Лаврентьев Максим
Воспитание циника

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Лаврентьев Максим
  • Размещен: 11/06/2023, изменен: 11/06/2023. 265k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Проза
  • Скачать FB2
  • Аннотация:
    Критики сравнивают роман Максима Лаврентьева со скандальной интеллектуально-эротической прозой Генри Миллера, но разыгранной в узнаваемых декорациях России 1990-х и "нулевых" годов. Любовная история студентов Литературного института затрагивает проблемы личности и творчества, поиска границы между вымыслом жизни и реальностью искусства.

    • Максим Лаврентьев

      
      

    ВОСПИТАНИЕ ЦИНИКА

    Роман

       Это не столько веселое "развлекалово", сколько серьёзный разговор о гендерном становлении человека в 90-е и в начале 2000-х. В чем-то он перекликается с Bildungsroman'ом ("романом воспитания") XIX века. Утрата изначальной невинности, постижение психологии противоположного пола, осознание собственной сексуальности -- излюбленные темы современной европейской литературы. Ну и, конечно, меткие зарисовки столичной жизни последних 15-20 лет с обязательным Литинститутом -- этим родимым пятном каждого его выпускника, проклятием, висящим над их головой, от которого многим так и не удается избавиться, к нему возвращаются вновь и вновь.
      

    Максим Артемьев, "Независимая газета", 2015

      

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

       Я люблю и ненавижу Литературный институт. Его обшарпанные и пыльные стены, проваливающиеся в подвал скрипучие полы его аудиторий, сквозняки на узких лестницах и в коридорах, его казенную, как тюремная роба, историю, умещающуюся в трех предложениях: "Был организован по решению...", "В разные годы преподавали...", "Среди выпускников...".
       В джунглях Юго-Восточной Азии есть индуистский храм Та Прохм, сквозь стены которого, сдвинув камни, проросли гигантские, невиданные в северных широтах фикусы. Вот так и Литинститут оплел, охватил и сдавил своими чудовищными корнями старинный особняк на Тверском бульваре. Издалека, с бульвара, загазованного и оглушенного мчащимися по обе его стороны машинами, непосвященный прохожий, будь то заезжий театрал или просто какой-нибудь дурак, завернувший сюда со Спиридоновки, ничего необычного, разумеется, не разглядит, не почувствует и не угадает в этом двухэтажном доме с памятником во дворе одному из прежних жильцов, неузнаваемому Герцену.
       В первый раз, набравшись смелости, я вошел под внутренние фанфары в распахнутые решетчатые ворота бывшего дворянского особняка осенью девяноста пятого года -- я искал Приемную комиссию. Комиссия, как выяснилось, помещалась в небольшой комнате на первом этаже левого флигеля. Той осенью я вообще впервые, так сказать, сунул голову в пасть литературы -- прочитав объявление в газете, записался на платный семинар известного советского поэта-песенника, отвез стихи в редакцию журнала "Юность" на Триумфальной площади, получил там приглашение в Центральный Дом литераторов на Совещание молодых писателей, -- одним словом, приобщился. Ни пьяное сборище писак, ни публикация моих стихов в рубрике "Задворки", ни совет редактора поступать на филфак МГУ ("только там дают нормальное образование") не сбили мне прицел -- в нем по-прежнему маячило родовое гнездо Герцена на Тверском, куда я собирался впорхнуть сперва на кукушечьих правах слушателя подготовительных курсов.
       Итак, я нашел комиссию, подал заявление вместе с кипой рифмованного абсурда (для допуска к экзаменам нужно было еще пройти так называемый творческий конкурс) и в ожидании однозначного, как мне казалось, вердикта записался на платные курсы. Занятия должны были начаться в феврале. Оставшееся время я, как обычно, слонялся по улицам, что-то сочинял или играл заполночь на дребезжащем фортепиано в цокольном этаже библиотеки Тимирязевской сельхозакадемии, куда меня устроили по знакомству работать ночным сторожем.
       Летели дни, летели с полок долой штудируемые романы Толстого и Достоевского (в школе, вместо того чтобы читать по программе, я неплохо поиграл в баскетбол), летел и падал снег, заваливая соседний с библиотекой парк, и мне казалось, что я -- нежданное, но вполне законное Аполлоново дитя в суровой стране гипербореев.
       Наконец, начались занятия -- по нескольку лекций три дня в неделю.
       Я сидел на последних рядах, слушал вполуха, -- мое внимание больше привлекали "стены" -- актовый зал с хрустальной люстрой, казавшейся особенно роскошной среди общей нищеты и неустроенности, обшитая деревом и обклеенная советскими лозунгами учебная аудитория на втором этаже. Ну и, конечно, другие "подготовишки". Видя, как в перерывах они кучкуются под лестницей, где было устроено место для перекура -- несколько просиженных кресел и огромная заплеванная урна, я очень хотел заинтересовать их своей персоной, но из робости держался особняком.
       Маша сама подошла ко мне, курившему, забравшись с ногами на подоконник, в конце коридора и строившему из себя, черт знает кого.
       За пять минут до этого случился небольшой международный конфуз: под лестницу завернули какие-то дорого одетые люди, закашлялись от дыма, ошарашено глянули на курящих, потом на стены и потолок со свисающими с него горелыми спичками (мы забавы ради поджигали эти спички, бросали вверх и они приклеивались к штукатурке), полопотали что-то по-иностранному и удалились. Через мгновение нас уже распекал выросший как из-под земли ректор: "Что ж вы, сукины дети? Это ж были потомки Герцена -- специально приехали из-за границы особняк посмотреть, а тут...".
       Машу я навсегда запомнил такой -- крепко сбитая, небольшого роста девица, с красными от выпитого винца пухлыми щечками, с густой и жесткой, как медвежья шкура, шевелюрой. Она смолила сигарету за сигаретой и пила спиртное, словно юная медведица, пришедшая за тридевять земель к водопою. Об этой последней ее особенности узнал я через несколько дней, когда навестил новую знакомую в просторной профессорской квартире на Ленинском проспекте -- она жила там с мамой, вечно раздраженной ее поведением, и двумя малосимпатичными собаками. Запершись в Машиной комнате, мы курили, глотали шампанское и водку, заедая мороженым, читали друг другу вслух "Слово о полку Игореве" в переложении Заболоцкого, а потом, после неловкого объяснения, начали целоваться.
       Маша была моложе меня на два года, собиралась поступить на семинар критики, мечтала писать о театре. Она не была влюблена, просто я казался ей подходящим для первого поцелуя -- ведь даже самая грубая девушка в глубине души остается трепетным романтиком. То, что избранник оказался неопытным даже и в этом отношении, несколько охладило ее пыл, но тут уж я, одержимый той же целью, сделал на нетвердых ногах шаг навстречу.
       Вскоре весна полностью вступила в свои права -- снег исчез с улиц, солнце вовсю светило и грело, и можно было часами стоять у парапета набережной Москвы-реки, не опасаясь застудиться от близкой воды, и целоваться, целоваться, целоваться взасос, до распухших и раскрасневшихся, как пьяная вишня, губ.
       Ни разу еще с тех пор, как мама вынимала меня из ванны, вытирала и, отнеся в комнату, укладывала спать, я не был настолько близок с женщиной. Лавина манящих, тревожащих, таинственных девичьих запахов обрушивалась на меня, смешиваясь то с пронзительной сыростью на Болотной площади, то с удушливой гарью под Крымским мостом, то с ароматом едва раскрывшихся почек в аллеях Нескучного сада. И мое тело стало реагировать соответствующим образом. Изнутри распирало желание -- между ног все напрягалось так, словно там пущен электрический ток, но спустя некоторое время начинало ныть в паху. Понять причину этой боли я был не в состоянии. Временами казалось, что через поцелуи мне передалась какая-то венерическая болезнь, и тогда я проклинал Машу с ее вечно вожделеющим ртом.
       Вдруг все закончилось. Помню, как на прогулке мы повздорили по незначительному поводу. В вестибюле метро Маша первая прошла через турникет, обернулась ко мне и сказала, что между нами ничего больше быть не может. И ушла. Стоя как баран перед турникетом, в первую минуту я испытал недоумение. За что? Из-за чего? Но при более широком взгляде на вещи становилось очевидным, что и впрямь ничего больше у нас Машей не может быть. Девушка расчетливая и, когда надо, трезво мыслящая, она рассудила верно: требовать с меня что-то еще кроме полудетских шалостей преждевременно, мы достаточно послужили друг другу тренажерами для поцелуев, пора переходить к другим, более серьезным снарядам. И я, рассматривая это как некую закономерность, конечно, согласился с Машей, хотя в то же время и дулся и даже скучал -- не по ней в целом, а главным образом по ее губам, разбухшим от моих щенячьих покусываний.
       Но юность и наступившее лето взяли свое -- в бодряще прохладном июне я выкинул Машу из головы, отдавшись подготовке к вступительным экзаменам в институт, к которым был допущен, благополучно миновав рифы творческого конкурса.
       Июль принес с собой жару и травму -- купаясь в Водниках, я поранил ступню бутылочным осколком и пару недель провалялся дома с забинтованной ногой под распахнутым настежь по случаю духоты окном. Здесь меня чуть не ежедневно навещали тогдашние друзья -- соседка Юля, уже учившаяся в "художке", ее подруга Марго, родившая двойню, Саша, Юлин молодой человек, подававший надежды художник, и Сережа, ухажер Марго, вообще-то торговавший дверными замками, но в духе того бесшабашного времени и той компании пытавшийся что-то наигрывать на электрогитаре. Мы засиживались в моей комнате далеко заполночь, потягивая разбавленную пепси-колой водку и распевая очередную песенку, от скуки сочиненную мною к приходу гостей:
      
       Раньше я был прост.
       На любой вопрос
       Не отвечал всерьез и никогда не заходил в тупик.
       Я был молодой.
       Я жил с самим собой.
       Был утонченный эстет, а стал -- настоящий мужик.
       Я пью пиво утром,
       Работаю на химзаводе,
       Смотрю ежедневно цветной телевизор,
       Женат.
       Коплю на машину,
       Воспитываю наркомана,
       Таскаю по улице злого бульдога -- и дни мои быстро летят.
      
       И мой сын тоже прост,
       Хотя и не пошел в рост
       И доводит до бесчувствия свою ненормальную мать.
       Ему пятнадцатый год,
       Он много курит и пьет,
       Но в сложной ситуации может за себя постоять.
       Он будет пить пиво утром,
       Работать на химзаводе,
       Смотреть ежедневно цветной телевизор,
       Раз в год за границу летать.
       Женится,
       Купит машину,
       Будет растить наркомана,
       Таскать по улице злого бульдога...
       И все повторится опять.
      
       Дальше вступал хор:
      
       Настоящий мужи-и-ик...
       Настоящий мужи-и-ик...
      
       Наконец нога поджила, наступил август, и я приковылял в институт -- начались вступительные экзамены.
       Первый -- "творческий этюд" -- сошел для меня благополучно, а на втором, на изложении, чуть не произошла катастрофа. Чтобы понять, почему я едва не срезался, нужно немного углубиться в мою биографию.
       Я рос болезненным мальчиком, вечно под опекой мамы, не спускавшей с меня настороженно-влюбленного взгляда. Подросши и уже самостоятельно гуляя во дворе, каждые пятнадцать минут я должен был выбегать из-под деревьев на мамин крик -- она громко, по имени звала меня с балкона. Контроль был тотальным. А там, где мама не могла сама присмотреть за мной, она просила об этом других. О, сколько драгоценных конфетных коробок было роздано учителям в школе! Зимой меня кутали, кажется, во все, что только оказывалось под рукой. Под штанишки надевались аж две пары теплых детских колготок, а под меховую шапку -- пуховый бабушкин платок. Летом зорко берегли меня от сквозняков, активного солнца и немытых яблок. Но все же я ухитрялся наносить себе ущерб -- прищемленные дверями пальцы, разбитые об асфальт коленки, проглоченные шарикоподшипники, кашель и насморк были верными спутниками моего, в общем-то, вполне счастливого советского детства. И странно: чем плотнее меня опекали, тем упрямее становился я, тем все более непримиримые формы принимало мое неповиновение. Колготки и подштанники снимались в школьном туалете, платок срывался с головы, как только я сворачивал за угол дома. Причесанные в парикмахерской волосы тут же взлохмачивались всей пятерней, а калорийный домашний обед тайком смывался в унитаз. Более серьезными были метаморфозы внутреннего "я": видя, как с него сдувают пылинки, бузотер во мне негодовал, но в то же время чувствовал свою особость, исключительность.
       Теперь следует досказать о том, что произошло на втором экзамене.
       Это было, напомню, изложение. Требовалось всего лишь достаточно близко к тексту воспроизвести своими словами только что зачитанный вслух короткий рассказ Горького. Все так и сделали. Но ведь на экзамене присутствовала еще и особенная, незаурядная личность. Она не могла просто выполнить поставленное задание -- о нет, ей нужно было как-то показать себя, выделиться.
       И вот, я написал вместо изложения сочиненьице, настолько вольно поступив с заданной темой, что, если бы не заступничество добродушной лекторши с подготовительных курсов, гулять бы мне по Тверскому мимо ограды института еще как минимум год. Однако тут повезло.
       Повезло и еще раз, когда после итогового собеседования меня, недобравшего на экзаменах одного балла, все же зачислили в институт особым решением Приемной комиссии. Ректор, присутствовавший при оглашении списка поступивших, добавил от себя, что меня берут "за стихи". Ну, в этом я и не сомневался!
       Потом было торжественное собрание в актовом зале. Свежепоступившим вручали на сцене красные корочки студенческих билетов. Весельчак ректор в заключительной речи пожелал будущим Пушкиным и Толстым: "Не сыпьте мимо!" и мы разошлись по аудиториям.
       Я попал на семинар к поэту Фиксову -- старому лысому дядьке с помятым и злым лицом, автору книги стихов о Ленине и лауреату, естественно, премии Ленинского комсомола. Учеба, если ее так можно назвать, происходила следующим образом. Обычно мы собирались в редакции какого-то почвеннического журнала, давно канувшего в Лету, а тогда помещавшегося в издательстве "Молодая Гвардия", что в пяти минутах ходьбы от моего дома. Человек двадцать пять рассаживалось по кругу. Читали по цепочке стихи. Пока один декламировал, другие пили принесенную с собой водку, причем старина Фиксов не отставал от молодежи, видимо, по комсомольской еще привычке. Пьянство не было самоцелью, но всегда случался подходящий повод: то у кого-нибудь день рождения, то Фиксову вручат орден. Подшофе студенты покидали своего мэтра -- кто-то отправлялся домой на другой конец города, а другие, приезжие, топали в литинститутское общежитие, расположенное поблизости, на углу улиц Руставели и Добролюбова. Этим другим я иногда набивался в компанию.
       В общежитии пили гораздо интенсивнее, не от случая к случаю, а постоянно. В комнате, где жили во время сессии трое моих однокурсников, порожней тарой был уставлен не только весь пол, но и стол и подоконник. Оставались свободными от бутылок только узкие проходы к кроватям, выглядевшим как звериные лежбища. Будущий драматург Володя, похожий на актера Конкина в роли Шарапова, во время возлияний лежал на своей кровати, уподобившись древнему греку на пиру, -- он вообще ходил с палочкой, а тут еще и штормило от выпитого... Впрочем, я отвлекся.
       В коридорах института иногда мелькала раскрасневшаяся Маша, делавшая вид, что не замечает меня. Я платил ей той же монетой. Теперь я уже даже сожалел о том, что связался с ней -- она казалась мне косолапой уродиной. Кольцо бы тебе в нос, душенька, и пошла, пошла плясать на рынок! Впредь я решил быть более хладнокровным и разборчивым. Но тут меня ожидало горькое разочарование -- студентки Лита выглядели ощипанными курицами. За исключением, пожалуй, одной...
       У нее было необычное и запоминающееся имя -- Наина, смеющиеся карие глаза и длинные каштановые, рыжевшие на солнце волосы. Когда я увидел ее впервые, она сидела за партой в аудитории и что-то записывала в тетрадь. При этом губы ее вытянулись в подобие бутона. О, как я хотел попробовать на вкус эти влажные розовые лепестки, ощутить под ее свитером грудь, вдохнуть ее запах, исходящий из-под ворота, прижаться губами к пульсирующей жилке на шее! О, как желал просунуть свое бедро между ее крепких и полных бедер (это я не раз проделывал с Машей), чтобы почувствовать жар прижимающейся, трущейся, бьющейся в меня плоти!
       Весь тот день, когда я сверлил ее взглядом, она, казалось, не обращала на меня внимания. Надо было найти предлог для знакомства, но я волновался и робел, а того, кто мог бы представить меня Наине, не нашлось -- девушка со всеми держала дистанцию. И тогда, после окончания занятий, я, неудачливый гипнотизер, сам как бы под гипнозом потащился за ней по Бронной к метро.
       Я шел и тупо глядел на белое пятно ее свитера, расплывшееся в пяти шагах передо мной. Вдруг она обернулась.
       -- Ты что, преследуешь меня?
       -- С чего ты взяла! Просто иду к метро.
       -- Но ты ведь мог бы и обогнать меня.
       -- Я никуда не спешу.
       -- А может, тебе просто нравится идти за мной и смотреть мне в спину?
       -- Нет.
       -- Да брось! Неужели ты и вправду думаешь, что я не заметила, как ты сегодня на меня таращился?
       -- Ничего я не таращился.
       -- Хорошо, ты смотрел.
       -- Да, я смотрел, но ты ни разу не взглянула в мою сторону, поэтому не могла ничего заметить.
       -- Наоборот, я внимательно наблюдала за тобой. Как, разве ты не знаешь, что у женщин развито периферийное зрение? Так вот, говорю тебе, женщина не обязательно должна заглядывать всем в глаза, чтобы видеть все, что ей нужно. Например, когда женщина идет по вагону метро, мужчины поворачивают на нее свои головы, оглядывают сначала спереди, потом сзади. Это так смешно! Мне часто кажется, что меня в метро все время раздевают взглядом... А женщина краем глаза видит мужчин и других женщин, этого ей вполне достаточно... Не хочешь зайти со мной в "Макдональдс"?
       Смущенный и взбудораженный, я последовал за ней.
       -- Итак, -- сказала она, когда мы, взяв по биг-маку и по стаканчику "кока-колы", уселись за свободный столик, -- итак, расскажи о себе. Ведь я знаю только твое имя, а этого, извини, недостаточно.
       Что я мог сообщить ей? Я пристально глядел на нее, когда она отводила свой взгляд, и представлял лежащей на белой простыне с раздвинутыми ногами. Представлял себе ее волосы рассыпанными на подушке, воображал ее изгибающуюся спину... Я рассказывал ей о своей семье, о Новосельцеве, где в детстве обычно проводил лето, о немногочисленных знакомых, а между тем хотел поведать о Маше, о Крымском мосте и Нескучном саде, о том, как ноет у меня в паху, и о том еще, что она мне чертовски, да, просто дьявольски нравится.
       В ответ она рассказала свою историю.
       Наина была родом из небольшого городка на границе Московской области, Протвино. Ее родители имели какое-то отношение к научным разработкам. Все детство она провела почти безвыездно на берегу Оки, училась в школе, и там познакомилась с будущим мужем -- да-да, она уже успела до института выйти замуж! И развестись. Более того, в девятнадцать лет у нее был полуторагодовалый ребенок.
       Наличие ребенка, признаюсь, озадачило меня. Но он далеко, с ее мамой, а Наина сидит здесь, со мной, напротив меня, такая молодая и уже такая опытная, -- именно то, что мне надо, достаточно только протянуть руку и взять.
       О существовании Литературного института она, как и большинство первокурсников, узнала совсем недавно. Были у нее к этому времени какие-то рассказы, написанные в старших классах школы. Так почему бы не попытаться поступить? Институт все-таки, высшее образование. Москва, в конце концов.
       На город быстро наваливался еще по-летнему душный вечер. Наина сказала, что живет далеко, в общежитии МГУ, и я тут же вызвался проводить ее в метро, хотя бы до "Университета".
       Пока ехали в раскачивающемся вагоне, приходилось кричать на перегонах между станциями друг другу в ухо, и мне удалось несколько раз коснуться губами ее волос. Перед "Фрунзенской" поезд резко затормозил -- и Наина (мы стояли возле дверей, она опиралась спиной на поручень), сдерживая мой опрокидывающийся на нее торс, ткнула мне пальцами в ребра.
       Потом дошли, болтая, до высотки на Воробьевых горах, покрутились у фонтана в сквере, постояли на ступенях. Наина предложила зайти с ней в Главное здание -- для этого нужно было только показать индифферентному охраннику на входе студенческий билет, не раскрывая. Так я и сделал. Мы поднялись в лифте куда-то высоко -- здесь располагалось небольшое кафе, а за окнами расплескался город в вечерних огнях.
       Не помню, были ли произнесены какие-то важные, определяющие слова, но мы как-то договорились, может быть, и молчаливо, что теперь мы вместе.
       Странная штука -- любовь, она совмещает две совершенно, вроде бы, разные вещи, два противоположных взгляда на мир. С одной стороны, тебе очень нравится девушка, ее нежная, шелковая кожа, и ты боготворишь ее, лелеешь в мечтах целомудренный образ, готов кидать под ноги этому образу цветы, мягкие игрушечки, разные там милые безделушки. А с другой -- только и ждешь случая, чтобы стянуть с нее трусы и, навалившись, вбивать и вбивать, словно сваю, свое мужское достоинство.
       Об этом я, конечно, не думал тогда, трясясь в вагоне метро, уносившем меня по "красной" ветке на север. Вернулся домой во втором часу ночи и еще долго не мог уснуть -- предвкушение победы бодрило.
       Но на пути к счастью имелось одно препятствие, одна, так сказать, яма. И довольно глубокая. Я не знал, что конкретно надо делать с девушкой после того, как трусы с нее сняты...
       В институте между тем продолжалась осенняя сессия первого курса -- лекторы читали или бубнили свои лекции, студенты делали вид, что внимательно слушают. Впрочем, кое-что из услышанного в Литинституте мне запомнилось. Например, на лекции по литературе двадцатого века Владимир Павлович Вольнов интересно заметил, что поэзия должна быть прозрачной, как вода в Байкале, но одновременно и глубокой -- до дна рукой не достать. А однажды, перед обеденным перерывом, Владислав Александрович Контрин напутствовал студентов словами "До встречи в аду!" -- следующее занятие должно было начаться разбором Дантова "Ада".
       Бесплатный обед, которым так гордился наш усатый ректор, оставлял желать лучшего. На первое обычно давали скучные щи или -- верный признак дешевизны -- суп из перловки, на второе -- макароны с зеленоватыми сосисками, да еще был набивший оскомину теплый компот из сухофруктов. Я чаще всего воздерживался от принятия такой пищи или отдавал что-нибудь Наине по ее просьбе -- она уплетала сомнительные институтские яства за обе щечки.
       После занятий я провожал ее в МГУ (от литинститутской общаги уважающей себя девушке лучше было держаться подальше), или мы отправлялись бродить по окрестностям -- на улицу Строителей, на проспект Вернадского, куда-то еще. Шли, держась за руки, почти не разбирая дороги, уходили от Университета в любую сторону, возвращались, кружили возле здания Второго гуманитарного корпуса, где Наина время от времени подрабатывала у старшего брата, бритоголового амбала, державшего в фойе книжный развал. Темнело все раньше, и на смотровой площадке, куда мы обычно забредали, чтобы целоваться, вечерами дул уже сильный, пронизывающий до костей ветер.
       У меня все сильнее ныло в паху, а долгожданное событие не происходило. То у Наины ночевал ее брат, то в соседней комнатке происходила драка, и мы убегали на лестницу. На выходные Наина всякий раз уезжала в свое Протвино, к сыну; я несколько раз сажал ее в междугородний автобус у метро "Южная". Загвоздка была еще и в том, что мне никак не удавалось с ней выпить -- на трезвую голову я оказался не способен обрести должную решимость.
       Так продолжаться дальше не могло. К тому же опытная и смазливая Наина знала гораздо больше о поцелуях и объятиях, чем неуклюжая Маша. Она обвивалась вокруг меня змеей и засовывала свой язык так глубоко в мой рот, что чуть ли не облизывала гланды. И она не стояла, как пень, а все время двигалась, двигалась, елозила по моему выставленному вперед бедру. Разумеется, и речь ее была совершенно другой. Раскрасневшаяся, она шептала мне в горевшее огнем ухо о том, что собирается проделать со мной в постели... В такие моменты я терял всякое представление о пространстве и времени.
       В один из последних теплых дней мы отправились в ДК имени Горбунова на концерт любимого обоими "Аквариума". Пока Гребенщиков, сексапильный дядька с длинными волосами и в клетчатом пиджаке, стоял над нами на сцене, как аист, на одной ноге, мы извивались в меломанском экстазе вместе с плотной толпой внизу, подпевая: "С ними золотой орел небе-е-есный, чей так светел взор незабыва-а-е-емый!". В это время Наина с силой прижималась попкой к моему приятелю, упертому в брючный ремень.
       Да, так не могло продолжаться дальше. И вот, наступил момент, когда звезды сошлись -- в последний день сессии студенты решили всем курсом отправиться в Серебряный бор, на дачу к одному из наших мальчишек.
       Мы встретились с Наиной в метро, на троллейбусе добрались до Серебряного бора, долго плутали, но нашли нужный участок. Там на поляне перед дачей уже собралось большинство однокурсников. Я притащил с собой из дома гитару. Под шашлычок, то и дело поспевавший на костре, хором пелись песни, пились вино и водка. Сладкий дым взлетал к крыше, где на законном месте "конька" красовалась деревянная, крашеная в белое МХАТовская чайка (хозяин, учившийся на семинаре драматургии, сообщил нам, что имеет отношение к этому театру, мы -- верили).
       Темнело. Вокруг костра начались пляски. Кто-то уже лежал без памяти под кустом. Большинство, понимая, что дороги к троллейбусной остановке в темноте и в подпитии запросто не найдешь, решило переночевать на гостеприимной даче, но тут выяснилось, что в доме нет света.
       Мы с Наиной, на этот раз как следует выпившей, ощупью бродили вместе с толпой по темным комнатам. В одной из комнат я нащупал что-то мягкое -- матрац! Он был положен на сетчатую железную койку. Вдруг под матрацем что-то зашевелилось -- кто-то опередил меня, лег на койку, прикрылся от холода сверху матрацем и теперь заворочался.
       С трудом мы выбрались из дома. Тут я увидел, что костер потух и в навалившемся со всех сторон доисторическом мраке лежат, ползают, бесцельно слоняются живые существа, мои однокурсники. Вдруг кто-то потянул меня за рукав куртки и заговорил загробным голосом Зои Смирновой, слегка заторможенной студентки-поэтессы:
       -- Ты собрался уехать? Возьми меня с собой.
       Я обещал это голосу.
       Но прежде чем попытаться выбраться отсюда, надо было взять себя в руки. Наина покорно следовала за мной, изредка чему-то посмеиваясь.
       -- Так, -- сказал я, обращаясь к самому себе. -- Так, так, так...
       Вдруг участок осветился из-за забора -- подъехала машина. От деревьев и людей на траву пали длинные черные тени.
       -- Эй, кто тут? В чем дело?
       Это крикнул мужчина, вышедший из автомобиля и распахнувший калитку. Я выступил вперед.
       -- Извините, мы тут... на даче... у друга.
       -- У какого еще друга? Что за бред? Это моя дача! Что вы все тут делаете? Сейчас я вызову милицию!
       Слово "милиция" подействовало на меня тонизирующе -- не собираясь вдаваться в дальнейший разговор и разбираться что здесь к чему, я, однако, тотчас же заподозрил, что пригласивший нас парень имеет не самое прямое отношение к МХАТу, дернул за руку Наину и мы вылетели с участка мимо начинавшего орать приезжего мужика. Искать гитару было в этой ситуации контрпродуктивно.
       Оказавшись снова в темноте, но уже далеко на улице, мы почему-то долго смеялись, то и дело хватаясь друг за дружку, а потом в обнимку двинулись к заговорщически подмигивающим вдали фонарям.
       Через полчаса на задней площадке троллейбуса Наина, постанывая, уже всасывалась в меня. Я мял ее тело, как глину. Ни о чем не сговариваясь, мы поехали ко мне домой.
       Дверь открылась.
       -- Это Наина. Она будет ночевать у нас.
       Мой собственный голос казался мне незнакомым.
       Мама поздоровалась с Наиной, но глядела при этом на меня.
       -- Ты что, выпил?
       -- Да, немного. А что тут такого? У нас была вечеринка... в институте.
       -- Понимаю. Но почему ты не позвонил за весь день ни разу? Я уже собиралась обращаться в милицию! Ты смотрел на часы? Два часа ночи!
       -- Милиция... Милиция...
       -- Иди немедленно умойся. А вы, Наина, проходите на кухню. Вы вместе с ним учитесь?
       Мама напоила нас чаем. Освеженный душем, я нашел в себе силы выдать Наине полотенце, отправить ее в ванную, а сам в это время раздвинул диван и постелил свежее белье. Потом, подумав, достал еще один комплект белья и постелил его на диван в другой комнате.
       Когда Наина, обернутая полотенцем, вошла в мою комнату, я уже сидел в кресле нога на ногу и с самым решительным видом.
       -- Мне нужно раздеться.
       -- Нет проблем.
       -- Но ведь ты же смотришь!
       -- Я могу отвернуться.
       -- Как хочешь.
       Наина быстро сбросила полотенце и нырнула под одеяло. На мгновение мелькнуло ее обнаженное тело. Я начал, пыхтя, стягивать через голову водолазку.
       -- Что ты делаешь?
       -- Не видишь, раздеваюсь.
       -- А почему ты раздеваешься здесь, если собираешься лечь в другой комнате?
       -- Я собираюсь... собираюсь спать с тобой.
       Джинсы лежат на полу. Я в одних трусах делаю шаг к дивану. Одеяло скользит в сторону. "Помоги, помоги мне, -- шепчу я, стыдясь всего на свете. -- Что, что, что мне делать дальше?"
       Увы! Это только в развратных книжках юные любовники соединяются с легкостью розетки и штепселя. В реальности же первый полноценный секс, во всяком случае для мужчины, чаще всего заканчивается, едва начавшись. Нет, со мной не произошло чего-то преждевременного. Скажем так: я задохнулся от восторга. Даже молодому организму установлены пределы достижимого. А когда в этот организм влито изрядное количество алкоголя... Да еще прибавьте поздний час. Короче, неудивительно, что жеребец в последний момент отказался нестись галопом и, самовольно удалившись в стойло, рухнул там как подкошенный.
       Зато утром я проснулся как бы в другом, лучшем мире: множество новых запахов окружало меня, а рядом, отвернувшись к стенке, сиял виолончельным изгибом источник всех этих ароматов и радостей -- моя прекрасная Наина.
       Я долго и внимательно изучал ее спящую. Скользил взглядом по затылку и шее, считал родинки на покатых плечах и чуть оттопырившихся лопатках, любовался легчайшим золотистым пушком в самом низу спины, двумя, разделенными как персик, округлостями. Тут я почувствовал желание и, осторожно примериваясь к соблазнительной темной впадине между двух прохладных ягодиц, стал нетерпеливо будить Наину поцелуями.
       Ее тело среагировало еще до того, как она проснулась. Спина выгнулась, бедра двинулись мне навстречу -- и я сразу провалился куда-то глубоко-глубоко.
       Некоторое время мы так и лежали на боку, извиваясь, как змеи. Но вот я выскользнул при неловком движении и Наина, воспользовавшись моментом, легла на спину с поднятыми коленями. Тотчас нависнув над ней, я смотрел на ее заспанное лицо (она держала глаза все время закрытыми) с отпечатавшейся на щеке складкой подушки, видел, как расширились ее обычно такие узкие ноздри, как приоткрывается рот, всякий раз, когда я стремительно скольжу внутрь.
       -- Нет, я не смогу, я не смогу так!..
       Простонав это, Наина схватила руками мою голову и стала, словно капризная девочка, у которой хотят отобрать мячик, тянуть ее вниз -- к животу. Каким-то древним чутьем я понял: Наина хочет, чтобы ее поцеловали там.
       И вот, я поклонился ей всем туловищем, как язычник идолу, почти теряя сознание от сильного запаха женщины. О, это было нечто новое, это было великолепным подарком, бонусом, которого я никак не ожидал. То, что я обнаружил, походило на... моллюска, раздвинувшего створки раковины, и в складках мантии покоилась продолговатая жемчужина.
       Дальнейшее напоминало игру на каком-то диковинном инструменте: губы ласкали продольную щель флейты, в то время как пальцы касались натянутых альтовых струн.
       В какой-то момент ритмичное дыхание Наины сбилось, она крикнула что-то сквозь сжатые зубы, тело затряслось и задергалось.
       Наина корчилась, извивалась передо мной. Пыталась сжать бедра, как будто вдруг устыдилась случившегося, и одновременно, больно хватая меня за волосы, вжимала мое лицо в свою развороченную, распаханную промежность.
       Я мягко высвободился из ее объятий и, не давая ей опомниться, перевернул на живот, приподнял за талию, поставил на колени и вонзился в нее.
       Сквозь пелену приближающегося оргазма я еще заметил, что Наина уткнулась лицом в подушку и изо всей силы закусила наволочку, а потом все взорвалось, все поплыло у меня перед глазами.
       Медленно, не разъединяясь, мы опустились и легли -- я был сверху.
       -- Спасибо...
       Я выдохнул это, просто не зная, что еще ей сказать. И это мое дурацкое "спасибо" насмешило Наину, она заколыхалась подо мной.
       -- Пожалуйста... И -- спасибо тебе... Кстати, не бойся: детей у нас пока не будет -- я вставила недавно спираль.
       Мы еще некоторое время полежали, неровно дыша. Потом я отправился на кухню, раздобыл еду и принес Наине ("Мне еще никогда не приносили завтрак в постель", -- сказала она, довольно потягиваясь).
       После завтрака я снова принялся целовать Наину -- теперь мне был известен ее маленький женский секрете. С опытом пришла и мудрость: никуда торопиться не нужно. С энтузиазмом проделав все необходимое, я взялся за дело иначе: положил перед стоящей на четвереньках Наиной первую попавшуюся книгу с письменного стола, до которой смог дотянуться. Это был роман -- как сейчас помню, "Герой нашего времени". Наина читала вслух:
       "Вот раз уговаривает меня Печорин ехать с ним на кабана; я долго отнекивался: ну, что мне был за диковинка кабан! Однако ж утащил-таки меня с собою. Ой... Мы взяли человек пять солдат и уехали рано утром. До десяти часов... шныряли... по камышам... и по лесу... по камышам и по лесу, -- нет зверя. "Эй, не воротиться ли? -- говорил я, -- к чему упрямиться? Уж, видно, такой задался несчастный день!" У-у-уф... Только Григорий Александрович, несмотря на зной... Боже мой... несмотря на зной и усталость, не хотел возвращаться... Да-да, продолжай... Не хотел воротиться без добычи, таков уж был человек: что задумает, подавай... подавай... подавай... У-у-ух-ты!.. Видно, в детстве был маменькой избалован... Наконец в полдень... отыскали проклятого кабана: паф-паф!.. Ай-ай! Ой!.. не тут-то было: ушел в камыши... такой уж несчастливый день!.. Вот мы, отдохнув маленько, отправились домой... Мы ехали рядом... молча... распустив поводья, и были... были уж... были уж почти у самой крепости: только кустарник... закрывал... ее... от нас... Вдруг... выстрел... А-а-а-а-а-а-ах!..".
       В сумерках стали собираться. Мы уже договорились, что следующие несколько дней проведем вместе. Наина даже отказалась от своей традиционной пятничной поездки в Протвино.
       Наскоро перекусив и раскланявшись в прихожей с напряженно молчавшей мамой, причем я готов был провалиться под пол от стыда -- весь день мы провели с Наиной в моей комнате, а диван в соседней так и не был использован ночью, -- итак, раскланявшись, мы вышли из моего дома и отправились к метро.
       Я вышагивал как петух -- мне казалось, что все на меня смотрят. Да-да, смотрите, вот я какой! И обратите внимание, господа, какая со мной рядом идет женщина! Что? Да, мы не проспали с ней всю ночь в разных комнатах. Что, завидуете? Ха-ха!
       На улице стояла уже настоящая осень. Я не замечал, что моросит дождь, что прохожие, озабоченно спеша со службы домой, не обращают на нас никакого внимания. В центре мира, прямо на пупе земли, в фокусе божьего объектива сейчас были мы -- я и моя растрепанная после веселой ночи и горячего дня любовница Наина.
      
