В ПАМЯТЬ О ДРУГЕ

     (к 3-й годовщине со дня смерти Эдуарда Штейна)
     (В  несколько  сокращенном  виде опубликовано  в  "Панораме"  No  1131.
декабрь 11-17,2002)

     В 1979  году у  меня в соавторстве с  академиком Казначеевым в  серии "
Здоровье"  издательства  "Знание" (Моcква) выходила научно-популярная книжка
на соответствующую тему. Чтоб придать книжке оптимистический заряд, я решила
в качестве эпиграфа к ней поместить стихотворение С.Маркшака:
     Все умирает на земле и в море,
     Но человек суровей осужден:
     Он должен знать о смертном приговоре,
     Подписанном, когда он был рожден.
     Но, сознавая жизни быстротечность,
     Он так живет-наперекор всему,-
     Как будто жить рассчитывает вечность
     И этот мир принадлежит ему.
     Могущественный  чиновник -"редактор"  этого, крайне идеологизированного
издательства, выбросил из  моей книги стихотворение, обосновав тем,  что оно
может  быть истолковано как  "философия  эгоистичного прожигателя  жизни, не
устремленного к борьбе за победу коммунизма..." Мне было очень жаль, так как
стихотворение казалось крайне оптимистичным и жизнеутверждающем.
     Сейчас, когда  пишу строки, посвященные  безвременно ушедшему  другу, я
невольно   вспомнила  стихотворение  и   вдруг   обнаружила,  что   никакого
оптимистическогго пафоса  оно  мне не внушает: мы действительно, живем часто
так,  как  буд-то и сами будем, и  наши близкие , друзья будут жить вечно...
приумножая долги, невозмещенные кредиты ,Вере, Надежде , Любви.и добавлю ( к
песне Б.Окуджавы)- Дружбы...
     Ярким примером тому,  могут послужить  сюжеты  наших с Эдуардом Штейном
взимоотношений.
     Наша дружба  завязалсь  по телефону,  с  самой первой  беседы, когда он
позвонил  мне,  откликнувшись  на некоторые мои рецензии.  Это был начальный
период  моей   жизни  на  американской  земле,  и  обретение  такого  друга,
единомышленника было счастьем.  Эдуард неоднократно приглашал  меня посетить
его дом- музей книги, но нам не довелось встретиться, так  как в Нью-Йорке я
бываю крайне редко, а когда  приезжала, то сам Штейн бывал в отъезде. За год
до своей  смерти  он позвонил  и  сказал: "Лариса,  а  мы с  вами  так и  не
встретились. Время быстротечно, а мне уже  64! ". Я засмеялась в ответ: мол,
что  такое  64 для  мужчины...  Но  что-то  мне показалось  странным  в  его
словах...
     А  спустя  некотрое  время  позвонил  мне  издатель  "Побережья"  Игорь
Михалевич- Каплан и сказал: " Эдуард смертельно болен..."
     За время нашей дружбы с Эдуардом,, мы нераз обменивались публикациями и
среди присланных мне- его книжка: "Литературно-шахматные коллизии".
     Думаю,  что  не  ошибусь,  если  отмечу,  что  каждый,  кто  "балуется"
литературно-критической  деятельностью,  получая от  того  или  иного автора
книжку,  сам на  себя  накладвает обязанность откликнуться на нее рецензией,
полагая, что и автор не без тайной надежды на отклик, прислал свой труд. Но,
я никах не могла выкроить  время для чтения  книги Эдуарда,,  тем более, что
шахматы и шахматисты, никогда не входили в круг моих интересов .
     Обострение чувства невыполненного долга после  ухода Штейна,  заставило
открыть эту  книжку , которая захватила  и  очаровала  с первой же страницы.
Разумеется,  что  уже  само название  говорит  о том,что в  книге содержатся
фрагменты, доступные к пониманию знатокам шахмат,. Однако, основное в ней не
это.
     Судьба  Штенйна  распорядилась  так,   что  не  только  шахматы  играли
существенную роль в его жизни , но он играл немалую роль в жизни шахмат. Это
позволило  ему  написать  книгу,   предсталяющую  собой  уникальную  попытку
исследования   взаимосвязи,  взаимообусловленности  судьбы   героев   книги,
характера их творчества с тем местом, которые занимали шахматы в их жизни .
     Так  ,  о шахматной  легенде  Америки  Роберте Фишере,  Штейн пишет:  "
Колебания  настроений  Фишера,   иногда  и  кажущееся  отсутствие  логики  в
поступках-  суть нормальные для  него вещи.  Как и  многие  гениальные люди,
Фишер  болезненно  мнителен.  Подобно  людям  такого  склада  характера,  он
поборник правды, он не способен лгать... ".
     Исследуя   тончайшие  психологические  механизмы  взаимообусловленности
жизни  и творчества ,  тех , кто  в  той или  иной степени  был  связан "  с
королевской   игрой",  автор   показывает,  что  эта  обусловленность  порой
оборачивалась   крайностями:   полное   поглощение   шахматами,   определяло
уязвимость, и даже беспомощность в обыденной жизни, как, например, у Таля. "
У  Михаила Таля,-пишет автор,- было все  или почти все:филигранная  техника,
магическое  видение 64-х  полей, оригинальнейшие  дебютные  системы  и идеи,
компьютерный счет-пересчет, а все  это вместе как-то располагалось, исчезало
в дуршлаге жизни. Гениальный шахматист, блистательный рассказчик,  одаренный
литератор Михаил таль, был лишен определнного жизненного стержня- вне щахмат
он был беспомощен..."
     Однако,  наряду с названными примерами,  Штейн в  книге  представляет и
захватывающий   анализ  того  ,  как  знание  законов   шахмат  позволяло  в
критических жизненных ситуациях выбрать верную стратегию победы над "черными
силами".
