Предприниматель, меценат и строитель железных дорог Савва Мамонтов после смерти прозаика вспоминал его так:
"- Талантлив был, во все стороны талантлив! Даже инженерскую тужурку свою талантливо носил".
Мамонтов хорошо чувствовал талантливых людей, всю жизнь прожил среди них, близко знал Шаляпина, Врубеля, Васнецова и многих других. Так что не ошибался в оценке.
Горький тоже оставил свои воспоминания.
"Подошел ко мне человек в мундире инженера путей сообщения, заглянул в глаза и заговорил быстро, бесцеремонно:
- Это вы - Горький, да? Недурно пишете. А как Хламида - плохо. Это ведь тоже вы, Хламида?
Я сам знал, что Иегудиил Хламида пишет плохо, очень огорчался этим, и поэтому инженер не понравился мне. А он пиявил меня:
- Фельетонист вы слабый. Фельетонист должен быть немножко сатириком, а у вас этого нет. Юмор есть, но грубоватый, и владеете вы им неумело.
Очень неприятно, когда вот так наскочит на вас незнакомый человек и начнет говорить правду в глаза вам. И - хоть бы ошибся в чем-нибудь, но - не ошибается, все верно.
Стоял он вплоть ко мне и говорил так быстро, как будто хотел сказать очень много и опасался, что не успеет. Он был ростом ниже меня, и я хорошо видел его тонкое лицо, украшенное холеной бородкой, красивый лоб под седоватыми волосами и удивительно молодые глаза; смотрели они не совсем понятно, как будто ласково, но в то же время вызывающе, задорно.
- Вам не нравится, как я говорю? - спросил он и, точно утверждая свое право говорить неприятности мне, назвал себя: - Я - Гарин. Читали что-нибудь?"
Крестными будущего прозаика волей судьбы стали император Николай I и мать революционерки Веры Засулич. А дальше... Дальше жизнь полетела, помчалась и пронеслась одним мгновением - скорость и насыщенность ей задавал всегда сам Гарин-Михайловский (настоящая фамилия - Михайловский).
Псевдоним он себе выбрал от имени сына Георгия, которого в семье звали Гарей. А детей у Николая Георгиевича было множество, по некоторым данным, тринадцать. Двое приемных. Но все - любимые. Два брака. Обе жены - красавицы.
Однажды Николай Георгиевич устроил оригинальный опыт. Затеял в городском театре постановку своей новой автобиографической пьесы. В ней автор рисовал себя и своих двух жен: первую, с которой давно развелся, и вторую - молодую, и ставил проблему мирного разрешения семейной драмы. Вопреки привычному, жены Гарина были на редкость дружны и часто ездили друг к другу в гости. Пьесе пророчили успех скандала и полный сбор. И впрямь в Самаре она прошла с большим успехом в переполненном театре. Николай Георгиевич сидел в ложе между двумя своими женами, словно не замечая пикантности положения и вызывая основной интерес публики. Каприз чудака. Но с Гариным всю жизнь происходило нечто необычное.
По образованию инженер-путеец, он занимался строительством железных дорог. Однажды ему понадобился локомотив особенной конструкции. Николай Георгиевич заявил о необходимости покупки локомотива в Германии. Но министр путей или Витте запретил - дорого! - и предложил заказать локомотив в Сормове или Коломне. Только Гарина это не устраивало. Он исхитрился и все равно купил локомотив за границей. Контрабандно пригнал в Самару. И юношески восторженно хвастался не тем, что сэкономил время и деньги, а тем, что словчил... вывернулся... контрабандой... и вот он, локомотив... Называл свой поступок подвигом.
Хотя скорее всего, "подвиг" обусловила не столько деловая необходимость, сколько желание поступить наперекор. Еще точнее - желание созорничать. Как всякий талантливый русский человек, Николай Георгиевич всегда тяготел к шалостям.
Обладал он также исконно русской добротой. Деньги разбрасывал, словно они его отягощали, будто брезговал мятыми бумажками, за которые люди отдавали последние силы и жизни.
