Я молодой писатель. Литература - смысл моей жизни. Вы часто встречали вагоновожатых, животноводов, бухгалтеров, для которых работа - смысл жизни?
Мое отношение к литературе таково, что когда я слышу от кого-нибудь, что в нашем городе есть другой молодой писатель, это меня задевает. В самом деле, подумайте, что испытал бы какой-нибудь античный бог, прослышь он, что кто-то, кроме него, претендует на его сферу божественного. Я признаю старших богов-олимпийцев - Толстого, Достоевского... так же, как Аполлон признает Зевса, Посейдона. Но чтобы какой-нибудь выскочка, скорее всего, неуч и прощелыга, возможно, даже из соседнего подъезда, - этого я не признаю.
В конце концов, я не просто молодой писатель - у меня даже публикация была!
Но все равно... В наше время трудно признаваться в собственных амбициях. Вот и приходится, узнав о сопернике, изображать обывательское умиление: "Пишет! Ах, как славно!" А про себя думаешь: "Еще один выискался, туда же..."
Но хуже всего, когда какой-нибудь знакомый, про которого вы и подумать ничего не могли - и вдруг откроется вам. Смотришь на него - лицо плоское, на носу прыщик - и такое чувство, будто вы узнали, что с этим вот ничтожеством вам изменяет царица вашего сердца.
Тут недавно познакомился с поэтом. Я сам пишу прозу, поэтому к поэтам отношусь терпимо. У нас в городе есть разновидность "водоплавающего" поэта. Спишется такой на берег со своего сейнера и одолевает редакции:
Сегодня, как видно, я снова в ударе
Нежнейших из чувств, восклицающий: Ах!
Где сказочным бригом наш сейнер на сайре
Идущий под люстрами в белых огнях.
Или в более мужественном ключе:
Нет, это не просто
Ни Норда, ни Оста
Но к вечеру есть
Все тот же Зюйд-Вест
Средь азбуки Морзе
Находит и давит
А мы его мученики
Вот и мучает
Меня как наручники
и так далее.
Из издательства, где народ поднаторевший, хотя и тусклый, его вежливо выпроводят с пожеланием творческих успехов. А вот в местном отделении Союза писателей, где сам председатель пописывает в таком же роде, приветят, похвалят. Правильно! Пусть лучше сочиняет на берегу, чем водку пить. Зазовут в литературное общество на свои поэтические посиделки. Сходит он туда раз-другой, да и бросит эту канитель. Там у них в этом плане терапия хорошая, молодцы. Бывают, конечно, трудноизлечимые. Ходят годами. Но это уже патология. Говорят, есть и вовсе особые кадры, которых даже в ЛИТО не принимают. Но я лично не верю. Для этого надо, как минимум, стульями на собраниях кидаться.
И вот, значит, пристала ко мне на службе одна сотрудница: " Хочу познакомить вас с интересным человеком. Он сам приезжий, интересуется творческой жизнью нашего города, а я никого, кроме вас, не знаю".
"Ну, это правильно, - думаю, - кого тут еще знать?"
"Он так не очень молодой, за сорок. Книги мне свои показывал. Но у него сложные стихи. Он мне объяснять пробовал, но я все равно не поняла. Мне в основном Асадов всегда нравился..." "А где же вы с ним познакомились?" - "Случайно, он мне люстру починял". - "Ну и как, работает?" - "Да, только одна лампочка горит почему-то". - "А раньше?" - "Раньше тоже одна горела, но другая".
Серьезный, думаю, человек. Два сборника, сложные стихи. С запада приехал. Лампочку толком вкрутить не может. Словом, интеллектуал. Столичная штучка! С Вознесенским в контрах. С Евтушенко - враги, с Солоухиным полемика - живет в гуще литературного процесса, любимый не то ученик, не то учитель Вышеславского - тут хозяйка люстры не запомнила.
Я к встрече подготовился, чтобы не ударить в грязь лицом, перечитал кое-что из Бахтина, Бродского, справился в энциклопедии о Вышеславском: "Рус. сов. поэт. Чл. КПСС с 1943 г." Надел белую рубашку, галстук три раза перевязывал, добиваясь необходимого щегольства. Иду и думаю: что, если он сразу начнет разговор с Элиота или Эзры Паунда. Не вышло бы конфуза. Буду, в крайнем случае, косить, что я все-таки не поэт, прозаик. На первый раз авось пощадит.
