Аннотация: Очерк посвящен истории дома 2 в Калашном переулке (Дом Моссельпрома) и его ближайшей окрестности.
Максим Лаврентьев
ДОМ МОССЕЛЬПРОМА
Краткий путеводитель
по долгой истории
1. ОКРЕСТНОСТЬ
Окажись нынешний москвич в XII веке там, где сейчас под острым углом расходятся (или сходятся, это с какой стороны посмотреть) Калашный и Нижний Кисловский переулки, он обнаружил бы себя среди дремучего леса, через который в реку Москву протекал ручей Черторый. С северо-запада на юго-восток лес пересекала древняя "волоцкая" дорога из Великого Новгорода в Рязань, наметившая собою будущие улицы -- Поварскую и Знаменку. Дорога эта вела к броду под Боровицким холмом. До постройки здесь моста запряженные лошадьми телеги пересекали водную преграду прямо по речному дну, а снятую с них предварительно поклажу переносили на плечах волоком бывшие к услугам проезжих артели носильщиков. Тяжелая работа в таких артелях оплачивалась скудно, поэтому нанимались в них либо доведенные до крайности нуждой местные жители, либо пришлые, а точнее сказать беглые, что называется, без роду, без племени. С этих-то бродов и волоков и перебрались в русский язык слова "сброд" и "сволочь". Забавное совпадение: в XVIII веке отходящая вбок от старинного волока улица поначалу неофициально, а потом и на законном основании стала именоваться Волхонкой -- правда, не из-за безвестных работяг, живших тут когда-то в землянках, а по одноименному кабаку во владении князей Волконских.
В 1367 году, одновременно с возведением первых каменных кремлевских стен над современным Александровским садом, а тогда -- за речкой Неглинной, через последнюю от Троицких ворот был переброшен мост, век спустя упоминаемый в документах как "большой каменный" (задолго до строительства в конце XVII века на броде через Москву-реку более известного Всехсвятского, или Большого каменного моста, "перехватившего" название). К нему прорубили от "волоцкой" дороги короткий прямой путь -- знакомую нам Воздвиженку.
Первоначально проезд звался, как и вся округа, на арабский манер Орбатом, что означало предместье города, которым в то время считались собственно Кремль и его посад -- Китай-город. Позднее северорусское оканье в наших краях уступило южнорусскому аканью: "Орбат" превратилось в "Арбат". Для сравнения, улица Полиха в застроенных полях перед Марьиной рощей точно так же просто не могла не стать Палихой, и ничего общего с апокалиптическими московскими пожарами, как можно ошибочно предположить, она не имеет.
Чтобы яснее представить себе, какой глухоманью казались в те времена столичные предместья, находящиеся ныне внутри Бульварного кольца, достаточно вспомнить, что выражение "у черта на куличках" связано не с пасхальными куличами, а с болотистым урочищем в низине перед Ивановской горкой, то есть непосредственно за Китай-городом, Кулишками -- районом Славянской площади, Солянки и примыкающих переулков.
Что же касается Воздвиженки, то на западной ее стороне, там, где в начале 1930-х вырос квартал новых зданий Библиотеки имени В.И. Ленина, при Иване III сохранялся так называемый остров -- нет, не окруженный водой клочок суши, а остаток первобытного леса между спрямленной дорогой к Троицкому мосту и дворцовым селом Ваганьковым, располагавшимся приблизительно на месте выстроенного в 1780-х годах гениальным Василием Ивановичем Баженовым по заказу капитан-поручика лейб-гвардии Семеновского полка Петра Егоровича Пашкова великолепного дворца -- жемчужины русского классицизма.
Время шло, Москва, разрастаясь, уходила все дальше от берегов реки, давшей ей имя, и новгородский тракт постепенно смещался севернее, последовательно породив Большую Никитскую и Тверскую улицы. Однако перекресток Орбата с волоцкой дорогой не утратил своего значения: теперь по нему двигались подводы на Смоленск, и когда справа и слева поднялись здесь крепостные валы, естественным образом возникли Арбатские ворота с площадью перед ними.
В правление Ивана IV столица, а вместе с ней и все Московское государство были разделены на две части -- земскую и опричную, то есть находившуюся под отдельным, особым управлением (опричь -- забытый синоним к удержавшемуся в языке слову "кроме"). Опричная часть на территории города начиналась у Никитских ворот и распространялась на юг до Москвы-реки. Освобожденный от прежних жителей громадный район царь населил своими ближайшими на тот момент приспешниками вроде пресловутого Малюты Скуратова, и предоставил всем распоряжаться специально учрежденному приказу под началом думного дворянина с говорящей фамилией Грязной. Нравы опричников, или кромешников, как метко прозвали их в народе, резко отличались от ненавидимого царем патриархального земства, поэтому вскоре сам Иван Васильевич перебрался сюда из Кремля, выстроив себе на месте очень вовремя сгоревшей усадьбы шурина, князя Михаила Темрюковича Черкасского, новую резиденцию -- Опричный двор между Воздвиженкой и Большой Никитской.
Описание двора мы находим в сочинении немецкого авантюриста Генриха Штадена, одно время служившего в опричниках: "Великий князь приказал разломать дворы многих князей, бояр и торговых людей на запад от Кремля, на высоком месте в расстоянии ружейного выстрела; очистить четырехугольную площадь и обвести эту площадь стеной. На одну сажень от земли выложить ее из тесаного камня, а еще на две сажени вверх из обожженных кирпичей (в общей сложности -- 6 м). На верху стены были сведены остроконечно, без крыши и бойниц; протянулись они приблизительно на 130 саженей (260 м) в длину и на столько же в ширину; с тремя воротами; одни выходили на восток, другие на юг, третьи на север. <...> Северные ворота находились против Кремля и были окованы железными полосами и покрыты оловом. На них было два резных разрисованных льва, вместо глаз у них были пристроены зеркала. Один стоял с раскрытой пастью и смотрел к земщине, другой, такой же, смотрел во двор. Между двумя львами стоял двуглавый черный деревянный орел с распростертыми крыльями и грудью в сторону земщины".
