пассажиров. В пустом купе, сняв верхнюю одежду, уселся у окна поудобнее. До самого отправления поезда ему никто так и не составил компанию. Валера ехал и скучал. Чем дальше, он отъезжал от областного города, тем сильнее становилась отчего-то его тоска. Он не мог понять: откуда вдруг взялась хандра? Не получившаяся встреча никаким образом не отразилась на нем. С заочницей он, хоть и питал какие-то отдаленные иллюзии, о создании семьи, но сам в это с самого начала переписки верил мало. Слишком они уж были разными, судя по письмам. Наверное, это понимала и женщина, которой его послания были адресованы. Но переписка продолжалась больше года: письма на определенном этапе жизни, общение с посторонним далеким, почти незнакомым человеком видимо были нужны им обоим. В общем, Валера, возвращаясь к свободной жизни, не мог не предложить заочнице встреться, она дала согласие на встречу. Но... Теперь он был даже рад тому, что встречи не случилось и у него вначале отлегло от сердца: как тюремные оковы пали обязательства, которые он сам на себя наложил в начале переписки с одинокой женщиной, отозвавшейся на письмо невольника. На вокзал он ехал с лёгким чувством, но потом... Одинокое сидение в купе напрягало и мысль о том, правильно ли он сделал, стала преследовать его.
       Ни на следующей станции, ни на последующей никто компанию Валере тоже не составил. Одинокий пассажир прогулялся до тамбура, заглянул в туалет, и снова усевшись у окна, стал было подумывать о том, чтобы достать бутылочку водочки, нарезать ливерной колбаски, купленной им в привокзальном буфете, выпить и закусить. Однако его остановила от этих действий мысль, что пить-то придётся в одиночку, что делать Валера не привык. Тогда скучающий пассажир решил заняться другим делом: вытащил из сумки свежий номер областной газеты и стал искать знакомые фамилии корреспондентов. За таким занятием и застала его северная женщина.
       Поначалу она не произвела на него какого-то особого впечатления, и даже не вызвала, как он полагал, даже малейшего интереса. Во всяком случае, желания познакомиться поближе у Валеры с первого взгляда на нее не возникло. Здоровая, в широком зимнем пальто, с тремя большими сумками дама не вошла, а едва протиснулась в двери купе.
       -- Помогите мне, молодой человек, приподнимите полочку, я вещи поставлю, - попросила она его первым делом, не сказав даже: "здравствуйте".
       "Лет под сорок бабе". - Попробовал определить Валера возраст попутчицы, помогая разместить ей под нижней полкой сумки.
       -- Гостинцев на север везу, - пояснила вошедшая пассажирка, уже сняв пальто и усевшись напротив.
       -- Далеко вам ехать... -- посочувствовал ей Валера.
       -- Да, не близко... Больше суток мучаться вот на этой полке буду... Но я привыкла: раза два в год обязательно приходится к родителям выезжать. Старенькие они у меня...
       -- А как у вас там, на строительстве новой дороги? - поинтересовался соскучившийся по общению Валера.
       -- Строят...-- сказала она без оптимизма, тяжело при этом вздохнула и даже махнула рукой, - Правда, строительство идет, в основном, по трассе. Работы в городе сейчас почти нет. Безработных много. Рассчитывали вначале, что жителей будет под сорок тысяч, а приехали все семьдесят. Живут теперь, где попало: кто в балках, кто во времянках из одних досок сколоченных, а кто в общагах без отопления. Многие перебиваются случайными заработками. Летом ещё ничего, а зимой тоскливо.
       -- Зато озеро у вас мировое, рыбка хорошая, -- сказал Валера, облизнувшись, --Давненько я омуля не ел...
       -- Да, озеро мировое... -- согласилась с ним женщина, -- И с продуктами пока проблем нет... Не то, что здесь...
       Толстушка замолчала. Несколько минут они ехали, не произнося никаких слов. Молчали под стук вагонных колес. Потом Валера осмелился молчание нарушить.
       -- Хотите, я вас водочкой угощу? - предложил он даме, и, уже разглядев ее получше, предположил, что явно прибавил, с первого взгляда, ей лет этак пять. "Нет... Сорока лет ей еще нету... Под тридцать пять, видимо..."
       -- Спасибо, но в дороге я спиртное не пью. Тем более, с людьми малознакомыми... - проявив тактичность, отказалась дама, - А вы на меня не смотрите, не стесняйтесь. Если есть желание и потребность выпить -- пейте. Я не возражаю.
       -- Хорошо, - согласился Валера, размещая на столе выпивку и закуску.
       -- А вас как зовут? - осмелился задать он через несколько минут еще один вопрос.
       -- Нина, -- ответила она, и, глядя на то, что сосед по купе не вооружён ни ножом, ни вилкой, спросила: -- А вы, что колбасу руками ломать будите?
       Валера пожал плечами.
       -- Мне не привыкать.
       -- Вот возьмите, - Нина покопалась в небольшой сумке, протянула ему складной ножик. - И стакан могу на прокат дать. Надо?
       -- Надо,-- кивнул Валера.
       Он решил "не тянуть кота за хвост" и, наполнив до краёв стакан объемом в двести граммов, поднес ко рту и выпил сразу, до дна. Потом закусил колбаской.
       -- Хорошо пошло? - спросила попутчица, глядя, как он жуёт кружок колбасы.
       -- Пошла вроде.
       -- Ну и на здоровье. Самое главное в этом деле -- не переборщить.
       -- Все вы знаете, - выразил восхищение попутчицей Валера, снова облизывая губы.
       Он собрался было задать Нине несколько вопросов касающихся жизни на севере, но поезд сделал очередную остановку и через несколько минут, в купе вошли ещё два пассажира.
       Вернее, вошел один - азиат с трехлитровой банкой разливного пива, а второго - или правильнее - вторую: небольшую бабушку внесли под руки два мужика. Бабушка была пьяна вдрабадан. Мужики уложили бабулю на место, где сидел Валера, и ему пришлось сесть, с разрешения Нины, рядом с ней.
      
       Поезд стоит на станции две минуты, не больше. Провожатые уходят. Азиат по имени Гена находит себе местечко в ногах у бабки, садится и ставит банку с пивом на стол, рядом с бутылкой водки.
       -- Угощайся, -- говорит он Валере.
       Валера угощается пивом, Гена не отказывается от водки. На столе появляются рыбные консервы, сало. Мужики пьют, закусывают, ведут неспешный разговор, знакомятся. Бабуля спит, слегка храпит и посвистывает носом. Северянка молча смотрит в окно и думает о чем-то своем, лишь изредка бросая взгляд в сторону мужчин. Выпив в очередной раз водки, и запив, как делают многие русские жители провинции, ее пивом, Валера выходит из купе, заходит в туалетную комнатку и там, освежив лицо холодной водицей, глядя в зеркало, обнаруживает хорошо видимый под глазом синячок. Крем стерся, и отпечаток теперь подсвечивает под зрачком синими и даже зелёными оттенками.
       "А! Ерунда!" -- успокаивает себя уже захмелевший пассажир и, глядя на своё отражение: короткую стрижку и спортивный костюм, решается выдать себя попутчице-толстушке за спортсмена-боксера.
       А она, попутчица Нина тоже вышла из купе и стоит у окна в коридоре.
       Валера понимает, что терять ему нечего, подходит очень близко к Нине и, глядя в лицо, говорит:
       -- У тебя глаза красивые.
       -- Да я и сама ничего,-- спокойно реагирует соседка по купе на его признание, не отводя глаз.
       -- Конечно ничего, -- соглашается он, и еще более осмелев, задает вопрос, после которого начинает развиваться диалог следующего содержания:
       - А ты замужем?
       -- А с чего бы мне быть замужем?
       -- Я так и понял.
       -- Правильно понял. Вижу и ты не женат.
       -- А когда мне жениться? Ведь я спортсмен. С соревнований еду. Вот видишь отпечаток на лице?
       -- Я как синяк увидела, так сразу поняла, что ты спортсмен. В хоккей, наверное, играешь?
       -- Почему именно в хоккей?
       -- У меня брат хоккеистом был, через день в синяках приходил.
       -- Я боксом занимаюсь. Но и в хоккей тоже, было дело, играл. И в футбол.
       -- Ух, какой молодец! Была бы я помоложе -- влюбилась бы.
       -- А я уже влюбился.
       -- Неужто?
       -- С первого взгляда и навечно.
       -- Ух, ты какой!
       -- Какой?
       -- Быстрый.
       -- Я страстный.
       -- От водки или это твоё естественное состояние?
       -- Я вошёл в это состояние, когда увидел тебя.
       -- Красиво говоришь. Даже верить хочется.
       -- А ты верь.
       -- Хорошо. Уже поверила. А дальше что?
       -- Ну, а дальше спать пойдём, а утром решим, что делать. Может, я с тобой поеду.
       -- А холодов не боишься?
       -- Я ничего не боюсь.
       -- Верю, что ты именно такой. А спать идти, как я понимаю, вместе предлагаешь?
       -- А разве влюбленные спят отдельно друг от друга?
       -- Не спят. Но сегодня у нас ничего не получится.
       -- Почему?
       -- Потому что женские дела.
       -- Какие дела?
       -- Ты, что глупый? С женщинами никогда не жил?
       -- Жил.
       -- Тогда знать должен, что у женщин один раз в месяц свои личные, отдельные от мужиков, дела бывают.
       -- А... В этом смысле.
       -- Именно в этом.
       -- А ты не обманываешь?
       -- Зачем мне тебя обманывать? Давай я лучше тебя поцелую, а потом пойдём в тамбур: покурим.
       -- Пойдём.
       Она приближается к нему. Совсем близко. Так близко, что он чувствует её тёплое, необычно женское дыхание. Ах, когда в последний раз он стоял так близко от женщины? Давно...Сердце заходится в частых перестуках и он, уже не контролируя себя, прижимается к ней и утопает в бездне поцелуя.
       -- А ты, братец, в этих делах не очень силён, -- говорит она через пару минут, вытирая платочком помаду с Валериных уст. - Хоть и говоришь, что был женат, а опыту у тебя в общении с женщинами маловато.
       Валера хочет ей сказать что-то оригинальное, возразить, защитить задетое мужское самолюбие, но пока собирается с мыслями, она опережает:
       -- Но это даже лучше. Не разбалованный бабами мужик любит крепче.
       Потом подмигивает ему, как уже хорошо и давно знакомому приятелю.
       -- Иди в тамбур. Я сигареты возьму, а то подозреваю, что у тебя их сейчас нет, никогда не было и ты еще курить не научился.
       -- Я же говорю, что я спортсмен... -- пытается оправдываться Валера.
       -- И я об этом... Иди, я следом.
       Он идёт в тамбур. Через минуту туда приходит она, достает из сумочки сигареты, закуривает. В тамбуре холодно, накурено. С обеих сторон вагона заледеневшие стекла на дверях. Лампочка над потолком чуть светит. Захмелевший Валера снимает с себя спортивную курточку, набрасывает ей на плечи.
       -- Ого! - удивляется она, блеснув глазками.
       Он осторожно берет её за талию, прикасается губами к щеке, подбородку, шее. Она, выдохнув дым, проводит рукой по его короткой прическе и ловит его губы своими. Лёгкий табачный запах не мешает любви и их нежный поцелуй длится до тех пор, пока в тамбуре не появляется азиат Гена.
       -- Валера, пока ты тут любовь крутишь, я водку допил,-- говорит он. - И пиво кончилось. А больше сейчас нигде не возьмёшь... И ничего не придумаешь...
       -- А где возьмёшь? Время уже заполночь, ресторан закрыт. Да и не продают там сейчас. - Соглашается с ним Валера.
       -- А ты, что ещё выпить хочешь? - спрашивает Нина, глядя на Валеру.
       -- А что ещё остается мужику, когда любовь не получается? - говорит Валера, поглаживая её руку.
       -- Могу помочь. У меня баночка домашнего вина есть. Налью вам по стаканчику-другому, - предлагает Нина.
       -- Налей, сестрёнка! - С мольбой в глазах смотрит на неё азиат.
       А Нина глядит на Валеру.
       -- Налить? - спрашивает она.
       -- Налей, - говорит он.
       -- Налей, налей, благодетельница! Я тебе заплачу, - в предвкушении продолжения застолья уже загорается Гена.
       -- Не надо мне платить. Винца и я с вами выпью. Теперь я вас могу смело записать в число хорошо мне знакомых людей, - докурив сигарету, говорит Нина. - Пошли, братья-алкоголики.
       И они идут в купе, где Нина с помощью Валеры вытаскивает из под полки одну из своих больших сумок, достает из нее литровую баночку вина, кружок домашней колбасы. Потом Валера, уже по-хозяйски, помогает женщине поставить сумку на место. Они пьют вино, едят колбасу и сало с хлебом и говорят о всякой всячине. Примерно через час Гена начинает заговариваться, садиться на ноги шипящей во сне, бабуле, извиняться и садиться снова. В конце концов, Валера помогает сотоварищу по питию забраться на верхнюю полку, и остаётся бодрствовать вдвоем с Ниной.
       Теперь они уже не просто целуются, но и жарко обнимаются, и, даже ложатся на её спальное место. В тесноте, но не в обиде. Нина снимает с себя кофточку и остается в белой блузке, и Валера ещё на шаг приближаюсь к её желанному телу. Рука его ныряет в разрез блузки, касается мягкой большой груди, пальцы дотрагиваются до соска. Нина закрывает глаза и опускает руки. Ещё немного и произойдёт то, что Валере так нестерпимо хочется. Он щёлкает выключателем, на мгновение в купе наступает мрак. Потом ночной свет от луны, от звёзд, от потемневшего, но ещё белого весеннего снега помаленьку проникает через подёрнутое льдом окно вагона и падает на блузку Нины, её лицо. В полумраке лицо её кажется Валере сказочно-загадочным, и он с новой силой покрывает его жадными короткими поцелуями. А поезд мчит по самой большой в мире Транссибирской магистрали, мчит их вперед в неопределенное пока будущее и колеса стучат на стыках рельсов. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Рука Валеры скользит по животу женщины вниз, пальцы нащупывают пупок и опускаются ещё ниже. Ниже - плотно закрытая граница -- тугая резинка рейтузов. Нина перехватывает его руку.
       -- Дальше, Валерочка, нельзя, -- говорит шепотом она, -- Дальше - запретная зона.
       -- А может всё-таки, попробуем ее перейти? - настаивает Валера.
       -- Не будь ребёнком, -- отстраняет его руку Нина.
       -- Но я уже не могу! Нет никакого терпения... -- шепчет он, прикоснувшись губами к краешку ее уха.
       -- Не разжигай себя. Не надо... Мы все сделаем... Обязательно... Но в другой раз, в более приемлемых для этого дела условиях. В чистенькой постельке, после баньки.
       От её слов у Валеры кружится голова, но мужицкая порода даёт о себе знать, он еще надеется на ее благосклонность и не хочет отступать.
       -- А когда он наступит, этот другой раз? А, Ниночка, когда? Через три с половиной часа я сойду с поезда, и мы, может быть, больше никогда не увидимся.
       -- А вот увидимся или нет, это уже будет зависеть только от тебя, дорогой мой.
       -- Я поеду дальше - с тобой.
       -- И что ты там будешь у меня делать?
       -- Жить и работать.
       -- Ты приедешь ко мне летом. А может, я приеду к тебе. Я всё равно собираюсь уезжать с севера.
       -- До лета целая вечность.
       -- До лета два с половиной месяца. Каких-то семьдесят, тире - восемьдесят дней. Потерпи.
       -- Не могу, Нина, не могу...
       -- Будь мужиком и смоги. Больше же ведь терпел. Я тебе адрес свой оставлю. Мы будем переписываться. За это время я сделаю кой-какие свои дела. Ты сделаешь свои. Наверняка их у тебя тоже не мало. А потом мы встретимся, возьмемся за руки и с чистой совестью пойдём по дороге жизни, в страну любви. Если ты к тому времени другую не найдёшь: покрасивее и помоложе.
       -- Я сейчас хочу в страну любви. Немедленно.
       -- А сейчас давай я тебе лучше ещё стаканчик вина налью. Алкоголь иногда любовные желания на нет сводит. Будешь?
       -- Нет! -- резко выдыхает он скопившийся в лёгких воздух.
       -- Ну и зря. А я выпью. Потому, что я тоже уже не могу. Раззадорил ты меня, мальчик Валерочка, и у меня теперь терпеть больше сил бабьих тоже нет.
       Она зажигает светильник, и они садятся за стол. Разговор постепенно из темы любовной переходит на бытовую. Выясняется, что у Нины тоже есть ребёнок: мальчик десяти лет. Валере, все же, не хочется уходить далеко в быт и повседневную реальность жизни. Ему хочется продолжения романтической ночи, и он обнимает Нину, нежно гладит ее волосы. Потом они пьют вино, целуются, снова говорят о жизни.
      
       А время "Х" висит где-то над ними: над мчащимся в ночи поездом, над Валериной, неизвестно куда поворачивающей в этот момент судьбой, над оставшимися часами его общения с Ниной. Оно смеётся над его чувствами, над его хотением любой ценой добиться этой женщины-северянки, над обстоятельствами и над его беспомощностью. Над тем, как оно, это время, ставит, и ещё не раз будет ставить в свою зависимость, ничтожного человека, поддавшегося минутным слабостям, не выдержавшего самых простых испытаний.
      
       Ранним утром Валера сходит на перроне вокзала своего родного города. Нина провожает его и в тамбуре по-матерински целует в щёку.
       -- Я люблю тебя, мальчик, - говорит она ему на прощание.
       Лучше бы она этого не говорила.
      
       Если бы она не сказала этих слов на прощание, может быть, всё было бы по-другому. Он, если бы не забыл о ней, то, во всяком случае, не вспоминал так часто. А так...
       А так, именно тогда, после этих ее слов о любви к нему, понял бедный, истязавший свою плоть Валера, что должен во чтобы то ни стало овладеть этой женщиной.
       ***
       Он не бросился за поездом вдогонку, не полетел на север самолетом обгоняя поезд, и не встретил, как герой известного кинофильма пришедшую в изумление Нину на вокзале северного города. Ничего этого не было. Валера все же проявил благоразумность, сумел обуздать свою страсть, взять себя в руки, и прошло не менее двух месяцев, прежде, чем он смог снова встретиться с пассажирской мартовского поезда, по имени Нина.
       За это время Валера несколько раз заказывал телефонные переговоры с северным городом, написал Нине три письма и на два из них получил ответ. А вместо третьего, в мае, неожиданно пришла телеграмма: "Буду проездом зпт Встречай зпт Нина тчк" и Валера, купив букет цветов, пошёл встречать.
       Встреча не была похожей на ту романтическую, что произошла в поезде. Был яркий солнечный майский вечер. Народу на перроне было не много, они сразу узнали друг друга, поцеловались и пошли пешком до дома. Накануне Валера уговорил мать забрать сына и отправиться с ночевкой к отчиму. Так, что вечер предвещал быть хорошим. Он достал по случаю две бутылки сухого грузинского вина, навел порядок в маминой трёхкомнатной квартирке, самолично застелил новое постельное бельё, сходил в баньку, где полтора часа просидел в парилке. В общем, был готов к встрече в тёплой атмосфере на все сто десять процентов.
       -- Спасибо за цветы, -- поблагодарила Нина. - Мне давно никто цветов не дарил.
       -- А почему бы не подарить цветы любимой женщине? - бойко и уверенно отреагировал на ее слова Валера.
       -- Так уж и любимой? У тебя таких любимых, наверное...
       -- Одна! - перебил он.
       Она улыбнулась. В глазах её была благодарность.
       -- Верю, верю! Я тебя тоже полюбила. Не веришь?
       -- Верю. Ты здесь -- разве у меня есть основания не верить?
       -- Нет никаких оснований. Я про тебя подруге Светке рассказывала почти каждый день, как ты у меня в поезде просил. Ух, и нахохотались мы. А она всё просила, чтобы я ещё и ещё раз рассказала историю знакомства.
       -- Сколько раз рассказывала?
       -- Семь,- засмеялась она. - А может восемь. Рассказывала, рассказывала, а потом вдруг поняла, что полюбила тебя.
      
       -- Правда, полюбила? - спрашивает он, обняв ее прилюдно, когда они останавливаются ненадолго возле автобусной остановки.
       -- Правда...--говорит она очень тихо, что бы никто, кроме него не слышал, и уже громче торопит:
       -- Пойдем быстрее...
       Он берет её за руку, нежно гладит ладонь и, кивнув, тоже говорит шепотом:
       -- Пошли.
      
       Наконец они дома. Он сгорает от нетерпения. Ее глаза светятся любовью. Едва за ними закрывается квартирная дверь, они бросаются в объятия друг друга.
       Валера неудержим в своем желании: целует её губы, подбородок, шею. Расстёгивает плащ, кофточку, пытается коснуться груди. Её рука ныряет в его уже отросшие волосы.
       -- Подожди, подожди! Заполошный! Впереди вся ночь...-- успокаивает она, сдерживая движения его рук.
       -- Я не могу-у-у... -- протяжно и молитвенно срывается с его губ.
       -- Но не в прихожей же...-- улыбаясь, отстраняется она от него, -- В этом доме, наверное, и спаленка есть?
       Эти слова несколько охолащивают Валеру.
       "Конечно же, -- мысленно соглашается он, -- прихожая меньше подходит для таких дел, чем уютная постелька.
       -- Я хочу принять ванну с дороги,-- говорит она.
       -- Пожалуйста... -- отступает он, берет её вещи и относит в спальню.
       Пока она смывает с себя дорожное напряжение и стеснительность перед новым в её жизни мужчиной, Валера готовит на стол. Раскладывает по тарелочкам винегрет, приготовленный матерью к майскому празднику, бросает пельмени в кипящую воду, нарезает кусочками селедку, ставит на стол фужеры, открывает вино.
       -- С лёгким паром! - говорит он ей, встречая из ванной, румяную, еще более похорошевшую и помолодевшую в коротеньком халатике Нину, -- Прошу к столу!
       -- За что пьём? - спрашивает она, когда вино разлито по фужерам, глядя на Валеру через хрусталь и напиток.
       -- За встречу, после долгой разлуки и вечную любовь, - говорит он торжественно, присев на корточки возле её полных белых, притягивающих его к себе коленок.
       Выпив до дна, Валера не торопиться закусывать. Вместо этого приподняв краешек халата, целует ее колени. Одно, второе.
       Второй тост "За то, чтобы никогда не расставаться", он пьет осторожно присев, на эти самые коленки, а она, так же осторожно расстегнув верхнюю пуговицу его рубашки, трогает его грудь, и уводит ладонь дальше под рубаху.
       После третьего тоста нетерпенье полностью овладевает обоими, и они, взявшись за руки, идут в спальню. Закуска остается не тронутой до утра.
       -- Раздевайся и ложись, -- говорит она, выключая светильник.
       -- Двигайся к стенке, -- приказывает, сняв с себя все, кроме легкой ночной рубашки.
       -- Изучаешь? - спрашивает, когда он начинает осторожно гладить ее грудь, опуская руку на живот, потом ниже - к лобку и бёдрам.
       Пальцы его касаются жёстких волос её самого интимного места и утопают.
       -- Ой! - вырывается у неё.
       Ёще несколько секунд из ручных касаний и всё его напряжённое и доведённое до крайности существо наваливается на неё, само находит дорогу и погружается: глубже, глубже, глубже...
       -- Прижмись, ко мне!..-- шепчет она,-- Крепче, прижмись...
       -- Еще крепче, крепче...-- молитвенно звучит из её уст.
       ***
       Утром они ели то, что было приготовлено с вечера, обнимались и смотрели телевизор.
       -- А ты, куда проездом дальше собралась? - спросил Валера, когда они прилегли в зале на диванчике, недалеко от телевизора.
       -- К тебе проездом и обратно,-- улыбнулась Нина, -- Я просто так про проезд написала. Думаю: вдруг не встретишь... Вдруг, со мной просто так переписываешься, а тут у тебя жена, дети...
       -- Скажи, что еще и внуки, -- Валера засмеялся и крепко обнял подругу, -- Значит, нам не надо никуда торопиться?
       -- Не надо, -- Нина чмокнула его в щеку,-- Впереди целая жизнь...
       После обеда пришла мать взглянуть на претендентку в невестки. Пришла не одна: с отчимом Анатолием, сестрой Валеры Ольгой, зятем Виктором и десятилетним племянником Алексеем, а так же с Валериной тёткой - старшей сестрой матери по имени Вера. Позже к ним присоединилась группа ещё из трёх человек: Валерина двоюродная сестра Неля, её муж Толик и их четырёхлетняя дочь Оля.
       Каждый из них, включая детей, осторожно, но внимательно разглядывали претендентку на роль Валериной жены, выставляя ей оценку исключительно про себя. Впрочем, кое-что всё же вырвалось наружу. Потом, когда все пили, ели, разговаривали на разные темы, захмелевший муж двоюродной сестры и отец маленькой Оли -- Анатолий спросил Валеру очень осторожно, с оглядкой на супругу:
       -- Как она? Хороша?
       Валера пожал плечами.
       -- Ты, что имеешь в виду?
       -- Сам знаешь, что... Как она? Как женщина?
       -- Нормально. А тебе-то что?
       Толик посмотрел на Валеру, потом проводил взглядом Нину, до балкона, куда она вышла перевести дух, после употребления обильного питья и пищи, откровенно облизнулся и добавил:
       -- Вижу, что хороша. Аппетитна, даже... Не боишься, что отобью?
       -- Нет, - сказал Валера спокойно, в ответ на провокационную выходку мужа двоюродной сестры. А сам вдруг, поймал себя на мысли, что действительно не боится, что Нину у него отобьют.
       Анатолий еще несколько раз подмигивал Валере, кивая на гостью, но вскоре это заметила Неля и одернула мужа, тот слегка огрызнулся на жену, но от Валеры отстал.
       Вторая ночь влюбленных прошла без лишних эмоций. Нина уже не представлялась Валере загадкой, теперь она была для него больше разгаданной тайной, чем желанной женщиной. Как понял Валера позже, именно тогда, в ту ночь, пожалуй, впервые в его жизни, пока еще не долгой, но уже насыщенной к нему в душу стало осторожно, но настырно входить безразличие. Доселе незнакомое чувство, ему, совестливому, считающему обязанным себя каждой, отдавшейся по собственному желанию бабе, входило в него нагло, бесцеремонно и неожиданно, но не пугало. Он уже тогда понял, что что-то быстро меняется в нем. После близости с опытной, первой по настоящему зрелой женщиной в его жизни, он не становился, а стал другим. Лёг в постель майским вечером Второго Года Всеобщего Переустройства одним человеком - почти инфантильным мальчишкой, а встал поздним утром другим - мужиком, считавшим женщину уже не тайной и загадкой, а неким обычным предметом, которым необходимо пользоваться время от времени. Как, например, хлебом, овощами, фруктами, вином, мылом, мочалкой. Без них прожить можно, но трудно. Особенно тем, кто к ним привык и не мыслит свой быт без этих продуктовых и промышленных товаров. Когда они в изобилии - быстро приедаются и надоедают, когда же их подолгу нет - хочется, чтобы были.
      
       Нина провела у Валеры три ночи и три дня. За это время они говорили о многом, но так и не договорились ни о чем конкретном. Валера все время ждал, что гостья заговорит на тему скорого их сближения. Он хорошо помнил сцену их прощания в поезде, ее слова о том, что они будут вместе, и ждал ее предложений. Но проходил день, второй, третий, их не было. "Может она ждет их от меня? - думал он, -- Но и так понятно уже: если она надумает приехать к нему с сыном никто против здесь не будет. А если даже и мысленно будут против, возражать ему не станут. Так, что..." Он так думал, но говорить об этом не хотел. В общем, предложений никаких с обеих сторон высказано вслух не было. И она уехала, оставив всех Валериных родственников в неведении.
       Она уехала сразу после выходных, а он уже не переживал и старался не думать о том: увидятся ли они снова. Валера знал: теперь точно увидятся. Она уехала, а он остался решать свои, как ему представлялось, мелкие проблемы: работать на производстве, пытаться воспитывать Максима и чего-то ждать. Это был период его существования, когда он стрекотал вечерами и по выходным на пишущей машинке. Писал разные, как он думал, литературные произведения и складывал их на пыльную полку, где уже давно лежали сочинения его юных лет. После трёхлетней отлучки от газетных дел, он иногда мечтал написать что-то такое, необычное для местной газеты, но хорошо понимал, что в родном городе, в местную прессу ему хода в неопределенно-обозримом будущем не было. Во-первых, корреспондентских вакансий в районной газете по его возвращению не нашлось, а во-вторых, по этическим соображениям даже будь вакансия, его всё равно бы в корреспонденты не взяли. И он пошёл трудиться на завод. На тот самый по ремонту дорожных и строительных машин. Там возводили новый цех, и Валера несколько месяцев копал ямы, таскал трубы и носилки с мусором и песком. Он не был слабаком, выполнять тяжелую физическую работу ему приходилось и раньше. Но тут был особый случай. Валера понимал, что вполне может обойтись сейчас без этого, что по состоянию души, он должен делать более творческое дело, а не выполнять не нужные ни ему, ни, порой даже его начальству, резкие телодвижения. И это его напрягало. Долгого напряжения моральных и резких физических телодвижений он выдержать не мог. С трудом дотягивал от понедельника до пятницы и, чтобы снять напряжение, по вечерам стал заходить в гости к другу юности заводскому слесарю Геннадию. С Геной они мараковали над проблемой не долго, по старой памяти быстро нашли лекарство от хандры: стали заводить брагу на томатной пасте, перегонять её в самогон и употреблять сердитый напиток. Употребляли еженедельно. По будням заводили брагу, вечером в четверг или пятницу перегоняли, а по выходным пускались в запой. Бывало иногда брага до перегона не доживала, и приятели выпивали недозрелую жидкость, черпая ковшом из фляги, уже в среду. Часто увлекались: чтобы осилить тридцать шесть литров им порой не хватало ни будничного вечера, ни двух выходных дней и, они, было дело, прихватывали другие дни, чаще это были понедельники. После таких мероприятий Валера сильно болел, и мероприятия эти ему тоже стали помаленьку надоедать. К тому же начальство на работе: как его, так и Геннадия друзей не всегда понимало.
       Бражным лекарством Валера лечился месяца полтора, пока однажды не переболев, понял, что нужно снова, что-то в жизни поменять и желательно поменять побыстрее, и коренным образом. Он взгрустнул и вдруг понял, что соскучился по Нине-толстушке.
       В середине лета он решил поехать к ней, в её Северный город. Город, в котором он до этого никогда не был.
       ***
       Валера любил путешествия в неведомые ему ранее места планеты. Места эти, правда, ограничивались для него всё время одной страной, а чаще отдельным регионом, хотя и большим в географическом значении. В Северный город - восточную столицу Великой стройки он ехал впервые, а потому всё ему в дороге было интересно. И сама железная дорога, и новостройки вдоль трассы, и мосты и тоннели, построенные через своенравные северные речки на вечной мерзлоте. Лето находилось в самом разгаре, и Валера проводил весь световой день своего суточного пути у окна вагона, любовался мелькающими пейзажами, выходил, где можно было на станциях, дышал свежим таёжным воздухом и набирался сил перед встречей с Ниной. Положительные эмоции сделали своё дело: он набрался сил физических, успокоил подорванные было нервишки, и к прибытию в пункт назначения почувствовал неуёмную тоску по женщине, которая, как он надеялся, его ждала.
       Поезд прибывал на конечную станцию в восемь утра. Преследовавшая Валеру в дороге целые сутки солнечная погода, в Северном городе быстрым образом сменилась на хмурую и дождливую. На подъезде к городу Валера чуть было не сошел на полустанке. Поезд притормозил на пару минут среди нескольких пятиэтажек у небольшого каменного здания вокзала и несколько пассажиров потянулись к выходу. За ними последовал было и Валера, но проводница его остановила.
       -- Не торопитесь, молодой человек, это еще не город, а скорее пригород. Лесной называется. Не то станция, не то полустанок. Мы здесь останавливаемся по просьбе трудящихся, когда туда едем и обратно. Северный город конечная станция, а многим строителям удобнее здесь сойти или посадку сделать. Договорились со станцией и останавливаемся. А вам, как я понимаю до конечной надо, вас там встречать будут?
       -- Там, -- подтвердил Валера, поблагодарив проводницу.
       Нина встретила его возле вагона. Она была в том же самом плаще, в котором приезжала к нему в мае. Еще из окна вагона, когда он ее заметил в числе других встречающих, она показалась Валере более располневшей, чем была раньше. И поцелуй подаренный ею, тут же на перроне, показался ему не таким жарким, как был тот, при их уже тогда не эмоциональном прощании.
       -- Как доехал? - спросила она, слегка отстраняясь от него и оглядываясь на прибывших пассажиров.
       -- Отлично.
       -- Вот и хорошо. Пойдём к автобусу.
       Несколько автобусов марки "ПАЗ", на площади за вокзалом, ждали пассажиров прибывшего поезда. Они сели в один из них, не то третий, не то пятый по счету и поехали. За окном мелькали пяти- и девяти этажные дома, деревянные сборные домики и выстроенные на скорую руку балки. Автобус проехал несколько остановок, миновал городской парк, квартал сборных щитовых домиков.
       -- Нам сходить, -- сказала Нина, когда "пазик" притормозил недалеко от кирпичного завода.
       Завод стоял на возвышенности. С высоты хорошо были видны два ряда приспособленных для жилья вагончиков.
       -- Нам сюда, -- Нина показала на вагончики, и они стали спускаться по деревянным ступенькам пологой лесенки, сделанной специально для пешеходов.
       -- Вот и пришли.
       Они вошли в калитку одного из вагончиков, расположенного в первом, от лестницы ряду, Нина открыла ключом большой подвесной замок двери и раскрыла дверь.
       -- Заходи, не стесняйся, -- сказала хозяйка, снимая дорожную сумку с Валериного плеча, -- Я как могла тут порядочек навела.
       -- Я не сомневаюсь и даже уверен в том, что стол у тебя, в ожидании гостя, накрыт, - сказал Валера, входя в жилище.
       -- Молодец, что не сомневаешься. Почти накрыт. Всё готово и составлено в холодильник, сейчас достану и поставлю на стол. А ты проходи в комнату.
       Валера прошел небольшую пристроечку к вагону, небольшого размера кухню и раздвинув шторы на дверном проеме оказался в комнате-спальне. Пока гость сидел на диване и разглядывал домашнюю обстановку: раскладной под цвет орехового дерева стол, сервант, шифоньер, ковер на стенке, смотрел в экран большого цветного телевизора, хозяюшка суетилась на кухонке.
       -- Во дворе умывальник есть, умой руки, -- сказала Нина, когда все было готово к трапезе.
       Валера вышел во двор, осмотрелся повнимательнее и нашел дворик аккуратным. Две клумбы цветов, грядка лука, небольшой деревянный стол, скамеечка. Все хорошо вписывалось в дворовый интерьер.
       -- Ты, что там застыл, проходи сюда!-- позвала его из открытой двери Нина.
       -- Иду! - отозвался Валера, -- Бегу!
      
       Стол украшен россыпью кружочков резанной сухой колбасы на аккуратненьких беленьких тарелочках, помидоры в собственном соку из Болгарии, разложены по салатницам, тут же консервированная скумбрия, копчёный омуль. В центре возвышаются графинчик с водкой и бутылка трёхзвездочного коньяка.
       -- Питие на выбор, - поясняет хозяйка, предлагая гостю занять место напротив неё.
       Теперь она была в лёгком голубеньком платьице, перетянутом пояском, и уже не казалось такой полной.
       -- Спасибо, -- благодарит ее гость, снимая пиджак и усаживаясь поудобнее на предложенном хозяйкой стуле, - Спасибо, Нина Васильевна за встречу, за доставленный гостю праздник.
       -- Несмотря на то, что на улице не очень хорошая погода, у нас все равно праздник, - подтверждает она. - Пить будем, гулять будем. Друг друга любить будем. Правда, Валера, любить будем?
       -- Будем! - говорит он ей, и поднимает рюмочку с водкой, заботливо налитой хозяйкой. - Давай за встречу!
       -- Давай, - соглашается она. - Ты скучал?
       -- Скучал.
       -- А я от тоски умирала. Давно со мной такого не было.
       -- Это дело надо зафиксировать поцелуем, -- говорит он.
       Нина устремляет лицо навстречу потянувшимся к ней Валериным губам. Он касается ее щеки, переваливается через стол и обнимает за шею.
       -- Давай ещё по рюмочке и на диван, - говорит она, взяв его за обе руки.
       -- Давай.
       Рюмки снова наполняются водкой. Он подходит к ней и, встав на одно колено, произносит тост:
       -- За любовь в Северном городе! За любовь во всём мире!
       -- За любовь во время перестройки, - улыбается она.
       Они выпивают водку одновременно, и он целует её в белое полное заманчивое бедро. Она, уже привычно, запускает пальцы рук в его прическу. Он обнимает её за колени, руки сами, помимо воли проникают под подол платья.
       -- Подожди, я сниму одежду,-- шепчет она, и он узнает в ней ту самую зрелую женщину сделавшую его опытным мужчиной почти два месяца назад.
       -- Ни-и...на-а...
       Ещё минута и под ними всеми двенадцатью своими пружинами скрипит старый диван, и мужчина и женщина бесстыдно сбросившие с себя одежду, сливают две плоти в одну, изо всех сил прижимаясь друг к другу.
       -- Крепче... Ещё крепче...-- закрыв глаза и с силой сжимая руками его голову, просит Нина.
      
       Он живет у неё два дня. Погода их не балует: то дождик, то сильный ветер. Но всё равно они выходят на прогулки по городу. Ходят пешком по склонам гор, по улицам. Нина идёт не торопясь. С её весом тяжело взбираться на возвышенности, которых в городе не мало. Валера подает ей руку. Не редко они садимся отдохнуть на скамеечках во дворах или парке. Перед поездкой домой, не дождавшись хорошего часа, они всё же идут к озеру, взяв с собой покрывало, вино и фрукты.
       ***
       Оказавшись в Северном городе невозможно не побывать на этом озере - жемчужине Сибири, страны и всего мира. Озеро это, как и железная дорога, - достопримечательность города. Озеро даже большая, чем дорога. Дорога связывает город с цивилизацией не так давно, а озеро было здесь еще задолго до появления человека. И будет долго после его исчезновения. Великое Озеро - Мировое. Раньше Валера видел его, с другой, южной, более благоустроенной стороны. С той, с которой знают его и видели многие. Там сто лет уже проходит железнодорожная магистраль, есть прекрасные обустроенные пляжи, пансионаты и дома отдыха. А здесь, на Севере...
       Здесь, на Севере тоже хотели построить многое: санатории и туристские базы, филиал института по изучению редкой рыбы и озерных глубин. Хотели, запланировали, и даже начали кое-что строить, но не построили. "Из-за больших перемен в стране, видимо теперь уже здесь долго ничего не построят", -- думал Валера. За недолгим расцветом этих мест, именно со Второго года переустройства в стране и начался закат Великой стройки.
      
       Итак, Нина и Валера пришли в пасмурный летний денёк на берег неповторимого нигде природой ландшафта, и феноменального озера на нём. Валера умылся ласковой, мягкой водичкой, попробовал её на вкус, осмотрел голубую даль уходящего за горы горизонта и понял вдруг, что жизнь прекрасна, что большая часть её всё же впереди, и что сегодня у него далеко не худший день из этой жизни.
       И, наверное, сегодня не надо думать: что будет дальше между ним и Ниной? Выйдет ли, в конце концов, у них что-нибудь серьезное и долгое или ничего не получится и ему нужно будет что-то снова менять? Не надо сегодня об этом. Сегодня нужно просто отдыхать...
       И они отдыхали, пили вино, пьянели и говорили о пустяках.
       И все внешне выглядело действительно неплохо. Но все же в глубине Валериной истомившейся души все сильнее и настойчивее проявляло себя беспокойное неуверенное чувство, даже через замутненное алкоголем сознание оно нет-нет, да и всплывало вопросом: что же дальше получится из их с Ниной неспешной зрелой любви?
       То, что, в конце концов, ничего может и не получится и всё происходящее напрасно, ему пришло в голову утром того дня, когда они собирались на озеро. Валера случайно заглянул в шифоньер и увидел там мужские брюки большого размера и небрежно лежавший в углу здоровенный пиджак.
       За этой находкой застала его Нина. Она не растерялась и сразу же внесла ясность:
       -- Это моего мужа, -- сказала она, стараясь не смотреть на Валеру, -- У меня муж есть, но я его на родину, к родителям в южные края отправила... Вместе с сыном. Через неделю-полторы должны приехать. Извини. Я не хотела тебе говорить раньше времени. Считала, что это лишнее. Думала: сначала присмотрюсь к тебе, а потом уже решу все, если будет, как я хотела, то соберусь и приеду к тебе. А там уж...
       -- Мы ведь с ним разведены лет семь уже, - сообщила Нина Валере дополнительную информацию, когда они сели обедать, - И ещё. У меня и старший сын есть. Ему восемнадцать лет в мае исполнилось, он служит сейчас в армии. Это еще одна причина того, что я не могла все тебе сказать ни в поезде, когда не знала, что будет дальше, ни тогда, когда к тебе приезжала. Не была ни в чем уверена.
       -- А теперь? Теперь, уверена? - спросил Валера, тоже стараясь не смотреть ей в глаза.
       -- Откровенно говоря: не совсем, -- сказала она, -- Я уже давно ни в чем не уверена, и с каждым годом уверенности все меньше и меньше. В принципе я в молодости никакой любви не знала. Мы жили на железнодорожной станции. Мать и отец работали на железной дороге. Два брата старших после школы тоже на "железку" работать пошли. Один, потом после армии в путешествия подался. И сейчас его бедного лихая по стране носит, как лягушку-путешественницу утки таскали. Ни семьи, ни дома. По году - по два не дает о себе никаких вестей. А второй, нет. Поступил в техникум, женился на городской. Получил в городе квартиру. Теперь старшим дорожным мастером работает. Дети уже взрослые. А я самая младшая была. Разница в возрасте с младшим братом в двенадцать лет. Меня, конечно родители любили больше. И сейчас любят. После восьмого класса я хотела в медицинское училище поступать. Не поступила. В девятый класс тоже не пошла. Жила дома, матери по хозяйству помогала. Вот тут и Коля появился. Его старший брат в Сибирь с юга надоумил приехать. Коля с ним в армии служил, а потом остался на сверхсрочную. В общем, когда он приехал и поселился у нас на квартире, ему было за тридцать, а мне всего шестнадцатый шел. Наверное, где-то подсознательно он мне нравился. Высокий, крепкий на вид, с кубанским говором. Букву "г", как "гхе" выговаривал. Но мне тогда больше одноклассники мои нравились. Примерно месяца через два-три, после того, как Коля у нас жить стал, я почувствовала с его стороны ко мне знаки внимания. То, с получки платок подарит, то духи. То в кино сходить с ним пригласит. То помочь по хозяйству предлагает. А однажды, когда в доме родителей не было, он меня, в сарае и прижучил. Подошел сзади, когда я сено перекладывала, обнял, прижал к себе: так крепко-крепко, что я, не то, что сопротивляться, сказать ничего не могла. А потом, когда лишил меня невинности, предложил выйти за него замуж. Я согласилась. Родителей, правда, в начале, чуть с инфарктом не увезли. Особенно мать, пыталась возмущаться. Но потом, куда деваться, согласились. В семнадцать лет родила я Володьку, в двадцать пять Юрку. Нельзя сказать, чтобы мы жили в любви и согласии. Поначалу, как я родила, он заботился обо мне и ребенке, а потом, когда Володька подрастать стал, и я пошла работать в магазин продавцом, он ревновать меня взялся. Причем, ко всем подряд. Караулил меня прямо в магазине, провожал на работу, приходил перед закрытием. Весь поселок над нами смеялся. Я со стыда сгорала, а ему хоть бы хны. Жили мы тогда уже отдельно от родителей и я, бывало уходила от него. Он приходил, умолял, прощения просил. Ночевал на пороге материного дома. Я возвращалась. А когда второго родила, тут уже притих. А потом и вовсе смирный такой стал, как овечка... Я думала, что остепенился, наверное, годы тоже свое взяли, не молодой уж, но главное оказалось в том, что он мужскую силу потерял. Говорил, что причиной этому была армия. Он и раньше не сильно охочь к любовным делам был. Но десять лет, я с ним жила, даже больше, не замечала, что он страдает... А когда все выяснилось... Когда болезнь его прогрессировать стала, мать моя его по бабкам водила, но все бесполезно... Вскоре совсем спать перестал со мной. Когда признался мне в своем бессилии, то плакал, рыдал, умолял, чтобы я его не бросала. А куда бы я делась с двумя детьми-то? В общем, дошел он уже до того, что стал заговариваться. Мол, говорит: ты Нина, если терпеть не можешь по-женски, то найди себе на стороне. Только так, чтобы я лучше не знал и не догадывался. Я сначала чуть не убила его, а потом... А потом, когда уже жить здесь стали я познакомилась с одним пареньком, можно сказать, что даже полюбила его, но он был женат и в конце концов уехал к жене... А теперь вот ты... Мне жалко Колю, конечно жалко. Но ведь я еще не старуха. Правда, не старуха ведь?
       -- Конечно не старуха, -- подтвердил Валера.
      
