По вечерам они курили на лестнице возле большого окна. Рядом с мусоропроводом. Два немолодых человека, к вечеру мечтающие провести рядом друг с другом хотя бы десять минут. Соседи по лестничной клетке, намыкавшиеся за день.
Евгений Павлович, кадровый офицер, все получил слишком поздно. Купил, наконец, машину, а его стали возить на государственной, Генштабовской. Приобрел приличную, большую квартиру, а дети выросли и собирались уйти.
В последнее время Евгений Павлович старался не обращать на детей внимания, потому что его заботы были им теперь совершенно не нужны, а понимания между ними так и не возникло. Почему - он не знал, а теперь перестал и задумываться над этим. Ни к чему.
Когда-то в молодости, при получении первой в жизни комнаты, у них с Ниной было двое вещей: чемодан и Алешка. Потом обросли шкафами и столиками, родилась Алена, и детей стали называть для удобства одним словом: Алешки.
Теперь Алешка старший по десять месяцев в году кочует с геологической экспедицией. Приезжает ненадолго, грязный, довольный, в тридцать лет облысевший и, прожив дома неделю, исчезает снова. О чем он думает, чем живет, чего хочет - этого не выяснить за такой короткий срок. Да и не желает Алешка старший никакого вмешательства в свою жизнь. Зачем?
Такая же сейчас и двадцатисемилетняя Алена, педиатр. Знакомые, подруги, приятели, а что, к чему, почему, - не разобраться. Схватит в семь утра сумку - и до позднего вечера. Нет дома ни в субботу, ни в воскресенье.
И очень жалко Нину. Она тоже давно примирилась со своим положением и жила как человек, махнувший на себя рукой и просто доживающий жизнь кое-как. Иногда она говорила с грустью: плохо, что ни один из Алешек не завел семьи (Бог весть, заведут ли теперь), что нет внуков, и подходящее время у Алены кончается. Нина в прошлом году ушла на пенсию, дома стало спокойнее и уютнее, хотя дети по-прежнему рвались куда-то прочь.
Евгений Павлович жаловался редко, но соседу из семнадцатой рассказывал о детях много и охотно.
Соседа Анатолия Петровича, преподавателя истории в вузе, дети тоже не радовали. Старший - сын жены от первого брака - давно уже взрослый. А свои девчонки, студентки-близнецы, не принимали отца всерьез. Он объяснял это влиянием тещи и жены, и, в общем-то, ошибался, потому что найти объективную причину семейного разлада непросто, они всегда субъективны. И здесь часто путают причину и следствие. Почему-то когда жмет ботинок, все ругают его, а не себя, купившего обувь не того размера.
Теща была женщина своеобразная, как считал Анатолий Петрович. Даже чересчур. Старая журналистка, изъездившая всю страну вдоль и поперек, знающая проблемы маленьких городов гораздо лучше трудностей своей собственной семьи, она всю любовь отдавала внукам. Особенно внучкам, практически неразличимым. Во всяком случае, Анатолий Петрович учился различать дочерей лет шесть или семь. Видимая, едва заметная разница у сестер оказалась только одна: у Лизы темнела родинка на правом веке.
Своей дочери теща Анатолия Петровича дала не совсем обычное имя. Журналистка всю жизнь любила сказки. И читая их как-то, а, заодно, прислушиваясь к осторожным и нетребовательным постукиваниям будущего ребенка, решила, что родится дочь Василиса. Может быть, получится даже прекрасная. В детстве ее дразнили Васькой, в юности она представлялась всем Асей. Асенька - легкая, светлая, с теплыми, прозрачно-зелеными глазами - такой ее запомнил когда-то Анатолий Петрович. Сейчас это грузная женщина с жиденькими волосами и больной печенью. Но главное теперь, конечно, - девчонки.
Когда в вестибюле роддома Анатолий Петрович прочитал, что его дорогая Асенька подарила ему сразу двух девиц, он качнулся от неожиданности и внезапной тяжелой ответственности и, побледнев, стал тихо, медленно оседать на пол.
- Стыдно, Анатолий! - сурово сказала теща, поднимая его с помощью хохочущей медсестры.
- Ничего, папочка! Это бывает! - сообщила веселая медсестра. - В следующий раз так сильно не ошибайтесь!
Стены снова поплыли перед глазами Анатолия Петровича.