Западная граница опричной цитадели проходила по нынешнему Романову переулку, а сразу за ней, на задворках, была поселена многочисленная обслуга, целыми специализированными слободами, как кислошники и калашники. Занятием первых была заготовка и поставка к государеву столу кваса и разнообразного вида солений -- кислой капусты, ягод, огурцов, грибов и прочего, чем так охоч русский человек закусывать водочку. Не следует, впрочем, делать поспешный вывод, будто покоритель Казани со всей лихой компанией беспробудно пьянствовал. Дело в том, что до изобретения современного способа консервирования квашеные и засоленные на зиму продукты составляли основу рациона питания всего русского населения. Это сейчас мы употребляем в пищу главным образом морскую соль, а тогда на Руси доступна была исключительно поваренная, добытая из недр в виде рассола и затем оттуда вываренная. Соледобыча являлась важнейшей отраслью отечественной промышленности, ее центры быстро превращались в города (Сольвычегодск, Соликамск и др.). Белые кристаллики хлористого натрия считались настолько жизненно необходимым продуктом, что резкое повышение цен в 1648 году привело к московскому "соляному" бунту. Объемы кислошного производства в целом превосходили даже объемы выпечки хлеба. Сомневаетесь? Откройте карту города: на единственный во всей Москве Калашный переулок приходится аж четыре Кисловских -- Большой, Малый, Средний и Нижний!
Соседнюю с кислошниками Калашную слободу с внутренней стороны крепостного вала населяли, как ясно из названия, пекари (на старомосковский лад правильно шепелявить: "калашник", "булошник", "будошник" и т.д.). Они выпекали калачи (от славянского слова "коло", то есть "круг"; отсюда корень в названиях окруженных когда-то частоколом городов: Коломна, Коломыя в Западной Украине, Коло на реке Варте в Польше) -- пшеничный хлеб в форме замка с дужкой (продолговатые батоны появилась позднее, в XVII веке).
Впервые упоминается калач в уставной грамоте XII века: "пошлины от него идет 40 колачей и 40 хлебов". И это вовсе не случайно, ведь самым важным в калаче была все-таки не форма, а вес, долгое время эквивалентный денежному курсу. Цена на калачики устанавливалась "указная", то есть фиксированная, и контролировали калашников ничуть не менее бдительно, чем персонал учрежденного все тем же Иваном Васильевичем первого на Москве Монетного двора: "на выходе" продукцию проверяли назначенные для того подьячие.
Держа за дужку или ручку, калач можно было и домой снести, и съесть тут же, с пылу, с жару, на улице ("В Москве калачи как огонь горячи"). Из соображений гигиены ручку в пищу не употребляли, а отдавали нищим, либо бросали собакам. Очень полюбилось кушанье золотарям, занимавшимся вывозом городских нечистот. "Калач, -- писал в книге "Москва и москвичи" Владимир Алексеевич Гиляровский, -- это специальное их лакомство: он удобен, его можно ухватить за ручку, а булку грязными руками брать не совсем удобно...". Про тех же, кто не брезговал доесть оставленное золотарем, обыкновенно говорили "дошел до ручки", что значило: вконец опустился.
Опричный двор сгорел дотла в 1571 году при сопровождавшейся очередным грандиозным пожаром осаде Москвы крымскими татарами Девлет-Гирея, и уже не восстанавливался. Следом в небытие отправилась ничем героическим не проявившая себя в этом деле опричнина. А вот Калашная слобода быстро отстроилась заново -- слишком важна была она для существования города. При Борисе Годунове ее дополнительно защитили каменными стенами Белого города, и к середине следующего, XVII века, в столице числилось 78 калашников, многие из которых проживали в слободе, а также 54 хлебника и 35 пирожников.
Калачи не только поставлялись по-прежнему к царскому столу, но и бойко расходились с рук бесчисленных уличных торговцев, вошли в повседневный быт аристократа, купца и ремесленника, надолго стали своеобразным символом благополучия. Вспомним картину Бориса Кустодиева "Купчиха, пьющая чай" (1923), где рядом с разрезанным арбузом на столе золотится пышный калач. Хотя в середине двадцатых калачи уже явно попахивали старорежимной ностальгией.
Уличным разносчиком хлеба был и отец поставщика Двора Его Императорского Величества, купца 2-й гильдии Ивана Максимовича Филиппова (1824-1878), поднявшего семейное дело до высоты искусства. Это о нем писал Гиляровский: "Иван Филиппов, основатель булочной, прославившийся далеко за пределами московскими калачами и сайками". Хлебобулочные изделия приготавливал он по особому, державшемуся в строжайшей тайне рецепту. Даже вода ему требовалась особая -- из Москвы-реки. Поэтому, когда филипповская пекарня открылась в Санкт-Петербурге, воду для теста специально везли туда из Первопрестольной в дубовых кадках.
Скажете, причуды булочника? Но эффект от этих причуд был вот какой: отправленные обозами в Париж калачи, перед дорогой замороженные, на месте оттаивали в горячих полотенцах, после чего их продавали местным гурманам как свежеиспеченные!
Стоит ли после этого удивляться, что калач постоянно фигурирует в русской литературе того времени. Например, у Льва Николаевича Толстого в "Анне Карениной" Стива Облонский употребляет его по утрам для хорошего настроения: "Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся...".
Кстати сказать, толстовский приятель Василий Степанович Перфильев, считавший себя прототипом Стивы, упрекнул автора за недостоверность эпизода: "Ну, Левочка, цельного калача с маслом за кофеем я никогда не съедал. Это ты на меня уже наклепал!". Вообще же калач упомянут в тексте романа аж десять раз.
Зная теперь, до каких масштабов разросся калач в сознании русского человека, острее воспринимаешь символику замечательного некрасовского стихотворения "Вор":
Спеша на званый пир по улице прегрязной,
Вчера был поражен я сценой безобразной:
Торгаш, у коего украден был калач,
Вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач
И, бросясь от лотка, кричал: "Держите вора!"
И вор был окружен и остановлен скоро.
Закушенный калач дрожал в его руке;
Он был без сапогов, в дырявом сюртуке;
Лицо являло след недавнего недуга,
Стыда, отчаянья, моленья и испуга...
Пришел городовой, подчаска подозвал,
По пунктам отобрал допрос отменно строгой,
И вора повели торжественно в квартал.
Я крикнул кучеру: "Пошел своей дорогой!" --
И богу поспешил молебствие принесть
За то, что у меня наследственное есть...
Пойдем своей дорогой и мы, сойдя с хлябей кулинарных на твердую историческую почву.
Со второй половины XVII века население Калашной и Кисловской слобод начинает меняться: Белый город, особенно в его наиболее близкой к Кремлю западной части, привлекает внимание тех, благодаря кому название этого района столицы за выбеленными крепостными стенами приобретает иной смысл. Здесь селится элита.
