Наталья Александровна Миротворская, дочь священника из провинциального городка в Рязанской губернии, начала вести дневник в детстве и не оставляла его до конца своей недолгой жизни. Детский дневник был сожжен, но сохранились две тетради, в которых она вела записи с 16 до 24 лет (1914-1921 годы).

     Первая тетрадь - записки гимназистки-отличницы, сосредоточенной на себе эмансипированной девушки, которая мечтала учиться в Москве, сделать научную карьеру, уехать в Америку - но только для того, чтобы вернуться в Россию с опытом и знаниями. Мечты начали сбываться: Наталья переехала из захолустья в бурлящую событиями революционную Москву, закончила экстерном сельскохозяйственные курсы, с большим рвением взялась за работу агрономом в подмосковных советских хозяйствах.

     Во второй тетради, резко отличающейся от первой, описываются отношения лишь с одним человеком - будущим мужем. Девушка, еще вчера внушавшая себе, что неспособна полюбить, погрузилась, как она сама это назвала, в 'эксперимент' с собственными чувствами. Эксперимент тем более непростой, что ухаживал за ней мужчина, который был гораздо старше ее и вдобавок женат на тяжело больной женщине.

     Валериан Иванович Шмырёв служил агрономом в том же учреждении, что и Наталья Александровна. Для того чтобы лучше узнать друг друга, они обменялись историями своих жизней. Она дала ему прочитать первую тетрадь дневника, на что получила ответ: 'Ничего в жизни интереснее я еще никогда не читал, он мне дороже полного признания в любви'.

     Последние записи дневника - об ожидании ребенка. Роды в бедной, неустроенной сельской больнице пришлись на Рождество. На свет появилась дочь Татьяна, а спустя несколько дней Наталья Александровна умерла. Очень возможно, что виновата в этой нелепой смерти пьяная по случаю праздника акушерка.

     Вторая тетрадь с середины заполнена другим почерком - Валериан Иванович продолжил вести дневник погибшей жены, дав клятву хранить память о ней. Дневниковые записи приобрели форму диалога с потерянным бесконечно дорогим человеком. Прошло четверть века, минула война, но и на седьмом десятке Валериан Иванович Шмырёв дописывал последние страницы второй тетради.

     Для Татьяны Валериановны дневник стал способом узнать мать. Для следующих поколений семьи - еще и 'окном' в дореволюционный мир. Дневник читался внуками и правнуками Натальи Александровны в рукописи, а в годы самиздата перепечатывался на пишущей машинке. Так текст связал уже четыре поколения, скоро его прочитает пятое.

     Эта книга издается 'для своих'. Впрочем, мне будет отрадно, если в дневнике что-то найдет для себя, например, шестнадцатилетняя читательница, живущая в российской провинции и мечтающая о самостоятельной жизни, полной свершений, - точь-в-точь как Наталья Александровна Миротворская сто лет назад.

     Читатель, до которого не дойдет печатный экземпляр небольшого тиража этой книги, сможет найти ее в интернете на сайте www.mirotvorskaya.ru.

     Текст публикуется с небольшими сокращениями, записи Валериана Ивановича 1920-1940-х годов представлены фрагментами.

     Я очень признателен Марку Фрейдкину, редактору этой книги, который проделал большую работу с текстом и составил примечания. Большое спасибо Юлии Фроловой и моей маме Марине Павловской за замечания при подготовке издания, а также моей сестре Ульяне за перепечатку рукописи.

     Дмитрий Иванов,

     правнук Натальи Александровны Миротворской

     Миротворские

     Родители:

     Александр Митрофанович Миротворский. По одной из версий, происходил из семьи священника (дьяка), по другой - из семьи рязанских крепостных некоего графа, который, заметив у певшего в хоре мальчика хороший голос, направил его учиться в семинарию. Так Александр стал священником. В год рождения Натальи служил в Воскресенской церкви села Пустотино Ряжского уезда Рязанской губернии, затем служил в Ряжске. С 1909 года - священник Богоявленской церкви, преподаватель Закона Божьего в гимназии в Скопине (в той же гимназии училась Наталья). Был известен жестким характером. После революции стал бухгалтером, жил в Туле с дочерьми Александрой и Марией. Умер в 1930 году, похоронен в Туле.

     Мария Васильевна Миротворская. Дочь священника. Вышла замуж за А.М. Миротворского в 1889 году. Домохозяйка, занималась воспитанием детей. Умерла от 'испанки' (форма гриппа) в Скопине в ноябре 1918 года.

     Дети (по старшинству):

     Александра (Саша, Саня). Врач-невропатолог. В 1914 году окончила медицинский институт, жила в Туле.

     Мария (Маня). Педагог, жила в Туле.

     Анастасия (Настя). Переехала в Новосибирск, вышла там замуж.

     Наталья (21(09).08.1897 - 17.01.1922). Училась в низшей школе в г. Ряжске (1905-1909), в гимназии в г. Скопине (1909-1916), на Голицынских высших женских сельскохозяйственных курсах (1916-1919), на Высших курсах по луговодству (1919-1920). В 24 года умерла после родов.

     Елизавета (Лиза). Врач-невропатолог, жила в Курске. Кандидат медицинских наук, заслуженный врач РСФСР.

     Сергей. Инженер-электрик, жил в Москве.

     Полина. Учитель русского языка и литературы, жила в Москве.

     Умерли в детстве:

     Николай - от скарлатины в 1916 году в возрасте 11 лет.

     Екатерина - от скарлатины в 1916 году в возрасте 10 лет.

     Владимир - в ноябре 1918 года от 'испанки'.

      Шмырёвы

     Валериан Иванович Шмырёв (29(17).04.1884 - 13.01.1966). Родился в Вологде, из мещан. Биолог, луговод. В 1911 году окончил физ.-мат. факультет Санкт-Петербургского университета (группа агрономии). Работал в Государственном луговом институте им. Вильямса, Наркомземе РСФСР, был ученым секретарем Р.В. Вильямса.

     Евдокия Георгиевна Шмырёва (Смирнова). (13(11).02.1883 - 20.03.1929). Работала портнихой в Санкт-Петербурге. Вышла замуж за В.И. Шмырёва в 1911 году.

     Татьяна Валериановна Шмырёва (08.01.1922 - 19.03.2002). Дочь Натальи и Валериана. Родилась в поселке Качалкино Московской области. С 1933 года жила в Москве. Училась в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Микробиолог, кандидат биологических наук (1953).

      1914 год

      Дата <нрзб>, Скопин (1)

     Сейчас Маня читала свой дневник. Она хотела его сжечь. 'Нет, нет, не могу его уничтожить. Сколько воспоминаний: про смерть Ольги Димитриевны, так поэтично описано путешествие в Тихонову пустынь, нет, никогда не сожгу', - говорит горячо Маня.

     Сколько встречаешь в жизни хорошего, плохого, и можно все это описать. Опять буду писать, ведь это имеет и нравственное значение: я, обдумывая свои поступки, конечно, буду стараться не делать плохих. Хоть с дневником отведешь душу, побеседуешь. Ведь я не очень откровенна с кем бы то ни было. А все сосредоточивать в себе не могу, иногда хочется с кем-нибудь поговорить. Пожалуй, наскажешь глупое, а дневник никому не скажет, он молчит. А чтобы не попадался на глаза, надо подальше прятать. Да, я теперь буду осторожна и постараюсь сделать так, чтобы папа и не знал. Тяжело думать о сожженном дневнике. Было там много глупостей, но было много и дорогих для меня воспоминаний. Я сожгла свой дневник, а как часто вспоминаю о нем, отдельные эпизоды из моей жизни. Был вечер, мы поужинали, я сидела, писала дневник, папа ходил из угла в угол.

     - Что пишешь? - спрашивает папа.

     - Дневник, - отвечаю я.

     - Покажи мне.

     - Если все будут смотреть, тогда зачем же и писать, я тогда сожгу его и больше ничего, и так нечестно, - гневно говорю я.

     - Говорят тебе, дай, мне нужно знать, что ты пишешь.

     - Нельзя.

     Я вижу, что должна отдать. Я испугалась. Я как раз писала о своем взгляде на мужчин вообще. Было написано много глупостей. 'Боже, сейчас прочтет, и что тогда будет, ведь он все равно не поймет, что я хотела здесь сказать', - пронеслось у меня в голове. Но я знала: чем сильней я буду сопротивляться, тем хуже. Он будет читать больше, а я совершенно не хочу, чтобы знали мои сокровенные мысли. Скрепя сердце и положившись на волю Божию, я отдала. Он прочел мало, только несколько слов, и вернул. После этого я решила сжечь то, что писала полтора года. На следующий день после обеда я взяла ведро, спички и в сарае в ведре сожгла листки дневника.

     Так после Рождества был торжественно сожжен мой дневник и вместе с ним воспоминания и мечтания этих лет. Теперь я пишу новый, но стану писать аккуратно, лишнее буду держать про себя. Ах, как бы я, кажется, могла много написать. Ничего особенного за это время не случилось, но сколько пережито, сколько перечувствовано и близко принято к сердцу.

     21 апреля 1914 года, Скопин

     Как ужасно не хочется учить немецкий синтаксис! Еще надо готовиться по русскому, много читать, а учиться неохота. Успею, выучу, а теперь лучше поговорю с дневником. Вот что произошло сегодня на немецком. Ученица переводила статью, я подсказала, да громко, одно слово. 'Кто подсказал?' - спрашивает Ксения Димитриевна. Все молчат, молчу и я. 'Наташа, скажи, скажи, ведь ты подсказала, мы видели', - жужжат кругом девочки. На меня находит столбняк, ни слова, сижу как ни в чем не бывало. 'Я хочу, чтобы ученица сама созналась, а так как она не сознается, то я теряю всю веру в нее', - говорит рассерженная Ксения Дим. Я понимаю, что Ксения Дим. видала, как я подсказала. Но теперь признаваться поздно, далеко заехала. Вопрос этот оставили и стали переводить дальше. И без того начинает грызть раскаянье, а тут еще девочки со всех сторон пристают: 'Наташа, почему не сказала, ты должна сказать'. Нехорошо как-то стало на душе, неспокойно, да и взгляды девочек упрекают. Ведь бывает такое положение, что хочется не быть здесь, хоть сквозь землю провалиться. Кончился урок, пробил звонок, я встаю и громко говорю:

     - Ксения Димитриевна, это я подсказала.

     - Знаю.

     - Ксения Димитриевна, простите ее, ведь она созналась, - выскочила Надя Соловых.

     - Я не прощения прошу, откуда взяли, а просто сознаюсь, что подсказала, и никаких прощений не прошу, - вспыльчиво говорю я.

     На этом и кончилось. Как часто бывают такие случаи: сделаешь что-нибудь, в душе сознаешь, что не так, нехорошо, а все-таки упрямишься, а потом зайдешь далеко и сознаться стыдно. Самой себя становится стыдно. А ведь глупая привычка или просто сказать: упрямство. Надо стараться отвыкать. Вообще надо от излишних глупостей отвыкать.

     Пишу, сижу одна. Одиннадцать часов ночи. Все спят, папа не пришел еще с собрания, его дожидаюсь. Вон стучится. Пойду подам ужин и лягу спать. До свидания, мой дорогой дневник! Всего тебе хорошего.

     4 мая 1914 года, Скопин

     Прошло ровно две недели с тех пор, как я писала. Все некогда было, а останется время - идешь в поле пройтись, а то засидишься, с места не двинешься.

     Тридцатого апреля была серебряная свадьба мамы и папы. Мы все приготовили подарки и где-то добыли стихотворение 'Мама', очень подходящее для нашей хлопотливой, дорогой мамы. Такое торжественное, веселое было поздравление. Все кровати были покрыты наилучшими одеялами, мама достала свое венчальное шелковое голубое одеяло и накрыла им свою кровать. Но этот торжественный день был для меня под конец испорчен. Папа велел мне купить после уроков пирожных и апельсинов. Все купила, принесла сдачи, да пять копеек уронила, и они укатились под сундук. Я искала, отодвинула сундук, все перерыла - как сквозь землю провалились, ничуть нет, а со мной искала мама. Она думает, что я себе взяла эти пять копеек. Мне было так обидно, я весь вечер плакала, слезы текли в три ручья. И так был отравлен весь торжественный день.

     Маня зубрит. У нее уже письменные экзамены прошли. О Боже, как она их боялась, сколько было страху, трясения. Особенно боялась математики. Слава Богу, все прошло благополучно. Здорово же они умеют списывать! То, что Маня порассказала, и не напишешь. Хоть директор и ручался, что никто не спишет, да как бы не так, тут сам... да уж и не знаю кто, не усмотрит за ними и не предвидит всех их проделок. У меня часто голова кружится, и вообще плохо чувствую себя в последнее время. Постоянно приходится учить, книг теперь совершенно не читаю.

     19 мая 1914 года, Скопин

     Опять через две недели взяла в руки перо и хочу поговорить с дневником. Сегодня в пять часов вечера, т.е. через два часа, экзамен по истории. Знаю хорошо, а потому и бояться нечего. Русский письменный уже прошел. Пока не знаю, как написала. Еще два экзамена, по закону Божьему и по естественной истории. Всего-то четыре экзамена. Приходится много работать. В полшестого утра встаю, учусь до девяти вечера, и так каждый день. Голова кругом пошла. Какая-то я стала из-за экзаменов раздражительная, нервная, и эта нервность выражается слезами. Чуть стоит мне расстроиться, я расплачусь и уже не могу ни учить, ни вообще делать что-то. Подумаешь, маленькая, не плакать не... хотела написать 'могу', но я не признаю этого слова. Что такое 'не могу'? Если захочешь, все сможешь.

     26 мая 1914 года, Скопин

     По истории получила 'пять', по закону Божьему 'пять', а по естественной истории экзамен будет завтра.

     Сегодня Духов день. Хотели идти на ярмарку, да весь день с утра шел дождь, хотя сейчас и хорошо, да поздно.

     Вчера был год со дня смерти нашей милой Ольги Димитриевны Новичковой (учительницы). Как он прошел! Сколько слез, рыданий было, а теперь забыли, и пришло всего пять учениц, хотя были все педагоги. Только Фаворов остался ей верен, такие роскошные цветы поставил ей на могилу - пунцовые пионы с большой шар величиной.

     Вот какой случай произошел с моим экзаменационным русским сочинением. Екатерина Ивановна поставила мне 'два', но Лариса Петровна настояла на своем, и мне поставили 'четыре'. Дело дошло и до директора. Мы писали о ночи по балладе Пушкина 'Утопленник'. Екатерина Ивановна нашла, что у меня написано совершенно не на тему, хотя и вправду, описывая ночь, я немного отклонилась в сторону. Но душка Ларя говорит: 'Моя душа чиста, у нее написано на 'четыре', и пусть будет столько, сколько она стоит'. Все это папа рассказывал маме (2), а Лиза слыхала и передала нам. А мы будто и не знали, ни гугу...

     29 мая 1914 года, Скопин

     Прощайте, экзамены! Я свободна! По естественной истории мне 'пять', и в аттестат пойдет 'пять'. У нас экзамены прошли очень хорошо, больше пяти наград будет. У Мани осталось два экзамена, у Насти один. К 1 июня все кончится, тогда все свободны. Меня все величают шестиклассницей.

     Чтобы по-русски не разучиться писать сочинения, я буду в тетрадь вносить впечатления, произведенные прочитанным. Стану писать в особой тетрадке, а не здесь. Вчера опять неприятность из-за пропавшего пятачка. Перебрались спать на 'летнюю дачу', повытащили сундуки. Папа велел искать пятачок, ведь я искала, не нашла, куда он делся? Не знаю. 'Что же вы думаете, мне нужен пятачок, а если бы взяла - сказала', - обидчиво говорю я. Как обидно, горько! Не верят. Что же делать, надо покориться, важно сознание своей невинности. Теперь не буду ни за какими покупками ходить никогда.

     Вчера ходили в кустики. Столько цветов! Набрали первых васильков, притащили ветвей, цветов, травы; ветви для веника маме, травы для обкладывания цветов. Только погода стоит холодная, ветреная, особенно вечером, так что на обратном пути здорово нам досталось.

     2 июня 1914 года, Скопин

     У Мани экзамены кончились. Получила она серебряную медаль, в 8 классе учиться не будет, пойдет на курсы, на какие, не знаю. Нынешний год в 7 классе получили 15 медалей. Это выдающийся случай - обычно больше 7-8 не бывает.

     Вчера ходили молиться Богу в Дмитриев монастырь (3). Вышли из города в пять утра, в монастырь попали к поздней обедне. Один монах все за нами бегал, прямо грех один. 'Ох, искушение!' - вспомнились мне любимые слова Василия Борисовича у Мельникова (4). Игумен такой добрый, радушный, подарил нам книжки, жития святых и так приветливо с нами разговаривал, что очаровал нас. А монах тот все за нами, стали уходить, а он скуфьей (5) машет.

     Часа три оставались в ближнем лесу. Как хорошо в лесу в самую жару. Чувствуешь, что сверху печет невозможно, а здесь так прохладно. Разлеглись все на пальто, подложили под голову листьев, некоторые задремали, а другие мирно разговаривают. Не ушла бы никогда отсюда. Домой пришли в полдевятого вечера. Поужинали да спать.

     18 июня 1914 года, Скопин

     Сколько раз собиралась писать, да все мешали. Мама с папой ушли в Кельцы (6), а я с Маней дома, остальные ушли в лес. Теперь свободно могу писать.

     За эти дни ничего особенного не произошло и не случилось. Я еще отдыхаю от экзаменов. Никуда не тянет, и дома пока очень хорошо. Все больше шью. Читаю 'Анну Каренину' Толстого, мне очень нравится. Я читаю 'с чувством, с толком, с расстановкой', как обыкновенно любит говорить Елизавета Александровна (наша надзирательница).

     В ту любовь, про которую пишут в романах, я не очень верю. Можно увлечься, но так влюбиться, чтобы все на свете забыть... Правда, так, пожалуй, могут влюбиться люди впечатлительные, страстные. Могу примером взять Гланю. Была и хороша, и богата, и предстояли хорошие партии, нет, влюбилась в студента Колю Персианова и уехала служить в Петербург. Для нее ли, такой нервной, климат Петербурга, все эти страдания и волнения? Что с ней сейчас? Не знаю. Слыхали, будто она все деньги отдала Коле, а сама живет на 40 р. жалования да работает без разгибу весь день - она печатает на машинке. Очень может быть, получив от нее все, он и не женится на ней, а она на всю жизнь останется несчастной. Бедная, бедная Гланя! Часто вспоминаю о ней. Она мне представляется ужасно исхудавшей, истерзавшейся. Помоги ей Боже!

     Я больше признаю увлечение. Здесь уже примером могу поставить себя. Рано начавши читать, я еще в 13 лет сильно увлеклась Борей Высоковым. Он еще тогда был духовник (7) четвертого класса, а теперь семинарист второго класса, должен перейти в третий. Мне нравились его темно-карие глаза, нравились манеры. Даже на одном вечере у них я Маню ревновала к нему - он почти весь вечер танцевал с нею. Сколько бывало радостей, смеху, когда идти в Вослебово (8). Это увлечение продолжалось два года. Нынешний год два месяца увлекалась реалистом (9) Ваней Еремеевым. Я его встречала только на улице. Мне нравились его всегда сияющие глаза и подвижное лицо, я его никогда не встречала серьезным. Это надоело. 'Что это он, как идиот какой, никогда не может быть серьезным', - думаю я, и увлечение мое как в воду кануло.

     Теперь возникает другое увлечение. Увлекаюсь Виктором Федоровичем Введенским, нашим математиком. Те были все мальчишки, а этот уже взрослый молодой человек. Ему, вероятно, 26-28 лет. Роста выше среднего, грудь широкая, фигура сложена крепко. На широких плечах сидит голова. Теперь и займусь описанием головы, или, лучше сказать, физиономии. Прежде всего бросаются в глаза при взгляде на него брови, усы и глаза. Бровей таких я еще никогда не видала: черные, густые, в палец шириной, лежат над глазами дугой. Усы черные, мягкие, густые, так красиво оттеняют щеки. Глаза с первого раза и не определишь какие. Изучив их, я скажу: они совершенно темные, глубокие, оттененные длинными ресницами. Как мне нравятся эти глубокие, с поволокой глаза! Нос прямой, волосы черные, густые, носит на косой ряд. Всегда бледный, но, когда взволнуется, краснеет. Его походку, мне кажется, я ото всех отличу. Ходит он... даже не знаю, как и выразиться. Вообще, медвежьей походкой, ступает тяжело и с раскачкой, но мне нравится эта тяжелая, неуклюжая походка. В целом - это добродушность. Вся его фигура говорит: 'Я добр, я спокоен, я никогда не раздражаюсь'. Разговаривает он очень не спеша, я никогда не слышала, чтобы он говорил быстро или, по крайней мере, как я. Что у него делают девочки на уроках? Шум, гам невообразимый. 'Тише же, господа, прошу', - как обыкновенно, не спеша вытягиваясь, говорит он. Лена Брежнева за эти вытягивания прозвала его 'кривлякой'. А мне нравится, нравится все, что принадлежит ему и относится к нему. Я стараюсь по математике и имею 'пять', а не будь он, вероятно, 'пятерки' бы не было. Он очень умный, любознательный, внимательный. В этом я убедилась по папиным разговорам, так как папа, конечно, о нем больше знает как учитель.

     Он, кажется, влюблен в Екатерину Ивановну (учительница гимназии). Ек. Ив. - полная ему противоположность. Маленькая, худенькая, подвижная, совершенно девочка. Капризная, непостоянная, но умеет хорошо говорить, ученицы заслушиваются ее. Мне кажется, она может любого человека увлечь. Виктор Федорович всем нравится без исключения. Настя у него не учится, и то увлекается им по нашим рассказам и экзаменовалась у него. Но, к сожалению, он уходит нынешний год и, вероятно, поступит в реальное - все-таки будем встречаться. На лето с Екатериной Ивановной едут на Кавказ. Как мне хотелось проводить Виктора Федоровича! Пятого он ехал домой в Тулу, а мы пошли в цирк. Цирк, в общем, на меня произвел тяжелое впечатление. Эти кувырканья, ломанья переворачивают душу. Был гипнотизер. Он усыплял, троих не мог усыпить, четвертую усыпил. Отгадывал желания.

     P.S. У Мани есть карточка Виктора Федоровича, так что я посмотрю на него и вспомню все его внутренние качества. У меня все увлечения недолги. Да увлекаться-то некем, подходящей партии нет. Я все увлекаюсь брюнетами, мне ни разу не нравился блондин.

     10 августа 1914 года, Скопин

     Прошло два месяца после того, как я здесь записала последние строки. Много говорила, да мало сделала. 'Прежде чем хвалиться, надо Богу помолиться', - гласит пословица, а я ей не последовала.

     Вскоре после экзаменов я пошла к доктору, специалисту по глазным болезням. Четыре года тому назад он мне прописал очки для всегдашнего ношения, а теперь очки оказались недействительны. Доктор все лето не велел работать, глаза ужасно утомлены - эти четыре года я им не давала отдыха.

     Как ужасно я провела лето. Делать нечего. Душа и Маня прочли мне вслух Достоевского 'Идиот' и 'Братья Карамазовы', Толстого 'Анна Каренина'. Много гуляла, но больше всего скучала. В августе мне доктор прописал очки для работы, а ходить буду без очков, да и то слава Богу! Теперь опять могу работать, читать, писать. Надо постепенно приучать глаза к работе.

     Главное событие за лето: все европейские государства вступили в войну. Во главе враждебных друг другу партий стоят Россия и Германия. Германия объявила войну России. Дело началось с того, что Австрия объявила войну Сербии. За Сербию должна вступиться Россия. А так как Австрия объявила войну Сербии, то, как ее союзнице, России она тоже объявила войну. Германия сперва хотела смять нашу союзницу Францию, чтобы она не могла помогать нам; а Австрия хотела скорей кончить с Сербией и тогда, соединивши германские и австрийские военные силы, вместе двинуть их на Россию. Немцы думали, что Бельгия пропустит их войска во Францию и не будет сопротивляться. Но вышло другое. Небольшой город Льеж задержал немцев на две недели. За это время Франция успела подкрепиться, да и Англия объявила войну Германии и разбивает ее корабли (10). Сейчас на австрийской и германской границе происходят небольшие сражения немцев и русских.

     Из Скопина ушел 140-й Зарайский пехотный полк. Одну часть полка мы провожали. Сколько слез! Вот прощается совершенно молоденький, красивый высокий солдат со своею женою. Они, вероятно, только недавно женились. Он плачет, она рыдает. Ему стыдно плакать, он и смеется, и плачет, и сам целует, целует ее с мыслью: последний раз он видит ее, последний раз целует ее; и так все думают, хотя, конечно, у многих есть надежда, что они возвратятся и увидят дорогие лица.

     Турция также хочет объявить войну России. Сейчас положение России хорошее, она бы должна была выиграть.

     Немцы очень плохо обращаются с иностранцами, оскорбляют их, глумятся над ними. Война началась так неожиданно, что никто из русских не успел выехать из-за границы, немцы брали их в плен, измывались над ними, но даром это не пройдет. Все ужасно озлобились против них. Но в России с их соотечественниками обращаются гуманно, не притесняют.

     Все войска направляются в Литву, в Польшу, тут происходят сражения.

     Вильгельм, император германский, задумал покорить всю Европу и властвовать над нею, потому он и начал войну. Австрия хочет господствовать над всем Балканским полуостровом.

     Поднялись все европейские государства. Голландия, Дания, Швеция, Норвегия объявили мобилизацию. Италия объявила строгий нейтралитет. Что-то из этого будет? Чем все кончится? И предположить трудно, надо положиться на силу Всевышнего!

     Больше за лето не было никаких выдающихся событий.

     16 августа 1914 года, Скопин

     Саня кончила медицинский институт, теперь поехала сдавать государственный экзамен. Из-за войны им сократили экзамены. Они должны были сдавать 32, а будут сдавать всего 11 - в три раза меньше. Осенью приедет доктором, а может, там где-нибудь устроится. Хоть одна скоро с рук сбудет.

     Япония объявила войну Германии. В Бельгии происходят сражения немцев с французами и бельгийцами. Союзники потерпели сильные поражения, большие потери с обеих сторон.

     Русские успешно ведут наступление в Восточной Пруссии, взяли три города и подступают к Кенигсбергу.

     Сербия очищается от австрийцев. Но, отступая, австрийцы все на пути сжигают, производят свирепства, буйства над жителями, не различая ни пола, ни возраста.

     Погода стоит осенняя. Никуда пойти нельзя, все моросит дождик. Как вчера было скучно! Я дурила, никуда не хотела идти. Маня ушла одна. Настя с Лизой ушли в поле. А я все ходила из угла в угол двора, заложивши руки за спину, как часто люблю делать, когда скучно или о чем-нибудь думаешь.

     В гимназии стоят солдаты, и благодаря этому учение начнется не 16 августа, а первого сентября, так что две недели еще отдыхать. Теперь я занимаюсь, особенно усердно по математике.

     20 августа 1914 года, Скопин

     Сегодня ровно месяц, как началась война. В ночь на 20 июля была объявлена мобилизация. Больше писать некогда - все ходят, смотрят. А я не хочу, чтобы кто-нибудь был свидетелем моего писанья.

     21 августа 1914 года, Скопин

     Сегодня у Саши первый экзамен. Дай ей Бог всего наилучшего, и она тогда будет государственный человек.

     Наши успешно ведут наступление в Восточной Пруссии.

     Я против войны. Зачем гибнут тысячи молодых жизней, зачем ручьями льется кровь? Разве нельзя обойтись без этого, мирно разрешить все эти сложные вопросы? Говорят, нельзя. Говорят, молись, проси у Бога победы для русских. Не могу я молиться! Мы и немцы молимся одному Богу. У Бога мы просим, чтобы Он помог нам разбить немцев, немцы молятся, чтобы он помог разбить русских. Каламбур какой-то! Да это разве по-христиански? Мы просим Бога о погибели ближнего своего, христианина. А Бог разве так учил? Бог велел всем все простить, жить со всеми в мире! А главное, льется беспощадно человеческая кровь, гибнут молодые силы. Каждый день проходят несколько поездов с солдатами, и все едут на войну.

     Провожала я куликовцев (11). Сколько слез, рыданий, горя! Остаются семьи без кормильцев, пора рабочая, хлеб не убран, у многих до сих пор стоит в поле. И все эти молодые, полные сил люди обречены на смерть. Читаешь в газетах: столько-то тысяч убито, столько-то ранено, столько взято в плен. И везде страдания, плач, безвыходное горе. Скорей бы кончалась война, прекратились бы страдания. А разве скоро кончится война? Она только началась, ожидают впереди многого. Что-то будет, чем все кончится это? И предположить трудно. Может многое измениться, ведь поднялась вся Европа. Сейчас воюют семь государств, да может быть, поднимутся и другие.

     Немцы всех озлили против себя. Они грубо обращаются с иностранцами, расстреливают пленных. Они хотят запугать всех, чтобы им беспрекословно повиновались.

     Соединенные Штаты возмущены, они тоже хотят объявить войну Германии.

     Петербург переименовали, он стал называться Петерградом. Хотят, чтобы ничего не было немецкого.

     В последнее время я много размышляю о назначении женщины. Иногда думаешь до одурения, ходишь, ничего не понимаешь, мысли путаются, голова болит. Обыкновенно после этого развинчиваются нервы. Разнервничаешься из-за пустяков, и пошла - весь день дергаешься, не знаешь куда деваться. Как мерзко все в жизни! Была маленькая, ни о чем этом не думала. Как было хорошо! А теперь ум требует разъяснения. Если бы я могла кому-нибудь все рассказать о своих думах, особенно опытному человеку, мне бы разъяснили, успокоили. Но приходится думать одной и отвечать на возникающие вопросы одной. Если я буду матерью, я приучу детей делиться всеми мыслями, впечатлениями со мной, чтобы наставлять их, а то бог знает до чего додуматься можно и как понять. Конечно, сколько нас, за всеми не углядишь, всех не приучишь. Но я решила, что у меня много детей не будет, а будет столько, скольких я смогу воспитать. А сколько мучений, страданий с детьми! Трясись за их здоровье, того гляди разобьются. В одной семье сгорел ребенок. Подошел к печке, пламя вспыхнуло и охватило его. Ребенок испугался, страшно захохотал, вероятно, в этот момент сошел с ума. И вскоре умер. Как страдала мать! Она считала себя виновницей его смерти: 'Я не углядела, я виновата!' - в помешательстве твердила она.

     Зачем эта мерзость между мужчиной и женщиной? Это все отравляет в жизни. Разве не может существовать идеальная платоническая любовь? В начале она такова, а в конце - плотская. Читаешь в последнее время Толстого, Достоевского, и везде мерзость, и без конца мерзость. Разве не может быть чистым человек? Нет, так он устроен, чтобы развратничать, а особенно в теперешнее время. Мужчине это ничего. Но женщина жалка в этом положении, всякий может обидеть, обесчестить ее, и как защитится она, как покажет свою силу? А что после этого? Опять страдания! Опять мучения! Зачем же так все устроено?! Неужели нельзя ничего изменить? Мужчине что? Он свободен. А женщина разве может быть свободной? Нет... надо помнить обязанности девушки, жены, матери... Это ужасно!!! Как разрешить все это? Надо ждать, что покажет время, как все это разъяснится.

     Я замечаю, что часто стараюсь во всем найти лучшее, светлое. Это помогает в разрешении трудных вопросов. Я найду светлую черточку, следую ей и облегчаю себя этим.

     Я как-то писала, что не существует любви. Это неправда, теперь я переменила свой взгляд. Существует любовь! Я уверилась в этом, прочтя 'Анну Каренину' Толстого. Любовь может доходить до страсти, до безумной страсти. Человек может казаться идеальным, ты как ослепнешь, будешь видеть в нем только хорошее, не замечая отрицательных черт. Я отчасти испытала это на себе. Когда мне нравился Боря Высоков, то я не видела в нем дурных черт, мне их открывала Маня, хотя она не знала, что я им увлекаюсь. Я даже не могла хорошо представить себе его фигуру - только помнила черные глаза да грубоватый приятный голос. Можно, не отдавая себе отчета, решиться на все. Влюбленный хуже слепца. Женщина может так любить, но может ли мужчина? Не знаю. Я думаю, нет, они ужасные эгоисты, я их всех ненавижу. Но к чему ведет любовь? Все к одному и тому же. Лучше не думать об этом! Пишу полтора часа, голова в тумане. Дай Бог благополучно разрешиться всем этим вопросам. Я думаю, все будет благополучно и верю в добро! Довольно.

     В 5 часов дня

     Раньше я читала Тургенева, Гончарова, там не вполне раскрывается жизнь. Но у Достоевского, у Толстого, особенно в 'Анне Карениной', описана жизнь со всеми ее хорошими и плохими сторонами. Я больше внимания обращаю на темные стороны, но, разобравшись, много найдешь и хорошего, и светлого. Хотя бы в Анне Карениной, Кити и Левине.

     26 августа 1914 года, Скопин

     Я прочла написанное под предыдущим числом. Много в жизни и светлого, если больше обращать на это внимания. Надо стараться найти это, и тогда тихо, спокойно будет на душе. Не надо решать трудных вопросов, все само собою разъяснится в хорошую сторону. Надо верить в добро, в высшее назначение человека, особенно теперь, когда все должно быть светло и чисто. Теперь лучшие годы жизни. Жизнь еще вполне, со всеми своими темными сторонами, не развернулась. 'Ученические годы - лучшее, самое светлое воспоминание в жизни', - говорят уже жившие люди. И правда, никаких забот особенных, только старайся зиму, а лето отдыхай спокойно до осени, а зимой - подруги, учителя, уроки. Не увидишь, как и время пройдет. А нынешний год учение, вероятно, начнется 16 сентября, так как в гимназии стояли солдаты, а теперь там ремонт. Отдыхать еще лишний месяц. Еще месяц совершенно без забот.

     Я сегодня именинница.

     Стоят чудные осенние дни. Ночи лунные. Наши в Австрии взяли город Львов, заняли Галицию и выиграли генеральное сражение с австрийцами. К нам привезли раненых, пока немного, но ожидается еще очень много.

     4 сентября 1914 года, Скопин

     Австрийская армия совсем разбита, теперь уж ей не поправиться. Кто-то сказал: 'Австрия еще жива, а ее армия приказала долго жить'. Западный театр войны немцы оставили, а войска перевезли на восток, чтобы сражаться с русскими. Из Франции и Бельгии все немцы выгнаны, там ни одного не осталось (12). Бедная Бельгия! Для сохранения своего государства она затопила его, открыв шлюзы. Немцы вынуждены были прекратить

     сражение, и многие из них погибли. Теперь начнутся сражения на востоке между немцами и русскими. Думают, что Вильгельм (германский император) проиграл. Он уже начал просить мира (13), но, конечно, ему никто не даст, а когда разобьют войска, потопят флот, сроют крепости, тогда и заключат мир. Тогда не страшна будет разоренная Германия, а с нею и Вильгельм.

     Я прочла доктора Мёбиуса (14) 'Физиологическое слабоумие женщины'. Во многом я с ним согласна, во многом и нет. 'Женщина уклонилась от своего назначения - материнства. Каждая женщина стремится образовать себя, стать самостоятельной. Но многим это не удается, они погибают в борьбе. Конечно, у таких больных, развинченных женщин не может быть здоровых детей. Женщина должна быть 'здорова и глупа'. Она должна заботиться о детях. А в остальном - подчиняться мужчине, он должен быть глава ея', - говорит Мёбиус. С этим отчасти я, пожалуй, согласна. Женщина должна быть доброю матерью и верною женою. Но женщина может быть и ученой, хотя до сего времени этого и не было. Это потому что женщина была слишком угнетена и подчинена мужчине. Я не согласна с Мёбиусом в том, что женщина не может развиться больше того, что ей дано от природы, что она не может ничего долго помнить - у нее все заученное скоро вылетает из головы. Не все таковы, конечно, есть и зубрежки, у которых голова ничего не в состоянии запомнить. Мёбиус всех ставит в разряд таких. Это неверно, этого не может быть. Женщина может развиться, может быть умной и даже самостоятельной, но, конечно, надо придерживаться пословицы 'терпение и труд все перетрут'.

     Мёбиус говорит, что женщина не может анализировать себя, что она слишком инстинктивна и не в состоянии анализировать свои чувства. Это неправда. Она живет не одним чувством, но может анализировать себя. В конце книги есть письма противников и согласных. Письмо одного из противников гласит: 'Женщина может быть образованной. Часто муж советуется с женою перед каждым своим делом. Она дает ему благоразумные советы,

     часто предостерегает от грозящих опасностей, становится его подругой'. По словам Мёбиуса, женщина - какое-то животное, она так низко стоит перед мужчиной, что никаким образом не может быть его подругой и помощницей. Это тоже неправда. Я наблюдала маму и папу. Папа всегда во всем советуется с мамой. Папа разгорячен, он не может ясно представлять дела, а мама здраво рассудит и охладит папу. Хотя папа часто вначале бывает не согласен, но потом, обдумав все, признает, что мама рассудила правильно, и поступает по ее советам, которые всегда бывают полезны и действенны. Теперь читаю Писемского (15).

     12 сентября 1914 года, Скопин

     Надоело бездельничать, скорей бы началось учение. Ходит слух, как бы не отложили до первого октября. Так и со скуки помрешь. Скоро проводим Маню в Москву на курсы Полторацкой (16), начнутся дожди, не выйти никуда, развлечений нет, поневоле пожелаешь как можно скорей учиться.

     Вчера в первый раз после экзаменов встретилась с Виктором Федоровичем Введенским. Встреча была очень неожиданная. Я, Маня, Валя Хит. шли по большой улице, народу было масса, так как пришла только что со станции икона. Я же обычно никогда не смотрю на встречных, или, лучше сказать, не всматриваюсь. Вдруг будто электрический толчок, я поднимаю глаза и... встречаюсь с взглядом Виктора Федоровича. Это было так неожиданно (тем более я думала, что он еще не приезжал в Скопин), я вздрогнула, и сердце сильно заколотилось. И потом дорогой мне долго чудились черные горящие глаза... Да, хороши эти глаза.

     Во все время войны вина продавать не будут (17), теперь нигде не добудешь никакого вина. Как хорошо! Ни пьянства, ни песен, ни драк. На улице в праздники тихо, не слышно буйств, все мирно сидят на лавочках и толкуют о своих делах. А как рады и отдыхают теперь жены мастеровых. Бывало, наступит праздник - всем радость, а им что... Придет муж, набуянит, нашумит, да еще жену поколотит и детям достанется, а теперь ничего подобного. Мужья прилежно работают и прокармливают семью, которая прежде часто сидела без хлеба и теплого платья зимою.

     Наши всё берут в плен австрийцев. Мы видели их проездом. У них серая форма, как у гимназистов. Какие они молоденькие, веселенькие, все смеются да стараются с русскими разговаривать. Видели и германцев. Эти очень серьезные, не улыбнутся.

     Какие гадкие мужчины. Я запишу следующую историю. Не буду упоминать действующих лиц, а расскажу только событие: один кавалер (реалист 6 кл.) дарит гимназистке (8 кл.) большое яблоко. Она его не стала есть, а когда рассталась с ним, то поделилась с одной из подруг. Она съела свою половину без приключений, а подруге сделалось дурно. Позвали фельдшера. Исследовали яблоко, оказалось, что в него впущены одуряющие капли. Хорошо, гимназистка не ела это яблоко, пока гуляла с кавалером, а то ей могло сделаться дурно, он увел бы ее как можно дальше (это дело было на станции, там много темных личностей) и что хочет, то и сделал бы. Вот так и прими от них что-нибудь. Это ведь сделал мальчишка, а что можно ожидать от взрослых людей! Подарит букет, посыпанный каким-нибудь одуряющим порошком, заведет Бог знает куда и сделает что хочет. А разве долго погубить невинную девушку?

     Теперь расскажу то, что приключилось с нами. Мы были на станции у вечернего поезда. Нас было 10 гимназисток. Конечно, 10 человекам, а тем более мы были в возбужденном состоянии, нельзя вести себя тихо и не обратить на себя внимание. Мы побежали в дом Оли Чудовой (он находится напротив станции), нас увидели солдаты, которые проезжали мимо и должны были ждать поезда два часа. Они последовали за нами. Дома мы пели, играли, дурили. Все раздурачились необыкновенно. Пошли опять на станцию, там полно солдат, мы опять побежали домой, солдаты за нами. 'Чего вы смотрите? Людей не видали что ли никогда?' - спрашивает их серьезно Маня Хр. 'Какая барышня-то красавица!' - говорит один солдат. Мы решили, чтобы отвлечь их внимание, идти в дом и остановились в коридоре. Опять поднялся смех. Мы видели, что солдаты со всех сторон окружили дом и смотрят в окна коридора. Им, конечно, слышен наш смех и крики. Вышла мама Оли Чуд. Увидев, в чем дело, она прочла нам порядочную мораль. Понесла скопинских гимназисток и наше поведение. Она проводила нас, солдаты отстали.

     - Как в крепости, обступили нас! - шутит дорогой Настя Ш.

     - Господа, они нас за австрийцев приняли, да и преследуют! - смеясь, говорю я.

     - А ведь мы все-таки струсили, господа!

     - Конечно, струсишь, как они в окна глаза-то лупят, да и времени уже много, нас дома ждут, - говорит Люда Т.

     Кажется, мораль мамаши Чудовой большого впечатления ни на кого не произвела. Все от души смеялись над этим. Только неприятно, что она так поносила гимназисток, с ударением на скопинских, это оскорбило всех.

     22 сентября 1914 года, Скопин

     Саша теперь сдала государственные экзамены и стала самостоятельным человеком. Скоро получит место в земстве, а пока живет в Москве. Маня в Москву уехала 15 сентября. Теперь она курсистка, слушательница курсов им. Полторацкой.

     В последнее время я стала замечать, что многие взгляды у меня начинают меняться. К лучшему или к худшему поведет это? Пока неизвестно. Определенные мнения пока не выработались. Сейчас многое не разрешено, а потому находится в расшатанном положении. Я стала замечать то, на что прежде внимания не обращала, вообще все представляется в другом свете.

     Я неудержимо рвалась учиться, а главное, не учиться, а поскорей вернуться к шумной ученической жизни, где все-таки есть интересы, разнообразие. Дома ужасно скучно, делать нечего. Первый день я с большим удовольствием иду в класс. Там радостно встречают подруги. 'Наташа, ты почему без очков?' - спрашивает, подскакивая, шалунья Надя Соловых. 'Какая ты странная без очков, мы тебя не привыкли без них видеть!' - говорит серьезная, всегда здраво рассуждающая Оля Щепетильникова. Кто потолстел, кто поправился, кто подрос, у кого косы выросли и т.п. Шум, гам, хоть уши затыкай. Первый день все это было ново, но под конец занятий у меня от непривычного шума разболелась голова. Второй день наскучило сидеть за уроками. Замечается охлаждение. Но, я думаю, это просто непривычка. К нам поступили две 'новенькие' ученицы. Одна из Лодзи, из западной губернии. Там учебные заведения закрыты. Все ученицы с большим интересом следят за ходом войны.

     Сегодня Мария Ивановна (учительница по истории) произнесла целую речь о подсказках. Что это вред ученице, обман учительницы и ложь по отношению к себе. Как мы ни опровергали это, она нас разбила по всем пунктам. Ее урок прошел в оживленных спорах - то о подсказках, то о войне, то о системе чтения и так далее.

     25 сентября 1914 года, Скопин

     Вчера в шесть часов вечера в гимназии был литературный вечер. Артист Долинский, комик, читал без суфлера и книги некоторые рассказы Чехова: 'Налим', 'Разговор человека с собакой', 'Житейские невзгоды' и много других. Мне первый раз приходится слышать комика. Как же хорошо он читал! Замечательно! Были гимназистки и реалисты. Зала дрожала от смеха и рукоплесканий. А какая выдержанность, какая легкость при переходе от одного голоса к другому. Эти рассказы уже на всю жизнь останутся в памяти. Порой, когда читаешь, и не обратишь внимания на суть рассказа, а здесь он именно суть-то и подчеркивает. Я сидела во втором ряду, а в первом ряду сидели учителя и учительницы. Около меня сбоку сидел инспектор реального училища. Мне прекрасно его видно. Видно, как он улыбается из-под усов, но сидит спокойно, его корпус не колыхнется. Как величествен он был в эту минуту. Рядом с ним сидит директор реального училища и наш председатель. Настоящий воробей, еще не оперившийся и в беспомощности махающий крылышками, так весь и трясется, того гляди вспорхнет и улетит.

     Надо возвратиться к артисту. Он читает, видимо, увлекается сам, смех усиливается, становится все возбужденнее и возбужденнее. Когда он сверх программы показывает сценку из ученической жизни, то все приходят в экстаз. Смех усиливается, рукоплесканья тоже, где-то смеются до истерики, слышатся вскрикивания и басовые ноты реалистов. Все смешивается, шум невообразимый. Ушел артист, немного стихло, стали расходиться по домам. Но и на улице, и дома не могли успокоиться. До самого сна все время истерически хохотали. Зато голова и сегодня болит от вчерашнего хохота.

     Пока стоят ясные холодные осенние дни.

     1 октября 1914 года, Скопин

     Саша приехала домой, пока отдыхает и ждет места. Недавно у нас был наш хороший знакомый иеромонах Аполлоний. Он такой веселый, все время с нами шутит, рассказывает много из своей жизни. После ужина зашел разговор о Толстом. Он его видеть не может, считает исчадием ада, а Саша защищала. Спор все усиливался. Они спорили о религиозных его произведениях - я их не читала, так что ничего не могу сказать. Только они говорили о его Евангелии.

     - Две тысячи лет прошло, никто не думал переиначивать по-своему Евангелия, и вдруг появился какой-то проклятый Толстой и давай по-своему объяснять. Я терпеть не могу толстовцев. И такая вот, как ваша, головка начитается его глупостей и начинает защищать его. Меня никогда не переспорите, я знаю, о чем говорю, - говорит, разгорячаясь все больше, отец Аполлоний.

     - Да, но ведь он истину искал, которую многие не стараются отыскать, - оспаривает Саша.

     - И не надо ее искать, открой Евангелие, там и истина, а незачем никому додумываться о том, что скрыто от нас. А то возгордился, захотел учение Христово по-своему объяснить. Вот его за это и прокляли.

     - Мы все грешники: и я, и вы. Но за что же его проклинать? Я слышала, как произносили анафему. Это в храме-то Божьем! Христос велел всем прощать. А тут в храме слышишь такие грозные, страшные слова. По правде сказать, анафема на меня произвела ужасное впечатление.

     - Вы говорите, в храме проклинать? Это право дал нам сам Христос: 'Повеждь Церкви, аще же и Церковь преслушает, буди тебе, якоже язычник и мытарь' (18).

     Стали приводить тексты, притчи из Священного Писания. Саша Толстого назвала святым. 'Какой он там святой, место его прямо в самом аду, около сатаны, его помощника', - говорит отец Аполлоний. Спорили долго и, вероятно, проспорили бы еще столько, но пришел папа и велел идти спать.

     11 октября 1914 года, Скопин

     В Австрии пока все затихло. Осаждают Перемышль (19). С германцами идут или, скорей, начались важные сраженья. Пока для нас все идет хорошо. Немцев отбросили от Варшавы и здорово их поколотили. Немцев везде колотят, хотя они очень стойко защищаются. А трудно им, бедным. На сколько фронтов надо сражаться! Что теперь из себя представляет Германия? Почти все мужское население от 16 до 50 лет взято на войну. Остались одни женщины и дети. Да и то мальчиков побольше берут на войну рыть траншеи, охранять обозы, подносить воинам снаряды. Города в Германии охраняют дети, вооруженные кольями или палками. Промышленность остановилась. Страна, где день и ночь кипела работа, представляет теперь почти вымершую, заглохшую пустыню (20).

     Бельгия почти вся взята немцами. У них осталось только побережье. Истенде был в руках немцев, но бельгийцы опять недавно взяли его. Многие жители переезжают в Англию. Бельгия, которая представляла собой богатое, хорошо устроенное государство, совершенно разорена. Что будут делать жители, если, предположим, они смогут вернуть свою страну, в этой разоренной пустыне? Что будет стоить опять устроиться и окрепнуть государству?

     12 октября 1914, Скопин

     Сейчас только приезжали за вещами для раненых. То ходили с кружками, а теперь с возами. Гимназистки и реалисты собирают вещи и кладут на возы. Для такой огромной армии фабрики не успевают наготовить теплой одежды, а она нужна, потому что холода становятся сильней. У нас хоть дождей нет, а на западе беспрерывно идут дожди. Солдатам приходится скрываться в траншеях, а траншеи залила вода. Они по колено, а иногда и по пояс стоят в воде и отстреливаются от неприятеля. Оля Щепетильникова рассказывала про своего папу, что у него ревматизм, а ему теперь приходится часами, а иногда и днями стоять в воде. У него в доме-то ноги болели, что теперь с ним? Помоги ему Господи! Он недавно писал, что им пришлось три дня стоять по колено в воде. Вчера Оля сказала, что он контужен, и очень сильно. Из Зарайского полка почти все офицеры или перебиты, или ранены. Убыль невозможная, офицеров недостает. Министр просвещения пишет, что студенты 1 и 2 курсов будут поступать в юнкерские училища, а через скорое время - на войну. Они считаются способнее, чем мужики-солдаты. Вероятно, скоро отнимут все льготы. Сейчас жизнь идет своим чередом. На улице столько же мужчин, сколько было и до войны. А если затянется война? Будут брать и учителей, и псаломщиков (21). В псаломщики теперь многие поступили, чтобы избавиться от солдатчины. Что-то будет? Чем все кончится?

     Как-то я с Настей и Лизой была на станции, и с нами заговорил один солдат. Он, как видно, из образованных. От него мы узнали, что он зараец, ранен и уже выздоровел. Ранены у него были нога и губа. На губе и сейчас виден страшный шрам. Он скоро опять отправляется на войну. 'Первый раз Бог помиловал, так, вероятно, во второй не возвращусь', - горько усмехнувшись, сказал он. Рассказывал нам про австрийцев (он был на австрийской границе), что они очень трусливы, но и хитры. 'Подходишь к нему, он руки вверх, сдаюсь, ты к другому, а он тебя в бок, - говорит солдат. - Однажды был очень интересный случай. После небольшой стычки около леса вышли четыре санитара и несколько сестер милосердия убрать раненых. Из леса выскочили австрийцы на лошадях. Перерезали санитаров. Сестры, конечно, испугались и бросились бежать, австрийцы за ними. Одна сестра остановилась. Подняла штык, уроненный каким-то солдатиком, неумело размахивает им и угрожающе кричит: 'Только подойди! Голову снесу!' Австриец, конечно, не понимает слов, но видит оборонительную позу и в недоумении останавливается. На выстрелы успели выбежать солдаты, я уже давно целился, выстрелил, и австриец упал с лошади. Сестра пришла в палатку, дрожит, плачет, очень испугалась. 'Вот вам пример, ребята: девушка и то защитила себя', - говорит нам командир'. Многое еще рассказал солдат. Между прочим о том, что немецкие сестры милосердия прирезают русских раненых.

     Никогда в мире еще не было такой убийственной, огромной войны. Никогда поля сражения не тянулись на 300 верст. Сколько надо народу, средств для такой войны!

     13 октября 1914 года, Скопин

     Говорят, в городе керосина нет. Когда будет, не знают, так как товарные поезда не ходят. У мамы пока есть керосин. Мы теперь вместо четырех ламп зажигаем только две. Продажу водки, может быть, запретят навсегда и после войны. Какое будет счастье!

     Папа и мама вчера были в Кельцах и сказали, что Толя сейчас находится на разведках. Каждый день присылает письма. 'Теперь каждый день, а бывало, и в год раз', - засмеявшись, сказала Саша. Меня очень интересует Толя. Это очень впечатлительный, нервный человек, и к тому же страшный революционер. Мне сейчас представляется, как он ходит из угла в угол комнаты, кусает маленькую бородку и горячо о чем-то спорит. Он не может говорить сидя, он всегда бегает и так нервно смеется. Он в Александрии (22) кончил сельскохозяйственный институт. Остался только государственный экзамен. Он уж получил место летом, но случилась война, и все перевернулось вверх дном. Дай Бог ему спасения от вражеских пуль!

     21 октября 1914 года, Скопин

     Наступила зима. Сегодня утром было 18 градусов мороза. Зима наступила сразу, без дождливой осени. Вчера у нас была Таня Атлетова. Мы ее провожали.

     Никогда я еще не совершала такой прогулки: снег искрится маленькими огоньками, которые кажутся самоцветными камнями, когда подольше на него поглядишь. Ветер поутих, мороз дерет уши, щеки, и весело на душе. Идем и всю дорогу смеемся, и далеко разносится смех по белеющей равнине.

     Толя Веселов писал, что однажды были бок о бок с немцами, да сами об этом не знали. 'В одном бою, - пишет он, - я хотел умереть, так было ужасно переносить и видеть, как около тебя падают десятки людей, рвутся шрапнели, свищут пули'. Говорят, что некоторые сходили с ума, на других находил столбняк. Один солдат писал, что он с испугу бежал два дня, без питья и еды, сам не зная куда, пока не наткнулся на нашу цепь.

     Турция обстреливала Феодосию и другие прибрежные города. Но официального объявления о войне пока нет.

     14 ноября 1914 года, Скопин

     Почти месяц не писала. Некогда было. Сдала домашнее сочинение, гора с плеч долой. С каким нетерпением ждала этого праздника. Теперь вполне отдыхаю и сознаю сладость отдыха.

     Я писала, что зима наступила в октябре. Была зима, а потом наступила дождливая осень. Грязь непролазная. Большою улицей насилу до гимназии доберешься. Грязь замерзла, и в результате получились замерзшие шишки, по которым тоже очень трудно ходить. Напало немного снега, да не прикрыло совсем земли.

     Иван Иванович (математик) был сначала очень добр и спрашивал просто. Однажды стал спрашивать теорему. Ее прочли неверно, он посадил и поставил 'два'. Мы возмутились: как так, за одну прочтенную теорему - 'два'? Шумели невозможно, просили зачеркнуть. Конечно, не соглашается, только головой мотает. Просили на другой урок, только улыбается, говорит: 'Не зачеркну'. Мы решили больше не плакаться, не хочет - не надо. Вообще он, кажется, ничего, отношения у нас хорошие, сидим последние уроки тихо.

     Кончилась первая четверть. Любовь Михайловна раздавала дневники. Мы узнали, что у новой ученицы Богдановой по рукоделию 'четыре'. Все удивились. Сейчас я скажу, почему это так удивило нас. Богданова рукоделию не учится, у нее серьезно болят глаза. Странно. Не учится рукоделию, а получает балл! 'За что?' - спросили мы у Веры Александровны. Она приводила ничтожные доводы, которые, конечно, не удовлетворили нас. Она это передала Любови Михайловне. Богданова из Лодзи, откуда все жители выехали. Там учебные заведения закрыты. Лодзь была в руках немцев, но теперь в наших. Богдановой в этот день не было в классе. Любовь Михайловна прочла нам хорошую проповедь: 'Как вы безжалостны, сухи сердцем. Я от вас этого не ожидала. Ваша подруга Богданова приехала из Лодзи. Они должны были в три часа выехать оттуда. Они, может, взяли ненужное, а нужные вещи оставили, как это бывает в суматохе. Уладится дело, вернется она в Лодзь. Может быть, у них был дом, обстановка. Ничего нет. Они могут остаться нищими, без куска хлеба и на улице. И вы удивляетесь, почему ей 'четыре'. У нее болят глаза. У нее было воспаление глаз, она могла остаться на всю жизнь слепой. И вы так относитесь к своей подруге, которая, бедная, столько перенесла и которой еще предстоит столько перенести. Ее нет в классе. Это лучше, пусть она не будет знать этого'.

     Эти слова ни у кого не вызвали сочувствия. Во-первых, не объяснили, почему у нее 'четыре' по рукоделию, когда она не работает. Во-вторых, не видно, чтобы она страдала и нравственно, и материально. Ходит всегда такая расфранченная, веселая, только и слышно, что хохочет. В чем высказалось наше бессердечие? Не знаю. Отношения у нас с Богдановой самые дружеские. Она хорошая подруга. 'Какая бедненькая, вероятно, она и белье забыла взять, да мушки ненужные захватила', - смеется Надя Соловых. И правда, Богданова однажды пришла в класс с мушкой на щеке. Много было разговора об этом. Вероятно, от этого наши отношения с Богдановой не изменятся, все останется по-старому.

     Саша получила место в городе Волоколамске Московской губернии. От Москвы 118 верст. Поступила она в госпиталь для раненых. 'Городишко небольшой, меньше Скопина, есть там только электротеатр (23)', - пишет Саша.

     Россия объявила войну Турции, вынужденная сделать это. Теперь будут войска на турецкой границе. У турок русские взяли город Баязет. На западе идут сражения. Идет война исключительно в земле, в траншеях. Один офицер написал родным: 'В траншее нашли пять застынувших немцев, стоявших по пояс в мерзлой воде'. Конечно, то же происходит и с нашими. Только про наших не пишут. Как ужасна эта война, насколько она убийственна! В земле война тем еще страшней, что заводятся земляные вши, которые в кровь изъедают тело. Сколько надо терпения, выносливости в таком положении! Пошли Господи облегчение этим мученикам за нас и Русь! Иногда неловко бывает, стыдно, когда вспомнишь, что сидишь в тепле, радуешься чему-нибудь, а там нужда, голод, холод и другие лишения. Какое трудное время переживает Россия, и что-то еще придется перенести!

