Лобановская Ирина Игоревна
На войне как на войне

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Лобановская Ирина Игоревна
  • Обновлено: 06/02/2010. 20k. Статистика.
  • Очерк: Литкритика
  •  Ваша оценка:

       ИРИНА ЛОБАНОВСКАЯ
      
       НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ
      
       Все, кто прошел дорогами войны, не в силах их забыть. И живут до конца дней своих под тяжестью тех воспоминаний, навязчивых и горьких. Отечественная ли, Афганская, Чеченская... Любая война становится для ее участника не строкой биографии, вовсе нет. Неизменный рефрен, на который идет вечное равнение... И сравнивается жизнь всегда именно с ним, с военным мотивом, отныне сопровождающим судьбу бывшего солдата или офицера... Это въедается в плоть и кровь
       "- О чем вы думаете? - спрашивает Люся.
       - О пулемете. Здесь хорошее место для пулемета. ... А другой вон там вот поставить. Он прекрасно будет простреливать ту сторону оврага.
       - Неужели вам не надоело все это? ... Война, пулеметы...
       - Смертельно надоело.
       - Зачем же вы об этом говорите? ...
       - Просто привычка. Я теперь и на луну смотрю с точки зрения ее выгодности и полезности. Одна зубная врачиха говорила мне, что, когда ей говорят о ком нибудь, она прежде всего вспоминает его зубы, дупла и пломбы".
       Именно так. И эти бывшие воины... Да какие они бывшие... Они остаются бойцами навсегда. И в этом их великая роль, их честь, их счастье... И их беда. А уж если они начинают писать...
       Конечно, о войне. И конечно, лобовой атакой.
       За одну такую повесть "В родном городе", написанную бывшим фронтовиком и опубликованную в пятьдесят четвертом в журнале "Знамя" его главного редактора Всеволода Вишневского сняли с работы...
       Автором повести был Виктор Некрасов.
       Критики оказались единодушны: он "пришел в литературу отнюдь не как литератор, - он пришел как солдат, видавший будни войны и стремившийся только к тому, чтобы рассказать правду о них...".
       А жизнь начиналась очень далеко и от литературы, и от войны. Родители Виктора Платоновича были в дружеских отношениях с Лениным и Луначарским. Отец - врач. Много лет жили за границей. Из Парижа вернулись в родной Киев. Виктор окончил архитектурное отделение инженерно-строительного института и почти одновременно - театральную студию при театре российской драмы. Работал актером и театральным художником в театрах Киева, Владивостока, Кирова, Ростова-на-Дону. Но загрохотала война...
       Виктор Некрасов отказался от брони и только после ранения, в начале сорок пятого, был демобилизован.
       Его первая повесть "В окопах Сталинграда", опубликованная в сорок шестом в журнале "Знамя", получила Сталинскую премию. Все эти деньги Некрасов отдал для приобретения колясок для инвалидов войны.
       Повесть Некрасова на редкость безыскусна. И как раз в этом - ее подлинное совершенство. Очевидно, о войне и нельзя писать иначе.
       Перед нами - простая хроника событий. Живопись матовых тонов... Скупая и зрелая.
       "И за всем этим Волга - спокойная, гладкая, такая широкая и мирная, и кудрявая зелень на том берегу, и выглядывающие из нее домики, и фиолетовые совсем уже дали, и каким то дураком брошенная ракета, рассыпающаяся красивым зелено-красным дождем".
       Очерковая беглость, основанная на глубине понимания. Минимум средств и описаний, минимум внутренних монологов. И множество диалогов. Именно они создают образы, дарят нам характеры, формируют динамику прозы. Неожиданный взгляд на действительность... В то время - поистине неожиданный и смелый.
       Лейтенант Юий Керженцев, от лица которого ведется повествование, попадает под Сталинград перед самой кровавой битвой на Волге. Его глазами мы видим людей, защищающих город и в нем живущих, запоминаем его слова и фразы, вместе с ним заново осмысливаем и постигаем многое...