Первая его жена, дочь генерала, личного друга Александра Ш, принесла мужу немалое приданое. Но миллионное состояние Гарин быстро истратил на сельскохозяйственные опыты, а затем перебивался своими заработками. И упорно жил на широкую ногу, угощая знакомых изысканными завтраками и обедами, дорогим вином. Сам ел и пил крайне мало. Оставалось загадкой, чем питается его неукротимая энергия. Любил делать подарки и вообще приятное людям, но не для того, чтобы расположить их к себе. Этого он легко достигал обаянием, талантливостью и динамичностью. Принимал жизнь как праздник и бессознательно хотел, чтобы и окружающие принимали ее точно так же.
Однажды он засеял почти тысячу десятин маком, а когда, конечно, прогорел, все-таки с восхищением вспоминал о красоте полей, где раскачивались под ветром чудесные красные цветы. Занимался лесным делом, арендовал имения, брал казенные подряды. Иногда становился богатым, но тотчас затевал новое безнадежно фантастическое предприятие и в который раз оказывался без копейки. Все коммерческие проекты Гарина, задуманные широко и талантливо, чаще всего лопались от его равнодушия к деньгам и детской доверчивости к людям. Что его обкрадывают, он знал прекрасно, но не принимал во внимание - лишь бы дело удалось.
Скиталец вспоминал, что кредиторы Гарина, возмущенные бесконечными отсрочками, пригласили его на собрание, твердо решив поступить с ним беспощадно. Но Гарин так их околдовал, что они снова поддались очарованию его личности и вновь уверовали в его явные фантазии.
Гарин-Михайловский будто несерьезно относился к своим делам, словно играл с жизнью, почти всегда бросая на кон все, что имел. Он "танцевал на вулкане", а вся его деятельность... Некая скачка с препятствиями. Вечный угар риска... То Николай Георгиевич плыл на пароходе через Атлантический океан, зачем-то совершая кругосветное путешествие, по пути заинтересовываясь жизнью островитян или "корейскими сказками", то летел в Париж, то оказывался на юге России, откуда мчался на Волгу или Урал.
Писал большею частью в дороге - в вагоне, в каюте парохода или в гостинице. Писал не для славы и не для денег. Душа просила. И к таланту своему Николай Георгиевич не относился серьезно. Написал не так уж много, не показал и сотой части своего сердечного и писательского богатства. И до седых волос оставался пылким юношей.
В конце ХIХ века Гарин-Михайловский руководил изыскательской партией. Она выбирала место для строительства железнодорожного моста через Обь для Транссибирской магистрали. Николай Георгиевич отклонил вариант возведения моста в районе Томска и выбрал участок на территории будущего Новосибирска, основателем которого с тех пор считают Гарина.
Как умоляли его томские и колыванские купцы... Взятку давали немалую... Только чтобы выбрал место для строительства моста рядом с их домами, лабазами, магазинами. Но Николай Георгиевич поступил по совести. Мост поднялся в пустынном районе, но самом удобном.
С именем Гарина-Михайловского связана и легенда.
На одном из участков строительства железной дороги инженеры замешкались перед необходимостью обогнуть большой холм, выбрав самую короткую траекторию. Стоимость каждого метра железной дороги была очень высока. Николай Георгиевич размышлял один день и распорядился прокладывать дорогу вдоль одного из подножий холма. И объяснил, что весь день наблюдал за птицами - точнее, за тем, как они облетали холм. Очевидно, они летели более коротким путем, экономя силы. Гарин решил воспользоваться их маршрутом. Впоследствии расчеты, основанные на космической съемке, подтвердили правильность решения Гарина-Михайловского .
Среди написанного им наибольшую известность получила тетралогия "Детство Темы", "Гимназисты", "Студенты" и "Инженеры". Он утверждал, что о детях писать легко - каждый хорошо напишет. На самом деле это не так. Гарин показал по-настоящему сложный путь взросления детской души, постижение ею окружающего мира - жестокого и хмурого.