Долгое время внешний вид переулка не выделялся ничем примечательным: деревянные дома, немощеная улица и, как следствие, непролазная грязь. Лишь после петровских реформ появились в Калашном первые каменные строения знати. Из сохранившихся до настоящего времени построек XVIII и начала XIX веков обратим внимание на любопытные в историческом отношении дома N1 (N8а/3с1 по Никитскому бульвару), N3 и N10.
В двух флигелях прямо напротив Дома Моссельпрома, изуродованных почти до неузнаваемости втиснутой между ними безликой проездной аркой, трудно, конечно, узнать перестроенный изящный особняк осьмнадцатого столетия, принадлежавший Варваре Васильевне Голицыной, урожденной Энгельгардт -- племяннице, а заодно и любовнице главного фаворита императрицы Екатерины II светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического.
Варвара была первой из четырех сестер Энгельгардт, обративших на себя пристальное внимание любвеобильного князя. "Матушка, Варинька, душа моя; жизнь моя, -- писал дядя племяннице. -- Ты заспалась, дурочка, и ничего не помнишь. Я, идучи от тебя, тебя укладывал и разцеловал, и одел шлафраком и одеялом, и перекрестил <...> Ангел мой, твоя ласка столько же мне приятна, как любезна. Друг безценный, сочти мою любовь к себе и увидишь, что ты моя жизнь и утеха, мой ангел; я тебя целую без счета, а думаю еще больше". В других письмах он величает ее "сокровищем", "божественной Варюшкой", "сладкими губками", "любовницей нежной".
Но перлы куртуазного красноречия мало могли утешить снедаемую ревностью Вареньку. "Напрасно вы меня так ласкаете, -- отвечала она Потемкину. -- Я уже не есть та, которая была <...> Послушайте, я теперь вам серьезно говорю, если вы помните Бога, если вы, когда-нибудь, меня любили, то, прошу вас, забудьте меня навеки, а я уж решилась, чтобы оставить вас. Желаю, чтобы вы были любимы тою, которую иметь будете; но, верно знаю, что никто вас столь же любить не может, сколько я".
По старинному обычаю, до сих пор практикуемому в кругах российской элиты, скандальную, а в данном случае еще и кровосмесительную связь нужно было замаскировать пристойным замужеством. Какое-то время в кандидаты на роль мужа для племянницы Потемкин рассматривал испытывавшего материальные трудности князя Николая Сергеевича Волконского -- деда Льва Николаевич Толстого по материнской линии, ставшего прототипом старого князя Болконского в "Войне и мире". Со слов писателя нам известно семейное предание об истинной причине внезапной и необъяснимой опалы, из-за которой этот заслуженный генерал, участник взятия Очакова, был вынужден отправиться в длительный отпуск из армии, продолжавшийся вплоть до воцарения Павла I: "Про деда я знаю то, что, достигнув высоких чинов генерал-аншефа при Екатерине, он вдруг потерял свое положение вследствие отказа жениться на племяннице и любовнице Потемкина Вареньке Энгельгардт. На предложение Потемкина он отвечал: "С чего он взял, чтобы я женился на его б..."".
Конечно, не все современники готовы были согласиться с определением Волконского. Так, Гавриил Романович Державин, лично обязанный в пору своего неудачного губернаторства заступничеству Варвары Васильевны при дворе, посвятил ей следующие стихи:
Благоприятный нрав, черты твои прекрасны
Обворожают всех в единый миг тобой;
Без рассуждения сердца тебе подвластны,
И с рассуждением всем плен приятен твой.
Репутация "б..." не помешала Варваре удачно выйти замуж за оказавшегося более сговорчивым другого очаковского ветерана и генерала -- Сергея Федоровича Голицына, сделавшего благодаря ей блестящую карьеру. В этом браке за одиннадцать лет родилось десять сыновей.
Сегодня принято называть дворец Голицыных доходным домом конца XIX века. Старинный же особняк видится в великолепном здании Дома журналиста на Никитском бульваре, тогда как в прошлом это было единое домовладение, где в 1782 году закончилось строительство главного дома, с въездом во внутренний двор, или курдонер, из Калашного переулка. Почему оттуда? А дело в том, что в то время на месте бульвара все еще стояла стена Белого города с ее неприглядными, как тогда выражались, позадками.
Варвара Васильевна, став хозяйкой усадьбы, переориентировала дом на распланированный по генплану Екатерины II бульвар, отчего в жилой флигель превратилась пристройка, соответствующая современному Домжуру и ранее служившая сараем для скотины. Именно ее в конце XIX века преобразил в фешенебельный особняк архитектор А.Ф. Мейснер по заказу очередного владельца -- купца 2-й гильдии А.Н. Прибылова.
Дом N3, занимаемый сейчас Институтом журналистики и литературного творчества (не путать с Литературным институтом на Тверском бульваре), тоже когда-то находился в усадьбе Голицыных и составлял с ней единое целое. В 1889 году он был надстроен третьим этажом, а в 1917 году "муниципализирован" и разделен надвое: со стороны бульвара сюда въехал Дом печати, а в Калашном собственником стало "Жилищное товарищество N254", и сюда, в квартиру потомков Прибылова, вселился заведующий Музеем городского хозяйства Петр Михайлович Сытин, впоследствии крупнейший историк-москвовед, автор многократно переиздававшейся в советские годы книги "Из истории московских улиц.
Здесь Сытин и писал свой бестселлер, и умер в 1968 году.