       "Опять степь, пыль, раскаленное бесцветное небо. Бабы спрашивают, где же немцы и куда мы идем. Мы молча пьем холодное, из погреба, молоко и машем рукой на восток. Туда... За Дон... Я не могу смотреть на эти лица, на эти вопросительные, недоумевающие глаза. Что я им отвечу? На воротнике у меня два кубика, на боку пистолет. Почему же я не там, почему я здесь, почему трясусь на этой скрипучей подводе и на все вопросы только машу рукой? Где мой взвод, мой полк, дивизия? Ведь я же командир... Что я на это отвечу? Что война - это война, что вся она построена на неожиданности и хитрости, что у немцев сейчас больше самолетов и танков, чем у нас, что они торопятся до зимы закончить всю войну и поэтому лезут на рожон. А мы хотя и вынуждены отступать, но отступление - еще не поражение, отступили же мы в сорок первом году и погнали потом немцев от Москвы... Да, да, да, все это понятно, но сейчас, сейчас то мы все таки идем на восток, не на запад, а на восток... И я ничего не отвечаю, а машу только рукой на восток и говорю: "До свидания, бабуся, еще увидимся, ей-богу, увидимся..." И я верю в это. Сейчас это единственное, что у нас есть, - вера".
       В те времена об отступлении старались по возможности не упоминать. А уж так, как сделал это Некрасов... Есть в его повести Георгий Акимович, старейший работник сталинградского завода.
       "- Куда нам с немцами воевать, - говорит он, нервно подергивая галстук и собирая лоб в морщины. - Немцы от самого Берлина до Сталинграда на автомашинах доехали, а мы вот в пиджаках и спецовках в окопах лежим с трехлинейкой образца девяносто первого года.
       .......................................
       - Что вы хотите этим сказать?
       - Что воевать не умеем.
       - А что такое уметь, Георгий Акимович?
       - Уметь? От Берлина до Волги дойти - вот что значит уметь. ... Отойти от границы до Волги тоже надо уметь. - Георгий Акимович смеется мелким, сухим смешком. - ... Разве от сознания того, что другие страны менее, чем мы, способны к сопротивлению, - разве от этого легче? Это называется убаюкивать себя. А нам это не нужно. Надо на все трезво смотреть. Одним геройством ничего не сделаешь. Геройство геройством, а танки танками".
       У героев Некрасова предельно развито чувство вины и ответственности за все происходящее. Они этим сильны, этим отличаются. Именно потому они - победители.
       "- Не кажется ли вам, что мы с вами до какой то степени вели страусовский образ жизни? ... Мы почти не высовывали головы из- под крыла. ... Я говорю о войне. О нас и о войне. Под нами я подразумеваю себя, вас, вообще людей, непосредственно не связанных с войной в мирное время. Короче, вы знали, что будет война?
       - Пожалуй, знал.
       - Не пожалуй, а знали. Более того - знали, что и сами будете в ней участвовать. ... Раз в неделю у вас был военный день. Вы все старательно пропускали его. Летом - лагеря, муштра. Направо, налево, кругом, шагом марш. Командиры требовали четких поворотов, веселых песен. На тактических занятиях, запрятавшись в кусты, вы спали, курили, смотрели на часы, сколько до обеда осталось. ... На других мы с вами полагались. Стояли во время первомайских парадов на тротуаре, ручки в брючки, и смотрели на проходящие танки, на самолеты, на шагающих бойцов в шеренгах... Ах, как здорово, ах, какая мощь! Вот и все, о чем мы тогда думали. Ведь правда? А о том, что и нам когда то придется шагать, и не по асфальту, а по пыльной дороге, с мешком за плечами, что от нас будет зависеть жизнь - ну, не сотен, а хотя бы десятков людей... Разве думали мы тогда об этом? ... На четвертый день войны передо мной выстроили в две шеренги тридцать молодцов - плотников, слесарей, кузнецов, трактористов - и говорят: командуй, учи. Это в запасном батальоне было. ... А в расписании: подрывное дело - четыре часа, фортификация - четыре часа, дороги и мосты - четыре часа. ... А что я им могу сказать? Я знаю только, что тол похож на мыло, а динамит на желе, что окопы бывают полного и неполного профиля и что, если меня спросят, из скольких частей состоит винтовка, я буду долго чесать затылок, а потом выпалю первую попавшуюся цифру... ... А кто во всем этом виноват? ... Я сам...".