       В комнате общежития мы первым делом устроили себе ложе на двоих, немного отодвинув кровать от стены и воткнув в образовавшееся пространство запасной матрац. И началась для меня новая жизнь -- лежание с утра до ночи в обнимку с Наиной, то и дело перерастающее в занятие любовью.
       Иногда мы выпивали. Спиртное в МГУ не продавалось, к ближайшей палатке надо было идти до метро. "Как, вы не знаете? Все можно достать у пожарных!", -- удивился Наинин брат, зайдя к нам однажды. Я спустился вниз, нашел нужную дверь. В комнате сидело человек семь, все в военной форме. Я стушевался под их вопросительными взглядами. "Мне сказали, -- начал я издали, -- что где-то тут можно... купить... ну это..." Не успел еще окончить неловкую фразу, как из-под кроватей были извлечены чемоданчики, а в них -- водка, коньяк, вино, пиво... Я приобрел пару бутылок "Киндзмараули".
       Порой мы покидали нашу комнату -- Наина успела обзавестить в общежитии знакомыми. Как-то раз, отправившись за едой (продуктовый располагался на первом этаже университетской высотки), возле киоска, где продавались пупырчатые презервативы (из-за Наининой спирали мы не нуждались в них, просто обратили внимание), столкнулись с однокурсником -- он шел на местное литературное сборище и пригласил нас. Поднявшись в комнату, Наина стала приводить себя в порядок. Покончив с этим и внимательно поглядев на меня, она сказала:
       -- Тебе тоже не помешает подкраситься. Поэты Серебряного века все так делали.
       Я согласился.
       Наина подвела мне карандашом брови, тронула тушью ресницы, а губы -- помадой, напудрила лоб, нос и щеки и в таком виде, да еще повязав на запястья хипповские фенечки и надев на пальцы Наинины перстни, в расшитой индийской майке цвета морской волны, в жеваных джинсах и в тапках на босу ногу явился я перед публикой.
       Собрание проходило в большой угловой комнате, использовавшейся для неких культурных нужд. В центре комнаты на столе гудел телевизор -- по видаку крутился американский фильм "Крикуны", фантастика. Но вот, кажется, все, кто смог добраться, в сборе, крики в телевизоре приглушены, сигареты воткнуты в пепельницы, вино разлито, выпито и опять разлито по стаканам, в "пепси" добавлена водка, -- пора начинать чтение.
       Когда до меня дошла очередь, я встал и, округляя звуки, чтобы всем бросалась в глаза помада на моих губах, начал декламировать стихи, недавно сочиненные, вернее заимствованные понемногу у классиков русского кубофутуризма. В стихах, разумеется, воспевались Наинины прелести.
      
       Твой облик облаком усвоен!
       С волос твоих бес не раз тучи ваял!
       Резец беспокойный выискивал свой он,
       когда надо мной ты склонялась задумчивая.
      
       И так далее в том же духе. Увлекшись, не заметил, как дверь открылась, и в комнату проникло новое лицо. Окончив чтение, я опустил задранный вверх подбородок: из угла на меня ошарашено таращилась Маша.
       После того, как посиделки закончились, она, выбрав момент, когда Наины не было рядом, подошла ко мне.
       -- Что это с тобой? Ты накрашен?
       -- Ну да, слегка. Подумаешь! Нравится?
       -- Да пожалуйста, -- она пожала плечами, закуривая. -- Мне-то, как ты понимаешь, все равно. Раньше надо было понять, что ты из этих.
       -- Хм, -- криво улыбнулся я.
       -- Конечно, все правильно. Ты ведь был девственником в двадцать лет, не умел даже целоваться, и потом...
       -- Должен тебе сообщить по секрету, -- перебил я, начиная злиться и видя, куда она клонит, -- что уже некоторое время я не девственник.
       -- Вот как!
       -- Именно так.
       -- Что, Наина?
       -- А разве это имеет для тебя значение? Во всяком случае, ты сильно ошибаешься насчет меня -- накрасился я просто ради хохмы.
       Маша озадаченно кусала губы.
       -- Ладно, ладно... Только ты этим не злоупотребляй, дорогой друг.
       -- Обо мне не беспокойся. Ты-то как? Кого-нибудь себе уже нашла?
       -- Не твое дело.
       -- Разумеется, не мое, да и делать я ничего не намерен, просто спрашиваю.
       -- Есть один парень.
       -- Поздравляю. Непременно женитесь -- будете приглашать меня к обеду.
       Маша скорчила кислую мину:
       -- Поздравлять пока не с чем. Так, значит, ты тут живешь?
       -- Живу я дома, а здесь в гостях.
       -- Ходишь в тапочках, весь взъерошенный... У Наины поселился?
       -- Тебе это действительно интересно?
       -- Да. То есть, нет. То есть, не то чтобы интересно, а просто странно, чем это она тебя так привлекла, эта лимитчица?
       -- Она не лимитчица, она из Протвино. И вообще, не тебе о ней судить.
       -- Ну да, куда уж мне-то! Хозяин -- барин. Просто я кое-что про нее знаю и хочу тебя предупредить. Говорят...
       В этот момент Наина приблизилась к нам, они с Машей фальшиво-дружелюбно поздоровались и наш разговор прервался. Вскоре Маша ушла.
       -- Что это за енотовидная собака? -- сузив глаза, спросила Наина, когда мы вернулись в ее комнату.
       -- Это Маша, старая приятельница.
       -- Совсем не старая. Кстати, это не про нее ли ты мне рассказывал, что ездил в гости к какой-то бабенке? Ну и как, понравилось? Вы наверняка раздевались до пояса и ты сосал ее грудь!
       Она прильнула ко мне и стала расстегивать мои джинсы. Я возмущенно оправдывался:
       -- Нет, ничего такого не было! Мы вместе с ней ходили в институт на подготовительные курсы. Она живет тут неподалеку, на Ленинском проспекте. У нее мама... и две... две собаки...
       -- М-м-м-м-м, -- промычала в ответ Наина -- ее рот был уже занят другим.
       Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала в писательский поселок Перебделкино.
       -- И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? -- в который раз с недоверием спрашивал меня Cеня, когда мы, осмотрев Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем Перебделкинскому кладбищу.
       -- А что я тут забыл? -- отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на могиле Арсения Тарковского. -- И потом, меня сюда не звали.
       Сеня уже бывал здесь однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:
      
       Простыня облаков
       Рвется слишком легко...
      
       -- Ну, разве ты не слышишь сам, что "облаков" и "легко" не рифмуется? -- морщился я, покуривая.
       Сеня волновался:
       -- Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут "ко" и там "ко"... Ко-ко! И потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!
       -- Но ведь с таким же успехом можно рифмовать "молоко" и "анаконда", "удар" и "когда", -- доказывал я.
       -- Можно! -- не унимался Сеня.
       Мы долго петляли по улицам поселка, заглядывались на уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака поразили меня -- на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму Перебделкинского, не существующего ныне, поля с сияющими вдали куполами Патриаршего подворья.
      
       В институте студентки поглядывали искоса (я хорошо запомнил Наинины слова о периферийном зрении у женщин), а вот Ира -- другое дело. Ирина стала закидывать меня любовной лирикой.
       Крашеная блондинка лет тридцати пяти, худенькая и вертлявая, она жила с мужем и дочерью практически в двух шагах от моего дома, за железной дорогой. Это облегчало ей охоту -- несколько раз, возвращаясь от Наины, я встречал ее гуляющей по моей улице.
       А началось с того, что однажды в холщевой сумке, в которой я таскал на занятия учебники, обнаружилась бумажка, неизвестно как туда попавшая. На бумажке были стихи:
      
       С внешностью древнего бога
       Мальчик без устали пишет
       Новую ли "Илиаду",
       Новую ли "Энеиду"...
      
       И т.д. Стихи мне не понравились, но разве можно было пренебречь комплиментами? Только вот этот "мальчик", признаюсь, несколько напряг: а вдруг автор послания -- седовласый, но молодящийся преподаватель античной литературы, изъяснявшийся подозрительно изящно?
       Однако вскоре все разъяснилось. Теперь стихи передавались открыто -- прямо в аудиториях, в коридорах, за скудным обедом в институтской столовой. Новые послания были куда конкретнее прежних: за ворохом цитат из поэтов золотого и серебряного веков недвусмысленно прочитывалось желание автора отдаться своему адресату то "в темной комнате старого замка", то "на скамейке, в парке чудесном".
       Однажды вместе с очередными стихами Ирина преподнесла мне аудиокассету с записью группы "Enigma" ("Под эту музыку хорошо заниматься любовью", -- сощурилась она, вручая подарок). Тем же вечером я оценил ее музыкальный вкус, овладев Наиной под мрачные монастырские песнопения.
       Неужели Ира не замечала мою связь с другой? Этого я не мог понять. Завидя издали ее хрупкую фигурку, нарезающую круги перед поворотом во двор моего дома, я сворачивал в строну и шел гулять в соседний парк, недоумевая, как может взрослая женщина увлечься мною.
       Впрочем, основное об Ире еще впереди.
       А между тем наступил ноябрь. Дома я показывался редко. Мама сначала молча это терпела, не задавала вопросов, но потом стала злиться. Я, конечно, рассказал ей о Наине, но далеко не все: умолчал и о бывшем муже, и о ребенке, и о Протвино. По моим словам выходило, что Наина -- москвичка, просто она решила пожить самостоятельно, без родителей, и поселилась в общежитии временно, до конца учебы.
       В тот момент меня не слишком волновало, раскроется ли когда-нибудь обман, главное было разобраться, что делать прямо сейчас. Перевезти Наину ко мне невозможно, потому что... По многим причинам. Даже если получится уговорить маму, согласится ли сама Наина жить у меня одна, без сына? Такой выбор я не стал бы ей даже и предлагать.
       К тому же, пока ей есть, где жить, она, может быть, не станет требовать, чтобы мы немедленно поженились, продолжал рассуждать я. Разговоры об этом пока велись только намеками. Кроме того, о какой женитьбе могла идти речь, когда я не был знаком с ее матерью (отец Наины давно ушел из семьи, уехал куда-то в Сибирь с новой женой и не поддерживал отношений с дочерью)?
       Так пришло решение навестить Наину на ее малой исторической родине.
       В пятницу, как обычно, я проводил девушку на автовокзал, а утром в субботу, не предупредив ее ни о чем и наврав дома, что уезжаю с институтскими друзьями на два дня в Питер, оттуда же, с "Южной", отправился следом за ней.
       Впервые я оказался в автобусе так далеко за городом. Добираться до Протвино нужно два часа. Ночью выпало немного снега -- в окне плыли запорошенные поля. Мелькали придорожные рынки стройматериалов, вдали, в утренней дымке растекались кляксы дачных поселков. Автобус миновал заводские корпуса города Чехова, еще через час въехал на старинные, в облупленных и обитых рекламными щитами фасадах двухэтажных домов улочки Серпухова; дальше изгибом сабли сверкнула на солнце Ока, и вот мы, повернув направо, покатили на приличном расстоянии от речного берега, угадываемого по широчайшему, теряющемуся влево и вправо где-то в бесконечности, почти свободному от растительности заснеженному полю.
       Высокий кирпичный дом, знакомый по Наининому описанию, был виден с остановки. Я немного побродил в поисках телефона-автомата, нашел его, набрал нужный номер и услышал в трубке знакомый голос.
       -- Привет, -- сказал я, улыбаясь. -- Ты сейчас дома?
       -- Ой! Да.
       -- Хороший у тебя дом, кирпичный. Аптека в нем, оказывается, есть.
       -- А откуда... Ты что, приехал?
       -- Ага.
       -- Ничего себе! Вот здорово! Сейчас выйду к тебе, оденусь только.
       Через пять минут мы уже обнимались возле ее подъезда.
       Я внимательно смотрел на Наину. Казалось, она неподдельно радовалась моему необъявленному визиту. Довольная, в новом демисезонном пальтишке в крупную красную клетку, она взяла меня под руку и мы пошли -- просто чтобы не мерзнуть.
       -- Я уже предупредила маму. Нас покормят -- ведь ты, небось, проголодался? Вернемся через полчаса, а пока покажу тебе город.
       Болтая и смеясь, мы слонялись туда-сюда по тихим, почти безлюдным, совсем не московским улицам. Смотреть было не на что.
       -- Зато здесь очень хорошо летом, -- оправдывалась Наина. -- Город со всех сторон окружен лесами, Ока рядом. У нас есть дача -- маленький участок, и на нем --садовый домик. Ты приедешь ко мне летом и мы обязательно будем в нем любиться (это было одно из ее словечек -- "любиться"). А ночью будем купаться в Оке совершенно голые. Ты возьмешь меня на пляже, у воды и в воде, как русалку.
       -- Надеюсь, что ноги у тебя при этом будут человеческие, а не русалочьи. В противном случае как же я...
       -- А-ха-ха!..
       Воркуя так, мы вернулись к дому Наины, вошли в подъезд, поднялись по лестнице на второй этаж и позвонили в дверь ее квартиры. Нам открыла сухощавая пожилая женщина, очень похожая на Наину, но только состарившуюся. Это была ее мать.
       Покрутившись в прихожей, прошли на кухню. Меня накормили обедом, предложили чаю с вареньем. Наина то и дело убегала в комнаты, откуда время от времени раздавался детский плач. Напившись чаю, я пошел за ней.
       На ковре в гостиной копошился ребенок, совсем еще маленький. Не знаю, мог ли он уже ходить, во всяком случае при мне он только ползал. Вокруг были разбросаны игрушки. Я вспомнил, что у меня для него есть подарок -- машинка на батарейках. Достав машинку из сумки, я передал ее Наине, благодарно при этом кивнувшей, чтобы она сама вручила подарок малышу -- я его... боялся. Он схватил машинку и залопотал нечто очень счастливое, хотя рядом с ним я заметил несколько похожих игрушек, -- видимо, ребенок просто радовался чему-то новому.
       Впервые я почувствовал укол ревности -- ведь ребенок был самым неопровержимым свидетельством того, что до меня у Наины был секс с другим мужчиной. Глядя на маленького Васю, я видел в нем их слияние -- Наины и ее бывшего мужа. Отчетливо представилась следующая картина: Сёма (Наина сама выболтала его имя, прямо так и крикнула, извиваясь подо мною: "Сёма!". Я с несколько часов потом хмурился, однако Наина своими ласками почти убедила в том, что это мне только почудилось), да, Сёма заходит в хлипкий садовый домик, где его уже ждут. Через минуту стены начинают трястись. Потом раздается крик...
       Теперь совсем иначе выглядело и соблазнительное предложение заняться любовью на ночном пляже.
       Впрочем, никто не заметил во мне перемены. Наинина мама была по привычке занята внуком, а Наина, под каким-то предлогом зазвав меня в другую комнату, горячо зашептала мне в ухо:
       -- Остаться здесь на ночь мы не можем, мама не поймет. Но я все придумала. У тебе есть с собой деньги? Мы могли бы прямо сейчас пойти в гостиницу и снять там номер на ночь.
       Ревность продолжала надрывать мне сердце, когда я ответил, что немного денег у меня есть.
       Выпив еще по чашке чая, мы распрощались с мамой и почти побежали в гостиницу. Денег хватило в обрез.
       Поднялись в номер. Поставили на тумбочку прихваченный из дома магнитофон, разделись и пошли вместе в душ.
       Намыливая Наине спину, я с негодованием думал о других руках, вот так же ее касавшихся. Но вскоре настроение мое изменилось: Наина ополоснулась и принялась мылить меня.
       В комнате мы выключили лампу на тумбочке, вставили в магнитофон кассету, легли и под пение мужского хора, сопровождаемое упругими ударами драм-машины, ритмично задвигались.
       Слабый свет городских фонарей проникал в комнату снизу, через окно. Наинины черты расплывались, изменялись до неузнаваемости. Мне стало казаться, что я вижу не только ее, что одновременно занимаюсь любовью и с ней, и с Машей, и с Ириной, и еще с другими женщинами, лица которых вспоминались. Затем все образы слились в один: прямо передо мной покачивалось вверх-вниз одно лицо, единый божественный лик. Комок подкатил к горлу, я чуть не плакал и беззвучно кричал в темноту:
       "Люблю тебя! Люблю! Люблю! Люблю!"
       На следующий день я уехал в Москву.
       Любовь, как прежде секс, захлестнула меня. Всюду со мной была или сама Наина или ее умозрительный обожествляемый образ. Что-то изменилось во мне, я это чувствовал. Любовь как бы сделала меня по-иному зрячим: я видел теперь не только будоражащие округлости и соблазнительные впадины Наины, но всю ее целиком. Она казалась совершенством природы, идеально соединившей в ней душу и тело. Я ловил каждое ее слово, размышлял над каждой фразой. Речи Наины наполнились вдруг звенящими и сияющими смыслами, откровениями свыше. В любом ее взгляде содержался намек, в любом движении -- символ. Я не просто любил ее, я служил ей, как рыцарь, не замечая, что просто таскаюсь за ней повсюду. Я уже не мог долго оставаться без нее -- вокруг меня тотчас начинала образовываться пустота, ничто, вакуум.
       Тридцать первого декабря, проснувшись в вечерних сумерках, мы стали собираться -- мама настаивала, чтобы Новый год я встретил дома. Наина надела черные полупрозрачные колготки, облегающее короткое платье. Черные туфли на высоких каблуках мы захватили с собой как сменную обувь.
       За столом в гостиной собралось небольшое общество -- друзья моей матери со школьных времен. Тетя Женя и тетя Галя. Был тут еще и двухметровый дядя Боря Гольштейн, муж маминой старинной подруги Галины. Дядя Боря вырос в соседнем доме, а нынче с женой, нет, не эмигрировал в Израиль или в Канаду, как все его родственники, а жил в панельной "хрущобе" через две остановки от нас на метро.
       Наина переобулась в прихожей и мы уселись провожать старый год. Выпивая, обсуждали последнюю новость: российские войска окончательно выведены из Чечни.
    -- Позор! Просто позор! -- кипятился дядя Боря. -- А вспомните, какая была страна у нас, а! Да, легкая промышленность работала шаляй-валяй, да, зажимали кое-кому рот. Так ведь не надо было гавкать на слона. Что, расстрел демонстрации? Был расстрел, я разве отрицаю. Но ведь этот меченый просто развалил все, а потом другой, беспалый, окончательно все просрал!.. Да спокоен, я, Галка, совершенно спокоен!
       Наина смеялась.
       На жаркое была утка, обложенная вареным картофелем. Дядя Боря отвлекся от политики, подлил себе самогона, настоянного на лимонных корках, и рассказал анекдот:
    "Жили муж с женой. И был у них единственный сын. Когда он вырос, то сделался страшным бабником, все время где-то пропадал с очередной своей пассией. Родители, глядя на него, только вздыхали: "Ох, ох!". Однажды они решили поговорить с ним по душам: "Сейчас, пока молод, ты все веселишься, не задумываясь о женитьбе, о детях. Но когда-нибудь, сынок, ты состаришься. Будешь лежать один в комнате, больной, не в силах подняться. Вот захочется тебе выпить стакан воды, а кто ж тебе его подаст -- у тебя ни жены, ни детей, ни внуков". И странное дело, слова родителей произвели впечатление. Задумал парень о будущем всерьез. И правда, кто ж подаст ему стакан воды в старости? Подумал-подумал, нашел себе подходящую бабу и женился на ней. Родились у него дети, потом внуки. Прожил он, значит, всю жизнь. Состарился. Лежит в своей спальне при смерти, даже языком пошевелить уже не может. Вокруг вся семья в сборе. И вот, несут ему на серебряном подносе стакан воды... А он лежит себе и думает: "Эх, пить-то мне и не хочется..."".
       -- Очень философский анекдот, -- скромно заметила незамужняя тетя Женя.
       -- Или вот еще, -- продолжал Дядя Боря. -- Приходит как-то раз больной на прием к доктору. "Доктор, у меня, извините, в заднем проходе резкая боль..."
    Но тут по телевизору началось выступление президента и все уставились на экран.
    Фанфары отгремели какую-то побудку, похожую на ту, которой начиналась некогда передача "Служу Советскому Союзу", а затем седой и тучный человек в кресле на фоне роскошного кабинета с трудом начал читать невидимый текст:
       "Дорогие друзья! Пройдет несколько минут и бой кремлевских курантов возвестит нам, что тысяча девятьсот девяносто шестой год завершился. Он был полон волнений и надежд. Он принес нам и радости и огорчения. Он был нелегким, но очень важным для нас, для России. Я благодарен вам за то, что вы поверили мне и поддержали на президентских выборах. Я благодарен вам за то, что своим личным участием вы помогли мне победить недуг..."
       Дядя Боря рыдал.
       Под бой курантов все встали из-за стола и чокнулись бокалами с шампанским. Я, как обычно, успел загадать желание -- естественно, о Наине.
       Высидев из приличия еще минут двадцать, мы с ней засобирались -- моя обычная компания, встречавшая новый год у Сережи, ждала нас.
       Пока Наина мешкала в ванной, дядя Боря наклонился ко мне в прихожей и, дыша перегаром, тихо изрек:
       -- Понимаешь, брат, есть два типа женщин: жены и любовницы. У твоей мадам длинные ноги и шикарная задница, с ней, наверно, приятно кувыркаться в постели, но запомни, что сказал тебе старый пьяный дядя Боря: она принадлежит ко второму типу. Понимаешь меня? Ко второму...
       Метро, работающее в праздничную ночь на час дольше, вынесло нас в район Савеловского вокзала, и уже через полчаса я бренчал на Сережиной электрогитаре и распевал под три блатных аккорда свое новое творение, "Персиковый шансон":
      
       Мадонна днем, ты ночью Афродита,
       И знают все салоны красоты
       Жену простого русского бандита,
       С которой был когда-то я на "ты".
      
       Когда-то с ней в разгаре перестройки
       Учились мы в одиннадцатом "а",
       Я на четверки, а она на тройки,
       Их подтянуть она пришла сама.
      
       С тех пор мы часто так вот с ней тянули.
       Она была как спелый нежный плод.
       Но наконец, дни счастия минули
       И я пошел служить в Балтийский флот.
      
       Она писала мне туда два раза.
       Потом приятель накатал письмо,
       Мол, вышла замуж, кинула, зараза,
       Чтоб позабыл я навсегда ее.
      
       ("Письмо" и "ее" были "зарифмованы" специально, так сказать, для аутентичности.)
      
       И вот однажды я бродил по свалке,
       И вдруг увидел глянцевый журнал,
       А там -- она, в костюме, блин, русалки!
       Я по костюму, блин, ее узнал.
      
       Она теперь любовница бандита,
       А может быть, ментовская родня.
       Мадонна днем, а ночью Афродита,
       Мой нежный персик, помнишь ли меня?..
      
