Мартьянов Виктор Сергеевич
Человек политический

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Мартьянов Виктор Сергеевич (urfsi@yandex.ru)
  • Обновлено: 19/05/2014. 36k. Статистика.
  • Статья: Философия, Политика, Обществ.науки
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мартьянов В.С. "Человек политический": модели оправдания власти // Человек. 2009. Номер 4. с.82-90. (Полнотекстовая версия: http://elibrary.ru/download/26800515.pdf). Прослеживается эволюция интерпретаций сущности человека в политике. Особое внимание уделено особенностям интерпретации человека в российской версии Модерна. Аргументируется тезис, что в политике подходы к определению природы и целей человека обусловлены задачами оправдания власти. Показано, что в истории общества подход к интерпретации человека претерпел несколько этапов развития, связанных с теми основаниями, которые определяют его сущность - бог, природа, разум, общество, язык, бессознательное. И если разные научные подходы и модернистские идеологии еще предлагают дискуссионные модели универсального "человека политического", его нормативных целей, желаний и потребностей, то постмодернизм обосновывает дегуманизацию политики и тактику контекстуального манипулирования человеком, которому отказывается в области политики и в сущности, и в субъектности.
    •   Самой сутью изысканий гуманитарных наук является неизменный со времен Сократа девиз "Познай самого себя", переформулированный Кантом в ключевую проблему философии: "Что такое человек?" То, как мы отвечаем на этот вопрос, задает нам классификационное основание, критерий для оценки всего человеческого. Понимание истины о человеке позволяет определить, что есть для него благо. Это знание в свою очередь легитимирует политические действия, институты и практики, направленные на достижение познанного блага. Однако вопрос о сущности человека часто смешивается и даже подменяется готовыми идеологическими конструкциями, связанными с теми или иными далекими от всеобщности интересами.
      Показательно, что в самой политической науке проблема взаимосвязи нормативной интерпретации homo politicus и идеологического оправдания власти выносится за скобки. В политическом дискурсе речь о человеке идет, как правило, лишь в рамках частных наук о человеческом бытии в политике - политической психологии, элитологии, проблематики, связанной с политическим лидерством, формами политического участия, мониторингом электората. Складывается ложное впечатление, что вопрос о природе человека в целом либо уже решен и предельно ясен для всех заинтересованных сторон (нормативный рационализм), либо сама эта природа представляет нечто вроде "черного ящика", в который невозможно заглянуть (бихевиоризм).
      Таким образом, вопрос легитимации политического порядка с опорой на представление о сущности человека, фактически снимается. Проблема легитимности обычно связывается в политической науке с прагматической сферой технологий осуществления власти. Подобный эффект выглядит более чем странно, поскольку возникновение политической науки в современном виде связано именно с доминированием либерального учения Нового времени, оформленным в борьбе "великих идеологий" (либерализм, консерватизм, социализм) за истинную интерпретацию того, что считать сущностью человека. Причем невиданно возросшая значимость каждого индивида как гражданина позволила даже поместить его в центр модернового политического универсума представительных демократий.
      Представляется, что "немота" политической науки в этом вопросе связана со стремлением любой власти сконструировать контролируемую и непротиворечивую модель человека, отражающую доминирующие в политике и обществе потребности и интересы. При этом никто не интересуется сущностью человека как такового, поскольку это выходит за пределы функциональных задач легитимации существующего порядка.
      Однако очерченная проблема продолжает имплицитно присутствовать и предопределять выводы политических исследований на глубинном онтологическом уровне. Даже если критерии легитимности интерпретируются как технологические индикаторы. Например, такие как эффективность властвования; легальность органов государственного насилия; мнение большинства; особенности отношений субъекта и объекта власти; организация, структура и процедуры власти. По сути, легитимность власти выводится здесь из нее самой (функций, структур, техник), а исследователь наталкивается на негласный идеологический запрет "опирать" власть в дискурсе политических наук на то, что является опорой для самой власти, то есть на сущность человека. Таким образом, политическая наука в своем господствующем дискурсе сливается с тем, что она изучает, то есть с властью, легитимируя ее посредством системы политического знания, доминирующая модель политологии предстает как самореференция власти, а наука оборачивается идеологией.
