Лобановская Ирина Игоревна
Слышать писателя

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Лобановская Ирина Игоревна
  • Обновлено: 06/02/2010. 22k. Статистика.
  • Очерк: Литкритика
  •  Ваша оценка:

       ИРИНА ЛОБАНОВСКАЯ
      
       СЛЫШАТЬ ПИСАТЕЛЯ
      
       Сейчас уже не вспомнить, в каком году мы начали украдкой читать в самом популярном когда-то Самиздате - полустертые, еле различимые копии рукописей... Тогда - или это уже позже? - появились книги так долго запрещенных Ахматовой, Цветаевой, Булгакова... "Бесы" Достоевского. Стругацкие и Солженицын - чтение ночами под одеялом...
       - Я тебе даю только на два дня, запомни... Никому не показывай, ясно?! Никому не давай! И чтобы родители тоже не видели. А то вон Кольку Возницына уже таскали в КГБ объясняться. Якобы читает и распространяет запрещенку.
       - И что?!
       Ужас в голосе. Глаза стынут.
       - Да ничего... Отбрехался. До поры до времени. В общем, я тебя предупредил... Дело серьезное.
       Так к нам пришел и "Верный Руслан" Георгия Владимова (настоящая фамилия - Волосевич).
       Казалось, что до "Руслана" мы и не знали прозаика, но это - неправда. Мы просто знали несколько иного Владимова, автора довольно типичного производственного советского романа "Большая руда". Но появился знаменитый пес - и вместе с ним другой Владимов. Настоящий.
       Свой стиль он называл "старомодным русским реализмом". И объяснял, что "это тот самый реализм, который мог быть понятен и в XIX веке, и в начале ХХ. Это реализм устоявшихся форм, в которых отливалась русская литература. Без всяких модерновых "выкрутасов"".
       А русского литератора Георгий Николаевич величал вторым правительством, тем, кого слушают. Добавлю - и слышат.
       Как-то в интервью он признался:
       "- Сейчас литература утратила свою кафедру, с которой она исхитрялась говорить то, о чем нельзя было сказать открыто. Думаю, это временное явление. Литература сама еще должна освоить те события, которые происходят вокруг. ... Пока еще ничего неясно. Во всяком случае, зыбко... А слушают или не слушают тебя, - задумываться не стоит. Надо писать и говорить то, что хочешь, считаешь нужным. Потому что какая-то "твоя" группа читателей существует. И ей это нужно. Вообще, надо писать для одной тысячи человек. Этого вполне достаточно. И стоит того, чтобы снова и снова садиться за стол".
       За роман "Генерал и его армия" Владимов получил Букера в 95-м. И роман, и премия вызвали бурные дебаты. Причины нашлись.
       В сущности, роман не оказался точной картиной Великой Отечественной, его называли Владимовским художественным мифом о войне, где живут и действуют как выдуманные герои, так и реальные лица: маршал Жуков, генерал армии Ватутин, член военного совета Хрущев, командующий армией генерал-полковник Власов, известный немецкий военачальник Гудериан. За фамилиями угадываются прототипы: Чарновский (Черняховский), Рыбко (Рыбалко), фамилия главного героя - генерала Кобрисова, напоминает фамилию командующего 38-й армией Чибисова.
       Основные претензии к прозаику вызвала неожиданность истолкования, опровержение им уже устоявшихся мнений. Так, генерал Власов, известный предатель, у Владимова - образ трагический. Власовцы - жертвы, оказавшиеся в плену по вине бездарного командования. Сам писатель так и говорил: он относится к генералу Власову "как к большой народной трагедии, всю глубину которой наша литература еще не постигла и не выразила". Кроме того, Власов, по мнению Владимова, рывком своей армии спас Москву.
       Генерал Власов был одним из защитников столицы и в сорок первом не подпустил к ней врага силами своей армии. Под городом Дмитровым в Подмосковье есть знаменитые Перемиловские высоты, откуда немцев отбросили назад. Здесь высится памятник воинам и установлена мемориальная доска. Среди имен командующих - имя генерала Власова. Мемориал, естественно, появился относительно недавно, так что вопрос о предательстве генерала сегодня весьма спорен.
       Он считался любимцем Сталина. Потерпел поражение под Ленинградом - его армия оказалась в окружении, большая ее часть погибла. Сам генерал две недели прятался в лесах, но был обнаружен немцами и сдался в плен. Затем, при поддержке вермахта, пытался создать Российскую освободительную армию (РОА), куда вошли бы все перешедшие на сторону врага солдаты и офицеры. Идея гражданской войны внутри Отечественной была немцам интересна, это понятно. Но Власов никогда не надевал фашистскую форму. У него была своя роль - роль освободителя России от "серой чумы большевизма". После войны Власова привезли в Москву и казнили по приказу Сталина.
