Метс Михаил Сергеевич
Повесть о Нобелевской премии

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 02/06/2013.
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 02/06/2013. 84k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Повесть о Нобелевской премии
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как известно любому грамотному человеку, Нобелевскую премию по литературе за 1965 год получил Семен Петрович Бабаевский ......Все же мне кажется, что вы мне не верите. А самые дотошные из вас уже, наверное, взяли Гугль в руки и, пару раз кликнув мышкой, выяснили, что Нобелевку за 1965 год получил никакой не Бабаевский, а Михаил Александрович Шолохов.Ведь правда?Нет, друг-читатель, не правда. Гугль врет. И, чтоб убедиться в этом, давайте
    •   
      
      <ПРЕДИСЛОВИЕ
      
      
      Как известно любому грамотному человеку, Нобелевскую премию по литературе за 1965 год получил Семен Петрович Бабаевский.
      
      Постановление Нобелевского комитета гласило:
      
      'За этическую мощь, проявленную при отстаивании преимуществ прогрессивного общественного уклада, а так же...'
      
      Вот мне почему-то кажется, что вы мне не верите. А самые настойчивые из вас уже, наверное, взяли Гугль в руки и, пару раз кликнув мышкой, выяснили, что Нобелевку в шестьдесят пятом получил никакой не Бабаевский, а Михаил Александрович Шолохов.
      
      Ведь правда?
      
      Нет, друг-читатель, не правда. Гугль врет. И, чтоб убедиться в этом, давайте раскроем Большую Книгу Истории и, отлистнув с десяток страничек назад, окажемся в...
      
      
      
      
       ГЛАВА ПЕРВАЯ
      НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ
      
      
       I
      
      4 марта 1953 года, когда тяжелое дыхание товарища Сталина было слышно даже на втором (никогда и никем не посещаемом) этаже Ближней дачи, самый тихий и незаметный член Бюро - Николай Александрович Булганин привел на Ближнюю дачу на редкость странного человека - академика Петросяна.
      
      Академик был маленьким (на полголовы ниже Булганина) совершенно седым старичком с огромным лиловым носом и густыми, как войлок, бровями. Образования он имел пару классов, и звание академика получил за то, что умел воскрешать безнадежно больных горными травами. Именно этим своим умением он и заинтересовал Булганина.
      
      В момент прихода Бухгалтера (кличка Булганина) Лаврентий Павлович Берия (кличка 'Большой Мингрел') о чем-то нервно шушукался с двумя другими вождями: Никитой Хрущевым (кличка 'Мыкита') и Георгием Маленковым (кличка 'Маланья'). Все трое практически перегораживали вход в комнату товарища Сталина, и стояли к Булганину и Петросяну спиной.
      
      Это-то обстоятельство и оказалось решающим. Если бы кто-нибудь из деливших власть вождей заметил бы нашу сладкую парочку, то к товарищу Сталину (подпольная кличка 'Хозяин') ее бы, естественно, не пустили, товарищ Сталин, естественно б, умер, зловещий триумвират забрал бы всю власть в стране, а уж кто бы кого бы там бы в конечном бы счете съел - знают один Господь да исторический материализм.
      
      Но в данном конкретном случае карты легли иначе: все трое стояли к Булганину и Петросяну спиной и были настолько увлечены беседой, что академик с Бухгалтером (оба, к счастью, люди нерослые) прошмыгнули в комнату незамеченными и, обогнув лет двадцать стоявший на Ближней Даче и никогда не издавший ни звука рояль, оказались возле кожаного дивана, на котором хрипел и бился в агонии вождь мировой революции.
      
       Здесь их Мыкита с Маланьей, конечно, заметили, но предпринять уже ничего не могли - мешало наличие посторонних: сына вождя Василия, дочки Светланы, начальника лечкомиссии проф. Лукомского и суетившихся возле дивана пяти лаборантов, пытавшихся подсоединить ослабевшие легкие товарища Сталина к аппарату искусственного дыхания.
      
      Петросян растолкал лаборантов и пощупал у Сталина пульс. Потом задумчиво пошевелил огромными, как бакенбарды, бровями.
      
      - Султен-ачка нужен, - чуть слышно пробормотал он.
      
      - У вас он с собой? - поинтересовался Булганин.
      
      - Султен-ачка нэ бивает с собой! - вспылил Петросян. - Султен-ачка нужен толко... как это будет по-русски? ... свэжий! Двадцать, тридцать, самое-самое большее - пятьдэсят минутов с земли. Надо ехать ко мне в лаборатория.
      
      - Я распоряжусь? - деловито пророкотал от самых дверей Лаврентий Павлович.
      
      - Нэт! Нэ ты, - возразил академик и вдруг так посмотрел на Лаврентия Павловича, что всесильный Большой Мингрел неожиданно понял, что противодействовать этому странному гному в данный конкретный момент не сумеет. - Нэт, нэ ты. Ты!
      
      Гном тыкнул пальцем в Булганина.
      
      - Ты садись в свой машина и поезжай ко мне в лаборатория. Знаешь адрес? Котельническая набережная, дом пять. Там найдешь лаборант Самвел, он скажет, что делать. И сразу назад! За двадцать минутов доедешь?
      
      - Доеду! - кивнул головой Бухгалтер.
      
      - Смотри. Двадцать, тридцать, самое большее - пятьдэсят минутов с земли. Иначе султен-ачка не поможет. Давай, сынок, ехай. А я пока слабыми травками ЕГО полечу. Чтобы ОН, покуда ты ездишь, не помер.
      
      Слегка побледневший от важности возложенного на него задания Булганин вышел.
      
      Петросян прошаркал в соседнюю комнату и начал готовить какой-то распространявший весьма приятные ароматы отвар.
      
      Товарищ Берия, выждав ради приличия пару мгновений, подозвал своего адъютанта товарища Людвигова.
      
       - Короче, слушай, Борис, - зашептал Лаврентий Павлович, - передай Науму, что автомобиль Бухгалтера должен вернуться назад часа через три-четыре. Если приедет раньше - песок кушать будете. ОБА песок кушать будете. И ты, и Наум. Ты понял?
      
      Высокий и стройный товарищ Людвигов невозмутимо кивнул и удалился.
      
      
       II
      
      
      Наум Исаакович Эйтингтон по праву слыл человеком-легендой. Даже его злейшие недруги не отрицали, что он (наряду с Судоплатовым) был одним из лучших профессионалов в неслабой команде Большого Мингрела. Достаточно упомянуть операцию 'Утка', принесшую Науму Исааковичу - ни много, ни мало - орден Ленина. Или операцию 'Бородино', за которую он был удостоен весьма нетипичной для шпиона награды - полководческого ордена Суворова II-ой степени. Так что задержать на пару часов автомобиль на полностью подконтрольной ему территории было для Наума Исааковича делом плевым.
      
      И все же он с этой задачей не справился. И хотя ЗИМ Бухгалтера опоздал на целых восемь часов из-за врезавшейся в него шальной эмки, а курьер-дублер Самвел, самостоятельно везший полфунта волшебного зелья, стоя на остановке такси, был атакован какими-то хулиганами и доставлен для выяснения в ближайшее отделение милиции, но возможность посылки еще одного курьера Наум Исаакович не учел.
      
      Недооценил, так сказать, противника.
      
      Так что третий посыльный - лаборантка Заремба, выехавшая четырьмя часами позже Самвела на принадлежащей лучшему другу академика Петросяна академику Матевосяну серой 'Победе', проскочила мимо людей
      Наума Исааковича незамеченным и ровно через двадцать минуты подъехала к Ближней даче.
      
      (Чтобы зря не дразнить любопытство читателей, мы скажем сразу, что Эйтингтону и Людвигову пришлось за это лет десять 'кушать песок' сперва в Бутырках, а потом и в Лефортово. Лишь в середине шестидесятых Большой Мингрел их обоих простил и выпустил на свободу. Борис же Александрович с Наумом Исааковичем до конца своих дней говорили, что были наказаны шефом за дело).
      
      Но вернемся к нашей 'Победе'. Начальник первого КПП майор госбезопасности Дранин не был человеком Лаврентия Павловича. Он был креатурой министра Игнатьева и бериевцев не выносил на дух. Но именно он позволил Большому Мингрелу сыграть этот матч вничью.
      
      Ровно сорок минут ушло у Зарембы на то, чтобы умолить Дранина связаться по телефону с начальником лечкомиссии профессором Лукомским, и еще минут восемь - на то, чтоб донести наполовину выдохшуюся траву до академика Петросяна.
      
      - Когда сорвала? - сурово спросил академик.
      
      Лаборантка сказала, когда.
      
      - Маман кунем! - выругался Петросян по-армянски. - На дэсять, двадцать минутов раньше приехать ко мне не могла? Чем я теперь больного лечить буду? Ну да ладно, - он бросил исполненный жалости взгляд на задыхавшегося вождя народов, - все равно... попитаюсь. Попиток ведь не убиток.
      
      
       ГЛАВА ВТОРАЯ
      НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ
       I
      
      Минуло долгих двенадцать лет. За все эти годы на нашей старой планете не произошло ничего интересного. И лишь в самом конце 1965-го наконец-то случилось событие, достойное места в анналах.
      
      Нобелевскую премию по литературе получил Семен Бабаевский.
      
      Постановление Нобелевского комитета гласило:
      
      'За этическую мощь, проявленную при отстаивании преимуществ прогрессивного общественного уклада, а так же за создание совершенно нового жанра социальной утопии Нобелевскую премию по литературе присудить Семену П. Бабаевскому, Совьет Юнион'.
      
      Все западные интеллектуалы - и Жан Поль Сартр, и Луи Арагон, и Натали Саррот, и Чарльз П. Сноу - восприняли лауреатство Семена как должное. Им заранее было известно, что гуманитарную Нобелевку в шестьдесят пятом должен был получить кто-нибудь из советских. Причем из советских советских. Назывались имена Твардовского, Шолохова, Симонова. Выпало - Бабаевскому.
      
