Как добиться главного - сделать так, чтобы читатель тебя услышал, понял, принял душой? Как достучаться до человеческого сердца? Как докричаться до него? Может, стучать и кричать все громче и настойчивей? Сколько пишущих бились и бьются над решением этой бесконечно сложной задачи, порой расшибаясь к в кровь и все же не достигая цели... Но существует в нашей богатейшей русской литературе другой опыт. Тихая литература... И в ней -Юрий Казаков...
Такое знакомое и все-таки незнакомое имя, чью прозу мы до сих пор продолжаем открывать для себя, вновь и вновь перечитывая давно и вроде бы хорошо известные страницы.
Проза "шестидесятников" стала для российской словесности своеобразной вехой, целой литературной эпохой, где трудно выделить кого-либо особо, оставаясь беспристрастным. Но, тем не менее, Казаков занимает среди своих современников и собратьев по перу необычное место, свою собственную нишу, и интерес к нему, неизменный и неугасающий, обусловлен целым рядом серьезных причин и весомых аргументов.
Никогда не тяготевший к сюжету и интриге, не поклонник строгой композиции и определенной формы, не сторонник фабулы, прозаик завораживает читателя необычностью интонации, казалось бы, не делая при этом ни малейших попыток проникновения в характеры и не увлекаясь никакими психологическими разработками. Чем привлекают его маленькие, незамысловатые, незатейливые рассказы? Такие простые, даже простенькие на первый взгляд, бытовые сценки, зарисовки, лежащие на поверхности... Постижение их сути и глубинного смысла начинается чуть позже, когда закроешь книгу и отложишь ее в сторону. И в комнате неожиданно для тебя, помимо твоей воли, заговорит Юрий Казаков...
Цель его была не в идеях и темах, он никогда не задавался мучительными проблемами: зачем и для чего? Прозаик поставил перед собой лишь один вопрос: как? И всю жизнь пробовал ответить именно на него. Язык и стиль стали основами творчества Казакова, создавшего свой особый, неповторимый фразеологический строй, собственный интонационно-стилистический мир, в котором и заключается весь прозаик.
Долгая, долгая фраза Казакова... Она всегда стройна и на редкость музыкальна, с четким глагольным ударением и безупречной аллитерацией, под стать лишь поэтической строке, написанной рукой тонкого мастера.
"Разморенный жаркие днем, наевшись недожаренной, недосоленной рыбы, бакенщик Егор спит у себя в сторожке.
Сторожка его нова и пуста. Даже печки нет, вырезана только половина пола, навалены в сенях кирпичи и сырая глина. По бревенчатым стенам висит из пазов пакля, рамы новые, стекла не замазаны, тонко звенят, отзываются пароходным гудкам, и ползают по подоконникам муравьи.
Просыпается Егор, когда садится солнце и все вокруг наполняется туманным блеском, а река становится неподвижно-золотой. Он зевает, зевает со сладкой мукой, замирая, выгибаясь, напрягаясь чуть не до судорог...".
Так начинается рассказ "Трали-вали": спокойно, протяжно, предельно выразительно.
"На лугу уже туман, и пахнет сыростью.
Туман так плотен и бел, что издали кажется разливом. Как во сне, идет, плывет Егор по плечи в тумане, и только верхушки стогов видны, только черная полоска леса вдали под беззвучным небом, под гаснущим уже закатом.
Егор поднимается на цыпочки, вытягивает шею и замечает наконец розовую косынку над туманом".
Стилистическая пластика, неторопливость, размеренность прозы Юрия Казакова сродни языковой грации Гончарова, Тургенева, Бунина. Это исконно русская манера письма, не стремящаяся к внешним ярким и порой ложным эффектам. Это проза, близкая поэзии, или, быть может, поэзия в прозе, где звуковой и зрительный ряды неожиданно смыкаются, сливаются в единое целое, хотя, может быть, теоретически подобное и невозможно.
Впрочем, думается, что любые теории неприменимы к прозе Казакова: она не подходит ни под одно правило, не соответствует ни одному определению, стоит вне законов, а посему навсегда останется тем загадочным и обособленным уголком в литературе, к которому нелегко подступиться. Прозу Казакова невозможно пересказать, повторить, переосмыслить, ее нелегко запомнить, но и не запомнить - тоже трудно. В этом еще один парадокс и загадка писателя. Избрав основой своего стиля глагол - самую динамичную и живую часть речи - Юрий Казаков, тем не менее, наибольшей силы достигает в эпитетах, отдавая им второстепенную роль лишь внешне, только на первый, невнимательный, беглый взгляд, который, естественно, сначала цепляется за основное ударение в предложении, всегда отданное сказуемому.