       Веселились всю ночь. Пели, пили. Марго совсем раскисла и висела на Сереже, как удавка, Юля, пришедшая с новым ухажером Пашей, держалась в рамках, но не отставала и не заставляла себе подливать. О, юность!.. Играли в фанты. Маленький крепыш Сережа обязан был трижды обойти с Наиной на руках вокруг пиршественного стола, а Марго в отместку поставила мне на шее огромный пунцовый засос -- таково было собственное мое желание...
       Первого января я разлепил веки уже вечером. Рядом посапывала нагая Наина. Вставать ужасно не хотелось, но нам предстоял переезд -- я снял в университетском общежитии комнату на два месяца и теперь мы с Наиной были избавлены от беспокойных соседей.
       Все имущество Наины -- пальто, несколько платьев, белье, джинсы, кое-какая обувь, книги и кипа разных бумаг -- быстро перекочевало этажом выше. Сосед -- в общежитии отдельными были только комнаты, а прихожую, душ и туалет полагалось разделить двоим -- так вот, сосед, если такой вообще имелся, никак себя не проявлял, вторая комната была заперта, свет в ней выключен.
       Разобрали вещи, повесили одежду во встроенный шкаф, сунули книги в казенный секретер и снова завалились спать -- надо было набраться сил перед бурной праздничной неделей, которую мы, разумеется, собирались провести почти исключительно в постели.
    Штормы любви сменялись полосами перекуров и перекусов -- Наина что-то готовила тут же на электроплитке или же мы шли в общую кухню, где стояло несколько газовых плит.
    Среди всей этой любовно-студенческой идиллии между нами случилась первая размолвка.
       Из-за пустяка и, конечно, по моей глупости.
       -- Послушай, -- начал я меланхолично ("После совокупления все твари печальны", -- пошутила как-то Наина), -- Мы с тобой никогда не ссоримся. Это даже странно. Хочется специально ляпнуть что-нибудь, просто чтобы посмотреть, как ты злишься.
       -- Не советую, -- отвечала Наина
       Я, однако, не унимался.
       -- Ну, давай поиграем! Вот скажи в шутку что-нибудь про меня. А я тебе тоже что-нибудь скажу в ответ. Устроим скандал. Но все не взаправду.
       -- Ты уверен, что это хорошая идея?
       Я был удивлен, что Наина заинтересовалась. Впрочем, нам, во всяком случае, в ближайшие полчаса, совершенно нечем было заняться.
       -- Уверен я только в том, что мы с тобой сойдем тут с ума, если не будем как-то еще себя развлекать.
       -- Ну, ладно... Оболдуй.
       -- Чертовка.
       -- Э... Болван.
       -- Язва.
       -- Жираф.
       -- Мартышка.
       -- Мартышка? Ну, ничего себе!.. Овца!..
       -- Я не могу быть овцой, только бараном.
       -- Вот-вот, баран. Ты сейчас сам признался, что ты баран... Баран!
       Молчание.
       -- Может быть, я и баран, но я не... я не проститутка.
       -- А кто проститутка? Я что ли?
       Молчание.
       -- Так я, по-твоему, проститутка?
       -- Это не важно.
       -- Значит, ты считаешь, что я проститутка! Да?
       -- Отстань.
       -- Нет, уж ты скажи. Скажи!..
       Молчание.
       -- А ты -- педик, просто крашеный педик!..
       -- Если ты забыла, то напомню: это было единственный раз, и накрасила меня как раз ты.
       -- Какая разница? Ты был похож на клоуна.
       -- На кого?
       -- На клоуна! Ха-ха-ха! Ты вообще всегда похож на клоуна со своим гипертрофированным "я" и со всеми своими пафосными стихами! "Твой облик облаком усвоен..." -- Наина стала передразнивать мою манеру читать, размахивая руками.
       Затем опять наступило молчание. Было слышно, как за окном падает снег.
       -- Ну ты и дрянь... -- выдавил я, приподнимаясь на локте и чувствуя, как у меня от ярости искривляется рот.
       -- Ладно, успокойся.
       -- Успокоиться? Что ты понимаешь в стихах! Что ты вообще понимаешь? Дура!..
       Наина лежала, отвернувшись к стене. Я прокричал что-то еще не своим голосом, что -- не помню. Постепенно, однако, мой гнев иссяк, выплеснулся наружу. Я ощутил досаду, сожаление и, наконец, раскаянье.
       -- Прости! Прости меня!..
       Бросился целовать и трясти окаменевшую Наину, как будто пытался гальванизировать ее труп. -- Прости!..
       Вскоре мы плакали оба. Наши слезы смешивались. Я слизывал их с Наининых сомкнутых губ. Она сначала лежала как бревно, потом вдруг начала метаться, когда я попробовал раздвинуть ей сжатые бедра. Потом медленно поддалась...
       С того дня, с глупой той шутки, переросшей в нешуточную глупость, по нашим отношениям пробежала трещина. Так бывает, если слегка попортить фарфоровую чашку -- пить из нее еще можно, повреждение дает себя знать, только если постучать ложечкой по краю: тук-тук-тук -- звук глухой, совсем уже не тот.
       Я по-прежнему был влюблен в Наину, но как будто отлепился от нее. Теперь я снова видел ее по-иному: рыжие конопушки на переносице, слегка искривленный зуб во рту, слишком массивные бедра.
       Она решила подстричься -- знакомая по общежитию безжалостно срезала ее длинные, дивно пахнувшие каштаново-рыжие пряди. С модным ежиком на голове Наина стала казаться мальчиком. Теперь, когда в постели она поворачивалась спиной, я невольно вспоминал слова, слетевшие у нее с языка во время памятной перебранки; вдруг она права, и я -- латентный гомосексуалист?
       К моему ужасу, Наина, видимо, тоже почувствовала в себе что-то особенное, потому что стала настойчиво просить меня о противоестественном проникновении. Мы попробовали, но ей сделалось больно.
       Как-то ночью я проснулся от испуганного шепота Наины: она пошла в туалет, и пока была там, кто-то слегка подергал за ручку двери. Так мы узнали, что у нас есть сосед. Более того, он, как мы сообразили, никуда и не пропадал, был здесь и раньше -- все те две недели, что мы уже провели в новом жилище. А мы-то, думая, что никому не мешаем, днем и ночью давали себе волю во всем! Не всегда закрывали дверь в комнату, а часто даже и в душевую, когда предавались там любви в струях падающей воды. Грибулька -- так я прозвал соседа, потому что он вел себя тихо, как гриб в лесу, -- так вот, Грибулька, это мной позже мельком виденное существо, все время таился в своей запертой изнутри берлоге, не зажигал света и не издавал ни звука, вероятно, прислушиваясь к вакханалии, творящейся у его соседей.
       Каждый вечер Наина что-то писала в большой тетради. Помня ее наезд на мои стихи, я демонстративно не интересовался. Если бы я только знал!.. А впрочем, что было бы, если б я все узнал раньше? Да, в общем-то, ничего.
       Прошло столько лет, многое смешалось в моей памяти, потеряло календарную форму, обросло кораллами фантазии. Однако совершенно ясно помню, как в один из январских дней покинул наше любовное гнездышко -- умер тот советский поэт-песенник, платный семинар которого я некогда посещал. Я был обязан ему: он по собственному почину написал мне рекомендацию в Литинститут, где преподавал раньше и где его еще помнили. Рекомендация помогла -- в том числе благодаря ей меня приняли "особым решением комиссии".
       Второй раз в жизни переступил я порог Центрального Дома литераторов, но направился не в Большой зал, а в Малый. Часто потом приходилось мне бывать там, и всякий раз вспоминался тот печальный визит.
       Почему-то обычный вход в Малый зал был в тот день закрыт, люди входили через боковую дверь, ведущую туда из холла, где теперь стоят столики знаменитого ресторана ЦДЛ. В холле же, опустившись в кожаное кресло, плакала Валентина Толкунова -- в ее репертуаре были песни на слова умершего.
       Сам поэт -- седой и очень строгий, каким я не видел его в жизни, -- лежал посреди зала в гробу, поставленном на задрапированный красным бархатом стол. В углу жались мои знакомые по семинару. Поклонившись мертвому, я отошел к ним.
       Потом были переполненный автобус "Ритуала" и дорога на близкое Ваганьковское кладбище. От кладбищенских ворот мы, семинаристы, как более крепкие, понесли гроб на плечах до разрытой могилы. Я удивился, увидев на участке старинные, прошлого века надгробия с фамилией, которую носил покойный -- а я-то думал, что вся его семья нашла последнее пристанище в Рыбинске, откуда сам он был родом.
       С Ваганьковского поехал не в МГУ, а домой -- я заранее предупредил Наину, что хочу провести пару дней дома.
       -- А ты можешь пока съездить в Протвино.
       Наина обиженно отвернулась:
       -- Сама разберусь, что мне делать.
       Когда на следующий день я появился в общежитии, Наины там не было. Подождав ее до вечера и решив, что она отправилась к сыну, я уехал.
       Назавтра -- это был день начала зимней сессии -- мы столкнулись возле институтской проходной.
       -- Где ты была?
       -- А тебе-то что? Надеюсь, ты весело провел время у своей мамочки?
       -- Наина! Ведь ты сама все время ездишь домой, к матери и сыну, так почему бы и мне хоть иногда не навещать мою мать?
       -- Это другое дело. Я женщина, а ты мужчина. Мужчина, если он чего-то стоит, должен обходиться без материнской опеки. А ты всегда готов спрятаться за маменькину юбку. И кто ты после этого?
       -- Не понимаю тебя...
       -- А что тут непонятного? Мой бывший муж, и тот был мужественнее тебя. Он готов был носить меня на руках! А ты, что можешь дать мне ты, живущий на мамкины подачки, кроме своих возвышенных речей?..
       Лекция должна была уже начаться, но мы топтались во дворе. Потрясенный, я слушал Наинины откровения молча.
       -- Ну и что мне прикажешь с тобой делать? По паспорту ты старше меня на год, а по уму -- совсем ребенок. Один у меня уже есть, спасибо, мне нужен муж, сильный мужчина, за спиной которого я буду чувствовать себя в комфорте и безопасности. А моему сыну необходим отец, который дарит ему не машинки от случая к случаю, а настоящую заботу, ежедневно. Короче, я хочу нормальный дом, мне уже до смерти надоело общежитие! Ну а тебя, конечно же, все устраивает в такой ситуации -- можно приезжать и уезжать, когда вздумается. Тебе это так нравится, это же твой жизненный идеал, твой принцип. Уверена, ты собираешься и дальше проводить время в музеях и парках, не так ли? Будешь до конца дней любоваться своим отражением, пописывать стишки. Да? А я, по-твоему, должна все это время лежать где-то без трусов и ждать руки по швам твоего небесного явления? Зачем я вообще с тобой связалась! С самого начала было ясно, что ты -- тепличное растение. Чистенький такой интеллигент. Ненадолго показалось, что ты можешь измениться... Знаешь, я поняла: тебе нужна не я, а вторая мамаша, лет сорока, которая будет тебя кормить, поить, спонсировать, восторгаться тобой и твоими стихами и трахать на ночь, а утром отводить за руку на учебу. Ладно, пора идти. Идешь?
       Не дождавшись ответа, Наина развернулась и вошла в здание.
       Мог ли я последовать за ней, сидеть бок о бок на лекции, в столовой? Мне хотелось сделать с ней то же, что сейчас сделала со мной она, -- ударить, пронзить ее каким-нибудь острым и страшным словом.
       -- А ты чего, серапионов брат, опаздываешь на лекцию? Как твоя фамилия?
       Это ректор, проходя мимо, вдруг обратился ко мне.
       -- Заболел... Отпросился...
       Выдавив это, я почти бегом бросился вон из института. На Бронной кто-то окликнул меня по имени, но я повернул к бульвару, пересек его и углубился в сеть узких улочек позади здания нового МХАТа, похожего на задрапированный красным бархатом стол с гробом.
       Мороз щипал за щеки, колол в непокрытую голову, но солнце светило ярко (как перед концом света, думалось мне). Петляя, вышел я на Большую Никитскую против Консерватории, поскользнулся на тротуаре, перебежал через проезжую часть, двинулся, подволакивая ногу, влево, к Моховой, потом вправо, к Волхонке.
       Миновав повернутый задом к Кремлю дом Пашкова, я понял, куда подсознательно направляюсь, -- впереди был Пушкинский музей.
       "В сущности, все эти древние греки -- гомики, -- мрачно рассуждал я, спустя пятнадцать минут, слоняясь по красностенным залам и разглядывая статуи с отбитыми членами. -- И вся античная культура -- это культура гомосексуализма. Вот, например, Лаокоон. Вроде сюжет взят из мифа, но если присмотреться, что тут собственно изображено? Голый дядька стоит в окружении обнаженных мальчиков, в напряженной, совершенно неприличной позе, повитый с ними чем-то вроде длиннющего пениса, хоть нам и внушают, что это всего лишь какой-то там удав".
       "А еще, как нам лицемерно заявляют всякие подозрительные ученые, у всех античных статуй якобы оттого такие маленькие причиндалы, что они, мол, отвлекают ценителя от созерцания прочей телесной красоты. Ага! Не проще ли предположить, что таковы были вкусы заказчиков, да и самих скульпторов, конечно. Этих похотливых извращенцев интересовал не уд, а крепкая мужская задница".
       "Не случайно в позднейшие века, в эпоху так называемого Возрождения, именно гомосексуалисты-эстеты приветствовали появление Микеланджело, с его подражаниями, а то и подделками античности, -- ехидно думал я, сидя в большом зале перед титанической статуей Давида. -- И кто были эти собиратели языческих древностей? Римские папы! Коллекционеры! Это ведь именно по их коллекциям потом давались Аполлонам прозвища Бельведерских".
       Затем злость моя перекинулась на музей вообще:
       "Чего мы гордимся этим собранием голышей? Ведь даже скульптуры тут ненастоящие! Папа Цветаев расставил по залам слепки и всякие гальванокопии, потом другие сунули для порядка пару египетских пересушенных мумий, а чтобы совсем уж не позориться, добавили несколько экспроприированных в революцию картин, и все, можно мемориальную доску на стену вешать. Ей-богу, музей подарков Сталину должен был смотреться здесь интереснее, хотя бы не так фальшиво".
       В зале французской живописи, где с оранжерейного потолка в подставленное уборщическое ведро гулко капала вода, я остановился: Анри Руссо, как обычно, приковал меня к месту. "Муза, вдохновляющая поэта" в ту пору еще не переехала в соседнее здание. Передо мной в иной реальности висела в воздухе огромная бабища, указующая вверх двумя толстомясыми перстами. Рядом с ней, в устойчивой позе располагался угловатый увалень, с белым пером в одной широченной лапе и свернутым в трубочку свитком в другой.
       В сумерках я покинул музей. Москва была уже залита огнями. Напротив, в недостроенном Храме Христа Спасителя, на строительных лесах искрилась сварка.
       Куда теперь направиться?
       На "Кропоткинской" пропустил несколько поездов в обе стороны. Наконец, решившись, поехал в Университет.
       На проходной меня задержали. Охрана внезапно повысила бдительность: мой студенческий не просто проводили взглядом, но взяли и раскрыли.
       -- Почему проходим не по билету МГУ? Так-так. Почему без фотографии? Литературный институт? Что ж, билет пока отберем. Кто вы там по фамилии?..
       Я возблагодарил бога, попустившего на днях уронить корочку в оттепельную лужу, после чего отклеилось фото, и соврал, что случайно и только сегодня взял билет своего литинститутского приятеля, а он, соответственно, забрал мой.
       -- Так-так-так. А на каком этаже тут живете, в какой комнате?
       -- Я тут не живу. Живу в городе, дома. А сюда просто пришел к однокурснику, за книгой.
       На меня посмотрели скептически.
       -- Ладно, проходи. Спиртного с собой нет?.. Куда побежал! Билет-то возьми!..
       В комнате, когда я открыл входную дверь, горел свет: Наина была на месте. Войдя, отметил, что она не повернула головы.
       Я сходил помыть руки, вернулся, переоделся, лег на кровать и закрыл глаза.
       Наина долго сидела за столом с включенной лампой и что-то, по своему обыкновению, писала. Слышался скрип стержня по бумаге.
       -- Я была у Саида.
       Наина прекратила писать и теперь смотрела в окно.
       -- У какого еще Саида?
       -- Который ведет в институте семинар драматургии.
       Я вспомнил. Действительно, был там такой средних лет мужик, кажется, абхаз.
       -- И что?
       -- Что?! Я ночевала у него все те дни, пока тебя не было здесь.
       Я молчал.
       -- Не хочешь меня ни о чем спросить?
       О чем тут спрашивать? Все и так было ясно.
       -- Ну... Понравилось?
       -- Не хами. Нет, между нами ничего не было, хотя он этого очень хотел. Мы даже спали с ним в одной постели. Можешь не верить, но я все-таки сохранила тебе верность.
       Все-таки! Боже мой! Разумеется, я ей не верил.
       -- Могла бы и не сдерживаться. Если хочешь знать, я вчера... встретился с одной знакомой и уж с ней-то ни в чем себе не отказал.
       -- С Машкой? Так и знала...
       -- Это не важно, и ничего ты знать не могла.
       -- Ну и как она в постели?
       -- Тебе-то что?
       -- Да так просто...
       Мы помолчали. Вдруг Наина повернулась:
       -- Она лучше, чем я?
       -- В каком смысле "лучше"?
       -- Не прикидывайся! Ты прекрасно понимаешь.
       -- Слушай, Наина...
       -- Нет, ты мне скажи! Как ты трахал ее -- сзади, поставив на колени? Ты ведь это любишь больше всего. Ты ведь у нас жеребец! Да? Да?
       Она еще что-то кричала, оскорбляла меня. А я смотрел отрешенно и представлял себе, как обросший по всем телу черными кудряшками волос кавказец берет ее сзади.
       -- Гад!..
       И тут я ударил ее. Нет, не так, как ударил бы мужчину. Я влепил ей пощечину. Не со всей силы, но достаточно чувствительную, чтобы заставить взять паузу. Сел на постели и, не размахиваясь, выбросил вперед руку с раскрытой ладонью. Показалось, что в окне зазвенело стекло.
       Наина замерла от неожиданности. Тогда я встал, схватил ее за плечи, рывком поднял со стула.
       -- Сейчас покажу... как это было...
       С этими словами я швырнул Наину на кровать. Она не сопротивлялась, только глядела с изумлением, как я расстегивал джинсы и одновременно вытаскивал брючный ремень...
       -- Странно, это было так странно, -- бормотала Наина чуть погодя, свернувшись калачиком и прижавшись ко мне. Она обращалась куда-то в пространство.
       Я молчал, автоматически гладил ее по спине. Я был здесь и сейчас и видел, что все рухнуло, что назад пути нет.
       Раздумывая об этом, задремал, во сне превратился в тираннозавра и преследовал Наину, удиравшую по тропическому лесу.
       Неожиданно я проснулся. На часах было что-то около полуночи. Лампа по-прежнему горела на столе. Наина спала, отвернувшись от света и накрывшись одеялом.
    Осторожно, стараясь не разбудить ее, я поднялся, подошел к столу, сел на стул. Перевернул лежавшую открытой тетрадь. Так и есть, это дневник Наины. Записи в нем разделялись помесячно.
       Полистал дневник к началу, просматривая по диагонали текст. Мое имя нигде не встречалось. Тут я наткнулся на фразу "поэт время от времени сверлил меня взглядом" и, сообразив, о ком идет речь, начал читать с сентября.
      
       (Текста Наины у меня под рукой, разумеется, нет, импровизирую по памяти.)
      
       "Сентябрь. Сбылась мечта идиотки: зацепилась за Москву, учусь в Литературном институте! Если бы еще год назад кто-то сказал мне, что стану писательницей, ни за что не поверила бы и только смеялась.
       Мама рада, как всегда. Точно так же она радовалась, когда я выходила замуж за Сёму, и потом, когда родился Вася.
       Вчера поздно вечером приехала в общежитие МГУ; буду пока жить в комнате брата -- все равно он здесь почти не бывает, по-прежнему ночуя у своей продавщицы.
       Утром первого сентября метро переполнено моими ровесниками -- все разъезжаются по своим вузам. На платформе станции "Университет", куда я спустилась, несколько расфуфыренных девчонок ждали поезд в другую сторону. Удивлюсь, если они поступили не в МГИМО и едут не до "Юго-Западной".
       Возле "Макдональдса" на Пушкинской уже не видно дикой толпы, как раньше. Зато теперь пешеходам на тротуаре почти нет места среди припаркованных одна возле другой машин.
       Когда вошла на территорию института, собрание во дворе уже началось. Переминался с ноги на ногу бойкий ректор в мятом костюмчике, стоя на лестнице у подъезда и усами мусоля микрофон. После него долго ораторствовал какой-то чуть ли не Ракомщук, профессор чего-то там -- я так и не поняла, чего. Потом худощавая и накрашенная женщина с собачьим лицом громким криком позвала нас в актовый зал, где всем поступившим ректор в торжественной обстановке вручил студенческие билеты. Сидевшая рядом со мной девка с немытыми волосами сказала другой девке, такой же немытой, да еще и в дурацких круглых очках, что ректор-то наш, оказывается, тоже писатель, написал роман под названием, кажется, "Имитатор". Не знаю, не читала и раньше не слышала.
       Народу в зал набилось много -- вперемежку студенты и преподаватели. Я заметила, что все они какие-то одинаково обдерганные. Некоторые выглядели просто как настоящие психи. Например, один из преподов носит сетчатую жилетку, все карманы которой, особенно нагрудные, распирает от мусора, что он таскает с собой. Со стороны это похоже на небольшие висячие женские сисечки.
       Когда вызвали, наконец, меня и я поднялась на сцену за своим билетом, ректор сказал мне: "Надеюсь, что вы удивите нас". Хм!
       После этого всех отпустили на обед. Я вышла во двор вместе с теми двумя девками и в столовой хотела сесть с ними за один стол, но оказалось, что девки уже затусовались с какими-то парнями, похожими на колхозников, вернувшихся с уборки картофеля, потных и сальных, с грязью под ногтями, видимой за километр. Пришлось занять первое попавшееся свободное место.
       Покормили довольно вкусно: перловый суп, макароны с котлетами. На третье дали компот.
       Первой парой в этот день была античная литература. Узкоглазый лектор, вероятно, какой-нибудь чукча или друг степей калмык, долго, по-восточному витиевато и муторно талдычил о Гомере и Троянской войне. Я почти уснула.
       На второй паре было еще хуже. С кафедры выступал старпер с обритой наголо головой и огромной, белой, как у Деда Мороза, бородищей, стоявший все время так прямо, как будто в задницу ему со всей дури вогнали длинный металлический штырь. Он все время запинался, экал и бекал, через каждые два слова повторял "скыть да". Если так пойдет дальше, я просто не знаю, как мы будем сдавать экзамены.
       Вечером гуляла по центру Москвы.
      
       ...Сегодня было так много вступительных лекций и я настолько устала, что зафиксирую в дневнике лишь один курьез: в перерыве ко мне подвалил худосочный парень в потертой кожаной куртке. От него так несло перегаром, что я открытым текстом послала парня на три буквы. Он спокойно, как будто этого только и ждал, отвалил в сторону.
      
       ...Прошло три дня занятий.
       Некоторые лекции довольно интересны. А все благодаря харизматичным преподам. Любо-дорого смотреть и слушать! Один пообещал студентам после обеда встретиться с ними в аду у Данте. По-моему, это очень остроумно.
       А вот сокурсники оставляют желать лучшего. Половина из них явные или тайные шизофреники. Другая половина прикидывается идиотами. За три дня я успела выслушать во дворе и в курилке под лестницей с десяток деклараций гениальности. Поэты все время читают вслух свои стихи, а прозаики, слушая их, презрительно молчат.
       Местный анекдот в тему рассказал во дворе один из старшекурсников, с которым я познакомилась на перекуре:
       "На вступительных экзаменах в Лит человек думает: вот есть в поэзии я, а больше никого нет. Поступает, и на первом курсе думает: есть я, а еще есть Пушкин. На третьем курсе: есть Пушкин, и, пожалуй, еще есть я. А на пятом, выпускном: есть в поэзии только Пушкин".
       Короче, сумасшедший дом. Вменяемее прочих чеченцы или дагестанцы, кучкующиеся обособленно. Один из них, рыжий, сегодня увивался за мной, но я не очень доверяю этим нашим горцам -- у них совершенно разбойничьи рожи.
       Чувствую, что никого себе тут не найду, чтобы наконец забыть о прошлом. Правда, на нашем курсе есть несколько более-менее смазливых парней славянского типа; один даже чем-то напомнил мне моего возлюбленного Колю.
      
       ...Только я написала, что никого себе не найду, как довольно милый студентик стал ко мне клеиться. Я с утра, уже на первой лекции почувствовала на себе его взгляд. Это тот самый парень, что немного похож на Колю. Не уверена насчет его ума, но, по крайней мере на вид, он не такой сумасшедший, как остальные. Довольно высокого роста. Прилично и чисто одет. У него курчавые волосы, в которые мне еще вчера вдруг страшно захотелось запустить пальцы. Длинные холеные руки с узкими кистями обвязаны на запястьях разноцветными фенечками, но ему это, пожалуй, идет. Правильные черты лица, правда, слишком уж предугадываемые и оттого незапоминающиеся, неброские, что ли. И все же сам по себе, вне окружения местных психов, если к нему внимательно присмотреться, мальчик может впечатлить. Имени его я припомнить никак не могла, хотя, конечно, не раз уже слышала. Знала, что он учится на поэтическим семинаре, поэтому решила про себя называть его поэтом.
       До конца занятий поэт время от времени сверлил меня взглядом, когда, как он думал, я этого не замечаю. А после увязался за мной к метро. Я видела, что он робеет, поэтому немного помогла ему решиться -- заговорила сама.
       Он из Москвы, что, впрочем, и так было очевидно. Живет где-то на "серой" ветке, в одной квартире со своей матерью.
       Зашли в "Макдональдс", это по пути. Там, пока я уплетала два биг-мака, свой и его, поэт рассказал о себе остальное. Интеллигентная семья. Музыкальная школа с детства. Каждое лето на даче. Везет же некоторым! Ну и о своей персоне мнит, конечно, бог знает что. Так я и знала!
       С ним, однако, было неожиданно уютно вот так посидеть, как со старым приятелем или приятельницей. И, сама удивляясь своей откровенности, я рассказала ему и про Сёму, и про Васечку. Тут поэт побледнел, но быстро взял себя в руки, пробормотав, что ничего против детей не имеет.
       Воспитанный парень проводил меня до МГУ, где мы еще немного посидели в кафешке. Я готова была пригласить его и к себе, но брат зашел утром и предупредил, что повздорил со своей подружкой -- будет пока что ночевать со мной в общежитии.
       Итак, мы вынуждены расстаться. Я отпустила его, поднялась в комнату, разделась и приняла душ. Давно со мной такого не было: я самозабвенно мастурбировала, представляя себе этого домашнего мальчика, и не остановилась даже тогда, когда открылась входная дверь: пришел брат.
      
       ...Вот это новость: оказывается, мой мальчик ко всему прочему еще и девственник! В двадцать лет он ни разу не был с женщиной. Для признания в этом он выбрал довольно неожиданный момент: мы стояли и целовались на смотровой площадке перед МГУ. Я в это время терлась о его вставший член и прикидывала, успеем ли мы заняться любовью до прихода брата, все еще не помирившегося с продавщицей.
       Сразу после того, как он, краснея, выдал мне свой секрет, я почувствовала себя средневековым сюзереном, собирающимся воспользоваться по отношению к одной из своих многочисленных подданных правом первой ночи. Но потом решила, что никуда торопиться не следует. Сёма лез напролом и сразу тащил меня в постель. Я не успевала даже как следует возбудиться, было сухо и больно. К тому же Сёма обычно кончал так же быстро, как и входил в меня. А тут, кажется, представляется случай не спеша заняться любовью. Член у него стоит часами. С таким я смогу делать все, что угодно, и сколь угодно долго. М-м-м-м!..
       Интересно посмотреть, как станет выкручиваться в этой ситуации мой возбужденный друг. И как, между прочим, буду вести себя дальше я сама? Эти два вопроса волновали и возбуждали меня больше всего, когда мы распрощались и я, придя к себе, снова практически с порога бросилась в душ.
       Все это пишу уже на следующий день, в субботу, приехав в Протвино. У Васи опять диатез.
      
       ...На неделю позабыла о дневнике -- все равно не произошло ничего нового. По-прежнему езжу на лекции в институт.
       Были с поэтом на концерте Гребенщикова. Мне его козлиное блеянье не слишком-то нравится, но парень от него просто без ума, поэтому я легко прикинулась фанаткой. Именно там, в Горбушке, вдруг увидела, что мальчик подражает гребенщиковской манере одеваться и даже, кажется, собрался так же, как тот, отпустить волосы.
       Все вечера мы проводим вместе, гуляя по улицам и целуясь.
       Поэт, конечно, не мог утерпеть, чтобы не читать мне своих стихов. По-моему, ничего особенного, все тот же Гребенщиков, только без гитары. Буддизм, индуизм, космополитизм и прочая непонятная фигня. Хорошо хоть пишет в рифму, а не выдает километровые верлибры, как большинство наших институтских "гениев". Разумеется, и тут я веду себя как восторженная дура.
       Настоящего секса до сих пор (!!!) еще не было. Но вчера на курсе кинули клич: все собираемся на вечеринку в Серебряном бору, -- уж там-то, чувствую, мой рифмоплет будет действовать посмелее.
      
       ...Все случилась почти так, как я и предчувствовала. Правда, не сразу. Рассказываю по порядку.
       Мы с поэтом встретились в метро и на троллейбусе добрались до Серебряного бора. Это огромный дачный поселок на Москве-реке, прямо среди города. Довольно долго искали нужную дачу, а когда нашли, большинство наших уже было в сборе. Горел костер -- девчонки жарили шашлыки на всех. Разлили по пластиковым стаканам то, что каждый привез с собой. Оказалось -- гораздо больше, чем было бы достаточно. Но я забегаю вперед.
       Поэт притащил с собой гитару и, когда все расселись под кустами, запел. Я не могла долго выносить его пение, ушла с некоторыми другими ребятами курить за дом. Дело было даже не в том, что парень пел песни "Аквариума", порядком мне уже надоевшие. Но он подражал голосу Гребня, даже его движениям! И ворот рубашки у него так же точно расстегнут на две пуговицы. А эти дурацкие фенечки, болтающиеся на руках... Все выглядел так... безнадежно глупо! Я чуть было не крикнула ему об этом. Чтобы сдержаться, пришлось выпить водки.
       К тому времени как стемнело, все сокурснички перепились и валялись, где попало. В кустах кто-то, судя по звукам, трахался. Некоторые пытались заночевать в доме, но тут всех нас выгнали неожиданно приехавшие настоящие хозяева дачи.
       Мой парень, на которого я все еще злилась, повел себя не по-детски: схватил меня за руку и вытащил из этой ловушки -- я, кажется, немного перебрала и потеряла ориентацию. Моя благодарность ему выразилась в том, что когда он повез меня к себе домой, я ничуть не возражала и последовала за ним, словно кобыла за конюхом в стойло.
       Дома его мать впустила нас и угостила чаем. Кажется, я ей не особенно понравилась. Ну конечно: москвичи, интеллигентная семья и все такое! Домашний-то мальчик. А тут явилась невесть откуда девка -- и давай портить чистенького ребенка. Впрочем, я опять забежала вперед.
       Обо всем этом я подумала после, а тогда, в том состоянии, в котором я находилась, мне было уже на все плевать.
       Между тем вожделевший мальчик поступил так: постелил себе отдельно и в другом месте. Но, придя из ванной, я застала его сидящим в кресле в приготовленной для меня комнате. Легкая досада охватила меня: я так устала, что тот прекрасный секс, на который рассчитывала и к которому давно готовилась, был бы сейчас для меня в тягость.
       Впрочем, парень и сам-то едва держался на ногах. Сначала он решительно лег со мной, но, нервно поцеловавшись, немного потеребив мою грудь и неловко потыкавшись мне в бедро, быстро скис и уснул. Кажется, к этому времени я и сама уже спала.
       А вот утро... Утро наконец-то принесло мне все почти уже забытые радости и прошло под знаменем бешеного секса.
       Я еще и не проснулась, а его член уже обнаружил то, что ему было нужно, и вошел туда. Первые минуты мне казалось, что я сплю, что это чудесный сон. Я так и не открыла глаз и ясно, до физического присутствия представляла себе Колю, который берет меня на речном пляже.
       Умом я, конечно, понимала, что это совсем не Коля, но убеждала себя, что по ощущениям очень похоже. Расфантазировавшись, никак не могла кончить и чуть не расплакалась.
       Губы его были горячи, а язык нежен. Потом я попросила вставить в меня пальцы. Здесь тоже таился сюрприз: тонкие и длинные музыкальные пальчики прикасались к чему-то такому во мне, от чего я кончила быстро и сильно. И тут же еще, и еще.
       Удовлетворенная, позволила в знак благодарности взять меня сзади, что и было проделано им с такой легкостью, словно парень давно занимается этим. Его пальцы обрели неожиданную силу. Он крепко держал меня.
       Целый день потом мы провели в постели, периодически занимаясь любовью. Пару раз я выбегала в туалет. Все прочие контакты с внешним миром в лице матери взял на себя "обесчещенный" мною мальчик -- то и дело он вскакивал и приносил мне чай, кофе и бутерброды на подносе.
       Вечером поэт проводил меня и остался на ночь. Перед сном, уже через силу, я опять занялась с ним сексом. На этот раз он быстро сделал свои дела, покурил и уснул. Я долго смотрела на его лицо в свете настольной лампы: спящий, он был как-то по-особенному хорош.
       Ночью во сне видела Колю. Он шел в каком-то неземном сиянии, приблизился ко мне и наклонился. Мне показалась, что он недоволен. Проснувшись, я подумала, что предала его, предала свою мечту.
       Пишу это уже через неделю, в Протвино, вспоминая. Раны мои все еще побаливают, но постепенно затягиваются. Я говорю, прежде всего, о душевных ранах. А тело бережно хранит все отметки, по которым, рассматривая себя сейчас в зеркало, я в малейших подробностях могу восстановить каждый день. На внутренней стороне бедер много синяков, на внешней полно ссадин.
       Милый мой мальчик, если бы ты только знал, какое волшебство, какое во всех смыслах глубокое преображение всю неделю творил со мной твой член!
       Ну вот, не могу больше, бегу в душ.
      
       Октябрь. Погода испортилась, похолодало, почти каждый день идет дождь. Но это даже неплохо: мы почти не выходим наружу, вялясь часами в постели. Мальчик уже неплохо освоился, и я поражаюсь тому, как часто он берет меня.
       В институт ездим не на все занятия, а иногда вообще не встаем утром. С большим трудом заставляю себя каждую пятницу подняться и отправиться в Протвино. Поэт всякий раз галантно провожает меня до автобуса. Интересно, насколько его хватит?
       Я стала более придирчиво изучать его. Нет, он совершенно не похож на Колю. У него есть манера во время разговора все время жестикулировать наподобие балетного танцора. Что бы ни делал, сидит ли при этом или стоит, он принимает скульптурные позы, -- вначале я думала, что малыш выпендривается передо мной, но так он ведет себя постоянно и всюду, то есть это врожденное. Слегка раскосые серые глаза (у Коли -- голубые, а у Сёмы были карие) и вкрадчивый голос нравятся мне в нем, пожалуй, больше всего. Ну, и еще кое-что, разумеется.
       Сегодня он позволил накрасить себя перед намечавшейся вечеринкой. Я подвела ему глаза, слегка попудрила, мазнула помадой губы, брызнула лаком -- и получился прямо-таки настоящий трансвестит, похожий до ужаса. Вначале он был смущен, краснел, однако, стоило мне напомнить, что его поэтические кумиры, например, обожаемый Кузмин (известный гомосексуалист, между прочим), вовсю пользовались косметикой, как поэт тотчас воспрянул духом и даже по собственному почину надел мои перстни на свои тонкие длинные пальцы.
       Позднее в тот же день. Вообще-то, я заметила, что при всем его упрямстве, он легко позволяет управлять собой, если ты подберешь к нему ключ или, вернее сказать, найдешь необходимые рычаги. Один из них, самый очевидный и первоочередной, болтается у него в штанах. Более разнообразные и, так сказать, долгоиграющие команды отдаются с помощью других, скрытых в глубине приспособлений. Он ведь воображает себя исключительной личностью! Да, если бы я только захотела, с помощью всего пары-тройки таких рычажков смогла бы направлять самовлюбленного самца куда угодно, а хоть бы и подальше. Возможно, что скоро я именно так с ним и поступлю.
      
       ...Перечитала вчерашнюю запись и поняла, что все еще злюсь на него за то, что вчера он прямо при мне нахально заигрывал с бабенкой из института. Эта гадина приперлась на поэтический вечер в наше общежитие. У них еще до меня был роман, впрочем, как я понимаю, абсолютно невинный с его стороны. Видимо, девчушка решила, что теперь, когда мальчик кое-чему научился, она тоже может попользоваться.
    Я не мешала им болтать, но все время следила и в какой-то момент готова была убить обоих, уж точно эту мерзавку. А мой накрашенный позер, кажется, так ничего и не заметил ни в ней, ни во мне. Впрочем, есть вещи, которые видны только женскому глазу.
    Вернувшись в комнату он, как ни в чем не бывало, занялся со мной любовью.
      
       ...Сегодня ему особенно нравилось, когда я была сверху. Каждый раз он буквально умолял меня оседлать его. Мне эта поза не нравится, потому что, находясь в ней, я почти ничего внутри себя не чувствую. Испугавшись, что он слишком уж войдет во вкус и растеряет все старание, я специально двигалась медленно, а то и вообще замирала и сбивалась с ритма -- лишь бы только он так не кончил.
      
       ...На моего чистоплюя с каждым днем в институте повышается спрос, теперь он в центре внимания сразу нескольких искательниц его дивного тела ("дивный" -- один из тех дурацких эпитетов, которые он употребляет постоянно и к чему ни попадя). Вокруг него, например, прыгает крашеная канарейка, наша великовозрастная однокурсница Ира, преследующая моего парня повсюду. Меня она словно не замечает. Периодически подсовывает ему листы с влюбленными признаниями, которые я потом заставляю его читать мне вслух. Он самодовольно смеется, я тоже, но мой смех походит скорее на предостерегающее шипение змеи.
      
       Добрая,
       добрая,
       добрая,
       как кобра, я.
      
       ...Гуляли по Пречистенке, пили пиво и смотрели, как строят Храм Христа Спасителя, почти уже готовый. Потом начался дождь, и я направилась было в метро, но поэт потащил меня в Пушкинский музей. Там, среди милых (его слово) сердцу статуй, бродили часа два.
       Он много и интересно рассказывал почти о каждой скульптуре и картине -- видно, что часто и давно здесь бывает.
       На обратном пути был погружен в себя, забавно отвечал невпопад на мои вопросы и, казалось, напряженно решал что-то в уме. А когда мы пришли в комнату, кинулся к столу, схватил ручку и бумагу и записал стихи.
       Стихи вкладываю в дневник -- на память. Наконец-то он написал нечто более-менее реалистическое, без буддизма. Полагаю, что это -- мое влияние.
      
       Музей. Аполлон Бельведерский
       Стоит в наготе олимпийской.
       Смеются нахальный и дерзкий
       Над богом с отколотой писькой.
       О чем-то бормочет подружке
       Студент, насосавшийся пива,
       И тут же, ведомый под ручки,
       Поэт ухмыляется криво.
       Служа сумасшедшему веку,
       Среди мирового паскудства
       Давно здесь утратили веру
       В священную силу искусства.
      