И началось... Две кроватки, два комбинезончика, две пары сапог, две шубки... Вдобавок девчонки пели, и неугомонная бабка отдала их в музыкальную школу и еще - отдельно - в хор. Купили пианино, и до позднего вечера в доме не умолкали песни, музыка, хохот и визг довольных сестер, неплохо распевающих дуэтом. Теща млела от восторга. Старший сын Аси смеялся и тоже пробовал фальшиво подпевать третьим голосом. Ася радовалась, глядя на них. В общем, все здорово спелись. Один Анатолий Петрович, тоскующий по тишине и покою, не мог никого понять и привыкнуть к своему сумасшедшему музыкальному дому.
Дочки казались ему слишком требовательными, беспредельно эгоистичными и даже - смешно сказать! - чересчур дружными. Все умилялись их трогательной, искренней привязанности друг к другу - настоящие попугайчики-неразлучники! - а Анатолий Петрович усматривал в этом что-то странное, необычное, исходившее от тещи, с ее удивительными поступками и безумными идеями.
Например, взять и всей семьей (шесть человек!) поехать на майские праздники в Крым. Анатолий Петрович в ужас приходил от одной мысли, во сколько обойдутся билеты, а все остальные радовались и готовы были лететь хоть сейчас.
- Папенька! - закричала вечером Лида, вылетая в переднюю.
За ней тут же выскочила Лиза.
- Мама сказала, чтобы мы поставили тебя в известность, и мы ставим! Нам срочно нужны новые босоножки!
- А где старые? - спросил Анатолий Петрович, ставя портфель на банкетку.
Она была старше сестры на шесть минут и всегда начинала разговор первой.
- У нас теперь босоножки на один сезон! Берем дурной пример с Запада! У них там давно все на один сезон, даже женщины! Это только в России - серебряные свадьбы! - и Лида выразительно посмотрела на сестру.
Обе засмеялись. Намек на чересчур затянувшуюся, по мнению близнецов, совместную жизнь родителей был очевиден. Лида не раз предлагала матери разойтись с отцом.
Анатолий Петрович только вздохнул от такого цинизма и наглости. Все-таки надо признать, что ни теща, ни Ася до подобных мыслей и высказываний дойти никогда бы не сумели.
И Анатолий Петрович начал стереотипно размышлять о молодежи, о проблемах воспитания, о том, что его совсем не так растили, о своих педагогических ошибках и просчетах, о каком-то необъяснимом безразличии и вялости, инертности Аси (как шло, так и ехало), о неоправданных восторгах тещи по поводу внучек. Жизнь была словно снесена неведомой могучей взрывной волной. Но всем этим он мог поделиться лишь с соседом, и то вскользь, невзначай. Хотя обычно даже небольших, коротких фраз-жалоб хватало для того, чтобы успокоиться, излить душу и вернуться в квартиру другим: отдохнувшим и бодрым.
- Глядя на тебя, папенька, - заявила Лида после перекура, - можно подумать, что врачи ошибаются и курить очень полезно! У вас там клевая говорильня!
Ася улыбнулась.
Перед сном Лида попробовала увязаться за Анатолием Петровичем на лестницу, но тот резко, что случалось с ним нечасто, остановил ее. Дочка надулась, будущая певица в кричащей ярко-оранжевой, безвкусной кофтенке и джинсах, но когда Анатолий Петрович, вдоволь накурившись, вернулся, она уже жизнерадостно лупила по клавишам в четыре руки с сестрой и пела.
- Папа! - закричала Лида, увидев отца и оборвав пение. - Послушай, что мы совершенно случайно выяснили! Оказывается, нынче почти во всех вузах берут со студентов в валютке и даже заранее сообщают таксу: двадцать баксов - экзамен, пятнадцать - зачет! Святая правда! Одна студентка на дискотеке рассказала. Хотя педагоги призваны растить и выращивать молодое чистое, бескомпромиссное и светлое поколение! А ты что же теряешься? Чего без толку плакаться на маленькую зарплату? Заяви там, наконец, у себя в институте о себе во весь голос! Или ты берешь денежки тайком от нас? И делаешь вклады в банках? А твой сосед и приятель по сигаретам, с которым ты вась-вась, тоже хорош! Алешка у него давно уже никакой не геолог - разве на эти деньги проживешь? Он приторговывает оружием, в Чечню, например. И теперь богатенький Буратинко. Из кабаков невылазно! Все по уму! И отцу помогает из тех же денег от продажи автоматиков. Папаша берет, ничего, чистеньким только хитро прикидывается. А Алена сделала уже четыре аборта.
