Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
ПОДАГРЫ НЕТ
В.Б.
-- Будьте любезны, Алевтина Игнатьевна, посмотрите который час.
-- Три часа, Максим Игоревич.
Сказав это, Алевтина Игнатьевна положила свой смартфон на тумбочку и нырнула ко мне под одеяло.
Читатель, возможно, удивится (а возможно и нет) нашему официальному тону, подумает еще, что мы, не дай бог, чиновники (я заметил, что чиновники всегда обращаются один к другому по имени--отчеству, следовательно, можно предположить, делают они так и в постели). Или читатель вообразит, будто мы с Алевтиной Игнатьевной люди пожилые. А вот и нет. Мне ровно сорок -- по нынешним меркам относительная молодость, Алевтина же Игнатьевна -- красивая тридцатилетняя женщина в полном расцвете сил. Но и десять лет назад, когда мы познакомились (и, замечу, практически сразу оказались в койке), она, тогда -- молоденькая студентка, была уже для меня Алевтиной Игнатьевной. С тех пор мы друг с другом на "вы" и строго придерживаемся всевозможных церемоний. Есть особый шик в том, чтобы говорить: "Прошу прощения, не могли бы вы передать мне вон ту книгу", или "Не соблаговолите ли вы перевернуться теперь на спинку". На "ты" я перехожу только когда ставлю Алевтину Игнатьевну на колени и хлещу ремнем -- она это ужасно любит. Тогда я называю ее словами, не предусмотренными никаким церемониалом. В такие минуты я -- грубый хозяин, она -- моя провинившаяся из--за пустяка рабыня. Иногда истязаемая рабыня бунтует, кричит, что, мол, ненавидит меня, даже называет собакой. И тогда я рычу и хлещу ее сильнее: я отлично понимаю, что все это -- наша игра, что извивающаяся подо мною роскошная женщина вот--вот достигнет высшей точки блаженства.
Такая точка была достигнута несколько минут назад, и теперь мы немного отдыхаем. Хотя Алевтина Игнатьевна готова бесконечно заниматься любовью (слава богу, у меня, помимо прочего, есть еще очень длинные, чувствительные, что называется "музыкальные" пальцы, которые часто идут в дело), но и ей необходима передышка. Чтобы заполнить паузу, я говорю:
-- Вот вы сказали сейчас "три часа", и я вспомнил своего учителя, Льва Алексеевича.
-- Это который был на складе?
-- Совершенно верно.
(Много лет назад я работал кладовщиком на складе автозапчастей, где судьба свела меня с этим оригинальным человеком.)
Поцеловав Алевтину Игнатьевну в губы, я продолжаю: -- Так вот, я интересовался у других кладовщиков их сексуальным опытом. Лев Алексеевич присутствовал при наших разговорах и однажды, после очередной рассказанной кем--то истории, вдруг заявил: "А я занимаюсь с женой сексом три часа!" Мы, естественно, не поверили (Льву Алексеевичу было уже хорошо за шестьдесят): "Не может быть!" "Как так?" "А так, -- невозмутимо отвечал Лев Алексеевич. -- Час она меня настраивает, за пятнадцать секунд я делаю все, что нужно, а потом еще два часа лежу без сознания".
Алевтина Игнатьевна сдержанно хохотнула (в этот момент я подумал, что вполне мог уже рассказывать ей эту историю когда--то раньше), потом провела вверх--вниз своим покатым, гладким и жарким бедром по моим ногам, заурчала, как кошечка, и уткнулась лицом сбоку мне в шею.
-- А расскажите еще что--нибудь, -- донесся приглушенный голос.
-- Что-нибудь? Хм! Даже не знаю...
Я прекрасно понял ее желание: Алевтина Игнатьева хочет услышать не что--то конкретное, а просто мой голос. Женщины вообще, как я заметил, не то что бы прямо--таки любят ушами, нет, но они определенно возбуждаются от мужского голоса. В ответ на такую просьбу можно, конечно, надуться и промолчать. Однако для любимой женщины, а я, разумеется, безумно люблю Алевтину Игнатьевну, у меня нет отказа ни в чем, кроме, пожалуй, того единственного случая в самолете, когда...
Внезапно меня осенило.