     21 ноября 1914 года, Скопин

     Доктор велел как можно меньше заниматься. Или, как он выразился, 'меньше учености'. Я уже привыкла к точному изучению уроков. Поучила бы меньше, да что же из этого, только 'четыре' получишь. А главное, страсть к чтению, которую никак не могу преодолеть. Иногда хочется все прочесть, все выучить, как можно больше узнать. Да нельзя. Только сядешь за книгу, папа не велит читать: 'Пусть глаза отдохнут, надо самой понимать! Что же, ты хочешь ослепнуть?' - говорит папа. Правда, надо самой быть благоразумной. Лучше ничего не знать, чем стать слепой. Как ужасно быть слепой, не видеть природы, окружающих лиц! Ужаснее этого, мне кажется, ничего не может быть. Лучше не думать об этом. Бог дарует, все обойдется благополучно. Теперь сидим только до 10 часов вечера, позже никак нельзя. Десять часов бьет, папа гасит лампу.

     Каждый день в четыре часа вечера мы ходим гулять. Возьмем салазки и мчимся в поле кататься на импровизированной горе. Гора высокая, уступами. Когда мчишься, подскакиваешь, снег пылью летит в глаза - а нипочем! Втащишь салазки и опять катишься. Не обходится дело без проказ. Подтолкнули салазки, они перевернулись, и летишь со всего размаху в снег. Вспомнилось мне, прошлый год мы катались совсем вечером. Я налетела на врытый в землю столбик. Ужасно убилась. Хватились, а очков на носу нет (я тогда в очках ходила). Искали, искали, не нашли. Искали на другой и на третий день - без результатов. Потом случайно узнали, их нашел мальчишка какой-то. Очки были в целости. Дали ему 15 копеек. Он отдал.

     6 декабря 1914 года, Скопин

     Сегодня у Нади Лебедевой спектакль. Надо спрашиваться у папы. Ох, эти отпрашивания тошнее всего! Спросишься у папы, он пошлет к маме, а у мамы одна отговорка: 'Куда там в омут, сиди дома!' Лучше не спрашиваться и сидеть дома. Но возникает другое препятствие: все время сидеть дома нельзя, нужно разнообразие, а где его взять? Приходится приставать и переходить от мамы к папе и обратно.

     Опять глаза болят, читать нельзя. Посмотришь, Настя с Лизой читают, а ты сиди сложа руки, да еще и дома, без всяких развлечений. Как вспомню, что читать нельзя, а читать хочется...

     Летом то же самое было, когда запретили всякую работу глазами. Приходилось целыми днями скучать. Ляжешь в саду в тени, накроешься платком и будто дремлешь. Сама не работаешь, так работает голова. Много было передумано. После лета я как-то стала старше, на многое переменились взгляды. А то начнешь хандрить, уже тогда никто тебя не умерит, все не так, все не по-моему. Говоришь всем грубости, и кончается все слезами. При таком настроении легкий толчок - и на весь день расстроишься. То же самое произошло и сейчас. Уж нервы были натянуты. Спросила у папы - по обыкновению какая-нибудь отговорка: 'Надо у Любови Михайловны спроситься'. Даже смешно! Идти к подруге - надо спрашиваться у начальницы. Глупая отговорка, и больше ничего. Полились слезы... Я плачу не от того, что мне хочется на спектакль, нет, но мне досадно, что не могут выдумать что-нибудь поумнее. Еще вспоминаю, что у меня болят глаза. И это все вместе расстраивает меня. Часто я сама злюсь на свои слезы. Я не могу говорить спокойно, особенно что-нибудь просить у папы. Обязательно расстраиваюсь и, конечно, никогда не могу уладить дела. Некрасов про женские слезы пишет:

     'Не слабости созданий нежных, -

     Вы их могущества венец.

     Вернее закаленной стали

     Вы поражаете сердца.

     Не знаю, сколько в вас печали,

     Но деспотизму нет конца!' (24)

     Про мои слезы нельзя сказать этого. Я не хочу никого поражать, и деспотизма нет. Некрасов здесь говорит не про те слезы, которые появляются у меня в минуты раздражения, а про слезы барынь, которые разыгрывают драмы перед своими мужьями.

     Я ни разу не видала, чтоб плакал взрослый мужчина, мне кажется, они не могут плакать. Какой-нибудь мальчишка заплачет, ему говорят: 'У, плачет, как девчонка какая-нибудь!' Неужели девочка, или вообще женщина, должна плакать? Неужели нельзя обойтись без слез? Ох, нежные создания! Я не переношу, когда нас называют нежными или говорят, что мы не можем сделать того, что мужчина.

     19 декабря 1914 года, Скопин

     Уже целую неделю в класс не хожу. У меня горловая жаба. Был настоящий лазарет, не ходили я, Настя и Лиза. У Насти с Лизой инфлуэнца. Лиза уже ходит в класс, а мы с Настей сидим дома. Как надоело, а снаружи так хорошо. Вчера сильный мороз был и вьюга, а сегодня тихо, тепло и идет снег, прикроет всю землю. Скорей бы поправляться и иметь возможность выйти на свежий воздух.

     Приехала Маня уже давно. Она очень довольна своей жизнью. Только у нее все везде болит - и бока, и спина, и живот, и грудь, и ноги. Ей никак нельзя остужаться, у нее ревматизм. Ей доктор прописал пенсне - теперь все почти имеем стекла на глазах. Сколько Маня рассказывала про театр, особенно про оперу! Как хорошо бы увидеть и услышать хотя бы что-нибудь похожее! Но не всегда же мы будем сидеть в Скопине.

     Саша приглашает к себе гостить в Волоколамск, но едва ли кто попадет. А ведь хорошо бы поехать! Маня говорит, что на день можно остановиться в Москве и побывать в театре, но это неосуществимая мечта.

     Как часто приходит в голову мысль: 'Для чего мы живем?' И трудно ответить. Зачем люди страдают, хлопочут, обманывают других и себя? Разве это останется кому-нибудь в назидание? Пройдут годы, и наше поколение будет лежать в земле. Кто о нем вспомнит, кому дорога его память? А об одном человеке и вовсе. Будто его никогда и не бывало, будто он никогда и не жил, не было у него своих интересов, взглядов, мыслей. Живешь, живешь, а чем кончится? Смертью. Говорят, надо жить для потомства, чтобы ему наши труды облегчили жизнь. А потомство для чего будет жить? Чтобы облегчить жизнь следующего поколения и т.д. Это какая-то нескончаемая машина. Посмотришь на людей - что-то не видно, чтобы они старались для других; только личные выгоды и интересы. Конечно, есть исключения из общего правила, но исключения я встречала редко. Первое исключение - это мама. Она совершенно забыла себя, живет исключительно для детей. Она весь день занята, хлопочет. Для кого? Для нас. Таких людей редко встретишь. И ведь ни упреков, ни жалоб, а одна сплошная забота о других. Мама добра, сердечна к несчастьям и посторонних. Напротив нас живет вдова, у нее осталось много детей, но им почти нечего есть. Сама она старая и часто болеет. Так мама ей и лекарства пошлет, и хлеба, и молока. И всегда ей мама помогает.

     26 декабря 1914 года, Скопин

     Как однообразно проходит Р.Х. Нет никакой разницы с буднями. До веселья ли тут. У Души накануне Рождества умерла мама. Вчера папа все хлопотал насчет гроба и покупок. Да нигде ничего не добудешь, время-то праздничное. Сегодня рано утром мама поехала к Душе в Кельцы на похороны. В обоих Кельцах горе. В Старых Кельцах тоже, вероятно, служат панихиды. Дня за три до Рождества мы прочли в газете, что убит поручик Анатолий Гаврилович Веселов. Как-то это примет Мария Ивановна, она ведь очень слаба здоровьем? Ах, Толя, Толя, где ты теперь? Как хорошо я помню его последнее посещение и прощание. Он уже к нам прощаться пришел в офицерской форме. Как она к нему шла! Он о чем-то спорил с папой за чаем. 'Вы ведь согласны со мною, Саша?' - обратился он к старшей сестре. Почему мне так в память ворвалась эта фраза, не знаю. Но с этих пор мы стали Саню звать Сашей. Он был такой впечатлительный, нервный. Мне кажется, он очень походил на Райского в 'Обрыве'. Такой же увлекающийся, любящий спорить. Когда в электричке (25) ставили 'Обрыв', то Райский был вылитый Толя. Я тогда удивлялась, что могут быть такие сходства. Вот он спешит домой. Папа перекрестил его и поцеловал. Толя смутился, но потом нервно засмеялся и стал прощаться с нами. 'Толя, вы боитесь идти на войну?' - спросил кто-то. 'Страшно не сражаться, а ведь я отвечаю за жизнь вверенных мне солдат, это большая ответственность', - отвечал Толя. И прибавил: 'Ну, может быть, увидимся еще!' Он вышел и быстро пошел по направлению к дому. Мы глядели ему вслед. Он обернулся и засмеялся. 'Сейчас еще обернется', - сказала Саша. И правда, он обернулся... Я последний раз видела его...

     Я не верю, что Толя был убит. Странно... Жил, жил человек и был таким умным, способным, и вдруг все кончилось, его нет... Мне кажется, это ошибка, или опечатка, или совпадение одинаковых имен и фамилий. А как горячо, вероятно, Мария Ивановна (мать его) любила его. Ведь первый сыночек, и так много обещавший.

     27 декабря 1914 года, Скопин

     Настя кричит: 'Австрийцы бегут!' Я спешу к окну и вижу: по тротуару, по дороге бегут австрийцы. Как холодно они одеты! Легкие серые шинели, на ногах ботинки, конечно, без калош, и все это рваное, обтрепанное. Они ищут хлеба. Вероятно, с поезда. Их пока отпустили за провизией, им, кажется, правительство выдает на каждый день 16 коп., на них как хочешь, так и кормись. Бедные, они привыкли к теплу, а здесь холод, да еще

     с ветром, идет снег. Австрийцев отправляют в Сибирь, но их так много, что не знают, чем будут их кормить.

     Вчера мы видели пленных турок, они недалеко живут, их недавно привезли. Все черноволосые, смуглые, а глаза так и сверкают. Некоторые одеты в пестрые халаты и красные шапочки. Эти еще больше привыкли к теплу.

     Рождество прошло, у нас опять начались классы. Потянулась однообразная жизнь. Маня осталась дома, подъедет уже после Масленицы.

     За все Рождество пришлось быть только у Лаговых на вечере. Было много кавалеров, вообще прошел вечер оживленно. Со мною часто танцевал один академик (26), что, конечно, очень льстило мне, потому что я этим не избалована. За Маней все приударял казанский псаломщик. Он сдал государственный экзамен на историка, но, спасаясь от солдатчины, поступил в псаломщики. Как это может ум совмещаться с такою вульгарностью? Только что он пришел, в первый раз увидались, стали играть в 'телефон' (27). Как он противен мне. Стали играть в карты, я поспорила с Душей, потянулась к ней и нечаянно задела рукой за угол стола.

     - Хотя Александр Македонский был и великий человек, но столов не ломал, - напыщенно говорит он.

     - Хотя Александр Македонский был и великий человек, но таких глупостей не говорил, - в ответ ему говорю я.

     Он немного осекся и замолчал. Его звать Сергей Филиппович, но его в насмешку зовут Фильцеприныч. Маня его прозвала Фильцеприна.

     С нового 1915 года я буду писать без чисел, потому что каждый день я писать не могу за неимением времени. Как быстро прошел год! Давно ли мы встречали 14-й, а теперь уже 15-й. Так пройдет и вся жизнь: день за днем, год за годом. 'Зачем, для чего живем?' - возникает вопрос. И неразрешенным, забытым остается на время.

      1915 год

     Январь

     Что-то сулит новый год? Неужели это будет копия прошлого года? Слишком однообразно и скучно! Господи, пошли мне сил физических и душевных для преодоления соблазнов, горя, встретившихся на пути.

     Последнее время я много думаю о религиозных вопросах. Эти размышления вызвало чтение романа Толстого 'Воскресение' и рассуждения о толстовском евангелии. Я сама этого евангелия не читала, но слышала выписки из него. Толстой не признает таинства икон, а, по-моему, это необходимо. Особенно простому народу - для него обязательно нужны вещи, в которые бы он верил и которые считаются неприкосновенными. Более образованный человек не так нуждается в этом, у него развита духовная жизнь. Но таинства необходимы и для него как сообщение с Богом. Главное, надо верить. 'Вера горы двигает', - говорит Господь. Верующий никогда не пропадет, не заблудится, его спасает вера. Если человек, прося Бога, верит, что Он услышит и поможет ему, конечно, он получит просимое. Лекарство, мне кажется, не поможет, если ты убеждена, что оно тебе не принесет облегчения.

     До чего же трудно рассуждать о религии! Это, должно быть, самый сложный вопрос. Лучше бы и вовсе не касаться его. Но жизнь требует разрешения всех вопросов, в том числе и религиозного.

     Мне кажется, я могла бы написать так много, но не решаюсь или, лучше сказать, сомневаюсь. Со временем, может быть, это все само собою разрешится.

     С Маней часто мечтаем о том времени, когда вместе будем учиться в Москве. Она часто рассказывает про профессоров, про лекции, про театры. Как хочется самой все это узнать! Иногда бывает желание все знать, все изучить, хотя бы всего понемногу. На свете так много знаний и наук, что все не пройдешь и не узнаешь.

     Дымка (собака) вывела щенят. Папа велел мальчикам вытащить щенят из подполу и нести в поле. Дымку заперли в кухне и стали кормить. Она ела неторопливо и все подбегала к двери. Но потом и есть не стала, будто чуяла, что делают с ее детьми. Начала скулить, грызть дверь. Ее не пускали, боясь, чтобы она не искусала мальчиков. Мальчики ушли, Дымку выпустили. Она стремглав полетела в подпол но через минуту выскочила оттуда и стала везде нюхать, шарить, но ничего не находила и начала жалобно, будто кому-то жалуясь, скулить. Как мне жаль было Дымку, как велико чувство матери! И это у животных, но какова же любовь к детям у людей? Это чувство, мне кажется, сильнее всех. У Некрасова есть стихотворение, в котором он говорит, что ему не жаль жены, сестры убитого героя (на войне), потому что жена найдет другого покровителя, утешится и сестра. Но есть одна душа, которая никогда не утешится, никогда не забудет убитого, - это мать (28).

     Мне очень нравится Серафима Ивановна (физичка). Если я стану учительницей, то буду держать себя с ученицами, как она. С первого раза она предъявила свои требования, как то: не подсказывать, чтобы книги были закрыты и т.п. Она показалась сначала очень строгой. Но мнение постепенно меняется. Она довольно снисходительна к ученицам. Однажды, когда объясняла, кто-то засмеялся. Сераф. Ив. спокойно, ничуть не волнуясь, сказала: 'Господа, не хочется объяснять'. И, как ее ни просили, не стала. Девочки сразу присмирели. Между нею и ученицами нет дружеских, близких отношений, но все ее любят и, можно сказать, уважают.

     Сераф. Ив. худенькая, стройная. Черты не очень правильны, но хороши зеленые небольшие глазки и лукавая, загадочная улыбка.

     Февраль

     Я стала теперь больше анализировать свои чувства, что мне неплохо удается. Я стараюсь во всем отдавать себе отчет. Это необходимо - привыкнуть отдавать себе во всех чувствах отчет. Я буду осторожнее и благоразумнее. Мне в этом отчасти помогает скептицизм. Я ко всему отношусь скептически, мне вынь да положь данные, тогда поверю. Но я скептична не до крайности, потому что крайности, какие бы они ни были, всегда вредят человеку.

     В мелочах всегда следует уступать, но в крупном держись крепко. А большею частью бывает наоборот: из-за мелочей готовы горло перегрызть, а в большом уступают. Вообще надо быть со всеми поприветливее, потому что это очень полезно для человека. А все-таки большая я материалистка! Не знаю, могу ли я уступать - я ведь слишком упряма. Но надо постараться переломить себя.

     Иметь сильную волю, по-моему, благо. Человек с сильной волей не пропадет. Надо владеть собою. Я в последнее время много работаю над собой, но дело продвигается медленно - никак не могу справляться с глупыми слезами. Чуть что не по мне, особенно когда не понимают меня, - и сейчас плакать. Хотя я замечаю, что я не могу владеть собою только в неприятных разговорах с папой. Папа станет браниться, а я этого не выношу. Вообще, признаться, на меня папа имеет сильное влияние, а иногда даже появляется страх. Надо бы освободиться от него. Мало надежды!

     На третьей неделе Великого поста я говела. Когда я пошла исповедоваться, была равнодушна, но только когда исповедовалась, ощутила раскаяние и усердно стала молиться. Это облегчило меня и успокоило. Нужна внутренняя исповедь, исповедь души. Пятницу и субботу я чувствовала себя радостно, как-то восторженно.

     Сегодня, 22 февраля, привезли Толю Веселова. Мы с Лизой были на станции. О его откапывании и перевозке заботилась курсистка из Варшавы. Эта курсистка жила в Кельцах и была другом детства Толи. Толя умер по дороге к лазарету. Его похоронили в отдельной могиле, и был поставлен небольшой крест, на котором было написано имя. Целых два с половиной месяца прошло с тех пор, как умер Толя, но курсистка узнала его, так что ошибки быть не могло.

     Со станции его повезли по нашей улице. Перед домом отслужили панихиду. Толю не могли раньше привезти, потому что это местечко было занято немцами.

     Скоро ли кончится эта война? Я все бы отдала, все пожертвовала, чтобы прекратить войну, да это не в моих руках.

     Немцы все придумывают новые орудия. Теперь они бросают, как говорят русские, 'бутылки шампанского'. Это ядро вырывает такую яму, что в ней может поместиться огромный двухэтажный дом.

     Слова Мережковского из романа 'Антихрист' (29) 'или разум без веры, или вера без разума' глубоко запали мне в голову. Я много над ними думала и пришла к мысли, что эти слова вполне верны. Если будешь стараться понять разумом истины веры, то все напрасно, только запутаешься, от этого так много сект и толков. В области религии разум должен отсутствовать, надо

     только верить, и глубоко верить, все принимать за истину и не стараться разъяснить своим умом.

     Везде только и разговаривают, что про войну. Кто спрашивает, получили ли письма, кто рассказывает про свое несчастье: убили сына. Какое гадкое настроение!

     Сегодня последний в четверти урок по алгебре. По обыкновению надо было спрашивать двоечниц, а Ив. Ив. не переправляет. Ученицы шумели. Он рассердился, стал придираться к ответам.

     - Ив. Ив., спросите у кого 'двойки'! - кричали девочки.

     - Господа, кроме баллов в журнале, у меня составилось внутреннее убеждение, - сказал Ив. Ив.

     - Внутреннее убеждение часто ошибается, - спорили девочки.

     Но Ив. Ив. все-таки настоял на своем, переправлять не стал. Кончился урок. Ив. Ив. поднялся с места. Ученицы стали хлопать партами, зашумели, запищали, и поднялся невообразимый шум. 'Это шестиклассницы', - сказал Ив. Ив. и вышел. Досадно. Выдумал какое-то внутреннее убеждение, и не надо двоек переправлять. И от этого испортилось настроение, я на всех и на все зла.

     Сколько волнения! Вероятно, экзаменов не будет и распустят к 15 апреля. О, неужели это может быть, какое счастье! Но трудно придется в четвертой четверти. Четверть будет только три недели, и в них надо все спросить. Будут спешить и, уж конечно, понемногу будут спрашивать, а на несколько вопросов труднее ответить, чем на обыкновенный вопрос.

     Иван Иванович решил сегодня поправить двоечниц, дал им письменную работу. Минут за 20 до звонка он обращается ко мне и Можаровой: не хотим ли писать и мы. Чтобы вышло на вывод 'пять'. Я стала писать, Можарова отказалась, задачи достались простые, скоро решила.

     Из двоечниц переправлялась Леля Фелицина. Ей Ив. Ив. сказал, что ее переправлять не будет, потому что у нее две 'двойки', и 'четыре' она не получит. Но она стала писать. Задача у нее не выходит, Ив. Ив. сказал, что все равно ей поставит 'два'. Фелицина - плакать.

     - Миротворскую на 'пять' переправляете, а мне и 'двойку' не поможете поправить. Я почти уже решила, а вы мне 'два' поставили, - всхлипывая, выкрикивала она.

     - Ну вас всех! - раздраженно сказал Ив. Ив., и мой лист с задачами, который был у него в руке, полетел в противоположный угол. - Фелицина, выйдите вон! - сказал, немного успокоившись, Ив. Ив.

     Я вполне сочувствую и понимаю Ивана Ив. Он старается исправить учениц, а тут истерики.

     Март

     Пришел циркуляр об отмене экзаменов. Сколько радости! Все прыгают. Поздравляют друг друга. У выпускных экзамены кончатся к 1 мая.

     Вчера была у стояния (двенадцати Евангелий). Мне очень нравится служба Страстной недели. Все так торжественно. В эти дни чувствуешь себя как-то чище и возвышенней. По дому сейчас идет большая уборка. Кто чистит, кто моет, кто вытрясает, всем есть работа.

     Апрель

     Прошла Пасха не скучно, не весело. Много читала и гуляла, а учить не хотелось, хотя ведь я по всем уже предметам спрошена. Я отдыхала, а каково теперь на войне! Там даже такого великого праздника и то не почтут, там только кровь да кровь... Папа просил Вильгельма сделать перемирие хотя бы на первый день Рождества, а Вильгельм отказался, конечно. Вероятно, второй раз попытки делать не стали. Ужасная война! Скоро ли кончится? Скорей бы, скорей!

     Только вчера начался апрель. А уже нигде нет снега, река уже прошла. Стоит майское тепло. Если будет так тепло, то скоро все распустится. А морозам еще быть.

     Думаю начать теперь писать каждый день. Не знаю только, придется ли?

     Мама была у Саши в Туле. Саша там служит ассистентом в земской больнице, устроилась она очень хорошо. Мама поехала, не известив об этом Саши. Встреча была очень радостная. Саша оставляла маму, но мама не согласилась, надо было ехать домой. Сколько рассказов! Только и разговору про Тулу. Мы поедем к Саше, в первую очередь я и Катя, - гостить и лечить глаза. Первую ночь по приезде мамы (она приехала вечером) я долго не могла уснуть, мне мерещилось, как я поеду, ведь я уже семь лет не выезжала из Скопина. Соображала все подробности, мелочи поездки. Моя мечта - куда-нибудь поехать. Сколько раз во сне я видела, что еду, и сколько радости - только разве мелькнет сознание, может быть, это все во сне, а не наяву. Так бывало всегда: проснешься, а с этим улетят все радости и мечты. Теперь, кажется, наяву хочет исполниться моя давнишняя мечта. Так было два дня, особенно когда ляжешь спать и унесешься далеко-далеко. Какие настроишь воздушные замки! Но потом я стала охладевать. Наскучило жить, читать не велят, я - хандрить. Уже не строю воздушных замков. Только скорей бы от житья и всего подальше куда-нибудь. Было время, когда я все бы отдала, чтобы поехать куда-то. Может быть, это объясняется возрастом, а может быть, тем, что это дело решенное, нечего добиваться. Вообще в последнее время мне не то что скучно, а как-то не по себе - только в поле и чувствуется легко, там, на широком просторе. Успокоишься и забудешь все мелкие заботы. А уж и заботы: как платье сшить, как оно сидит... Да и иногда хочется плюнуть на все и уйти... Куда? Да, это вопрос... Но ведь и настроение не всегда бывает такое.

     29 апреля 1915 года, Скопин

     Сегодня очень много думала о религии. Какая же я в детстве была религиозная - не то что сейчас. Один эпизод из детства запечатлелся у меня в памяти. Мне тогда было лет 8-10, я училась в школе. С мамой я читала Новый Завет и, между прочим, 'Страшный суд'. Какое неотразимое впечатление произвела на меня эта история! 'Господи, почему мы не исполняем то, что велишь Ты, неужели это так трудно?' - думала я. С этого же дня я старалась быть лучше: не ссориться, не капризничать, слушаться маму. Оказалось, это не так трудно, как я думала. 'Зачем мне нужен этот лоскуток? Его просила сестра, и отдам ей!' - думала я и ни с кем не спорила. Мне казалось странным, что ссорятся другие, и я их от души жалела. В это время я много молилась. Как-то я кончила урок с мамой, пошла в темную залу и стала горячо молиться. Как я молилась! Почему я не могу так же молиться теперь? Я молилась Боженьке обо всех, просила его сделать всех добрыми, послушными. Как легко, радостно было мне тогда! В эту пору религиозного экстаза я видела сон, который большое влияние имеет и до сих пор. Мне приснилось: будто в зале я молюсь, в комнате полусвет, который неизвестно откуда исходит. Стоя на коленях, я усердно, ни о чем не прося, молюсь. Вдруг поднимаю голову от пола и вижу: Господь посередине залы. Он держит в одной руке Евангелие, а в другой - крест; этим крестом Он благословляет меня... Какой добрый, тихий у него взгляд! Я плохо помню, что было потом. Все как будто подернулось дымкой. Бог был такой же, какой нарисован у нас в церкви на потолке. Такие же широкие рукава одежды, так же Он в облаках, на воздухе. 'Зачем, на какое дело благословлял меня Бог? Что мне предстоит в будущем? Может быть, тяжелые страдания или великий трудный подвиг?' - такими вопросами часто задаюсь я. Может, это пророческий сон?!

     Май

      3 мая 1915 года, Скопин

     Собиралась писать каждый день, да не вышло. Ведь я могу писать, когда папы нет дома, а он все время дома сидит.

     Первого мая были в лесу, нас собралась целая компания. Погода стояла замечательная, настоящий летний день. На небе ни облачка, а солнышко так жарко печет... В нашей компании был Петр Андреевич Львов (30). Я с Душей (она сейчас гостит у нас) познакомилась с ним накануне. Это отчасти интересная личность по своему прошедшему. Он был студентом второго курса, когда настал 1905 год. Он сделался революционером, попал в тюрьму и теперь уже восемь лет живет на поселении в различных городах. Сейчас находится в Скопине.

     По своему положению он похож на Маркушку бездомного из 'Обрыва', а по характеру, кажется, на Райского. Пишет вообще статейки, повести, а теперь роман. Хочет, чтобы кто-нибудь оценил его, а потому предлагает собираться хотя бы по воскресеньям и читать его. Мне, конечно, едва ли придется слушать роман господина Львова, да я, пожалуй, и не желаю. Я не верю в талант Львова: мне кажется все напрасно, только выдвинуться хочет, да едва ли удастся. А там бог его знает, ведь в душу не заберешься. Он страшно любит философствовать. Теперь опишу его наружность. Он среднего роста, худ, подвижен, имеет черные глаза и красивые черные волосы. Он всегда бледен или, как сам говорит, 'еще не набрался жизненного эликсира'. На пикнике я с ним познакомилась ближе. Он, кажется, оригинал или хочет себя выдать за такого. Он не признает золотых украшений не только у мужчин, но и у женщин, разве изящные кольца, которым он делает уступку. Когда его спросили, почему он не носит усов, он отвечал, что полагает, лучше ходить без усов, потому что они мешают при еде, к тому же за ними много ухода. Ему 32 года, но можно дать от силы 23-25 лет. Он очень живой и, кажется, впечатлительный, как и надо быть писателю. Под конец прогулки он стал задумчив и все наблюдал. Как бы и нас в свой роман не поместил. Пожалуй, дождешься такой чести!!! Почему я говорю это с иронией? Не верю в его писательский талант.

     4 мая 1915 года, Скопин

     Странное у меня сегодня настроение. Я будто чем-то возбуждена, неспокойна... Много думаю, а о чем думаю, трудно уловить. Мысли бегут, сменяются, и не поймаешь их. Много думаю об 'Обрыве' Гончарова. Вера, бедная Вера, что она перенесла... Неужели правда может быть такая страсть? Ведь тогда никто не может быть безопасен. Вдруг и я влюблюсь да то же испытаю, что Вера. И хочется, и страшно так. Не вынесу я, ведь у Веры такая воля, ум... где мне до нее. Надо запасаться силой, знаниями, развивать ум и волю. Надо уметь притворяться, играть роль или, лучше сказать, уметь владеть собою.

     12 мая 1915 года, Тула

     Сейчас я у Саши в Туле. Наконец исполнилась моя давнишняя мечта - я уехала из Скопина. Сейчас семь часов вечера, Саша разговаривает с Катей, а я пишу. Ехали в вагоне долго, с восьми утра до пяти вечера. Сколько новых впечатлений, личностей! Хотя под конец с нетерпением ждала Тулы. Да еще Катя страшно устала и стала капризничать. Наконец и Тула, я выскакиваю из вагона. Навстречу Саша, поцелуи, вопросы, и едем в больницу. Комната у Саши хорошенькая, очень высокая. Писать больше некогда, Саша обо всем спрашивает. Как хорошо!

     8 часов вечера

     Сейчас только что были в ванной комнате. Большое светлое помещение, а в нем три ванны. Их наполнили водой. Катя плещется в ванне, как утенок, и все смеется, а смех гулко раздается в высокой комнате. Как приятно сидеть в теплой воде и думать о всякой всячине! После ванны был ужин, а за ним чай. Какой обильный и вкусный стол! Обеда нам хватает на троих вполне. Первое блюдо горячее, второе жаркое, а третье что-нибудь сладкое.

     13 мая 1915 года, Тула

     Саша ушла к своим больным, а мы с Катей тихо сидим в ее комнате. Рядом с Сашиной комнатой перевязочная, так что то и дело шныряют доктора, а им на глаза попадаться не стоит. За перевязочной комнатой - большая-большая комната с ранеными. Раненые в халатах, а кто и в одном белье, ходят по коридору - у кого рука перевязана, у кого нога, а у многих до колена нет ноги, и они на своих костылях прыгают по чугунной лестнице.

     10 часов вечера

     После обеда в три часа мы пошли в парк. До парка очень далеко, это совершенно в другой стороне города. Мы воспользовались этим и осматривали город. Сколько магазинов, какие большие дома! Не то что у нас в Скопине. Только в Туле кривые улицы, а у нас в Скопине улицу видно от одного конца до другого. Парк имени доктора Белоусова. По инициативе этого доктора парк был насажен. Парк очень густой и красивый, по вечерам там бывают гулянья. За парком идет луг, а вдали виднеются трубы заводов. Я с Катей гуляла, а Саша каталась на велосипеде. Она только учится и, конечно, как это бывает, несколько раз здорово упала. Ей к 20 мая надо выучиться кататься хорошо, потому что тогда она будет ездить с доктором. Из парка возвратились очень поздно, страшно устали, хотели идти в театр, да поздно. Был прекрасный лунный вечер. Катю уложили спать, а с Сашей уселись на окно. Напоминает Истье (31). Также перед окнами протекает река Упа, а за рекой оружейный завод. По реке плывут лодки и раздаются песни и гармоника. Мы потушили электричество и наслаждались вечером.

     14 мая 1915 года, Тула

     Сегодня с Сашей были у глазного доктора. Какой красивый доктор! У него вьющиеся волосы с легкою проседью, они красиво обрамляют лицо, и прядь падает на лоб, что очень красит его. Глаза зеленые, светлые и такие приятные, что так и смотреть бы в них. А ведь в иные глаза посмотришь - или жуть берет, или слишком они нахальны, так что неприятно смотреть. Я думала, что если начинает седеть человек, то он уж стар. Нет, Лазарев (доктор) так красив и так еще молод, а главное, интересен. Легко можно полюбить, и полюбить всеми силами женской души.

     Довольно о докторе, надо поговорить о своих глазах. Доктор нашел, что мои глаза ничего, и прописал очки, в которых я должна ходить всегда. Опять! Опять очки. Как они мне надоели. И главное, всегда носить! Это ужасно... Ведь они не идут мне, да с ними много и забот. Только год я отдохнула, а теперь придется опять за прежнее взяться.

     20 мая 1915 года, Тула

     Опять три дня не писала. Не хотелось, да и некогда было. Утром шила пальто, а вечером ходили в парк, так проходил весь день. Эти три дня я была не в духе. Дело в том, что мы написали Мане в Москву (у нее идут экзамены), чтобы она приехала в Тулу за Катей, так как та страшно скучает. Маня подумала, что мы просто хотим спровадить Катю, чтобы она нам не мешалась, и ответила нам с просьбой немедленно написать, верно ли, что Катя скучает и хочет ли она в Скопин. Письмо пришло 16 мая, в этот день экзамены у Мани кончились, но мы все-таки послали ей письмо с уверениями в нашей искренности, потому что она писала, что приедет в Тулу, когда получит письмо. Но, не дождавшись письма, которое придет в Москву только 18 мая, она, вероятно, уехала в Скопин. Неужели правда она уехала в Скопин?! Теперь пропала вся моя поездка. Мы никуда не можем идти без Кати. В парк мы ее берем, но не можем же мы ее взять в кинематограф или в театр. Так что мне приходится сидеть дома. Однажды ходили в кинематограф, а Катю уложили спать и заперли в комнате. Но, рассудив об этом после, сочли неудобным оставлять одного ребенка. Кто-нибудь может крикнуть - она испугается и мало ли что может случиться. Неужели Маня сделала такую глупость? Нет, мало ей одного письма, не верит, требует правду. Приезжала бы без возражений и вопросов. Эти три дня были для меня днями нетерпеливого ожидания. Услышу грохот колес по мостовой, бегу к окну. Не Маня ли? Иногда досада возьмет, и решишься больше не подходить к окну. Два, три экипажа пропустишь, а потом опять подбежишь. А вдруг Маня? Иногда, будто в насмешку, вместо ожидаемой Мани проедет телега с пулями или с пустыми бутылками. И так три дня беспрерывного ожидания и волнения. Я теперь вполне поняла нетерпеливое ожидание возлюбленной или возлюбленного. Это замирание сердца, тихий радостный трепет - 'не она ли?' А потом горькое разочарование.

     21 мая 1915 года, Тула

     Сегодня получили письмо от Мани из Скопина, она уже два дня там. Пишет: 'Не приехала в Тулу, потому что не получила ответа на письмо'. Конечно, так я и знала, что она не дождется письма. Вероятно, вскоре придется в Скопин отправляться вместе с Катериночкой.

     Вечером я с Катей пошла в 'кремлевский сад', но нас не пустили, потому что с детьми можно ходить только до шести вечера, а мы пошли в семь. И здесь Катя является нам помехой. Ни в театр, ни в сад с ней нельзя. Остается только одно: сидеть дома. Но ведь я дома и в Скопине насижусь, там поневоле будешь сидеть, а здесь есть возможность пооживленней провести время, и всему мешает Катя.

      23 мая 1915 года, Тула

     Утром

     Сегодня мы едем в Ясную Поляну на могилу графа Л.Н. Толстого. Какая радость! Разве я когда-нибудь думала, что увижу могилу Толстого, мне и во сне не снилось. И вдруг все это осуществится наяву. Перед обедом я с Катей ходила все закупать. Сейчас пообедаем и пойдем на станцию.

     Вечером

     Только сейчас возвратились из Ясной Поляны. Все опишу по порядку. Из больницы мы зашли за Александрой Ивановной. Александра Ивановна служит в одном из лазаретов. С нами поехали ее дети: Шура (гимназистка) и Толя. От Александры Ивановны мы отправились на вокзал. Поезда мы ждали недолго. По железной дороге мы ехали только 12 верст до станции Засека (32). От станции верст 5-7 шли лесом, который принадлежал имению Толстого. Лес очень густой и старый. Одна местность засажена прямыми рядами елей и сосен. Каким мрачным, таинственным кажется еловый лес! Настоящая сказка...

     Скоро мы добрались до деревни. Долго шли около толстовского сада. Забором сада служит густой разросшийся кустарник, так что через него ничего не видать. В деревне мы с большим аппетитом закусили и напились чаю. После чаю пошли искать могилу Толстого. Надо было идти садом. Какой заглохший густой сад! И особенно он хорош вечером при заходе солнца - в это-то время мы и были здесь. По дороге встретили пруд, его обступили старые высокие липы, а кое-где в сумерках белеют стволы березок. Сад постепенно, совершенно незаметно переходит в лес, сначала негустой, а чем далее, тем гуще. Мы долго шли по аллее, потом свернули влево. Здесь мы шли скотными дворами и различными надворными постройками. Потом опять по аллее. Наконец увидали могилу Толстого.

     Здесь ничего нет пышного и бросающегося в глаза. Все просто и близко к природе, как и любил сам Толстой. Могила находится между деревьев, так что они образуют площадку. Нет ни креста, ни памятника, ни венков. Этого ничего не признавал Толстой, да и умер он отлученным от церкви. Могила на далекое пространство обнесена простым деревянным некрашеным частоколом, кое-где около частокола сделаны диванчики из палок и хворосту. Все просто, все тихо и безмятежно.

     Сколько дум нахлынуло здесь! Под этим холмиком лежит прах великого человека. Да, он умер, но не умерла и никогда не умрет его слава, она вечна. Умер Толстой и оставил о себе великую память, а мы помрем, как песчинки в пустыне потеряемся, и никто о нас не вспомнит, никто не пожалеет. Тогда возникает вопрос: зачем же жить? И этот вопрос остается неразрешимым. Может быть, это все разрешится тогда... после смерти... Много, конечно, об этом думал Толстой и, вероятно, не додумался ни до чего определенного. Это для всех останется тайной, которая разрешится не в здешнем мире.

     Может быть, здесь ходил Толстой и обдумывал свои великие произведения и их героев: Наташу Ростову, Андрея Болконского, Катюшу, Нехлюдова... и много, много других. Эта тишина, покой навевают думы... сладкие грустные думы... ах! Если бы здесь жить - как хорошо, как привольно! Сколько тени, запущенности и тишины, что я так люблю. Я взяла бы книжку и на одной из скамеечек у могилы стала бы читать... и мечтать... Сад мне напоминает сад из гончаровского 'Обрыва'. Здесь есть и обрыв, и густые аллеи, и пруд, и лес. Все есть, только недостает книги... Все молчат и, вероятно, думают, и, конечно, все об одном. О нем... о великом человеке. В оградке мы отдохнули и поспешили на станцию. Уже совершенно в темноте возвращались обратно. Лес был еще темнее, еще таинственнее... К поезду не опоздали. Скоро приехали в Тулу. Домой прибыли в 11 часов вечера.

     Напишу про отношения между Александрой Ивановной и детьми. Шура, которой лет 13-15, обращается с матерью как с подругой, только как со старшей, которая опытнее ее. Шура ни чуточки не стесняется матери. Так же и Толя - он бегает, шалит, то возьмет мать под руку и что-то радостно рассказывает ей. Ал. Ив. не кричит на них, ничего не приказывает им. Между ними родственная тихая связь. Мне кажется, у Шуры нет никаких тайн от матери. Это очень хорошо. Конечно, мать опытнее дочери и в критическую минуту даст ей полезный совет. У нас в семье совершенно не то. Мы, конечно, с большим уважением относимся к маме и папе, а к последнему даже со страхом, но между нами нет близости. Мама и папа стесняют нас. Мы им не открываем тайников души своей, мы развиваемся духовно сами... без посторонней помощи. Конечно, мама с папой подают нам пример, как жить в согласии, но не дают решения трудных вопросов. Обязательно надо знать душу ребенка, дать ему хорошие примеры и развивать его духовно с осторожностью, которая необходима в этом случае.

     29 мая 1915 года, Скопин

     Я уже два дня в Скопине. Мы приехали так рано, потому что боялись, как бы Катя не заболела, - ведь Саша служит в заразных бараках и может принести с собою всякую дрянь, а Катя такая слабенькая, что за нее страшно. Сейчас у Кати болит голова и горло. Может быть, это симптомы кори, а может, легкая инфлуэнца. Неприятно, что Катю привезли домой больную, но я думаю, лучше болеть дома, здесь и родные, и ласковое слово, и уход, а в больнице чужие люди, а это тяжело, особенно во время болезни.

     31 мая 1915 года, Скопин

     Вчера мы были в лесу, а оттуда, поужинав, пошли в городской сад. Там встретили Колю и Володю Лаговых. С Колей мы занялись серьезными вопросами, а именно: верит ли он в фатализм. За этим вопросом последовало много других, и все религиозные. Вообще этот вечер мне многое осветил совершенно другим светом. Например, я сначала была против монастырей. 'Разве нельзя жить в миру и спасаться. Но зачем же запираться и молиться? Ведь кругом так много страданий, можно все свои силы употребить на облегчение этих бесчисленных страданий, и это будет большее добро, чем лишь молиться об этих страданиях и не облегчать их', - так рассуждала я прежде, но теперь мой взгляд изменился. Коля Лаг. о монастырях говорит следующее: 'Прелести мира сего слишком заманчивы. У меня дух бодр, да плоть немощна. Конечно, лучше жить в миру и облегчать страдания других, но если мир слишком привлекает меня своими прелестями, то я иду в монастырь от соблазняющего меня мира. Но и в монастыре я могу сделать благое дело. Я своею приличною жизнью могу обратить человека на путь истины, и это будет великое благо'. Как прежде мне в голову не приходила эта мысль? Что в монастырь идет тот, кто не в силах бороться с миром. Он оставляет этот мир и идет в уединение. У Коли уже определились все взгляды, у него нет никаких сомнений и противоречий. 'Бог так хорош, что человек должен положиться только на Его волю. Если Бог и посылает страдания, то это для нашего очищения', - восторженно говорит Коля. Начали спорить, неужели и война может принести пользу и очищение. Спорили долго и горячо, а в конце концов поняли и вполне согласились с Колей. Коля говорил: 'Несомненно, эта война принесет пользу и очистит мир. Не будь этой войны, люди сгнили бы, погрязли в разврате, а теперь там они умирают, примирившись с Богом. Здесь остались их жены, они страдают за них, и эти страдания явятся средством их очищения. Не будь этих страданий, может быть, они забыли бы Бога, а теперь они ходят в церковь и примиряются с Богом. Господи, побольше слез для нашего очищения'. Как все это правдиво! 'Что бог ни делает, все к лучшему', - пришла я к такому заключению.

     2 июня 1915 года, Скопин

     Вчера я, Душа, папа, Настя и Лиза ходили в Новые Кельцы на могилку к бабушке (матери Души). Из дому мы вышли в семь часов. Хорошо, что день был не жаркий, дул прохладный ветерок. От города до села считается восемь верст, но нам столько

     городом от дома пришлось идти, что всего верст 10 будет. Придя в село, мы прежде всего пошли на кладбище. Но здесь встретилось препятствие: заперто кладбище. Не знаем, где взять ключи. Тогда мы решили перелезть через частокол. Перелезли благополучно. Папа отслужил панихиду, мы помолились и пошли в школу. Поставили самовар, все разобрали, приготовили. Потом закусили, напились чаю, папа лег отдохнуть, а мы пошли походить по селу. Папа отдыхал недолго. Умывшись и причесавшись, мы пошли к священнику этого села отцу Петру. Здесь с удовольствием послушали граммофон, но папа спешил домой, боясь дождя, и, как мы его шляпу ни прятали, пришлось идти. Матушка и батюшка приглашали нас компанией к себе танцевать. Конечно, это приглашение было без папы. Дождя-то не пошло, но поднялся страшный ветер. Он концы шарфа надувал, как паруса, и бил ими по лицу. Но мне нравится этот ветер, который бесчисленными перекатами безумно шумит в ушах. Домой мы пришли в шесть вечера, а в восемь пошли опять на станцию встретить икону, а оттуда - в сад, и возвратились очень поздно. Конечно, страшно устала, зато так быстро заснула.

     3 июня 1915 года, Скопин

     Сегодня со станции несли раненых. Здесь редко видишь их, это уже в Туле я на них насмотрелась. В последнее время в больницу в Туле привезли очень много раненых. Из окна Сашиной комнаты видать подъезд, и мы с Катей смотрели на их приезд. Летят автомобили, едут извозчики, конки. Солдат привезли с позиции. Какие они бледные, изнуренные, большею частью с ранеными ногами и руками. Как много их на костылях. Жаль смотреть: молодые - и калеки. Что они теперь могут делать, на что пригодны? А сейчас идут сильные бои (33), раненых все везут и везут. Вероятно, война затянется на всю зиму. Немцы все приготовляют к ней. Неужели же еще не скоро кончится война? Господи, пошли скорый конец этим страданиям. Но мне вспомнились слова Коли Лагова: 'Пути Господни неисповедимы'. Нет у меня определившихся взглядов. Везде сомнения и недоверие. Сейчас сказала: 'Что Бог ни посылает, все к лучшему'. Но тотчас же возникает вопрос: 'Тогда, значит, мы не свободны, не свободны наши воля и ум. Что назначит Бог, то и исполнится. Назначенного не обойдешь, не объедешь'. Я чувствую, что запутываюсь, ничего не могу разъяснить. Господи, пошли мне силы не запутаться в этих двоящихся страшных вопросах! Прочь все сомнения и противоречия!!!

     5 июня 1915 года, Скопин

     У меня сейчас странное настроение: хочется сильных ощущений, движения, а жизнь быстрым однообразным темпом без всяких изменений идет вперед. А кругом все то же и то же. Мне хочется куда-то бежать, и быстро-быстро, чтобы дух захватывало. Мне кажется, это возбужденное состояние объясняется застоем жизни. Надо встряхнуться. А потом и опять за старое. Седьмого числа мы собираемся в Вослебово; может быть, там придется потанцевать. В Вослебове вообще всегда бывает весело.

     8 июня 1915 года, Скопин

     Были в Вослебове. Вернулись в шесть утра. Была только одна наша компания. Новых никого не было, а свои постылы. Наша компания составилась в нынешнее лето. Мы каждый день видим ее в городском саду. Она состоит из следующих лиц: 1) трое Иерусалимовых. 2) академик Алеша, очень полный, веселый, добродушный человек. 3) Володя, учитель в начальной школе. Этот, в противоположность Алеше, высокий, худой и большею частью глупости говорит и глупо хохочет. 4) Саша - студент-историк. Его я совершенно не знаю, потому что мы только вчера познакомились. Еще к нашей компании принадлежит Сережа Волынский. Это человек, который, вероятно, считает необходимым говорить барышням только комплименты (как пОшло!) Лаговы также принадлежат к нашей компании.

     9 июня 1915 года, Скопин

     Сегодня мы были у Лаговых. Лиза приехала из больницы. У нее родился ребенок - девочка, которую назвали Верой. Через шесть дней после родов Лизе позволили выйти из больницы. Лиза похудела, побледнела. Она нам рассказывала про процесс родов. Какие страдания!.. 'Их ни с чем сравнить нельзя', - говорит Лиза. Сейчас у нее жар: молоко приливает. Володя боится, как бы у нее не случилась родильная горячка.

     10 июня 1915 года, Скопин

     Эти последние дни я чувствую какую-то умиротворенность. Надоело каждый день ходить в сад, встречать одни и те же лица, говорить с ними о глупостях. Вечером после восьми, поужинав, отправляюсь с кем-нибудь из сестер в поле. Дойдем до кустиков, посидим и обратно. А какая прелесть в поле! Там все живет... рожь стала уже в рост человека. Слышно, как поют жаворонки и кое-где перекликаются перепела. Здесь нет шума экипажей, пыли и духоты, как в городе. Здесь мир, покой и отдых.

     12 июня 1915 года, Скопин

     В Москве рабочие разгромили все магазины (34). Они из патриотизма сначала стали громить магазины немцев, но, как говорится, ненароком захватили и русские. Разгромлены лучшие улицы Москвы. Какое зверство! Разве это патриотизм? Ведь эти немцы давно обрусели, у них осталась только немецкая фамилия. Разгромили магазин Эйнема. Теперь конфекты стали вдвое дороже прежнего. Хотя для нас это безразлично, мы их не употребляем.

     13 июня 1915 года, Скопин

     Сегодня я с Маней была у Лизы Лаговой. Она пеленала ребенка. Какое счастливое у нее выражение! Такое же выражение у нее было после свадьбы. Радостная улыбка, как утренняя заря, играет на лице, из глаз сыплются искры счастья, и вся фигура своей грацией, подвижностью тоже говорит о счастье. Разница в выражении лица, в том, что счастье теперь серьезнее, степеннее. Ведь она мать, теперь другие заботы, другой дом! Долг матери - святой долг!

     14 июня 1915 года, Скопин

     Сегодня ходили в городской сад, там были и вослебские. Все сговорились завтра идти в казенный лес. Компания, если не расстроится, будет порядочная.

     Олечке Крыловой понравился Марк, она нашла большое сходство между ним и одним артистом. И Марк обратил на нее внимание; она была при лунном свете так эффектна и хороша! Нет ничего удивительного, что Марк, такой ловелас, обратил на нее внимание. Если завтра состоится прогулка, то Марк займется Олечкой, чему я чрезвычайно рада, хоть к нам не будет привязываться.

     15 июня 1915 года, Скопин

     Прогулка состоялась, хотя весь день небо хмурилось и будто собирался дождь, но к вечеру прояснилось, и мы в восемь часов отправились в лес. Прибыли туда только в половине десятого. Дорогу кто-то выбрал самую длинную, шли долго, но было не очень скучно. Вослебские должны были прийти прямо в лес, так что Марку не к кому было пристать - все сто раз слышали его похождения и приключения. Ему и самому неинтересно, ему нужны новые люди, которые слушали бы с восторгом его импровизации.

     Я познакомилась с гимназистом седьмого класса Ряжской гимназии. Мы его прозвали племянником, а он нас тетушками. Он очень веселый, подвижный, особенно разошелся под конец прогулки, все время всех смешил своим пением и анекдотами.

     В лесу мы сошлись с вослебскими, и нас всего стало 26 человек: 12 барышень и 14 молодых людей. Хотя время и военное, а кавалеров больше, чем барышень. Это ничего, будет веселье.

     Когда напились чаю, Марк с Олей ушли гулять, и Марк, наверно, нашептал ей... Она не знает его и, конечно, поверит. Вероятно, он ей объяснился в любви, предлагал поехать в Москву, а может быть, уже сделал предложение, как Ане Лаговой. Олечка была очень интересна и элегантна в своем белом платье и светло-зеленом шарфе, да вечером все кажутся интереснее. Каким образом Марк объяснился Душе и сделал предложение, я, может быть, напишу завтра, если будет время, а теперь займусь описанием прогулки.

     Напившись чаю в палисаднике будки, мы стали танцевать - там укатанное, гладкое место. Много плясали, особенно Коля Лагов. Он пляшет так серьезно, будто совершается что-то священное - это-то и составляет комизм. Коля сначала плясал с граблями, потом покрылся белым платочком и стал выкидывать коленца. Вдруг с лопатой выбегает Сережа Волынский и начинает увиваться около Коли. Но вот Маня подставила им табурет, но он нетвердо стоял на земле. Сережа вскакивает на табурет и летит с него. Раздается дружный хохот и аплодисменты. Потом Маня с Сережей танцевали импровизированное танго. Каких только фигур не выделывали они! То замрут в преклоненной позе, то вдруг помчатся быстро-быстро и закрутятся в вихре пляски. Импровизация вышла очень удачна и вызвала много похвал.

     Чтобы дать отдохнуть музыкантам, стали водить хороводы. Жаль, Души нет, запевать некому. Но потом спелись. Сначала все шло по правилам, но потом расшалились, разбегались. Маня с Алешей стукнулись лбами, да так сильно, что чуть шишки не выскочили. Я столкнулась с Колей Лаг., и ему, кажется, больно досталось. Пошла такая беспорядица, что прекратили играть и пошли опять танцевать. Потом закусили и пошли на поляну на сено. Собственно, в лесу мы не были, а все время просидели на сене.

     Разбросали сено. Разлеглись на нем и стали слушать игру. Два реалиста играли на гитаре и мандолине. Как они хорошо играли! Их игре способствовала еще обстановка. Из-за леса взошла луна и озарила все нежным светом, а по краям стояли мрачные высокие деревья, будто страшные мифические исполины, и нежная мелодичная музыка очаровала всех. Все примолкли, наслаждаясь этой красотой. Перестали играть, появилось желание подурить. И начали шалить, смеяться. Друг в друга бросаются сеном, мне за шею насорили сена, и так щекотно стало. Потом стали рассказывать сказки страшные, и опять все примолкли. Стало холодно, был час ночи, все объелись, а Олечка ушла с Марком в одном легком платье. Но вот показались и они. Олечка оделась, они опять ушли и не появлялись до самого конца прогулки. Я и Маня стали тянуть в лес, но все так пригрелись, зарывшись в сено, что никто не идет. Мы с Маней пошли одни. Тихо, страшно в лесу. Ни звука, ни шороха. Мы жмемся друг к другу и осторожно, боясь нарушить тишину, идем по дорожке. Вскоре заметно стало светать. Было три часа ночи. Мы с Маней стали просить идти домой. Уже совсем рассвело, когда собрались идти. Пошли мы какой-то другой дорогой, где трава так высока, что юбки и обувь стали сырыми. Домой прибыли в пять утра.

     16 июня 1915 года, Скопин

     Марк, или Петр Андреевич Львов, - неизвестная личность. Нас познакомил с ним Фильцеприныч. Зачем он нас познакомил? Где не надо услужил. Он страшно много болтает про свое прошлое. Всем надоел. А кто знает, правду он говорит или нет? Наконец он стал всем противен, все начали избегать его. Как он жалок! Все стараются показать ему, что он им противен, а он будто не понимает. Почему он не хочет понять? Может, он бог знает кто, наше общество ему льстит и он старается удержаться в нем. Он себя называет писателем, нам давал читать в рукописи один рассказ. Нам многое не понравилось, но в общем ничего. Странно! Как это нам он дает читать и оценивать? Боже мой, каких знатоков нашел! Он очень и очень подозрительная личность. Я реже стала ходить в сад, чтобы не встречаться с ним. Он всегда подходит, а я его видеть не могу. В такую-то личность влюбилась Аня. Он ее привлек, вероятно, своей дурацкою оригинальностью. Она говорит, что он очень властный, а глаза, какие глаза... 'Он на меня посмотрит, так душа в пятки уйдет'. Я, Душа и Маня стали разубеждать ее, но она, видимо, обиделась, хотя не показала этого. Потом дело дошло до того, что Марк и Аня уходили вдвоем в лес или в поле. Однажды к нам приходит Аня и говорит, что дома ей была хорошая нахлобучка. Мама запретила ей гулять с ним и совершенно не велела встречаться. Уже впоследствии мы узнали от Ани, что он после запрета с ним гулять сделал ей предложение. И когда она сказала, что этого не может быть, он отвечал, что это оттого, что он не имеет средств, но если бы он имел средства, то, конечно, она бы согласилась. 'После этого вы материалистка!' - грубо сказал он. Теперь, кажется, между ними все порвано. Аня уехала гостить к сестре, там отрезвится. Дай-то Бог! Неужели верна русская поговорка: 'Любовь зла, полюбишь и козла'? Тогда, значит, ни один человек не свободен, полюбишь кого-нибудь и совсем пропадешь. Это страшно и ужасно!

     18 июня 1915 года, Скопин

     Недавно был новый набор солдат, и их теперь формируют и рассылают по разным городам. Солдат провожают жены, матери и другие родственницы. Так как от нас станция недалеко, то слышно, как они уезжают. Когда отходит поезд, солдаты начинают петь, но нет, это даже не пение, а всеобщий стон, который хочет заглушить все страшное, чудовищное, что поднимается в душе каждого солдата. К этим песням-крикам присоединяется причитание баб, и долго еще раздаются эти причитания по уходу поезда. Сколько в них горя, безвыходности! Часто причитания бывают искусственны, но много и искренних, сердечных, выражающих столько неподдельного страдания.

     25 июня 1915 года, Скопин

     Нашу гимназию велели приготовить для солдат, так как, вероятно, в Скопин в скором времени прибудут четыре полка, которые займут здание гимназии. Жаль будет, если гимназию и правда займут солдаты, тогда учение скорей всего отложат. Это ужасно! Распустили с 15 апреля по 16 августа, то есть на целых четыре месяца, да вдруг еще отложат. И так столько упущений за тот год. Хотя бы в седьмом классе было учение правильно. Ведь мы выпускные, придется так много заниматься, потому что мы за шестой класс еще не все прошли, а в седьмом всегда трудно, потому что большие требования, тем более при теперешнем председателе Алексее Михайловиче Покровском.

      27 июня 1915 года, Скопин

     После ужина мы пошли в поле, то есть я, Маня, Настя и Лиза. Сначала рассказывали друг другу о прочитанном в этот день, а потом незаметно перешли к воспоминаниям детства.

     Как их много, и некоторые такие незаметные, невыдающиеся, а как они врезались в память и как дороги и неоценимы для каждого. Было Маней затронуто одно происшествие из моего детства. Для меня эта история слишком тяжела, я стараюсь не вспоминать о ней. Когда Маня упомянула ее, я молчала и не хотела поддерживать разговор. Я как-то думала записать это в дневник, но не стала тревожить воспоминания, которые были почти забыты. Теперь надо записать и хорошенько припомнить все мелочи.

     Мне тогда было лет 7-8. У нас была нянька лет 12-13. Не знаю почему, но ей пришла фантазия все рвать и говорить на меня. Как хорошо сейчас помню: она разорвала детский головной чепчик и спрятала его в ящик с моими куклами. Стали искать чепчик - нигде не могут найти.

     - Может быть, его Наташа в свои куклы затащила, - говорит нянька.