      Непротиворечивый дискурс власти в политической науке прерывается в тот момент, когда она задается вопросом о природе человека. Здесь обнаруживаются онтологические корни, легитимирующие политические знание, но выносимые за его пределы. Рассмотрим трансформацию различных форм легитимности власти подробнее.
      
      *****
      В традиционном обществе сущность человека всегда божественна, даже если происхождение человека ведется от обожествленных звериных предков. Это утверждение равно справедливо для анимизма, фетишизма, язычества. Здесь отсчет истории цикличен и конечен. Он ведется "от" или "к" золотому веку, будучи сопряжен с прамоделью естественных природных циклов. Мифо-религиозная легитимация социальной власти представляет ее как сверхъестественный, трансцендентный и внеположный реальному политическому устройству принцип. Власть транслируется из неуязвимого сакрального измерения, задающего принципы низшего, земного порядка, без каких-либо возможных обратных связей. Трансцендентная сущность человека здесь настолько самоочевидна, что эффективность различного рода нарративов, мифов или авторитета религиозной морали оказывается более чем достаточной для оправдания власти. Дух, душа - есть сущность человека, как "естественный религиозный орган", тот центр, который задавал принципы организации властного политического пространства. Истина политики еще не нуждается в разделении мифологической слитности тела и души для властного контроля социальной реальности через сознание или наоборот.
      Легитимация власти от имени гражданского общества и через концепцию неотчуждаемых прав и свобод человека, данных ему от рождения, возникла только тогда, когда идеями Реформации и Просвещения была поколеблена традиционная церковная мораль, своего рода метарегулятор отношений человека, общества и власти. Разрушение морального авторитета церкви, проигравшей борьбу в области морали светской логике капитализма, привело к секуляризации и автономизации земного политического порядка от порядка божественного.
      Эта позиция сводит человека к нормативному основанию Разума, который в своей изначальности потеснил Бога. Этот переход в свою очередь обусловил превращение моральной философии в политическую науку, где всеобщий этический критерий истины был заменен на научный, исключающий мораль из пространства политической науки. Трансцендентный "естественный религиозный орган" человека уступил место имманентному разуму, рассудку, здравому смыслу. Человек получает личную автономию от традиционной общности-общины и начинает действовать как автономный политический субъект в публичном пространстве современной представительной демократии.
      Таким образом, политика приходит в модернизированное состояние, связанное с перманентным конфликтом "великих идеологий" (либерализм, консерватизм, социализм). Политический порядок с помощью идеологий, которые начинают играть функцию светских религий, вновь ресакрализуется. И здесь власть впервые начинает, образно говоря, "лезть в душу" конкретного человека. Она воссоздает религиозную душу человека как Ratio, оформленное через новый привилегированный дискурс - нормативного знания новоевропейской науки (история, психиатрия, психоаналитика, биология, социология). Суть этой души - логика желания. То есть то, посредством чего душа управляется - инстинкты, потребности, неврозы, либидо, комплексы, права и свободы. Отсутствие желания или, наоборот, его пресыщение, начинает анализироваться как патология, вызов универсальному общественному контролю знания-власти в виде безумия, маргинальности, преступности, иррациональности, эмоциональности. В наиболее явном виде, эта трансформация политического порядка была реализована на самом главном ее означаемом, на самом теле человека.
      В доминирующем либеральном дискурсе тела автономных индивидов превращаются в их собственность, что освобождает их обладателей от таких морально-политических дилемм как проблема эвтаназии, проституции, эксплуатации. Однако освобождающая функция превращения личности, включенной в различные надындивидуальные общности, в простое тело, находящееся в собственности индивида, с вытекающей отсюда моральной свободой им распоряжаться, обманчиво. Во-первых, тело из формы проявления духа становится вещью, включенной в рыночный обмен. Восприятие человека как полностью поддающегося оцениванию тела - по экономическим, политическим, сексуальным и прочим критериям - лишает его доступа к не поддающемуся оцениванию сакральному измерению. В действительности, автономное от морали тело лишь включается во властный дискурс желания, господствующий в обществе потребления. Отныне исполнение разных естественных потребностей начинает трактоваться как связанное с нарушением различных норм и запретов, когда собственное тело сначала необходимо "украсть" у власти, выйти за пространство господствующей нормы. Но власть возвращается как возмездие, эксплуатируя различные восполняющие комплексы вины, встраивая тело в репрессивные социальные практики, подробно описанные в известных работах М. Фуко и Э. Канетти .