"Что из того, что так весело поют птички, что сквозь густую листву пробивается солнце, играя на мягкой земле веселыми светлыми пятнышками, что беззаботная мошка ползет по лепестку, вот остановилась, надувается, выпускает свои крылышки и собирается лететь куда-то, навстречу нежному, ясному дню? Что из того, что когда-нибудь будет опять сверкать такое же веселое утро, которое он не испортит, как сегодня? Тогда будет другой мальчик, счастливый, умный, довольный. Чтоб добраться до этого другого, надо пройти бездну, разделяющую его от этого другого, надо пережить что-то страшное, ужасное. О, что бы он дал, чтобы все вдруг остановилось, чтобы всегда было это свежее, яркое утро, чтобы папа и мама всегда спали... Боже мой, отчего он такой несчастный? Отчего над ним тяготеет какой-то вечный неумолимый рок? Отчего он всегда хочет так хорошо, а выходит все так скверно и гадко?.. О, как сильно, как глубоко старается он заглянуть в себя, постигнуть причину этого. Он хочет ее понять, он будет строг и беспристрастен к себе...". ("Детство Темы").
Главное для прозаика в том, что мальчик прежде всего видит свою вину, обращается к своей совести - без этого нет человека. И правда жизни и человека сосредоточена в Боге - так и только так.
"- Как ты думаешь теперь, отчего Он позволил себя распять, когда мог бы взглядом уничтожить этих дурных людей, которые Его умертвили? Отчего?
Мать замолкла на мгновение и, выразительно, мягко заглядывая в широко раскрытые глаза своего любимца-сына, проговорила:
- Оттого, что Он не боялся правды, оттого, что правда была Ему дороже жизни, оттого, что Он хотел показать всем, что за правду не страшно умереть. И когда Он умирал, Он сказал: кто любит Меня, кто хочет быть со Мной, тот должен не бояться правды. Вот когда ты подрастешь и узнаешь, как люди жили прежде, узнаешь, что нельзя было бы жить на Земле без правды, тогда ты не только перестанешь бояться правды, а полюбишь ее так, что захочешь умереть за нее..."
Позже взгляды прозаика поколебались под влиянием времени - ХХ век пришел ниспровергателем прежних устоев и верований. Гарин влюбился теорию Маркса, которую искренне считал великой.
Отсюда в повести "Гимназисты" - разговоры о ложной безыдейности и процессе "оклассования".
"... идет процесс борьбы, она или обуржуазивается, или в более чистом виде проникает в жизнь. Являются люди теории... практические деятели, рядом уступок проводящие по частям свою идею. Запутаться в этом хотя и сложном, но ясном процессе теперь можно только при неразвитости; нет, конечно, выполнения того, что выработала человеческая мысль лучшего, но разборка идет, и той каши понятий, того сумбура искусственных потемок, которые губят, уже нет. ... Есть другое счастье на земле...истинное и единственное... счастье, заключающееся в самосознании, кто ты и что ты, в идее, в той жизни для других, в той сфере, которая недоступна ни грязным рукам проходимца, ни роковым случайностям. Способность жертвовать собою для блага других присуща натуре человека: не глуши ее, и она явится таким источником счастья, с которым разве сравнится то эфемерное, которое под своей красивой скорлупой таит только постоянную необходимость заглушать в себе гордость сознания своего человеческого чувства".
Неизменно, как любой прозаик, Гарин-Михайловский осмысливал творчество.
"Писатель... Ведь это страшно подумать, чем должен быть писатель... если он не хочет быть, конечно, только бумагомарателем. ... Это человек, который, так сказать, разобрался уже в сумбуре жизни... осмыслил себе все и стал выше толпы... Этой толпе он осмысливает ее собственные действия в художественных образах... Он говорит: вот вы кто и вот почему... Твой же герой, - ты сам, конечно, - среди общей грязи умудряется остаться чистеньким... Но других пересолил, себя обелил, - надул сам себя, но кого другого надул? И если ты можешь остаться чистеньким, то о чем же речь, - все прекрасно, значит, в этом лучшем из миров. Если бы ты имел мужество вскрыть действительно свое нутро, смог бы осмыслить его себе и другим..." ("Студенты").
