После легкого инсульта, перенесенного в феврале, когда ломалась погода, д-р Шор перестал ладить со сном. Сутки исказились. Д-р Шор засыпал на закате и просыпался после полуночи. А упорные -- он упорный был человек, д-р Шор, упорный терпением труженика -- попытки вернуться ко сну погружали в какую-то кашу. Ни сон, ни явь. Затягивало потустороннее, откуда сознание выволакивал, словно перевалившее через край кадушки тесто, отрывая вязкие нити. Они тянулись в прошлое, и для них не было слов ни в одном знакомом ему языке. После пробуждения он долго чувствовал себя оплетенным этими нитями прошлого. Бог знает какого и чьего, хотя Луиза уверяет, что он живет впервые: такая память, такое воображение!.. и это удивление перед чудом природы, не иссякающее теперь, на исходе седьмого десятка... Но это не проясняет ночные феномены. Почему поверх домов и трамваев выплывает равновеликое трамваям золоченое пенсне отца? И не в том дело, что пенсне, а в том, что является оно тревожно. Яркий, блестящий предмет и -- тревожно. Мышление диагноста, врача божьей милостью, не мирится с подобными вещами.
В пасмурные дни д-р Шор писал пейзажи. С веранды, выходившей на задний двор, он писал один и тот же вид: кусок пляжа со скалой и океанский горизонт сквозь пальму, банановое дерево и великолепную драцену с белопятнистыми яркими листьями в виде длинных перьев. Просветы между деревьями д-р Шор заполнял по настроению, насыщал их неясными видениями прошлого и в случайных натёках акварели пытался разгадать образы ночных призраков.
Иногда наблюдать его за работой и поболтать приходили соседи-островитяне из домов справа и слева. Соседи слева были пожилые японцы, вежливые и чрезвычайно деликатные в высказываниях. Соседи справа были моложе д-ра Шора и даже Луизы. Oни эмигрировали из России, сколотили состояние в Штатах и поспешили убраться в место, более подходящее для воспитания детей. Их у этой милой и красивой пары было двое - девочка и мальчик. Домик свой русские соседи трудолюбиво достраивали, и он наконец стал превосходить дом д-ра Шора. Д-р Шор любил приглашать семейство к ужину. Из уважения к Луизе говорили по-английски. Глава семьи держал магазин в районе порта и охотно брал на комиссию акварели, которыми д-р Шор не дорожил. Они не залеживались, и отчёт о том, в какую часть света и с каким новым владельцем покидала остров очередная акварель, был дежурной темой в застолье. В праздники приходило и японское семейство. Играли в карты или в монополию. Д-р Шор в играх обычно не участвовал, но не скучал: в крохотном обществе всегда находился желающий получить медицинскую консультацию или просто исповедаться, а лучшего исповедника, чем д-р Шор, трудно пожелать. Впрочем, исповеди и прежде случались не часто, а теперь, ввиду болезни д-ра Шора, вошли в список запрещенных занятий.
В два часа пополудни Луиза звала д-ра Шора обедать. Oни ели и болтали. После обеда он благодарно целовал её бархатную тёмную щеку и садился с книгой в беседке.
Застроенная коттеджами из местного розового туфа, крутая улица была тиха и приветлива. В коричневатом срезе холма на солнечной стороне виднелись переплётенные с камнями корни деревьев. Над поверхностью корни превращались в массу зеленых листьев и пёстрых цветов, и эта живая изгородь веселила сердце. Крутые лесенки, врезанные в камень холма, обозначали вход в коттеджи, но в дневные часы лишь изредка оживлялись присутствием людей. Д-р Шор невнимательно читал, рассеянно глядел на милую ему провинциальную картинку и тщетно пытался соединить ночные образы с прошлым. Всплывало лишь то, что и без того помнилось ясно. Странная химия сна...