Проанализируем последнюю фразу в процитированном выше отрывке.
Ударные слова - исключительно глаголы ("поднимается", "вытягивается", "замечает"), но неожиданно, незаметно и легко акцент смещается - и вот она перед нами: розовая косынка над белым туманом. И вы сразу увидели это яркое, горячее пятнышко, но не пылающее, и потому не красное, а более нежное, чистое в молоке туманного заката.
Только Казаков может написать "черная полоска леса вдали под беззвучным небом". И никому не покажется странным и даже наоборот, для всех будет вполне естественным и само собой разумеющимся совмещение со зрительным рядом звукового определения "беззвучный", которое точно и тонко выбрано из множества других и занимает свое собственное, именно ему предназначенное место.
Язык Казакова достаточно прост, прозаик явно избегает стилистических ухищрений, изысков, работая не с одной разговорной лексикой, но и широко привлекая и используя просторечия, жаргонизмы, тот самый низкий стиль, который существует в его прозе свободно и естественно, столь же вольно сочетаясь с прекрасными описаниями, не мешая и не противореча им.
Это удивительное и редкое умение. Тонкая соразмерность и созвучие различных языковых пластов у Казакова органичны, их взаимопроникновение незаметно и характерно для его прозаического почерка.
"Егор крепок, кадыкаст, немного вял и слегка косолап. Лицо у него крупное, рыхлое, неподвижно-сонное и горбоносое. На летнем солнце, на ветру загорел он почти до черноты, и серые глаза его кажутся синими от этого. "Недоделанный я какой-то! - жалуется он, выпив. - Черт меня делал на пьяной козе!""
И суть в определенной, выстраданной и вполне осознанной стилистической свободе прозаика, к которой, очевидно, он шел очень непростым путем. Отсюда удивительное богатство бесконечных аллитераций, которые становятся волшебной палочкой, буквально оживляют текст.
"И, волоча полушубок, идет он в сторожку, ложится к Аленке, будит ее и жалко и жадно приникает, прижимается к ней, чувствует только ее, как ребенок, готовый заплакать. Зажмурившись, трется он лицом о ее плечо, целует ее в шею, слабея от радости, от горячей любви и нежности к ней, чувствуя на лице ответные, быстрые и нежные ее поцелуи, уже не думая ни о чем и ничего не желая, а желая только, чтобы так продолжалось всегда.
Потом они шепчутся, хотя могут говорить громко. И Аленка, как всегда, уговаривает Егора остепениться, бросить пить, пожениться, поехать куда-нибудь, устроиться на настоящую работу, чтобы его уважали, чтобы писали про него в газетах.
И уже через полчаса - успокоенный, ленивый и насмешливый - через полчаса бормочет Егор свое любимое "трали-вали", но бормочет как-то рассеянно, не обидно, желая втайне, чтобы она еще и еще шептала, чтобы еще и еще уговаривала его начать новую жизнь".
Отсюда гармоничные в своей дисгармоничности стилистические несоответствия в одной фразе, оправданные и выверенные самой жизнью с ее противоречиями и многогранностью.
"А закат прекрасен, а на лугах туман, как разлив, и черна полоска леса на горизонте, черны верхушки стогов. А ветви берез над головой неподвижны, трава волгла, воздух спокоен и тепел, но Аленке уже зябко, прижимается она к Егору, а Егор берет дрожащей рукой бутылку и глотает из нее, передергиваясь и хакая. Рот его полон сладкой слюны".
Неожиданные диссонансы, включенные в общую мелодию рассказа и оказывающиеся безупречными созвучиями, тонко соотнесены с общей интонацией и настроением, зеркально-чистым звучанием рассказа.
"Стонет и плачет Егор, с глубокой мукой отдается пению, приклонив ухо, приотвернувшисъ от Аленки. И дрожит его кадык, и скорбны губы.
Ах, этот сизой орел! Зачем, зачем кинулся он на лебедя белого, зачем поникла трава, подернулось все тьмою, зачем попадали звезды! Скорей бы конец этим слезам, этому голосу, скорей бы конец песне!
И они поют, чувствуя одно только - что сейчас разорвется сердце, сейчас упадут они на траву мертвыми, и не надо уж живой воды, не воскреснуть им после такого счастья и такой муки".
