Человек, стирающий носки кремом для бритья вызывает сочувствие, смешанное с доверием. Так что можно сказать, он понравился мне с первого взгляда... При этом он декламировал первую главу из "Демона".
"Давно отверженный блуждал в пустыне мира без приюта. Вослед за веком век бежал, как за минутою минута, однообразной чередой. Ничтожной - здесь он поднял к потолку искаженное насмешкой лицо и развел руками в мыльной пене - властвуя землей, он сеял зло без вдохновенья. Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья, и зло наскучило ему".
Культурные люди и молодые солдаты - моя известная слабость.
И потом на перроне, в этой мусорящей пеплом и семечками толпе, я поймала его взглядом уже как своего. Люблю легких на подъем. Собрался - поехал.
...печенье было съедено и купленный на вокзале журнал уже казался прошлогодним, а лица тех, кто ехал в вагоне с самого начала почти родными. На станции Новонежино - чувственный топоним - электричка долго стояла с открытыми в сумерки дверями, и странно было представлять, глядя в окно, как тут живут люди. Я была уверена, понимала, что он все это именно так видит.
Потом вошли путейцы в оранжевых жилетах, заняли две лавки и заслонили мне его профиль. Один все поглядывал на меня, и я отвернулась к окну, чтобы скрыть улыбку.
Разогнались на длинном перегоне. Вагон раскачивало, иногда раздавался электрический хлопок - жиденькое освещение гасло и за окном проступало дикое ночное пространство в своем неизменном от начала времен виде.
И в какой-то момент я почувствовала, что он тоже думает обо мне.
Но ни тогда, ни следующим утром он не мог догадаться, что я рядом. Даже когда проходил в двух шагах, не повернул головы, не стал пялиться, хотя я и услышала в нем интерес... Воспитанный. Обернулся потом, но я была уже на другой стороне.
Утро, в самом деле, было чудесное. Да, и с местом повезло. Он ведь помнил его с детства.
Плыл туман с запахом осеннего дыма.
По улице Индустриальная, не встретив никого кроме кошек, дошел до памятника Ленину. На классическом фасаде обветшалого ДК энергетиков симметрично расположились музы. В руках у одной была скрипка, у другой - лыжи. Усмехнулся, жуя спичку.
В сквере за ДК белели как надгробия покосившиеся бюсты классиков с битыми кирпичом лицами.
Влюбляясь в окрестности, брел под деревьями в прошлогодней листве мимо аптеки, сберкассы, вдоль забора не то клиники, не то санатория, и по-прежнему одни только кошки и свет сквозь кедровые ветки. Над дверями небольшого гастронома расположилась приветливо-рогатая коровья голова, отзывающаяся временами ВДНХ. Внутри пусто, дребезжащее тарахтение холодильника и ассортимент, который не снился ВДНХ и в лучшие годы. Единственный посетитель просил: "Зина, налей пива".
Полногрудая, в белом халате Зина, приятной дородностью перекликавшаяся с анималистическим украшением при входе, певучим голосом отвечала ему по-свойски: "Стаканы кончились, я налью тебе в Сашкин?" "Какого Сашки?" - колебался дядечка. "Ну, этого, ну... лысого".
Улыбнулся про себя, поняв, что здесь только один лысый по имени Саша.
С Индустриальной свернул на Энергетическую. Это вообще был поселок энергетиков, здесь все работали на ТЭЦ. Навстречу ехал старенький Nissan Gloria. Вел его старик в сильных очках, из багажника торчали белые доски.
Вышло солнце и, тихо приглашая, осветило дальний конец тенистой улицы. Там остановился перед домом, в котором когда-то жил. (Летние каникулы тридцать лет назад). Бесчувственно постоял под окнами.
И опять вспомнил обо мне. Но без грязных, отталкивающих мыслей. Очень чисто...
На обратном пути купил йогурт, двести грамм ветчинной колбасы. У себя в номере приготовил кофе и позавтракал. А потом, не чуждый своеобразного выпендрежа даже наедине с самим собой, записал утренние впечатления.
Просто день от начала творения.
Ленин, побеленный в честь дня рождения -
Как обычно в даль белыми глазами.
В парке гипсовые привидения -
Статуи классиков с отбитыми носами
Имеют общее выражение.
Женщина в косынке отпирает сберкассу,
Мотоциклист не надевает здесь каску.