Гарин утверждал, что "от одного хорошего человека уже весь мир делается лучше". Но где он, этот хороший?
А позже начались серьезные метаморфозы. Основы творчества стали иными. И в повести "Студенты" все тот же герой, выросший Артемий Карташев, предстает перед читателем совершенно иным.
"Подняв голову, Карташев рассматривал образа на куполе. Все там, на том же месте, и тот рядом с головой быка, и тот другой, пашущий, и все они вечные, неподвижные при своем деле. И те там вверху были, конечно, чистые и сильные; не они виноваты, во что превратилось их учение; все то, о чем на каждом шагу Христос твердил:
- Понимайте в духе истины и разума!
А свелось к тому же языческому, к тому же идолопоклонству, к грубому мороченью, эксплуатации, уверению в том, чего никто не знает, не может знать и что в конце концов так грубо, грубо. И, несмотря на то, что часть общества уже вполне сознательно относится к суеверию, сколько еще веков, а может быть, и тысячелетий, сохранит человечество эту унизительную потребность быть обманутым, дрожать перед чем-то, над чем только стоит немножко подумать, чтобы все сразу разлетелось в прах. Хотя бы то: где все эти бородатые боги заседают, на какой звезде, на каком куске неба и что такое это небо? Географию первого курса достаточно знать. Отчетливо конкретно представить себе только это - и точно повязка с глаз спадет, и сразу охватит унизительное чувство за этих морочащих, и хочется сказать им:
- Идите же вон, бесстыдные шарлатаны.
И Карташев уже сверкающими злыми глазами смотрел на стоявшего на амвоне священника".
Можно говорить о проблеме фарисейства. Можно - об отпадении от Бога. Второе правдоподобнее.
Особенно характерен разговор Артемия с сестрой.
"Можешь ты мне в кратких словах передать сущность вашего ученья?
- Могу, конечно... Земля принадлежит крестьянам, народу. Народ, темная масса, этого не сознает и отдает себя в кабалу. Пробудить самосознание в этой темной массе, сделать ее хозяином в государстве, где она составляет девяносто процентов населения, - вот основная задача партии. Правительство, конечно, против этого и ведет с нами борьбу. Эта борьба все больше и больше обостряется, и на этой почве страсти с обеих сторон разыгрываются. Все больше и больше приходим мы к заключению, что, при полной нашей бесправности, мы не можем вести мирную оппозицию. Пока что-нибудь успеешь уяснить неграмотному крестьянству, тебя уже схватят и сошлют на каторгу. Ну, тогда уж сам собою ставится вопрос: на каторгу так на каторгу - было бы за что! Репрессия идет очень быстрыми шагами вперед; может быть, и казни начнутся, тогда опять - раз казнь - было бы за что! И каракозовская попытка может повториться в более широких размерах. Я лично не сочувствую всему этому ужасу, да, собственно, и все наши - тоже, но роковым образом само собою это идет все дальше и дальше, и хотя страшно уродливо, но логически вытекает одно из другого. Некоторые из наших считают уже теперь бесполезной работой хожденье в народ и высказываются только за политическую борьбу, за борьбу с правительством и самодержавием путем, конечно, единственным, который имеется в распоряжении партий, - путем террора, убийства тех, кто особенно стесняет жить, действовать, проводить свои взгляды.
- Такая борьба, ты думаешь, приведет к успеху?
- Что к успеху приведет - в этом нет никакого сомнения".
"Успехом" нового времени прозаик "полюбоваться" не успел. Отказало сердце, истерзанное постоянными перегрузками. Чуть больше пятидесяти... Но как много сделано... И как много ошибок... Обычная жизнь человеческая...