Сел в скверик на лавочку, жду. Вижу, идет моя знакомая, и с ней рядом телепается мужичонка в трикухе с вытянутыми коленками, в застиранной футболке, сандалетах на босу ногу и стриженный под машинку.
Вот тебе, думаю, и любимый ученик... это кто ж тогда остальные? Хотел я, пока они меня не заметили, за дерево спрятаться, да постеснялся чего-то, дурак.
Он бодро представился: "Юрий". Знакомая посидела с нами минуты три и распрощалась.
"Ничего, кобылка!" - подмигнул он мне, кивая ей вслед.
"Совсем не знаю ее с этой стороны", - растерянно промямлил я.
"А с той?" - расхохотался он.
При таком раскладе, думаю, он должен быть, как минимум, Артюром Рембо.
"Да лучше б вас помять, потискать, чем эти гранки тискать!" - прокричал он, распугав голубей, и тут же обратился ко мне: "Ну, как миниатюра? Ничего?"
"Я, - говорю, - с голоса плохо ловлю, лучше с листа. Во второй строчке у вас, кажется, двух слогов не хватает, размер ломается..."
"Где не хватает? Ты послушай! - и он прокричал то же самое заново, - ну?"
"Во второй строчке", - уже со злой непреклонностью я...
"Как не хватает, ты слушай!"
Но я успел схватить его за руку: "Нет, в самом деле, лучше будет с листа. Вы мне принесете рукописи, посидим..."
"А-а, ну ладно", - неожиданно легко и по-доброму согласился он.
Я ушел с надеждой больше никогда не встречаться с ним, и две недели мне действительно удавалось уклоняться от встречи. Но я заметил, что стал пугаться телефонных звонков и озираться в коридорах. Надо с этим покончить. Рассудив, что самому из гостей уйти куда проще, чем выпроводить засидевшегося гостя, я решил назначить встречу на его территории.
Он жил на "миллионке", в живописном трущобном дворике, из тех, что встречают вас всегда распахнутым сортиром, провисшими бельевыми веревками, плесенью на стенах, кое-где уже переходящей в настоящий красивый мох, тусклыми стеклами, серой ватой в крупинках прошлогодних конфетти и вообще всем тем, что можно назвать своеобразным уютом убожества.
По узкой лестнице с крутыми ступеньками я поднялся на второй этаж, чувствуя себя , как всегда бывает в таких домах, персонажем Достоевского.
Постучался. Из-за двери раздалось какое-то прерывистое мычание. Я постучался во второй раз. Мычание повторилось громче и агрессивнее. Было похоже, что кто-то пытается мычать азбукой Морзе. Не успел я постучать в третий раз, как дверь распахнул Юрий, и его ритмическое мычание приобрело оттенок укоризны.
"Что с вами?" Он замычал, замахал руками и втащил меня в комнату. "Что у вас с языком?" Раздосадованный до крайней степени, он подошел к умывальнику и выплюнул изо рта какую-то жидкость.
"Я масло сосу! Неужели не ясно. Я ведь говорил вам м-м-м-м-м, мне всего минут семь оставалось..."
"Извините, а зачем?"
"Полезно для здоровья. Треть стакана подсолнечного масла сосать во рту, пока не побелеет".
"Это по Брегу, что ли?"
"По какому еще Брегу? Народное средство".
"От чего?"
"От всего". Он скрылся за ширмой, а я имел возможность оглядеться в крохотной комнатке с узким окном. Собственно, это была даже не комнатка, а только прихожая и по совместительству кухонька. Дверь в саму комнату была плотно закрыта. Из-за ширмы доносилось деревенское бренчание рукомойника и плеск воды. Потом появился Юрий с полотенцем на шее.
Догадываясь, что он здорово наплел о своих литературных знакомствах, я все-таки решил начать в духе "Ну, как там Москва". Он отделывался лаконичными ответами на вопросы о Евтушенко и Вознесенском. Только Солоухину повезло больше. В его адрес он прочитал следующую эпиграмму:
Чем иметь единственное ухо,
От чего и происходит с о л о у х и н
Так лучше быть соолухом царя небесного
Товарища небезызвестного.
Показывая, что этим тема знаменитостей исчерпана, он сказал: "Вот ты хотел с листа. Почитай пока". И снова скрылся за ширмой.