      Какая, в сущности, разница?
      
      ...Всемирно известная чета Арагонов узнала о триумфе Семена Петровича при обстоятельствах, можно сказать, курьезных. Оба они - и Эльза Триоле, и сам живой классик стояли в тот день на Центральном почтамте в очереди за продуктовой посылкой.
      
      Посылка пришла из Москвы. И я не оговорился. Именно из Москвы в Париж, а не наоборот.
      
      Дело в том, что родная сестра жены Арагона Лиля , пользуясь своим положением 'лучшей и талантливейшей', еще в голодные послевоенные годы заимела привычку периодически слать продовольственные посылки из Москвы в столицу мира. Арагоны, конечно, немного стеснялись, но пересилить соблазн не могли: ведь присылаемые Лилею подкопченные балыки, шоколадные плитки и тяжелые баночки с черной икрой и крабами воспринимались в голодном послевоенном Париже как осколки каких-то немыслимых великанских пиршеств, протекающих где-то там - в номенклатурной Валгалле закрытых распределителей ЦК на Кутузовской набережной. И даже в теперешней, сытой, давным-давно позабывшей все войны столице Франции присылаемые Лилей деликатесы придавали меню по-французски прижимистых Арагонов некое весьма приятное разнообразие. Кроме того, каждая присылаемая Лилей посылка как бы сообщала: авторские права в очередной раз продлены и Лилины гонорары за Володины стихи получаются ею исправно.
      
      Итак, Арагоны стояли в этой не очень и длинной, но упорно не желавшей сокращаться очереди и мало помалу переполнялись раздражением. Раздражались они на пару, хотя, собственно, в очереди стоял один Луи, а страдавшая сердцем Эльза сидела в углу, в мягком кресле.
      
      - Черти что! - проворчал себе под нос автор романа 'Коммунисты' и сюрреалистической повести 'Лоно Терезы'. - Еще одна мировая война и люди во Франции окончательно разучатся работать!
      
      - Да уж... - кивнула из кресел Эльза.
      
      И оба тут же вспомнили о прекрасной стране Советов, где они никогда не стояли в очереди.
      
      После чего писательская чета захихикала. Как и все прожившие вместе полжизни супруги, Арагоны давно понимали друг друга без слов, и сейчас смеялись над тем, что во Франции они постоянно печалятся по Совдепии, а, приехав на родину социализма, сразу же начинают рваться домой, в Париж.
      
      Но служивший на почте молодой человек, действительно, то ли не умел, то ли попросту не хотел работать. Вот сейчас он уже целых двадцать восемь минут бился над составлением простейшей квитанции о доплате. Доплата была копеечной - три франка пятнадцать сантимов, и получавший из Швеции крошечную бандероль старикашка просто сгорал от желания расстаться с этой ничтожной суммой, но между содержимым его кошелька и бюджетом Франции одна за другой вставали самые немыслимые преграды: то этот (между прочим, довольно хорошенький) юноша заполнял квиточек неправильно и кассир пригонял старичка назад, то сам старичок подписывался не там, где следовало, то неожиданно выяснялось, что дополнительный сбор для международных посылок составляет шесть франков девяносто семь, а не шесть франков девяносто восемь сантимов за один килограмм, и хотя старичок соглашался переплатить в казну лишние полсантима, но неумолимый кассир доплаты не принимал и приказывал старику с почтовиком начинать все по-новой.
      
      Короче, где-нибудь на юге, в Марселе всех троих уже давно бы побили. Но более сдержанные парижане ограничивались грозным ворчанием и красноречивым закатыванием глаз к потолку.
      
      Но вот - слава богу - свершилось!
      
      Три франка пятнадцать сантимов наконец-то перекочевали от старичка в казну. Молодой недотепа занялся хорошо сохранившейся дамочкой лет тридцати с чем-то. Дамочка осторожно кокетничала. Шалопай расточал улыбки. Расстаться друг с другом они, похоже, решили нескоро.
      
      Луи Арагон вздохнул и достал из кармана свернутую в тугую трубку газету. (Как и у любого уважающего себя левого интеллектуала, это была крайне правая 'Фигаро').
      
      Первая страница была целиком посвящена предстоящему франко-германскому альянсу.
      
       - Дожили! - привычно проворчал Арагон, у которого громокипящая ненависть к бошам занимала те же участки коры больших полушарий, в которых у более незамысловатых людей живет нелюбовь к богоизбранному народу. - И для чего проливалась кровь под Соммой и Верденом?
      
      - Дожили! - повторил Арагон и пробежал глазами очередную страничку. Там говорилось об Отравителе из Бретани. К подобным, рассчитанным на легковерную буржуазную публику грошовым сенсациям эстет Арагон относился с презрением.
      
      Так-так-так. Большая статья о предстоящем визите американского президента. Очередная брехня об СССР. Подробный обзор причин прошлогоднего поражения Кеннеди. Эксклюзивное интервью Ворошилова. Тоже мне... матерьяльчик! Что этот ценитель оперной музыки мог вам поведать? Нет бы взять интервью у Хруща! Или - у Самого! В прочем... в прочем, Большой Мингрел, как всем известно, практически никогда до интервью не нисходит.
      
      И здесь живой классик уперся взглядом в заметку о присужденных в Стокгольме премиях. Сердце живого классика не забилось скорее. И дыхание - не участилось. Уже лет восемь он читал такие газетные сообщения абсолютно спокойно, заранее зная, что премию дадут не ему.
      
      Его литературная жизнь закончилась. И тот шальной литературный бог, что некогда вырвал его из толпы голодных гениев, а потом возносил все выше, выше и выше, он, этот бог, толи помер, толи обессилел, толи занялся кем-то другим. И хотя живой классик писал с каждым годом все лучше и лучше, это, увы, теперь могло заинтересовать лишь жалкую кучку верных поклонников. Да, собственно, и поклонников качество его текстов интересовало не слишком. Они б прославляли любую чушь, подписанную его именем.
      
      - Так-так-так, - проворчал Арагон, - и кого это шлюха Фортуна поцеловала сегодня в зад? Советского? Хорошо, что советского. Какого советского? Почему ничего о нем не слышал? Слушай, Эльза, а нынешнюю Нобелевку получил какой-то БабАевский! Это что за БабАевский? Такой красивый и с трубкой? Нет, с трубкой - это Симонов. Такой высокий и молодой? Нет, молодого зовут... Ектушенко. БабАевский? Семен Пэ БабАевский... Слышишь, Эльза, а я его вспомнил! Это такой пучеглазый со скошенным подбородком. Странно, он вроде бы не принадлежит к литературным светилам. Беллетрист второго, а, может, и третьего ряда... В прочем, мне все равно. Хорошо, что советский.
      
      Здесь дамочка с почтовиком наконец-то закончили обмениваться любезностями и подошла долгожданная очередь Арагона и Эльзы. Их посылка была оформлена сравнительно быстро - минут за сорок. Вынося из почтового офиса увесистый ящичек, живой классик и думать забыл и о нынешней Нобелевке, и о ее не очень логичном лауреате. Дело в том, что члену ЦК КПФ таки удалось разжиться домашним номером очаровательного почтового неумехи и теперь, в предвкушении свежей интрижки, Луи Мари Арагон, как всегда, был немного рассеян и, как всегда, чуть фальшивя, насвистывал арию Фигаро из оперы 'Севильский цирюльник'.
      
      
      
       ГЛАВА ТРЕТЬЯ
       В КРЕМЛЕ
      
       I
      
      В великом Советском Союзе самым первым о решении Нобелевского комитета узнал Лаврентий Павлович Берия. Новость настигла Большого Мингрела на Ближней Даче, где он проверял у товарища Сталина пульс.
      
      (Начиная с 5 марта 1953 года товарищ Сталин находился в глубокой коме, но пульс - очень слабый пульс - у т. Сталина был. Именно на этом едва заметном подрагивании августейших лучевых артерий и держалось теперь политическое равновесие всей необъятной Советской империи - от Берлина и до Ханоя).
      
      ...Сперва Лаврентию Павловичу показалось, что пульса нет. Он испугался, но не слишком. Каждый раз, когда он сжимал похудевшую руку т. Сталина, ему сначала казалось, что пульс - отсутствует. Показалась так и сегодня. И только через бесконечно долгие десять секунд невидимый глазу сосуд под толстыми пальцами Лаврентия Павловича еле заметно вздрогнул и Большой Мингрел облегченно вздохнул: расклад политических сил в Кремле оставался прежним.
      
      За дверью товарища Берия, как всегда, поджидали Вячеслав с Никитой.
      
       - Ну? - в один голос спросили они.
      
      - Все нормально, - ответил Берия.
      
      - З-значит, Л-лаврентий, п-придется нам твой план по объединению ГДР и ФРГ ч-чуть-чуть о... о-отложить, - как всегда, заикаясь, произнес т. Молотов.
      
      - Ясное дело, - кивнул головою Лаврентий.
      
      'Да и я, наверное, повременю с докладом', - подумал Никита, проверяя в кармане свой давно разлохматившийся доклад к очередному съезду.
      
      - Ну что? По машинам? - спросил он вслух.
      
      - Пожалуй, - согласился Берия.
      
      И здесь Лаврентий Павлович увидел сначала очки, а потом - и всю скособоченную фигурку агента 0028. Агент подбежал к Лаврентию и прильнул к его уху.
      
      - Товарищ Берия, - классическим конспиративным шепотом прошелестел он, - у вас заболела тетя.
      
      (Этот дурацкий пароль Лаврентий Павлович придумал нарочно, чтобы поиздеваться над коллегами).
      
      - Ах, бедная тетя Агнесса! - огорченно всплеснул руками Лаврентий. - Такая, понимаешь, бодрая старушка и все время, понимаешь, болеет!
      