Улыбка нежная, провинциальная,
Тихая улица - Индустриальная, по которой идешь,
Осеняемый тенью и светом,
И столько кошек, что невольно перестаешь
Обращать внимание и верить приметам.
Все женщины на свете неравнодушны к поэтам. А я особенно.
В час за ним пришла машина. Он помахал водителю из окна, надел свежую рубашку, навел блеск на ботинки и, выстрелив себе в лицо одеколоном, вышел приподнято легкий, напевая "Живет он третий день в гостинице районной, // Где койка у окна всего лишь по рублю".
До райцентра долетели в пять минут.
Служащая районной администрации, неприметная как сама административная единица, которой она служила. Работница текстильной фабрики - по виду совсем пролетарская пацанка. Стройная синеглазая безработная, такая синеглазая, такая стройная и такая безработная, что вокруг нее бродило электричество и металлические молнии, должно быть, искрили на мужских брюках. Томная брюнетка "кассирша" с чудовищными ляжками. Бойкая, несмотря на изможденность, сорокалетняя блондинка с простым лицом положительного типа. "Десятиклассница" с пушистым взглядом, совсем ребенок. Дама в сером костюме с белыми кружевами на высокой груди и завитыми локонами вдоль щек...
Он приехал, чтобы прочесть заочницам курс риторики. Но вы бы знали, в какой балаган превратил лекцию этот гаер. Ему не хватало только трапеций и клоунского парика. Каждый риторический прием он иллюстрировал, пропуская через себя, кружился в шутовском хороводе метонимий, пускался в эксцентрику сермоцинаций, возвращал серьезность отточенным сальто парадокса, просил у публики два разных предмета и чудом метафоры превращал их в непредсказуемый третий. А потом вытаскивал кого-нибудь "на арену" (всех поочередно) и заставлял повторить фокус. Поначалу "девочки" стеснялись, но потом вошли во вкус и даже затянули действие, как я догадалась - в разгар риторического шабаша он глянул на часы. Венцом самостоятельного творчества стала метафора из "математики" и весело подброшенной к ней (от текстильщицы) "колбасы". Напряжение, пауза и... наконец, под аплодисмент маэстро появилось выстраданное и студенческое: "Высшая математика недоступная как дорогая колбаса".
Он купался в материале и голубом электричестве безработных глаз с осязаемым наплывом прочих магнитных полей со всех сторон, так будто этот городок был создан для их семейного успеха, потому что - сколько лет назад! - в том самом ДК на своих первых гастролях блистала двадцатитрехлетняя смуглая красавица в белом парике - его мать. И энергетики умиравшие в зале при взгляде на ее ноги тут же попадали в рай.
Но когда спектакль заканчивался недосягаемая, она удалялась в обитель небожителей ужинать вареной колбасой с чаем, купленной на 1 руб. суточных. И только в своем артистическом кругу позволяла себе пригубить алжирского вина и потанцевать под Тома Джонса с героем-любовником Володькой Пенчуком. А отец нашего риторика в то же самое время крушил дамские сердца на собственных сольных концертах, не обойдя, понятно, и этот городок.
Генетически он должен был бы стать актером. И вытирая с доски, так и чувствовал себя на самом деле - актером, снимающим грим. Представление закончилось...
На школьном дворе (заочники занимались в школе) накрапывал дождь и светило в прорезь между тучами острое заходящее солнце.
Выдохшийся за пять часов риторического фехтования он чувствовал простое удовольствие немоты. Купил себе на ужин пакет печенья и счастлив был закрыться на ключ в своем "полулюксе", с единственной лампочкой в трехрожковой люстре. Лежал и ел печенье. Слышно было, как за фанерной стенкой, приехавшие на сборы спортсмены, скрипят панцирными сетками и разгадывают кроссворд.
Уже в сумерках он решил пройтись. Романтик!
Я оделась в его вкусе. Села с книгой у окна. И когда он проходил мимо, подняла глаза, переворачивая страницу. Это был рассказ Э.По, и я еще подумала, как это приятно быть музой такого автора.
Но он не заметил меня, шел, мечтая о своем. И я тоже размечталась, представила, как это будет. Как он меня встретит. Это так важно, потому что я редко встречаюсь дважды с одним и тем же мужчиной. Такое, знаете, у меня правило.
Мне не хотелось произвести на него вульгарное впечатление. И для того, чтобы избежать этого я немного изучила его характер. Мне хотелось, чтобы он полюбил меня и не верил тому дурному, что наговорено обо мне. И я изучила...