       И кающемуся Фарберу, и Керженцеву - двадцать восемь. Они вместе слушают Чайковского. И молчат. У них впереди - нет, не жизнь! - у них впереди война. И сколько она еще продлится - Бог весть... А вокруг - и порочные, непродуманные приказы, обрекающие людей на бессмысленную, напрасную гибель... И превышение власти командирами... И смерти, смерти...
       "Просто как то это все здесь, на фронте. Был вчера - сегодня нет. А завтра, может, и тебя не будет. И так же глухо будет падать земля на крышку твоего гроба. А может, и гроба не будет, а занесет тебя снегом и будешь лежать, уткнувшись лицом в землю, пока война не кончится.
       Три маленьких рыженьких холмика вырастают над Волгой. Три серые ушанки. Три колышка. Салют - сухая, мелкая дробь автомата. Точно эхо гудят дальнобойки за Волгой. Минута молчания. Саперы собирают лопаты, подправляют могилы. И это все. Мы уходим".
       А красота земная - она тоже вокруг.
       "За всю свою жизнь не припомню я такой осени. Прошел сентябрь- ясно-голубой, по-майскому теплый, с обворожительными утрами и задумчивыми фиолетовыми закатами. По утрам плещется в Волге рыба, и большие круги расходятся по зеркальной поверхности реки. Высоко в небе, курлыча, пролетают запоздалые журавли. Левый берег из зеленого становится желтым, затем красновато-золотистым. На рассвете, до первых залпов артиллерии, затянутый предрассветным прозрачным туманом, беззаботно спокойный и широкий, с еле-еле прорисовывающимися только полосками дальних лесов, он нежен, как акварель".
       Заряженные непрерывной битвой, возвращаются воины домой. Как герой повести "В родном городе" Николай Митясов, который никак не может привыкнуть к новому для него, странному существованию.
       "Николай столкнулся с той жизнью, тяжелой, непонятной ему и часто раздражающей жизнью тылового города, о которой он в армии как-то даже не задумывался. Он, правда, знал, что гражданскому населению во время войны нелегко и что за килограммом крупы или макарон надо несколько часов простоять в очереди. Знал, что существует слово "отоваривать" (оно его очень смешило), что есть "стандартная справка", без которой не давали карточек на следующий месяц. Знал, что стакан махорки на базаре стоит десять рублей, а литр керосина шестьдесят-семьдесят, а то и восемьдесят рублей, и что поэтому нельзя пользоваться лампами, а приходится довольствоваться коптилками; знал, что выгоднее всего сейчас торговать пивом и газированной водой, что девяносто девять процентов судебных заседаний посвящены квартирным конфликтам - население города увеличивалось с каждым днем, а город был разрушен и квартир не хватало, - что для многих ордена, которые они честно заработали на фронте, и нашивки о ранении превратились в средство без очереди проходить к начальству, стучать там кулаком по столу и требовать различных законных и незаконных льгот и выдач".
       Он все это знал, но реальность оказалась куда страшнее, отвратительнее. Жена Шура его не дождалась, работать начал инспектором райжилуправления, но не сумел долго продержаться в атмосфере лжи, грубости и мошенничества. Появилась новая женщина, Валентина.
       Николай мечется. Душа не понимает и не принимает перипетий этой тыловой изменчивой жизни, ее непостоянства, изворотливости. На фронте все было просто - вот он враг, перед тобой! Стреляй! И не промахнись! А здесь? Откуда здесь вообще оказались враги?
       Хотя есть и друзья. Сергей, искренне пытающийся помирить Николая с Шурой. И, кажется, это почти удалось, но нет... Прошлое остается между ними невидимым, но прочнейшим барьером, а любовь... Она тоже навсегда заблудилась в их довоенном прошлом.
       И случайно появившийся в их комнате Алексей Чекмень, претендующий на нее... Сначала он сыграет роль искусителя, пытающегося сломать привычный строй и ход мыслей Николая.
       "- Это, брат, дело скользкое, фронтовая дружба. Окопное братство и тому подобное, фашисты здорово сумели все эти шуточки обыграть. Ну их...
       - То есть как это "ну их"? - горячился Николай. - Самое святое, что есть в жизни...