      - Ты тоже не мальчик, Лаврентий, - произнес заподозривший что-то Хрущев.
      
      - Так и тебе ведь, Никита, под семьдесят, - не остался в долгу Лаврентий.
      
      - Это т-та с-самая т-тетя, с к-которой ты нас з-знакомил, во время в-вручения городу Т-тбилис-с-си о-ордена Ленина? - спросил простодушный т. Молотов (подпольная кличка - 'Каменная Задница').
      
      - Она самая, - улыбнувшись, кивнул Большой Мингрел, - понимаешь, старушке под девяносто, все время болеет, а помереть не может. Прямо, как...
      
      Лаврентий Павлович посмотрел на только что закрытую им дверь и осекся.
      
       - Ну, да ладно, - продолжил он, - не смею вмешивать таких больших людей в свои незначительные семейные хлопоты. Пройдемте, товарищ.
      
      И он пошел прочь, увлекая за собой 0028-ого.
      
      
       II
      
      ...Лаврентий Павлович никогда не общался с агентами в служебной машине. Из-за этого, чуть отъехав, он покинул свой ЗИМ и углубился (якобы по нужде) в соседнюю березовую рощицу. Вслед за ним, потешно подпрыгивая, поспевал раздираемый якобы той же потребностью агент 0028.
      
      - Ну, говори, - приказал Большой Мингрел этому очень похожему на крысу в очках человечку.
      
      - Нобелевский комитет, - по привычке в самое ухо прошептал 0028-ой, - около часа назад принял решение: премию по литературе получит Семен Бабаевский.
      
      - Бабаёбский? - механически повторил давно обросшую бородой остроту товарищ Берия. - Он наш информатор?
      
      - Нет, штатный агент.
      
      - В чине?
      
      - Майора.
      
      - В данный момент находится где?
      
      - В запое.
      
      - То есть?
      
      - Он страдает жестокой алкогольной зависимостью.
      
      - Это я помню. Но гдэ, - в речи Лаврентия Павловича на минутку прорезался немодный грузинский акцент, - гдэ, чорт возмы, протекает этот запой?
      
      - Неизвестно.
      
      - То есть?
      
      - Началось все вчера. В ресторане 'Арагви'. Продолжилось на квартире у валютной проститутки Изабеллы. Там Бабаевский подрался с молодым ленинградским писателем А. Чепуровым, выясняя кто из них пишет лучше.
      
      - Ну и...? - насупил пышные брови Лаврентий Павлович.
      
      - Победила молодость. И проститутка, и звание золотого пера достались приехавшему из Ленинграда гостю.
      
      - Вот с-скотина! - искренне возмутился Берия.
      
      - Наказать? - всполошился агент.
      
      - Нет, не надо, - нехотя буркнул Лаврентий.
      
      - Итак, - продолжил агент, - победила молодость. Чепуров пинками прогнал Бабаевского на лестничную клетку и запер дверь. Выкинутый на лестницу Бабаевский неожиданно напал на нашего, дежурившего возле дверей Изабеллы агента, отправил его в глубокий нокаут и скрылся в неизвестном направлении.
      
      - Почему таких хилых агентов держишь?
      
      - Эффект неожиданности. Кроме того Бабаевский - мужчина здоровый.
      
      - Сколько времени он предоставлен самому себе?
      
      - Восемнадцать с половиной часов.
      
      - Блядь! - отрывисто выругался не любивший матерной ругани Берия. - А если его уже в каком-нибудь толчке утопили?
      
      - Ну-у... - потупил крысиные глазки агент.
      
      - Когда официально объявят о присуждении премии?
      
      - Завтра в десять.
      
      - Чтобы к восьми утра Бабаёбский был у меня в кабинете. Ну а, если не справишься... - Большой Мингрел настороженно зыркнул из-под пенсне, - ежели я Бабаёбского завтра в восемь ноль-ноль не увижу... пе-сок ку-шать бу-дешь. Ты понял?
      
      
      
       ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
       В РЮМОЧНОЙ
      
       I
      
      Евгению Александровичу Евтушенко грешно было жаловаться на неблагосклонность фортуны. Ну да, не Твардовский, не Федин.. Но...
      
      Четыре вышедших поэтических сборника. Двухкомнатная квартира в центре. Шесть зарубежных поездок.
      
      Чего еще можно желать в тридцать два года?
      
      Но в глубине души Евтушенко желал все же большего. Неуемное воображение то и дело ему рисовало картины какой-то иной, вполне фантастической жизни. Чего там только в этих видениях не было! Еще влажные от типографской краски номера газеты 'Правда' с его, Евтушенко стихами на первой странице. Единоличные вояжи в США, ФРГ и, почему-то, в Чили. Вереница жен и любовниц. Дружеские посиделки с Дос Пассосом и многое, многое другое.
      
      Реальная жизнь Евгения Александровича после этих видений казалась такой чепухой, что становилось стыдно. Вот и сейчас, обделав делишки на Воинова, Евтушенко гулял по чужому городу, пребывая в глубоком миноре. До отъезда 'Красной стрелы' оставалось еще часов восемь, а заняться поэту было решительно нечем. Нет-нет, у Евгения Александровича, естественно, пол-Ленинграда ходило в добрых знакомых и не в одном десятке лучших домов между Пулково и Парголово ему были бы искренне рады, но... заходить ни в один из этих домов не хотелось. И в пункты привычного сбора богемы ноги тоже не шли. Ни в Домжур, ни в Домкин, ни на 'Крышу'.
      
      Евтушенко заранее знал, что там его ждало: 'Старик, ты гений!' (вначале), 'Старик, ты говно!' (в конце), пьяные нежности, пьяное хамство и пьяные же обвинения в стукачестве, бесчисленные стада окололитературных девиц, величественные - рюмки до пятой - классики, брызжущая энергией литмолодежь, тихо спивающиеся средних лет бедолаги и т. д. и т. п.
      
      Надоело!
      
      Правда, выпить поэту хотелось. Но... одному. Без осточертевшего окружения.
      
      И здесь на глаза Евгению Александровичу вдруг попалась скромная вывеска 'Рюмочной ?8' на углу Майорова и Садовой. Евтушенко, немного подумав, вошел в заведение. Этот тихий шалманчик был именно то, чего жаждало сердце поэта.
      
      'За тридцать мне, - прошептал Евгений Александрович, облокотившись о треснувший мраморный столик, - мне страшно по ночам. Я простыню коленями горбачу (ой, как плохо, потом переделать!), ... я простыню ... коленями горбачу (плохо!), лицо топлю в подушке, стыдно плачу, что жизнь растратил я по мелочам'.
      
      Рождались стихи. А, может быть, даже поэма.
      
      Правда, стихи получались упадническими и шансы их напечатания были близки к нулю, но Евтушенко усилием воли выключил внутреннего цензора и снова прислушался к голосу Музы.
      
      'Ах, если б знали критики мои, - торопливо надиктовывала Муза, - чья доброта безвинно под вопросом, как ласковы разносные статьи в сравненьи с моим собственным разносом (не слишком ли остро?) ... в сравненьи с моим собственным разносом (да нет, пожалуй, проскочит) ... вам стало б легче, если в поздний час несправедливо мучит совесть вас'.
      
      - Молодой человек, - вдруг услышал он нежный голосок официантки, - вы что-нибудь будете заказывать?
      
      - Да-да, - слегка вздрогнув, ответил поэт, - буду. Сто грамм 'Столичной'.
      
      - Что на закусочку?
      
      - Пару котлет и бутылочку 'Буратино'.
      
      - Котлетки с гарниром?
      
      - Без.
      
      - Хо-ро-шо.
      
      Официантка, вильнув основательным задом, исчезла.
      
      Поэт попытался продолжить так резво начавшееся стихотворение, но подавальщица сглазила - больше он не сочинил ни строчки.
      
      'Ну, и бог с ним! - махнул рукой Евтушенко. - Все равно ведь не напечатают!'.
      
      После чего проглотил принесенную официанткой водку и закусил половинкой котлеты.
      
       II
      
      'Гм-гм, - подумал он полминуты спустя, - из чего они эти котлеты делают? Из гипсокартона?'
      
      Потом выпил стакан 'Буратино' и огляделся.
      
      В этот ранний и будничный час в 'Рюмочной' было пустынно. Трое кавказцев за дальним столиком, пара студентиков за соседним и одиноко ссутулившийся у окна пожилой работяга.
      
      Студенты говорили о женщинах:
      
      - А я говорю, блин, как кошка!
      
      - Ты сам ее драл?
      
      Первому из студентиков - некрасивому долговязому парню в дефицитном китайском плаще, видимо, очень хотелось соврать, что 'да', но остатки мужской порядочности все же заставили его промолвить:
      
      - Пока еще нет. Но пацаны ее терли. И Мишка, и Сашка, и Дэнчик. Дэнчик ей в башню давал. На картошке.
      
      - А может хватить трындеть, а, Серега?! - закипая от злости, крикнул его собеседник - невысокий и плотный очкарик в заношенной куртке с оторванным хлястиком
      
      - Валера, я отвечаю! Это только ты у нас такой недоделанный: сюси-пуси, а вам нравится Паустовский? А Дэнчик, он сопли жевать не станет. Он твою Нюрку за жопу и в койку!
      
      'Лет шестьдесят назад, - подумал про себя Евтушенко, - подобный спор вполне мог завершиться дуэлью. А сейчас даже драки не будет. Придурковатый Валерик все так же будет зачитывать Нюрку советскими классиками, а некрасивый Серега все так же будет ходить вокруг них кругами и облизываться. Причем стерва-баба не даст ни тому, ни другому'.
      
      Сгрудившиеся за дальним столом сыны Кавказа говорили, естественно, о деньгах. И были, естественно, на все сто процентов правы: будут денежки - будут и девушки.
      