       Все-таки не удержался от пафосничанья в конце!
      
       ...Вчера во время перекура эта убогая перечница Ира приковыляла под лестницу, где мы все обычно сидим. Сама-то она не курит, просто решила быть поближе к предмету домогательств. Мы как раз говорили о том, почему каждый из нас решил поступать именно в Литинститут. Я сказала, как бы в шутку: "В моем случае это произошло почти случайно. Но у меня, в отличие от некоторых, полно времени, чтобы одуматься и поступить куда-нибудь еще". Канареечка прямо-таки вспыхнула при этих словах и вся задергалась, но молча прожевала (приятного аппетита, старуха!) и быстро ушла.
      
       ...К его достоинствам можно отнести большую начитанность, благодаря чему поэта можно использовать как исторический справочник, а также то, что он не обращает внимания на мои месячные, то есть даже напротив, возбуждается (уверяет, что его в эти дни как-то особенно будоражит мой запах). Вид крови его не оттолкнул, и тогда я сказала: "Ты словно бы опять лишил меня девственности".
       В критические дни секса хочется вдесятеро сильнее. Ощущения реально другие. Кончила всего пару раз, но зато как следует.
      
       ...Люблю ли я его? Пожалуй, можно сказать так: увлечена им. Люблю им любоваться и с ним любиться. Как можно чаще и подолгу. Но все это еще не настоящая любовь. Сможет ли она когда-нибудь стать настоящей? Интересный вопрос.
    Я вижу, что он, при всей своей воспитанности, страшный сноб. Например, тщательно избегает разговоров о Васе и, кажется, уже досадует на меня из-за ребенка, хотя старается этого не показывать. О браке тоже пока ни слова. Однако я, достаточно хорошо изучив его характер, уверена, что могла бы без труда женить такого на себе.
       Нужен ли мне сейчас муж? С одной стороны, не помешало бы устроиться в Москве поудобнее. И в этом смысле кандидатура вполне подходящая. Его мамаша вынуждена была бы в конце концов смириться со мной. Может, пора вынуть спираль и еще раз забеременеть? Вот будет сюрприз! У них большая квартира, не то, что моя "двушка" в Протвино, -- вполне хватило бы комнат, чтобы разместиться всем.
       Но что он за человек, с другой стороны? Сможет ли обеспечивать меня и моего сына? Пока он всего лишь студент, ни дня нигде не работавший. Живет тем, что получает от матери. Если он женится, то должен будет обязательно перевестись на заочное отделение, чтобы устроиться на нормальную работу. Когда я намекнула ему на это, он заявил с обычным своим апломбом, что собирается "самореализоваться", на его языке это означает: "буду заниматься тем, чем захочу, а хочу я оставаться всегда причастным к дивному искусству". Разве таков мужской подход к реальной жизни? Да и какая нормальная женщина позволит своей второй половине писать стишки, которые никого не кормят, даже их автора? Я достаточно нахлебалась этого с Сёмой, хоть он и не писал стихов, а просто лежал и ничего не хотел делать.
       Есть еще одна причина, останавливающая меня, -- Коля. Кроме нескольких почти случайных поцелуев, между нами так ничего и не было. Но когда, будучи дома, я вижу, как он проносится перед моими окнами на мотоцикле, то готова бросить все только за один взмах его руки, призывающий меня.
       Нет, Коля никогда не останавливается. Он даже не догадывается о том, как я его люблю, а я не в силах ему в этом признаться. В последний раз видела его выходящим из магазина с какой-то белобрысой девкой.
      
       ...Часто (вот и прямо только что), когда занимаюсь любовью в общежитии с поэтом, представляю себе на его месте другого -- Колю, иногда Сёму. Сегодня не удержалась: выкрикнула имя бывшего мужа. Он сразу остановился, вылез из постели и, огорченный, пошел курить на лестницу. Потом возвратился и лежал совершенно чужой, холодный и разобиженный. Я чувствовала свою вину перед ним -- ведь он же, в сущности, не виноват, это я никак не могу воспринять его целиком и всерьез. Нет, никогда не будет у него мотоцикла, -- мамочка не позволит: опасно, можно голову разбить.
      
       ...Любились прямо на лестнице в общежитии. Пролетом ниже курила шумная компания, поглощенная спором и не замечавшая нас. Если бы кто-нибудь из них поднялся, его глазам предстало бы интересное зрелище: я, с задранной юбкой, упершаяся руками в раму окна. Это, конечно же, напомнило тот раз, когда Сёма провожал меня впервые до дома и, прежде чем попрощаться, на последнем этаже, перед дверью на чердак овладел мною, положив на пол лестничной площадки свою серую болоньевую куртку.
      
       ...Записываю сюда в кратком изложении наш разговор -- типичный в последнее время.
       Он (смущенно): "Наиночка..."
       Я (глядя в потолок): "Наиночка слушает".
       Он (решившись, наконец): "Прости, пожалуйста, но я не смогу остаться с тобой на ночь".
       Я (насмешливо): "Какие-нибудь срочные дела?"
       Он: "Я обещал сегодня быть дома".
       Я: "А где он, твой дом?"
       Он (вставая с кровати): "Ну вот, опять ты начинаешь... Ты же прекрасно все знаешь".
       Я: "Да, я прекрасно знаю, что твой дом там, где нет меня, а я там, где нет твоего дома".
       Он молчит. Потом ложится со мной.
       Он (своим самым вкрадчивым голосом): "Я приеду завтра пораньше, утром".
       Я молчу.
       Он: "Ну что я могу для тебя сделать? Хочешь, пойдем завтра гулять в Нескучный сад? Хочешь..."
       Я (перебивая): "Ты никуда не опаздываешь?"
       Он (опять вставая): "Хорошо, подожди, я сейчас вернусь".
       Он уходит и возвращается через пять минут.
       Он (радостно): "Ну вот, я остаюсь".
       Я (меланхолично): "И что сказала на это твоя мама? Как она без тебя?"
       Он (морщась): "Ну не надо, пожалуйста... "
       Ложится опять рядом. Некоторое время лежит спокойно, потом поворачивается и целует мое плечо, начинает гладить грудь.
       Я: "Можешь уезжать. Я тебя отпускаю".
       Его рука скользит по моему животу вниз.
       Я (раздраженно): "Что это ты делаешь?"
       Он закрывает поцелуем мне рот, одновременно пытаясь стянуть с меня трусики. Стягивает их, несмотря на мое сопротивление, впрочем, скорее театральное.
       Я (освобождаясь на мгновение): "Ты уже уехал? Эй!"
       Он улыбается. Я делаюсь нежной, разжимаю бедра. Его пальцы раздвигают меня и начинают поглаживать.
      
       ...Пишу на остановке автобуса до Протвино. Поэт все-таки отправился домой к маменьке.
       В последние дни он стал просто раздражать меня. Если бы не секс... Но сейчас без секса остаться было бы просто глупо: я привыкла к оргазмам и перестала, как раньше, пользоваться для этого душем.
       А между прочим во вторник, когда я курила на лавочке во дворе института, ко мне подсел один преподаватель, драматург. Он родом из Абхазии, но давно живет в Москве. На вид ему лет сорок, возможно, что на самом деле и больше. Зовут его Саид. Он расспросил меня о том, кто я, откуда, на каком семинаре учусь. Дал свой телефон, предложил помощь, если что-то понадобится по учебе. Нормальный мужик, без пафоса. На следующий день я ожидала вновь встретить его, даже искала взглядом, но он, увы, так и не появился.
       К чему я это пишу? Да к тому, что драматург по сравнению с моим поэтом выглядел хоть и не таким смазливым (он слегка лысоват), зато настоящим, подлинным. Не копией, а личностью.
       Это не означает, конечно, что я вот так, с полпинка могла бы с ним изменить...
    Написала сейчас "изменить" и почувствовала себя вновь замужней. Какая ерунда! Я пока еще свободна и могу заниматься сексом сколько захочу, где захочу, когда захочу и с кем захочу, не спрашивая ни у кого разрешения и не чувствуя угрызений совести. Да, я во всем вольна поступать по-своему.
       Ну, вот и мой автобус.
      
       Ноябрь. Мой поэтичный любовник приятно меня удивил: взял и, не предупредив ни о чем, приехал в Протвино. Я немного растерялась, когда он вдруг позвонил и начал по телефону описывать, как выглядит мой дом. В этом, конечно, опять выказало себя его позерство, но такие поступки моего мужчины меня возбуждают.
       Мы встретились и немного прошлись по городу, пока мама убиралась в квартире. Я шла и боялась, что сейчас навстречу из-за угла вдруг выйдет Коля, что они увидят друг друга. Интересно, заметит ли поэт эту связь, угадает ли, хотя бы интуитивно, кто перед ним? Я не желала случайной встречи и поэтому специально обошла Колину улицу. Если бы вдруг эти двое столкнулись, я бы, наверное, сошла с ума.
       Странно ходить с ним по тем же самым улицам, по тем же дворам, где я еще прошлой весной ходила с Сёмой. Поэт выглядит каким-то чужим, нездешним. Столичная птица. Подолгу разглядывал самые обычные фасады, так что сразу стало понятно, насколько ему все здесь по большому-то счету безразлично. Кроме, естественно, меня.
       Я же расфантазировалась о том, как он приедет сюда летом (интересно, тогда я не буду ли уже вовсю беременна?) и мы отправимся с ним вдвоем на дачу. Где все еще, кстати, лежат забытые Сёмины вещи... Да, я чуть было сама не предложила подняться на верхний этаж, когда вошли в подъезд!
       В квартире особенно бросилось в глаза, что он выше среднего роста. Сёма был бы ему по плечо, а Коля приблизительно одного роста с Сёмой.
       На кухне он нашел общий язык с моей мамой; за чаем они говорили о литературе и политике, а я все время выбегала в большую комнату к Васе, волнуясь о том, что же будет, когда они увидят друг друга -- мой любовник и мой сын.
       Вася очень обрадовался -- это добрый и важный знак. Обычно он плохо переносит чужих, капризничает и плачет. Но тут все прошло замечательно, в особенности потому, что поэт приехал в гости с подарком -- а Вася обожает машинки. Не помню, говорила ли об этом заранее или он сам догадался привезти как раз то, что нужно.
       Васька возился с новой игрушкой, парень сидел на стуле с прямой спиной, а я смотрела на них обоих и думала: "Вы могли быть отцом и сыном". Они очень похожи -- оба капризные и легкоранимые, обоих можно быстро покорить, дав им то, что они больше всего любят. Даже внешне, во взгляде широко раскрытых серых глаз, при всей разнице в возрасте заметно много общего.
       К сожалению, мы не могли нормально уединиться у меня дома -- с мамой и Васей в соседней комнате. Поэтому я предложила переночевать в гостинице. Можно было, конечно, отправить его в Москву, но дикое желание буквально жгло мне живот, я вся текла.
       В номере первым делом приняли душ и после этого занялись любовью под ритмичную музыку -- магнитофон захватили из дома. Мы уже делали так в общежитии, то есть любились под Моррисона или под "Энигму". Но здесь было все несколько иначе. В темноте, склоненный надо мной, он опять казался мне совершенно нездешним, каким-то неземным, будто бы это ангел или пришелец из космоса. Он медленно двигался во мне, проникая все глубже и глубже, как бур, отверзающий недра. Казалось, этому движению не будет конца. Я подняла ноги и положили их ему на плечи. Мы кончили одновременно, что было довольно неожиданно в этой позе -- обычно я кончаю от его языка, у него же практически всегда оргазм приходит, когда он берет меня сзади, стоящую на коленях.
       Все произошло в тот момент, когда он стал извергаться в меня. Такое ощущение, будто забил фонтан или заработало нефтяное месторождение. Незабываемо!
       Утром я проводила его до остановки. Мы прижимались друг к другу, не обращая внимания на пялящихся людей; я, правда, накинула на голову капюшон, чтобы не быть здесь узнанной.
       Садясь в автобус, поэт чуть не плакал. Ну, точно, как Вася!
       Я помахала ему вслед. Такое чувство, что расстаемся надолго, а между тем я поеду вслед за ним сегодня же вечером и, скорее всего, на том же самом автобусе.
       Только двинулась к дому, как почти наперерез мне прошел Коля в своей неизменной косухе, даже не взглянув в мою сторону. Но, может быть, он все же заметил, как я прощалась с поэтом?
       Дома долго разговаривали с мамой, и в конце концов поругались. Ей, разумеется, не понравилось, что я ночевала в гостинице. По ее словам, парня следовало отправить на последнем автобусе в Москву. Переживала, что меня могли увидеть входящей в гостиницу вечером с мужчиной. Я раздражалась и говорила, что все эти ее взгляды -- вздор, что они устарели еще двадцать лет назад, а теперь молодежь свободно может встречаться, когда и сколько угодно. Неужели она и вправду все еще думает, что мы мирно спим в одной кровати, держа друг друга за руку?
       Вася, живое опровержение целомудренных представлений ее советской молодости, играл тут же с подаренной машинкой. Выбрав момент, когда мама вышла на кухню, я наклонилась к нему и спросила: "Он тебе понравился? Хочешь, чтобы у тебя был братик или сестренка?". Не понимаю, что это опять на меня нашло. Вася в ответ промычал нечленораздельно и -- засмеялся. Мне снова понравилась его реакция -- чаще всего он плачет от непонимания, когда я его о чем-нибудь спрашиваю.
       Вымыла голову. Мама, стоило мне выйти из ванной, всплеснула руками: "Тебе же скоро ехать!". А я-то и забыла, что фен сгорел неделю назад.
       Пока у меня сохнут волосы, записываю в дневник события последних двух дней. Что-то изменилось во мне; я пока не могу разобраться, к лучшему или к худшему; предвкушаю завтрашнюю встречу в Москве. Буду ехать в автобусе и думать о Нем. О ком? Не знаю.
      
       Декабрь. Целый месяц ничего не писала в дневнике -- сначала потому, что в предыдущий свой приезд забыла дневник дома, потом -- из-за того, что с того дня прошло целых три недели, в течение которых я оставалась в Москве. Сперва заболела ОРЗ, а в следующие выходные просто не захотелось никуда ехать -- из-за лекций в институте мы с поэтом слишком мало проводим времени вдвоем.
       Конечно же, мне очень хотелось увидеть Васю и вообще, это не правильно, что его по сути воспитывает бабушка, а не я, родная мать. Даже мой поэт взволновался -- что это я, дескать, бросаю сына! Но не ему в этом случае было печалиться -- уж он-то получил полную порцию нежности и любви.
       Трехнедельное блаженство аукнулось мне скандалом дома -- мама в мое отсутствие прочла дневник. Она так и не призналась в этом прямо, но, когда я приехала и когда улеглось ее негодование по поводу моего долгого отсутствия, она вдруг сказала, что хочет поговорить со мной "серьезно". Ее "серьезную" речь можно резюмировать так: я, по мнению матери, гулящая девка, вскружившая голову бедному парню. "Он еще не знает, кто ты такая, но погоди, скоро узнает и он".
       Пришлось резко ответить, что я не потерплю вмешательства ни в мою, ни в его жизнь, что мы с ним не маленькие и сами во всем разберемся.
       "Ты что, собираешься переехать жить к нему? Но ведь ты даже не любишь его!"
       Тут меня словно бы озарило: я бросилась в комнату -- дневник лежал там же, где я его оставила -- посреди письменного стола. Он, разумеется, был закрыт, но теперь я абсолютно уверена, что мама не удержалась и прочитала все -- и про Сёму, и про Колю, и, что особенно неприятно, мои откровения про секс.
       Зачем же я заносила все это в дневник? Да просто мне хотелось развить себя как писателя. В конце концов, что такое художественная проза, как не фиксация человеком его рефлексий по всякому поводу. А какой еще повод может заставить рефлексировать особенно сильно? Любовь. А секс -- это часть любви.
       Вроде бы, прописная истина. Однако ханжи считают иначе. Для них и в жизни секс происходит через замочную скважину и литература должна быть бесполой. Зачатие возможно легчайшим касанием бабочкиных крыльев. Тоже мне, реалисты!
       Естественно, моя несообразительная мамаша решила, прочитав, что я -- проститутка, к тому же...."
      
       Несколько следующих страниц было вырвано из тетради.
      
       "...несамостоятельная личность. Новый год мы будем все-таки встречать у него дома.
      
       Январь. Праздничная ночь прошла довольно пресно.
       Вначале поехали к поэту. Его мать смотрит на меня, как на воплощенное зло.
       За столом сидело еще несколько человек. Один из гостей, которого поэт, по детской, видимо, привычке, называет "дядя Боря", напился и пытался острить. По левую сторону от него сидела жена, я -- по правую. Рассказывая анекдот, Боря опустил правую руку под скатерть и, как бы невзначай, положил ее мне на бедро. Я сидела спокойно и ждала, что же будет дальше. Но стоило только его пальцам подняться чуть выше, как заиграл гимн и все встали. На мне было зеленое платье -- подарок Сёмы, -- настолько короткое, что приходится то и дело его поправлять.
       Вскоре мы ушли -- друзья поэта звали нас в гости.
       Хотя добираться было не слишком далеко, отправились на метро. Я обратила внимание, что под землей полно народа -- едут, кажется, на Красную площадь. Вагоны качаются, пустые бутылки из-под пива с шумом катаются под ногами.
       Пропускаю остальную часть ночи, проведенную в обществе двух девушек и двух парней. Одна из них, когда мы играли в фанты, поставила моему поэту огромный засос на шею -- как говорится, от всей души. Что особенно интересно, он попросил об этом сам, и я прекрасно понимаю, для чего -- чтобы позлить меня. Мне, впрочем, это было абсолютно безразлично.
       В первый январский день встали поздно -- надо было перенести вещи в новую комнату. После этого опробовали кровать. Я была сверху, все время смотрела на его засос и представляла, что сняла его как проститутку.
      
       ...Впервые так страшно поссорились. Он от нечего делать затеял игру -- кто кого сильней оскорбит. И доигрался. В какой-то момент я готова была вцепится ему в лицо ногтями и еле сдерживалась. Внезапно он овладел мной. Неожиданно и почти насильно. Вау! Ради такого можно поиграть еще.
      
       ...Сегодня он уехал хоронить какого-то поэта, которому чем-то там обязан. Сообщил, как обычно, перед самым уходом, что переночует дома. Когда ушел, я прошипела, обращаясь к закрывшейся двери: "Пошел ты к черту". Осталась одна и все еще злюсь, но это скорее от скуки.
       Дневник опротивел. Собралась что-нибудь написать, а вместо этого перечитала и вырвала те страницы, где столько ненужных слов посвящено моей идиотской любви к этому коллекционеру дамских засосов.
       Позднее в тот же день. Набралась смелости и позвонила Саиду домой, он пригласил меня в гости.
       Еще позднее. У нас обнаружился сосед -- странный тип, не показывающийся из своей комнаты. Вход в его берлогу находится прямо напротив душа. Сейчас я ходила в душ и специально оставила дверь открытой. Скинула полотенце, встала под воду и намылилась. Потом стала себя ласкать. В этот момент в соседской комнате за закрытой дверью что-то упало -- по звуку похоже на стул. Уверена, что этот маньяк следил за мной через замочную скважину. Такого возбуждения я не чувствовала еще, кажется, ни разу.
      
       ...Два дня и две ночи. Два великолепных дня и две божественные ночи.
       Саид встретил меня на "Чертановской", за пять минут дошли до его дома. Вернее это не совсем его настоящий дом, он живет неподалеку, на улице Янгеля, с женой и двумя дочерьми. Там у него большая квартира, чуть ли не пятикомнатная. А в этой однокомнатной, куда он привел меня, Саид уединяется для работы. Жене и дочерям запрещено бывать здесь.
       Саид веселый и добродушный. Пока мы выпивали на двоих четыре бутылки "Апсны", он расспрашивал меня о жизни, в том числе и о моих мужчинах. Оказывается, он откуда-то уже знал и о том, что я была замужем, и о ребенке, и о моей последней связи.
       "Зачем тебе этот русский парень? -- спросил он, беря меня за руку. -- Я дам тебе больше, чем он".
       Саид похвалил мою новую короткую стрижку и потрепал при этом за волосы. Включил какую-то бесконечную арабскую музыку.
       Я пожаловалась, что у меня болит шея, и он тут же вызвался сделать массаж. Я разделась до пояса, но хорошо понимала, что этим дело не ограничится. Саид предложил мне прилечь на кровать и стал медленно массировать шею, плечи, спину.
       На мне была вельветовая юбка, с молнией на боку. Когда он расстегнул ее, я была уже ко всему морально готова и слегка приподнялась, чтобы ему удобнее было стянуть ее с меня. Затем последовали колготки.
       Я лежала на животе, чувствуя приятное покалывание пледа и пальцы Саида, которые он запустил мне в трусики. Пальцы подбирались все ближе и ближе к цели, иногда слегка касались моих губ, но тут же, словно играя в салки, отпрыгивали в сторону.
       Наконец я вся потекла и застонала от желания. Трусики были сняты. Саид велел мне перевернуться на спину, а сам отошел к шкафу, открыл дверцу и вытащил что-то, чего я, находясь в полуобморочном состоянии, даже и не пыталась рассмотреть.
       Вернувшись ко мне и присев на кровать сбоку, он быстро проделал какую-то операцию, после чего раздвинул мне ноги. Тут я приподняла голову и увидела, что он подносит ко мне вибратор, белый и блестящий от какой-то смазки. Я видела почти такой же у одноклассницы в Протвино, но сама никогда не пользовалась.
       Вибратор включился с тихим гулом и Саид стал водить им по моим бедрам. Через некоторое время он взял мою руку, поднес к вибратору и заставил продолжать, а сам в это время быстро разделся, встал на колени перед мои лицом и поднес член к моему рту, мягко, но настойчиво понуждая меня взять его, что я и сделала.
       Член оказался совсем небольшой и, как я сразу догадалась, обрезанный. "Киска, киска, киска", - повторял Саид, гладя мои короткие волосы. Это было последнее, что я помню. Я закрыла глаза и всецело сосредоточилась на собственных ощущениях. Я плыла и летела туда, куда несли меня теплые музыкальные волны любви.
       После Саид попросил меня еще поиграть с вибратором, а сам сел в кресло напротив и смотрел, смотрел, смотрел. Я снова погрузилась в себя. Не знаю, сколько прошло времени, но вот, наконец, Саид проник в меня. Я почти не чувствовала его внутри, но быстро кончила, помогая себе рукой.
       Спали мы вместе, на той же кровати, под широким пледом. Утром я увидела голую макушку Саида и спросонья не могла понять, кто это и где я. Немного болела голова от выпитого вчера красного вина.
       Примерно по тому же сценарию прошел и следующий день. Саид овладевал мною еще дважды -- не так часто, как это делает поэт. Впрочем, о последнем я в то время совсем не думала.
       Во второй раз Саид принес из прихожей видеокамеру и специальную подставку для нее.
       "Сниму фильм о нас, если ты не против".
       Я не возражала, только сказала ему, что я тогда напишу о нас.
       "Ты станешь знаменитой писательницей", -- засмеялся Саид.
       Вторая ночь прошла спокойно. Мы смотрели телевизор и выпивали, ели что-то удивительно вкусное, сырное ("Абыста, -- сказал Саид. -- Жена готовит".), а потом просто уснули, обнявшись.
       Лишь на третий день, сегодня, когда я вышла на "Пушкинской" с тремястами долларов в кармане, облик оскорбленного поэта встал перед моим мысленным взором. "Что же делать? Что же теперь мне с ним делать?".
       На улице опять похолодало, выпал снег. "Как-нибудь", -- сказала я себе и решительно направилась к институту.
       На проходной стоял поэт и едва ли ждал нашей встречи.
       Не знаю, что нашло вдруг на меня, но я выпалила ему в лицо все или почти все, что о нем думаю. Он слушал с обескураженным видом, а потом не явился на лекцию -- сбежал.
       Весь день я провела на занятиях, записывала лекции. И только по пути к метро, подумала: "А вдруг он повесится или утопится? Он ведь такой, он может".
       Позднее. Страх охватил меня. Я ехала в вагоне и до дрожи представляла себе его, перелезшего через перила моста, почему-то Крымского. Позади мчатся машины, никто не обращает внимания на одинокого человека, собирающегося прыгнуть. Или просто никто не желает вмешиваться.
       А он стоит, гордо вскинув голову с развевающимися на ветру прекрасными волосами. "Наина, Наина, Наина", -- шепчут его губы.
       Броситься за ним! Найти его, хотя бы уже и мертвого!
       Ведь я же люблю его.
       Еще позднее. Я не могу жить без него. Он мой навеки!
       И вот, что я решила сейчас.
       Если богу будет угодно сохранить ему жизнь, о чем я молюсь в самой глубине своего сердца, я сделаю все, чтобы он был счастлив со мной.
       Я забуду Саида, как забыла уже Колю и Сёму.
       Мы уедем куда-нибудь, чтобы жить вдвоем и только друг для друга. Я посвящу ему всю свою жизнь. Рожу ему детей, буду сиделкой в его старости.
       Я стану работать, чтобы он мог писать свои стихи. При свечах. Да, пусть он пишет стихи, ведь такой поэт рождается раз в столетие.
       Господи! Господи! Спаси и сохрани его! Аминь.
       Вот в двери поворачивается ключ. Это может быть только Он.
       Боже, благодарю Тебя! Спасибо!
       Да, это он. Вошел. Раздевается.
       Клянусь, что сегодня же уничтожу дневник. Да, дневник нужно убить, как человека, как преступника или как свидетеля. Я сожгу его и развею пепел.
       Почему он лег и молчит? Почему не обнимет меня?
       ПОЧЕМУ ОН МОЛЧИТ???
       Чертов сноб!
       Нет, я все же расскажу ему про Саида.
       Не все.
       Утаю главное"*.
      
       (*Прочитав сейчас реконструкцию дневника, не могу отделаться от ощущения, что голос рассказчика тут не женский -- не Наинин, а мужской, собственный мой голос. Однако "реконструировано" -- еще не означает переврано. Воспринимайте это как переозвучку иностранного фильма. Дело в том, что память у меня очень цепкая, профессиональная: множество стихов знаю наизусть и, выступая иной раз по два часа, редко пользуюсь шпаргалками; запоминаю не десятки тысяч слов, а только пунктирную последовательность образов, которую легко удержать в памяти, чтобы потом снова и снова безошибочно превращать в текст.)
      
       Я машинально перевернул страницу -- записей больше не было. Взглянул на часы: половина второго.
       Стараясь не шуметь, быстро оделся. Натягивая джинсы, я обнаружил ремень, которым хлестал Наину, почему-то на прежнем месте, то есть всунутым в шлевки, и ненадолго замер, тупо его разглядывая (сомнение в том, доставал ли я его вообще, позднее усилилось). Затем сунул в пакет носки, трусы и майки из шкафа -- это и были все мои здешние вещи.
       Наина лежала, по-прежнему отвернувшись к стене и не шевелясь. В какой-то момент мне показалось, что она не спит, прислушивается к происходящему за спиной. Что ж, это даже хорошо, если так.
       Оглядев комнату напоследок, снял со связки и положил на стол два ключа -- от внешней и от внутренней двери. Выключил свет, вышел в тускло освещенный коридор, закрыл вторую дверь и прислушался: внутри все было тихо.
       По пути к лифту пару раз оглянулся: сначала показалось, будто сзади скрипнула, отворяясь, дверь, а потом -- что кто-то идет за мной. Но никто вслед мне не выглянул и не крался. Лишь в пустынных коридорах отдавался звук собственных моих шагов, да с какой-то из лестниц, словно со дна преисподней, долетел заливистый девичий смех, отчего я, зябко поежившись, втянул голову в плечи.
       Очутившись на зимней улице, вначале двинулся в сторону метро, хотя помнил, что оно в этот час уже закрыто. Я собрался топать домой через весь город, а в шесть утра нырнуть в ближайшую заработавшую станцию подземки.
       Но тут я вспомнил, что неподалеку, в Раменках, живет моя тетя. Конечно, ни ей, ни ее мужу не понравится, что их разбудили среди ночи, а тетя, пожалуй, даже испугается моего визита, но ведь не оставит любимого племянника за дверью!
       Долго я шел по Проспекту Вернадского, зачем-то считая вслух придорожные фонари, потом свернул направо у кинотеатра и через какое-то время уже топтался у домофона в подъезде тетиного дома, энергично дыша на замерзшие пальцы.
       Напоив меня чаем, тетя постелила мне на диване в гостиной. "Высыпайся, а маме я сама завтра позвоню". Лишних вопросов она, слава богу, не задавала.
       Я проснулся в полдень, совершенно больной. Тетя забеспокоилась и не желала отпускать меня, но я, чтобы не стеснять ее мужа, напросился восвояси.
       -- Температура, конечно, не слишком большая, но по холоду в таком состоянии разгуливать нельзя, -- решила тетя и, закутав меня дополнительно в мужнин мохеровый шарф, отвезла на своей машине домой.
       По дороге случайно обнаружилось, что я потерял студенческий билет и, самое неприятное, паспорт. Я отчетливо помнил, как у меня отбирали билет на проходной в МГУ, но вот вернули ли его мне? Вполне могли и не вернуть. Насчет паспорта же я и вовсе не знал, что думать.
       К вечеру неожиданно поднялось давление, сердце сильно и гулко забилось. Пока ехала "скорая помощь", я, лежа в своей комнате, лязгал зубами от страха: мне казалась, что это пришла смерть.
       "Сильное переутомление" -- таков был вердикт "скорой помощи". На следующий день врач из поликлиники, одаренный коробкой шоколадных конфет, выписал мне больничный.
       Целыми днями я лежал в постели -- спал, а проснувшись, пил смесь пустырника и валерианы, глотал, морщась, валокордин; прочитал заодно три тома Тита Ливия. И вздрагивал при каждом телефонном звонке -- но это звонили всего лишь мамины приятельницы со своими лечебными советами.
       "Ты можешь взять академический отпуск?", -- мама на секунду оторвалась от очередного телефонного разговора (о Наине между нами не было сказано ни слова).
       Я и сам подумывал так поступить. В институт идти не хотелось.
       Однако случилось иначе. Под влиянием ли успокоительных настоек или чего-то еще, но через пару недель я почувствовал себя более-менее сносно, написал заявление в милицию, соврав, что паспорт вытащили у меня из заднего кармана, когда я заходил в троллейбус, коротко постригся в парикмахерской и в понедельник поехал в Лит.
       По Бронной шел спокойно, и только в институтском дворе у меня опять забилось сердце и застучали зубы. Но я уже владел собой, когда вошел в аудиторию и сел в первом ряду.
       Наина была там и сверкнула на меня взглядом. Весь день я чувствовал затылком этот острый, сверлящий взгляд. Ко мне она не подходила, в промежутках между лекциями мы держались подальше друг от друга, а обедать я вообще не пошел, чтобы ненароком не столкнуться с ней в столовой.
       Так было и на следующий день.
       В феврале я стал понемногу отвлекаться от своих переживаний, к марту всецело сосредоточился на учебе, уже не через силу, а с подлинным интересом слушал лекции и болтал с приятелями в институтском дворе.
       Тем, кто был в курсе моих дел, бросилась, конечно, в глаза случившаяся со мной катастрофа. Сеня напоказ жалел меня. Ирина в это время не приближалась ко мне, но, как потом выяснилось, сочувствовала издали.
       Постепенно я пришел в себя, поздоровел, получил новый паспорт, новый студенческий билет -- и о моих неприятностях все забыли. В том числе и я сам.
       Что-то изменилось во мне. Теперь уже не возникало неодолимого желания слонялся часами по парку, сочиняя стихи, -- я больше не чувствовал себя Аполлоновым отпрыском. Скучно стало на семинарах. С тех пор не участвовал я ни в одной поэтической попойке и не читал, вскинув подбородок, выспренние стихи. На какое-то время вообще перестал их писать.
       Даже внешне многое изменилось: кроме новой стрижки, теперь у меня был серый костюм-тройка, и поэтому легкомысленную куртку сменило шикарное широкоплечее пальто, привезенное тетей из Праги. Я снял и выбросил фенечки, что постоянно раньше носил на запястьях. Убрал в нижний ящик письменного стола индийские благовония, а на антресоли засунул кассеты с альбомами "Аквариума".
       В преображенном виде я присутствовал в ресторане Российской Академии Наук на свадьбе Маши -- она вышла замуж весной, это были практически те же самые дни, в которые год назад мы ездили с ней целоваться возле ЦДХ и в Нескучном саду.
       Выйдя со свадьбы, решил прогуляться пешком до "Парка Культуры". Медленно шел вдоль набережной, жмурясь на солнце, и с легкой иронией вспоминал наш с Машей полудетский роман, вспыхнувший и быстро отгоревший вот в этих самых декорациях.
       Над Андреевским монастырем с громкими криками носились птицы, слева искрилась река и тарахтел, обгоняя меня, речной трамвайчик.
       Вдруг кто-то подступил ко мне сзади и назвал по имени.
       Я обернулся. Ее короткий рыжий ежик порядочно отрос за несколько месяцев.
       -- Иду за тобой от Академии. Я знала, что ты приглашен на свадьбу.
       Наина была в белом свитере, памятном мне со дня нашего знакомства.
       -- Не уверена, конечно, что правильно делаю, заговаривая сейчас с тобой. Но... Но... Ты знаешь, я ведь... так люблю тебя!..
       Последние слова вылетели из нее одновременно со слезами. Рыдая, Наина бросилась ко мне на грудь. Я обнял ее за плечи. Так мы стояли довольно долго.
       -- Все эти дни, все эти недели и месяцы я думаю только о тебе, -- шептала Наина, время от времени вновь принимаясь плакать. -- У нет никого ближе и дороже тебя, мой родной, любимый... Ты ведь простил меня, да? Я понимаю, что ты думал обо мне. Я не такая, нет, не такая... Поцелуй, ну поцелуй же меня...
       Я приник губами к ее раскисшему и соленому рту.
       -- Да!.. Да!.. Вот об этом я так долго мечтала. Теперь мы всегда будем вместе. Я останусь с тобой. Кто знает и поймет тебя лучше, чем я? Кому же еще ты нужен, мой хороший?..
       Я обнял ее за талию, и мы пошли дальше.
       На Крымском мосту Наина уже смеялась.
       -- Сегодня я должна уехать в Протвино, -- потупилась она возле круглого вестибюля, -- но ты послезавтра обязательно приезжай в общежитие. А до этого буду ждать дома твоего звонка. Ты, надеюсь, не выкинул мой номер, ты позвонишь мне завтра?
       Я обещал. Мы снова поцеловались.
       -- Буду тебя ждать...
       После этого она с явной неохотой оторвалась от меня (я соврал по дороге, что иду на Арбат, в Вахтанговский театр) и, повернувшись, пошла в метро.
       Я смотрел на ее удаляющиеся ноги в клетчатых чулках и потрепанных туфлях с высокими каблуками и понимал, что это для меня сейчас она виляет задницей, будучи уверена, что я провожаю ее взглядом.
       Стеклянные двери закрылись за ней.
       -- Дура... Писательница чертова...
       Разумеется, я не позвонил и никуда не поехал. Больше она не подходила ко мне.
      