     - Нет, нет, мама, я чепчика не брала и не видела, - говорю я.

     Ничего не подозревая, мама переглядела мой ящик и нашла чепчик.

     - Стыдно, Наташа, брать да обманывать, - укоризненно сказала мама.

     - Она его и спрятала-то так далеко, под самый низ. Да он разорван, - говорит как ни в чем не бывало нянька.

     Я стала оправдываться и расплакалась, но мне не поверили. После этого случаи 'рванья' стали учащаться. Как-то пропало полотенце. Мама меня подозвала в гостиную и спрашивает: 'Где ты схоронила полотенце?' Я сначала долго молчала, но потом сказала, что спрятала под матрац кровати. Мама перерыла всю кровать и полотенца, конечно, не нашла. 'Наташа, Наташа, что ты делаешь?' - говорила мама, и у нее выкатилась крупная, сверкающая слеза. Никогда мне не забыть этой слезы! Бедная мама, она так страдала за меня! Однажды зимним вечером папы не было дома. Нянька сидела с маленьким ребенком у стола на полу, я сидела рядом. Я видела, как нянька вынула что-то белое и стала рвать. 'Мама, мама, нянька что-то рвет!' - крикнула я. Нянька, конечно, оправдалась. Вскоре в детской нашли рваное полотенце. Я созналась, что это сделала я. Почему я тогда молчала и принимала все на себя? Трудно объяснить. Этот раз я уверилась, что предположения мои верны: рвала нянька. Мама за это разорванное полотенце простила и взяла с меня слово, что я больше не буду.

     В этот вечер мне мама позволила играть с сестрами. Вообще в это время она не велела никому со мной играть, чтобы я не научила кого-нибудь из них тоже рвать. Как ясно, тихо было у меня тогда на душе. Я думала, что все кончилось, но не тут-то было. На следующий день на сцену явилось что-то еще - кажется, мое разорванное хорошенькое платьице. Папа думал, что у меня какая-нибудь болезнь, он даже поговаривал, не свозить ли меня в Рязань. Как-то меня привязали за веревочку к ручке двери. Как я рада тогда была этому: 'Ах, как бы хорошо было, если бы я всегда была привязана! Мне бы на полу около двери сделали постель, я здесь спала бы. Тогда мама и папа увидали бы, что рву не я, а няня', - думала я, сидя на привязи. Но меня, конечно, скоро отвязали.

     Не помню теперь, долго ли все это продолжалось, только я однажды решилась молиться об этом Богу. Я спала в то время на кушетке в столовой одна. Когда все наконец улеглись и потушили огонь, я стала молиться. Я решила молиться всю ночь напролет и совершенно не спать. Как я тогда молилась, не помню, но я все время повторяла одни и те же выдуманные мною слова. Помню, что здесь почему-то был сахар, но в какой связи, не помню. Как горячо, усердно я тогда молилась, сколько неподдельного благоговения и сердечности! Я немного помолюсь, потом прилягу, а потом опять начну молиться. Мне тогда казалось, что я молилась всю ночь, но, вероятно, я все-таки несколько раз засыпала. Под самое утро я заснула крепким беззаботным сном. Утром просыпаюсь и вдруг узнаю от Мани, что няни больше у нас не будет, мама наймет другую. Оказалось после, что мама няньку застала на месте преступления и ей дают теперь расчет. 'Бог услышал меня: нянька уходит!' - пело все во мне.

     Мама, кажется, тогда не поверила, что рвала одна няня, она подозревала и меня. Какое тяжелое, удручающее впечатление оставил этот случай из детства. Мне иногда представляется это каким-то призрачным сном, но не действительностью. Это, кажется, самое тяжелое впечатление из детства.

     1 июля 1915 года, Скопин

     Мне осталось теперь отдыхать (каникулы) только полтора месяца. Где же два с половиной? Они так быстро промчались, я еще ничего не сделала, а столько учить. Я время распределила так: утром занимаюсь уроками, сейчас пишу сочинение по русскому. После обеда до вечернего чаю шью что-нибудь маме или себе. Вечером до ужина читаю. Читала Достоевского, теперь читаю Бебеля (35) 'Женщина и социализм'. Меня вообще женский вопрос интересует.

     2 июля 1915 года, Скопин

     Вчера папа приехал из Мостья (36), куда ездил на несколько дней к Душиной сестре. Папа рассказывал, что в вагоне он ехал с ранеными солдатами, которые едут на побывку домой.

     Как они озлоблены и свое недовольство высказывают вслух, никого не стесняясь. 'Вот я уже два раза был на войне, конечно, и в третий пошлют! Почему мы одни должны страдать? Внутреннюю охрану послали бы, а нас на их место. А то за что же мы страдаем, а им нипочем. Мы Николаю Николаевичу (37) скажем, он сделает по-нашему!' - кричит один солдат. В другом месте зашел разговор о зверстве немцев. 'Да и наши-то хороши! Похуже немцев будут. Как звери какие. Я сам был свидетелем. Пришли мы однажды в деревню, а наши давай мирных жителей штыками пороть!' - кричит другой солдат. Конечно, такой случай мог быть. Может быть, солдаты где-нибудь перепились и остервенели. А часто бывает так: в какую-нибудь деревню мирно входят солдаты, а в них из окон стреляют. Конечно, они могут и разозлиться и кого-нибудь убить. Но ведь солдат-то это выдает как самое обыкновенное дело. Сколько смут могут посеять в народе такие разговоры. Один солдат разговаривал с папой: 'Знаете, батюшка, и офицеры бывают разные: некоторые впереди всех идут, а некоторый скомандует 'вперед!', а сам - назад. Бывает и так, что солдаты оборотятся да пули четыре ему вдогонку пустят, он и брыкнется'.

     Каких только ужасов на войне не бывает! Теперь немцы с аэропланов льют горючую жидкость (38), которая все на своем пути истребляет до мелочей. Неприятеля губят удушливыми газами (39). Эти газы часто истребляли целые полки, хотя теперь против газов применяются повязки (40). Еще немецкие шпионы во всей Руси хотят отравить воду в колодцах, реках, родниках и т.д. Недавно у нас в Скопине схватили двух шпионов. Их еще заметили в пути. Они все время очень хорошо разговаривали по-русски. Рядом с их номером сняла номер тайная полиция. Когда услыхали, что приезжие стали говорить по-немецки, их арестовали, но один в окно успел убежать. Оказалось, что это евреи и они отравили воду в одном колодце, но яду было пущено немного, так что успели воду обеззаразить.

     Еще папа рассказывал про одного мужика, который вез его на станцию. У этого мужика был хутор, он построил новую избу и вообще обзавелся хозяйством. Однажды он и вся семья была в поле. В это время случился пожар. Так как хутора всегда стоят далеко от деревни и друг от друга, то залить никто не мог. 'Все сгорело, даже рига, которая стояла поодаль. Сгорели теленок, поросята и лошадь. Прежде всех прибежал сын, он бросился к лошади, но клетушка уже занялась, сам чуть не задохнулся. Но он знал, что в плетне есть дыра, в которую он, порядочно опаленный, успел выскочить и тут же упал без памяти. Прибежал скоро и я, как увидал, что все мои труды сгорели, бросился на землю, стал биться головой, грызть землю. Да этим не поможешь.

     Видно, на то воля Господня! Теперь без отдыху работаю, чтобы к зиме построить хату', - вот как об этом рассказывал сам мужик. 'Видно, на то была воля Господня!', - сказал он. Его спасла вера, безграничная вера в Бога. Но если бы не было этой веры, что бы делать мужику?

     16 июля 1915 года, Скопин

     Почему две недели не писала? Очень простой ответ: некогда, хотя иногда и было что писать. За это время красили полы, так что сидеть утром приходилось в саду вместе с папой, а при папе я, конечно, писать не буду. А утром не напишешь - потом не соберешься во весь день. По обыкновению ничего выдающегося не было. Одиннадцатого июля были у Олечки Крыловой на именинах. Мама меня с Маней не пускала, так что ушли почти без позволения. С полдороги хотели возвратиться, очень неприятно было, что мама так рассердилась. Но потом все-таки решили идти. Народу собралось страшно много, порядочно незнакомых. Сначала дело шло довольно вяло, но потом разошлись. Здесь я встретила свою подругу по епархиальному (41) Клашу Липесину. Она очень милая девица. Сначала я ее никак не могла узнать, но она мне напомнила, что я ей облила фартук чернилами. Я тотчас же ее вспомнила. Она ничуть не изменилась. То же тоненькое личико, те же тихие глазки и та же милая детская улыбка. Как сейчас ее представляю - стриженую худенькую девочку в длинном бордовом платье и белом фартуке. Как она хорошо и задушевно поет! У нее тихий нежный голосок. Она глубоко переживает то, что поет. Песни, как, например, 'Умирающий студент', 'Ах, зачем эта ночь' (42) и другие, конечно, очень избиты, но в ее устах они совершенно меняются. Сколько страданий и мук слышится в них! Я первый раз в жизни встречаю, или, лучше сказать, слышу чистый, нежный, а главное, душевный голос.

     Вообще в этот раз было много хороших голосов, особенно мужских. Пели много и очень хорошо. Танцевали мало, так как было очень душно в комнате. Около палисадника устраивали различные игры, танцевали 'метелицу', заплетали плетень и т.п. Был здесь и 'Марк'. Он нашел себе других новых знакомых и занялся ими. Я очень рада: хоть к нам не приставал. Фильцеприныч все время не отходил от Симочки, которая с ним порядочно кокетничала. За Олечкой ухаживает Дмитрий Иванович Августов. Он был у них в епархиальном учителем по литературе, когда Олечка была в шестом классе. Говорят, она за ним еще там бегала, как принято в епархиальном, и он к ней был неравнодушен. Теперь они все время вдвоем. А какая интересная была Олечка! В белом простом платье, с темно-красным кушаком, на две косы причесана, высокая, стройная, изящная, на нее все обращали внимание. Какие хорошенькие живут в Вослебово! Что Симочка, что Олечка, что Лилечка - одна другой краше и милей.

     Возвратились домой в пять утра. Мама и папа очень благосклонно отнеслись к позднему возвращению, а папа все расспрашивал, кто был.

     17 июля 1915 года, Скопин

     Меня сейчас никуда не тянет, ничего не хочется, я вполне довольна настоящим. Мы никуда не ходим, да все порядком надоело. В саду и на станции одни и те же личности, которые, наконец, стали противны. Нынешним летом у меня часто появляется чувство полной удовлетворенности. Не то было год, два тому назад. Как тогда противен был Скопин. Бывало, все надоест, все одно и то же, глаза бы не глядели. Убежала бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы ничего не видеть. Да бежать некуда, так и тянутся однообразные, тоскливые дни. Может быть, потому теперь появляется чувство полной удовлетворенности, что я была в Туле, где немного отрезвилась от страстного желания уехать куда-нибудь из Скопина. Еще это можно объяснить тем, что скучать времени нет. Как быстро прошли три месяца - словно три недели. И я за это время ничего не сделала. На что время прошло? Трудно ответить, но оно прошло безвозвратно. Как я мало сделала, ведь нам так много задали уроков на лето. Сейчас получаса свободного не найдешь. Утром до обеда учу. Писала сочинение, а теперь учу устно. После обеда до чаю работаю часа два, но здесь читаю и газету. После чая до половины восьмого вечера читаю какую-нибудь книгу, только не учебник. Потом ужинаю, и идем гулять. И так каждый день, за редкими исключениями. Я еще ничего не шила, а шить мне много. Остался только месяц каникул, и в этот месяц я должна покончить с уроками, с шитьем да почитать побольше хочется. Может быть, 21 июля Саша приедет на несколько дней, тогда и вовсе учиться некогда. Помоги мне Бог справиться с моими делами!

     20 июля 1915 года, Скопин

     Сегодня ровно год, как началась война. Сколько перемен за этот год, а ожидается еще больше. Как все вздорожало, как трудно жить теперь с семьей на небольшое жалование! У нас и то заметно сокращены расходы не только в одежде, но и в съестных припасах. Прежде часто бывало жаркое, а уже все лето его не было, хотя это не очень заметно, потому что пища питательная и теперь. Заметно сокращение насчет костюмов. Теперь страшно дороги стали материи, потому что фабрики работают на солдат. Суконные и шерстяные материи вздорожали на 150%. За что ни возьмешься, все безумно дорого. Теперь мобилизуют 19-летних, то есть за 1917 год.

     Немцы подвигаются к Варшаве. Русские решаются отдать Варшаву и сохранить войско, потому что оно важнее и нужнее. Я слыхала, будто решили допустить немцев до Смоленска.

     20 августа 1915 года, Скопин

     Почти целый месяц ничего не писала, а было что и написать, да то лень обуяет, то писать тяжело, не напишешь того, что чувствуешь. С чего начать не знаю. Теряюсь в мыслях. Остался в памяти один день. Замечательное в этот день было настроение, у меня такого еще никогда не бывало. Меня томила какая-то глухая, тихая скука или тоска, не разберешь. И так весь день. У меня не было какого-нибудь неразрешающегося страшного вопроса, но передо мной ярко встала вся бесцельность нашей скучной жизни. Если бы еще день такой тоски, и, мне кажется, я бы не вынесла. Это глухое страдание хуже острого, последнее скорее отрезвляет человека, а первое может довести до сумасшествия. Этот день я ничего не могла делать - лягу лицом к стенке и замру, а тихая непрестанная тоска сосет сердце и не дает покоя ни на минуту.

     22 августа 1915 года, Скопин

     Перечла, что написала за 20-е. Всего некогда было написать: помешали. Еще мы катались на лодке. Был лунный тихий вечер. Нас собралось девять человек, захватили гармонию, гитару, да еще в придачу собрались очень хорошие голоса. К реке надо было идти лугом; по дороге встретился нам мост через канаву. Это было уже далеко от города. На этом мосту мы устроили танцы. Алеша Иерусалимов играл на гармонии, а остальные танцевали. Нас, не считая Алеши, собралось четыре барышни и четыре кавалера. Никогда я не танцевала с таким воодушевлением, как здесь. Лодки мы взяли две, расселись и поехали... этой поездки я никогда не забуду. Сначала луна зашла за тучи и речка подернулась мраком, наши лодки тихо скользили по воде. Все примолкли, все наблюдали. Но скоро торжественность нарушили. Послышались смех, говор.

     Проехав версты четыре, мы причалили и сошли на берег. Здесь расстелили плащи и образовали диван, невдалеке выбрали площадку и стали танцевать. Как хорошо было: трава скользкая, как паркет, а ты несешься в вальсе, не замечаешь ни холода, ни тумана. Всю сцену тихо озаряет луна, все заворожены и возбуждены. Парочкой при такой обстановке быть опасно, но в компании прелестно. Туман все усиливался, мы решили ехать. Туман так был велик, что трудно было различать берег. Мы пели, играли, а кругом нас все молчало. Вот запел Саша Кузьмин. Что за голос! Кажется, все слушает его, а пение звучно разносится по воде. Он кончил, послышались аплодисменты. Но вот скоро приедем, должны сдать лодку. Жаль расставаться с рекой и этой чудной обстановкой. Но приходится, и мы идем гурьбой до города. На мосту опять танцы. Маня плясала русского. Хорошо она пляшет, своей пляской подмывает всех. В городе постепенно стали расходиться. Оказалось, что мы, конечно, живем дальше всех, но ночь была так хороша, что это было незаметно.

     23 августа 1915 года, Скопин

     Девятого августа мне исполнилось 18 лет. 'Совсем, совсем уже большая, у мамы в это время уже дети были, но теперь не то время', - сказал папа.

     26 августа 1915 года, Скопин

     Сегодня у нас был акт (43). Видела почти всех своих. К нам поступили две новенькие. Обе очень хорошенькие. Мария Шапиро - еврейка, высокая, стройная, с виду такая гордая, неприступная, а там бог его знает. Вера Теплова - это противоположность. Белокурая, такая миленькая, и особенно светел и ясен взгляд серо-голубых глаз. Одна осталась на повторительный курс, это Ирина Барышникова, которая очень интересная, она вполне сознает это и от этого еще лучше.

     Вообще в нашем классе много хорошеньких и даже красивых, но класс на плохом счету по поведению. Общий характер класса очень мил. Все дружны, никогда не выдадут, за себя постоят, но слишком отчаянны. Всегда на седьмой класс сыплются выговоры, но он не унимается. Плохо то, что многие ведут себя нехорошо вне класса, слишком распущенно. Но я свой класс ни за что бы не променяла на другой. В своем классе я первая ученица и пользуюсь всеобщим уважением и дружбой. Я очень дружна со всеми, хотя особенных привязанностей не имею, может быть, это оттого, что те, с которыми я более дружна, не живут в Скопине. Особенно я дружна с Надей Лебедевой, это очень милая серьезная девица.

     2 сентября 1915 года, Скопин

     Мария Шапиро, кажется, хочет занять по успехам первенствующее место в классе. Это сперва меня очень тревожило, но теперь я успокоилась. Пока ее превосходство не высказывается. Если кто-нибудь прочтет эти строки, то подумает, что я страшно честолюбива. Честно говоря, не без этого. Да и досадно. Шесть лет первенство было за мной, а на последнем году измена. Ведь это очень гадкое, низкое чувство, но надо признаваться и в низком, а не только в высоком, которого в человеке, пожалуй, и меньше. Если правда будет борьба, то все-таки развлечение! Не так однообразно будет проходить год. Чего только не пожелаешь от скуки!

     3 сентября 1915 года, Скопин

     Неужели я уже в седьмом классе? Давно ли я маленькой девочкой поступала в первый класс. Какая я тогда была глупая, малюсенькая. Из маленькой девочки я превратилась в молодую девушку. Сколько перемен за 6 лет! Сколько вопросов волнует теперь, тогда неизвестных. Неужели так же быстро промчится молодость?

     24 сентября 1915 года, Скопин

     Сейчас стала проглядывать кое-что из дневника и напала на характеристику Виктора Федоровича и мое увлечение им. Написано страшно нескладно и не гладко. В. Фед. вышел каким-то героем с необыкновенными чертами; как это все смешно теперь! Неужели все так же проходит? А ведь когда-то увлекалась, и сильно. Хотя я больше хотела подражать романтической любви.

     25 сентября 1915 года, Скопин

     С каким удовольствием я теперь тружусь. Если бы не этот труд, я не знала бы, на что убить время. Дни летят так быстро, что еле успеваешь считать их. Я сейчас вполне довольна жизнью. Если немного остается времени от уроков, то спешу почитать что-нибудь, а прочесть так многое хочется. Сейчас читаю критику Добролюбова, надо почитать Писарева, Ушинского, Пирогова и много-много других. Но жаль, не хватает на все времени, надо стараться выгадывать. Если есть дело и цель, то не будет скуки, тоски и тому подобного. Все это зарождается от лени. Труд не дает скучать и тосковать, но он должен быть полезным, серьезным. Праздность родит много несчастий и преступлений. В романах все герои о чем-то страдают, тоскуют; все это от безделья, нашли бы себе дело, так не стали бы тосковать. Много людей, обеспеченных материально, должны искать труд не физический, а умственный, который удовлетворил бы их и избавил от праздной скуки.

     14 октября 1915 года, Скопин

     Сейчас прочла написанное 25 сентября. Как переменились настроение и взгляды! У меня сейчас настроение странное. Я ничего не могу делать: ни учить (потому, вероятно, что по всему спрошена), ни шить, ни читать. Читаю я сейчас критику Белинского. Она мне кажется слишком скучной и длинной. Меня могла бы воскресить книга, которая увлекла бы, заставила забыть окружающее, но такую книгу найти трудно. Хотела читать 'Монтекристо' Дюма, начала, да бросила. Слишком много нелепого, мне нужна действительность, и притом интересная действительность. Но такую действительность где ж найдешь? Дело я могла бы найти, его - бездна. Я очень запустила уроки, трудно придется после, но сейчас нет сил заниматься. Прочтешь все уроки, чтобы иметь о них представление, и успокоишься.

     Я сейчас пытаюсь проанализировать чувства, прислушиваюсь к внутренним переживаниям, разбираю, куда рвется душа и чего она хочет. Мне сейчас грустно, но грусть какая-то тихая, труднообъясняемая. В ней уже проскальзывают сомнения, недоразумения. Чувствуется порывание куда-то ввысь, к чему-то бесконечно хорошему и идеальному, но наряду с этим является и легкое недоверие к этой чистоте и идеальности. Кажется, что кругом одна грязь, одни пороки, которые пока, конечно, не коснулись нас. Эти два противоположных чувства вызывают какое-то тихо щемящее настроение.

     Это расположение наводит на размышления: мысли проходят одна за другой, и чего только не передумаешь в эти минуты. Вспомнился Александр Первый, только что ученный по истории. Вспомнился он и у Мережковского. Это была обаятельная личность. Его называли 'очаровательным сфинксом'. Наряду с Александром вспомнился Наполеон (44).

     Мне обе эти личности очень нравятся, они очаровывают меня, как бесконечно нравятся мне иногда какая-нибудь картинка или герой. Смешно сказать, я целых три года находилась под влиянием Печорина из 'Героя нашего времени'. Что я в нем нашла обаятельного? Мне нравился его характер - сильный, смелый, не признающий ничьей власти. А главное, его сила воли, не находящая себе нигде применения, его страдания, приносящие кругом горе, - что, кажется, в нем хорошего? Но это влияние осталось и до сих пор, но только в очень уменьшенном виде. Надо надеяться, что с возрастом, когда я буду лучше разбираться в чувствах, это влияние совершенно пройдет. Такими же обаятельными мне могут представляться и живые люди.

     В настоящее время примером может служить Евгения Антиповна (математичка). Мне доставляет наслаждение лишний раз встретиться с ней, лишний раз посмотреть на нее. Люблю я смотреть, или, лучше сказать, рассматривать ее глаза. В них что-то есть особенное. Они светло-серые, очень большие и рельефно выделяются на бледном лице. Эти глаза - глаза сфинкса. В них нельзя прочесть ни мысли, ни чувства, иногда они становятся совершенно светлыми и напоминают глаза Веры из 'Обрыва', когда она хотела скрывать свои чувства от других. Иногда, но очень редко, что-то живое проскользнет в них и скроется. Сложена она очень грациозно: высока, необыкновенно стройна и необыкновенно бледна. На правой щеке, ближе к уху, есть родинка с кусточком вьющихся волос, что много придает ей оригинальности и оттеняет ее бледность. Такие личности могут увлечь меня очень сильно и надолго. Из мужчин я не могу никем увлечься, не нахожу подходящего. Все летние знакомые кажутся пошлыми, а чтобы увлечься, надо и уважать...

      1917 год

     3 января 1917 года, Тула

     Двадцать третьего ноября 1916 года умерла Катя, а 25 дней спустя - 10 декабря - Коля. Оба они умерли от скарлатины, которая неожиданно обрушилась на наш дом; все члены семьи ее перенесли, кроме двух... Теперь они мирно лежат в уютном уголке кладбища. Катю, которой недавно исполнилось 10 лет (а Коле - 11), хоронили в день ее именин, то есть 24 декабря. Теперь от десятка нас осталось восемь, да Сашу можно из этого числа исключить. Так что всего семь человек, и как быстро все это свершилось.

     Сейчас эта потеря как-то не очень ощущается, кажется все сном, только иногда кольнет в сердце: а двух ведь нет...

      8 января 1917 года, Тула

     По случаю скарлатины дома я с Маней гощу в Рождество у Саши в Туле. Сегодня были в гостях у одного чиновника. Среди гостей мало интересных. Но я довольна вечером, потому что пришлось послушать скрипку. Играл хороший скрипач, известный когда-то в Туле, Сыромякин (теперь он старик). Скрипка - мой любимый инструмент. Звуки навевают грезы... забываешь настоящее. Вообще я в музыке понимаю мало, но люблю ее. Люблю за красивые минуты, доставляемые ею, и за ее собственную красоту.

     Среди гостей была и Вера Сергеевна Гумилевская (45). Я первый раз видела ее в обществе. Какая она блестящая, всякого может увлечь.

     11 января 1917 года, Тула

     Много мыслей, да как-то не облекутся они в конкретные образы. Кончила читать Гнедича 'История искусств' (46). Она всколыхнула много. Захотелось увидать все самой - сколько красоты не видано, а увидеть можно... Терпение и труд все перетрут. Я теперь вполне понимаю Маню Ельцову из романа Вербицкой 'Ключи счастья' (47), ее увлечение реликвиями искусства. Хочется прочесть и следующие два тома, но теперь некогда (завтра едем в Москву), надо выбрать время в Москве. Хочется многое почитать.

     13 января 1917 года, Тула

     В Москву 12-го не пришлось ехать, потому что в Петрограде ожидался дворцовый переворот (48). Ходили слухи, что собираются сместить всех представителей теперешней администрации, а во главе государства поставить ответственное лицо и ответственное министерство.

     Как бы я хотела этого переворота! Долой всех изменников, запятнавших себя нехорошими деяниями! Нужны честные работники, сознающие ответственность перед своим делом и родиной. Сколько зла и неурядицы происходит от теперешней администрации. Да разве это администрация? Это тени, которые мелькнут и пропадут, а на их место придут новые тени, и так без конца.

     Тяжело слушать и читать о том, что сейчас творится у нас на Руси. Велика ты, матушка Русь, да порядка в тебе нет. Каково должно быть настроение на войне?! За кого они, собственно, сражаются, кого защищают? Поневоле весь патриотизм разлетится в прах.

     Никакого дворцового переворота, кажется, нет (об этом, конечно, в газетах не напишут); да если и начался, то, наверное, отложили, потому что слишком много слухов ходило. А все-таки неспокойно среди населения, настроение приподнятое - настоящий порох. Стоит упасть небольшой искре, как вспыхнет пожар, и большой пожар, который охватит всю Россию. Что-то будет? А будет, вероятно, многое.

     22 января 1917 года, Москва

     Были с Аней в милюковском костеле (49). Я в первый раз вижу и слышу католическое богослужение. Впечатления гораздо меньше, чем от лютеранской кирки. В костеле больше стройности и строгости, из службы и проповеди ни одного слова не поняла, хотя и знаю немного латинский язык.

     Сейчас пришла из христианского кружка. Щукин (50) читал реферат о духовной гигиене. Много хорошего в его реферате. Именно для духовной гигиены нужно иметь центр, на котором было бы сосредоточено внимание, и была бы цель, к которой можно стремиться. Говорил о том, что надо бояться засасывания провинциальной жизни. Для этого нужно иметь религию, учение Христа, чтобы стать выше.

     1918 год

     16 января 1918 года, Москва (51)

     Думаю опять писать дневник. Приятно потом почитать и все ясно воспроизвести в памяти.

     А писать за это время было что. Сколько событий, сколько переживаний! Неизгладимые впечатления, которые останутся на всю жизнь.

     Вспоминается февральско-мартовская революция. Мы стоим перед городской думой, среди огромной толпы. С красным флагом в руках взобрался на выступ колонны какой-то студент и говорит... Говорит о совершившейся революции, о свержении Николая Второго, о свободе русского народа, которой с таким нетерпением ждали все долгое время. И вот это время пришло. Неужели это не сон? Неужели действительность?.. Плачет студент, не может больше говорить от волнения... Многие плачут... После студента говорит какой-то раненый офицер, потом еще кто-то и много других. Все говорили о той радости, до которой мы наконец-то дожили, о которой мечтали лучшие русские люди, за что они сидели в тюрьмах, гнили на каторге. Как все это тогда было ново, как ясна была даль, сколько в ней виделось светлого, радостного, какие радостные надежды волновали душу!

     Вдруг в толпе пробежало волнение... Вдали показались конные полицейские... Но они поездили, посмотрели и куда-то скрылись.

     С площади пошли на курсы, там собралось много народу. Решено было организовать санитарную комиссию на случай столкновений, а также комиссию по устройству амнистированных политических ссыльных. И кипела тогда работа, все рвались работать, быть в чем-нибудь полезными.

     Вечером в Коммерческом институте был митинг. Оттуда шли шеренгами на Воскресенскую площадь к Думе (где все это время беспрерывно заседала комиссия, избранная от всех учреждений города Москвы) и пели революционные песни. Жутко радостно было... ожидали все время каких-нибудь эксцессов, стрельбы, но не было видно ни одного городового, все куда-то разбежались. Песня разлеталась по улицам, к нам примыкало очень много народу, и все тянулись туда, где можно было получить последние известия из Петрограда, узнать о положении Москвы. До двух часов ночи пробыла перед Думой, прогнал холод, а то, кажется, до утра бы не ушла. Собирались небольшими кружками и говорили, именно мирно говорили, а не спорили, потому что, казалось, не о чем было спорить, все радовались одному, все жаждали одного: закрепить совершившийся переворот и окончательно сломить самодержавие. Не было ни вражды, ни обостренности, все были солидарны. И казалось, эта солидарность будет всегда... Как глубоко ошибались думающие так! В Думе шла кипучая напряженная работа, хотелось работать и самой, хотелось все свои силы до последнего истощения отдать новому, за борьбу, за свободу.

     Второй день с утра тоже был тревожен. Но вот разнеслось, что полиция, засевшая в Манеже и в Кремле, сдалась, градоначальник арестован... Опасность миновала... Переворот прошел без крови, без эксцессов.

     На улице везде толпы народа, некоторые уже с красными ленточками в петлицах. У всех какие-то необыкновенные лица, такие и на Пасху у светлой заутрени не бывают. Глаза у всех такие светлые, и в них виднеется тихая, ласкающая радость, все необычайно воодушевлены. В воздухе носится какое-то одухотворение...

     Проносятся автомобили с красными флагами, с военными. Показался над Москвой аэроплан, на нем увидали красный флаг, и воздух огласило громовое 'ура'... В этом восторженном, рвущемся из глубины души крике хотели вылить свою радость... А вся эта картина освещалась косыми лучами заходящего солнца.

     ОТСУТСТВУЮТ 4 СТРАНИЦЫ

     ...живу одна. Времени у меня достаточно, учу химию, но она как-то не очень идет на ум. А мечты тут как тут, тихо подкрадываются и всецело овладевают тобою.

     Вот уже сдана куча экзаменов, отработаны лаборатории. И я еду на практику. Живем на даче с прелестным густым садом, вечером лампа на балконе... книга... или длинный интересный спор... откуда-то доносятся звуки виолончели, играют 'Коль cлавен...' (52) (все как и на первой практике)... Деревья прислушиваются к игре... сколько чувства, души вложено в эти звуки, как они гармонируют с окружающей обстановкой... Тихо. Но вот чьи-то шаги, такие громкие, они нарушают гармонию... Я очнулась... Передо мной химия, спирты... Но отрезвление недолго, опять полетела далеко от окружающего.

     Неожиданно я поступаю репетитором в какую-нибудь семью. Они едут на Кавказ или в Крым, предлагают с ними ехать и мне. Тогда, конечно, практика в сторону. Исполнилась давно лелеянная мечта: я на Кавказе. Вижу Военно-грузинскую дорогу, вижу высокие-высокие горы, которые уносят мысль в беспредельную высь. А вот древние замки: замок Св. Нины, замок царицы Тамары. От них веет прошлым, далеким красивым прошлым. Я в замке, пахнуло сыростью, передо мной комната в восточном вкусе - это спальня Тамары... Сколько впечатлений, знаний! Но мечты идут дальше: я за границей. Неужели за границей? В Италии... Вот Венеция, мы плывем в гондоле, светит луна... какая неописуемая красота, такие картины не забыть. А там Рим, Неаполь...

     Стучат. Что это? Ах, это Таня пришла убрать комнату. С небес - на землю. От поэзии - к прозе. Да оно и лучше. Всегда витать где-то в других странах, строить воздушные замки не очень рационально. Это еще привычка детства, когда я до забвения зачитывалась Майн Ридом. А еще оттого, что я сейчас одна и без определенного дела.

     Я теперь вполне понимаю одиночек Достоевского. Например, из 'Записок из подполья', 'Подростка' и других! Работа мысли принимает ненормальное развитие, она действует только в области будущего. Будущее в мечтах настолько хорошо, полно, гармонично, что когда оно наступает, то кажется таким бледным, дисгармоничным в сравнении с создавшимися в воображении образами. Я сейчас мечтаю о юге, о загранице. Но, может быть, когда исполнится моя мечта, я не получу того, чего жду. Потому что той красоты и стройности, которая создается в мечтах, кажется, нет в действительности. Настает разочарование... И так всегда. Не надо мечтать, надо жить настоящей, реальной жизнью! Чтобы не было падения с небес на землю. Не надо уподобляться бывшей, да большей частью и нынешней, интеллигенции, у которой все было в мечтах, в идеях, оторвано от жизни...

     Но сейчас поздно, два часа ночи. А об интеллигенции есть что написать. Напишу в другое время.

     22 января 1918 года, Москва

     Только что пришла с лекции Бальмонта (53). А дальше не знаю, что и с чего начать... Вызвано к активности много мыслей, вопросов, встают дилеммы... Крепкие как будто раньше взгляды колеблются, сталкиваются противоположности, но ведь из них должно восторжествовать что-то одно...

     Когда у меня окончательно сформируются взгляды? Долго ли будет это качание то в одну, то в другую сторону? Это искание теперь мне не доставляет муки. Чувствуешь, что ощупью, постепенно идешь к твердым убеждениям, к той платформе, на которой ты должна стоять потом всю жизнь и бороться за нее, как за свои идеалы. Раньше эта неустойчивость во взглядах была мучительна. Казалось, что ты принадлежишь к партии К.В.Д. (Куда Ветер Дует), служишь и нашим и вашим. Обвинения сыпались на воспитание, которое, конечно, во многом повинно, но не в той степени, как приписывала я сама.

     В детстве мало давали нам инициативы, все водили на помочах. Заставляли беспрекословно подчиняться воле других. Этим убивалась высокая инициатива, активность... Каждая высказанная мысль, более или менее не сходившаяся с мнением папы, считалась глупой, высмеивалась, оплевывалась. Поневоле приходилось молчать, подальше прятать свои мысли, взгляды, чтобы не попиралось ногами святое для меня... Получалось, что между нами (мной - с одной стороны, мамой и папой - с другой) какая-то пропасть, недоговоренность... Мы еще рассматривались как субъекты, не могущие самостоятельно, по-иному думать, иметь свои мнения, часто противоречащие традициям.

     В нынешнее Рождество с папой пришлось крупно поговорить. Я вместе с Маней была несколько раз на танцевальных вечерах, собраниях своего студенческого кружка, так что возвращаться пришлось поздно, иногда под утро.

     Папа на веселье в нынешнее время смотрит как на что-то сатанинское, греховное.

     С этого вопроса затронулись и другие. Оказались противоречия на каждом шагу, в каждом вопросе. Отношения все обострялись. Папа как-то сказал, что я затем и приезжаю, чтобы выкачать из него деньги и уехать обратно. 'Наконец я хоть тебя четыре года не увижу, не будет и этого желания'.

     Это меня оскорбило. Перед этим мне папа передал через маму (сам не хотел с этим иметь дело) 215 р. до окончания года. Я хотела отдать ему эти деньги и начать самостоятельную жизнь. Сгоряча этого не было сделано, а потом охладела немного, рассудила и отказалась от своего решения. Отдать - это значит совершенно порвать с домом. А иногда бывают тяжелые минуты, так хоть дома можно отдохнуть, уйти в свою раковину.

     Чтобы не расстраивать папу, на Татьянин день (12 янв.) не пошла в кружок, чем папа, кажется, остался очень доволен.

     Когда я уезжала в Москву, расстались мирно, тепло.

     Я думаю, папу надо постепенно приучить к мысли, что я - взрослый человек, могу иметь свои суждения, что я свободна. А свобода для меня главное, это прежде всего.

     Сейчас приходится бороться за свою самостоятельность (если так можно выразиться) не одной мне. Также и Насте с Лизой. Им особенно тяжело, потому что у меня многое в Москве, а они вынуждены каждодневно нарываться на неприятности. Папа велит им приходить к семи часам вечера, так что они не могут ходить ни на собрания, ни на вечера, когда они бывают. Про Маню я потому не пишу, что она как-то до сих пор умела ладить, как-то была более пассивной. Не знаю, как теперь. В кружке намечается спектакль, общие собрания, так что ей придется опаздывать к ужину, к которому, как к священнодействию, мы должны приходить все.

     Потому-то я так и дорожу Москвой, так люблю ее, что я в ней свободна, свободна как птичка. Никто не мешает мне, никто не стесняет меня. Что хочу, то и делаю. Куда хочу, туда и пойду. Это такое счастье - сознавать свою свободу, независимость! Выше этого счастья не может быть.

     Я как-то писала, что одной жить нехорошо в том отношении, что чересчур много мечтаешь. Но есть прелесть и в этом, а главное, в ощущении еще большей свободы. Устранены обязанности товарища, сожительницы. Ты предоставлена только себе, своему я.

     Но, конечно, чувство долга, чести, вообще наши обязанности должны быть святы для нас, потому что мы живем в обществе, в государстве, которые связывают нас известными путами и налагают обязательства.

     Вот из этих мыслей и приходишь к выводу, что социализация - для масс, для всех, а что для личности? Отсюда недалеко, пожалуй, и до Ницше...

     Но я совершенно отклонилась от первоначальной темы. А что я начала писать про социализм, это большой вопрос, может быть, как-нибудь разовью и его.

     Теперь обращусь к Бальмонту.

     Он говорил о себе, это было вроде автобиографии. Говорил о своей мировой известности, о любви к нему, как будто речь шла о постороннем лице. Все это было сказано объективно, спокойно, ни тени хвальбы, показной стороны.

     Он сказал: 'Русский народ и хорош, и плох. Не знаю, чего в нем больше'.

     Как я завидую, что он везде был, все видел. Он изъездил весь мир. Был в Азии, в Америке, в Африке, не говоря уж о Европе. Неужели это неосуществимая мечта?.. Нет, я не верю. Сейчас, конечно, это невозможно. Мне теперь придется жить самостоятельно, потому что папа сам остался без доходов. Надо будет заботиться о куске хлеба. Но надежда, что в будущем эта мечта осуществится, не угасает. И пусть горит она ярким пламенем и не потухнет со временем.

     24 февраля 1918 года, Москва

     С 1 февраля введен новый стиль (54).

     Сейчас с нетерпением ждем каждой газеты. Что-то она принесет? Какие вести? Далеко ли еще продвинулись германцы, что делает Смольный?

     Но газеты утешительного ничего не приносят. Сначала все эти вести страшно нервировали, но теперь как-то ждешь всего, чувства притупились, все становится бесцветным, безразличным.

     Что ждет Россию? Я не верю, что Россия будет обезличена. Как нация она будет жива всегда, ее не стереть с лица земли. Немецкое рабство придавит все живое, индивидуальность России, постарается выжать из нее что сможет, в чем, конечно, и преуспеет, но Германия не сможет уничтожить Россию как народность. Примером может послужить Польша, которая перенесла много бедствий, но сохранила свою индивидуальность.

     13 июня 1918 года, Богородская ферма (55)

     Слава Богу, что это благополучно кончилось. Страшно подумать: если бы Маруся утопла, ведь это был бы кошмар...

     Дело было так. Маруся поплыла последний раз через пруд. Я хотела остаться на этом берегу, но потом как-то машинально

     поплыла с ней. Может быть, это было предчувствие, хотя я в них мало верю. На середине пруда Маруся вдруг говорит, что она устала, я шутя ей говорю: 'Коль дорога жизнь, так доплывете...' Но смотрю, она начинает захлебываться, погружаться в воду... Я схватила ее за руку, и мы обе опустились под воду. 'Значит, вместо того чтоб спасти, вместе потонем', - мгновенно мелькнула у меня мысль. Но я быстро схватила Марусю за волосы и поплыла с ней к берегу. 'Неужели не доплыву? Неужели сил не хватит? Ведь я так много плавала...' - сверлит мысль, и замирает дух от этой страшной мысли. Маруся все время под водой... она перестала барахтаться... Но вот желанный берег... еще немного... подают руку. Какая страшная была Маруся! Это... утопленник. Лицо совершенно синее, ни признака красок... 'Спасена, спасена...' - ликовала душа. Какое счастье, какая огромная опасность миновала, и подумать жутко. Все хорошо, что хорошо кончается.

     Как неприятны эти расспросы... Хотелось куда-нибудь уйти от них... подальше, подальше. Не слышать этих просьб рассказать, как все произошло, - ведь это спрашивает почти каждый и считает своим долгом спросить. Зато так благодарна тем, кто с такой осторожностью и умением подходит к этому вопросу. Чувствуются души, понимающие тебя и твое настроение. Мне казалось странным, что все придают такое громадное значение моему поступку. Ну спасла, так что же тут особенного? Ведь каждый человек так поступил бы на моем месте! Похвально то, что я не растерялась, быстро нашлась. Это для меня важно, так как это еще одно маленькое частичное узнавание себя. Ведь человек так мало знает себя, и узнать можно лишь тогда, когда случится что-нибудь из ряда вон выходящее. Здесь-то и показывает себя человек, здесь каждый делает то, что может сделать, здесь нет уж притворства, нет напускного.

     Я люблю эти выдающиеся случаи. Люблю за то, что они открывают мне саму себя такой, какая я есть на самом деле, безо всяких прикрас. Ведь человек большею частью актер. Говорит не то, что думает, да, пожалуй, и делает не то, что хочет. Хотя последнее непозволительно. Ведь тогда и жизнь, когда работа по душе, когда она захватывает тебя, когда появляется возможность творить.

     Вот для выяснения себя и для инициаторской деятельности я и рвусь в Америку. Я думаю, инициативы у меня будет много... Можно будет выяснять и себя... вдали от родины, от родных, от примелькавшихся картин. Там, на чужбине, так много передумаешь, так много поймешь из того, что раньше казалось обыденным и обыкновенным. А главное, я буду предоставлена самой себе. Придется столкнуться со многим новым, интересным. Мое реагирование на все это и покажет мою сущность. Там полнейшая свобода - ведь я уже буду вполне взрослым, самостоятельным человеком. Я думаю, в Америке мне будет предоставлена большая свобода и инициатива, чем в России. Но здесь возникает другой очень острый вопрос: 'Хочешь работать для других? А Россия? Ведь она совершенно распалась, все ветхо, разрушено. Надо строить все заново. А где же эти люди, строители новой светлой жизни? Нужны образованные силы, под руководством которых и пошло бы это строительство'. Да, я с этим со всем согласна. Но мне надо же узнать себя, самоопределиться? И тогда, с новым запасом знаний, а главное, вполне определившимся и самостоятельным человеком приступишь к деятельности в России. А пока это мечты, но ведь и они осуществимы. Мысль о поездке в Америку по окончании курсов пришла мне в голову в начале этого года. Поводом к этому стал рассказ одной курсистки о том, что английское правительство приглашает русских мужчин и женщин с высшим образованием работать в Канаду и Австралию. Срок службы не меньше 3 лет. И эта мысль твердо засела мне в голову. Хочу зимой заняться изучением английского языка, а если будут деньги, то и немецкого. Вообще, необходимо хоть один язык знать как следует, чтобы можно было читать серьезные подлинники.

     23 июня 1918 года, Богородская ферма

     Сейчас читаю 'Дневник русской женщины' Дьяконовой (56). Какая хорошая книга! Как на много наталкивает, заставляет продумать и прямо ответить, а то ведь зачастую обходишь вопросы

     сознательно, потому что нет времени переварить их. Так много бываешь занята, что совершенно некогда поразмыслить, некогда читать соответственные книги. Читаешь в основном учебники, которые дают больше знания, но не пробуждают очень важных вопросов - вероятно, от неготовности к ним. Ведь подготовка в гимназии так ничтожна и мала, что она совершенно не приучила нас к нахождению серьезных проблем в научных книгах.

     Еще близка для меня эта книга тем, что я здесь нахожу много родственного. Та же скрытность, рассудительность, стремление к раз и навсегда намеченной цели и взгляды на любовь. Мне кажется, я не способна полюбить когда-либо. Я слишком занята другим. Сейчас одна цель: довести до конца дело, за которое взялась, то есть курсы. Я слишком мало обращаю внимания на мужчин. Они в большинстве случаев или слишком пошлы, мелочны, незаметны, или слишком для меня высоки в смысле своей научной подготовки. Моя же внешность настолько заурядна, что не обращает на себя ничьего внимания, чему я и рада, потому...

     ОТСУТСТВУЮТ 2,5 СТРАНИЦЫ

     Кончила 'Дневник русской женщины' Дьяконовой. В области знаний эта книга, конечно, ничего не дала, но в области переживаний души - бездну. Как много общих черт, взглядов. Это как будто мой дневник, только с некоторыми вариациями. Для меня странны блуждания души Дьяконовой вокруг вопроса: 'Зачем мы живем, если наша планета не вечна?' Но разве жизнь только на нашей планете? А другие бесконечные планеты? Почему на них не может быть жизни? Мне кажется, что жизнь на других планетах существует, так что если кончит существование наша, то жизнь останется на других. Я верю в бессмертие субстанции человека; эта субстанция жила, живет и будет жить, она сделает известный цикл и вновь одухотворит человека. Наш дух живет несколько раз в теле человека. Этим и объясняется прогресс, этим и объясняются способности человека. На такие мысли меня впервые навела книга Анни Безант (57) 'Древняя мудрость'. В точности это теософическое учение я не могу принять, но в главной своей сути оно отвечает на все мои вопросы. Но возникает такой вопрос: 'Хорошо, дух эволюционирует, но ведь всему же есть конец, должен быть конец и этой эволюции, а тогда что же? Ведь цель жизни, по-моему, в творчестве, в прогрессе, а тогда...

     Двадцать девятого июня была вечеринка. В этот день из года в год на практике бывает праздник, так что это традиция. Приглашались только профессора. Было их немного, но время прошло очень непринужденно. Как серьезны, недоступны кажутся преподаватели зимой с кафедры, и насколько милы и ребячливы были они теперь. Играли в городки. У Александра Ивановича Стебута (58) все не выходило, ни один городок не вышибался. Какие смешные позы принимал он, какие строил гримасы! Глядя на этого большого разбаловавшегося человека, нельзя было и предположить, что это видная научная сила. Мне у нас на курсах вообще, а особенно на практике, нравятся эти товарищеские отношения с преподавателями, эта непринужденность, равенство, простота. Чувствуешь, как протягиваются нити взаимного понимания и рушится отчуждение. Совсем не то на других курсах, взять хотя бы курсы Полторацкой, где учится Маня: сколько формальности, какая пропасть между преподавателями и слушательницами.

     Как мило и просто все. После ужина развели на лужайке костер, все принимали горячее участие в его разведении, потому что было сыро от росы. Вокруг костра начали водить хороводы, потом прыгали через костер. Какое же это наслаждение! Огонь

     в рост человека, чувствуешь, как он охватывает тебя со всех сторон, но миг - и ты перепрыгнула. Прыгает бесконечная вереница лиц, без остановки, картина получается просто замеча-тельная. Только с рассветом прекратили эту вакханалию и разошлись спать.

     13 июля 1918 года, Москва

     Практика кончилась, теперь можно подвести итоги. Знаний мне практика дала массу, для меня все было ново, все интересно, тем более что до сих пор мне не приходилось бывать в имении для с.-х. работ.

     Как быстро прошли эти два месяца! Как близко сошлись мы между собой! Нынешняя практика еще тем отличается, что нас было всего 33 человека, когда раньше ездило до 200. Все преподаватели признают нашу практику выше средней, что для нас очень утешительно! Как тоскливо было в последние дни, когда начали разъезжаться, что-то отрывалось от души, жаль было прошедшее время, нашу жизнь, такую дружную и интересную.

     Хорошим воспоминанием о нашей практике являются стихи Вали Бутягиной, они легки, практичны и некоторые очень стильны. Хорошо последнее стихотворение 'Как мы жили' и прекрасны последние слова:

     Прошло два месяца... и вот

     Уж наступил грачей отлет.

     И вспомним, верно, мы потом

     И нашу жизнь, и старый дом.

     Как отрадно прочитать эти стихотворения и воскресить в памяти прежние дни, которые уже больше не возвратятся! Теперь начнется новая жизнь, новая работа, новые люди, а с ними новые впечатления и новые знания. Я думаю, что знания должны быть, потому как имение Жиро (59), куда мы едем с Катей Рыковой на работу, довольно богато и тамошний агроном хочет внести много нового через посредство электрической энергии. Что-то даст новая работа, что ожидает нас впереди?

     А в настоящую минуту тяжело... Как на ферме тихо, как далека была от нас политическая жизнь со всеми ее ужасами и страшными кошмарами. А здесь разговоры с мамой Кати Рыковой, которая страшно озлоблена против большевиков, наводят грустные мысли. Неужели Россия погибла как государство, неужели ей никогда не стать опять сильной государственной единицей в глазах других государств? Нет, я не верю этому, Россия жива, но она смертельно больна, наступит и кризис, и сильная, индивидуальная Россия переборет болезнь.

     'Но когда же наступит этот кризис? Может быть, Россия к этому времени так обессилит, развалится, что ей не подняться, не оправиться', - говорит мама Кати. Не может Россия заглохнуть, в ней много самобытности, которая когда-нибудь воскреснет и заставит с ужасом обернуться на прошлое. А ведь сейчас во главе стоят не русские: это или евреи, или немцы. Что им до России? Одни преследуют свои идеи, а другие - личные эгоистические цели. Конечно, особенно тяжело видеть все разрушение и сумятицу людям старым, привыкшим к другим условиям, к другой жизни, и с уже крепко сложившимися убеждениями. Нам, молодежи, это легче перенести, мы вообще оптимистичнее смотрим на будущее, верится во многое хорошее, светлое, что очень скрашивает ужасы современности. Что творится в Ярославле?.. (60)

     Если подумать посерьезней и подольше, то волосы шевелятся на голове: город горит со всех концов, жители расстреливаются тысячами как контрреволюционеры, а ведь это более сознательный элемент, на который вся надежда в будущем.

     А за что убили бывшего императора Николая? Ведь они измучили его своими бдительными караулами и всевозможными репрессиями. Мне жаль его не как царя, а как человека. Каждый

     человек должен рассчитывать на гуманное, человеческое к себе отношение. Мир душе твоей, несчастный император!

     14 июля 1918 года, именье Жиро

     На новом месте... Комнатка моя в верхнем этаже, выходит на юг, так что вполне тепло и сухо. Нам дана полная обстановка. У меня большой письменный стол, простору много, что для меня очень важно, удобное плетеное кресло и шикарный умывальник. Со стороны обстановки очень хорошо. Да и само именье недурно. Высоко на горе стоит кудрявый густой лес - как тянет туда! Через именье тянется река Сходня, неширокая, но вся усеянная белоснежными кувшинками, что производит такое приятное впечатление.

     Все имение обошли с Василием Ивановичем, управляющим этого имения, под руководством которого и будем мы работать. Василий Иванович, кажется, очень милый, простой, сердечный человек, увлекающийся своим делом. А там бог его знает, ведь человека сразу разве узнаешь.

     15 июля 1918 года, именье Жиро

     Прочла Надсона (61). Раньше о нем много слышала, читала кое-что, но все прочесть как-то не выбиралось время. Не согласна я с мнением Дьяконовой из 'Дневника русской женщины' о Надсоне: он совершенно не посредственность, а загоревшийся и обещавший много талант. Но человек был болен, меланхоличен, оттого и его произведения получили соответственный характер и оттенок.

     Как напомнили мне то, что совершается сегодня, следующие слова:

     Мир устанет от мук, захлебнется в крови,

     Утомится безумной борьбой,

     И поднимет к любви, к беззаветной любви

     Очи, полные скорбной тоской...

     Наступит наконец пора, когда перестанет литься потоками кровь и люди придут в ужас от сделанного и вспомнят о любви, равенстве, братстве и т.п. девизах, поруганных и заклейменных теперь. Пусть скорее наступит это время! Довольно крови, довольно мучений! А тогда работать, без конца работать, творить и восстановлять!

     Загоритесь взоры, развернитесь крылья,

     Закипи порывом трепетная грудь!

     Дружно за работу, на борьбу с пороком,

     Сердце с братским сердцем и с рукой рука, -

     Пусть никто не может вымолвить с упреком:

     'Для чего я не жил в прошлые века!'

     Страшно потом, в конце жизни, сознаться, что жил без всякой цели и никому ничего не дал. Будем работать, и эта работа станет залогом нашей полезности.

     Достоевский говорит: 'В жизни от Мадонны до Содома только шаг' (62), а Надсон о жизни пишет следующее: 'Жизнь - это серафим и пьяная вакханка, жизнь - это океан и тесная тюрьма'.

     18 июля 1918 года, именье Жиро

     Работаем уже три дня, и настроение удрученное - не от работы... а от ее бестолковости и бездельности. Нивелировали овраг, где предполагается устроить паркеты для рыбоводни. Но ведь это же затея, требующая огромных затрат, а доходов с именья ни гроша. Еще предполагается ввести севооборот (его сейчас нет). Ну хорошо, мы его установим, размерим землю. Но что же дальше? Где опять средства, лошади, люди? Предположить, что все это будет, нельзя. Примером может служить рыбоводня, на которую затрачены две тысячи, а она ничего не дала, потому что от плохого ухода вся рыба погибла. Вообще все именье страшно запущено. Нужно бы взять что-либо одно

     и сделать это доходной статьей, а все остальное отбросить как ненужный хлам. И не взлетать под небеса, и не строить какие-то несбыточные планы о рыбоводне, об электрических плугах, которыми и пахать-то нечего. Сейчас отговоркой разрухи служит нынешнее положение, что крестьяне угнали скот, отняли траву. Конечно, все это ухудшает дело, но поэтому еще более надо отрезвиться и отбросить бесконечные проекты. Тяжело видеть в таком запустении и нерадении хозяйство. И сопоставить с ведением хозяйства на западе в Моравии, с чем я познакомилась по 'Письмам русских крестьян' общества 'Русское зерно' (63).

     Сколько интереса представляют эти письма! Какая разница в ведении хозяйства! Сколько надо уменья, ученья, терпения и др. качеств для достижения этого, а при теперешнем создавшемся положении это отдаляется в бесконечность. Да и жалко становится этих 300 десятин в имении, совершенно не использованных и ничего не дающих. Эта русская широта... мечтательность... а действительность совершенно стушевывается. Тяжело работать, когда не видишь конечной цели. Для чего существует это именье, когда с него одни убытки и владельцу приходится давать на него тысячи? Бежать отсюда сейчас неудобно: взялась за дело - кончай. Месяц прослужу, а там увижу. А сколько было надежд, когда ехала сюда! Думала, что увижу именье в полном расцвете всех отраслей, особенно много думала получить от рыбоводни... Но, оказывается, это все фикции. Везде развал, беспорядок и проекты без конца. Здесь если и есть чему поучиться, то тому, чего не следует делать. Это хороший пример беспорядочного, бесшабашного ведения хозяйства. После этого и оценишь организованное хозяйство на Богородской ферме, которое мы раньше не ценили.

     19 июля 1918 года, именье Жиро

     Работаем в огороде, полем капусту. Тяжелая невеселая работа. Пять часов до обеда, пять после обеда - и все время согнувшись. Болит спина, ноет все тело. Но я довольна этой работой в том отношении, что все это испытываешь сама. И знаешь теперь, какова эта работа и каких она требует усилий.

     22 июля 1918 года, именье Жиро

     Как приятно было читать 'Письма крестьян' ('Русское зерно'). Все понятно, а ведь год тому назад для меня, горожанки, это были непроходимые таинственные дебри, среди которых я себя чувствовала таким профаном. Знакомы все севообороты, знакомы все машины, чувствуешь себя в своей среде.

     Читаешь и удивляешься постановке дела в Моравии, не верится в такое благосостояние крестьян. Что это, во сне что ли? Многие из них с высшим образованием, а все - со средним сельскохозяйственным, у многих дома имеется рояль или пианино, у всех почти велосипеды, чистые каменные дома, хорошая обстановка... И все это было сделано самими, без посторонней помощи. Сколько нужно было умения, силы, энергии, желания, чтобы все это произвести, да еще под гнетом немцев... (64)

     Слава Моравии, слава чехам!

     А мы-то что же? У нас взамен всего этого разваленные избы... бесконечная беднота, темнота, неграмотность... И просятся слова из одного письма: 'Ах, скоро ли мы достигнем того положения! Скоро ли наш земледелец будет поставлен в лучшие условия, как за границей, скоро ли он будет хозяином своего положения, скоро ли он будет жить в каменном доме, а не в соломенной лачуге?'

     Но для этого надо откинуть подальше нашу русскую 'авоську' и лень и сказать: 'Нет, дорогие земляки! Мы должны оставить свою жизнь и взяться за дело с умом, учиться и не терять времени, ни одного года, ни одного месяца...'

     Но становится еще тяжелее, когда вспомнишь, что переживает сейчас Россия. Надежды на какое-нибудь улучшение отодвинулись еще на десятки лет... Сколько надо еще работать, созидать, чтобы возвратить недавно имевшееся и теперь все разрушенное. Одно утешение: может быть, все эти испытания послужат в будущем хорошим уроком, образумят народ... но малы надежды. Слишком еще темна, неразборчива масса. Нужно прежде всего образование, тогда поднимется и экономический, и политический уровень. А еще нужно прилежание и труд:

     'Рассеют мрак не молний стрелы

     Сквозь темный бор, сквозь дебри зла,

     Но торопливая пила,

     Но труд упорный и умелый...'