       Еще одно обвинение в адрес Владимова - симпатии к немецкому генерал Гудериану. Хотя уже, кажется, давно в нашей литературе поколеблено представление о немце сороковых годов как о враге, давно известны читателю и "Сашка" Кондратьева, и "В окопах Сталинграда" Некрасова, но тем не менее... Да и никаких особенных симпатий в романе нет - есть ярко очерченный образ со всеми его "за" и "против". И тоже - со своей трагедией.
       Следующее обвинение - сами исторические факты никакие не исторические. Взятие плацдарма Мырятин, оборону которого держали власовские батальоны... Да не было никакого генерала Кобрисова, не было Мырятина и Предславля! Но... Довольно ясно, что речь идет о Киеве, а одна из сюжетных завязок романа - Предславль-Киев должен взять генерал с украинской фамилией - это правда. Правда и то, что Владимов никогда не утверждал, что все описанные им события происходили в реальности.
       Также сама армия... Упрекали прозаика в том, что ее в романе нет. И почему же ее там нет? Какую армию там искали - несколько тысяч человек? Три человека возле Кобрисова - ординарец Шестериков, адъютант Донской и шофер Сиротин - это уже типичные бойцы. А майор "Смерша" Светлооков? Вот кто реальный властелин в армии - вербующий, запугивающий и развращающий. И вот она - подлинная историческая правда.
       Еще она в том, что был генерал Кобрисов перед войной арестован по обвинению в покушении. А как же! Сразу два его танка вдруг затормозили перед Мавзолеем на параде! Заговор! В танках тех просто возникли технические неполадки - но советской разведке этого объяснить нельзя. А выпустили генерала, едва началась война - сражаться ведь нужно, родину защищать, вести войска вперед...
       "Так судьба генерала Кобрисова не склонилась к тому, чтобы стать ему двадцать шестым расстрелянным в октябре в Куйбышеве или Саратове, а склонилась к тому, чтоб оказаться в огромном коридоре Наркомата Обороны, в толпе командиров, числом не менее ста, выпущенных в тот день из московских тюрем. Здесь были люди с треснувшими ребрами, затянутые под гимнастерками в корсеты из бинтов и уклонявшиеся от объятий, были с поврежденными ногтями, упрятавшие свои руки в перчатки и избегавшие рукопожатий, были с припудренными синяками и выбитыми зубами, они предпочитали не улыбаться. ... все находились в приподнятом настроении, и о том говорили их лица, сияющие вдохновением и готовностью. Война началась, говорили эти глаза, говорили жесткие обтянутые скулы, говорили рты, сохранившие и не сохранившие свои зубы, и вот теперь мы докажем... родному Сталину, что мы никакие не враги народа, мы любим свой народ и всем нам дорогую советскую власть и нашего вождя, мы до сих пор не имели такой возможности - доказать свою преданность и любовь, разве только клятвами и слезами, но ведь Москва слезам не верит, а вот теперь у нас эта возможность есть, и наша ли вина, что нам ее подарили немцы? ... а по коридору, под его высокими сводами, шли двое. ... передний - в полувоенном френче и в бриджах, заправленных в мягкие сапоги, шедший за ним - в кителе и в широких штанах с лампасами. ... Остановясь против Кобрисова, первый что-то стал говорить, то ли ему адресованное, то ли шедшему сзади. Тот, во всяком случае, продолжал отвечать, стараясь, как казалось, его успокоить, поправляя свое пенсне и криво улыбаясь. Прямо перед Кобрисовым стоял некто, обидно маленький, рыжеватый, с грубым рябоватым лицом, он смотрел в лицо Кобрисову с ненавистью топорщились, как у рассерженного шипящего кота, обвисшие усы, трепетали крылья мясистого грубого носа, - и что-то он лепетал злое, раздраженное и угрозное. В тяжелом взгляде желто-табачных глаз горели злоба, и страх, и отчаяние, как у подраненного и гонимого зверя. ... Не понимая ни слова, Кобрисов явственно различил в невнятном лепете, в гортанных обрывках фраз: "Трусы, предатели, зачем выпустили, никому верить нельзя...". ... Видеть это и слышать было и страшно, и брезготно - мог ли так вести себя человек военный, да просто мужчина, мог ли - Вождь! Ибо стоявшее перед ним, рябоватое, затравленное, лепечущее, это и было - Сталин. ... Как насмерть испуганный припадает памятью к облику матери, к ее лицу и рукам, так и он припадал к родной грузинской речи. Унизив, изнасиловав чужую ему страну, он теперь убегал туда, к своему горийскому детству, к мальчишеским играм, к семинарии своей, где он себя готовил стать пастырем духовным. И выглядело это, как обильный верблюжий плевок во все лица, обращенные к нему в трепетном ожидании. Кобрисову потребовалось усилие, чтобы не отвернуться, а еще большее - чтоб удержать лицо от гримасы злости и презрения ".