Анатолий Петрович слушать дальше дочурку не стал, поскольку давно был в курсе дела: Евгений Павлович сам, проглатывая слова, с трудом рассказал, и про оружие, и про аборты. Он страдал, переживал, мучился, не спал ночей, но что можно сделать с детьми, давно взрослыми и самостоятельными? А деньги... Нет, вряд ли сосед брал их у Алексея. Который обзавелся теперь и квартирой, и дачей, и дорогой машиной.
Ася почему-то улыбнулась. Ее улыбка, размытая, слабая, раздражала сейчас Анатолия Петровича даже больше, чем откровенное хамство девчонок. Чему тут улыбаться?
Вдохнуть стало трудно, за грудиной привычно заболело, надавило, и Анатолий Петрович понял, что нужно пососать валидол и лечь спать. Он ушел в спальню, нервно, торопливо, рывком начал дергать дверцы тумбочки в поисках снотворного. Тумбочка гремела, ящики хлопали, снотворное не находилось. Должно быть, кончилось. Кто же в доме позаботится о нем, кроме него самого?
Анатолий Петрович вернулся в гостиную. Пианино было закрыто. Лиза перебирала тетради, готовясь к завтрашним занятиям в институте, Лида складывала учебники. Ася сидела на диване тихо, спокойно, сложив руки, и наблюдала за сборами дочек.
- Лида, - резко сказал Анатолий Петрович, - у меня кончилось снотворное. Сходи, пожалуйста, в аптеку.
- Ну что ты, папа! - тотчас возразила Лида. - Куда я пойду, на ночь глядя? Уже одиннадцатый час.
Идти ей никуда не хотелось. Вид отца, бледного, беспокойного, вечно пробующего то одни, то другие таблетки, вызывал у Лиды желание беспрерывно возражать и спорить. И доводить его до еще большего раздражения.
- Дежурная совсем близко, - тихо вступила в разговор Ася.
- Я должна подготовиться к семинару, - на ходу придумала Лида (она хотела почитать на ночь Сименона). - Скоро сессия, сами знаете. И у тебя опять нет рецепта. Снотворное так просто не дадут!
- Попроси, дадут! Я не смогу уснуть, - настаивал Анатолий Петрович. - Ты ведь знаешь, я давно не засыпаю без лекарств.
- Сходи, Лидочка! - снова попросила Ася.
- Опять новый наезд? Ну почему я? Почему не Лизка? - закричала вдруг Лида, не взглянув на удивившуюся сестру. - Почему вечно я да я?!
- Вот вам и попугайчики-неразлучники! - съязвил Анатолий Петрович. - Ничего себе дружные сестрички! Услышал бы кто-нибудь, не поверил!
- Папа прав, Лида, - начала длинную тираду Ася, но кончить не успела.
- Уговорили! - грубо оборвала ее дочь. - Но если не дадут без рецепта, я не виновата! Предупреждала!
- Надоело всю жизнь быть амортизатором, - тихо обронила Ася ей вслед. - Тяжелая и неблагодарная должность...
Сердито схватив пакет, Лида вылетела на темную улицу.
Фонари оплывали, как свечи, в вечернем теплом тумане после недавнего дождя, едва размазывая, по надоевшей им обязанности, тускло-бесцветные полоски и пятна света. Было пустынно и тихо. Босоножки неприятно шлепали по влажному асфальту, и Лида вновь с раздражением вспомнила о порванных застежках. Она дошла до метро и остановилась, рассматривая припаркованные вдоль тротуара машины. Очень хотелось иметь престижный джип или что-нибудь этакое, крутое, какой-нибудь "фордик", но отец смог разориться едва-едва, и то совсем недавно, на вшивые "Жигули". И то хлеб, хотя говорить о подобной машине в приличном обществе невозможно. Лиза, та всегда, чуть что, начинает нервничать и торопливо нашептывать сестре на ухо, чтобы она поменьше трепалась и распространялась. Сплошная невезуха...
Недавно они с Лизкой попали под машину. Ну, это громко сказано: Лида вообще отделалась синяками, а вот у Лизы была сломана ключица. Водитель шел на "красный" и сбил их прямо на переходе. Отец был вне себя и пообещал засадить негодяя за решетку. Подал в суд. Но водитель - крупный предприниматель из Подмосковья - задарил и подкупил всех судей, судебных исполнителей, адвокатов, прокуроров... Ему ничего больше не грозило, сбивай себе людей дальше. Лиза сказала: да Бог с ним, Бог и судья, не нужно больше вмешиваться. А у отца долго после случившегося болело сердце, он сосал валидол, не спал ночами, кричал на кухне за завтраком, что не может быть, не должно быть на свете такой несправедливости, жаловался по вечерам соседу... Не может, не должно... Кто знает, что может и что должно...