       Признание Нины хотя и не сильно удивило Валеру, но и радости, понятно не принесло. Несмотря на то, что всё вроде бы между ними осталось нормально, и минутами даже было хорошо, все же внутренне Валера был готов к каким-то потрясениям и даже резкому разрыву в их отношениях. Все же ни раньше, не теперь он никак не мог представить себя мужем этой мощной женщины. Пробовал несколько раз, но литературной фантазии не хватало. Не получалось.
       В ночь, перед тем Валере уехать, они почти не спали. Говорили о многом. Вспоминали подробности прошлой жизни, но так не о чем конкретном не договорились.
      
       Валера уезжал из Северного города загрузившись различными продуктовыми деликатесами и дефицитами в виде: копчённого омуля, болгарских томатов в собственном соку, венгерских сосисок в банках. Этого ничего не было ни в одном магазине его города. Он уезжал, не жалея ни о чём и уже не думая сюда вернуться. Но судьба снова повернула по-своему сценарию.
       ***
       И не прошло двух недель, как Валера снова оказался в Нинином вагончике.
       За несколько дней, по приезду домой, он успел серьезно испортить отношения с родственниками. Поругался с матерью, повздорил с отчимом из-за пустяков, наговорил грубостей зятю. Две бессонные ночи, последовавшие за нервным срывом, неожиданно вызвали у него приступ ностальгии. Ему вспомнился пикник на озере с северной женщиной, ее полная мягкая грудь, белые ноги. А еще ночной мартовский поезд, стук вагонных колес. И он затосковал. "Ну и что, что у ней муж? Можно сказать, что он уже бывший, -- размышлял Валера, -- Не нужен он ей. А я нужен". Несколько раз Валера, лежа на постели среди ночи, почти физически ощущал мягкую грудь Нины и представлял, что гладит ее белые ноги выше колен.
       Ощутив сильную неуёмную тоску, Валера, не советуясь ни с кем, разорвал все отношения с производством, а заодно со всем городом, не долго думая и собираясь, как это уже бывало в его жизни, он сел в поезд дальнего следования, шедший в северном направлении и через двадцать пять с половиной часов раскрыл дверь жилища полной северной женщины. Он вошёл в кухонку в тот момент, когда она не подозревая ни о чем, стирала бельё. Она полоскала в ванной какие-то тряпки, стоя спиной к входной двери. Дверь была чуть приоткрыта, и он вошёл беззвучно и обхватил её за то место, где у большинства женщин находится талия.
       Она вздрогнула, взяла его руки в свои мокрые, повернула голову.
       -- О! Ты откуда?
       -- Оттуда откуда и в прошлый раз.
       -- У тебя такой вид: будто ты не сутки на поезде ехал, а только через дорогу перешёл: р-раз - и тут!
       -- Любви не страшны расстоянья.
       Она улыбнулась, чмокнула его в подбородок.
       -- Сходи в магазин пока, а я тут, по быстрому, закончу стирку с полосканием и посидим-поговорим.
       Нина наказала Валере купить копчёного омуля, докторской колбасы и, кроме этого передать записку продавщице по имени Галя.
       Магазин находился недалеко - в нескольких метрах от ближайшей автобусной остановки, и шустрому Валере не составило труда уложиться в полчаса. Галя-продавец, прочитав послание, попросила его немного подождать, ушла, на несколько минут, в подсобку, и, вернувшись с газетным свертком, сказала, что он должен ей семнадцать рублей.
       В свертке оказался коньяк ереванского разлива.
       -- Сегодня будешь ночевать здесь, а завтра я отведу тебя к подруге, -- сказала Нина, не спрашивая ничего и ничего не объясняя, когда они сели за стол, -- Ты поживешь там несколько дней. А я приду к тебе или сразу, сегодня вечером или через несколько дней. Как обстоятельства складываться будут.
       -- Так надо? - спросил Валера.
       -- Так надо, -- ответила Нина.
       -- Хорошо, -- согласился Валера, и они начали трапезу.
       Весь вечер и всю ночь они вели беседы только на отвлеченные темы, но Валера уже понял, что вот-вот, со дня на день, должен вернуться из отпуска её муж.
       Утром они вместе пошли в столовую, где работала Нина и она познакомила Валеру с буфетчицей-напарницей по имени Света. До обеда Валера околачивался в торговой точке, выполняя работу: то грузчика - таскал и подавал коробки с вином и конфетами, то дворника - убирал мусор с крыльца пункта общественного питания и торговли. В обед Света отвела Валеру на место его нового обитания -- к себе в жилище: балок с двумя комнатками, одна из которых была проходная и очень маленькой кухонькой. Света жила с дочкой дошкольницей по имени Олеся. В свое время она приехала на Великую стройку вместе с матерью, братом и сестрой из Киргизии. Молодые поехали по комсомольской путёвке, мать за компанию. Работали на строительстве тоннеля и во время взрывных работ, брат получил увечье. После чего по причине инвалидности ударную стройку покинул. Вместе с ним уехала мать. Светлана же к тому времени вышла замуж и осталась в северном городе. Родилась Олеська, но молодым долго вместе жить не пришлось. Как не пришлось справить новоселье в новой девятиэтажке, где была обещана молодожёнам квартира. По словам самой Светланы, муж ее "вначале загулял с бабами, а потом снюхался с одной известной всей стройке латышкой" и молодую жену с ребенком на нее променял. В результате молодая мать оказалась с ребенком во времянке, и чуть было не уехала вслед за братом, к матери, но все же осталась, поддалась уговорам подруг, устроившись на работу поближе к продуктам питания.
       -- В столовке хоть что-то для ребёнка достать можно и самой с голоду не умереть, -- объясняла Света Валере.
       Вторую половину дня Валера был за няньку: провёл с шестилетней Олеськой, слушая рассказы ребенка про то, как она ездила с мамой в отпуск к бабушке в Киргизию и видела там высокие горы. Вечером пришли Светлана с Ниной.
       -- Значит так: сегодня должен прикатить мой муженёк-- сказала едва ли не с порога Нина, - телеграмму с дороги прислал - предупреждает, боится, что приедет и какого-нибудь мужика дома застанет... Без штанов... Так вот: я пойду его встречать часа через два. Привезу домой и закачу ему большой скандал, а потом соберу вещи, возьму сына и приеду к вам. Ждите.
       -- Тем более, что долго вещи ей собирать не надо - мы уже всё приготовили, -- пояснила Света, когда Нина ушла, и попыталась ободрить Валеру:
       -- А ты не переживай за нее - она найдёт, что мужу сказать. Сделает, как придумала.
       Валера кивнул ей в знак согласия и даже попробовал улыбнуться, мол: а что мне переживать? Но сам про себя все же подумал, что именно он становится причиной раздора во много лет жившей вместе семье.
       "Люди столько лет прожили вместе, а теперь расходятся. Выходит, что я зачем я семью разбиваю?"
       -- Она бы и так от него ушла, -- сказала, угадав его мысли Света, -- Ты почти, что и не причём. Все давно уже шло у них к тому. Если бы не ты, то что-нибудь другое причиной послужило для раздора.
       -- Или кто-нибудь... -- вставила, Света улыбнувшись, немного погодя.
       То, что он оказался вроде бы "не причём" навеяло на Валеру ещё более грустные мысли.
       "Как так? Я еду к ней за тысячу километров. Мчусь, как влюблённый Ромео и оказываюсь не при чём... Вот так...Нет счастья в личной жизни... Да и вообще нет счастья на земле..." - думал он понуро.
       -- Да не хандри ты, я пошутила. Конечно же, из-за тебя весь этот сыр-бор, -- на этот раз правильно угадала ход его размышлений хозяйка жилища,-- Любовь это...
      
       Дальнейшие события, произошедшие в Северном городе, во многом стали для инфантильного во многом еще Валеры откровением. Жизнь показала ему такую сторону, от которой он, уже повидавший на своем не долгом веку многое, не успевал удивляться.
       Легкое удивление он испытал сразу после того, как Нина ушла устраивать скандал вернувшемуся с юга мужу.
       -- А ты не переживай сильно даже если она вдруг сегодня не придёт, -- сказала ему Света, примерно через час, после ухода подруги, -- Нам и без неё неплохо будет.
       Что она имела в виду, тогда Валера не понял, - понял немного позже. А тогда лишь он с лёгкой грустью вздохнул.
       -- Не придёт, значит не судьба...
      
       Она пришла, когда уже стало темнеть. С двумя чемоданами в руках, в одетом наспех плаще и в сопровождении десятилетнего мальчугана.
       -- Познакомься - это Юрка, мой сын, -- представила она ребенка Валере.
       -- Привет! - бесцеремонно протянул ему руку мальчуган.
       -- Привет...-- сказал ему Валера, пожимая его ладонь.
       -- Мы что теперь будем жить вместе? - задал вопрос сын Нины.
       -- Это зависит от твоей мамы, -- ответил Валера, уже чувствуя себя чем-то обязанным юнцу.
       -- А ты батяна моего не боишься? - продолжал допрашивать его Юрка.
       -- А что мне его бояться? Я ему ничего не должен.
       -- И правильно, не бойся. Это он с виду здоровый такой, а на самом деле трусливый, как кролик. Мамку боится - она его по голове бьёт, всем чем под руку попадётся. Бабку боится - тихонько от неё водку пьет, сначала спрячет в сарае, чтобы не заметила и не наругала, а потом крадется туда и пьёт. У проводника даже в поезде спросить что, и то боится.
       -- Ну, зато, я вижу: ты смелый, -- заметил Валера.
       -- Конечно, смелый, не трус же, -- гордо сказал Юрка, и продолжил выяснять: насколько смел новый знакомый его матери:
       -- А ты не боишься, что мама и тебя по голове чем-нибудь огреет?
       -- А за что это она меня будет огревать? За какие грехи?
       -- Ну, мало ли? Да за просто так: не так, что сделаешь и получишь по башке... Ты видно мамку мою плохо знаешь...
       -- Может и плохо...-- сказал Валера, нахмурившись.
       Беседа мужчины и юнца происходила на крыльце времянки, в то время пока женщины разбирали принесенные чемоданы внутри строения, но видимо в открытую дверь обрывки их разговора достигли Нининого слуха.
       -- Вы о чём там, не успели познакомиться, болтаете? Меня уже песочите? Ты, Юра, гляди, у меня... Я не посмотрю, что ты только что с поезда - враз накажу. К отцу отправлю - будешь там его жалобы на жизнь слушать.
       -- Вот видишь...-- кивнул в сторону открытой двери Юрка и поспешил оставить общество нового знакомого дяденьки. Опасаясь не то за себя, не то за дяденьку, с которым ему придётся какое-то время жить вместе.
       Вообще, надо сказать, в дальнейшем Нинин сынок Валере ничем не докучал и даже оказался хорошим малым. Валера купил ему футбольный мяч, и он пинал его целыми днями за оградой, не приставая ни к кому и, отрываясь от полюбившегося ему занятия только для того, чтобы поесть или отправиться на ночлег. Олеська тоже крутилась возле Юрки и это, кажется, устраивало всех.
       Буквально на другой день Валере были доверены сразу две роли: сторожа жилища и повара. Женщины с утра отправились на работу, прихватив с собой детей, а Валере поручили смотреть за домиком, купить хлеба и сварить гречневой каши с тушёнкой. За хлебом он сходил, сразу, как только проснулся. С кашей же решил не торопиться и затеять варево во второй половине дня. Легко перекусив (чай с хлебом и маслом) Валера собрался внимательнее осмотреться на новой территории, и вышел для этого во двор, а там сразу же обратил внимание на турник, сооружённый недалеко от деревянного туалета. Подойдя к спортивному снаряду, он, с юношеским задором, пару раз подтянулся на турнике "по грудь", а затем сделал упражнение называемое в армии не иначе как "подъём переворотом". В косточках приятно хрустнуло, в теле заиграла кровь, но на большее сил не хватило. Довольный собой и, главное тем, что ещё что-то может, Валера хотел было отправиться в домик, что-нибудь почитать или полистать местную прессу, но тут внимание его привлекла вышедшая на крыльцо соседнего дома (раза в три больше того, в котором он ночевал) компания из трёх мужиков. Так как расстояние между двумя жилыми домами не достигало и пятидесяти метров, а двор был общим, то Валере не составило труда разглядеть то, что мужики вытащили на крыльцо трехлитровую банку с мутной жидкостью и большую чашку с куском свежемороженого мяса. Они уселись на ступеньках крыльца, разлили жидкость по стаканам, выпили и стали закусывать сырым мясом, отстругивая его ножом, как стружку дерева, и окуная в соль.
       Заметив, что Валера направляется к домику Светланы, один из них окликнул его, сообщая, что хозяйка должна быть на работе.
       Валера, включился в разговор, сказав, что он в курсе этого, одновременно продолжая свой путь к домику. Тогда, тот же самый, как впоследствии оказалось, исполняющий роль хозяина дома, пригласил новичка присоединиться к их компании. Новичку ничто не помешало это сделать.
       Двоих новых Валериных знакомых звали Витями, а еще одного Вадимом.
       Самый высокий из них, был смуглым мужчиной, второй Витя с пшеничными усами не в меру живой, то и дело крутился на месте, соскакивал убегал в дом, старался шутить. Вадим же загадочно и с интересом смотрел на нового знакомого.
       -- Выпьешь с нами технического? - спросил Витя-большой.
       В то время многим еще памятного переустройства страны, Валера еще не знал и не ведал о том, что можно пить спирт, предназначенный для технических целей, а потому пожал плечами.
       -- Мякни с нами. Он вполне съедобный, - сказал Витя-поменьше.
       Вадим протянул Валере стакан и сказал, что если есть необходимость чем-то запить многоградусный обжигающий напиток, то для этого есть ковш с водой.
       Валера мякнул и запил.
       -- Ну, как? - спросил Витя-старший, протягивая ему стружку обильно посыпанного солью сырого мяса, -- Закуси строганинкой.
       -- Да ничего, -- ответил Валера, проглотив суррогат, -- Резиной только отдаёт...
       -- А это и есть резинотехнический спирт, -- засмеялся Витя-младший.
       Вкус мяса тогда Валера не разобрал. Соль хрустела на его зубах, когда он жевал строганину. Поблагодарив новых знакомых, Валера снова отправился к турнику. Не смотря на то, что весь организм его в глубине своей не хотел усваивать только, что принятое Валерой питие, и пропущенное в желудок из него пробовало было вырваться обратно, ему все же удалось трижды сделать подъём переворотом. Примерно через полчаса техспирт усвоился в организме, и Валера подошёл к мужикам ещё раз, потом ещё. Второй раз он постоял возле новых знакомых дольше, чем в первый, а в третий уже не помнил сколько.
       Нина со Светой обнаружили его крепко спавшим на кухне и, поняв, что ничего приготовленного для них в доме нет, добродушно ворча, принялись сами готовить ужин.
       -- Ты не с Витькой пил сегодня? - спросила Валеру Света, когда горячая каша в тарелочках дымилась на столе и его чуть ли не силой разбудили и притянули к месту трапезы.
       -- С Витей, -- кивнул еще не совсем пришедший в себя Валера.
       -- А ты знаешь, что они пьют?
       -- Знаю, спирт.
       -- Ты за туалет зайди, посмотри какой это спирт, -- сказала Света, -- Там много пузырьков валяется из-под того спирта.
       Валере всё равно нужно было идти в сторону туалета, и он любопытства ради, заглянув за деревянное сооружение, увидел там десятка два пустых маленьких пластмассовых флакончиков белого цвета. Надпись на них говорила о том, что в них когда-то содержался клей марки "БФ-6".
       -- Витька из клея спирт как-то получает. А ты пьёшь его, себя травишь. - сказала Света, -- Небось, еще и мясо с ним сырое ел?
       -- Ел...
       -- Ну, значит, скоро лаять будешь. Он, гад, мало того, что сам собачатину жрёт, но еще и других угощает... Кто не зная, что он ест, думает баранина, а он потом смеется...
       -- Ты, небось, сама эту баранину пробовала? Признайся нам, Света? - засмеялась Нина.
       -- Да ну тебя! - отмахнулась хозяйка.
       В первое время слова Светы с трудом доходили до разбуженного Валериного сознания, но по мере того, как разум его трезвел, мысль возвращалась в реальность, организм начал извергать из себя не усвоенные частицы выпитого спирта и проглоченного мяса.
       В маленьком балке - домике Светланы Валере пришлось жить около месяца. Они спали с Ниной на полу промежуточной комнаты, через которую, перешагивая через них, проходили среди ночи и ранним утром, чтобы пописать во дворе, детки Олеська с Юркой, ночевавшие в дальней комнатушке на кровати. Иногда Юрка задерживался, присаживаясь возле Нины, и они о чем-то шептались. Света устраивалась на ночлег на кухне. Однако бывали вечера, когда она ночевать не приходила совсем. Примерно через неделю такого совместного проживания, коллектив обитателей балка пополнился еще одним человеком. Как-то вечером в гости в Свете пришла молодая дама в кампании двух мужчин. Гости принесли бутылку коньяка. Его дружно выпили на кухне, закусили омулем и редким в этих местах арбузом. После чего дама с одним мужчиной ушла, а второй гость остался ночевать. Вначале он лёг спать на кухне у самого порога, но после полуночи переполз к хозяйке. С утра он отправился в магазин, вернулся к обеду с новым матрасом, коньяком и фруктами и объявил за столом, что он теперь муж Светланы и отец Олеське. Парня звали Володей. Был он электромехаником - прокладывал высоковольтную линию вдоль новой железнодорожной линии. Работал вахтовым методом: пятнадцать дней жил на трассе, полмесяца - отдыхал от трудов в городе.
       Несколько следующих дней прошедших в балке, уже в составе дополненной электромехаником компании были похожи один на другой. Ночи лишь вначале отличались разнообразием. Все Валерины соки Нина выжала из него сразу. На полу было спать, конечно, жестче, чем на перинке или хотя бы диванчике, но зато места и возможности для любовных развлечений было гораздо больше. Несмотря на малый габарит временной спаленки (два с половиной метра на два семьдесят пять) Валера с Ниной умудрялись перекладываться за ночь и вдоль и поперек матраса. Иногда во время близости Нина неожиданно приходила в движение, что в первое время не мало изумляло Валеру. Перебирая руками и ногами, лежа на спине, она отползала к окну, или проёму двери, унося его на себе. Причём, требовала в это время от чувствовавшего себя необычно Валеры, не останавливать начатого им мужского дела. И он пробовал не останавливать. Перемещаясь по комнате, таким образом, они старались делать это тихо, но все же иногда Валера ударялся головой о разные предметы и дважды опрокидывал стулья. Один раз, они так увлеклись, что выползли на кухню и оказались в непосредственной близости от находившихся в движении Светланы и Володи, чем привели в испуг лежащую с открытыми глазами хозяйку.
       -- А я лежу и думаю, что же завтра утром варить буду, -- рассказывала утром Света, -- И вдруг смотрю: ширма надувается, надувается и на меня движется... Ближе, ближе... А потом сразу две головы появились... и руки. У Вовки, когда он повернулся, чуть инфаркт не случился.
       -- А я ничего и не понял. Смотрю: Валера с Ниной возле нас оказались. Думал: пошутить решили. А они так дела свои ночные делают - вот фантазёры... - смеялся Володя.
       Однако ограниченное мышление в интимной сфере людей воспитанных социализмом, довольно скоро исчерпало их фантазию, и уже на третью ночь они перешли на классический способ, завершив дело за считанные минуты и без обоюдного удовлетворения.
       Так проходили ночи, а днями Валера с Володей мотались по городу и ездили в соседние поселки в поисках спиртного. Иногда им удавалось купить коньяку и шампанского за две-три цены. Володя не торговался. Валера видел, как он доставал из кармана большой бумажник сплошь нашпигованный "четвертными". Возвращаясь домой они делали ерша, - сливали коньяк с более слабым напитком в кувшин и оставляли выдерживаться этот коктейль до вечера. А по выходным все обитатели балка шли на отдых к берегу Великого озера. Иногда с ними в поход отправлялся и Витя-большой.
       Как оказалось Витя не был хозяином большого дома, а выполнял роль сторожа.
       -- Я тут с Тамаркой познакомился два года назад, потом жил у нее полгода, а теперь она к мужу на Северные острова уехала,-- рассказал он Валере, -- А меня сторожить заставила. Дала немного деньжонок и обещала ещё присылать. Да вот второй уже месяц нет никаких известий. Поэтому я и на технический спирт и перешел. А так мне этот технарь, а тем более клей сто лет не нужны были. Жизнь, братан, заставила.
       ***
       Несколько раз Витя бывал в компании на озере, но долго не задерживался. Когда все было выпито или выпивка заканчивалась, и никто больше продолжить не предлагал, он уходил от ничего для него незначащих разговоров и всегда находил друзей, с которыми можно было добавить. Два раза Валера заставал его дома больным с глубокого похмелья, и Витя отправлял заглянувшего к нему знакомого в магазин хозяйственных товаров, под названием "Уют". На этот "Уют" Валера обратил внимание ещё раньше, почти по приезду в Северный город. Примерно за полчаса, а то и за час до его открытия у крыльца хозмага постоянно вырастала очередь человек из пятидесяти. Что за дефицитный товар там давали, Валера узнал, когда пошёл в первый раз по просьбе Виктора за "бээфом". Ему было велено купить шесть флакончиков и непременно "БФ-6". Флакончик стоил пятьдесят две копейки. Отбив в кассе чек на три рубля двенадцать копеек, новый покупатель хозмага подошёл к прилавку, и едва протянув чек, не успев произнести ни слова, как тут же получил от продавщицы нужное количество. Это обстоятельство не просто удивило Валеру, но чуть не сразило его наповал, и он, спрятав покупку в пакет, стал с интересом наблюдать за происходящим в магазине. И вот что отметил. Все покупатели, как один, в это время покупали в магазине только один товар: пузырьки с клеем и больше ничего. Мужчины с помятым и не очень, видом. Женщины в потрепанной одежде и потёртых джинсах брали сутра в хозмаге от пяти до двадцати флакончиков сразу. Они подходили к кассе, называли сумму и направлялись к прилавку, где пара молодых продавщиц, молча брала из их рук чеки и согласно выбитой сумме, так же, не проронив ни слова, выдавала нужное количество товара. Примерно через полчаса, после открытия магазина, одна из стоявших за прилавком работниц торговли громко объявила кассирше:
       -- Зина, шестерку больше не отбивай. Кончилась. Осталась двойка.
       После этих слов по торговому залу прокатился гул неодобрения, но вскоре затих. Покупатели смирились и клей марки "БФ-2" пошел, как и продукт предыдущей марки.
       -- Двойка немного хуже шестерки, -- пояснил Витя, выдавливая из пузырьков клей в трехлитровую банку, -- Зато дешевле. А по мозгам, при правильной пропорции разбавления бьёт так же хорошо.
       Именно там, в Северном городе Валера впервые и познакомился с процессом выкачки спирта из средств бытовой химии. И хотя наше произведение не о пьяных мужчинах, а скорее о зрелых женщинах, тем не менее, автор позволил себе подробно описать рецепт приготовления напитка из клея марки "БФ", расшифровываемый в народе как "Борис Фёдорович" или точнее - "Борисфёдырычем".
       Вот Рецепт Вити-старшего:
       "Клей выдавливается в трехлитровую стеклянную банку, после чего заливается водой. Воды должно быть в два раза больше, чем клея. Потом в банку насыпается одна-две столовых ложки соли (в зависимости от количества налитого клея и воды). После чего деревянной палочкой длиною примерно сантиметров в пятьдесят, начинается перемешивание клея с водой. В процессе перемешивания вокруг палки образовывается резиновая (как ее называл Витя) балда. Балда эта, время от времени вынимается и отжимается руками. Жидкость стекает в банку. Перемешивание длится минут 15-20. После чего палка вместе с балдой выбрасывается, а мутная жидкость отстаивается еще полчаса".
       -- Вот то, что получается, процеживают через марлю и пьют, -- объяснил Витя, -- Мне больше ничего не надо, я разбавлю холодной водой из под колонки и всё. А некоторые же заливают горячую воду и когда выбрасывают балду, добавляют в жидкость кофе или корицу. А потом студят. Мне этим заниматься некогда я холодной водой обхожусь, хотя, конечно же, во избежание всякого рода дизентерии и расстройства желудка, лучше конечно воду вскипятить.
       Зная Витин рецепт, Валера некоторое время не решался повторить эксперимент с употреблением полученного таким образом технического спирта, но всё же, в конце концов, употребил. И не один раз.
       Ещё раза два Витя ходил с компанией соседей на берег озера, где они пили какое-то болгарское вино, принесенное с места работы дамами. После этих путешествий вечерами он топил баню (сколоченную из досок времяночку, годную под баню только в летнее время) и приглашал всех на помывку. Очевидно, он рассчитывал, что женщины после баньки, согласно русскому обычаю, обязательно предложат мужчинам рюмочку-другую. И не ошибался. Правда, после совместных ужинов он не останавливался и обязательно где-нибудь добавлял. Валера не мог поручиться, что это не было питие, полученное из клея по вышеописанному рецепту.
       ***
       Раза два за оградой и под окнами их временного жилища появлялся Нинин супруг Коля. И балок переходил на осадное положение. Огромный под два метра детина, плакался у ограды, как младенец, просил жену вернуться и не губить его жизнь. Рыдал, обливался не шуточными слезами, предлагал денег. Валера полагал, что деньги предназначались ему, в качестве выкупа -- в случае если он отступится от Нины. И хотя сумма не называлась, ему, находящемуся в осаде, было не по себе от такой картины, и он даже порывался выйти к Коле-Николаю и сказать бедняге, чтобы он забирал жену бесплатно, не плакался и не унижался так. Но Колина супруга и Валерина подруга, силой удерживала друга и говорила о муже с нескрываемым презрением: "Ему козлу так и надо, потому, что он мне, знаешь, за двадцать лет, сколько крови выпил? А тебе лучше совсем не показываться ему на глаза. Мало ли что... Пусть он лучше тебя в лицо не знает, а думает на кого хочет".
       После таких визитов хотелось либо надраться до потери пульса, либо сбежать на край света. Но нужно было держать марку и продолжать поддерживать любовные отношения, которые к тому времени, как полагал Валера, уже растаяли окончательно. И Валера старался их поддерживать.
       Но однажды наступило утро, которое перенесло на новый виток его отношения с Ниной. Нет, оно ничем не было отличимо от двадцати или даже тридцати других, которые Валера встретил в Светином жилище. Было хорошее летнее утро. Из всей спящей в балке компании Валера проснулся первым. Он поднялся на рассвете, сходил по малой нужде во двор и, остановившись у турника, сделал несколько кульбитов на перекладине. Когда же довольный собой опустился на землю, то увидел стоявшую у двери балка Нину.
       -- А ты не мог, молодой человек зарядку на женщине сделать?
       Валера обвел взглядом полную женщину в короткой ночной рубашке, с толстыми, крепкими, как ствол приличной сосны, ногами. В этот миг она показалась ему чужой, далекой и даже незнакомой.
       -- Мог, конечно... - сказал он тихо, почти шепотом.
       -- Он мог, но не захотел!.. Мог-могог... - проговорила Нина и пошла, не глядя на Валеру, оправлять свою нужду.
       Днем Витя затеял стирку в бане. Валера, помог ему натаскать в котел воды, напросился помыться и даже сумел попариться. После чего Витя предложил ему отжатого бээфа. Отказываться было не удобно, и Валера, составив ему традиционную после баньки компанию, употребил граммов этак двести. Правда, закусывали они в этот раз не собачатинкой, а консервированной скумбрией в масле.
       А вечером...
       Вечером Нина объявила, что решила отправить Валеру в поездку. А именно: отвезти сына к ее матери. Валера не стал возражать. Путь предстоял не близкий, поэтому Нина выделила ему с Юркой нужную, по ее мнению, сумму денег.
       -- Прокатись, дорогой, проветрись. Подумаешь попутно о жизни. Может там, в пути в проводницу какую влюбишься, -- сказала она, провожая их вечером.
       -- Может, -- согласился безучастно Валера.
       Она бесчувственно чмокнула его в щеку, крепко поцеловала сына, и Валера с Юркой уехали.
       В принципе, в этом месте можно было бы поставить точку на истории взаимоотношений Валеры с женщиной из Северного города. Он мог уехать и не вернуться и правильно, наверное бы сделал. Ибо его возвращения, как он уже полагал, никто не ждал. И он уже не ждал ничего нового от этого города и не хотел сюда возвращаться. Но он вернулся. Одному Господу известно почему. Наверное, ему надо было увидеть и пережить именно то, что он увидел и пережил там за неделю после возвращения, чтобы исчерпать себя в этом городе до конца. Сразу по возвращению, Валера пришел в столовую, где работала Нина, и отчитался за доставку ребенка. Там он узнал, что Нина решила вернуться к мужу.
       -- Я перенесла свои вещи опять в вагончик. Но Коля уехал сегодня в командировку на три дня. Так, что пойдем вечером ко мне, устроим прощальный ужин. Я тебя отблагодарю за то, что Юрку увез, - сказала Нина, и Валера, снова пожалел, что вернулся, и, еще острее почувствовал, как они теперь далеки друг от друга.
       Вечером в гости к Нине напросилась еще и заведующая столовой -- пожилая татарка по имени Наиля. За столом она быстренько набралась спиртного, окосев уже после двух рюмок коньяка, и потребовала, чтобы Валера пошел ее провожать. Валера попробовал отказаться и отказывался, сколько мог, до тех пор, пока его не упросила проводить ее начальницу сама Нина. И он пошел. По пути, на каждой автобусной остановке дочь приволжского народа, останавливалась, якобы дождаться попутного автобуса, и начинала требовать, чтобы Валера ее целовал. Причем прилюдно. Валере целовать пьяную заведующую столовой не хотелось, он старался отшучиваться и, дождавшись, наконец, подошедшего автобуса, помог ей войти в салон, а сам остался за закрывшейся за завстоловой дверцей. Татарка уехала, а он вернулся к предмету своей, на глазах угасающей любви. Она спала на диване и громко храпела. Дверь вагончика была открыта. Он вошел, налил себе из открытой и наполовину наполненной бутылки коньяку, выпил без закуски одну за другой две рюмки и пристроился рядом с Ниной. Под платьем, одетым по случаю прощального, так и не получившегося ужина, ничего не было. Темную спальню вагончика освещал лишь экран включенного телевизора, с которого смотрел зачинщик всеобщего Переустройства. Был он в кожаной шляпе и говорил о том, что его поддерживают не только мужчины, но и женщины. Рядом, с ним выделяясь из толпы придворных, стояла супруга зачинщика и одобрительно кивала. Валера задрал подол платья храпящей женщины и глядя при свете телеэкрана на ее толстые бедра, впервые подумал о том, что бедра эти слишком и даже безобразно толстые и не вызывают в нем никаких мужских эмоций. Снятое почти без усилий платье полетело в угол за телевизор. Нина продолжала лежать безучастно. Она включилась в процесс лишь тогда, когда Валера провел ладонью по складкам ее живота и коснулся пупка. Она схватила его за руки, торопливо помогла снять одежду и притянула к себе...
       -- Это в последний раз...В последний... Сейчас ты уйдешь, а потом уедешь... -- горячо шептала она.
       ***
       Сразу Валера не ушёл. Как оказалось -- зря. Когда закончилось действие на диване, он неторопливо налил себе коньяку, нарезал колбасы и сел перекусить на кухонке.
       -- Устал от делов греховных? - подала из спальни голос Нина.
       -- Подкрепиться надо, вернуть растраченные калории, -- ответил он, пережевывая копчёную колбасу и чувствуя прилив сил от выпитого спиртного.
       -- Там в холодильнике яблоки есть. Возьми и мне подай тоже.
       Валера открыл холодильник, выбрал самое большое яблоко, принес Нине.
       -- Почему не помыл? - спросила она.
       -- Воды в доме нет.
       -- С чайника налей.
       -- Там кипяток.
       -- Ну, ты прямо как ребенок! - Нина встала, набросила на себя халат, и сама пошла мыть яблоко.
       Пока она поливала на плод фруктового дерева из чайника, поворачивая его в руке над тарелкой, Валера налил себе еще рюмочку и снова приготовился закусить колбасой.
       -- Подожди! - вдруг сказала Нина, опустив чайник на стол. Она осторожно взяла его за локоть. Валерина рука, сжимая рюмку, замерла на полпути к цели.
       -- Смотри, мужик идет по тротуару в сторону нашего вагончика. Видишь? - с тревогой произнесла она.
       В тусклом свете нескольких электрических лампочек, светивших с деревянных столбов в стороне от деревянного настила, по самому настилу от крутого лестничного спуска, бодро двигался мужик. Его силуэт приближался к вагончику и становился крупнее с каждым шагом мужика. Уже было видно, что одет мужчина в дождевик, а за плечом у него походная сумка, с такими обычно местные строители уезжают в командировку.
       -- Коля! Ко-ля-а-а! - воскликнула Нина, отстраняя Валеру от окна, -- Влипли! Говорила тебе: "Уходи!", не послушался!
       Валера быстро допил налитый коньяк и взял в руки нож, которым только что резал колбасу.
       "Чуть что, пугану, -- подумал он, -- Главное не дать ему врезать мне по роже...Шкаф он здоровый. Если зацепит, считай я инвалид. Как только он в дверь, я на него с ножом брошусь и выскочу, пока он растеряется..."
       -- Сиди спокойно, -- сказала Нина, -- Я сейчас выйду ему навстречу, постараюсь что-нибудь придумать, а ты пока потихоньку одевайся.
       Валера натянул брюки, набросил на голое тело пиджак. Нина вышла во двор, когда Коля входил в калитку. Усевшись снова за стол и сжав рукоятку ножа, Валера попытался разобрать слова, едва доносившиеся с улицы. Сердце билось учащенно. Его удары отдавались в висках, мысли как шарики в лототроне бились о черепную коробку, ноги лихорадочно искали под столом туфли. Не найдя туфель на ощупь под столом, Валера подскочил к порогу и сунул в обувь голые ступни. Вернуться к столу он не успел, дверь открылась и в комнату, сгибаясь в проеме двери, вошел здоровенный Коля.
       -- Привет, -- сказал он, вешая на крюк вешалки шляпу и оголяя лысую голову.
       -- Привет, -- выдавил Валера, проглотив слюну.
       Соперник был выше его на полторы головы. В передней части его лысины - ближе к темечку отражался электрический свет.
       "Нет, такого и кувалдой не убьешь, его только валить надо... Наповал... Одним ударом ножа... Прямо в сердце..." -- подумал Валера, пряча лезвие ножа дальше в рукав и крепче сжав ручку холодного оружия.
       -- Ты давай, парень... Это... Больше не приходи сюда... -- сказал Коля, глядя на него сверху. -- Понял?
       Голос его был хотя и рассеянным, но мягким и беззлобным.
       "Наверное, мужику не впервой заставать бабу с кем-то", - подумал Валера, и ему снова стало жалко этого верзилу.
       -- Понял, -- сказал он вслух и быстро вышел.
      