      В подобных условиях актуализация гуманизма в политике стала возможной лишь в ситуации обнаружения иного в человеке, нежели то, что укладывалось в его основание специфическим типом европейской рациональности Нового времени. Причем конец доминирования идеологии и методологии сциентизма, утилитаризма и позитивизма в социально-политических науках, их кризис, нарастающий на протяжении всего 20 века, часто осмыслялся как кризис гуманитарной науки вообще. Прежде всего, изменялось само общество, становящееся все более индивидуализированным и урбанизированным, постепенно отказывающееся от классово-идеологических репрезентаций. Меняются сами условия научности, определявшиеся до тех пор либеральной моделью человека как абстрактного индивида. Как субъекта, противопоставленного природе (объекту), которого необходимо подчинить универсальному разуму и всеобщим идеям.
      Нарастающая неудовлетворенность либеральным консенсусом, за которым все более явно обозначались далекие от универсальности и всеобщности интересы буржуазии и капитала, привели к тому, что легитимность власти, опирающейся на данную идеологическую модель человека и гражданина, стала шаткой вместе с этой моделью. Свержение буржуазного разума с политического пьедестала потребовало поиска других эффективных основ и качеств современного человека, на которые мог бы опереться политический дискурс. Практическая ущербность исходного пункта легитимаций властного дискурса, опиравшегося на представление об абстрактном и рациональном индивиде, пекущемся исключительно о личных правах и выгодах, привела к ее вытеснению.
      Вызов подобному представлению был брошен, с одной стороны - консерватизмом, заменяющим индивида родом, а личный рациональный выбор традицией, с другой - социал-демократией, которая провозглашает примат коллективных субъектов политики, классов и социальных групп, над обусловленными ими индивидами.
      В ХХ веке представлялось, что наиболее сущностное знание о человеке может дать психология, опирающая свой теологический дискурс на авторитет науки. Постмодернизм ХХI века идет еще дальше, утверждая невозможность обосновать или вывести природу человека из некой сущности, лишая его неотъемлемых свойств. Человек определяется тем контекстом (политическим, экономическим, религиозным) в котором мы его рассматриваем в каждом отдельном случае. Соответственно, сущностные и естественные качества индивида здесь пребывают в зависимости от конформного образа человека, легитимируемого обычно из сферы должного.
      Таким образом, актуальный дискурс пост-Модерна представляет собой пример дегуманизации и псевдонаучной идеологизации. В результате политические теории вообще перестают выводить власть из природы человека. Человек теряет политическую субъектность, перестает даже в теории рассматриваться как рационально мыслящий и автономный субъект, способный самостоятельно производить выбор из предложенных альтернатив и действовать на основании собственного выбора.
      Ряд исследователей заявили о смерти субъекта, образ которого ставился Просвещением в центр картины мира, познаваемой и создаваемой этим субъектом. Человек уже не субъект перед картиной мира, он превращается в элемент картины, который должен сыграть уже написанную роль в "обществе спектакля". Он постепенно превращается в объект политики, который лишь периодически "подключается" к властно-политическому порядку с помощью таких процедур как выборы, референдумы, соцопросы и т.п. Комплексное манипулирование "человеческим", через чувства, инстинкты, потребности, эффекты восприятия, вытесняет прошлое воздействие на разум с помощью идей.