     5 августа 1918 года, именье Жиро

     Работа кипит вовсю. Сейчас убираем рожь. Все бестолково, все не прилажено. Иногда такая досада берет, что взяла бы, да все и бросила. Нет системы, нет никакой стройности и хозяйского глаза, так что все идет кое-как. Много делается ненужного и непроизводительного. Но, с другой стороны, чувствуешь, что без нас здесь было бы неразберихи еще больше, что мы здесь очень нужны и полезны. Так что теперь совершенно нет удручающего впечатления своей бесполезности и ненужности. Все это ведение хозяйства часто заставляет работать мысль: а как же надо устроить взамен настоящего, чего недостает? Где непорядок? В хорошо налаженном хозяйстве эти мысли не могли бы прийти в голову, там такие мелочи показались бы обыденными, но ведь хозяйство и начинается с них. Так что это хороший урок.

     А также я довольна еще и в том смысле, что мне пришлось работать в первый раз в страдную пору. И недаром она называется страдной. Работа трудная, а главное, очень спешишь с уборкой, хочешь использовать каждый час хорошей погоды, боясь, что пойдет дождь. А как назло стоит прескверная погода: два дня хорошие, а там четыре - дождь. Жалко смотреть на рожь, которая начала прорастать и портиться. Кажется, несмотря ни на какую усталость, стала бы работать до поздней ночи, чтобы только рожь была под крышей. А уставать сейчас приходится... Встанешь утром, болят руки, болит все тело. Но стоит только нам приняться за работу, как все кипит и усталости как не бывало. Работаем мы с Катей, к нашей гордости, хорошо, не уступаем другим. Мы здесь в имении пользуемся большим авторитетом: за всем обращаются к нам. И раньше очень удивлялись, как это мы можем работать на жнейке, на сеялке и других машинах, но мы показали, что с этим делом и мы, женщины, можем хорошо справиться. Как мне иногда хочется показать всем этим самонадеянным господам мужчинам, что и женщина может быть умна и велика. Иногда расфантазируешься и представляешь себе, что является фея и предлагает на выбор три дара. Я тогда беру себе ум, память и дар слова. И сделаюсь я знаменитой, великой ученой. Эта слава нужна не для меня лично, не для моего прославления, а для поднятия мнения о женщине, о ее уме и способности к умственному труду.

     6 августа 1918 года, именье Жиро

     Интересные здесь встречаются типы. Если бы сейчас сюда перо Тургенева, Толстого или других бытописателей... Слушаешь разговоры, присматриваешься и многое начинаешь понимать, что раньше было скрыто от тебя. Начинаешь приближаться к душе народа, разбираться и понимать ее.

     8 сентября 1918 года, именье Жиро

     Было покушение на Ленина (65). Он серьезно ранен какой-то женщиной на митинге, но теперь поправляется. Может быть, и лучше, что его не убили, потому что неизвестно, кто бы взял тогда верх и под чью власть мы еще бы попали.

     Здесь я так далека от политических событий, только иногда, как молния, сверкнет мысль: что же это творится на матушке Руси? Ведь этот красный кошмар хуже 'красного смеха' Андреева (66). Где же правда? Справедливость и суд? У нас все это куда-то пропало, царит безграничный произвол.

     А сколько сейчас расстрелов, и, главное, явно напоказ совершаемых. Василий Иванович (управляющий) рассказывает, что сам видал, как по Москве, по Тверской, везли людей на автомобиле в сопровождении вооруженных охранников. Их везли на расстрел... Что же это?.. Это гораздо хуже старого царского режима. Вспоминается рассказ Андреева 'О семи повешенных' (67). Но там это дело считалось позорным, его прятали от дневного света и людей. А здесь... Смотри, мотай себе на ус, а пикнешь, так и ты туда же угодишь. Это свобода... Когда же выкарабкаемся мы из этой ямы?

     Самим нам не выбраться. Нам помогут, но за эту помощь потребуют много. И несчастная, исстрадавшаяся Россия будет ободрана, как липка зимой зайцами.

     Народ изголодался, измучился, он пойдет за каждым, кто даст хлеб и мир. Будь то иностранная держава или русский царь. Я думаю, пусть лучше кто-нибудь, чем то, что творится сейчас. На это уходят колоссальные силы, пропасть все углубляется, и все труднее будет ее заполнить. Чем раньше настанет успокоение, тем лучше, от кого бы оно ни шло. Народ успокоится, отойдет, осмотрится и найдет то, что ему нужно было искать с самого начала, что он так близко имел и потерял... 'А счастье было так близко, так возможно...' Будет, конечно, тогда еще один переворот, но переворот спокойный, рассудительный. С благими последствиями, потому что народ будет сознательнее и научен горьким опытом. Это все так напоминает историю Бельгии (68).

     9 сентября 1918 года, именье Жиро

     А все-таки как много мне лет: 9 августа ст. ст. исполнился 21 год. Я теперь совершеннолетняя. Как я мечтала раньше о том времени, когда стану совершенно свободна... Хотя дома никогда не было случая в надобности полнейшей свободы. Но было приятно думать, что наступит время, когда я не буду ничем связана с домом...

     10 сентября 1918 года, именье Жиро

     По старой памяти пишу: именье Жиро, а оно теперь не Жиро, а советское. Когда узнали, что именье должно перейти в руки большевиков, то поднялась тревога. Надо было кое-что припрятать. Шли совещания о месте сохранения, и решили закопать в землю. И в глухую, дождливую, ветреную ночь были зарыты в яму мука, сахар, крупа и мед. Подумаешь, что вернулись давно прошедшие времена татарских нашествий. И смешно, и больно, что дожили до необходимости таких комбинаций. С трепетом и страхом ожидали комиссаров для описи имения. Но эти комиссары оказались не страшны. Один из них разоренный крестьянами помещик, который не может спокойно говорить о большевиках и с нетерпением ждет времени их свержения, а другой - студент Петровской академии (69), тоже ярый антибольшевик. В общем, самые что ни на есть контрреволюционеры и саботажники.

     Цель отбирания имений в губернский совет благая: поднять их доходность и культурность, сделать образцами помощи окружным крестьянам.

     Болит спина, руки и голова, не могу сделать ни одного движения, не причинив себе боли. Неужели это следствие падения с воза, навьюченного рожью, или простудное что-нибудь? Скорей бы проходило, а то чувствуешь себя совершенно здоровой, а не можешь сделать ни одного движения. Пользуясь свободным временем, много занимаюсь немецким. Меня увлекает процесс запоминания слов и накопления знаний. Хочу серьезно заняться немецким языком. Надо же хоть один язык знать в совершенстве. Тем более многие книги по сельскому хозяйству, по естественной науке написаны на немецком. Нужен также язык и для заграницы. А эта мысль все крепче укореняется в связи с разговорами со здешними пленными, которые все галичане. Насколько у них все благоустроеннее и лучше. И досадно на нашего русского мужика за его индифферентность к культуре и просвещению. Ведь никто столько и так не ругается, как наш русский мужик. Разве за границей встретишь такую картину: 'Шумит, поет, ругается, качается, валяется и целуется у праздника народ' (70).

     Хочется подальше от этих картин. Что же это? И вспоминаются слова Бальмонта: 'Этим летом я Россию разлюбил' (71). Правда это? Или только минутное настроение? Вот и хочется уехать подальше от России, чтобы выяснить отношение к ней. Иногда ведь кажется, что стоит только уехать из России, как вспомнишь ее безбрежную равнину, мокрый желтый лист, лютую зиму с визжанием снега под ногами и стоскуешься по этим картинам. Надо же это выяснить! А выяснить это можно только вдали от России, смотря на нее вполне объективно.

     12 сентября 1918 года, именье Жиро

     Вечер

     Катя в Москве, я одна во всем доме. Тихо... а тяжелые, грустные думы ползут... Что же это, сон или явь? Где же границы возможного? Семью Кати и весь дом, где они живут в Москве, выселяют без права взять с собой мебель. Это все производит некая 'комиссия красного террора', которая не признается главным жилищным советом и действует от себя, не имея на это никаких санкций. На Катиного отца подана каким-то жильцом жалоба об утаении общественных денег (он секретарь в домовом комитете) и плохом обращении с солдатами во время службы (он отставной генерал). Дело грозило расстрелом, но нашлись случайно уцелевшие письма солдат к ее отцу, по которым вполне можно судить о взаимоотношениях начальника и подчиненных. Некоторой защитой его генеральского чина (ведь сейчас всех генералов расстреливают) является его служба в советском учреждении (он поступил в контроль), а это уже много значит. Но все может быть... Могут и все эти доказательства ничему не помочь. Но только избави их от этого несчастья! Настроение и так у всех подавленное, угнетенное. Екатерина Константиновна (мать Кати) приехала сюда. Измученную, страшно похудевшую за эти дни, ее трудно узнать. Боится за мужа, боится за дочерей... тоскует... Сердце сжимается смотреть на эту седую 63-летнюю старуху. Выбросили из насиженного гнезда на старости лет, все перевернули вверх дном. Нам, молодым, легче переносить все перипетии, но каково людям старым, свыкшимся со своими привычками и положением. Изменять условия жизни на пороге смерти тяжело... И хочется приласкать, утешить эту красивую седую голову, облегчить ее переживания и дать надежду на лучшее будущее, которое скрасило бы черную действительность и дало искорку просветления.

     15 сентября 1918 года, именье Жиро

     Для памяти запишу интересные для меня сведенья о Толстом, которые сообщила Катина мама. Она Толстого не любит, считает его неискренним, лицемером. Толстого выдвинула революция 1905 года. Как беллетрист он, правда, иногда хорош, но как ученый он нигде не признан. Когда в день его юбилея он получал письма из-за границы, то ни в одном его не назвали ученым, а только литератором. Молодежь шла за ним ради моды, не идти за ним считалось неразвитостью, недалекостью, этого боялись и часто бессознательно шли.

     Толстой находился всецело в руках своей жены, очень недалекой, безнравственной женщины (она еврейка) (72). Она нещадно эксплуатировала его произведения, которые иногда кончались и отсылались в редакцию по ее желанию. Вообще шла постоянная торговля его сочинениями, и он молчал, все сносил, подчиняясь жене. За безнравственность и низость Софьи Андреевны говорит то, что она часто отправляла из деревни девушек в города в дома терпимости, занимаясь этим как доходным делом.

     Еще при жизни Толстого об этом кто-то написал в прессе, но подняли шум, обвинения сыпались на голову выступившего, и дело заглохло. История все исследует, все откроет, развенчает его. Один студент - ярый толстовец - совершенно разочаровался в нем, когда побывал в Ясной Поляне на 40-й день его смерти, поговорил с тамошними крестьянами и потом почитал в газетах. Сколько было преувеличений, вымышленности и неправды! Крестьяне не так любят Толстого, как пишут об этом. Только старики говорят: 'Да, хороший был барин, любил поговорить'. Много он сделал плохого для этой революции своим учением. Это его нигилистические идеи и антигосударственные начала. Много зла принес старик! А главное, он сам был неискрен, не чист. Он признавал учение Христа, призывал следовать его началам; зачем же тогда это глумление над религией и всякой святыней?

     Когда в начале революции вышли какие-то сведения о Толстом, то все его компрометирующее было изъято Чертковым (73) и переиначено. И сам Чертков очень нечестный человек. Интересный узнала случай про могилу Толстого: вскоре после смерти в его могиле змея свила гнездо и был укушен один мальчик, пришедший вместе с женщинами поклониться могиле. Мальчик вскоре умер.

     Это я писала со слов Екатерины Константиновны. Для меня это все ново.

     От себя я скажу, что как писатель Толстой велик, но как ученого я его не признаю. Но я не люблю его и как писателя за отношение к женщине. Женщина, по Толстому, только самка - вот круг ее интересов, она больше ничем не должна интересоваться. Наташа Ростова, чудная девочка и подросток, так много обещала, и все это, оказывается, для того чтобы найти жениха. Ни одного светлого женского типа во всех произведениях, разве только княжна Марья, которая дает искорку утешения. Неужели Толстой как незаурядный человек не мог ничего больше увидеть в женщине? Ведь это обида для нас, женщин! И не обида из недалекого самолюбия, а крупная обида за низость и посредственность, в которые погружена Толстым женщина. Вспоминается Тургенев: на какой высокий пьедестал была вознесена женщина! Было, конечно, и много идеализации, но даже сама эта идеализация окрыляла женщин, давала им уверенность в себе, которой нам так недостает и которой нам нужно побольше перенять у мужчин. Женщины, будьте смелей, уверенней в своих силах!

     18 сентября 1918 года, именье Жиро

     Мне первый раз приходится встречать такой взгляд на Петра Великого. Это взгляд Екатерины Константиновны. 'Я удивляюсь, что находят в Петре великого, это самый обыкновенный человек, - говорит она. - Что он сделал для России хорошего? Кроме зла, ничего. Зачем он надругался над всем русским, над религией, подчинил все немцам? Это с тех пор началось преклонение перед всем иностранным и презрительное отношение к своему, родному. А разве у нас не было своих сил, своих талантов? Сколько мы видим артистов, художников из крепостных! Не надо было ломать Россию, она сама, своими силами приняла бы постепенно культуру. Зачатки этого мы видели еще при Иоанне Третьем, Алексее Михайловиче. Разве они не выписывали иностранных мастеров, не строили европейские здания? Они тоже хотели сблизить Россию с Западом, но это делалось постепенно, с умом, а не как Петр, в котором можно признать только хорошего плотника, а не государственного гения. Он не понимал России, не заботился о ней. Ему дорого было только исполнение своего желания. Этим желаниям никто не мог перечить. Он, правда, обладал большой силой воли и настойчивостью. Но ведь эти качества положительны тогда, когда они применяются с умом. Нет ни одного нововведения Петра, которое принесло бы России пользу. Флот его развалился сразу же после его смерти. Говорят: он вывел женщину из терема. Но он вывел ее на разврат и погоню за иностранным, она так и поняла свое освобождение, ей не были даны принципы свободы. А что он сделал с церковью? Она была его прислужницей, исполнительницей его желаний. Уже тогда был подорван престиж церкви; потому сейчас так легко и отошла Россия от религии. Если бы не Петр со своей ломкой русских устоев, не было бы того, что творится сегодня. Россия была бы крепка, сильна и не более отстала, чем сейчас. Во всем виноват Петр, он подчинил нас иностранцам, дал им власть над нами. Если бы он сейчас встал из могилы и увидал плоды своих дел, он понял бы, сколько он сделал зла для России, сколько принес ей несчастья!'

     Мне этот взгляд очень нравится, в нем много правды, и я со многим согласна. Петр понял, что нам надо учиться у Запада, но не сумел это сделать тихо и постепенно. А всякие перевороты всегда вредно отзываются на государстве.

      28 сентября 1918 года, именье Жиро

     Там шум, а у меня тихо. Как это приятно. Нашумела Екатерина Константиновна, и все из-за пустяков. Как это напомнило мне папу, который иногда наскандалит ни за что ни про что. И какое счастье, что я могу зайти к себе, где никто меня не потревожит, никто не мешает читать, писать, думать. В целом доме одна... за окном шумят по-осеннему деревья и навевают мечты... А помечтать иногда так приятно. Особенно теперь, когда так некрасива, печальна действительность.

     В последнее время неотвязно стоит вопрос: 'Оставаться на зиму здесь служить или ехать учиться в Москву?' Много доводов и за, и против. Иногда пересиливают одни, иногда - другие. В такой трудный год - благо, что можно остаться здесь, пользуясь столом, какого в Москве ни за что не найти, ведь сейчас в Москве форменный голод. Я могу скопить деньги для будущего года, а там, мелькнет мысль, может быть, и для заграницы... Потом надо кое-что приобрести для себя. Тех денег, которые я заработала, хватит до Рождества, при всей моей аккуратности и бережливости. Здесь у меня год не пропадет, потому что я могу готовить и сдавать экзамены. Но все эти 'за' скоро разбиваются вдребезги: целую зиму жить здесь, и притом без интереса к работе! Денег хватит только до Рождества? Ну и живи до Рождества, занимайся немецким, сдавай экзамены, живи той кипучей жизнью, которой ты жила зиму раньше, а там видно будет...

     И горько станет, что приходится из-за средств жить здесь, заниматься неинтересной работой, думать о куске хлеба, о каждой копейке, о каком-нибудь рваном платье, что требует починки и отнимает столько драгоценного времени, которое можно было бы употребить с такой пользой для себя: почитать, пописать. Почему некоторые люди тратят безумные деньги на свои прихоти? А здесь нет насущного, и на это приходится убивать столько сил и энергии. Ведь это несправедливость!

      2 октября 1918 года, именье Жиро

     Кажется, окончательно решила зиму жить в Москве. Укрепила еще Маня: 'Учись, пока можно, а деньги - дело наживное, притом неизвестно, что будет на следующий год', - говорит она.

     На весь год денег не хватит. Но это еще полбеды, можно занять у кого-нибудь, в будущем расплачусь. Думаю все-таки заниматься немецким, хотя это удовольствие будет стоить 50 рублей в месяц.

     19 октября 1918 года, Москва

     Наконец-то вырвалась из имения и уехала в Москву. Целую неделю жила там без дела из-за вещей, потому что не мог толково распорядиться Василий Иванович.

     Такого субъекта, как Василий Иванович Груздев, мне приходится встречать впервые. У него бесконечные проекты... фантазии... А не видит того, что рядом делается. Он совершенно неспособен к упорному добивающемуся труду. У него все с налета, все сразу, а если не выходит, то охладел и все бросил. Он не может быть организатором какого-либо дела, у него нет терпения к мелкой начальной работе. А организовывать дело - и значит устраивать его во всех мелочах, деталях, которые необходимы в начале, а потом уже остается главная цель.

     Да, итак, я в Москве. Теперь начну заниматься. Народ на курсах есть, но, конечно, очень мало. Лекции посещают человек шесть-восемь, но, я думаю, число будет увеличиваться, потому что еще подъедут. Как хорошо, что я сейчас могу учиться и не служить. Ведь такое счастье всецело отдать себя курсам, не думая ни о какой службе. Заработанные 1000 рублей надо распределить на весь год, а также оставить на языки и математику. Математикой хотелось бы заняться, чтобы иметь дополнительный экзамен, который нужен для инженерного отделения Петровской академии, куда мне бы хотелось поступить после своих курсов.

     20 октября 1918 года, Москва

     Я люблю свою жизнь распределять заранее, все привести в стройную систему. Сейчас у меня распределено так: на первой очереди стоит окончание моих курсов, если можно, то в три года. Хотя это очень смелое предприятие (у меня осталось 19 экзаменов), но почему не дерзнуть, ведь все в наших руках. По окончании Голицынских курсов (74) поступаю на инженерное отделение Петровской сельскохозяйственной академии. Прохождение этого отделения необходимо агрономам для более широкого знакомства с агрономическим делом.

     И потом я еду за границу для ознакомления с тамошним хозяйством, там многому научусь. А потом приезжаю в Россию с большим запасом знаний, которые и применяю на деле.

     27 октября 1918 года, Москва

     Сейчас только что приехала с Богородской фермы, там наши пололки (слушательницы) устраивали прощальный вечер.

     Какие знакомые и милые картины и лица... Сколько воспоминаний нахлынуло сразу... Каждое место чем-нибудь ознаменовано. Вспоминаются Валины стихотворения:

     Прошло шесть месяцев с тех пор,

     Когда впервые робкий взор

     Увидел этот серый дом,

     Стоящий сумрачным крестом...

     Но были кельи хороши...

     Когда же 33 души

     Влились потоком в серый дом,

     Иная жизнь зажглася в нем.

     Я теперь все больше начинаю приходить к выводу, что я практик-агроном, мне нужна творческая работа в поле, близко к природе. Нет, я не рождена для кабинетной работы. Я жажду кипучей административной деятельности, именно административной... Я чувствую, что с удовлетворением могу работать только там, где можно распоряжаться, вносить частицу своей инициативы, своей воли. Быть только исполнительницей чужих распоряжений для меня тяжело, потому что это подавляет личность. Конечно, не всегда и во всем я могу быть инициатором, мне еще очень многому надо учиться и работать под руководством опытных учителей, а не таких, каким был Василий Иванович. Если бы я лето проработала на ферме, то получила бы гораздо больше в смысле порядка и дисциплины, но средств здесь скопить не могла бы, потому что они получали только 150 рублей при своем столе, а я на всем готовом - 400 рублей... Только заработанные в именье Жиро деньги позволяют сейчас мне жить в Москве.

     30 октября 1918 года, Москва

     За стеной кто-то из студентов (я живу в смешанном общежитии) играет на мандолине. Нежные, певучие звуки... И так захотелось музыки, в театр. Ведь я не была в театре больше полугода! Эта тоска по хорошей музыке являлась часто и летом, когда откуда-нибудь донесутся тихие звуки...

     Люблю я музыку за то эстетическое удовольствие, которое она доставляет. Она помогает забыть все мелочи и унестись мыслями далеко-далеко.

     31 октября 1918 года, Москва

     Нынче я весь день голодна. И это ужасное ощущение голода... Начинает сосать, чувствуешь, что ты ослабеваешь, не можешь заниматься. А ощущение пустоты в желудке все больше и больше. Съела репу и морковь, как будто голод утолен, но не прошло и часу, опять начинается это медленное сосание.

     Это острое ощущение голода возникает потому, что к нему еще не привыкла, ведь все лето мне не приходилось голодать, но со временем это состояние станет обыденным, а потому и мало ощутимым.

      4 декабря 1918 года, Москва

     Я начинаю верить в силу большевизма. Кто мог предположить ранее, что в Германии вспыхнет революция, которая так настойчиво захватывает новые государства (75)?

     Происходит переоценка всех ценностей, понятий и убеждений. И как быстро сейчас свершается то, чего ждали социалисты через сто лет. И в это исключительное, интересное событие случайно влилась и моя жизнь. Сколько передумано, понято за это время. Сейчас готовлю политическую экономию Туган-Барановского (76).

     С каким интересом я читаю ее, как все понятно и как много вызывает противоречий и заставляет о многом, многом еще хорошенько подумать. И вспоминается чтение политической экономии Железнова (77) два года тому назад. Это была первая моя книга в области экономических наук. Я читала с большим интересом, но многое было трудно, непонятно, приходилось долго разбираться. Но сейчас этих трудностей уже нет, все ясно, легко усваивается, а главное, наталкивает на современные политические вопросы, заставляет многое переоценить, передумать, а подумать сейчас есть о чем.

     Вообще по газетам за последнее время замечается, что большевики окрепли, они уже не боятся многого, чего страшились раньше. Теперь для них не страшна и критика их действий, которая появилась в газетах. Если сейчас большевизм не победит англо-американская армия, то он окрепнет, глубоко пустит корни и сумеет справиться с властью и задачами, стоящими перед государством.

     Для меня сейчас (да была и раньше, только не в той степени) пора качаний и колебаний. Что казалось прежде таким ясным

     и неопровержимым, стало сомнительным и неустойчивым. Происходит искание истины... Сейчас хочется горячих споров, хороших лекций, соответственных книг, чтобы помочь в разборке этого трудного для меня вопроса. Чувствую, что нет крепкой почвы под ногами... болото, но это болото не страшно, оно не засосет. К тому или другому выводу я приду. Но когда? Это вопрос будущего.

     9 декабря 1918 года, Москва

     Сегодня держала экзамен по с.-х. машинам. Так и думала, что придется передерживать. Машины я знаю хорошо, особенно плуги и уборочные, но меня стали спрашивать всевозможные системы и конструкции. Их-то я и не знала, да и принципиально против этих знаний, потому что не вижу никакого смысла запоминать системы машин, которых не видела. Ведь это будет чистая зубрежка, которая и раньше была мне противна, а теперь я от нее совсем отвыкла. 'Если вы так официально относитесь к своим экзаменам, то давайте я вам подпишу', - говорит Сладков. Я стала доказывать, что это официальное отношение с его стороны, а не с моей. 'Я учила для себя, а не для вас, как вы предполагаете. Если бы я готовила только для вас, то я бы знала эти системы. А про себя я скажу, что машины я знала и знаю, а теперь только еще больше уверилась в своих знаниях, которые навсегда останутся у меня в голове, а все эти системы через несколько месяцев забылись бы', - горячо доказывала я. Не знаю, доказала ли я ему, но он ушел очень рассерженный. Он был еще очень не в духе и, вероятно, хотел спать, потому что так сладко зевал, но все-таки экзаменовал меня час с лишним и спрашивал весьма основательно.

     10 декабря 1918 года, Москва

     Бесконечная вереница экзаменов... один за другим, тянутся они длинной нитью, и конца им не видать. Сдала, как приехала, 13 экзаменов, еще осталось девять. Думаю четыре сдать до Рождества, а остальные после Рождества, так что у меня на выпускной экзамен останется три месяца, чего и вполне довольно.

     Как надоели эти экзамены! Собственно, не сам процесс заучивания, а всегдашняя сосредоточенность, ни минуты свободной. Иногда так хочется отдохнуть, поговорить, отвлечься немного, но пересиливаешь себя и заставляешь работать. Сегодня так разболелась голова, что не могла заниматься. Думаю сейчас немного отдохнуть и приняться за 'Удобрение', а 'Политическую экономию' пока отложить, чтобы потом побольше позаниматься этим предметом, который меня очень интересует. Можно почитать Каутского, Энгельса о Карле Марксе и кое-что другое.

     11 декабря 1918 года, Москва

     Сейчас прочла, что готовятся к печати русские классики, и очень недорогие, советского издательства. Теперь вообще можно купить книги недорого. Мне так хочется купить некоторые. Например, сочинения Толстого, Достоевского, Никитина, Гаршина, Тургенева, некоторые книги по политическим и экономическим вопросам, как то: 'Капитал' Карла Маркса - моя давнишняя мечта и желание, Каутского, Энгельса и других.

     Какая прелесть иметь свои книги! Я всегда могу исполнить свое желание. Мне, например, хочется почитать Никитина или Достоевского, я беру с полки книгу и читаю. А какое благотворное действие оказывает иногда чтение Толстого, Достоевского, Гаршина, они успокаивают мятежную душу, дают мир и спокойствие.

     Я могу подчеркнуть нравящиеся мне мысли и в любую минуту воспроизвести их в памяти, не надо будет делать выписки, как сейчас, что так много отнимает непроизводительного времени. Но делать это приходится, потому что чтение этих записок так ярко воспроизводит в памяти то, что когда-то произвело впечатление, а сейчас потускнело и заменилось другим.

     Не пожалею на книги ста рублей, даже двухсот не жалко. Но не знаю, куда их придется положить. Что я буду в будущем и где? Это вопрос, покрытый пока мраком неизвестности. Хотя в крайнем случае могу их свезти домой.

     14 декабря 1918 года, Москва

     Сегодня была на ферме, там две наши курсистки (Катя Никитская и Маша Шорыгина) остались на зиму практикантками.

     Настроение у них ужасно удрученное. Дело не клеится, все время неприятности с местным совдепом из-за всевозможных реквизиций. А главное, нет удовлетворения в работе, чувствуется какая-то бестолковость, бессмысленность. Жалеют, что остались здесь на зиму.

     Это настроение усиливается общей картиной: скучная снежная равнина, занесенные дороги, дома... Нет уж той кипучей работы, горячего живительного солнышка, что было летом... Тоскливо, холодно, и будущее представляется такой непроглядной тьмой. Когда я попрощалась с ними и пожелала им не падать духом и ждать кипучего лета, у Маши навернулись слезы...

     Не верится в это хорошее будущее... Кругом тьма... Неужели вместо интересной, всепоглощающей работы, которую я жду, скорее, ждала раньше, ждет неудовлетворенность... Так вот попадешь куда-нибудь в захолустье, затянет оно тебя: нет интересной работы, вдали ни одной светлой искорки, а кругом тьма, беспросветная мгла... По-моему, нам высшая школа должна давать не только знания, но, главное, побольше духовного баланса, с которым мы вступим в жизнь и который будет поддерживать нас и не давать падать духом...

     Почему в последнее время у меня такое настроение? Я не вижу определенной цели, к которой должна стремиться. А ведь жизнь без цели - не жизнь, а какой-то абсурд...

     Неужели только сейчас для меня приходит время настоящих исканий. Они и раньше были, но не так остры - я была слишком оптимистична, жизнерадостна. Все противоречия скоро затихали перед радостями жизни...

     Пора исканий?! Когда мне уже 21 год, и я собираюсь самостоятельно выходить в жизнь! Где же была раньше эта пора? Почему было все ясно и понятно? Где же та тихая вера в будущее, в человека, в тот факел правды, который горел вдали? Или это только порывы... И вспоминается Никитин:

     В нас душа горяча,

     Наша воля крепка,

     А печаль за других

     Глубока, глубока.

     А приходит пора

     Добрый подвиг начать,

     Так нам жаль с головы

     Волосок потерять.

     Тут раздумье и лень,

     Тут нас робость берет.

     А слова... на словах -

     Соколиный полет!

     Но я протестую, протестую всей силой души против этого.

     Наш разумный порыв,

     Нашу честную речь

     Надо в кровь претворить,

     Надо плотью одеть! (78)

     23 декабря 1918 года, Москва

     Крутит, бушует вьюга... ветер сбивает с ног, не дает идти, кругом сугробы снега, как в деревне. Трамваи приостановились: пути заметены, а очистить нет возможности. Но что же теперь творится в поле, на железных дорогах? И подумать страшно... В связи с разрешением свободного провоза ненормированных продуктов очень много народу хлынуло по всем направлениям... А тут случилась метель... Сколько теперь померзнет! И опять жертвы, видимо, конца нет этим жертвам...

     А тут Настя уехала 19 декабря в Тулу. Не то она доехала до метели, не то застряла где-то в поле. Ведь у нее совершенно нет провизии! Что она и где? Хотя бы скорей присылала письмо. А то, может быть, и в живых ее уже нет... Скорей бы пришла весточка!..

     24 декабря 1918 года, Москва

     Сижу и учу с.-х. технологию. Завтра экзамен, надо приналечь, сосредоточиться и скорее кончить, а утром успеть просмотреть. Но дело не клеится... Прочитанное не усваивается, хотя чувствую, что все это, в общем, очень знакомо и не трудно... Но нет, не могу... Голод дает себя чувствовать все сильней. Сосет, неумолимо сосет, ощущаешь, как расходуются последние силы и соки. Иду к хозяйке и хочу занять у нее хлеба в счет пайка следующего дня, но у нее хлеба нет. Значит, рушатся последние надежды... В горле начинает что-то давить. Я не выдерживаю... и плачу. Плачу от досады, что надо учить, а тут это щемящее ощущение голода... С другой стороны, стыдно за себя, что плачу из-за таких пустяков. Неужели так ослабли нервы? Ведь я не помню, когда плакала, вероятно, с самого поступления на курсы. Дома часто навертывались слезы при крупных разговорах с папой. Я не проронила слезинки даже о смерти мамы... Да, мама померла... но я еще не осознала это вполне реально, это пока для меня только слова, совершенно неодушевленные.

     Мама умерла 29 октября по старому стилю, или 11 ноября по новому стилю.

     Восьмого ноября умер Володя от 'испанки', собственно от крупозного воспаления легких как осложнения этой болезни. Десятого его хоронили. В этот же день вечером у мамы начался буйный бред (она тоже была больна 'испанкой'). Сердце не вынесло... и 11-го в 11 часов вечера мамы не стало...

     Когда прислали письмо о смерти Володи и болезни мамы, у меня мелькнула мысль, как бы не умерла и мама, слишком она истощена и слишком слабо у нее сердце... Мое предчувствие оправдалось... Когда я прочла весть о смерти мамы, то что-то екнуло, оборвалось... и замерло... Я умышленно не писала об этом, потому что чувствовала, как больно бередить рану, пока она хорошенько не зажила...

     Я не представляю себе нашего дома без мамочки - это уже, вероятно, не наш дом. Мама ведь была связующим звеном, добрым ангелом нашей семьи. И ее теперь нет! Это до крайности странно... Странно, что я приду и меня не встретит всегда хлопочущая и обо всех заботящаяся дорогая мамочка. Она теперь спокойно лежит в могиле со своими детьми: Катей, Колей и Володей. Кончился для нее трудный жизненный путь. Ведь она всю свою жизнь отдала нам, детям, вне нас для нее ничего не существовало. Да еще вера! Она была в высшей степени религиозна, это была настоящая христианка... Спи, отдыхай, дорогая мама! Ты так много трудилась, страдала из-за нас. Ты, может быть, не всегда понимала нас, но всегда желала нам добра. Мир духу твоему!

     Сейчас, когда я вспоминаю о смерти мамы, щемит сердце, но нет острого ощущения утраты, да его не было и вначале. Всегда ровная печаль... Что это? Черствость, невосприимчивость или самообладание? Самообладания здесь нет, потому что мне это не стоит никаких усилий. Невосприимчивость? Да, это, пожалуй, скорей. Я всегда отличалась спокойствием, ровным характером. А еще, вероятно, не большая привязанность вообще к дому и к родителям. Я ведь всегда рвалась из дому, как из затхлой атмосферы на свежий воздух, на простор, на волю... Главным образом, этим и объясняется малая чувствительность к горю... Посмотрю, как буду реагировать дома на это, когда все случившееся станет ближе и обрисуется в более ярких красках.

      25 декабря 1918 года, Москва

     Сейчас обсуждается на курсах вопрос об отмене государственных экзаменов в связи с декретом (79). Бесчисленные собрания, бесконечные споры и доводы.

     В той форме, в которой существует наш государственный или выпускной, как мы его должны называть, экзамен, по-моему, очень желателен, и мы должны стоять за него.

     Наш государственный - один экзамен, который представляет резюме всего пройденного в высшей школе. Желающие могут много читать, готовиться. Назревает много вопросов, которые хочется разъяснить.

     1919 год

     4 января 1919 года, Скопин

     Приехала в Скопин. Уже восемь месяцев не была дома. Мамы нет... Но это ничего не говорит моему сердцу. Ведь если сейчас мы и жалеем мамочку, то исключительно ради себя, потому что нам приходится больше делать, заботиться о том, что мы раньше получали готовым. Ведь это чистый эгоизм! Неприятны сочувствие и сожаления других - кому дело до моего горя? Я не хочу ничьего сочувствия. Эти причитания надоедают.

     То положение вещей, которое существует дома сейчас, продолжаться не может. А дело в следующем. Сейчас, собственно, всем хозяйством заведует Лиза, но вот она нынешний год кончит, должна поступить на курсы. И встает страшный вопрос: кто же останется дома? Ведь безумие из-за хозяйства оставаться Лизе дома год после гимназии, об этом и думать нечего. Нельзя же Лизу закабалить - ведь она всей душой рвется к свету, а здесь она этого не получит. Это значит обрекать ее на какое-то испытание. Этого не должно быть, и это совершенно бесцельно. Конечно, папе, может быть, будет тяжело, но это не мотив оставаться Лизе. Дело, по-моему, можно обставить проще. Надо будет нанять кухарку, которая будет топить печку, а остальным хозяйством может заведовать папа. Но нужно, чтобы был кто-нибудь с папой из детей. Останутся Сережа и Полиночка, но они малы. Хорошо, если бы в Скопине могла жить Маня, если бы она устроилась здесь служить, это было бы идеально, ведь никто лучше не умеет ладить с папой, а главное, она сама этого хочет, ее домашняя жизнь не давит, не гнетет, не заставляет бежать подальше. Не знаю, почему это происходит. Не то от характера, не то от меньших запросов.

     Единственный выход в том, чтобы Маня жила следующую зиму в Скопине. Ведь из нас остальных вряд ли кто может. Настя должна учиться. Я... Да, я кончаю нынешний год... и жить зиму дома?! Нет, это выше моих сил... я не могу. Это высшее из возможных для меня испытаний. Я слишком эгоистка, чтобы решиться на это. Потому я так хорошо понимаю других сестер.

     3 марта 1919 года, Скопин

     Душно, тесно, простору мало...

     'Молчать, не говорить глупостей, глупые рассуждения!' - вот что слышишь обыкновенно в ответ на свои слова. Мы малы, еще не можем иметь своих мнений, на нас смотрят как на детей, которые требуют опеки. И приходится молчать... Молчу на все. Папа произносит объемистые речи о совершенном строе, разрухе. Я со многим, многим не согласна, но нет желания возражать. Зачем? Разве на мои возражения он посмотрит серьезно? Нет, они сочтутся непрактичными, неверными, часто глупыми. Не умеет папа уважать чужие взгляды. Что не подходит под его мнение, то чепуха, ненужное, а особенно когда его взглядам противоречат взгляды таких людей, как его дети, которые должны во всем повиноваться ему. Но дети выросли... у них сформировались свои мировоззрения. И образовалась пропасть... Папа не понимает нас, да и не хочет понять, считая, вероятно, это лишним. Взгляды сталкиваются, происходит спор, хотя это нельзя назвать спором, потому что одна сторона яростно доказывает глупость твоих слов, а другой приходится слабо обороняться, а потом и замолчать, потому что чувствуешь, что стены не прошибешь.

     5 марта 1919 года, Скопин

     Лиза и Полиночка говеют. Конечно, зашел разговор, буду ли я говеть.

     - Нет, не буду, - отвечаю я.

     - Ты это считаешь лишним, отжившим предрассудком. Итак, значит, теперь говеть не будешь? - говорит папа.

     - Не буду, - отвечаю я.

     - Мне это очень тяжело. Пока ты только одна выделяешься из всех. У нас с тобой ничего нет общего. То, что верно по-твоему, совершенно не верно по-моему, - говорит папа каким-то подавленным, глухим голосом.

     На этом разговор покончился.

     Не могу я лгать и лицемерить. Ведь я не верю уже в это таинство. Зачем же его исполнять? Разве по старой привычке, потому что так все делают?

     Последние три-четыре года исповедь мне уже ничего не давала, ничего не говорила моей душе. Мне казались смешными вопросы, задаваемые священником на исповеди, мне хотелось от души смеяться.

     Как-то раз я, садясь за обед, по обыкновению забыла помолиться. 'Ты это считаешь лишним. По-твоему, все сверхъестественное - чепуха, прославлять надо только инстинкты?' - говорит папа. Я долго с папой на эту тему разговаривать не стала, слишком у нас разные взгляды на религию, трудно сговориться.

     Да, ни во что сверхъестественное я не верю. Я просто не признаю слова 'сверхъестественный'. Все в мире естественно, есть загадочное для нас, но это ведь потому, что мы многого еще не знаем; ведь на мир мы смотрим в узкую щелку, в которую видать лишь полоску безграничного пространства.

     6 марта 1919 года, Скопин

     Маня хотела приехать в Скопин. Папа с нетерпением ждал ее. Он часто ее вспоминал, много говорил о ней. Сегодня она прислала письмо, что, вероятно, останется в Туле, потому что, может быть, устроится в гимназию учительницей по обществоведенью. 'Значит, Маня не приедет, а я так ждал ее, думал, что она останется здесь, мне с ней все-таки лучше, спокойнее, роднее', - сказал, тяжело вздыхая, папа... Да, тяжело сейчас папе. Лиза и я слишком далеки от него. Маня лучше всего могла бы ужиться и ладить с ним. Главное, папе страшно хотелось, чтобы Маня жила с ним, и его желание разрушилось. Один, совсем один, среди других взглядов и мнений, нет родной души... да, тяжело и горько...

     7 марта 1919 года, Скопин

     Завтра еду в Москву. Надо скорей приниматься за дело, надо к Пасхе кончать. 'А что потом?' - встает вопрос... Не знаю, да как-то особенно и знать не хочу. Я ведь отчасти фаталистка. Чему бывать, того не миновать.

     17 марта 1919 года, Москва

     Читаю биографию Маркса. Какими всесторонними знаниями обладал он! И хочется самой знать столько же. И приходишь в ужас от убожества своих знаний, ведь ты и сотую долю этого не знаешь. Маркс считает математику наукой, на основе которой должны развиться и другие науки. А мои познания по математике? Ведь это одна ирония. И с горечью вспоминаешь гимназию, которая не могла дать никаких знаний. Обидно, горько становится... Но встает вопрос: 'А что же, разве ты не можешь сама пополнить свои знания в той или иной области? Ведь все в твоих руках. Работай, не покладая рук. Ведь Маркс работал всю жизнь'.

     Но у меня нет того колоссального ума и логики, которыми обладал Маркс. Он был сильнее меня вооружен. 'Это только значит, что ты должна работать и развивать свои силы и знания, поскольку можешь. С меньшего меньше и спросится', - говорит внутренний голос. Да и последую я ему.

     29 марта 1919 года, Москва

     Сегодня была в Художественном театре, видела пьесу Горького 'На дне'. Я ее смотрю уж во второй раз. Смотрела с удовольствием. Много хороших слов, много хороших мыслей. Лука поманил всех куда-то в царство удовлетворенности и радости жизни, но пути не указал. Еще ярче стала бросаться в глаза вся грязь жизни, ночлежки, душно стало, многих потянуло к лучшему... Но среда заела, не дала выбраться из омута, засосала, затянула в тину. И хочется крикнуть всему миру: 'Я не хочу подчиняться среде, я протестую против этого. К свету, к добру, вперед! Понимаете, я жить хочу, хочу жить хорошей, светлой жизнью. Моя воля, рассудок и знания будут мне путеводной звездой'.

     31 марта 1919 года, Москва

     С завтрашнего дня, то есть с первого апреля, поступаю на службу практиканткой по полеводству на Московскую опытную областную станцию. Пока буду работать в Москве, а потом уеду в Собакино (80) (30 верст от Москвы), где и находится станция. Думаю, что работа будет интересная, потому что работать придется под руководством нашего профессора, известного ученого в агрономическом мире. Еще буду много читать, потому что придется иметь дело с постановкой опытов, для которых нужна порядочная компетенция.

     1 апреля 1919 года, Москва

     Только что пришла с общего курсового собрания. Взволнованная аудитория, горячие споры, обвинения, и все это против меня. Вопрос зашел о минимуме на летние практики. Я высказалась за минимум. Тогда-то и посыпались на меня упреки, доказательства.

     Да, я стою за минимум, который дает нам определенную подготовку для работы. Я смотрю на экзамены как на приобретение знаний и проверку их знающим человеком. Здесь все время говорят о сознательности, мы должны сами приобретать знания, без палки, а если нет у нас этих необходимых элементарных знаний, то мы сами не должны браться за то, что не можем сделать. По-моему, это красивые слова... Сначала пусть масса дорастет до такой сознательности. А сейчас мы ее не видим. Как бы не получилось того, что мы наблюдаем в государственной жизни. С самого начала февральской революции играли на сознательности масс. И мы видим, к чему привели эти слова. Благодаря невежеству, отсталости, косности наше государство испытывает все ужасы разрухи и упадка хозяйственной жизни.

     Хотелось бы сейчас спорить и доказывать без конца. Но уже 10 часов, все спешат до 11 добраться домой, потому что в 11 часов Москва погружается в беспросветный мрак.

     6 апреля 1919 года, Москва

     На вечеринке у себя на курсах встретила практиканток Богородской фермы Катю Никитскую и Машу Шарыгину.

     Как изменилась Маша! Где живость, быстрота, натиск, которыми она так отличалась летом. Это одна из чеховских сестер. 'Из меня ферма все силы высосала. Я чувствую, что глупею с каждым днем, по химии так много забыла... Да, я совсем не та, другой стала...' - говорит она каким-то подавленным голосом с печальной ноткой.

     'Это произошло оттого, что Маша столкнулась с настоящей, действительной жизнью, не вынесла этого. Реальность оказалась жестока и груба', - говорит Катя, более уравновешенный и искушенный человек.

     Маше надо бежать с фермы, бежать, пока она не отчаялась совсем. Но здесь-то и тянутся крепкие нити... Нельзя оставить

     одну Катю, нельзя бросать дела перед горячей порой, весной. Ферма связала по рукам и ногам, убила свободу.

     Вот этого-то я и боюсь. Боюсь лишиться свободы. Так вот свяжут тебя люди, место, служба. Ведь ты тогда не свободна, не подчинена самой себе.

     Можно сказать, я всю свою жизнь была свободна. Семья никогда не возбуждала во мне сильной привязанности. Не было человека, с которым нас связывали бы крепкие нити. И вот, поговоривши с Машей, я испугалась за свою свободу, которой можно лишиться от своей же руки.

     Была в Художественном театре на 'Трех сестрах'. Увидела то, о чем так долго мечтала.

     Жалко, безумно жалко сестер! Неужели на самом деле жизнь так неприглядна, груба? Заставляет делать не то, что ты хочешь. Я не хочу подчиняться этому, я протестую, протестую всеми силами своей души. Только нужно иметь путеводный огонь, который нельзя терять из виду. Он будет всегда напоминать о стремлении вперед, к более высокому... Это мечты сестер о Москве... Но я хочу, чтобы это были не только мечты, но и действительность.

     10 апреля 1919 года, Москва

     Только что пришла с собрания на курсах. Обсуждался вопрос о выборе в старостат и о 'тройках' (81). Мне эти 'тройки' почему-то напоминают полицейского чина, присылаемого раньше на все собрания. Представительницы этой 'тройки' несимпатичные, кажется, не очень далекие люди. Слушая их сбивчивую, неясную речь, приходишь к мысли: зачем они взяли на себя такую ответственную роль, не обладая ни малейшим даром слова, ни ясностью мысли?

     Вообще собрание выглядело таким бледным, жалким. Нет уж тех ярких работников, что были раньше. Да и не та вся жизнь

     курсов. Сейчас ведь большинство служит, так что курсам приходится уделять не много.

     А кроме службы и курсов, приходится все делать самой. Взять хотя бы нас с Настей: надо истопить печку, кое-что сварить, постирать белье. А там в очередь - кто за дровами, кто за какими-нибудь продовольственными продуктами. Жизнь стала тяжела... В конечном-то счете это хорошая для нас школа уменья жить при самых плохих обстоятельствах, уменья приспосабливаться ко всяким условиям. Но иногда обидно и досадно становится, что мало остается времени для книг.

     12 апреля 1919 года, Москва

     Сегодня сдала последний экзамен. Итак, я кончила Голицынские курсы! Но я не хочу видеть в этом конца: мне надо еще так много узнать, так много научиться понимать.

     Все удивляются, что я кончила меньше чем в три года. Меня считают каким-то необыкновенным человеком. Но здесь нет ничего удивительного, нужна была просто усидчивость, настойчивость и известная способность к скорому усвоению. В начале года я думала, смогу ли сконцентрировать занятия; хотелось испытать свои силы. Теперь я вижу, что мои когда-то робкие предположения осуществились, и осуществились с гораздо меньшей затратой сил, чем я думала.

     Теперь строятся бесконечные заманчивые планы на следующий год. Задумано слишком много, так что не знаю, смогу ли я их исполнить, хватит ли физических сил.

     14 апреля 1919 года, Москва

     Была у Маруси Никольской. Она, оказывается, собирается выходить замуж и зимой уедет учительницей в деревню. 'Хочется поработать там. Надоело в Москве быть учительницей, да и не вижу в этом цели, потому что на курсах все равно теперь не занимаюсь', - говорит она. От всех ее слов веет удовлетворенностью, ясностью. Она всегда будет горячей общественной деятельницей, она не может превратиться только в жену и мать - это не ее участь. И, представляя эту ясную будущность, думаешь: 'Может быть, и для меня это будет лучшее'. Я, конечно, говорю здесь не о замужестве, потому что это для меня пока достаточно дико и далеко, а об общественной деятельности. Окунуться совершенно с головой в нее, бросить построенные на будущее планы.

     17 апреля 1919 года, Москва

     Сегодня четверг Страстной недели. Изо всех церквей идут от Всенощной с зажженными свечами. Как много говорят эти свечи... сколько поднимается дорогих воспоминаний, особенно из детства, когда ты была так горячо религиозна. Да и вся Москва сейчас какая-то необыкновенно торжественная: гудят колокола, их догоняют и перегоняют колокольчики, а в воздухе столько весны, ароматов, мягкости. И так тихо, радостно становится на душе.

     18 апреля 1919 года, Москва

     Это, наконец, становится невыносимым. Везде одно и то же: я не знаю языков. Геммерлинг (82) предлагает читать по почвоведенью на немецком и французском языках. Сегодня Александр Иванович (83), профессор, у которого я буду работать летом, спрашивает, владею ли я английским языком. Все больше укрепляется уверенность, что надо знать языки во что бы то ни стало.

     Из столовой по пути зашла в церковь, попала к плащанице. Священник говорил проповедь, говорил с подъемом и чувством, многие кругом плакали. Я со многим не согласна. Все случилось не от наших грехов, а просто в силу экономических условий, при создавшейся конъюнктуре иначе и быть не могло. Но эта горячая проповедь создала соответствующее настроение. Тяжело стало на душе, в горле стояли слезы... В голове мелькали неразрешенные вопросы. Почему нет ясности, определенности? Жизнь кажется бессмыслицей, совершенно бесцельной, глупой... 'Да не дадим нашему учителю Иудино лобзание', - слышу я слова священника. 'Не будет ли мое лобзание лобзанием Иуды', - мелькает мысль. - Ведь я не верю'. И я не стала прикладываться к плащанице.

     22 апреля 1919 года, Москва

     Я не жалею, что не поехала на Пасху домой. Здесь я себя чувствую гораздо лучше, свободней. Нас в общежитии осталось три человека. За эти дни праздников мы так сжились, а главное, подобрались хорошие люди. За кофе мы проводили время в интересных разговорах. Чувствуешь, что много даешь сама и много получаешь от других.

     Леля и Ксения такие интересные люди, и мы как-то очень подходим друг другу. У всех пытливый, глубокий взгляд на жизнь, интерес к работе. Среди таких людей чувствуешь себя в своей родной среде.

     25 апреля 1919 года, Собакино

     Вчера приехала в Собакино. Сейчас работ пока нет, буду ждать Александра Ивановича. Занялась устройством своей комнаты. У меня большая, достаточно светлая комната, мягкий диван, чему я придаю большое значение, так как люблю поваляться с книгой. Из окон красивый вид в парк, так что летом много будет зелени.

     26 апреля 1919 года, Собакино

     Как в городе малозаметна была весна. А здесь... все живет, дышит. Начала зеленеть травка, в поле и парке так много птичьих голосов. Сегодня теплая, звездная ночь, в парке таинственно и тихо... В душе клокочет что-то, хочется красоты, поэзии. Разум молчит, работает только чувство. Как-то вся растворяешься в этом аромате. А что же будет, когда начнутся лунные ночи, прилетят соловьи, а соловьев здесь, говорят, бывает много! Хочется сильных ощущений, ведь в моей жизни не было ни одной страсти, всегда заранее обдуманные, распланированные действия. Ведь я никогда не испытывала сильного горя или радости.

     Я сейчас искусственно стараюсь быть в стороне от кипучей жизни, чтобы она не отнимала времени у занятий и книг. Хочется сейчас в ущерб общественной жизни приобрести побольше знаний, понятий... Я чувствую, что стоит мне только заняться общественной и практической деятельностью, я увлекусь, забуду все.

     28 апреля 1919 года, Собакино

     Здесь, на станции, много служащих, и как-то с первых дней произошла дифференцировка: на старших и младших. К первой группе принадлежат профессора по почвоведенью, метеорологии и селекции - порядочные консерваторы и очень серьезные люди, а другую группу составляют я, Елизавета Григорьевна (метеорологичка), Борис Александрович (заведующий хозяйством) и Юрий Михайлович (кончивший гимназист, ключник). На нашем конце стола веселый смех и оживленный разговор. Часто подтруниваем над 'нашими профессорами'. Они так надеются и так верят в Колчака, что удивляешься. Они ждут лучшего, прежнего. Нет, это ведь опять переворот, опять кровь! Идет кадровое офицерство, которое жаждет отомстить большевикам за все. Довольно страданий и лишений! Надо сознаться: большевики крепко держат власть, и они теперь осознали многие свои ошибки и идут на многие уступки, их жизнь заставляет это сделать - это самый лучший критерий для возможности прививки всяких теорий. Сейчас начинает что-то организовываться, налаживаться, и надо пожелать счастливого начинания этим благим намерениям. Довольно уже мы разрушали!

     29 апреля 1919 года, Собакино

     Начинаю понемногу входить в курс своего дела. Закладываю опыт с удобрениями, веду наблюдения по семенному огородничеству. А главное, я могу наконец сама окунуться во все, следить за всем ходом как научного дела, так и хозяйственного. Александр Иванович Стебут говорит нам: 'Везде ходите, все смотрите, над всеми наблюдайте, главное, наблюдайте, это для вас самое важное. Умейте разбираться во всем, все налаживать. Здесь важны не знания - это всегда в книжке можно прочитать, - а понимание'. Как же я с ним согласна! Это большая свобода, что меня не впрягают в определенную будничную работу. Я могу приобретать самые разносторонние практические знания.

     30 апреля 1919 года, Собакино

     Последние дни занялась чтением своего дневника. И странно, что у меня совершенно ничего не написано о поступлении на курсы и о жизни в Москве вообще. Это чудное, светлое время! Время кипучей, деятельной жизни, полной интереса, особенно после застоя в Скопине. Ведь там казалось все таким скучным. Иногда хотелось чего-нибудь, пусть это будет страшное, несчастное! Все равно - лишь бы что-нибудь новое! Москва дала пищу пытливому уму и рвущимся силам. Здесь не хватало времени. Надо было слушать курсы сестер милосердия (где мы тогда с Маней занимались), вести занятия у себя на курсах. А там собрания, лекции, театр, христианский кружок, вечеринки. Нужно было всюду поспеть. И жизнь летела! Казалось, не успеешь получить всего возможного, узнать всего интересного.

     Тогда у нас была хорошая компания из шести студентов. Они жили в одном доме с нами и часто у нас бывали. Сколько вечеров проводили мы за интереснейшими разговорами, много мечтали, строили планы на будущее. Все были хорошие люди, особенно один. Это была живая, глубокая душа, впечатлительная, отзывчивая натура, разговор с ним всегда так много давал.

     4 мая 1919 года, Собакино

     Приехала сегодня Валя Бутягина, она будет здесь служить. Я ее приезду очень обрадовалась, у нас сразу завязался интересный разговор. У нас с ней масса общего. У нее сейчас, как и у меня, борьба двух начал - разума и чувства. Чувство говорит, что годы проходят, годы молодости и лучшего времени, а мы не живем, надо брать от жизни что можно, жить вовсю, получать больше впечатлений, наслаждаться природой, но тут настойчиво вмешивается разум. 'Нет, так нельзя, - говорит он, - нельзя же жить одними чувствами, впечатлениями, надо больше знать, значит, надо больше читать и работать, а это значит, нужна усидчивость, надо забыть о том, что за окном светит солнышко, поют птицы'. Вспоминается Бельше (84): почему в человеке не два существа, из которых одно могло бы жить разумом, а другое чувством? Есть животное из мягкотелых (забыла название), которое живет в углублении кораллов, и в определенное время года от головы отделяется остальная часть тела и уходит в море на 'праздник любви', а голова остается дома и начинает свою работу опять, отращивание ушедшей части тела. Здесь два существа, слившиеся в одном и не мешающие друг другу, - полная гармония. Где же эта гармония у человека?!

     3 часа ночи

     Сегодня почти весь день прошел не в том, в чем я предполагала, но я не жалею. После обеда с управляющим Борисом Александровичем ездили версты за четыре в имение. Пара горячих лошадей несла нас во весь дух, воздух свистел в ушах, и было так приятно и хорошо. После поездки проговорили до поздней ночи. Говорили о бессмертии, о душе, разуме и других неразрешенных философских вопросах. К решению никакому, конечно, не пришла, но получила удовольствие просто от процесса мышления.

     Да, как мы мало знаем и как иллюзорны наши знания - ведь это капля в море, песчинка в пустыне, пятнышко на земном шаре! Кругом темнота, неизвестность. Но я верю в разум человечества, оно найдет заповеданные пути, найдет потерянные ключи от многих тайн и неизвестностей. Так с надеждой же на человека, человечество - вперед!

      18 мая 1919 года, Собакино

     Почему люди так удалились от природы? Ведь природа - наш лучший целитель и воспитатель. Когда я жила дома, то во все тяжелые минуты жизни уходила (летом) в лес. Там я находила успокоение, а потому-то и бежала ближе к природе, к ее умиротворяющей красоте. Что могло быть лучше синего задумчивого леса, гладкого спокойного пруда и безбрежного ясного неба? Душа отдыхала от всех мелочей, дрязг, мир казался таким прекрасным, широким, хотелось чего-то высокого, огромного, светлого... Люди, стоящие ближе к природе, к земле, совсем не такие, как городские жители. Они здоровее духовно, здоровее и физически. Природа заставляет человека быть лучше, кристальнее, душевнее. От этих идей веет чем-то духовным, чистым и нет низости, затхлости.

     Я сейчас наслаждаюсь природой, утихают все противоречия, на душе широко, спокойно. Мы сидим в парке, у столика, и тихо о чем-то разговариваем, нет шумных споров, все находятся под впечатлением от окружающей картины: луна медленно поднимается из-за деревьев, тихо освещая все. Где-то вдали в парке щелкнул соловей; робко, неуверенно, это его первые трели... Но вот стали перекликаться петухи. Эти звуки ночи очаровали всех, говорить ни о чем не хотелось; зачем говорить, когда каждому так много говорила эта ночь... Не хотелось уходить, но ночь была холодная, все продрогли. Решили пойти ко мне в комнату и затопить камин, лампу в комнате потушили. Яркие блики огня играли на всех предметах, делая их такими причудливыми и странными. Тепло согрело и оживило всех. Тихо разговаривали, вопросы возникали как-то само собой, в разговоре не было остроты, не было споров, мирно лилась речь. И не верилось в зло, было так хорошо, уютно. Зачем люди ссорятся, злятся? Ведь человеку так мало нужно! И необыкновенно мирно, тихо было на душе.