       Пятикилометровый путь с одного конца Северного города до его середины, с петляниями по закоулкам и обходом скал и ручьев, ночной путник по неволе преодолел менее чем за час. Он не думал о том, что на нем осталась лишь часть одетого на тело с утра гардероба, и был рад тому, что остался жив и не вредим, и история этой любви уже без страсти и романтики, наконец-то заканчивается. Так думал он тогда. Но, как оказалось, ошибался. Да, история лишь издали теперь похожая на любовную, казалось, подходила к своему логическому завершению, но Северный город не хотел отпускать попавшего в его сети вольнодумца, каковым был на тот период своего жизненного промежутка инфантильный мужчина в возрасте до тридцати с задатками творца литературных произведений.
       ***
       Витя-старший встретил его неподдельно радушно. В гостях у него был Витя-младший, а на столе стояла наполовину выпитая бутылка водки, два стакана, хлеб, баночка морской капусты, в пепельнице окурки от "Беломора".
       -- Проходи, у меня переночуешь, -- сказал Витя-хозяин, выслушав Валерин оживленный рассказ.
       -- А пришиб бы тебя Нинкин мужик, был бы прав, -- сделал он вывод, когда Валера, отдышавшись, выпил полстаканчика.
       -- И главное: ему бы мало дали, -- добавил Витя-помладше, -- Суд бы учел, что дело было на почве ревности. Вообще могли бы даже оправдать за собственную бабу.
       -- Ну, ты уж заранее не хорони мужика, а то он совсем поник, -- остановил домыслы собутыльника старший Витя, -- Он на его бабу не покушался, она сама его к себе пригласила. Я свидетель. Все это на моих глазах происходило. Я и не знал, что у Нинки другой мужик есть, думал вначале, что Валерка ее муж.
       -- Все бабы - бляди, -- сделал заключение Витя с пшеничными усами, наливая всем помаленьку, -- И твоя, Витька, хозяйка тоже. С тобой жила, пока муж на севере ей на кооперативную квартиру зарабатывал.
       -- Ты про мою не гони, понял! - обиделся Витя, -- Она просто честная давалка. Мужик по году на северах пашет, а ей, что волком выть? Она же живая. А вообще, если бы не она, ты бы тут сейчас не сидел и не пил на ее деньги.
       -- Это правда, правда,-- согласился Витя-младшой, и пояснил:
       -- Мы с Витькой сегодня в Тамаркин гараж забрались, а там резины новой, жигулевской, самой дефицитной -- тьма. Толканули парочку кружков - вот и пьем. Все равно она еще не скоро приедет. А приедет с мужиком - ничего не скажет. Не будет же она говорить, что Витька у нее жил. Не дура ведь...
       -- Да она не дура, - согласился Витя-старший, -- а Нинка, точно - дура. И мужик есть, и пацан, а она в открытую загуливает. Я такую категорию бойцов стройки века хорошо знаю. Им, где обнимают и наливают, там и любовь.
       Дальнейший разговор о девках, бабах и нехороших женщинах продолжили под новую пол-литру. Витя показал Валере на коробку с шестью бутылками "Русской" водки - "Дня на два хватит... И закуска есть...". Он вытащил из холодильника пакет с картошкой и, достав оттуда шесть картофелин, загрузил их не мытыми и не чищенными в кастрюлю. Залив водой, и поставив кастрюлю на электроплитку, он сообщил, что решил сварить овощ в мундире.
       Валера не стал ждать, когда картошка сварится, прилег на диване. Лег не раздеваясь, сказав, что пить уже не может, а разговор будет поддерживать лежа. Витяньки одобрительно кивнули, налили себе еще и, продолжая пить, изредка задавали Валере и друг другу разные вопросы. Валера, в дреме, полусонно отвечая, сообщил им, что завтра решил ехать в родные края. На что мужики заметили, что и в Северном городе могут найти ему занятие, поэтому попросили не торопиться. Валера пообещал не торопиться. А, засыпая, услышал, как Витя-младший затянул популярную на всю страну песенку: "Ли-ли-липутик леденец лизал лиловый..."
       ***
       Рассвет Валера встретил с большим желанием поскорее этот покинуть город. Никто ему это сделать не мешал. Витяньки спали за столом, уткнувшись лицом в грязную скатерку. Валера, отыскав в шкафу чистую Витину футболку, надел ее, прогулялся до вокзала и выяснил, что единственный поезд уходящий отсюда по единственной железнодорожной колее, отправляется в восемь вечера. Возвращаться к Витькам не хотелось, и он пошел к озеру. Умылся теплой пресной водичкой, полюбовался с высоты четырехметрового обрыва камешками на дне, хорошо видневшимися через прозрачную воду. А потом подался в парк.
       На спортплощадке, проходил волейбольный турнир. Спортсмены съехались в Северный город со всей трассы и выясняли: кто станет обладателем Кубка профсоюза стройки. Валерино внимание привлек энергичный молодой человек. Он то прицелясь в объектив, нажимал на спусковую кнопку фотоаппарата, то делал какие-то записи в блокноте. Валера догадался, что это репортер местной городской газеты и протиснулся к нему поближе, через толпу болельщиков.
       Узнав, что Валера знаком с газетной жизнью не понаслышке, фотокорреспондент вначале намекнул новому знакомому, что их редакция нуждается в творческих работниках, а потом, после окончания соревнований, предложил прогуляться с ним до здания, где делают газету и поговорить с редактором. Валера согласился.
       Редактор - седой, плотный, небольшого роста человек, встретил их приветливо, выслушал некоторые подробности из биографии бывшего корреспондента, лишь на минуту после этого задумался и сказал, что если Валера принесет ему парочку своих газетных публикаций, паспорт и трудовую книжку, то может считать себя штатным сотрудником газеты.
       -- Я отправлю тебя в командировку на дальний участок, -- сказал он, -- позарез нужен репортаж с трассы.
       "А почему бы и нет? -- подумал Валера, -- Хватит хандрить и занимать голову надуманными проблемами, пора браться за настоящую творческую работу".
       И через два часа он принес две имеющиеся у него районные газеты с публикациями пятилетней давности, трудовую книжку и билет члена Союза журналистов. Именно билет, скорее всего и убедил редактора в том, что Валера действительно знаком с газетным делом. Он не стал смотреть газеты, а, сразу пообещав решить жилищный вопрос, сказал, чтобы новый штатный сотрудник завтра же утром приходил готовым отправиться в недельную поездку.
       -- Командировочные и аванс тоже получишь завтра, -- редактор одобрительно похлопал его по плечу и подбодрил, как старого знакомого:
       -- Дерзай, Валера!
       Но дерзнуть Валере не пришлось. Хотя он и загорелся творческим огоньком и энергия, доселе дремавшая в нем, начала было выходить наружу. Мысленно уже придумывающий эффектные заголовки к еще не написанным материалам и рисующий в воображении будущих героев, Валера пришел к мирно дремавшим Витькам и стал готовиться к поездке, а заодно и к переселению на новое место жительства.
       Однако Северная Женщина, уже сама не желая того, не хотела отпускать его от себя, и разбуженная было энергия, так и не вышла из творчески настроенного человека и не реализовалась в таежные очерки и рассказы.
       ***
       Витьки дремали и сквозь дрёму продолжали пить. Они делали это почти автоматически: едва придя в себя один из них подползал к бутылке наливал полстакана, звал составить ему компанию другого, но не получив ответа, выпивал водку и, занюхав корочкой хлеба, отползал. Если же содержимое в бутылке кончалась, проснувшийся, матерясь, начинал искать ящик с бутылками, напрочь забыв, что тот стоит за диваном у изголовья спавших. Искал долго со стонами и мольбами, ругая мнимых воров стащивших спиртное, грозясь всех поубивать и поджечь их жилища. Когда же, наконец, искатель натыкался на искомое, то обалдевал от вида нескольких полненьких закупоренных магазинными пробками бутылок водки. В это время на его лице можно было увидеть счастливую улыбку.
       Выпив дозу, счастливец отползал, укладываясь на диван рядом с неопохмелившимся еще мучеником, и приходя в полное блаженство, снова засыпал. Через некоторое время приходил в себя ото сна другой балдёжник и в точности повторял действия первого.
       Валера не стал вмешиваться в этот процесс и давать пьющим советов. Собрав вещи, он вышел во двор в предвкушении нового (он верил) более счастливого оборота в своей жизни и увидел сидевшего на крыльце Светиного балка Володю.
       Играл магнитофон, и из открытой двери жилища доносилась громкое пение популярной группы "Мираж". Володя, улыбаясь, хлопал в ладоши, а Олеська танцевала под музыку.
       -- Вы что-то, вдвоем?-спросил подойдя к ним Валера, -- А где Светка?
       -- Муж ее первый приехал. Она к нему ушла, -- пояснил Володя и Валера сделал вид, что понял.
       -- Вчера еще ушла с ночевкой. Я не против, пусть идет. Но вот сегодня почему-то не вернулась, а мне вечером на вахту уезжать нужно. Не знаю, что делать. Если к семи вечера не придет, Олеську придется к Нинке вести. Может ты отведешь?
       -- Ты что, Володя? Я сегодня ночью чуть жив остался - без носок оттуда пришел.
       -- Ясно, -- кивнул Володя, -- На тебя тоже рассчитывать не стоит. Хорошо, сам отведу.
       Они помолчали. Потом Володя предложил:
       -- Может по маленькой?
       -- Не хочу, -- попробовал оказаться Валера, -- У Витька полно водки, а меня не тянет. И вообще хочу трезвый образ жизни начать. Я сегодня на работу устроился. В редакцию.
       -- Поздравляю! - Володя встал, пожал ему руку, -- Буду гордиться, что знаком с корреспондентом. Приезжай к нам на участок, про электромехаников, монтёров-контактников напишешь, как мы высоковольтную линию тянем, электрифицируем магистраль.
       -- Приеду! - пообещал Валера.
       -- Ну, по этому случаю, братан, грех не выпить, - сказал Володя и взял приятеля под локоть,-- Пойдем, у меня хороший коньяк есть. "Белый аист" называется. Мы его сейчас под шоколад раздавим. Как это белые люди на диком западе делают.
       -- Я тоже хочу шоколадку! - закричала Олеська.
       -- Нам самим с дядей Валерой мало, -- оборвал ее Володя, -- А тебе мама принесет... От папы.
       -- Я сейчас хочу, -- захныкал не помнящий ласки ребенок.
       -- Не ной! Сказал: "Нет!", значит: "Нет"!
       -- А мне дядя Валера даст! - крикнула Олеська, уже со слезами на глазах и обратилась к Валере:
       -- Дашь, ведь, правда?
       -- Дам, -- кивнул Валера, -- Если мне дадут...
       Втроем они пошли на кухню, и Володя достал вначале из стенного шкафчика бутылку "Аиста", а потом плитку "Алёнки". Не снимая обертку, он отрезал ножом примерно четверть шоколадки, протянул Олеське:
       -- Иди во двор, танцуй дальше.
       -- А я есть хочу, -- сказала Олеська, взяв шоколад, -- Картошки хочу жареной.
       -- Нет картошки. Жди мамку, - отрезал Володя и вывел ребенка за дверь.
       Вернувшись, он налил коньяк в рюмочки.
       -- Клопами не пахнет, -- сказал Володя, глядя на то, как Валера нерешительно взял в руки рюмку налитого им коньяка и поднес к лицу, -- Жжёнкой тоже. Настоящий, не поддельный.
       -- А что бывает и поддельный? - изумился Валера.
       -- Бывает. Третий год переустройства в стране, борьба с водкой и тем, что горит, даёт свои плоды. Кавказцы научились на жжёнке со спиртом коньяк делать. А воду спиртом разводят, за водку выдают. Попомни мои слова: скоро деньги фальшивые ходить начнут. Особенно крупные купюры.
       -- Это мне не грозит, мне крупные купюры не достаются, не хватает тямы или серого вещества в башке их заработать.
       -- Какие твои годы, еще заработаешь, -- Володя подмигнул Валере и дружески похлопал его плечу, -- Книгу про наше житье-бытье напишешь, и гонорар хороший оторвёшь. Знаешь сколько за публикацию в "Роман-газете" писатели получают? Десятками тысяч. Одной такой получки и тебе, и твоим деткам с запасом хватит. Нам на всесоюзной стройке, сколь не мантуль, таких деньжищ ни почем не заработать.
       -- Ну, роман, Володя, еще сначала написать надо... А потом, когда напишешь, пристроить его в издательство солидное... Пока его там почитают, пока поправки сделают, пока добро дадут... Потом пока напечатают, пока читатели оценят... Знаешь сколько воды утечет? Не один год пройдет? Бородатый и седой станешь, пока славы и денег дождешься... И то, если доживешь...
       Приятели заговорили о литературе, о жизни, о женщинах, которых называли бабами, затронули вопросы супружеской не верности и закончили, как часто это бывает при подобных беседах, производственной темой.
       -- Тебе, как корреспонденту полезно знать, что каждый строительно-монтажный поезд на нашей стройке представляет союзная республика, -- стал просвещать корреспондента Володя, когда они причастились еще по разу, -- Так вот каждому поезду еще, кроме строительства, в связи никем не отмененной в стране продовольственной программой нужно еще и сельское хозяйство поднимать. Выполнять эту самую продовольственную программу партии. Поэтому обязали всех строителей заготовить по нескольку тонн сена, для местного совхоза. План дали. А где ты его тут возьмешь на севере сено-то? Кругом то тайга, то болота, а копни землю - через метр вечная мерзлота. Все, что можно было, народ обкосил - все полянки и опушки, но план никто не выполнил, кроме литовцев. И знаешь: почему они отличились?
       -- Скажешь, буду знать...
       -- Потому, что самые смышлёные оказались. Они тринадцать вагонов сена из Литвы привезли и сдали. Вот вам, мол, мы вклад в продовольственную программу внесли и не отвлекайте нас больше от работы. Лихо? Через всю страну сено везли...
       -- Правильно сделали.
       -- Может и правильно, только стоимость этого сена и полученного за счет его от буренок молока, не оправдают затраты на перевозку.
       -- Главное - факт: сколько надо, столько и сдали.
       -- Конечно, правильно, -- согласился Володя, уже захмелев, -- У нас всегда была в чести показуха и очковтирательство.
       -- По-моему, ты уже в кондиции, -- заметил на это Валера, -- тебе ж на работу вечером и Олеську еще сдать надо.
       -- Вечером мне к подъезду авто подгонят и отвезут до самого поезда, -- пояснил Володя, -- А на свой участок я лишь к утру доберусь. По дороге высплюсь. Это - раз. Второе: хрен с ней с Олеськой, пусть спит одна тут. У неё мамка есть. Та еще сучка, трусы и носки мои стирать отказывается. Говорит: это сугубо интимные вещи и пахнут дурно, стирай, мол, сам. А на фига я тогда с ней живу? Я и один бы так существовал, а спать по разным девкам ходил, они бы мне еще и стирали. А тут живу, ей денег даю, шмотки покупаю, а она к бывшему мужу на случку бегает. Ну ее, шалаву... Пусть как хочет, а мы пойдем к Витьку - ты говоришь, у него водка есть. Добавим... Там, на вахте сильно не попьешь...
       ***
       После выпитого коньяка, часть Валериного желудка, отвечающая за прием спиртного, развязалась, душа развернулась, как меха гармошки, и весь организм уже не возражал против принятия новых спиртовых доз. Он был согласен добавить и приятели, закончив с коньяком, пошли к Вите.
       Выпить там было достаточно, Володя достал из своей походной сумки кружок полукопчёной колбасы, так, что закуска тоже была. Не домогаясь до дремлющего хозяина и его гостя, они налили себе сразу по полстакана, хлопнув, закусили колбасой и продолжили начатый разговор: о ненадёжных бабах.
       -- Ну, у тебя с Нинкой точно всё? - спросил Володя, -- Откровенно сказать можешь?
       -- Точно, а что мне скрывать? У неё муж, дети... А мне свою жизнь устраивать надо, творчеством заниматься, а не от ее мужика прятаться. Да и потом, ничего у нас с ней общего нет... Так: встретились, полюбили друг друга от скуки, разошлись... Жалко просто потерянного времени...
       -- Вот-вот... И мне жалко. Я тебя знаешь, почему спросил? Я тут нечаянно Светкин разговор по телефону в столовке услышал, когда к ней заходил. Она не заметила как я вошел и договаривалась с каким-то богатеньким буратиной насчет себя и Нинки. Говорила, что они могут встретиться двое на двое. Я большого значения вначале этому не придал, но потом Светка обратилась к Витьку, пообещав ему выпивку, с просьбой, когда я уеду, отвести тебя куда-нибудь с ночевкой или домой отправить.
       -- Зачем?
       -- Как я понял, они этих буратин: то ли азербайджанцев, то ли прибалтов приглашают с ночевкой к Светке, со всеми последствиями интимной близости. А те им за ночку деньжат хороших отвалят. Наверняка они уже не раз так делали.
       -- Ну и хрен с ними с обеими. Тебе они не нужны, у меня тоже новая жизнь начинается... Надеюсь полная новых впечатлений. Давай будем считать, что эти бабёнки для нас -- пройденный жизненный этап?
       -- Хорошо. - согласился Володя, наливая в стаканы новую половинную дозу, -- Только, мне хочется подкараулить, когда они соберутся для разврата, подпереть дверь чем-нибудь и пригрозить поджогом. Тут двух зайцев убить можно: баб напугать, сделать шелковыми и с кавалеров бабки еще срубить. У меня мент знакомый есть, можно его для устрашения подпрячь... Вот дело было бы, а?..
       -- Не хочу я, Вова, ничего, -- замахал обеими руками Валера, ему уже было хорошо от выпитого, -- Ничего, кроме как ещё выпить. И сделать это прямо сейчас.
       -- Так давай выпьем! - поддержал его приятель.
      
       Они еще несколько раз причащались к выпивке, в Витином доме, говорили уже не связно и, порой не понимая друг друга.. Разок или два к ним подсоединялся Витя-старший, пытался подняться Витяня-усатый, но не смог и ему подали полстакана водки в постель. Как уехал Володя, Валера уже не слышал и не видел - прилёг в ногах усатого, и поднимался только для того, чтобы выйти во двор или плеснуть себе на дно стакана.
       Пришел в себя он лишь тогда, когда почувствовал, что замерзает. Комнату заливал яркий электрический свет, бьющий из трех рожков люстры. Усатый Витя лежал, раскинувшись на диване, на им же образованном большом мокром пятне и частично мокрых штанах. Валера почему-то оказался на раскладушке, рядом с ним. Со двора доносилась громкая музыка. Играл магнитофон.
       "И Сима в эту зиму к нему пришла сама", -- доносилось до Валериного слуха голосом певца Розенбаума.
       Преодолевая невидимое сопротивление уже частично перебродившего и еще большей частью бродившего в его организме алкоголя, Валера поднялся и, еще плохо понимая, что делает, пошел на песню.
       Во дворе во всю гулеванил Витя-старший. Он включил уличное освещение, вытащил на крыльцо магнитофон и, не давая спать всей округе, врубил его на полную катушку, медленно приплясывая и прихлопывая себе под музыку. Валера, глядя на него присел на нижнюю ступеньку крыльца.
       -- Что, братуха, штормит? - спросил Витёк, заметив проснувшегося гостя и продолжая хлопать и топать, -- А ты засандаль сразу стаканяку и в норме будешь.
       -- Не-еее...-- протянул Валера, -- Не могу, тошнит, голова кругом идёт...Как я
       завтра в командировку поеду? Не уеду - накроется медным тазом вся моя дальнейшая творческая биография.
       -- Ну, тогда полстакана хоть выпей и иди - проблюйся и к утру оклемаешься...
       Витя подсел к Валере, дружелюбно похлопал его по плечу, потом достал откуда-то из темноты наполовину заполненную мутной жидкостью трехлитровую банку.
       -- Извини, старик, только это и осталась, -- сказал он, наливая из нее в стакан, -- "Борисфёдырывич".
       От запаха технаря Валеру затошнило еще сильнее. Он, отбиваясь, замахал было руками, но Витя был настойчив.
       -- Выпей залпом сразу и иди к бане. Помутит немного, а потом, точно говорю -- полегчает...
       Не устояв под Витиным натиском, Валера трясущей рукой взял в руки стакан, залпом, "через не могу", выпил жидкость и тут же помчался в сторону бани. Вся внутренняя суть его организма, все его потроха пытались вырваться наружу через его же горло, но Валера, крепко стиснув зубы, держал внутренности на последнем издыхании. Удержать удалось. Через несколько минут амплитуды внутренних клокотаний в его теле стали затухать, и в голове действительно прояснилось.
       Валера прогулялся по двору, подошел к соседнему балку. Окно в маленькой комнате, где ему приходилось недавно ночевать, светилось. Сквозь занавеску проступали: то удаляясь, то делаясь крупнее разные тени. До него долетели обрывки разговора, в котором участвовали мужчины и женщина. Валере показалось, что женщина отвечала голосом Нины.
       ***
       Потом, по прошествии нескольких дней вспоминая события той ночи, Валера так и не смог понять, что подтолкнуло его к шальной мысли. То ли сказанные накануне Володей слова о шантаже одноразовых ухажёров женщины, с которой он, совсем не давно был близок, то ли все-таки чувство собственника, который никак не хочет расстаться с уже отслужившей ему, и, в принципе не нужной вещью. То ли действительно: проснувшаяся ревность. Вначале, правда, никакой шальной мысли в голове Валеры не возникло. Он лишь тихонько постучал в светящееся окно. Голоса за шторкой утихли. Он постучал еще раз. На этот раз после его стука в комнате погасили свет. Валеру это раззадорило. Он стукнул несколько раз по стеклу - теперь уже в темное окно сильнее и гораздо увереннее. Но и на этот раз из домика никто не отозвался.
       -- Нина, Нин...-- позвал он. Ответа не последовало.
       Тогда Валера, уже теряя над собой контроль, подошел к двери и ударил по ней, еще более настойчиво, чем до этого в окно. Вначале кулаком, потом ногой. Хозяйке, видимо, надоело выдерживать беззвучную осаду, и она подошла к двери.
       -- Ты зачем стучишь?- спросила Света из коридорчика, -- У Витьки ночуй. Здесь сегодня места нет...
       -- Нину позови, -- попросил Валера.
       -- Нету ее. Она сегодня у себя дома.
       -- Я слышал ее голос.
       -- Тебе показалось с перепою. Нет тебе говорю ее. Дома ночует.
       -- Не обманывай.
       -- Я не обманываю. Иди, ложись спать. Завтра, если соскучился, приходи в столовую, там ее увидишь... Если, правда, соскучился...
       Слова Нининой подруги Валеру вроде бы убедили. Сказав: "Ладно", он отошел от двери и направился к перематывающему магнитофонную кассету, Вите.
       -- Ну, как полегчало? - спросил его Витя.
       -- Полегчало, -- кивнул Валера, -- Пойду, попробую поспать, а то уже галлюцинации начинаются. Кажется, что у Светки дома какие-то мужики разговаривают.
       -- А к ней приходили два мужика. Часа два назад. У меня еще спрашивали: здесь ли она живет? Я сказал, что здесь. А вот зашли они к ней или обратно ушли, сказать не могу. Не видел.
       -- А Нинка с ними была?
       -- Успокойся, ты. Была -- не была. Какая разница сейчас тебе-то? Ты вроде домой собрался или в командировку, а она к мужику ушла. У нее своя жизнь, у тебя своя. Сам же на эту тему распространялся недавно.
       -- Все так, Витя, все так. Только зачем меня Светка обманывает?
       -- Да хрен с ней со Светкой и с Нинкой тоже, и с другими шлюхами. Ты утром далеко отсюда будешь -- новую жизнь начнешь. Забудь старую. Забудь баб этих: что было - прошло. Там, на стройучастках столько девок... И все молодые и не замужем. Выбирай - не хочу. На нового корреспондента, знаешь как клевать начнут... Через день уже забудешь свою старушку Ниночку, а через неделю и помнить не будешь: как ее звали.
       Витя засмеялся, а Валера, очевидно согласившись с ним, кивнул и пошел прилечь. Однако, вид обмоченного Витяни-младшего, а еще: погашенных прямо в тарелках недокуренных папирос, разбросанных по полу вещей и бутылок, вызвали в нем новый приступ тошноты. Пришлось снова выйти на крыльцо и присесть на ступеньки. Тем временем Витя снова поставил кассету с песнями Розенбаума.
       "Только шашка казаку во поле подруга, только шашка казаку во поле жена..." -- неслось из динамика магнитофона. И Витя снова пошел в пляс.
       Валера молча сидел на ступеньках крыльца и старался думать о лучших грядущих переменах. Рассеянный взгляд его неожиданно остановился на трехлитровой банке. Той самой, из которой Витяня наливал ему "Борисфёдырыча". И вот, скорее всего, именно после взгляда на эту банку и осенила его та безумная мысль. Он решил попробовать "на горимость" содержимое банки -- налил немного жидкости на ступеньку и поджег спичкой, из Витиной коробки, лежавшей здесь же рядом с пачкой "Беломора", у трехлитровки. Жидкость вспыхнула вначале оранжевым, потом зашлась голубым огоньком. Если бы она не запылала, все было бы, наверное, в дальнейшем по-другому. Валера бы уехал на другой день в командировку и впоследствии бы не сочинял романы о зрелых женщинах, а издавал мемуары о строителях возводящих железнодорожную магистраль среди тайги и на просторах Вечной мерзлоты. Но спичка загорелась, от ее огонька зародилась в Валериной голове дьявольская мысль и он, уже не о чем другом не думая, и ничего не желая понимать, прижав банку к груди, прошел мимо слабо соображающего, выделывающего по музыку ногами и руками кренделя Витяни, по направлению к соседнему домику.
       Занавески в темном окне все также были задернуты, но сквозь щелку между ними, из дальней комнаты пробивался к Валере узкий луч света. Валера поставил банку на завалинку под окно, подобрал несколько разбросанных во дворе, оставшихся после пикника, разорванных вдоль и поперек газет, сложил их вместе. Затем добавил в кучку две охапки сухой травы, срезанной у забора накануне Володей. Прибавил к кучке кусок толи. Потом он, насколько получилось, обильно полил на кучку жидкостью из банки. Пролил струйкой дорожку к крыльцу балка. И поджег. Пламя вспыхнуло сразу, и сразу же огонек побежал к крылечку. Вид разгорающегося огня вызвал в груди Валеры веселую злость.
       -- Спасайтесь, суки! - крикнул он громко и с силой ударил в стекло кулаком.
       По всей видимости, стекло зазвенело, ибо оно разбилось, потому что рука Валеры прошла во внутрь помещения. Но он уже не слышал звона, как не чувствовал боли от пореза. Внутри балка началось тревожное движение, потом раздались громкие голоса, затем переросшие в крики. До Валеры голоса доносились, но он не понимал: были ли они женскими или принадлежали мужчинам, и понять не старался. Через несколько минут, в движение пришло все, что находилось вокруг него. Двигался балок, двигался огонь, двигались раскрытые двери, из которых выскочила вначале женщина в нижнем белье, а потом два одевающихся на ходу мужика. Мужики сразу же исчезли куда-то. Женщина тоже. Земля зашаталась, задвигалась под ногами Валеры. Задвигался и он сам. Вернее, он побежал. Ноги сами понесли его со двора, в сторону магазина "Уют", а потом еще дальше. И еще. Он не понимал: куда и зачем бежит и что вообще делает. Валера не бежал, а летел по каким-то улицам и переулкам, перелезал через попадавшиеся на пути заборы и перескакивал небольшие изгороди. Несколько раз за ним пытались увязаться небольшие стаи собак, но, не выдержав взятого обезумевшим Валерой темпа, отставали. Как и скоро ли оказался на берегу озера, Валера так и не понял. Сердце билось учащенно, во рту пересохло. Он вначале намочил руки и лицо прохладной водой, а потом стал пить: жадно и много. Но ни ночная прохлада озера, ни большое количество выпитой воды, не могли угасить жар его возбужденного воспаленного сознания.
       Напившись и отдышавшись, Валера присел отдохнуть на песчаном берегу. Волны Великого озера накатывались к его ногам и отходили обратно. Крупные звезды у горизонта касались воды, опускались за горы и деревья. Водная рябь, удаляясь, переходила в гладкую черноту на десятки и сотни километров простирающуюся к северу и югу. Примерно в километре-полтора от берега, виднелся контур теплохода, на котором научные работники днем и ночью изучали природу феноменального водохранилища. Теплоход, едва покачивался на воде.
       "Эх! Сесть бы сейчас на этот белый теплоход и уплыть куда-нибудь. Все равно куда. Подальше от этого Северного города, от Северной женщины, от Витянек и всех проблем разом..."
       Валера встал и медленно побрел берегом, навстречу робко пробивающемуся рассвету. Дело его, как он начинал понимать, было теперь совсем хреновым. Все его вещи, документы и небольшое количество денег остались у Вити. На нем были только брюки, футболка и обутые на босу ногу кроссовки. Организованный им переполох, наверняка закончился вызовом милиции и, если даже не случилось никакого пожара, стражи порядка прибыв на место происшествия, наверняка оформили на его имя "хулиганку", за разбитое стекло и нарушение общественного порядка. А в милиции скоро выявится, что не так давно Валера отбывал срок и это тоже сыграет свою отрицательную роль. И вместо должности корреспондента строительной газеты, он может снова отправиться не по своей воле на работу в лесозаготовительную отрасль. Желания посидеть в кутузке, а может быть даже схлопотать еще один срок у него не было ни малейшего, а потому Валера, простившись с должностью корреспондента Северной газеты, решил выбраться на "большую землю" как был: без средств к существованию и удостоверения личности.
       Вот тут и нашел на Валеру новый приступ безумия: начались его новые безостановочные хождения по городским закоулкам, к вокзалу и в порт. Он попытался преодолеть расстояние в двадцать один километр до другого портового большого населенного пункта, чтобы выбраться оттуда на попутном теплоходе, но сходил в дальнее путешествие напрасно. Ни на теплоход, ни на катер его не взяли. Пришлось топать обратно: снова двадцать один километр. На вокзал идти он не рискнул, опасаясь вызвать подозрение у дежурных милиционеров. Попробовал договориться с проводницей о безбилетном проезде, но она, осмотрев его внимательно, послала к бригадиру поезда. Тот, узнав, что денег у Валеры нет, отказал. Еще одну бессонную ночь провел Валерий на берегу озера и еще один день болтался в городских окрестностях, избегая многолюдных мест. Когда в очередной раз стемнело, ослабевший его организм стал терять защитное поле, и в сознание напролом полезли галлюцинации. Вначале в виде голосов знакомых людей: Нины, Витяни-старшего, Володи и даже редактора газеты. Потом стали мелькать видения. Поначалу, когда это началось, Валера попытался вступить в диалог с голосами и подавал сигналы видениям. Но довольно скоро, понял, что сходит с ума и не иначе. И он стал чаще умываться холодной водой. После каждого обильного смачивания головы, звуки и видения пропадали, но через некоторое время появлялись вновь: все плотнее и плотнее подступая к его душе и глубже проникая в сознание. А после того, как миновала полночь и над озером повисла круглая луна, Валера понял, что если срочно не расслабится и не поспит, то до утра может не дожить. От этого понимания он ужаснулся. И теперь уже ужас, овладевший им, погнал его со всех ног обратно по направлению к городу. Теперь он знал, что если срочно не поговорит с каким-нибудь человеком, не попадет сейчас же в общество людей, то свихнется окончательно. И Валера, все убыстряя шаг, пошел, а потом побежал к Витиному балку. Как преступник, повинуясь какой-то высшей силе, иногда помимо своей воли и сознания, возвращается к месту преступления, как кролик под гипнозом удава идет в пасть змеи, так и Валера мчался навстречу тому, чего никак не мог миновать. Он был готов потерять свободу, отдать половину из оставшихся ему для жизни лет, отдать все, но только не сойти с ума. Уверенным шагом Валера вошел в знакомый двор, сразу увидев, что объект его покушения не сгорел и по-прежнему стоит на том же самом месте. А на месте выбитого им стекла теперь новое. У Вити, как всегда горел уличный свет, ярко освещая крыльцо дома. Валера робко постучал в окно. Витя не спрашивая: кто пожаловал, сразу же вышел.
       -- О-оо! - протянул он, увидев Валеру, не то удивленно, не то обрадовано, -- Ну, что ты, братуха, натворил? Зачем? Тут менты ко мне два раза приезжали: документы все твои и вещи забрали... Меня пытали больше часа: мол, давно ли знаком с тобой, почему ты у меня ночуешь, и зачем на жизнь соседей покушался?
       -- Так уж и на жизнь...-- сказал, тяжело дыша, Валера.
       -- Они считают, что на жизнь. Светка вначале на тебя злая была: заявила им, что ты их поджечь хотел. А потом вроде бы как на попятную пошла, сказала: может попугать хотел, но милиционеры заставили ее заявление написать... Так, что теперь они тебя ищут.
       -- Ладно, Витя. Я у тебя до утра перекантуюсь, а завтра сам сдамся, -- сказал Валера, -- Боюсь, если сейчас один останусь - рехнусь.
       -- Ну, проходи. Ложись на диван. Чаю хочешь?
       Валера кивнул и пошел в дом вслед за хозяином.
       Пока Витяня кипятил чай, Валера рассказал ему о том, что с ним происходило, за то время, пока они не виделись.
       -- Тебе, конечно, отдохнуть надо бы, поспать, -- выслушав его, сказал Витя, -- У меня одеколон есть"Тройной". Вещь получше и почище бээфа будет. Я его берегу на крайний случай. Но тебе дам. Шарахни натощак, потом чаю сладенького попей и уснешь.
       -- Ой, нет, Витя, я никак не могу еще от той выпивки отойти, -- сказал Валера и поморщился, от воспоминания. Он почти физически ощутил запах разбавленного клея.
       -- Выпей, я тебе советую, -- сказал настойчиво Витя, -- По себе знаю: иначе не уснешь. Глюки вещь страшная. Будешь до рассвета мысли по черепушке гонять, от каждого шороха шарахаться.
       Валера знал, что Витя прав, а потому больше он отказываться от предложения не стал: собрался с силой и выпил протянутый ему Витей стакан, в который он перелил одеколон из флакона. Закусил кусочком быстрорастворимого сахара, тоже заботливо поданным ему хозяином. Потом попробовал попить чаю, но, хлебнув несколько глотков, отставил кружку в сторону.
       Укладываясь на сон, Валера, с трудом сняв с себя кроссовки, обнаружил на пальцах и под ними на подошвах ног, несколько больших и маленьких мозолей и сразу почувствовал боли и рези в суставах. Когда же прилег, вытянув ноги, то почувствовал сильную усталость. Одеколон дал о себе знать: по телу пробежала теплая, приятная волна.
       Валера стал думать о матери, о сыне, глаза его отяжелели и, он задремал.
       Витя разбудил его, когда за окном было уже светло.
       -- Ну, что надумал делать? Сдаваться будешь? - спросил он, стоя у изголовья.
       -- Буду,-- вздохнул Валера, -- Я еще вчера подготовился морально. Иди, звони в ментовку.
       Витя ушел, а Валера на некоторое время опять забылся в полудрёме и открыл глаза, когда над ним снова возник приятель. Он стоял и с жалостью смотрел на обреченного Валеру: длинный, худой, почерневший от постоянного употребления спиртосодержащей жидкости. Валера подумал, что со стороны, и он выглядит не лучше.
       -- Менты приехали на "Уазике", -- сказал Витя, -- Иди, ждут за оградой. Ни в дом, ни во двор заходить не хотят. Сказали, что если выйдешь к ним сам, то оформят тебе явку с повинной.
       Валера кивнул, с трудом поднялся, с трудом натянул кроссовки на распухшие за ночь ступни. Витя поднес ему было кружку с чаем, но Валера отмахнулся, горько пошутив:
       -- Пойду на халявную тюремную баланду. Там и чай попью и ухи поем.
       -- Спасибо, братан, за все, -- поблагодарил он не один раз помогавшего ему приятеля, выходя на улицу и, пожимая Виктору руку на крыльце, -- Не скоро, наверное, увидимся.
       Витя промолчал. Валера не торопясь, прихрамывая, спустился с крыльца, секунду по стоял во дворе прощаясь с Витиным балком и его баней, с жилищем Светы, в котором он жил и которое чуть не спалил. На крыльце стояла Олеська. Валера махнул ей рукой, ребенок приветливо и радостно замахал в ответ. Валера прошел мимо нее, пошел к калитке.
       За оградой его действительно ждал милицейский "Уазик".
       "Вот и всё...-- подумал Валера, увидев милиционеров, -- Прощай, свобода..."
       Толстый, сержант-азиат быстро подбежав к Валере, ловко застегнул на его запястьях наручники, и легонько подтолкнув, повел к автомобилю. Он указал арестанту на отведенное ему заднее "купе" милицейской машины. Валера оглянулся. Вышедший за ограду Витя стоял рядом с Олеськой. Он прощально махнул Валере. И через пять минут "Уазик" уже мчал узника по знакомым ему улицам Северного города к городскому отделу милиции.
       ***
       Дальнейшие события первого своего подневольного дня Валера принимал отстраненно. Да и останавливаться подробно на них не следует: они не играют большой роли в нашем повествовании. Еще один милиционер-азиат, в гражданской одежде часа два допрашивал его в каком-то кабинете горотдела милиции. Записал историю его знакомства с Ниной и развитие их отношений на двенадцати страницах. Валера решил разыграть роль ревнивого любовника. Как это ему удавалось, судить он не мог, но следователь по ходу рассказа Валеры и его подробных объяснений, будто бы соглашаясь с подследственным, частенько кивал головой. После допроса Валеру отвели в камеру, где уже до него томились два невольника. Один из них был повар местного ресторана, погонявший жену, другой экспедитор с базы снабжения стройки, избивший пасынка. В КПЗ, или как принято говорить, теперь в изоляторе временного содержания, Валера, наконец, уснул и проспал почти сутки, просыпаясь лишь потому, что сокамерники его окликали на обед и ужин. Он от еды отказывался и снова засыпал.
       На другой день была суббота. На допросы никого не вызывали. Выспавшись и позавтракав, Валера, наконец, понял, что времени у него достаточно: все обдумать и постараться вести себя в ходе следствия так, чтобы не наговорить лишнего и, что называется, "не загрузиться на полный срок". Уже знакомый с уголовным кодексом, он начал прикидывать в уме по какой статье и сколько ему могут напаять сроку и сколько будет ему бедолаге, когда он выйдет на свободу. Подумал о матери и сыне. Сколько лет будет Максимке, когда вернется к нему блудный отец. Сможет ли мать воспитать внука? Хватит ли у неё сил? Ну, а о работе в газетах придется забыть совсем. Валера подумал обо всем этом, и снова грусть-печаль вселялась в его сердце.
       Повар и экспедитор, уже получившие санкцию на арест и вторую неделю ожидавшие этапа на "большую землю" -- в следственный изолятор, проявили естественный интерес к новому сокамернику.
       -- Больше трешки не дадут, -- сказал экспедитор, вникая в Валерино дело, -- Я тоже трояк жду. Попинал щенка-пасынка. Он у меня коробку мороженой рыбы: минтая безголового, спер и продал по дешовке. А что я должен за него, пятнадцатилетнего детину, свои деньги платить. И так их с его мамашей пять лет содержал. Решили посадить меня. Вот пускай теперь поживут. Поймут: как денежки на стройке добывают. Пусть Людка пойдет, повкалывает. Вспомнит, что сюда приехала на работу штукатуром-маляром.
       -- Да не будет она вкалывать, -- высказал свое мнение повар, -- И моя не будет. Найдут себе новых придурков, которые их кормить будут. Это не долго. Поедут на "большую землю" заманят северными надбавками одиноких мужиков и привезут в наши с тобой квартиры, как Валерку толстушка заманила. Мы пока тянуть будем срок, они на свободе покувыркаются с молодцами, а перед тем, как нам вернуться они и этих молодцов посадят. Найдут повод. Моя мне знаешь, что на свиданке, когда меня к прокурору возили, сказала: смотри, мол, веди себя хорошо, а то может так получиться, что некуда вернуться из тюрьмы будет. Сама посадила, теперь все мною заработанное промотает, и я гол, как сокол на волю выйду. Мало я ее, стерву, гонял. Прощал ей ее выходки. Это хорошо, парень, что ты не женат, -- сказал повар Валере, -- Там меньше думать об изменах бабьих будешь.
       В ночь с субботы на воскресенье Валера снова спал плохо. Поднимался, ходил по маленькой клетушке камеры, думал о не сложившейся своей жизни, переживал за сына.
       Ему вспомнилась вдруг отчетливо ясно первая встреча с Ниной в мартовском поезде и его признание ей: "У тебя глаза красивые". Что она тогда ответила ему? "Я и сама ничего...", кажется. У Валеры защемило под сердцем. А она все равно ничего. Не смотря ни на что, они могли быть вместе. Ах, вернуть бы тот мартовский вечер, ту мартовскую ночь. Или даже майские дни их свидания у него в городе. Или первый его приезд в Северный город. Или хотя бы...
       Но ничего уже вернуть было нельзя. Нина оставалась там, на воле с другим мужчиной или мужчинами. А он был в изоляторе временного содержания, под замком, хотя пока не так далеко от нее...
       Дважды поднимающийся по нужде повар, глядя на ходившего по камере Валеру, понимающе качал головой:
       -- Что, брат, мысли по черепушке гоняешь? Гоняй, гоняй. Все через это прошли, пока с участью своей смирились.
       В воскресенье к вечеру смирился и Валера. Он взял и внушил себе, как уже делала не один раз в трудные и удачные дни своей жизни, что все, что не происходит на земле, и с ним в частности, давно уже предрешено и весь сценарий его жизни уже давно прописан, и ни в право, ни влево выйти за его рамки не дано никому.
       "В каждом событии есть свой смысл тайный или явный. Если я здесь, то, видимо эта камера лучшее для меня место на это самое время моей жизни. А я ведь мог сейчас в это самое время быть далеко отсюда и гореть где-нибудь на пожаре, или тонуть в озере, но обстоятельства сложились именно так, что я оказался здесь. По воле судьбы. За каждой черной полосой жизни, обязательно следует белая, или, на худой конец, серенькая. Значит, лучшие дни мои все же впереди. Хотя, ух как, наверное, не скоро, они придут".
       В понедельник никого из их камеры на допрос не вызывали. Заканчивались трое суток отведенных по закону на задержание Валеры, дальше его могли держать в изоляторе только по прокурорской санкции на арест. По совету сокамерников, Валера начал требовать от охранников свидания с прокурором.
       К концу дня, его, наконец, вызвали из камеры и повезли на "уазике" через весь город к прокурору.
       Здоровенный мужик, с одним глазом и волосатыми руками, выглядывающими из-под закатанных рукавов белой рубахи, первым же вопросом сразил его наповал.
       -- Ну и долго ты собираешься здесь париться?
       -- Это от вас зависит, -- ответил, после некоторого замешательства, сбитый с толку вопросом прокурора Валера.
       -- Зачем бабу сжечь хотел?
       -- Не сжечь, а попугать.
       -- Ишь, ты, пугало нашелся, --плюнул, не стесняясь охранявших Валеру милиционеров прокурор, -- Какого хрена ты с этими проститутками со столовки связался? Сказать мне можешь?
       -- Любил...
       -- Ты мне про любовь не лепи горбатого, -- прокурор встал со стула, -- Хочешь сейчас возьму бутылку и поеду к твоим машкам и меня они любить будут, как тебя. А то и лучше. Ты кто: корреспондент какой-то, каких в любом райцентре навалом, а я прокурор города. Что молчишь? Не так разве?
       Валера пожал плечами.
       -- Не знаешь? А я знаю, -- прокурор подошел к задержанному вплотную, -- Во что парень, собирайся-ка ты побыстрее отсюда, садись в вечерний поезд и больше сюда не возвращайся, а точно сядешь со своей любовью. Понял?
       Валера не понял. Он был готов ко всему, только не к такому повороту событий.
       -- Штраф, конечно, нужно было с тебя сорвать за нарушение общественного порядка, да денег у тебя, знаю, нет, - сказал обвинитель, -- Ладно, ограничимся тем, что ты отсидел трое суток.
       -- Сержант, -- обратился он к старшему конвоиру, -- отдайте ему паспорт, и пускай отваливает отсюда. А если завтра увидите его здесь, то снова забирайте. Тогда я ему арест точно выпишу. Если не поймет.
       -- Давай в машину, - сказал еще сам до конца не понимая, что происходит, сержант и потянул Валеру за рукав к двери.
       -- Что-то он сегодня добрый, -- сказал милиционер, предлагая теперь сесть бывшему узнику рядом с водителем, -- Редко он такой бывает...
       По пути из прокуратуры в горотдел, сержант протянул Валере сложенный вчетверо тетрадный лист.
       -- Тут к тебе одна баба в субботу приходила еще, -- сказал он, -- просила свидания. Здоровая такая толстушка. Извини, я не мог разрешить. Не положено, ты под следствием был. Она тогда записку просила передать, я тоже не рискнул ее тебе отдать. А теперь можно. Даю честное слово, я ее не читал.
       Валера развернул листок и сразу узнал почерк.
       "Что ты, Валерка наделал? Зачем хотел сжечь дом? Меня не было там. Светка должна забрать заявление. Я ходила к прокурору, он обещал посмотреть твое дело и, может, отпустит. Если отпустит: меня не ищи. Садись на первый поезд и уезжай. Нина".
       Паспорт Валере все-таки не выдали. Следователя занимающегося его делом в городе не оказалось, а кабинет его был закрыт. Отпустили так, сказав, что могут отдать документ кому-нибудь из друзей. Валера согласно кивнул и быстро покинул милицейское учреждение.
      