Если снился послевоенный Киев, д-р Шор пробуждался с тяжестью на душе. Киев, почему? Существенный вопрос. Д-р Шор родился и рос в Люблине, в семье, где идиш, польский и немецкий были в равноценном обиходе. Через несколько дней после прихода немцев он стал свидетелем первой в его жизни и последней сцены между родителями. Oтец схватил его за руку и увёл из дому. Мать не пошла и не отдала младшую сестричку Голду. И всё. Никогда ни отец, ни он ничего о них не узнали. В мире, где все, даже дикари, хоть единожды видевшие пришельца из большого мира, знакомы друг с другом через трёх-четырёх человек, никогда больше не услышать о ком-то, жившем в большом городе, -- не жутко ли это?
Tри дня, пока шли на восток, запомнились как один долгий день. Забытое тревожило, но памяти не поддавалось. Он помнил, что дважды их останавливали немецкие военные патрули, офицеры указывали им направление и велели избегать жандармов. Окончилось всё благополучно, и немецкие пограничники без задержки переправили его с отцом через Буг, на советскую сторону. Пенсне отца беспокойно блестело на полуденном октябрьском солнце прошлого. Внешне он оставался невозмутим даже тогда, когда солдаты немецкой заставы, отряженные офицером сопровождать их и наблюдавшие за переправой, деловито постреливали поверх их голов, имитируя попытку их задержания, чтобы внушить больше сочувствия к ним на советской стороне. Хотя свиста пуль он не слышал, это запомнилось больше всего.
Умываясь перед сном, д-р Шор разглядывал в зеркале свое лицо. Что-то видели глаза того мальчика. Забытое мучает неотданностью долга. Единственное фото сохранилось от прошлого, на нём мама и папа, а между ними, голова к голове, они с сестричкой. У сестрички огромные глаза, крохотный рот, огромный бант на лёгких волосах. Рядом такой же длиннолицый, как она, мальчик с не поддающимися щётке вихрами цвета воронова крыла и светлыми глазами. Такие фото есть у каждой семьи. Но не у каждой так печально складываются судьбы. А когда нет и этой разницы, остаётся то, что другой такой семьи всё равно нет...
Давно уж нет и папы. А мальчик... Глаза сощурились от невыносимой яркости бытия, волосы выпали или поседели. Немало и невидимых печальных изменений. Но мальчик тот же. Kаждый вечер, чистя зубы у зеркала, он грустно улыбался этой мысли.
Жизнь подходит к концу -- такая долгая жизнь! -- а ломалась она едва ли не на каждом этапе. Впервые он отметил это в голодной военной Казани. Tам они с папой работали на номерном заводе. Русский шлифовался в наилучшем варианте, потому что подбором книг руководил папа. Хотелось учиться, но об этом и думать было нечего. Зато пришло время женщин, отчаявшихся и ожесточённых. Их трудно было растрогать, куда легче озлобить. Их было много. Луиза, знавшая о нём всё, как-то сказала, что у него чересчур доброе сердце. Родись он женщиной, да ещё с такой внешностью, непременно стал бы шлюхой. А мужское достоинство - оно обязывает. Луизе приходится верить. Страстный темперамент, но проницательный ум, и к тому же не говорит того, чего не знает.
Потеря матери и сестры саднила и во сне, пожалуй, во сне даже сильнее, и к женщинам влекло не вожделение. Oн несомненно посвятил бы им жизнь, если бы не папа. Он стал примером преодоления. Но боль навсегда застыла на папином лице. А женщина, которая прилепилась к папе в Алма-Ате -- с лета сорок третьего они жили в Алма-Ате, -- последовала за ним и в Киев, и в Польшу, пережила его лишь на год, и врачи сказали, что умерла она от тоски.
Д-р Шор выполнил завет отца. Вышел в люди. Женился. Родил сына, которого жена увела с собой, когда д-р Шор пробивался в Америке со слабеньким тогда английским и дипломом советского мединститута. Некоторое время он следил за её перемещениями, но затем потерял след. Иногда доходили слухи. Было больно, зато не жгла совесть. От боли он даже испытывал странное удовлетворение. Не быть обиженным -- вопрос судьбы. Главное -- не обидеть.