Я поглядел на книжку в бледной обложке, напоминавшей дешевые обои. Таким форматом раньше издавали серию "Для самых маленьких". Подождал, пока глаза привыкнут к полумраку, и прочитал на последней странице: "Издание осуществлено на средства автора". Стихотворение, заключавшее сборник, называлось странно - "Поможем Иудеям найти себя". Стал читать.
"Ваш бог Иуда". Позвольте, кажется, Яхве...
"И, стало быть, вы вечно предаете. И вам же не хватает Робин Гуда". В каком смысле? "Чтобы в порядок привести себя, покуда Социализм забвенью предаете". Я засмеялся. Я вообще смешлив на стихи. Но тут же перевел смех в кашель. "И так из бездны в бездну, Куда вы сами по уши залезли, Ну, а верней погрязли, Когда есть зуд и нету гуда Беспомощнее всех, естественно, Иуда". Тут я просто до слез "закашлялся". Решил отвлечься, поглядеть выходные данные книги и увидел, что это, оказывается, сборник трех авторов, фамилии которых отчего-то были напечатаны через дефис. Тихонов-Уткин-Кравец. Тогда я решил во избежание недоразумений спросить: "Юрий, а какие стихи здесь ваши?". Он выглянул из-за ширмы, сжимая зубную щетку. "Как какие?" "Ну, здесь три фамилии, три автора". "Какие три автора?" - грозно закричал он. Ну вот, все и разъяснилось, решил я, впотьмах сунул мне не ту книжку. Я прочитал ему : "Тихонов. Уткин. Кравец". "Так это я и есть". "Ну да, понятно, только который?" Он посмотрел на меня, как на дебила. "Все три". "Как?" "Так. Бывают же двойные фамилии, а у меня тройная". "И в паспорте?" - не удержался я. "Вот, смотри", - он сунул мне другую книжку. Я прочитал фамилию на обложке и почувствовал себя в каком-то параллельном мире. Там значилось "Кравец Т.У. Юрий Поликарпович". "У вас и имени-отчества два?" - спросил я, холодея. "Ды ты совсем, что ли? Т.У. - это сокращения. Тихонов. Уткин. Ты прочел что-нибудь?" Я кивнул. "Ну и?" "Впечатляет, особенно вот это: Когда есть зуд и нету гуда!"
С чего именно мы завелись, не помню, но скоро уже кричали, перебивая друг друга. Я кричал ему, что поэзия есть высшая форма речи, наиточнейшая. Что нельзя быть заложником фонетики и карикатурой на Цветаеву. Нельзя сранивать - может же прийти в голову такое! - парту с портупеей.
Парт тупее была портупея
Но все же - будучи бдительны
И стреляя с руки
Выходили из боя победителями
Политруки!
Он кричал, что политруки сначала сидели за партами ( в совпартшколе?), а потом уже надели портупеи.
Я доказывал, что фонетические фокусы - это штукарство, запоздалая игра в "самовитые" слова Хлебникова.
"Само-витЫе", - со значительностью вставлял он.
А у вас просто нелепо. Что за ложная глубокомысленность?
Анастасия
тебя замучила анестезия
А нас Россия.
И вообще, как анестезия может замучить?
Тут он темпераментно начал рассказывать мне про какую-то свою знакомую, видимо, эту самую Анастасию, которая чем-то там хворала, и ей что-то прописала, от чего стало хуже...
"Да какое мне, как читателю, дело до этой вашей Анастасии. Откуда читатель может знать про ее болезни?"
"Как это? А Пушкин?"
Я опешил: "Пушкин причем здесь?"
"Евгений Онегин. Пятая глава, - запальчиво выкрикнул он, указывая куда-то в закопченный угол. - То был, друзья, Мартын Задека, глава халдейских мудрецов... Что это за Задека? Причем здесь мудрецы?"
Я внутренне затрепетал радостью эрудита, любителя подстрочных примечаний и, выдержав триумфальную паузу, ответил с небрежностью: "Ну, как же, это известно, в комментариях указано. Мартын Задека был издателем сонников и астрологических журналов. Пушкин подшучивает над ним, проводя юмористическую параллель с халдейскими гадателями".
"Вот, - подхватил он, ликуя, - и у меня там тоже юмор. У Пушкина же докопались до последней мелочи, до Мартына этого, и у меня докопаются. А про Анастасию я тебе прямо сейчас, без комментариев, расскажу".
"Ну, хорошо, допустим, но всем же читателям, каждому, вы не поясните!"
"Литературоведы пояснят".