       Витя был немало удивлен его приходу. Он и еще несколько приятелей уже знакомых Валере и новых для него, готовились к очередному распитию спиртных напитков. На этот раз расположились во дворе, недалеко от Светиного балка.
       -- Слушай, повезло тебе крупно, -- сказал он, -- Правда, я просил Светку пойти похлопотать за тебя, может это она настояла? Ну, что теперь делать будешь?
       -- Прокурор сказал, чтобы я немедленно уезжал домой.
       -- Правильно, -- сказал Витя, -- Я сейчас для тебя пару червонцев займу у мужиков, под честное слово. Потом вышлешь и иди за билетом.
       Витя проводил Валеру в дом, поставил на электроплитку чайник.
       -- Посиди пока здесь, я сейчас деньги принесу.
       Он вышел и вернулся через полчаса, как и обещал с двумя десятирублевыми купюрами.
       -- Тут Светка пришла, хочет с тобой поговорить, -- сказал он.
       Валера почувствовал себя не совсем уютно.
       -- Сейчас я ее пришлю. Все нормально будет. Баба она не злопамятная,-- Витя оставил деньги на столе и снова вышел.
       Через минуту зашла Светлана.
       -- Ну, чё, каскадер? - спросила она, слегка улыбаясь, -- Зачем хотел меня без крова оставить?
       -- Да я и сам не знаю... -- сказал Валера, отводя взгляд от ее глаз, -- Мне казалась Нина у тебя там с какими-то мужиками.
       -- Показалось ему! Мало ли что с перепоя технарем покажется? Еще не такое. Я же говорила тебе: нет ее у меня, так ты ничего не соображал. А спалил бы домик, где мы с ребенком бы жили? А?
       Валера не знал, что ответить и молчал, опустив голову, как двоечник перед родителями.
       -- Ладно, я баба добрая. Вижу, что Нинку ты все равно любишь, иначе бы не стал дом поджигать. И она тебя. Как узнала, что ты из-за неё на поджог пошел, снова от Коли своего ушла. Это она меня уговаривала заявление забрать из милиции. А я и писать ничего не хотела, участковый уговорил. Нинка сама к прокурору ходила, просила, чтобы он тебя попугал покрепче и отпустил. Попугал он тебя?
       -- Еще как попугал! Такого наговорил! - оживился Валера.
       -- И правильно сделал. Я тебе вот, что, дорогой мой, скажу. По секрету. Ты иди сейчас за билетом, а Нина к поезду придет. Она просила тебе ничего не говорить. Но я вижу, ты здорово настрадался. Так, что на вокзале встретитесь. Она за Юркой поедет. У тебя целые сутки есть, чтобы вернуть утерянное к себе расположение.
       -- Спасибо, Света. Я сейчас прямо на вокзал пойду.
       -- Пойдем, хоть поешь перед дорогой. Возле меня там Витька сабантуй устраивает. Вот тоже кадр. И когда напьется, не знаю. Возьмем у них закуски тебе на дорогу.
       -- Спасибо, Свет, но я лучше пойду. Дорогой булочек куплю...
       -- Ну, как знаешь... Пока... Надеюсь еще увидимся...
       И она пошла к компании парней расстеливших на траве ковер и выставивших на него водку и закуску. Валера проводил ее взглядом. Потом вышел во двор отозвал Витю-старшего, к ним подошли, улыбаясь, Витя-младший, напевающий знакомую песню про лилипутика и леденец и Вадим, в компании которого Валера впервые выпил разведенный напиток, полученный из клея "БФ-6". Каждый из них пожал Валере на прощание руку.
       ***
       Валера пришел на вокзал за полтора часа до отправления поезда. Без особых проблем за двенадцать рублей купил билет на плацкартное, правда, боковое, место. Прогулялся по привокзальной площади, зашел в буфет за лимонадом, купил пирожков в дорогу. Постоял на автобусной остановке. Конечно, же, он ждал Нину! Он с нетерпением встречал, каждый приходивший из города автобус и искал ее среди выходивших из городского транспорта женщин. Ему казалось, что он видит ее, едва ли в каждой из них. Вот точно такой же, как у нее, синий плащ... Вот такая же бордовая кофточка... Вот, та самая тяжелая сумка из которой она доставала тогда в поезде домашнее вино и колбасу... Но автобус приходил за автобусом и, постояв, отправлялся обратно в город.
       Ее не было. Не приехала она и к отправлению поезда.
       "Неужели Светка что-то перепутала? -- думал он, заходя последним в вагон, перед самым отправлением проезда, -- Или может, она обманула его. Ему же во благо. Чтобы не раздумал и не остался. Хотела успокоить. Мол, ты иди спокойно себе за билетом, а Нина придет на вокзал, и вместе поедете. Ага, придет. С какой стати?"
       В вагоне народу было не много.
       -- На других станциях за ночь насядут, -- сказала проводница, принесшая ему постельное белье, -- К утру, как обычно вагон полный, под завязку бывает.
       Валера попросил у нее стакан чаю с сахаром. Он смотрел в окно, пытаясь разглядеть знакомые улицы и места грода, где ему приходилось бывать. Издали увидел крышу хозмага, здание редакции, поезд прошел рядом с городским парком. Состав шел по городу медленно и вскоре совсем остановился.
       "А станция Лесная еще ведь, -- вспомнил Валера, -- Или полустанок? Где я чуть было в первый раз досрочно не вышел... Когда же это было? Всего-то два месяца назад... А кажется прошло сто лет..."
       На Лесной поезд постоял минуты две и резко стал набирать ход.
       Вот и все. Закончилась и эта его жизненная командировка. Поезд судьбы отошел от одной станции и помчал его к другой.
       Проводница принесла Валере чай. Он отдал ей двадцать четыре копейки, достал из полиэтиленового пакета пирожки. За окном городской пейзаж закончился, замелькали сосны. В вагон вошел человек, представительного вида, в железнодорожной фуражке. Валера сразу безошибочно, по петлицам на кителе, определил в нем бригадира поезда. Следом за бригадиром появился милиционер.
       "Обход хозяйства начали", -- сделал вывод Валера. Когда бригадир с сержантом милиции подошли к нему близко, у Валеры глубоко внутри появилось предчувствие. Оно его не обмануло. Проходившие, остановились возле него.
       -- Вас просят пройти через штабной вагон, к прицепному: до областного центра, -- сказал Валере бригадир поезда.
       Ноги и руки Валеры сразу же налились тяжестью. "Что там еще? - мелькнуло в голове, -- Зачем? Неужели прокурор передумал, что-то нашел еще, меня компрометирующее? А может, отпустил только для того, чтобы снова задержать? Ведь если сейчас меня возьмут, то смогут снова оправить в ИВС на трое суток без ареста. И все будет по закону. Наверное, так и есть. Сейчас высадят с поезда, подойдет милицейский "Уазик" и прощай по новой свобода! Хватит, побыл на воле три часа. Но зачем? Зачем нужен им этот спектакль? Ведь могли все сделать сразу, там же, у прокуратуры. Отпустить, дать возможность отойти на три шага и снова в кутузку..."
       Валера попробовал взять себя в руки. Сделал над собой усилие - вытер выступивший пот на лбу, поднялся. Он не стал задавать бригадиру поезда глупого вопроса типа: "А в чем дело?", а, сделав еще одно усилие, пошел к той двери вагона, в которую вошли бригадир с сержантом милиции. Бригадир ему одобрительно кивнул. Возле двери Валера оглянулся: бригадир поезда с милиционером пошли дальше по составу, в следующий вагон.
       "А может ничего, может меня просто по какому-то делу в штабной вагон вызвали? Вот именно, по делу! И, не в штабной, а в прицепной...", -- снова предположил Валера, теперь уже переключая ход мысли на более оптимистический вариант. Дойдя до вагона-ресторана, он остановился в тамбуре, перед "стоп-краном". "А может рвануть, выпрыгнуть, и по тайге...", -- пришла ему в голову на этот раз авантюрная мысль. "Нет!", -- отринул он ее от себя и пошел навстречу судьбе.
       Он шел навстречу судьбе так круто повернувшей сегодня и приготовившей для него впереди еще какое-то испытание.
       В штабном вагоне, он спросил проводника: далеко ли до прицепного.
       -- А это вы Валерий? - спросил тот, в свою очередь, неожиданно.
       -- Я...
       -- Вас ждут через два вагона, в седьмом купе.
       -- Кто? - скорее не из любопытства, а по инерции спросил Валера.
       -- Я не знаю, -- ответил проводник, -- Просили передать вам, я передал...
       Валера поблагодарил его и пошел дальше. В коридоре вагона, где его должны были ждать, никого не было. Двери купе проводников и пассажиров тоже были закрыты. Валера прошел до седьмой по счету двери и несмело постучал. Ответа не последовало. Он постучал еще, уже громче.
       -- Открыто! -- отозвались из-за двери женским голосом. Валера раскрыл дверь купе и замер.
       Ну, конечно же, это была Нина! Подсознательно он допускал мысль, что шел к ней, но не смел думать об этом маловероятном и сказочном для него варианте!
       -- Ну, что оторопел, поджигатель? Светка же сказала тебе, что я с тобой поеду. Я на Лесном села. Меньше глаз, чтоб видело. Хочешь, не хочешь, но я договорилась с бригадиром, доплатила ему, ты со мной в купе поедешь.
       Валера все еще стоял в нерешительности не веря в такие чудесные повороты судьбы, случившиеся с ним за несколько часов. Еще недавно он был в камере изолятора временного содержания, потом у Вити, говорил со Светой, которую хотел поджечь, а теперь едет в поезде, в одном купе с женщиной, ради которой он оказался в Северном городе и вследствие чего произошли все последующие события.
       -- Что: дара речи лишился? Хорошо, сходи для начала в умывальник, приведи себя в порядок. Я тут тебе станок бритвенный взяла, крем для бритья, шампунь, лосьон, мыло... А то, наверное, и не видел еще на кого стал похож за дни заключения. Ну, зек, зеком... Да, вот еще спортивный костюм твоего размера по случаю достала, примерь, переоденься...
       Валера только теперь глянул на себя в зеркало. Недельная щетина покрывала его скулы, щеки, прихватывая часть шеи. Не мытые волосы, лоснились и торчали, налезая прямо на уши и глаза.
       -- Я сейчас, -- сказал Валера, взяв пакет с туалетными приборами, полотенце и спортивный костюм из рук Нины.
       Щетина не хотела поддаваться с первого раза безопасному лезвию, и Валере трижды приходилось скоблить лицо бритвенным станком. Борьба закончилась в его пользу, но не без ущерба. Под губой остался небольшой порез, и Валера потратил не мало времени, чтобы остановить кровотечение.
       Когда освежившийся пассажир вышел из туалетной комнаты, Нина стояла в коридоре и смотрела в окно. Точно так, как же, как пять месяцев назад, возможно даже в этом самом прицепном вагоне, который шел тогда в обратном направлении - к Северному городу. Возможно даже у этого самого окна. Наверняка у этого. Ведь они тогда тоже ехали в седьмом купе!
      
       Валера понимает, что терять ему нечего, подходит очень близко к Нине и, глядя в лицо, говорит:
       -- У тебя глаза красивые.
       -- Да я и сама ничего,-- спокойно реагирует соседка по купе на его признание, не отводя от него глаз.
       -- Конечно ничего, -- соглашается он, и еще более осмелев, задает вопрос, после которого начинает развиваться диалог следующего содержания:
       - А ты замужем?
       -- А с чего бы мне быть замужем? Была, да вот встретила одного такого вот в поезде и все по другому пошло.
       -- Я так и понял.
       -- Правильно понял. Вижу и ты не женат.
       -- А когда мне жениться? Была одна претендентка на мое свободное сердце, да вот теперь не знаю, может, передумала... А я спортсмен. С соревнований еду. Вот видишь отпечаток на лице?
       -- А я как синяк, извини, порез увидела, так сразу поняла, что ты спортсмен. Легкоатлет, наверное? Раз на длинные дистанции бегаешь...А претендентка у тебя, видимо, не одна...
       -- Одна. Одна-единственная. Из-за которой, чуть в тюрьму не попал...
       -- Рисковый ты, парень, однако. Была бы помоложе, пошла бы за тебя замуж.
       -- А я хоть сейчас готов на тебе жениться...
       -- Не смотря ни на что?
       -- Не смотря ни на что...
       -- Хочется верить...
       -- А ты верь...
       -- Уже, уже поверила, милый мой, Валерочка. Сколько, сколько ты перестрадал? И все из-за меня...
       Она осторожно прикасается к его мокрым, пахнущим свежим шампунем волосам. Он обнимает ее за талию.
       -- Ниночка...-- шепчут его губы.
       Еще минута и Валера с Ниной сливаются в долгом, жадном, так необходимом им обоим поцелуе...
      
       А время "Х" висит над ними, над мчащимся по новой железнодорожной трассе поездом. Оно, время, мчит по тайге, пересекает реки по только что построенным мостам, ныряет в тоннели, преодолевает горные хребты. Время одно знает, что ждет мужчину и женщину впереди: через час, день, десятилетие...Оно, время, одно ведает: почему вот этот Валера и эта Нина, преодолев испытания и расстояния, снова оказались вместе, в купе того же самого поезда, в котором встретились несколько месяцев назад. А может быть они никуда и не выходили из этого вот вагона и продолжают тот самый, ставший теперь бесконечным путь? Ведь для времени каких-то пять месяцев это совсем не срок и даже не мгновение.
       Время "Х" замерло над ними и остановилось. Навсегда. Ради них. Ради Валерия и Нины. Время "Х" благословило их. И пусть они, Валера и Нина вечно будут счастливы в этом поезде, в этом вагоне без проводников и пассажиров мчащемся по дороге в Вечность.
       ***
       Вот так невинное вроде бы любовное увлечение с попутчицей в вагоне поезда, вылилось для меня в целую историю, описанную в этой затянувшейся главе, и чуть круто не изменило мою биографию.
       Вообще-то, если быть до конца честным перед читателем, и белым листом бумаги, на который я вывожу эти строки (белый лист - это по традиции и ради красного словца, ибо сии строки выводятся на экран монитора моего допотопного компьютера), то все до одного мои любовные увлечения начинались либо как невинные, либо как случайно-преднамеренные. Пока мне еще не попадалась женская особь, глядя на которую я бы сразу потерял голову. Бывало, увлекаясь, терял ненадолго. Но это было потом, в процессе сознательного погружения в любовные отношения, а сразу были только НЕВИННЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ.
      
       НЕВИННЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ
       Рассказывая о невинных вроде бы увлечениях, я снова прихожу к мысли о закономерности всего. И чем дальше размышляю на эту тему, тем больше убеждаюсь, что многое, если не всё, зависело не от меня. Хотя порой мне по наивности казалось, что это самое всё находится в моих и только в моих руках. Вот возьму завтра сделаю так или этак и все будет, как предполагаю, без всяких проколов, согласно мной продуманному плану. И всё это идёт, вроде так, как я задумываю и что-то даже получается... А потом откуда-то появляется внутри меня маленькое сомнение и начинает грызть уверенность. Вначале почти незаметно, как гнида, делать не больные укусы, затем как комарик пить кровь, а после как мышь в сыре прогрызать отверстия и превращать самоуверенность в решето. В конце концов, сомнение вырастает до размеров крокодила, а то и дракона и проглатывает уверенность, надежду и веру одновременно и одним махом. И ты остаешься пустым и разбитым, словно побывавшим в пасти того самого дракона, желудок которого, высосав из тебя все соки, отторгнул то, что не смог переварить. Состояние жуткое. Но самое главное, что всю до конца жуть состояния, в такое время ты не понимаешь, ибо находишься в заторможенном, полузамороженном состоянии. Голова твоя что-то там пытается соображать, желудок переваривает пищу, но ясных мыслей тебе не приходит и вкуса еды ты не ощущаешь, на вопросы знакомых и родни отвечаешь невпопад. Это наказание за самоуверенность и желание прыгнуть выше головы.
       Бывает и другое. Когда ты действительно уверен на все сто процентов, что вот это мероприятие обязательно выгорит. И оно выгорает. Даже если к этому ты не прилагаешь нужных вроде бы усилий. Проснёшься однажды утром с мыслью, что этот школьный экзамен ты сдашь. Сдашь без всяких сомнений, и как бы тебе не пытались испортить настроение, заставляя делать занудную зубрёжку, ты идёшь в класс, спокойно берёшь нужный тебе билет и слова, которые нужно сказать сами срываются с твоего языка. Ты - в восторге, экзаменатор в недоумении, комиссия в шоковом состоянии. В комиссии, обязательно находится тот, кто в твоих способностях сомневается и обязательно задаёт дополнительный вопрос. Но и тут у тебя ответ готов. Может быть не такой, который хотелось услышать педагогам - заштампованный и книжный. Ты отвечаешь не по-книжному, но правильно, что называется, своими словами и это убивает экзаменаторов наповал. "Можешь, когда хочешь" - говорят они, не понимая, а, скорее всего не думая над тем, что этот экзамен уже давно сдан мной или каким-то моим ходатаем в ВЕЧНОСТИ и в этой жизни и этом временном состоянии на него у меня давно готов ответ. Возможно еще до моего рождения.
       Или такая ситуация из серии "Когда сбываются мечты". Однажды ты начинаешь, вроде бы ни с того ни с сего сочинять рассказы (естественно после того, как надоедает складывать слова в рифму). На дворе стоят славные семидесятые годы двадцатого столетия, самые, пожалуй, благополучные в истории страны Советов, тебе 17-20 лет. Рассказы твои появляются в газетах, потом (чуть позже) мелькают в центральных изданиях, в одной из книжек тебя даже называют молодым писателем и у тебя, конечно же, кружится голова. Ты начинаешь читать про писателей, и высчитывать: кто из них в каком возрасте стал членом писательского Союза. Когда неожиданно приходишь к мысли, что многие пришли туда, когда им было за пятьдесят, понимаешь, что у тебя есть запас времени и никуда не торопишься. Тем более что предъявить собственно, кроме нескольких рассказов и повестушки ты ничего другого не можешь. Но в твоей родной стране (все знают) писатель всегда больше, чем писатель и подсознательно ты все же стремишься дотянуться до этой планки. Пишешь дальше, одновременно кормясь подработками (а то и нудной работой) в газетах, где порой размениваешься по мелочам, складываешь написанное в стол, накапливаешь на компьютерные диски и дискетки, иногда что-то (совершенно бесплатно) проталкиваешь в периодике. В общем, живешь и делаешь, то, что и должен делать - выполняешь свое предназначение на планете Земля, в том месте, где сейчас должен быть и стране, в которой родился. Иногда меняешь место жительства, знакомых, печатные издания, дурных редакторов на более уравновешенных, но все равно тебя мало понимающих. Порой бываешь на редких литературных семинарах, где лауреаты назначены за год до начала очередного сбора писателей и тех, кто хочет на них посмотреть. А рядом происходят политические катаклизмы: на месте одной державы возникает пятнадцать, и те продолжают делиться сами в себе, тиражи журналов и книг падают на десятки, а то и сотни тысяч, некоторые популярные издания уходят в подполье, а то и просто гибнут, их место занимают другие однодневные и однонедельные. Отдельные писатели в это время, думая, что творят благое дело: превращаются в издателей, и многочисленных редакторов, в результате чего в писатели уже вернуться не могут, а издателЯ и редакторЫ из них не получаются. Ты же приземляешься, в конце концов, в каком одном городе и стараешься, как можно реже менять редакции газет. Это дает свои положительные результаты. Тебя замечают некоторые читатели и местные литераторы. Однажды тебя отправляют на очередной семинар молодых и способных. Тебе уже сорок два, на дворе новое тысячелетие и ты говоришь, что этот путь в литературу ты проходил двадцать лет назад и теперь это уже не для тебя. Однако тебя убеждают, что литература не имеет ни возраста, ни границ и хотя Союз писателей уже не тот, что был в славные семидесятые, но тем не менее, все же "писатель у нас -- больше чем писатель". И ты идёшь на этот самый семинар, где действительно видишь людей из молодых литераторов возрастом постарше тебя на десяток лет и успокаиваешься. Но тебя смущает резкая перемена в рядах организаторов семинара, и ты ясно понимаешь, что находишься здесь в качестве статиста. Ничего не меняется на этих самых семинарах ни со сменой режима в стране, ни изменением политической ориентации. За уши тянут тех, кого, по мнению организаторов, тянуть нужно. Тех, кто не желателен, топят на сухом месте, разбавляют водой, перемешивают, пытаются сильные стороны выдать за слабые, оригинальные выражения и интересные повороты сюжета признают похабщиной и называют неумелыми. ("А лучше бы вот так сделать" или "А я бы вот так повернул", "Так читатель не поймёт"). В общем, все по стандарту. Страна сменила название, денежные отношения, а методы воздействия старых писателей на молодых остались те же. И вот очередь доходит до тебя. Человек ты, конечно еще не потерявший интереса к жизни, а потому питаешь какую-то надежду, тем более что один из сопредседателей отзывался о тебе накануне не плохо. Но в атаку неожиданно идёт один молодец - протеже одного из сопредседателей, вновь созданного Второго Союза писателей. И он, словно по ошибке, хорошо зная твои анкетные данные, называет тебя, (тебя, которому ни одна женщина мира не даст более тридцати пяти), пятидесятилетним! Это равносильно тому, если бы новорожденного назвали подростком! Чудеса на этом не заканчиваются. Приезжий сопредседатель, назвавшийся лауреатом госпремии полчаса назад тянувший из трясины косноязычия молодую бабёночку - мать двоих детей, начинает обличать в безнравственности твоего постоянно не трезвого героя, как директор школы нашкодившего ученика на открытом педагогическом совете. В довершение всему меняет свои показания отзывавшийся о тебе хорошо знакомый сопредседатель из местных. Он признает, что поддался первому впечатлению, а когда товарищи раскрыли истинное лицо героев произведений обсуждаемого автора, оно (лицо это) оказалось сильно неприглядным. На этом всё для тебя заканчивается. Самое интересное то, что никто не выносит никакого вердикта. Через десять минут о тебе тут же забывают и начинают промывать косточки героям одних авторов и искать связь с традиционной русской литературой у других.
       Благо эти вот ни к чему никого не обязывающие мероприятия ненадолго повергают тебя в уныние. Через денек-другой, ты уже полностью уверен в том, что твой звездный час откладывается на некоторое время, и начинаешь писать романы. Проблески от звезд того самого часа начинают активно подсвечивать года полтора спустя. Тебе уже сорок четыре. Третий год нового тысячелетия застает тебя (как и второй) за написанием сего произведения. А перед самым концом года второго, звонит коллега по работе из числа писателей и говорит, что через несколько дней тебе назначили разборку в региональном отделении Союза писателей. Ты, откровенно говоря, не придаешь этому почти никакого значения. Для вступления в Союз нужно три рекомендации, у тебя нет ни одной, а времени почти не остаётся. Тут еще страна уходит на длительные каникулы и выходит на работу в аккурат за неделю до заседания писателей. Но ты почему-то спокоен и в глубине души уверен, что в этот раз все будет так, как надо. А потому спокойно отдыхаешь себе вместе со всеми и вместе с ними, без лишней суеты выходишь на работу. И тут вдруг начинаются неожиданные движения. Этот самый коллега - писатель со стажем и до недавнего прошлого редактор литературного журнала сходу дают тебе рекомендации. Более, того, редактор сам приходит к тебе на работу и берет для прочтения две последних книжки. Третью визу выписывает еще один маститый литератор. Дальше - больше. Ты идёшь в Дом писателей, где получаешь целый ворох бумаг, которые необходимо заполнить в течение трех дней. Там же тебе советуют как можно быстрее найти фотографии нужного размера для заполнения личных карточек, литературу подтверждающую публикации и многие другие бумаги. Ты приносишь этот ворох домой, разбираешь, думая: стоит ли тебе связываться со всем этим, но с удивлением обнаруживаешь, что все можешь заполнить и найти в течение одного вечера. И на другой день возвращаешь все, что нужно. В нужный день и час, не смотря на некоторые препятствия, ты появляешься в Доме писателя, где половина людей тебе хорошо знакома, а вторая не знакома совсем. Тут на некоторое время спокойствие тебя покидает и даже начинает бить лёгкий мандраж, но глубинная уверенность не проходит. Ни крокодил, ни тем более дракон, ни даже комарик на нее не смеют сегодня покуситься. Тайное голосование рассеивает сомнения -- все 23 принявших участие в голосовании говорят "ЗА" и новому члену Союза ничего не остается, как бежать в магазин за водкой и принимать поздравления.
       Кто скажет, что это голосование не было отмечено печатью свыше, лучше пусть бросит читать эту книгу.
       Ну а теперь прошу прощения у тех, кто книжку не отбросил, и не отложил. За то, что отвлёкся от главной темы моего произведения - женщинах и увлёкся частными примерами из личной жизни, с существами слабого пола не связанными. Возвращаюсь к ним. Без них дальше и вправду нельзя.
       Итак, об увлечениях, которые я обозвал невинными. Они словно в насмешку то и дело возникают подле меня и провоцируют на развитие дальнейших отношений. Так было, когда я впервые увидел свою будущую первую супругу. Как-то осенним сентябрьским вечером мы хорошо посидели в компании друзей детства и с одним из них, не успокоившись на этом, пошли продолжать веселье. Поскольку специальные вино-водочные магазины в то время работали только до 19 часов, а другие продавали вино и коньяк максимум до 21 часа, мы направились в ресторан железнодорожного вокзала, где не было ограничений. В славные уже вышеупомянутые семидесятые годы двадцатого века, можно было взять двести (а то и более) граммов водочки и салат на закуску всего за пять рублей. Имея же на двоих десятку, мы чувствовали себя богачами. Да вот на нашу беду или наоборот, удачу, ресторан оказался закрыт, как было сказано нам техничкой "на влажную уборку". Технический перерыв затягивался, и мы решили поторопить уборщицу и стали легонько стучать ногами в двери. Мы были не одиноки в стремлении попасть в питейно-закусочное заведение, к нам подсоединились еще несколько мужчин, и у дверей образовалась очередь. Поскольку я стоял первым, а мой приятель Слава отошёл ненадолго, то я естественно, чтобы не было недоразумений с жаждущими, стал подзывать его к себе. И тут увидел её. В фиолетовой косыночке и лёгком осеннем пальто она случайно бросила взгляд в мою сторону, и я, забыв о ресторане, выпивке, приятеле и очереди, пошёл за ней в зал ожидания. Она подсела к группе парней и девушек с рюкзаками и большими сумками, а я, сделав вывод, что она из их числа, повернул обратно. Вход в ресторан по-прежнему был закрыт, приятель мой надёжно охранял двери. По радио объявили о прибытии восточного поезда, и эта самая девушка в фиолетовой косыночке вновь прошмыгнула мимо меня. На этот раз на перрон. Не думая ни о чем, я помчался следом. Она быстро прошла в конец состава, затем вернулась и пошла к первым вагонам. Я не отставал. Никого не встретив и не с кем не заговорив, девушка быстрым шагом пошла от вокзала через темный проулок к привокзальным пятиэтажкам. Не знаю почему, но я последовал за ней, вконец забыв обо всем.
       Заметив преследование, девушка перешла вначале на убыстрённый шаг, а затем на откровенный бег. Что соображала в то время моя голова, я до сих пор не могу вспомнить, но ноги понесли меня и рысью, и галопом. Я догнал ее возле самой пятиэтажки запыхавшуюся и остановившуюся без сил.
       -- Что, ч-что вы от меня х-хотите? - спросила она, заикаясь и тяжело дыша.
       -- Познакомиться...-- выдохнул я.
       -- Я на улице не знакомлюсь.
       -- Давайте познакомимся у вашего дома. Я вас провожу.
       -- А я уже пришла. Вот это и есть мой дом.
       -- Тогда давайте знакомиться. Будем здесь или пройдем до подъезда?
       -- А вы понимаете, что меня напугали?
       -- Простите, не хотел.
       -- А что вы хотели? Зачем бежали за мной?
       -- Я ж говорю, познакомиться...
       -- Вы со всеми так знакомитесь? Оригинально...Вначале преследуете по темным переулкам, перепугаете, а потом: здравствуйте, меня зовут...
       -- Меня зовут Сергей, -- говорю ей я.
       -- А меня Лена, -- говорит она уже не так возбужденно, -- Познакомились? Теперь, молодой человек, идите домой. Мне тоже спать пора.
       -- Хорошо, хорошо... Я сейчас уйду. Но только давайте завтра с вами встретимся... Лена...
       -- Зачем?
       -- В кино сходим. Обещаю: пугать не буду.
       Она молчит и молча идет к подъезду дома.
       -- Ну, так как? Завтра в десять утра?
       Она продолжает молчать. Молча заходит в полутемный подъезд. Я иду следом.
       -- А вот это уже совсем лишнее, -- говорит она, преграждая мне путь, -- Номер моей квартиры знать совсем не обязательно. У меня отец женихов не любит и сестра тоже.
       -- Ладно, я дальше не пойду. Но вы завтра выходите в десять. Ладно?
       -- Ладно, -- говорит она и быстро поднимается по ступенькам лестницы.
       А я ухожу с уверенностью, что ЗАВТРА ОНА ОБЯЗАТЕЛЬНО ВЫЙДЕТ. Я так и не попадаю в ресторан. Мы с приятелем отправляемся по домам. Ночью мне снится ее лицо. Я пребываю в полусне-полудремоте и утром не могу вспомнить ни одной ее черты. Я думаю о наваждении, о том, что на меня это совсем не похоже. На часах половина десятого, в кармане у меня небольшая сумма денег... Сам не зная зачем я это делаю, начинаю собираться к привокзальной пятиэтажке. Надеваю на себя пиджак, глаженные брюки и иду на автобусную остановку, сажусь в автобус Љ5 и еду до нужного места. Я долго - часа полтора брожу между двумя домами, подхожу к подъезду, в который зашла Лена. Время уже половина двенадцатого, потом двенадцать, начало первого, но я уверен - она придёт. И она приходит. Хотя на ней сегодня другое пальто, я узнаю ее сразу. По фиолетовой косынке.
       Её улыбка говорит мне о том, что в наших с ней отношениях мы зайдём очень далеко. Мы ходим по городу, садимся на автобус и отправляемся в пригород. На дворе солнечный сентябрьский денёк. Через день мой день рождения. Я угощаю ее мороженым. Так проходит часа три или четыре. Ближе к вечеру я провожаю ее до дому и узнаю номер квартиры - 69. На день рождения не приглашаю, - даю возможность себе и ей подумать: была ли случайной наша встреча. Я понимаю, что никакого сильного чувства по отношению к этой девушке у меня не вспыхнуло, что наши складывающиеся отношения нельзя назвать любовью или взаимной симпатией, но что-то толкает меня без раздумий к ней. Через два дня мы встречаемся снова. Потом еще раз, еще и еще... Я назначаю ей свидания у городской автостанции, недалеко от ее дома. Она приходит, часто с опозданием. Иногда мои ожидания затягиваются на два, а то и три часа. И удивительное дело: я, не привыкший ждать, никогда не стоявший в очереди численностью более трех человек, стою и жду. Жду, не сомневаясь, что дождусь. Сколько раз потом, назначая свидания другим, я уходил, не переждав и получаса условленного времени. Но тогда...
       Тогда все развивалось как бы даже без нашего участия. Недельки через две после знакомства с Леной я оказался у нее дома, в присутствии родителей и здесь выяснилось, что ее отец хорошо знаком с моим родным дядей и дело завертелось с еще большей быстротой. В канун ноябрьских праздников мы оказались на свадьбе ее одноклассницы, где тихо, но с желанием целовались в темной комнате. А потом случилось, то, что и должно было случиться. А в Новогоднюю ночь Лена призналась моей матери, что ждет ребенка.
       История эта прекрасна по-своему и достойна более подробного описания, но к теме зрелых женщин появляющихся в моей судьбе не имеет отношения. Хотя бы потому, что Лену зрелой женщиной назвать нельзя. Она и ушла туда, откуда не возвращаются, наивной двадцатидвухлетней женщиной, мало что понимающей в вопросах секса. Впрочем, совершенно безграмотным в этом отношении был тогда и я и не мог ничему научить ее. Да видимо и родители наши мало тогда могли нам в чем-то помочь. Ибо знали ненамного больше. Это были издержки полового воспитания того времени. Кроме классической позиции: "Залез - слез", быстро разделся-оделся, поцелуйчиков и поглаживаний интимных мест, ничего большая часть населения края и области не знала и не умела. Могла, конечно, догадываться, но только теоретически и в самых смелых фантазиях. Я еще помню то время, когда о позе сзади или "женщина сверху" думали (не говорили!) как о чем-то кощунственном.
      
       Вторая история со вторым моим браком развивалась в других условиях и в другом, как сейчас принято говорить, субъекте федерации моей Родины. Но по сценарию во многом похожему. Она тоже не имеет отношения к женщинам зрелым. Ибо и Вера, в свои тридцать четыре года была (да и сейчас, десять лет спустя, осталась) малограмотной в вопросах познания сексуальной жизни. Во всяком случае "Кама сутру" мы с ней не изучали даже теоретически, и заставь нас сдать экзамен по этой восточной философии любви, то может быть я бы еще и смог уцепиться за тройку с минусом, то она, уверен, не дотянула бы и до двойки.
       Если накануне первого своего брака и в течение его непродолжительного, я числился в молодых писателях, то в канун второго был уже опытным журналистом. Ровно десять лет мотался я по стране между первой и второй женитьбой. Вернее сказать, после окончания первой и началом второй. После смерти Лены, сына моего полуторагодовалого Александра Сергеевича, взяла на воспитание моя мать, а я как-то незаметно сам для себя поплыл по воле рока и волн. Это сейчас я понимаю, что десятилетие то было временем моих испытаний, познаний жизни и накопления творческого потенциала. Бесспорно, я знакомился с женщинами, узнавал много нового в вопросе половых отношений, иногда у меня случались романы, но все они были теми самыми НЕВИННЫМИ УВЛЕЧЕНИЯМИ и, если даже перерастали в стадию (как казалось иногда мне) серьезных вроде бы преднамеренных отношений, то довольно быстро разбивались о скалы бытия.
       Вера имела образование агронома, но работала печатницей в районной типографии. Типография эта была при газете местного пошиба. А в эту газету волею судьбы занесло приезжего корреспондента. Вначале мы совершенно не смотрели друг на друга. Увидев ее впервые за работой, я отметил про себя, что она должно быть постоянно спокойна и, наверняка исполнительна. Мои замечания оказались верными. Через два месяца после моего появления в редакции мы познакомились с ней поближе, а еще через два расписались в районном ЗАГСе. Если вы сможете представить уже отвыкшего от семейной жизни молодца и не привыкшую к совместному проживанию с мужчиной деревенскую бабёнку, возрастом за тридцать, сходящихся для жизни под одной крышей на какой-то квартире по найму, не имеющих за душою ничего, то вы -- мой читатель. Совершенно не зная, что ждет завтра, и где мы будем вообще жить, я устроил свадьбу на всю редакцию газеты с обилием выпивки и с подключением всех сотрудников местного печатного органа. Эту свадьбу помнят до сих пор.
       А то, что совершенно неожиданно началось между мной и ею откровенно говоря, даже нельзя назвать увлечением. Тем более -- невинным. Никто никем не увлекался. Ни я, ни она. Поговорили один раз, второй, третий. Сходили в кино в местный кинотеатр. Потом еще раз. И как-то сразу, но не вдруг поняли - нужно жить вместе. И это при полном видимом отсутствии общих целей и мыслей. Почему так произошло? Ни я, никто другой на свете вам не ответит. По приезду в это село районного масштаба у руководства редакции сразу же появилась мысль о закреплении кадров. Мне тайно и явно предлагали попробовать устроить отношения то с учительницей соседнего села (вскоре она стала директором школы), то с преуспевающей работницей банка. В этих женщинах было не мало привлекательного. Одну из них даже звали Леной. (Имя для меня до сих пор мифическое и притягательное). Но я женился всем на удивление на малопривлекательной и тихой Вере. Причем, без всякого сомнения, в отказе и при стопроцентной уверенности, что делаю правильно.
      
       И, тем не менее, видимо во всём перечисленном выше есть своя НЕВИННОСТЬ, и даже детскость взрослого человека, который покоряется судьбе в одночасье. Может быть, он и сомневается в том, что поступает правильно, но дальше сомнений дело не идет и он продолжает жить, повинуясь интуиции и только ей одной.
       Так и живу. Десять лет вновь являюсь женатым мужчиной. Но иногда терзаю себя мыслью: почему случались и случаются в моей жизни незапланированные встречи с женщинами и как-то сами собой возникают ПРЕДНАМЕРЕННЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ.
      
       ПРЕДНАМЕРЕННЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ
       Как было сказано выше, преднамеренные мои увлечения плавно переходили в таковые после случайных встреч. Намерений познакомиться или окрутить ту или иную бабёночку у меня никогда не было. Я не устраивал якобы случайных встреч, выжидая часами объект моего возбуждения, не писал писем с признаниями в любви, не старался угодить и наговорить комплиментов даме во время многочисленных всепроизводственных или культурно-массовых вечеринок. У меня всегда складывались другие преднамеренные отношения. Часто от меня не зависящие и, как теперь понимаю, больше получавшие продолжение по инициативе самих женщин. Встречи эти, как бы сами собой выстроились в один логический ряд и чтобы читателю не заблудиться в именах женщин и не запутаться, автор решил эту, немаленькую главу разбить на несколько. Автор решил поведать читателю о нескольких эпизодах жизни УЖЕ и ЕЩЁ неженатого человека. Был ли прав герой этих, похожих на любовные, историй, отступаясь от своих намерений сблизиться с той или иной женщиной, если не навсегда, то надолго.
       Судите, впрочем, господин читатель сами. А начну, пожалуй, с дамы по имени НАТУСЯ.
      
       НАТУСЯ
       Представьте себе человека попавшего на край земли. Пусть и не очень далекий от его дома, но такой, на котором он никогда не был и куда его никто никогда не звал. Человек возрастом тридцати лет, вдовец, слегка потерявший ощущение почвы под ногами, неожиданно попал в те места, где проживал его армейский товарищ. Попал, не имея в кармане документов удостоверяющих личность. Погостил у друга в сельской местности недельку-вторую, помог ему по хозяйству и хотел было отправиться дальше в поисках счастья, как совершенно неожиданно выяснил для себя, что завоевал расположение к себе жены товарища, которая захотела устроить его личную жизнь. Поначалу она просто предложила гостю на выбор несколько женских кандидатур, а когда получила нарекания от мужа: "Что ты ему разных разведёнок подсовываешь?", решила прежде устроить на работу ставшего для нее не безразличным человека, а потом продолжить процесс сватовства. Гость имел творческую профессию, такую, которая требовала от него постоянного присутствия, как минимум в районном центре. Но в районе, где проживал товарищ приехавшего гостя и, разумеется, его супруга (а с ними пара деток дошкольного возраста) вакансий по газетному делу не оказалось, и гостя отправили в соседний район, а потом ещё дальше. В общем, обосновался он почти за две сотни километров от своих друзей-агрономов (товарищ и супруга его были агрономами, потому и жили в селе) и все остальные вопросы уже решал без их помощи. Приняли его в газету временно, с условием, что очень скоро документы он обязательно предоставит. Поработал этот тридцатилетний творческий человек недельку, потом вторую и пришелся ко двору в районной газете. Да так пришелся, что никто о документах удостоверяющих его личность уже не спрашивал. Более того, как оказалась, во всем этом краю, у женщин среднего и более старшего возраста была одна неизлечимая болезнь. Они не могли спокойно смотреть на одиноких мужчин и, едва увидев такого, во чтобы то ни стало стремились найти ему подругу. Если не до конца жизни, то хотя бы на первое время. В каждом маломальском коллективе края обязательно находилась не равнодушная к нуждам и потребностям мужчин, активная женщина и, увидев свободного от брачных обязательств самца, начинала действовать. Не прошло и месяца, как наш герой оказался под влиянием такой вот особы. Воистину зрелой женщины, разочаровавшейся в мужчинах, с неустроенной своей личной жизнью, но полной желания быстро пристроить нового корреспондента и закрепить его как нужный кадр в родном селе и коллективе. Она думала не долго, зашла однажды в кабинет недавно принятого сотрудника редакции и объявила ему, что отведет его к одной очень хорошей женщине. Тот даже возразить ничего не успел, так как был в буквальном смысле пойман за руку и за пятерню отведен к даме 27 лет по имени Натуся. Натуся та, сама была немало удивлена появлению вечерних гостей, а особенно предложению познакомиться с мужчиной, о котором она никогда не слышала. Но напор свахи был неудержим, и Натусе ничего не оставалось, как только позволить пришедшим войти в дверь своей квартирки. А потом, сама не зная почему, она согласилась остаться с мужчиной один на один. Они говорили долго и договорились до того, что гость придет еще раз. Он пришел, потом еще, а в третий раз уже с вещами. Натуся жила с маленькой дочуркой, которой дяденька сразу очень понравился, особенно за то, что принес вкусный торт, и она предложила ему стать ее папой. Видя сцену признания любви дочери к новому знакомому, Натуся растаяла окончательно, и все было решено в одночасье. Решено преднамеренно со стороны мужчины, ибо он понимал, что в сложившейся ситуации ему лучше жить у женщины на квартире, чем мотаться в холодное время года по просторам любимой страны без денег и удостоверений личности. Решено и со стороны Натуси, так как она женским своим сердцем чувствовала, что мужчина этот смирный и вполне может стать спутником ее жизни. Решено и со стороны активистки редакции, которая о сложной ситуации своего протеже ничего не знала, но тоже верила в предчувствия. В принципе все были правы по-своему, и всех складывающаяся ситуация в то время устраивала. И даже когда новый неузаконенный супруг рассказал Натусе о своих проблемах, та не придала им большого значения. Натусю нельзя было назвать красавицей. Высокая, худая женщина после развода с мужем, пару раз пыталась найти друга жизни, но попытки эти заканчивались едва начавшись. Однако те нечастые и не многие контакты с мужчинами зачастую намного старше себя имели для нее большое значение в развитии половых отношений и созревания. Она овладела одним женским секретом, способным удерживать на себе мужчину, после того, как он уже вложил все силы в процесс воссоединения с женщиной. Она выжидала тот миг, когда ее партнёр намеревался скатиться с нее на свою подушку и, каким-то там своим, внутренним женским органом сжимала кончик мужского уже не активного устройства, приводя при этом мужчину в неописуемый восторг. За это корреспондент прощал ей все ее недостатки: небольшую кривизну ее ножек и почти неразвитую грудь с большими сосками.
       Скорее всего, именно физическая близость двух истосковавшихся тел и создавали идиллию совместной жизни всю позднюю осень и зиму одного из последних годов Кажущегося Социализма. Натуся со своим новым мужем не знали, что социализм в их стране кончается, а потому больше думали друг о друге, чем о Переустройстве в стране и о том, что будет завтра. Но события шли, перемены случались все чаще и чаще, и к весне любовный пыл двух истосковавшихся людей стал угасать. А тут еще возник на некоторое время между ними третий человек. Вернее не он, а она. Эта она оказалась продавщицей местного универмага. Звали ее ЛЁЛЯ.
      