      -Знаешь, Резо, я твой мама валял, - произнес плечистый кавказец в шикарной дубленке, - ты почем у Фрунзика брал гвоздики?
      
      Резо - тщедушный восточный мужчина в вязаной кофте - испуганно прошептал:
      
      - По восемьдесят.
      
      - Давай не хлюзди, - с презрением ответил плечистый. - По пидисят ты брал. По пидисят. А мне почему продавал по рубель десять?
      
      - Кемаль, я мамой клянусь, что у Фрунзика брал по восемьдесят! Фрунзик знаешь, какой жадный!
      
      - Не хлюзди! - повторил здоровый. - Сто кусков мне вернешь?
      
      - Брат, откуда?! - взмолился тщедушный. - Откуда такие деньги? Ну скажите ему, Вахтанг Автандилович.
      
      Вахтанг Автандилович - гладко выбритый пожилой человек в добротном пальто с седым каракулевым воротом не спеша облупил яйцо, не спеша обмакнул его в солонку, не спеша проглотил треть стакана 'Столичной', после чего бросил в рот облепленный солью сине-белый шарик, тщательно прожевал и промолвил:
      
      - Вот ты, Резо, лаз. Я грузин. Глубоко уважаемый мною Кемаль -аварец. Отсутствующий здесь Фрунзик - горский еврей. Мешает нам это? Нет, не мешает. Мы говорим на разных языках, но делаем одно дело. У тебя есть семья, у меня есть семья, у Фрунзика есть семья. У меня есть любовница, у тебя есть любовница и у Фрунзика есть любовница. Я уважаю твой кусок хлеба, ты уважаешь мой кусок хлеба. Я продаю три гвоздики по рубель восемьдесят и ты продаешь их по столько же. Цены мы не сбиваем, потому что денег в этом грёбаном городе хватит и мне, и тебе. Правда, Резо?
      
       - Правда-правда! - закивал маленький.
      
       - Конечно, у всех нас бывают, - облупив очередное яичко, продолжил Вахтанг Автандилович, - свои напряги и свои обломы. Например, у Резо - величественный Вахтанг проглотил яйцо целиком, как удав кролика, - например, у Резо месяца два назад вся гвоздика завяла и он продал ее на сорок копеек дешевле. Мы что-то ему сказали? Нет, не сказали. Товар завял, мог пропасть - это с каждым может случится. Но - ёб твою мать! - ровно месяц назад у Резо вся гвоздика снова завяла и он снова продал ее на сорок копеек дешевле. Мы что-то ему сказали? Нет, не сказали. Все в жизни бывает, не везет человеку. Но если - ёб твою мать! ты слышишь, Резо? - если твоя грёбаная гвоздика снова завянет и ты снова захочешь продать ее на сорок копеек дешевле, мы прогоним тебя с нашего рынка. Ты понял?
      
      - Да, Вахтанг Автандилович, - смущенно глядя в заплеванный пол, ответил вязаный.
      
       - А по поводу того шахера-махера, который ты учудил с уважаемым всеми Кемалем, мы, Резо, давай сделаем так: ты прямо сейчас отслюнишь Кемалю сто рваных, накроешь нам стол и мы обо всем забудем. А Кемаль теперь будет брать свой товар напрямую у Фрунзика. Ты согласен?
      
      - Согласен, - кивнул Резо.
      
      - Ну, - величественный Вахтанг Автандилович грузно встал и на пару неспешных шагов отошел от столика. - Где проставляться будешь? В 'Балтике' или 'Восточном'? Или, может быть, в 'Метрополе'?
      
      - В 'Балтике', - быстро ответил Резо.
      
      - Ну в 'Балтике', так в 'Балтике', - согласился Вахтанг.
      
      Дети гор удалились.
      
       III
      
      'Вот ведь выжиги!' - с доброй завистью подумал про себя Евтушенко. - 'Гребут деньги лопатами! И никаких, понимаешь, хэмингуёв!'.
      
      'А, может, - продолжил мечтать Евгений Александрович, - может, бросить к черту поэзию, задружиться с Вахтангом и тоже начать продавать гвоздику?
      
      А что - это мысль!
      
      Никогда больше не видеть ни разнокалиберных окололитературных девиц, ни величественных (рюмки до пятой) классиков, ни брызжущую энергией литмолодежь, ни спившихся сорокалетних неудачников, никогда не слышать ни: 'Старик, ты говно!', ни: 'Старик, ты гений!', никогда не льстить Михалкову, не поддакивать Маркову, не поить идиота Сафронова дорогущим американским виски, а тупо втюхивать бедным влюбленным гвоздики по рубль восемьдесят, честно проплясывая свои восемь часов на морозе, а потом забегать погреться в такую вот рюмочную, а по праздникам - с размахом гулять в 'Восточном'.
      
      А что - это мысль! Не слабо?
      
      Евгений Александрович потрогал чуть-чуть выпиравший сквозь тонкую ткань пиджака твердый край писательского удостоверения.
      
      А что, не слабо порвать и спустить в унитаз членский билет 'Массолита'?
      
      Хватит силенок?! А, Женька?!!!
      
      'За тридцать мне, - прошептал Евтушенко, - мне страшно по ночам...'
      
      - Девушка! - мгновенье спустя крикнул он во все горло. - Еще двести граммов 'Столичной'!
      
      
       IV
      
      Ссутулившийся у окна работяга, услыхав этот вопль, поднял голову, посмотрел на Евтушенко и тут же спрятал лицо в воротник.
      
      Евгений Александрович всего этого не заметил. Вынув блокнот, он спешно записывал вдруг посыпавшиеся, словно горох из прорехи, стихи:
      
       За тридцать мне. Мне страшно по ночам.
       Я простыню коленями горбачу,
       лицо топлю в подушке, стыдно плачу,
       что жизнь растратил я по мелочам,
       а утром снова так же её трачу.
      
       Когда б вы знали, критики мои,
       чья доброта безвинно под вопросом,
       как ласковы разносные статьи
       в сравненье с моим собственным разносом,
       вам стало б легче, если в поздний час
       несправедливо мучит совесть вас.
       Перебирая все мои стихи,
       я вижу: безрассудно разбазарясь,
       понамарал я столько чепухи,
       а не сожжёшь: по свету разбежалась...
      
      
       Евгений Александрович был так увлечен работой, что даже не сразу увидел принесенную официанткой водку.
      
      
      
       V
      
       Если бы Евтушенко все-таки поднял глаза и пересекся взглядами с затихарившимся у окна гегемоном, вся его жизнь пошла б по-иному.
      
       Но история не знает сослагательного наклонения.
      
      
      
      
      
      
       Глава пятая
       БЫЛО ДЕЛО В 'ЕВРОПЕЙСКОЙ'
      
       I
      
      На широких, как Невских проспект, столах теснились икра, камчатские крабы и нежная стерлядь кольчиками. Между огромными, как мельничные колеса, блюдами возвышались высокогорлые бутылки 'Абрау' и армянский коньяк с пятью звездочками. На свободные места с превеликим трудом протискивались крошечные тарелочки с тонко нарезанной колбасой и семгой. Но и это еще не все! На кухне скворчали хором сорок семь перепелок по-пошехонски и шесть поросят a la Russe с гречневой кашей. Все это сказочное великолепие было посвящено долгожданной Сталинской премии второй степени, наконец присужденной роману старейшей советской писательницы Георгии Константиновны Ивановой-Тянь-Шанской.
      
      Сама виновница торжества, одетая подчеркнуто скромно, в стиле ранних двадцатых: бесформенное полотняное платье, стоптанные старые туфли и морщинистое лицо без косметики - сильно мешая снующим то туда, то сюда официантам, нервно вышагивала по ресторанному залу и потирала руки. Вслед за нею с трудом поспевал Соломон Рафаилович Брак - тоже писатель и муж писательницы.
      
      Злые языки поговаривали, что Георгия Константиновна, бывшая двадцатью пятью годами старше супруга, находилась у него под башмаком. Но лично я этим сплетням не верю. И, например, в описываемую нами минуту Георгия Константиновна, поймав взгляд мужа, строго спросила:
      
      - Соня, ты был на кухне?
      
      - Нет еще, - безмятежно ответил Соломон Рафаилович (по-домашнему Соня).
      
      - Сонечка, да что же это такое? Или ты хочешь, чтобы они спалили горячее? Надеюсь, ты помнишь, чего мне эти свинята стоили?
      
      Соломон Рафаилович виновато кивнул и помчался на кухню - осуществлять хозяйский надзор за свинятами.
      
      
       II
      
      Официально банкет начинался в шесть. Самые-самые ранние гости появились, как водится, только в начале восьмого.
      
      Первым пришел театральный критик Зеленский. Вслед за ним - популярный прозаик Д. Розенфельд. Потом подтянулись фольклорист Некукуеев (с женой) и жена поэта Ефимова (без супруга).
      
      Начиная с половины восьмого приглашенный народ повалил уже густо: пришли рецензенты Клаас и Червинский, романист Иванзон, драматург Природин, зам. издательства Габис, фельетонист Улыбин и многие, многие другие. Из имен, быть может, известных читателю, на этом писательском пиршестве присутствовали: Юрий Павлович Герман, Геннадий Самойлович Гор и глубоко уважаемый мною Вадим Семенович Шефнер, попавший в эту сатирическую повесть по ошибке.
      
      Главной темой застолья, разумеется, стал сенсационный успех Семена Петровича. А поскольку большинство из присутствующих принадлежало к так называемому 'либеральному' сектору гуманитарной элиты, то эта горячая новость обсуждалась с оттенком легкого недоумения: конечно, мол, хорошо, что советский, но почему, черт возьми, этот советский не Твардовский, не Симонов или... (следовал красноречивый взгляд на хозяйку).
      