Внешне довольно невзрачный дом N10 в 1986 году едва избежал уничтожения. Об истории с его едва не состоявшимся сносом писала журналист и искусствовед Нина Михайловна Молева: "Спор шел о маленьком доме. И даже не о нем -- об одной, совсем крохотной надворной постройке. Снести -- не снести. Районный архитектор не испытывал колебаний: конечно, снести. Еще шире и не менее категорично выступал представитель Союза журналистов: Москву давно пора очистить от "буржуазной рухляди", возиться ради нее с историей недопустимо (Дом журналиста, занимаемый союзом, напомню, располагается напротив, в роскошном бывшем особняке на Никитском бульваре. -- М.Л.). Слова падали отчетливо, звонко, в забытых выражениях тридцатых годов, 30 октября 1986 года. В самом деле, чем мог похвастать дом N10 по Калашному переулку? Всего-то-навсего, что был построен на самом рубеже XVIII-XIX веков. Что счастливо пережил пожар 1812 года. Что сохранил повсюду уже исчезнувшие габариты московского дворика, плотно охваченного флигельком, конюшней, каретным сараем, с такими обязательными когда-то для Москвы вековыми раскидистыми деревьями. К этому можно прибавить разве то, что среди многих, так или иначе оставивших свои имена в культурной жизни древней столицы, его жильцов находился и замечательный мхатовский актер Л.М. Леонидов "Леонидов есть Леонидов, -- писал о нем В.И. Немирович-Данченко, -- огромного нерва, взрывов, захватывающих минут, совершенно необыкновенно простых интонаций, великолепных оттенков текста". "Калашниковские годы" -- это Пугачев в "Пугачевщине" К. Тренева, Иван Грозный в "Крыльях холопа", Гобсек. И звания -- сначала заслуженного, потом народного артиста республики. Звания давались еще скупо, Леонидова знала вся театральная Москва.
Среди плотной многоэтажной застройки, казалось, вымечтанный уголок для клуба по интересам, того лучше -- студийного театра, где все делается руками участников. Тут тебе место для декораций, тут и костюмерная, а там и верстак для починки мебели -- долго ли она продержится в зрительном зале! Желающих было множество: реставрировать, приспособить, содержать в порядке, любить и беречь -- многие предлагали необходимые силы и средства. Но -- Краснопресненский райсполком Москвы рассудил иначе. В домовладение уже втиснулась автошкола районного отделения ДОСААФ. Поток жалоб на шум и загазованность привел к радикальному решению. Нет, не сменить арендатора -- снести надворные постройки, чтобы открыть хозяйство автошколы во дворе... соседнего дома.
Старый дом в городе -- какой же это клубок страстей, противоречивых ведомственных интересов, бесхозяйственности и дремучего, поколениями культивировавшегося небрежения к собственному прошлому, а вместе с ним и к сегодняшнему человеку!"
Автошкола обретается здесь по сей день. А заключительный пассаж из процитированного текста до недавних пор вполне можно было отнести и к нашему главному герою -- дому N 2 в Калашном переулке, к стенам которого, бегло оглядев с воображаемого креста давно несуществующей церкви его исторические и географические окрестности, мы в нашем повествовании подошли теперь вплотную.
2. ДОМ
Если упомянутым выше каменным домам при нашествии французов еще относительно повезло и они только незначительно пострадали в пожаре 1812 года, то угловой участок Калашного и Нижнего Кисловского переулков, занятый деревянной церковью Иоанна Милостивого с домом причта, крупно погорел.
Но, как говорится, свято место пусто не бывает, и уже через пять лет здесь наконец появились небольшие кирпичные строения -- уже не религиозного, а светского назначения. В том или ином виде они просуществовали до конца XIX века, когда владельцем участка стал Андрей Игнатьевич Титов, устроивший из них трактир и постоялый двор для извозчиков.
Отец его, Игнатий Титович, в "Справочной книге о лицах, получивших... купеческие и промысловые свидетельства по г. Москве" за 1892-й и последующий годы именуется купцом 2-й гильдии, перешедшим в это сословие из мещан в 1882 году. Торговал он красным товаром, то есть имел собственное мануфактурное производство. Жил одно время в собственном доме на Садовой, где позднее выстроил многоэтажку, а сам, полюбив жить барином, перебрался на 1-ю Тверскую-Ямскую, также в собственный дом.
Сыновья его, Андрей и Василий Игнатьевичи, тоже понемногу приторговывали обновками - например, модными тогда, но чрезвычайно вредными для женского здоровья корсетами. Однако основной доход приносили всему семейству многоквартирные дома. Причем, если домам Василия Игнатьевича не слишком повезло и, кажется, только один из них сохранился до наших дней в более-менее первозданном виде, а большинство давно снесено, то наследие, пусть и поневоле оставленное городу Андреем Игнатьевичем Титовым, ждала хоть и непростая, но в общем-то куда более счастливая судьба. Его бывшие владения неплохо чувствуют себя и в Калашном, и на Покровке (справедливость требует добавить: скорее вопреки, нежели благодаря всему).
Великолепный четырехэтажный дом N 29 на Покровке был построен по проекту одного из крупнейших мастеров стиля модерн в Москве Льва Николаевича Кекушева в 1897 году для купца Якова Андриановича Бабушкина. Когда же спустя пять лет владелец дома продал его Титову, Андрей Игнатьевич решил повысить доходность своей новой недвижимости путем увеличения этажности, для чего заказал проект перестройки архитектору Струкову.
Николая Дмитриевича Струкова принято обвинять в профнепригодности, однако его биография дает основание усомниться в столь однозначном вердикте. Рожденный в семье художника-реставратора, основателя иконописной школы в Сергиевом Посаде, Струков в 1882 году окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества с Малой золотой медалью и званием неклассного художника архитектуры. Уже в следующем году он был принят в число действительных членов Императорского русского технического общества, чьей библиотекой заведовал, а с 1887 года являлся секретарем по техническим вопросам и членом Комиссии по огнеупорным экономическим постройкам. С середины 1890-х годов огнеупорные постройки по струковским проектам, в основном популярные тогда доходные дома, активно возводились по всей Москве. Да, к градостроительным шедеврам они не относятся, но до сих пор не портят вида Большой и Малой Молчановок, Старого Арбата, Большой Никитской, Мерзляковского переулка и других исторических уголков столицы.
Более известны, увы, досадные промашки плодовитого зодчего. В 1895 году рухнул спроектированный им двухэтажный дом Гирша в Вадковском переулке, в 1908-м та же участь постигла церковь в селе Кикино. Что ожидало творение Кекушева, начни Струков его перестройку, мы можем только гадать: дальше проекта дело не пошло. Так или иначе, заказчика не оттолкнула репутация архитектора и, оставив в покое Покровку, он перенацелил Струкова на Калашный.
5 апреля (23 марта по старому стилю) 1913 года московская газета "Раннее утро" вышла с сенсационным заголовком:
СТРОИТЕЛЬНАЯ КАТАСТРОФА
"Вчера в Москве произошла грандиозная строительная катастрофа, -- информировал читателей безымянный шрайбикус, -- рухнула только что законченная стройкой громадная каменная стена семиэтажного дома, возводимого московским купцом A.И. Титовым, на углу Малой и Нижней Кисловки и Калашного переулка.