       ЛЁЛЯ
       Появилась она на горизонте корреспондента через председателя спортивного общества "Урожай". В прямом и переносном смысле. В прямом, потому что председатель с ней время от времени встречался и иногда уводил ее после работы с ночевкой к своим друзьям. А в переносном: именно он, председатель и познакомил однажды Лёлю с приятелем-журналистом. Встретившись пару раз на вечеринках, посвященных открытиям районных спортивных соревнований, Лёля и ее новый знакомый друг другу приветливо поулыбались, а в третий раз компания оказалась небольшой, но с претензиями на спиртное. Двух бутылок водки, что принесла Лёля из магазина, на пятерых оказалось маловато и наш герой, вспомнив, что у него есть дома коньяк, собрался пойти было за ним. Лёля напросилась ему в попутчицы, он не отказал. Натуся в это время находилась в гостях у матери в соседнем селе, и герой хозяйничал дома один. Когда подошли к нужной двухэтажке, корреспондент убедился, что возле дома никого нет, а затем пригласил Лёлю к себе. Лёля зашла, поняв приглашение от мужчины, так как она привыкла понимать. В общем, пока корреспондент искал на кухне припрятанный коньяк, она сняла с себя всю одежду и улеглась в зале на диван. Нашедший коньяк и увидевший ее без одеяния мужчина церемонился не долго, скинул верхнюю одежду и лёг рядом. Правда, мужчину несколько смутили: полная рыхлая фигура новой знакомой и потоки пота, стекающие с ее шеи на большие раскинутые в разные стороны груди, поэтому он провел процесс спаривания без какой-либо любовной подготовки. В общем-то, ему и не пришлось делать при этом каких-то особых усилий. Едва он взгромоздился на толстушку, как та поймала рукой нужный ей отросток и утопила его в своей рыжей растительности. Дело происходило с каким-то неведомым ранее корреспонденту бульканьем и хлюпаньем и закончилось в течение одной минуты.
       -- Дай мне какую-нибудь тряпочку, побольше, а то у меня еще не совсем женские дела закончились, -- сказала Лёля, хлопая партнёра по голой заднице, давая понять, что на сегодня всё закончено.
       Корреспондент не нашел ничего лучше, как подать ей висевшее на спинке стула Натусино полотенце. Лёля, не стесняясь утерла своё интимное место и вернула, выкрашенное в бурые пятна полотенце ему в руки. Он взял его по инерции, завернул в газетку и, когда они тихо вышли из дома, незаметно бросил сверток в канаву, напротив окон Натусиного дома.
       Когда отсутствующие вернулись, присутствующие были обрадованы новой выпивке и лишь председатель "Урожая" как бы невзначай заметил: "Что-то долго ходили...", но на это никто другой внимание не обратил. Да и сам председатель после приема вовнутрь трехзвездочного напитка, тему развивать не стал.
       Случай этот имел два последствия. Первое: приехавшая Натуся нашла в канаве сверток, в котором было полотенце с бурыми пятнами крови. В канавах недалеко от ее дома не один и не два раза валялись разного рода завернутые в газету, выброшенные вещи, но никогда Натуся не опускалась до того, чтобы подобрать какой-нибудь. Это ей даже не приходило в голову. Почему она остановилась возле свертка этот раз, подняла его, развернула, а потом узнала свое полотенце, осталось загадкой для нашего героя. Когда она принесла его домой и со словами: "наше полотенце в канаве оказалось...", показала грязную вещь незаконному мужу, тот потерял дар речи. Хорошо, еще что смог скрыть растерянность в себе.
       Второе: Лёля начала настойчиво названивать в редакцию и добиваться встреч с корреспондентом. Тот же несколько раз проходил мимо магазина, но зайти не решался. Когда же зашёл...
       Почему зашёл, объяснить себе это он не может до сих пор. Но однажды, примерно через недели полторы, он все же преднамеренно, преследуя мелкую корыстную цель, перешагнул порог магазина. Лёля искренне обрадовалась его приходу и попросила дождаться закрытия. Ждать долго не пришлось: магазин закрывался через двадцать минут. Через полчаса его сдали под охрану сторожа, и вышли через служебный вход. Расставшись с напарницей, Лёля пригласила корреспондента в подсобное помещение, достала бутылку водки, закуску, стаканы...
       Закуска осталась почти не тронутой. Целоваться они начали сразу после первого причастия. Поцелуй плавно перерос в гораздо тесное общение на пустых картонных ящиках. На ящиках они елозились достаточно долгое время, но процесс к концу никак не подходил. Тогда Лёля решила сменить позицию. Она заставила его подняться, встала сама, повернулась к нему спиной, наклонилась, задрав подол платья на спину.
       -- Давай так...-- прошептала работница сельской торговли.
       Так корреспондент впервые в своей жизни попробовал вступить в интимные отношения с женщиной стоя на ногах и сделал вывод, что в этом есть что-то необычное и даже романтичное, хотя все-таки положение "лёжа" с ним не сравнится.
       Через несколько дней корреспондент освещал спортивные соревнования и увидел Лёлю на стадионе. Она пришла туда потому, что там был он, а еще потому, что точно знала: председателя там не будет. Председатель уехал на несколько дней в краевой центр на какой-то семинар и новым влюбленным никто не мешал. Даже Натуся, не выходившая в выходные из дому. День был воскресный, магазин не работал, но Лёля все равно повела корреспондента в подсобку. В сумке у нее помимо коньяка оказалось несколько пластиков колбасы, шпроты, хлеб, газированная вода. Лёля начала целовать его еще до начала распития. После поцелуев она встала в знакомую позицию и дело пошло по знакомому сценарию.
       Они еще один или два раза сближались в окружении пустых коробок. Лёля настаивала на использовании той же позиции, корреспондент не сопротивлялся. Пытаясь разнообразить акт, он поглаживал партнершу по ляжкам, а она, хватая его за ягодицы, старалась прижать к себе.
       Встречи их прекратились, когда о них прознал председатель "Урожая". Разборки с корреспондентом устраивать он не стал, а лишь спросил грустно: "Ты зачем у меня Лёльку отбил?". Этого было достаточно. Автор газетных публикаций ответил, что никого ни у кого не отбивал, а если его приятель ревнует, то он к этой бабе никогда больше даже не приблизится. И он действительно больше не приблизился. Как бы Лёля этого не хотела.
       Вскоре пришлось проститься корреспонденту и с Натусей. Оба поняли, что исчерпали запас влечения друг к другу и расстались без большого сожаления.
       Правда, далеко от Натусиного дома корреспондент не ушел. Его зазвали к себе ее двоюродный брат с супругой проживающие в соседней двухэтажке.
       Наступила середина августа, на совхозных полях вызрели хлеба, а брат Саша был механизатором и, подготовив свой зерноуборочный комбайн, собрался на уборочную страду.
       -- Мне помощник нужен, а ты, как я знаю теперь без жилья остался и на работе у тебя проблемы, поехали со мной, -- позвал он нашего героя и тот согласился.
       Недельку корреспондент пожил у брата Саши, и его супруга Валя не знала, как ему угодить. Это его несколько беспокоило, ибо иногда навязчивость Валюшки доходила до неприличия. Она то хлопала его по заднице в присутствии мужа, то, начиная будить утром, запускала руку в трусы газетчика. В общем, отношения хозяйки и квартировавшего у них мужчины были на грани греховных, но до греха дело все-таки не дошло - через неделю Сашка увез квартиранта на полевой стан.
       Ну а там...
       Там, как и повсюду на этой планете не обошлось без женщин. Одну из них звали ЛЮДА.
      
       ЛЮДА
       Стать механизатором у творческой личности не получилось. Как не пытался он держать штурвал комбайна "Нива" ровно, тот у него дергался из стороны в сторону и жатка зерноуборочной машины то съезжала на стерню, то заворачивала поперек не убранного поля, мешая работе других комбайнов. Видя такое дело, бригадир отделения совхоза предложил незадачливому комбайнеру перейти на зерноток. И наш корреспондент стал управлять транспортером на бетонной площадке, куда водители грузовых автомобилей свозили убранное с полей зерно. Работал там он не один. В помощники ему дали четыре городских бабенки, отправленных с предприятий на сельхозработы, в помощь сельчанам. Две из них были дамами в годах возрастом под сорок. А две еще соплюшки - ученицы кулинарного ПТУ. С одной из них, по имени Люда - крашенной под блондинку, отношения у нашего героя завязались уже на третий день работы. Работа на зернотоке протекала весь световой день и большую часть темного времени суток. На труд работники выходили, едва позавтракав в восемь утра, а заканчивали подборку и подчистку зерна около трех часов ночи. Поэтому, разделившись на две бригады, работали в две смены. Одни до шести вечера вторые с пол седьмого до трех. И уже на третий день, выбрав себе в напарники Людочку, наш герой записал на себя вторую смену и все хорошо рассчитав, повел горожанку на Соленное озеро, километров за пять от полевого стана. Там, на песочном берегу и настигли новых тружеников совхозной нивы вседостающие стрелы Амура. И там, омывая в водоеме сугубо мужскую частицу тела, представитель печати на себе почувствовал отличие соленой воды от пресной. Тоже самое, видимо почувствовала и городская крашенная блондинка, ибо, забравшись в костюме Евы в теплую воду, она негромко вскрикнула и коротко произнесла: "Щиплет!"
       Производственный роман в физическом смысле получил продолжение в первый же выходной, когда часть механизаторов отправилась по домам "помыться в бане". В пустующей комнате, на пустой кровати, сраженные Амуром, за ночь скрипели несмазанными пружинами раза четыре. За полторы недели проведенные вместе на производственной и бытовой почве, парочка сезонных рабочих разнообразила свои отношения: один раз под березкой в околке, пару раз в бане, после ночной смены и в один из дождливых не рабочих дней, удалившись на пустующий крытый склад, обменивалась друг с другом любовными пожеланиями за буртом свеженасыпанного обработанного транспортером зерна.
       Надо сказать и о том, что сама обстановка царившая на полевом стане располагала к таковым отношениям между мужским и немногим женским его населением. Люди впервые увидевшие здесь друг друга, быстро переходили на самые тесные отношения. Причем пары складывались совершенно непредсказуемо. Один тридцатипятилетний водитель все свободное время возил в кабине семнадцатилетнюю повариху, полную и с большим, орлиным носом. Они и ночевали в кабине "ЗиЛа", чтобы не мешать остальным и освобождали койко-места для других романтиков. К числу возвышенно-сезонных натур можно было отнести молодого комбайнера Юру, который быстро сблизился с другой юной кашеваркой -- Нюрой. Их отношения были еще крепче. Любую выдавшуюся для них свободную минуту они использовали на сто процентов. Не обращая ни на кого никакого внимания, эта парочка быстро удалялась в комнату, где жила повариха, забиралась под одеяло и занималась своим делом, не смотря на входящих и выходящих людей мужского и женского пола. К этому довольно быстро привыкли все проживающие на стане и две головы торчащих из-под одеяла будь то днем, вечером, утром или ночью, вызывали удивление только у бывающих проездом. Юру с Нюрой даже прозвали сиамскими близнецами. Такое прозвище, скорее всего, дала им вторая зрелая городская баба, имя которой было: ТАТЬЯНА.
      
       ТАТЬЯНА
       По началу связываться с этой самой Татьяной у нашего корреспондента никаких намерений не было. Та по-первости держалась гордо и даже независимо ни от кого. Через несколько дней после приезда, она отпросилась у бригадира "съездить в город" и исчезла на неделю. Откровенно говоря, никто уже и не думал, что она вернется. Но Таня приехала, привезла водки для бригадира и заведующего зернотоком, угостила спиртным и домашними пирожками свою бригаду. Бригада в полном составе выпила поллитра во время пересменки. А буквально на второй день на стане появился здоровенный мужик на мотоцикле "Урал", который оказался мужем крашенной блондинки и увез Люду -- любовь корреспондента в город. После чего расстроенный газетчик хотел работать только в одиночку, но зав зернотоком настоял, чтобы он взял к себе в пару Татьяну, не забыв сказать, что она-то не замужем. "Никто за ней не приедет. Еще тебе ее самому везти в город придется".
       Он как в воду глядел.
       После отъезда блондинки, герой горевал не долго. Таня сразу нашла с ним общий язык, но общение их ограничивались на уровне интеллекта и не более того. Раза два после ночной смены, Татьяна просила товарища посидеть в предбаннике - поохранять ее, пока она будет мыться, от назойливых комбайнеров. Один раз она часов до пяти утра сидела в его комнате "на пионерском расстоянии" и говорила то о своей пятнадцатилетней дочери, то о том, как ей трудно живется одной. Он понимал, что сейчас они близки как никогда раньше и, может быть, как никогда не будут позже, ему хотелось подсесть к ней, взять за плечи и поцеловать эту, уже видевшую жизнь в разных проявлениях женщину, но он сдержался.
       Тем временем уборочная страда приближалась к завершению. 8 сентября механизаторы убрали с полей совхоза последний колосок, и руководство отрапортовало районным властям, что с уборкой зерновых на их территории покончено. Как выяснилось, сельхозпредприятие, где работал корреспондент с городскими дамами, первым в крае завершило страду, и поздравления в адрес директора посыпались одно за другим. Из крайкома, администрации района, краевого сельхозуправления. Никого не смущал тот факт, что труженики нивы из данного хозяйства и привлеченные для уборки люди собрали с одного гектара всего по восемь центнеров зерна, когда в соседнем районе и даже соседнем хозяйстве на круг выходило более тридцати. Главное, битва за урожай была выиграна, а победителей не судят.
       Утром 9 сентября к полевому стану подошел мощный грузовой автомобиль "Урал", груженный десятью ящиками водки, пятью бочками пива и продовольствием. Списанный с учета воинской части, переданный совхозникам, в качестве подшефной помощи и окрещенный за хорошую проходимость бывалыми сельчанами "Студебеккером", он забрал "безлошадных" работников стана и увез их за три километра в березовый околок. Туда же своим ходом подошли десятки самосвалов, ведомые водителями и комбайнов под управлением комбайнеров. А также четыре легковых автомашины марки "УАЗ" с представителями дирекции и райкома.
       В лесочке, на большой полянке расстелили брезент, которым укрывали иногда "Студебеккер", разложили на нем еду и питье и после кратких речей все приступили к трапезе. Всем наливали сразу по стакану и предлагали закусывать большими кусками мяса, которого тоже было в изобилии. Многие запивали водку пивом.
       Руководители побыли с подчиненными не долго: как истинные братья-славяне, выпив по два-три стакана, они отправились праздновать успех в контору, а оставшиеся почувствовали себя более раскованно. Часа через полтора после начала всесовхозного гуляния затарахтели моторы некоторых "зилков". Одни посчитали, что к пиву и водке не хватает вина, и отправили автогонца за "красным", а другие решили поразвлечь захмелевший люд и устроили перетягивание каната. Вместо каната сгодился крепкий танковый трос, невесть откуда взявшийся здесь. Трос этот зацепили за передние крюки одной и другой машины, с обеих сторон на расстоянии пяти метров друг от друга провели по жирной черте и перетягивание под крики и одобрение болельщиков началось. Первый раунд завершился тем, что крюк одного самосвала не выдержал напруги и оторвался "с мясом". Трос тут же перекинули на другой крюк и кому-то пришла в голову мысль сразиться "двое на двое". Для этого к каждому автомобилю с помощью опять же тросов, подсоединились еще по одному. Борьба лошадиных сил и моторов стала более мощной и шумной.
       Победитель никак не определялся и вошедшие в азарт механизаторы уже было собрались подключить к соревнованиям еще по одному авто и даже комбайну, но тут привезли два ящика вина и все дружно вернулись к месту трапезы. Еще через полчаса все собравшиеся перестали слышать друг друга. Как библейские строители Вавилонской башни, они, произнося те же знакомые слова и пока членораздельные звуки, напрочь не понимали: о чем говорит собеседник, в лице коллеги, односельчанина и даже друга. Снова завелись моторы. От околка в сторону стана отъехала одна машина, затем вторая. Третья, пытаясь вывернуть на дорогу, зацепила стоящий рядом комбайн, погнув прицепленную к нему жатку. Еще один водитель-виртуоз, врезавшись в "Студебеккер", разбил фару своей машины, а затем, сдавая назад, наехал на край брезента, подавив бутылки и алюминиевые чашки с закуской. Не смотря на такое оживление, гулянка по поводу окончания полевых работ в отдельно взятом хозяйстве не закончилась. И лишь когда стемнело, наиболее стойкие к выпивке, начали загружать в "Студебеккер" потерявших равновесие. Собрать всех не удалось. Часть борцов за урожай осталась в сонном состоянии под открытым небом до наступления рассвета. Они может быть бы спали среди березок до следующего обеда, а может быть еще дольше, но начавшийся среди ночи дождичек пригнал их по утру к полевому стану.
       Придя в себя, большинство мужиков стали искать: где похмелиться. Ни водки, ни пива не нашли и скинувшись, снова заслали гонца в сельский магазин. Так что и на следующий день празднование продолжилось.
       Само собой разумеется, и наш герой не отставал от бывалых полеводов в выпивке и два дня находился в совершенно отключенном от мира состоянии. Где в это время была Татьяна, и остальные члены его бригады, он не знал. Рядом с ним во время большого "сабантуя" их не было.
       На третий день, после начала общесовхозной пьянки механизаторы стали разъезжаться по домам. Делать на стане им уже было нечего. Зато бригаде корреспондента отбой еще не дали. Под открытым небом оставался еще один бурт зерна высотою с двухэтажный дом, и работы с ним было, как минимум на неделю. Естественно, три дня никто о работе в совхозе не думал. С механизаторами уехал в районный центр и наш корреспондент. Там вместе с Сашкой они решили сходить в общественную баню и, как водится после этого выпили литр водки. Перед сном корреспондент вышел прогуляться по селу и неожиданно возле автовокзала встретил молодую работницу зернотока Светлану. Как оказалось, Света ездила в город на два дня и теперь возвращалась на место работы. Транспорта до полевого стана вечером уже не было, и наш герой пригласил ее на ночевку к Сашке с Валентиной. Сашка неподдельно обрадовался знакомой и предложил взять еще бутылку водки. Что и сделали. А когда стали располагаться на ночлег, постоялец шепнул Валентине, чтобы она постелила Светке на диване, а ему рядом на полу. Валя показала ему кулак, но просьбу его выполнила.
       Среди ночи корреспондент сделал попытку перебраться к молоденькой Светлане, но та стала отбиваться, сетуя на то, что вдвоем на диванчике тесно. Потом она поднялась, вышла на балкон и долго курила. Корреспондент дожидаться ее не стал, лег на свое место и быстро уснул. А утром он вместе со Светланой уже ехал на полевой стан. Никто из них о ночном происшествии не упоминал. Будто его не было.
       А на стане их приветливо встретила Татьяна. Она была там одна, если не считать поваров. Еще одна работница-молодуха, как оказалось, угодила в больницу с отравлением. Чем она отравилась: водкой, водой или продуктами питания никто сказать не мог. Неделю они трудились без приключений. Работали в две смены и поздно вечером, едва ополоснувшись, падали, не чувствуя рук, ног, головы. В пятницу заведующий зернотоком привез им небольшой аванс и сказал, что если они закончат работу к воскресенью, он им устроит маленький праздник. Они постарались: трудились допоздна в пятницу и с рассвета до рассвета в субботу. На рассвете в воскресение работа была сделана. Они, включая водителя самосвала 27-летнего Колю, перевозившего зерно, упали, не умываясь и проспали до пяти вечера. Разбудил их зав. зернотоком. В столовой их ждал накрытый стол, где были: водка, пиво, плов, салаты из овощей и соленые в трехлитровых банках разрезанные на дольки арбузы. Едва сели за стол, как подкатил автобус из райцентра. Натусин брат Сашка и еще два механизатора, получив часть причитающей им зарплаты, решили проведать жителей полевого стана. В общем, снова все напились, попадали спать: кто где смог. А утром, похмелившись, поехали в райцентр. Приехали домой к Сашке, супруга которого, небезызвестная Валя, укатила в деревню к матери за 25 километров, а потому питие продолжили без осложнений.
       Оставшись без жены, Санька, подкатил к корреспонденту и прямиком спросил: как тот отреагирует, если он займется Татьяной. "Да никак, -- ответил корреспондент, -- Она мне не принадлежит". Санька потер руки и начал осаждать подвыпившую Таню. Та, вроде бы не шибко сопротивлялась, подыгрывала хозяину квартиры, хотя искоса бросала взгляд на корреспондента. Когда время перевалило на послеобеднюю пору, захмелевшая Татьяна вдруг вспомнила, что оставила на стане свои сумки. Дело кончилось тем, что она уговорила водителя Колю и тот, не смотря на то, что был в подпитии, согласился увезти ее на стан.
       -- Облом, -- сказал Сашка корреспонденту, когда на часах пробило полночь, -- Она Кольке отдалась. Давай спать, раз так...
       Они разбрелись по разным комнатам, и корреспондент уснул на том самом диванчике, где до этого отдыхала молодая Светка. А часа в три ночи в дверь вначале позвонили, а потом стали настойчиво стучать. Храпевший, как дизельный компрессор Санька едва проснулся и открыл вернувшейся с сумками Татьяне. Как это произошло, и как Санька уговаривал Таньку лечь с ним, корреспондент не слышал. Он пришел в себя, когда Татьяна завалилась на диван и стала жарко дышать ему в ухо. Поняв в чем дело, наш герой вначале просунул ей руку под кофту, нащупал одну грудь, потом вторую, после чего, уже окончательно придя в себя, стал раздевать женщину. Та позволила снять с себя всю до последней детали одежду и, в свою очередь приступила к раздеванию мужчины. Любвеобильный процесс проходил с лобзаниями, вздохами, кряхтением, но без каких-то ни было слов. Бедный Сашка, догадываясь, что делают его гости, тоже вздыхал, громко ворочался на кровати своей комнаты и не смог в ту ночь уснуть.
       Гости же утром объявили, что уезжают в краевой центр. И действительно, корреспондент отправился провожать свою новую любовь до самого ее дома. Через шесть часов езды на автобусе пассажиры прибыли в главный город края усталыми и разбитыми вдрызг.
       Нелишне, наверное, будет напомнить читателям о том, что описываемые события происходили за два с лишним года до полного развала Социализма, а потому в некоторых городах и весях некогда относительно благополучной страны, с водкой были определенные проблемы. То ее давали в ограниченном количестве, то вменяли талоны на этот продукт, то вообще не завозили в магазины. Поэтому перед тем, как идти домой, Татьяна повела гостя на цыганскую толкучку, где приобрела без лишних слов у цыганок две поллитровых бутылки за двойную цену. В то время цена эта равнялась 20 рублям. Дома она первым делом загнала корреспондента в ванную, потом вымылась сама. За стол сели ближе к вечеру и едва выпили по первой и коснулись друг друга губами, из училища пришла дочка хозяйки. Пришлось менять тактику. Татьяна повезла ставшего близким ей мужчину к подруге, где они улеглись спать на полу в тесной кухне и в очень стесненных обстоятельствах, как ни старались, страстной близости между ними не произошло. Утром снова пили водку, которую на сей раз покупали у вьетнамцев по 15 рублей за бутылку. Вьетнамцы приехавшие было работать на заводы и фабрики некоторых сибирских городов, к концу перестроечного процесса, остались без каких-либо дел. Производительность труда в стране упала, но жители дружественного государства были связаны контрактами, уехать до срока не могли, а потому решили делать свой бизнес на продаже спиртного и других мелких товаров. Найдя "золотую" середину, они приторговывали водкой по цене превышающей государственную на пять рублей, но в то же время держали свой постоянный курс ниже цыганских расценок, чем составляли серьезную конкуренцию кочевникам. Цыгане люто ненавидели посланцев соцстраны, но ничего сделать им не могли. Те находились под защитой пригласившего их государства. Причем под очень надежной защитой. Эта защита помогала им, почти не прячась, вести продажу водки на очень большой городской территории. Вернее, охватывать почти весь более чем полумиллионный город. Достаточно было человеку из любой точки города приехать к двум девятиэтажным общежитиям, где проживали вьетнамцы и, встав напротив приоткрытых окон, пару раз щелкнуть себя по шее, как сразу с нескольких этажей к нему на веревках опускались большие кожаные сумки. Выбрав понравившуюся ему сумку и улыбающуюся вьетнамочку держащую тару на веревке, он опускал в сумку деньги. Сумка поднималась вверх, исчезала в окне, а через несколько минут опускалась вновь с нужным количеством поллитровок. Обманов не случалось. Эта честность в работе с гражданами родной страны особо нравилась милиционерам, которые ставили их в пример, в отличие от цыган, где вместо водки могли продать воду или какую-нибудь отраву. Видимо стражи порядка имели в этом свой корыстный интерес, а потому не позволяли цыганам даже приблизиться к местам проживания контрактников из Юго-восточной Азии.
       Вояж к вьетнамцам в течение дня совершили и корреспондент с Татьяной. На сей раз Таня повезла нового приятеля и самого близкого за последние несколько недель мужчину к своей школьной подруге, жившей в трехкомнатной квартире, где влюбленные провели последнюю интимную ночь. После чего подруга проводила друга на автовокзал, и он уехал туда, где начинались их близкие отношения и где начиналось для нашего героя ОПРЕДЕЛЁННОЕ для него ВРЕМЯ. Которое, хотел он этого или нет, он обязан был прожить.
      
       ОПРЕДЕЛЁННОЕ ВРЕМЯ
       С Татьяной они больше никогда не виделись. Но дело здесь даже не в этом. А в том, что автор хочет сказать читателю, что если уж наступило для какого-то мужчины определенное ему свыше ВРЕМЯ ЗРЕЛЫХ ЖЕНЩИН, то оно покатит именно в этом направлении и только в этом. И при всем желании у этого самого самца-корреспондента ничего бы не получилось с юной Светой, о которой упоминалось ранее. Нашлась бы масса причин, и никакой близости у них бы не случилось, будь они вместе и близко друг к другу хоть целые сутки или даже неделю. Потому что наступило время Люд и Тань. А время Светлан еще нет. Они не дозрели в ту осень сбора урожая и благополучно уехали дозревать в задымленные города, чтобы возможно еще встретиться корреспонденту на его пути, но уже окрепшими в половом смысле, зрелыми бабами. А еще здесь дело в том, что для этого самого героя-корреспондента просто покатило благоприятное время охмурения уже повидавших кое-что в жизни женщин. Будь на этом зернотоке семь зрелых работниц - пять, как минимум легли бы под него. И это были бы обоюдные желания и преднамеренные, несколько даже просчитанные наперед, увлечения, хотя и без особой для одной и другой стороны выгоды. В этом не стоит сомневаться.
       Однако, любой зрелый мужчина, находящийся в хорошей физической форме, скажет вам, что при всем стремлении такие периоды в его жизни - когда обстановка складывается сама собой и тебе не надо сильно напрягаться, делать больших физических, моральных и, главное материальных затрат, бывают не часто.
       Вот и у этого самого корреспондента, подобная ситуации сложилась года через четыре -- не раньше. Через некоторое время после окончания сезонной работы в совхозе, он, наконец, восстановил все свои, необходимые для любого гражданина этой страны документы, вновь вернулся в число равноправных граждан и подался в другой районный центр.
       Для этого было несколько причин. Во-первых -- с Натусей у него все закончилось, во-вторых -- Валюша все настойчивее и настойчивее подбивала его на грех, а в третьих - его друзья-агрономы переехали в европейскую часть страны и теперь проживали за несколько тысяч километров от него. Так далеко корреспондент ехать пока не собирался, а потому, узнав о вакансиях в одном неплохом райончике с обилием сосновых боров и соленых озер, переехал туда. Откровенно говоря, ехал он туда в небольшой надежде найти себе подругу жизни до конца своих еще долгих оставшихся дней. И надо сказать, что чуть было действительно не пригрелся у семейного очага, но чуть, как известно, не считается.
       И именно через этот новый для себя районный центр, он узнал о том, что есть где-то на свете желающая найти себя мужа ИРИНА.
      
       ИРИНА
       В новом районе и новой редакции у нашего героя с самого начала никаких бурных любовных преднамеренных похождений не происходило. Даже для того, чтобы встряхнуть задремавшую плоть, проявить свое мужское начало в тесной близости с какой-нибудь женщиной, он не зная сам почему, не стремился. Ему понравилась одна корреспонденточка, вещавшая по местному радио про надои доярок и планах механизаторов на предстоящий полевой сезон, но она была замужем. Коллектив творческих работников упомянутой редакции был достаточно молодым и боевым. Новый работник пришелся ко двору и при его активном участии при редакции быстро возник литературный клуб, объединяющий людей близлежащих сел время от времени сочиняющих стихотворения и истории, называемые в газетах рассказами. Творческий потенциал, прорывающийся наружу, вперемежку с нерегулярным горячим питанием отодвинул на некоторое время в сторону движения полового характера. Но долго продолжаться так не могло. Через некоторое время вопрос обедов и ужинов был снят. Вновь принятого сотрудника через месяц поселили на квартиру к семидесятилетней старушке по имени Евдокия, и она за умеренную плату согласилась решить его продовольственную проблему.
       Старушка проживала вместе с сорокапятилетним сыном Юрием, мужиком разведенным, частенько злоупотребляющим крепкими напитками и время от времени делающим попытки отыскать для себя вторую половину. Поскольку в селе этого хлопца все потенциальные невесты знали, как родного, Юраня развернул поиски невест по ближним и дальним районам края. Для этого каждую среду он отправлял мать в центр села, к единственному в районе газетному киоску и та покупала там для него "Краевую неделю", где по тем временам печатались объявления одиноких мужчин и женщин, желающих во что бы то не стало познакомиться. Обычно в среду вечером, если не был выпивши, Юра садился за внимательное прочтение газеты, непременно с карандашом в руке и проставлял галочки напротив заинтересовавших его объявлений. А на следующий вечер, достав из серванта толстую общую тетрадку, он садился за стол, напротив телевизора и начинал красивым почерком неспешно писать послание выбранной им незнакомке. Тут же за эти столом трудился над своими недописанными в редакции срочными материалами и наш корреспондент и, естественно два живших рядом взрослых холостых мужика не могли однажды не заговорить о женщинах. Поначалу Юра осторожно порасспрашивал квартиранта о его взглядах на знакомства с помощью переписки, а потом стал помогать ему в подборе подходящей, на его взгляд женщине и, через какое-то время оба холостяка, с шутками с хохотом стали вместе сочинять и отправлять письма. В роли почтальона нередко выступала бабка Евдокия. Она и уносила послания сочинителей на почту и первой встречала разносившую корреспонденцию почтальонку.
       Юре везло больше, почти каждое его послание получало отклик в душе его прочитавшей женщины. Может быть потому, что действительно их подкупал его почерк - ровные ряды строчек, красиво соединенные в слова буквы, много восклицательных знаков и, главное содержание писем, в которых он рассказывал о своей врожденной преданности и верности и, обязательно, о бросившей его курве-жене, погнавшейся за красивой жизнью. Корреспондент же предпочитал излагать письма с помощью пишущей машинки, а поскольку получателями их были в основном женщины проживающие в глубинке, напечатанный текст их видимо пугал. И в первую очередь потому, что был похож на официальные приказы директора о лишении премий вывешиваемые на совхозные доски в правлении хозяйства. Да и откровенно говоря, корреспондент не был искренен в своих посланиях и про свои муки без женщин и про тоску по сладкому поцелую, и про то, что "некому даже блинчиков с маслицем испечь", не высказывал.
       Юрий несколько раз выезжал на свидания по письму. Знакомился на месте с претендентками на его сердце, их родственниками, ходил с ними в кино. Иногда оставался ночевать. Каждый раз баба Дуся ждала его из поездки с надеждой, но он приезжал либо сердитый и не разговорчивый, либо пьяный, как говорят: "в матину". Тогда пожилая женщина обречено качала головой и с надеждой смотрела на квартиранта.
       -- Может хоть у тебя что получится? - вздыхала она, и говорила напутственно:
       -- Ты только как Юрка, когда поедешь, при бабах водку не пей. Шибко они, разведенные, пьяниц не любят.
       Первой клюнула на послание корреспондента женщина по имени Ира, проживающая на очень приличном расстоянии от его села. Она даже не написала письма, а позвонила по рабочему телефону корреспондента. В отличие от Юры, тот в письмах кроме адреса указывал еще и номер телефона. Вот это и помогло установить один из контактов.
       Ира позвонила в начале рабочего дня, и они поговорили по телефону минут двадцать. Женщина сразу рассказала о себе то, что хотел знать ее потенциальный мужчина. О росте, о весе, о размере груди и даже о возрасте. Ира сообщила о том, что у нее есть семилетняя дочь и она не против, если он приедет к ней в ближайший выходной. Он сказал, что приедет.
       Ее голос был мягким и согревающим. "Плохой человек не будет говорить так искренне" - подумал корреспондент и всю неделю жил предвкушением встречи. Накануне поездки он еще раз перечитал объявление написанное Ирой, усвоил, что она не любит пьющих и купил вместо спиртного две коробки шоколадных конфет. Конфеты эти, при тогдашнем дефиците на все, помогла купить ему подруга-корреспонденточка, муж которой крутился в высших районных торговых кругах.
       На свидание к заочнице корреспондент добирался вначале поездом, потом автобусом. Встретиться они договорились на вокзале, предварительно нарисовав друг другу словесные портреты. Желание их встретиться было настолько обоюдным, что едва Ира вошла в здание вокзала, где ее ждал корреспондент, они сразу поняли, кто есть кто.
       -- Можешь сорить, бросать бумажки на пол, курить в комнате, -- сказала хозяйка, едва они переступили порог квартиры.
       -- Я не курю...-- ответил скромно гость, несколько обалдевший от таких предложений.
       Пока Ира собирала на стол, корреспондент нерешительно достал из сумки конфеты, а потом еще более не смело хлеб, колбасу, вареные яйца. В общем, все то, что он брал с собой, чтобы поесть в дороге, но так и не притронулся в пути.
       -- О-о-о, товарищ! А вы как я вижу со своими продуктами приехали, -- улыбнулась хозяйка и убрала весь провиант корреспондента в холодильник.
       Потом они ели пельмени, пили чай с пирогом наслоенным малиной и Ира, как бы невзначай заметила, что жалко, что нет спиртного. До позднего вечера смотрели телевизор и говорили о житье-бытье, когда же наступило время ложиться спать, хозяйка постелила гостю на диване в зале, а сама отправилась в спальню. Такой поворот событий гость предполагал и мысленно долго готовился к моменту истины, но все же его упустил. В результате он провел ночь один, и даже спохватившись под утро и, пытаясь завести разговор, добился только того, что перед рассветом она пришла к нему в спальню, накинув на себя одеяло и села у него в ногах. Первое свидание с Ирой закончилось скромным поцелуем в щёчку при расставании. Провожая гостя, хозяйка выдала ему привезенный им провиант, полежавший сутки в холодильнике.
       Уезжая, он мысленно попрощался с ней и ее городом, как думал навсегда, но оказалось, что лишь на неделю. В следующий выходной, предварительно созвонившись по телефону и попросив разрешения, он снова был у нее. И снова без спиртного. Конечно, он мог взять бутылку водки в краевом центре, но воздержался, вспомнив наставление бабы Дуси. На этот раз они вели себя более раскованно и улеглись спать вместе. Правда, перед тем, как забраться под одеяло к гостю, Ира предупредила его, что она готова к поцелуям, но не более и ОЧЕНЬ просит не пытаться снимать с нее бюстгальтер, а тем более плавочки. Снимать он не пытался, но просунуть руку под материал прикрывающий грудь пробовал неоднократно. Ира не очень возражала. От поцелуев она не отворачивалась, но редкие его попытки опустить руку ниже пояса, пресекала решительно. Он снова промучился всю ночь, не добившись, казалось, близкой цели. На рассвете их заставил прекратить обжимания и выбраться из-под одеяла, настойчивый звонок в дверь. Пришел отец Иры. Крепкий мужчина возрастом за пятьдесят, внимательно осмотрел кандидата в зятья. Лишних вопросов не задавал, от обеда отказался и, побыв минут двадцать, удалился.
       -- Ты понравился ему, -- сделала вывод Ира, после ухода родителя.
       -- Я не заметил, -- отреагировал корреспондент.
       -- Понравился, понравился...Я уж своего папу знаю. Только не делай далеко идущих планов.
       -- Я не делаю...
       -- Ну и молодец, -- вздохнула Ира, -- Пора готовиться в дорогу.
       -- Пора, -- согласился корреспондент и, снова уезжая с автовокзала, думал, что больше нет смысла приезжать ему сюда.
       Но через неделю, он опять оказался у неё в квартире.
       На этот раз в дорогу готовила его корреспондеточка, которой он поведал историю своего нового знакомства. Радиодама достала ему две бутылки хорошего коньяка и коробку дефицитных конфет. Коньяк, правда до места назначения не доехал, был выпит прямо в редакции, после работы в середине недели, когда корреспонденточка ушла домой, а нашего героя вдруг обуяла хандра. Пару ему составил молодой фотограф. В один вечер они распили одну поллитру, а на другой за разговорами, другую. Третий визит к женщине, откровенно говоря, корреспондент совершал только ради того, чтобы наконец, потешить своё самолюбие и добиться ее тела. Он уже понимал, что ничего серьезного между ним и Ириной быть не может. В разговорах она, уже не стесняясь, говорила о том, что написала объявление о знакомстве только ради того, чтобы развлечься. А на самом деле у нее есть один очень богатый опекун, которого она называла мафиози, и который обеспечивал ее и дочь всем, чем мог. А мог он, как было понятно из разговоров, многое.
       -- Ты мог бы сутки лежать с женщиной на диване и делать все, чтобы она была довольна? - спрашивала его Ирина в третью их совместно проведенную ночь. Она уже лежала рядом с ним с открытой грудью и в атласных тоненьких плавочках с надписью: "Love".
       Он растерянно пожимал плечами и целовал ее поверх груди и вокруг соска.
       -- А мафиози мог... Мы один раз с ним два дня почти не вылезали с постели, -- говорила Ирина, не мешая ему и, разрешая доходить губами до пупка.
       Корреспондент гладил ее по плавочкам, нащупывал половую щель, переходил к ягодицам, но не более того.
       -- Эта надпись не для тебя... -- предупреждала, смеясь Ирина, когда он пытался потянуть за резинку плавок.
       Наш герой испытывал огромное давление в известном месте и терся эти самым местом об ее голое колено. Время от времени Ирина отвечала ему лаской, поглаживая возле места давления и, казалось, что еще минутка, секунда и она сдастся. Но...
       Но до этого не доходило. Ирина держалась стойко, а когда дело приближалась к перевозбуждению, она соскакивала и бежала в ванную. Пополоскавшись там, возвращалась уже в новых плавочках, но все с той же надписью. Два раза нырял в ванную и перевозбужденный корреспондент, поменяв один раз свои плавки на трусы.
       -- В трусиках ты мне больше нравишься, -- не то шутя, не то взаправду говорила хозяйка и неожиданно предлагала:
       -- А хочешь: я тебя поласкаю?
       -- Хочу, -- говорил гость и пытался расслабиться.
       Ирина брала его в свои руки: гладила грудь, живот, бедра. Возможно, она дошла бы до интимных мест, и дело все-таки закончилось совокуплением, но едва руки женщины опускались ниже пупка мужчины, он начинал приступать к ответным действиям, что делать было бы не надо.
       Уже спустя много времени, корреспондент, вспоминая эти свидания, клял себя за то, что не был боле настойчив и не сделал то, что женщина от него все-таки ждала. Ибо, зачем она оставалась с ним один на один целых три ночи?
       Вот так и закончилась эта не разгоревшаяся любовь. Заряженное ружье не выстрелило в цель и после этого редкие недолгие разговоры по телефону, все более ни к чему не обязывающие, как-то сошли на "нет". Тем более, что не прошло и полгода, как на горизонте жизни нашего героя появилась ДРУГАЯ ИРИНА.
      
       ДРУГАЯ ИРИНА
       Нельзя сказать, что герой наш сильно переживал и маялся. Он отдавал много времени работе, помогал в свободное время корреспонденточке готовить радиопередачи и даже сам несколько раз читал тексты в эфир. Ближе к лету в редакции появилась еще одна молодая женщина. Пришедшая на замену собственного мужа, который не обладал литературными талантами, она расписалась довольно быстро и, так же быстро приблизилась к нашему герою. Приблизилась в творческом смысле. Более поднаторевший в газетных делах наш корреспондент помогал и ей готовить материалы, делился, как принято говорить, опытом. И Галина оценила его стремления помочь ей по-своему. Сделав несколько попыток сблизиться с интересным на ее взгляд мужчиной, но, вскоре почувствовав неожиданную настойчивую блокировку со стороны радионяни не хотевшей терять приоритета в отношениях с корреспондентом, она сменила тактику и предложила герою знакомство со своей подругой. Подругой была учительница начальных классов местной школы, обучающая дочь Галины и звали ее, как ни странно тоже Ириной.
       -- Я чувствую, что ты любишь блондинок, -- сказала Галя корреспонденту, перед тем, как отвести его на место знакомства.
       -- Я всяких люблю, -- ответил он на ее провокационный вопрос, -- Лишь бы человек был душевный.
       Галина внешне никак не прореагировала на его слова, перед выходом она на секунду остановила его в дверях, молча посмотрела в глаза и они отправились знакомиться.
       Скорее всего, там их уже ждали. Учительница была дома не одна. У нее гостила бывшая секретарша райкома комсомола, очевидно зашедшая посмотреть: как будет проходить процесс знакомства. Корреспондент был человеком не глупым и уже поднаторевшим в таких делах, а потому сразу понял, что оказался едва ли не главным действующим лицом в спектакле, разыгранном по пьесе Галины. Понял, но виду не подал и игру принял.
       Ира - небольшого роста, белокурая, симпатичная дамочка тридцати лет отроду, жила в служебном помещении. Если точнее, то прямо в школе. На первом этаже двухэтажного здания, там, где был раньше класс по домоводству для девочек, директор разрешил двум одиноким учительницам оборудовать по комнатке для временного проживания. Временное жилище стало обителью Ирины с ее дочкой Настей на три с половиной года. Именно столько времени Ира жила там. Что касается ее соседки, вернее соседок, то одна из них вышла замуж и перешла жить к мужу, а на ее место поселилась вторая - преподавательница по химии, влюбленная в первого комсомольского секретаря района.
       Марина - так звали соседку, тоже заглянула "на огонёк" и довольно скоро в тесной комнатке, за маленьким журнальным столиком, расположенным между двумя кроватями, началось большое чаепитие. Гости и хозяйка сидели на кроватях, пили чай с малиновым вареньем и закусывали пряниками, предусмотрительно принесенными корреспондентом. Герой наш не спешил показать себя и не стремился во что бы то ни стало понравиться хозяйке, чем немного спутал карты Галине, невольно заставляя сценаристку "брать огонь на себя". Галя огонь этот поддерживала, как могла, рассказывала разные истории из своей, еще только начинающейся газетной жизни, а герой наш, когда она переводила взгляд на него, ища поддержки или подтверждения сказанному, лишь молча кивал.
       Первой поняла, что она лишняя, умная и незамужняя секретарша райкома. Допив чай, она что-то шепнула хозяйке и простившись со всеми, ушла. За ней последовала соседка, хорошо знающая о том, что при свиданиях мужчины и женщины часто предпочитают быть наедине друг с другом. После этого ничего не оставалось, как только последовать примеру других и самой Галине. Правда, перед уходом она попробовала совершить провокацию и как бы невзначай спросила коллегу:
       -- Ты остаешься?
       -- Да, мне варенье понравилось, пожалуй, выпью еще парочку стаканчиков чаю, -- нисколько не смутившись, ответил тот и добавил:
       -- А ты можешь меня не ждать.
       На что все понимающая хозяйка улыбнулась, и пошла проводить подругу.
       А через несколько минут новые знакомые выпили еще чаю и, усевшись рядом, стали рассматривать Иринины фотоальбомы. На редкость быстро у них обнаружились общие интересы. Сближению способствовал и тот факт, что накануне Ирина купила в книжном магазине сборник произведений местных авторов, в котором были напечатаны три небольших рассказа нашего корреспондента и довольно лестно отозвалась о литературных опытах гостя.
       Неторопливая беседа за листанием фотоальбомов и книг продолжалась несколько часов. При этом корреспондент и учительница выпили несчетное количество стаканов чаю, постоянно подогревая воду в чайнике и доливая в него сырую воду для кипячения.
       Как оказалось, дочь хозяйки была одного года рождения с сыном гостя. Десятилетний мальчик корреспондента воспитывался далеко от него, у бабушки, а девочка учительницы отправилась погостить на несколько дней к своей бабушке в соседний район. Ира без всяких комплексов и стеснения поведала новому приятелю о том, что бывший ее муж живет неподалеку от них, в своем доме и возит на своей новой автомашине свою очередную (уже вторую после развода с ней) жену. Что в свое время "этот мерзавец, денно и нощно изменявший ей со всеми подряд" не хотел детей, и она еле-еле уговорила его (после двух абортов) на рождение Насти, а после чего еще четыре раза ложилась под нож специалистов по искусственному прерыванию беременности. О чем теперь сильно жалеет и не так давно (год назад) она, дабы искупить грехи, покаялась и приняла крещение в православном храме. Покрестилась она еще и потому, что врачи вдруг заподозрили у ней предпосылки злокачественной опухоли на молочной железе и отправили в специальный лечебный центр, где, не долго думая ей сделали операцию.
       Ира говорила обо всем спокойно, плавной, чуть щебечущей речью, что обвораживающе действовало на слушателя и он, внемля ее словам, все-таки до конца не понимал сути поведанных ею историй.
       Не желая оставаться в долгу, корреспондент рассказал хозяйке о некоторых своих творческих исканиях и скитаниях, сделав акцент на том, что устал от беготни по планете и желает вести оседлый образ жизни.
       Июньский рассвет застал их сидящими на неприлично близком, для первого дня знакомства, расстоянии.
       -- Ну, мне пора на работу собираться, -- сказал, глядя в посветлевшее окно корреспондент.
       -- А как работать будешь не спавши-то? - засуетилась вдруг Ира, -- Это я виновата, не надо было разговорами развлекать. Глядишь бы раньше домой ушел и выспался... А так, мучайся теперь...
       -- Ничего, я привычный...-- сказал банальную фразу гость и стал собираться.
       -- А я сейчас спать лягу... У меня каникулы и отпуск...-- потягиваясь и виновато улыбаясь, произнесла Ирина, -- Если сон не свалит с ног, приходи вечером. Буду ждать...
       -- Обязательно приду, -- устало улыбнулся корреспондент, -- Мне чай твой понравился.
      