Я бессильно выдохнул. Юрий продолжал возбужденно бредить: "Я в зачатье ношу плод стихотворения, не торопя, что получится, ребенок или аборт, а рифмы мои одинаковые, потому что всегда проходят через рефрен или по смыслу..."
Я не выдержал, схватил его книжку, открыл наугад. "Но это же мало того, что непонятно, это неграмотно".
Как груши
На которых вмятины
Распарывали душу
Перчатки из козлятины.
"Козлятина - это мясо! Юра, поймите!"
Устав от дум
Все ближе к цели
Но годы кратки
Лежат на поле что гантели
Мои перчатки.
"Кто устал от дум? Перчатки? Вы просто вне рамок интерпретации. Простите, абракадабра!" Без передышки, не давая ему вставить слово, рванул следующее стихотворение:
Фут-
Бол.
И сразу забивают гол
Судью на мыло на дрова
Переживаю Кругом голова.
По полю мяч гоняют так же.
А проиграем участь та же.
"Причем здесь дрова? Какая участь та же? Ваши - я не мог подобрать слово - построения просто... расширяют географию бессмыслицы".
Возмущенный до крайней степени, набравший воздуха, похожий на человека, который уже замахнулся, чтобы вмазать, но в последний момент проникся отвращением, он выпалил : "Да ты же не чувствуешь стихов! Ё-мое... ну что тебе не понятно? Что ты ко всему придираешься? Придирайся тогда ко всем... К Пушкину придирайся: Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить... Ерунда какая-то".
"Инверсия", - еще успел вставить я.
"К Пастернаку придирайся. Голая русалка алкоголя. Как это, еж твою медь, понимать?". Он схватил с полки ворох поэтических книжек и стал швыряться ими. "... на тебя таращится, сжав рукоять меча Завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча". Какой завоеватель, откуда меч, почему "ча-ча-ча"? К Бродскому придирайся! "Здесь созревает черновик Учеников воды проточной". Кто это учится у проточной воды? К Мандельштаму придирайся!"
"Стоп! Хватит!" - испугался я.
"То-то же, - снисходительно улыбнулся он, - почему к ним не придирается никто? - он перешел на шепот, - Потому что они евреи! Ты чувствуешь заговор?"
"Пушкин еврей?"
"А то! Он же эфиоп. А ты знаешь, что эфиопы - это семиты? Научный факт".
На какое-то время я совсем потерялся и плохо понимал, что он там еще говорил про заговор, семитов, масонов, поэзию... Иногда, в подтверждение себе, начинал читать свои стихи, и я настолько одурел, впал в гипнотическую подчиненность его неистовству, что строки потрясали меня:
Спешу
Бегу
Туда
Сюда
Хочу увидеть
И не могу
СОЛНЦЕ
Вместо гнезда.
Он выкрикивал с таким сердцем, с таким напором отчаянья, что я, раскрыв рот, примерзал к стулу. И тут же он падал с громогласных высот в доверительную нежность:
Время стократ свой ускорило бег
Экая наша доля
Самый надежный и преданный мой человек
Девочка с берега моря...
Кажется, я выходил от него, шатаясь. Проходя мимо так и остававшейся все время закрытой комнаты, я с идиотической бессмысленностью механически спросил: "А здесь у вас что?"
Он пристально глянул на меня: "Музей"
"Какой музей?"
"Музей моего творчества".
Этот человек жил в собственном доме-музее. "Я туда никого не пускаю", - добавил он.
Я посмотрел на черную дверь с ужасом. Значит, пока мы тут кричали, как два ненормальных, настоящее безумие только лакомо прислушивалось к нам из-за двери.
Вывалился на улицу как отравленный. Хотелось собачонкой кидаться под ноги прохожим: "Возьмите меня к себе. Надеюсь, вы не читаете книг и не будете говорить со мной о литературе! Будем работать на заводе, пить портвейн..."
Какой я, к черту, писатель! И чем лучше этого Юры? Нет, не боги - безумцы, заточенные каждый в своей пустыне, населенной призраками фантазии. И моя пустыня ничем не лучше, чем его. Разве что грамотнее с точки зрения русского языка...
Придя домой, я вынул из стола стопу бумаги со своими рассказами. Окно было распахнуто, и город хорошо виден с высокого этажа. Скоро понесется над ним прекрасная белая стая...
Но вместо этого вдруг, внутренне бесясь и насмехаясь над собой, прорывая пером бумагу титульного листа, вывел каллиграфическим почерком ярости: Избранное.