       - Святое-то оно святое, а обыграть сумели. И это один из важнейших пунктов гитлеровского культа войны. Перед смертью все равны, говорят они. Пуля не считается с тем, что ты фабрикант или рабочий, солдат или генерал. Война, мол, объединяет и уравнивает всех, и в этом ее величие. А отсюда и культ всевозможных окопных братств и товариществ по оружию, "кампфкамерадшафт" по-немецки".
       Немного позже Алексей на какое-то время внезапно превращается даже почти в помощника: он декан факультета, куда и поступает Николай. А дальше... Дальше - взрыв. И основной конфликт повести. Николай и его друзья выступают против нового врага - Алексея. Своего, советского человека, что еще несколько месяцев назад не укладывалось в сознании. Как это могло произойти? Но вот произошло...
       Алексей хочет убрать старого преподавателя и посадить на его место своего ставленника. Студенты восстают: они любят профессора. И тогда Чекмень выступает на партбюро:
       "- Не будем закрывать глаза - мы знаем профессора Никольцева как хорошего специалиста, но грош цена этому специалисту, если он не умеет строго, по-деловому подойти к студентам. Бесконечные пятерки Никольцева только разбалтывают людей, отбивают у них охоту заниматься, рождают недоучек. А то, что вместо знаний преподносит он им у себя дома, все это - ну, как бы сказать точнее... Человек все-таки - вы все это прекрасно знаете - два с половиной года провел в оккупации. Два с половиной года! Говорят, что он, мол, отказался от какой-то должности, которую ему предлагали в Стройуправлении. Может, это и верно. Но почему он отказался? Кто это знает? Кто может об этом рассказать? Люди, остававшиеся при немцах? Простите меня, но я таким людям не верю. А на какие средства он жил? Говорят, продавал книги? Простите меня, но я и этому не верю. На одних книжечках два с половиной года не проживешь. Да еще в таком возрасте".
       Произнесено главное - люди, жившие в оккупации - враги! Только не верит в это Николай и его друзья. И воевать они как раз умеют.
       "- Хорошо, - сказал он наконец, повернувшись. - Допустим, что так. Ответь мне тогда на такой вопрос. Правда или нет, что Никольцев отказался принять тебя к себе на кафедру?
       Алексей соскочил с подоконника, сунул руки в карманы шинели. Рассмеялся неестественным, деревянным смехом, каким смеются, когда смеяться совсем не хочется.
       - Понятно... Нашли уже, значит, причину. Ну что же, пусть будет так... ... Ну, а ты как? Рад уже? Развесил уши?
       Николай смотрел куда-то мимо него.
       - Нет, не рад, Алексей. Совсем не рад.
       - Чему не рад? Ну вот скажи мне, чему не рад? ... Тому, что мы хотим укрепить наш институт? Этому ты не рад? Тому, что из армии наконец возвращаются люди - настоящие, крепкие, наши люди, люди, на которых можно опереться, люди, которым мы верим. Верим потому, что рядом с ними воевали, за одно воевали. Этому ты не рад? Что ж, твое дело, а мы будем драться за них. И если надо, пожертвуем даже никольцевыми, несмотря на все их знания и прочие там заслуги. Пожертвуем, потому что самое важное для нас сейчас - это сделать побольше инженеров, - из вас сделать, из тебя. И сделаем, поверь мне. Только делать будем своими руками. Не чужими, а своими, понял? ... И то, что ты сейчас защищаешь Никольцева, хочешь ты этого или не хочешь, но этим ты только оказываешь нам медвежью услугу. Неужели ты этого не видишь? Удивляюсь, честное слово, удивляюсь! Ведь он не наш человек, пойми ты это, не наш! ... Ты думаешь, я не понял, почему ты о кафедре заговорил? Не пускает, мол, туда, вот я и мщу ему за это. Так ведь? Думаешь, я не понял, к чему это? Все понял. И, если хочешь знать, плевал на это. Чего надо, я добьюсь, поверь мне! Но раз уж заговорили, так давай говорить. Ведь не пускает же, факт. Окопался на своей кафедре и сидит, как медведь в берлоге. ... Мы таким, как Никольцев, мешаем, раздражаем их, мы им чужие. Понимаешь - чужие...
       - Кто это мы? - тихо спросил Николай.
       - Мы? - Алексей, сощурившись, посмотрел на него. - Мы, это мы, советские люди.
       Николай поднял голову и посмотрел Алексею в глаза.