      19 мая 1919 года, Собакино

     Сейчас только что пришла с общего собрания служащих станции, мне первый раз пришлось быть на общем собрании. Я вынесла приятное впечатление. Были на собрании почти одни рабочие. Эти собрания имеют громадное воспитательное значение, здесь люди учатся говорить, излагать свои мысли. Как плавно, логично говорит конюх Василий, а ведь раньше все это было в забвении, не было простора для развития.

     23 мая 1919 года, Собакино

     Утром

     Зачем я сказала Владимиру Васильевичу и Александру Ивановичу о потерянном 4-миллиметровом сите? Ведь это Валино дело, а не мое. Как говорится, с языка сорвалось. Нехорошо все выбалтывать, значит, мне ничего нельзя поверить, ничего нельзя сказать! Как гадко и глупо это произошло! Валя не хотела никому говорить, хотела поискать в Москве, и, может быть, ей удалось бы купить, тогда бы все прошло тихо и гладко, о потере никто бы и не знал. И нужно же было мне сболтнуть, выдавать чужую тайну! Хотя у нас не было условия не говорить, но это было понятно и так, без слов... Низкая это черта! У меня так бывает очень редко, но иногда как-то помимо моей воли срывается с языка то, о чем молчать надо. Долой эту привычку, надо больше следить за собой, чтобы потом не стыдиться!

     Вечером

     Валя, оказывается, очень рада, что известна пропажа сита, и довольна, что именно я сказала. Валя говорит: 'Все известно, ну, теперь мне легче показаться Владимиру Васильевичу на глаза'. Значит, я напрасно корила себя. Плохо, конечно, то, что сказала о Валином деле, не спросив ее. Но это можно объяснить тем, что я вообще не люблю скрывать своих неудач и тотчас же все их выкладываю перед Александром Ивановичем. Так гораздо лучше, особенно в работе, а то только больше запутаешься. Я вообще плохой дипломат, и мне трудно бывает говорить то, чего нет на самом деле.

     27 мая 1919 года, Собакино

     Хочется так многое продумать, мысли теснятся в голове... Их слишком много, процесс мышления слишком многогранен, так что трудно все изложить на бумаге. Тем более сегодняшний вечер так много говорили - и все о таких жизненных, интересных вопросах.

     Сначала Александр Иванович говорил о задачах полеводства, о новых методах разрешения назревших вопросов. Учил меня работать: 'Наблюдения - это самое существенное, умейте все замечать. Не проходите мимо многого интересного, ведь тогда жизнь и работа будут гораздо интереснее и шире', - говорил он. Потом Александр Иванович рассказывал о своем отце. Ведь это известный ученый Иван Александрович Стебут; теперь ему 87 лет, он уже совершенно потерял память, потерял ориентировку в окружающем. Он не может понять совершающегося, он обвиняет домашних, что они мало заботятся о нем, скупятся, не уважают его; не могут ему дать белого хлеба, мяса, масла. Он не верит, что сейчас этого нет, а если и есть, то недоступно. Он ушел от всего окружающего, газет читать не может, ходить один не может, поглощен исключительно своим здоровьем, о нем только и говорит. А ведь был глубокий, образованный, гуманный человек! Где же все это? Если признавать в человеке дух отдельно от тела, который живет после тела самостоятельно, то почему же с упадком физических сил мы замечаем упадок и духовных. Тогда этого не должно быть: тело дряхло, но дух как что-то самостоятельное должен функционировать по-прежнему. Но мы этого не видим. С дряхлостью тела приходит дряхлость духа. Значит, наши физические и духовные силы тесно связаны друг с другом и немыслимы раздельно, так что отпадает всякая теология, загробная жизнь. Мы, конечно, не пропадем, наше тело после смерти разлагается на свои первоначальные элементы, из которых опять формируется материя, мы вечно живем, в том смысле, что в мире ничего не создается вновь, но ничего и не исчезает.

     28 мая 1919 года, Собакино

     Бушует огненная стихия, столб огня поднимается высоко в темное звездное небо, а деревня как-то притихла, стушевалась перед 'красным цветком'. Через пламя летят фигуры, чувствуется, как обдает тебя жаром, огонь охватывает со всех сторон, но миг... и ты вне его. Сколько красоты, первобытной красоты леса и огня!..

     1 июня 1919 года, Собакино

     Нет, нельзя так легкомысленно относиться к такому важному вопросу, как замужество! Ведь связываешь себя с человеком на всю жизнь. Конечно, можно разойтись. Но иногда этого не позволяют сложившиеся обстоятельства. Надо всегда выбирать себе ровню, чтобы не было взаимного непонимания в основах.

     С другой стороны, любовь может заставить наделать много глупостей, но я едва ли могу полюбить, слишком я холодна и рассудительна. Вероятно, любовь создана не для таких натур.

     2 июня 1919 года, Собакино

     Пришлось много говорить о политике вообще и о современном вопросе в частности. Если смотреть объективно, насколько это возможно сейчас, когда все происходит на наших глазах и приходится все выносить на собственных плечах, то, конечно, революция принесла, а главное, принесет огромную пользу. Она дала многим порядочную встряску, многих заставила работать, многих натолкнула на вопросы, которые раньше совершенно проходили мимо. Взять хотя бы меня. Ведь раньше о политике я не имела представления и никогда ею не интересовалась. Как далеко ушли мы сейчас в политическом понимании сравнительно с прежним - тогда мы были птенцы...

     Сейчас мы видим полный застой всей жизни страны. Застой в литературе, в искусстве, в промышленности, в науке. Но это вполне законно: всегда после таких великих народных потрясений наступает упадок всех сил, удар вызывает контрудар, действие - противодействие. Но кончится это переходное, застойное время, и, получивши опыт и многому научившись, страна начнет быстро развиваться, вздохнет полной грудью и устремится вперед.

     Нам для восстановления страны прежде всего надо побольше образования. Надо осветить эту непроходимую массовую темноту, пробудить интерес к знанию, расшевелить косность и рутину, царящую везде.

     Сейчас глубоко потрясают несправедливости, встречающиеся повсюду. Чудовищный бюрократизм поглощает столько времени и средств. Это так напоминает помещика из 'Мертвых душ' Гоголя, который начинает вводить у себя всевозможные чиновничьи новшества. А расхищение достигло, кажется, своего максимума, люди изолгались, стали несчастны, или, скорее, весь низкий элемент поднял голову, заговорил о себе. Возникает вопрос: а почему это произошло? Это сложный и трудный вопрос. Когда интеллигенция саботировала советскую власть, то ей приходилось вербовать силы из других источников. Вот тут-то и примазались все те, для кого не существует принципов, не существует ничего святого, которым безразлично, где и кем числиться: коммунисты так коммунисты, а коли монархисты, то и к ним можно. Вообще, куда ветер подует, туда они и клонятся.

     Еще советская власть наделала себе много вреда лозунгом: 'Мир на фронте, война внутри'. Гражданская война высосала последние соки из России. А тут теоретическое приведение в жизнь социализма безо всякой практической подкладки. Народное хозяйство не вынесло ломки и пришло в полнейший упадок. Надо всегда помнить слова: делай то, что можно, а не то, что должно. Должное будет для нас идеалом, к которому мы будем вести страну, вести умело и рассуждая. Нельзя сразу перевоспитать народ, научить его тому, чему за границей учились несколько десятков лет. А сейчас выходит, что 'мы хоть и в новой коже, да сердце-то у нас то же'.

     3 июня 1919 года, Собакино

     Муки слова... Как это близко и понятно. Иногда душа переполнена, тесно, душно там, хочется излить все это, хочется облечь в формы, но нет слов для выражения необъятного, широкого, беспредельного. Все слова так жалки, так малозначащи:

     Нет на свете мук сильнее муки слова:

     Тщетно с уст порой безумный рвется крик;

     Тщетно душу сжечь любовь порой готова:

     Холоден и жалок нищий наш язык (85).

     4 июня 1919 года, Собакино

     'А ведь я, может быть, поступлю на медицинский факультет', - сказала я между прочим за ужином. Лиза возмутилась этими словами: 'Как? После агрономии заниматься такой мертвечиной, как медицина? После живого, интересного дела - и такое неинтересное'.

     Против этого восстали все. Медицина - это жизнь, самое близкое к человеку. Потом я предполагаю в человеке комбинацию всяких отраслей науки, а наука едина, цельна, гармонична.

     Пришел Александр Иванович, разговор принял более оживленный характер. Заговорили о работе, о призвании. Александр Иванович рассказывал, как он втягивался в работу, часто заставлял себя делать то, что и не хотелось, сознательно отстранялся от всего постороннего, что мешало основному. По словам Александра Ивановича, надо с 20 лет начинать работать, тянуть лямку, сначала это трудно, а потом будет приобретаться все больше интереса, больше стройности, больше и удовлетворенности.

     У русских нет выдержанности, трудовой дисциплины. Мы хотим все верхи обрывать, черновую работу считаем ниже себя.

     Да, это все правда, но я не хочу сейчас впрягаться в работу, хочу пожить года три-четыре, как говорится, в свое удовольствие. Побольше увидеть, побольше понять и знать; чтобы потом было чем помянуть молодость, было на что обернуться.

     5 июня 1919 года, Собакино

     Прочла А.Ф. Фортунатова (86) 'По вопросом научной школы'. Многое всколыхнулось... Ведь я раньше была горячая защитница экзаменов и минимума. На экзамены я смотрела просто как на проверку каких-либо отраслей науки, а за минимумом признавала то преимущество, что он подготовляет у нас на курсах публику к летним практическим занятиям, как бы сортирует ее.

     Но ошибка, пожалуй, та, что я всех мерила на свой аршин. Ведь что приносило пользу мне, может быть, приносило вред другим. При достаточно хорошей памяти, скором усвоении, умении передать прочитанное мне, конечно, экзамены давались легко, и я получала от них знания, и, скажу, порядочные знания. Может быть, эти знания были отрывочны, как и вообще все знания, полученные на курсах, но они дали широкое понимание, расширили горизонт, вдохнули интерес к новым вещам. Но, с другой стороны, я, может быть, получила бы больше, если бы и не сдавала этих экзаменов? Сейчас трудно сказать, я вообще училась ради знания, а не для диплома. А если я кончила курсы в три года, то просто ради проверки своего умения успешно заниматься и достаточной усидчивости.

     Но по себе нельзя судить обо всех. На курсах я мало как-то приглядывалась к окружающим, я была поглощена экзаменами, лабораториями и внекурсовыми занятиями. Это, конечно, большой пробел, но его можно наверстать теперь.

     Надо бы подольше остановиться на прочитанном, продумать хорошенько. И похоже на то, что я соглашусь почти по всем пунктам с Фортунатовым.

     6 июня 1919 года, Собакино

     В таких случаях познаешь саму себя, здесь остаешься одна, без посторонней помощи, надежда только на свои силы.

     Я, Миша и рабочий поехали за 25 верст за сеном. Я первый раз в жизни поехала возчиком, и на такое большое расстояние. Это все оказалось ничего, я вполне справилась, но на обратной дороге заболел Миша. Мы кое-как добрались до одной деревни в восьми верстах от Собакино, Миша почти без чувств лег на землю. Надо было что-то делать. Послала рабочего в Собакино за лошадью для Миши, а сама осталась одна у школы с больным Мишей и пятью лошадьми. Мишу я уложила на сено, прикрыла сеном, но он ведь весь мокрый (нас захватил дорогой дождь). Одна надежда, что рабочий скоро вернется. Я пока отпрягла лошадей, пустила их пастись, а из Собакино никто не едет. Начало темнеть... Учительница школы позволила положить Мишу в классе, добыли тулуп, я сняла ему свою кофточку, которая была посуше, и заставила его надеть. Теперь надо было подумать о лошадях. До этих пор мне с лошадьми так близко не приходилось иметь дела, кое-как я их поймала, привязала к изгороди, а они начали грызться. Главное, что не давало покоя, - лошади остаются снаружи, у проезжей дороги, ведь так легко увести, а то и сами, пожалуй, уйдут. Спать хочется смертельно, ведь прошлую ночь так плохо спала. Глаза смыкаются... Заржали лошади, я в испуге вскакиваю, не уводят ли? Но все тихо. Так прошла тревожная ночь... Наутро приехали из Собакино, Миша чувствовал себя хорошо, и все приключения кончились благополучно. Да, хорошо, что хорошо кончается!

     Благодаря хорошему концу осталось благодарное воспоминание обо всем случившемся. Только в такие минуты показываешь свое самообладание и внешнее спокойствие, что я в совершенстве выдержала.

      7 июня 1919 года, Собакино

     С Борисом Александровичем ездили в одно имение за 12 верст. На обратном пути все благоухало после прошедшего дождя. На траве, деревьях блестели изумрудные капли воды, в которых тысячами огней переливалось солнце. Было как-то необыкновенно свежо, чисто, душисто. Едем через лес, деревья тесно обступают; я правлю, лошадь быстро бежит по гладкой дороге, шарабанчик подпрыгивает на всех неровностях, заставляя то и дело сталкиваться с Борисом Александровичем. Он опирается рукой на спинку шарабанчика, так что его рука как бы обнимает мою талию. Я чувствую, что его рука начинает все сильнее прижиматься ко мне. Я не подаю и виду, что замечаю, попрежнему правлю и спокойно продолжаю разговор. Но внутри не все спокойно... Прикосновение руки, одуряющий запах леса, быстрая езда щекочет половое чувство, какой-то ток пробегает по телу, хочется горячей ласки... Но я слишком выдержанна, и Борис Александрович, видя, что эксперимент не удается, прекращает его. Берет у меня вожжи, и мы мчимся во весь дух...

     20 июня 1919 года, Собакино

     Только что приехала из Москвы, целую неделю пробыла там, ходила по различным учреждениям и складам, чтобы достать и погрузить известь. Работа неинтересная, скучная, нудная... Наконец я вырвалась из Москвы. Только теперь оценишь Собакино, поймешь какое это наслаждение - дышать чистым воздухом, слушать звонкую песнь жаворонка, вдыхать аромат леса, лежа на траве между деревьями и смотря в бездонное голубое небо. А тут интересная книга... Я нынешний день радуюсь всему: рада сытному вкусному обеду, так как в Москве эти дни голодала, рада парку, пению птиц, солнышку, прожигающему тебя насквозь, тихому вечеру, вообще рада всему.

     21 июня 1919 года, Собакино

     Почему я не пою? Сколько горечи, досады в этих словах! Сколько простору, шири вокруг, от реки поднялся туман, деревья примолкли, где-то пилит дергач, раздались трели соловья... И хочется песни, которая дополнила, украсила и нарушила бы эту тишину. В душе бесконечные чудные звуки, но они не могут вылиться в живые образы... Зачем тогда эти гармоничные, явственные звуки в душе, когда их нельзя излить наружу?

     26 июня 1919 года, Собакино

     Что это? Некоторые предпосылки для выбора специализации? Или это только временно, наносно? Надо получше обдумать за лето, чтобы выяснить свои симпатии. А дело в следующем: вчера была экскурсия сюда одного опытного учреждения. Стебут и Геммерлинг говорили о своих работах, настоящих и будущих. Работы у обоих очень интересные, но у Александра Ивановича они слишком фиктивны, проблематичны, а у Владимира Васильевича вполне ясные, определенные планы. Работа по почвоведенью гораздо интереснее и разнообразнее, чем постановка опытов по полеводству. По почвоведенью и поле, и лаборатория, с ним соприкасается и химия, и физика, и бактериология, и ботаника, и геология, и минералогия, и агрономия. Широкое поприще почти всех естественных наук, что меня очень интересует.

     Работа по почвоведенью более широкая, более новая, более самостоятельная. Проработав год, я могу вполне ехать на исследование почв. Эти исследования предполагаются по всей России, особенно стремятся изучить Среднюю Азию, так что вполне можно надеяться всюду поездить да повидать.

     Да, у Геммерлинга я лучше научусь работать - он умеет заставлять, умеет заинтересовать работой. Я не скажу, чтобы у Александра Ивановича неинтересно было, он дает массу знаний. Он не запрягает в работу, смотрит на меня как на человека, которому надо больше дать, которому интересно всюду побывать и побольше приобрести знаний. Я сердечно благодарна Александру Ивановичу за такое отношение ко мне. Ведь я сейчас так много получаю. Наши экскурсии, поездки, разговоры так много приносят. Сейчас есть свободное время, когда можно вдоволь почитать, а у меня столько интересных книг.

     29 июня 1919 года, Собакино

     После обеда и общего разговора Василий Александрович стал гадать. Гадал он и мне. Разложив карты, он сказал: 'У вас нет ничего яркого, определенного, как-то все разорвано, вы живете исключительно мыслями и немного мечтами. Все мысли, мысли без конца... Да и, пожалуй, скажу, вы хотите полюбить, но не находите человека, которого могли бы полюбить. Но в скором будущем в вас произойдет внутренняя перемена, которая окрылит, оживит вас'.

     Первое очень верно: ведь моя жизнь сейчас только в книгах и мышлении, я и мечтать перестала. Нет уж того обостренного,

     жгучего желания новых перемен, новых впечатлений. Нет и определенной цели. Раньше я стремилась к поставленной цели: хотела окончить курсы, много работала, это поглощало все время. Но вот цель блестяще достигнута, и я осталась со своими мыслями и мечтами. Впереди нет определенного задания. Предположений много: хорошо бы поступить в университет на естественный факультет, заняться серьезно и, главное, понаучнее естествознанием, а там, может быть, что-нибудь выберу и определенное, найду свое любимое специальное дело. Ведь специализироваться непременно надо, а то останешься во всем дилетантом. Но с поступлением в университет тесно связан материальный вопрос, а там сестра Лиза нынешний год поступает на курсы, надо ей дать возможность начать учиться.

     Насчет любви я не скажу, что это верно, мне сейчас такая мысль и в голову не приходит. Но я убедилась, что любовь существует - сильное, стихийное, физиологическое чувство. Любят Лиза и Валя. И какие это две разные любви! У Лизы все, вероятно, кончится браком и счастливой семейной жизнью. У Вали что-то более сложное, более мучительное... Тут бессонные ночи, ушедшие в себя глаза и думы, думы без конца... По-моему, с Валиной стороны это и не любовь. Если бы это была любовь, то не было бы таких страданий, безвыходных положений, стихия все бы преодолела. Мне отчасти это напоминает отношения Екатерины Ивановны Достоевского ('Братья Карамазовы') к Мите. Тут боязнь разбить жизнь любящего человека, когда эта любовь для него единственное утешение и счастье в жизни.

     10 августа 1919 года, Собакино

     Уже целую неделю стоит совсем осенняя погода, начали понемногу желтеть деревья... И стало жалко, безумно жалко уходящего лета. Неужели скоро осень, зима с ее холодом, а может быть, и голодом? Где-то я буду, что-то меня ожидает?

     А в парке печально шумят деревья, в окно глядит лунная ночь... Я читаю Сергеева-Ценского 'Лесная топь' (87). Он много

     говорит о лесе, о шумящем лесе... И вдруг так сильно потянуло в парк, под эти шумящие, что-то таинственно шепчущие деревья. Рассудок говорит, что ведь поздняя ночь, в парке сыро от дождя, холодно, жутко. Но долой предрассудки, я именно и хочу этой жути, сердце просит таинственного, сильного. Я спускаюсь в парк, иду в самую тенистую аллею, луна еле просвечивает. Но кончилась аллея, и перед глазами холодная картина поляны и деревни внизу - ясный, спокойный ландшафт, только парк о чем-то грозном говорит, рассказывает какие-то чудные сказки, а с неба смотрят звездочки...

     Звезды ясные, звезды прекрасные

     Нашептали деревьям сказки чудные;

     Лепестки улыбнулись атласные,

     Задрожали листы изумрудные.

     И цветы, опьяненные росами,

     Рассказали ветрам сказки нежные,

     И распели их ветры мятежные

     Над землей, над волной, над утесами (88).

     17 августа 1919 года, Собакино

     За это лето во мне произошла перемена. Я стала старше душевно. Улетели юношеские иллюзии и грезы. Я больше познакомилась с действительной жизнью. Переживания Лизы и Вали, встреча со многими новыми людьми, разговоры, полные глубокого внутреннего интереса, - все это заставило много, много думать. И эта работа мысли меня состарила. Я думаю, это переход от юношеского возраста к более зрелому.

     Жизнь стала казаться более сложной, душа человека - такой темной, глубокой, многогранной. Иногда даже как-то страшно станет перед той глубиной, которой представляется человек.

     Моя комната ожила, она говорит... Я на стены повесила картины из одного немецкого журнала - очень художественные и

     красивые. Как много говорят некоторые из них! Вот головка девочки, ее глаза, такие большие, вдумчивые, повсюду следят за мной, они глядят мне в самую душу... пытливый, вопрошающий взгляд.

     А вот бюст женщины, у нее все в прошлом - сколько испытанного и горького в этом печальном взгляде, и как много говорят эти глаза! Они говорят о бурно, горячо прожитой жизни. И удивительно много общего между портретами девочки и женщины. Первая - начало, а вторая - конец. Тут еще портреты женщин с различными глазами и выражениями лиц.

     А здесь картины с разными видами: гор, водопадов, леса, поля и т.п. Вот 'Одинокий сторож': высоко на скале, среди туч стоит одиноко сломанная ель, ветер треплет оставшиеся ветви, а кругом пусто, холодно...

     А как много говорит группа итальянских соборов! Сколько красоты, архитектуры, красок, и веет на тебя далеким красивым прошлым, и тянет увидать эту удивительную красоту не на картине, а в действительности, налюбоваться, упиться этим прошедшим...

     17 октября 1919 года, Качалкино (89)

     Собакино осталось позади, теперь началась новая жизнь, новая работа. Я с первого сентября поступила на курсы луговодства. Передо мной открылась большая, новая, малоизвестная до сих пор область деятельности, которая захватила меня, я начала с увлечением читать по этому вопросу, открылись новые широкие горизонты.

     Среди нового дела и людей я ожила; стала веселей, больше смеюсь, иногда хочется дурить, беситься. Для чего здесь собралась очень подходящая компания. Нас, курсистов, семь человек: две курсистки, пять курсистов. Есть совсем молодые. Я себя очень хорошо и легко чувствую в этой компании, работается с ней хорошо.

     1920 год

      26 января 1920 года, Качалкино

     Толстой пишет: 'Счастливая, счастливая невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений' (90).

     Эти слова заставляют вспомнить свое детство. До десяти лет я мало что припоминаю. Хорошо помнится религиозный энтузиазм, когда я целые ночи молилась на коленях, а остальное все серо, тускло, кроме отдельных эпизодов. А с тех пор как хорошо помню себя, была одна мечта: уехать куда-нибудь из дому, увидеть новое, получить новые впечатления. Часами, бывало, сидишь в темном углу и мечтаешь о поездке... Сидишь в поезде, в окне мелькают пейзажи, и ты с упоением, восторгом смотришь на все эти новые предметы. Приезжаешь на Кавказ, видишь горы... высокие, далекие, недоступные. Всплывают все картины из Пушкина, Лермонтова...

     Строгий окрик папы... и я опять дома, все те же лица, все та же обстановка... Я готова рыдать. Хочется в исступленных рыданиях излить все наболевшее горе. Скоро ли все это кончится, когда же наконец я вырвусь из этой гнетущей, давящей среды на чистый, ясный простор? Скорее бы уже кончить гимназию, тогда курсы, а с ними и желанная свобода. Одна отрада была - это книги: они оставались моими неразлучными, единственными друзьями.

     Иногда хотелось горячей ласки, любви. Но дома я этого не получала. Мама ласкаться не умела, а папа тем более. Эта жажда привязанности вылилась в несколько поверхностных увлечений без взаимности, они были мимолетны и легки.

     Кончена гимназия, я на курсах. Сколько впечатлений, какая длинная разнообразная вереница!

     Потом окончание курсов, здесь книги, экзамены без конца.

     Последняя инстанция - курсы луговодства. Я здесь научилась присматриваться к явлениям жизни, у меня есть некоторый маленький опыт.

     Итак, пока вся жизнь - погоня за знаниями без искры любви и привязанности.

     6 марта 1920 года, Качалкино

     Сколько внутренней борьбы... куда ехать? Улыбается остаться и в Качалкино - здесь большое интеллигентное общество, опытные руководители, веселье, комфорт, близость Москвы. Летом обследование советских хозяйств Московской губернии, потом организация их; работа разнообразная, живая. Но с другой стороны, те же естественно-исторические условия, хотелось бы переменить их, увидеть новое, совсем новое, надоело однообразие. Хочется увидеть Волгу, красавицу-Волгу; я ведь так люблю воду, а мечты остаются мечтами. Представляется возможность поехать в Саратов - тут и Волга, и другие климатические условия, но... Ведь при теперешнем квартирном и продовольственном кризисе и при отсутствии каких-либо знакомых я с первого же дня попаду в критическое положение.

     Луна тихо смотрит в окно... Я хожу по зале, делаю бесконечное число поворотов, в голове бесчисленные доводы за и против, но перевеса не получает ни то, ни другое. Состояние отвратительное, спасает только сон.

     8 марта 1920 года, Качалкино

     Предлагают остаться в Качалкино при культурно-техническом отделе Станции. Я дала согласие, значит, остаюсь работать здесь. Придется все лето провести в разъездах по советским хозяйствам, что радует меня, - я люблю такую подвижную работу.

     КОНЕЦ ПЕРВОЙ ТЕТРАДИ

     16 марта 1920 года, Качалкино

     Началось это еще до Рождества. Я с ним (буду называть его просто 'он', без имени) ходила в лес на лыжах. Он начал разговор о том, знаю ли я о тех слухах, что распространены в Качалкино про него по отношению ко мне. Я ответила отрицательно. Оказывается, кумушки говорят, что он увлечен мною, эта сплетня дошла до его жены - женщины очень больной и хилой, это ее расстроило. На этом разговор и прекратился.

     После этого я стала сторониться его. Но вскоре я все уже забыла и опять стала часто дурить и смеяться с ним, как и со всеми. Играя в 'почту', он письменно объяснился мне в любви, присылал подобные же карточки в игре 'флирт' (91), намекал часто в разговоре. Я этому не придавала серьезного значения и больше отшучивалась.

     Однажды, разговаривая о каком-то серьезном деле, он поцеловал меня поспешно в щеку и убежал. Это взбесило меня: посягать без разрешения на чужую собственность! Неужели он мое вполне корректное поведение принял за флирт и заигрывание! Я была обижена и рассержена. Целую неделю я с ним почти не разговаривала, была очень серьезна не искусственно, а вполне непринужденно. До неузнаваемости переменился и он: из веселого, часто смеющегося он превратился в необыкновенно серьезного и часто печального, так что окружающим было заметно.

     Мне надоело серьезничать и дуться, я стала опять относиться к нему, как ко всем. На днях я получаю от него такое письмо:

     Некоего советского служащего в Коллегию Вашего сердца.ЗаявлениеВчера во время дамского краковяка мне так хотелось, чтобы Вы подошли ко мне, что даже волновался. Но только ночью (я в последнее время совершенно лишился спокойного сна) я вполне восчувствовал Ваш поступок и вот обнаглел! Теперь мне уже хочется знать его мотивы.Дело в том, что Вам должно быть небезызвестно, как я втюрился в вас (как оглобля в чужой кузов - извиняюсь за вульгарность, но язык и переживания чеховского 'Медведя' (92) очень подходят ко мне). Каковы эти переживания, расскажу после, если позволите. Скажу только, что с утра до ночи (да и ночью) все мысли и поступки направлены в одну сторону. Во всяком случае, это не игра (не флирт).Завтра у нас великое веселье (пять именинников). Брезжит надежда побеситься от души. Так вот раздуйте ее или потушите. Скажите, имею ли я какое-либо (хотя бы самое небольшое) основание рассчитывать еще на полную жизнь впереди, или же область бурных переживаний мне уже более недоступна. Я чувствую критический момент: или вот теперь, или уже никогда.Я бы хотел, чтобы Ваш ответ в данный момент был свободен от доводов разума и независим от условий, которые он вам продиктует, а шел бы только от сердца. Он Вас ничему не обяжет. А об условиях, доводах и прочем поговорим после: я сам в этом деле плохо еще разбираюсь. Вопрос только в чувствах: буду ли я завтра в качестве паяца забавлять именинников или сам буду шестым именинником. Только без жалости. Она, может быть, еще понадобится, потом.О, с большим подъемом я спел бы сейчас: 'Вы мною играете, я вижу: забавна Вам любовь моя' (93) и т.д.

     Ожидающий решениясердечной Коллегии советский служащий.

     В форме заявления письмо написано, вероятно, для того чтобы при случайном попадании в чужие руки оно не обратило на себя особого внимания. Мотивом приглашения мною его на краковяк является, очевидно, его страстное желание, которое передалось и мне.

     Нет, кроме хорошего товарищеского чувства, я к нему ничего не испытываю. Я видела, что он с нетерпением ждет от меня ответа, ему было тяжело, больно, но нам весь день не приходилось остаться вдвоем. Я чувствовала, что надо скорее кончить с этим вопросом. Зачем обнадеживать его? Минута урвана, я сказала: нет. Кто-то подошел... После этого мы стали далеки и чужды друг другу. А я ведь хотела ему много сказать, поговорить по душам, но теперь что-то враждебное, хотя и недоговоренное, стояло между нами.

     Я чувствую, что ему тяжело, обидно за то, что он слишком много написал мне, он страдал от этого. Иногда я ловлю на себе его скорбный, печальный взгляд. Судя по письму, он, вероятно, надеялся получить утвердительный ответ; не знаю, что в моих поступках и отношениях к нему он нашел дающего надежду! Правда, я к нему относилась, пожалуй, лучше и теплее, чем к другим, но ведь это вовсе не искры любви, а простое симпатизирование.

     За эти дни я много колебалась. Может быть, лучше уехать из Качалкино и этим все сразу порвать. Хотя я и дала согласие остаться здесь, но, может быть, еще не поздно изменить решение? Но обстоятельства складывались все так, что я не могла переговорить с Андреем Михайловичем (94): то он в Москве, то у них заседание коллегии, то он с кем-нибудь - а мне надо наедине. За эти дни я несколько раз перерешала и до сих пор еще не пришла к окончательному выводу. Ведь мы с ним работаем в одной организации, так что часто будем сталкиваться по делам службы. Это должно повести дело дальше, но в чем будет состоять это 'дальше', не знаю.

     Иногда кто-то внутри как будто говорит: останься, узнай душу мужчины, передумай много сама, это даст тебе большой богатый опыт, не нужно бояться испытаний, которые стоят на этом пути.

      17 марта 1920 года, Качалкино

     Сексуальные мотивы в жизни человека играют доминирующую роль. Хорошим и ярким подтверждением этого служит роман Уэллса 'Страстная дружба' (95). Все разговоры о принципах, идеях разбиваются об этот неумолимый, грозный закон природы.

     Мэри сознательно оттолкнула от себя любимого человека, желая оставаться свободной и всегда чем-то высоким, необыденным для любимого человека. Обыкновенная семейная жизнь казалась ей скучна, пошла, недостойна и его, и ее. Всю жизнь они стремились друг к другу, но общественные путы и традиции мешали этому. С другой стороны, может быть, в этом-то постоянном стремлении к борьбе и была полнота и красота жизни. Не будь этих препятствий, они погрузились бы в скучную семейную жизнь с ее мелкими заботами и неприятностями. Ведь большею частью интересно и красиво то, к чему стремишься и что пока недоступно.

     22 марта 1920 года, Качалкино

     Он на несколько минут зашел ко мне, поговорив кое о чем, мы расстались. И мне стало жалко, что он ушел, ведь каждому хотелось что-то сказать. Мне хотелось выяснить его отношение ко мне и мое к нему.

     Вечером он передал мне письмо, в котором писал, что некоторые мои слова и намеки дают ему далекую надежду хотя бы на маленькое чувство с моей стороны.

     Как тяжело, горько, когда ты не можешь дать человеку ожидаемого, желаемого от тебя. Но я совершенно бессильна в этом случае, я не чувствую ни малейшего ответного жара, я удивительно спокойна и равнодушна к нему как к мужчине. Но мне бы хотелось узнать о его переживаниях, о которых он обещал мне рассказать в первом письме. Однако просить его об этом, конечно, жестоко, это было бы возможно только при известном настроении.

     На другой день удалось столкнуться и поговорить, вообще мы очень редко встречаемся, я то на лекциях, то на занятиях, да и избегаю встреч, потому что что-то натянутое, тяжелое встает между нами каждый раз.

     Он спросил мой последний решающий ответ, я, конечно же, ответила отрицательно. 'Итак, все кончено в жизни, вспыхнула было последняя надежда и безнадежно погасла', - грустно сказал он.

     Мне хотелось сказать что-нибудь утешительное, я говорила о жизни впереди, о новых встречах, надеждах. 'Нет, эти переживания даются нелегко и нескоро забываются. Что ж, значит, надо чем-нибудь анестезировать себя и проститься с надеждой...'

     Я между прочим упомянула, что хотела бы получить обещанный рассказ о его переживаниях.

     - А вам зачем? Для психологической характеристики? Нет, это слишком тяжело, увольте, не просите. Я вам задам еще последний вопрос: не служит ли препятствием моя жена? - сказал он, хватаясь за последнюю соломинку.

     - Нет, это для меня не послужило бы препятствием, если бы что-нибудь было с моей стороны, - отвечала я.

     Я спокойна и чиста перед его женой.

     23 марта 1920 года, Качалкино

     Читала 'Обрыв' Гончарова и 'Одна за многих' Веры (96).

     Содержание последней повести следующее: молодая чистая девушка Вера глубоко, серьезно полюбила Георга. Она думала, что Георг так же чист, как и она сама. Но вот она узнает, что Георг раньше вел такую же распутную жизнь, как и все молодые люди его круга: у него были интриги с женами своих товарищей, он за деньги получал продажную любовь. Она по своей чистоте и наивности не предполагала ничего подобного. Истина была слишком жестока и груба... Она чувствовала, что по-прежнему страстно любит Георга, но между ними легла пропасть, ей все представлялось, что Георг так же ласкал других женщин.

     'Я не могу жить без него, но не могу жить и с ним', - были ее последние слова. И она решила уйти из жизни, прекратив невыносимую пытку.

     Разговор об этой книге зашел с Петром Николаевичем. Он меня спросил, поступила бы я так на Верином месте? Теперь - нет, потому что я хорошо знаю, что жизнь мужчины идет по иному руслу, чем наша. Но ведь было и у меня время (в пятом, шестом классе гимназии), когда этот вопрос во всей своей жестокости и откровенности стоял передо мной. После полного неведенья и идеализации пришлось опуститься в какую-то зловонную яму. Если бы у меня в то время была любовь, как у Веры, я, может быть, поступила бы как она.

     Теперь я стала старше и гораздо опытней. Да и вообще 'чистоте' как мужчин, так и женщин не придаю большого значения. Особенно возмущаюсь против нелогичного взгляда, что женщина должна беречь свою 'чистоту', а мужчина - нет. Это абсурд последней крайности. Жизнью могут наравне пользоваться и мужчина, и женщина. Тем более этой 'чистоты' не имеет нравственного права требовать мужчина, который большею частью узнает женщину раньше женитьбы. Это еще отголосок эпохи рабства жены и господства мужа, хотя эта эпоха продолжается и до сих пор. Становится горько, обидно и досадно за эту явную несправедливость.

     Вспоминается Вера из 'Обрыва'. Зачем были эти страдания о потере своей 'чистоты'? Они были совершенно излишни и для меня сейчас совершенно непонятны. После своего 'падения' Вера осталась той же умной, тонкой, чуткой натурой. Она не потеряла, а многое приобрела.

     А ведь такой взгляд на сохранение 'чистоты' девушки до замужества до сих пор еще крепко держится во всех слоях общества. Этот предрассудок впитывается с молоком матери, и сколько горя приносит он! 'А зачем, для чего?' - встает протестующий вопрос.

     26 марта 1920 года, Качалкино

     Должны были вместе возвращаться из Москвы. Я думала встретить N. на вокзале, но его там не оказалось, а желание видеть было сильным.

     Сегодня он приехал, встретились за ужином среди большой компании. Я сижу за другим столом, так что говорить не пришлось, да и вообще мы встречаемся всегда в присутствии других.

     Но при встрече что-то защемило, заныло... Это, конечно, не любовь, это какая-то жалость к человеку за его переживания. Вероятно, мне потому и хочется иногда поговорить с ним по душам, что я знаю: он многое может рассказать мне, познакомить меня с подобными переживаниями, которые дадут мне большой материал.

     28 марта 1920 года, Качалкино

     Бывали минуты, когда я его ненавидела, он был мне противен. Жалок он был, когда изображал конферансье ресторана на именинах, чувствовалась обида, хотя меня это и не касалось.

     Теперь я замечаю, что нет этого иногда являющегося чувства ненависти и противности. Я с удовольствием смотрю на его стройную фигуру и темные глаза. Но это бывает очень редко - мы встречаемся только в столовой.

     Я смотрю на него, и мне вспоминаются те анестезирующие средства, о которых он говорил. Интересно, что он подразумевал под анестезирующими средствами? Сюда, вероятно, принадлежат карты, вино и, пожалуй, женщины, тем более он на днях был в Москве.

     Ему, разумеется, тяжело жить с больной женой, он думал найти утешение с моей стороны, но когда увидел, что ошибся, то необходимо было дать исход и удовлетворение накопившемуся желанию.

     Вспоминается только что прочитанная книга о венерических болезнях и становится до ужаса гадко, противно... Дрожь пробегает по спине.

     29 марта 1920 года, Качалкино

     Это возмутительно! Всегдашнее стремление Диодора Павловича унизить женщину иногда доводит меня до бешенства, в эти минуты я ненавижу его всеми фибрами души. Мне больно, обидно и мерзко за такого грубого, нечуткого человека. И это интеллигент?! Он не имеет права называться этим благородным именем.

      30 марта 1920 года, Качалкино

     Иногда мне кажется, что я совершенно к нему равнодушна, редко о нем вспоминаю и при виде его спокойна и ровна внутренне. Кажется, что все ясно, определенно: он для меня ничего не значит.

     Другой раз при звуке его шагов вздрагиваешь, и является желание, чтобы он зашел, заговорил... Но шаги все дальше и дальше...

     На спевке его глаза часто останавливались на мне, и в этих глазах было что-то новое, жуткое для меня, этот взгляд заставлял меня вздрагивать и с любопытством изучать это новое явление. Что говорили эти глаза? Они иногда блестели радостью, победой - что бы это значило? И мне почему-то вспомнились слова из его письма: 'Да, мне кажется, что вы сами не знаете о своих чувствах'. И как-то жутко стало за себя. Надо же отдать себе отчет: что же представляют мои отношения к нему? Раньше для меня ответ был ясен: я симпатизирую ему как другу, люблю с ним дурить, шутить. О серьезных вещах мы с ним почти никогда не говорили, но не потому, что это было чуждо для нас, а просто не было подходящего случая. Теперь для меня ответ труден и не определен: мы явно избегаем друг друга, я боюсь оставаться с ним наедине, потому что чувствую, что должен опять начаться разговор о том же. Я как-то боюсь этого, а он больше не атакует меня. При встречах обоюдный поклон и редкие малозначащие фразы.

     Я часто думаю о нем, даже и не о нем, а о его письмах, наших разговорах, о его переживаниях, отношении ко мне, о любви вообще, о значении этого чувства в жизни человека и человечества. Иногда уйдешь далеко-далеко от жилья, людей, солнышко радостно, по-весеннему, пригревает, поют скворцы, где-то заливается только что пролетевший жаворонок. Легко, привольно становится на душе, все вопросы решаются скоро и просто, но стоит только прийти к людям, в дома, думы становятся тяжелыми, мучительными и бесконечно длительными.

     Это не любовь, он герой не моего романа. У меня составился образ того человека, которого я могла бы полюбить горячо, всеми силами. Образ этот составлен давно, он, конечно, при столкновении с жизнью изменялся, варьировал, но суть оставалась та же. С другой стороны, смешным и слишком детским кажется представление о каком-то рыцаре, герое, пахнет чем-то романтичным. Но нет, дело не в этом. При встрече с некоторыми мужчинами у меня является больше тенденции симпатизировать, понимать и, может быть, любить, а я совершенно не знаю, что он такое.

     Однажды мне стал необыкновенно симпатичен и близок духовно один человек, которым было сказано очень мало. Он говорил о том, что деревня не создана для него, он не может жить без интеллигенции, круга людей с соответствующими понятиями. Душно, тесно, а потому он и ушел из одного болотного хозяйства и решил лучше терпеть лишения, но жить в Петрограде.

     Эти немногие слова открыли всю его душу, настолько родственную мне. С ним я могла бы говорить много, интересно, долго. Он не чужд философии, что так редко встречается среди нашего теперешнего здешнего общества.

     Этого сродства душ я не чувствую к нему. Иногда кажется решительным только один исход: бежать из Качалкино.

     Но кто-то упорно подсказывает: не трусь, стыдно!

     Просмотрела все написанное в этой тетрадке, и смешно стало: все о нем, об отношении его ко мне и т.п. Только и света, что в этом окошке!

     Конечно, для меня это хороший урок, который дал толчок о многом подумать, многое понять, взвесить и переоценить. Такие случаи ценны и поучительны.

     Да сейчас другого интересного дела и нет. Занятия на курсах, которые порядочно надоели своим однообразием и монотонностью, почти прекратились. Хочется живой продуктивной деятельности, а то чувствуешь, как начинаешь покрываться легкой плесенью.

     31 марта 1920 года, Качалкино

     Древние культуры - греческая, критская, римская - не могли существовать долго, они доходили до известной высоты и распадались. У них не было крепкого фундамента: они были слишком малы и одиноки, их влияние охватывало лишь небольшое пространство, да и сами они постепенно изнеживались, вырождались и пропадали.

     Этого не будет, когда культура станет достоянием не кучки лиц, а всех народов, не будет господства немногих над многими, культура не исчезнет, а облагородит, поднимет человека!

     Социализм и стремится к этой крепкой стойкой культуре, которую уже никто не сможет поколебать.

     1 апреля 1920 года, Качалкино

     Сейчас нет никаких занятий, так что свободного времени много. Солнышко греет так ярко, тепло. Выйдешь с книгой и часами сидишь под его живящими лучами. Для человека органически необходимы свет и тепло солнца, он без него не может жить, как и растение.

     5 апреля 1920 года, Качалкино

     Отчего так больно, тоскливо на душе?.. Хочется лечь навзничь, закрыть глаза и уйти в созерцание этого ноющего чувства.

     18 апреля 1920 года, Качалкино

     Ездила в Скопин. Дорогой пришлось столкнуться с провинциальными жителями и условиями.

     Насколько правее настроения тамошней публики, особенно крестьянства! Живя в большом центре, главным образом среди рабочих, забываешь про деревню.

     А какой дикий, бессмысленный произвол царит в сферах местной власти! Только свои личные интересы и стремление показать свою власть. Самомнение, самонадеянность доходят до чудовищных размеров.

     20 апреля 1920 года, Качалкино

     Насколько одновременно нов и стар вопрос о любви! Что же она, в конце концов, из себя представляет? Влечение сразу после первого поверхностного знакомства бывает редко, чувство накапливается постепенно. Первые зачатки чувства появляются с прикосновением, взглядом, пожатием руки и т.п.

     Нет, про себя я скажу, что начинания в этой области только рассердили меня, когда я думала, что это только флирт. Когда же выяснилась серьезность этого чувства, я задумалась, мне захотелось узнать, что он переживает, захотелось заглянуть в его душу и увидеть ее во всей полноте и многогранности. Это желание влекло меня к нему, его страдания доставляли мне горечь и тоску.

     Я думала написать ему, что прошу написать мне свою биографию, но ведь это опять даст ему надежды, я чувствую, что этим дам повод к прежним начинаниям, а я их боюсь. Сейчас я успокоилась, особенно меня охладила поездка домой.

     А знать все о нем очень хочется, иногда кажется, что нет ничего опасного и в просьбе об автобиографии.

     Нет совершенно безразличного отношения у меня к нему (буду называть его просто N.). Выработанное за поездку спокойствие начинает исчезать. При встрече что-то натягивается, да вообще трудно определить это чувство чего-то ноющего, отталкивающего.

     23 апреля 1920 года, Качалкино

     Два дня тому назад написала N. следующее письмо:

     

     Я несколько раз хотела отдать письмо N., но передумывала. Сегодня решила и отдала, но только тогда поняла, что я сделала! Я ведь даю большой повод, откровенность создает близость. Этим я нарушила свое спокойствие, чувство раскаяния и горечи теперь не будет покидать меня. Ну, будь что будет!

     Из его автобиографии мне хочется знать: во-первых, про какие анестезирующие средства говорил он, и, во-вторых, почему больна его жена? У нее, кажется, какая-то женская болезнь. Говорят, раньше она была цветущая, жизнерадостная женщина, а теперь совсем больная, старая, раздражительная. При первом знакомстве я приняла ее за мать N., а она ровесница ему. Он же - полная противоположность: несмотря на свои с лишком тридцать лет выглядит гораздо моложе, строен, подвижен.

     Как приятно слушать лекцию по современному вопросу во вполне объективном освещении. Я давно жаждала этой объективности. Надоело одностороннее освещение событий в газетах, на митингах, беседах. Излагаются только факты, а выводы делать представляется право каждому.

     Еще больше обаятельности придает лекции эрудиция и ораторский талант лектора.

     Лекция читалась на тему: 'О землеустройстве и немного о земельной политике'. Насколько новы и теоретичны все стремления господствующей партии, во главе которой, конечно, стоят фанатики-теоретики, не отступающие от своих принципов. Лектор был свидетелем случая, когда стояла дилемма: отопить учреждение или не отступиться от принципа, что в социалистическом государстве не может быть подрядчиков. И был получен ответ: если даже 50% москвичей будут обречены на смерть от холода, мы не можем отказаться от своих принципов.

     28 апреля 1920 года, Качалкино

     Мне хотелось выяснить, как N. отнесся к моему письму. Вероятно, оно ему показалось глупым. При первом случае я с ним заговорила об этом. Оказывается, мое письмо не поразило его.

     'Это дело довольно сложное, надо припомнить все 35 лет, лучше и легче рассказать то, что вас больше всего интересует', - сказал он.

     На следующий день мы вместе с N. ездили в Москву. N. все допытывался, что заставило меня желать знать его автобиографию. Простое ли любопытство: узнать и забыть - или же тут руководил мною интерес к определенной личности, и почему именно к нему. Да, с моей стороны был интерес. Почему он возник? Тут большую роль сыграли его письма и его начинания в определенной области. Я поверила в серьезность его чувства, о чем он говорит и теперь, и хотела знать переживания и самочувствие этого человека.

     Ведь когда-то это желание было сильно. Вообще, что-то было по отношению к нему, при воспоминании о нем возникало какое-то горячее желание, тоска по чему-то неисполненному. Теперь об этом и помину нет, я совершенно спокойна. Не хочу знать его автобиографии и давать ему свой дневник. Мне вся эта история кажется скучной, нудной, а главное, неискренней. Зачем мне знать его жизнь со всеми мелочами, да имею ли нравственное право желать этого?

     Я чувствую, что это создает натянутое, принужденное отношение. Ведь у меня нет духовного родства, близости к N. Но что же тогда было раньше, когда душа рвалась к нему, было страстное желание видеть его, говорить с ним обо всем, вполне откровенно и искренне? Теперь есть эта возможность, но нет желания ее использовать, потому что пропал душевный жар. То можно было, пожалуй, назвать началом любви, и, если бы тогда он не бросил добиваться успеха, он, может быть, и получил бы его. Но он был слишком деликатен и корректен духовно, чтобы продолжать добиваться своего, когда я ему определенно сказала, что любовь без взаимности смешна и надоедлива.

     Письмо к N. окончательно отрезвило меня. Возможная близость оттолкнула, у меня явилось опасение за свою свободу, спокойствие.

     Налицо факт: после увлечения наступает полнейшее охлаждение. Как это объяснить? В какой мере тут принимает участие психика, физиология? Для меня самой этот вопрос является смутным и неясным.

      29 апреля 1920 года, Качалкино

     Получила от сестры Саши письмо в ответ на мои рассуждения и умозаключения.

     Она пишет: 'Вся прелесть любви состоит во взаимной потере свободы. Два сливаются в одно'.

     Для меня эти слова непонятны. Мое 'я' всегда останется моим 'я'.

     В Москве побывала на лекции: 'Поэзия будущего'. Выступали современные поэты. Каких тут только нет направлений: символизм, кубизм, футуризм, центрофугизм (97), имажинизм, экспрессионизм, неоклассицизм и др. Никто не говорил о поэзии, только личные счеты, борьба за первенство, какое-то глупое оригинальничанье. Получилось впечатление ярмарочного балагана. Потом выступили очень хорошие критики, которые в пух и прах разбили современных поэтов.

     1 мая 1920 года, Качалкино

     Как пошло, гадко, противно!.. Неужели мужчин так могут интересовать детали женского тела? Сейчас у нас идет спектакль 'Русалка'. Русалки в воздушных костюмах, с распущенными волосами поют, танцуют. И при этом всегдашнее присутствие мужчин, рассматривание, смакование, подмигивания, двусмысленные замечания, пошлые улыбки... У нас же в Качалкино это особенно развито. Иногда хочется протестовать, кричать всем об этом недопустимом направлении среди интеллигенции.

     По отношению ко мне ничего подобного нет, я поставила себя в определенные рамки, которые никто не смеет переступить, каждый маленький намек вызывает бурю с моей стороны.

     А как развиты сплетни у нас в Качалкино! Есть лица, для которых в этих сплетнях весь интерес жизни. До чего противно, тошно становится на душе, когда каким-нибудь образом до тебя доходят эти слухи. Спасение, что они до меня доходят очень и очень редко, никто не решается начинать со мной об этом разговор, зная, как я отрицательно к этому отношусь.

     Но меня удивляет, как люди не могут понять, что они не имеют никакого права вмешиваться в мои личные дела. Это мое, касающееся только меня, это для меня самое святое и дорогое.

     Все-таки сколько грязи, пошлости, сальности в жизни! И люди сами создают эту отвратительную обстановку, они еще не могут понять и подняться выше этого.

     5 мая 1920 года, Качалкино

     Я начинаю испытывать особенное влечение к ботанике. Сейчас помимо своих прямых занятий с удовольствием занимаюсь систематикой растений: разборкой гербария и сушением новых видов. Передо мной встают новые широкие перспективы: я избираю себе специальность ботанику, только я не практик - ботаник, работающий по шаблону. Нет, я хочу серьезно, глубоко, разносторонне изучить жизнь растений.

     Можно даже поступить в университет, если не для полного прослушивания, то для частичных лекций и работ. Так что задача обширная, цель благородная и далекая, а ведь чем недостижимее и отдаленнее цель, тем больше прелести в ее достижении, тем полнее и интереснее жизнь.

     С другой стороны, тогда придется порвать с луговодством, тогда нужно было бы взять не культуртехническую (98) отрасль, а обследовательскую, что гораздо ближе к этой цели!

     В общем, вопрос этот совсем нов и еще не разрешен окончательно. Я думаю, летом продумаю и решу. Ведь надо же самоопределиться, все эти искания берут много времени и сил!

     6 мая 1920 года, Качалкино

     Вчера вечером Андрей Михайлович пригласил нас, курсистов, к себе на огород работать, за что обещал угощение. Работали три часа дружно, весело, да и хорошо было работать в такой компании, дело спорилось само. А после работы был ужин с водкой, что особенно было привлекательно и заманчиво, потому что вино запрещено государством.

     Раньше я водки никогда не пила, но здесь ощущала изрядное удовольствие, большую роль играли, конечно, отсутствие и запретность. Я пила наравне с мужчинами, выпила восемь больших рюмок.

     Андрей Михайлович хорошо учел момент, так что все подвыпили, но не перепили.

     Чувствовалась маленькая слабость в ногах и небольшой шум в голове, но я всему могла отдавать вполне ясный отчет.

     А до чего интересно было наблюдать за окружающими! Начались танцы под губную музыку, танцевали с рвением и остервенением. Под какую-то дикую мелодию трое выделывают импровизированный танец, все неистово хохочут. Потом начались скачки с препятствиями. Некоторые полезли на деревья и, добравшись практически до самой вершины, вместе с деревом падали вниз, дух разрушения вселился во многих.

     На других же вино подействовало угнетающе: сидят хмурые, насупленные, подавленные.

     Я первый раз присутствовала в компании хорошо выпивших, но границ никто не переходил - все были необыкновенно веселы, милы, просты.

     В реагировании каждого ясно выражался темперамент.

     7 мая 1920 года, Качалкино

     Странно устроен человек: когда можно, то не хочешь, а только теряется или удаляется эта возможность, желание возрастает.

     То же самое замечаю я по отношению к N. Например, когда я в первый раз оттолкнула его и он перестал надоедать мне, меня опять потянуло к нему. Или, например, сейчас: я отказалась от его автобиографии, теперь же мне опять хочется, и в этом не вижу ничего предосудительного и навязчивого.

     Тогда оценишь, когда потеряешь.

     8 мая 1920 года, Качалкино

     Жена N. ревнует ко мне. Это стало особенно заметно в последнее время: когда мы остаемся одни в огороде или в комнате, она всегда спешит присутствовать третьей. На днях на вечеринке он сидел рядом со мной, потом вместе танцевали, так она говорит Мильде Ивановне, что ей обязательно надо разводиться.

     Как это люди могут самое дорогое и близкое бросать на обсуждение, и обсуждение толпы!

     Благодаря этой ревности я начинаю сторониться жены N., хотя я и раньше не была с ней близка. Прежде я считала ее более глубокой и тонкой натурой - оказывается, она такая же сплетница и пустая женщина, как большинство качалкинских дам.

     12 мая 1920 года, Качалкино

     Желание иметь автобиографию N. становится все сильней, но мне уже стыдно теперь обращаться к нему, ведь получается какое-то метание из стороны в сторону. N. может принять это за легкомыслие и насмешку, а я боюсь его обидеть.

     В последнее время я начинаю находить все больше общего с N., между нами есть некое духовное соседство. Ему, мягкому, чуткому, в лучшем смысле интеллигентному человеку, приходится, вероятно, иногда страдать от вульгарности, раздражительности своей жены.

     Мы оба любим мелодичную музыку, оба натуралисты с оттенком романтичности, оба всегда страдали от грубости и пошлости жизни. Мне кажется, что N., так же как и я, испытывает тихую, ноющую боль от грубости, мещанства и мелочности окружающей действительности. Он не карьерист, может быть, отчасти и неудачник в жизни, он, пожалуй, немного напоминает лишних людей Тургенева.

     Эти мнения о N. сложились у меня не благодаря разговору или близкому знакомству, а только по наблюдениям и предположениям.

     14 мая 1920 года, Качалкино

     Послала N. следующее письмо:

     Вы вправе отказать в моей просьбе, потому что неуверенность моих действий может оскорбить Вас, но если можете, то продолжайте Вашу автобиографию.

     

      15 мая 1920 года, Качалкино

     N. благодарил за доверие, которое я к нему питаю. Лицо светлое, удивительно молодо, глаза тихи и благодарны.

     16 мая 1920 года, Качалкино

     Я теперь с гораздо большим интересом и вниманием читаю романы. Раньше многое не замечала, потом всегда чувствовалось, что это книга, далекая от жизни. Сейчас же, читая романы Локка (99), Тургенева, Толстого и внимательно присматриваясь к жизни, я нахожу в них ту же жизнь со всеми ее странностями.

     С особым вниманием я читаю завязку любви, проходит много образов, много вариаций. У одних любовь начинается с первого взгляда и быстро развивается, у других возникает незаметно, медленно и потом уже вспыхивает и заявляет свои права.

     17 мая 1920 года, Качалкино

     После моего письма N. стал очень мягко относиться ко мне, в его отношении чувствуется мягкость, нежность. Я же не стала избегать его. Думаю, что это совершенно лишнее, ведь с моей стороны - только дружеское чувство, а своим соответствующим отношением я поставлю его в определенные рамки. Мне просто интересно самой наблюдать за нашими отношениями.

     N. начал писать свою автобиографию, показал мне первую главу, которая озаглавлена 'Как я женился и что из этого вышло'.

     18 мая 1920 года, Качалкино

     N. говорит, что писание двигается, но он боится за меня и за себя. За меня он боится потому, что если я себе вещи представляла в розовом цвете, то мне придется с небес упасть на землю.

     А за себя - потому, что если я его идеализировала, то мне придется разочароваться в нем, а это для него страшно опасно.

     Мои коллеги-курсисты много говорили о романе Арцыбашева: 'Женщина, стоящая посередине' (100). Я заинтересовалась этой книгой после слов Ивана Александровича: 'Удивительно верно описаны у него мужчины!'

     Мне захотелось узнать, что Иван Александрович считает характерным для них - мужчин. Прочла. Сплошная порнография, мысли - и то мало, одно из худших его произведений. Женские тела, раздевание женщины мысленное и действительное мужчинами, детальное описание всяких пакостей и т.п., порнографические описания.

     Неужели правда мужчины таковы? Я не верю. Это просто смакование, концентрация всего подлого, низкого, животного, особенно последнего; людей не существует, а только самцы и самки.