Для стилистики Юрия Казакова не характерны сравнения. Опираясь в основном на глаголы, работая с существительными и прилагательными, он преследует цель добиться зримости прозы, ее ощутимости, реальности, хочет, чтобы читатель ее увидел, почувствовал и ею проникся. А потому, рисуя и творя реальную картину, прозаик умышленно не переключает читательское внимание, не уводит его немного в сторону, что чаще и создается именно сравнением, особенно ярким и эффектным. Классический пример из Пушкина:
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Сравнение мгновенно смещает акцент, переводит политическую направленность стихотворения в иной план и заставляет задуматься над правомерностью и оправданностью самого сравнения, что и было задачей поэта.
У Казакова задача иная, посему сравнения в его прозе - редкость, и используются они лишь тогда, когда требуется подчеркнуть выразительность определения, как раз на нем сосредоточить читательский взгляд.
"А то качались, мурлыкали и деловито копошились на торчащем из-под снега татарнике снегири - необыкновенные среди мороза и снега, как тропические птицы, и сухие семена от их крепких, толстых клювов брызгали на снег, ложась дорожкой".
Для прозы Юрия Казакова не характерен и диалог. Он встречается в его рассказах не слишком часто, применяется минимально, когда без него не обойтись. В основном прозаик работает с описаниями, рисует необычные, яркие, четкие картины, где довольно часты повторения в качестве стилистического приема.
"Свадьба была в самом разгаре. Жениха с невестой давно свели в другую избу, прокричали по деревне первые петухи, а гармонист все играл, изба дрожала от дробного топота, ослепительно и жарко горели пять ламп, и на окнах еще висели неугомонные ребята.
Много было выпито и съедено, много пролито слез, много спето и сплясано. Но каждый раз на стол ставилась еще водка и закуска, гармонист сменял патефон с фокстротами и танго, топот и присядку - шарканье подошв, и веселье не убывало, все слышнее становилось на улице и еще дальше, в поле и у реки, и теперь во всех окрестных деревнях знали, что в Подворье гуляют.
Всем было весело, только Соне было тяжело и тоскливо на душе. Острый нос ее покраснел от выпитой водки, в голове шумело, сердце больно билось от обиды, от того, что никто ее не замечает, что всем весело, все в этот вечер влюблены друг в друга, и только в нее никто не влюблен и никто не приглашает танцевать". ("Некрасивая").
Нет никакой случайности (для Казакова это невозможно) или языковой небрежности в постоянном повторе глагола "было" в начале каждого абзаца. Глагол словно концентрирует вокруг себя несколько абзацев, связывает их воедино, становится смысловым центром, акцентом, подчеркивая действенность жизни и кажущуюся героине бессмысленность ее существования, противоречие, заключенное именно в глаголах (быть, жить, существовать, действовать - синонимичный ряд не бесконечный, но достаточно широкий).
Речь героев Казакова, всегда скупая и простая, не представляет для писателя интереса и потому редко используется в качестве средства создания характера, образа. Главное в прозе Казакова - ее общее раздумчивое настроение, взгляд писателя на окружающий мир, где все люди - существа временные, преходящие и часто, увы, не обращающие на окружающее их великолепие никакого внимания.
Казаков разговаривает с миром, осматривает его, изучает, а уже потом, позже, в связи с величием Земли, переводит свой взгляд на человека - частичку всего живого на этой беспокойной планете.
"Потом ей стало легче. Она вдруг увидела пронзительную красоту мира, и как, медленно перечеркивая небо, валились звезды, и ночь, и далекие костры, которые, может быть, чудились ей, и добрых людей возле этих костров и почувствовала уже усталую, покойную силу земли. Она подумала о себе, что она все-таки женщина, и что, как бы там ни было, у нее есть сердце, есть душа, и что счастлив будет тот, кто это поймет. О! Тупой, тупой дурак - какую силу и прелесть чувствовала она в себе, как легко и яростно стало ей, как решительно зашагала и как, наверное, хороша стала в темноте - одинокая под полыхающими, падающими звездами".
"Шел по обочине шоссе, глядя вдаль, туда, где над грядой пологих холмов стояли комковатые летние облака. Навстречу ему туго бил ветер, раздувал мягкую, выгоревшую на солнце бородку. На глаза часто набегали слезы, он вытирал их грязным, загрубевшим пальцем, опять, не моргая, смотрел вперед, в слепящее марево. Его обгоняли автомашины, бешено жужжа шинами по асфальту, но он не просил подвезти, упрямо чернел на сером, блестящем посередине от масла шоссе.
Был он молод, высок, немного сутуловат, шагал широко и твердо. Резиновые сапоги, зимняя драная шапка, котомка за плечами, теплое вытертое пальто - все это сидело на нем ловко, не тяготило и не мешало.