      Один фольклорист Некукуеев, слывший местным инфантом терриблом, грудью встал на защиту Семена.
      
      - Бабаевский, конечно же, неуч, - с фирменной прямотой заявил Некукуеев, - хамло и бурбон, но - не бездарь. Литературный талант у парнишки имеется.
      
       - Ага, - иронически хмыкнул прозаик Д. Розенфельд, многолетний оппонент Некукуева, - талант, безусловно, имеется. На уровне многотиражки 'Голос Ставрополья'. Но на уровне Нобелевки...
      
      Прозаик недоуменно пожал плечами.
      
      Прямо скажем, не Розенфельду следовало бы рассуждать о чьей-либо одаренности. Ибо более чем скромные размеры литературного дара самого популярнейшего прозаика были всем присутствующим великолепно известны. И, случись это дело поближе к ночи, Некукуеев бы знал, что ответить, но...
      
      Но сейчас для выкладывания очередной правды-матки выпито было, увы, недостаточно, вследствие чего не отличавшийся особой находчивостью фольклорист, выдавил долгое 'э-э-э' и начал подыскивать мало-мальски дипломатичный выход из создавшегося непростого положения, и... и, наверно, сама Фортуна хранила (увы, до поры!) этот банкет от скандала. Положение выправила жена поэта Ефимова.
      
      - Ди-и-има, - протяжно сказала она и одарила прозаика долгим и томным взглядом, - какой же ты все-таки ску-учный. Все о делах, о делах... А я, между прочим, сегодня в новом пла-атье. А ты и не заметил...
      
      Розенфельд, бывший отчаянным бабником, причем бабником точно таким же, как и беллетристом, - т. е. старательным, но неумелым, услышав этот весьма откровенный намек-призыв, замолчал, встрепенулся, подсел вплотную к Ефимихе и больше уже о Семене Петровиче в этот вечер не вспоминал.
      
      А Некукуеев вздохнул и занялся горячим.
      
      
       III
      
      Самое же интересное происходило на дальнем конце стола - там, где 'Абрау' с 'полтавской' произрастали погуще, а коньяк и икорка пореже, а кое-где и вообще проступали селедка под шубой на пару с простолюдинкой 'Московской', - короче, там, в этих дальних и мало изученных неудобьях пила и ела одна ничем не примечательная с виду барышня - поэтесса Наталья Трегубова.
      
      Юное дарование смешил и развлекал литературный критик Червинский - невысокий и плотный мужчина с чуть тронутой сединою бородкой.
      
      Соломон Рафаилович наблюдал за флиртующей парочкой с неудовольствием. Сам он в качестве принца-консорта восседал на аристократической половине застолья, но даже оттуда пытался испепелить Трегубову гневными взорами, а после и вовсе не выдержал, перебежал ресторанную залу и, приблизившись к поэтессе, крикнул: 'Сволочь!'.
      
      Как вы, наверно, уже догадались, юная поэтесса приходилось Браку любовницей и бедный Соломон Рафаилович вел себя в этот вечер точно так же, как ведут себя, в общем-то, все пожилые мужчины, имевшие несчастье по уши втюриться в двадцатилетних девочек, - т. е. по-идиотски.
      
      Сама, в прочем, Наталья Павловна никакого внимания на эскападу своего великовозрастного приятеля не обратила и, пригубляя 'Абрау', продолжала посверкивать зубками в ответ на каждую шутку Червинского.
      
      Соломон Рафаилович выбежал вон. Минуты две или три он простоял в одиночестве. Потом по ковру зашуршали шаги.
      
      Увы, но это была не Наталья!
      
      На лестницу вышла Георгия Константиновна.
      
      - Сонечка, хватит придуриваться, - громко сказала она, с неподдельным сочувствием глядя на мужа.
      
      - Жорочка, я за себя не ручаюсь! - тоненьким голосом выкрикнул Соломон Рафаилович. - Я сейчас вырву у этой заплывшей жиром свиньи всю ее омерзительную бороденку!
      
       Георгия Константиновна (естественно, все о преступной страсти супруга знавшая и даже отчасти бывшая его конфиденткой) печально вздохнув, поинтересовалась:
      
      - Сонечка, тебе очень больно?
      
      - Да, - всхлипнул муж, - и еще я очень боюсь испортить твой праздник.
      
      - Ах, мой бедный влюбленный шлимазл! - глядя в пол, прошептала Георгия, а потом подняла глаза и продолжила. - Хорошо, я тебе помогу. Но, Соня, запомни, это будет в самый ПОСЛЕДНИЙ раз.
      
      Далее Георгия Константиновна продемонстрировала блестящий образчик т. н. 'челночной дипломатии', то есть: прогнав Соломона, сперва о чем-то долго шепталась с Натальей Павловной, потом, спровадив Наталью, вернула на лестницу Соломона Рафаиловича и минуты две или три пошушукалась с ним, а потом, наконец, удалилась сама, дав возможность обоим влюбленным побеседовать с глазу на глаз.
      
      Последствием этих маневров стал глубокий и прочный мир. Соломон Рафаилович, позабыв о статусе принца-консорта, перебрался в Натальины неудобья и стал с аппетитом кушать селедку под шубой, Георгия Константиновна завела интеллектуальную беседу с почти равным ей по литературному рангу Юрием Германом, а внезапно осиротевший Червинский попытался было слегка поухлестывать за женою поэта Ефимова, но, получивши афронт, махнул рукой и принялся заливать горе водкой.
      
      Короче, банкет удался: фольклорист Некукуев и критик Зеленский отчаянно спорили о поэтике Маяковского, жена поэта Ефимова, подсев к драматургу Природину, почти совсем уже согласилась поехать смотреть его знаменитую коллекцию византийский перстней, романист Иванзон а капелла отплясывал 'барыню', фельетонист Улыбин декламировал вслух Гумилева, заслуженный алкоголик Габис мирно спал, уткнувшись лицом в салат.
      
      И вот - посреди всей этой идиллии - таки приключился скандал.
      
      Да какой!
      
      
       IV
      
      ...В половине двенадцатого дверь в ресторанную залу вдруг распахнулась, и в огромном дверном проеме возник практически не замечавший повиснувшего на нем старичка-швейцара Евгений Александрович Евтушенко.
      
      Поэт выглядел странно: норковый воротник его импортного пальто был наполовину оторван, левый рукав был густо выпачкан в чем-то белом, шарф, шапка и галстук - утеряны, лишенная пуговиц розовая сорочка была распахнута настежь, демонстрируя всему свету его молодое поджарое тело.
      
      На щеке кровоточили несколько свежих царапин.
      
      Окончательно отшвырнув едва доходившего ему до плеча привратника, Евгений Александрович сделал пару шагов вперед и прокричал на всю залу:
      
      - Что, суки, празднуете?! А Сёмку Бабаевского только что утопили в Фонтанке.
      
      
       ГЛАВА ШЕСТАЯ
       НА УГЛУ САДОВОЙ И МАЙОРОВА
      
       I
      
      Елена Сергеевна Булгакова давала читать потаенную рукопись мужа отнюдь не каждому. Наверное лишнее уточнять, что обаятельнеший Евгений Александрович попал в число этих избранных без труда.
      
      О чем не раз потом пожалел. Ведь не читай он того романа, описываемых нами нелепых событий, скорее б всего, не случилось.
      
      А случилось-то, собственно, вот что. Как, естественно, помнит читатель, мы оставили Евгения Александровича в 'Рюмочной ?8', где он спешно записывал в свой финский блокнот стихи. Спустя же часа полтора никаких стихов поэт уже не писал. К этому времени он уже успел потерять шарф и шапку, но пальто еще не порвал и двадцатисантиметровую царапину на щеку не заработал.
      
      Евтушенко был пьян. Пьян беспробудно и окончательно. Он принял на грудь грамм четыреста, что при его богатырском здоровье и дозой-то, в общем-то, не было, но - развезло.
      
      Бывает.
      
      Одинокий загул Евтушенко давно уже стал банкетом. Со всех четырех сторон нависали какие-то мутные хари, гулявшие-пившие за его, Евтушенковский счет, а почему он был должен досуг этих харь оплачивать, поэт, если честно, не помнил, но все равно подчинялся этому стихийно возникшему в 'Рюмочной ?8' обычаю.
      
      Из уважения к щедрому гостю сидевший на подоконнике инвалид особенно энергично растягивал меха гармошки и, через раз попадая в ноты, орал:
      
       Я был ба-таль-о-онный разведчик,
       А ён - пи-исаришка штабной.
       Я был за Ра-асею ответчик,
       А ён спал с моею женой.
      
      - Нашу! - выкрикнула из-за Евтушенковской спины какая-то очередная протокольная морда.
      
      Инвалид послушно прервал балладу и заголосил:
      
       Всю Й-й-ывропу за три пе-ре-ку-ра
       Из конца в конец пройдем мы хмуро.
       А-акеан нам тоже не препона,
       Па-та-муш-та с Волги мы и с Дона.
      
      Соседние столики грянули:
      
       Шагом, братцы, шагом,
       По долинам, речкам и оврагам.
       Чтоб с сердцами, полными отваги,
       Нам дойти до города Чикаги.
      
      - Молодой человек, - вдруг раздался откуда-то сбоку негромкий, но очень отчетливый голос, принадлежавший неожиданно интеллигентному старичку в грибоедовских круглых очечках, - а вам приходилось бывать в Германии?
      
      - Да, - ответил Евгений чистую правду, потому что одна из его турпоездок была именно в ГДР.
      
      - Ну и как вам? - поинтересовался старик.
      
      - Н-ничего, - пожал плечами Евгений Александрович, - ничего так, чистенько.
      
       Господа из разных этих штатов,
       Не дают забыть, что мы солдаты,
       Но мы тоже, братцы, не зеваем
       И рога им всем пообломаем.
      