       - А они, значит, не советские? Так, по-твоему? И поэтому их надо поливать помоями? ... я коммунист и был на бюро и слыхал, что ты там говорил, - делая ударение на каждом слове, сказал Николай. ... - Про оккупацию, про чай с печеньем. Зачем?
       - А что, неправда? Не проторчал он три года в оккупации? Как миленький просидел. И черт его знает, чем еще там занимался. Книжечки продавал! Знаем мы эти книжечки. Статейки в газетах их сволочных небось пописывали, большевиков ругали, а потом, как наши стали приближаться, сразу вот такие вдруг оказались борцами за Советскую власть. Врут они все! Все, кто в оккупации был...
       - И Шура была. И Черевичный был. Они, по-твоему, тоже врут?
       - Это какой же Черевичный? Припадочный твой, долговязый? - Алексей рассмеялся. - Не лучше других, поверь мне. И обморокам его не верю. Липа все. Сплошная липа. Три четверти из них добровольно сдавались. Те, кто хотел...
       Докончить ему не удалось. Николай соскочил с подоконника, схватил Алексея за грудь, за гимнастерку, рывком потянул к себе и с размаху ударил его по щеке - раз и два...".
       Николаю грозит отчисление из вуза. Но своего мнения Митясов не меняет.
       "- Ты оскорбил тех, кому, может быть, тяжелее всего пришлось в эту войну. Ты оскорбил всех, кто попал в плен, в фашистские лагеря, в оккупацию. Всех, без разбора... Мы знаем - там были разные люди. Были среди них и сволочи и предатели - все это мы знаем. Но сколько их было? И кто они? Кучка негодяев? А народ ждал нас. Кто мог - убегал в лес, партизанил. Да что говорить!.. Нужно быть последней сволочью, чтобы... Простите меня, товарищи, но я прямо скажу: я не знаю еще, как бы каждый из вас, сидящих здесь, поступил, если б в его присутствии человек, да еще коммунист, - нет, не коммунист, он только билет в кармане носит, - словом, если б такой вот человек сказал вам, что три четверти людей, попавших в плен, пошли туда добровольно, что все, кто под немцами были, - все, без разбора, подлецы и мерзавцы... Не знаю, что б вы сделали... Я ударил. Не выдержал и ударил. Вот и все...".
       Финал повести открыт. Прозаик не захотел ставить последнюю точку. Ее поставила жизнь.
       В конце пятидесятых Некрасов выступил в "Литературной газете" со статьями о необходимости увековечить память советских людей, расстрелянных фашистами в Бабьем Яре. Его начали обвинять в организации "массовых сионистских сборищ". Но памятник установили.
       Затем Виктор Платонович побывал в Италии, Америке и Франции. И написал серию слишком откровенных очерков. Согласно своему принципу "быть самим собой, не врать, не притворяться, не льстить".
       Хрущев разъярился... И появились статьи, обвиняющие Некрасова в "низкопоклонстве" перед Западом. Киевскую квартиру писателя обыскали, изъяли все документы, журналы, фотографии... Таскали на допросы.
       Плюс к этому прозаик подписал письмо двадцати пяти деятелей науки и культуры Генеральному секретарю ЦК КПСС с протестом против реабилитации Сталина. Позже - коллективное обращение в Верховный Совет РСФСР с протестом против новых статей криминального законодательства, введенных для борьбы с инакомыслием. В шестьдесят восьмом - подписал обращение к депутатам Верховного Совета СССР. В обращении говорилось, что обвинительный приговор, вынесенный демонстрантам, протестовавшим на Красной площади против введения войск в Чехословакию, - нарушение основных прав и свобод граждан.
       В семьдесят четвертом писатель эмигрировал во Францию. В Париже писал для газет и журналов, читал лекции о русской литературе. Не бросал прозу: роман "Сталинград", "Как я стал шевалье". Получил французский орден Почетного легиона. Работал на радио "Свобода", издал шесть новых книг. Как любой большой талант, очень мучился из-за отсутствия читательского понимания и своей среды.
       Последнее его пристанище - кладбище Сент-Женевьев-де-Буа...

  • © Copyright Лобановская Ирина Игоревна
  • Обновлено: 06/02/2010. 20k. Статистика.
  • Очерк: Литкритика
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.