       Интересно, в чем здесь могли разглядеть историческую ложь? Ее нет ни в одном слове Владимова. Как нет ни малейшей неправды в сцене казни полицаев.
       "Их вели под моросящим дождиком без шапок, со скрученными за спиною руками, было тяжко смотреть, как у них побелели омертвевшие пальцы у старосты на голове шевелились от ветра реденькие седые клочья, он был как в полусне, голосила и рвалась к нему его, должно быть, жена, вот уже скоро вдова, ее удерживали двое подростков, тоже почему-то без шапок, с белыми лицами, политически неразвитое население все воспринимало как-то растерянно, ошарашенно - может быть, чувствуя себя вторично оккупированными. ... Не было ощущения расплаты, а теперь генерал Кобрисов понял, что и не могло его быть. И не потому, что он толком не знал, что такого ужасного натворили эти четверо, чтоб полагалось прервать им и ту крохотную частичку вечности, которая нам отпущена так неумолимо скупо. Нет, изучи он весь свиток их злодеяний и не найди он никакого оправдания, он бы и тогда испытал другое ощущение, неотвязное и унизительное, как если бы все совершалось применительно к нему самому, к его рукам, вот так же бы скрученным сзади и омертвевшим, к его шее, на которую так же сноровисто надевали бы размокшую, смазанную тавотом петлю, проверяли бы, хорошо ли затянется, - и при этом не проявляли бы не только сострадания, но просто любопытства, что же чувствует, о чем думает человек, глядя в лица сородичам своим по человечеству, остающимся в этом мире и собравшимся смотреть, как он будет этот мир покидать. Должно быть, какой-то высший судия насылает на нас это ощущение, наказывая за соучастие, а зритель ведь тоже - соучастник. И, верно, не один Кобрисов чувствовал так: ехали обратно, в штабном автобусе, как-то разрозненно, стыдясь друг друга, и рады были разъехаться каждый в своем "виллисе", никого не позвав, как всегда бывало, к себе в гости, - люди войны, наученные мастерству убивать, причастные к десяткам тысяч смертей. Все-таки это разные вещи: почему-то же для войны годится почти любой здоровый мужчина, но для этого ремесла подбираются люди особые, чего-то лишенные или, напротив, наделенные чем-то, чего все другие лишены. Генерал, при своих звездах и орденах, чувствовал даже некое превосходство над ним этих расторопных сержантов, которым, видимо, нравилась их работа - и не только тем, что спасала их от передовой, - этого долговязого сурового лейтенанта в очках, который, проверяя затяжку, просовывал скрюченный голый палец между веревкой и теплой шеей казнимого. Больше того, чувствовал перед ними необъяснимый страх... Он не знал, смог ли бы скорее отдать свою жизнь, чем отнимать ее у другого, безоружного, судьба ни разу не предъявила ему такого выбора, но и теперешний его выбор был чем-то сходен и нелегок по-своему. И на тяжесть его он пожаловался самому себе, но скорее - тому судии, который должен был услышать его и избавить от страхов и разрешить сомнения:
       - Я не палач! Мое дело такое, что у меня должны умирать люди, но я - не палач!".
       Да, Кобрисов не палач. Верующий человек, чего сам не скрывает. Хорошо понимающий, что он защищает и не боящийся смерти. Недаром майор Светлооков так настойчиво пытается вызнать у окружения генерала, не лезет ли тот сам под пули.
       Нет, смерти генерал не ищет. Не ищет и любви. А случайно найдя молоденькую сестричку, погибающую при переправе, старательно отодвигает от себя и эту любовь, и эту смерть - отодвигает, но не забывает - потому что иначе ему не выжить. Не победить. Врага и самого себя, исстрадавшегося среди тяжких противоречий страны по имени Россия.