Катастрофа произошла рано утром, когда рабочие -- обыкновенно начинавшие работу в шесть часов утра -- только что готовились приступить к работе. Когда они пили чай, один из рабочих, зачем-то ходивший к постройке, сказал товарищам:
-- А наш дом что-то трещит...
На это тогда никто не обратил внимания. Всего рабочих, ночевавших в сторожке при стройке, было до 50 человек. К началу работ должны были явиться и остальные.
Рухнувшая часть дома еще не была закончена, и здесь были сосредоточены главные кадры рабочих. Если бы катастрофа произошла несколькими минутами позже, то под развалинами дома было бы до 100 трупов...
Теперь жертв нет, по крайней мере все рабочие налицо.
Является предположение, что могли попасть под развалины проходившие в это время по Калашному перулку, в который и обрушилась постройка, лица, по это еще не выяснено.
Жильцы соседних домов передают, что в момент обвала по мосткам забора, окружавшего постройку, проходил какой-то господин. Когда раздался треск, он схватился за голову и бросился бежать. Что произошло с ним -- неизвестно. Возможно, что после раскопок, к которым приступают сегодня, и будет найден чей-нибудь труп.
Падению стены предшествовал страшный грохот, похожий на сильный грозовой удар. Поднялся громадный, долго не улегавшийся столб пыли.
Когда он, наконец, рассеялся, сбежавшаяся толпа увидела, что весь переулок перед домом Титова запружен горой кирпича, деревянных балок и железа. Обвалилась не вся стена, а ее средняя часть сажен в восемь длиною. С двух сторон остались выступы сажени по две -- выступы совершенно уцелевшие.
Стена не упала, а как бы сползла и потому только не обрушилась всей своей тяжестью па противоположный дом. В нем только полопались окна от сотрясения, да нисколько балок залетело во двор (Повезло бывшей усадьбе Голицыных. -- М.Л.).
О катастрофе было немедленно дано знать в градоначальство и на место ее тотчас же прибыли временно и. д. градоначальника полк. В.Ф. Модль и чины технической комиссии при градоначальстве во главе с инженером А.А. Фольбаумом.
Прибыл немного спустя и старший прокурор окружного суда Тверской и помощник начальника сыскной полиции Андреев.
Техническая комиссия приступила к расследованию причин катастрофы".
Нет, напрасно репортер "Раннего утра" заинтриговывал читателя трупами -- под завалами, к счастью, никто не погиб.
Что же привело к обрушению строящегося здания? Это разъяснялось под отдельным заголовком:
О ПРИЧИНАХ КАТАСТРОФЫ
"Старший инженер технической комиссии при градоначальстве, производивший расследование причин катастрофы, A.A. Фольбаум сообщил нам, что, по мнению комиссии, катастрофа последовала вследствие трех причин, каждая из которых в отдельности могла бы и не иметь значения, но в соединении одна с другой неминуемо должны были вызвать обвал дома.
Во-первых, дом строился из негодного материала. Плохой кирпич, тощий раствор цемента, так же не лучшего качества, -- вот основные элементы, из которых складывалась постройка.
Вторая причина -- плохая стройка. Кладка делалась крайне небрежно, не по отвесу. Стены, таким образом, клались не вертикально, углы были неправильны. Цемент клался толсто -- получались так называемые недопустимые "толстые швы".
Третья причина -- рискованная конструкция постройки. Особенно неудачно в этом отношении было устройство столбов между окнами, которые не могли выдержать тяжести верхних этажей.
Сказалась на постройке и поздняя кладка".
Обратим внимание, что вина проектировщика была все-таки названа третьей по важности причиной, а первые две должны были скорее отяготить совесть подрядчика.
Имелась и еще одна, в газете не названная, причина: местные жители считали, что негоже было вообще строить дом на погосте. Действительно, как подле всякой православной церкви, при храме Иоанна Милостивого существовало небольшое кладбище, никуда, разумеется, отсюда не перенесенное, а по старинному русскому обычаю (совершенно напрасно приписывать его большевикам) срытое. Но в таком случае пол-Москвы должно было бы в одночасье рухнуть, ибо количество уничтоженных вместе с церквями погостов за всю историю города не поддается исчислению.
Заваленный мусором Калашный переулок расчистили, развалившийся дом разобрали, сэкономившего на стройматериалах Андрея Игнатьевича оштрафовали на невероятную сумму в сто рублей, а невезучего Струкова даже посадили в тюрьму. Правда, всего на полтора месяца. Больше он ничего не проектировал, по крайней мере официально, перейдя на службу в комиссию "по осмотру и изучению памятников старины".
Однако купеческая хватка Титова не позволяла разбрасываться деньгами, поэтому начатую стройку он все-таки постарался довести до конца. В итоге семиэтажное, Н-образное в плане строение, формально разделенное на два дома, выходящих противоположными фасадами, соответственно, в Калашный (N4) и параллельный ему Малый Кисловский (N1) переулки и сейчас крепко стоит на своем месте (хотя где-то тут, а не на острие угла, собственно говоря, как раз и должен был располагаться погост).
А руину в Калашном довели только до пяти 5 этажей, оставив при этом вообще незастроенным угол Нижнего и Малого Кисловских переулков.
Все решительно изменилось в судьбе дома в середине послереволюционных 1920-х годов, когда о купцах Титовых не было и помину, а Николай Дмитриевич Струков мирно упокоился на Ваганьковском кладбище.
В 1925 году "буржуазные" эркеры, превратились в балконы, и дом был надстроен двумя этажами по проекту архитектора Давида Моисеевича Когана при участии инженера Владимира Дмитриевича Цветаева, кузена известной поэтессы. Для обоих этот проект стал наиболее значительным достижением в архитектурной карьере (правда, Коган совместно с Д. Ф. Фридманом, пытался еще участвовать в конкурсе на строительство Театра Красной Армии и, по счастью, не построенного железобетонного монстра Наркомтяжпрома, ради которого предлагалось очистить Красную площадь от ГУМа и собора Василия Блаженного).
Но, пожалуй, дом все равно вышел бы заурядным, если бы не увенчавшая его, видимая издалека угловая шестиугольная башенка с зубцами (а первоначально еще и с часами) в набиравшем силу конструктивистском духе, спроектированная профессором ВХУТЕМАСа, экспертом по железобетонным конструкциям Артуром Лолейтом.