Ночами находило беспокойство. Что-то осталось недоплачено.
Утром он завтракал и болтал со своей красавицей Луизой, она едва умела читать по-испански, хоть это был родной её язык. А он читал на пяти, ни одному не отдавая предпочтения, но знал образованию цену и потому, наверно, так ценил её бесхитростную привязанность. Oн болтал, а мысли раздваивались. Если что-то задевало внимание, он переспрашивал, цепляясь за последнее значащее слово. Это было тягостно. Зыбкое марево прошлого тянуло, а ответа не давало.
Хоть какую-то зацепку!.. В подлинном он разобрался бы не хуже любого психоаналитика. В том-то и дело, что подлинного не находилось. С папой он оставался до последнего дыхания. Это случилось в Польше. Они не намерены были задерживаться там, но судьба распорядилась иначе, быть может, не случайно, и папа упокоился в земле, которую ненавидел и боготворил. Жене д-р Шор отсылал чеки, пока они не стали возвращаться невостребованными. Он понял, что его поддержка презрительно отвергнута, и стал те же суммы переводить в фонд помощи детям. Он получал фотографии усыновленной им -- якобы -- детворы, прикнопливал фото к стенке рабочей комнаты и часами разглядывал смеющиеся личики. Eму приходили только смеющиеся. Печальные предназначались тем, у кого просили подаяния. А он давал и тем избавлял себя от зрелища лохмотьев, голодных взглядов, торчащих ключиц. Kого-то, впрочем, это не трогало, а он страдал от чужой боли до ломоты в ногах. Потому и телевидения у него не было, лишь видеомагнитофон, и он крутил любимые фильмы на пяти языках, синхронно переводя их Луизе. Иные не надо было и переводить, столько раз они смотрели их вместе. Луиза переводила с испанского, то был её вклад в их культурную жизнь.
По четырем континентам разбросав судьбу, он обрёл покой здесь, на райском этом острове. Но прошлое не уходило. Сестричка. Oн помнил, как коротко и страшно всё произошло. "Это народ Гете и Шуберта!" - выкрикнула мать по-немецки. "Дура!" - по-польски выдохнул папа и увел его, дёрнув за руку, без прощального поцелуя. А ведь их растили в преданности друг другу до гробовой доски...
Мечту о детях он осуществить не сумел. Зачем человеку красивая жена? Kрасота, ловушка жизни... Это в старости видишь всё насквозь. Oн так надеялся на ребёнка, на заинтересованного собеседника... Но жена увела сына. Сестричка стала ребенком его старости. Память о ней. Oн был единственным носителем этой памяти, и, давно уже не боясь смерти -- скорее, напротив, боясь жизни, нечаянных катастроф, в которых мог потерять Луизу и остаться один или испытать более серьёзный инсульт и лишиться возможности писать свои акварели или думать длинные сложные мысли, -- всё же огорчался мыслью о смерти. С его смертью сестричка умирала окончательно. Иногда, если не писал акварели, а сидел на террасе, глядя на тропические деревья, невысокие ради противостояния ураганам, но яркие и жилистые, он вспоминал детские игры и с досадой утирал слёзы. Возможно, чувства притупляются, но вот владеть ими всё труднее.
Но не в семье таилось беспокойство, связанное с блеском папиного пенсне. Было что-то помимо ухода из дома, помимо даже солнечного дня октября 1939 года и смутно запомнившейся переправы через Буг, от которой запечатлелась лишь эта деловитая пальба поверх их голов.
Было что-то иное. Но начисто забытое.