       "...генерал спросил:
       - А ты, Евгений Натанович, крестьянские волнения подавлял?
       - Не приходилось. Но что такое классовая борьба в деревне, я представление имею.
       - Да? - удивился генерал. - А я вот не имею. Хотя, можно сказать, поучаствовал. Вот, хочешь, расскажу тебе про классовую борьбу. В одной волости помогали мы с коллективизацией. Не так чтобы сильно возражал народ, но надо было семенной фонд обеспечить будущему колхозу, а с этим делом всегда сложности большие. Так что пришлось оказать помощь... не останавливаясь перед применением оружия. И вот крепкий мужик один, по-нашему с тобой - "кулак", попросил соседа-бедняка, Афоню... спрятать у себя несколько мешков зерна. Тот согласился - не за деньги, и не за долю хлеба, а вовсе бесплатно - потому что не любил этих экспроприаторов, то есть нас с тобой не любил, а хозяев крепких, наоборот, уважал, считал - тот богат, кто умеет свое беречь и использовать, а не тот, кто чужого нахапал. И не думал никто этого Афоню обыскивать... Посадили кулака в холодную - на хлеб и воду, сказали, что сгноят, если не скажет, куда упрятал зерно. День на десятый он сознался. И где хлеб, сказал, и кто его прячет. Взяли того Афоню, повезли в райцентр, на показательный суд. На одной подводе они с кулаком ехали. И он соседа простил по-христиански. Ни словом не попрекнул того, кто его выдал, всю его судьбу покалечил. А ждала их обоих судьба лютая, одно облегчение - что короткая... А кто же классовый враг-то был? А я и был, Фотий Кобрисов, нынешний советский генерал. И вот понял я: армия существует не для этого. Не для того, чтоб я баб и стариков побеждал да принуждал. Что это за "преобразование" такое, что должны его под дулами и штыками проводить?
       Кирнос ни слова не сказал в ответ".
       Как-то и здесь не усматривается ни малейшей неправды. Ни в одной фразе.
       Бригадный командир Кирнос - тоже личность в романе примечательная. "Неискоренимо" штатский, как пишет Владимов, напоминающий "больную нахохленную птицу семейства журавлиных, скорее всего, неспокойным лихорадочным видом, заостренным носом, исступленно горящими круглыми черными глазами". Сумка его набита партийными билетами. Потому что "от коммуниста должен остаться партийный билет. Это доказательство, что он жил не зря и погиб не зря". И Кирнос собирает партбилеты после боев, обстрелов и бомбежек. Обыскивает убитых.
       С удивлением рассказывает, как встретили армию в Каунасе:
       "...в нас бросали из окон цветочные горшки, куски штукатурки, шлак с чердаков, кирпичи, а то и детские посудины опорожняли на наши головы. Я должен составить политическое донесение, как мне это оформить? Как воздействие вражеской пропаганды? Или раскрылись подлинные настроения народа, который так и не влился в полноправную семью, не успел за два года привыкнуть к новой жизни? Я не могу написать, что это были отдельные жители, это был чуть не весь город. А если это народ, то чему он сопротивлялся? Отступлению?
       - Тебе это для себя нужно? - спросил генерал. - Или для политдонесения?
       - Я себя и партию не разделяю.
       - Это я усвоил, что не разделяешь. А кому все же конкретно пишешь?
       - Партии. Но не теперешней, которую испохабили и разложили, которая утратила все лучшее, что в ней было, а той, какая должна быть - и будет.
       - А, ну это долго... Это значит, пока что - себе... Да ничему они не сопротивлялись. Просто зло срывали.
       - Но что мы им сделали? Чем так насолили?
       - А разве ничем? В гости пришли без спросу. Расположились, как хозяева.
       - Так они же сами позвали! Они же пожелали присоединиться! Большинством голосов!..
       - Евгений Натанович, это кто же и когда армию на свою землю звал?
       ...Час спустя, проведя его в полном угрюмом молчании, Кирнос ему сказал:
       - Ты избрал мудрую тактику - всех прощать.
       Но генерал никакой тактики не избирал, просто владело им твердое сознание, что все эти люди, окружавшие его, не виноваты. Не по своей вине они проиграли первые бои на границе - только идиот мог приказать им сражаться там, и значит рассматривать условную и случайную линию как боевой рубеж. ... Вот он услышал о факторе внезапности, который составлял временное преимущество немцев, а единственная внезапность была в том, что величайший полководец всех времен и народов оказался недоучкой и дезертиром, на целых одиннадцать дней устранившимся от командования. Что же после этого винить тех, кто сорвал петлицы или зарыл документы? Или тех, кто поднял руки, а потом бежал из плена, пробирается к своим? Генерал велел принимать всех до единого, не делая никаких попреков".