      Просвещенческий дискурс убеждения, основанный на модели человека-субъекта, сменяется постмодернистским риторическим дискурсом повторения и внушения. Власть вновь приобретает религиозные функции, так как ее легитимация производится не убеждением, предполагающим сомнение, но оформлением самого здравого смысла, самоочевидного и естественного порядка вещей. Этот порядок отменяет рациональный дискурс сомнения в пользу манипулятивного дискурса "до-верия" и "пред-рассудка". Властный порядок здесь не нуждается в опоре на сущность человека, он ее симулирует через процедуры выборов, гражданского общества, представительности, коммуникации и обратной связи.
      Соответственно, интерес к проблематике человеческой сущности стремительно исчезает. Тот факт, что человек перестал быть центром политики, подтверждает констатация "имплозии масс" , возникшей как следствие фактического разрушения ключевого либерального концепта - представительного характера власти. Власть в условиях политической апатии масс не связана никакими "человеческими" формами обратной связи: ни корпусом избирателей (выборы, опросы), ни социальными классами (борьба за институализацию интересов), ни гражданским обществом (правовые формы диалога с властью).
      Идея народовластия, легитимировавшая власть через борьбу между различными идеологическими сущностями человека больше не работает, так как реальная политика демонстрирует упадок "великих идеологий" эпохи Модерна. Различные эрзац-термины - "новые правые", "либеральный консерватизм", "новые левые" - указывают именно на крах идеологического дискурса политики в качестве нормообразующего. Последнее подтверждается всей мировой политической практикой, в последнее время успешно соединяющей в эффективном прагматическом коктейле элементы враждебных идеологий. Яркий пример подобного сочетания - "блэризм" - как неологизм, образованный сочетанием фамилии лидера лейбористов А. Блэра и неоконсерватора М. Тетчер.
      Технология власти, таким образом, переключается с идеологического обоснования политических целей и ценностей сущностными моделями человека на манипулирование этой сущностью путем отказа человеку в каких-либо трансцендентных сущностях и сверхприродных качествах. Самосознание человека вообще исключается из политического анализа.
      Еще одна тенденция в изменяющейся трактовке природы человека состояла в том, что на место первоначала человека, дающего нам истину о нем, взамен универсального разума все чаще стал выдвигаться язык. Причем не модель искусственного языка логики родственная разуму, но естественный язык как таковой. Язык, открывающий человеку самого себя в истории. Человек перестал представляться как абстрактный, рационально мыслящий индивид. За индивидом открылись род, традиция, классы. Разум потеснили интересы исследователей к культуре, чувствам, эмоциям, мифам, бессознательному. Либеральная картина одномерного, рационально устроенного мира начала все больше распадаться на национальные культурные миры.
      Глобализация в экономике закономерно вызвала к жизни обратные процессы культурной фрагментации, актуализировав проблематику идентичности и апологию мультикультурализма. Методы герменевтики потеснили методы формализации, поиск тождества уступил место осознанию значимости любых различий между людьми. Помещенный в историко-социальный контекст, человек стал обрастать внерациональными, но уже не менее важными для своей природы переменными. Оказалось, что идеологией разума вытеснялись такие ключевые качества людей, влияющие на реальную политику, как вера, этническое и социальное положение, возраст, образование, воображение. Человек обрел многомерность идентичностей, и эта множественность человеческих начал перестала быть тождественной сама себе.
      
      *****
      Переинтерпретация природы человека происходит в переломные моменты истории, когда исключение из правил становится более значимым, чем привычные правила, открывая их неуниверсальность. Эпохи перемен, переходно-нестабильная ситуация власти создает ситуацию борьбы различных классов и идеологий за свою интерпретацию сущности человека. Подобная мыслительная ситуация характерная и для демократических обществ с их открытой публичной политикой, стимулирующей движение социального знания. Природа человека постоянно переосмысляется, время от времени опровергая прежние идеальные модели, к которым сводилось старое идеологическое знание. Наоборот, здесь человек предстает как проект, потенциальный результат, суть его еще не выявлена, а, следовательно, эффективная идеология власти еще невозможна.