     В  связи с этим  огромный интерес  представляют  очерки ,  о взимосвязи
основной творческой деятельности с шахматами у писателей, поэтов, музыкантов
,  представителей  иных профессий. Это-  очерки о  Мстиславе Ростроповиче,об
архиепископе Сан-Франциском отце Иоанне, публиковавшим стихи под псевдонимом
Странник и др.
     Свое кредо , исследователский подход, который Штейн применяет  к такого
рода  анализу,  он  весьма точно  выразил в очерке "Шахматный мир Александра
Солженицина", "Я ни в коем  случае, не  намерен решать вопрос: а  какова  же
сила   игры  писателя;  моя  задача-попытаться   определить  роль  шахматных
ассоциаций  в  его  творчестве...."  И  далее   Штейн  представляет   крайне
интригующий анализ того, как "шахматное мышление" помогало писателю в даже в
крайних драматических жизенных ситуациях выбрать верную стратегию поведения.
"После применяя свод шахматных правил и знаков в рельной жизни,-подчеркивает
Э.Штейн,- пистель  часто  застявлял власть отступать...  Писатель знал,  что
один  неосторожный ход может дать  его врагам большое преимущество". А далее
автор для  иллюстрации цитирует уже самого Солженицина: " И впились  в  меня
четыре  глаза! Да зрячий и я: почерк на конверте мой, и даже  обратный адрес
рязанский, еще  и лучше-значит не  прятался. Но теперь  надо быстро  хватать
фигуру,  а  то опять  неестенственно будет...". Автор перехватил инициативу,
"схватил и переставил фигуру"- и поле боя осталось за ним,- заключает Штейн.
     В  очерке "Владимир Набоков:шахматно-поэтическине коллизии творчества",
Эдуард  цитирует  Набокова, который  писал:  "  Единственное мое  возражение
против шахматных  композиций это то, что я ради них  загубил столько  часов,
которые тогда, в мои наиболее плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал
у  писательства".  Штейн в своем исследовании  не оспаривает  писателя  ,  а
конкретным  анализом  поэзии   Набокова  иллюстрирует   огромное  позитивное
вляиние, которые оказали на ее шахматы.
     Последнею пожертвовал я пешкой,
     шепнул : "сдаюсь", и победитель мой
     с какою-то знакомою усмешкой,
     привстав, ко мне нагнулся над доской.
     Цитируя и  анализируя это  и другие  стихи  писателя, Штейн заключает :
"Попутно  заметим, что  лучшие шахматные,  стихотворения  Набокова  написаны
сонетной строфикой, очевидно потому,  что красивые  партии по дебюту тот  же
сонетный тезис,  по  мительшпилю-разгоревшийся  конфликт,  а  эндшпиль,  как
последний терцет, сонетный  "замок",  обобщение  предыдущих стадий  игрового
процесса".
     Своей книгой  Штейн иллюстрирует то, что и он сам  в своем анализе  тех
или  иных жизненных коллизий  не упускал возможности  использовать шахматные
аналогии.В  статье,  посященныой  перипетиям  издания  рассказа  В. Аксенова
"Победа" он пишет: "Позиция сил-фигур на "шахматной" доске журнала "Москва",
в то время была такой: королевско-редакторская мантия принадлежала серому  и
невзрачному   Евгению  Поповкину;  во  главе  отдела  прозы  стояла  "пешка"
В.Андреев;  душой  же этого отдела и почти "королевой"  журнала  была  Диана
Тевекелян..."
     Понятно, что такая книга не могла не содержать сюжеты "шахматной жизни"
самого  автора.  Очерк:  "Автограф  Капабланки" рассказывает  о приобретении
автором книги с названным автографом, как приз за "самую красивую партию", в
которой Штейн одержал победу в турнире в г. Варшаве в 1965 году.
     Глубоко волнующими мне представляются страницы книги, представляющие ее
автора  не  только  как  служителя  двум  богиням-  Мнемозине  и  Каиссе (по
выражению гроссмейстера  Овербаха) ,но и  как  видного общественного деятеля
правозащитного движения  в широком  смысле слова,  и  в частности, борца  за
права  шахматистов,  за  что  ему  немало  досталось   в   годы  "обострения
идеологической борьбы" между тоталитаризмом и демократией.
     На  одной  из  последних страниц  книги помещено открытое письмо Штейна
Генеральному секретарю ЦК КПСС Ю.В.  Андропову в защиту  шахматных чемпионов
супругов Гулько и с просьбой выпустить их из СССР.
     "Традиционные "сто дней",уже за Вами.-пишет Штейн,- Надеюсь, что теперь
Вы сможете  выкроить  минуту-другую для шахмат.Сделайте Ваш первый "ход", но
не  е2- е4,  а снимите с советской  доски две "фигуры"-разрешите  выехать из
страны  двум  ее  чемпионам, супругам Гулько. Этот подарок в "дебюте" Вашего
правления  шахматный  мир  никогда не забудет,  а шахматы живучи-их  история
перевалила за две тысячи лет".
     Даже  в  этом,  адресованном   на  самый   высший  уровень  руководства
недружелюбной  к  нему в те годы страны, Эдуард ни  в чем не изменил изменил
себе:  ни бескомпромисной гражданской позиции  , ни пристрастию к  шахматным
аналогиям. И это в концентрированном виде отражено в самой подписи Штейна на
этом письме. Под письмом написано:
     "Остаюсь( выделено мной-Л.М.)
     Э.Штейн- член группы "А"
     Международной федерации журналистов, пишущих на шахматные темы."
     Он всегда оставался самим собой. Таким он и остался в наших сердцах,  в
нашей  памяти-  бескомпромисным,  преданным своему  делу,  верным,  преданнм
друзьям.