Артур Фердинандович Лолейт родился в 1885 году в Орле, окончил физико-математический факультет Московского университета с дипломом 1-й степени. В 1892-1914 годах работал в акционерном обществе для производства бетонных и других строительных конструкций Ю.А. Гука, где вырос из инженера-расчетчика в директора правления. Среди его работ стоит упомянуть участие в проектировке Верхних торгов рядов (то есть того самого ГУМа, едва не снесенного в середине 1930-х), первую большепролетную железобетонную конструкцию над ткацким корпусом Богородско-Глуховской мануфактуры (1907 год), первый в России элеватор из железобетона на московском Трехпрудном пивоваренном заводе (1909 год). Состоял Артур Фердинандович и членом Московского архитектурного общества, на собраниях которого ему, надо полагать, доводилось встречаться с Н. Д. Струковым. Примечательно в этой связи, что незадолго до смерти, в 1931 году Лолейт изобрел метод расчета железобетонных конструкций по разрушающим усилиям.
Подобно тому, как стихи, если, конечно, верить Анне Ахматовой, вырастают из сора, из кучи строительного мусора вырос в Калашном первый советский "тучерез", бросивший вызов старорежимному гиганту -- дому Нирнзее в Большом Гнездниковском, тогда еще не закрытому "сталинками" со стороны Тверской улицы и как бы парившему над Тверским бульваром.
Передовой дом предназначался передовой организации -- пищевому тресту Московского Совета Народного Хозяйства, в начале 1920-х годов объединившему под вывеской "Моссельпром" столичные пивоваренные и табачные заводы, а также шоколадные и -- внимание! -- мукомольные и кондитерские фабрики, что очень логично, если вспомнить историю Калашного переулка.
И, как все передовое, дом привлек внимание тех, кто шел тогда в авангарде искусства. Поскольку ради экономии средств заштукатурена была лишь фасадная часть здания, а не торцевая, обнажавшая каркас, в чьей-то светлой моссельпромовской голове возникла конгениальная идея пригласить для оформления внешних стен сотрудничавшую с трестом супружескую пару художников -- Александра Родченко и Варвару Степанову.
Эти имена звучат в числе первых, когда речь заходит о русском конструктивизме. Александр Михайлович Родченко (1891--1956) наиболее известен как представитель "нового видения" в фотографии -- течения, использовавшего нестандартные фотографические техники в согласии с новаторскими для своего времени изобразительными принципами, нарушающими традиции классического изображения и ориентированными на развитие абстрактных форм. Особенно замечательны в этом смысле его фотоколлажи.
Варвара Федоровна Степанова (1894--1958) -- прежде всего, конечно, крупнейший в раннесоветские годы дизайнер. В манере конструктивизма ею были разработаны оригинальные модели так называемой прозодежды, предназначенной для работников различных отраслей производства (в том числе униформа для работников Моссельпрома), к разряду которых, между прочим, относили в то время и театр.
Оба художника входили в творческое объединение "ЛЕФ" ("Левый фронт искусств"), группировавшееся вокруг Владимира Маяковского, и втроем со своим лидером разработали фирменный моссельпромовский стиль (великий пролетарский поэт занимался в этой триаде сочинением рекламных текстов). Неслучайно поэтому знаменитая фраза Маяковского "Нигде кроме как в Моссельпроме" возникла и на фасаде здания треста.
Настенная роспись, выполненная Родченко и Степановой частью прямо по кирпичам и бетону, представляла собой яркую шрифтовую и графическую композицию, особенно разнообразную на торце здания, где был вход в полуподвальный склад. Здесь на всю высоту дома была растянута надпись "Моссельпром" и помещены фанерные щиты с наименованием основной продукции треста (сверху вниз): "Дрожжи", "Папиросы", "Пиво и Воды", "Печенье", "Конфекты" (именно конфекты, на тогдашний манер), "Шоколад". Щиты горизонтально трижды разделялись повторяющимся слоганом Маяковского, и дважды -- наименованием конторы. На боковых фасадах надписи шли вертикально: "Моссельпром" и "МСНХ" (Моссовнархоз).
Но не весь дом был отдан, как сказали бы теперь, под офисы; на верхних этажах проживали все те же калашники, то есть работники подведомственной Моссельпрому национализированной фабрики потомственных кондитеров Абрикосовых, с 1922 года и по сию пору носящей имя секретаря Сокольнического райкома РКП(б) Петра Бабаева, не имевшего при жизни никакого отношения к пищевому производству.
Увы, золотая пора дома длилась недолго. Уже в 1936 году, в связи с ликвидацией Моссельпрома, здание передали Наркомату обороны, приспособившему большинство конторских помещений под жилые квартиры. Сюда въехали новые жильцы -- высший командный и преподавательский состав Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
А затем наступил 1937-й год.
Вот справка только по одному бывшему моссельпромовскому дому в Калашном (а сколько таких было по всей Москве и стране!) -- специально для тех, кому сталинские репрессии кажутся чем-то высосанным из пальца.
Кв. 3. Федотов Михаил Васильевич, родился в 1887 году в Кронштадте, русский, член ВКП(б), помощник начальника Военной академии механизации и моторизации РККА по технической части, бригадный комиссар. Расстрелян 8.05.1939. Место захоронения: Донское.
Кв. 5. Меженинов Сергей Александрович, родился 7.01.1890 года в Кашире, русский, кандидат в члены ВКП(б), начальник штаба ВВС, замначальника Генерального штаба РККА, комкор. Расстрелян 28.09.1937. Место захоронения: Донское.
Кв. 8. Андрияшев Леонид Прокофьевич, родился в 1891 году в Прилуках, русский, член ВКП(б), замначальника артиллерии РККА, комдив. Расстрелян 25.08.1938. Место захоронения: Коммунарка.
Кв. 10. Бордовский Стефан Васильевич, родился в 1894 году в деревне Ляха Могилевской губернии, русский, член ВКП(б), начальник Технического управления РККА, дивизионный инженер. Расстрелян 19.03.1938. Место захоронения: Коммунарка.
Кв. 11. Смолин Иван Иванович, родился в 1895 году в селе Шилово Рязанской губернии, русский, член ВКП(б), начальник Военно-инженерной академии РККА, комкор. Расстрелян 20.09.1937. Место захоронения: Донское.
Кв. 15. Вацетис Иоаким Иоакимович, родился в 1873 году в имении Нейгоф Курляндской губернии, латыш, беспартийный, профессор Военной академии РККА им. Фрунзе, командарм 2-го ранга.