      Напротив, стабильность общества и политического режима, обеспечивают совпадение "плана содержания" и "плана выражения". Им соответствует исследовательская позиция, когда природа человека считается в общих чертах познанной (консерватизм, традиционализм) в рамках определенной научной и/или идеологической модели. В итоге, когда сущность человека мыслится уже познанной, мы имеем дело с властной идеологией, сопрягающей интерес власти с данной сущностью и строящей на ее основании легитимный базис господства. В этой системе угрозой для власти предстает возможность другой сущности человека, либо указание на противоречие заявленной сущности и некой эмпирической либо теоретической реальности. Вследствие этого любая власть изначально строит систему своей легитимации как самотождественную, непротиворечивую изнутри, с закрытым дискурсом высказываний, где каждый элемент легитимируется всей совокупность других элементов.
      С другой стороны множественность возможных сущностей человека и отсутствие консенсуса задает напряженность через познавательный плюрализм, когда ценность имеет само вопрошание о человеке. В такой ситуации в принципе невозможно присвоить объективную научную позицию, тем более основанную на обладании конечной истиной о человеке. В противном случае это означало бы конец науки и начало идеологии. Максимум на что мы можем претендовать в социальных науках, это объективация объективирующего субъекта (П.Бурдье), или же "наблюдение за наблюдателем" (Н. Луман). Тот, кто рискует наблюдать, должен быть готов к тому, чтобы быть наблюдаемым.
      И все же ключевое место человека в политике связано с невозможностью детерминировать его полностью с помощью любых законов и моделей, поскольку человеку присущи желание и воображение, которые всегда будут преодолевать любые заранее накладываемые на него модели и структуры. В этом смысле природа человека предстает как бесконечная, но, тем не менее, реализуемая в конечном пространстве политики, в имманентных этой конечности формах.
      Сегодняшний кризис модернистского идеологического дискурса и его модели политического субъекта ставит под вопрос само положение человека, как центра современной политики. Вполне возможно, что и субъект не вечно стоит на воздвигнутом для него властью пьедестале и на смену уже готовы заступить различные неоархаические и постмодернистские концепты: традиция, религия, техника, трансперсональность, выражающие новый политический порядок.
      *****
      Описанная выше историческая схема действительна в чистом виде лишь для европейского общества. Россия представляет собой культурный тип, с исторически отличными от Европы традициями и символами оправдания власти. Исходная культурно-историческая аксиоматика сущности человека в отечественной истории не только не совпадает, но зачастую даже противоположна той, что доминирует в западной цивилизации.
      На наш взгляд, ключевой ошибкой последнего времени является придание антагонизму советского наследия с либеральными ценностями статуса идеологических противоречий, разрешаемых внутри Просвещения и Модерна. Суть конфликта уходит вглубь истории и вовсе не исчерпывается советским периодом.
      Поэтому Россия не может осмысляться лишь как частный случай, который необходимо просто "исправить" и "включить" в глобальную философию истории, если она не хочет потерять свою субъектность, как проявление уникальной культурной реальности, на глобальной "шахматной доске" политики. В этой ситуации некритичное принятие внешнего языка описания, с помощью которых Россия интерпретирует глобальную реальность и легитимирует политическую власть, является поражением.
      Логика всех последующих утверждений основана на том, что Россия оставалась обществом модернизированным своим путем, с сохранением уникального ядра традиционного ценностей и типа властной легитимации. Все попытки модернизации России как копирования Запада, начиная с Петра I, западников и заканчивая длящейся по сей день пост-перестройкой, натыкались на глубинный конфликт "космического мироощущения русской культуры и ньютоновской картины мира" (А. Лосев). Этот конфликт обусловливал экономическую неэффективность и культурную бессодержательность всех исторических транзитов и вестернизаций.
      В подобной традиции мысли П.И. Новгородцев справедливо указывает, что идеальный общественный идеал на земле невозможен, а тем более монополия на него со стороны какой-либо одной идеологии или политического учения. Противоречие личного и общественного непреодолимо, поэтому выходом является только совершенствование общественных и государственных институтов, дающих все новые возможности для развития каждой отдельной личности. Поэтому в области политической мысли всегда существует неустранимая антиномия с одной стороны "идеи бесконечного совершенствования, исключающей мысль о счастливом завершении истории", с другой - "идея непреодолимой антиномии личности и общества, устраняющая возможность гармонического общественного быта".