Лида пошла медленнее, никуда не спеша, она неохотно плелась вдоль ярко мерцающего проспекта, с трудом переставляя ставшие непослушными ноги и думая об одном и том же.
Ну, сколько можно слышать от отца, что у них нет денег? Сколько можно ходить в этом старье, которое вынуждены донашивать они с сестрой? Обряжаться противно... Хорошо еще, что до сих пор холостой, свободный от всяких обязательств брат, отличный дизайнер-верстальщик, часто подбрасывает им с Лизкой на мелкие расходы. Мать без конца болеет, бабушка старая... Невезуха... Выскочить бы замуж за богатенького Буратино, вроде соседского Алешки, и жить у мужа на содержании... Но того вообще в городе не видать, да и другие тоже на дороге не валяются. Прямо хоть останавливайся и кричи во весь голос посреди проспекта: хочу богатого!
Сейчас Лида больше всего завидовала сестре, спокойно лежащей с книгой на диване. Потом Лида вдруг вспомнила, как отец неожиданно легко и быстро превратился в старика, ссутулился, стал даже меньше ростом, все чаще и чаще жаловался на сердце. Лицо было постоянно напряженным и вымытым до белизны, словно сделанным из слоновой кости. О чем он все время размышлял, что его угнетало? И эти дурацкие, бессмысленные ежевечерние курения с соседом на лестнице... Пустая говорильня...Что они находят для себя в этом тупом стоянии у темного окна, на холодной площадке, возле мусоропровода, освещаемые только редкими, хилыми вспышками чахлых сигарет? Почему отца не тянет так в свою квартиру, к жене и дочкам, как к нечестному соседу, живущему на грязные деньги сына?
Лида подошла к аптеке и остановилась. Дверь была заперта. На звонок пришлось нажимать долго: то ли его плохо слышали в глубине аптеки, то ли аптекарь лег отдохнуть. Наконец он вышел отворить: старенький, седенький, с шаркающей походкой, рожденный сказкой Каверина, придумавшего аптеку "Голубые шары". А потом у него появилась чудесная "Верлиока"... Когда-то именно отец приносил в дом книги, много книг, и мать порой сердилась, что нельзя заставить все стены книжными полками и, в конце концов, есть библиотеки... Отец приохотил Лиду и Лизу к чтению и познакомил с книгами Каверина, который, как они долго считали, написал только "Двух капитанов"...
Она объяснила аптекарю, что ей нужно. Он долго, пристально рассматривал Лиду, словно не сразу понял смысла ее слов.
- Я не имею права давать лекарства без рецепта, - наконец медленно произнес он. - Но уже поздно, и вы пришли одна... Сейчас так опасно ходить вечерами...
Лида собралась доложить старичку, что это ее выгнали, на ночь глядя, любящие родители, но передумала. Небрежно бросив блестящую пластину лекарства в пакет, Лида нехотя потащилась домой.
Точно так же оплывали свечками в тумане фонари и шаркали об асфальт мокрые разорванные босоножки. Сейчас отец выпьет таблетку и уснет. И мама тоже заснет, уставшая, привычно зажав ладонью правый бок, где все время ноет печень.
Лифт Лида прочему-то вызывать не стала, боясь нарушить случайное хрупкое равновесие и обеспокоить соседей. Осторожно, на цыпочках поднялась по лестнице и остановилась на площадке возле мусоропровода, где вечно стояла коробочка с окурками. Посмотрела в грязное темное окно. Брезгливо пожала плечами. Что она здесь забыла? А все-таки, почему отца каждый вечер так тянет сюда, к соседу, из своей нормальной, чистой квартиры? Зачем эти ежевечерние откровения? Да и о чем можно столько разговаривать? Все по уму...
Лида прижалась плечом к немытой, сто лет некрашеной стене. Подслушать бы отца и соседа как-нибудь ненароком... Надо будет подговорить сестру.
Лида стояла и стояла, не торопясь домой. Не понимая самой себя, своих поступков и ощущений. Она вообще больше ничего не понимала. И не понимала никогда. Мать, отец, бабушка, брат, они с сестрой...Что все это значит? Для чего и зачем? Соседи, Алешки, их родители... На секунду перед ней возникло печальное костяное лицо отца с четкими, глубоко запавшими морщинами возле рта. Отцу все время нужны таблетки... А у мамы так часто приступы холецистита...