       Прямо от нее он пошел в редакцию и, не смотря на ранее утро, факт прихода корреспондента на место работы "не с той стороны", был замечен некоторыми жителями села, и доложен его хозяйке. На вопрос Галины: "Ну, как?", он ответил кратко: "Нормально", давая ей понять, что в подробности вдаваться не желает.
       -- Она хоть тебе понравилась? - все же спросила во второй половине дня Галина, зайдя к нему в кабинет, вроде бы за чайной заваркой.
       -- Ничего, -- бросил он как бы вскользь.
       А вот дома у хозяйки скользким ответом обойтись не удалось. На ее допрос с пристрастием: "где он ночевал и почему не предупредил, она же беспокоилась", ответил честно: познакомился с учительницей.
       -- Да ну? -- присела баба Дуся, округлив глаза и, поправляя платок на голове, -- А мне сказала соседка, что видела тебя возле школы, а я не поверила... Как хоть учительницу зовут?
       -- Ну все вам сразу и расскажи, -- заартачился квартирант, -- Я просто в гостях у нее был... Может быть ничего и не получится...
       -- Раз всю ночь гостил - получится...-- сделала вывод баба Дуся, тут же продолжая строить догадки:
       -- И кто ж там из незамужних учительниц есть? Может кто из новых? Есть там одна, знаю, симпатичная, но ей года два как грудь одну отрезали и мужик ее сразу бросил. Одна с детём живет. Может она?
       Ничего не ответив хозяйке и не обращая особого внимания на ее слова, корреспондент, громко зевая, быстро собрался, умылся, поодеколонился и отправился к новой знакомой. Купив по дороге шоколадных конфет и овощей, он бодро, но все же с некоторой робостью в груди, перешагнул дверь жилого отсека школы. Увидев его, не отрываясь от дел кухонных, Ирина приветливо помахала гостю и с нескрываемой радостью пригласила войти. Взяв из его рук сетку с продуктами, она тут же приступила к приготовлению салата, отправив его за водой в умывальник, на второй этаж школы. Это включение в общее дело ему понравилось, и корреспондент с удовольствием заполнил водой алюминиевый бачок, несколько раз сходив до умывальника и обратно. За разговорами прошел ужин и начался просмотр телевизионных передач. На этот раз Ирина решила не мучить гостя. Часа в два ночи, видя как он сладко позевывает, но крепится и не сдается, она расстелила ему постель на одной кровати, себе на другой, а перед тем, как лечь спать, попросила его ненадолго выйти, и погасила свет.
       Войдя после ее команды: "Можно!", он на секунду задумался: куда ему лечь: туда, куда постелили или рядом с Ириной. Вполне логически рассуждая: раз баба оставляет ночевать у себя мужика - значит, готова к любому повороту событий, он все же решил выждать некоторое время, перед тем как попытаться сделать физическую близость. Раздевшись в темноте, корреспондент лег на свою постель не укрываясь и несколько минут обдумывал с какого бока начать разговор на тему любви и томления. Но пока он, волнуясь, думал что сказать, она заговорила сама, спросив вначале: почему он не укрывается простыней.
       -- Да жарко что-то у тебя, -- ответил он.
       -- А мне почему-то нет...-- сказала она. После чего минут на пять снова наступила тишина.
       -- Знаешь, а ты мне понравился... -- сказала она после паузы и словно стесняясь своего признания, сразу же спросила:
       -- А тебе Галя никаких пикантных подробностей обо мне не рассказывала?
       -- Никаких...
       -- Правда?
       -- Правда.
       -- А что она сказала, когда повела тебя ко мне?
       -- Сказала, что есть учительница с дочкой, живет одна, с мужем развелась, учит ее дочь, блондинка...И что, по ее мнению, мне блондинки должны нравиться.
       -- И как, нравится? - спросила Ира.
       -- Нравится...-- сказал он в темноту, чуть помедлив, пытаясь разглядеть при тусклом скупом ночном свете белизну потолка.
       -- А про то, что мне одну грудь удалили, подозревая раковую опухоль, правда, не знаешь?
       -- Н-незнаю...-- сказал он, еще до конца не осознавая, что говорит.
       -- Ну вот теперь знай...Два года уже прошло, с лишним...Теперь никто не скажет: была ли опухоль раковая там? Шишечка внутри груди была, а мне в соседнем областном центре, чтоб не рисковать, удалили целую грудь. Там много таких в больнице было... Как я... Человек сорок...Из разных районов приезжали. Некоторых спасти не удалось...А мне повезло...
       Снова на несколько минут наступила тишина. Он хотел сказать ей несколько хороших, подбадривающих слов, но не находил их. Ему вдруг вспомнились слова бабы Дуси про учительницу без груди, и сердце его учащенно забилось. Напряжение внутри его возрастало, мысли стали метаться в голове и, он, еще не зная, что делать, вдруг ясно понял, что если что-то сейчас срочно не скажет или не сделает что нибудь, она просто заплачет...
       -- Знаешь, что, -- сказал он, поднимаясь, -- Давай я лягу к тебе...
      
       И он лег, а она молча подвинулась и также молча ответила на его объятия и ласку и поцелуи.
      
       А потом был не рабочий день, и они ранним утром пили чай со свежекупленным тортом, оживленно переговаривались, работал телевизор, на который они не обращали ни малейшего внимания. Не обратили они внимания и на то, как незаметно появилась Галина. Галя постучала для приличия, уже войдя в открытую дверь и, увидев идеальную картину благодатного единения душ, замерла, не зная, что ей делать: обнаруживать себя или же тихонечко выйти. Сомнение это длилось недолго, ибо, осознав свою непосредственную причастность к созданию этой идиллии, Галина внушила себе, что она-то уж здесь не может быть лишней.
       Первым обратил внимание на пришедшую корреспондент и по-хозяйски предложил присоединиться к чаепитию. Хозяйская позиция коллеги и сияющее личико подруги, добавили Галине решительности и она, войдя, села, перегородив собой узкий проход рядом с корреспондентом, перекрыв к нему доступ хозяйке, а затем взяла с тарелки самый большой кусок торта.
       Корреспондент, видимо только для приличия, задавал Галине ничего незначащие вопросы и, не дожидаясь на них ответов, бросал оживленные реплики в адрес Ирины, а та, так же оживленно, казалось, не обращая внимания на гостью, ему отвечала. Оба при этом лучились неземным светом.
       Потом они полдня бродили по райцентру, советовались друг с другом что купить к вечеру, прислушиваясь к советам Галины и в тоже время полностью их игнорируя. Видя такую неприятную для себя ситуацию, Галя, потолкавшись меж влюбленными часа два с половиной, покинула созданную ей несколько дней назад компанию и не в лучшем расположении духа отправилась домой. А влюбленные, побродив по парку, у озера, вернулись счастливые в Иринину комнатку, поставили на плитку чайник с кипятком и, не дожидаясь, пока он закипит, завалились в нетерпении на кровать, жадно целуя друг друга и торопливо освобождаясь от мешавшей близости одежды.
       После обеда Ирина сказала, что решила познакомить корреспондента с сестрой.
       -- Она у меня тоже учительница. Историю преподает, -- пояснила Ира, -- Да и повод есть - у нее баня хорошая. Помоемся заодно. Я их предупредила - к вечеру должны натопить. Ты париться любишь?
       -- Люблю, -- кивнул корреспондент.
       -- И я любила раньше, -- вздохнула Ира, -- Но сейчас мне нельзя.
       Она произнесла это с таким сожалением, с такой неподдельной жалостью, что его сердце замерло в груди от вопиющей несправедливости и он, подойдя к ней, нежно погладил ее по чуть кудрявым белесым волосам, опустил руку на поясницу, потом до колена и, задирая подол платья, стал гладить бедро. Она взяла его за талию, и они слились в поцелуе.
       Часов в семь вечера, собрав чистые полотенца, шампуни, мыло, и мочалки они шли с двумя полиэтиленовыми пакетами рядом друг с другом по малознакомым корреспонденту улицам села к окраине населенного пункта. А любопытный народ, высыпавший вечером из домов на улицу, оккупировавший скамейки у палисадников с любопытством смотрел на них. Особенно наглозаинтересовано, по мнению корреспондента, глазели на них старушки и один здоровенный мужик, возившийся у желтых "Жигулей". Откровенное любопытство сельского люда немного смутило нашего героя, но он пристальные взгляды выдержал и смущение свое никак не обнаружил.
       Сестренка Надя и ее муж Леша уже ждали их. Запах свеженатопленной бани со свежезаваренным березовым веничком человек, любящий посидеть в парилке и способный выдержать паровую осаду почти до полного обезвоживания организма, чует за добрую версту, а оказавшись во дворе, по соседству с банькой, просто впадает в мандраж предвкушения праздника тела. Наш корреспондент относился именно к такой категории людей, а потому познакомившись с сестренкой своей подруги и крепко пожав руку ее мужу, сразу же стал думать только о том, когда же он окажется на полке, рассеянно воспринимая все остальное и почти не слушая никого. Даже желанную для него женщину. Ирина это поняла и, сказав сестренке, что торжественный ужин переносится на потом, отправила мужиков на помывку.
       Мужики плескались больше часа. Они несколько раз поддавали пару, били себя и друг друга нещадно вениками, прикрывши срамные места мокрым полотенцем, выбегали в огород и обливались холодной водой из бочки, а потом снова бежали париться. Когда, наконец, они закончили банную церемонию, в доме их ждал ядреный квас и холодная похлебка из редьки, заботливо приготовленная сестренками. Женщины мылись не долго. Едва мужики успели выпить два раза по стопочке самогона ("Для восстановления баланса температуры тела и окружающей среды", -- как сказал Леша), учительницы раскрасневшиеся и усталые были уже на пороге дома. Не давая им отдохнуть и перевести дух, Алексей, предложил тут же принять в их компании по сто граммов. На столе появился огуречно-помидорно-луковый салат под майонезом, пельмени, хлеб, жаренная рыба на сковородке, и бурное поедание продуктов, под шумный разговор началось. Время полетело незаметно. Когда стало темнеть с улицы пришли чумазые сыновья гостеприимных хозяев восьми и десяти лет отраду. Надя повела их на помывку, а Леша взялся было стелить для гостей постель на веранде. Гости наперебой стали отказываться и дружно засобирались восвояси. Хозяин, а затем и хозяйка стали их уговаривать остаться, но влюбленные были непреклонны и все-таки настояв на своем, вырвались за ворота дома, унося с собой пучки зеленного лука, красной редиски, несколько молоденьких огурчиков и трехлитровую банку кваса.
       Дома они с новой силой набросились друг на друга, шепча разные нежные слова.
       -- Я твоя ... Твоя... Твоя...-- говорила в самое ухо корреспонденту Ирина, позволяя целовать себя в пупик и сосок груди, одновременно стараясь нащупать на его теле особочувствительные точки.
       А он, овладевая ею, испытывал одно-единственное желание: как можно глубже проникнуть во внутрь ее, с силой прижимал к себе женское тело и, испытывая сладострастную истому, едва не терял сознание.
       Выжав из себя все, что мог, он лежал потом, раскинувшись посередине кровати-полуторки, а она, прижавшись к нему, рассказывала о прошлой своей жизни: о том, что вышла замуж не по любви, что по настоянию мужа ей пришлось за четыре с половиной года сделать шесть абортов. Ругая бывшего мужа за то, что он предал ее, узнав о ее болезни, она нежно водила указательным пальчиком по обнаженному телу корреспондента и говорила о том, что его красивая попка кажется миниатюрной по сравнению с задницей "того придурка". Ее речи едва доходили до него, уставшего за день от ходьбы, парилки и занятий любовными делами. Сознание, фиксируя слова в своих анналах, не выводило их на первый план, а медленно переключало работу мозга в режим отдыха, заставляя нашего героя заснуть и сладко засопеть во сне. Не то от нахлынувшего на него вдруг блаженства, не то от счастья, отголоски которого, пролетая где-то там далеко, редко, но все же достигают, бывает, каждого из нас.
      
       Но и эта встреча с близкой ему женщиной не стала для нашего героя эпохальной в жизни. Она не закончилась ни законным, ни, как принято сейчас говорить, гражданским, браком. Она тоже оказалось недолгой, хотя запоминающейся. Не последнюю роль сыграла в этом деле Галина. Это она в первый рабочий день, после памятных выходных, как бы невзначай, зашла в кабинет корреспондента и, опять же, словно невзначай, спросила:
       -- А ты еще с мужем Иры не познакомился?
       -- С каким мужем? - не понял корреспондент.
       -- Ну, с ее... С тем, который там, рядом, на соседней улице живет. Он иногда приходит дочь навестить...
       -- Нет, -- смутился корреспондент.
       -- Странно, а разве она тебе ничего о нем не говорила?
       -- А зачем ей о нем мне говорить. Она ведь с ним давно не живет.
       -- Она-то не живет, зато он рядом живет... И дочь-то хочешь, - не хочешь, а его, родная.
       -- Ну и что? Я ж на его дочь не претендую...
       -- Да я ничего...-- заговорила, меняя интонацию Галя, -- Я просто хочу тебя предупредить, чтобы ты знал... Чтобы в неловкое положение не попал, раз жить с Ириной собираешься. Я бы на ее месте, коль у вас так далеко отношения зашли, сразу бы о том, что муж живет под боком, рассказала. А она...
       Галина хмыкнула и пошла на свое рабочее место, заставив корреспондента опуститься с небес на землю и подумать: правильно ли он поступает теперь и что ждет его в недалеком будущем.
      
       Однако к вечеру корреспондент был уже спокоен. Чувства перебороли эмоции и он, придя с работы, решил предложить Ирине руку и сердце. Но едва раскрыл рот, как волнение захлестнуло его. Ира это заметила и немного испугалась.
       -- Что случилось? - спросила она.
       -- Ничего особенного...-- проговорил он пониженным тоном, -- Просто я хотел...
       -- Что?
       -- Давай завтра пойдем вместе к редактору и скажем, чтобы похлопотал начет квартиры. Ко мне он относится хорошо и слово в райисполкоме замолвит. А нет, поедем в соседний район - там редакторша баба прекрасная, давно меня зовет к себе заведующим сельхозотделом...
       Ира улыбнулась.
       -- Ты что, замуж меня зовешь?
       Корреспондент сглотнул слюну.
       -- А что тянуть?
       -- Ну, немного привыкнуть друг к другу надо...
       -- А разве не привыкли...
       Ира промолчала и принялась накрывать на стол.
       -- Я завтра хочу к маме поехать. Настю привезу. К ней тоже привыкать надо.
      
       Следующие две ночи наш герой ночевал у бабы Дуси. Днем работал, стараясь отбиться от навязчивых предложений Галины отправиться вместе в командировку, а вечерами отбиваясь от настойчивых вопросов квартирной хозяйки. Бабка Евдокия все же добилась от него признания, что Ира, та самая учительница, которой делали операцию.
       -- Ой, смотри, милок, одну уже похоронил ты жинку, может и вторую придётся... Подумай, пока далеко не зашло у тебя. Дитя родить она не сможет. А какая радость чужих растить? У ее дочери свой отец есть...
      
       Ирина приехала в четверг и после обеда позвонила корреспонденту на работу.
       -- Не скучал? - спросила она и он, ответив, что скучал, вдруг понял, как соскучился по ее тихому приятному голосу.
       Настя, девочка десяти лет, встретила его ничуть не смутившись. Сразу спросила: его ли фотография среди авторов в книжке литературного клуба. Зато он, ответив ребенку, что фото его, сам несколько смутился: стоит ли целовать Ирину при дочери. Но все же решился: осторожно чмокнул в щечку.
      
       Вечером они все вместе отправились к Надежде с Алексеем, в баню. Шли опять теми же улицами, несли в руках пакеты с банными принадлежностями. На этот раз пакетов было три. Те же самые люди снова бесцеремонно и пристально встречали и провожали их взглядами со скамеек и окон домов. Был среди них и тот здоровый мужик возле желтых "Жигулей", нахально смотрящий на проходящую мимо троицу. По описанию бабы Дуси этот самый мужик и был мужем Ирины, а, следовательно, и отцом Насти. Но обе дамы не подавали никакого вида и даже внешне не проявляли никаких родственных порывов. Видя такое дело, корреспондент было усомнился в своих догадках, но их развеяла сама Ирина.
       -- Вот это и есть мой бывший муж, -- сказала она просто, -- Теперь у него другая семья и ему не до нас с Настей. Хотя, как видишь, интересуется все же: с кем я время провожу.
       Корреспондент хотя и отдал должное Ирине за ее прямоту, все-таки почувствовал себя не совсем хорошо, и до самого дома Надежды в затылок ему давил взгляд владельца желтых "Жигулей".
       Вечером, после бани, вернувшись, они, не создавая дополнительных проблем, улеглись спать. Ирина расстелила постель Насте на соседней кровати и та, видя, что дядя остается ночевать у них, и намерен лечь рядом с мамой, приняла это как должное.
       -- Ты крещен? - спросила Ирина, прижимаясь к нему под простыней.
       -- Нет.
       -- А я крестилась перед операцией. В субботу поедем в город. Надо покрестить тебя, чтобы меньше впадал в предрассудки и думал только о хорошем, что бывает в жизни.
       И в субботу Ирина действительно повезла его в город.
       В городе сибирских тракторостроителей в то время была одна-единственная православная церковь на восемь окружающих этот населенный пункт районов. В субботний день народ осаждал обитель тройным кольцом. В начале девяностых годов двадцатого века в стране, о которой пишет автор, интерес к вере, религии, шарлатанству и мистике возрос до самых верхних пределов, а потому желающих принять обряд крещения всегда было предостаточно. В городском храме долгое время нес службу один старый уже священник и зачастую больше половины приезжающих на крещение, проведя целый день у церкви, своей очереди дождаться так и не могли. А примерно за год до поездки на крещение нашего героя и Ирины, в Бога уверовал один из актеров местного театра драмы и с усердием стал замаливать грехи занятий лицедейством. Усердие это и раскаяние бывшего грешника было так велико, что его заметили и благословили на служение в храме. Он стал помогать батюшке нести службу, и обряд крещения стал проходить в городе значительно быстрее.
       Ирина, уже как бывалая прихожанка, взяла инициативу на себя: купила в церковном киоске все необходимое, записала имя корреспондента в список крестившихся и вызвалась быть поручительницей, то есть крестной. Сам обряд крещения не был похож на то, что ожидал увидеть корреспондент. Он ждал какого-то таинства, открытия чего-то неведомого ранее для своей души, каких-то новых впечатлений, запоминающихся на всю жизнь. Но не дождался, с грустью констатировав, что и здесь все уже давно поставлено на поток. Крещаемых набралось человек сорок. Всех их построили по середине храма, полукругом. Сзади каждого из них встали поручители, и старый священник приступил к своим обязанностям. Обряд проходил медленно, потому, как батюшка слабо видел, то и дело останавливал речь, дабы разобрать в списке очередную фамилию желающего покреститься. Второй же священнослужитель, тот, что из бывших актеров, стоял у купели и в дело вступил в конце процесса, когда началось окропление крещаемых. Он поливал затылки подходивших к нему водой из купели, осенял крестом, надевал на шею крестики и отправлял людей на место. Некоторые после этого, посчитав, что дело сделано, уходили из церкви вообще. Между тем, священник постарше позвал покрестившихся пройти к Царским воротам храма, но его совету последовали немногие. Корреспондент, глянул на Ирину, ставшую теперь его крестной матерью и та шепнула ему: "хочешь, иди к воротам, а хочешь: не иди. Тебя уже все равно водой окропили, крестик повесили". Корреспондент сделал было шаг за толпой считавших церковный обряд на этом незавершенным, но потом последовал за теми, кто думал, что дело уже сделано и торопился выйти быстрее на свежий воздух.
       По дороге домой Ирина наставляла приятеля на путь истинный. Повторяла слова старого священника о том, что курить и пить вредно. Вопрос о куреве нашего героя не касался, ибо он никогда не болел этой привычкой, а вот насчет второго греха он решил действительно серьёзно подумать.
       Долго думать, однако ему не пришлось. Испытание ждало его уже через полчаса после прибытия к Ириной квартирке. Едва они успели переодеться, как на своем "Уазике" приехали Надежда с Алексеем, привезли гостившую весь день у них Настю. Узнав, что корреспондент принял крещение, Леша, не долго думая и шибко не уговаривая, усадил всех в машину и повез на озеро. А там...
       Там быстро появилась бутылочка "Пшеничной" водки, свежие огурцы. Под напором Алексея "за крещение" выпили все. Одной бутылкой дело не обошлось и потом, когда они поехали в гости к родственникам, где продолжили отмечать столь знаменательное событие. В конце концов, хозяева решили, что Насте снова остается ночевать у них, потому что, как выразился Леша, "молодым сегодня нужно побыть наедине". Он лично, не смотря на хмельное состояние, усадил Ирину с корреспондентом в "уазик" и отвез их до дому.
       И вот на этом, скорее всего месте действия этой любовной истории, закончились безоблачные отношения нашего героя с его очередной дамой сердца. Нет, они не поругались и не выясняли той ночью никаких отношений. Все было несколько иначе. По приезду их встретил ярким светом небольшой коридорчик. Как, наверное, помнит внимательный читатель, автор поведал ему, о том, что в не учебной части школы проживали две учительницы. Так вот, как раз во время описываемых событий решила приехать на место своего проживания, исчезнувшая в родную деревню соседка Марина. Или Маринесса, как ее за глаза окрестили наши влюбленные. Дома она была не одна, а с комсомольским секретарем, удалившимся от жены, по случаю приезда подруги. За стенкой у соседки часов до четырех утра гремели посудой, двигали мебель, скрипели пружинами старого дивана. Несколько раз пытались выяснять отношения и даже плакать. А к рассвету там начались прощания с расставаниями и новыми всхлипываниями.
       -- Я раньше не обращала внимания, а ведь, что происходит за стенкой - все слышно! - сделала открытие Ирина, когда они улеглись, и корреспондент попытался обнять подругу.
       Тело подруги не потянулось к нему навстречу, а было напряжено, что несколько озадачило нашего героя.
       -- Да не бойся ты. Они не услышат. Собой сильно заняты, - Попробовал он успокоить Ирину. Та, кивнув ему, подвинулась, но возникшее вдруг напряжение осталось.
       Утром оно приняло новые формы. Спозаранку Ирина стала собираться за дочерью, была раздраженной, хотя неприязни к нему не проявляла.
       -- Ты извини, у меня дни критические начались, -- сказала она, когда они сели пить чай.
       Корреспондент по-джентельменски промолчал, но через минуту получил неожиданное замечание:
       -- Не чавкай! - бросила ему Ирина, когда он пережевывал маковый пряник, привезенный вчера из города.
       И это самое "не чавкай" крепко зацепило его. Во-первых, ему никогда за тридцать с лишним лет его жизни, никто не делал таких убийственных замечаний. А во-вторых, произнесено замечание было, как он полагал, любящим его человеком, в таком спокойно-назидательном тоне, каким обычно поучают учеников младших классов. Корреспондент вмиг вспомнил, что имеет дело с училкой. И про себя уточнил: САМОЙ НАТУРАЛЬНОЙ УЧИЛКОЙ. От каких нормальных школьников просто тошнит. Еще через минуту он раскаялся за свои мысли, потому как допивая чай, успел проанализировать ситуацию и, пришел к пониманию: все происходящее неизбежно. Неизбежно, потому, что они с Ириной люди взрослые и уже имевшие опыт семейной жизни, а значит у каждого есть свои собственные взгляды на противоположный пол, есть свои привычки от которых отступиться сразу сложно, раз так, значит процесс притирания друг к другу должен быть.
       "Было бы нам по двадцать лет и никакого жизненного опыта, мы бы на многие вещи и сказанные слова вообще внимания не обращали", -- думал он.
       А еще знал он о том, что людей стремящихся жить по Законам Божьим, по пятам преследуют злые силы и вносят раскол в отношения между ними и людьми их окружающими, подвергают испытаниями и разного рода искусам. Второе он связывал со вчерашним своим крещением.
       " К человеку, заключившему Завет с Господом -- иные требования" - вспомнились слова, сказанные вчера во время крещения батюшкой.
       За чаепитием договорились, что завтра Ирина снова отвезет дочь к бабушке, а они займутся покраской и побелкой комнаты. Леша привез Настю после двенадцати. Заодно снабдил родственничков трехлитровой банкой молока и двумя десятками свежих яиц. Молоко было еще теплым, и Ирина наполнила им три стакана, заставив всех выпить. Корреспондент не стал возражать и, чтобы доставить подруге удовольствие, выпил до самого дна. Через час у него начались проблемы с желудком. В животе громко урчало и бурлило. В течение получаса он трижды сбегал в туалет, но это не помогало. Ира дала ему несколько таблеток, но это тоже не облегчило участь заболевшего. К вечеру, видя, что ничего не помогает, хозяйка, открыла комод и откуда-то из тайного его уголка бутылочку с медицинским спиртом и налила двадцать пять граммов в рюмочку.
       -- Выпей, не разбавляя, -- сказала она, -- а через минуту запьешь водой.
       Намучившийся корреспондент возражать не стал и сделал, как она сказала. Через пятнадцать минут Ирина заставила его процесс повторить. И наш герой еще раз смог убедиться какими чудодейственным бывает спирт. Исцеляющим. "Если его применять в умеренных дозах и здоровья для" - как говорил один киногерой.
       И на другой день Ирина с Настей уехали, оставив корреспонденту ключ от своей комнатки. Представителю печати было поручено купить краски и извести и подготовить все для побелочно-покрасочных работ. Однако, в этот же день сборная команда района по футболу отправилась играть в соседний райцентр, пригласив с собой корреспондента, пообещав угостить хорошим пивом, местного приготовления. Тот, дабы развеять нашедшую на него хандру, согласился. Команда района уступила хозяевам с разницей в два гола, зато пиво, которым угостили гостей руководители-соседи, было действительно вкусным и холодным. Угощали по-русски, щедро. В перерыве матча в раздевалку гостей привезли алюминиевую флягу, заполненную под завязку напитком и те, кто не был занят игрой, приступили к питию сразу же. После матча началась групповая попойка, подкрепленная водкой, а когда автобус со спортивной делегацией прибыл в родное село, трезвым был только водитель автотранспорта. Как добрел до комнатки учительницы наш корреспондент, почему не открыл дверь ключом, находившимся в левом кармане пиджака, а выбил ее ударом ноги, он не помнил. Пришел в себя он, находясь на кровати одетым и обутым. Возле него стояла аптечная бутылочка с медицинским спиртом, извлеченная им из заветного Ириного комода. В бутылочке, с нанесенными на нее медицинскими делениями на миллилитры оставалось еще более пятидесяти граммов. Отступать было некуда, корреспондент допил то, что оставалось и мало соображая, что делает, наполнил флакончик сырой водой и поставил туда, где взял вчера вечером, будучи в бессознательном состоянии.
       Уходя, он подремонтировал выбитый им замок, но следы взлома скрыть было невозможно. На работу он решил не идти, а побрел к бабке Евдокии. Та встретила его немного удивленно, хотела расспросить обо всём, но корреспондент замахал рукой: "потом, потом", сам в свою очередь обратился к ней с просьбой зайти в редакцию и сказать там, что он заболел, а потом улегся на все еще числящуюся за ним кровать.
       Сутки он отлеживался, потом писал репортаж о футбольном матче и на третий день после поездки в соседний район, появился на рабочем месте. Ему было совершенно безразлично, что ему скажет редактор, он был абсолютно уверен, что не скажет ничего, но вот с Ириной все кончено. Так и произошло. Редактор молча взял репортаж и отправил на новое задание. А вот Ирина...
       Корреспондент чувствовал, что она уже дома и осторожно прошелся под окнами школы. Когда выходил на спортивную площадку, услышал окрик. Кричали его имя, и он узнал голос своей подруги-крестной. Ира окликнула его через форточку со второго этажа и он, повернувшись, медленно побрел в школу.
       Ирина встретила его улыбкой и начала быстро говорить о том, что замок на двери почему-то, как ей кажется не на месте и, когда она приехала, дверь практически была не заперта. Он молча смотрел не нее, она продолжала говорить и взгляды их встретились. Когда это произошло, корреспондент быстро отвел глаза, и этого оказалось достаточно для нее. Хватило, чтобы все понять.
       -- Ты... Ты зачем... У тебя же ключ есть! - закричала она и заметалась по комнате.
       -- И спирт... Спирт ты тоже, наверное, выпил...-- догадалась хозяйка и стала открывать комод.
       -- А может, что еще в доме пропало? А? Ты сразу говори. Вот привела мне подруга друга... Вот удружила... Нет ни одного порядочного мужика в этой дыре проклятой... Все алкаши, все ворюги, все приспособленцы... Уходи! Сейчас же уходи!
       Голос Ирины становился все громче и громче. Казалось еще немного, и она впадет в истерику. В это время ему нисколько не было жалко ее. Более того, все чувства и желания, испытываемые ранее к Ирине, вмиг оставили его, и он молча повернулся и ушел. Ушел, чтобы больше никогда не вернуться в эту комнатку, в эту школу, к этой женщине.
       Однако, как он не старался забыть про все свои попытки найти себе для жизни близкого по духу и быту человека, у него ничего не получалось. И, можно сказать, даже против его воли ПРЕДНАМЕРЕННЫЕ его УВЛЕЧЕНИЯ ПРОДОЛЖИЛИСЬ.
      
       ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДНАМЕРЕННЫХ УВЛЕЧЕНИЙ
       И в этом месте можно было закончить рассказы о преднамеренной любви нашего корреспондента, уже, видимо утомившие читателя. Однако автор, все же попросит проявить терпение человека дочитавшегося до этих строк и продолжит историю преднамеренных увлечений корреспондента, с которым читающий уже давно, ни сколько не сомневаясь, ассоциирует самого автора. Продолжит, еще и потому, что дальше отношения корреспондента с женщинами начинают принимать весьма неожиданный и по-своему интересный оборот.
      
       Герой наш вернулся на место своего бывшего квартирования. Бабка Евдокия приняла его с радостью, много не расспрашивала, сказав лишь: "Не судьба, видно..." Обрадовался его появлению и великовозрастный ее сын Юра. Чему больше он радовался: возвращению корреспондента или же его краху на ниве построения семейных отношений, было не совсем понятно. Во всяком случае, он все еще не решался сделать, как выражался: "затяжную попытку общения с женщиной", какую, по его мнению, предпринял корреспондент. Они снова проводили вечера вместе, за письменным столом. Корреспондент, как и раньше, стучал на пишущей машинке: создавая для районных читателей очерки, репортажи и интервью, а Юраня продолжал работу в эпистолярном жанре, выбирая в колонке объявлений "Краевой недели" очередную жертву, жаждущую любви и ищущую мужа. Такие еще, к удивлению корреспондента были и в газеты объявления о своем желании подавали. Так сделала однажды и МАРИНА.
      
       МАРИНА
       Считая теперь себя человеком верующим, наш герой, бывая в городах, все чаще стал заходить (якобы любопытства ради) в церкви, а, заходя туда перекрещивался и, иногда ставил свечи, как сам считал: "за здравие". Перемену в нем и увлечение чтением христианских книг заметила бабка Евдокия и вначале молча, а потом более заметно, стала приветствовать. А когда она однажды днем (примерно месяца через два после возвращения корреспондента) зашла в баню и увидела, как ее квартирант зажигает там сразу сорок восемь маленьких свечек в маленьких подсвечниках, то пришла в неописуемый восторг.
       -- Молишься, сынок? И правильно, правильно... Может, вымолишь себя жену хорошую, здоровую...-- заговорила она, глядя на огоньки свечей, -- Вымолишь, обязательно... Только будь аккуратнее, баню не сожги...
       -- Не сожгу, -- пообещал квартирант.
       И действительно, не сжег. А вечером, когда Юраня показал ему "достойное, как раз для него" объявление в "Неделе", он его не отверг, а внимательно прочел и сел за сочинение письма. Женщина по имени Марина, сообщала, что она, и две ее маленькие девочки очень хотят иметь мужа и папу и просят откликнуться "мужчину не избалованного, ответственного". Судя по объявлению, Марина была немногим младше корреспондента, и любила читать фантастику. В это время, как раз на страницах районной газеты, за шестьдесят лет своего существования получившей, наконец, неограниченную свободу, печаталась фантастическая повесть нашего героя, в которой одну из героинь звали Мариной. Все, в общем, подталкивало к тому, чтобы, как сказал Юра: "Попробовать закинуть удочку". И корреспондент "удочку" закинул, отправив в качестве наживки, вместе с письмом несколько газетных вырезок со своей повестью. Не ожидая скорого ответа, корреспондент наш, больше морально, чем физически, усталый, собрался на несколько дней в неоплачиваемый отпуск. Он выпросил недельку у редактора, и решил вначале было отправиться в путь с утра в понедельник, но потом почему не зная сам, отложил поездку на вечер. И, наверное, только поэтому, после полудня застал его в рабочем кабинете Маринин телефонный звонок.
       Разговор был коротким. Марина сообщила, что тронута письмом и очень хочет прочесть продолжение повести. Он ответил, что это можно будет сделать уже завтра, ибо он будет проездом в родные края в её городе. Договорились, что в десять утра она будет ждать его в своей квартире, на окраине краевого центра. И в назначенное время он был у неё. Букетик гвоздик он вручил ей прямо на пороге, когда она открыла ему дверь. Женщина двадцати восьми лет с завитыми свисающими на плечи, чуть подкрашенными волосами, не была красавицей, но улыбка появившаяся на ее лице, не оставляла сомнений, что она искренне рада приехавшему к ней человеку. Кроме Марины в доме находились еще две девочки четырех и шести лет, очень похожие на маму, которые сразу стали вертеться возле гостя. Беседа неожиданно потекла легко, без напряжения. Они пили чай, говорили о своих планах на ближайшее время. Часа через два к Марине пришла подруга и снова сели пить чай. Потом гостю пришлось познакомиться с папой хозяйки - плотным кудрявым мужиком, говорившим басом. Все вместе ели пельмени, настряпанные накануне Мариной. Папа с подругой засиделись дотемна и когда они, наконец, засобирались уйти (почему-то вдруг сразу и вместе), корреспондент подумал, что нужно составить им компанию, но, глянув на раскрасневшуюся хлопотливо провожающую гостей Марину, без слов понял, что сегодня он будет ночевать здесь.
       Отец Марины все же первым покинул квартиру -- пошел заводить свои "Жигули", а подруга с хозяйкой еще о чем-то минут пять посекретничали в прихожей. Потом Марина и ее дочурки Даша и Маша еще некоторое время махали в темное окно, на звук жигулевского мотора, а когда мотор затих, хозяйка повела детей в спальню.
       -- Сходи в ванную, а я пока расстелю тебе в маленькой комнате, -- сказала Марина гостю, -- Шампунь, мыло и полотенце найдешь там...
       -- Спасибо, у меня все есть...-- пробормотал тихо корреспондент, отправляясь туда, куда было велено и, думая про себя, что этой ночью должно решиться многое.
       С этой мыслью он лег в постель и стал ждать, когда водный моцион завершит хозяйка. Марина была в ванной больше часа и он терпеливо ждал, то и дело поднимая голову от подушки и выглядывая в щель приоткрытой двери. Когда, наконец, Марина вышла и тихонько стала проходить через зал, он окликнул ее. Она вошла и молча присела на кровать. Он так же молча взял ее за колени, потом за талию и притянул к себе.
       -- Подожди, я маску с лица смою...-- прошептала она.
       Она снова ушла в ванную, а он тем временем мысленно готовился к близости с новой для себя женщиной. Какой-то неведомый ранее трепет рвал его грудную клетку, заставлял сердце биться в повышенных ритмах. Почему это происходило с ним именно теперь, а не было ни с одной другой ранее познанной им дамой, он не знал. Марина в легкой, воздушной, приятно пахнущей ночной рубашке легла рядом, и он жадно поймал ее талию. Приятный, ранее не ведомый ему аромат излучало все её тело. И вся она была такой аппетитной, что хотелось долго целовать каждую клеточку ее тела, и он набросился на нее оставляя поцелуи на лице, шее, груди. Особенно вкусными сахарно-мармеладными были ее губки и соски на упругой небольшой груди. Когда он кончикам языка касался Марининых сосков, женщина осторожно гладила ему ягодицу, и это взаимное желание сделать друг другу приятное доставляло обоим невероятное наслаждение. Во всяком случае, корреспонденту точно. Он не испытывал подобных ощущений ранее.
       "Блаженство - вот это, наверное, и есть настоящее блаженство!" -- клокотало внутри его. Он не торопился приступить к главному, боясь, того, что лучше, чем сейчас уже не будет и совокупление тел может оказаться менее приятным, чем подготовка к нему. "Предчувствие любви - сильней самой любви..." - вспомнились слова давней песни. Марина лежала на спине, чуть подогнув ноги, и правая рука его непроизвольно опустилась ниже ее пупка. Трусиков на женщине не было. Он раздвинул ей ноги шире, провел ладонью по влагалищу и осторожно, боясь невольно причинить боль, лёг сверху. Марина поддалась навстречу. Выгибаясь, она помогала ему приподниматься над ней, а потом с силой прижимая к себе его попку, расслаблялась и растворяла в себе. Корреспондент успел подумать о том, что не он, а она управляет процессом и лишился сознания. Нет, он не ушел в отключку, не расслабился, не превратился в мешок с картошкой, а, продолжая выполнять данное ему природой предназначение, уже просто не мог думать ни о чем другом.
       "Хорошо, хорошо, хорошо!" - говорили за него его мысли и чувства.
       "Хорошо, хорошо, всё будет хорошо!" -- шептала Марина.
      