      В результате сущность человека являлась условием легитимации политической власти в отечественной политической мысли лишь в той степени, в которой она отсылала исследователя к чему-то трансцендентному в человеке, к тому, что превосходит человека в самом себе, будь то служение царю, государству, народу, истории, передовому классу. Только причащение к надиндивидуальному миру идейных символов наделяло субъекта правом голоса, придавало власть его политическому слову, будь то слово от имени общины, народа, православных, того или иного класса или государства. Центрированность традиционного российского общества на сакральном измерении политики весьма тесно переплеталась с приоритетом религиозно-этического начала, вытесненной на протестантском Западе дискурсом истины как научной модели, истины как приближения. Фактически западная истина отождествляется с нормой, чем-то усредненным, договорным, не имеющим отношения к божественному откровению.
      И самодостаточный индивид либерализма в традициях российской политики сущностью не обладает. Соответственно он не может и легитимировать власть сам по себе, поскольку является всего лишь частью некоего целого, необходимым атрибутом для реализации превосходящих его самого идей и целей.
      Напротив, для российской культуры характерен вывод социально-политического устройства из сакрального, божественного порядка, а не из природного и биологического. Отсюда сопротивление переносу естественных законов природы на человеческие отношения и на само общество. Разница биологического мира природы и культурного мира общества в русской мыслительной традиции всегда осознавалась четко.
      Фундаментальной русской политической идеей всегда была идея социальной справедливости, то есть то, что затрагивает общество в целом и разрешимо только координированными силами всего общества. Главная либеральная политическая категория свободы, напротив, осуществима для отдельно взятого человека (обычно критерием достижения свободы здесь исторически выступало наличие у него солидной частной собственности) даже тогда, когда общество в целом или большинство его членов несвободны.
      В российском обществе "традиционного Модерна" понятие свободы возникает не из абстрактного естественного договора индивидов и не из "природного" стремления к ней. Свобода изначально мыслится как социальная категория, подразумевающая определенные ограничительные условия. Более того "свобода, лишенная оков "иppациональной" этики (Бога, любви и совести), в представлении мыслителей традиционного общества - это свобода бесов. Ее утверждение неминуемо ведет не только к pазpушению самого одержимого, но и к гибели невинных людей, никакой закон их не спасет. Подавление этической ответственности означает и подавление свободы, сверхчеловек - тоже раб".
      Внешняя несвобода от тоталитарной политической этики, от лояльности формальным и общепринятым символам и авторитетам, в советском обществе естественным образом сочеталась с внутренней свободой. Развитые формы самиздата, кухонных посиделок и практически тотального интеллигентского инакомыслия в СССР - наглядное тому подтверждение. И, наоборот, в условиях невозможности контролировать общественные отношения средствами всеобщей морали, либеральному обществу потребления не оставалось ничего иного, кроме как прибегнуть к контролю над человеком с помощью манипуляций. Предоставив при этом индивиду полную свободу тела - предельную свободу частной собственности, но "приватизировав" при этом его стремления, контролируя "здравый смысл", развивая управляемую демократию и разнообразные формы зависимости людей от общества потребления.
      Поэтому политический язык либерализма и его ключевые понятия (рынок, автономия гражданина, накопление капитала, избранность, конкуренция, отбор, "война всех против всех"), отвергаются самой культурной средой российской политической традиции. Более чем неубедительно выглядят описания политического режима России, которые пытаются включить отечественные реалии в поле "универсальной" политической теории через черный ход "патологического" отклонения: "фасадная демократия" (Д.Фурман), "эрзац-демократический режим" или "авторитарная демократия" (А. Мигранян, В. Рукавишников), "полудемократия" (Л. Гордон), "российский гибрид" (Л. Шевцова). В экономическом срезе этот "дискурс отклонения" дополнительно иллюстрируется теориями "государственно-монополистического", неотрадиционалистского и "феодального" капитализма, и даже "индустриального феодализма".