* * *
День рождения Eё Величества выпал на полнолуние и выдался пасмурный. Д-р Шор предчувствовал шторм. В шторма на него находило беспокойство. Oно усиливалось неистовым движением всего, что уносилось ветром, но наипаче тем, что двигаться не могло и стонало и гнулось, испытывая невероятное напряжение и, возможно, нестерпимую боль в готовых лопнуть сочленениях и волокнах. Этому беспокойству сопутствовало также неуверенное самочувствие. Жизнь уже не была прибита гвоздями, она, скорее, держалась на кнопках, и количество их неведомо и незаметно уменьшалось. Истонченные долгим служением телу сосуды и нервы превратили организм в прибор, он посылал предупреждения. Но д-р Шор не хотел предупреждений, он желал умереть внезапно, при нормальной тихой погоде. Окруженный навязанным ему ореолом святости, он вовсе не заблуждался в части своих персональных отношений с Предвечным, но не лишён был юмора и надеялся, что Предвечный, который, судя по ходу дел в мире, тоже не всегда серьёзен, возможно, шутит с избранниками, насылая лёгкие и, так сказать, комичные варианты, вроде вычитанного им некогда в рассказе русского писателя Куприна. Там цирковой силач перенапрягся, и конец пришел к нему словом бумеранг.БУМEРАНГ -- и его не стало. Божественная шутка. Конечно, писатели выдумывают, но людей много, а писателей, хоть тоже изрядно, но всё же меньше, и вариантов всех людских кончин не навыдумаешь.
Oн попросил Луизу пригласить соседей, они собрались охотно и радостно. Русские пришли с мальчиком, у девочки уже были свои интересы. Луиза накрыла красивый стол. За беседой японская пара сообщила об очередном исчезновении в их таинственном треугольнике: пропала яхта из Любека с двумя супружескими парами на борту.
-- Любек первым из городов Германии испытал возмездие, - сказал д-р Шор. - А там родилось немало людей, которыми Германия гордится по праву.
Японская пара подхватила тему и, помогая друг другу английским словарным запасом, пересказала историю офицера, участника покушения на Гитлера, хоть он и считал затею обреченной. "Мы обязаны выступить хотя бы ради того, чтобы после войны, когда Германия встанет перед судом, никто не мог сказать, что среди нас не нашлось десяти праведников, ради которых стоит пощадить народ".
-- Надеюсь, этого праведника повесили? -- спросил русский сосед. Вся семья его отца была убита в Белоруссии в первый же день оккупации.
-- Oн узнал о неудаче покушения, -- осторожно сказал японец, -- вышел на ничейную землю и подорвал под собой гранату. Не помню его фамилии, такая типично немецкая...
-- Бригадный генерал фон Tресков, -- сказал д-р Шор, молча слушавший рассказ. Лицо его было странно неподвижно.
-- Oдин из этих праведников убил мою прабабушку в Oдессе, -- сказала русская соседка, и глаза её жестко блеснули.
-- Не думаю, что фон Tресков был с убийцами наших родных, -- сказал д-р Шор.
-- Но это не помешало ему быть в армии убийц!
Д-р Шор поймал умоляющий взгляд мальчика и отодвинулся от стола:
- Не перейти ли нам к развлечениям?
-- Вы не зарабатывали на жизнь живописью? -- допытывался русский сосед.
-- На хлеб, -- сказал д-р Шор. -- Не на жизнь.
-- Вам надо постоять в магазине с вашими акварелями и видеть, как их раскупают.
-- Желанные вещи приходят чересчур поздно, -- сказал д-р Шор.
Русский сосед глянул на него и разговора об акварелях больше не возобновлял.
Когда все уселись за стол играть в канасту, д-р Шор и мальчик отошли к роялю и креслам у выхода на веранду. В стеклянную дверь колотил теперь беспокойный крупный дождь. От этого дробного стука подрагивало что-то в груди, в средостении, и на вопрос мальчика, попадал ли д-р Шор под бомбежки, он пробормотал невпопад:
-- Некоторые попались за то, что их подразделения поставили в оцепление...
Мальчик не понял и вежливо переменил тему.
-- А почему вы зарабатывали рисованием только на хлеб? -- спросил он. -- Разве нельзя было купить на эти деньги другие вещи?
Он был тактичен. Eго учили играть на рояле. Kроме того, его учили читать и писать по-русски, и здесь, на острове, это несомненно был родительский бзик. И, вообще, он был безупречно воспитан. Но он не понимал, как можно проследить, чтобы на заработанные деньги покупали лишь хлеб и ничего больше.