-- Ну хорошо! Как вы знаете, я родился в последний день зимы, двадцать восьмого февраля. Но покинул роддом не сразу... Я ведь не рассказывал вам про подагру? Отлично. Итак, нас с мамой задержали на неделю из--за родовой травмы. Это меня, когда доставали кое--откуда, то ли треснули обо что--то головой, то ли неловко потянули щипцами -- подробности мне неизвестны, неинтересны, да и вообще я всю тамошнюю технологию смутно себе представляю. Короче, возникла гематома, из--за которой, кстати сказать, у меня всю жизнь проблемы с внутричерепным давлением. Впрочем, не суть. Отпустили нас домой, как я уже сказал, только через неделю. А точнее - на восьмой день. То есть, давайте посчитаем, это случилось ровно восьмого марта. Пока мама лежала на сохранении, все родственники и друзья ужасно волновались, потому что у мамы это были первые и довольно поздние роды. Когда же я родился, и в общем--то, все прошло довольно благополучно (ситуацию с головой врачи посчитали несерьёзной), все ужасно обрадовались, особенно папа, у которого я тоже был первым и поздним ребенком. И вот, меня привезли в нашу квартиру, положили на стол в гостиной и стали показывать друзьям, пришедшим поздравить родителей. Среди прочих, пришли муж с женой, Анжела Николаевна и Нестор Николаевич. О нем, о Несторе, я как раз и хотел вам рассказать.
Он был папиным приятелем, играл на домре - это такой струнный инструмент, вроде балалайки, но посложнее, с бСльшим количеством струн. В общем, он играл на этой своей домбре в ансамбле имени Александрова. Часто ездил на гастроли заграницу и особенно любил Англию. Нестор Николаевич был настоящим интеллигентом--англоманом, каких я больше никогда не встречал, видимо потому, что такой тип вообще исчез, и Нестор Николаевич оказался одним из последних мастодонтов. Одевался в дорогой заграничный костюм (подросши, я видел его в таком костюме у нас довольно часто -- на днях рождений, на "новых годах"), сыпал английскими словечками, произнося их не как американец, вечно жующий речевую жвачку, а по--английски -- отчетливо, выделяя звуки, словно полоскал ими горло, и акцентируя каждое слово. Меня он приводил в смущение своими манерами джентльмена, высоченным ростом и тем, что, обращаясь ко мне, называл почему--то Ляпкиным--Тяпкиным (о существовании гоголевского "Ревизора" я тогда не подозревал). Но все это было позднее, а в тот день, восьмого марта семьдесят пятого, Нестор с супругой пришли к нам в гости выпить винца за здоровье роженицы и новорожденного. Тут--то мама и решила меня распеленать. Может быть, нужно было сменить пеленки, а может, мама просто решила похвастать перед приятельницами своим и папиным произведением. Как бы то ни было, меня, как подарок к Женскому дню, освободили от покровов и явили народу в натуральном виде.
Когда я думаю об этом, то представляю себе следующую картину (благо, в гостиной практически ничего с тех пор не изменилось): вот стоит наш старый круглый стол, и мама хлопочет надо мною. Тут же сгрудились ее подружки, ахая, охая и отпуская разные замечания. Мужчины держатся чуть поодаль -- им как--то не солидно разделять дамские восторги. К тому же в кухне уже не только "нолито", но и выпито. Такова мизансцена. Главный герой, обнаженный и беззащитный, что--то жалко попискивает.
В этот момент Нестор Николаевич подходит к столу и, мельком взглянув на голенького меня через головы женщин, произносит свою сакраментальную фразу:
"Подагры нет".
После чего спокойно возвращается к другим мужчинам.
Воображаю, как отреагировали женщины: кто--то улыбнулся абсурдной шутке, жена Нестора, Анжела Николаевна, художница, вероятно, нахмурилась, решив, что Нестор перебрал, кто--то вообще не обратил на его реплику никакого внимания, увлеченно разглядывая смешно таращившегося и беспомощно барахтавшегося младенца. Готов поспорить: никто ничего не понял. А между тем Нестор и впрямь пошутил, но пошутил очень умно, очень тонко и очень зло. Будь я на месте моего папы, вытолкал бы его за дверь. Но настоящее остроумие никогда не выдает себя сразу, оно никогда не торопится. Подлинный шутник не нуждается в смехе публики, не ждет сиюминутного успеха, похвалы, нет, он закладывает свою шутку, как террорист бомбу, и ставит часовой механизм -- на день, на месяц, на год. На десятилетия. Тик--так, тик--так, тик--так, тик--так... И вдруг: ба--ба--ба--бах! Это шутка нашла наконец своего героя, другого остроумца, способного оценить, почувствовать, просмаковать ее, как смакуют драгоценное вино многолетней выдержки. Ну что же вы! Ну что вы делаете!..
Увлекшись рассказом, я не заметил, как Алевтина Игнатьевна легла на бок, подперев правой рукой свою кудрявую голову, а левую, проведя ею по моей груди, сунула под одеяло. Некоторое время она проделывала там кое--что, а теперь вдруг откинула одеяло в сторону, грациозно, щекоча и дразня меня своими кудряшками, скользнула вниз, к моему животу, и там уже всерьез принялась за дело.