     Да, мужчины в половом отношении невоздержанны и вольны, в отличие от нас, женщин, которые в этой области хорошо могут владеть собою. У нас веками вырабатывалась сдержанность, подчинение своих чувств разуму. Мужчине же никогда не приходилось подчинять чувство разуму, он считал это лишним и скучным, желание всегда приводилось в исполнение.

     У Арцыбашева бывают и хорошие романы с хорошими психологическими картинками, например 'Враги', где он говорит о половом несоответствии. После этого я стала внимательно присматриваться к окружающему и увидела, что это так и есть, почти все семейные драмы и происходят на этой почве. Физическое несоответствие супругов создает взаимную неудовлетворенность.

     После прочтения 'Женщины, стоящей посередине' мне захотелось узнать мнение N. об этой книге и взглядах, высказанных там, но как-то стыдно давать человеку такую порнографию.

     21 мая 1920 года, Качалкино

     Я все лучше начинаю понимать мужскую натуру. Большая компания немного выпила, развязались языки, вольнее стали действия. Я с Михаилом Васильевичем пошла от костра, в темноту; мы сели, Михаил Васильевич начал интимные рассказы о своей жизни, семье. Выпитое вино, тишина и темнота ночи, видимо, подействовали на него, он обнял меня и хотел поцеловать. Я возмутилась, но продолжала с ним оставаться, потому что мне хотелось узнать побольше о нем, а особенно о мужчинах вообще.

     'Наталья Александровна, сколько гадости, низости, пошлости в мужчинах, никогда не верьте им, они - животные; знаете, я сейчас изломал бы вас всю. Выбирайте мужчину осторожнее, а главное, бойтесь болезней, ведь это такой кошмар, ужас, о котором вы не имеете и представления', - говорил тихо и проникновенно Михаил Васильевич.

     Я с большим вниманием слушала его, стараясь вникнуть и понять.

     Долго не могла заснуть, припоминая и взвешивая все сказанное Михаилом Васильевичем.

     N. передал мне написанное из своей жизни.

     

     Вот она, оказывается, голая правда столичной действительности! Раньше это было в книгах, в истории, как-то близко не касалось тебя. До сих пор я жила, не затрагивая этих вопросов. Прочтя записки N., я не могу всего понять и объяснить. Какой-то кошмар надвинулся на меня, не дает покоя ни на час. Мысль работает неустанно над вставшими вопросами, хочется уйти от людей, остаться одной и все глубоко продумать. Как раздражает меня сейчас присутствие Мильды Ивановны с ее вечными вопросами: что делаю, куда иду. Она, конечно, задает эти вопросы безо всякой задней мысли, просто так, по праву сожительства, но они бесят меня, не дают забыться, хочется лечь навзничь и думать, думать без конца.

     У меня сейчас как-то двоится образ N., я не могу слить образ, выработанный мною, и образ, выглядывающий из записок. В сущности духовной организации я не ошиблась, но в жизненных фактах - очень. Я никак не ожидала такой истории. Теперь в моих глазах жена N. поднялась очень высоко, я преклоняюсь перед страданиями, которые она вынесла. И еще один случай содрогнуться перед ужасными последствиями венерических болезней.

     Жена N. уже обречена на гибель, но N. не хочет мириться с положением, он еще молод и физически, и духовно, он хочет еще жить полной, разнообразной жизнью. Получается безвыходное положение, которое я ухудшаю своим присутствием. Теперь я начинаю жалеть, что осталась в Качалкино, - лучше было бы уехать и со всем этим порвать. Мой отъезд даст покой жене N., которая сейчас, кажется, совершенно его не знает.

      22 мая 1920 года, Качалкино

     Приехал из Саратова профессор Бушинский (103), и у меня тотчас же явилась мысль, что этим может быть облегчен мой уход из культуртехнического отдела станции и поступление к Бушинскому, с которым можно переговорить лично.

     Мысль о моем отъезде как выходе из создавшегося положения я высказала N., который опровергал такое мнение, потому что это никого не облегчает: жена больна бесповоротно.

     'Почему вы жалеете труп, а забываете живого человека?' - говорит N.

      23 мая 1920 года, Качалкино

     Я ведь чувствую, что, вероятно, из Качалкино не уеду. Как-то нет никакого желания. Если отношение к N. и заставляет иногда задуматься, то опасений здесь нет. Хорошо бы, конечно, успокоить жену N. своим отъездом, но из этого можно найти выход. Если она с мужем будет жить в Качалкино, то я переберусь в Льялово (104), или же наоборот.

     Потом сейчас уже поздно хлопотать о перемене назначения, когда оно утверждено по моей же просьбе. Стыдно даже начинать разговор об этом, да и мало надежды, что удовлетворят мое желание.

      24 мая 1920 года, Качалкино

     В качестве компенсации я отдала N. первую тетрадку своего дневника, обещала дать и вторую, т.е. настоящую, но когда прочла ее, то пришла к заключению, что это невозможно - здесь слишком много сказано о моих чувствах к N., он не поймет сути, его это окрылит, даст надежду.

     Мое отношение к N. очень переменчиво. Иногда меня тянет видеть его, говорить с ним вполне откровенно и чистосердечно, другой же раз я избегаю встречи, потому что мне тяжело и совершенно не хочется говорить о наших отношениях, а этот вопрос возникает невольно, потому что мы слишком много знаем друг о друге.

     Можно, не давая второй тетрадки, написать ему о моем впечатлении от его записок, что он и просил меня сделать.

     Начала писать письмо N. В душе холодно, спокойно, а потому письмо получается холодное, логическое и бездушное, а ведь два дня тому назад в голове строились планы правдивого, искреннего, горячего письма.

     Может быть, это и лучше, меньше напишу глупостей, а то разоткровенничаешься, а потом жалеть будешь.

     Мне стыдно за этот холод и объективную критику записок N., который написал о самом интимном, близком. Ведь он открыл всю глубину своей души с ее высотами и падениями, а с моей стороны только беспристрастный разбор и холодное мнение. Я была бы глубоко обижена на месте N.

     Письмо следующего содержания:

     Сначала все намеки на Ваши чувства и переживания я принимала за шутки и не придавала им никакого значения.

     Ваш поцелуй оскорбил меня. Неужели Вы думали, что со мной так легко завести легкую интрижку? Из-за этого я стала избегать Вас.

     Ваше письмо заставило над многим задуматься и возбудило желание узнать Ваши переживания и почерпнуть в них опыт; потом последовал отказ от Вашей автобиографии. Но желание узнать глубину человеческой души заставило вторично просить Вас о том же.

     Вы угадали: меня интересовало, почему больна Ваша жена и Ваше отношение к ней. Вы ли были причиной ее болезни?

     Я много читала по половому вопросу вообще и венерических заболеваниях в частности, помню анкету среди студенчества, которая констатирует, что из студентов только 15% невинных. Медицина говорит, что чуть ли не 70% мужчин больны или были больны венерическими заболеваниями, рассадником которых является главным образом проституция. Так что все это вместе взятое давало довольно правильное представление о положении дела.

     Но это было до сих пор где-то далеко от жизни, только в теории, в книгах, внимательное чтение которых тоже давало хорошее представление по данному вопросу. Многое нужно было понять, продумать.

     Мне горько и обидно, что мужчина (даже при первой встрече) на женщину смотрит только как на физический половой объект. Как пошло и гадко! По-моему, это неверно, за исключением определенной категории лиц с определенным направлением мысли.

     Я не понимаю оправдания посещения публичного дома 'потому что так делают все'. Это, конечно, достаточно веский аргумент, но нелогичный. Мне кажется, что я при первой мысли получить ужасную болезнь со страшными последствиями бежала бы за тридесять земель. Еще для моей натуры непонятен 'инстинкт самки', о котором Вы говорите по отношению к Вашей жене. Но факт остается фактом, примером может служить Надежда Сергеевна. Вульгарные сцены ревности, унижение до подслушивания и подглядывания поражают меня. Где же у таких людей гордость? Я бы замкнулась в себе и никогда не вынесла бы своих переживаний на осуждение и обсуждение толпы!

     Теперь о Вас. В сущности Вашей натуры я не ошиблась: Ваше отношение к жене много говорит о Вас и за Вас, здесь много благородства и интеллигентности в лучшем смысле.

     Сначала я не могла связать два ваших образа - составленного мною и выглянувшего из записок.

     P.S. Я сердечно благодарю за доверие, которое Вы оказали мне в своих записках.

      27 мая 1920 года, Качалкино

     Сегодня сожительница уехала в Москву, и N. мог прийти ко мне в комнату. Он говорил о моем письме.

     Он горячо протестовал против моего мнения о легкой интрижке и флирте. Такое отношение оскорбляет его, чем он заслужил такое мнение?

     'Вы говорите о 15% в анкете, а я вам, как хорошо знакомый с делом, скажу, что не больше 1%. Тут не отсутствие логики, а просто природа, по законам которой человек обращается в животное. Вы это уже испытали на себе, на пикнике (оказывается, он заметил отношение Михаила Васильевича ко мне)', - сказал N.

     Да, это еще печальнее, чем представляла я. Немного утешил N. тем, что говорит, будто напрасно я так сгущаю краски по вопросу об отношении мужчин к женщинам. Есть, конечно, определенная категория, но не все находятся в ней.

     'Вы говорите, что не понимаете инстинкта самки? Я же вам говорю, если не проявите его, то обязательно испытаете, поверьте моему слову'.

     Еще N. прибавил: 'Вы говорите о поцелуе, но разве это был поцелуй? Значит, вы еще не знаете, что называется поцелуем'.

      29 мая 1920 года, Качалкино

     Я всегда как-то робко чувствовала, что наши отношения с N. должны прогрессировать и идти к чему-то серьезному и важному. И всегда немного жутко становилось от этого. Теперь как будто это что-то далекое и жуткое приближается... Вчера ночью с N. возвращались из Сухарева, шли под руку. Он говорил, что я затеяла игру с огнем, взнуздавши свои чувства, как хорошую лошадь, но ведь она может взбеситься и тогда наделает много бед.

     Проходили совсем темным сплошным лесом, я чувствовала, что N. взвинчен и что маленький намек с моей стороны вызовет порыв страсти... Но я была выдержанна, спокойна и хладнокровно рассуждала об увлекаемости и невыдержанности мужчин в сравнении с женщинами.

     'Это неизбежность, закон природы, таков сейчас я', - совсем тихо произнес N. последние слова. Но я их слыхала.

     И мне все время приходила в голову мысль, что для N. безразлично, кто сейчас идет с ним рядом: я или какая-нибудь другая женщина.

     Сегодня утром получила от N. письмо:

     К заключению вчерашнего разговора.

     По моим наблюдениям, Вы все-таки иногда, и может быть, чаще, чем я думаю, играете с огнем. Это неоспоримо, так и должно быть. Играете, взнуздавши Ваши чувства и держа вожжи в руках крепко натянутыми. Но смотрите! Лошадь может взбеситься, когда руки устанут, и, прыгая через костер, Вы рискуете попасть в него и здорово обжечься, а то и совсем сгореть, как 'свободная женщина' Фонвизина (105), нарвавшись, как это чаще всего бывает с 'рассудительными' людьми, на отъявленного подлеца (как это и случилось по Фонвизину). В то время как можно и так пристроиться к костру, что будете долго и очень уютно греться около него и, пользуясь его теплом, сделаете гораздо больше, чем 'одна из многих'.

     По разуму, которым Вы живете, как будто надо бы поступить так. Однако Вы так не поступаете, или, будет вернее, не склонны поступать. Вот загадка!!! Я пока еще не мудрый Эдип и разрешить не могу.

     Как много говорит это письмо! Не знаю, как теперь и поступить? Ответить письменно или ждать времени, когда можно сказать. Или лучше совсем ничего не говорить, а постараться избегать N.

     К чему-то это приведет?

      31 мая 1920 года, Качалкино

     Прочла Фонвизина 'Записки свободной женщины', о которых говорит N. в своем письме. Выходит, что он предупреждает меня об опасности свободной любви и предлагает взамен этого долго и уютно греться у его костра.

     Он очень хорошо выразился, что я не склонна так поступать. Именно не склонна, потому что меня совершенно не привлекает семейная жизнь с ее мечтами, заботами, потерей свободы. Я не хочу мириться с жизнью, какую, например, ведут наши качалкинские дамы, да и большинство женщин вообще, когда все интересы сосредоточены на кухне и на семье. Мне совестно становится при мысли об этом. Ведь я всегда мечтала о привольной, независимой жизни. Не хочу я терять своей свободы, она самое главное для меня.

     Вспоминаются слова 'свободной женщины': 'Брак - рабство'. И когда внимательно посмотришь на окружающее, то вполне соглашаешься с этим. Сколько драм происходит на этой почве! В большинстве случаев супруги, охладев друг к другу, живут вместе, потому что этого требуют традиции.

     У меня по этому вопросу еще не выработалось окончательного мнения, потому что до сих пор не приходилось близко с этим сталкиваться.

     Но вот теперь, когда отношения с N. осложняются, встает мучительный вопрос: 'Что же делать?'

     Единственный выход: уехать. Но нет соответствующего настроения начинать хлопотать о переводе, что ведь теперь связано с такими трудностями. А тихий далекий внутренний голос говорит: останься, посмотри.

     Но я начинаю чувствовать, что пропадает объективность, холодность экспериментатора: иногда у меня пробуждаются какие-то намеки на страсть, о которой, впрочем, мне трудно судить, не испытав ее. Ведь холодно рассудив и взвесив, надо прийти к логическому заключению: рано или поздно страсть проявится во всей своей силе, если это возможно для моей натуры вообще, и все сдерживающие стимулы полетят в пропасть.

     Сейчас я стараюсь всячески избегать N., но беда в том, что мы служим в одном отделе и, значит, будем часто встречаться по делам службы.

     Еще заставляет меня сторониться его жена. Она, как верный Цербер, бережет своего мужа, и мне становится противно при мысли о тех вульгарных сценах ревности, которые возможны с ее стороны.

     С другой стороны, его жена всегда вызывает во мне жалость. Несчастная женщина! Она чувствует, что начинает терять самое дорогое в своей жизни. Мне вспоминаются слова N., что его жена вообще способна на жертву в минуту настроения и когда-то говорила о самоубийстве. Из комбинации этих двух фактов мне приходит в голову мысль, что она, не желая мешать счастью любимого человека, может покончить с собой. Это может быть, конечно, в том случае, если она имеет тонкую, самоотверженную душу, чего я как будто не замечаю в ней.

      1 июня 1920 года, Качалкино

     'Поздравляем вас со званием специалистов', - говорят Василий Робертович (106) и Андрей Михайлович, которые только что кончили наши испытания. 'Теперь для вас начнется новая жизнь, не поминайте лихом Качалкино', - прибавляет Василий Робертович с добродушной теплой улыбкой милого дедушки-учителя.

     И правда, настроение, как в гимназии после окончания экзаменов. Хочется дурить, смеяться, а впереди улыбается что-то новое, привлекательное. Хочется увлечься работой, уйти в нее с головой, найти интерес и удовлетворение.

      7 июня 1920 года, Качалкино

     Все наше плохое настроение - от безделья. С утра не было спешной работы, что-либо другое делать не хотелось. Угнетала мысль, что время идет, а я ничего не делаю и ничего не приобретаю для своего познания, как-то тяжело, тоскливо на душе. После обеда - работа в поле, потом пошла за растениями, нет ни минуты свободной, жизнь полна, некогда хандрить. С большим интересом приглядываешься к растительности, вникаешь в биологию каждого растения, стараешься понять и видеть.

      8 июня 1920 года, Качалкино

     Все это время я старательно избегала N. Однажды он сидел на крыльце, я проходила мимо, убежать было некуда. Я чувствовала, что он хочет заговорить, но быстро, не глядя на него, прошла дальше. Вообще стараюсь совершенно с ним не сталкиваться.

     С другой стороны, слыша, что он идет домой, я подхожу к окну и провожаю его взглядом до самого дома. Сначала мне это доставляло удовольствие, а теперь я проделываю это уже гораздо реже и без особого удовольствия. Сейчас при воспоминании о N. я совершенно спокойна, так что можно прийти к заключению, что влечение к человеку может пропасть при отдалении от него и известной тактике.

      10 июня 1920 года, Качалкино

     В Петровской академии в столовой встретила Бориса Николаевича Михайлова. При встрече в его глазах мелькнуло что-то теплое, многоговорящее, его рука крепко и дольше, чем полагается для обыкновенного приветствия, задержала мою руку. Сердце усиленно забилось, и что-то забытое, тревожное поднялось со дна души. Откуда взялось это чувство? Ведь намеки на него были давно и уже позабылись. Летом мы несколько раз встречались, гуляли в компании, часто разговаривали о многом горячо и охотно. Это отзывчивый человек, с которым можно много говорить и спорить. Тогда чувствовалось что-то сближающее нас, заметно было, что мы интересовались друг другом. Я с удовольствием встречала его и проводила с ним время. Несколько зимних мимолетных встреч вызывали приятное чувство, а потом все забылось.

     Эта встреча что-то всколыхнула...

     Чтобы проверить себя, я, воспользовавшись его приглашением, пошла со своими коллегами к нему на дачу.

     Выяснить ничего не удалось. Я была достаточно спокойна, а дух критицизма мешал свободному чувству.

     Как-то невольно сопоставляешь свое чувство к Михайлову и к N. К первому, по-моему, чувство было искреннее и правдивее, оно началось у меня сразу, это было начало истинного влюбления. Если бы мы встречались более постоянно, то чувство могло развиться и в более серьезное. N. же я стала интересоваться после того, как узнала, что он интересуется мною, хотя чувство доверия и товарищества было к нему и раньше.

     Факт нынешней встречи сбил меня с толку. Выходит, что я интересуюсь одновременно двумя мужчинами! Где же правда?

      14 июня 1920 года, Качалкино

     За две последние недели N. ничего не говорил со мной о наших отношениях. Встречаясь, мы беседовали о самых обыкновенных вещах, оставаться вдвоем я избегала. Все шло хорошо, как будто было забыто прошлое.

     Играя во 'флирт', я написала ему карточку: 'Раскаиваетесь ли вы в своей откровенности?' Это повлекло за собой новые вопросы и ответы.

     'Мужчина должен быть настойчивым', - посылает N. Я промолчала на этот вопрос. Что же я могла на него ответить? Должен ли, не знаю, но настойчивость много делает.

     Начала я ведь первая, не выдержала! Если бы я не послала ему первой карточки, то он не начал бы, вероятно. Что, собственно, заставило меня начать? Всего вероятнее, жалость: сидит человек скучный, молчаливый, куда делась прежняя живость, веселость? Я же вижу, что он страдает, но помочь ничем не могу. Иногда хочется облегчить эти страдания, приласкать как-нибудь, но возникает страх того истолкования, которое N. может придать этому.

     А жалость бывает большая. Тоскливо, больно становится на душе в такие минуты.

     Видно, что N. крупно поговорил со своей женой, которая раньше всюду сопровождала его: мы - в городки или в горелки, она сидит и смотрит. Как-то ее не было, но в сумерках показалась. Муся, как дитя, мало понимая, сидит и говорит: 'За вами идут, сейчас спать уведут'. N. промолчал, но это, видимо, взорвало его, да в присутствии всех.

     После этого она не ходит за ним тенью, не является уводить его спать.

     Она страдает, и, вероятно, очень сильно, но для меня непонятны ее страдания.

      20 июня 1920 года, Качалкино

     На этой неделе была на экскурсии по Тверскому уезду. Как много знаний дала эта экскурсия! С ними не сравнятся чтение книг, слушанье лекций. Перед глазами стройно, полно, ясно проходят типы лугов, а Андрей Михайлович Дмитриев умеет так незаметно увлечь публику, заинтересовать ее многим.

     Кроме чистых знаний приятно вспоминать катание и купанье в Волге, свистки пароходов, ночь у костра под пальто и с сумкой под головой. Сколько красоты, простоты и привлекательности! И горячим, страстным желанием является поездка куда-нибудь дальше, например в Америку. Получаешь безграничное количество новых впечатлений. Но нет, не суждено пока осуществиться нашим желаниям, границы недоступны для нас, даже недалекая поездка сопряжена с большими и долгими хлопотами.

     Взгляд на женщину только как на игрушечное создание, источник наслаждения, изящества, красоты всегда возмущал меня. А это ведь взгляд большинства мужчин!

     Женщина тот же человек, который хочет 'все знать, все чувствовать, все видеть', а при этом отпадает кисейность, изящность 'барышни' - остается личность с ее недостатками и достоинствами. Мне нравится, как к женщине относятся американцы, у которых отсутствуют европейские традиции.

     По приезде с экскурсии было желание видеть N. Когда я его мельком увидела, то это желание усилилось, хотелось наглядеться на него, меня тянуло туда, где он. Я чувствую, что начинаю понемногу сдаваться. Жалость к его страданиям становится сильней, а с этим становится сильнее и желание чем-нибудь утешить эти страдания.

     Иногда приходят мысли вообще о совместной жизни с мужчиной, которые я никак не могу оформить и представить ясно. Я не хочу мириться с жизнью большинства замужних женщин: только семья и хозяйство не удовлетворят меня, я хочу помимо этого другой созидательной работы. Ясности мешает и эгоизм: до сих пор я жила только для себя и другой жизни не представляла. Меня совершенно не влечет семейная жизнь, о которой если я и думаю, то как о большой обузе, связывающей мою личную жизнь и свободу.

      21 июня 1920 года, Качалкино

     - Наталья Александровна, мне нужно с вами поговорить, - говорит жена N.

     Идем в отдельную комнату.

     - Я бы хотела знать ваше отношение к мужу и его к вам, я хочу знать это для выяснения своего положения, - волнуясь, начинает она.

     - Я могу говорить только о своих отношениях.

     - Конечно. Вы понимаете мое положение? Не хочу быть одураченной, осмеянной. Я никогда мужа ни в чем не замечала, мне сказали другие. Если между вами есть что-либо, то надо как-нибудь покончить. Как мой муж к вам относится, я знаю (не знаю, что она знает?), а как вы к нему относитесь?

     Что же я могла ответить, когда для меня самой вопрос еще не ясен и не выяснен.

     - Я отношусь к вашему мужу так же, как и к другим, между нами нет ничего особенного.

     - Спасибо вам, мне и хотелось выяснить положение, теперь мне, может быть, будет легче. Когда я рассуждаю, я спокойна, но иногда я положительно схожу с ума. Пусть все это будет между нами.

     Заметил ли наш разговор N.?

     Хочется уехать куда-нибудь из Качалкино. Сегодня же уеду на свои обследования по совхозам - по крайней мере, забуду обо всем и избегну разговора с N., который не может привести ни к какому выяснению.

      2 июля 1920 года, Качалкино

     Почему мне приятно, когда говорят хорошо о N.? Хотя я о нем слышу только хорошее. Какое-то чувство гордости, удовлетворения возникает в это время.

     Призывали на военную службу офицеров, за наших хлопотали об освобождении. Не знаю, попал ли в список призывных N.? Только слышала, что одного не удалось отстоять. У меня тотчас же мелькнула мысль: не N. ли? И сердце усиленно забилось. Тревожное чувство прошло после того, как я узнала, что это не N.

     Это не любовь, все-таки мое чувство к N. слишком невелико и незначительно.

      13 июля 1920 года, Качалкино

     Сегодня был наш традиционный курсовой праздник на Богородской ферме. Было до двухсот человек курсисток, петровцев и профессуры. Съехались многие окончившие и уже служащие курсистки. Здесь я встретила много своих, которых уже потеряла из виду. Сколько радостных восклицаний, расспросов, рассказов! Каждый передает впечатление о своей работе, надеждах, достижениях.

     Какая непринужденность, простота, искренность в отношениях между профессурой и курсистками! Все слились в одну дружную теплую семью. И правда, у меня было чувство свидания с самыми дорогими мне людьми. Да это, пожалуй, так и есть, ведь курсы являются для меня самым светлым, отрадным воспоминанием и впечатлением.

     Мы дали друг другу обет: если будет возможность, всегда в этот день собираться на Богородской ферме. Чувствуешь, как этот день крепко связывает тебя с курсами, дает опору в твоей дальнейшей работе.

     Получила я удовлетворение и с другой стороны. Ведь у меня нет в Качалкино ни одного настолько близкого человека, чтобы я могла вполне откровенно и искренне с ним поговорить о самых сокровенных вещах (вполне чистосердечно я могла бы говорить с N., что мне иногда и хочется, но наше положение заставляет держаться далеко друг от друга). Здесь я вдоволь наговорилась о самых разнообразных вопросах, особенно с Шурой Фроловой, так хорошо понимающей меня. Ведь бывают моменты, когда так жгуче хочется поделиться с кем-нибудь своими думами, переживаниями (а их сейчас так много!).

     Это чувство экспансивности у меня бывает редко, и чаще с людьми, со мной не живущими и не знающими повседневной моей жизни. С такими легче откровенничать, зная, что откровенность не вредит твоей свободе.

     Месяца полтора тому назад я была в Собакино, там встретила Таню Минервину. Мы очень обрадовались друг другу, я нашла родственную, тонко понимающую душу.

     Лунная ночь, парк, тишина располагали к откровенности. Жажда высказаться, посоветоваться (ведь Таня, несмотря на молодость, много пережила и передумала!) была большая. Как-то незаметно я откровенно рассказала про отношения с N. Это Таню сильно взволновало и встревожило. 'Эка ведь, в какую историю ты ввязалась, Наташа! Это так сложно и серьезно!'

     После других рассуждений и обсуждений Таня сказала: 'Я думаю, ты любишь его. Это все не так плохо, как мне показалось с первого раза. Иди ему навстречу. Но, откровенно говоря, если бы со мной случилась подобная история, я испугалась бы и убежала'. Бежать - это трусливо! Я думаю, хорошая критика, трезвое отношение в будущем сами собой решат вопрос.

     Дружба возможна только на расстоянии; она тогда ценна, когда проявления ее редки, а тем и более сильны. Обыденщина, постоянство скоро надоедают. Я вполне, кажется, согласна с Достоевским: 'Мы можем любить только дальнего' (107).

     Любовь к дальнему ни к чему нас не обязывает.

     Я совершенно не понимаю, как живет большинство наших супругов, просто по привычке, по традиции.

     Читала дневник Марии Башкирцевой (108). Сколько же всколыхнул он!

     Почему у меня нет яркости, индивидуальности? Хотя нет, это неверно, индивидуальности во мне много, но именно нет яркости. Всего много, но понемногу, это своего рода маленькая

     энциклопедия. Меня интересуют все стороны жизни, больше общественные и естественно-исторические вопросы, хотя в эти две большие категории укладываются все понятия.

     Я избрала себе специальностью луговодство - ведь надо же на чем-нибудь остановиться! Вопрос о необходимости специализации теперь для меня бесспорен, но почва подо мной иногда заметно начинает колебаться.

     Чтение дневника пробудило жажду к красоте. Хочется красивых впечатлений, красивых переживаний, минут. Хотелось бы в жизни и вокруг себя видеть одну красоту, а ведь ее так мало! Везде пошлость, низость, грязь! Может быть, это и есть настоящая, неприкрашенная жизнь! Но я жажду красоты, стройности, гармонии!

     Сколько неисчерпаемых богатств в России! России принадлежит великое будущее в этом отношении. Обследования и постоянные поездки в Московскую губернию дают массу материала по этому вопросу. Безграничные леса, масса неиспользованной земли! Если бы сюда поселить каких-нибудь немцев или американцев, работа закипела бы.

      17 июля 1920 года, Качалкино

     Совершенно случайно столкнулась с N. на Луговой в ожидании одного и того же поезда. Был повод вместе ехать. Да, надо сознаться, я определенно хотела этого.

     Подошел поезд, я вскочила в служебный вагон, N., кажется, сел в этот же вагон, но с другого конца.

     'Почему же N. не сядет вместе со мной или не придет на этот конец вагона? Может быть, он стеснятся Петра Николаевича, который вместе с ним едет? Тогда какое же он может испытывать ко мне чувство влечения, если я, равнодушная к нему, и то желаю видеть его?' - эти вопросы настойчиво сверлили мне мозг.

     И досадно, отчасти обидно было на N.

     Хотелось самой пойти хотя бы к Петру Николаевичу, а через это и к N. Но чувство гордости и протеста тотчас же восстало против такого поведения, и я осталась на своем месте.

     По приезде в Москву выяснилось, что N. сел совершенно в другой вагон, боясь, что в служебный могут и не пустить без удостоверения. Это, конечно, недостаточное объяснение, но у меня сейчас же пропало чувство досады. Вообще я замечаю, что за последнее время мое чувство к N. начинает усиливаться, особенно в Качалкино, когда я встречаюсь с ним. Мне мало тех мимолетных встреч, которые выпадают случайно, хочется более долго видеть его. Мой взгляд часто останавливается на нем, что, вероятно, заметно ему, а может быть, и посторонним, чего я, конечно, очень не хочу. Я начинаю находить все больше прелести в его темных глазах и стройной фигуре. Раньше я не могла привыкнуть к его лицу, оно не согласовывалось с тем образом, который создали воображение и фантазия. Мне всегда представлялось открытое мужское лицо с высоким лбом, крупный рост и большая интеллигентность. Но в N., кроме последнего, ничего этого нет.

     В моем чувстве к N. нет ничего острого, это смесь нежности, жалости, симпатии, дружбы. Это чувство уменьшается, когда я уезжаю на обследования и не вижу его. Я много думаю о нем, о себе и о сложившихся обстоятельствах, но это не нарушает моего спокойствия - напротив, иногда я испытываю необыкновенное чувство уравновешенности, удовлетворения, гармонии и хорошего, ясного настроения. Это олимпийская жизнерадостность! Подобное настроение еще усилилось после прочтения книги Леви 'Рациональное воспитание воли' (109). Философия этого автора мне как натуралистке очень понравилась, и я думаю кое-что позаимствовать из нее.

     Последнее время я больше стала обращать внимание на свою наружность, более чувствительна к костюмам, к прическе. Вероятно, это объясняется тем, что приходится жить в большом, почти исключительно мужском, обществе, но здесь очень важную роль играет и N., хотя не столько в отношении наружности, сколько вообще в отношении к моей особе. Часто я смотрю в зеркало, изучаю свою физиономию, фигуру, манеры. И мне кажется, что и N. особенно тщательно относится к своей особе. Показательны, пожалуй, и слова его жены, когда он запоздал однажды к обеду: 'Вероятно, кокетничает дома'.

     19 июля 1920 года, Качалкино

     Шура первый раз увидала N., ничего не зная о наших отношениях. Я спросила ее о впечатлении.

     'Очень хорош собою, но, кажется, необыкновенно самонадеян. Так, кажется, и говорит: 'Смотрите и любуйтесь мною'', - отвечает Шура.

     Странно, я не думала, что N. может производить впечатление самонадеянного человека.

     Первые слова, что он хорош, заставили радостно забиться сердце, улыбка сама пришлась на губы. Хотя правда, он вчера во время игры в 'городки' был очень эффектен.

     И стало еще больше жалко его. Зачем так сложилась его жизнь? Ведь за последнее время он так сильно изменился: пропала общительность, веселость, беспечность. Конечно, ему пришлось очень много пережить и перечувствовать.

     Сегодня уезжаю на обследование, недели на две. Жаль, что со мной не будет дневника, иногда скучно без него. А брать с собой такую тяжелую тетрадь не хочется.

     27 июля 1920 года, Качалкино

     Странное создается положение! Меня тянет немного к N., я прислушиваюсь к шагам в коридоре и обыкновенно думаю: не он ли? Иногда хочется выдумать какое-нибудь дело, пойти в канцелярию, чтобы видеть его, хотя я, как правило, легко преодолеваю это желание. Я с удовольствием начала бы с ним о чем-нибудь говорить с тайной мыслью втянуть его в разговор и выяснить многое, а главное, мне почему-то хочется его познакомить с моим взглядом на семейную жизнь и брак. Одно время это желание было настолько сильно, что я думала послать ему письмо по этому вопросу. Но, поразмыслив, я пришла к выводу, что задумала абсурдную вещь: развивать человеку свои взгляды на брак и семейную жизнь, когда сама отвергла косвенные предложения найти уют и тепло у его костра.

     Странен стал и N. Он как будто за последнее время стал избегать меня, всегда молчит, как-то сторонится. Может быть, здесь большую роль играет его жена, которая стала ко мне относиться еще недружелюбнее. Она едва отвечает на мой поклон, хотя я очень внимательно и более предусмотрительно, чем раньше, произвожу эту церемонию; иногда едко отвечает на мои вопросы. Я, конечно, стараюсь меньше разговаривать с ней.

     Вообще чувствуется между N. и женой сильный разлад. Как тяжело смотреть на эту холодность и официальность, с которой он относится к ней! Посторонний человек ни за что не сказал бы, что они муж с женой. Вероятно, они оба сильно страдают. Создалось невыносимо тяжелое и при этом совершенно ненормальное положение: он - здоровый молодой человек, привязан к совершенно больной жене; она же не может жить без него как вследствие своей материальной и физической беспомощности, так и из-за сильной привязанности и любви к нему. Где же выход? Его надо найти - нельзя погибать обоим. В таком случае пусть погибает слабый, а сильный живет полной жизнью.

     Даже если вопрос решен так, то здесь возникает другой вопрос: N., по его словам, которым я не имею никакого основания не верить, любит меня и желает на мне жениться, о чем можно судить по его намекам, словам, письмам (я вопрос ставлю открыто). Но здесь-то, как говорится, и зарыта собака. Я вполне сознаю, что меня влечет к N., хотя очень слабо, но стоит только подумать о браке и последствиях его, мысль начинает усиленно работать.

     Я не хочу выходить замуж, не хочу этой обузы, тем более я еще так молода. Разве мне сейчас так плохо живется? Я живу интересной, удовлетворяющей меня жизнью. А что несет с собой брак? Связывание своей жизни с жизнью другого человека, с которым я всегда должна считаться, а там - беременность, роды, воспитание ребенка (ведь нельзя же представить себе совместную жизнь и идеальную любовь). А воспитание ребенка, особенно в первое время, так много отнимает времени у женщины! Я не могу представить себе, что я буду чем-нибудь связана, не могу пойти туда, куда хочу, поехать, куда тянет. Я хочу быть свободной! Замужество - это цепи, в которые люди добровольно заковывают себя. Я смотрю на окружающих замужних женщин. Простые, да и большинство более или менее интеллигентных женщин, или находят в этом призвание, или покорно, безропотно несут свою ношу, смиряясь с ее неизбежностью. Последних, пожалуй, больше.

     Я не хочу этой покорности, смиренности! Да и не имею никакого влечения, желания к половому общению с мужчиной, тем более когда подумаешь, что многие мужчины заражены венерическими болезнями, которыми заражают и женщин. К тому же я не знаю, здоров ли в этом отношении и N., ведь он так много раз посещал проституток. Я не хочу коверкать, ломать свою жизнь. Наши качалкинские дамы только и твердят: 'Замужество искалечило нас'. Все они больные, хилые, немощные. Зачем же мне-то становиться такой? Я молода, жизнерадостна, удовлетворена, весела, вероятно, и окружающие заражаются моей жизнерадостностью и удовлетворенностью. Я пока не хочу расставаться с этими моими преимуществами.

     Приходилось слышать от вполне интеллигентных женщин, находящихся замужем, что семейная жизнь засасывает, притупляет, гнетет, что иногда хочется все бросить: и мужа, и детей, и хозяйство - и бежать куда глаза глядят. Так становится все противно! Особенно теперь, когда нужно иметь сотни тысяч, чтобы жить немного свободно, то есть иметь одну прислугу, хорошо питаться. А ведь на те средства, которые получает сейчас интеллигент, прожить трудно одному, а не только с семьей. Поэтому-то и приходится женщине заниматься и детьми, и стряпней, и стиркой, и штопкой. И так, в этих мелочных, скучных, хоть и необходимых работах, проходит вся жизнь. Чувствуешь неудовлетворенность, мелочность, обыденщина затягивают все больше. Пропадают силы бороться, человек смиряется.

     Я не хочу этого смирения! Для меня это слишком тесно, и душно становится при одной такой возможности. Когда я думаю о детях, то я желала бы иметь дочь (но не сына, потому что я мало знаю природу мужчин), на которой могла бы проследить развитие человека от дня рождения до его полного расцвета и исправить ошибки своего воспитания - а ведь их было так много.

     Но когда подумаешь, что этот научный психологический объект также является и объектом, который требует за собой столько ухода, внимания и времени, то пропадает всякое желание. Говорят, что замужество необходимо для нормального развития женщины, получается неудовлетворенность, односторонняя жизнь. Может быть, это и так - конечно, разность полов всегда сказывается. Я помню, когда мне было около 20 лет, мне иногда страстно хотелось мужских ласк, объятий, поцелуев. Тогда я не отдавала себе в этом ясного отчета, это выражалось в каком-то томлении, неопределенном желании, но редко и недолго. Интересная работа поглощала все время, заполняла все мысли. Некоторые скажут, что это было ненормально, надо было тогда же выходить замуж. Выйти замуж в 19 лет, погрузиться в семейную жизнь и не испытать, не перечувствовать и не передумать того, что дали курсы и последующая жизнь!!! Было бы преступлением не получить того кругозора, тех мировоззрений, пониманий, которые пришли вместе с умственной работой. Я хорошо сознаю, насколько я стала интеллигентней, выше после гимназии. Тут не может быть и сравнений. Скажут, что если бы вы обладали выдающимися способностями, то не погрязли бы в семейной жизни. Талантливых людей, которые везде пробьют себе дорогу, единицы, но большинство тогда должно мириться со своей судьбой.

     Я не из талантливых, но не хочу мириться с обычаями, традициями. Я хочу строить свою жизнь на новых началах. Что будут собой представлять эти новые начала, я не знаю и пока не представляю, но знаю одно, что я не хочу мириться с теперешним положением вещей.

     Я была бы искренне рада, если бы наконец осуществился социалистический принцип воспитания детей (110), - конечно, не при теперешней разрухе и отсутствии соответствующего персонала. Я этим не хочу сказать, что я вообще против детей, но я против того стеснения, которое они приносят с собой.

     Нельзя жить только для детей, когда стремишься жить и для себя, когда хочется не мелочных забот и хлопот, а интересной, вольной жизни!

      30 июля 1920 года, Качалкино

     Я часто была недовольна своим воспитанием, домашней обстановкой, средой. Я никогда не любила своей семьи, да не люблю и сейчас.

     Но теперь я сердечно благодарю судьбу за то, что я дочь именно своих родителей. Когда я вспоминаю хилых дегенеративных детей многих семей, то теплое чувство возникает к моим родителям.

     Они были здоровы, создали здоровых детей и здоровую обстановку, хотя иногда довольно грубую (я всегда страдала именно от этой грубости).

     Ведь здоровье родителей - это самое главное. От брака здоровых родителей получаются здоровые дети. Я люблю свою семью за ту настойчивость, жизнерадостность, выносливость, которые царят в ней. Нет хандры, неврастении, анемии, все живут кипучей, деятельной жизнью. Сколько моих и сестринских подруг заглохло в провинции с ее сплетнями и мелкими интересами, а ведь большинство стремились на курсы, но испугались трудной жизни студента в теперешнее время разрухи, холода и голода. Мы же, несмотря ни на какие лишения, твердо шли к своей цели, получали высшее образование и становились самостоятельными людьми.

     А лишений приходилось претерпевать много. Вспоминается моя студенческая жизнь, особенно последние годы. Самое ограниченное количество картофеля и овощей, холодная комната (3-6 градусов) и при этом усиленная подготовка к экзаменам. Ощущение холода и голода иногда совершенно не давало возможности заниматься, грезились вкусные кушанья, теплая комната, но стремление к цели, настойчивость брали свое, и я погружалась в учебники. Когда я вспоминаю это время, я удивляюсь самой себе: как я могла переносить все эти лишения, ведь нужна была громадная настойчивость и выносливость. Теперь я уже отчасти избаловалась - я, наверно, не могла бы так голодать.

     Итак, вся твердость тела и духа была благодаря здоровью. Молодость, здоровье, силы разрушали все препятствия. Как приятно смотреть на сестер Настеньку и Лизу: они всегда веселы, радостны, деятельны, хотя студенческая жизнь сейчас стала еще хуже.

     Люди должны быть здоровы, тогда будет и жизнерадостность. В здоровом теле - здоровый дух!

     Если я когда-нибудь буду выходить замуж, то, как бы я ни любила человека, пойду со своим будущим мужем к врачу и удостоверюсь в его здоровье. В противном случае никакие страдания, никакая любовь не поколеблют меня, я перенесу все, но не буду коверкать себя и своей жизни.

     31 июля 1920 года, Качалкино

     Обыкновенно считают, что женщина занимается научной или общественной деятельностью, потому что ей не удалось выйти замуж, как говорится, с горя.

     А по-моему, как раз наоборот: женщина не выходит замуж, потому что она поглощена другой, более интересной и широкой деятельностью. Ведь научной или общественной работой увлекаются обыкновенно еще до замужества, в ранние годы молодости. И если увлечение сильно, то всегда возникает проблема, что с замужеством для женщины пропадает свобода. Создается абсурдное положение: мужчина, женившись, почти ничего не теряет в своем положении, а жизнь замужней женщины меняется коренным образом. Я не говорю здесь о вполне обеспеченных людях, для которых воспитание детей не является тягостью и не берет всего времени. Но ведь большинство женщин не имеет возможности нанимать гувернанток, бонн, нянек, и мелкие, скучные интересы семейной жизни полностью поглощают время. И это будет продолжаться до тех пор, пока не изменится наш социальный уклад!

     Для меня теперь не является чем-то страшным, противозаконным свободная любовь. В принципе так и должно быть. Упиться, насладиться любовью, но не связывать себя на всю жизнь.

     Я вполне одобряю большевиков за то, что они признают официальным только гражданский брак и вообще упростили процедуру брака и развода. Ведь только со свободной любовью

     исчезнет проституция - это единственное средство ее уничтожения. Люди будут сходиться по взаимному влечению, не будет желания бежать от своей больной или опостылевшей жены в публичный дом и там найти удовлетворение. А с этим уменьшится и количество заболеваний венерическими болезнями, рассадником которых является проституция.

     Теперешний мой взгляд на брак укрепил мое отношение к N. Я гораздо спокойнее отношусь к нему. Мои рассуждения дают мне твердость и защиту от влечения, потому что мысль о браке тотчас же охлаждает и вводит в обыкновенные рамки.

     2 августа 1920 года, Качалкино

     Присутствовала при родах. Я их себе представляла чем-то гораздо более ужасным и кошмарным, чем на самом деле. Я была совершенно спокойна, расспрашивала Агриппину Алексеевну о физиологии, анатомии; с беспристрастностью холодной любознательности рассматривала все.

     Нет тех нечеловеческих криков, страшных страданий, о которых говорит Толстой в 'Войне и мире' или Синклер (111) в 'Испытаниях любви'. Хотя, правда, рожала простая женщина и роды протекали достаточно легко. Ведь интеллигенция всегда менее вынослива, да и вся ее жизнь менее нормальна. Исполнилось желание: мне так хотелось посмотреть появление нового человека на свет. И странно было слышать его громкий крик, видеть сморщенное личико, на лбу которого видны две глубокие поперечные складки, придающие ему такой серьезный, философский вид. О чем думает это маленькое существо? Сознает ли оно, что для него начинается жизнь со всеми ее превратностями?

     2 августа 1920 года, Можайский уезд

     В начале обследований N. предлагал мне ехать вдвоем, мотивируя тем, что для большей продуктивности лучше начать работать вместе, чем одному.

     Но близость с N. и нежелание этой близости заставили меня отказаться от предложения.

     Сегодня же пришлось случайно ехать вместе в Москву, оттуда в Можайск, потом восемь верст пешком и, наконец, ночевать на сеновале.

     Почти сутки были вместе.

     Эта близость не волновала меня: ни одна струна тела и души не дрогнула.

     Всю дорогу мне хотелось заговорить о его последнем письме, но не было повода начать разговор. Зачем мне это нужно было? И вполне чистосердечно подумав об этом, отвечу: для выяснения некоторых интересующих меня вопросов и как средство, поднимающее нервы.

     В вагоне, перебрасываясь незначительными фразами, незаметно удалось начать разговор о желаемом. N. с видимой неохотой говорил на эту тему. Он говорил, что для него непонятно, почему я веду такую тактику, но не приложил никаких усилий для выяснения мотивов этой тактики. 'Когда-нибудь вы сильно обожжетесь', - были его последние слова.

     N. как будто спокоен и, вероятно, решил совершенно покончить со мной. По-моему, с его стороны это была не любовь, а чисто половое влечение к здоровой молодой женщине, особенно в противовес его больной жене.

     И, вероятно, он решил вести прежнюю жизнь, удовлетворяя свою страсть на стороне, за деньги. Раньше я негодовала при мысли о том, что мужчина, любя одну женщину, страсть удовлетворяет с другой. Мне это казалось каким-то абсурдом, страшным преступлением. Теперь же я вполне допускаю такое положение вещей.

     4 августа 1920 года, Можайский уезд Московской губернии

     Ночь. Пара горячих лошадей мчит по гладкой дороге. Хорошо сидеть в уютном, удобном экипаже. Едем с заведующим одного из совхозов, я первый раз встретилась с ним.

     Мое присутствие действует на него: при толчках, как бы ради помощи, он обнимает мою талию, ограждает мое платье от возможности испачкаться о кожу спинки экипажа, хотя эта возможность, конечно, совершенно отсутствует.

     Я наблюдала за ним и за собой. Я не была спокойна. Его элегантный, вполне интеллигентный вид отдаленно волновал меня.

     Ведь если мысленно усилить чувство и продолжить его дальше, то надо прийти к заключению, что можно отдаться человеку под действием минутно вспыхнувшей страсти, а не глубоко любя его.

     Логика говорит так, но в душе поднимается протест против такого заключения. В таких случаях надо страсти подчинить рассудку, а не попирать ногами священное чувство любви!

     6 августа 1920 года, Москва

     Много говорила с Сашей. Она замужем и, конечно, больше понимает в отношениях между мужчиной и женщиной.

     'Если ты не хочешь терять своей свободы, то не должна любить. Я не говорю 'флиртовать', а именно любить, потому что любовь - это уже рабство. И нет свободной любви - эти слова противоречат друг другу, как не может быть и свободного рабства. Физическое сближение дает право на власть над другим человеком. Это великая, огромная сила, я не знаю, может ли что-нибудь с ней сравниться', - говорила мне Саша.

     7 августа 1920 года, Москва

     Теперь я, кажется, совершенно спокойна к N. Не буду больше начинать с ним никаких разговоров о наших отношениях, ведь это только волнует обоих.

     И после всего этого приходишь к выводу, что вовремя остановленное чувство можно совершенно заглушить. Для меня немного странно, что я, не испытавшая этого чувства, верно поняла его. Разум делал правильные выводы из создающегося положения. Всегда возникал вопрос: и что же дальше, каков должен быть конечный результат? И этот конечный результат, ясно и отчетливо представляемый, заставлял критически относиться к своему чувству и бояться его дальнейшего проявления.

     9 августа 1920 года, Качалкино

     Во мне совершенно отсутствует чувство привязанности к своим родным. Мне редко хочется с ними видеться, говорить. При свидании я скоро начинаю скучать, чувствую себя какой-то связанной. Например, приехала сестра Саша. В начале свидания я с интересом расспрашивала ее о знакомых, родных. Когда же этот репертуар весь истощился, то дальше не пошло. Не было нитей, которые связывали бы души. У меня не возникло никакого желания посвящать ее в мою внутреннюю жизнь. Мы ничего не давали друг другу.

     Такие отношения у меня и со всеми сестрами, папой, я не чувствую ничего общего между нами. Но ведь с некоторыми людьми у меня существует большое духовное сродство, с ними я никогда не скучаю, свидание приносит мне удовольствие и удовлетворение. Меня понимают, хотя мы не так знакомы.

     10 августа 1920 года, Дмитриевский уезд Московской губернии

     Крестьянин рассказывает: 'Повадился у нас кто-то картошку таскать. Да ведь как! Целыми полосами! Решили мы изловить и задать мошенникам перцу.

     Нынешнюю ночь посчастливилось. Собралась вся деревня. Девять человек убежало, но хотя одного, да поймали. Ну уж и досталось ему! Били кулаками, ногами, кольями; чем попало и куда попало... едва ли выживет'.

     И мне необыкновенно ярко и отчетливо представилась картина избиения... Сколько грубости, жестокости, бессмысленности, некультурности в этой зверской расправе! И такова толпа везде и всегда... Это страшная, дикая стихия, все сносящая на своем пути.

     14 августа 1920 года, Дмитриевский уезд Московской губернии

     'Наталья Александровна, вы мне очень нравитесь. Если бы я был помоложе, сделал бы вам предложение', - и на меня смотрят жабьи глаза...

     Противный старикашка, Дон Жуан в 60 лет!

     Я с самого начала приезда заметила особенный взгляд его отвратительных глаз, пристально устремленных на меня.

     Теперь ясно, почему он так старательно оставлял меня еще на день и предлагал вместе ехать в следующий совхоз! Но я была рада, что через несколько часов уезжаю.

     Без конца кормил меня яблоками и наконец проговорился: 'Может быть, вы заболеете и останетесь, я ведь так хочу этого!'

     На прощание просил поцеловать руку и после отказа начал умолять...

     Противно было, а больше смешно. Хотелось расхохотаться прямо ему в глаза, видящие добычу, но не могущие ее взять. Стоило больших усилий удержать душащий меня смех.

     Ну и везет же мне! Это поездка исключительная! Обходим с заведующим луга, ведем интересный разговор. Потом заходим в сад, нарываем яблок и садимся отдыхать. Передавая яблоки, он как бы ненароком задерживает мою руку.

     Вечером долго и настойчиво просит остаться еще на два дня, тогда вместе поедем, будет удобнее... Здесь нет отвращения. Заведующий - молодой человек, с высшим образованием, интеллигентный и вполне располагающий к себе.

     Как первый, так и второй хотят приехать в Качалкино якобы для осмотра станции.

     После этого возникает вопрос: что же влечет их ко мне? Хотя я вообще часто слышу, что умею импонировать людям.

     16 августа 1920 года, Качалкино

     - Мои чувства разлетелись под действием критики, - както сказала я N.

     - Вы загадываете загадки. Про какие чувства говорите вы? Я хочу знать, - начал N.

     Но нас прервали, и нам не удалось поговорить на эту тему.

     N., видимо, на что-то надеется. Один день он был необыкновенно подвижен, глаза блестели, в голосе звучали какие-то волнующие нотки. Не знаю, что это было, но мне казалось, что это результат блеснувшей надежды. Но я не хочу обнадеживать и решила написать письмо:

     

     17 августа 1920 года, Качалкино

     Получила от N. ответ на свое письмо.

     

     18 августа 1920 года, Качалкино

     Я не думала, что это письмо так может взволновать меня. Куда-то улетучилось все мое спокойствие.

     Послала N. письмо:

     

     19 августа 1920 года, Качалкино

     Почему так тяжело, тоскливо на сердце? Хочется убежать от людей, остаться одной со своими мучительными мыслями. Иногда является безумное желание громко хохотать, кажется, что в хохоте можно потопить ноющее чувство.

     Читаю Мильде Ивановне немецкий роман, хочу этим заглушить тоску, но порой еле могу удержаться от хохота. Я давно уже замечаю, что все несчастья в моей жизни вызывают у меня желание не слез, а хохота.

     Насколько я помню, я никогда не плакала от горя, но плакала от обиды, от гнева, от злости; особенно от обиды. Папа своими грубыми выходками, словами оскорблял меня, не подозревая этого.

     Я не переношу внутренней грубости, она оскорбляет меня до глубины души. Можно еще простить внешнюю грубость, но внутреннюю - никогда.

     20 августа 1920 года, Качалкино

     Кроме тех двух выходов, о которых пишет N., возможен и третий, который будет самым лучшим.

     Разведясь с женой, он может жениться на ком-нибудь и начать новую жизнь. Это лучше, чем посещать 'наемные отели'. Надо обязательно сказать ему это, писать не стоит, потому что мое последнее письмо было последним.

     21 августа 1920 года, Качалкино

     Раньше я очень хладнокровно рассуждала и думала о жене N. Мне казалось, что сильные, здоровые должны устраивать свою жизнь, не считаясь со слабыми и больными. Сильные становятся еще сильнее, а слабые погибают, что и называется отбором.

     Но когда я смотрю на изнеможденное, больное, вялое лицо жены N., безграничная жалость начинает щемить сердце. Каждый человек имеет право на долю своего счастья, и он защищает свое счастье до последних сил!

     Что ждет жену N., когда она останется одна? Те большие страдания, которые она переносит сейчас и будет переносить в будущем, нагоняют страх на душу. Только теперь я поняла, что было разъединяющим звеном между мной и N. Меня всегда смутно страшила мысль разрушить чужое счастье, заставить страдать человека.

     Если бы мы с N. больше говорили, а меньше писали, то мое чувство, вероятно, усилилось бы. Я уже не могла бы так много рассуждать, критиковать. Ведь поездки в совхозы, когда я по неделям не видела N., давали мне успокоение. Построенные выводы и умозаключения казались твердыми и неопровержимыми. Но они становились более шаткими, как только я сталкивалась с N.

     Сближению мешает и то обстоятельство, что мы почти никогда не остаемся наедине. Этому мешает и жена N., и другие, которые что-то подозревают между нами, так что приходится быть очень осторожной во избежание сплетен - ведь они могут дойти до жены N. и только понапрасну взволновать ее.

     Пожалуй, из меня и из N. вышла бы хорошая пара. Мне кажется, мы хорошо понимали бы друг друга, а это бы сделало возможным сожительство.

     Но... здесь встает образ его жены...

     Я не знаю, как он, собственно, представляет себе дальнейшую судьбу своей жены. Это ведь такой тяжелый и трудный вопрос!

     Поздно вечером сижу в своей комнате и читаю. Вдруг слышу по коридору шаги N., направляющегося к выходу. Я сорвалась с места (Мильда Ивановна недоумевающе посмотрела на меня), прошла быстро коридор и вышла на крыльцо. Шаги N. замирали вдали... и с неба смотрели яркие звезды...

     С губ срывался крик позвать его, но я овладела собою, и только здесь поняла всю непроизвольность поступка.

      23 августа 1920 года, Качалкино

     Никак не могла переговорить с N. о третьем выходе из создавшегося положения.

     Решила отступить от слов 'последнее письмо' и послать еще:

      Есть третий выход: начать полную жизнь не со мной, а с другим лицом. Ведь подготовка Вашей жены к развязке уже начата, так что, когда сделаетесь свободным человеком, ищите себе подругу сердца и начинайте новую жизнь. Это будет гораздо лучше и в физическом, и в нравственном отношении, чем хождение по проституткам, где Вы наверняка рискуете схватить болезнь'.

     Получила ответ.

     Уж очень обидное для меня предположение делаете Вы, считая, что при выходе номер один я неминуемо должен обратиться к услугам института, созданного пылким общественным темпераментом. Как будто мною двигают побуждения такого порядка. Я против этого не раз уже возражал. Правда, мое выражение о 'наемных отелях и чужих дворцах' могло навести Вас на такие мысли, но оно допускает целый ряд очень разнообразных способов развлечения, а не один этот. Можно устроиться очень удобно и без риска получить болезнь. Так что Ваша тревога (за которую я, конечно, очень признателен) о том, что Вы можете быть косвенной причиной моей болезни, напрасна.

     Я также признателен Вам за помощь в отыскании выхода из положения, хотя Вы и говорили, что помочь не можете.

     Выход номер три (рекомендуемый Вами) вряд ли пригоден для меня. Мне не двадцать лет, чтобы, когда истощится энергия на ожидание, ликвидировать бывшее и снова начать поиски. Пропадет охота искать, и будет некогда этим заниматься.

     Затем замечание на последнее письмо академического свойства: не всякий брак предполагает семью, не всякая семья обусловливается браком и далеко не всякие отношения кончаются браком.

     И, наконец, еще личного свойства: мое выражение 'греться у костра' не предполагает обстановки 'тихой пристани', семейного уголка, далекого от волнений жизни. Наоборот, у 'костра'-то и можно черпать энергию на борьбу с холодом общественных отношений, бурь и проч. Я далек еще от искания мещанской 'тихой пристани'.

     Как хотелось бы поговорить с N. и выяснить некоторые вопросы. А свободно разговаривать мы можем, только назначив свидание. Но на это рискнуть я боюсь.

     N. пишет: 'истощится энергия на ожидание...' Значит, он еще надеется на желаемый исход своей борьбы. Он, конечно, по всем моим письмам и поступкам видит мою нерешительность.

     Я уже чувствую, что, вероятно, в конце концов сдамся, чувство возьмет перевес. Теперь я уже менее боюсь этого. Ведь я самостоятельный, свободный человек, и мне нечего бояться бурь и переживаний, которые стоят на этом пути. Чем их больше, тем интереснее жизнь.

     Одно время мне казалось, что N. придерживается более мещанских (конечно, в самом широком смысле слова) понятий: он просто добивался возможности жениться на мне. Но, как теперь выяснилось, он более свободно смотрит на отношения между мужчиной и женщиной.

     Неясность и невыясненность некоторых вопросов и теперь иногда еще тянет меня к N.

      26 августа 1920 года, Качалкино

     Какая низость! Фоминский показал всю свою мелкую душонку до конца. Сколько грязи, мелочи, придирчивости в его обвинениях и доказательствах!

     Как осторожно и осмотрительно надо относиться к людям!