       Кирнос пытается разобраться в ситуации. Задает Кобрисову множество вопросов. Странный и наивный человек, парящий в облаках, Кирнос даже предлагает генералу объявить "себя военным диктатором... Но лучше -народным президентом. Которого выбрала армия в ситуации чрезвычайной. Это не противоречит духу марксизма-ленинизма, а если угодно, то и букве - учению о вооруженном восстании. Революция обязана себя спасать любыми средствами".
       "- Он... ты знаешь, о ком я говорю... он должен быть низложен. Это первое, что надо сделать! И судить всенародно. Он должен ответить за все свои преступления".
       Тот же Кирнос рассказывает, как наших солдат завела к немцам бабка, у которой конфисковали кабанчика.
       "- А не перевелись еще Сусанины на святой Руси, - подивился генерал. - И что ж, укоротили бабку? И речь бабкину, и бабкин век?
       - Да, пришлось... Без суда. Я понимаю... Но есть же законы военного времени!
       ... - А представляешь, что был для нее этот кабанчик? Небось, имечко было у него. А как же, покуда растят его - член семьи. А перед тем, как зарезать, прощения у него просят. И почему ж его надо было под мобилизацию отдавать? За что?
       ... - Вот не знал, что у генерала Кобрисова кулацкие настроения.
       - А нет кулацких настроений. Они - человеческие. ... Армия имеет права, когда она защищает население, когда наступает. А когда она драпает - нет у нее никаких прав. Молочка попросить - и то нету. Только водички из колодца.... мы всегда все по праву берем - и все авансом, все в кредит. Когда ж отдавать будем? И чем?".
       Не справившись с противоречиями, не выдержав их, не сумев принять и оценить, Кирнос находит свой "выход" - стреляет в себя... Еще одна смерть рядом с Кобрисовым... И далеко не последняя.
       Роман Владимова говорит о той непомерной цене, которую заплатил советский народ за победу над фашистской Германией. "Четырехслойная тактика". Так называет Кобрисов способ взятия рубежа любой ценой.
       "Три слоя ложатся и заполняют неровности земной коры, четвертый - ползет по ним к победе. Вступало и обычное соображение, что раз уже столько потрачено сил, то отступать никак невозможно, и может случиться, вырвет победу последний брошенный батальон".
       Именно так воюет герой Владимова генерал-майор Терещенко. И это тоже историческая неправда?
       Захватив Мырятинский плацдарм, генерал открывает путь на Предславль (Киев) и справедливо думает, что освободит город. Но нет... Его резко отстраняют от военных действий и отправляют в Москву, в Ставку. По мнению Верховного Главнокомандования, брать Предславль должен генерал Терещенко, украинец, а не репрессированный в прошлом Кобрисов, демонстративно отказавшийся входить в Мырятин, поскольку его обороняли русские военнопленные.
       В сопровождении Сиротина, Шестерикова и Донского генерал едет в Москву и возле нее во время остановки слышит по радио приказ о своем повышении и присвоении звания Героя Советского Союза - за взятие города Мырятина. Горечь... Радость...
       "Трое спутников его встали навытяжку, не зная, куда себя деть; между тем на них уже обращали внимание - подходили солдаты, оставившие свои зенитки, подходили робко женщины с огородов, воткнув в землю свои лопаты, притормаживали проезжавшие мимо шоферы - и все смотрели, как грузный, хорошего роста генерал приплясывает около разостланной скатерти с выпивкой и закусками...".
       Отказавшись ехать в Москву, в Ставку, генерал разворачивает свой "виллис" и едет назад, к фронту, чтобы делать свое дело дальше. Но снаряд, скорее всего, предусмотренный майором Светлооковым, попадает в его машину. Спутники погибают, а Кобрисов выживает чудом... И доживает жизнь в кругу семьи. Последняя сцена романа особенно сильна - это воспоминание генерала об ушедших. "Умирание - тоже наука, - подумалось ему отчетливо. - И к этому надо готовиться...".
       О какой неправде вели речь критики? В романе - разговор о человечности и нравственности. Вопросы вечности...
      

  • © Copyright Лобановская Ирина Игоревна
  • Обновлено: 06/02/2010. 22k. Статистика.
  • Очерк: Литкритика
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.