       Утром, во время завтрака разговорились о его работе. Корреспондент признался хозяйке, что недавно крестился по православному и теперь хочет написать материал на тему веры и верующих.
       -- Хорошо бы про какое-нибудь христианское течение. Репортаж с собрания верующих или интервью со священником. - Делился он планами.
       -- Да у меня же соседка, Зоя Григорьевна, верующая, -- оживилась Марина, -- В Дом молитвы на собрания ходит. Хочешь, я тебя с ней познакомлю?
       -- Хочу. Только давай на обратном пути. Когда я буду назад ехать.
       -- Хорошо. А я пока ее подготовлю. Скажу, что с ней корреспондент познакомится хочет.
       -- Договорились.
       Потом они целовались и прощались. Марина отправила девочек на улицу, а они остались вдвоем и корреспондент, собираясь на вокзал, то и дело отрываясь от сборов, брал Марину за руки, прижимал к себе, гладил ее волосы и целовал. Она отвечала ему страстно, впиваясь поочередно то в верхнюю, то в нижнюю губу и оставляя на них след и вкус невидимого поцелуя.
       Марина запомнилась ему как женщина, умеющая со вкусом целоваться и открывшая для него тайну и прелесть поцелуя. Занятия, которое до встречи с ней, он считал совершенно лишним в отношениях между мужчиной и женщиной и прибегал к нему на первых этапах знакомства только потому, что так делали все люди ищущие близости. Марина целовала его не так как другие. Делала она это с удовольствием, передавая это самое удовольствие партнеру.
       Всю дорогу от ее дома до вокзала и после, уже в вагоне поезда, он чувствовал, как горели его губы, как они жаждали новой близости с губками Марины. За эти поцелуи и за ночь блаженства, случившуюся накануне, он готов был простить Марине, некую ее, кажущуюся с первого взгляда угловатость фигуры и едва заметную вытянутость подбородка. Впрочем, угловатость и вытянутость бросились ему в глаза только при первом взгляде на нее и уже через минуту, после того, как она стала разговаривать с ним, они исчезли, и вспомнились почему-то уже в поезде, когда она была далеко. С этим воспоминанием пришла на ум и другая не хорошая мысль, о том, что у неё, наверняка было не мало мужчин, от которых она и переняла умение со вкусом целоваться. Видно, что бабенка она уже мужиками потертая, любит размах и разнообразие и, скорее всего, у него ничего серьезного с ней не получится.
       "Ну и пусть не получится, а я все равно на обратном пути заеду к ней. Предлог есть: она меня с верующей соседкой познакомить обещала. Я ведь материал написать хочу. Затем и заеду" - думал он под стук вагонных колес.
       Так он и сделал. Возвращаясь через пять дней, он позвонил ей из автомата, расположенного на привокзальной площади.
       -- Приезжай, -- ответила ему Марина, -- Только отец у меня сегодня ночевать собирается... Думаю, не помешает.
       -- Не помешает...-- согласился он и приехал.
       Двери открыл ему отец и приветливо поздоровался. Марина хлопотала на кухне. К нему радостно бросились девочки, он угостил их шоколадными конфетами, и они благодарно прижались к нему, чем немало удивили Марину.
       После ужина Марина повела корреспондента к соседке. Зоя Григорьевна -- старушка лет под семьдесят, встретила их обрадовано, усадила на диван и стала говорить.
       -- Как хорошо, что вы тянетесь к Богу, как чудно. Это не вы, это Он призывает вас и вам не надо медлить. Идите, идите. Марина говорит, что вы хотите прийти к нам на собрание. Пойдемте, завтра же пойдемте. В шесть часов вечера у нас вечернее собрание. Приходите. Улица Юго-Западная. А хотите: вместе поедем?
       -- А у вас какая вера? - осторожно спросил корреспондент, -- Не православная?
       -- Христианская. Истинная христианская. Мы евангельские христиане-баптисты, -- эмоционально заговорила Зоя Григорьевна.
       -- Ты верь ей, парень, -- сказал сидевший до этого на кухне муж Зои Григорьевны, вышедший в зал после заданного вопроса, -- Я во многих церквах был, а истинная вера только у них. Это сразу видно: стоит только побывать на одном собрании.
       -- А хотите, мы с вами гимн христианский споем? - спросила вдруг Зоя Григорьевна, взяв со стола небольшую толстую книжку, -- Вот смотрите, какие чудные слова.
       Она раскрыла книжку, песенник, как сказала, села рядом и запела:
       Ты пришёл в этот мир, и ты скоро уйдёшь.
       Счастлив будешь тогда, когда Бога найдешь.
       Ветер, дождь и туман застилают глаза,
       Только ты все ищи своим сердцем Христа.
       -- Подпевайте, подпевайте, не стесняйтесь, -- сказала она, кивая в песенник и корреспондент ей подпел:
       -- Ветер дождь и туман застилают глаза,
       Только ты все ищи своим сердцем Христа.
       -- Быстро ты спелся, -- сказала Марина, когда они вернулись в ее квартиру.
       -- Я сам не знаю, как это получилось...-- проговорил он растерянно.
       Ночь они спали вместе, а утром он ушел. Выходя из Марининого дома, из ее подъезда он еще не знал, что приближается новый этап его жизни, который можно назвать ПОИСКОМ СМЫСЛА.
      
       ПОИСКИ СМЫСЛА
       Поиски жизненного смысла на некоторое время отодвинули на дальний план женский вопрос в судьбе нашего героя. Но вскоре он снова вышел на видное место. Ибо, как написано в Писании: "Не хорошо быть человеку одному..."
       Однако, вернемся читатель в день, когда корреспондент вышел из дома Марины. Целый день до назначенного времени бродил он по городу. Думал, как встретят его в Доме молитвы и не будет ли он выглядеть там "белой вороной". Предчувствие того, что с Мариной придется расстаться, укреплялось в нем с каждым шагом отдалявшим его от ее дома. Несмотря на обоюдное удовлетворение первой ночи, он понимал, что они все-таки разные. Отдыхая от близости, лежа в его объятиях, Марина, как бы невзначай прошептала:
       -- Если вдруг, приедешь ко мне и увидишь здесь какого-нибудь мужчину, ты не принимай это близко к сердцу...
       Он тогда пропустил это мимо ушей, но сознание, слова эти зафиксировало, сохранило и выплеснуло на ум теперь.
      
       С Зоей Григорьевной они договорились встретиться на остановке возле автовокзала в половине шестого вечера, но после пяти пошел сильный дождь и корреспондент пришел на назначенное место немного запоздав. Старушки он не встретил, но, вспомнив, что она говорила про троллейбус шестого маршрута, который должен привезти к Дому молитвы, не колеблясь сел в подошедший тут же электротранспорт с нужным номером. Без труда нашел он и большой деревянный дом, из приоткрытых окон которого было слышно церковное пение. Но вот войти все же не решился. Постояв несколько минут недалеко от дома, он видел, как туда зашли несколько человек: мужчин и женщин. Потом прошел мимо здания в обратном направлении и медленно побрел было к троллейбусной остановке, но почему-то остановил свой взгляд на симпатичной молодой девушке, волос которой был аккуратно уложен на голове в копну. Непроизвольно корреспондент развернулся и пошел вслед за ней, одетой в синюю курточку и очень идущую девушке длинную юбку, торчащую из-под этой курточки. Он шел за ней и думал, что если и она войдет в ворота этого дома, то тут он уж не станет робеть. А она действительно поравнявшись с воротами, остановилась и легко толкнула дверь калитки.
       -- Извините, -- окликнул он ее, -- Вы Зою Григорьевну с Южного микрорайона не знаете?
       -- Знаю, -- сказала девушка улыбнувшись.
       -- А вы ее позвать не можете?
       -- Куда позвать?
       -- Ну, сюда... Вызвать на минутку...
       -- А зачем вызывать? Пойдемте со мной.
       Девушка шагнула ему навстречу и взяла за рукав.
       -- Пойдемте, пойдемте.
       Она буквально за ручку повела в Дом молитвы. Остановилась у крыльца, чтобы обтереть подошвы сапог о мокрую тряпку, дала ему возможность сделать тоже самое и проводила за дверь.
       Никто не обратил внимания на него, когда он вошел в дверь. Люди сидели на скамейках и смотрели на кафедру, с которой говорил молодой человек. Он говорил, о том, что на дворе уже осень, что наступило время жатвы, праздника сбора плодов и спрашивал сидящих:
      
       -- А задумался ли ты, друг, какой плод принес ты сам этой осенью? Что положишь к ногам Христа?
       Он обратил внимание на скромное внутреннее убранство Дома, на полное отсутствие икон и лампад, а также на то, что мужчины сидят отдельно от женщин. Слегка оглядевшись, он присел на последнюю скамейку в мужской ряд. Несколько человек сидели лицом к остальным. Как вскоре выяснилось - это были хористы. Они запели сразу же после того, как окончил свою речь оратор. Пели красиво, душевно и, главное понятно, призывая людей радоваться и прославлять Христа. Потом была молитва. Присутствующие на собрании все без исключения встали на колени, последовал их примеру и пришедший сюда корреспондент. Несколько удивился он, когда после завершающей собрание молитвы христиане стали приветствовать друг друга рукопожатием и святым поцелуем ("лобызанием", как он узнал позже). Причем женщины целовались только с женщинами, а мужчины, таким образом, приветствовали только мужчин. Между же мужчинами и женщинами были только рукопожатия. Когда молитва закончилась, и люди стали подниматься с колен, он узнал Зою Григорьевну. Она была в соседнем ряду, несколько впереди его, но, оглянувшись его увидела и приветливо кивнула. А когда собрание и приветствия подошли к концу, старушка подбежала к нему и, взяв за рукав, потянула своего нового знакомого к почтенному старцу.
       -- Вот, брат Иван Васильевич, это тот самый корреспондент: о котором я говорила вам, -- представила она.
       -- Хорошо, хорошо, -- сказал Иван Васильевич, пожимая руку новому знакомому, -- Я сейчас познакомлю вас с руководителем нашей молодежи.
       В слове "молодежи", он сделал ударение на первом слоге и вместо привычного "ё", произнес "е": "молодежи", что для нашего героя прозвучало необычно.
       Вскоре подошел к ним еще один человек, по виду ровесник корреспондента.
       -- Николай, -- представился он.
       -- Брат Коля - руководит молодежью нашей церкви, -- пояснил Иван Васильевич, -- Вот с ним и поговорите.
       Долго говорить не пришлось. Почти сразу они выяснили, что сегодня вечером едут одним поездом до города, расположенного в сорока километрах от местожительства корреспондента. Того самого, где он принимал крещение.
       -- Мы едем туда на праздник жатвы. По дороге и поговорим. - сказал брат Коля и корреспондент с ним согласился.
       Однако и по дороге им поговорить не пришлось. Билеты у них были в разные вагоны, в поезд они сели ближе к полуночи, и когда корреспондент дошел до вагона братьев и сестёр, те уже готовились ко сну. Среди них была и та самая красивая девушка, за руку проводившая корреспондента до дверей Дома молитвы.
       -- В город приезжаем в пять утра. Нас встретят. Пойдем с нами на праздник и там поговорим. - предложил Николай.
       -- А это будет удобно? - засомневался корреспондент.
       -- Очень даже удобно, -- улыбнулся брат Коля, развеивая сомнения.
       Всю дорогу корреспондент не мог заснуть. Почему-то он, никогда ранее не проезжавший мимо своих станций, теперь боялся, что может проехать. Боялся напрасно. Не проспал и даже раньше своих новых знакомых вышел на перрон и стал поджидать их у входа в здание вокзала. Братьев и сестер по вере встретил бойкий пожилой мужчина и повел по улицам еще спящего города. Шли не долго: до района пятиэтажек у тракторного завода. В одном из домов, в трехкомнатной квартире на первом этаже их ждали.
       -- Мир этому дому! - поприветствовал брат Коля, переступая порог квартиры.
       -- С миром принимаем, - ответили две женщины стоявшие в прихожей.
       Брата Колю, корреспондента и еще одного молодого паренька по имени Лёша, провели в небольшую комнатку и предложили разместиться там. Четверых девушек, среди которых была и знакомая (как выяснил корреспондент звали ее Наташа) отвели в другую комнату.
       Через несколько минут всех пригласили к столу, где было много овощей, фруктов, мясных и рыбных блюд. Перед тем как сесть за стол брат Коля прочел молитву, а корреспондент отметил, что спиртные напитки на столе отсутствуют. Говорили за столом немного. Легко поели и отправились спать. Перед сном снова молились, встав на колени. Встав вместе с братьями по вере, молитву про себя произнес и наш герой.
       -- Говори Богу то, что хочешь сказать, -- напутствовал корреспондента Николай, -- специально заученной какой-то молитвы у нас нет. Каждый говорит, что у него на сердце и что бы он хотел сказать Иисусу.
       Братья молились вслух. Наш герой про себя, тихо шевеля губами, поблагодарил Бога за прожитый день и попросил благословения на день грядущий. В принципе он повторил то, что вслух говорили его новые знакомые. Засыпая, наш герой, чувствовал необычную легкость на душе и сердце и уже был уверен на все сто, что очередной новый этап его жизни начался.
      
       И он действительно начался с рассветом нового сентябрьского воскресного дня в первый год последнего десятилетия двадцатого века. За полторы недели до своего тридцатитрехлетия герой наш, находясь на той же порочной планете, где и произошел на свет, присутствуя в том же самом времени и измерении, окруженный, в принципе, такими же, как и он, людьми, попал в совершенно другой, ранее сокрытый от него мир. Более того: сознанием еще цепляясь за прошлое, сердцем он понял, что давно искал нечто подобное и, видимо теперь нашел.
       Весь этот воскресный день провел он среди христианской молодежи, в общении и открытии много нового. Познакомился со многими людьми без стеснения громогласно славящих Бога и был рад этому. После обеда, когда они пошли в большой частный дом, где проходили основные христианские мероприятия, корреспондент снова встретился с известным уже ему братом Иваном Васильевичем, который познакомил его с еще одним старцем, как оказалось, главным здесь человеком по имени Михаил Ильич. Михаил Ильич приехал сюда из краевого центра на несколько дней раньше молодежи, радостно приветствовал каждого входящего в дом человека и проявил искренний интерес к нашему корреспонденту. Когда переполненный впечатлениями герой наш вечером собрался отбыть на местожительство, Михаил Ильич вышел проводить его за ограду и пригласил в следующее воскресение приехать в главный город края, где, в знакомом уже Доме молитвы пройдет большой праздник жатвы. Корреспондент пообещал, и уже как должное приняв христианское лобызание, помчался на автовокзал.
       Через неделю он был в знакомом уже Доме молитвы, где его приветствовали как уже хорошо знакомого и Михаил Ильич, и Иван Васильевич, и брат Коля. Приятно улыбнулась ему красавица Наташа и неподдельно рада была Зоя Григорьевна.
       Перед поездкой в краевой центр корреспондент созвонился с Мариной и предложил ей приехать на праздник жатвы. Марина приехала. И не одна. С отцом и дочерьми. Сам Дом и двор вокруг него были переполнены людьми, а потому пообщаться с Мариной долго не получилось. Он скупо лишь перебросился несколькими фразами с ее отцом, который пригласил его после собрания в гости.
       -- Давай, договаривайся с Маринкой, и поехали к нам, -- пробасил отец.
       Однако Марина была чем-то озабочена и при встрече с ним бросила лишь: "Как быстро ты тут стал своим..." Он хотел было возразить: "Пока не стал...", но не успел. В это время его кивком подозвал к себе Михаил Ильич, и корреспондент отошел от женщины, как думал на минутку...Когда же вернулся к крыльцу Дома, где оставил ее, Марины не было. Он вышел за ворота и увидел лишь отъезжающие знакомые "Жигули" синего цвета. Больше ни Марину, ни ее отца он никогда не видел.
       А в жизни нашего героя начались духовные искания и зримые перемены. Коллеги, знакомые, домашняя хозяйка и ее сын - все стали замечать эти перемены невооруженным глазом. Корреспондент написал в свою газету несколько христианских материалов и половину из них редактор пропустил. Дважды за зиму он привозил братьев и сестер в свой райцентр, где они проводили Богослужения и встречались со всеми желающими. Первый приезд их вызвал небывалый интерес и районная библиотека, а затем Дом культуры были переполнены сельчанами. Правда, многие из числа пришедших на встречи не понимали разницы между протестантами и православными и просили, чтобы прислали к ним батюшку. Евангелисты спокойно выслушивали всех стремившихся к вере и вопрос христианских течений не обостряли. Раздавали бесплатно христианскую литературу, молились за тех, кто просил.
       До самого Нового года корреспондент все выходные проводил в поездках. Вместе с Михаилом Ильичем и Иваном Васильевичем они объездили несколько районов края. Посещая местные церковные общины, они по выражению Михаила Ильича: "держали духовную связь между городом и деревней, и, главное, несли Слово Божие".
       Думаю, что можно смело сказать, что в тот короткий период своей новой жизни наш герой о женщинах в интимном смысле почти не думал, а о том, чтобы устроить семейную жизнь не мыслил совсем. В те несколько месяцев плотного общения и даже жизни среди верующих баптистов он стремился исполнять заповедь высказанную Христом в Евангелии от Матфея: "Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам..." И он искал. В собраниях, молитвах, постах. В сочинении христианских стихотворений. В начале ноября он прилюдно раскаялся в содеянных ранее грехах и значительно поднялся в глазах руководства церкви. Теперь он мечтал только о водном крещении, безропотно приняв утверждение братьев по вере, что то крещение в православном храме в присутствии Ирины крещением назвать нельзя. Только водное, с полным погружением, в белых одеждах, при полном раскаянии грехов и обещании Богу доброй совести - таким он хотел видеть свое крещение. Но до него нужно было ждать до самого лета. До первых дней июня было далековато. Это его немного расстраивало, но братья успокаивали:
       -- Не торопись, испытай себя, укрепи веру.
       Вокруг него всегда было много молодежи и он иногда бросал не равнодушный взгляд на какую-нибудь девицу, в смелых мыслях видя ее своей супругой, а себя главой христианской семьи: с кроткой женой и послушными детьми. Но не более того. О каких-либо попытках сблизиться, наладить особые отношения с девицами или вдовицами, он не допускал даже мысли.
       Но мысли на эту тему пришли в другие головы и, люди породившие их в своих головах, начали действовать.
       Однажды, после утреннего собрания в церкви краевого центра, наш герой собрался было провести день с молодежью, но неожиданно к нему подошел Иван Васильевич и сказал, что их сегодня ждет на обед Михаил Ильич.
       -- Он закончил ремонт квартиры и хотел, чтобы ты пришел в гости, -- объяснил старший брат во Христе брату младшему, -- Ведь столько объехали вместе, а ты ни разу так и не был у него. С дочерьми его познакомишься, они тоже в нашу церковь ходят. Ты на них просто внимания не обращал, они девчонки скромные.
       Герой наш, отказать старцу не мог, хотя и не хотел. Откровенно говоря, отрываться от молодежного общения, как всегда проходившего интересно и, главное, познавательно для него.
       Михаил Ильич жил в частном доме, большую часть которого занимало его семейство. Год назад он потерял жену, скончавшуюся после долгой болезни. Но, несмотря на это семья пожилого человека оказалась не маленькой. Кроме него самого в квартире проживали еще три взрослые незамужние дочери, а еще одна жившая своей семьей и брат со своим семейством бывали здесь едва ли не ежедневно.
       Едва герой наш переступил порог этого почти никогда не бывающего пустым дома, как в его сознании укрепилась мысль: сегодня должно произойти что-то такое к чему он пока не готов. Все три доченьки пожилого проповедника встретили его в прихожей и наперебой стали помогать раздеваться. Одна приняла шапку, другая шарфик, третья помогла снять пальто. Впадая в небольшое смущение, корреспондент замялся на пороге прихожей и только после приглашения одной из девушек, наспех наведя прическу, шагнул за шторку в зал. А там...
       А там ждал всех роскошно сервированный разными яствами стол. Пельмени, блины, овощи, фрукты, копченая рыба, жареный картофель и даже черная икра. За длительное уже время своей одиноко-холостяцкой жизни корреспондент ни разу не бывал за столом с таким обилием съестного. Тем более, как он понимал, обед этот в большей степени предназначался в его честь. От осознания этого он еще более оробел и, присев с краю стола, поближе к выходу, во время трапезы очень осторожно работал руками, протягивая их, вооруженные вилкой или ложкой, только после того, как сидевшая с ним рядом Лида предлагала ему попробовать то или иное блюдо.
       Ситуация стала проясняться ближе к трем часам дня. После обеда старики пошли в спальню отдохнуть, а Лида предложила гостю пройти с ней в ее комнату, чтобы показать ему семейный фотоальбом. Так они оказались вдвоем на узком пространстве жилой площади и сели рядом на мягкую застеленную периной кровать. Во время перелистывания альбома Лида знакомила корреспондента с людьми, изображенными на фото: братьями, которых он уже видел в Доме молитвы и даже знал по именам, фотографией матери, огромным количеством своих дядюшек и тётушек. Попутно она задавала ему вопросы на христианские темы, интересовалась планами, а потом ненадолго вышла.
       Вернулась она с большой матерчатой сумкой и выложила на кровать белую заячью шапку, вязаные перчатки, две пары шерстяных носок и толстый пуловер.
       -- Примерьте, вам это должно подойти, -- сказала она, добродушно глядя ему в глаза.
       Корреспондент попробовал было пойти в отказную: хотел сказать, что ему ничего не надо и все у него есть, но тут в дверях показались Михаил Ильич и Иван Васильевич.
       -- Бери, не стесняйся, -- сказал отец Лиды, -- это пришло к нам из Германии, по гуманитарной помощи. Специально для тебя выбирал.
       -- Нельзя отказываться, нельзя, -- поддержал друга Иван Васильевич, -- Не по-христиански это. Тебе от всего сердца дают - бери, а не то обидишь девушку.
       Корреспондент по-прежнему продолжал стоять в нерешительности. Не зная, что делать, он начал кашлять в кулак. Лида тем временем, надела ему на голову шапку и подвела к зеркалу.
       -- Правда, хорошо, папа? - спросила она.
       -- Конечно, хорошо, -- подтвердил папа.
       "Да я не люблю белый цвет! И никакого зайца на голове носить не собираюсь! Достаточно: в прошлом году собачью шапку носил, так все собаки в райцентре по утрам на меня лаяли!" -- хотелось выкрикнуть нашему герою, но, вспомнив слова Ивана Васильевича о том, что отказом девушку можно обидеть, он лишь пробормотал:
       -- Спасибо...
       -- Ну, а остальное -- дома примеришь...-- улыбнулась довольно Лида.
       Дома же увидев его обновки, баба Дуся сразу поняла в чем дело.
       -- Никак невеста подарила? Христианка? Ну, эта-то тебя точно не выпустит. Прощайся с холостяцкой жизнью, сынок.
       Неделю спустя, накануне утреннего воскресного собрания корреспондент, приехав в краевой центр, зашел к Ивану Васильевичу и тот, едва поприветствовав его, прямо спросил:
       -- Тебе Лида понравилась?
       Разве мог наш герой ответить "Нет"?
       -- Хорошая...-- пробормотал он.
       -- Можно сказать ей, что ты делаешь предложение?
       -- Предложение? - оторопел корреспондент. Он ожидал всего, но чтобы вот так, на таком уровне и так быстро...
       -- Так я же еще не крестился... Как я могу?
       -- Предложение сделать можешь, а жениться будете после того, как примешь крещение. До весны не так уж много осталось... Ну, что обрадовать мне Лиду?
       И он ее обрадовал, перед самым собранием, остановив в коридоре и отведя в сторону. Всё собрание Лида бросала взгляд в сторону претендента на свое сердце, а претендент, наоборот отводил глаза в пол. Впервые, пожалуй, он, будучи на собрании верующих, думал не о том, что говорят проповедники. С тревогой ждал конца мероприятия. А конец этот приближался стремительно.
       -- Спасибо, -- шепнула ему Лида, пройдя мимо, во время традиционного приветствия верующих друг с другом, -- Я принимаю твое предложение. Жду дома через час.
       А через час он действительно был у нее. Впрочем, как и вся неделю назад присутствующая здесь же компания. На этот раз он поближе рассмотрел сестер Лиды. Старшую Татьяну и младшую Веру. К нему все живущие в этом доме стали относиться как к члену их семьи. Через некоторое, короткое время, корреспондент узнал, что с наступление июня в семье намечается сразу три свадьбы или как здесь говорили -- бракосочетания. Во-первых, наступает годовщина смерти матери Лиды и сам Михаил Ильич намерен привести в дом новую хозяйку, во вторых, из далекой теперь и зарубежной Украины посватали Веру и, наконец, последним номером этой программы должна была быть свадьба Лиды и корреспондента. Все три бракосочетания уже наметили провести в один день. И даже определили дату - 7 июня. До этого дня (или в этот день) жених Лиды должен был принять водное крещение.
       Впервые в жизни нашего героя все решалось почти без его участия. Он не сопротивлялся этому, иногда, правда, думая, что попал в ловко расставленную ловушку, но эту мысль сразу отгонял, понимая, что не богатства же ради была сделана в этой семье ставка на него, а скорее это судьба или воля Божья. Впервые в жизни он не знал, что делать ему до свадьбы со своей невестой. Пресвитер церкви, которому доложили о помолвке, подозвав его, посоветовал держать себя в рамках и "блюсти друг друга в чистоте" и наш герой месяца два, при еженедельных встречах со своей нареченной, боялся не то, чтобы дотронуться до нее, но даже остаться с ней вдвоем. А когда такие минуты выпадали, сердце его работало с перебоями и он, всем своим существом стремился преодолеть влечение к женщине. А оно, это влечение, продолжительное время воздерживавшегося от близости со слабым полом, у молодого, полного энергии мужика, нарастала с приближением весны. В марте праздновали день рождения Лиды - тридцатилетие, он сделал ей подарок в виде хрустальной вазы, наручных часов и букета цветов, за что она нежно пожала ему руку. Когда же они уединились для душевного разговора и молитвы, он понял, что силы удерживающие его в стороне от женщины, покидают и робко намекнул, что будущей невесте пора приехать в гости к жениху. К тому времени он уже снял в селе в аренду домик и готовил уютное семейное гнездышко. Лида улыбнулась, сказала, что она подумает и, в свою очередь, сделала намек, что лучше бы после свадьбы они жили здесь, в городе и именно в этом доме.
       Жить в доме невесты?! В примаках?! Нет, на это он бы никогда не согласился. Ничего не ответив, корреспондент сослался на усталость и, впервые, за время нового этапа своей жизни, не оставшись на вечернее собрание, уехал домой.
       Три ночи подряд он видел эротические сны, со всеми вытекающими в прямом смысле последствиями. Иногда он менял за ночь по трое трусов и для того, чтобы пойти утром в чем-то на работу, устраивал ночную стирку, надевая потом на себя, как правило, недосушенный материал. Избыток не растраченных чувств бил фонтаном спермы, едва он закрывал глаза. Женщины в обнаженном виде, в позициях, какие он мог себе лишь представить, сразу возникли перед его взором, а он касался их, трогал интимные места и сладострастно стонал. Утром, читая молитвы, корреспондент начинал понимать, что подвергается искусам нечистой силы, стремящейся отворотить его от веры и пути истинного. Он сочинял христианские стихи, но это мало помогало. "Слаб я в вере, еще ой-как слаб..." -- шептал он. В середине недели он написал письмо Лиде, в котором просто умолял ее приехать к нему. В наступившие выходные он в краевой центр не поехал, а отправился на собрание в близлежащий город, туда, где осенью оказался на празднике жатвы. Его уже там хорошо знали и принимали с уважением. Он же читая написанные стихотворения, вдруг поймал себя на мысли, что с вожделением смотрит на двух молодых женщин, недавно пришедших из мира и покаявшихся в грехах. После собрания он заторопился было быстрее уйти, но куда там! Его оставили обедать, и он оказался за столом возле этих самых вновь обращенных. И, как оказалось не случайно. Руководительница собрания пожилая сестра Клава, попросила его в будущие выходные сопроводить молодых верующих в краевой Дом молитвы и познакомить их с тамошней христианской молодежью. Он дал согласие и две новые сестры по вере Оксана и Нина благодарно улыбнулись ему.
       В середине же недели он едва не изменил планы. Дело в том, что пришло письмо от Лиды, в котором она упрекала его за несдержанность. Писала, что несколько разочаровалась в нем и "...если бы он не тогда, а теперь сделал ей предложение, то она бы отказала ему". Это было подобно удару электрического разряда мощностью превышающей 220 вольт. Минут пять его трясло, еще десять он ходил по двору, пытаясь успокоиться, а потом собрав все подаренные Лидой вещи, отправился в город, где сказал сестре Клаве, что передумал ехать и просит ее передать вещи лично Ивану Васильевичу.
       -- Я передам, конечно, -- сказала мудрая женщина, -- Но, вот вижу, что-то тебя гнетёт и думаю, нам надо сейчас помолиться, а потом, если Господь подскажет тебе, то все же ехать и решить все свои дела на месте.
       Так и сделали. После молитвы он согласился ехать.
       Они встретились на перроне. Вместе с Клавой были три молодых дамы. Две знакомых - Оксана и Нина и еще одна по имени Люда. Корреспондент с тревогой ожидал встречи с братьями по вере. Он уже не сомневался, что пресвитеру донесли о его письме и, вполне может быть, что его не допустят до крещения. О встрече с Лидой он думать не хотел. За две бессонные ночи перед поездкой, он довел себя до состояния безразличия к ней и твердо укоренил в себе мысль, что она ему не пара. Однако едва он оказался во дворе Дома молитвы, как тревога сменилась удивлением. Пресвитер явно был обрадован его появлению и, выслушав, неожиданно сказал:
       -- Ну и правильно сделал, что разорвал отношения с этим семейством. Про Михаила Ильича я сказать ничего плохого не могу, а дочери его не крепки в вере. Ходят от церкви к церкви: женихов себе ищут. А ты не переживай - у нас много хороших, искренних девушек есть. Найдешь себе хорошую жену.
       Корреспондент хотел было сказать: "Да я и не ищу!", но промолчал.
       Встреча с Лидой состоялась в раздевалке Дома молитвы. Когда она, улыбаясь, подошла к нему, как ни в чем не бывало, то он, державший в руках пакет с подаренными ей вещами, не сразу сообразил, что делать.
       -- Вот возьми... -- протянул он пакет, -- Там вещи...
       -- Какие?
       -- Что ты мне дарила, я их возвращаю...
       -- Зачем? Разве ты не поедешь к нам пить чай?
       -- Как я могу? Ты же мне написала отказ. Сначала "да", потом "нет", потом еще какие-то дополнения начнутся... Я в такие игры играть не хочу.
       Лида непроизвольно потянулась к пакету, улыбка пропала с ее лица, руки задрожали...
       Корреспондент вместе с приехавшими сестрами пробыл на двух собраниях и в перерыве между ними прослушал пресвитера, говорившего вновь обращенным к вере, как нужно готовиться к крещению, что необходимо знать и делать. Внешне герой наш старался быть спокойным, но внутри себя он уже чувствовал, что надломлен. Им все больше и больше овладевала мысль, что путь к вере безвозвратно потерян, что он оступился, свернул с настоящего пути и теперь бредет впотьмах и, скорее всего не тропинке ведущей в Царствие Божие. К тому же, он уже не равнодушно стал засматриваться на Оксану, которая была и симпатичнее остальных своих спутниц, и более искреннее. Его подкупило то, как Оксана без робости встала на собрании и открыто сказала при всех, что чуть не попала в наркотическую зависимость, и теперь верит, что астральный мир существует, а она была на его пороге.
       По дороге домой вся компания приезжих в краевой центр решила поехать в гости к корреспонденту и заодно помочь ему в посадке картофеля. В числе организаторов была сестра Клава. Они прибыли в город утром и ненадолго, в ожидании автобуса, зашли к Люде в общежитие, расположенное недалеко от автостанции. Женщины переоделись, а корреспондент попросил у соседей, под гарантию Людмилы, лопату.
       В село приехали ближе к обеду. Хозяин, определив женщинам фронт работы, сам занялся растопкой бани. Дело продвигалось хорошо, с молитвой, шутками, обедом. Под вечер после баньки и короткого отдыха с чаем корреспондент проводил гостей на последний рейсовый автобус. Расставались в прекрасном настроении, герой наш улыбался и когда автобус отошел от автовокзала, он был уверен, что о смятении, которое он искусно прятал, никто не догадался. Оказалось, он ошибался.
       Через два дня корреспондент получил телеграмму от дяди, который решил навестить его и погостить денька два-три, а заодно посмотреть, что у них тут продают, ибо сам занимался мелкой коммерцией. Дядя приезжал вечером, автобусы же до города ходили не регулярно, а потому еще днем наш герой прибыл к городскому вокзалу. Дожидаясь прибытия поезда, он решил погулять в окрестностях вокзала и, как потом убеждал себя, совершенно случайно оказался возле общежития, где жила Люда. Она увидела его в окно и приветливо помахала. Он зашел. Попили чаю, поговорили о том, о сём и совершенно неожиданно (вот уж действительно не ожидал от себя такого) он предложил ей поехать к нему на денек-другой, якобы помочь принять гостя, покормить его, пока он будет занят работой. Люда без колебаний согласилась, и к поезду они направились уже вместе.
       Когда же, вместе с дядей и его тяжелыми поклажами, загружались в рейсовый автобус, корреспондент неожиданно увидел учительницу Ирину. Место Ирины оказалось рядом с сидением Людмилы, а бедный наш герой, как истинный джентльмен, уступив место какой-то старушке, все сорок километров пути стоял между двумя женщинами в середине автобуса и выслушивал колкие словечки Ирины, вроде бы косвенно касающиеся всех мужчин мира, но предназначенные ему одному. Ничего не подозревающая Люда вступала с Ириной в дискуссию. А он молчал и лишь изредка кивал головой, да приветливо помахивал дяде, расположившемуся в начале салона автобуса.
       Ну, а дальше, как уже догадался, наверное, наш сообразительный читатель, события пошли так, как и должны были пойти: к логическому сближению двух людей, долгое время пребывающих в воздержании. Первый день, правда, Люда крепилась, отказывалась от приема пищи - пыталась поститься. Крепился и наш герой, читая про себя молитвы. Но крепость их рухнула в одночасье, едва дядя оставил их, отправившись на местный рынок. Сближение произошло, как всегда бывает в таких случаях, как бы невзначай. Люда убирала со стола посуду, он подошел ей помочь... Вначале соприкоснулись их руки, потом Люда погладила его по голове, он взял ее за плечи...
       Прежде, чем он впился в нее поцелуем, она шепнула:
       -- Закрой дверь на крючок...
       Закрывая дверь он, обуреваемый нахлынувшей на него страстью все же подумал: "А правильно ли я делаю?", но тут же отогнал эту мысль, ибо всё нутро его противостояло ей и где-то в глубине была надежда на то, что может теперь он прибьётся к берегу и наступит КОНЕЦ его ПРЕДНАМЕРЕННЫХ УВЛЕЧЕНИЙ.
      
       КОНЕЦ ПРЕДНАМЕРЕННЫХ УВЛЕЧЕНИЙ
       Я написал заголовок этой небольшой главы и задумался: а действительно ли наступил конец этих самых преднамеренных увлечений? Ведь жизнь-то еще не окончена, а герою, перевалило едва за сорок - самый расцвет мужских сил. Думал не долго и заголовок менять не стал. Для того самого корреспондента, преднамеренные увлечения закончились десять лет назад. И больше никогда не случатся. А если вдруг повернет так, что проблема их снова возникнет, то возникнет она уже не у того тридцатитрехлетнего сельского сочинителя разных лирических новелл, а уже у совершенно другого, закаленного большим городом и его запросами, поднаторевшего в исследованиях вопроса половой близости и в попытках разгадки женской сути, писателя. Что еще вполне может даже случиться.
       С тем же корреспондентом история (или вернее, истории) преднамеренных его увлечений, конечной целью которых было сознательное и бессознательное стремление к созданию семьи, закончилась. Правда, не в то майское утро второго года последнего десятилетия двадцатого века, а почти год спустя и совсем в другом регионе государства. А тогда...
       Тогда они любили с Людой друг друга, отвлекаясь на короткие перерывы, целую неделю. А потом стали думать и осознавать сложившуюся ситуацию. Ситуация была довольно непростой. Дорога в церковь им была заказана окончательно, ибо братья и сестры из числа евангельских христиан-баптистов их сближение назвали не иначе, как блуд. Кроме, того, у Люды на иждивении было двое маленьких детей дошкольного возраста, а жилплощади, кроме общежития, никакой. Она не могла жить в селе, а он не хотел городе. Во всяком случае, так думал он, на той стадии своего жизненного пути. Они стали мотаться между городом и деревней, вновь пытались наладить контакт с верующими, но все попытки заканчивались неудачно. Старейшины хорошо знали семью Люды, помнили, что в детстве она ходила с матерью в церковь, считала себя верующей, но потом вышла замуж за далекого от веры человека, без согласия родителей и была отлучена от церкви. Прожила она с мужем не долго, через два года он пропал, оставив ее с детьми. Скрывался от алиментов, но иногда все же появлялся на пороге ее общежития, чаще для того, чтобы попросить денег. Некоторые сестры и братья по прежнему хорошо относились к корреспонденту, но закон и устои церкви блюли, а потому общения их ограничивались в основном словами: "Здравствуй...", "Как живешь?...", призванием раскаяться...
       Призывала их хорошо подумать и Оксана, открыто заплакавшая при всех после, того как узнала о том, что они собираются жить вместе. Призывала их оставить друг друга и раскаяться в преднамеренном грехе и верующая мать Люды. В общем, они остались в изоляции и даже можно сказать, попали в вакуум. Задыхаясь от непонимания, они попробовали было, найти поддержку у людей неверующих, но это закончилось тем, что однажды корреспондент не выдержал и напился в стельку. После чего случилась их первая размолвка, потом вторая. После чего они стали стремительно терять интерес друг к другу...
       К тому времени, произошли и кой-какие изменения и на работе у нашего героя. Радиокорреспонденточка, несколько раз пытавшаяся влиять на нашего героя, совсем выбилась из сил, видя бесполезность своего занятия, и уехала вместе с мужем в краевой центр. Выбилась из сил и Галина. После того, как ее муж стал первым в районе предпринимателем, она большую часть своего времени стала уделять семье. Так корреспондент в одночасье остался без женской опеки. Кроме всего этого, он часто встречал на улицах села бывшую любовь в образе учительницы Ирины, здороваясь с ним, обязательно передавала привет, как она говорила "очередной супруге".
       Однажды сентябрьским тоскливым утром корреспондент понял всю бессмысленность своего пребывания в этом селе, этом районе и этом, далеком от его родины крае и решил бросить все и отправиться поближе к родным местам. Что и сделал, практически незамедлительно: за два дня снялся со всех учетов, рассчитался и уехал из обильного хлебного края, где его окружали только зрелые женщины, совсем не сожалея о прожитых здесь четырех годах и не считая время это потерянным для жизни.
      
       Ему повезло. Он попал в очень хороший творческий коллектив одной районной газеты Сибирского края, очень быстро стал там своим человеком и даже незаменимым репортером. Через полгода без всяких на то преднамеренных увлечений, (да и вообще без увлечения) он женился на печатнице типографии по имени Вера.
       Произошло это потому что (я убежден) закончилась судьбой ему предназначенная холостяцкая жизнь и судьба эта привела его в то место, где уже была готова для него нужная ему, дожидавшаяся именно его, женщина.
       И он вошел в открытую для него гавань и бросил якорь у семейного причала, ни чуть не сомневаясь в то время, что делает все правильно. Да и сейчас герой наш живет с этой самой женщиной, часто открывая для себя ее снова и снова. О сделанном выборе спустя десять лет не жалеет ничуть, но все же, иногда (как натура тонкая и постоянно, чего-то ищущая), он захлебывается от однообразия жизни и бросается сломя голову на ПОИСКИ НОВЫХ ОЩУЩЕНИЙ.
      
       ПОИСКИ НОВЫХ ОЩУЩЕНИЙ
       Когда, в начале подсознательно, а затем сознательно у мужчины возрастом за сорок, начинаются эти самые поиски, тут как тут появляются женщины. Зрелые женщины идут на неведомый, одним лишь им слышный крик души одинокого в своем представлении о жизни мужчины, попадают в поле зрения его вроде беглого, рассеянного, но все же цепкого взгляда и заполняют образовавшийся вакуум. Когда это происходит, то первое время мужчина действительно оказывается во власти новых ощущений.
       Бывает мужчина этот совершенно неожиданно для самого себя входит в образ одинокого поэта-правдолюбца и читает до полуночи стихи вдовой сорока пятилетней доярке, а потом до утра барахтается с ней на скрипучей кровати, иногда поднимаясь, чтобы выпить кружку браги. Надеясь утром получить полный отворот, он уходит не прощаясь, пока доярка дремлет, но добивается обратного эффекта. Доярка тут же бросается на поиски очаровавшего её мужчины-интеллигента, каковой в ее жизни еще не попадался. Поиски она ведет активно и даже выходит на адрес обольстителя и только усилия приятеля поэта останавливают ее от прихода в искомый ею дом и знакомства с супругой человека, которому накануне она доверилась. Потом к ней приходит и сам поэт, кается во грехах, и она его прощает и снова слушая его рассказы, она снова готова поить брагой и утирать ему слёзы до утра.
       Однажды, оказавшись в районной больнице ищущий новых ощущений, так "закомпосировал" своими рассказами мозги медицинской сестре, что та, отдежурив смену, принесла ему вечером сумку с продуктами питания, а когда пришла на новое дежурство, сообщила, что решилась развестись с мужем, оставить супругу старших детей, себе забрать младшую, поделить дом напополам, сделав два отдельных входа.
       -- Давай жить вместе, -- сказала она и в глазах ее загорелась искра надежды. Он ответил ей на это просто: троих детей прокормить они не смогут, а потому ничего менять в жизни не надо. Когда же она воскликнула: "Надо!", он понял, что теперь он должен задать вопрос ей. Он спросил: "А куда мне свою деть прикажешь?" И она отступилась, правда не сразу. Вначале, что-то пыталась доказать и предложить, но к концу дежурства, на рассвете сдалась и вернулась к мужу, с которым прожила до этого пятнадцать лет.
       Но подобные одно-двух дневные увлечения затухают в памяти и кажутся наивными, когда дело доходит если не до страсти, то до продолжительных отношений и даже до проживания в двух местах. До ЛЮБВИ НА ДВА ФРОНТА.
      