* * *
Это глупо и бесполезно задаваться вопросом - кто я? Тем более что на интуитивном уровне, мне давно понятно - кто. Другое дело, что это самое "кто" в силу своей уникальности, такой же, впрочем, рядовой и типической, как и шесть миллиардов других "кто", не имеет, ну скажем так, словарной статьи в энциклопедии, определяющей именно мою психическую сущность во всех ее сходствах и отличиях от прочих. Иными словами, мое знание меня не закреплено академическим языком анализа.
Намного важнее, напротив, забыть, избавиться от "я". Только тогда можно чего-то добиться. Разноголосица кричащих и тянущих, каждая в свою сторону, качеств моей натуры должна быть усмирена осознанной условностью единственного выбора. Это вроде той точки опоры, с помощью которой Архимед грозился сдвинуть Землю. Вот я даю себе другое имя, я вкладываюсь в него, отсекая все дерготню сомнений присущих моему "я". Как бы вылетаю на ракете из самого себя, избавляюсь от пригибающего притяжения планеты с моим именем, и тогда передо мной целый космос возможностей.
Обратите внимание, как часто великие люди берут псевдонимы. И это не конспирация. Полиция и обыватель все равно прознают. Это акт освобождения от изъеденных сомнениями, противоречиями, нежными слабостями, неудачами, сантиментами Ульяновых, Шикльгруберов... А если и конспирация, то в первую очередь от самого себя.
Дистанция между полюсами "Володя Ульянов" и "В.И.Ленин" создает то напряжение, от которого питается накалом котел на том свете. В этом смысле мы сами задаем градус своих грядущих мучений.
Так кудрявый ангелок с октябрятской звездочки мстит большому и знаменитому чудовищу на постаменте за предательство.
Ади Шикльгрубер не простил Адольфу ни одного еврейского ребенка.
Есть еще возможность не становится собой вполне, не принимать всерьез правила игры, оставаясь в душе ребенком вроде Моцарта или Пушкина. Ирония в том, что эти озорные ниспровергатели канонов, потом сами были канонизированы.
"Наших прадедов умора -
Пушкин - в роли гувернера?"
Ну и, наконец, психоделика - Искусственный Рай. "Зина, налей пива". Большинство людей ведут жизнь в худшем случае столь мучительную, а в лучшем случае столь монотонную, скудную и ограниченную, что побуждение к побегу, стремление превзойти себя хотя бы на несколько мгновений, являются основополагающими потребностями души. <...> Побуждение бежать из самости и окружающей обстановки существует почти в каждом и почти все время. (Этот пассаж из Хаксли отчеркнул ногтем).
Да, вот я иду сейчас, обо всем этом думаю, положим и... Какая интересная незнакомка встретилась мне утром на этом самом месте... Ну, ладно... Смутно знакомые черты... Красота часто кажется знакомой, потрясает именно этим моментом вдруг-узнавания. Неожиданного воспоминания о том, что счастье было тебе обещано наверняка и вот, возможно сейчас исполнится это самое обещание... И пускаешься в авантюру флирта. Но всегда сознавая искусственность этой игры и, шарахаясь еще трезвым сердцем от противоестественности соития. Идешь на это будто из-под палки.
Не знаю, не знаю, как там другие собираются на свидание. Они, возможно, делают гимнастику, принимают контрастный душ и бреются насвистывая. Завидую этим гармоничным людям.
Я же с шести утра лежу, вперя взгляд в потолок. Комната медленно наполняется светом и тоской. Только чувство долга заставляет меня встать. Лежа в ванной я похож на человека, решившего вскрыть вены. Невозможно заставить себя побриться. Кофе кажется кислым, сигареты горькими. Я одеваюсь во все свежее, как матрос на гибнущем корабле.
Что это? Откуда? Из-за проклятого пуританского воспитания семидесятых? Вряд ли... Онтологические корни того, что называется "ужас пола" куда глубже. Да Винчи утверждал, что людям необходимо впасть в состояние одержимости, чтобы заняться любовью. И кто же может оставаться спокоен в преддверии временного помешательства? Хотя... создается впечатление, что все могут... Но пока оно не наступило, на свидание я двигаюсь бесполый как облако. Старушки в трамвае пытаются уступить мне место. И с последней надежной, я почти молюсь про себя: "Может быть, она не придет..." И первое преображение происходит при первом же взгляде (довольно смутном) на объект желания. Глаза хищника фокусируются. Походкой человека начавшего утро с бассейна он/я приближаюсь с уверенной улыбкой авантюриста.