      - А я, - своим на редкость отчетливым голосом продолжил донельзя странно выглядевший в этой плебейской рюмочной старикашка, - в Германии тоже бывал. В сорок пятом. Ну, о подвигах нашего славного воинства в том знаменитом году вы, я надеюсь, наслышаны? А, Евгений Александрович?
      
      - Откуда вы меня знаете? - удивился Евтушенко.
      
      - Ну кто ж вас не знает! Вы надежда всей русской поэзии-с.
      
      - А-а... - польщено кивнул Евтушенко.
      
       Шагом, братцы, шагом,
       По долинам, речкам и оврагам.
       Чтоб с сердцами, полными отваги,
       Нам дойти до города Чикаги.
      
      Хором орали соседние столики.
      
      - И была у нас там, - продолжил старик, - одна девочка-немочка. Звали Эммой. Было ей лет пятнадцать. Вся такая нежная, тоненькая, как... олененок. Вы мультфильмы Диснея смотрели? Помните там такого Бэмби? Так вот очень похожа. Очень. Судьба таких девочек в побежденной Германии вам... я надеюсь... э-э... известна, но именно эта девочка при всей своей внешней несуразности была, как ни странно, наделена определенной житейской сметкой и приняла единственно правильное решение: закрутила любовь с одним из наших офицеров. Выбранным ею счастливцем оказался капитан Николаев - безусый двадцатилетний мальчишка, которому, говоря по чести, и лейтенантские-то погоны носить было рано, но война есть война. Там чины растут быстро.
      
      Мы прошли такие, братцы, ады,
      Что теперь нам ничего не надо.
      Крошка табака да спирту трошки
      Да полпуда сала и картошки.
      
      Справедливости ради отмечу, что этот самый двадцатилетний капитан вышел и лицом, и фигурой, имел три ордена Красного знамени, любил Есенина, короче - смерть девкам. Закрутилась у них такая любовь, что стало нам страшно. Ведь вы, дорогой мой Евгений Александрович, естественно, знаете этот старинный красноармейский обычай: ебать - еби, а влюбляться не смей.
      
       Шагом, братцы, шагом,
       По долинам, речкам и оврагам.
       Чтоб с сердцами, полными отваги,
       Нам дойти до города Чикаги.
      
      А наша влюбленная парочка этот негласный закон нарушала и явно и нагло. И начал на них нехорошо так поглядывать особист Краснопевцев. Настолько нехорошо, что товарищ полковник - командир нашей части и по совместительству отец наш родной - капитана-мальчишку позвал и намекнул ему матерно: так, мол, и так, раздери тебя в носоглотку, тебе что - сучек фашистских мало? Драть что ли некого? А-атставить разводить сопли! Но дурак Николаев уперся. Тогда товарищ полковник принял такое, мать его в душу, решение: капитана Николаева, как лучшего из лучших, отослать в Москву, в Академию генерального штаба.
      
      А Эммочка, стало быть, осталась в одиночестве.
      
      Мы еще напишем из Парижа,
      А пока что города пожиже,
      Разные Берлины и Варшавы
      Тоже нам добавят ратной славы.
      
      Многие из товарищей офицеров, - продолжил старик, - глядя на это николаевское наследство, плотоядно облизывались, но конкретных действий не предпринимали, т. к. командир нашей части тоже вдруг начал бросать на Эммочку влюбленные взгляды. Поначалу мы в это не верили, ибо товарищ полковник был, во-первых, мужчиной на возрасте (почти мой ровесник, в Первую-то германскую вполне мог вшей в окопах кормить под моим началом), а, во-вторых, отличался неслыханно крепкой по меркам последней войны моралью: окромя законной супруги в Москве была у него постоянная ППЖ старший лейтенант Светлана Михайловна и более - никого.
      Клянусь честью!
      (Я-то сам за Вторую германскую полков пять поменял, но более такого образцового семьянина не встретил).
      
       Шагом, братцы, шагом,
       По долинам, речкам и оврагам.
       Чтоб с сердцами, полными отваги,
       Нам дойти до города Чикаги.
      
      Но, видать, бес в ребро. Короче, вызвал к себе товарищ полковник Эмму, вызвал раз, вызвал два, вызвал три да все, видно, без толку.
      
      Дальнейшее я излагаю со слов Светланы Михайловны, поделившейся сокровенным с лучшей подругой, ну а та, уж как водится, разболтала о нем всему свету.
      
      Короче, позвал отец наш родной Эмму в четвертый раз. Налил шнапс - та не пьет. Налил дважды трофейный французский коньяк - с тем же, увы, результатом. Товарищ полковник разгневался, встал и шаркающей кавалеристской походкой...
      
      - Ранним утром четырнадцатого нисана, - зачем-то вставил поэт.
      
      - Вы тоже изволили знать Михал Афанасьевича? - удивленно приподнял брови старикашка.
      
      - Н-нет, - помотал хмельной головою поэт, - я знаком только... и-ик... с Еленой Сергеевной.
      
      При слове 'Елена Сергеевна' его собеседник поморщился:
      
      - Я эту последнюю Мишину пассию, если честно, не жалую. Она нас с Мишелем рассорила. Причем, очень подло. Но к делу, к делу, mon cher! Короче, отец наш родной не на шутку расстроился, встал и шаркающей кавалеристской походкой подошел к полковому сейфу, вынул связку ключей, с полминуты полязгал и извлек из темных сейфовых недр свою главную драгоценность - приберегаемую для особого случая бутылку 'Вдовы Клико' (такое вино перед Первой германской стоило двести целковых за дюжину, ну а нынче его и за все алмазы Голконды не купишь).
      
      Достал товарищ полковник бутылку, лично открыл, лично налил и заорал:
      
      - Пей, сука!
      
       II
      
      ...Евгений Александрович понимал, что под безобидной личиной болтливого пьяницы скрывается матерый антисоветчик, от чьих подлых речей нужно со всею решительностью отмежеваться. Но сделать это поэт почему-то не мог: старик все порол и порол свою антисоветчину, а бедный Евгений Александрович все сжимал и сжимал давно раскалившийся докрасна в его кулаке граненый стакан русской беленькой и был совершенно не в силах произнести ни слова.
      
      - Надеюсь вы понимаете, - донеслось до поэта, - что военспеца, бравшего Крым с Бела Куном, нелегко удивить жестокостью...
      
      ('Ёб твою мать! - схватился за голову Евтушенко. - Он публично хвастается связями с разоблаченным врагом народа!')
      
      Евгений Александрович напрягся, попытался сделать хоть что-то, но единственное, что у него получилось, - это поднять наконец злосчастный стакан и выпить горячую, словно грузинский чай, водку единым духом и безо всякой закуски.
      
      - И вы хотя б знаете, КТО виновен в этой трагедии?! - патетически вздернув вверх правую руку, спросил старикашка.
      
      - Кто? - остатками голоса прохрипел Евтушенко.
      
      - Вы-с, Евгений Александрович! Вы-с своими бодренькими стишонками и способствуете торжеству всероссийского скотства! Вы-с, да еще вот этот то-ва-рищ, - старик брезгливо ткнул пальцем во все так же сидевшего у окна работягу, - рыцарь горестной натуры, Бабаевский, милый пыщ, нобелевский, драть его в душу лауреат! Бабаевский, в чьих картонных романах, - в тенорке старичка вдруг на минуту прорезался тяжкий кавказский акцент, - нэт ни слова о патриотизме, но всо дышит патриотизмом. Так его в перетак! Бейте его, Евгений Александрович!!!
      
      Старичок набросился на работягу. Работяга отпрыгнул и, скача по столам, ловко понесся по направлению к выходу.
      
      Евтушенко, зачем-то зажав в кулаке солонку, что есть духу помчался за ними.
      
      
       ГЛАВА СЕДЬМАЯ
       ПАРАНОЙЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО
      
      
      Лжеработяга выскочил на Садовую, лавируя между машинами, перебежал проезжую часть, единым прыжком перемахнул через высоченную ограду Юсупова сквера и скрылся среди голых деревьев. Евтушенко в горячке погони тоже, кряхтя, попытался залезть на трех с половиной метровое ограждение, но близ самой вершины сорвался и больно свалился обратно на землю.
      
      - Зря вы так-то! - отчитал его старикашка. - Бегите лучше дворами, - старичок указал на открывавшуюся за Музеем железнодорожного транспорта арку ЛИИЖТа. - Проходными к Фонтанке. Мы там его встретим.
      
      Евтушенко последовал его совету, нырнул под арку, и неестественно быстро - секунд за пять - оказался на углу Фонтанки и проспекта имени Сталина.
      
      Там, на запорошенной снегом набережной, уже громко дышали и переминались с ноги на ногу вцепившиеся друг другу в грудки Бабаевский и старикашка.
      
      Евтушенко бросился на помощь другу.
      
      После вмешательства спортивного и рослого Евгения Александровича дела Бабаевского пошли совсем худо, но потом свежеизбранный нобелевский триумфатор сумел отпихнуть их обоих, спрыгнул на тоненький лед Фонтанки и рысью помчался к противоположному берегу.
      
      Старичок-провокатор тоже сбежал на вылизанную ветром наледь и резво помчался за Семеном Петровичем.
      
      Как ни пьян был Евгений Александрович, но последовать их примеру он все-таки не решился. Вцепившись двумя руками в решетку набережной, поэт пристально наблюдал за погоней. Шустрый не по годам старикашка почти что настиг Семена Петровича, крепко схватил его за драповый хлястик - хлястик хрустнул и остался в его кулаке. Старичок чуток понаддал и снова сумел ухватить нобелианта за ворот. Тот попытался вырваться и здесь... здесь наконец-то случилось то, что не могло не случиться.
      
      Новорожденный осенний лед под ногами дерущихся треснул и Бабаевский со старичком моментально скрылись в водной пучине.
      