Поначалу я мог только слабо стонать, но вот мое терпение лопнуло: осторожно высвободившись, я сел на постели, схватил поднявшуюся было на колени Алевтину Игнатьевну и рывком опрокинул навзничь, после чего мы на какое--то время сделались единым целым.
Вы меня простите, но я вот терпеть не могу все эти разговорчики насчет "двух половинок" -- они всегда задевали мое чувство собственного достоинства. "Я целое, а не часть!", кричал я своим женщинам (разумеется, мысленно). И вот ведь какая штука: ни с кем, никогда не соединялся так абсолютно и так естественно, как с Алевтиной Игнатьевной. Другие бывало будоражили мой ум, на время -- о, весьма недолгое! -- распаляли чувства, но ни с одной, как бы ни вжимался в нее, не был я не то что слит воедино, но даже по--настоящему близок.
Об этом, если вообще о чем--то конкретном думал я в то время, как мы с Алевтиной Игнатьевной двигались во все возрастающем темпе. А потом солнце на миг проникло в комнату через задернутые шторы, и ослепительно взорвалось...
-- Так на чем бишь мы остановились?
Это я сказал минут через пятнадцать, после того как понемногу пришел в себя. Ответа не было -- Алевтина Игнатьевна лежала с закрытыми глазами, и лишь по игравшей на губах легчайшей улыбке можно было догадаться, что она не спит. Сейчас она совершенно не нуждалась в моей болтовне, но теперь в ней нуждался я сам. Мне требовалось выговориться.
-- Ах да! Подагра. Выходит, Нестор Николаевич тонко пошутил, да так, что никто ничего не понял. Вернее сказать, никто не понял тогда. Но прошло лет двадцать пять, и однажды мама, вспоминая известные мне обстоятельства моего рождения и младенчества, повторила слова, когда--то сказанные этим странным человеком, давно к тому времени умершем. "Подагры нет!" И вдруг я понял!
Последнее слово я произнес нарочито громко, значительно, и -- замолк. Алевтина Игнатьевна открыла глаза, взгляд ее постепенно стал осмысленным и наконец сфокусировался на мне.
-- О да, я все прекрасно понял. Я оценил его шутку.
-- И в чем же она заключается?
-- Дело в том, свет очей моих, неудобозримая глубина души моей, любезнейшая кошечка Алевтина Игнатьевна... Дело, видите ли, в том, что... Вы знаете, кстати, что такое подагра?
-- Ну, это какой--то артрит или артроз, какое--то отложение чего--то там в общем, -- неуверенно ответила кошечка.
-- Да нет. То есть да. То есть я, признаться, в этом не разбираюсь. Можно глянуть в Википедии. Но тут дело в другом. Вы знаете, что это такое?
-- Ах, Максим Игоревич, ну почему вы так иногда любите тянуть до последнего! Говорите же скорее!
-- Терпение, Алевтина Игнатьевна, терпение. -- Подойдя к кульминации рассказа, я чувствовал себя карточным игроком, собирающимся выложить на стол козырного туза.
-- Известно, что подагрой страдали Цезарь и Наполеон. Кто--то еще из великих. Понимаете?
-- Да что же?
-- А то, что подагру когда--то так и называли: "болезнь гениев". То есть, не обнаружив подагры, которой, полагаю, он все равно не сумел бы определить у меня, Нестор Николаевич, этот знаток английского юмора, в присутствии моих родителей во всеуслышанье объявил, что я -- посредственность!
Алевтина Игнатьевна ненадолго задумалась, мило нахмурившись, и покачала головой:
-- Не знаю, не знаю. По--моему, это какая--то не очень умная шутка. И потом, вполне возможно, что ваш Нестор действительно был пьян и сказал первую же глупость, пришедшую ему в голову. Сказано это было совсем не к месту, потому и запомнилось. Думаю, дело не в нем, а в вас.
-- Как это -- во мне?
-- Ну да, в вас. Вы ведь хорошо знаете историю, прекрасно помните, чем болели Наполеон и Цезарь, читали про эту "болезнь гениев". И потому--то увидели смысл там, где его, возможно, изначально и не было.
Алевтина Игнатьевна обняла меня. Прошло еще некоторое время.
-- А знаете что, -- вдруг поднялся я и навис над Алевтиной Игнатьевной.
-- Знаете что, -- повторил я, когда мы сладко поцеловались.
-- Знаете... -- прошептал я ей в ухо, перевернув ее, подложив подушку и покончив со всеми остальными приготовлениями. -- Что--то... у меня... в последнее... время... частенько... ноют... суставы!
2015
Связаться с программистом сайта.