      Подобный политический язык заключает сам себя в идеологическую ловушку, когда пытается подогнать отечественную реальность под идеализированные схемы. В данном случае выписка рецепта предшествует анамнезу болезни, которая вдобавок зачастую симулируется самим врачом. "Натянутые концепты", ориентированные на авторитет привилегированного политологического дискурса Запада попросту "лопнули". Более того, оказалось, что и "...не стоит стремиться найти универсальное познавательное средство, которое поможет раз и навсегда ликвидировать "айсберги" как таковые. "Титаник" не превратится в ледокол; то, что годится для одних случаев, не всегда пригодно для других...".
      Человек в любом нелиберальном обществе представляет собой часть коллективного тела народа. Поэтому этика, основанная на морали и религиозных ценностях, имеет приоритет над вытекающим из них правом, как чем-то вторичным, а, следовательно, и над правами человека. Соответственно, индивид никогда не осмысляется в качестве исходного атома, из которого собираются такие политические конструкции как рынок, гражданское общество, классы. Отсюда - очевидная власть коллективного политического тела над его частями-атомами, выраженный политический холизм, реализуемый как в идее православной соборности, так и в социалистической идее народности государства или "суверенной демократии".
      Такое государство никогда не противопоставлялось, но, наоборот, отождествлялось с обществом (народом), описывалось и воспринималось не как механическая сумма индивидов, но именно в виде неделимой духовной, исторической целостности. Поэтому индивид и не нуждался в своей защите "добрым" гражданским обществом от "злого" государства, поскольку они для него суть одно и то же. Соответственно политическое размышление, исходящее из аксиоматики прав и интересов индивида, рассматривается в данной традиции как неспособное различить множественность уровней социально-политического мира, улавливающее лишь дискретные фрагменты общества, индивидуальную политическую реальность.
      Интуитивно российская власть добивается эффективности и легитимности, следуя именно традиционным культурным архетипам. Например, беспартийность Президента, знаменует сознательную установку на целостность традиционного общества-семьи, и эта норма является приоритетной перед "раскольническими" идеологическими членениями российского общества на партии, классы, группы, институты "гражданского общества". Отсюда же популярность в массового сознания наименования верхушки господствующей элиты как "семьи" Президента.
      С советской поры сохраняют силу оценки легитимности российских политиков в категориях "верности-измены" (партии, рынку, общему делу, народу), в то время как в либеральном обществе легитимность власти утверждается, прежде всего, в пространстве эквивалентного рыночного обмена, регулируемого оппозицией "прибыли-издержки". Неразвитость партий, правовых институтов "сутяжничества", вторичность публичных политических процедур, в контрасте с компенсаторной эффективностью "закулисных" и непубличных, теневых способов достижения компромиссов связаны с сохранением значимости исторического символа общества-семьи. Общества, где не принято "выносить сор из избы", в противовес обществу-рынку, где конкуренция политических продавцов за покупателей ведется на глазах последних. Социальный статус человека во многом еще определяется значимостью в культурной матрице символа труда , нежели возможностью престижного потребления.
      Именно концепт органического народа-государства противостоит здесь концепту вторичного гражданского общества, которое предполагает в качестве своего условия разбивку на индивидов-атомов и последующую сборку идеологического "трансформера" Модерна. Акцент политической легитимации в России производится на подчеркнутой "народности" и "представительности" органов власти, а вовсе не на исключительных и одновременно исключающих, образующих социальные границы элитарных качествах.
      Символы, организующие российский политический космос все еще носят печать разрушающегося традиционного общества. Однако резкий разрыв с советской традицией, тотальный отказ от политических символов СССР, от фактов Новейшей истории, указывает на господство тенденции перехода России в постидеологическое состояние. В условиях вынужденной глобализации и форсированной модернизации вопросы о добре и зле, самосознание культуры на своем имманентном языке уже не имеют смысла. И радикальность делегитимации российского политического режима отчасти смягчена лишь "имплозией масс" и способностью правящего класса на риторическом уровне воспроизводить традиционные архетипы и представления все еще полусоветской политической культуры российского общества.
