Почти всю жизнь он вел дневники. И как-то записал в них фразу, обращенную к другу: "Тебя интересует, почему жить нельзя. А меня - почему можно". Он любил жизнь, какой бы она ни представала перед ним, какие бы жестокости ни изобретала. Обладал удивительной, редкостной, не наигранной скромностью, писал в дневнике в тридцать седьмом: "Я создан для стихов, но стихотворцу нужен прежде всего талант, без него нет даже боксеров, а я калека среди поэтов".
Так жестко судил себя замечательный поэт Давид Самойлов (настоящая фамилия - Кауфман).
Вот еще одна его дневниковая запись от сорок первого года: "В 1930 году мы вышли из младенчества и стали понимать нечто. ... В 1936 году мы начали мыслить. Мы чувствовали инстинктивное отвращение к формулам. ...37-й год сбил нас с толку. Он потребовал огромного напряжения мысли. Он потребовал большего - веры. Нужно было осудить казни или приветствовать их. Колебаться было нельзя. Перед нами стояла правда, гневная правда государства.... 39-й год был годом романтики. Люди нашего поколения впервые встретились. Они изумились тому, что мыслят одинаково и вместе с тем разнообразно. Мы были упоены дружбой. Ночи проходили в разговорах... В 1940 году мы начали действовать. Государство не знало нас. Мы предлагали ему себя. Мы гордо назвали всех наших поколением сорокового года. Это дата нашего вступления в жизнь...".
А позже была война... Поэт прошел ее почти всю, с сорок второго. В воспоминаниях впоследствии признавался: "Главное, что открыла мне война, - это ощущение народа". В сорок третьем был ранен и спасен другом, алтайским крестьянином Семеном Косовым, о котором позже написал стихотворение "Семен Андреич". После госпиталя вернулся на фронт и стал разведчиком. Освобождал Польшу, Германию, окончил войну в Берлине.
Как это было! Как совпало -
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
("Сороковые", 1959-1963).
В восемьдесят восьмом на вручении Государственной премии Давид Самойлович сказал:
- Не нам о себе судить. Сегодня нас наградили за то, что каждый оставался самим собой.
Но разве это так просто - оставаться собой? По Самойлову главное - не расстаться со своей совестью.
Как может быть спокоен прокурор,
Подписывая смертный приговор?
И неужели штатным палачам
Казненные не снятся по ночам?
Да, прокурор, покинув кабинет,
К знакомым уезжает на обед.
И смену сдав другому палачу,
Палач супругу треплет по плечу.
Хороший парень! Человек не злой!
А он сегодня - голов долой!
Он человек. А человек - не волк.
Он знает долг. И он исполнил долг.
Прекрасный долг убить велел ему.
И он убил. А совесть ни к чему.
("Не спится", 1938-1958).
И снова - чересчур критическое отношение к своему творчеству. Необычное вообще, а тем более - в писательской среде. Там ведь каждый говорит о себе - гений! А если не говорит, то думает.
Дай выстрадать стихотворенье!
Дай вышагать его! Потом,
Как потрясенное растенье,
Я буду шелестеть листом.
Я только завтра буду мастер,
И только завтра я пойму,
Какое привалило счастье
Глупцу, шуту, Бог весть кому, -
Большую повесть поколенья,
Шептать, нащупывая звук,
Шептать, дрожа от изумленья,
И слезы слизывая с губ.
("Дай выстрадать...", 1963-1970)
И судил Давид Самойлович жестко и категорически не одного себя. Хорошо понимал те, кто сновал вокруг. Кто писал вовсе не так, как дышал. Истинных поэтов мало - это естественно. Но почему так многие хотят стать поэтами? Им Самойлов и посвятил свои незабываемы строки:
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
("Вот и все. Смежили очи гении...", 1974-1978).
Слава своим вниманием поэта не баловала. Первая книга стихов появилась, когда Самойлову было уже за сорок. После войны лирику не поощряли, власть велела лишь воспевать советскую действительность, но поэт всегда оставался самим собой. Зарабатывал на жизнь переводами. Каждая следующая книга пробивалась к читателю с великим трудом, в тяжкой борьбе с редакторами и цензорами.
А круг интересов поэта оставался велик. Он написал интересное исследование - "Книгу о русской рифме" (вышла в семьдесят третьем), работал над пьесой о семнадцатом годе. Вообще обращался к истории часто. Среди его героев - Анна Ярославна и Марта Скавронская, царевич Дмитрий, Шуберт и Моцарт, Иван Грозный и Андрей Курбский, Петр I и Меншиков, Абрам Ганнибал и Емельян Пугачев, Державин и Дельвиг, Пушкин и Пестель, Бонапарт и Александр I...
Писатель великолепно умел передать настроение прошлого и неизменно искал ответы на важнейшие духовные вопросы. Задачей поэзии считал "постоянное обновление соборного духа... в форме личного опыта мысли и чувствования". А литература, по Самойлову, своеобразное "служенье памяти".
Диссидентом его не назовешь, однако уехал в Пярну, где жил последние пятнадцать лет и умер. Желание уединения? Или некий вызов, вероятно, своему привычному шумному и многолюдному московскому укладу жизни, отказ от него?
Хотя Самойлов никогда не был так называемым официальным поэтом. Не появлялся на многочисленных заседаниях и собраниях Союза писателей, не примыкал ни к каким литературным группировками, не участвовал в литературных и политических склоках и разборках.
Высоко ценил дружбу. И смелость. И оставался - самим собой. По воспоминаниям родственников Игоря Губермана, когда он вернулся в Москву после пятилетней ссылки, то жить здесь ему запретили. Кое-как скитался за сто первым километром. А едва в КГБ узнавали его место жительства, тотчас выписывали и грозили новым арестом за нарушение паспортного режима. В те дни Губермана приютили Самойловы. И не только приютили - прописали у себя, ничего не побоявшись. Через год Давид Самойлов добился снятия с Губермана судимости.
В стихах Давид Самойлович признавался:
О, как я поздно понял,
Зачем я существую!
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую.
И что порой напрасно
Давал страстям улечься!..
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...
("Давай поедем в город...", 1963-1970).
Это и стало девизом всей его не такой уж большой жизни.