      Потонули оба как-то мгновенно. Словно два топора. Поначалу Евгению Александровичу показалось, что в дымящейся проруби продолжают плавать чья-то каракулевая папаха и красный членский билет Союза писателей, но потом, приглядевшись, он понял, что даже это ему привиделось и от минуту назад дышавших и живших людей не осталось совсем ничего.
      
      ...Сначала поэт хотел кликнуть на помощь маячившего неподалеку милиционера, но потом вдруг сообразил, что их обоих - и Семена Петровича, и старикашку - он может сейчас отыскать на улице Перевозной, дом 2, квартира 68 - после чего, не теряя ни минуты, рысью помчался к желанной цели. По пути Евгений Александрович взломал фанерный киоск 'Союзпечати', сорвал и пришпилил на грудь висевший в киоске бумажный портрет И. В. Сталина, затеплил хранившуюся под прилавком на случай перебоев с электроэнергией свечечку и в квартиру ? 68 прибыл во всеоружии.
      
      Вопреки неотступно маячившей перед внутренним взором поэта рукописи, ни страшной шапки-ушанки, ни голой соседки, ни жуткой облупленной ванны в квартире ?68 не было. Была лишь тоже достаточно страшная - вся в черных родинках сбитой эмали раковина да залитая позавчерашней едой плита, да лежавшая рядом с плитой открытая пачка русских пельменей, да сидевший за круглым столом здоровенный детина, увлеченно водивший курносым носом по толстому библиотечному учебнику.
      
      Детина поднял наголо бритую голову и хрипло спросил:
      
      - Хули надо?
      
      Евтушенко конфузливо извинился и опрометью выскочил на лестничную клетку. План дальнейших действий был ему абсолютно ясен.
      
      Он должен был срочно проникнуть в банкетный зал гостиницы 'Европейская' и срочно выгнать оттуда всех окопавшихся там окололитературных трутней.
      
      Изгнать, так сказать, торгашей из храма.
      
      
       ГЛАВА ВОСЬМАЯ
       В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ
      
      
      ...Прошло пару дней. На правах трижды лауреата Сталинской премии Евгений Александрович теперь занимал комфортабельный полулюкс с видом на Пряжку. Соседями Евтушенко по больничной палате были: бывший инструктор Октябрьского райкома партии Званцев и старый большевик Сигизмунд Лопатинский.
      
      Оба расстались с рассудком недавно: Артемий Петрович (так величали Званцева) ровно месяц назад, проверяя работу партийной организации театра оперы и балеты имени Кирова, как был - в пиджаке и галстуке - неожиданно вышел на сцену и исполнил арию Кончака из оперы 'Князь Игорь', а Сигизмунд Палладьевич не далее как на позапрошлой неделе, придя в распределитель обкома, представился секретарем ЦК Фролом Козловым и потребовал себе паек первой категории: то бишь паюсную икру вместо сосисок.
      
      Во всем остальном соседи поэта были людьми невредными: Артемий Петрович, готовясь к гастролям в Болгарии, периодически распевался и чистил горло, а Сигизмунд Палладьевич, отлично осведомленный о повадках своего alter ego, с утра и до вечера накручивал папильотки и чистил ногти маникюрной пилкой.
      
      (Вы здесь, наверное, спросите: а откуда взялась у сумасшедшего пилка? А я вам на это отвечу, что рядовым умалишенным подобные вещи, естественно, не положены, а вот сумасшедшим из полулюкса доступно еще и не такое).
      
      ...Еще не привыкший к новому статусу бедный Евгений стоял и печально смотрел в окно. За выкрашенным в черную краску намордником расстилались свинцовые воды Пряжки да белела гипсовыми колоннами расположенная на том берегу 235-ая средняя школа.
      
      Вдруг за спиною поэта послышался шум. Дверь полулюкса приотворилась и в номер вошли сперва два отличных знакомых Евгению Александровичу санитара, а вслед за ними - главврач А. Кащеев. Главврач пошарил взглядом по номеру и прошептал:
      
      - Вроде как сносно.
      
      - Может быть, занавески повесить? У завхоза есть. А, Андрей Николаевич? - подобострастно предложил санитар Петров, имевший среди сумасшедших репутацию сволочи.
      
      - Не, не положено, - буркнул Кащеев.
      
      - Андрей Николаич, идут! - послышался из коридора звонкий голос медсестры Сашеньки, местной секс-бомбы.
      
      ******************************************************************************************************************************************************************************************************
      
      Кащеев тут же замолк и вытянулся по стойке 'смирно'. Спустя секунд в номер ввалилась целая делегация человек из восьми, из-за чего в просторном - по местным понятиям - полулюксе сразу же стало тесно и шумно. Во главе вошедших стоял человек, не узнать которого было бы трудно, даже если б его облаченная в больничную пижаму копия и не восседала бы на соседней койке.
      
      Это был Козлов Фрол Романович.
      
      За спиною члена ЦК поблескивал очечками надеюсь еще не забытый читателями агент 0028.
      
      - Этот? - тихо спросил он Фрола Романовича и тыкнул пальчиком в Евтушенко.
      
      - Этот, - ответил ему секретарь ЦК настолько почтительным тоном, что стало вдруг ясно, что в данный конкретный момент он полагает агента, как минимум, ровней.
      
      - Показания проверены?
      
      - Да-да, - закивал Козлов. - даже найдено тело. Вернее, два тела. Одно из них принадлежит Ба... - секретарь ЦК поймал негодующий взгляд агента и тут же исправился, - одно из них принадлежит КОМУ НАДО. Второе - пока не опознано.
      
      - Понятно, - кивнул 0028. - Придется действовать по варианту 'два'. Как вы думаете, ЭТОТ... потянет?
      
      - А куда он денется? - хохотнул Фрол Романович.
      
      - А что говорит наука?
      
      - Наука - за.
      
      - САМ его видел?
      
      Фрол Романович вопросительно поглядел на одного из членов своей свиты.
      
      - Фрол Романович! - бодро отрапортовал свитский. - Страдающий вялотекущей шизофренией больной Евтушенко вчера (после дачи снотворного) был лично осмотрен академиком Петросяном. Академик признал кандидатуру Евгения Александровича оптимальной. Нестыковки по росту и возрасту, как заверил нас академик, являются легко устранимыми.
      
      - Ну так что? - Козлов перевел вопросительный взгляд на агента.
      
      - Ты здесь власть, - спокойно ответил 0028-ой. - Ты и решай.
      
      - Ладно-ладно! - Козлов недовольно откашлялся и произнес. - Товарищи! Есть мнение, что страдающего вялотекущей шизофренией больного Евтушенко следует перевести в двухкомнатный люкс на втором этаже, приставив к нему усиленную охрану. Товарищ Кащеев, вы поняли?
      
      Главврач, продолжая есть глазами начальство, выпятил грудь и заорал:
      
      - Бу... сде... но, та.. тарь... обкома!!!
      
      
       ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
       ПО ЗЛАЧНЫМ МЕСТАМ Г. ПАРИЖА
      
      11 декабря 1965 года немногочисленные прохожие, отважившиеся - несмотря на мороз - выйти из дому, могли повстречать на улице Маркаде весьма и весьма пожилого мужчину в очень хорошем пальто, но - без шляпы. Мужчина шел, засунув руки в карманы, и что-то гневно шептал себе под нос.
      
      Если б среди прохожих вдруг отыскался любитель изящной словесности, то даже и он бы навряд ли узнал в этом городском сумасшедшем гордость всей Франции - Луи-Мари Арагона.
      
      ...Луи-Мари вдруг резко притормозил, спустился по четырем гранитным ступенькам, отворил массивную дверцу и вошел в не очень большое и весьма не дешевое (судя по изысканной простоте убранства) кафе. Подбежавшему официанту Арагон повелел принести 'Фигаро' и двести граммов 'Метаксы'.
      
      (Эта дрянная эллинская граппа привлекала живого классика тем, что - единственная из всех крепких напитков - не ложилась могильной плитою на сердце и не повышала давление. При разумных, естественно, дозах. Если же доза была неразумной, то Луи-Мари - вне зависимости от того, что он там пил накануне - каждый раз просыпался полутрупом и каждый раз сомневался, суждено ли ему дожить до вечера. Правда, вечером вновь назюзюкивался. Так продолжалось уже неделю).
      
      С ежедневной своей газетой пунктуальный Луи в этот вечер не справился: пролистнув очередную статейку о намечаемом франко-германском альянсе, он поелозил невидящим взглядом по очередному отчету с суда над Бретанским отравителем, потом пропустил, не заметив, крошечную заметку о похоронах Е. А. Евтушенко, а, когда наконец-то добрался до самого интересного - богато иллюстрированного разворота о врученных вчера в Стокгольмской ратуше премиях, силы его оставили и полукилограммовый волюм 'Фигаро' свалился на пол.
      
      Живой классик так и не увидел ни пожилого шведского монарха, равнодушно ручкающегося с каким-то пучеглазым господином во фраке, ни фото этого господина на фоне торжествующей советской делегации, ни парную фотографию пучеглазого с широкоплечим красавцем в двубортном костюме (любой из наших читателей без труда бы узнал в красавце секретаря ЦК Фрола Романовича Козлова), ни многого, многого другого.
      
      Луи-Мари Арагону было не до того.
      
       Живой классик плакал.
      
      Причиной его рыданий явился тот самый юный почтовый служащий (по имени Огюст де Марэ), с которым мы уже познакомили наших читателей во второй, если не ошибаюсь, главке. Юный повеса женился. Еще неделю назад он клялся Луи, что не испытывает к своей невесте ни малейшей симпатии и не прогоняет ее лишь в угоду своим старикам-родителям, а потом вдруг отвел эту шлюху в мэрию и перестал снимать трубку.
      
      Архимерзкий лгунишка!
      