Возможно, все это следует излагать в духе времени, под коммерческим заголовком: "ТО, ЧТО ВЫ ВСЕГДА ДУМАЛИ О ЖЕНЩИНАХ, НО СТЕСНЯЛИСЬ СКАЗАТЬ". Ну, то, что я думал, так получается, всегда шло вразрез как с официальным, так и с неофициальным мнением. Я, например, думал, они нежны, прелестны, беззащитны, тонко чувствуют. У них тоже есть глаза, ноги, но совсем другие ноги и глаза. Они всегда были для меня возвышены, их пьедестал прост и элегантен - это французский каблук.
Официальное мнение времен моей юности тут же наряжало женщину в спецовку и отправляло на башенный кран или (от греха подальше) в космос.
Неофициальное - превращало ее либо в откровенную шмару, либо в замаскированную общественным положением, но не утратившую своей блядской стервозности. Причем умудрялось доставать ее даже в космосе, чему свидетельство частушка: "Валентина Терешкова носит белые трусы..."
Теперь вы понимаете, что с моими возвышенными взглядами было чего стесняться. И женщины первые были обескуражены. Попривыкшие к хамству, они в толк не могли взять, на какой грядке вырос этот экзотический фрукт. А что тут странного, если я с детства влюблялся исключительно в античных богинь, королев и принцесс, пускай театральных. Но, благодаря этому, я с первого свидания знал, что в третьем акте одному из нас отрубят голову.
А потом болтаешь, отмечая по ее смеху, каждый удачный момент своего продвижения, наливаешь коньяк или что там она любит (бывают уникально дурацкие вкусы)... И все это разворачивается, катится, постукивая как металлический шарик по желобкам, чья энергия должная привести в действие спусковой механизм и после всей этой страстной борьбы на самом пике наслаждения вдруг возникнет перед глазами какая-нибудь ерунда вроде дорожного знака, но залитого таким ослепительным светом блаженства...
И потом уже сытый, польщенный и спокойный зверь... он/я вспоминаю с чего началась эта охота... Каким был крючок, который я проглотил. А она сидит и поправляет макияж, не надевая юбки, боком к зеркалу, ноги в черном капроне очень хороши. Одежда как символ, макияж как символ. Очевидно, этим я и стремлюсь обладать - символом, маской, а не самой женщиной. Потому что именно маска выражает суть. То, что в ней, женщине, скрыто, но просвечивает сквозь нее, бесконечно ускользая, гаснет и снова вспыхивает, как некий таинственный иероглиф, написанный черной тушью косметической кисточки.
Думаю, чем-то вроде этого объясняется успех некоторых проституток у людей изысканного вкуса. В проститутке нет ничего кроме этого форсированного символа. Именно он через посредство тела становится предметом торговли. Что ни говори, а профессия начиналась с мистики, со жречества.
И женщины чувствуют такой ваш взгляд. Умея ценить его, не распускаются, не встречают вас в шлепанцах. Разумеется, до тех пор, пока вы сами не сваляете дурака, не начнете чинить краны, мыть посуду или того хуже - поселитесь у нее.
Подарите женщине вместо цветов, духов или конфет овощерезку и можете ставить крест на своем романе. Теперь воскресать из домработницы она будет только на Новый год.
По отношению к повседневности сексуальная жизнь человека протекает в совершенно ином, безумном измерении. А всякая попытка узаконить половой импульс равносильна попытке узаконить, не знающее законов безумие.
По этим двум причинам всякая "нормальная" семья вполне асексуальна.
Женщина ускользает в любом случае.
Она сидит с вами, пьет шампанское, смеётся и перед решительным моментом ...вдруг лукаво исчезает. Это один способ.
Она пьет шампанское, смеётся, отдается вам и... становится вашей женой. Это другой способ.
Вы хотели просто сексуальной реализации возникшего желания. И вы, прямо скажем, дали кое-что и ей в этом плане. Но потом она сыграла на вас, как на рояле. На ваших лучших чувствах - сострадании, благородстве, ответственности. Используя их, она перескочила в другой разряд - стала вашей женой. И как-то вдруг родила вам ребенка, который уже совершенно ни в чем не виноват, если разобраться. Чья крохотная жизнь переполняет вас нежностью и отчаяньем. Теперь, понятное дело, вы заложник еще и этой любви. И вот ваша жизнь уже - трудовая повинность, и ежедневная отчетность, точь-в-точь как миллионы других. Вас поздравляют, вам говорят "молодец" или "ну, ничего, крепись". А вы просто честно собирались попасть в ад, пользуясь благами этого мира. Но теперь вместо этого невольно ведете жизнь почти святую. Вы запуганы, не решаетесь купить себе бутылку пива, вы пашете на семью, вы не помните, когда последний раз занимались сексом, да и само желание посещает вас все реже. При этом своему благонравию вы шлете в душе такие проклятия, что надеяться на рай в качестве награды за все это - просто немыслимо.