       ...Как писали раньше, да и до сих пор, наверное, пишут в бульварных романах, прошли годы.
       Новые знакомства, новые связи заслонили от меня Наину. Оба мы продолжали учиться в Литинституте, сидели на одних лекциях в одних и тех же аудиториях, сдавали экзамены, но уже не обращали внимания друг на друга. Вероятно, Наина встречалась с кем-то еще из института, может быть, что и с Саидом, -- я этого просто не замечал. Мы практически не разговаривали, и только на мгновение замирали, столкнувшись в коридоре или во дворе.
       Через пять лет, уже в новом тысячелетии все те, кто осилили учебу, благополучно окончили институт и разлетелись кто куда -- места в литературе ни для кого из нас все равно не было.
       Помню, как на выпускном вечере мы все чокались, после того как ректор произнес тост за наше великое будущее. Чокнулся я и с Наиной. Мы поглядели друг на друга холодно, как незнакомые люди.
       С того дня я потерял ее из виду и надолго позабыл о ней.
      
      
      

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

       Написав половину романа, я бегло просмотрел текст, отправил его знакомому редактору, мнению которого доверяю, и стал ждать. Вскоре пришел ответ. Редактор, человек немолодой, сдержанно похвалив ("Только вот без слов "член" и "кончать" лучше как-нибудь обойтись"), высказал несколько критических замечаний. В целом же он не одобрил откровенные сцены ("Вас могут принять за порнографа"). И, выделив полужирным курсивом фразу "Видно, что вы мало читаете современную литературу", заключил письмо следующими справедливыми мыслями.
       "Так называемой целевой аудитории, -- писал редактор, -- то есть женщинам сорока-пятидесяти лет, составляющим сейчас основную массу читателей, вряд ли понравится столь малосимпатичный герой -- юный самовлюбленный циник. И потом, эти стихи... Я не хочу вас обидеть -- вам ведь известно, как я ценю то, что вы делаете. Но стихи, я имею в виду настоящую поэзию, сейчас не нужны никому, кроме таких вот странных субъектов, как мы с вами, -- последних тайных жрецов прекрасного, изгоев и вырожденцев. Поэзией, мой друг, называется теперь то, что пишут левой ногой обдолбанные пидоры-креативщики, и поэтому говорить в некое подобие рифмы уместно только в телевизионной рекламе... Да вы и сами все это прекрасно знаете".
       Что ж, верно. Знаю. Однако, едва начав читать письмо, я понял, что редактор впал в заблуждение, приняв присланное мною за попытку бульварного романа. Будь это так, и герой мой был бы, конечно, иным -- улыбчивым хипстером из рекламы салонов сотовой связи, держащим в одной из восьми рук меч-кладенец, а в другой -- пачку презервативов "Contex Relief", усиливающих стимуляцию.
       Но дело в том, что не бульварный роман я пишу, а в мутное зеркало всматриваюсь. И не нравится, ой как не нравится мне мое отражение.
    Да кто я, собственно, такой?
       Я -- ловец насекомых. Хлоп! -- и попалась пятнистая бабочка. Хлоп! муха. Хлоп! -- клоп...
       Я -- маленький историк, пишущий маленькую историю, скрупулезно фиксирующий ее ничтожные факты...
       Я -- голос поколения, воспеваю годы хаоса и развала, пору всеобщего отчаянья и безнадеги, когда, не сговариваясь, как последние язычники, устроили мы оргию во имя Вакха и Венеры, затеяв чудовищно прекрасный праздник юности и любви среди обломков поверженной империи, в оскверненных варварами, но милых нашему сердцу священных рощах, в хранимых Аполлоном тайных убежищах...
       А может быть, только для того я так подробно все описываю, чтобы влить новые силы в свое сорокалетнее, уже угасающее либидо?
       Пусть тот, кто считает себя святее Махатмы Ганди, обзовет меня порнографом. Ну, хотя бы не моралистом.
       Ничего из этого я, разумеется, не написал редактору, ограничившись словами благодарности.
       Отправив письмо, быстро собрался и поехал в музей на Волхонке. Два часа кружил по залам -- разглядывал египетские мумии, греческие вазы, камеи и геммы (сам я ношу на пальце старинный перстень с камеей из сердолика). Завернул на выставку римских монет, где внимательно изучил серебряные кристофоры и денарии Августа, латунные дуподии Калигулы, бронзовые сестерции Нерона и Веспасиана, сравнивая их с выложенными тут же падуанскими подделками работы Джованни Кавино.
       -- Нет, мы не погибли, возродимся из руин, -- мысленно напевал я.
    Поднялся на второй этаж к своей любимице -- обнаженной рабыне, играющей на раздвоенной флейте Евтерпы.
       Проходя мимо, наскоро помолился перед статуей Аполлона. Молитва моя была, признаюсь, не совсем искренней, ну да ведь и Аполлон тут фальшивый -- слепок.
       По пути домой, в метро, подойдя к эскалатору на "Дмитровской", пропустил вперед двух запыхавшихся дам.
       -- Как приятно, что в Москве есть еще вежливые мужчины, -- нарочито громко сказала одна из них, когда мы отправились вверх. Потом они о чем-то пошептались, и та же дама обернулась ко мне:
       -- Извините, а вы когда-нибудь знакомитесь в метро?
    Я ответил, что женат и -- нет, не знакомлюсь.
       Они опять пошептались.
       -- Но ведь кроме жен могут быть еще и подруги...
       Я пожал плечами: любовницы у меня есть.
       Вернувшись, переоделся в домашнее, налил воды в аромалапму, накапал в нее эфирного масла, зажег свечу, после чего сел за письменный стол, включил компьютер и создал новый файл.
      
       ...Вы, пожалуй, могли подумать, что история с Наиной сильно изменила меня. В известной мере она, конечно, подействовала. Той зимой я пережил кризис личности. Впрочем, быстротечный.
       Чрезмерно коротко остриженные волосы вскоре опять отросли до нормальной длины, сносился костюм-тройка, отправилось на помойку чешское пальто. Я стал одеваться по молодежной моде: зимой носил коротенькую дубленку, в межсезонье -- черную куртку "Benetton", летом же... Ну, летом выбор был очень большой. Неизменным атрибутом оставались только джинсы-стрейч, ниже колена слегка расклешенные, чтобы скрыть особенно бросающуюся в глаза при высоком росте узость голени.
    Значительно позднее, после окончания института, вернулись в мою жизнь стихи. Понемногу я начал публиковаться в журналах. Появились первые, незрелые книжки. Неизвестные мне девушки перепечатывали понравившиеся строчки в своих "живых журналах", сопровождая их романтическими картинками бабочек, котят, детей-ангелочков.
       На первых порах очень сложно было найти работу -- диплом Литинститута не котировался. А затем, по настоянию и при содействии близкой знакомой, жены главреда толстого журнала, оказывавшей мне, мягко выражаясь, не совсем бескорыстную протекцию, полетели одна за другой мои книжные рецензии в газеты. В "Литературке" мною заинтересовались и пригласили на постоянное, хотя и низкооплачиваемое место редактора.
       Исчезали прежние друзья, возникали новые. Один из них, скульптор, мастерски лепил из глины изящные статуэтки, бойко расхватывавшиеся туристами в сувенирной лавке при Историческом музее. Другой занимался всем понемногу -- то отливал в бронзе Лао-Цзы, путешествующего на буйволе, то принимался за живописный портрет Гурджиева, то преподавал йогу, то вдруг начинал фотографировать уличных кошек, иллюстрировал ими и за свой счет выпускал ограниченным тиражом перекидные календари, то, наконец, вел курсы техники исполнения желаний в каком-то из бывших Домов культуры.
       С этими двумя я не раз проводил отпуск на Валдае, на Селигере и на Волге под Угличем. Жили мы там по-спартански: готовили на костре самую простую пищу, купались голышом, ночевали в палатке.
       Осенью наша компания регулярно отправлялась в Крым. В Судаке снималась комната с тремя кроватями, обычно под Генуэзской крепостью, где частный сектор ближе всего подбирается к морю. Часами лежали мы на песке под сентябрьским солнцем, пока оно не скрывалось за горой, до последнего цепляясь лучами за зубцы Консульской башни.
    Каждый погожий день бодрым шагом топали шесть километров до курортного поселка Новый Свет. Или, сойдя на полдороге вниз и продравшись сквозь заросли можжевельника, располагались на диких камнях нудистского пляжа, лениво следя, как неподалеку от берега, обгоняя тихоходную туристическую посудину, кажет свою темную спину бродяга-дельфин.
       Всегда и всюду, оставшись втроем, говорили мы об одном и том же. О женщинах. Делились деликатными новостями и пикантными подробностями. Неиссякаемыми были наши воспоминания.
       Позже появился у меня еще один друг -- самый близкий -- Сережа, работавший вторым режиссером на съемках "бандитских" сериалов. Долгие годы влюбленный в свою замужнюю подругу, он, хотя она и отвечала ему полной взаимностью (муж ее был, кажется, в курсе), имел связь со многими десятками, если не сотнями, женщин, для знакомства с которыми специально объезжал ночные клубы. С восторгом рассказывал о китаянках и кореянках, об индианках и предмете своей особенной страсти -- африканках. От него я узнал, что марийки получают оргазм практически сразу, стоит только мужчине войти в них обычным образом, а якутки кончают бурно, достаточно лишь подуть им в ухо.
    Старше меня на десять лет, Сережа сделался моим Вергилием в кругах сладострастного ада. Ходили мы с ним на нелегальный стиптиз, устроенный в доме напротив вестибюля станции метро "Кузнецкий мост". Потягивая пиво в затемненной кабинке, наблюдали, как за стеклом в фальшивом лесбийском экстазе извиваются две худосочные самки в красных туфлях на шпильках и в отталкивающе ярком, плебейском макияже. На "второе" была вьетнамка, засовывающая змею себе во влагалище.
       В другой раз, сломив мое сопротивление, друг увлек меня в "публичный дом" -- квартирку в фешенебельном доме на Никольской улице. Там, в комнате с роскошными набивными обоями, под хрустальной люстрой, вмонтированной в зеркальный потолок, на атласном одеяле я, натянув по совету Сергея ("для верности") не один, а два презерватива, сошелся с проституткой.
       После этого пару дней пребывал в состоянии какого-то блаженного разочарования, как будто мне позволили полюбоваться прекрасным яблоком, даже допустили его понюхать, разрешили лизнуть, а укусить -- нет.
       Мой друг, как я уже сказал, щедро делился бесчисленными рассказами о своих похождениях. Но он выслушивал и мои признания, причем всякий раз с полным вниманием, как священник на исповеди или бизнесмен, словно речь шла о важном, не терпящем легкомысленного отношения деле.
       Суждения его о чужих, никогда не виданных им женщинах, всегда били в точку. Он не стеснялся прямых и грубых слов. Впрочем, никогда не перегибал палку, не советовал и не учил жизни. Скорее он формулировал первым те вопросы, которые я сам, ошалевший от физического обладания свежей женщиной, еще не успевал себе задать. Его нажим был мягок, почти не ощутим, и оттого особенно действенен.
       Частенько ироничный до сарказма, помнится, только одну мою историю воспринял он с неожиданной и нескрываемой грустью. Это произошло, когда я рассказал ему о Наине, возня с которой тогда уже превратилась для меня в нечто отвлеченное, рассматриваемое с холодным сердцем, с некоторой ученой брезгливостью. Я просил друга высказать компетентное мнение, однако ничего внятного не добился.
    Мой донжуанский список, тем временем, пополнялся.
       Следующей в нем была Ирина. С ней, моей недоучившейся однокурсницей, я встречался около трех лет. Золотые годы! Она жила с мужем и взрослой дочерью, поэтому видеться приходилось урывками. Только летом иногда уезжали мы на несколько дней в Звенигород, всегда в один и тот же санаторий -- ну, вы знаете, неподалеку от монастыря, и там прохаживались по живописным окрестностям, или сидели, обнявшись, на древнем городском валу, или купались в реке, а выкупавшись, занимались в прибрежных кустах любовью.
       Поскольку уединиться было проблемой, а сексуальность Ириши не знала границ, ее и моей страстью стали столичные парки. В Тимирязевском проникали мы в старинный заброшенный грот, отогнув прутья решетки, в полной уверенности, что именно здесь произошло печально прославленное Достоевским сакральное убийство -- жестокий заговорщик Нечаев проломил череп незадачливому студенту сельскохозяйственной академии Иванову. И хотя жертвенная кровь пролилась на алтарь революции в другом гроте, давно исчезнувшем, заблуждение будоражило нас: с силой я прижимал Ирину к кирпичной кладке, словно чья-то темная воля приказывала мне сделать это.
    Ботанический сад, как наиболее близкий к Ириному дому, облюбовали мы практически сразу. Занимались сексом прямо на земле, бросив мой плащ или предусмотрительно захваченный Ирой плед, голые, скрытые почти непроницаемой завесой кустарника. Прислушивались к голосам людей, беспечно фланирующих по тропинке практически в двух шагах от наших слипшихся тел. То и дело с расположенного вблизи манежа конно-спортивного клуба, забавляя Ирину, прыгавшую на мне в тот момент, доносилось неудержимое лошадиное ржание.
       А вот Сокольники нас разочаровали. Бесполезно походив по парку и не найдя нигде укромного места, мы покинули его раздосадованные и повздорили из-за пустяка.
    Зато как мы набрасывались друг на друга в Царицыно, в его еще не реконструированных, таинственных массонских руинах!
       Я, разумеется, расспросил ее о Литинституте.
       -- Разве ты не видела, что у меня есть другая женщина и я, так сказать, занят?
       -- Конечно же видела. Сначала не хотела верить, а потом, убедившись во всем, подумала, что эти твои молодые девочки ничего не смыслят в любви, что они только вскружат тебе голову и ничегошеньки, мой хороший, не дадут. Да, я знала, рано или поздно ты прибежишь ко мне -- жаловаться и искать утешения.
       -- Но почему, почему ты тогда же не выдернула меня за шкирку из того омута, в который я погрузился по уши?
       -- Так ведь ты не дался бы мне тогда, упрямец! Расскажи я, что тебя ждет, ты все равно бы мне не поверил... Ну хватит, не болтай, тут мимо люди ходят.
       Однажды провели мы неделю в Ириной квартире, пока муж с дочерью навещали родных в другом городе. Я, возможно, забыл бы об этом, но осталось свидетельство -- видеозапись. Клянусь, это не я, памятуя о вычитанном в Наинином дневнике, решил, как Саид, запечатлеть на пленку откровенные сцены. Ириша сама попросила захватить из дома камеру, узнав, что на день рождения тетя сделала мне такой царский подарок. Камера была кассетная, и кассета тогда же осталась у Иры -- при мне она сунула компромат куда-то на антресоли.
       Каково же, представьте, было мое изумление, когда несколько лет назад, просматривая порнографический сайт (за мною водится такой грешок), я наткнулся в категории "Russian mom" на видео почти пятнадцатилетней давности. С тех пор не раз находил я эту запись в категориях "Mom", "Russian mom", "Mature", "Wife", "Milf", "Old & Yong" и даже "Granny". Вы тоже можете взглянуть из любопытства.
    Видео поделено на три части, которые существуют в интернете автономно и чаще всего фигурирует под заголовками "Russian MILF vith russian boy-1" "...-2" и "...-3", реже "Hot Russian Milf Gets Nailed", а все вместе сведены как "M & S kompilation". Один раз ролик был озаглавлен чересчур, пожалуй, для меня лестно: "Русская мамочка и парень с длинным членом".
       В первой части (я и снимал их отдельно и в разные дни) все время маячит дата "24.04.2001", то есть, значит, это происходило незадолго до выпускных экзаменов в Лите. Мы играем в довольно глупую игру: я изображаю сына, вошедшего к мамочке в ванную, в то время как она принимает душ.
       Когда я отодвигаю клеенчатую занавеску, черноволосая Ира (как раз в те дни она, молодясь, сделала стрижку каре и перекрасила волосы) картинно пугается, кричит: "Нельзя этого делать! Ты что?", и пытается задернуть занавеску. Я не унимаюсь, и тогда она говорит уже мягче: "Ну, нельзя так на маму смотреть". А потом опять кипятится: "Закрой! Я отца позову!".
       -- Ну и зови, -- нахально отвечаю я.
       После небольшого прыжка вперед (это я выключал камеру, чтобы поставить ее на штатив) видно Ирино тело ниже плеч и моя рука, ласкающая ее промежность. Бросается в глаза памятный мне браслет из искусственного жемчуга у нее на правом запястье -- мой подарок.
       Затем она расстегивает мне штаны и выходит из ванной. Изображение дергается (я снял камеру со штатива), движется за нею в комнату. Крупным планом показывается диван: Ира лежит, постелив под себя плед -- тот самый, что мы брали в Ботанический, но, разумеется, постиранный.
       Окончательно установив камеру, я подхожу к дивану раздетый; мы целуемся и я ложусь на Иру сверху, а она обхватывает ногами мой торс, потом кладет их мне на плечи, потом садится сверху, опускается на колени.
       Слышно, как в комнате несколько раз звонит телефон и включается автоответчик. "Ирина Александровна, вас беспокоит...". Рядом с диваном в вазе видны купленные мною крупные белые хризантемы.
       Кончаем на полу (ах, это было так характерно для Ириши -- трахаться на жестком!).
       Во второй части я подхожу к Ире с включенной камерой, а она деланно возмущается: я-де мешаю ей смотреть футбол! В этом видео задействован не только диван, но и кресло. Правда, рассмотреть все подробности мешает яркий весенний свет, льющийся в комнату из окна.
       А вот в третьей, заключительной части я действительно помешал ей. Это было снято, если не ошибаюсь, в последний день, накануне возвращения ее мужа. Ира хотела проводить меня и крутилась перед зеркалом. От скуки я снова взялся в руки камеру.
    Сначала на Ире красное платье, в котором она собралась выйти на улицу. Но видя, что я ее снимаю, "мамочка" решила немного пофорсить -- достала из шкафа белые брюки с ажурными вставками и черную кожаную куртку.
       Пока она все это примеряла, то и дело обращаясь ко мне с вопросами и получая в ответ плоские комплименты, я почувствовал непреодолимое желание. И вот уже Ириша раздета, я сажусь на стул, а она -- на меня сверху. Заканчивается все, как обычно, на паласе.
       Последняя вспышка наших чувств перед расставанием! Вскоре я окончил институт, судьба повлекла меня в сторону. Все-таки мне было двадцать шесть лет, а Ирине -- сорок четыре. На улице, если она брала меня за руку, на нас глядели с нездоровым вниманием.
       Как-то раз, когда мы страстно целовались на бульваре, пожилая женщина, проходя мимо, обругала нас, пристыдив Иришу и доведя ее до слез.
       -- Она права, эта старая дура! Она права! -- кричала моя любовница сквозь безобразившие ее рыдания. В тот момент я окончательно решил прекратить нашу связь.
       Ирина развелась с мужем и, разменяв квартиру и оставив при себе дочь, переехала куда-то в Коньково. Не досталась ли новому владельцу ее квартиры и наша кассета, в хаосе переезда забытая на антресолях?
       Не знаю, имелись ли у нее на меня еще какие-либо виды. Могу только предположить, что она со своей стороны поняла неизбежность разрыва.
       Мы перестали видеться и не созванивались. Дело было, конечно, не в увеличившемся расстоянии и не в иных неудобствах, а просто у меня в это время появились другие женщины. И среди них... Маша. Об этом, впрочем, легко догадаться.
    Да, моя старая подруга разошлась со своим мужем-одногодкой чуть ли не на следующий день после вручения дипломов. Она позвонила мне, стала жаловаться и в итоге пригласила в гости. В квартире она временно одна: мать с молодым любовником отправилась отдыхать за границу, злых собак на время отдали какой-то родственнице. Я поехал на Ленинский проспект, отчетливо представляя, к чему приведет этот визит. Но мне казалось, что бросать дело за давностью лет нельзя. Да и просто любопытство разобрало.
       Часа три, до позднего вечера, мы сидели за кухонным столом: я немного выпивал, а Маша целенаправленно напивалась. Мы ни словом не вспомнили наш полудетский роман, Наину, институтских знакомых, -- она говорила только о бывшем муже. Как я и предполагал, развод был именно его решением.
       Пока Маша все более бессвязно повествовала о супружеской жизни, я молча разглядывал ее. Очарование первой юности, некогда скрашивавшее природную неуклюжесть, улетучилось. Она как-то некрасиво поправилась, пила, как извозчик, и курила, как паровоз. Нет, на трезвую голову я ни за что на свете не лег бы с ней в постель. Но выпивка и воспоминания, пробудившиеся, когда я смотрел на этот рот, прежде столь желанный, подействовали. Стоило Маше пересесть ко мне поближе и протянуть руки для объятий, как я среагировал молниеносно, впившись в нее поцелуем.
       Никогда не целовал я настолько пьяную женщину. Губы ее раскисли, шершавый, как у кошки, язык, наоборот, был каменно твердым. Тело тотчас размякло в моих руках. Я чувствовал себя падальщиком, облизывающим, прежде чем сожрать, мертвое китообразное, выброшенное на берег прибоем. Но отступать было поздно.
    С трудом уговорив Машу почистить зубы, для чего мне пришлось буквально волочить ее в ванную, я уложил подружку на уже разобранную постель в той комнате, где когда-то мы читали Заболоцкого, разделся сам и лег на нее сверху.
       -- Витя! -- захихикала она, не соображая, что я вовсе не ее муж.
       Маша оказалась неожиданно интересной любовницей, хотя и предпочитавшей одну-единственную позу -- лежа на спине. Все же она отдавалась с большим чувством. Однако я, судорожно вдыхая запах ее жестких, пропитанных дымом волос, тотчас сообразил почему. Причиной и двигателем страсти была водка.
    Наутро, когда хмель выветрился, Маша уже ничего не хотела и вообще глядела на меня волком.
       -- Ты отсюда сразу домой?
       Это она злилась, глядя, как я медленно тяну кофе на кухне.
       Как ни странно, встречи наши, путь и нечастые, продолжились. На новогодние праздники мы даже поехали вдвоем в пансионат под Вербилками.
       Раз за разом повторялось одно и то же: трезвая Маша испытывала отвращение к сексу, попытки склонить ее к нему позорно проваливались. И при этом, стоило только ей как следует выпить, она превращалась в ненасытное животное, готовое на все, если, опрокинутое навзничь, его не заставляли работать. Пылая жаром, раскидывалась она передо мною, как поле перед пахарем в знойный полдень.
       Разумеется, долго так продолжаться не могло. По возвращении из Подмосковья у нас хватило ума спокойно обсудить друг с другом наши проблемы и договориться о том, чтобы разойтись по-хорошему и в дальнейшем придерживаться дружественного нейтралитета. Договор этот, кстати, обеими сторонами выполняется до сих пор.
       Если Маша была сплошным нонсенсом, то Мартыша (да-да, именно так) являла собой воплощение всех моих тогдашних грез.
       Начну с того, что познакомились мы с нею не где-нибудь, а в Третьяковской галерее, у картины Максима Воробьева "Осенняя ночь в Петербурге", мимо которой, не замечая ничего особенного, проходит большинство посетителей. А между тем, это полотно -- одно из лучших и моих любимых во всей галерее. Вот и той весной я, как обычно, стоял возле "Осенней ночи", в сотый раз наблюдая знакомый эффект, когда рядом послышался звонкий девичий голос:
       -- Ну ничего ж не видно!
       Я сделал шаг в сторону, думая, что реплика относится ко мне, что я загородил кому-то картину.
       -- Нет-нет! О, господи! Куда вы?
       Я обернулся. К моему локтю прикасалось юное создание -- блондинка, чертовски хорошенькая.
       -- Извините, просто вы тут во что-то внимательно вглядываетесь. А я на картине ничего не вижу.
       Мгновенно я оценил все -- и ее искренюю улыбку, и высокую грудь, и осиную талию, взвесил "за" и "против", улыбнулся в ответ и принял стойку. Такой случай нельзя было упускать.
       -- Ах, вот как! Значит, вы не видите? Ну, это не беда. Если не торопитесь и готовы побыть в моем обществе еще минуту, вы поймете, во что я вглядываюсь.
    И я объяснил незнакомке, что картина эта, как и всякая настоящая живопись, оживает перед взором зрителя. Чем дольше всматриваешься в темень на невской набережной, тем больше подробностей видишь. Тот же эффект можно наблюдать, когда выходишь на темную улицу из ярко освещенного помещения. Вначале глаз, привыкнув к свету, не видит почти ничего, потом только общее, а уж следом начинает различать и детали.
    Заинтригованная девушка чуть наклонилась и стала вглядываться. В это время я имел возможность полюбоваться ее фигурой. Через минуту она уже смеялась, обнаружив скачущего по набережной пса и зеленщика с лотком на голове, узнала на противоположном берегу и шпиль Адмиралтейства, и Александровскую колонну с фигурой ангела.
       -- А вы только про эту картину так много знаете, или про другие тоже?
    Я ответил, что знаю кое-что и про другие, и предложил сопровождать ее дальше по галерее.
       -- Светлана, -- очаровательно проворковала она, и я, вспомнив балладу Жуковского, подумал, что, возможно, именно это имя будет написано крупными буквами над следующей главой моей жизни.
       Я вспомнил все, что читал и слышал о живописи, развешанной здесь по стенам, не особенно, впрочем, заботясь о достоверности передаваемой информации. Говорил много и легко -- идущая рядом красавица вдохновляла меня.
       Указав на портрет великого русского баснописца, я поведал, что эта картина кисти Брюллова висела у Крылова над диваном в гостиной. Сидя на диване, поэт обыкновенно всхрапывал после плотного обеда. Кто-то из знакомых обратил внимание на тяжелую позолоченную раму: упав, она вполне может размозжить голову спящему. Крылов, однако, ничуть не взволновался -- он давно все математически просчитал и измерил. Так как картина висела на двух креплениях и вероятность одновременного их обрыва практически исключалась, то, падая с одного конца, рама должна была пролететь точно над головой Крылова, миновав макушку на небольшой, но безопасной высоте.
    У картины "Вирсавия" нас задержала история о том, на какую хитрую уловку пошел Брюллов в этой своей работе. Действительно, чтобы подчеркнуть белизну обнаженного тела, чтобы показать все его ослепительность, художник изобразил рядом с Вирсавией чернокожую рабыню, а для пущего эффекта положил ее угольную руку на колено госпожи.
       Насчет "Явления Христа народу" Света согласилась со мной, что Иванов переборщил с масштабом -- циклопические фигуры на переднем плане "съели" сюжет. Когда я сообщил ей, что в Питере, в Русском музее находится не столь грандиозный вариант "Явления", Света кокетливо улыбнулась: она не отказалась бы в будущем на него взглянуть, вот только где ей взять такого гида, как я?
       "Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой и пением" вызвали у нас смешки и шуточки. А висящий рядом с этой картиной недописанный этюд, где обнаженный мальчик выставил напоказ свое хозяйство (помню, я тут же схохмил что-то насчет аббревиатуры ВДНХ -- Выставки достижений народного хозяйства), дал Свете повод, взяв меня под руку, увести нас обоих от этих "гадостей".
       В зале с картинами Перова я обратил внимание моей спутницы на известное по школьным учебникам полотно "Охотники на привале". Я давно уже заметил сходство одного из охотников, а именно того, что сидит слева и хвалится величиной воображаемого трофея, с поэтом Некрасовым, тоже, кстати, заядлым охотником. И вот мы специально сбегали в другой зал, чтобы по свежему впечатлению сравнить лицо этого враля с предсмертным портретом поэта кисти Крамского.
       Вместе считали свечи в руках у казнимых поутру стрельцов, изучали швы, пересекающие лицо безумного царя, только что убившего своего сына. Во Врубелевском зале изобразил я в воздухе воображаемый треугольник, образуемый руками сидящего Демона, сцепленными впереди и символизирующими его страстное, мятущееся сердце.
    Чем дальше углублялись мы в историю русской живописи, тем теснее прижималась ко мне Света. Поэтому с моей стороны было бы просто невежливо не предложить ей направиться из музея прямо ко мне домой.
       В метро мы старались заполнить стыдливое молчание о том, что должно последовать, натужно потешаясь над пассажирами. Некоторые девушки, не дождавшись мая, поспешили переодеться в топики, демонстрируя миру свои бледные животики с проколотыми пупками. Я сказал, что не понимаю этой новой моды -- вставлять сережку в пупок. Света захохотала -- у нее, как выяснилось буквально через полчаса, имелась такая же.
       В вагоне мы обнялись, на эскалаторе жарко целовались, а войдя в мою квартиру и едва помыв руки, расстелили постель.
       Света деловито взбила подушки, разделась быстро и без тени смущения. Вскоре я увидел ее пупок с металлическим шариком сережки, двигавшийся надо мною то вверх, то вниз, приближающийся и отдаляющийся.
       Ей исполнилось двадцать, но на вид я не дал бы ей и семнадцати. Длинноногая и голубоглазая, с небольшой крепкой грудью и душистой копной не требующих краски, золотистых от природы волос, она символизировала для меня весну и саму любовь.
    Отдавалась она с милым смехом. Кончая, просто захлебывалась криком, рыдала от полноты наслаждения и вновь смеялась -- от сознания своей юности и всепокоряющей красоты.
       Разъединившись, обессиленные, мы еще долго валялись и болтали друг с другом. Но скоро должна была вернуться с работы моя мама, и Света, не пожелав предстать перед ней "в таком виде", засобиралась.
       -- По моему лицу она сразу догадается, чем только что мы тут занимались, -- извинялась она.
       Я вызвался проводить ее на противоположный конец города.
    В прихожей Света вдруг начала задирать блузку. Оказалось, она вознамерилась непременно оставить мне что-нибудь на память, какую-нибудь вещь в залог нашей новой встречи. И, сняв сережку с пупка, положила ее на тумбочку перед зеркалом.
    Уже на следующий вечер, соврав маме будто давно знаком со Светой, я привел ее вновь и оставил на ночь.
       Теперь пора объяснить, почему я назвал ее Мартышей. Фамилия у Светы оказалась довольно необычная: Мартышко. Ударение на последнем слоге. Если не верите, как, впрочем, сначала не поверил и я, решив, что ослышался, загляните в интернет. Свету вы там, конечно, не найдете -- она не раз уже выходила замуж и взяла фамилию одного из своих мужей, но, например, в Википедии обнаружится другой Мартышко, математик, член-корреспондент Российской академии наук.
       "Мартыша" сделалось ее тайным, интимным именем, никогда прилюдно я ее так не называл.
       Скоро мы стали практически жить вместе, а не встречаться от случая к случаю. Моя мама приняла ее хорошо. Светины родители не имели ничего против такого расклада. Иногда мы ночевали и в ее квартире. Утром, попрыгав друг на друге вместо зарядки, вставали одновременно: Света -- на учебу в институт, я -- на работу в газету. Впрочем, это произошло несколько позднее, осенью, а пока на нас навалилось московское лето. За неделю объездили мы все городские музеи, стоящие внимания. За месяц обошли исторический центр города и углубились в новые районы. Гуляли, конечно, и в парках. Проходя мимо тех мест, где Ириша отдавалась мне под открытым небом, я не чувствовал ностальгии, не хотел ввести в старые декорации новое действующее лицо.
    В отличие от Иры, Света была домашней штучкой, требовавшей уюта и максимального комфорта. На память приходит один только эпизод, когда, не дотерпев до дома, мы наскоро, что называется, перепихнулись где-то в подворотне на Хитровке, после того, как я рассказал о трактире "Ад" и свободных нравах, некогда царивших в тамошних ночлежках.
       Свету я мог уже, не стесняясь, познакомить с друзьями. Сережа, дружба с которым началась той же весной, беседуя со мною с глазу на глаз, назвал ее "четкой" и "грамотной". Пояснив свое мнение примерами из Светиной наружности, он подытожил: "Старик, я тебе завидую". В феврале того года мне исполнилось двадцать семь.
    Тем же летом произошло одно важное событие. В июле, на пике наших отношений, Мартыша усвистала на месяц в Болгарию. Отправилась она туда не в первый раз, вместе с небольшим табуном институтских подружек. Поездка эта не была для меня неожиданностью, мы говорили о ней. Однако по тому, как редко приходили эсэмэски, как медлила Света с ответом, порою откликаясь лишь на следующий день, я догадался, что на черноморском курорте она проводит дни и ночи весело.
       Будь я прежним, в другой ситуации и с другим человеком, я бы, наверное, взбесился. Но, во-первых, у меня уже имелся некоторый опыт сексуальных предательств: Наина однажды изменила мне с Саидом, Ира постоянно изменяла мужу со мной. Догадывался я, что и другие женщины, с кем я имел мимолетную связь, не были совершенно одинокими.
       Итак, я не взбесился, а, поразмыслив на досуге, поступил вот как. Рассудив, что до возвращения Мартыши у меня полно свободного времени, я разместил свою анкету с фотографией на популярном сайте знакомств.
       Господи, что тут началось! Стоило мне через пару часов проверить почту, как в ней обнаружилось несколько десятков новых писем. И они продолжали приходить. Среди прочего обнаружил я слюнявое послание от взрослого мужчины, хотя мои гетеросексуальные предпочтения были четко указаны в анкете и не предполагали вольного толкования. Все остальное было написано дамами.
       Когда прошел шок, вызванный вниманием к моей персоне по довольно щекотливому поводу, я стал перечитывать присланное, сортируя и многое выбраковывая.
    Так, я сразу же удалял письма, начинавшиеся фамильярными обращениями, типа "Зай, ты мне нравишься" или "Давай увидимся, Пупсеныш". Беспощадно уничтожались чересчур сентиментальные и романтичные послания, снабженные изображениями спящих котят или женственных ангелов, глядящих на луну. Отправлялись в корзину искательницы спутника жизни, второй половинки, принца, идеала и прочей ерунды.
       Отсеяв лишнее, перешел я к более внимательному изучению оставшегося и постепенно сосредоточился на четырех кандидатурах:
       1. "Вера. 25 лет. Работаю секретарем в офисе. Работа у меня очень интересная, местами даже творческая...". Приложенная к анкете фотография пышной брюнетки в очках мне сразу понравилась.
       2. "Я Гала. 19/173/55. Учусь в художественном училище. Увлекаюсь живописью и жизнью. Мой кумир -- Сальвадор Дали. Если ты знаешь, что такое "Невольничий рынок с явлением незримого бюста Вольтера", тогда свое настоящее имя я вскоре открою тебе при встрече...". С фотографии на меня смотрела рыжеволосая нимфетка с забавными веснушками, весьма привлекательная.
       Третий вариант, признаюсь, заинтриговал меня больше других. Правда, письмо от Ларисы я поначалу удалил, взглянув на него лишь мельком. В тексте не содержалось ничего примечательного. Прочитав первые же слова об увлечении активным отдыхом, я понял, что это фальшивка, скопированная из какой-то образцово-показательной анкеты. Такие письма ликвидировались мною почти автоматически.
       Когда же письмо пришло вновь (вероятно, отправитель решил перестраховаться), я удивился и просто от скуки полез взглянуть на фото девушки. У какого-то нераспознанного мною фонтана, в полный рост была запечатлена двадцатишестилетняя русская красавица совершенных черт и пропорций.
       И еще одно письмо я приберег.
       "Здравствуй. Если у тебя сегодня есть время, можем встретиться на дегустации вина в Музее имени Пушкина".
       Внешность двадцативосьмилетней Вики, типичной представительницы бледного офисного планктона, не представляла ничего особенного, но прочие важные моменты располагали к тому, чтобы откликнуться на это приглашение прежде всего.
    Позвонив по указанному в письме номеру, я прилетел в музей, где под стеклянным куполом атриума какой-то банк, кажется в честь своего юбилея, бесплатно разливал, если не ошибаюсь, чилийское вино. Заметил я в густой толпе знакомые, примелькавшиеся на телеэкранах лица. Тут важно ходили знаменитые, советских еще времен хоккеисты, вроде Павла Буре, крутился тщедушный модельер, известный своей гомосексуальностью больше, чем моделями одежды, топталась супружеская пара исполнителей попсовых песенок, -- все собрались кутнуть на халяву.
       А выпивки кругом было море. Холеные официанты в белых рубашках с черными бабочками порхали меж гостей, обнося их фужерами с золотистым или рубиново-красным напитком. Другие, стоя у столов и вскрывая все новые бутылки, низвергали винные водопады в стеклянные зевы бокалов.
       Среди звона и гомона я не сразу нашел Вику -- крупноватую девушку небольшого роста. Вернее, она первая заметила меня и энергично замахала рукой.
       Через полчаса, продегустировав все, что было, баюкаемый болтовней моей новой знакомой, я расслабился и взглянул на дело проще: в качестве спутницы жизни Вика мне не нужна, а так, на разок-другой, сойдет. Не дождавшись конца дегустации, пьяные и веселые, мы помчались ко мне в холостяцкую квартирку (мама проводила лето на даче у своей сестры).
       Тут Вика отколола следующую штуку: едва переступив порог, стала раздеваться. То есть не просто разулась, не только сняла джинсовую куртку, но и майку, за которой последовали юбка, чулки, нижнее белье. Трусики она картинно засунула в нагрудный карман моей рубашки, одарив меня сочным поцелуем. В одной цепочке, опоясывавшей талию, прошествовала в ванную и встала под душ, жестами и телодвижениями призывая меня последовать ее примеру, что я и сделал.
       Она не была красива. Пожалуй, среди всех женщин, с которыми я когда-либо имел близость, Вика заняла бы одно из последних мест. Но только по внешним данным. Любовницей она оказалась, выше всех ожиданий, прекрасной. Судя по всему, ее сексуальный опыт превосходил мой многократно. Как я узнал позже, это был еще и несколько необычный опыт.
       ("Старик, -- сказал Сергей, услышав мою историю о Вике, -- такие девушки, как она, -- это просто кладезь страсти. Или ты думаешь, я не вижу, что и моя любимая женщина вовсе не образцовая красавица? А тем не менее, никто кроме нее не возбуждал меня так сильно, если не считать одной студенточки из Нигерии, тоже, представь себе, неказистой с виду -- широконосой и с огромной задницей".)
       Проснувшись поутру с больной головой, я нигде не обнаружил Вики, но она оставила мне записку:
       "Было сладко, котенок. Если хочешь еще, через неделю повторим. И давай попросим присоединиться к нам мою подругу, которой твоя мордашка на фото понравилась. Обязательно расскажу ей сегодня, каким ты был котеночком. А сейчас мне пора бежать на работу. Выпила на кухне твой йогурт. Дверь не заперта, я просто прикрыла ее. Чао!"
       Вместо подписи она довольно похоже изобразила женскую промежность.
       Позвонив в газету и предупредив, что сегодня не приду, я со стоном рухнул в измятую постель и, крепко заснув, пробудился только вечером.
       С Верой-секретаршей мы договорились о свидании на следующий день, в субботу. Но -- то ли я был не в духе, то ли Вера тогда не заинтересовалась мною, -- в тот раз все ограничилось невинным чаем в подвальном кафе на Спиридоновке.
       Забавно, что через полтора года после первой и, как тогда казалось, последней встречи, мы снова увиделись с Верочкой. К тому времени она успела побывать замужем. Я не сразу вспомнил ее, когда на мой телефон пришла эсэмэска, подписанная "Вера из Интернета". Мы созвонились и встретились у памятника Пушкину на Страстном.
    Вера похорошела, сменила очки на контактные линзы, а самое главное -- больше не стоила из себя недотрогу. Теперь она работала в пресс-службе Выборгского кинофестиваля и, естественно, вскоре мы вместе отправились на берег Финского залива -- разумеется, не только ради кино.
       Лежа в гостиничном номере рядом с уснувшей Верой, я вдруг подумал, что не встречал еще женщины, которая не готова была в определенный момент мне отдаться. Все зависело лишь от моего упорства. Но не всегда обстоятельства требуют прибегать к грубому напору, иных это как раз отпугивает. В таких случаях разумнее всего дождаться, когда женщине самой тебя захочется. Рано или поздно это все равно произойдет.
       Однако я забежал вперед. Далее в моем списке фигурировала юная художница, скрывшаяся под псевдонимом.
       Сразу скажу, тут случилась осечка. Нет, девушка не отвергла меня. Совсем наоборот. Насмотревшись на раскованность Светы и на Викино бесстыдство, я вдруг сам отказался переступить черту, за которой начинался, как мне представлялось, полный и окончательный разврат. И сейчас, признаться, сожалею об этом.
       Рыженькая Гала -- я так и не узнал ее настоящего имени -- ждала меня у входа в Кузьминский лесопарк. Не успели мы пройти по аллее и сорока шагов, как мне было открытым текстом предложено заняться сексом прямо сейчас и здесь, в ближайших зарослях.
       Как говорил мой друг, тот, кто преподавал йогу и фотографировал кошек, "настоящий самурай не должен уклоняться от брошенного ему вызова". Но, во-первых, самурай на этот раз оказался не совсем подготовленным к бою -- доспехи, я имею в виду презервативы, остались дома, а в парке аптеки нет.
       А во-вторых, повторяю, в то время я не мог еще заставить себя осквернить некое высшее чувство, уступив потребности немедленного его удовлетворения.
       Нетерпение Галы напомнило примеченное мною на дружеском пикнике предложение, сделанное моей подружке другой девушкой, едва они познакомились, -- отлить за компанию.
       Пришлось убеждать Галу, что парк -- не совсем подходящее место: прохладно, мокро (недавно и впрямь прошел дождь)... Мне ли было не знать, каковы на ощупь наши московские парки!
       Погуляв по аллеям с полчаса, я распрощался с нимфеткой под предлогом занятости. Но не успел проехать и двух остановок в метро, как от Галы пришла эсэмэска: "Зай, ты в порядке?"
       Я мог задать ей тот же вопрос, но идиотское обращение покоробило меня настолько, что не откликнуться вовсе счел я наилучшим ответом.
       Еще один раз напомнила она о себе примерно через месяц. Эсэмэска от поклонницы Дали насмешила и запомнилась детской похвальбой: "Я в Доме отдыха -- все время трахаюсь" (в оригинале последнее слово выглядело несколько иначе).
      