       ЛЮБОВЬ НА ДВА ФРОНТА
       Ох, уж эта двухфронтовая любовь! Впервые я столкнулся с ней по-настоящему уже издав несколько малотиражных книжек и будучи известным в определенных читательских кругах.
       Даму по имени Алёна я увидал в одном дальнем районе, где собирались специалисты сельского хозяйства, чтобы поговорить о выращивании зерна и разведении крупного и мелкого скота. Я тогда редактировал сельское приложение к профсоюзной газете и по долгу службы был обязан там быть. Она была в числе делегатов. В принципе она могла там и не быть, ибо к проблемам сельского хозяйства края имела лишь косвенное отношение, неся службу в районной газете. Ее взял в поездку главный районный агроном, чтобы она что-то там смогла отразить на страницах своей районки. Первой, как потом выяснилось, заметила меня она. А как было не заметить? Специально к этому событию, профсоюз работников сельского хозяйства отпечатал внеочередной выпуск газеты, и я раздавал свежий номер участникам семинара. Один номерок из моих рук взяла и Алёна. После поездок по полям и фермам хозяйства, где проходило мероприятие, в местном Доме культуры состоялась встреча краевых сельхозчиновников с местным населением, ну а затем, всех пригласили на берег реки, где в несколько рядов были накрыты едой и питьем сколоченные специально по случаю, большие и широкие столы. Мы с фотокорреспондентом оказались как раз напротив Алёны и, разговорившись, познакомились.
       Ничего другого, кроме знакомства в тот день не произошло. Я предложил ей прислать несколько материалов в свою газету, мы обменялись адресами, сфотографировались на берегу реки на память и разъехались. Алёна оказалась дамой исполнительной и через недельку прислала целый пакет с материалами и фотографиями. Я посвятил ей целую страницу, вернее жизни ее района и она мне высказала благодарность в телефонном разговоре. Учитывая, что жили мы с ней на расстоянии друг от друга в четыре сотни километров, ничего не предвещало частых контактов и близости. И действительно, мы не встречались с Алёной почти год. Несколько раз она присылала мне поздравительные праздничные открытки, а я отвечал почти на каждую из них. Правда, несколько раз по телефону, якобы в шутку, я пытался напроситься к ней в гости, она отшучивалась, но спустя год, вдруг сама напомнила о том, что я горел желанием посетить ее родные места. Я сказал ей, что желание это не пропало, про себя сделав умозаключение: "Бабонька для встречи, созрела".
       Еще из окна автобуса, на районном автовокзале, куда она пришла встречать меня вместе с десятилетним сыном, я понял: почему меня влечет к ней. В легкой темно-синей косыночке, она напоминала мне мою первую супругу. И не только косыночкой, но и ростом, манерой говорить, собственным именем. Она познакомила меня со своей мамой - старушкой за семьдесят, напоила чаем и накормила сытным ужином. Алёна хорошо подготовилась к встрече, создав уютную обстановку на большой веранде своего дома с закусками, магнитофоном, коньяком. Когда же от коньяка, я скромно отказался, она предложила мне, не смотря на поздний час, совершить прогулку по поселку. Прекрасная майская ночь, запах цветущей черёмухи располагали к хорошим нежным словам и искренности. И Алёна, я думаю, тогда была искренней. Мы стояли у реки, а она рассказывала о своем житие-бытие: о странствиях по городам и весям, об учебе в библиотечном техникуме и институте культуры, о первых попытках на ниве газетного творчества и первой любви, как у многих, больше придуманной и не выдерживающей первого же испытания. Рассказала о своих двух неудачных браках, подчеркнув, что оба бывших мужа живут, здесь же в поселке, но для нее они уже давно чужие и сейчас она просто не понимает, что могло связывать ее с ними в то время.
       Прогулка с воспоминаниями и откровениями закончилась в два часа ночи, новым чаепитием на веранде. Она еще раз предложила мне коньяк, я ответил, что пью с женщинами один на один только на брудершафт с обязательным затем, продолжительным поцелуем. Она согласилась. И горечь конька на губах, плавно растворилась в затяжном поцелуе. Довольно обычном, и не оставляющем затем ничего кроме воспоминаний, что поцелуй, как факт, был. Она постелила мне на диване в проходной комнатке, возле телевизора, а сама легла с сыном в спальне. Мы находились друг от друга в каких-то трех метрах и в прорезь между шторами закрывающими дверной проём, в полутьме хорошо был виден ее силуэт. Осторожно, чтобы не разбудить сына, она откинула с одной стороны покрывало и так же осторожно забралась под него, пожелав мне вполголоса спокойной ночи. Мне ничего не оставалось, как произнести шепотом ответное пожелание и констатировать: "Бабонька не совсем ещё дозрела".
       Утром Алёна поведала мне, что живет здесь и зарабатывает на жизнь не только благодаря работе в газете, она еще "пытается наладить свой бизнес". Свои надежды, как оказалась, будущая бизнесменка напрямую связывает с откормом свиней. В её сарае жили три откормленных свиноматки со дня на день ожидающих потомства.
       -- А борова, я буквально на днях сдала живым весом. Неплохо заплатили, - похвасталась Алёна.
       Позавтракав, мы отправились с ней за свежей крапивой "на дальние огороды", потом носили воду для бани, ходили за поселок на картофельное поле. Все время с нами был сын Алешка. День пролетел, как один час. После бани, мы снова сидели на веранде, пили чай и слушали музыку восьмидесятых.
       -- Ты знаешь, ко мне один парень пять лет из города ездил, -- сказала вдруг Алёна, -- И ничего у нас с ним не разу не было.
       Я понял, что от меня требуется комментарий к вышесказанному, но не знал, что сказать.
       -- Не веришь? - подталкивала меня к разговору Алёна.
       -- Трудно поверить... Ну год ещё, ладно, два можно, но чтобы пять...Взрослому мужику быть рядом с женщиной и не коснуться её... Зачем? - попытался в полушутливом тоне высказаться я.
       -- Ну, предположим, касаться-то он касался, а вот дальше дело у него не шло. И знаешь почему? Потому, что он мне не нравился, хотя парень был, как теперь я понимаю, не плохой и, наверное, зря я так с ним поступала.
       -- Я понимаю, что это как-то относится и ко мне...
       -- К тебе никак не относится, -- сказала Алёна, подходя ко мне и погладив по голове, -- Ты тоже хороший. Сейчас такие редкость. Я твои рассказы читать люблю.
       Я обнял ее за талию.
       -- Только-то?
       -- А может и не только, -- сказала Алёна, -- Пошла я тебе постель расстилать.
       И во вторую ночь моего пребывания у Алёны, я провел на диване. Ворочаясь с боку на бок и вспоминая жёнушку, которая тоже сейчас одна на нашем диване. Может тоже не спит и ворочается, думая о том: в каких условиях ночует ее муженёк, отправившийся выполнять редакционное задание. Мысль о супруге подтолкнула меня к действию, и я тихо позвал хозяйку по имени. Она не отозвалась. А я, подумав о ее странностях (о моем семейном положении она не расспрашивает, про машину и квартиру вопросы не задаёт, пригласила к себе мужика, встречала на виду всей деревни, а потом ...), повторил попытку. Когда же в комнате за шторами не шелохнулись и на третий зов, я осторожно встал и как герой Шукшина из "Калины красной" на цыпочках пошел за занавеску и, как в том фильме был остановлен на полпути.
       -- Ну, что тебе не спиться? Лешку разбудишь...-- сказала Алёна, -- Иди спать. Завтра поговорим.
       -- Я не доживу до завтра, -- вздохнул я, остановившись у кровати, в том месте где располагались её ноги.
       -- Доживешь... Такие как ты долго живут...
       -- Это, какие, такие? - не понял я намека.
       -- Да такие, которые по районам ездят и одиноких женщин обольщают. Ты думаешь, раз писатель и редактор, тебе нигде отказа не будет? Ошибаешься...
       Посрамлённый, не найдя, что ответить, я пошел обратно на диван, думая теперь лишь о том, чтобы скорее наступил рассвет, и я смог уехать отсюда навсегда.
       Однако, утром Алёна, как ни в чем не бывало подсела ко мне лежащему на диване, провела ладонью по волосам и сказала, что завтрак готов, а она ждёт меня в поход за крапивой.
       -- Крапива, конечно, вещь в твоем хозяйстве нужная, но мне домой надо. - сказал я поднимаясь, после бессонной ночи.
       -- Ты можешь и завтра уехать, все равно на работу успеешь. - улыбнулась она.
       -- Еще одну ночь я не перенесу...-- отрезал я и стал собираться.
       -- Хорошо, -- согласилась Алёна, -- Но я не могу, я должна к тебе привыкнуть...
       -- Пять лет приезжать и вздыхать возле тебя как твой друг я не способен. Меня на пять дней не хватит...
       Она снова улыбнулась и пожелала счастливого пути.
       Наш телефонный разговор с ней состоялся спустя неделю, она сказала, что местный охотовед приглашает ее в заповедник с ночевкой. Одна она с ним ехать боится, а вот со мной поехала бы. Я дал согласие и в первые дни лета вновь появился в ее поселке. На этот раз она пришла встречать меня одна, сказав, что сына отправила к тетке в другое село. Дома была одна мать-старушка, которая, чтобы не мешать нам, рано отправилась спать, и я, уже лелеял надежду, хотя бы уж эту ночь провести рядом с хозяюшкой. Но Алена вновь не позволила мне это сделать. Напрасно совершал я визиты к ее кровати посреди ночи. Едва я приближался, она поднималась и шла на мой диван. Когда же я шел к дивану, она возвращалась к себе. Так было три или даже четыре раза. Наконец, мне надоело скакать и я, улегшись на диван, сказал ей, что если она скажет: кому хранит верность, я больше приставать не буду.
       -- Да никому я не храню! - сказала она, -- Просто боюсь в тебе ошибиться.
       -- И что я должен делать, чтобы ты не ошиблась? - спросил, я в недоумении.
       -- Ничего. Ждать.
       "На кой хрен, мне нужны эти игры с поездками за сотни километров, если я могу завести себе более сговорчивую любовницу у себя в Енисей-граде?" -- задал я сам себе вопрос и как ни странно, на этот раз уснул.
       Утром пошел дождь. Меня это порадовало и, я, уже понимая, что в дождь поездка в заповедник не состоится, хотел, было откланяться, но Алёна уговорила меня натаскать воды и растопить баню. Не знаю почему, но я взял ведра и пошел к расположенной за четыреста метров водоколонке.
       Я делал уже четвертую ходку от колонки, когда к дому подъехал "УАЗик" и из него вышел охотовед.
       -- Поехали, ребята, -- позвал он нас, -- Там, я уверен дождя нет. Да и здесь скоро кончится. Что нам время терять. Если вода в реке спала, я вас на лодке в верховья доставлю с ночевкой в охотничьем домике. С баней.
       И мы поехали. Естественно, я не рассчитывал, что близкие отношения с Алёной могут случится у нас в лесной избушке и старался отогнать от себя все подобные мысли. Ехали долго - часа три с половиной. Наконец, остановились в местечке с несколькими летними домиками, где нас встретили два бородатых мужика-сторожа. Вода в реке была еще большой, поэтому о путешествии на лодке пришлось забыть. Мы расположились в самом большом домике, растопили печь, наловили рыбу. Мужики нажарили ее нам по своему методу, и рыбка пошла в ход в виде закуски без остановки. Охотовед приготовил баню, в которую мы ходили по очереди: вначале я, затем Алёна, потом охотовед. Баня была так себе: не сильно жаркой, но и почти без пара, но это списали на спешку и походные условия. Ближе к полуночи, когда по крыше зашуршал дождь, охотовед еще раз хлебнув с нами чаю, ушел дать задание сторожам, пообещав вернуться. Мы же еще долго сидели возле железной печки, подкладывали дрова и говорили о жизни. Вот тут-то и произошло то, что могло в одночасье прекратить все наши дальнейшие отношения, но ввиду дальнейших, неожиданно случившихся событий не прекратило. Алёна заговорила об одиночестве, о том, почему человек окруженный людьми, часто бывает одинок и о том, что порой одиночество даже необходимо, ибо лечит душу.
       -- Может быть, оно и лечит, -- сказал я ей тогда, -- И, скорее всего, лечит, когда ты сидишь один на один с белым листом бумаги и пытаешься написать на ней слова, выразить чувства и мысли, но когда ты приходишь домой, а там тебя никто не ждёт, извини мне, например, жутко порой бывает. Я, во всяком случае, в последние годы не могу жить в одиночестве.
       -- То есть? - не поняла Алёна, -- Ты хочешь сказать, что живешь не один?
       -- Лет восемь в последний раз, как не один.
       -- Так ты женат?
       -- Можно и так сказать.
       -- Насколько я слышала о тебе, у тебя есть сын, который, живет отдельно от тебя.
       -- Это другая история...
       -- А кто она, твоя жена?
       -- Человек. Может не такая красивая, как ты, но человек хороший.
       -- А этот человек, тоже читал тексты в открытках, которые я тебе отправляла?
       -- Она не читает моих писем...
       -- Ясно с вами всё, господин писатель... Я то думаю, что меня в тебе настораживает? Женатых мужиков я сразу по полёту вижу, а тебя чуть не проглядела...
       И мы пошли спать. Она устроилась за перегородкой, где было три топчана, а я прилег на длинное, сколоченное из досок лежбище, на котором могли поместиться в горизонтальном положении человек пятнадцать.
       Охотовед не приходил, но думать о сближении с Алёной после сказанного накануне, было бы наивно. И я, как и подобает всем похотливым мужикам, оказавшимся в подобных ситуациях, думая уже о том, что все мои поездки к этой женщине были напрасными, стал (Каюсь! Опустился даже до такого!) подсчитывать в уме: сколько денег я затратил на путешествия, и что на истраченную, на проездные документы сумму, я мог бы купить для дома и семьи. "Да и что толку, если бы даже сближение с Алёнкой состоялось, чтобы это изменило? Ничего! Может быть и правильно, что оно не состоялось!"
       Но все-таки сближение состоялось. Может быть не такое, каким бы я хотел его видеть и чувствовать, но все же... И помог в этом случай.
       Часов около трёх ночи, я в полудрёме услышал за дверью вначале громкое пение, затем громкую с перебором нецензурных слов речь. Потом дверь раскрылась настежь, кто-то долго шарился в потьмах стараясь отыскать выключатель и, когда, наконец свет загорелся, я увидел здорового пьяного мужика в охотничьем одеянии. Мужик в свою очередь увидел меня, спросил: "Откуда?", а когда я ответил, он предложил мне выпить. Я отказался, предупредив его, чтобы он не орал, а говорил потише, ибо за перегородкой отдыхает женщина. Он согласно кивнул, и сел было к столу, но вскоре появился еще один охотник и, так же, как и первый, увидев меня, прежде чем уселся к столу, задал несколько вопросов. Вскоре оба пришельца начали распивать водку, разговаривая все так же громко, а я, пройдя за перегородку, позвал Алёну и предложил ей отправиться поискать охотоведа, ибо "спать нам здесь все равно не дадут". Алёна, что-то пробормотала в ответ, и я понял, что она никуда идти не желает. Примерно через полчаса к домику подъехала еще одна машина, и на пороге появились сначала трое мужиков, а потом и женщины. Причем одна из двух женщин была одета лишь для видимости. Сверху на ней была легкая не застёгнутая на пуговицы курточка, а ниже пояса совсем ничего. Сверкая своими прелестями, не обращая внимания, на отрезвевших от такого видения незнакомых ей мужиков, дама, спокойно прошла к столу, налила себе в стакан водки и выпила залпом.
       -- Ты, чья такая будешь? - спросил ее, первым вошедший сюда здоровый мужик.
       -- А ничья, -- ответил за нее, один из приехавших только что, -- Ставь бутылку и она будет твоя.
       -- Поставлю. -- с готовностью ответил интересовавшийся женщиной.
       -- Ну и по рукам! - дал добро отвечающий.
       -- По рукам! - обрадовался здоровяк и, схватив бабу, потянул ее за перегородку. Туда, где дремала Алёна.
       Естественно, такой оборот событий меня не устраивал, и я бросился следом.
       Алёна была уже на ногах и буквально тряслась от страха. Пьяная баба лежала поперек топчана, раскинув руки, а мужик-здоровяк сидел возле нее.
       -- Вы хоть прикройте женщину! - сказала ему Алёна, увидев меня.
       -- Пошли, пошли отсюда! - потянул я ее за рукав.
       Она послушно последовала за мной. Когда мы вышли к общему столу, мужики захлопали в ладоши, и один из них воскликнул:
       -- Смотри: ещё одна баба...
       -- Это моя, -- бросил я ему, продолжая тянуть перепуганную Алёнку
       за рукав.
       -- Иди к нам, парень, не бойся никто у тебя твою женщину не отберет, -- сказал один из мужиков, показавшийся мне самым трезвым.
       -- Спасибо, но нам нужно охотоведа найти, -- сказал я, и мы вышли из дома.
       Трезвый мужик пошел нас проводить, а заодно расспросить про охотоведа. Он шел с нами, заглядывая в окна всех домиков, до тех пор, пока мы не отыскали, того, кто нам был нужен. Охотовед мирно спал в последней избушке, явно предназначенной для представительных гостей. Внутри ее были две настоящие деревянные кровати, застеленными верблюжьими одеялами, русская печь, большой стол и два кресла.
       Охотовед спросонья попытался понять, почему мы оказались здесь, но потом махнул рукой и сказал, что утром во всем разберется.
       -- А теперь давайте поспим еще немного, -- сказал он, обращаясь ко мне. - Алёнка на крайнюю кровать пусть ложится, а тебе придется ютиться до утра со мной...
       -- Алёна пусть ложится, а я не хочу, -- сказал я, -- пойду на реку, умоюсь.
       -- А со мной ляжешь? - спросила вдруг Алёна.
       Я промолчал, а охотовед удивленно посмотрел в ее сторону.
       -- Ложись, давай, -- взяла меня за руку Алёна, -- Все равно раздеваться не будем. Так полежим.
       Я не стал сопротивляться ее, появившемуся вдруг напору. Когда мы прилегли рядом и задремали, охотовед накрыл нас большим одеялом из верблюжьего пуха.
       Утром мы не стали выяснять: кто и зачем нагрянул в заповедник. Охотовед лишь, как мы поняли, для приличия сходил до приехавших, а, вернувшись, напоил нас чаем и сказал, что синоптики снова обещали дождь и нам лучше, наверное, ехать домой.
       Всю обратную дорогу охотовед рассказывал мне о лесных проблемах, а я добросовестно записывал все, о чем он говорил на диктофон, обещая напечатать материал в краевых газетах. Алёна слушала молча. Когда приехали домой, она отправила меня за пивом, а сама пошла топить баню.
       -- С эти лесным приключением у меня голова не своя, -- сказала она, когда я вернулся.
       Вечером, мы отправили первой в баню старушку, а когда она улеглась, вымылись сами. Я пошел в баню последним, и когда закончил омовение, на дворе было совсем темно. Алена уже лежала на своей кровати и, чтобы не беспокоить хозяев, я, прошел к дивану не зажигая света. Полюбовавшись с минутку в окно на полную луну, я решительно встал и направился в соседнюю комнату. Алёна лежала на животе, слегка прикрыв покрывалом ноги. Я тихонько положил ладонь ей на плечо, провел по спине, вернее по ночной рубашке в области спины, ладонью.
       -- Иди спать, Серёжа...-- произнесла она, не поворачиваясь, -- Я устала сегодня.
       -- Не могу, -- сказал я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в затылок.
       Я тонул в мягких ее волосах, задыхался от их необыкновенного запаха.
       -- Можешь...-- шепнула она, нащупав мою руку, -- Иди.
       Я встал и пошел в угол комнаты, туда, где лежала моя сумка.
       -- Ты, что делаешь?-- спросила она, услышав шуршание.
       -- Валерьянку ищу, сердце останавливается, -- ответил я, и отправившись на ощупь в сторону входной двери, вышел на крыльцо.
       Через минуту на крыльцо вышла и Алёна.
       -- У матери где-то есть сердечные капли. Пойдем, поищем. - позвала она и взяла за руку, -- Ну не возбуждайся ты так... Пошли, а то комары кусают.
       -- Иди. Сейчас я подышу свежим воздухом, и спать пойду, -- сказал я, глядя мимо нее в темноту. - Иди.
       Она пошла, оставив за собой открытой дверь. За голые коленки и руки действительно беспощадно кусали комары, и я последовал в дом, не прошло и двух минут. Алёна сидела на кровати. Я сел рядом, положил ей руку на плечо. Она напряглась, но руку мою не отдернула. Второй рукой, я взял ее за голову, повернул к себе лицом и поцеловал.
       Полцелуй я запомнил хорошо, все остальное произошло далее было похоже на наваждение. Я пришел в себя, когда она тронула меня за плечо. Я лежал на ее кровати совершенно раздетый и прижимал ее, полуобнаженную за талию.
       -- Иди к себе, --шепнула она, -- А то, мама, не дай Бог, зайдет и увидит нас вместе. Иди...
       Находясь в этом же наваждении, я послушно встал и пошел на диван. Но едва лёг и закрыл глаза, как сквозь дрёму услышал:
       -- Серёжа...
       В полудрёме, я опять встал, и снова побрел к Алёниной кровати... Руки мои обнимали ее тело, но я словно ничего не ощущал и не понимал, что делаю...
       -- Серёжа...-- опять услышал я где-то отдалённо и увидел в окне рассвет.
       -- Иди, иди... Мама рано встаёт...
       Я снова встал и пошёл, не чувствуя своих ног.
       Никогда ни до того, ни после, во время интимных отношений с женщиной, я, находясь в здравом сознании, не испытывал ничего подобного.
      
       А потом началась любовь на два фронта. Первая в моей жизни и почти сразу известная всем, кто меня знал. Утром Алёна сказала мне, что её нисколько не смущает мое семейное положение. Она положила мне с собой два десятка свежих куриных яиц, банку маринованных огурцов и полкилограмма мёда, наказав банки в следующий приезд вернуть.
       Супруга недоверчиво отнеслась к привезенным мною продуктам питания, а когда я заикнулся, насчет возрата банок, то сразу же вызвал подозрение жёнушки.
       -- Другой раз можешь оставаться там, со своими банками, -- сказала она, и лицо ее стало таким, каким я его никогда не видел.
       Глаза жены смотрели на меня с таким призрением, что чуть не провалился сквозь землю.
       Банку я увез потом тайно, когда супруги не было дома. Больше Алёна встречать меня уже не приходила, говорила, что я и сам знаю теперь куда идти и что для меня, ее двери всегда открыты.
       И я действительно все лето жил на два дома. Садил картошку на городской горе, возле своей общаги для себя и одной женщины, исколол машину берёзовых дров для другой и, как говорила, та другая: " для себя тоже". Впрочем, для другой я не только колол-рубил дрова, но перекрывал крышу сарая, поливал огородные грядки, помогал лечить маленьких поросят и даже ходил по грибы, ягоды и на рыбалку с её сыном. Она по-прежнему расстилала мне постель на диване, но потом, по первому моему зову шла за полночь ко мне. Всегда хорошо пахнувшая и всегда желанная. Правда, это случалось не каждую ночь. Иногда мы устав засыпали, каждый на своем месте и вспоминали о любви, только с рассветом.
       К осени напряжение на городской моей жилплощади достигло апогея. Супруга уже не сомневалась, в том, что я бываю у Алёны, но терпела, надеясь, что я все-таки не поменяю городскую прописку на сельскую. Ближе к осени стало нарастать напряжение и на деревенской жилплощади. Когда, однажды, я уехал раньше намеченного времени, Алёна до того относившаяся внешне спокойно к моим приездам-отъездам, рассердилась и, в порыве чувств отвечая на вопрос матери: "может снова выйдешь замуж?", рассказала ей о том, что у меня есть в городе жена. А я, приехав в очередной раз, недоумевал: почему бабуля на этот раз не так приветлива со мной, как обычно.
       Когда же я спросил ее: зачем она это сделала, она ответила: что больше не в силах скрывать правду от матери. Я попробовал, было заговорить о разводе, но она запротестовала и стала горячо убеждать меня, чтобы я этого не делал.
       -- Неужели ты не понимаешь, что вытянул счастливый билет. Я дважды выходила замуж и со своим лёгким характером не смогла ужиться ни с одним мужем, а ты со своими непростыми запросами живешь с одной женщиной уже восьмой год, и до меня ни о каком разводе не думал. И не думай. Мы будем с тобой просто друзьями.
       Я отступал и менял тему разговора. Но чем дальше я продолжал жить возле двух женщин, тем чаще стал замечать, а затем не переставал удивлялся тому: как они, при всей своей внешней непохожести, различному укладу жизни, привычкам, и возрасту, при похожих ситуациях говорят одни и те же слова, совершают одни и те же, предсказуемые мною поступки. Порой похожесть эта меня пугала и у меня закрадывалась мысль, что я живу не с двумя женщинами, а с одной меняющей облик, перемещающейся в пространстве и смеющейся надо мной. Не потому ли ночуя в деревне, я думал о городской супруге, а, ворочаясь на городском диване, сходил с тоски по сельской мадонне?
       Иногда я находился на грани срыва, и срыв этот мог наступить в любое время. Но все обошлось, малой кровью. Теперь я понимаю точно: малой.
       Разрыв случился, когда я приехал в деревню в первой половине сентября. Приехал помочь копать картошку, но на месте копки с удивлением обнаружил, не понятных мне людей запущенного вида. Как оказалось Алёна всегда прибегала к их помощи во время уборочных кампаний. Я бы ничего не имел против, если бы это было в моё отсутствие. Но ведь я был там! И не просто был, но и собирался, если надо убрать весь урожай в одиночку. Не так-то его много и было. Но, Алёна была против и, неожиданно, заявила мне, что лучше откажется от моей помощи, чем от подмоги постоянных своих, как она сказала: работников. Не стала она после копки мыться в натопленной мною бане, не пришла, сославшись на усталость, ко мне на диван, а утром на повышенных тонах стала доказывать мне, что я для нее никто, и она не обязана "ложиться под каждого".
       А когда, она выкрикнула, ошарашив меня: "И вообще, ты собирался разводиться? Почему не разводишься?", я понял, что всё между нами кончилось, и пожалел, что однажды решил приехать в ее дом.
       Больше мы не разговаривали. Я отказавшись от завтрака, пошел покупать билет на рейсовый автобус, но билетов не оказалось в наличии. Когда же я вернулся Алёны не было дома. Лёшка сказал, что она ушла с соседкой по грибы.
       Это окончательно вывело меня из себя. Забрав свои вещи, я снова пошел к автостанции, нанял там шофера-частника и он вывез меня, за приемлемую сумму, к федеральной трассе, где и подобрал меня, следовавший транзитом в город, автобус.
       Не скажу, что я оторвал из своей жизни Алёну безболезненно. Мне было плохо без нее. Особенно в первое время очень не хватало этой женщины. Часто вспоминались светлые дни, когда под её влиянием я написал несколько новелл и даже начал роман. Но потом рана зажила, хандра прошла, и я даже благодарил судьбу за то, что сохранила она меня для Веры.
       А ёе для меня.
      
       Имея опыт жизни на два фронта, я поклялся себе: больше не играть в такие игры и не искушать свою судьбу и судьбу супруги. Но не прошло и года, как я снова вляпался в двухфронтовые отношения.
      
       Её звали Лёля и была она на два года старше меня. Встретились мы на спортивных соревнованиях автодорожников, где я был в качестве участника и представителя прессы одновременно. Помимо отражения дел спортивных, будучи уже опытным репортером, я стремился набрать и чисто производственной информации, а потому расспрашивал про то: сколько чего сделали на дорогах края и сколько еще сделают до конца сезона дорожники, прибывших в числе участников на спортивное мероприятие мастеров и прорабов. Мастера, прорабы и участники в одном лице, охотно обо всем рассказывали и один из них, мой давний знакомый, подвел меня к этой женщине. Она бойко отрапортовала мне, все что знала, про свой коллектив, но впечатления на меня никакого тогда не произвела. Как, выяснилось потом, я тоже. Все началось месяца через три после первой мимолётной встречи. Она позвонила мне из своего поселка, находящегося на самой границе края и попросила посмотреть стихи ее подруги. Я не имел ничего против и на другой день, приехав в город по производственным делам, она была уже в редакции нашей газеты. Я взял из ее рук тетрадку с исписанными строками и нарисованными на страницах цветными картинками, пообещал посмотреть на досуге, и если понравятся, предложить редактору для публикации. Потом я вызвался проводить ее и даже помог донести тяжелую сумку. Второй раз Лёля появилась после того, как стихи подруги напечатали в газете. Приехала поблагодарить и пригласить в гости. Наши интересы совпали, потому как я давно собирался посетить с рабочим визитом район, где жила Лёля и где было целых три интересующих меня предприятия. И я поехал. За время поездки мы с водителем побывали в двух дорожный учреждениях. Заехали и в третье, в то самое, в котором трудилась два десятка лет зрелая дама Лёля. Начальник ее торопился куда-то по делам, но попросил нас обязательно созвониться с ним на следующей неделе. Зато Лёля зазвала нас на чай, и это чаепитие вылилось в настоящие посиделки. По случаю Лёля пригласила свою подругу-поэтессу, та свою подругу учительницу, учительница пришла со знакомым мне депутатом-дорожником, а тот с приехавшим к нему гостем-проектировщиком. В общем, народу на лёлиной кухне собралось не мало, водки и вина было выпито в сверхдостаточном количестве, а стихи читались до хрипоты. После стихов поэтесса взяла в руки гитару, захмелевший народ стал петь, а у меня кончились все человеческие силы.
       Когда дело подошло к полуночи, народ нехотя, но все же стал расходиться. Засобирались в неблизкий путь и мы с водителем, но Лёля, нас остановила, предложив принять ванну и приготовив нам после этого халаты явно мужского пошива. Пока мы поочередно плескались, а затем обсыхали за чаем, она постелила нам в спальне, после чего сама отправилась в ванную комнату.
       Несмотря на усталость, я не мог заснуть довольно продолжительное время. Водитель уже посапывал, когда (я услышал) Лёля вышла из ванной. Несколько минут спустя, я встал и пошёл сказать ей: "с лёгким паром", но дверь в ее комнату оказалась прикрытой и, хотя там работал телевизор, войти я не решился.
       Примерно дней через десять ее начальник пригласил нас к себе на предприятие, попросив на обоюдовыгодных условиях рассказать о жизни коллектива, которым он руководил вот уже пятнадцать лет. На сей раз мы поехали целой бригадой и, естественно без визита к Лёле снова не обошлось. На этот раз Дело было перед выходными и Лёля немного поразмыслив, решилась ехать с нами в краевой центр.
       -- Заодно с вами мешок картошки дочери-студентке увезу, -- сказала она, угощая нас: кого кофе, кого чаем, кого домашней наливкой.
       Картошку мы увезли и доставили в сохранности и мешок и пассажирку по месту назначения. Я помог занести мешок на этаж, намекнув при этом, что Леше Шульману, состоявшему в нашей бригаде, очень понравилась ее наливка и он, не хочет быть не благодарным, а потому, приглашает меня и ее к себе в гости. Она отказалась, сославшись на поздний час, и после этого мы с ней не виделись примерно месяцев десять.
       Надо сказать, что это время не прошло для меня даром и кое-какие перемены нравственный (или безнравственные) и жизненные со мной произошли. Я поменял место работы (из автодорожной газеты перешел в железнодорожную); имел дело с несколькими проститутками (нет ничего противнее в жизни, чем почасовая любовь); узнал месторасположение "отеля "Березовая роща" (так прозвали гостиницу на окраине города, где можно было без проблем устроиться на ночь или на несколько часов с подругой); еще раз убедился в порядочности и верности своей супруги; приступил к работе над романом, а так же совершил на поезде путешествие к морю с бригадой проводников пассажирских вагонов.
       Вот как раз в аккурат, после возвращения с морских берегов, на моем рабочем столе зазвонил телефон и знакомый фотокорреспондент, спросил: помню ли я женщину по имени Лёля Егоровна. Едва я ответил, что хороших женщин не забываю, как сразу же получил информацию: живет она теперь в городе, работает в коммерческой фирме, и очень просит позвонить по такому то номеру...
       Я сразу позвонил и в тот же день, вернее вечер, мы встретились в кафе возле памятника Доброму Художнику с зонтом и мольбертом. Ничего не предвещавшая, ни к чему не обязывающая встреча продлилась часа три и закончилась прогулкой по набережной реки и фотографированием на фоне проплывающего теплохода. А утром следующего рабочего дня позвонила она, и мы снова встретились. На этот раз там, где расстались вчера - на набережной. И снова прогулки, разговоры, фото на память. В "Березовую рощу" я пригласил ее к концу недели, когда понял, что настало время что-то делать. Либо прекращать встречи, либо идти на сближение. Уже предчувствуя, что может сулить сближение, в какие сложности и растраты можно с ним попасть, я, чувствуя большие, не выносимые угрызения совести, все же предложил ей поехать в "Рощу".
       Вся скованность, удерживаемая нас в рамках приличия первые дни, исчезла, едва был пройден порог гостиничного номера. Мы сразу же бросились друг другу в объятия, забыв про закуску и выпивку. А после того, как дело дошло до принятия ванны...
      
       Любовь зрелой опытной женщины, вдовы, долгое время живущей без мужа, долго искавшей себе заступника и опору, ошибавшейся, плакавшей от горечи ошибки и одиночества в подушку и снова бросавшейся на поиски того, единственного, который... не сравниться ни с чем. Это любовь-порыв, любовь-мгновение...Это постоянная боязнь потерять, выпустить то что сейчас в твоих руках и что тебе еще не принадлежит. Но это и любовь-усталость, которой хватает лишь на короткое время, а потом... Потом женщина хочет взять то, что не смогла в прошлой свой любви, вспоминает, о том, что ее не любили так, как ей хотелось, а потому надеется получить, то что не смогла ранее от тебя. В ней возникает и выпускает все больше и больше свои безжалостные корни-щупальца любовь-обида...
       И я не позавидую тому мужчине, который попал в щупальца такой любви.
       А теперь представьте, дорогой мой, мужественный читатель, каково человеку женатому попасть под такую даму. После того как с вас выжмут все, что есть, и что вы не подозревали, но, оказывается, имеете у себя в потенциале, вам предстоит еще встреча на постели с законной супругой, которая не довольна ослабшим вдруг с вашей стороны вниманием к ней...
      
       Лёля переехала в город из-за дочери. Дочь закончила вуз, в поселок возвращаться не захотела и желала устроить своё будущее в городе. Естественно не без помощи мамы. И Лёля взялась за устроение будущего дочери. Она не хотела, чтобы дочь повторила некоторые ее ошибки, а потому решила быть рядом. Закрыв на замок свою поселковую квартиру, несмотря на большие затраты и издержки в быту, она поселилась в общежитии у дочери до тех, пор пока не сняла в аренду городскую квартиру.
       Мы встречались с ней и у нее в общежитии и в ее вновь снятой квартире. Кочевали с одного берега реки на другой. Мчались через весь город от места ее работы до места проживания. Бедной доченьке ее частенько приходилось уходить с ночевкой, то к подругам, то к друзьям. И, надо отдать должное она это делала с пониманием и безропотно. К друзьям дочери мужского пола, Лёля относилась спокойно, разрешая ей самой решать с кем быть и как себя вести.
       -- Главное для женщины - свобода выбора, -- говорила она мне, провожая доченьку за порог с приехавшим за ней на автомобиле молодым человеком. Я ей не возражал, хотя, наверное, при других обстоятельствах мог бы.
       Любовь наша с перезвонами и переездами длилась половину лета и всю осень. А потом мы стали уставать. Ласки становились все более скупыми, желание говорить пропадало, даже тогда, когда мы оставались наедине. К середине октября я все больше и больше чувствовал себя предателем семейных идеалов и не находил места, после того, как Лёля с моим приходом отправляла куда-то дочь, а потом разыскивала ее по телефону и справлялась о самочувствии.
       В ноябре мы скромно отметили её день рождения. А в декабре расстались. Просто перестали звонить друг другу и, однажды видимо поняли, что можем неплохо обходиться друг без друга.
       Именно после этого, я твердо уяснил для себя, что могу обходиться, пребывая в состоянии творческого поиска, погрязая в семейно-бытовых проблемах, работая на родную газету, без всяких там ЛАДУШЕК-БЛЯДУШЕК.
      
       ЛАДУШКИ-БЛЯДУШКИ
       Выражение "ладушки-блядушки" родилось у меня спонтанно. Однажды супруга имея обычай, когда дело принимает "поворот влево", ничего не замечать и, наоборот, когда над семейным небосклоном царят безоблачные дни, выражать недоверие по каждому поводу, устроила мне допрос с пристрастием. Я собирался в очередную командировку по магистрали, а она все пытала: надолго ли я еду, и еду ли точно? Когда в очередной раз она задавала вопрос: "Ну и все же куда ты, собрался?", вошла соседка, а я, чтобы не разочаровать женщин в их смелых догадках, сказал:
       -- Еду, девки, я на блядушки, поиграю там, малёхо в ладушки.
       "Девки" юмор оценили. А я с тех пор стал применять это и подобное ему выражения, в тех случаях, когда жене просто нечего бывает сказать.
       -- Где был? - спрашивает супруга, когда я возвращаюсь с командировки, а то и просто с работы.
       -- На блядушках. - отвечаю я не моргнув, -- шестеро были ничего себе: крепкие девки, а седьмая просто кремень. На седьмую сил не хватило.
       -- Другой раз, пока с семерыми не справишься, домой не приходи, -- включается в игру супруга и всё в моем семействе становится на привычные места.
       Вот так и живём. Одиннадцатый год без серьёзных претензий друг к другу и намёков на развод.
      
       ПРОГУЛКИ НЕНАСТНЫМ МАЕМ
       Май третьего года Нового тысячелетия в Енисей-граде был необычно холодным. Два, от силы три денёчка попалило солнце, дав населению города поменять демисезонный гардероб на летний, но холодные ветра, пришедшие со стороны реки, снова заставили пожилых и молодых напялить на себя куртки и пальто.
       Несколько таких прохладных деньков, я, уйдя с работы пораньше, без какой-либо видимой цели бродил по улицам Енисей-града. Ходил по центральному проспекту, переезжал на правый берег реки, пересекал Коммунальный мост, останавливался на острове, выходил к театру оперы и балета. Во время этих прогулок, я чувствовал ностальгию по уходящей весне, вспоминал недавнюю мартовскую поездку в столицу, готовил себя морально к новому путешествию на поезде, на этот раз в город Петра и попутно придумывал концовку этого романа.
       А раз так, то, вполне естественно не мог я не думать и о ЗРЕЛЫХ ЖЕНЩИНАХ. О тех, с которыми сводила меня судьба, и о тех, с которыми еще сведёт, и обо всех остальных тоже. Иногда мои мысли улетали в заоблачные дали, погружались в глубины подсознания, и я превращался из скромного Сочинителя в мудрого Философа.
       "Нет, все-таки мы совершенно разные особи, -- думал я тогда, -- Совершенно разные. Как совершенно разные человек и обезьяна. Да, мы думаем порой об одном и том же, но делаем заключение каждый по-своему. У нас отлично друг от друга устроены некоторые внутренние органы, даже полушария головного мозга. Но видимо, нам никак нельзя друг без друга. Неужели мы и вправду лишь половинки целого и, согласно преданью, должны, обязаны всю жизнь искать вторую половину и, порой, так и не найдя прожить жизнь как попало? С половиной не принадлежащей тебе? Почему? Только ли из-за того, что наши прародители не послушались Создателя, и, сорвав ели запретный плод? А плод этот Адаму дала Ева, и он только тогда его ел. Выходит в том, что грех пришел к человеку, виновата женщина. Но ведь ее искусил змей. А был ли тот самый змей мужчиной. Может, и был он самцом, но человеком однозначно не был. Значит..."
       Однажды мои мысли на этом самом месте размышлений, прервал звонок мобильного телефона. Звонила теледева.
       -- Нужно встретиться, -- сказала она, -- Желательно сегодня. Назначай место и время.
       Я назначил ей восемь вечера, недалеко от памятника Доброму Художнику с зонтиком и мольбертом, но сам опоздал.
       Я пришел через полчаса, после названного мною часа. Она сидела на скамейке в том самом узеньком проулке, где полтора года назад я бродил, ожидая ее, и ждала. Ждала, перелистывая какие-то бумаги, и ёжилась от холода, пытаясь спрятать голову в воротник пиджака.
       -- Извини, -- попросил я прощение за опоздание.
       -- Ничего, ничего...Это я, наверное, раньше времени пришла. Меня на машине подвезли...-- стала в свою очередь извиняться она.
       Мы не виделись с ней почти полгода. За это время она значительно прибавила в умении делать быстрые телерепортажи и похорошела.
       Мы гуляли с ней по набережной, сидели в одном из ранних открытых уже летних кафе и чтобы не замерзнуть, я подогревал ее пивом, а сам пил "Колу". Мы ходили и сидели около трех часов, и за это время на улице потеплело градусов на семь. Мы говорили о работе ее и моей, о моем ещё недописанном романе и её стихах, вспоминали общих знакомых и, я, глядя на неё, вдруг подумал, что знаю эту даму уже почти два года, но со дня нашего знакомства мы так и не приблизились в познании и понимании друг друга, ни на один сантиметр. Да, мы встречались с ней уже не один раз, во многих кафе и зимой, и летом, и весной, и осенью, но...
       Но когда, как я понимал, наступал решающий момент, я терялся. Такого со мной раньше не приключалось, ибо я всегда старался уже на первых порах расставить все точки в отношениях с женщинами и девушками: либо переходить к тесной дружбе, либо...
       Но вот с ней...
       Все наши встречи заканчивались тем, что я провожал ее до автобуса (реже до такси) и желал счастливого пути. Так получилось и в этот раз. Она говорила, что хотела нынче поехать к морю, но ничего из-за напряженного графика работы не получается. Я, в свою очередь рассказывал ей о планах на предстоящую поездку в город Петра.
       Мы, как всегда, сказали друг другу многое, но так и не нашли нужных слов. Наверное, потому, что она еще далеко не зрелая женщина, а молодая девица, никак не вписывающаяся в наступившие для меня времена.
       Говоря откровенно, я иногда шел на встречи с ней, лишь для того, чтобы разорвать временные путы, вырваться из плена зрелых особ и с головой уйти в новый этап своей жизни. Но не мог. Вот один мой приятель сверстник мог. Вернее смог. Бросил еще не старую жену и ребенка (впрочем, он делал это не впервые) и помчался за девицей на четверть века рожденной позже его. При знакомстве с ее родителями выяснилось, что он старше своего будущего тестя на два года, а тёщи на целую пятилетку. Но его это не смутило. Не смущало это и невесту. Первые полгода. Когда же приятель поистратился на новую супругу весь, залез в долги и на женский праздник 8 марта, явился к ней без подарка, то был просто изгнан с квартиры, которую сам снял несколько месяцев назад и заплатил за нее на год вперед.
       Конечно же, пример этот, что ни на есть самый крайний, но кто знает, каким может быть наказание человеку, оставившему в одиночестве женщину, верившую в него как в саму себя, (да и в себя не верившую так, как в него) делившую с ним все многочисленные невзгоды? А то, что наказание это последует в таком случае обязательно, я никогда не сомневался и не сомневаюсь.
       ***
       ...Я провожаю теледеву до автобусной остановки и, как всегда желаю всего хорошего, прошу звонить, и едва за ней захлопывается автобусная дверь, ухожу к центральному проспекту города, чтобы еще побродить часок-другой и подумать о жизни. Думая о вечном и земном, я вспоминаю, о том, что перед тем как взять рукопись романа с собою в столицу и город Петра, я обещал дать почитать её одной очень хорошей женщине, опытному корректору по имени Надежда.
       ВРЕМЯ ЗРЕЛЫХ ЖЕНЩИН ПРОДОЛЖАЕТСЯ?
       Декабрь 2001 - Июнь 2003.
       Красноярск.
      
       Конец третьей книги.
      
      
      
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Кузичкин Сергей Николаевич (sergkuz58@mail.ru)
  • Обновлено: 31/08/2009. 1198k. Статистика.
  • Роман: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.