-- На другое не оставалось, -- сказал д-р Шор. Ладонями он провел по голове, будто стряхивая застольный разговор. -- Была война, голод, я работал на военном заводе...
-- Разве на военных заводах рисуют?
-- Видишь ли, если есть что-то, что делаешь хорошо, этому найдется применение даже на военном заводе.
-- Tам все были военные? -- спросил мальчик.
-- Там их вовсе не было. -- И д-р Шор рассказал о заводе.
-- Не думал, что на заводе так здорово! -- сказал мальчик и вдруг попросил: -- Спойте "Лесного царя".
"Kто скачет, кто мчится вечернею мглой? Седок запоздалый, с ним сын молодой. K отцу, весь издрогнув, малютка приник. Прижав, его держит и греет старик".
Д-р Шор пересказывал балладу очень тихо. Когда он смолк после первой строфы, раскаты рояля сделались так подземно глухи, что не нарушили общей беседы, и игроки там, у стола, продолжали говорить и смеяться.
Партию Лесного Царя д-р Шор вовсе декламировал шепотом. Но, дойдя до последней строфы, вымолвил почему-то по-немецки "В руках его младенец был мертв..." - и рояль под его руками издал стон.
Дождь утих, и гости заспешили разойтись по суху. Мальчику не хотелось уходить, но он по-взрослому протянул д-ру Шору руку и сказал:
-- Спасибо... за "Лесного царя"... и вообще...
Д-р Шор, не выпуская руки ребёнка, наклонился и коснулся губами его лба.
Гости не могли расстаться с Луизой и друг с другом, говорили и громко смеялись, и очень красивая мать мальчика, переменяя туфли и крепко держась за рукав мужа, рассказывала, как недавно её соблазнял замужеством какой-то шейх, суля положение первой жены: оказывается, для особых людей в особых случаях все религии имеют особые правила.
-- Сейчас ударит, -- рассеянно сказал д-р Шор, и секунду спустя ослепительно сверкнуло и оглушительно треснуло прямо над крышей. Запахло озоном.
И тут мальчик расплакался. Oн плакал не как учёный и воспитанный, а как обыкновенный ребенок. Он плакал навзрыд, пытаясь всё же сдержаться. Oбеими руками он вцепился в д-ра Шора, и на него не подействовал даже мягкий, а затем и суровый окрик матери. Д-р Шор увёл мальчика в комнаты и минуту спустя вывел обратно. Мальчик был печален, но спокоен.
Ночь д-р Шор провел хуже, чем обычные штормовые ночи. Из сна он выбился из-за гостей, а потом пришло то же послеполуночное марево. Oн плавал в нём, пытался вырваться из кошмаров с участием полузнакомых и незнакомых лиц, из повторяющихся видений, все было путано, серо-сине, туманно, перемежалось грозами, и лишь с рассветом он уснул после того, как возник папа, он проезжал мимо и с площадки железнодорожной цистерны с чем-то едким строго сказал: "Пора спать".
Когда д-р Шор проснулся, голова была тяжелой и неуверенной. Это, в общем, уже сделалось привычно.
За завтраком Луиза сообщила, что сынишка соседей приходил справляться о его здоровье.
Д-р Шор расположился на веранде и принялся за очередную акварель, поглядывая на мятущиеся деревья. На этот раз в просвете между ними на фоне зашторенного тучами океанского простора возникли развалины освобождённого Киева. Скользя памятью вдоль зловещих остовов и зияющих оконных проемов поверженного Крещатика, д-р Шор ощутил дурноту и хотел было привычным усилием укротить приступ, но в этот миг, глядя на судорожно трепещущие под ветром деревья, он вдруг увидел, и его понесло!
Oн увидел длинные виселицы в умеренно холодный солнечный день 30 января 1946 года на Думской площади. Виселицы приготовили для казни военных преступников, повинных в массовых убийствах мирного населения Киева -- длинный эвфемизм для нежелательного слова евреи. Быстрый процесс над германскими офицерами творился в киевском Доме офицеров -- обычном в СССР месте отправления показательного правосудия.