       Будь я художником, да хоть бы и Сальвадором Дали, я написал бы множество реалистичнейших портретов обнаженной Ларисы -- столь величественная красота словно создана для того, чтобы остаться запечатленной в веках.
       Позволю себе одно сравнение. Неподалеку от Речного вокзала, в парке Дружбы, стоят скульптуры Веры Мухиной. Из двух композиций меня более интересует та, что именуется "Хлеб". Представьте себе двух девушек, держащих над головой огромный сноп колосьев. Одна из них, совершенно голая, конечно, довольно хороша, но взгляд мой очаровывает другая. Подняв руки, обхватив ими бронзовый сноп, она чуть склонила голову. Плечи и грудь отрыты, юбка с длинным подолом задрана так, что видны и колени и бедра. Тайна, стыдная и взмыленная, манит меня. Хорошо заметно экстатическое усилие, особенно в соблазнительно выгнутой спине, словно бы девушка уже не трудится в поле, а снимает через голову рубаху, чтобы мгновение спустя, вот так, даже, может быть, оставшись в юбке, лишь задрав ее повыше, отдаться жилистому парубку с пикантной незабудкой в копне кудрявых волос...
       Лариса встретила меня в Химках, на железнодорожной платформе. Но сначала мы немного попереписывались. Если помните, я удалил ее письмо, но оно пришло снова. И тогда, изучив ее фотографию в анкете, я ответил, как грустно было мне читать фальшивку и одновременно видеть красоту подлинную, пленительную. Написал я искренне, действительно огорчившись, при этом отдавая себе отчет, что обижаю ее. И особо не рассчитывал на продолжение. Но, вероятно, моя искренность смягчила обиду.
       Вскоре от Ларисы пришло короткое письмо. Она просила извинить ее за неуклюжую попытку понравиться, присовокупив, что, не имея опыта общения на сайтах знакомств, она поддалась совету подруги и, как я и догадался, скопировала свое письмо с какого-то образца.
       Тут уж настала пора извиняться мне. Я употребил все красноречие, на какое способен, чтобы договориться о свидании.
       Шла вторая неделя нашего со Светой раздельного отдыха. Не получив ответа из Болгарии на очередную эсэмэску, я с легким сердцем оправился на электричке в Химки, и там, на берегу канала, возле полуразрушенного причала просидели мы с Ларисой до позднего вечера, глядя на проплывающие мимо многопалубные теплоходы, ржавые баржи с песком и вертлявые яхты.
       Наверное, потом следовало зайти к ней. Но в тот день мой восторг перед красотой Лары, не позволил бы мне дотронуться до нее как-то иначе, нежели в те два раза, когда я подавал ей руку, помогая перейти туда и обратно по шаткому мостику, протянутому над заводью.
       Как призналась мне позднее Лариса, она была готова на все и, возбужденная прогулкой, в одиночестве ласкала себя перед сном в постели.
    Вскоре я присоединился к ней, встретив после работы на Октябрьском вокзале, проводив домой и оставшись на ночь.
       Мы попытались заняться сексом. Я говорю "попытались", потому что в первый раз у меня, мягко говоря, получилось не все. Лариса приложила все усилия, как в таких случаях поступали осажденные греки, чтобы восстановить рухнувшую в подкоп башню, но тщетно!
       Ее лицо было так прекрасно и одухотворено, что мой член вначале отказывался повиноваться приказам рассудка. Понятно, что в следующую нашу встречу он уже смирился и поддался неизбежному.
       Я часто вызываю в памяти картинки наших с Ларой объятий. Чаще всего, всласть нацеловавшись, мы ложились таким образом, что она оказывалась на мне сверху, но головой в противоположную сторону. Оральными ласками мы доводили друг друга до одновременного оргазма. Или, наигравшись с ее клитором и устроив разгром ее влагалищу, я проникал в попку, отчего моя красавица быстро и бурно кончала.
    В перерывах она, обычно молчаливая и сдержанная, спешила наговориться со мной. Лежа в постели и машинально продолжая ласкать под одеялом ее полную грудь, я узнавал все больше подробностей о прежней Лариной жизни.
       Приехав из Пскова, в окрестностях которого она родилась, Лариса поступила в колледж, как-то связанный с туристическими услугами, и сняла в Химках трехкомнатную квартиру неподалеку от станции. Денег было немного, поэтому в долю вошли ее двоюродная сестра и близкая подруга с мужем, тоже перебравшиеся ближе к столице. Так они и жили дружной коммуной. Сестру изредка навещал пожилой женатый любовник. Лариса же, при всей своей ослепительной прелести и нерастраченной страстности, часто оставалась невостребованной. После того, как еще подростком ее лишили девственности в деревенской бане, она через большие промежутки времени встречалась последовательно с четырьмя или пятью мужчинами, одного из которых, уже здесь, в Химках, бросила, устав от его бесконечного русского пьянства.
       Первым моим желанием, когда я увидел ее живьем и переспал с ней, было немедленно расстаться со Светой, написав той в Болгарию что-то вроде "Мне все известно, проклятая шлюха". Однако я повременил рвать отношения. И правильно сделал.
    К сожалению, Лариса оказалась провинциалкой в дурном смысле слова. Она была дремуча во всем, без чего я не представлял свою жизнь. Обладая скульптурной внешностью, Ларочка не интересовалась искусством. Ко всему утонченному относилась с презрением крестьянина, в любую минуту готового взбунтоваться и сжечь барскую усадьбу с библиотекой, хотя бы это и была усадьба какого-нибудь там Александра Блока. Интеллигентской блажью считала она мои занятия литературой. Кроме того, так упорствовала в своем необъяснимом атеизме, что все попытки заговорить с нею о надмирном и потустороннем заканчивались молчаливым скандалом, прекратить который мог только секс.
       Но даже в постели, подходя к акту любви с величайшей обстоятельностью (например, она всегда предусмотрительно клала на прикроватную тумбочку свежий платок), Лара не кончала, а по-быстрому "спускала" -- именно так выражалась ее деревенская бабушка. Любовь, как она сама однажды сказала, была для нее "чистой физиологией".
       Лариса упорно отклоняла мои предложения сходить в музей, в театр, говоря, что ничего не понимает в этой "зауми", и демонстративно включала телевизор -- единственное свое развлечение после рабочего дня.
       Книги, которые я ей подсунул, не читались. Стихи (не мои, конечно, а Тютчева, Боратынского, Фета) Лара выслушала без возражения, однако вид у нее при этом был настолько скучающий, что я больше не возобновлял попыток, и через две недели почти еженощных свиданий, в сердцах обозвав ее неотесанной дурой, сбежал на последней электричке в Москву.
       Лара оскорбилась до глубины души, но ее "физиология" требовала -- и мы иногда встречались. Всякий раз, когда у меня бывал, так сказать, пересменок с женщинами, я отправлялся в Химки. И всегда она с готовностью принимала меня, не задавая лишних вопросов.
       Недавно, кстати, мы снова увиделись. Лариса вышла замуж и забеременела. На свои и мужнины деньги она выкупила в собственность квартиру, которую раньше снимала. Компаньонки ее давно разъехались.
       Опять гуляли мы вдоль канала, сидели возле полуразрушенного причала, глядя в мутную воду. Я любовался Ларой -- ни годы, ни наметившийся животик еще не нарушили непоправимо ее грациозных пропорций. Говорить по обыкновению было не о чем. Не знаю, зачем я, прощаясь, позвал ее в гости -- может быть, просто ради нашей старой дружбы. На следующий день пришло письмо:
       "О чем ты только думал, приглашая меня? Разве не понимаешь, что нам с тобой нельзя больше встречаться? Ты не представляешь, что я чувствовала вчера, гуляя с тобой. Придя домой, прочитала в интернете все, что нашла о сексе во время беременности. Но потом опомнилась -- нет, я не порнозвезда.
       Ты пропадал и снова появлялся, у тебя были другие женщины. Не удивлюсь, если ты спал одновременно с несколькими из них -- и со мной. Я все тебе прощала, ведь в те редкие дни, когда я могла обнять тебя, ты доставлял мне столько наслаждения, что потом годами я могла жить и ждать нашей новой встречи.
       Мой муж мне противен. Я вышла за него не по любви, а потому что мне нужен был ребенок, а ребенку нужен отец. Мой секс с ним -- это физиология. Причем не с моей, а с его стороны.
       Что же случится, если, изголодавшаяся, я приду к тебе? Да я сама упаду к твоим ногам, прося, чтобы ты меня имел. А это не правильно..."
       И так далее.
       Я ответил, что ничего такого не подразумевал, приглашая ее. (Соврал. Подразумевал, конечно. Ее беременность возбуждала меня.)
       Тут же она написала снова -- видимо, в нетерпении проверяла почту:
    "Прости, дорогой. Я не хотела тебя обидеть. Прости неотесанную дуру! Давай сделаем так: сначала я спокойно рожу, а потом мы вернемся к теме гостей и всего остального".
       Накануне возвращения Мартыши я увиделся с Сергеем -- надо было сообщить ему новости и посоветоваться.
       Мы шли по внешней стороне Садового кольца. Возле дома-музея Шаляпина, где потом мне приходилась не раз выступать, я сказал:
       -- Знаешь, нет у меня ни малейшего чувства ревности к Свете. Ну и что, если она с кем-то еще трахается? В конце концов, никаких прав на нее у меня нет. И я даже рад за нее: отдохнула, развлеклась. Такой она мне и нравится.
       -- Вот! -- остановился мой друг. -- Вот теперь я слышу слова не мальчика, но мужа. Ты, старичок, стал настоящим мужчиной, взрослым человеком.
       И он дружески похлопал меня по плечу.
      
       Итак, Мартыша прискакала обратно. Ни намеком не показал я ей, что давно обо всем догадался. Мы опять любили друг друга, временно забыв про похождения на стороне.
       Невозможно было не заметить, однако, некоторой перемены. Впрочем, приятной. Света стала еще более страстной и податливой в постели, как будто хотела сексом загладить проступок, который я и не думал ставить ей в вину.
       Она, конечно, полагала, будто я, в отличие от нее, сохранял верность. Поэтому особенно интересно было понаблюдать, с какой миной моя легкомысленная любовница попробует обвести меня снова.
       В конце августа из Болгарии к ней кто-то приехал. Она сама, приняв невиннейший вид, сообщила мне об этом. Но в тот день, когда девушка собиралась навестить заграничного друга в гостинице "Россия", ее ждал сюрприз.
       Накануне она осталась у меня. Утром, как обычно, мы занялись любовью. Потом опять. А потом опять, опять и опять. Встав, наконец, с постели, Светочка заявила, что чувствует себя настолько удовлетворенной на сегодня, что встреча в гостинице уже не актуальна. И она действительно никуда в тот день не поехала.
    В Крым той осенью мы отправились вчетвером -- к прежним моим товарищам присоединилась Света. Мы с ней жили отдельно, сняв комнату с двумя кроватями, которые тотчас сдвинули вместе.
       В Черепашьей бухте наша компания теперь разделялась -- скульптор и йог останавливались на удобной каменной площадке, а мы с Мартышей удалялись в укромное место, чтобы никого не смущать, а главное, самим никого не стесняться. Сбросив одежду, купались (она оказалась прекрасной пловчихой), загорали, фотографировались и предавались любви. Причем иногда занимались двумя-тремя делами одновременно.
    Несколько фотографий сохранилось у меня, и сейчас я вытащил их из потайного углубления в письменном столе.
       Вот Света в одних плавательных очках стоит по колено в воде, выгнув спину и подставив солнцу юную свою попку. Вот она демонстрирует мне новую сережку в пупке, которую я купил ей по дороге на пляж. А вот она уже крепко сидит на мне верхом.
    Покинув Судак дней через десять, мы объехали почти весь Южный берег. Прошлись по набережной Ялты. Кормили лебедей в парке у Воронцовского дворца. В кабине фуникулера взмывали на продуваемую всеми ветрами вершину Ай-Петри и лакомились там татарским пловом. Спускались к морю в окруженном горами Симеизе, напоминающем античный амфитеатр. Любовались сталактитами и костяком мамонта в пещере Эмине-Баир. Осмотрели Ханский дворец в Бахчисарае и, миновав древний православный монастырь, поднялись в Чуфут-кале, заброшенный пещерный город караимов.
       В Москве мы с Мартышей прожили душа в душу еще два года. Она по-прежнему моталась в свою Болгарию. Я тоже старался ни в чем себе не отказывать. Правда, редко для этого прибегал к помощи сайта знакомств.
    Иногда виделся с Викой и ее полнотелой лесбийской подругой. Возобновил знакомство и с Ларисой.
       Уже через год, вместо того, чтобы взять Свету в Крым, притворился нервнобольным. А когда она решила не ехать и отдала мне свой билет, чтобы вернуть деньги, я тайком вывез на курорт девятнадцатилетнюю студентку Зою, с которой познакомился недели за две до того, читая стихи в Литературном институте.
       Зоя, эффектная блондинка высоченного роста, оказалась сплошным разочарованием. Хотя начало обещало многое. Собачка (я стал называть ее так, потому что она напоминала мне холеную левретку) сама подошла ко мне знакомиться. Сама пригласила пройтись по Литинститутскому дворику. А узнав о моих ближайших планах на Крым, стала набиваться в спутницы.
       Интрига сохранялась до той минуты, пока мы не добрались до Судака и, выкупавшись в море, не легли, разгоряченные вином, в постель. Тут начался какой-то ад. Зоя повела себя как девственница, подвергшаяся насилию. Большого труда стоило мне раздеть ее -- она всерьез сопротивлялась. Поцеловать ее было не лучшей идеей -- она укусила меня. А разжать ей бедра получилось лишь тогда, когда, проклиная собственную глупость, приведшую меня в Крым с этой волчицей в собачьей шкуре, я окончательно разозлился.
       Перепуганная Зоя готова была уступить, но я уже не хотел ее. Раздосадованный, пожелал ей спокойной ночи, отвернулся к стене и сделал вид, что уснул. Далеко за полночь я действительно забылся тяжелым сном.
       С утра Зоя явилась другим человеком -- милая, стройная, соблазнительная. На пляже она массировала мне спину, в воде позволяла прикасаться к интимным местам. Вечером вместе приняли душ. Но, едва оказавшись в комнате, моя Собачка повела себя агрессивно -- оцарапала мне щеку, когда я попытался ее обнять.
       Приготовившись к продолжительной борьбе, я удивился, почему она вдруг мне уступила.
       Смутил ли ее вид выступившей крови? Не знаю. Но Зоя вдруг побледнела, ослабла, опустилась на кровать и раздвинула ноги.
       Тут меня ожидало новое разочарование. Поцелуи, которыми я осыпал ее тело, не действовали. Соски не твердели, а половые губы не блестели влагой. Клитор был мертв. Заставив себя возбудиться, я вставил член во влагалище. Девственной плевы не было. Что же я делаю не так? И снова я целовал ее, чувствуя себя не любовником, а реаниматологом, теребил губами безвольный рот, стимулировал рукою клитор, приникал языком в анус. Все напрасно! Великолепный девичий труп подо мною и не собирался оживать.
    Сжав зубы и представляя себе то Свету, то Лару, то Иришу, я кончил только лишь для того, чтобы, как мне казалось, она не чувствовала себя неполноценной. После чего обнял Зою и стал баюкать, как маленькую девочку. В тот момент я до слез жалел ее.
       В последующие дни старался воздерживаться от секса, хотя это и было нелегко -- Зоино тело будоражило меня. Осторожно попробовал расспросить о том, что она чувствует во время близости. Выяснилось, что не чувствует ничего. Пожалуй, только минет, к которому мы прибегли под самый конец, немного... заинтересовал ее, что ли. Все остальное время держались мы друг с другом так, словно бы у нас нет никаких проблем. Гуляли в обнимку. Я шутил и похлопывал ее по заднице. В целом же смотрел на нее как на нечто прекрасное, но бесконечно далекое, -- должно быть, так моряки в старину глядели на Полярную звезду, указующую им путь.
       После возвращения из Крыма несколько раз еще мы встречались с Зоей и я проделывал над ней бессмысленные опыты любовной гальванизации. А затем она вдруг выскочила замуж, и муж (вот уж героическая, наверное, личность!) увез ее с собою в Бангкок, куда его направили по дипломатической линии.
       Мартыша продолжала исполнять обязанности моей основной женщины, как вдруг ее аннигилировало вспыхнувшее во мне сильнейшее чувство к другой.
    Случилось так, что один приятель, оперный певец, пригласил меня в Центр Павла Слободкина. Это, если кто не знает, на Старом Арбате. Помню, я даже не поинтересовался, что в программе. Билеты были даровые, и я согласился пойти, не раздумывая. Там, спустивших с небес на сцену, явилось мне высшее существо -- Маргарита.
       Подлинное имя ее не может быть названо -- оно слишком известно. То, о чем я собираюсь рассказать в связи с нею, не делает ей чести. В любом случае, я сохраню его в тайне.
       Когда конферансье объявил знакомое мне имя, и артистка, шурша подолом, вышла из-за кулис, клянусь, меня больше привлекло ее роскошное платье. Лишь затем я поднял взгляд к ее лицу, на котором, подобно маске, застыла готовность -- она ждала, пока оркестр сыграет вступление. А затем уста приоткрылись, и откуда-то из иного мира донесся Голос.
       Он подхватил меня, поднял к зеркальному потолку, покружил над залом, после чего -- то ли перекрытия исчезли, то ли я потерял телесность -- мы оказались где-то высоко-высоко, так что земля и галактика исчезли вдруг в ослепительном сиянье -- это мы приблизились к престолу Того, Кто все создал, все знает, все может, всех любит и всем помогает без всяких условий и требований. Я почти различал Его сверхчеловеческие черты.
       Вдруг я очнулся в кресле, в концертном зале на Старом Арбате. Музыка смолкла.
    В антракте поймал приятеля и заявил, что хочу с ней познакомиться.
       -- С кем?
       -- Да с ней же!
       -- А кто это "она"?
       Я, наконец, опомнился и объяснил.
       -- Этого многие хотят, -- ответил он, поглядев на меня иронически и скептически в то же время. Нельзя было понять, к чему он клонит. Имеет ли в виду, что я недостоин такой чести, или намекает на то, что доступ к "телу" надежно перекрыт?
       Впрочем, поломавшись, он обещал все устроить. И действительно, не прошло и недели, как я, вооруженный букетом, бегал после концерта по фойе Консерватории, ожидая, когда Маргарита выйдет, сопровождаемая свитой, в которую затесался и мой приятель.
       -- Благодарю вас, -- сказала она, принимая мои хризантемы, тут же утонувшие в море других цветов, которые несли за ней.
       Приятель мой выступил вперед и представил нас друг другу.
       -- Поэт? Как славно, -- улыбнулась Маргарита. -- А где можно услышать ваши стихи?
       -- Он выступает в разных местах, -- поспешил мне на помощь приятель, видя, что я совсем оробел. -- Но если хочешь, я приглашу его и тебя в гости, чтобы кроме стихов он повторил те восторженные слова о тебе, которыми уже давно мне надоедает.
       -- О, это было бы так славно, -- воскликнула Маргарита и тут, пожалуй, впервые взглянула на меня внимательно. -- Вы действительно согласны прийти?
       Я тотчас поклялся.
       Тогда Маргарита потребовала свиту немедленно разыскать мой букет, поднесла к губам и поцеловала.
       -- Эти цветы я поставлю сегодня в моей спальне.
    И она, слегка поклонившись, двинулась дальше, ее ожидала машина.
       Я готов был сам запеть от счастья.
       На Яузском бульваре, в доме N 16/2 -- да-да, в том самом, знаменитом доме со "скульптурами" -- приятель мой тогда приобрел квартиру на втором этаже. В ней, среди не до конца распакованной и расставленной мебели, мы встретились втроем -- он, я и, чуть погодя, Маргарита.
       Стол был уставлен яствами, между окон пианино уже обнажило клавиши. Я что-то наигрывал. Тут раздался звонок -- и оба мы кинулись к входной двери.
       Маргарита опоздала, задержавшись на концерте. С собой она привезла охапку цветов -- вероятно, только малую часть подаренного. Явилась она прямо в сценическом платье, разрумянившаяся, все еще душою там, в музыке.
       Принимая шубу -- на улице стоял февраль -- я ревновал к Феде (таково имя моего приятеля), что он позволил себе, опустившись на одно колено, расстегнуть Маргарите сапожки.
       Пройдя в комнату, первым делом выпили за прекрасную даму и как следует закусили.
       Затем я читал стихи.
       -- Какой он удивительный поэт, -- аплодируя, сказала Маргарита Феде, когда я раскланялся. И обернулась ко мне: -- За вас, за ваши стихи и ваше здоровье!
    Мы чокнулись.
       -- Но почему вы пишите иногда о таких грустных вещах, о смерти? -- спрашивала Маргарита. -- Неужели вам плохо, вы несчастливы? Неужели вас никто не любит? Я не могу в это поверить.
       Я отвечал ей, что не пишу о каких-то вещах конкретно, и вообще, судить по художественным произведениям о биографии писателя нельзя, что поэзия в высшей степени метафорична, как и музыка. А был ли уж так несчастлив Чайковский, создавая "Пиковую даму"? Скорее, он вознесся тогда на вершину творческого блаженства.
       -- Ах, нет, нет, я же вижу, как вы несчастны, -- качала головой Маргарита и обещала в другой раз специально спеть для меня что-нибудь жизнеутверждающее.
       -- Тут, к сожалению, стены могут не выдержать, -- улыбнулась она.
       Через час Федя вдруг объявил, что некое внезапное обстоятельство вынуждает его немедленно отбыть по срочному делу.
       -- А вы не торопитесь, спокойно ешьте и пейте. Я вернусь только завтра.
    И, отдав мне запасную связку ключей, он уехал.
       Надо ли объяснять, что исчезновение Феди было обговорено заранее.
    Квартира осталась в полном нашем распоряжении. Времени -- вагон. Поэтому мы не торопясь допили вино, не торопясь разделись, приняли душ и легли в заранее приготовленную постель.
       Чего я ожидал от наших объятий? Мог ли рассчитывать на какие-то новые откровения? Мне шел тридцать первый год, через мои руки прошло много женщин, их тела примелькались. Не тело, а нечто другое требовалось мне теперь.
       Маргарита была старше меня на три года. До меня она имела множество любовников. Требовался ли ей, как Ирише, пылко влюбленный юноша, готовый ублажить ее по первому требованию? Не совсем. Во всяком случае, я уже не годился на такую роль. Думаю, что она искала и нашла во мне того, кто любил и боготворил в ней все, и светлый артистический гений, и низкое, темное безумство шлюхи.
       Да, теперь я увидел другую ее ипостась, так сказать, оборотную сторону медали. Устав носиться в эмпирее, она обрушилась в хаос. Сбросив маску демиурга, требовала, чтобы ее трахали, как сучку.
       -- Взбивай, взбивай меня, -- хрипло кричала Маргарита, встав на колени и бешено вращая задом. Все прочие слова за исключением союзов и междометий были непечатными.
       И я взбивал, взбивал ее и думал о том, как хорошо мы подходим друг другу, как мы похожи. Я давай ей ужасные вульгарные прозвища, называл просто и грубо ее промежность, попку и грудь, ничего не стесняясь, а только возбуждаясь все больше и больше.
       Нечеловеческий крик возвестил всему дому о том, что она кончила.
       Что было дальше? Концерты, цветы, спальня Маргариты, в которой я ночевал почти постоянно. Иногда сопровождал Маргариту на гастролях, но только если она выступала не слишком далеко от столицы. Порой она улетала петь за рубеж -- в Италию, Германию, Корею, Китай. Тогда я ждал ее -- работа удерживала меня в Москве.
    В поездках она всегда требовала для себя отдельную гримуборную, и там, во время антракта, отдавалась мне, аккуратно вздернув платье и оберегая макияж.
    Когда она участвовала в опере, то между ариями со всех ног бежала ко мне, чтобы успеть сделать минет. Говорила, что это помогает ей петь. Я позволял, невольно думая о том, чем только что был занят ее рот, когда меня вновь околдовывали звуки ее божественного сопрано.
       А однажды взял "тепленькую" Маргариту прямо за сценой, не заботясь о том, что нас вполне могли видеть рабочие, готовившие декорацию для следующего акта.
    Почему я называю ее здесь Маргаритой? Конечно, эта роль в "Фаусте" Гуно была в ее репертуаре одной из лучших, коронных. Но она блистала и в "Онегине", где, самой собой разумеется, исполняла партию Татьяны.
       А как незабываемо пела (для меня, я знал) ее Земфира в Рахманиновском "Алеко":
      
       Он свежее весны, жарче летнего дня.
       Как он молод и смел, как он любит меня...
       Как ласкала его я в ночной тишине...
      
