У ребенка сорок шестой, плавно перетекающий в сорок седьмой, размер обуви, свитера и брючки пятьдесят четвертого на рост метр восемьдесят восемь. В военкомате намерили метр девяносто два.
- Ребята, вы тут занимаетесь приписками! - вежливо и честно сообщила Катя военным.
- А вы, мамаша, не хамите, - ласково посоветовали они ей. - Иначе больше в военкомат на порог не пустим. Пусть ваш ребенок сюда ходит один, давно совершеннолетний!
- Меня сюда не пустить нельзя! - объяснила Катя. - Это нарушение прав человека и матери-одиночки! А дети, даже совершеннолетние, должны ходить по улицам и в гости вместе с родителями, поскольку без присмотра они очень быстро и сильно распускаются.
Чепуха. Абсолютная чепуха. Пустота. Словоблудие и перекидывание никому не нужными словами и репликами. Дурацкое парирование. Идиотический юмор. Главное - всеми правдами и неправдами отбить ребенка от армии, этой государственной и жесткой структуры. Именно так пишут наши газеты. И здесь не канцеляризмы, не штампы - обыкновенная правда.
Катя не хочет, чтобы ее ребенка убили. Не хочет, чтобы его взяли в плен. Не желает, чтобы он плохо ел, плохо спал и маршировал с тяжелым, отвратительным ружьем в жару и в холод. Чтобы, при наилучшем раскладе, потерял, словно вычеркнул из жизни два года, проведенные в казармах и под громовые команды "На-ле!" и "На-пра!" Не хочет! Она должна остаться с ним вдвоем. Навсегда. Почему это желание называют несерьезным и бредовым?
Чепуха. Абсолютная чепуха. Любое желание имеет полное право на осуществление. Конечно, кроме нацеленных против любой жизни. Например, куста или бабочки. Армия нацелилась против жизни. Это когда-то, в неведомые Кате сороковые, памятные ее родителям, солдаты защищали. Хотя и о тех временах рассказывают много смутного и темного. Но землю-то спасли. Почему теперь не могут спасти солдатиков, погибающих каждый день? Или не хотят?
Мы живем в воюющей стране. Мы привыкли, потому что война идет не на нашей улице, не в нашем городе. Но к войне нельзя привыкать. И в этой, по меньшей мере, странной бойне мы воюем сами с собой: гражданская, наверное, значительно страшнее других. Только зачем сравнивать? Страшна любая. А Катя хочет самой малости: навсегда остаться со своим сыном вдвоем.
Говорить с ним о том о сем. Бывать и там и сям. Смотреть всякую дребедень по телевизору и наши любимые фильмы по видаку. Обсуждать книги и клипы. Слушать музыку. Ходить в мокрень по ледяной окрошке. Видеть, как растет зеленый листик, как капает с него капелька...
Ну, это перечисление может затянуться надолго, а у Кати нет на него времени. Потому что ее ребенок вырос почти до метра девяносто и получил повестку из военкомата.
Зачем она ему, он представляет смутно. Он вообще не понимает, как любой его сверстник, почему, кроме мамы и бабушки, кто-то еще может предъявить на него права, чего-то от него потребовать. Он не понимает сути этой связки "человек - государство" и правильно делает. Потому что там нечего понимать.
Чепуха. Абсолютная чепуха. Пустота. Ни законы, ни юристы, ни философы до сих пор не смогли объяснить смысла и содержания наших со страной взаимоотношений. Они туманны и размыты, лишены точных и логических основ, далеки от правильных определений. А пора бы, кажется, навести в этом деле порядок, давно пора. Почему никак никому не удается убедить Катю в том, что в работе государственной машины уже много лет назад все ясно и понятно, что комментарии излишни и закон есть закон? Катя не понимает и не принимает никаких толкований и объяснений до тех пор, пока ее ребенка могут в любой момент оторвать от нее и увезти в неизвестном направлении. Почему? По какому праву?
Наших прав и обязанностей тоже, кстати, четко и ясно не определили. Так, вязкие намеки, легкие штришки и неожиданно тяжелые плиты с начертаниями обязательной любви и служения родине.
Чепуха. Абсолютная чепуха. Пустота. Службы без любви быть не должно, это понятно, иначе начинается казенщина и казарма, как в данном конкретном случае. Что же касается любви... Родина не женщина, но только очень похожа на даму, да и род один, а это говорит о многом. Капризна, своевольна, требовательна, истерична, склонна к приукрашиваниям, легкомыслию, кокетству... Но все-таки женщина отличается еще способностью к самоотдаче, а отчизна хочет брать, брать и брать... В школу, на целину, в армию... И в лагерь.
У Кати был хороший знакомый, зубной техник, часто повторявший:
- Я всю жизнь провел в лагерях: сначала в пионерском, потом в немецком в Отечественную, затем на Соловках после освобождения из немецкого плена, а потом и до конца жизни - в социалистическом.
Как-то раз Катя спросила его, какой лагерь страшнее. Он тотчас ответил:
- На Соловках.
Он немного ошибся насчет своего конца жизни - ему довелось увидеть нечто новое: вроде бы жизнь изменилась, и социализм куда-то делся, а до коммунизма так и не добрели... Новое ли?