И где же теперь тот ловкий хищник, сужавший семечки зрачков; где тот голубоглазый фашист, с улыбкой отвечавший "да" на все обвинения. Не может быть, чтобы это он украдкой курил на кухне в форточку...
И тогда, как мальчишка из гитлерюгенда, слепой от слез и с единственным патроном, за погибшего отца... Как седой старик-плотник средь бела дня, без спешки, не таясь, в окно комендатуры из обоих стволов... за повешенного раздолбая-внучка - партизанил...
Но даже в этот момент, (после очередной сцены с женой) заряжая дробовик, чтобы разнести ей голову, вы догадываетесь, что и это входило в ее изначальный метафизический и скрытый от нее самой план.
После выстрела - она жертвой, вы злодеем - разлетаетесь по разные стороны вселенной, а ребенок, не задумываясь, идет по стопам одного из вас. И вот уже сегодня, впервые посмотрел за завтраком на жующие губы своего партнера, и отвел глаза под острым углом неожиданной ненависти.
Господа, вы жабы!!
Но... Господи, как вы несчастны, распятые в этой лаборатории.
А если не стреляете, (и патрон с дробью на уток выходит из ствола с аппетитным "чпок") и вместо этого, дождавшись своего срока, мирно отплываете (ох, мирно ли?) в красной лодочке на городское кладбище, так похожее на свалку, то черти тут же поддевают вилами ваше брюхо, из которого хлещет уксус перебродивших внутри желаний, которые еще при жизни (перед смертью) диагностировались как воспаление. И тот маленький мальчик, которым вы когда-то стояли здесь, вот под этими окнами, на своих первых летних каникулах - где он тогда? И кто он тогда?
Ваш грозный и несчастный судья?..
Ну, хорошо, ему можно. Ему единственно вы позволяете судить...
Ружье опущено и утка летит над озером. Чудесно...
Но все-таки разворачиваетесь, и спускаете курок... попутно и кухонный кафель, и кофейная чашка обращаются в пыль, висят вместе с пороховым дымом над красными пятнам.
Ах, эти скромные мечты неудачников... Когда внутри каждого Палестина и Чечня. Джихад семейных моджахедов.
* * *
Когда это было? Яркое летнее утро на синей реке. Мы играли на берегу - пять или шесть девочек... Белый, сухой песок на берегу, а у воды - мягкий и темный, в котором оставались нежные ямочки от наших пяток, когда мы с визгом гонялись друг за другом, шлепая по воде, взметая ладонью стеклянные полосы, уворачиваясь, хохоча, обижаясь, злясь за обрызганное платьице, и снова разражаясь смехом. Потом валялись в песке, кто-то рассказывал о черепахах. На крутом берегу за рекой, тяжело темнел зеленью прямой, строгий лес. И я загляделась, задумалась... Но не так, как это бывает с детьми, а куда-то глубже. Подружка справа толкнула меня: "Ты чего?" Но было уже поздно. Что-то вошло. Я вспомнила себя. В тот день я уже не играла.
Мне было грустно и жалко этих девочек, которые еще сегодня утром были моими подружками.
Лунатическая элегичность, экзальтированность, вспышки страсти, приступы внезапной печали и прочее "романтическое" дурновкусие обычно обходят стороной только фригидных женщин. Поэтому выбирайте...
А уж чего только они по поводу своей персоны ни напридумают...
Я знал девушку, которая выдавала себя за французскую маркизу. Причем совершенно всерьез.
Меня это не раздражало. Я относился с симпатией к ее бредням и вспоминал Вертинского:
В этом городе сонном вы вечно мечтали
О балах, о пажах и вереницах карет,
И о том, как ночами, в горящем Версале
С мертвым принцем танцуете вы менуэт.
Умение жить, лелея и храня от грубости мира свою мечту... и вообще, дерзость быть нежным и возвышенным в наше время - большая отвага. На нее почти никто уже не способен. В этом смысле, она, несомненно, была гордой французской маркизой.