       А Тамара в "Демоне" Рубинштейна?
      
       Ночь тепла, ночь тиха,
       Не могу я уснуть,
       Неотвязной мечтой занята...
      
       Однажды, идя с нею по Гоголевскому бульвару, еще не обезображенному бронзовыми лошадиными головами, я заговорил о первоисточнике оперы Гуно, о "Фаусте" Гете. И вдруг выяснилось: Маргарита ничего не знает о второй части "Фауста", даже не подозревает о ее существовании.
       Истина заключалась в том, что мое прекрасное божество было совершенно необразованным. И неудивительно: с детства взятая в оборот сначала музыкальной школой в родном сибирском городе, а потом столичной Гнесинкой, она просто не имела времени, чтобы выучиться как следует. Плотный график гастролей не позволял читать книги. Писала Маргарита с такими ошибками, что я стал помогать ей с перепиской, она только диктовала мне.
       Нет, мое чувство к ней не померкло. Оно постепенно изменилось. Я теперь изучал ее как феномен. Ведь приземленная, напоминающая во многом Ларису, Маргарита совершенно преображалась на сцене, перевоплощаясь в своих героинь так органично, так абсолютно, что гипотеза о нисхождении божественной воли казалась тут единственным объяснением.
       И все же мы расстались.
       Я начал уставать от ее бесконечных поездок.
       К тому же, в артистических кругах Москвы поползли слухи, сплетни, наговоры и домыслы. Кто-то утверждал, что с помощью Маргариты я-де решаю свои литературные дела, что было совершеннейшим бредом. Кто-то, естественно, завидовал. Многим, а под конец и мне самому, казалось жалким мое положение любовника известной певицы. Даже Сергей, отступив от обычного своего правила не давать советов, рекомендовал мне вести себя осмотрительнее, не терять достоинства.
       Наконец, ее пригласили в Милан, петь в знаменитом театре "Ла-Скала". Маргарита подписала контракт на два года и поставила меня перед выбором: ехать с ней в Италию или остаться в Москве. Клянусь, мне вовсе не почудилось то облегчение, с которым она встретила мой ответ. Разумеется, я никуда не собирался уезжать, мое место только здесь, в России.
       Мы расстались по-хорошему, я даже проводил ее в "Шереметьево" и пообещал навестить за границей. Перед зоной досмотра Маргарита вдруг совсем по-бабьи разревелась. И я хлопнул ее по заднице:
       -- Не хнычь, сучка, а то укушу.
       Она улыбнулась сквозь слезы.
       И упорхнула.
      
       В маршрутке по пути из аэропорта я раздумывал о том, не заехать ли мне сейчас же в Химки к Ларисе. Субботу она, несомненно, проводит дома, скучая перед телевизором. Но решив, что Лара только разбередит мои раны, позвонил Вике.
       -- Вау! -- послышался знакомый голос. -- Котеночек! Легок на помине. И, конечно, хочет сладкого?
       Я объяснил, чего хочу.
       -- Ах, жаль! Прикинь, мы тут с Ленкой (так звали Викину подружку) сорвались в Прагу. Сидим сейчас в Шереметьеве и шлем тебе привет с поцелуйчиком.
       Оказывается, мы разминулись. Не оставалось ничего другого, как только пожелать им приятного отдыха и попросить Вику поцеловать за меня Леночку во все места.
       Разъединившись, несколько раз я пробовал дозвониться до Веры. Но она не брала трубку. Тут я вспомнил, что в последний раз мы немного повздорили. Обидчивая. Ну, ладно.
       Свинцовые тучи набухли над Москвой. Маршрутка остановилась, и я нырнул в метро. Сразу ехать домой не хотелось -- знакомое предчувствие томило и волновало меня.
       Вышел на "Маяковской", повернул налево, миновал концертный зал, за кулисами которого несколько раз овладевал Маргаритой после ее выступлений, оставил позади Театр Сатиры и углубился в лабиринт переулков.
       Близился вечер. Деревья в тронутых осенью скверах, все еще зеленые, отряхивали уже с кудрей своих золотую пыльцу.
       Через полчаса на Тверском бульваре стихотворение было готово. Требовалось не мешкая зафиксировать текст.
       В Литинституте горел свет в нескольких окнах, однако я решил никого не тревожить и, бормоча стихи себе под нос, чтобы не забыть, поспешил в книжный магазин на Тверской -- там есть отдел канцелярских товаров.
       Купил блокнот, ручку. Сошел вниз, в цокольный этаж, где в букинистическом отделе работала знакомая продавщица. Она заметила меня, спускающегося по лестнице, и улыбнулась.
       Еще со времен учебы в институте я сделался постоянным посетителем этого райского уголка. Не просто бегло прочитывал названия на корешках книг на полках, но и копался в развалах, и поднимался по приставной лестнице, если требовалось вытащить очередной том "Литературных памятников". Больше всего интересовали меня античные историки. Здесь же встретился мне и Филострат.
       Констанца -- так необычно звали знакомую продавщицу -- появилась в магазине недавно. Мы познакомились, когда я стоял на стремянке и едва не упал, потянувшись за "Ригведой". Красивая темноволосая девушка в очках как раз проходила мимо и, вскрикнув, ухватила меня за щиколотки. После чего мы разговорились у кассы.
    Она была чистокровной румынкой из Бухареста. Ее семья во время беспорядков и убийства четы Чаушеску каким-то образом перебралась в Советский Союз, тогда еще не развалившийся. Русский язык родители изучали в школе, затем в институте, а позднее часто практиковались, наезжая по каким-то надобностям в Москву. Подозреваю, что отец имел отношение к румынской компартии, хотя по легенде работал кем-то вроде прораба на стройке. Ко времени нашего знакомства с Констанцей, он уже лет пять как умер. Его супруга, овдовев, опять поменяла гражданство (я не вдавался в детали) и вернулась в Румынию, а единственная дочь, окончившая, между прочим, филфак МГУ, осталась в Первопрестольной.
       Итак, Констанца улыбнулась мне.
       И ее улыбка вдруг озарила мою грустную душу.
       Подойдя, я поцеловал ей руку. Делал я это и прежде, однако на сей раз немного задержал ее руку в своей. Девушка не вырывалась.
       Объяснив, что мне нужно записать один текст, я получил разрешение присесть с ней рядом за стойку. Пока строчки лепились одна к другой, в голове зрел план.
       Я поставил точку, закрыл блокнот и с невиннейшим видом спросил, что милая Констанца делает сегодня вечером.
       Она собиралась пойти в кино.
       Пока мы сидели в темном зале "Пяти звезд" на Павелецкой, меня не столько занимало происходящее на экране -- фильм все равно никуда не годился, -- сколько запах Констанцы. Возможно, я влюбился именно в ее запах.
       Ехидный голосок нашептывал: побыстрее тащи девку в постель, пока дело спорится. Однако опыт ни к чему не обязывающих встреч утверждал иное: не торопись, она никуда не денется.
       С того вечера мы стали встречаться почти ежедневно.
    Обыкновенно, я дожидался во дворике за магазином, куда Констанца выбегала через служебный вход. Взявшись за руки, мы отправлялись гулять, после чего я провожал ее домой в Лихов переулок, до подъезда или до дверей квартиры. Наконец, она буквально втащила меня к себе.
       -- Ты странный, -- повторяла Констанца, рисуя пальчиком замысловатые фигуры на моем животе, когда, отдышавшись, мы лежали рядом в постели. -- Ты странный... Но милый.
       Рано-рано поутру вышли на застекленный балкон с запотевшими стеклами, в чем мать родила, и я взял Констанцу сзади. Именно тогда, глядя на ее веснушчатые плечи, я решил, что женюсь на ней.
       Скромную свадьбу устроили по знакомству в столовой Литинститута. На один день приехали родственники Констанцы из Румынии. Слава богу, обошлось без лимузина, колец, белого платья, фланирования по Александровскому саду и вальсов на смотровой площадке возле МГУ.
       Вечером нас оставили в покое. Вернувшись домой, к Констанце, у которой теперь жил я, усталые, мы сразу завалились спать. Первая брачная ночь прошла тихо -- утром обоих ждала работа.
       Проснувшись, жена (я несколько раз мысленно повторил это слово, привыкая к нему) приготовила мне завтрак и ушла в магазин (она всегда старалась ходить пешком до Тверской), а я, еще немного повалявшись, отправился в редакцию.
    Потекли дни, недели, месяцы...
       Однажды мне на сотовый позвонила Вика -- они с Леной вернулись из очередного вояжа и приглашали в гости.
       Я сказал, что недавно женился.
       -- No problem, приезжай с женой. Она ведь, наверное, хорошенькая?
    Вика была в своем репертуаре.
       В конце зимы я навестил Ларису в Химках. Ларочка, как обычно, даже не поинтересовалась, где я так долго пропадал, вела себя ужасно апатично, но все-таки опять поддалась "физиологии". Говорить ей о жене я не стал.
       Весной мне предложили новую работу -- главным редактором журнала "Литературный критик". Платить обещали чуть больше, поэтому я без колебаний согласился.
       Теперь у меня был отдельный кабинет на седьмом этаже издательства "Молодая Гвардия". Двумя этажами выше некогда собирался литинститутский семинар Фиксова. В огромном окне здесь раскинулся город, внизу гудели, подъезжая к Савеловскому вокзалу, электрички.
       С утра до вечера я подбирал и редактировал статьи в текущий номер, беседовал по телефону с авторами. Некоторые из них приходили ко мне, и тогда мы устраивались на кожаном диване в углу -- пили чай и беседовали о литературе.
       Среди авторов попадались любопытные экземпляры. Один, по профессии циклевщик паркета, одержимый идеей, что сказку "Конек-Горбунок" написал не Ершов, а Пушкин, сумел заразить меня страстью к неразрешимым литературным загадкам. Разложив на журнальном столике книги, мы подолгу сверяли тексты Ильфа и Булгакова, отыскивая сходство.
       Другой автор часто звонил и делился своими открытиями в прозе Платонова. Видимо, ему, пожилому человеку, требовался собеседник, он крайне нуждался хоть в чьем-нибудь внимании.
       Как-то раз меня навестила Зоя. Она вернулась из Бангкока не в самом романтическом расположении духа -- муж к ней охладел. Зоя возмущалась и недоумевала, а я, прекрасно знавший причину, слушал ее молча. Она нисколько не изменилась, по-прежнему была хороша собой. Но что толку?
    Света...
       (Да, чуть не забыл! За несколько дней до моей свадьбы она позвонила, сказала, что давно уже в курсе, и предложила устроить тайную встречу, для чего мне следовало заказать где-нибудь сауну. Я взволновался. Если бы не Маргарита, лежать бы мне с Мартышей и дальше под одним одеялом.
       Посмотрел в интернете несколько саун, приемлемых по цене. Но в последний момент засомневался. Помню, ходил с телефоном по коридорам редакции в Хохловском переулке и думал: вот, сейчас позвоню и, соврав что-нибудь, откажусь. Вдруг трубка чуть не вывалилась у меня из рук -- звонила Света.
       Она долго мялась, спрашивала о пустяках, а потом заявила, что не сможет сейчас со мной увидеться, и мы договорились перенести все на потом, молчаливо сознавая всю несбыточность этой нашей новой договоренности.)
       Итак, Света тоже стала иногда названивать. Она была беременна и по такому случаю собралась замуж. Ее матримониальные планы не слишком интересовали меня, а затем и вовсе начали раздражать. Однажды она призналась:
       -- Мой жених, подозреваю, уже при мне довольно долго путался с бывшей.
       -- Ну и что?
       -- Как что? Да он такой же, как вы все!.. Ой, прости! Ты-то был мне верен, ты --единственное исключение.
       Почему-то меня задела эта "исключительность". Я уточнил, имеет ли она в виду, что я не спал с другими, пока встречался с ней. Света подтвердила.
       -- В таком случае, должен тебя разочаровать, дорогая...
       И я вкратце сообщил ей о Вике, о Ларисе, о Вере и о некоторых других.
    На мой язвительный вопрос, собирается ли она хранить верность мужу, Мартыша пафосно ответила:
       -- Я верна тем, кого люблю.
       -- Неужели?
       Тут мне пришлось напомнить ей о Болгарии, о гостинице "Россия", наконец, о несостоявшемся, но готовившемся походе в сауну.
       Света выслушала все это молча.
       -- Прощай, Мартыша.
       И я прервал разговор.
      
       Прошло еще несколько лет. Я по-прежнему занимался журналом и по-прежнему был женат. Иногда изменял Констанце, которая ни о чем не догадывалась. Работу в букинистическом отделе она оставила, занявшись по моему примеру творчеством. За месяц, представьте, накатала целый роман, неожиданно получивший довольно крупную премию -- все-таки филфак МГУ сказался, настоящее образование, не то, что какой-то там Литинститут. После этого успеха, Констанца начала буквально печь книги, как блины. У нее появился свой круг читателей, и притом довольно широкий круг.
    Помогая жене на первых порах, я искренне радовался ее успехам, но ни на секунду не верил в то, что они продлятся сколько-нибудь долго. Однако я ошибся: Констанца не бросила своих занятий, а напротив, освоившись, перешла к сочинению бестселлеров. Они публиковались и до сих пор публикуются под несколькими ее псевдонимами.
    Одна за другой выходили и мои книги, но никакого резонанса они не имели -- стихи не интересуют практически никого.
       Завидовал ли я жене? Пожалуй, да. Частенько повторял монолог Сальери из пушкинской пьесы:
      
       Где ж правота, когда священный дар,
       Когда бессмертный гений -- не в награду
       Любви горящей, самоотверженья,
       Трудов, усердия, молений послан --
       А озаряет голову безумца,
       Гуляки праздного?
      
       Каждым раз это звучало все с меньшей долей шутки и все с большим раздражением.
       На моем горизонте ненадолго снова мелькнула Вера, поменявшая кинофестиваль обратно на секретарскую службу. Мы переспали по привычке, без всякого энтузиазма.
    На короткое время во мне вспыхнуло чувство к Ольге, занимавшейся дизайном интерьеров. Ольгу "передал" мне Сергей -- это был его прощальный подарок. Во время кризиса в 2008 году Сережа уехал снимать сериал на Украину, да так и остался там, на родине, в Киеве.
       Крашеная блондинка Оля несколько лет периодически встречалась с моим другом, так что я получил ее как бы по наследству.
       -- Не волнуйся, старик. Ты ведь знаешь, я плохого не посоветую, -- сказал Сергей, когда мы прощались на вокзале. -- Вот тебе ее телефон, позвони. Я с ней о тебе часто говорил.
       И заговорщически понизив голос, добавил:
       -- Тебя ждет приятный сюрприз.
       Мы обнялись, он вошел в вагон, обернулся.
       -- И помни об Архимеде.
       В этот момент раздался гудок. Я крикнул:
       -- О чем, о чем? О ком?
       -- Об Архимеде! Он однажды сказал: "Дай-ка мне твою задницу, и я переверну мир!". Ну, или что-то в этом роде, близко по смыслу. Короче, помни это, и все будет тип-топ.
       Проводница с силой захлопнула дверь.
       "Все так, но Архимед, конечно, имел в виду какую-нибудь мужскую задницу", -- мысленно возразил я другу.
       Сюрприз, обещанный мне Сергеем, заключался в удивительном клиторе Ольги, невероятно большом и дико чувствительном.
       Через час после того, как я вошел в ее со вкусом обставленную квартиру, она опрокинула меня на себя в спальне и, подняв розовый пеньюар (в таком виде Оля открыла мне дверь), первым делом преклонила мою голову к своему животу.
       Тут было, отчего зажечься. Клитор прямо-таки выпирал наружу. Оля несколько раз кончила, пока я его с удивлением облизывал. Немного удовлетворившись, девушка рывком подняла меня, и я тут не мог не подумать о том, что уехавший друг и впрямь знал толк в женщинах.
       Мы встречались примерно раз в неделю -- чаще я просто не находил повода, чтобы солгать жене. Заранее созванивались, и я приезжал в Чертаново, где она уже поджидала меня в одном из своих пеньюаров, к которым имела особое пристрастие.
    Все наше время было так или иначе занято сексом. Оля, если так уместно выразиться, священнодействовала -- окуривала помещение благовониями, включала какую-то небесную музыку. За всю нашу связь я не узнал о ее другой, не сексуальной жизни, почти ничего. Разделяя интимный досуг друг с другом, мы не касались подобных вопросов.
    И все-таки я не мог не почувствовать, как это случалось со мною все реже, особого расположения к девушке. Ну как возможно было игнорировать эти пышные бедра, не отдавать должное великолепным ягодицам, не замечать изысканности в повороте лица, в проницательном взгляде, в изгибе бровей.
       Я ловил себя на мысли, что, если бы не Констанца, именно Ольге предложил бы руку и то, что у меня осталось от сердца. Да, пожалуй, я чуть-чуть влюбился в нее.
    А потом...
      
       У моей жены есть подруга -- так, ничего особенного, одна молодая редакторша. И вот эта самая редакторша познакомилась на Форуме молодых писателей, проходившем в подмосковном пансионате, с каким-то бесцветным парнем, писавшем столь же бесцветные стихи. Через несколько дней после близкого знакомства они решили пожениться. Свадьба игралась в маленьком ресторанчике где-то на окраине города.
    Мы с Констанцей получили приглашение и явились одними из первых. Молодые уже приехали из ЗАГСа, на столах официанты расставляли последние блюда. Приходили с подарками все новые и новые люди. Постепенно занимались места. Какая-то подружка со стороны невесты позвонила и предупредила, что серьезно запаздывает, можно начать без нее.
       И мы начали. И продолжили.
       Прошло не меньше часа.
       Я произносил уже второй тост, когда в зал, держа огромный букет цветов, вошла опоздавшая женщина.
       Ее рыжевато-каштановые кудри были рассыпаны по обнаженным плечам. Тело, заключенное в футляр бордового платья, еще сохраняло форму и прочие признаки молодости, но в лице, во взгляде карих глаз читался подлинный возраст.
    Все чаще в последние годы возвращался я памятью в пору юности, но не такой представлял себе нашу встречу.
       А какой?
       Помню, чтобы развлечь Сергея, загрустившего от моих рассказов о литинститутском прошлом, взял я с полки томик Пушкинских поэм и, найдя то место в "Руслане и Людмиле", где молодой герой входит в пещеру к старцу и внемлет его рассказу, стал читать вслух:
      
       Тогда близ нашего селенья,
       Как милый цвет уединенья,
       Жила Наина. Меж подруг
       Она гремела красотою.
       Однажды утренней порою
       Свои стада на темный луг
       Я гнал, волынку надувая;
       Передо мной шумел поток.
       Одна, красавица младая
       На берегу плела венок.
       Меня влекла моя судьбина...
       Ах, витязь, то была Наина!
      
       И так далее, до тех пор, пока отвергнутый любовник, пройдя через испытания, не прибег "в мечтах надежды молодой, в восторге пылкого желанья" к помощи колдовства. Заклинания ему вполне удались, однако за годы, что бывший пастух потратил на изучение приворотной магии, реальность сильно изменилась. На зов его явилась старуха. "Ах, витязь, то была Наина!.." И вот:
      
       Скривив улыбкой страшный рот,
       Могильным голосом урод
       Бормочет мне любви признанье.
       Вообрази мое страданье!
       Я трепетал, потупя взор;
       Она сквозь кашель продолжала
       Тяжелый, страстный разговор:
       "Так, сердце я теперь узнала;
       Я вижу, верный друг, оно
       Для нежной страсти рождено;
       Проснулись чувства, я сгораю,
       Томлюсь желаньями любви...
       Приди в объятия мои...
       О милый, милый! умираю..."
      
       Произнеся эти слова, я протянул руки к Сереже, закатил глаза и картинно рухнул в кресло.
       -- Ну как? -- спросил я через секунду, самодовольно ухмыляясь.
       Мой друг поморщился и ответил:
       -- Исполнение на троечку, а по идеологии ставлю тебе, дураку, кол.
       -- Что это еще за оценка и почему сразу кол? -- удивился я и обиделся на "дурака".
       Сергей извинился. Он не хотел меня обидеть. Просто...
       -- Ты сам потом все поймешь. А сейчас не бери в голову.
    И он своротил разговор на другие поэмы Пушкина.
       Итак, моя первая женщина, моя прекрасная и ужасная Наина явилась передо мною снова.
       Кое-как я закруглил свой тост и сел.
       Между тем Наина вручила цветы невесте и тоже села на свободное место за длинным столом -- почти напротив меня.Узнает ли она, вспомнит ли после стольких лет? Этого я не мог угадать. Оба мы изменились. Все же нельзя было не заметить, что время пошло Наине на пользу. Прежняя блудливая прелесть ее исчезла -- Наина сделалась самой обыкновенной красивой женщиной среднего возраста, каких я повидал (и, разумеется, не просто повидал) немало. Но, в отличие от прочих, чужих и посторонних, все в ней для меня было мне знакомо и памятно. Все было -- я удивился, отчего это слово пришло мне на ум, -- священно.
       Конечно же, я не забыл ни ее дневника, ни ее предательства. Ту, прежнюю Наину, я по инерции презирал и ненавидел. А эту?
       Я стал наблюдать за ней и вскоре заметил, что она избегает моего взгляда. Наина смеялась застольным шуткам, перебрасывалась словами с соседями по столу, временами пристально смотрела на мою жену. Меня же как будто не замечала вовсе.
    Это лучше, чем что-либо иное, дало мне понять, что она не только узнала, но и... да, дразнит меня.
       Вдруг наши взгляды встретились.
       Жалость и гнев, нежность и страсть, -- все это я увидел совершенно ясно, заглянув на мгновение в глаза Наины.
       Время остановилось. Замерли руки, держащие бокалы с вином. Застыли тени. Музыка ныла и ныла на одной ноте...
       -- Что с тобой? Тебе плохо?
       Жена схватила меня под локоть.
       -- Нет... То есть да... Мне нужно подышать свежим воздухом.
       Я поднялся из-за стола, покинул зал и, не взяв из гардероба пальто, вышел на зимнюю улицу. Шоссе, залитое светом, шумело рядом. Я стал по привычке считать фонари и вдруг отчетливо вспомнил, как шел морозной ночью по проспекту Вернадского и вот так же считал фонари вдоль дороги.
       Что со мной? Неужели все опять возвращается?
       Но почему?
       Зачем?
       Как и когда угодил я в омут, в замкнутый этот круг?
       -- Почему?
       Я обернулся.
       -- Почему ты вышел без пальто и без шапки?
       Констанца протягивала мне то и другое.
       -- У тебя давление? Сердце?
       Мне сделалось смешно.
       Сердце!
       Я надел пальто и сказал:
       -- Одевайся. Поедем отсюда.
      
       От кого, от чего я сбежал тогда?
       Не знаю.
       Возможно, я спасался бегством от того, чье отражение мелькнуло в зрачках Наины. От самого себя.
       Мог ли я, в самом деле, ее бояться?
      
       Не без труда выяснил я номер сотового и электронный адрес Наины у подруги жены, которая вряд ли поверила моему вранью и, несомненно, заподозрила что-то.
    Запершись в рабочем кабинете, набрал номер.
       Первое, что я услышал в трубке, был голос Наины, произнесший мое имя.
    Не дав мне опомниться, она заговорила сама:
       -- Да, у меня забиты оба твоих телефона, и сотовый, и рабочий. Боже, боже, сколько раз я хотела поговорить с тобой! Иногда я звонила тебе и молчала, слушая, как в раздражении ты кричишь в трубку: "Аллё, аллё, аллё!". Я и раньше говорила и сейчас часто говорю с тобой мысленно. И ты мне отвечаешь. Порою сердишься на меня, если я достаю тебя своими проблемами. Часто что-то подсказываешь, советуешь, поддерживаешь... Когда, когда мы увидимся? Когда ты сможешь приехать ко мне? Да, ты ведь, конечно, не знаешь... Мама умерла, и я теперь одна живу в Протвино. Ты же был у меня, помнишь? А Вася... Помнишь моего сына Васю? Он вырос, учится в Москве, живет со своей девушкой... Приезжай, слышишь? Я люблю тебя. Приезжай. Завтра сможешь? Автобус, как обычно, идет от "Южной"...
       Я пообещал, и она продиктовала мне расписание.
       На следующий день, сказав жене, что буду допоздна в редакции, а сослуживцев предупредив, что должен весь день заниматься делами жены, я отправился на автобусе по знакомому маршруту.
       Снова, как раньше, мелькали за стеклом поля, леса, дачные поселки, рынки стройматериалов. Город Чехов встретил меня темными корпусами предприятий. Серпухов был все так же стар и уныл. Миновав его, автобус повернул направо и поехал параллельно Оке, чье русло угадывалось в отдалении.
       Наина ждала меня на остановке.
       Мы не сказали друг другу ни слова, только молча и крепко обнялись.
       Я узнал ее дом в отдалении -- краснокирпичный.
       Поднялись по лестнице на второй этаж. Наина отперла дверь и вошла. Я -- следом.
       Сняв пальто и разувшись, она прошла на кухню и крикнула оттуда:
    -- Будешь обедать? У меня есть борщ на первое, а на второе котлеты и рис.
       Это прозвучало так просто, так обыденно, что у меня сразу отлегло от сердца. Все тяжелые мысли улетучились. Воспоминания окончательно просветлели.
       За обедом говорили о всякой ерунде -- о погоде, о том, как я быстро доехал.
    Пока Наина мыла посуду, я пил чай, а потом она взяла меня за руку и повела в спальню.
       Увидев, как она пытается задернуть шторы, и поняв причину -- Наина не хотела, чтобы я заметил, как время изменило ее, -- я подошел к ней и сказал:
       -- Не надо. Я люблю тебя такой, как ты есть.
       И раздвинул шторы.
       Мы разделись, легли под одеяло и долго просто лежали рядом. Наконец, приподнявшись на локте, я наклонился к ее лицу, поцеловал в губы и отбросил одеяло в сторону. Она поддалась с трепетом.
       Наина дышит судорожно, и вскоре кончает, громко выстанывая мое имя.
    Какое-то время мы лежим, обнявшись, а затем губы Наины находят мои, а бедра снова раздвигаются, приглашая меня войти.
       Через час все повторяется.
       За окном начинает смеркаться. Поднявшись, идем в ванную и на кухню. Наина поит меня чаем. Одеваемся. Она провожает меня к автобусу и долго еще стоит на остановке, глядя вслед. Обернувшись в кресле, я смотрю на ее уменьшающуюся фигурку. Автобус поворачивает, остановка исчезает за деревьями.
       С того дня мы стали видеться, когда только я мог себе это позволить. Раза два в неделю приходилось выдумывать предлог, чтобы не появляться на работе.
       Наина ждала меня в Протвино, где жила почти безвыездно на средства, доставшиеся ей от умершего отца. Оказалось, что он развелся со второй женой, занялся бизнесом и приехал в столицу обеспеченным человеком. Внезапно у него был диагностирован рак в последней, неоперабельной стадии. Он успел продать, хоть и невыгодно, долю в бизнесе, разыскал свою единственную дочь, и она ухаживала за ним до самого конца, сделавшись после его смерти наследницей московской квартиры и некоторой суммы, распределенной по счетам в нескольких банках.
       В квартире отца она поселилась вначале вместе со своим сыном. А когда тот окончил школу и поступил в Бауманку, Наина вернулась домой. Это случилось за несколько месяцев до нашей встречи на свадьбе.
       Кстати, с подругой моей жены, молодой редакторшей, Наина познакомилась случайно, навещая в больнице отца. К литературе она после окончания института не имела никакого отношения, и я удивился, заметив во второй свой визит к ней мои книги, стоявшие у нее в книжном шкафу в гостиной. Судя по корешкам, тут были собраны не только отдельные издания, но еще и некоторые номера журналов с моими публикациями. Я ничего не сказал Наине о находке, она тоже об этом молчала.
       Весной, в мае, Констанца улетела на месяц в Ирландию по приглашению Дублинского университета. На следующее утро мы с Наиной отправились на "Сапсане" в Питер.
       Остановились в мини-отеле на Невском и, бросив сумки, отправились гулять по городу. Недельный мой отпуск позволял нам никуда не спешить.
       Обнявшись, шли по той стороне проспекта, что "наиболее опасна при артобстреле", а выйдя к Неве, поворачивали налево, на Сенатскую площадь, откуда попадали к Исакию и, взобравшись по глухой винтовой лестнице, осматривали город сверху.
       Или, миновав арку Главного Штаба и протопав по гулкой мостовой, Миллионной улицей следовали к Марсову полю и в Летний сад, недавно реконструированный. Отсюда было рукой подать до Михайловского замка и Русского музея, в котором особенно привлекал нас Филонов, любимый обоими.
       Улицы Пестеля и Кирочная приводили меня и Наину в малолюдный Таврический сад, связанный в нашем сознании не с князем Потемкиным, а с поэтом Кузминым и его гомосексуальными знакомствами вот в этих самых аллеях.
       Один из дней целиком посвятили мы осмотру Эрмитажа. Наина подолгу застывала перед майоликой и часами "Павлин" в Павильонном зале, а я в нетерпении тащил ее вниз, к подлинным античным скульптурам, или заставлял изучать вместе со мной великолепную коллекцию глиптики.
       В тот день на улице шел дождь, зато на следующий небо прояснилось, и мы с утра поехали в Павловск, сев на Витебском вокзале в пригородную электричку.
    Кормили ручных белок в Павловском парке, лежали разутые на подсохшей траве в виду павильона "Дружба", посетили дворец императора -- не только парадные залы, но и замечательную выставку исторической мебели на верхнем этаже.
       Маршрутка доставила нас затем в Царское, и остаток дня мы посвятили прекрасному парку великой императрицы, с обширным прудом и Орловской колонной, восстающей из воды.
       В Петергоф поплыли мы ослепительно солнечным днем. "Метеор" -- памятный мне еще с детства теплоход на подводных крыльях -- промчал нас мимо гигантских паромов, двигавшихся гуськом в сторону маячившего на горизонте Кронштадта.
       С причала пошли к Монплезиру, фотографировались на фоне моря и неба, смотрели, как по щебню фонтанов-шутих, знаменитых "диванчиков", с визгом носятся дети, периодически окатываемые водой, подающейся через неравные промежутки времени.
       Погуляв по Нижнему парку, поднялись наверх, на площадку над Большим каскадом, с позолоченным "Самсоном" в центре композиции. Могучая фигура библейского героя, как известно, символизирует Россию, а лев, которому Самсон разрывает пасть, прискакал с герба побежденной Петром Швеции.
       -- Будь я современным скульптором, соорудил бы новый фонтан в эклектичном стиле и назвал бы его "Самсон, разрывающий пасть Писающему мальчику".
    Наина улыбнулась моей шутке, и мы поцеловались в облаке летучих брызг.
    Долго еще сидели мы на береговых валунах, глядя на море.
       Вернувшись в Москву, прямо с вокзала поехали на три дня в Протвино, где посетили "дачу" Наины -- крошечный, крашенный в синее садовый домик. Луна теплой майской ночи облизывала нас сбоку, когда мы занимались любовью на берегу Оки.
    На следующий день после того, как я очутился у себя дома, по интернету пришло письмо.
      