Вацетис руководил в июле 1918 года подавлением левоэсеровского мятежа в Москве, а с сентября того же года по июль 1919-го был главнокомандующим всеми Вооруженными Силами РСФСР. На этом посту его сменил Лев Троцкий.
Расстрелян 28.07.1938. Место захоронения: Коммунарка.
Кв. 17. Козлов Федор Яковлевич, родился в 1896 году в селе Турки Саратовской губернии, русский, исключен из ВКП(б) в мае 1937 года, начальник и комиссар научно-испытательного химического института РККА, военинженер 1-го ранга. Расстрелян 10.12.1937. Место захоронения: Коммунарка.
Кв. 18. Хорошилов Иван Яковлевич, родился в 1898 году в городе Лодзь (Польша), русский, член ВКП(б), замначальника Управления по командно-начальствующему составу РККА, комдив. Расстрелян 26.08.1938. Место захоронения: Коммунарку.
Кв. 23. Горский Михаил Емельянович, родился в 1900 году в Санкт-Петербурге, русский, член ВКП(б), начальник 3-го отдела Штаба морских сил РККА, капитан 2-го ранга. Расстрелян 20.06.1938. Место захоронения: Коммунарка.
Кв. 25. Флисовский Станислав Стефанович, родился в 1893 году в городе Люблин Люблинской губернии, поляк, кандидат в члены ВКП(б) с 1930 года, помощник инспектора кавалерии РККА, комбриг. Расстрелян 8.05.1939. Место захоронения: Донской.
Вместе с расстрелянными репрессировались их семьи. Жен отправляли в лагеря, маленьких детей -- в детдома, где им меняли фамилию. Подростка могли поначалу и не тронуть. Но это только на словах у товарища Сталина дети не отвечали за отцов, а на деле каждому из них присваивалась в документах аббревиатура ЧСИР (Член семьи изменника Родины). С такой пометкой в паспорте недалеко было и до расстрельного подвала.
Отдельно в конце этого жуткого списка поставлю имя жильца квартиры N 12 Григория Ивановича Кулика, родившегося в 1890 году в селе Куликовка Полтавской губернии, украинца, члена ВКП(б).
Этот сталинский любимец счастливо избежал жерновов 1930-х. Более того, возвращенный в мае 1937 года вождем на родину из Испании, где он в качестве военного советника под псевдонимом "генерал Купер" принимал участие в гражданской войне на стороне республиканцев, завершившейся их полным разгромом, Кулик не просто был поставлен на занимавшуюся им уже прежде должность начальника Артиллерийского управления РККА (вместо арестованного и расстрелянного комкора Ефимова), но сразу же принял участие в расправе над маршалом Тухачевским, за что получил последовательно звания командарма 2-го и 1-го ранга, а затем и вовсе был сделан заместителем наркома обороны СССР. В качестве такового летом 1939 года Кулика отправили надзирать за Георгием Константиновичем Жуковаы на границу просоветской Монголии с оккупированной японцами Маньчжурией, где шли упорные бои у реки Халхин-Гол. Попытки вмешиваться в командование войсками 1-й армейской группы (в критический момент боя Кулик предложил Жукову отвести артиллерийские части с плацдарма на восточном берегу реки в районе горы Баин-Цаган) привели к тому, что 15 июля нарком обороны Ворошилов объявил в телеграмме своему заместителю выговор и отозвал его в Москву.
Это не помешало Григорию Ивановичу по итогам советско-финской войны 1939-- 1940 годов, сопровождавшейся неоправданно высокими потерями и вскрывшей полную дезорганизацию Красной Армии после проведенной "чистки" комсостава, "за образцовое выполнение боевых заданий командования в советско-финляндской войне" стать Героем Советского Союза и седьмым по счету маршалом (четверо из семи в ту пору уже были расстреляны как "предатели").
Тяжелыми катастрофами обернулось и командование Куликом фронтовыми частями в годы Великой Отечественной войны. Грандиозным поражением окончилась эвакуация советскими войсками Керчи и Ростова в ноябре 1941 года.
"Кулик, -- читаем в приказе Народного комиссара обороны СССР от 2 марта 1942 года, -- во время пребывания на фронте систематически пьянствовал, вел развратный образ жизни и злоупотреблял званием Маршала Советского Союза и заместителя наркома обороны, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая сотни тысяч рублей на пьянки из средств государства и внося разложение в ряды нашего начсостава. Кулик Г. И., допустив в ноябре 1941 года самовольную сдачу противнику городов Керчи и Ростова, нарушил военную присягу, забыл свой воинский долг и нанес серьезный ущерб делу обороны страны. Дальнейшие боевые события на Южном и Крымском фронтах, когда в результате умелых и решительных действий наших войск Ростов и Керчь вскоре же были отбиты у противника, со всей очевидностью доказали, что имелась полная возможность отстоять эти города и не сдавать их врагу. Преступление Кулика заключается в том, что он никак не использовал имеющихся возможностей по защите Керчи и Ростова, не организовал их оборону и вел себя как трус, перепуганный немцами, как пораженец, потерявший перспективу и не верящий в нашу победу над немецкими захватчиками".
В том же году оба города снова были потеряны, уже не по вине Кулика. Того отдали под суд, лишили звезды Героя, трех орденов Ленина, трех орденов Красного Знамени и других наград, освободили от обязанностей заместителя наркома, исключили из состава ЦК ВКП(б), разжаловали из маршалов и... нет, не расстреляли, как в подобных случаях практиковалось, а только понизили в звании до генерал-майора.
Но вскоре опала прошла, как насморк. Возвращенный в действующую армию, ничем выдающимся не проявив себя на поле боя, Кулик в 1943 году повышен в звании на две ступени, до генерал-лейтенанта. Постановлением секретариата Президиума Верховного Совета СССР от 3 июня 1944 года он восстановлен в правах на награды. В 1944 году за выслугу лет удостоен четвертого по счету ордена Красного Знамени, а 1945-м, по тому же поводу, -- четвертым орденом Ленина.
Исчерпывающую характеристику дал ему в своих воспоминаниях прославленный советский военачальник, дважды Герой Советского Союза, маршал Александр Михайлович Василевский: "С горьким чувством вспоминаю я этого человека. В начале войны он неудачно выполнял задания Ставки на Западном направлении, потом так же плохо командовал одной из армий под Ленинградом. В силу своих отрицательных личных качеств он не пользовался уважением в войсках и не умел организованно руководить действиями войск".