Чепуха. Абсолютная чепуха. Изменилось слишком мало, поверхностный слой, раз Катиного ребенка все равно хотят забрать в армию. Брать, брать, брать... Зачем, почему, с какой целью? Чтобы убить, замучить, довести до состояния тупого подчинения и крайнего истощения. Потому что Катиного ребенка с его пятьдесят четвертым размером и ростом под метр девяносто нужно хорошо и много кормить, потому что у него бывают головные боли, и тогда ему нужно полежать, выпить крепкого сладкого чая и таблетку... Потому что...
Как надоели эти бесконечные почему да потому... Не нужно ничего объяснять, когда и так все ясно. Объяснения хороши только в школе, да и то не всегда. Катя вообще отменила бы любые объяснения: дураку не помогут, а умный все сам поймет. Комментарии излишни. Они излишни всегда. Неужели непонятно? Понятно, но никто не хочет ничего понимать. Зачем прибавлять себе лишние заботы и никчемушнюю головную боль? И так всякого-перевсякого хватает. У каждого. У всех. Вокруг и рядом. И все околоживущие все понимают и ничего не хотят понимать. Правильно делают.
Потому что все чепуха. Абсолютная чепуха. Пустота. Кроме одного: Катя ни за что, ни под каким видом не отдаст своей стране своего ребенка. Взрослого и совершеннолетнего. Она хочет остаться с ним вдвоем. Навсегда. И в случае необходимости сможет его защитить. От страны, которая по логике вещей сама должна защищать своих граждан. Ох, как звучит! Значит, Катю и ее ребенка тоже? Защищать от боли, ненависти, злобы, смерти, болезней, страданий... И не защищает ни от чего и ни от кого. Наоборот, упорно подтаскивает, ежедневно подтягивает к смерти, болезням, ненависти, злобе... Одна сплошная большая подстава. И защищаться приходится нам самим. От своей страны, от родины, которая хочет брать, брать и брать. А камень - излюбленное орудие пролетариата. Если вспомнить социалистическую историю. Можно взять в руки и топор - на Руси его тоже любили, еще до времен Достоевского. Можно многое. Кате это позволено, поскольку на нее идут войной. Точнее, идет. Ее страна, мечтающая забрать Катиного ребенка и убить, бросив его под пули и снаряды. А она этого не хочет. Странно, не правда ли?
- Вы очень странная мамочка, - сказали ей в военкомате.
Не странная она! Обыкновенная. Готовая защищать свое дитя и сражаться за него до последнего. Пусть даже с топором в руке. Что здесь необычного? Неужели есть на Земле матери, приветствующие войну, кровь и смерть? Нету таких! И быть не может. Иначе Земля давно прекратила бы свое существование. Хотя, если честно, Кате на нее наплевать.
Когда сыну было пять лет, Катя впервые повела его в цветаевский музей изобразительных искусств. В предвкушении его огромных восторженных глаз, встретившихся с полотнами Дега и Моне. Чепуха.
В первом же зале сын застыл в каком-то странном, непонятном для Кати недоумении возле микеланджеловского Давида и ни за что не хотел от него уходить. Он стоял рядом с этим гигантом, задрав вверх голову, и молчал. То ли в растерянности перед исполинскими размерами, то ли перед красотой. Он молчал, не реагировал на вопросы и просьбы идти дальше - там наверху столько интересного! - маленький, в синей шерстяной курточке с капюшоном, привезенной из Таллинна... И ему ничего больше не было нужно, кроме сразившей чем-то - чем, Катя не знает до сих пор - встречи с огромным красавцем, до колена которого ему было еще расти и расти... Тогда никто не мог даже предположить, что он вырастет под метр девяносто. Или это неотразимое впечатление далекого детства, давно смытое временем, заставило его неудержимо тянуться и тянуться вверх?
Все последующее хождение по музею в тот день было для сына совершенно неинтересным. Он думал, наверное, только о Давиде, скучно посматривал вокруг, вполуха слушал Катины объяснения и обрадовался, когда они снова вышли в холодный августовский день. Но снова к Давиду не попросился и никогда о нем не заговаривал.
А первый свой самостоятельный шаг, оторвавшись от Кати, одиннадцатимесячный сын сделал навстречу девочке Леле: пышной блондинке старше его на целый год. В детстве это серьезная разница. Белокурая Леля не обращала на малолетка ни малейшего внимания. А Катя, глупая, обижалась на Лелю...
В три года, гуляя с прогулочной группой, он спрятался за большое дерево и не отзывался на крики разыскивающих его детей и воспитательницы. Когда его, наконец, нашли, он о чем-то сосредоточенно думал, и, вероятно, давно забыл, зачем и от кого спрятался за дерево.
- Зачем ты это сделал? - спросила Катя сына. - Все так переволновались, пока тебя отыскали. Представляешь, я бы пришла за тобой, а тебя нет?!
Он посмотрел удивленно: такое невозможно - чтобы не оказалось его или Кати. Разве он был не прав?
А теперь, когда он вырос под метр девяносто, Кате нравится слышать постоянное изумление одного и того же вопроса:
- У вас уже такой взрослый сын?!
И неумно кокетничать в ответ:
- Так получилось!
И твердо знать: все чепуха. Абсолютная чепуха. Кроме одного: она хочет остаться со своим ребенком вдвоем. Навсегда. До последнего ее вздоха на этой Земле. Разве есть в этом желании что-то предосудительное или противоестественное?..