С удивительной быстротой она писала стихи на салфетках, и швыряла их мне через стол в пустой комнате с высоким золотым окном. Вымерший после отъезда заочников этаж напоминал брошенную в спешке казарму? канцелярию? бордель? Стол с пустыми бутылками, затопленный свечным воском с "вмерзшей" в него трефовой семеркой. Единственный стул, поставленный углом к чистому краешку, на котором она писала, не снимая легкого осеннего пальто, с разошедшимися и высоко открывшими ее смуглые ноги полами.
Я сто раз видел эту сцену в кино. Когда одна армия уже покинула город, а танковая колонна другой только втягивается на окраины. И стоит обманчиво мирная тишина, когда само время остановилось вместе с пыльным лучом, щекочущим листок шоколадной фольги на полу.
Потом мы поехали в ресторан, где-то на Дмитровке, кажется. И она, без умолку перечислявшая во время наших прогулок названия парижских кафе на Монмартре и Елисейских полях, явно сробела перед худосочным великолепием этого заведения со швейцаром и официантками. Но потом, за столиком уже, освоилась, приободрилась. Сидела свободно и очень прямо, подавая себя всю, в тесной сиреневой кофточке крупной вязки, сквозь которую отчетливо просвечивали соски ее высокой груди. Ела с аппетитом молодой голодной шлюхи и блестела своими зелеными глазами. Я гадал, во что превратят ее фантазии наш скромный ужин. Этот ресторан переместиться, без сомнения, в Париж, уже и так достаточно захламленный продукцией ее воображения. А в кого превращусь, кем стану я, в той love-story, которую она расскажет уже другому?
В сумерках, на такси, мы вернулись, и пустой этаж в темноте был страшным и возбуждающим. Она собрала при свече со стола и с пола вокруг исписанные стихами салфетки, отпечатала на верхнем листке свой красный поцелуй и подала мне.
А я полюблю другого
Назло и наперекор.
И мимо пройду сурово,
В глазах ты прочтешь укор...
И будет любить другой
Глаза мои цвета лета,
И брови мои дугой,
И губы мои. А где-то
/неразборчиво/...
Махнет за тебя рукою,
Да только все это ложь,
Я стать не могу другою...
И подпись: Антуанетта-Розалина-Полинна-Луиза-Франческа-Натали.
Беззащитная мечтательница. Ее фантазиями так легко пользовались, претворяясь ненадолго галантными кавалерами, чтобы потом посмеяться над ее доступностью. Любвеобильная, неразборчиво-доверчивая, переходящая из рук в руки...
Зачем ей нужна была эта низкая правда?
Ее мама была школьной учительницей в приграничном молдавском городке Унгены, и Наташа убийственно зыркнула на подругу, которая в моем присутствии проболталась об этом. Но я сделал вид, что пропустил мимо ушей или вполне допускаю такой сложный зигзаг в ее аристократической генеалогии...
Когда возвращался, вокруг гостиницы уже электрически звенели фонари, и плоско серело в темноте озеро, над которым громоздилась индустриальной цитаделью ТЭЦ. Подумал, что лет через триста, когда вся эта техника отживет, по таким вот станциям будут возить туристов, как сейчас по замкам Луары.
Закрытая фабрика с черными окнами, мертвый зал парикмахерской с фаянсовым умывальником без сливной трубы, пустая рыночная площадь, заколоченное окно почты, даже пользовавшаяся дурной славой улица Мальцева за старым базаром теперь совершенно безопасна в любое время суток. Редким туристам показывают одинокого чудака. Зубастая расческа высоко торчит из нагрудного кармашка засаленного стариковского пиджака, и как бы компенсирует полное отсутствие зубов у владельца, встречающего вас со слабоумной улыбкой и зеленым леденцом на палочке, зажатом в веснушчатом кулаке. И невозможно поверить, что он и есть тот самый легендарный отец-основатель, негоциант, путешественник и разбойник.
И вы сами, разъезжающий в этом сверкающем на солнце и дымчатом изнутри автобусе и есть уже давно эта фабрика, эта парикмахерская... Когда вы последний раз стриглись? Экономите, не решаетесь? И дома просите жену "подровнять" тупыми ножницами. Когда получали любовные письма? Почта заколочена... И где, наконец, ваш приятель не разлей вода, собутыльник, бабник и скандалист Толик Мальцев?