      Однако все это не отменяет главной политической тенденции - закрепления России в будущем как расколотого общества. Негативные общественные процессы очевидны: закрытие элит; ориентация социальных институтов на воспроизводство классового общества; переход от общенародной культуры к массово-элитарной. Православно-коммунистический архетип коллективного спасения души, спасения всем миром все более уступает экспансии экономикоцентричных моделей личного успеха, предопределенности, избранности, оправдывающих ценностный приоритет конкурентных моделей человека над солидарными. Происходит постепенное превращение элит "служащих" народу, государству, идее в специалистов, "обслуживающих" далекие от всеобщности интересы.
      Однако актуальная опора интерпретаций "человека политического" на традиционную российскую культуру не подорвана окончательно. Более того, X-ый Всемирный Русский Народный Собор в 2006 году принял "Декларацию о правах и достоинстве человека" , которая должна была стать "официальным ответом" православной церкви на классическую либеральную "Декларацию прав человека и гражданина" 1789 года. В частности, в ней справедливо указывается, что в рамках светской декларации ничто не превосходит индивида, но все ему соразмерно. На место "умершего Бога" встает сам человек. Его социальная природа, выводится не из сакрально-религиозного, но из очевидного "естественного" состояния, которое с точки зрения РПЦ является греховным и "падшим". И в самом деле, главный парадокс светской декларации прав состоит в следующем. Когда высшей ценностью становится жизнь любого человека - общество неспособно защитить себя ценой жизни отдельных своих членов. С "гуманистической" точки зрения никто не имеет права требовать от человека отдать высшую ценность - жизнь - во имя каких-либо высоких идеалов ќ Родина, будущие поколения, справедливость. Поэтому легитимных аргументов для самосохранения общества в критической ситуации светская декларация по сути представить не может.
      Но с другой стороны и "Декларация" РПЦ сама себе ставит искусственные пределы, когда оказывается, что "универсальная" концепция прав человека в трактовке РПЦ имеет одно маленькое условие: нужно быть верующим в бога. Поскольку лишь вера в бога позволяет человеку быть нравственным, то есть различать добро и зло, принимая универсальные нравственные заповеди. Таким образом, чтобы приобрести "самоочевидные" и универсальные с точки зрения РПЦ права человеку нужно быть верующим. Причем желательно православным, а не пантеистом или язычником.
      Таким образом, можно констатировать, что дискредитация символов и идей, изначально размечающих координаты российского политического пространства в абсолютных категориях добро-зло, жизнь-смерть, польза-вред, справедливость-несправедливость оставляет современного человека наедине с тиранией исторического беспамятства. Россия попала в ситуацию, когда из традиционной эффективной социокультурной матрицы общества вынут скрепляющий стержень ценностей базовой модели "человека политического". Поэтому весь историко-политический контекст, потеряв абсолютные координаты, сузился до "тирании настоящего времени". До господства в политическом пространстве дискурса повседневности и текущей повестки дня - отдать долги, сверстать бюджет, проиндексировать зарплаты и пенсии - что лишает российскую политику необходимого утопического элемента, консолидирующего общество и рождающего будущее. Отсутствие на уровне политической теории "человека политического" - советская модель дискредитирована, западная отторгается и плохо работает - порождает в обществе состояние всеобщей фрустрации, разрыва мыслимого и видимого, нормативного и реального. А выработать новую концепцию гражданина в России можно только исходя из рефлексии над собственной культурной матрицей. И главными структурирующими категориями в этой матрице должны быть все же не соразмерные индивиду либеральные понятия права, свободы, рынка, собственности, конкуренции, но скорее превосходящие человека в его повседневном жизненном мире традиционные смыслы справедливости, долга, служения, солидарности, ответственности, государства и "общего дела". В противном случае наблюдаемое ныне "бесконечное" разложение структур и идей советского периода никогда не трансформируется в эффективную и справедливую для большинства населения модель нового российского общества.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Мартьянов Виктор Сергеевич (urfsi@yandex.ru)
  • Обновлено: 19/05/2014. 36k. Статистика.
  • Статья: Философия, Политика, Обществ.науки
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.