     Сейчас среди оппозиции (служащих станции) царит нервный подъем, повышенное настроение.

     Бурное собрание, продолжавшееся всю ночь, так взволновало меня предвзятостью и нелогичностью речи представителя профсоюза, что я долго не могла заснуть. В душе закипал протест против такого понимания дела. Человек и не хотел вникнуть в суть, он повторял, как попугай, несколько заученных положений о взаимоотношении рабочих и служащих, стараясь везде видеть борьбу, войну, отстаивание своих прав каждой стороной. Ведь центр давно уже шагнул дальше этих истасканных лозунгов!

      27 августа 1920 года, Качалкино

     На собрании говорил N. У него совершенно нет дара слова. А он ведь мог бы как член коллегии многое разъяснить для правильного понимания дела.

     Этот недостаток N. сразу охладил меня к нему. Как хорошо говорил Михаил Иванович, как разносторонне, полно освещал он те или иные вопросы!

     А ведь часто бывает, что от человека отталкивает какая-нибудь незначительная мелочь: костюм, прическа, звук голоса, смех и др. С другой стороны, холодно рассуждая, необходимо признать за каждым человеком свои особенности и недостатки. Ведь наверняка таких недостатков много и за мной, прежде 'познай самого себя'.

     Но так или иначе, я увидела, что я идеализировала N. Я начинаю более разносторонне видеть его.

     Вспоминается рассказ Анны Михайловны о своем замужестве:

     'Еще за два месяца до нашей встречи я видела его во сне. А когда встретились на одном вечере, сразу узнала его. Он был неудачный жених и на двадцать лет старше меня.

     При первой же встрече я почувствовала, что это моя судьба. После предложения я долго колебалась, несколько раз отказывала ему, страдала невыносимо.

     Решили совсем разъехаться. Но в последнюю минуту перед отходом поезда я пошла к нему и взяла свое слово назад.

     День обручения был для меня самым мучительным, ужасным днем. Я громко рыдала, когда священник обручал нас. Мне было противно смотреть на его мешковатую фигуру, желтые ботинки, главное, желтые ботинки! Сколько отвращения вызывали они во мне и заставляли еще громче рыдать.

     Но, видимо, - судьба. Вот десятый год мы живем вместе, и я не раскаиваюсь, что вышла за него замуж'.

     Много говорили с Мильдой Ивановной о заболеваниях, сумасшествиях и самоубийствах на эротической почве. У мужчин это бывает редко, потому что они так или иначе удовлетворяют половую страсть. Но женщине с рутинными понятиями о 'чистоте', 'нравственности', 'грехе' приходится страдать за свои традиционные взгляды.

     Говорили и об опасном 'бальзаковском' возрасте женщины. 'Мне теперь приближается к сорока, и я могу быть спокойна, опасный возраст прошел. Но, видимо, я вообще слишком холодная, уравновешенная натура. Я не завидую замужним женщинам, потому что я слишком уже привыкла к своей свободе. Мне было несколько случаев выйти замуж, но, как только начиналось сближение, вмешивалась критика и все это казалось смешным. Те же люди, которые нравились мне, не обращали на меня внимания', - спокойно говорила Мильда Ивановна.

     Противовесом эротическим заболеваниям должна служить заинтересованность в каком-нибудь деле, которое давало бы удовлетворенность.

      1 сентября 1920 года, Качалкино

     Сколько красоты, изящества, утонченного вкуса в Льялово! Обстановка дома, постройки, парк говорят о тонком понимании красоты. Каждая вещь, начиная с камина и кончая какой-нибудь рамкой картины, удивительно художественна.

     В такой обстановке и мысли становятся возвышеннее, тоньше, заманчивее; душа просит красоты... Но в Качалкино нет этой красоты. Казенность обстановки делает душу грубой, менее чуткой. И не хочется ехать в Качалкино, где совершенно не на чем остановить глаз, чтобы отдохнуть от повседневной работы.

     Я с удовольствием лето работала бы в Льялово, наслаждаясь здешними красотами, которые рассеяны повсюду, куда ни кинешь взгляд.

     Вид на реку Клязьму, чудные уголки парка, дом наподобие коттеджа с причудливыми балкончиками, террасками, стильная изящная обстановка - все доставляет большое художественное удовольствие.

     За это лето я много видела различных имений, но ни одно не может сравниться с Льялово.

      9 сентября 1920 года, Качалкино

     Долго и упорно думала... И вот результат этих постоянных мучительных дум:

     

     10 сентября 1920 года, Качалкино

     Получила от N. письмо:

     Хотя я 'герой не Вашего романа' и даже вообще не герой, но Вас, очевидно, продолжает занимать создавшаяся конъюнктура. Что ж? Формально поступившись своим самолюбием (по существу, оно у меня и не страдает), я пока с охотой готов поддержать Ваше внимание ко мне, чем бы оно ни было вызвано, тем более что уже все равно Вам главное известно.

     Субъективное решение затронутого Вами вопроса для меня, если бы пришлось его решать, представляет также большое затруднение. Объективное - несомненно. Надо, казалось бы, найти такое направление для решения этой отвлеченной задачи, при котором в общей сумме страдания всех были бы минимальны, не забывая, конечно, о моих стремлениях к устройству личной жизни. Впрочем, еще не знаю, чем измерять эти страдания, ведь они разнятся и качественно, и во времени (продолжительностью). До настоящего времени это для меня уравнение со многими неизвестными (для субъективного решения задачи). Положение очень осложнилось, и я временами теряю голову. А вот Вам иллюстрация, чего это стоит. Вследствие случайно сложившихся обстоятельств я, возвратясь с Ваших именин и не найдя дома жены, пережил четыре ужасных ночных часа (до шести часов утра, когда она вернулась домой из мануфактуры). Мне не было известно, что она там, хотя и пошел к Вам с ее ведома и из жалости (звал и ее, без особой, правда, настойчивости), но, сопоставляя предшествующие этому события последних дней, я был уверен, что она исчезла с целью лишить себя жизни. Она могла бы сделать это только сгоряча. На обдуманный, сознательный шаг у нее не хватит воли, хотя иной раз она и приходит к этому выводу. Вообще, в голове у нее сейчас полный сумбур и поступки редко осмыслены. Во всяком случае, я был уверен в то время, что утром ее найдут мертвой. Кидался по парку в абсолютной темноте, готов был поднять на ноги народ, сознавая, что ничего не могу предпринять, в то время как своевременное вмешательство могло спасти ее. Прислушивался к ночным шорохам, ждал услышать стоны, наконец свалился дома на диван, решивши, что все кончено. Если бы имел склонность к седине, то, наверное, за эти четыре часа стал бы совсем белым. До сих пор такого ужаса еще не переживал.

     И вдруг она в половине шестого утра появляется в совершенно спокойном состоянии. Вы думаете, я успокоился? Наоборот, нервы не выдержали, и я забился в рыданиях. Трясло меня еще примерно с час.

     Вот несколько несвязанных и далеко не исчерпывающих строк на тему о страданиях.

     Имейте в виду, что в голове у меня сегодня беспорядок и я хорошо не отдаю себе отчета, что, собственно, надо сказать Вам. Пока хватит и этого.

     Для памяти повторю о свободе, которой Вы теперь упиваетесь. Понятие очень условное. Наиболее свободны последователи Ницше (ницшеанцы - так мне кажется), так Вы как будто не относитесь к числу их. А затем помните:

     'Как ветер, песнь (жизнь - тоже) твоя свободна,

     Зато как ветер и бесплодна' (112).

     Ночь. По крыше медленно стучит дождь... Доносится отдаленный шум деревьев. Тянет под дождь, в парк, в эту непроглядную темноту, хочется понять весь ужас переживания N. в эту страшную ночь.

     Парк сдержанно и глухо шумит, дождь бьет по лицу, кругом ни зги не видать... И мне ясно представляются поиски N.

      11 сентября 1920 года, Качалкино

     Раньше я представляла своего мужа (вообще того мужчину, с которым мне придется так или иначе связать жизнь) каким-то героем, необыкновенным человеком, который поднимет меня на недосягаемую высоту, покажет глубины жизни, поведет за собой к чему-то великому, большому.

     Но теперь часто вспоминаются слова Стивинеджа из 'Страстной дружбы' Уэллса: 'Мы не должны искать жены выше или ниже себя, а прежде всего равную, которая была бы верным товарищем'.

     То же надо сказать и женщинам, хотя им труднее, потому что привыкли ценить и чтить жену не за ее собственные качества, а за качества мужа. Но будущее, конечно, изменит это.

     Итак, мужчина должен быть товарищем, другом. Я не требую, чтобы мужчина был лучше меня, каждый будет идти своей дорогой, только нужно взаимное понимание, вообще интеллигентность, которая является хорошим залогом возможности сожительства и обоюдного удовлетворения.

      12 сентября 1920 года, Качалкино

     Письмо от N.

     Дорогая Наталия Александровна. Хотелось бы назвать Вас по-другому - покороче, да не имею права. А 'дорогой' Вас называю не в смысле обращения, обычного между хорошими знакомыми, а потому что чувствую, что Вы на самом деле стали мне дороги, что Вы занимаете в моей жизни такое место, что потеря Вас была бы очень и очень чувствительна.

     Мне кажется, что об этом нужно и можно рассказать Вам не на основании толкования Ваших поступков и слов, а на основании той уверенности, которую я нахожу в себе, говоря, что Вы мне дороги.

     Первый раз я Вас увидел, когда пришлось выселять Вас из комнаты коллегии. Было темно, и я лишь почувствовал, что вторгся в область чего-то женственного. Уже при второй встрече, когда мы грузили песок на линии железной дороги, завязался узелок первой ниточки, привязавшей меня к Вам. Ниточка эта была, помнится, восхищением цветущей молодостью и силой. Потом ниточек этих все больше и больше прибавлялось, и теперь они слились уже в солидную веревочку, в которой с трудом можно разобрать отдельные ниточки. Я их еще далеко не разбираю. Во всяком случае, эта веревочка дает о себе знать.

     С полгода, а то и больше, я каждый день просыпаюсь с мыслями о Вас и засыпаю с теми же мыслями. Все мои поступки, каждый шаг - движение в Вашу сторону. И вынужденная осторожность в поведении мне недешево дается. Обеды и ужины - лучшее время дня. Я не отдаю себе отчета, отчего это так.

     Очевидно, нельзя отрицать какого-то подсознательного, интуитивного чутья - того, что наши бабушки называли 'сродством душ'. (Виноват, сродство взаимно, но все равно что-то из этой области.) Теперь мне кажется, что никакие отрицательные качества Ваши, которые мне открылись бы позже (я Вас совсем мало знаю), уже не смогут порвать той веревочки, которой я привязан к Вам. Это может сделать лишь Ваше отношение ко мне или чересчур крутые внешние обстоятельства. Вот пока несколько наспех записанных мыслей.

     Жена как будто собирается проявлять самостоятельность.

     До сих пор я не могу выяснить своего отношения к N. Иногда меня сильно влечет к нему, но бывают минуты, когда нет абсолютно этого желания, напротив - я боюсь встречи с ним. Но, с другой стороны, порвать совершенно с ним я могла бы, только уехав из Качалкино и не видя его. Тогда я быстро забыла бы (мне так кажется). Но его присутствие раздражает меня, не дает покою.

     Вынужденная осторожность (как говорит N.) мешает выявиться чувству до конца, между нами стоит его жена, которая теперь мне всегда представляется при мысли о N. Ее изнеможенный образ часто преследует меня.

     Я не боюсь испытать любовь, но тут возникает вопрос: есть ли у меня право разрушать чужое счастье и буду ли счастлива сама, построив свое счастье на разрушенном? Жутко становится при этой мысли.

     N. упрекает меня в неискренности. Сознательно этого не было. Я выясняла положение вещей, которое не выяснила окончательно до сих пор.

     Но дело-то в том, что я должна так или иначе ответить N. Хотелось бы с ним поговорить вполне свободно, но этого никак нельзя, останется опять писание, а это совершенно не радикальный способ. Разве дать прочесть свой дневник! Пусть все узнает обо мне...

      14 сентября 1920 года, Качалкино

     N. прочитал мой дневник, по поводу чего я получила письмо:

     

     Иногда меня начинал душить истерический смех; чтобы дать ему выход, я пришла в кухню к Антонине Густавовне и залилась громким неудержимым хохотом. Она удивленно таращила глаза, спрашивала причину, но в ответ слышался только смех...

      15 сентября 1920 года, Качалкино

     Состоялось первое свидание. Хороший осенний день. Ушли в лес. Говорили о положении вещей вообще и в частности о его жене. Он говорил о возможности ей жить отдельно, но встречаться с ней за обедом и ужином, что и будет некоторой нравственной поддержкой с его стороны. Конечно, теоретически такая ситуация возможна, но практически - не знаю.

     Много говорил о своей любви ко мне. 'В моем чувстве нет физического влечения, эта любовь облагораживает, возвышает душу. С другой я держал бы себя совершенно по-другому. Я первый раз люблю такой любовью', - горячо говорил N.

     Но почему у меня нет ответного жара, почему я спокойна? На его пылкую речь отвечала холодно: 'Все разногласия происходят от разной интенсивности наших чувств, я еще не выяснила своего чувства к Вам, может быть, потому что это чувство совершенно ново для меня...'

     Он просил разрешения поцеловать меня. Я разрешила. Но после долгого поцелуя я сказала: 'А все-таки я критикую и знаю, что этим отравляю Ваши минуты'.

     Сейчас я удивляюсь, что разрешила эти поцелуи, я знала, что ему страстно хочется этого.

     Он мне сказал, что жена все знает о его отношении ко мне, и она как будто окончательно мирится со своей участью.

     На прощание N. долго-долго поцеловал меня, пожал руки и сказал: 'Заботьтесь о себе, а не о жене'.

     Все это свидание заставляет меня немного иронизировать. Вот я впервые испытала мужские поцелуи, но не вижу в них ничего особенного, правда, это поднимает нервы и немного возбуждает.

     Придя поздно вечером, нашла у себя письмо жены N. Она просит скорее решить вопрос моего отношения к N., потому что это является для нее вопросом жизни и смерти. 'Я так исстрадалась, только бы скорее конец', - заканчивает она письмо.

     'Вопрос жизни и смерти' ударяет меня в голову, она говорит о смерти, но что подразумевает она под этим? И я быстро иду к их дому. Прячась за деревья, вижу мелькающие тени. Разве выйти и объясниться? Но как объясняться, когда я не знаю своего отношения к N.? Что же делать?

     Может быть, завтрашний день решит. У них тухнет огонь. Да, утро вечера мудренее!

     

     Ледяная, холодная, каменная - я! Ведь решается вопрос жизни трех лиц, и решение зависит от меня. А я сама не знаю этого решения, посмотрим, что покажут последующие события, это для меня единственный выход...

     Я удивительно спокойна. Я хорошо спала ночь, утром, как всегда, делала гимнастику, обмывание, пила кофе, читала газету, книгу. Ни на шаг не отступила от своих привычек. Только где-то в глубине какой-то червь точит: скоро ты должна ответить на письмо жены N. А у тебя готов ответ? Нет. Это ведь не любовь, когда у меня возникает вопрос: стоит ли связывать свою жизнь с человеком, союз с которым несет столько неприятностей?

     Все-таки я до сих пор не могу помириться, что N. будет только товарищ, друг, равный мне. Сердце просит чего-то героического, высокого.

     Вероятно, это чисто женская особенность: жажда власти над собой. Хотя я совершенно не хочу никакого подчинения, я хочу остаться независимым индивидуумом.

      Полдень

     Объяснение с женой N. Она невыносимо страдает, и это тянется уже полгода.

     - Наталия Александровна, решайте скорей. Не думайте обо мне, считайтесь только со своим чувством, я постараюсь вам совершенно не мешать, - говорит она с ударением на слове 'совершенно'.

     - Только не это! Разве вы не представляете себе, что остаетесь другом и товарищем его.

     - Нет. Я этого не мыслю. Ласкать 11 лет одну женщину, а потом другую (она, вероятно, не знает, что он уже несколько раз изменял ей!) - я не перенесу этого. Конечно, может быть, можно привыкнуть и к этому, но сейчас я себе не представляю. Вы знаете, я иногда не могла вас видеть, особенно на вечеринках, когда он, смеясь, танцевал с вами. Только решайте скорее. Я измучилась, сил нет, каждый день плачу. Не считайтесь со мной. Я скажу: у него очень хороший характер, только упрям он. Предлагала я ему уехать из Качалкино, но он говорит, что мы люди взрослые и стыдно бегать от самих себя. Я знаю, что он будет счастлив с вами, вы здоровый человек, у вас с ним одни общие цели, одни взгляды, стремления, а я ведь в этом отношении далеко стояла от него. Наталия Александровна, только скорей!

     Я говорила, что я еще не выяснила своего чувства и вообще оно для меня ново.

     - Только подумайте о том, что вы можете быть другом. А главное, Евдокия Георгиевна, будьте покойней. Ради Бога, не расстраивайтесь так, - закончила я.

     У нее на глазах слезы...

      Вечер

     Как много мыслей! Некоторые даже трудно облечь в конкретные образы.

     N. горячо целует меня. Я чутко прислушиваюсь к себе и хочу выяснить, что испытываю, хочу знать, что испытывает N.

     - Не думайте, здесь не о чем думать! - тихо говорит N.

     - Нет уж, видимо, я такая натура, не могу без критики. Все эти переживания новы для меня. Их надо как следует продумать, пережить.

     - А почему вы позволили поцеловать вас в лесу, ведь не из жалости же ко мне!

     - Ради эксперимента.

     - И что же, нравится эксперимент?

     - Во время действия произвел мало впечатления, а потом, когда я вдумалась в это, подействовал сильнее.

     Я бы не позволила этого эксперимента, если б знала всю его силу. Физические ласки - огромная сила. Сейчас я уже не могу сопротивляться поцелуям, особенно в губы, они пьянят меня.

     В этих случаях обыкновенно говорят о счастье. Я не испытываю никакого счастья. Мысль неустанно, безостановочно работает над новыми переживаниями.

     Эти бесконечные мысли мешают планомерной повседневной работе, надо готовиться к лекции, но нужные мысли все улетучились из головы. Тетради, книги лежат перед глазами, а глаза не видят ничего... Ласки, мысли действуют на нервную систему: после этого разговора у меня долго была нервная дрожь.

     

     События последних дней и все соответствующие переживания как-то не проникли всю меня. Они дают остро себя чувствовать только в состоянии бодрствования. Стоит только уснуть, и я переношусь в другой мир: не вижу ни N., ни его жены, все спокойно и обыденно. Это дает мне хороший душевный отдых после тревожного дня.

     Я не могу понять, что, собственно, сейчас так больно заставляет ныть сердце. Здесь нет жалости к жене N., она как-то притупилась. Да и вообще как будто не фигурируют ни N., ни его жена.

      Ночь

     Только что приехала с лекции. Крестьянская аудитория, живой интерес к знаниям радует бесконечно. Хочется обязательно устроить зимой систематический курс лекций по сельскому хозяйству. А здесь подберется хорошая интересующаяся аудитория, с которой тепло можно работать. И это будет живое дело, результаты которого видишь собственными глазами. Выучить людей понимать - высшее удовлетворение!

     Удовлетворение, подъем настроения, холодная звездная ночь создали какое-то необыкновенно хорошее чувство, стремление поучать и просвещать наш серый народ.

     Это настроение не вяжется с настроением утра и вчерашнего дня. Сейчас все ясно и просто, на душе легко.

     Нет мучительных мыслей об N., его жене, я не хочу ни самого N., ни его поцелуев, ласк. В такие минуты мне кажутся искусственными и вынужденными наши отношения.

     Я поражаюсь, что я позволяла себя целовать. Вероятно, это было желание произвести эксперимент.

      18 сентября 1920 года, Качалкино

     В антракте концерта N. просил меня прийти в питомник на пару слов.

     Я пошла.

     - Я вас слушаю, - холодным тоном говорю я.

     - Почему такой тон? Что он значит? Тогда лучше ничего не говорить.

     - Я пришла по вашей просьбе, чтобы выслушать те пару слов, о которых вы говорили.

     Оказывается, его жена окончательно решила дать ему полную свободу, если с моей стороны есть чувство.

     - Но я-то и не знаю, есть ли с моей стороны чувство. Иногда мне все это кажется комедией.

     - Только кажется или на самом деле?

     - На самом деле.

     На этом мы разошлись.

     Что-то ныло, решила забыться в танцах. Много танцевала, смеялась, дурила...

      19 сентября 1920 года, Качалкино

     N. просит ему ответить: да или нет. Тем более что ответа просит его жена.

     Его глубоко обидел вчерашний разговор о комедии.

     - Значит, я был объектом эксперимента и шутом комедии? Это слишком обидно! - подавленным голосом говорил он.

     Очень тяжело и трудно, когда приходится выявлять свое чувство по приказу, в определенный срок! Я не могла ничего ответить определенного. Говорила, что чувство было, о чем он может судить и по моему дневнику, а есть ли сейчас? Не знаю. Будет ли, тоже не решаюсь на твердый ответ, за будущее вообще не ручаюсь.

     - Значит, между нами все кончено, - говорит N. и уходит.

     Я думала... и позвала его...

     - Знаете, я иногда чувствую, что меня опять потянет к вам. Я не ручаюсь за будущее. Видимо, есть во мне что-то подсознательное, что мешает окончательно разойтись или сойтись с вами. Что это, я не могу определить. Будьте свободны, и я буду свободна, и будем выявлять свое чувство. Определить его в день, в два я не могу. Не хочу ничего обещать. Временами я колеблюсь: разрушив ваше теперешнее положение, я не создам ничего нового.

     - Но что же вы мне скажете окончательного! - болезненным тоном вырывается у N.

     - Я вам не скажу ни да, ни нет. Но я не хочу обижать вас. Пока расстанемся друзьями.

     Я подала ему руку, горячее рукопожатие, и мы расстались.

     Был мой дебют. Первый раз выступала с лекцией перед крестьянской аудиторией. В общем, нет ничего страшного. По обыкновению, я была спокойна. После краткой лекции полтора часа вела беседу, выясняя нужды крестьян.

     

     Я, кажется, выявила то подсознательное, что мешало окончательному решению.

     При совместной жизни главным является характер и взаимное понимание. То и другое есть со стороны N. Я просто боюсь потерять в N. очень хорошего человека. Может быть, это и есть мое счастье, и я боюсь упустить его. А с другой стороны, не знаю: правда ли это счастье?

     Выясняли с N. положение и наконец оба запутались в каких-то софизмах. Высчитывали за и против взаимного сближения и ни к чему не пришли. Я позволила поцеловать себя, сама целовала, но как-то холодно было внутри, не трепетали все фибры души и тела.

     - Ведь между нами есть какой-то мостик? - умоляюще спросил N.

     - Не знаю только, прочен ли этот мостик...

     Пришла очень поздно. Мильда Ивановна читала. Я не знала, что ей буду отвечать, если она по обыкновению спросит, где я была, но она молчала, видимо, догадывается.

      21 сентября 1920 года, Качалкино

     Решила окончательно порвать с N. Какая-то ложь чувствовалась в наших отношениях. Противно, что я даю целовать себя, не чувствуя в этом надобности. Не хотела видеться с N. и сегодня же решила уехать на обследования, но при виде N. появилось какое-то теплое чувство. Он звал гулять, я отказалась, мотивируя делом, но самой хотелось.

     Мое чувство как будто вступает в новую фазу... Посмотрим.

      25 сентября 1920 года, Качалкино

     На эти дни нарочно уехала из Качалкино, чтобы на свободе в спокойном состоянии выяснить свое чувство. Как будто оно начинает усиливаться. Одно время желание видеть N. было настолько сильно, что я, идя по Москве, оглядывалась по сторонам, думая, что увижу его.

     Теперь я начинаю что-то понимать... Раньше я спокойно относилась к положению жены N. Она была у меня. Упрекала, что своей нерешительностью я измучила ее, что я отнимаю у нее самое дорогое в жизни. У нее нет родных, она теряет единственную опору.

     'Наталья Александровна! Вы еще так молоды, у вас вся жизнь впереди! Оставьте его мне, иначе я не ручаюсь за себя, даже, вероятно, я не перенесу этого и кончу с собой', - говорит она страдальческим голосом и продолжает: 'Ведь ему нужно ваше тело! Я больна, и он идет к вам. Каково мне смотреть на ваши свидания, он до 12 часов ночи остается в канцелярии, чтобы только увидеться с вами. А каково мое положение, что я изображаю из себя? Господи! Только скорей кончайте...'

     Она ушла. А я долго сидела, не шевелясь и думая тяжелую думу. Разговор с Анной Михайловной о браке и семье дает многое понять. Переживания жены N. гораздо глубже и серьезнее, чем я предполагала. Я сама, мало переживая, играю в страшную игру. Желание 'все знать, все чувствовать, все видеть' было во мне сильно. Жажда эксперимента завела меня слишком далеко. Надо окончательно решать, больше колебания недопустимы! Что-нибудь одно!

     Я не хочу строить своего счастья на разрушенном счастье, я не хочу самоубийства... Надо все прекратить!..

     

     Отдала это письмо, и тяжело, тоскливо стало на душе...

     Надо набраться сил все перенести.

      26 сентября 1920 года, Качалкино

     Наталья Александровна, Ваше поведение временами меня повергает в такое состояние, что я теряю голову и готов наделать глупостей. В таком состоянии я нахожусь и в данный момент и нисколько не уверен, несмотря на Ваше как будто вполне определенное заявление, что оно (это состояние) не будет повторяться в будущем. Для меня понятно, когда я слышу от жены о том, что она на все готова, когда она говорит 'любите друг друга сколько хотите, только сделайте так, чтобы мне с тобой не расставаться' (как она говорила на днях), и когда она просит (как сегодня днем) 'устроить ей службу в Льялово, Чашниково или еще где-нибудь', так как она не будет, по ее словам, в состоянии смотреть на наше счастье. Такая непоследовательность с ее стороны для меня понятна. Но я не могу понять, как Вы с Вашей рассудительностью собираетесь (и как будто уже твердо решили) порвать между нами все только потому, что будто бы Вы 'не имеете права разрушать чужого счастья' и т.д. Ведь поймите же, что это лишь призрак счастья, в обманчивости которого жена должна будет все-таки убедиться в конце концов, а Вы, надеюсь, убедитесь, прочтя конец этого письма. Разве в Вашем решении - минимум страданий? Вы уже его пробовали и должны были искать способов забыться. Может быть, Вам и удастся найти их и они будут действительны на более или менее продолжительное время, даже на годы, а все-таки пройдут эти годы, и, взглянув на свой дневник, как на 'гранатовый браслет', Вы, может быть, испытаете что-нибудь подобное тому, что испытала героиня рассказа Куприна. Это в лучшем случае. Я, как увидите сейчас, буду наиболее 'страдательным' лицом! Жена тоже скоро убедится, что возврата больше нет, тем более что я сейчас не знаю, как поведу себя дальше. Вот результат Вашего, как будто тоже 'самоотверженного', решения. Мне нет надобности подробно излагать, как можно было бы облегчить страдания жены в случае другого выхода из создавшегося трудного положения. Мы уже об этом условились, и, как мне кажется, на это имеются веские основания в складе моего и Вашего характера и образа мысли. Если бы мне нужно было придираться, можно было бы придраться и к Вашему выражению о 'намеках' на чувство. Намеки бывают на что-то хотя и не выявленное, но вполне реально существующее. Отсюда следует, что чувство имеется. Ведь Вы же не лгали ни самой себе, ни мне, когда обнаруживали эти намеки. 'Гранатовый браслет' прочли совсем недавно! Но... я не буду придирчив к словам, я скажу лишь то, что хотел сказать в эти последние дни и что для меня казалось несомненным после нашего последнего свидания. Я хотел бы сказать, как моя любовь к Вам ширится и крепнет с каждым днем, как она заполнила все мои переживания в эти дни, все мои мысли, проекты и всего меня со всем внешним миром (это не гипербола). Теперь я только узнал, во что это чувство может вылиться и что оно может дать. До сих пор я не переживал ничего подобного - вот как поздно и некстати пришла моя пора испытать это, взглянуть только на один миг на 'обетованную землю', для того чтобы, может быть, убедиться, что она уготована не для меня! Ну что же? Спасибо и на том, что при Вашей помощи я пережил этот миг! Теперь начнется, очевидно, расплата за него. Она будет тем более тяжела, что за последние дни я убедился, насколько и какое 'счастье было так близко и возможно'. Нежность чувства, что была проявлена Вами при последнем нашем свидании (нежность, но не жалость и не страсть, я в этом убежден), так много обещала, что мне кажется, операцию (не спорю, может быть, к моему сожалению, очень успешную) придется произвести Вам над собой. А я превратился в безнадежного хроника, у которого заразу никогда и ничем уже не вытравить. И конечно, не эти физические ласки сами по себе многое обещали. Они получали совсем иной смысл, будучи, конечно, основой (осмысленно замаскированной) отношений между полами, но в то же время выражая и духовную близость, что самое главное. Одна сторона дополняла и выражала другую, получалась полная гармония, которая могла бы развиться в божественную симфонию. (Размечтался и заговорил высоким стилем). Вот это я и хотел сказать Вам при первом случае, а затем и многое другое, и Вас просить о многом.

     Сейчас (в перерыве письма на чай) я узнал о Вашем сегодняшнем разговоре с женой. Не знаю точно, что она Вам говорила, но положение вещей стало понятней.

     Так что же? Значит, 'прощайте'? Друзьями мы можем только расстаться, остаться мы ими не можем. Можем ждать выявления силы Вашего чувства (конечно, питая и поддерживая его средствами, какие Вы найдете наиболее подходящими) или сделаться двумя качалкинскими обывателями, знакомыми между собой, но Вы - со своей личной, устраиваемой собственными силами жизнью, я - после того как уверюсь в успешном освобождении Вашем путем учиненного Вами над собой насилия от 'намеков' чувства - с затаенной, далеко запрятанной (так, чтобы и намеков не было видно), но крепкой и, как сейчас кажется, бесконечной и безнадежной любовью к Вам.

     Ваш будущий новый знакомый В.Ш.

     P.S. В понедельник в полдень, если ничто не помешает, уеду в Москву, чтобы вечером двинуться в волоколамские совхозы. Сообщаю на случай, если найдете нужным дать более исчерпывающие объяснение принятому Вами решению. Может быть, я стал определенно противен Вам, жалок - это вообще более логично, чем разрушение чужого счастья.

     А может быть, теперь додумаетесь до того, что Ваши намеки на чувства, пока они имеются, не дают Вам права разрушать мое счастье, если уже Вас мало беспокоит свое.

     Он упрекает в нелогичности моих действий...

     Да разве любовь имеет логику? Она отсутствует. Тяжело видеть, как страдает N. Иногда хочется догнать его и что-то такое ласковое, успокаивающее сказать... И это желание бывает настолько сильно, что приходится все время чутко следить за собой.

     

     Сегодня днем N. уезжает на обследование, пробудет около двух недель. Безумно хочется видеть его, поговорить с ним. Мелькает соблазнительная мысль: 'Разве поехать в Москву с тем же поездом?'

     Тоскливо, больно на душе, иногда хочется громко кричать...

      Вечер

     Откуда появился этот подъем? Не знаю, куда израсходовать энергию! Хочется сильных движений. Всех заразила своим настроением: с Мусей бегала наперегонки, с Михаилом Калистратовичем пилила дрова, без умолку болтала, двигалась, смеялась. Что-то громко, властно радовалось внутри. Подошла к зеркалу: блестящие глаза, возбужденная улыбка, трудно узнать свое собственное лицо. Что же это значит?

     Когда явилась возможность порвать с N., стало очень больно. Мысль, что мы станем чужими друг другу, тяжело отзывалась в сердце. Тоска заставляла искать забвения в работе.

     Но ведь у меня всегда где-то глубоко затаена была мысль, что при первом моем желании N. возвратится ко мне. От этих экспериментов я меньше страдаю, чем N. За что я заставляю его так мучиться?

      28 сентября 1920 года, Качалкино

     Я долго думала над своим вчерашним настроением, частицы которого остались и сегодня. Радость возникла от сознания, что N. меня любит, любит сильно, горячо. Мысленно я называла его 'ты', придумывала ласкательные, уменьшительные имена. Что же, это любовь? Может быть, она и есть. Радостно, хорошо на душе. Улетучились все сомнения скучности семейной жизни, хочется безумно видеть его.

     Пришла Ниночка, я ее крепко обнимала, целовала, думая в это время о N. Мое бурное настроение очень удивило Ниночку.

     Чудная лунная осенняя ночь. Как-то все замерло под действием магического света. Трудно усидеть в такую ночь дома, пошли с Михаилом Калистратовичем гулять. Говорили о многом, зашел разговор и о любви.

     'На основании своего опыта я скажу: если много говорит разум, значит, мало чувства. Здесь не рассуждают', - говорит с авторитетом Михаил Калистратович.

     Значит, мало было чувства и у Веры из 'Обрыва', и у Лизы из 'Дворянского гнезда'. Мысль тотчас же обращается к N., и опять начинаются сомнения... Вчера вечером, сегодня утром была заглушенная, но определенная уверенность, что я не могу порвать с N., это слишком тяжело... а теперь опять сомнения.

      29 сентября 1920 года, Качалкино

     Жена N. благодарит меня за великодушие, которое я высказала по отношению к ней, решив порвать с ее мужем, но... чтобы не страдать всем троим, предлагает мне уехать из Качалкино.

     'Гранатовый браслет' не дает покоя. Может быть и вправду, мимо проходит большая, сильная любовь, которая только раз встречается в жизни...

     Как больно...

     Все настойчивее становится вопрос: так ли я живу, как надо, и то ли я делаю, что надо? Почему нет той веры в жизнь, в людей, в работу, которая была раньше.

     Сильное впечатление произвели вещи Вересаева: 'На повороте' и 'Без дороги' (113).

     Вспоминаются слова Вари: 'Как будто ничего не изменилось. Взгляды, цели, стремления - все прежнее, но от них все больше отлетает дух... И что сделать, чтобы удержать прежнее? Я бы ни перед чем не остановилась. Но оно прошло, и его не воротишь. Нет ничего, что действительно серьезно бы захватывало, во что готова была бы вложить душу'.

     Столько родного, близкого в этих словах, как будто они подслушаны кем-то.

     Но от такого настроения только больше усиливаются сомнения. Создана ли я вообще для семейной жизни? Почему мне в ней представляется непроходимая проза, скука, неудовлетворение?

     Теперь ясно: сомнения возникают не из-за боязни разрушить счастье жены N. (его ведь, пожалуй, и нет), а именно из-за боязни того мертвящего, успокаивающего, что несет с собой семейная жизнь.

      1 октября 1920 года, Качалкино

     Почему нет у меня настолько сильного чувства к N., что заставило бы замолчать все сомнения? Я измучилась душевно от этих постоянных раздвоений, временами находит апатия, жизнь кажется бесцельной, серой...

      3 октября 1920 года, Качалкино

     По почте получила от N. письмо.

     

     Какая буря кипит в нем! Но все-таки эта буря лучше, чем тишина и покой.

      5 октября 1920 года, Качалкино

     Быстро вошла в столовую и начала раздавать только что полученную корреспонденцию. 'А мне письма нет?' - слышу голос N. Оказывается, он только что приехал.

     На меня смотрят просящие, грустные глаза. Я холодно отвечаю. Спокойно на душе. А ведь когда я думала о нашей встрече, я не могла себе ясно представить ее. Но казалось, что должно произойти что-то важное.

     Хотела завтра ехать на обследование, чтоб избежать этой встречи, но N. уже приехал... Надо не встречаться с ним до завтрашнего отъезда.

      9 октября 1920 года, Качалкино

     Приехала с обследований. За эти четыре дня несколько раз перерешала. Иногда приходила к решению, что надо все окончательно порвать, а другой раз в жизни с N. чудилось что-то новое, хорошее, возвращающее веру в жизнь, в людей, в работу. Легко становилось на душе, уходили все сомнения.

     Встретила N., и заныло все внутри. Зачем я так мучаю и себя, и его? Дать ему счастье, ослепить его этим счастьем и самой упиться им!

     Его жена!.. Она бесповоротно больной человек, он не может жить с ней. Вопрос только в том, чтобы по возможности облегчить ее страдания.

     Я вполне сочувствую его предложению, чтобы она осталась жить в Качалкино. N. будет с ней видеться, этим даст возможность облегчить ее новое трудное положение. А потом, ведь много значат одиннадцать лет совместной жизни, которые создали связь, трудно прерываемую. По-моему, ее и не надо порывать, она только изменит свою форму.

     Сказала N., что я хочу с ним говорить. Вырвалось это непроизвольно, под соответствующим настроением.

      10 октября 1920 года, Качалкино

     Долой все сомнения! Я устала от них. Теперь я решила... Сказала N. 'да', и снопы лучей полились из его глаз. Сколько радости, счастья в этом! Да... Я совершенно счастлива и больше не хочу рассуждать.

     Целовала искренне, не было обмана и сомнений.

     Что-то новое, громадное чувствую я внутри себя...

      11 октября 1920 года, Качалкино

     Желаю лишь одного: чтобы не приехала Мильда Ивановна из Москвы, она помешает нашему свиданию, а я хочу его страстно...

     Мильда Ивановна приехала... Свидание не состоялось... А как безумно хотелось видеть, ласкать, целовать N. и самой получать ласки... Хотела сказать ему: 'Я сильно люблю тебя'.

      12 октября 1920 года, Качалкино

     Ходили гулять с N. Уже не было вчерашнего жара и желания. Я была достаточно спокойна. Строили планы на будущее. Рисовали картину тройственного союза: живем все вместе - N., я и Евдокия Георгиевна. Е.Г. занимается хозяйством (что так страшит меня), мы ухаживаем за ней, окружаем заботой и вниманием.

     Это идеально! Вся скучная сторона жизни отпадает от меня. Если будут дети, то есть возможность на кого-то их оставить. Значит, я свободна! Не привязана к месту!

     Какое противное, скучное время! Никуда нельзя поехать! Раньше было так просто: надо только сходить в общество туристов, и вы удобно, дешево устраиваетесь в какое-нибудь путешествие. Можно было побывать где хотите, по всему свету. А теперь в соседнюю губернию надо иметь командировку. Как надоели эти бесконечные командировки, разрешения, удостоверения, мандаты, без них нельзя ступить шагу. Хочется свободы! Какое у меня сейчас страстное желание поехать на Восток (меня вообще Восток больше тянет, чем Запад), в Туркестан, на Алтай, на Амур, в Японию! Сколько новых впечатлений, я упилась бы ими!

     А при теперешних условиях это неосуществимая мечта. Как горько, досадно!

      13 октября 1920 года, Качалкино

     Мысль о тройственном союзе, оказывается, не так проста, как представлялось вначале: здесь возникает масса мелких вопросов, которые важны в совместной жизни.

     Евдокия Георгиевна - больная женщина, истеричка, придирчива, мнительна, в ней мало интеллигентности, которая помогла бы нам сойтись.

     Рисуются картинки из жизни нашего тройственного союза, и незавидными кажутся они.

      14 октября 1920 года, Качалкино

     Все размышления о тройственном союзе не так существенны, они не являются основанием. Этот союз и не обязателен, он только желателен.

     Наши чувства с N. не одинаковы.

     Это можно заключить по многому: мои ласки тихи, я чувствую к N. большую нежность, ласки же N. бурны, продолжительны, страстны (N. говорит, что во мне еще не проснулась женщина, - может быть, это и так).

     Говорила я ему о моем горячем желании поехать куда-нибудь в путешествие или на экскурсию. 'Нет, а я бы сейчас никуда не хотел', - ответил N. Если бы мне предложили поехать в дальнюю интересную экскурсию, я, не задумываясь, решила бы ехать. Меня не остановило бы чувство к N.

     Характерен и другой случай. Наши курсисты собираются в Бекасово на три дня для осмотра гидротехнических работ. Собиралась и я, но мне в голову не пришла мысль, что ведь поедет и Мильда Ив., так что я остаюсь одна и возможно беспрепятственное свидание с N. в моей комнате, а не под дождем, в лесу, как часто приходится сейчас.

     И, подводя итог всему сказанному, невольно делаешь выводы... И опять начинаются сомнения...

     Мое чувство к N. не является влечением к мужчине, это что-то другое. Любовь должна быть едина и неделима. Это аксиома.

     У меня же нет этого. Зашел разговор о Михайлове, и что-то отозвалось в душе...

     Потом мне начинает нравиться один из поступивших курсистов. Я его видела только несколько раз, но что-то притягивающее есть в нем. Я о нем слышала как об очень интересном человеке: он был моряком и много видел. Может быть, только это и располагает меня к нему, но мне очень хочется поговорить с ним.

      16 октября 1920 года, Качалкино

     Откровенно рассказала Шуре Максимовой все сомнения относительно моего чувства к N. После чего долго говорили с ней. Она уже три года замужем, но одновременно успешно занимается на курсах. Для нее муж - прежде всего друг. В силу стесненных экономических обстоятельств они не имеют детей. Мне хотелось из этого разговора почерпнуть опыт, разрешить сомнения, укрепить себя. Но вышло наоборот: сомнения заполнили всю душу и настойчиво требуют разрешения.

     Оказывается, в этом вопросе редки бывают повторения, тут каждый случай самобытен. Любовь (если можно вообще назвать любовью мое чувство к N.) индивидуальна. В конце концов она дала мне совет: подождать сходиться с N., получше выяснить свои чувства. А если сойдусь, то не иметь детей до тех пор, пока не разрешатся все сомнения и все не станет ясно.

     Итак, в любви шаблонов не бывает, опоры нет, надо самой все понять, оценить и решить.

     Нахлынули сомнения... Это не любовь, а что-то другое: странное, еще не решенное...

     Я не хотела бы быть женой какого-нибудь выдающегося человека. Это значит, что его личность должна будет подавить мою как более посредственную. Смотреть его глазами, мыслить его идеями и ничего не иметь своего, индивидуального, свободного... Это слишком тяжело, я хочу самостоятельности и равенства.

      17 октября 1920 года, Качалкино

     Думаю на Голицынских курсах держать выпускной экзамен, сессия которого будет в декабре. Надо до конца довести дело и официально кончить. До сессии осталось два месяца, так что времени хватит, только надо интенсивно приняться за книги.

     Эта мысль окрылила и вдохновила меня. В последнее время у меня не было определенной работы, и это тяготило. Теперь есть цель, достижение которой требует много труда и энергии. Но в достижении и жизнь!

     Как приятно видеть таких увлекающихся людей, веет чем-то детским, молодым.

     Он имеет хороший звучный голос. Жаждет учиться пению и музыке, и возможность этого заставляет блестеть его глаза.

     'Танцы - это жизнь, они уносят меня в совершенно другой мир', - говорит он с сияющими глазами, восторженной улыбкой, увлеченно танцуя.

     Да, этот человек с темпераментом. Интересно посмотреть на него влюбленного.

     18 октября 1920 года, Качалкино

     Сказала N.:

     - Я отказываюсь от свиданий вплоть до более определенного выяснения моего чувства.

     - Неужели опять? Зачем, зачем все это? Ведь наши свидания ни к чему вас не обязывают... Вы хотите чего-то абсолютного, но ведь абсолютного ничего на свете нет. Это в вас молодость говорит. А я-то сколько работал над женой за эти дни, почти все уладил. Сегодня так спешил из Москвы... Да, не ждал я этого...

     Он взял мою руку, в голосе звучало отчаяние.

     - С моей стороны ведь нет любви. Это надрыв, как у Достоевского. Я хочу себя уверить в несуществующем. Я шла на многое, чтобы только выяснить и определить себя, но ничего не вышло. Что же я могу сделать? Надо кончить, и чем скорее, тем лучше.

     - Я не хочу верить этому! Только за последнее время я начал понимать, какое счастье я держу в руках.

     Я ушла. Во время разговора я была спокойна, решение было твердым, сомнения кончились.

     Но что же сейчас гложет сердце, не дает спокойно заниматься работой? Я ясно себе представляю его страстное желание видеть меня, и вместо этого я преподнесла ему подобный сюрприз; как тяжело ему!

     Что же это? Уступчивость, свойственная многим женщинам, или правда чувство? Я в недоумении.

      19 октября 1920 года, Качалкино

     N. пишет:

     Результат размышлений за прошедшую бессонную ночь: приговор Вы сами себе вынесли, определив свое чувство как 'надрыв'. Да, надрыв! Но это все-таки тоже любовь.

     Бывает простое цельное чувство, а бывает и с надрывом. Это проклятое наследие старой жизни, нажитое еще русской интеллигенцией, стремление вариться в собственном соку, желание абсолютного, муки над мировыми вопросами, оторванность от жизни, высшая интеллигентность и пр., и пр. Все это присуще главным образом русской интеллигенции и Достоевским разобрано по косточкам. Несомненно, это болезненное явление, что-то вроде массового умопомешательства. Болел и я этой болезнью, но быстро вылечился, и Достоевский - не мой любимый писатель, несмотря на всю его талантливость. Болеете и Вы; это сказывается и при выборе Вашей специальности, и при выборе места службы, и в желании перемены мест, и теперь. Многие аргументы, которые я твердо помню и буду помнить, говорят о наличности чувства, и мне кажется, Вашей здоровой натуре пора бы начать лечиться от этой для Вас не хронической болезни. Я бы мог помочь этому: надо лишь при мне мыслить вслух. Много еще есть недоговоренного, скрытого. Вы хотите опровергнуть старую истину: 'В здоровом теле - здоровый дух'. Эта болезнь Вам не подходит, и хочется верить, что Вы от нее излечитесь... для меня.

     Что-то будет дальше? Выпал снег, зима настала. Холодно телу, холодно и на душе. Бррр... Неужели это начало вечной для меня зимы и 'Не для меня придет весна'? (114)

     N. прав - во мне есть эта болезнь со всеми ее отрицательными чертами: у меня были созданы идеалы, которые разбиваются при столкновении с беспощадной реальностью, и необыкновенно тяжело становится от этого. До сих пор я мало соприкасалась с окружающей жизнью, я жила в своем созданном мире, и тепло, хорошо было мне.

     Теперь я столкнулась с действительностью и запуталась, одолели сомнения и не видно из них выхода. Что же в конце концов, люблю я N. или нет? Это ведь самый существенный для меня вопрос!..

      20 октября 1920 года, Качалкино

     Мысли мешают заниматься. Думы тянутся длинной, нудной вереницей, от них нет спасения.

      23 октября 1920 года, Качалкино

     Эти дни N. не было в Качалкино.

     Я выясняла свое отношение к нему. Иногда было желание тихо ласкать его, называть нежными именами.

     Тяжело было встречаться с его женой, видеть ее сдержанный злой взгляд. Я привыкла, что ко мне все хорошо, доброжелательно относятся, и мучительно это переносить.

     Когда я думаю о жизни с N., мне представляется что-то серенькое, будничное. Мне кажется, он ничего не может дать мне, а напротив - засушит имеющееся.

     Хочется бурной, интересной жизни, а не тихой пристани.

     Положение усложняется: меня заинтересовал Воробьев, так что я теперь совершенно запуталась в определении моего чувства к N. Может быть, это влечение чисто внешнее, сказывается мое стремление к путешествиям, новым местам, новым впечатлениям, а он был морским офицером, плавал, много видал. Вероятно, может много рассказать, и до страстности хочется самой все это видеть.

     В детстве я зачитывалась Майн Ридом, Жюль Верном и другими описаниями путешествий - видимо, это наложило отпечаток, который не стерся и в 23 года.

     Возможность чего-то бесконечно нового, захватывающего тянет к Воробьеву.

     Может быть, это только иллюзия, тогда и надо скорее раскрыть, почему мне хочется поговорить и узнать Воробьева.

     Опять раскрытие эсеровского заговора: бесконечные аресты, расстрелы...(115) Какое право имеют люди расстреливать себе подобных? Почему они только свои принципы и учения считают верными и непогрешимыми, в человечестве нет ничего абсолютного.

     Эти расстрелы и вообще лишение жизни человека не могут оправдаться никакими доводами.

     На войне гибнут тысячи молодых жизней... за что?

      26 октября 1920 года, Качалкино

     Я запуталась. Непрестанная работа мысли утомила меня.

     N. дал мне желание любви, но люблю ли я его?

     Я устала от неразрешенных вопросов, чувствую, что начинает притупляться отзывчивость как к чувству N., так и своему.

     Решила поговорить с N. и, может быть, выяснить. N. тоже устал от неопределенности, тем более что ему приходится поддерживать и состояние жены, так что ему вдвойне трудно.

     Говорили долго, много, залезли в неопределенные дебри доводов и мотивов. Но я чувствовала, что это не дает облегчения. Надо твердо решить, да или нет. Обещала N. поддерживать наши свидания.

      1 ноября 1920 года, Качалкино

     Наконец такое положение окончательно истощило меня. Эти страдания убивают интерес к жизни. Я страдаю, сомневаюсь. Значит, это говорит за наличность какого-то чувства к N.

     Я решила. Начались опять наши свидания, я впервые вчера испытала страсть, показавшую свои острые когти. Горячие ласки N. довели меня до экстаза, хотелось утонуть в море страсти, и было безумное желание отдаться ему. Об этом давно мечтает, конечно, и N., но я твердо сказала, что когда можно будет, то я скажу сама. Теперь мне в этом конечном акте любви не чудится чего-то отвратительного, гадкого, я не боюсь его. Это должно быть чудным экстазом.

     Но здесь возникает беспощадный вопрос: дети. Я теперь, в такое трудное в материальном отношении время, не хочу иметь детей, и притом же в такие молодые годы не хочу связывать себя. Значит, необходимы средства. Противно, гадко думать о них, но что же делать!

     Отзвуки вчерашней страсти дают себя чувствовать: я нервна, рассеянна, трудно сосредоточиться на чтении научной книги.

      5 ноября 1920 года, Качалкино

     Была у гинеколога. Советовалась с ним о средствах против детей и вообще о половой гигиене.

     Доктор был поражен, что я, еще девушка, пришла к нему за советом. Он, видимо, был этим тронут; добрый, ласковый, глаза тепло смотрели на меня. 'Вы, будучи хорошим агрономом, можете быть плохой женщиной, поэтому я хочу предупредить вас, что 95% мужчин больны или были больны венерическими болезнями. Помните, что для женщины это пропасть, из которой потом уже не выбраться. Будьте осторожны теперь, хотя ваш супруг может быть очень симпатичным и благородным человеком', - мягким материнским голосом говорил доктор.

     У меня и раньше мелькала мысль поговорить об этом с N., но доверие, которое я испытывала к нему, не позволяло этого.

     После же разговора с доктором я решила серьезно, открыто поставить этот вопрос.

     'Наташа, дорогая, разве я изверг, да в особенности по отношению к тебе, чтобы быть неискренним? Ты веришь моим словам или нет?' - возмущенно, горячо говорил N.

     Я поверила, хотя верила и раньше, и вообще между нами существует полное доверие друг к другу.

     На следующий же день N. подает мне записку врача о его полном здравии. 'Это подтверждение твоего доверия, оно было мне так приятно', - говорит N., нежно целуя.

     Милый, милый Валек, ты все-таки дорог мне!

     Надо решать вопрос о совместной жизни с N., но почему-то страшно становится при этой мысли.

      6 ноября 1920 года, Качалкино

     N. ревнует меня к Воробьеву. Признаки этой ревности прорываются у него в тоне голоса, когда речь заходит о Воробьеве.

     Но я не боюсь. Если бы не N., то, вероятно, был бы Воробьев.

     N. был необыкновенно возбужден, его ласки были страстнее, чем когда-либо, ему, видимо, безумно хотелось, чтобы я отдалась, но мне не хотелось этого, когда не было еще экстаза. Но потом, под действием ласк и просьб, я дала согласие.

     По неопытности я не сумела быстро справиться со своей одеждой, и N. запутался в ней... эрекция прошла... 'Боже, Боже, что я наделал, что я наделал...' - как безумный твердил он.

     - Это половое бессилие?

     - Да нет же! Наташа, пойми, нельзя злоупотреблять природой, желание было очень горячо и сильно. Неужели ты мне не веришь? Что же мне делать? Я могу с ума сойти! Ведь ты будешь моей? Скажи!

     Я была спокойна. Хотелось поскорее расстаться и заглушить возникшее чувство гадливости.

      7 ноября 1920 года, Качалкино

     - Ты веришь мне? Это не повлияет на наши отношения? Я так боюсь этого. Я измучился, я никогда так сильно не страдал, мне кажется, я могу сойти с ума. Если можешь, то успокой меня, дай мне надежду, - бредовым голосом говорил N.

     Я успокоила его.

     - А ты-то что чувствуешь?

     - Противно, гадко...

     Как ни странно, но я чувствую, что Валя стал мне дороже после вчерашнего инцидента.

     Теперь уже нет страха при мысли о совместной жизни с ним.

      8 ноября 1920 года, Качалкино

     'Наташа! А ведь ты кокетка!' - сказал как-то Валя.

     Я протестовала, мне было немного обидно, но, подумав хорошенько над этим, я пришла к выводу, что это правда.

     Раньше этой черте негде было проявиться: я жила почти исключительно в женском обществе.

     Хотя, когда я в прошлом году жила почти среди одних мужчин, у меня не было желания нравиться им; как мужчины они были для меня безразличны.

     Нынешний же год мне нравятся некоторые из наших студентов: Афанасьев - хороший танцор, Воробьев - рассказчик и философ, Чичиков - компанейский, симпатичный малый, Валя - дающий любовь, а также возбуждающий ее.

     Все они дополняют друг друга, каждый дает свое собственное.

     Я чувствую, что я многим нравлюсь; это приятно, возбуждает женскую гордость и кокетство.

      16 ноября 1920 года, Качалкино

     Свершилось: я перешла жить к Вале.

     Расскажу все по порядку. Десятого ноября вечером мы решили с его женой поменяться местами, то есть она перейдет к Мильде Ивановне, а я - к Вале.

     В этот вечер мы сидели с Валей у топящейся печки. Мне было очень грустно: начиналась новая жизнь, что-то она несет с собой, страшно становилось за будущее.

     Тих был и Валя, спокойно легли мы спать в одной комнате.

     На следующий день с утра мы уехали в Москву, чтобы дать возможность без нас узнать всему Качалкино о случившемся.

     Назавтра я приехала из Москвы, обедала в столовой, со всеми здоровалась, разговаривала. Никто ни намеком, ни взглядом не выдал, что знает. Все было по-старому. Вообще публика была огорошена таким смелым инцидентом, большинство оправдывало наш поступок, который считало очень оригинальным.

     Я отдалась ему, но он не смог сделать меня своей женой.

     'Дорогая, милая Наташа, я так изнервничался за последний месяц, особенно за последнюю неделю. Нервы совсем расходились, надо успокоиться, выспаться. Но только... не думай, что это бессилие, я скоро докажу тебе, что это не так. Наточка! Поверь мне'.

     Три дня он не просил меня быть его. Страсть молчала во мне. Вчера я стала его женой. Как всегда, при коренных изменениях в жизни, стало необыкновенно грустно, хотелось плакать, жаль было своего девичества.

     Я не думала, что я такой страстный человек. Я всегда холодная, спокойная... Сегодня страсть не дает покоя, напряжение достигло своего апогея, и надо признаться... я с нетерпением жду ночи...

     Пришла ночь. Уже не было страсти, она куда-то пропала, а ведь казалось, что она должна была все возрастать. Валя целовал меня с ног до головы, его ласки были порывисты, страстны, а я была спокойна...

      17 ноября 1920 года, Качалкино

     Евдокия Георгиевна пригласила меня с Валей к себе на чай. Страшновато было идти: как мы себя будем чувствовать втроем, что я буду говорить с ней?

     Все обошлось хорошо. Она шутила, была радушна и разговорчива.

     'Это я, тебя любя, все делаю, - говорит она Вале, - я как свекровь, любящая вас'.

     Воображаю недоумение качалкинцев: я была у нее, мирно пили чай! Теперь они ломают голову над этой загадкой.

      18 ноября 1920 года, Качалкино

     Сегодня Евдокия Георгиевна приходила к нам в гости. Разговор не вязался. Ей, конечно, очень тяжело было: ведь здесь каждая вещь, каждый уголок ей так много напоминал из того, что она потеряла.

     Но со временем она привыкнет к своему положению.

     Я так рада, что она уже больше не злится на меня.

      19 ноября 1920 года, Качалкино

     Сегодня я необыкновенно ласкова с Валей. Я чувствую, что он все дороже становится мне.

     - А ведь я тебе ни разу не сказала: 'люблю'.

     Он притих и долго лежал молча на оттоманке, грусть набежала на лицо.

     - Дорогая Наточка! Я боюсь потерять тебя.

     - Пока этого не может случиться.

      24 ноября 1920 года, Качалкино

     Тяжело. Опять начинают мучить сомнения...

     'Для меня теперь нет женщин, ты только одна существуешь. Дорогая, славная Наточка!'

     А что я могу ответить на эти слова?

     Ведь я, скорее, люблю его любовь ко мне, а не его самого. Мне начинают надоедать его ласки, я с удовольствием ушла бы от них.

     Иногда наступает скука, тяжелая, гнетущая скука...

      26 ноября 1920 года, Качалкино

     Слияния душ не произошло. Я осталась такой же замкнутой. Не умею я думать и мыслить вслух, а иногда и трудно бывает конкретизировать неясное. Смутны думы, они расплывчаты, как туман.