      Луи-Мари поднял заплаканные глаза и огляделся. Рядом сидело двое студентов-белоподкладочников, а чуть-чуть поодаль - четверо алжирских 'черноногих', шумно обсуждавших свои темные делишки.
      
      Сто чертей им всем в глотку!
      
      Вместо пожилого и обстоятельного официанта хрустальный бокал с 'Метаксой' рыдающему классику почему-то принесла высокая красотка-барменша. Видеть эту гладкую сучку писателю было противно. Осторожно - так, чтоб ни в коем случае не соприкоснуться с ней пальцами - Луи-Мари принял из рук барменши бокал, отпил добрый глоток 'Метаксы' и еще раз осмотрелся.
      
      Сто чертей им всем в глотку!
      
      Один из студентов в профиль удивительно походил на Огюста. Да и у второго - не столько в чертах лица, сколько в жестах, осанке и в мимике проступало нечто огюстоподобное.
      
      Сто чертей им всем в глотку!
      
      Даже у одного из 'черноногих' его переломленный легкой горбинкой нос был точно таким же, как у неверного Арагоновского любовника.
      
      Сто чертей им всем в гло... о, Боже! Боже! Боже! ...буквально за каждым столиком в этой проклятой кафешке сидели сплошные огюсты!!!
      
      Живой классик завыл и без шуток готов был разбить гениальную голову об облицованные сиреневым кафелем стены, но...
      
      Положение спас официант.
      
       - У господина проблемы? - звучным, как у отставного актера, голосом поинтересовался он.
      
      - Идите к черту! - грубо ответил Луи.
      
      - Еще раз прошу извинить за вторжение, - не унимался лакей, - но, может быть, уважаемому господину не стоит нести свое горе совсем в одиночку? Может быть, было б разумней разделить его с какой-нибудь... прекрасной женщиной?
      
      ('А почему бы и нет? - вдруг подумал Луи. - Средство, конечно, донельзя затертое, но... тем лучше. Тем лучше. Счастье лежит лишь на проторенных дорогах').
      
      - Да-да, быть может, - произнес он вслух, - только... только...
      
      Повисла неловкая пауза.
      
      - Месье может не продолжать, - кивнул официант, - я все уже понял.
      
      ****************************************************************************************************************************************************************************************************
      *****************************************************************************************************************************************************************************************************
      
      ...Минут сорок спустя за столом у национальной гордости уже сидел ярко накрашенный мальчик в расстегнутой на безволосой груди рубахе. Мальчик ничем (кроме крошечной родинки над правым соском) не походил на Огюста, но именно этим несходством сразу Луи Арагону понравился. Когда официант шепнул на ухо цену, прижимистый классик едва не свалился в обморок, но, пару раз чертыхнувшись, таки отслюнил озвученные две тысячи франков.
      
      ...В ужасном отеле без душа и лифта Луи-Мари пришлось заплатить за номер еще девяносто франков новыми, а рано утром он обнаружил, что юноша-проститутка исчез, прихватив его бумажник и запонки, но - при всей своей, повторяю, прижимистости - о потерянном во время той оргии Луи-Мари никогда не жалел.
      
      Ибо шельма Огюст ему больше не чудился.
      
      
       ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
       КОТЕЛЬНИЧЕСКАЯ, ДОМ ПЯТЬ
      
      
      А в это время в далекой Москве на Котельнической набережной случилось вот что. Рассерженный академик Петросян срочно вызвал свою лаборантку Зарембу и гневно спросил ее по-армянски:
      
      - Ты калган с какой грядки рвала?
      
      - С четвертой, Ашотик-джан, - глубоко приседая, ответила ему Заремба.
      
      - Маман кунем! - заорал академик и впился тонкими пальцами в сохранившиеся на самом затылке волосы. - Ты что, дура, сделала? Там калган недоспелый! Его в третьей теплице срывать было нужно.
      
      - Простите, Ашотик-джан, - покраснела Заремба, - больше не повторится. Честное слово.
      
      - А с этим-то что теперь будет?! - чуть не плача, спросил академик.
      
      - А с ним, - не особо робея, пожала плечами Заремба, - все-все хорошо. Вы телевизор смотрели?
      
      Академик отрицательно помотал головой.
      
      - Ну вот, а я смотрела. С ним все нормально: такой маленький, пучеглазенький, с рыбьим таким подбородком - не отличишь. На того, молодого, совсем не похож. Мамой клянусь, Ашотик-джан! Не похож совершенно.
      
      - Э-э! - махнул рукой академик и от распиравшей его сердце злобы перешел на трудный русский язык. - Возможен ретрансформация! В лубая момента! Ты понял?
      
      - Да что вы, что вы, Ашот Арамович, - на отличном русском ответила ему лаборантка. - Бог не выдаст, поросенок не съест! Все будет великолэпно.
      
      После чего лаборантка Заремба, покачивая роскошными бедрами, направилась к выходу. А маленький, словно гном, академик, бормоча под нос забористые армянские ругательства, продолжил нервно бегать по кабинету.
      
      
       ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      СТАРОМОЖАЙСКОЕ ШОССЕ, ДОМ ОДИН, СТРОЕНИЕ ПЯТЬ. НАШЕ ВРЕМЯ
      
      10 декабря 2... года президент Российской федерации Владимир Владимирович Путин был на Ближней даче, где занимался государственной важности делом: лично проверил у т. Сталина пульс.
      
      (Уже пятьдесят с лишним лет товарищ Сталин находился в глубокой коме, но пульс - очень слабый пульс - у товарища Сталина был. Именно это едва заметное вздрагивание лучевых артерий и поддерживало политическое равновесие во всей, слегка пообтершейся по краям, но все еще очень обширной Империи - от Кронштадта и до Владивостока).
      
      ...Сперва Владимиру Владимировичу показалось, что пульса нет. Он испугался, но не слишком. Каждый раз, когда ему приходилось сжимать эту исхудавшую и пожелтевшую руку, ему какое-то время казалось, что пульс - отсутствует. Показалась так и сегодня. И только через бесконечно долгих тридцать секунд невидимый глазу сосуд под пальцами Владимира Владимировича вздрогнул и президент облегченно вздохнул: расклад политических сил в Кремле оставался прежним.
      
      За дверью Путина, как всегда, поджидали Черкесов с Медведевым.
      
      ******************************************************************************************************************************************************************************************************
      
      ...'Так-так-так, - подумал Владимир Владимирович, подходя к дверям, за которыми, как сказано выше, скрывались соратники, - что там еще осталось на сегодня?'.
      
      Сперва национальному лидеру показалось, что оставшийся день абсолютно свободен, по потом он припомнил, что одно - сугубо протокольное - мероприятие еще не выполнено. В восемнадцать ноль-ноль предстояло вручать ордена ветеранам: Родниной, Третьяку, Колпаковой, Фрейндлих, Гранину и этой... блин... зажившейся национальной гордости - Семену Петровичу Бабаевскому.
      
      Неизбежная встреча с этим ритуальным чучелом оптимизма ВВП не добавила. Смущала даже не столько его вопиющая ветхость (дай бог нам всем не хуже выглядеть в сто четыре-то года!), сколько плотно окутывавшая Семена Петровича атмосфера зловещих несоответствий.
      
      Несоответствие первое: его Персональное Дело оказалась пустым. В папке не было ни листочка.
      
      Странность вторая: с человеком, конечно же, все что угодно может случиться с возрастом. Сто лет с прицепом - не шутка. Можно чудовищно растолстеть, можно высохнуть, словно вобла, можно согнуться в четыре погибели.
      
      Но... подрасти на одиннадцать сантиметров?
      
      Странность третья: черты лица нобелевского лауреата давно уже не напоминали портрета, с детства знакомого Владимиру Владимировичу по учебнику литературы. Пучеглазость куда-то исчезла, скошенный подбородок вытянулся, на носу появилась какая-то странная раздвоинка.
      
      Странность четвертая: Бабаевский вообще-то был прозаиком. 'Кавалер Золотой звезды', 'Приволье' и этот... как там его? ...'Свет над землей'. Все эти тексты Владимир Владимирович проходил еще в школе. 'В этой книге нет ни слова о патриотизме, но вся книга дышит патриотизмом'.
      
      И так далее.
      
      Однако еще в семидесятые годы Бабаевский вдруг начал писать стихи и выпустил шесть стихотворных сборников.
      
       Короче, мутный какой-то тип. Подозрительный старикашка.
      
       Национальный лидер вдруг помнил, что Органы когда-то очень любили брать пареньков с безупречной анкетой и назначать их в русские классики.
      
       Видать, и этот Семен из таких.
      
       Хотя почему его Папка пустая?
      
       Ну да ладно, черт с ним. Не до этого типа. Своих дел по горло.
      
      
      *****************************************************************************************************************************************************************************************************
      
       ...Владимир Владимирович взялся за ручку двери, потянул ее вниз и вдруг услышал:
      
      - Гамарджоба, Вова!
      
      Сердце национального лидера свалилось в пятки.
      
      Хотя нет, не так. На самой-самой грани инфаркта сердечная мышца нацлидера побывало только однажды, лет восемь назад, когда эта фраза почудилась президенту России впервые. Сегодня же эти два слова послышались то ли в шестой, то ли в пятый раз. Так что Владимир Владимирович испугался, но не смертельно.
      
      Президент обернулся.
      
      Хозяин - дремал. Его грудь в ослепительно белом кителе с одинокой звездою Героя Советского Союза еле заметно вздымалась.
      
      Все было нормально. Нужно было жить и исполнять свои обязанности.
      
      
      САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, НАРВСКАЯ ЗАСТАВА, 24 ФЕВРАЛЯ 2013 ГОДА.
      
  • Комментарии: 1, последний от 02/06/2013.
  • © Copyright Метс Михаил Сергеевич (mets62@yandex.ru)
  • Обновлено: 02/06/2013. 84k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.