Думал ли он о чем-нибудь, шагая мимо деревень, лесов, мимо рек, зеленых полей и бурых паров? Синие его глаза в красных веках не смотрели ни на что внимательно, ни на чем подолгу не останавливались, блуждали по далям, по белым облакам, заволакивались слезами, потом опять бездумно глядели. Звонко стукала по асфальту ореховая, позелененная травой палка. Подкрадывались к шоссе кусты, задумчиво подходили большие старые березы и вновь неслышно уходили, не в силах скрыть великого простора полей". ("Странник").
Собственно диалогических, разговорных рассказов у Казакова немного, но упомянуть их необходимо, так как некоторые из них, например, "Ни стуку, ни грюку", могут заинтересовать и удивить читателя своей несомненной, очевидной несхожестью с прозаическим почерком писателя, но, тем не менее, занимают в его прозе определенное место. Трудно сказать, какое именно, и определить их значимость и ценность, хотя, думается, подобные произведения отнюдь не ведущие. Работа над формированием характера с помощью реплик и высказываний героя, с помощью его самооценки и оценки остальных персонажей рассказа - не амплуа Казакова, не его стезя и пристрастие. И все же прирожденному рассказчику, мастеру малого жанра, каким всегда был Казаков, обойтись без таких рассказов невозможно. Неясно, почему он порой обращался к подобной форме: дань ли это литературоведческим канонам, желание ли поработать в ином ключе и попробовать свои силы в другом плане, но рассказ "Ни стуку, ни грюку", основанный на антитезе - противопоставлении отрицательного и положительного героев - нельзя назвать авторской удачей.
" - Студент! - начинал он с хрипотцой. - А ведь мы с тобой папуасы!
- Почему это? - не сразу откликался Саша.
- А как же! - Серега оживлялся и догонял Сашу. - Сапоги бьем попусту. Нам бы с тобой сейчас по бабе какой-нибудь, по мордатой! А? Студент!
- Отстань! - Саша краснел и прибавлял шагу.
- Эх! А какие бабы бывают! - Серега покашливал и раздувал ноздри. - Схватишь ее...
" - Девки - это не вещь. Ты с девками не связывайся: кино там, клуб, да танцы, да всякие слова ей надо произносить, идейное чего-нибудь, да этих самых слез, попреков не оберешься. Я с ними намучился! Нет, ты возьми бабу...кха! - ба-бу!
- Брось! - с тоской просил Саша. - Как не стыдно!
- Слушай сюда, дура, дело говорю! - насмешливо отвечал Серега и еще больше оживлялся, ворочался, закидывал ногу на ногу. - Даже не бабу, нет, ты на вдову погляди, не на молодую, а этак лет под тридцать пять - самый цимис! - погляди ты на вдову или на разведенную, да чтобы на морду была не прекрасная. Претензий у ней к тебе никаких насчет там женитьбы и прочего, зато уж душеньку с тобой она натешит, уже она натешится... "И всю-то ночку ласкала меня!" - заорал вдруг он и сел, поглаживая ляжки.
- Студент! - скашивая на Сашу налившиеся кровью глаза, начинал он снова. - А ведь и гады мы с тобой! А? папуасы! Сколько баб по деревням... Пошли домой!
- Иди ты к черту! - говорил Саша, брал ружье, брел в лес, а подумав, плелся за ним и Серега".
Подобные антитезы и диалоги в литературе не редкость, а вполне привычный, отработанный прием, почти стандарт, штамп, поэтому в данном случае нельзя, просто невозможно говорить об авторских открытиях, своеобразии прозаика и его почерка. Не стоит относить подобные рассказы и к неудачам Казакова. Это, скорее, проба пера, поиск своего пути, собственного голоса и интонации. А исключения из правила, как известно, только его подтверждают. Посему диалогические рассказы Казакова лишь убеждают нас в том, что его метод и стиль, его авторское "я" - совсем в ином.
Существование прозы Казакова - это существование вне времени, пространства и быта, это взгляд писателя на огромный мир вокруг нас, свидетельство его личного, сложного мироощущения, отраженного в описаниях и зарисовках. Поэтому в заключение еще одна фраза прозаика:
"Прошло какое-то мгновенно-медленное время - а какое, никто бы не мог сказать, - и вот уже трудно стало разбирать на земле и по сторонам, значит, солнце село, и сумерки надвинулись, только небо над головой и к западу было все так же чисто и светло".
Такое мгновенно-медленное время для прозы Казакова не пройдет никогда - язык ведь исчезнет с лица Земли только вместе с нами, а проза Казакова - это язык и стиль прежде всего, как самовыражение и самоотдача автора.