И все-таки Кулик, никогда не умевший держать язык за зубами, в конце концов накликал беду и на себя: победной весной 1945 года приказом наркома обороны его убрали с тыловой должности замначальника Главного управления формирования и укомплектования РККА (за "пьяные беседы"), традиционно разжаловали в генерал -- майоры, отобрали партбилет и... нет, опять не расстреляли, а отправили командовать Приволжским военным округом.
Но топор судьбы над головой Кулика уже был занесен. В 1947 году энкаведешный "воронок" приехал и за ним. Арестованного долго держали в Лефортово, и только в 1950 году расстреляли. Нет, не за военные "подвиги", а по абсурдному обвинению "в организации заговорщической группы для борьбы с Советской властью", которой Кулик как раз был предан всей своей мелкой душой.
И что же? Через семь лет Григория Ивановича посмертно реабилитировали вместе с сотнями тысяч невинно убиенных, восстановили в званиях маршала и Героя Советского Союза, вернули права на государственные награды.
Прах его смешан с прахом преданного им Тухачевского в безымянном могильнике на Донском кладбище Москвы.
Но вернемся к моссельпромовскому дому, или с середины 1930-х -- уже бывшему дому Моссельпрома. Его фасады при новом собственнике -- оборонном ведомстве -- моментально лишились авангардных "излишеств" и стали по-военному одноцветными, светло-бежевыми.
В 1960-х годах дом перешел Мосгорисполкому, пережил капитальный ремонт с перепланировкой помещений, в нем появились лифты. Обновились и жильцы. Несколько лет до смерти прожил здесь крупнейший отечественный лингвист Виктор Владимирович Виноградов, тоже прошедший тюрьму и ссылку. Ныне его имя носит Институт русского языка на углу Волхонки и Гоголевского бульвара, а на стене в Калашном висит памятная доска.
В те же годы в башенку Лолейта вселился живописец Илья Сергеевич Глазунов.
Писатель Леонид Бородин вспоминал: "И вдруг, в силу случайных обстоятельств, я занырнул в оазис "имени Ильи Глазунова". То ли оазис, то ли маленькое, по крайней мере по внешним признакам, сепаративное царство на Калашном переулке, в доме с башенкой... Герой Ибсена жаловался, что перестали люди строить дома с башенками... Глазунов, конечно, тоже не строил, но счастливо пристроился благодаря Сергею Михалкову, пристроился "над Москвой -- столицей первого в мире социалистического государства", государства сего отнюдь не игнорируя, но имея с ним лишь взаимовыгодные отношения на изящном дипломатическом уровне. "Изящество уровня" было перманентным объектом слухов, сплетен, подозрений и обвинений. И не без оснований.
Квартира Глазунова и мастерская, что этажом выше, были, по сути, клочком русской резервации. С московской улицы попадая туда, сначала слегка шалеешь от запаха краски, от самих красок, что вокруг и даже над... Машиной времени перенесенный в обстановку дворянского гнезда середины девятнадцатого, поначалу чувствуешь себя плебеем, самозванцем и элементарно не подготовленным к сосуществованию с интерьером, каковой будто бы вопрошает тебя: "А помыл ли ты шею, сукин сын?"
Хозяин дворянского гнезда капризен. Терпеть не может так называемых "советизмов" в речи. Попробуй ответить на вопрос о делах или здоровье словом "нормально". Прищурится хозяин, спросит, что, дескать, означает это "нормально"? Вопрос-то по-русски конкретный, а не какой-нибудь иноязычно формальный "хау дую ду", что означает -- я человек вежливый, но до тебя мне никакого дела, потому и можешь отвечать свое "о'кей", что и означает -- "нормально"...
<...> С Глазуновым же -- бди да бди! Сохрани Бог от панибратства. Причем с обеих сторон. Однажды, во время организации выставки в Манеже, я сумел только на второй день обустройства забежать на несколько минут. И тут же барский выговор: "Ну ты где? Все тут в поте лица..." Я тут же по-английски исчез. День-другой, звонит дорогой мой Илья Сергеевич -- он тоже бдителен, просек. "Привет, композитор, что-то тебя не видать?" "Да вот, -- отвечаю как ни в чем не бывало, -- приболел слегка..." "Поболев" еще пару дней, на очередной звонок мчусь на Калашный. И снова все в порядке. Уровень взаимной корректности восстановлен".
В 2007 году маститый художник переехал в собственный особняк на Волхонке, а в Калашном теперь мастерская его сына, тоже художника.
В 1997 году конструктивистское оформление здания было воссоздано по проекту профессора кафедры истории советской и современной зарубежной архитектуры Московского архитектурного института (МАрхИ) Елены Борисовны Овсянниковой. В настоящее время тут размещается один из факультетов ГИТИСа, чей главный корпус помещается неподалеку, в Малом Кисловском, 6. Но, безусловно, главным местом притяжения с недавних пор стал полуподвал, освобожденный каким-то коммерческим банком, где в конце 2019 года открылось единственное в своем роде на всю Москву культпросветкафе "Нигде кроме" -- проект русской американки, известной художницы и специалиста по отечественному авангарду Елены Сарни?.
Стены основного зала были оформлены ею в авангардной стилистике, украшены конструктивистскими плакатами, а своды -- фотографическими портретами лучших, талантливейших поэтов той эпохи -- Хлебникова, Введенского, Заболоцкого, Хармса и других. Рядом художники и кинематографисты -- Малевич, Попова, Лисицкий, Вертов. С одной из стен взирает на посетителей "моссельпромовская троица" -- Маяковский, Родченко и Степанова, с противоположной -- оригинальная проволочная инсталляция головы революционного "горлана-главаря".
Несмотря на коронавирусное схлопывание московской культурной жизни, регулярно проходят в подвальчике выступления живых поэтов и выставки живых художников, организуются лекции по истории искусства, кинопоказы. Это по вечерам. А днем открыто кафе и филиал книжного магазина "Гиперион". Поэтому, оказавшись здесь, в любовно воссозданной и свято хранимой атмосфере моссельпромовского дома, стоит непременно разбавить эту атмосферу ароматом отлично сваренного кофе или экзотических сортов чая, отведать фирменный пирог "Киноглаз", поговорить с любезной хозяйкой об истории или об искусстве, полистать только что купленную книжку.