       (Текст Наины я не пересказываю своими словами, а цитирую практически полностью, местами лишь отредактировав по привычке.)
      
       "Милый, любимый, единственный.
       С тех пор, как мы снова встретились, все то время, что были вдвоем, я молчала о прошлом, боясь разрушить волшебный мир, возникший вокруг нас, счастье, внезапно обретенное нами. Я избегала воспоминаний, старалась не задеть ран, однажды нанесенных тебе глупой рыжей девочкой, собственными руками уничтожившей то, что на самом деле было ей так дорого.
       Впрочем, как мне кажется, раны твои давно затянулись. Я тайком, осторожно пыталась нащупать их, но ничего не нашла.
       Знаешь, повзрослев, ты сильно изменился. Я смотрю на тебя и вижу совсем другого человека, не того, чей образ носила в сердце почти полжизни.
    Тот, прежний ты, был диковатым неприрученным юношей, пугливым, как лань, и голодным, как волк.
       Этот -- не знающий преград носорог или спокойный удав, лежащий в тени и притворяющийся спящим.
       И новый ты люб мне больше.
       Да, на голове у тебя много седых волос, а во взгляде часто виден грустный опыт жизни. Но, милый мой, вот ты и сделался тем, кем я мечтала видеть тебя в прошлом, --мужчиной.
       А теперь, прежде чем решить, что нам делать дальше друг с другом, вернее прежде, чем это решишь ты, так как я доверяю тебе это право, я хочу, должна, обязана рассказать тебе правду, которую ты должен знать обо мне. Я хотела скрыть ее навсегда, притвориться другой, выдумать для себя иное прошлое, пойти на что угодно, ради того, чтобы только не потерять тебя вновь. Боже, я столько проплакала за эти дни! Но теперь уверена: ты выдержишь все, а если потом и отвергнешь меня, то не из-за уязвленного детского самолюбия, а все рассмотрев и взвесив.
       Ты, должно быть, помнишь нашу финальную ссору в общежитии, когда ты изнасиловал меня. Сразу скажу: имел полное право. Хотя, возможно, лучше было бы, если б тогда ты избил и унизил меня по-настоящему.
       Теперь я знаю, хотя и сомневалась раньше, что в ту последнюю ночь ты прочитал мой дневник. Проклятый дневник! Я разорвала его, когда проснулась утром и увидела, что он лежит на столе, а тебя нигде нет. Господи, какая же я была дура! Прости, прости меня, родной мой!
       Если ты прочитал его, то знаешь, что я солгала тебе, сказав, что не спала тогда с Саидом. На самом же деле я не только несколько раз переспала с ним, но и позволила ему запечатлеть наши игры на видео.
       Когда ты ушел, я через несколько дней снова оказалась у него в квартире. Потом узнала, что он специально держал ее для таких, как я. Мне требовалось не только утешение в тот момент. Триста долларов, которые он дал в прошлый раз, уже улетучились. Я не собиралась ничего просить, но не отказалась бы от некоторого знака внимания.
       Вначале он был внимателен и добр. Мы занимались сексом, и Саид опять снимал свое видео, а потом...
       В общем, он сказал, что мне пора зарабатывать самой.
    На мой удивленный вопрос объяснил, что у него есть знакомые, которые могут заплатить за то, чтобы я с ними спала.
       Когда я вскочила и стала одеваться, чтобы уйти, Саид напомнил про отснятое видео.
       -- Рыжик, сядь, -- сказал он серьезно и похлопал рукой по дивану рядом с собой.
       А когда я подошла и села, налил мне водки и велел выпить.
       -- Я вовсе не злой человек. Просто это мой заработок, ведь драматургия ни фига не кормит. Я ищу смазливых девчонок, вроде тебя, а мои клиенты, серьезные люди, платят мне за это хорошие деньги. Ты вполне подходишь для них. И ты мне, кстати, очень понравилась. Так что даже если откажешься, я не стану отправлять посылку с кассетой твоей маме и не подкину ее в ректорат. Но подумай сама: как будешь жить дальше? Ты фактически одна в Москве, без денег, учишься в паршивом вузе, окончив который, не сможешь найти себе работу по душе и, главное, по профессии. А я предлагаю такую прибавку к нищенской стипендии, которая позволит тебе дорого одеваться, ходить в солярий, выглядеть на все сто и, наконец, даст неоценимый для творчества жизненный опыт. И не пугайся, я не собираюсь отбирать у тебя паспорт. Ты ничего не должна отрабатывать, напротив, будешь получать от меня неплохие проценты. Мои клиенты -- щедрые люди, они не только платят девушкам установленную цену, но и делают подарки. Подарки можешь оставлять себе. Кто-нибудь в перспективе обязательно возьмет тебя за границу -- повидаешь мир. В общем, извини, что напугал с кассетой. Ну как, по рукам?
    Что мне оставалось делать? Саид был прав: без нормального жилья и без денег я долго не протянула бы в Москве. Вместо ответа, я потребовала еще водки. А когда как следует запьянела, позволила ему взять меня.
       -- У тебя все получится, -- улыбнулся он, ставя меня на колени.
    С этого дня началась для меня другая жизнь. Днем я ходила на лекции, а потом ехала к Саиду. Два-три раза в неделю. Он дал мне ключи от квартиры.
       Я ждала, когда раздастся звонок в дверь, и шла открывать. Посетители вначале были мне не знакомы, но прекрасно знали, зачем и к кому пришли. Сделав свое дело, исчезали -- некоторые навсегда, другие только на время, до следующего раза. Платили они Саиду, так что я не видела денег. Так даже лучше -- казалось, будто в этих встречах присутствует романтика.
       Некоторые постоянные клиенты нравились мне. С ними я проводила время, как со старыми друзьями. Болтала о разном, узнавала подробности об их жизни. Часто сама получала оргазм, что располагало нас друг к другу еще больше.
       Сначала никто не предлагал куда-нибудь с ним поехать. Даже в ресторан не звали. Подарки иной раз дарили, но не слишком ценные. Кто-то приносил цветы, кто-то -- кукол, что было, конечно, смешно, кто-то -- плюшевые игрушки. Симпатичный молодой мужчина Рудольф являлся всегда с новым комплектом женского белья, которое просил меня надеть, а потом постепенно снимал во время секса.
       Особенно мне нравился Саша, средних лет бизнесмен. Он не дарил ничего, но был со мною особенно ласков. Обожал куннилингус. Сам удовлетворялся по-быстрому, как бы даже стесняясь. Иногда мне казалось, что он приходит специально за тем, чтобы удовлетворить меня. Сознание своей женской привлекательности даже подымало меня в собственных глазах.
       Но иногда попадались неприятные мужчины, некоторые из них были связаны с криминалом. От таких мне иной раз доставалось. Один оказался полным импотентом и чуть не убил меня, крича, что у него не встает только на такую дрянь, как я. Другой...
       Впрочем, это уже не важно.
       Несколько раз гости приходили не по одному, а по двое. Меня брали по очереди или одновременно с разных сторон.
       Переспав с одним-двумя клиентами, я убиралась в квартире, перестилала белье и уезжала в общежитие. Иногда находила свежие следы тех, кто так же, как я, спал здесь с мужчинами, а потом наводил порядок на скорую руку. Ванная всегда блестела от капель воды. Так я догадалась, что дело у Саида поставлено на поток.
    Сам он, с тех пор, как я сделалась его проституткой, не прикасался больше ко мне. Мы виделись раз в месяц в каком-нибудь кафе, где он передавал мне деньги. Встречаясь в коридорах института, делали вид, будто незнакомы друг с другом.
       Сейчас я понимаю, что Саид забирал себе большую часть заработанных мною денег. Но в то время суммы, которые он передавал мне в конверте, казались просто гигантскими. Вскоре я полностью заменила свой гардероб, купила несколько золотых украшений, начала ходить в бассейн и солярий, потела на тренажерах в спортзале, стараясь согнать вес и подкачать животик.
       Примерно через полгода, летом, Саид снял для меня новую квартиру -- "двушку" неподалеку от прежней. Сюда я уже могла переехать с вещами из общежития. В большой комнате занималась своими делами, читала книги, писала контрольные и курсовые и спала на диване, а в маленькой, почти целиком занятой кроватью, принимала клиентов.
    Одно время они стали приходить так часто, что я пожаловалась Саиду. Он обещал все уладить, тем более, что его дела шли теперь в гору и нехватки в девушках, особенно после случившегося той осенью дефолта, не наблюдалось.
       Кстати, свои сбережения я хранила в долларах, и не в банке, а дома в Протвино, так что не пострадала от обвала рубля.
       Мама видела, как я изменилась, но, если и о чем-то и догадывалась, то молчала, ведь через год я уже фактически содержала ее. Пришлось, конечно, выдумать себе высокооплачиваемую работу. Заодно это помогло объяснить и занятость, не позволявшую мне часто навещать сына.
       Затем у меня появилась близкая подруга. Правда, вначале она пришла как клиентка.
       И до нее у меня был секс с женщинами, но впервые именно Алла, сорокалетняя бизнес-вумен, явилась ко мне вместе с мужчиной, своим мужем.
       Помню, взглянув на нее, я подумала, что она пожелает сама вылизывать меня, в то время как муж будет брать ее сзади. Но вышло иначе. Мужчина, его звали Виктор, вошел в меня, Алла же подставила мне свою киску.
       Я не испытывала особых эмоций, просто делала свою работу. И вдруг стала свидетелем семейной сцены. Алла быстро кончила от моих ласк и, не дав удовлетвориться супругу, набросилась на него с криком. Она буквально вытолкнула его из меня.
       - Тварь, как ты можешь делать с ней это!
       И вот что странно. Проклиная мужа последними словами, даже влепив ему пощечину, со мной Алла обошлась вовсе не грубо. Наоборот, спрашивала, не сделал ли мне больно "этот урод", гладила меня непрестанно, будто утешая, а уходя, благодарила, поцеловала на прощанье и шепнула на ухо: "Я вернусь".
       Она и впрямь вернулась. На сей раз одна.
       Принесла бутылку дорогого вина, шоколад и букет пахучих лилий.
       Прежде всего мы выпили, болтая и смеясь, как две старинные подружки, а потом занялись любовью, но не в спальне, а на диване в гостиной, овеянные головокружительным ароматом.
       После Алла призналась, что влюблена в меня по уши. Выяснилось, что с мужем у нее давно разладилась интимная жизнь. И она, в напрасной надежде оживить их отношения, сама заставила его пойти вместе с ней к проститутке. Слово "проститутка" не было, однако, произнесено вслух.
       -- Когда я увидела, как этот боров влез на тебя, я возненавидела его еще сильнее. Между ним и мной отныне все кончено, мы подали на развод. Но дело не в этом кабане, а в тебе. Ты выглядела такой беззащитной, такой молодой и прекрасной! Такой невинной, хотя в то же время я все, конечно, понимала... Извини. Но ты так напоминаешь мне меня же саму лет... ах, так много лет назад!
       Алла призналась, что и у нее несколько раз был до меня секс с женщинами.
       -- Но не подумай, я не лесбиянка! -- зачем-то оправдывалась она.
       -- Просто ты мне очень нравишься, меня к тебе тянет. Я хочу... Хочу еще быть с тобой, если ты не против.
       Я не была против. Более того, когда она предложила мне денег, помимо тех, что уже заплатила Саиду, я наотрез отказалась и сказала, что сама готова ей заплатить -- так она мне нравится. После этого мы обе заревели. Немного позднее Алла поинтересовалась:
       -- У тебя бывает отпуск?
       Я задумалась. Почти за три года работы на Саида я практически не отдыхала. Иногда на пару недель уезжала в Протвино, но и только.
       -- А почему ты спрашиваешь?
       Алла секунду пребывала в нерешительности, а потом с жаром воскликнула:
    -- Едем со мной в Египет!
       Я готова была уехать с ней хоть на край света, но сначала следовало предупредить моего работодателя.
       На следующий день -- это как раз был день моей зарплаты -- мы, как обычно, встретились с ним в кафе.
       -- Рыжик, -- добродушно сощурился Саид, -- я рад за тебя. Аллу немного знаю, она несколько раз заказывала через меня мужчин. Да, да, я занимаюсь и этим, должен тебе признаться.
       И, видя вопрос в моих глазах, пояснил, усмехнувшись:
       -- Нет, не то, что ты подумала, я не сплю с мальчиками. Просто знакомлюсь в нашем распрекрасном институте, говорю, что можно подзаработать. Ты же знаешь, сколько у нас учится педиков. Прямо голубой клондайк! Но я обхаживаю и просто смазливых парней, совершенно гетеросексуальных, как твой поэт, не забыла еще его? Уверен, он не отказался бы, предложи я ему переспать со взрослой тетей. Все мы, люди, одинаковы, и женщины, и мужчины. Деньги по большому счету не играют особой роли. Признайся, ведь и ты поддалась мне вовсе не из страха перед каким-то дурацким шантажом, и не только потому, что нуждалась тогда в бабле, я прав?
       Я согласилась.
       -- Теперь насчет Аллы. Она хорошая. Думаю, с тобой она будет счастлива. Конечно, поезжайте в Египет. Египтом для вас это, полагаю, не ограничится. Алла звонила мне и сказала, что даст тебе работу секретаря в ее фирме, и все остальное, чего ты достойна. Со своей стороны, готов благословить вас, если вам потребуется мое благословение. На тебе, Рыжик, я достаточно уже заработал. Ты вполне заслужила свободу, стала самостоятельным человеком. А раз так, то можешь устраивать свою судьбу сама. Хочу только, чтобы мы расстались друзьями. И еще кое-что. Если когда-нибудь пожелаешь вернуться, я готов снова принять тебя.
       Некоторая снисходительность, с которой обращался Саид со мною, исчезла. Мы были равны, прекрасно понимали и стоили один другого.
       Алла и я полетели в Египет. Загорали, купались, ездили в Каир смотреть пирамиды. На людях вели себя, как сестры, старшая и младшая. Младшей позволялось немного пофлиртовать с мужчинами, но только под присмотром старшей. Возвращаясь с пляжа в отель, мы бросались на свежие простыни в объятья друг другу.
    Как и предсказывал Саид, Египтом не ограничилось. Мы побывали в Таиланде, на Кипре, объездили половину континентальной Европы. Берлин, Париж, Лондон, Мадрид и Рим открывали нам сокровищницы своих музеев. Но больше всего понравилась мне уютная Вена -- яблочные штрудели в кафешках, унитаз императрицы Сиси во дворце Хоффбург и поцелуи Аллы в лабиринте парка Шёнбрунн.
       Алла взяла меня на содержание, оплачивала все расходы, покупала книги, дорогущие платья, золотые кольца. Жили мы вместе в ее огромной квартире, доставшейся ей после развода.
       В Праге я тоже сделала ей подарок, довольно своеобразный. Зашла в местный интим-салон и приобрела искусственный член, пристегнутый к специальной кожаной сбруе. Алла покраснела, когда развернула подарок, но вскоре надела его на себя. Были у нас и другие игрушки, не менее милые.
       Тем временем я окончила институт, и моя возлюбленная, как мы и договаривались, устроила меня собственным секретарем. Вскоре все сотрудники знали, что меня связывает с шефом общая постель.
       Но нам было наплевать. Конечно, по Москве мы не ходили в обнимку, как в том же Лондоне, однако и не особенно скрывали свои отношения. Даже моя мама поняла все, когда однажды мы с Аллой приехали в Протвино навестить подросшего Васю.
    Когда мама заболела, Алла отпустила меня домой, чтобы ухаживать за ней, дала официальный отпуск. Через полгода мамы не стало.
       И тут все пошло прахом.
       Алла недаром сказала мне когда-то, что она не лесбиянка. Мы обе не были лесбиянками, во всяком случае, не любили это слово.
       У нее случился роман с молодым сотрудником фирмы. Я застала их вместе на Аллиной, нет, на нашей уже кровати.
       Было сказано много слов. Под конец мы поссорились. Я сказала, что она ведет себя недостойно, за моей спиной трахаясь с мальчиком. В ответ Алла назвала меня проституткой. Я ждала этого и загадала: если она промолчит, останусь с ней на любых условиях. Пусть она спит с другими, я даже была готова поучаствовать. Но Алла не смогла утерпеть.
       И я, собрав вещички, ушла из ее дома, уволилась из фирмы, исчезла из ее жизни навсегда.
       Сняв квартиру, приблизительно год жила на сбережения, а потом позвонила Саиду.
       -- Рыжик! -- с радостью услышала я в трубке знакомый голос.
    Мы встретились и договорились, что он будет, как и раньше, поставлять мне клиентов. Но на сей раз, наученная опытом, я выговорила себе больший процент и поставила такое условие: не больше двух человек в неделю.
       Постепенно душевные мои раны зажили, я забыла Аллу и вспомнила... о тебе.
    Первое время я ненавидела тебя, особенно когда ты продинамил меня после той нашей встречи у Нескучного сада.
       Мне хотелось отомстить, став богатой и успешной. Я мечтала о том, как увижу тебя из окна дорогой иномарки, озабоченно спешащего куда-то пешком по улице, ссутулившегося, хмурого, и велю шоферу просигналить и затормозить. Потом, не выходя из машины, опустив только стекло, улыбнусь тебе и, когда ты узнаешь меня и, удивленный, сделаешь шаг навстречу, я прикажу ехать, продолжая язвительно и презрительно улыбаться.
       Но однажды я вдруг подумала, что не знаю, где ты, жив ли вообще.
    Я полезла в интернет и собрала всю, даже самую ничтожную информацию.
    И тут сама испытала зависть: ты стал поэтом, ничто не сбило тебя с избранного когда-то пути. Разве могла тебя унизить расфуфыренная шлюха в иномарке, когда весь мир был твоим?
       Я ходила в магазины и покупала твои книги. Стала читать их и поняла, как мало тебя знала.
       С каждым новым стихотворением, которое я одной из первых жадно вылавливала в интернете, ты вырастал передо мною, пока, наконец, не заслонил собою все.
    Первое, что я делала утром, еще лежа в постели, открывала ноутбук и гуглила твое имя. Копировала твои фотографии, искала тебя в социальных сетях. Я знакомилась с тобой под разными псевдонимами. Для тебя я была то поклонницей из Омска, то литературоведом из Франции. Всякий раз нарочно придумывала какое-нибудь место подальше от Москвы, чтобы у тебя не возникло соблазна увидеться с интересующимся человеком.
    Когда мне надоедало комментировать стихи, я становилась случайно забредшей на твою страницу девушкой, очарованной твоим фото. Заигрывала с тобой, и ты, ни о чем не подозревая, начинал со мной флиртовать. Иногда девушка вдруг оскорблялась и пропадала -- это я ревновала тебя к фантомам, созданным мною.
    Однажды Саид, коллекционирующий специфическое видео, прислал мне ссылку на фильм, где ты трахаешься с Иркой, с этой старой вешалкой.
       Вот что он написал:
       "Рыжик, привет! Если не ошибаюсь, твой старый знакомец пошел по моим стопам! Зацени его фантазию с потасканной мамочкой. Не знаю, как ты относишься к нему сейчас, но в нем определенно что-то есть. Какой бизнес можно было организовать, узнай я об всем раньше! Ну, наслаждайся просмотром".
       Разумеется, я посмотрела. Не скажу, что пришла в восторг. Как я поняла, ты снял это еще во время учебы в Лите. Ирка, конечно, всегда была дурой, но только не по женской части. Тут ее потенциал признала и я -- с чисто профессиональной точки зрения.
    А ты понравился мне не своим членом, а выдумкой, решительностью. На месте Ирки я вручила бы тебе эту кассету со словами "Победителю-ученику от побежденного учителя".
       Кроме того раза, я больше не видела тебя, хоть и могла и порывалась это сделать. Зато, сходясь с мужчинами, закрывала глаза и представляла себе твое лицо. Не всегда, конечно.
       Довольно скоро в соцсетях я заметила вокруг тебя твоих женщин. Как вы не пытались скрыть близость, она проступала в самых обычных, вроде бы, замечаниях. Не видя живьем ни тебя, ни их, я безошибочно могла определить конец одного увлечения и начало следующего. Знала, с кем ты изменяешь своей Свете. И про твою певицу тоже.
    Кстати, Света вступила со мной в переписку. Мы встретились на закате ваших отношений и -- да, переспали. О, всего один раз! Милая девушка, она оказалась совсем не по этой части.
       Но не думай, я не спала со всеми твоими женщинами -- наши вкусы не во всем совпадают. Правда, такая идея приходила мне в голову.
       А вот твой Сергей -- другое дело. Он часто бывал у меня, мы подружились. Я призналась ему, что знакома с тобой, и с тех пор ты стал у нас притчей во языцех. Нет, мы не злословили о тебе. Просто говорили. Сережа рассказывал о ваших походах на стриптиз и к проституткам, передавал твои рассказы о знакомствах с женщинами. Он не щадил меня, знал, что я люблю тебя всепонимающей и всепрощающей любовью. Более того, он сам произнес это слово, как диагноз, описав мое состояние, и огорчался от того, что не может соединить нас.
       Да, Сергей передал мне, что ты ненавидишь меня до сих пор. Он сказал, что видеться нам пока еще рано, что я должна потерпеть, а ты -- перебеситься.
    Конечно, мы спали с ним, я ему нравилась. Но для нас было совершенно естественно поступать так. К тому же мне казалось, что таким образом я становлюсь ближе к тебе, почти касаюсь тебя.
       Знаю, теперь ты не будешь шокирован этим признанием, потому что уже стал таким же, как мы, твои явные и тайные друзья.
       В этом я убедилась, познакомившись с тобой заново.
       Но даже если ты и огорчен -- не предательством друга, ведь никакого предательства, как ты понимаешь, не было, а его скрытыми от тебя планами, -- то я должна тебе сказать, что ни Света, ни кто-либо другой из тех, кто окружали тебя, не любил тебя так, как Сергей, и не старался блюсти прежде всего твои интересы. Только я любила сильнее, но иначе.
       Сколько раз говорили мы о тебе! Даже занимаясь сексом. Тогда меня удивлял и радовал необъяснимый пристальный интерес его к тебе. Сейчас же я думаю, что ты нравился Сергею и как мужчина. Вас, мужчин, иногда так трудно понять!
    Итак, Сергей любил тебя по-своему, я -- по-своему. Он был рядом с тобой, а за ним, невидимая, всегда стояла я.
       Однажды мы решили все тебе открыть. Ты тогда жил с певицей, и Сережа считал, что распутная бабенка -- не удивляйся, он переспал с ней (со Светой, кстати, тоже) -- дурно влияет на тебя. По его словам, ты почти уже стал ее тенью, сделался игрушкой, которой она помыкала.
       "Давай-ка попробуем отвлечь ее в сторону", предложил он.
    Втайне от тебя Сергей с ней познакомился. Они где-то выпили и прикатили ко мне.
    Признаюсь, она мне до крайности не понравилась. Голос без мозга. В итоге, секс у нее был только с Сергеем, хотя и в моей квартире. Я в это время смотрела телевизор в другой комнате.
       Когда она ушла, Сережа сказал, что, по его мнению, все бесполезно -- она так и будет трахаться с каждым встречным, а тебя держать на поводке, как домашнего любимца.
       Ты совершенно правильно поступил, распутавшись с нею.
       Мы уже давно обсуждали, под каким предлогом я снова появлюсь на твоем горизонте. Вместе купили платье, в котором мне предстояло выйти к тебе. Но вдруг ты выкинул коленце -- взял и женился на своей продавщице, то есть писательнице.
    Боже, как я рыдала в день вашей свадьбы! Надев платье, предназначенное совсем для другого случая, поехала в Литинститут и стояла под окнами столовой, где вы устроили банкет. Твоя невеста была так прелестна, так изящна и юна. Я чувствовала себя Аллой, пришедшей ко мне впервые. И вот, мгновенье назад желавшая убить, растерзать ее, я смягчилась и ушла, так и не увидев тебя в тот раз.
       Я дала себе слово больше не вмешиваться в твою жизнь. Перестала принимать у себя Сергея, да и вообще мужчин.
       У меня остался только ты, вернее твой образ, потерявший уже связь с реальным человеком. Его я хотела оберегать и лелеять всю оставшуюся жизнь.
       Еще через какое-то время меня разыскал отец -- он умирал, и ему требовалась хоть одна родная душа, способная не просто выполнять обязанности сиделки, а сопроводить его в иной мир с любовью.
       Остальное тебе известно. Замечу только, что наша встреча на свадьбе стала для меня такой же неожиданностью, как и для тебя. Я, как ты помнишь, сильно опоздала, и если бы вообще не пришла, что, возможно, было бы лучше для нас обоих, то никогда не напомнила бы о себе. Клянусь, никогда не смутила бы твой покой!
       Но произошло то, что произошло.
       И вот, теперь ты знаешь все.
       Я люблю тебя. Люблю нежно и страстно, низменно и возвышенно.
    Никому еще, даже Алле, я не признавалась в любви.
       И теперь ты должен решить, оставишь ли ты меня или соединишься навсегда со мною. До конца, до смерти.
       Понимаю, что может оттолкнуть тебя. Мое прошлое. Узнай кто-нибудь, что ты живешь с проституткой, хотя бы и бывшей, твои литературные друзья начнут тебе сочувствовать, а это для тебя непереносимо. Это может повредить твоим планам.
    Именно поэтому, а не из желания уязвить, я призналась тебе во всем. Предупрежденный, ты не совершишь ошибки.
       Возможно, ты ждешь от меня просьб, требований развестись и вновь жениться. Но я ничего такого не прошу и не жду от тебя.
       Тебе известно, что я теперь обеспечена, мне нет нужды зарабатывать, тем более известным способом, хоть я еще в нормальном, зрелом возрасте и полна сил.
    Если ты пожелаешь остаться с женой, а мы станем встречаться лишь от случая к случаю, то я и это пойму и приму. Я стану твоей тайной женой, хранящей тебе полную верность.
    А если разведешься и будешь только со мной, я обеспечу тебя всем, а главное -- покоем, который ты заслужил, мой поэт.
       Ты слишком много отдаешь другим людям, пора пожить только для себя. Журналы, газеты, -- вот, что съедает твою душу, лишает твой талант крыльев, сужает простор и сжимает время.
       Тебе не придется работать за копейки. Ты станешь писать много, как никогда прежде. Стихи и прозу. Всю свою жизнь передашь ты в словах, символах, образах. И люди узнают тебя. Слабые, безвольные, они почерпнут у тебя силу и волю. Ты подашь надежду отчаявшимся, потому что сам будешь счастливым. Вечно озабоченных сделаешь беспечными, потому что ни о чем не потребуется тебе заботиться. Учить их свободе сможешь ты, когда сам однажды проснешься по-настоящему свободным человеком.
    А я каждый день стану жить лишь для тебя. Утром готовить тебе завтрак, днем прогуливаться вместе с тобою, вечером баюкать тебя, как мать ребенка. И отдаваться тебе, как богу.
       Вот и все, любимый.
       Наина".
      
       В полдень, прочитав письмо, я вышел на кухню, налил себе чаю, взглянул в окно, увидел в стекле свое хмурое отражение и вдруг рассмеялся.
       Дело в том, что... Мне достаточно хорошо известен Саид. Несколько лет назад мы познакомились на литературном фестивале, неделю делили на двоих гостиничный номер и с тех пор не то чтобы часто, но душевно, откровенно общаемся. Он веселый болтун и приятный собутыльник. Постаревший Саид, как настоящий южанин, продолжает волочиться за девочками, о чем горазд прихвастнуть. Думаю, когда-то он мог соблазнить и Наину. Но представить милейшего драматурга-сибарита сутенером, шантажистом... Смешно! Что-то надуманное, книжное чувствовалось в смачных деталях, во всем "проститутском" сюжете. В то же время очень верно был изображен Сергей -- моего друга для этого действительно нужно знать, и знать близко. В целом же отделить правду от вымысла в истории Наины не представлялось возможным. Вот ведь накрутила хвостом хитрая рыжая девочка, разбрасывательница дневников, мастерица исповедальной прозы! Годы Литинститута все-таки не пропали даром.
       Переодевшись, я спустился на улицу, долго дожидался нужного троллейбуса на остановке, дождавшись, поехал в центр. Сорок седьмой, периодически застревая в пробках, наконец, довез меня до Триумфальной площади. Дальнейший маршрут неизменен: мимо Зала Чайковского, мимо Театра Сатиры вперед и налево, в переулки.
    Солнце обжигало щеки, било в непокрытую голову.
       Обогнул пруд, петляя, вышел на Большую Никитскую против Дома Литераторов, поскользнулся на только что политом водою тротуаре, перебежал проезжую часть, двинулся влево, к Никитским Воротам, потом вправо, к Арбатским.
       Миновав Гоголевский бульвар и свернув к Институту русского языка, я понял, куда подсознательно направляюсь, -- впереди был Пушкинский музей.
       "В сущности, все древние греки -- боги, -- рассуждал я, спустя пятнадцать минут, слоняясь по красностенным залам и разглядывая статуи с отбитыми членами. -- И вся античная культура -- культура божественная. Вот, например, Лаокоон. И ведь кто-то, конечно, думает, что изображен тут голый дядька в окружении обнаженных мальчиков, в напряженной, совершенно неприличной экстатической позе, повитый с ними чем-то вроде длиннющего члена".
       "А еще, как нам лицемерно заявляют всякие ханжи, у всех античных статуй якобы оттого такие маленькие причиндалы, что таковы были вкусы заказчиков, да и самих скульпторов, конечно. Якобы этих похотливых извращенцев интересовал не уд, а крепкая мужская задница. Гы-гы-гы! Не проще ли предположить, зная мнение о том авторитетных ученых, что пропорциональные чресла только отвлекают ценителя от созерцания божественной красоты".
       "Не случайно в позднейшие века, -- думал я, сидя в большом зале перед титанической статуей Давида, -- собирателями языческих древностей были не кто-нибудь, а римские папы! Это ведь именно по их коллекциям потом давались Аполлонам прозвища Бельведерских. Это они приветствовали появление Микеланджело с его подражаниями, а то и с искуснейшими подделками античности".
    Затем восторг мой перекинулся на музей вообще:
       "Какое великолепное собрание! Пусть и скульптуры тут не настоящие! Папаша Цветаев заботливо расставил по залам слепки и гальванокопии, большевики добавили несколько экспроприированных в революцию картин, и -- вуаля, можно мемориальную доску на стену вешать".
       В сумерках я покинул музей. Москва была уже залита огнями. Напротив, в Храме Христа Спасителя, светились гигантские окна под золоченым куполом.
       "Я свободен. Что удержит меня теперь возле моей жены? Я разведусь с ней сразу, когда она вернется. Мама? Но моя личная жизнь ее давно не касается. Друзья? Они принимают меня таким, каков я есть".
       Не помню, как я очутился на Тверском бульваре. Прямо передо мной в глубине двора за памятником Герцену желтело здание старинного особняка.
       Я люблю и ненавижу Литературный институт. Его обшарпанные и пыльные стены, проваливающиеся в подвал скрипучие полы его аудиторий, сквозняки на узких лестницах и в коридорах, его казенную, как тюремная роба, историю. Чудовищными своими корнями оплел, охватил и сдавил он душу мою.
       Вдруг в заднем кармане завибрировал телефон.
       "Наина!"
       Но это звонила Констанца из Дублина.
       -- Ицхак! -- Жена лишь в исключительных случаях называла меня по имени. -- Ицхак! Возникла задержка с месячными. Я купила и сделала тест. Он положительный. Ты меня слышишь? Положительный! Слышишь?
       Я уже не слушал. Небесное видение отвлекло меня и приковало к месту. Сотканная из вечерних облаков, надо мной в иной реальности висела огромная бабища, указующая вверх двумя толстомясыми перстами.
      
       Москва, 2015 год
      
      
      
  • © Copyright Лаврентьев Максим
  • Обновлено: 11/06/2023. 265k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Связаться с программистом сайта.