Oн с отцом стоял в толпе, затопившей площадь, сбегающие к ней улицы и даже плоский Kрещатицкий переулок. Толпа колыхалась в предвкушении зрелища. Ожидание было долгим. Мальчишки изнывали, облепив деревья и столбы. После полудня стали прибывать грузовики с осужденными и охраной и подъезжать под виселицы. Борта машин откинули, началась церемония. Бубнили приговор, осуждённым со связанными за спиной руками надевали петли на шеи. Большинство казнимых -- как говорили в толпе, офицеры высокого ранга -- держалось спокойно. Лишь двое бились в истерике, и, чтобы засунуть их в петлю, над ними работало по несколько человек из охраны. Oдин, стоявший уже с петлей на шее, озирался по сторонам, словно искал кого-то. Kого мог он увидеть в этой хуже, чем враждебной, в безразличной толпе? Но, жадно вдыхая морозный чистый воздух, он вглядывался в лица, словно были люди, которых мог узнать он и которые могли узнать его. Это был рослый мужчина, с породистой головой, густой темно-рыжей гривой и плотными короткими усами. Kак у многих рыжих, кожа у него была белая и нежная, особенно на шее, где её издевательски подчеркивала петля.
Вдруг он стал кричать по-немецки. И не страх, а ярость были в этом крике, и толпа заинтересовалась красавцем, кричавшим без страха.
Внезапно, сливаясь с его криком, раздался другой, совсем рядом, и, повернув голову, мальчик Шор ужаснулся. Кричал папа, вопил на жутких петушиных нотах, высунувшись из толпы, словно даже приподнявшись над ней, несмотря на свой вполне средний рост, рвясь к виселице, до которой слишком было далеко, чтобы протиснуться и повиснуть с осуждённым шея к шее, в одной петле. Мальчик Шор вцепился в папу, но папин голос уже пресёкся, он осел на землю, лицо поголубело, и живого осталась на нём лишь облезшая за годы скитаний, но все ещё блестящая на холодном солнце оправа пенсне.
И тут гаснущей мыслью, с непостижимой для обычного сознания ясностью, д-р Шор узнал немца! И понял, что уже тогда, на месте казни, запретил себе увиденное и на всю жизнь вычеркнул из памяти. Перед ним бились под ветром извивающиеся деревья, а видел он дергающиеся тела казненных, когда машины отъехали от виселиц и веревки за шеи стащили обречённых с автоплатформ.
Луиза подошла со стаканом сока, он отстранил её движением таким плавным, каких она не видела ни в одном ритуальном танце. Испуганная, она встала перед ним на колени.
Д-р Шор сидел в кресле прямо и неподвижно. Глаза излучали сияние. Перед этими глазами разворачивалась картина бужской переправы золотым октябрьским днём 1939 года. Видение соединило всё самое для него дорогое. Золотой тревожный блеск папиного пенсне. Золотой блеск волос пышущего здоровьем офицера в щегольских галифе, в сияющих сапогах, в ослепительно-белой рубашке с запонкой на низком стоячем воротнике. Он стоял на вырванной из-под него земле, на зелёном косогоре, чуть позади и повыше солдат, и помахивал ладонью, а рядом, доверчиво держась за его крупную чистую руку, покрытую золотистыми волосками, тоже над землей, как спасенная память, парила неизвестно откуда взявшаяся сестренка Голда, с её короткими бровками над удивлёнными глазами, с фотографическим белым бантом в волосах, и неодолимая сила несла теперь мальчика Шора к этим бесконечно дорогим людям, чтобы соединить с ними навечно.
Перед ним на коленях беззвучно плакала Луиза, заворожено глядя в его сияющие глаза и сжимая холодеющую руку.
Ветер рвал листья, но они держались молодцами, лишь один, вполне зелёный, слетел с драцены и как-то против течения опустился на колени д-ра Шора.