     А Валя настойчиво просит делиться с ним всеми сомнениями, недоумениями. Может быть, в моем чувстве к нему и нет того стимула, который мог бы заставить меня быть с ним вполне откровенной?

     И еще больше начинают одолевать сомнения... Что-то искусственное, натянутое чувствуется в нашей связи.

      29 ноября 1920 года, Качалкино

     Я начинаю больше чувствовать и ценить ласки Вальки, они теперь больше волнуют меня.

     Валька часто говорил, что во мне еще не проснулась женщина, что я еще дитя в половом отношении. Что же? Это пробуждение? Страсть начинает говорить все сильнее.

     Сегодня Валик необыкновенно ласков. Десятки нежных, певучих имен дает он мне. Тихая радость охватывает тело и душу от этих нежащих ласк и имен. Хочется без конца ласково, нежно целовать, переживать...

      1 декабря 1920 года, Качалкино

     Валек, уставши от поездки в Москву, рано вечером ушел домой, а я долго занималась. Потом, слыша музыку и танцы, пошла и некоторое время с увлечением танцевала.

     А в это время Валька мучили сомнения и отчасти ревность. Он сравнивал меня с собой. Если бы я была в его положении, то он не остался бы танцевать, а скорей поспешил бы домой, чтобы увидеть меня. А я променяла его общество на танцы! Появилась мысль, что наша связь непрочна и он рискует потерять меня.

     Когда я пришла, сразу же заметила его пониженное настроение. Наконец он поделился со мной всеми своими сомнениями. Говорил настойчиво, упорно, долго - видимо, это сильно задело его.

     А мне было тяжело. Значит, надо поступать не по влечению, а по долгу, обязанности. Но это скучно!

     - Дорогой Валя! Это ревность говорит в тебе - не к отдельному лицу, а ко всем вообще. Я не хочу быть рабой своего чувства и не хочу, чтобы оно господствовало над всем остальным. Это уже ограничение свободы. Напротив, я довольна, что мое чувство является только частью моей жизни.

     Долго говорили мы с ним на эту тему.

     - Я верю, что твое чувство, Наточка, усилится с течением времени и мы будем понимать друг друга.

     Была возможность довольно большой неприятности, но благодаря нашей взаимной откровенности дело было легко улажено.

     Но я чувствовала, что Валек не понял меня, в нем говорил собственник.

      5 декабря 1920 года, Качалкино

     Надоело Качалкино, надоела эта однообразная, монотонная жизнь, надоели книги, которые сейчас совершенно ничего не дают, а являются зачастую совершенно неинтересным материалом для выполнения программы государственного экзамена.

     Но я не хочу отказаться от мысли сдавать государственный экзамен. Только для меня, живого и подвижного человека, тяжело такое вынужденное однообразие и покой.

     А вместе с такими настроениями опять возвращаются старые мысли... Я не люблю Валька, это не любовь, я ценю его любовь ко мне.

     Он часто говорит, что не представляет жизни без меня, а мне теперешнее мое положение не кажется чем-то твердым, определенным, вечным; я о будущем не могу и не хочу ничего говорить, оно само за себя скажет.

      1921 год

      3 января 1921 года, Качалкино

     На днях сдала государственный экзамен. Последнее время пришлось много заниматься. Занималась я в компании своих курсисток. После долгих занятий мы часто до упору хохотали, шутили, дурили, все это давало хороший отдых.

     С тихим торжественным чувством шли мы на экзамен.

     Окончание праздновали в одном совхозе. Были вино, торжественные тосты за новоиспеченных агрономов, фрукты, танцы, пение, катание. Было безумно весело и радостно на душе.

     Иллюзии распадаются: я все больше узнаю Валю, и все тяжелее становится на душе. Его заурядность убивает меня, ничего яркого, выдающегося; просто, буднично, серо. Были с ним в одном обществе, как незаметен был он там. Оскорбленная гордость сильно говорила во мне. Права Шура Фролова, назвала его светленьким, еще к этому надо прибавить: простенький.

     Мне не нравятся некоторые его привычки, костюмы, они раздражают меня.

     Я начинаю жалеть о нашей связи, хотелось бы уйти, опять быть одной.

     Последние два дня Валя необыкновенно ласков со мной, но я уже не могу отвечать по-прежнему на его ласки. Он заметил особенность моего настроения, несколько раз спрашивал причину: 'Может быть, что-нибудь страшное? Только говори скорей!' Я отмалчивалась или отговаривалась пустяками. Но объяснение должно настать.

     Что-то странное творится со мной. Сейчас не может быть и вопроса о любви. Любила ли я раньше? По-моему, нет - я просто не смогла устоять перед его любовью ко мне.

      10 января 1921 года, Качалкино

     Я все откровенно рассказала Вале. Он был поражен, он никак не ожидал этого.

     Мне было больно, что я причинила ему страдания. Хотелось утешить, обнадежить его.

     - Да! Во мне нет талантов, но я не проще других. Для меня важно собственное мнение, и я не придаю значения мнению других, а тем более поверхностному.

     - Ошибка была с самого начала: я простую дружбу приняла за что-то большее.

     Всю ночь проговорили мы с ним.

     Последними его словами было: 'Ната, если ты соберешься уходить, то заранее скажи мне'.

     Этот разговор подействовал на меня: он как-то отрезвил. Тишина и нежность появились в моем чувстве к Вальке, и чужды были прежние сомнения.

      15 января 1921 года, Качалкино

     Тупое, удрученное состояние. Не хочется читать, плохо усваивается прочитанное. В голове тяжесть, неясность. Нет! Я не создана для кабинетной работы, мне надо больше движений, звуков, природы! Неделя кабинетной, книжной работы утомила меня, хотя она самостоятельна, интересна, нова. Хочется уйти на лыжах в лес, увидеть всю красоту зимнего пейзажа, надышаться морозным свежим воздухом, дать работу мускулам.

     Перед глазами стоит Василий Робертович Вильямс. Ему сейчас 46 лет (116), но из сильного, крепкого человека он от усиленной умственной работы так быстро превратился в развалину. Вспоминается и Иван Александрович Стебут, который под конец жизни, оставаясь физически крепким, потерял умственные способности опять-таки от усиленной умственной работы.

     И у меня возникает вопрос: нормально ли это? Злоупотребления в той или иной области никогда не проходят бесследно для человека.

     Все в мире имеет свои законы, неисполнение которых ведет к различного вида ненормальностям.

      19 января 1921 года, Качалкино

     Валек надел парусиновую рубашку, которую он часто носил летом и в которой я люблю его видеть: он как-то сразу молодеет и хорошеет в ней.

     Не знаю, в силу этого или чего другого я любовалась им и в это время очень любила его. Его ласки сильно действовали на нервную систему, но это говорила не страсть, а любовь.

     'Милый, хороший, как ты дорог мне сейчас!' На меня смотрят счастливые, благодарные глаза.

     Я люблю танцы, они создают мне хорошее настроение, люблю их не за веселье, а за пластику и музыку. А вот Валек не понимает этого. Он не может связать увлечение танцами с серьезностью вообще. Долго спорили с ним по этому поводу.

     Мне уже несколько раз хотелось спросить Валька, почему он ходил к проституткам, имея жену. 'Зачем ты вспоминаешь об этом?' - тихим шепотом сказал он. Долго молчал. 'Хотя и стыдно, но надо признаться: хотелось жаркого под другим соусом'.

     Ответ до простоты ясен... Обыденное, повседневное надоедает, притупляет, хочется нового...

      20 января 1921 года

     Евд. Георг. часто называет себя свекровью, а меня невесткой. В этих словах много нежности, искренности. Я чувствую к ней большую признательность, стараюсь как можно мягче и приветливей относиться к ней. Иногда пробуждается как будто дочернее чувство, которое я не испытывала и к родной маме.

     Теперь Евдокия Георгиевна, кажется, окончательно примирилась со своим положением. Трогательно звучит, когда она меня с Валькой называет детьми.

     Это возмутительно! Вся душа протестует и возмущается! На Виндавской (117) железной дороге было серьезное крушение, в которое попал и один знакомый. Он отделался только легкими ушибами и много интересного рассказывал об увиденном.

     Мобилизовали окрестных крестьян, пригнали красноармейцев для очищения пути от раненых и обломков. И среди стонов, воплей и молений раненых началась вакханалия грабежа. Я не могу представить себе психологии этих людей, которые при виде страданий занимаются мародерством. Это звери! Здесь должно быть одно стремление - помочь.

     И что-то враждебное, злое поднимается со дна души против этих мародеров и вообще против нашего русского бессердечья и зверства.

     Теперь часто ругают, оплевывают русскую интеллигенцию, но она не поступила бы так!

      4 февраля 1921 года, Качалкино

     Сестры удивляются, что я смогла совместить первые два месяца замужества с подготовкой к государственному экзамену. Для мне это не было трудно. Ведь любовь у меня стоит не на первом месте, она только часть жизни, но не сама жизнь! И я удивляюсь тем, кто основывает на любви всю жизнь, отдает себя в жертву ей. В конце-то концов любовь превращается в лучшем случае в дружбу или в привычку, без которой трудно жить.

     Мысль о возможности детей пугает меня, пугают те мелкие постоянные заботы, которые дети влекут за собой. Конечно, устроиться можно: Евдокия Георгиевна только и мечтает, что нянчиться с детьми. При желании все можно устроить.

     Ведь не занимаюсь я хозяйством сейчас: обед - в столовой, белье - прачке и т.д.

     'Медовый месяц'... Почему его зовут так? По-моему, в нем мало меду и больше горечи. Сколько тяжелых минут пришлось перенести мне, какое тревожное время было тогда!

      20 февраля 1921 года, Качалкино

     Зашла к Евдокии Георгиевне. Вижу заплаканные глаза.

     - О чем вы?

     Она зарыдала.

     - Господи! Как тяжело, как тяжело! Какая я несчастная! Никуда не могу уехать, потому что не могу не видеть Валю, я люблю его. Я не обвиняю ни вас, ни его; вы оба хорошие. Мне было бы легче, если он был бы негодяем.

     Я утешала. Говорила, что мы ее никогда не бросим, теперь у нее два верных друга, которые будут заботиться о ней. Или состояние Евдокии Георгиевны передалось мне, или же было подходящее настроение, но я тоже начала плакать. И мне было жаль не столько Евдокию Георгиевну, сколько почему-то себя. Жаль до боли, до тоски.

     Теперь она уже утешала меня. Тяжелое, удрученное состояние Евдокии Георгиевны понятно: ей трудно смириться с мыслью, что она инвалид, который должен выбыть из строя жизни. До сих пор она считала себя молодой и не хочет быть старухой. Но выглядит она очень старой; несмотря на только 38 лет, ее иногда принимают за мою мать. Когда я первый раз увидела ее с Вальком, я думала, это его мать. Ей надо привыкнуть к мысли, что ее молодость прошла и остался только призрак жизни.

      21 февраля 1921 года, Качалкино

     Как-то в разговоре Евдокия Георгиевна назвала Валька мужем. Это сильно кольнуло меня. По существу эта номинальность совершенно неважна, но она расстраивает меня.

     А тогда что же я? Любовница! Но это не так; да и в этом наименовании нет ничего обидного. Но тяжело, обидно, горько. Хочется плакать.

     Чтобы определить свое положение, надо законно сочетаться браком, тем более что теперь это делается просто - только сходить в волостной совет. Но прежде надо развестись Вальку с Евдокией Георгиевной, что уже труднее, потому что это сильно расстроит ее, - ведь она до сих пор сердится, когда кто-нибудь называет меня женой Валька или его моим мужем.

     При желании я могла бы все это уладить, но меня что-то останавливает, я боюсь связать себя браком, да мне не хочется менять и своей фамилии.

      22 февраля 1921 года, Качалкино

     'Дорогая Наточка! Как я сильно люблю тебя! Я не представляю теперь свою жизнь без тебя' - и десятки нежных названий сыплются на меня.

     И я начинаю понимать, какое это сильное чувство. Я должна ценить эту любовь.

      24 марта 1921 года, Качалкино

     Позавчера были у одной курсистки целой компанией. У нее симпатичная, образованная мать. Зашел разговор о назначении женщины. Много, долго говорили, спорили, и масса возникла сомнений и горьких мыслей. Нет, я не хочу, я протестую! Я не хочу быть только матерью и хозяйкой. Говорят, что для общественной, научной работы существует много мужчин, которые одни хорошо справятся со своею задачей, а наше дело - носить, рожать, воспитывать. Досада, горечь поднимаются со дна души. Неужели это так? Но вспоминаются многие семьи, где имеют и одного, двух детей, но муж и жена работают, одинаково интересуются своим делом, одинаково толкают его вперед.

     Откуда люди решили, что нужно много иметь детей? В Германии, Франции и др. государствах, где процветает система 'Zwei Kinder' ('двое детей'), мы видим, что народу легче живется и легче дышится. Лучше немного людей на земле, но чтобы они были обеспечены материальными благами, а не вырождались бы от непосильной борьбы за существование.

     'Нельзя идти против природы'. Но ведь мы видим опровержение этому на каждом шагу. Мы запруживаем воду, чтобы использовать ее силы, изменяем русло реки, чтобы сократить путь ее течения, поднимаем плугом дернину, чтобы получить больше урожая, но все это противно естественному процессу жизни.

     Мы должны подчинить природу своей воле и по желанию направлять ее.

     То же мы видим и в животном мире. Посредством подбора получают только молочных животных, или только шерстных, или мясных и т.д. Но... сейчас же мысль начинает работать дальше и доходит до абсурда: тогда для укрепления потомства надо вести такой же подбор людей, как и животных... Чепуха!

     Где-то надо найти 'золотую середину'.

      26 марта 1921 года, Качалкино

     Мильда Ивановна, видимо с умыслом, называет Валю мужем Евдокии Георгиевны.

     Всколыхнулось многое... до слез стало жаль себя. Я до сих пор не могу помириться с положением, что фактически я жена Валька, а номинально - Евдокия Георгиевна. Конечно, всецело от меня зависит узаконить наши отношения с Валей, но что-то удерживает меня. Мне не хочется считаться с предрассудком...

     А все-таки горько, больно... Слезы подступают к горлу.

      30 марта 1921 года, Качалкино

     Где найти объяснение этому? Недоумеваю. То у меня настроение очень хорошее, работа ладится, перспективы ее кажутся такими интересными и захватывающими. Через несколько часов - все надоело, все неинтересно. Пусто, тоскливо на душе.

     Я не помню, чтобы раньше были со мной такие случаи.

     Иногда мелькает мысль: может быть, это зависит от отношения к Вале, а оно очень неустойчиво. Был период, когда я была необыкновенно нежна, внимательна, хотелось много хорошего сделать для него. А последнее время минутами наступает разочарование, раскаяние, что я так опрометчиво поступила, согласившись жить с ним. Мне кажется, я была бы спокойнее и счастливее, если жила бы одна. Я прожила бы хорошо и без половых сношений; правда, я ценю тихие, нежные ласки, да и то не всегда.

     Пожалуй, была сделана ошибка с самого начала: я мою дружбу к Вале и желание все узнать про него приняла за что-то большее и не сумела устоять против его любви. В то время было большое очарование, теперь его нет.

     Странно... но это так. Мне иногда не нравится какой-нибудь костюм или привычка Вали, это начинает сильно раздражать меня. Не нравятся мне его глаза, в них мало глубины. Они не маленькие, но какие-то беспокойные.

      31 марта 1921 года, Качалкино

     Нельзя так копаться в своих переживаниях, надо проще, свободнее смотреть на жизнь.

     Ведь мой союз с Валей дал мне много нового, я поняла мужчину, ближе подошла к половому вопросу. О чем же горевать и печалиться?

     Я ничего не потеряла, а только приобрела.

      13 апреля 1921 года, Качалкино

     Страсть вспыхнула сразу, неожиданно и заполонила все. Я еще не испытывала такого сильного порыва страсти; напряжение было настолько сильно, что хотелось кричать, сейчас же при воспоминании появляется дрожь. Этот порыв сблизил нас, мне так дорог был Валя в этот момент. Он, видимо, испытывал то же, потому что без конца шептал нежные, ласкающие имена. Успокоившись, мы долго, много говорили. Я начала разговор о детях, я до безумия боюсь получить какую-нибудь женскую болезнь благодаря тем впрыскиваниям, которые приходится делать ежемесячно в качестве средства против детей. Я слыхала, что гораздо легче применять всякие средства, когда будешь иметь одного ребенка и когда половые органы приобретут некоторую рыхлость и расширенность.

     Самое главное, я боюсь болезней, которые могут исковеркать всю жизнь. Лучше дети, куча детей, но только не болезни. Страшный пример перед глазами - Евдокия Георгиевна.

      15 апреля 1921 года, Качалкино

     'Какое громадное счастье, дорогая Наточка, даешь ты мне!'

     Я никогда не видела у Вали таких ласковых глаз и такой светлой, счастливой улыбки.

     Я смотрю на него, и мне хочется без конца целовать, ласкать его. Вероятно, и у меня появляется улыбка счастья, потому что Валя шепчет: 'Дорогая, дорогая, звездочка моя ясная, ягодка вкусная, как я люблю тебя!'

     Хочется раствориться в любви, недостаточно ласк, поцелуев, это мало выражает силу любви.

      20 мая 1921 года, Качалкино

     Много передумано за это время, но начну по порядку.

     Решила не принимать больше никаких мер против детей, положиться на судьбу и ждать. Ждать пришлось недолго: скоро я догадалась, что беременна. Страшно было сознаться самой себе, а не только Вале. Хотелось многое передумать в одиночестве. Валя не замечал, молчала я, но он заметил мою частую задумчивость и легкую грусть.

     Я сказала ему.

     - Наточка! Дорогая! Неужели это правда? - радостный голос, блестящие глаза.

     - Дорогой Валек, только страшно, иногда до ужаса страшно. Какую громадную ответственность я должна взять на себя, а моя свобода... Потом меня пугает мое неустойчивое отношение к тебе. Ведь я еще сама не определилась, а придется заботиться о самоопределении другого существа. А моя работа, в ней должен произойти временный перерыв. Какая масса сомнений!..

     - Наточка! Ты всегда стремилась к новым переживаниям, а их будет много. Конечно, с ребенком будет много новых забот и хлопот, но я облегчу их, насколько могу. По поводу твоего отношения ко мне я скажу следующее: если ты будешь любить другого, имея ребенка, то это будет говорить только за силу твоего чувства, против которого ничего нельзя будет сделать.

     - Мне кажется, что я не буду любить своего ребенка, который должен принести массу проблем.

     - Нет, Ната, это не так. Тебе кажется это только сейчас.

     - А ты хочешь иметь ребенка?

     - Я раньше молчал, не хотел влиять на твое решение. А теперь скажу, что хочу и хотел иметь ребенка от тебя. Страстно хочет внука и моя мама, она давно мечтает об этом. Ты спрашиваешь, кого я больше хочу: сына или дочь. Лучше сына, как ни говори, а мальчика интереснее воспитывать.

     Все-таки мужская натура во многом для меня загадка, я, может быть, не сумею подойти к ней - ведь впоследствии сын не может быть так близок и понятен, как дочь, в ком я буду видеть свой прообраз, на котором постараюсь исправить все ошибки своего собственного воспитания.

     Валя спросил, как я думаю назвать ребенка, я об этом уже думала. Девочку хорошо будет назвать Татьяной (мне нравится это имя), и получается красивое сочетание: Татьяна Валерьяновна; еще вспоминается Таня Минервина, которая отчасти имела влияние на наши отношения с Валей.

     Красивое мужское имя - Владимир.

     Я часто слыхала от Евд. Георг.: 'Ната, родите ребеночка, дайте мне отраду на старости лет, я буду с ним нянчиться, будет хотя бы цель жизни!' На эти слова я раньше или отшучивалась, или отмалчивалась. Теперь Валя рассказал ей. Она сразу изменилась: повеселела, оживилась, стала говорить, что надо скопить побольше денег.

     Валя, его мать, Евдокия Георгиевна - все желают иметь моего ребенка, только из-за этих желаний я должна родить. Я должна дать Евдокии Георгиевне взамен Вали другое утешение.

     Жук (118) говорит, что половые сношения в период беременности должны быть прекращены, то есть почти на год. В жизни, конечно, это выполняют только единицы. Но достижение идеала всегда дает много приятного. Кажется, что за это время испытания наша любовь должна очиститься, возвыситься и усилиться. Неудовлетворенное желание не даст загаснуть огню нашей любви. Я сознаю, что это красиво, поэтично, но не знаю, насколько жизненно. Конечно, для Вали будет гораздо тяжелее, чем для меня. Мой организм будет занят новой работой, ему легче переносить, а Вале - совсем другое. Потом у него уже выработалась привычка в этом отношении. Много и долго говорили мы с Валей на эту тему.

     - Валек! Ты мог бы целый год не иметь половых сношений?

     - Дорогая Наточка! Конечно да, если у меня будет сознание, что это необходимо. Необходимость даст мне силы перенести испытание. Но я не хочу поступать так только для того, чтобы это было оригинально, не буднично. Для этого не стоит ломать своей натуры.

      14 декабря 1921 года, Качалкино

     Только месяц остался до родов. Скоро появится новое существо: крохотное, беспомощное. И это существо будет моим ребенком, частью меня! Мысль не в состоянии еще полностью свыкнуться с этим.

     Мы с Валей в последнее время часто говорим о нашем будущем малыше, представляем всевозможные картины из нашей будущей жизни с ним.

     Валек и теперь уже сильно любит своего ребенка. Вспоминаются слова моего доктора: 'Если ваш муж желает иметь ребенка, то, значит, он сильно любит вас, и вы его за ребенка будете любить еще больше'.

     Да, он был прав. Малютка сблизил, сроднил нас еще больше. Валя никогда не был настолько нежен и ласков со мной, как теперь. Да и я больше привязалась к нему, он стал мне дороже.

      22 декабря 1921 года, Качалкино

     Раньше, когда я думала о детях, как о своих, так и о чужих, во мне ничего не шевелилось, я оставалась спокойна и холодна.

     Теперь я уже люблю своего будущего ребенка, иногда какая-то волна теплого, мягкого чувства поднимается от сердца вверх и хочет затопить всю тебя.

     А сколько передумано, пережито, изменено, чтобы прийти к этому чувству. Мой доктор не раз мне говорил: 'Я не верю, чтобы вы не имели материнского чувства, этого не может быть при вашей тонкой организации. Оно просто спит в вас и проснется когда-нибудь со всей своей силой'. Кажется, оно начинает просыпаться и иногда дает себя сильно знать.

     Теперь я вполне помирилась с мыслью, что буду иметь ребенка, и, пожалуй, хочу этого. Малютка даст мне много новых переживаний, а любовь к нему смягчит и согреет душу.

     Раньше я почти до кошмара боялась семейной жизни, боялась потерять свободу, погрязнуть в хозяйстве, отупеть, измельчать. Теперь не то, нет уже этой боязни. Мой союз с Валей ни чуточки не связал меня, я так же свободна, как и раньше.

     Отказ Евдокии Георгиевны от службы, переход жить к нам, чтобы заняться нашим хозяйством, снял с меня самые нудные хозяйственные мелочи, оставшиеся хозяйственные заботы не обременяют меня, являются моционом в физическом отношении. Я думаю, и появление малютки на свет не возьмет уже так много времени. А главное, все зависит от тебя; при желании семейная жизнь будет служить дополнением ко всей общей работе, а не доминирующим началом.

     Ведь сейчас, несмотря на последние недели своей беременности, я веду деятельную, подвижную жизнь. Я работаю по луговодству, читаю лекции рабочим по вопросам естествоведения, занимаюсь французским и немецким языками и успеваю шить и штопать, хотя последнее предпочитаю делать, когда Валек читает мне что-нибудь.

      29 декабря 1921 года, Качалкино

     Теперь несколько дней идет защита выпускных работ студентов наших курсов. Я присутствую на всех работах, потому что они много дают и заставляют работать мысль.

     После чтения работы задавали вопросы. Конечно, эти вопросы возникали и у меня, но я боялась выступить с ними, мне казалось, что я обязательно должна сказать какую-нибудь глупость. Вспоминается мое выступление еще в гимназии на докладе в одном кружке, когда я осмелилась высказать свою мысль вслух при всей присутствующей публике. Зубы у меня стучали, тряслись колени, и потом долго было лихорадочное состояние.

     Правда, я довольно смела и свободна, когда выступаю среди аудитории, меньше меня знающей, но здесь страшили меня наши профессора, и мои знания казались такими ничтожными перед знаниями этих колоссов. Но я решила, что глупо и даже неинтеллигентно так трусить, и выступила. После этого я легче стала относиться к своим выступлениям, и они уже совершенно не страшили меня. Верна русская поговорка, что 'лиха беда начать', преодолеть первоначальные затруднения.

     Дневник Валериана Ивановича Шмырёва

     1922 год

      17 января 1922 года, Качалкино

     В мире стало холоднее: Наташа ушла из него.

     18 января 1922 года, Качалкино

     Прежде всего запишу о последних часах жизни Наташи. Для меня она, умерши, сразу же воскресла, и я буду стараться, чтобы она жила вечно - через Танюшу и дальше.

     Я с Лизаветой Дмитриевной приехал в больницу 16-го в 10 часов вечера. Узнавши о положении Наташи, я стал больше надеяться на хороший исход. С нетерпением я хотел скорее увидеть Наташу, чтобы сказать ей, что понял все, что она мне говорила глазами в последние дни, когда она уже не могла владеть языком. Я видел, что она говорила, как любит меня, как ей жаль меня. Мне казалось, что она мучилась, потому что не могла передать мне этого словами, и я спешил ее утешить. Сказавши это, я стал уверять ее, что скоро она поправится. Наташа, видимо, уже сознавала, что умрет, и не поддерживала этой моей уверенности, но и не отрицала ее явно. Ева Александровна, впрыснувши Наташе кофеин, сказала, что пульс слабоват сейчас. Это был второй удар по моей уверенности, что Наташа останется жива (первый - это то, что Наташа не реагировала на мои слова о скорой поправке). Я дал ей куриного бульону, говоря, что он ее поддержит, что он сварен из петушонка Лизаветы Дмитриевны, которая стояла тут же и которую она узнала. Затем я уговаривал ее заснуть. Бульон она легко приняла, хорошо его глотала. Сначала дал ей портвейна. Она уже шевелила руками и вращала головой. Не спала и часто меняла положение, то поворачиваясь глазами кверху, то опять на правый бок. Вдруг, когда глаза ее были обращены кверху, она их расширила и в них отразился ужас; я загородил ее взгляд собою. Это повторилось не один раз, и я все загораживал ее собой, и она успокаивалась. Кажется, еще в это же время она впервые заплакала и мотала головой. Я сказал, что не надо плакать, и она опять сразу же поменяла выражение лица. Перед смертью ее я понял, что, расширяя от ужаса глаза, она видела в том или ином образе смерть; к тому же на потолке мелькали тени от движений Лизаветы Дмитриевны, Евы Александровны, которые легко могли вызвать галлюцинации. Я хотел почистить Наташе зубы и вообще полость рта. Ева Александровна принесла палочки с борной кислотой на марле и вычистила ей рот сама. Позже Наташа почему-то руками трогала свои губы, зубы (как будто они у нее болели), затем пальцем трогала в носу, пыталась достать и до ушей. Не знаю, было ли это из-за боли, хотя скорее нет, она это делала, как будто стараясь ощупать что-то. Очень возможно, она пыталась сказать, что не сама захотела причащаться, а ей предложили (чтобы я не подумал, будто она изменила своим убеждениям). Вера Александровна Полищук рассказывала, что, когда о причастии с ней по моей просьбе заговорила няня Оля, она как будто не стала соглашаться. Потом, по словам Веры Александровны, убеждавшей Наташу, что ей будет после этого легче, она согласилась на ее уговоры. Потом будто бы она уже с нетерпением ждала священника и была в хорошем настроении после причастия. Может быть, ей теперь это показалось стыдным передо мной, и она качала головой на мой вопрос.

     Вот что было до моего сна. Сразу я не придал значения некоторым указаниям на скорый конец, вспомнил о них уже позже. Продолжал еще верить, сидел в передней на сундуке и курил, предлагал судьбе компромисс. Пускай она останется калекой, парализованной, лишь бы билось ее золотое сердце и давало мне тот душевный уют, о котором я говаривал ей. Я готов был тогда остаться в обществе двух инвалидов (Доси и Наташи). Мысль об инвалидности мне пришла в связи с воспоминанием о жене Василия Робертовича (119). Покурив, я убеждал опять Наташу постараться заснуть вместе со мною. Я лег на стоящую рядом кровать и крепко заснул, так что не слыхал, как приходила Любовь Борисовна.

     Около часу ночи я проснулся.

     В это время Ева Александровна пришла впрыснуть камфору, опять сказала, что пульс слаб, камфора не действует. Я дал Наташе выпить ложечку портвейна, убедился сам, что пульс реже и слаб, дыхание затруднено, появилось движение челюсти при дыхании, как будто схватывающее воздух. Как-то незаметно подкрались мысли, что надежд нет; думалось, что только какое-нибудь чудо могло повернуть ход дела. На мое замечание (полувопросительное), что вряд ли Наташа протянет до утра, Ева Александровна ничего не ответила. Тогда я опустился перед кроватью на колени. Лизавета Дмитриевна сидела в отдалении. Я стал шептать Наташе долго-долго (с часу почти до трех часов). В три часа Ева Александровна впрыснула еще камфору, я дал ложечку портвейна - это был ее последний глоток. Я клал голову на подушку рядом с нею, слегка обнимая ее рукой. Она по-прежнему часто плакала (без слез - слеза показалась лишь при последнем ее плаче). Я садился на постель и, наклонившись над Наташей, обняв ее, дышал ее дыханием. Запах его был еще сильнее того сладко-молочного запаха, который я находил у ней раньше, когда она была здорова, и которым упивался. Этот запах мне вспоминался, когда я приехал домой, и даже на другой день дома я явственно слышал его. Думаю, что это запах женского молока.

     Когда она принималась плакать, я просил ее перестать. (Я говорил: 'Наташенька, милая, дорогая, не надо плакать'.) Она послушно прекращала, и лицо ее принимало какое-то сосредоточенно-задумчивое выражение. На меня она смотрела с тем же выражением - не было уже той бесконечной печали (или жалости) и любви, которые были накануне и которые переворачивали мне всю душу. Думается, что в последние часы ею владел бесконечно инстинкт жизни, отодвинувший меня. Плач ее был протестом против смерти - это было сознание той нелепости, которая должна была скоро свершиться (она была в этом убеждена) и которую я осознал вскоре после ее смерти по дороге домой. Признавая это нелепостью, она мотала головой, лицо ее принимало то выражение плача, которое я раз только видел у нее (в сочельник вечером, когда они всплакнули вместе с Досей). По внешнему виду это была снова моя прежняя Наташа; легкая худоба лица при полусвете была незаметна, на щеках играл прежний румянец. Она слегка вспотела, и на правом виске прилипли кончики и завитки выбившихся волос. Зрачки глаз были расширены несколько больше, чем бывало у нее здоровой. Я целовал ее в лоб, в глаза, дышал на холодеющий нос.

     Один раз, незадолго до потери сознания, она вытянула (очевидно, с трудом) губы в трубочку и вся потянулась ко мне для поцелуя. Я растерялся и слегка приложился губами к ее губам. Очень жалел потом, что не ответил ей полным поцелуем. Может быть, я инстинктивно боялся (неосновательно - раз дышал выдыхаемым ею воздухом), и, кроме того, мелькнула мысль, что ей будет больно, так как губы ее запеклись и кожа лежала на них отдельными лепестками. Раз, когда она металась и заплакала, я спросил ее: 'Наташа, не хочется?' (подразумевая 'умирать'), она торопливо закивала головой в знак подтверждения и снова заплакала, но сразу послушно перестала, довольная, что понята мною. И так два с половиной часа я говорил ей, но что - сейчас не вспомнить. Часто я называл ее всеми ласкательными именами: и Вишенкой, и Солнышком. Назвал ее 'моя радость', как обычно, и добавил: 'Была у меня Большая Радость - будет теперь Большое Горе и Маленькая Радость - Танюша'. Говорил ей, что мы с ней всегда будем вместе: 'Я буду всегда с тобой, дорогая. Я буду жить нашей любовью. Ты будешь постоянно в моих мыслях. Я буду стараться возродить тебя в Танюше'. Перед тем как она потеряла сознание, я сказал: 'Я засажу вскопанный тобою огород'.

     В три с половиной часа она устремила взгляд вверх, он стал мертветь. Я как-то угадал это. Дыхание стало более поверхностным. Лизавете Дмитриевне и Еве Александровне я сказал: 'Натальи Александровны больше нет, здесь умирает ее тело'. Ева Александровна убедилась, что пульса уже нет. Следовательно, последним потухло сознание, сердце остановилось раньше того. После этого продолжалось поверхностное, все слабеющее конвульсивное дыхание, точнее вдыхание, так как выдыхания почти не было. Я был как каменный, я сознавал, что умирает Наташа, но моего сознания не достигал еще вопрос, что это для меня значит, или я не отдавал в нем полного отчета. Отойдя от ее кровати и севши на последнюю кровать, я, не торопясь, сделал и выкурил папиросу, говорил, что она, вероятно, еще долго поборется со смертью. Когда Ева Александровна прошептала: 'Последние вздохи', - я опять подошел к кровати, опустился на колени и приблизился к самому лицу Наташи. Глаза стали уже закатываться, левый отошел немного в сторону. Я пальцами старался закрыть веки, но они поднимались вновь, я целовал глаза и ловил вздохи. Вот они стали еле-еле слышны и реже. Как будто больше не будет; я жду - кажется, еще будет один. Вдруг - сокращение гортани, отталкивающее в полость рта мокроту из дыхательных путей, легкое клокотание ее и последний, почти незаметный (но для меня несомненный) вздох. Бесконечно дорогое мне тело Наташи умерло в 4 часа 34 минуты, спустя час после потери сознания.

     Я собрал поспешно мелкие вещи из столика Наташи (наперсток, гребешок, шпильки, ножик с вилкой), завернул в бумагу половину остриженных у ней к вечеру волос (стричь другую половину не стали, чтобы не тревожить ее переворачиванием на другой бок). Завернул все в салфетку и сказал, что теперь мне здесь делать больше нечего. Взял пузырек с портвейном (просил Еву Александровну дополнить его доверху - там оставалась третья часть, - но в бараке не оказалось вина) и выразил желание получить скорее лошадь, чтобы уехать домой. Так как быстро получить лошадь было, очевидно, нельзя, ничего не оставалось, как отправиться пешком, что мы и сделали с Лизаветой Дмитриевной, причем я поторопился выйти из палаты, так как пришли разбуженные Евой Александровной сиделки (Нюша и Поля), чтобы убирать покойницу. Простился с Евой Александровной, и побрели мы домой. Шли около часу.

     Дома сразу же сказал печальную весть Досе. Та ахнула, я обнял ее и просил успокоиться, разделся, снял шубу и зарыдал. Рыданья охватывали несколько раз. Взглянул на малютку. Достал пузырек с портвейном. Выпил стакан и сказал Досе, что Наташа теперь уже вполне искупила свою вину перед ней (которой, по-моему, и не было; вернее было сказать: причиненные Досе страдания). Дося ответила, что она уже раньше примирилась с Натой и полюбила ее. Тогда я предложил Досе заключить союз (сейчас точно не помню выражений своих), чтить память о Наташе. Я сказал, что больше уж так никого не полюблю и хочу продолжать жить любовью к Наташе, сказал, что говорил Наташе, что мы будем вместе и после ее смерти, и просил Досю поддержать меня и выпить за то, чтобы наше тройственное согласие продолжалось. Она вполне согласилась и пригубила стакан. Я допил, после чего и лег спать. В постели раза два всхлипнул (рыдания меня трясли, когда мне стал представляться весь ужас моего положения) и заснул до 10 часов утра.

      19 января 1922 года, утром, Качалкино

     Вспомнил сейчас еще одну подробность, забытую вчера: когда я сказал Наташе слова об огороде и взгляд ее еще был устремлен на меня, у меня зазвенел в ушах голосок Снегурочки и слова ее 'Последний взгляд тебе, мой милый' (120). Эта фраза со всеми ее музыкальными оттенками не оставляла меня все время ее агонии и по дороге домой. Затем вспомнился мотив 'Молчи, грусть, молчи, не трогай старых ран, ласки любви не вернуть никогда, никогда' (121). Этот мотив и слова твердил про себя все эти дни.

      27 февраля 1922 года, Качалкино

     Прошло больше месяца со дня смерти Наташи: 25-го, в субботу, был сороковой день. Взявшись за дневник 18 января, чтобы записать последние дни жизни Наташи, я решил, что буду продолжать ее дневник; этим я укреплю связь с Наташей (с ее духовным обликом, который будет, как я решил, всегда со мной). Хотел тогда прежде всего описать ее роды и болезнь и вот до сих пор не мог приняться.

     Возился с Танюшей. Пришлось спешно читать Жука (122), перечитывать соответствующие главы несколько раз, чтобы остановиться на той или иной 'кормовой' норме, советов на этот счет давалось масса.

     В результате желудок Таньки испортился, начались колики, полная остановка в росте и даже убыль веса, нервозность, и так до сих пор. Лишь последние 5-6 дней вес стал прибывать немного. Состояние ее меня сильно тревожит. Главное, не было уверенности в правильности режима, и сознание, что поступаешь, может быть, неправильно, было мучительно. Пошли прыщики, сыпи, похудела сильно, и временами я терял голову. Когда же наконец наладится ее питание?!

     В таком состоянии, конечно, было не до дневника. Дося теряла голову по несколько раз на день. Приходится констатировать, что она не справляется со всем делом и ей трудно. Вообще создалось тяжелое положение, и часто сам нервничаешь; вернее сказать, нервность не проходит все время, то усиливаясь, то слабея. Раздражает все, и в последнее время как-то острее стало сознание, что не найдешь утешения у Наташи. Как она в таком состоянии помогала! Появилось опасение, что при таком неуравновешенном состоянии дневник не даст облегчения, а наоборот, подчеркнет тяжесть отсутствия Наташи. Надо попытаться пересилить это и взять себя в руки. Писать все, как было, тяжело и как-то нет желания. Однако для истории и, может быть, впоследствии для себя запишу на память.

      5 марта 1922 года, Качалкино

     Подготовка к родам

     Наташа в этом вопросе руководствовалась книжками, указаниями, читала Жука, и поэтому, когда я незадолго до родов обратился к ней с вопросом, не лучше ли родить дома (помню, пилили дрова и у меня возникло какое-то опасение за роды), Наташа категорически заявила, что лучше родить в больнице. Сообразуясь с указаниями Жука и веря больницам (то есть считая, что в больницах вообще все должно быть приспособлено), она не сомневалась в правильности своего решения. Не раз у меня все-таки возникали опасения за благополучный исход родов, но мысль эту я отгонял как несуразную.

     Помню, как-то и Наташа обратилась ко мне с вопросом, а что если она умрет родами? Я только рассмеялся на это (говорили мы, идя из главного здания домой по узкой тропке, так что было неудобно вести разговор). Так он и кончился в шутливой форме. Я еще говорил Наташе, что надо бы ей сходить в Сухарево, посмотреть, в каком теперь состоянии больница, и поговорить с Любовью Борисовной. Наташа как-то не обратила на это внимания, заявив, что дрова в больнице, кажется, появились.

     Доктор Дик, познакомившись с результатами анализа Наташи, заявил мне, что все обстоит благополучно. По его рассказам, роды могли случиться между 11 и 15 января. Запишу еще со слов Наташи отзыв доктора Дика о ее состоянии и способности к родам. Осмотрев ее, он сказал, что рекомендовал бы советской власти дать ей хороший паек и мобилизовать для рождения ребят. Как же вяжется с этим исход родов?

     Ожидая роды скорее с опозданием, чем раньше срока, Наташа седьмого днем, в первый день Рождества, писала письма и в них говорила о родах как о довольно далеком деле. Седьмого после хорошего обеда, около четырех часов дня, я развалился на оттоманке. Подвалилась ко мне и Дося. Потом встала из-за стола и присоединилась к нам Наташа, сказав, что ей нехорошо - чувствуется какая-то боль. Отдышавшись после обеда, сели играть в преферанс. Наташа опять жалуется на боль, но так, будто и сама не придает ей значения. Вспомнила, что, если вдруг с ней что случится, у нее нет чистого белья (то есть глаженого - все было накануне выстирано ею же самой). На всякий случай решила выгладить. И вот после ужина гладит белье и вдруг корчится, валится на гладильную доску. Тогда мне пришла мысль спросить совета нашей фельдшерицы Веры Александровны Полещук. Наташа согласилась, и я пошел за Верой Александровной. Та, придя и расспросив Наташу о ее ощущениях, на мой вопрос, роды ли это или предвестники еще далеких родов, ответила, что, по ее мнению, это начало родов, и рекомендовала ехать еще с вечера, то есть тотчас. В одиннадцатом часу я побежал за лошадью. Пришлось по случаю праздника обежать все бараки. Нигде ни души. Наконец наладил лошадь, и около двенадцати тронулись в путь с кучером - татарчонком Каюмом.

     В селе Троица во всех домах мрак: старики, значит, по празднику легли спать, а молодежь где-то гуляет. В больнице тоже в окнах темнота. Дверь оказалась запертой, на стук не отворяли. Оставив Наташу на крыльце, я побежал к Любови Борисовне - во всем доме темно. Позже оказалось, что все 'сухаревцы' у Агриппины Александровны. Извлек оттуда Агриппину Александровну Герасимову, которая занималась в больнице акушерством. Дверь в больнице оказалась незапертой, но ее было трудно открыть (сломана рукоятка). На всю больницу одна небольшая лампа. Горячей воды нет, поэтому ванной сделать нельзя. Начали ставить самовар. Агриппина Александровна, осмотревши Наташу, сказала, что часам к шести утра родит, и ушла к своим гостям. Я уехал домой. Это было около часу ночи. Наташа была душевно спокойна и занята своими болями.

     Роды

     Как выяснилось на другой день, в третьем часу ночи лопнул пузырь, пошли первые воды. Наташа отправила за Агриппиной Александровной сиделку. Акушерка пришла, когда роды уже начались; они быстро кончились, так что без двадцати три уже все было готово. Следовательно, не посоветуй Вера Александровна ехать тотчас, может, Наташа родила бы дома или дорогой, так как я привез ее в больницу всего за два часа до родов. Может быть, это было бы к лучшему? Восьмого утром, взявши лошадь и того же Каюма, с Досей отправились в больницу по хорошей дороге (день был яркий, солнечный - прогулка великолепная). На крыльце больницы Агриппина Александровна сказала нам, что родилась дочь. Дося не могла удержаться, чтобы не высказать своего разочарования, да и я как-то на секунду был разочарован. Но увидал Наташу, и все тотчас же прошло - забыл о мальчике.

     Наташу нашел как-то безразличной, как будто она слегка чувствовала себя виноватой, что родился не мальчик, - может быть, опасалась, что нас это огорчит. Не была она особенно оживлена, и ничто вообще уже не обращало на себя внимания.

     Вечером был в Качалкино маскарад, я нарядился в сюртук и чувствовал себя как на празднике - поздравления сыпались на меня со всех сторон. А ночью я написал письма Наташиным сестрам и отцу.

     Ровно через сутки к поздравлениям дорогим тетушкам с праздником Рождества Христова спешит присоединить и свои племянница Танюша, опоздавшая с этим (по случаю нахождения в чреве матери) всего лишь на 14 часов, что удостоверяет ее бесконечно счастливый отец.

     Глубокоуважаемый Александр Митрофанович! Это письмо Наташа писала около часу дня седьмого числа, а через 14 часов она подарила Вам внучку, а мне дочь Танюшу, о чем спешу Вас известить по просьбе Наташи. И мать, и дочь чувствуют себя великолепно, причинили только немало хлопот по случаю праздника. В 9 часов вечера Наташа схватилась гладить себе еще не совсем подготовленное белье, а в двенадцатом часу я ее уже повез в больницу. В третьем часу ночи она сравнительно легко родила здоровенькую девочку, с чем считаю себя обязанным Вас поздравить.

     Бесконечно благодарный Вам за то, что вырастили такую во всех отношениях идеальную для меня женщину, В. Шмырёв

     Незаметно прошел и следующий день. Началось на третий.

     Болезнь

     К вечернему обходу температура поднялась; решили, что засорение желудка, и сделали клизму. На другой день было уже 40,2 градуса, вечером скобление, и тут только мне заявляют, что послед был перерожденный, что ожидали осложнения и проч. Одно время мне казалось, что имело значение происшествие ночью накануне повышения температуры. Танюша лежала в кроватке рядом с Наташей. Кровати стояли вплотную друг к другу. Танюша была мокрая, сиделка спала. Наташа не хотела будить (да и не очень доверяла им), решила сама перепеленать. Положив Таню на край своей кровати, она потянулась за пеленками, висевшими на спинке кровати в ногах. Она не заметила, что детская кроватка отодвинулась и между нею и кроватью Наташи образовалась щель, в которую Танюша и начала сползать. Ната заметила это, перебралась на место с пеленками, когда была видна еще одна голова Тани, за которую Наташа и схватила ее. Удержав ее таким образом от падения на пол, отодвинула коленом кроватку Танюши, подхватила ее себе на грудь и грохнулась с ней на свою кровать в глубоком обмороке. По Жуку, мне думалось, что во время этого обморока и волнения произошло всасывание яда стенками матки. Доктор Дик отрицает это.

     Через день - еще скобление, и при этом находят (делала оба раза Агриппина Александровна, считавшаяся в больнице специалисткой этого дела) кусочки оболочки последа и маленькие кусочки самого последа (так при мне говорила позже Агриппина Александровна доктору Артемову). Агриппина Александровна говорила, что оболочка последа была разорвана, и нельзя, мол, было решить, не остались ли кусочки в матке; сам послед ей тогда показался целым (до того ли ей было, если, может быть, она была по случаю гостей подвыпивши, хотя она мне говорила, что спиртного у ней не было).

     Тринадцатого вечером я поехал за 16 верст в Осташковскую больницу за доктором Аржиневским. Ночью с ним приехал в Сухарево. Наташа уже дня два была в бреду, хотя еще не сплошь все время. Аржиневский подозревал брюшной тиф и воспаление одного легкого. Четырнадцатого Дося приехала взять Танюшу домой. Я отвез доктора. Наташа, частью в бреду, частью в сознании, все время говорила, пока сидела у ней Дося. Она уже начала как-то шепелявить, и многое было непонятно. Дося поняла и помнит, что Ната ей сказала про Танюшу: 'Ты с ней очень-то не возись, дай соску и пусть лежит, ну да я знаю, что ей у тебя будет хорошо'. На другой день она уже не могла говорить. Начались дежурства качалкинцев: они - днем, я - ночью. Наташа рада была видеть меня, это ей облегчало страдания. Пятнадцатого к ночи П.Н. Николаев и Мих. Кал. Барышников привезли доктора Александра Федоровича Артемова. Он мне сказал, что положение безнадежно. Я выслушал, как каменный, не реагируя, а на другой день не верил этому.

      8 марта 1922 года, Качалкино

     Уезжая на другой день (16-го) домой из больницы, я просил сиделку Олю (пожилую женщину, которая ухаживала за Наташей сразу после родов) поговорить с Наташей, не хочет ли она причаститься. Я это сделал, во-первых, для ее отца, и потом я не был уверен и в образе мыслей самой Наташи. Она так недавно рассталась с религией, что некоторое обаяние ее еще сохранилось до сих пор (это я знал наверное). Может быть, в эти дни она поколебалась и жалела об утерянном чувстве, но не решалась (да и не могла) сказать об этом.

     Сам я опасался заговорить с ней на эту тему, так как она могла бы сделать вывод о безнадежности положения, для Оли же предложение это было вполне естественно. Однако она не вполне определенно поняла желание Наташи. Должно быть, Наташа отказалась. Позже в тот же день к ней пришла Вера Александровна Полещук и вновь подняла этот вопрос, уверяя Наташу, что ей будет легче, и получила ее согласие. По словам Веры Александровны, Наташа потом была довольна своим поступком, но все-таки я склонен думать, что это было согласие против разума, уступка уговорам, а не сознательно обдуманное самостоятельное решение, так как на мой вопрос, хотела ли она причаститься, Наташа ответила отрицательно. Узнаю твердость Наташи и верность принципам. Вот и все, что предшествовало ранее описанным последним часам жизни Наташи.

     Забыл написать о решениях докторов. Доктор Аржиневский считал, что после скобления (второго) родильная горячка должна пройти, подозревал наличие брюшного тифа. Доктор Артемов был склонен видеть родильную горячку, осложненную скарлатиной. По его словам, до 50% показаний было за скарлатину. Была скарлатина или нет, так и осталось нерешенным.

      9 марта 1922 года, Качалкино

     Первые дни после смерти Наташи меня то и дело душили рыдания, хотя я еще не представлял себе вполне всю горечь положения моего (как это сознаю, например, теперь). Сказывались, очевидно, пережитые волнения при каждом воспоминании о Наташе. Сначала некоторое примирение дало мое решение культивировать память о Наташе и жить в общении с нею при посредстве дневника ее, записок, воспоминаний и т.п. (с ее духовным обликом) - решение, которое я принял на другой день после смерти. Обдумав это, я пошел к Андрею Михайловичу и просил его распорядиться относительно похорон, так как сам я не хотел заниматься мелочами этого дела. Тот просил, в свою очередь, Михаила Калистратовича взять это на себя, и действительно я был освобожден от всяких хлопот (о гробе, могиле, отпевании).

     При этом я завел было речь о том, чтобы похоронить Нату в парке, на месте, выбранном ею для пчельника и беседки (под елкой). Желание это мое вначале было очень горячо, и я чрезвычайно огорчился протестам по этому поводу со стороны Андрея Михайловича. Он говорил, что этого и по закону нельзя, и НКЗ (123) может воспротивиться, и население Качалкино может высказать недовольство, и самому мне будет тяжело. Уступил с мыслью, что ведь под елкой будет не Наташа, а разлагающееся, ничем не напоминающее ее тело, а духовный облик ее будет все равно со мной.

     После этого я еще равнодушнее стал относиться к предстоящим похоронам, которые состоялись 20-го. Михаил Калистратович все-таки спрашивал меня, где рыть могилу, в ограде ли церкви или на самом кладбище. При этом рассказал о разговоре с Наташей как-то летом, когда они ходили в Троицу за молоком и, дожидаясь возвращения стада с выпаса, гуляли по кладбищу. Михаил Калистратович выразил желание быть похороненным на самом кладбище, а не в ограде, так как там нет деревьев - место открытое. Наташа, по его словам, согласилась с этим. Поэтому, по ее выбору, могилу вырыли на кладбище, на месте, определенном Михаилом Калистратовичем.

     Часть забот приняла на себя группа качалкинских дам. Ездили обмывать и наряжать Наташу. (Нарядили ее в белое батистовое платье с черными колечками. Муся сплела два венка из разной зелени - спаржи, между прочим, и белых искусственных цветов; вообще был выдержан белый цвет.) Наташа к похоронам была уже неузнаваема. Это была старуха лет за 50. Щека, которая перед смертью была особенно румяна, ввалилась и почернела. Хоронили по обряду, с обедней.

     После похорон поминали Наташу у нас блинами (согласился на это, именно чтобы вспомнить о ней - помянуть и поговорить). У кого что болит, тот о том и говорит. Я готов был без конца в те дни (да и потом) говорить о Наташе. Потом надо было сделать тяжелое дело - написать о смерти Наташи ее отцу, нашим в Вологду, сестрам в Тулу.

     В первый же выезд в Москву был у доктора Дика. Когда сказал ему, что 'молодой агроном' умерла, он загородился руками, точно я его хватил по голове. Говорил, что отчасти он виноват в смерти, уговорив Наташу иметь ребенка, жалел очень, что не расспросил ее, в какой обстановке она намеревается родить. Протестовал бы против уездной больницы, хотя вряд ли могло быть что-то другое, особенно если иметь в виду роды раньше срока, и резюмировал свои впечатления, признав смерть Наташи очевидной жертвой революции, приведшей больницы в такое состояние.

      26 марта 1922 года, Качалкино

     Во время пребывания в Москве (на съезде) виделся с Лизой; довольно много говорили с ней о Наташе. Из разговора этого хотел записать сюда, что Лиза (как она мне говорила) думала, что Наташа не проживет долго. Наташа, по ее мнению, была исключительной натурой, и природа не терпит таких исключений, стремится, следовательно, исправить свои вольности позднее. Вот она и исправила. Пожалуй, отчасти и правда - безграничная доверчивость Наташи вообще к людям и в частности к медицинскому персоналу больницы и погубила ее, может быть. Кроме того, Лиза рассказала об одном ее разговоре с Наташей, в котором последняя признала, что я ей все-таки дал счастье. Обратил на это внимание потому, что Наташа мне ни разу так не говорила - вообще она не баловала меня подобными признаниями, и это (сообщение Лизы) дает мне большое удовлетворение: значит, не напрасно я убеждал Наташу довериться мне, и оба мы поступили правильно, отдавшись друг другу ('отдавшись' - выражение не в духе Наташи).

     Еще для памяти надо записать о переписке с отцом Наташи, который в смерти Наташи видел 'перст Божий', наказание за нарушение его заповедей. Я горячо протестовал, говорил, что Наташа не заслужила наказания, а наоборот, приведя слова Лизы, сказал, что она пала жертвой своей доверчивости к людям.

     Затем сильно меня волновало поведение персонала Сухаревской больницы. Желая отвести вину в смерти Наташи от себя, эти люди в противовес разговорам о том, что они 'уморили Наташу', стали нашептывать, что у меня был сифилис и Наташа умерла от этого. В конце концов Дуня Рузанова принесла из Марфино сплетню, которая там приняла такую форму: мол, 'я одну жену довел до полусмерти, а другую и вовсе уморил'. Это меня возмутило, и я не стеснялся и при случае клеймил поведение Любови Борисовны и других как подлость. Тем не менее, кажется, среди некоторых эта басня принималась за истину, и подозрения на этот счет остались (в доме Дмитриевых, например).

     Теперь в связи с этим меня волнует положение Танюши. Появившиеся у нее кожные заболевания (сыпь и фурункулы или что-то в этом роде) не есть ли следствие яда, полученного ею от моих или Наташиных, ну, скажем, предков. Если так, то это была бы злая ирония судьбы - ведь Наташа так боялась этого, и нами были приняты серьезные меры (см. ее дневник). Надо бы как-нибудь выяснить этот вопрос.

     Вот, кажется, все, что надо было записать для истории из фактического материала. Теперь могу приступить к ведению дневника своего, записи своих мыслей, к беседе с Наташей, к тому, что я собирался сделать в первые дни после ее смерти и что до сих пор не удавалось.

      4 апреля 1922 года, Качалкино

     Начал перечитывать дневник Наташи (этой тетради). Замечание по первой же странице: немного ребяческая, немного романтическая склонность к пышным фразам: 'посягать без разрешения на чужую собственность'. Милая Наточка, я не считал в то время твою щеку своею собственностью, а если я ее поцеловал, то, право, мне казалось, что ты наклонилась близко ко мне над своей работой, которую я рассматривал, как будто приглашая сделать это. Мне, во всяком случае, казалось, что ты стремилась быть близко ко мне - или я ошибся, или ты из желания сказать пышное словечко 'мое корректное поведение' забыла о своем поведении (конечно, оно было вполне корректное, а все-таки дало мне смелость на мой поступок).

     Как жаль, что не собрался вместе с Наташей перечитать ее дневник, чтобы уже не было ничего невыясненного в наших отношениях, даже в мелочах. Раньше я не обращал внимания на признание в конце записи от 16 марта 1920 года о том, что Наташа относилась ко мне лучше и теплее, чем к другим, и хотя это, по ее словам, были не искры любви, а простое симпатизирование, все же оно было мною подмечено и руководило моим поведением. Характерно, что Наташа не нашла нужным сказать мне об этом и ограничилась одним словом 'нет' - она вообще избегала всяких признаний; не знаю хорошо почему. Были тому причиной гордость и независимость натуры или неуверенность? Пожалуй, все вместе. Рассуждения и вывод Наташи в записи от 23 марта 1920 года о 'чистоте' женщины характеризуют смелость мысли ее и дерзания. Жаль, что не придется пользоваться этим ее качеством: при обмене мыслей она была бы мне этим очень полезна. Я ценил это качество еще и при жизни ее.

      17 апреля 1922 года, Качалкино

     Дорогая Наточка! Как ты возмущалась 29 марта 1920 года доктором Павловичем и как могла ты после этого обращаться к нему с различного рода просьбами? Забывала об его отрицательных чертах или извиняла их? Да, ты извиняла! Возмущение шло от идеалов молодости, а золотое сердце видело в каждом человека, к которому ты подходила и забывая, и извиняя. Не это ли заставляло тебя сойтись со мной? По доброте ты сочувствовала мне, а это заставило ближе узнать меня, что и требовалось: и это, и то, о чем говорил несколькими строками выше (4 апреля). Несомненно и другое. Как ты без слов понимала меня на спевках! (см. 30 марта 1920 года). В той же записи ты, Наташа, говоришь про Л.А. Чугунова. Ты обратила внимание на его интеллигентность. Да и меня ты еще не знала, не знала тех многих качеств, которые тебя могли бы увлечь. Я не умею их показывать.

      19 апреля 1922 года, Качалкино

     Да, Наташа, ты была чистая, интеллигентная в высшей степени, и от тебя отскакивали, не прилипая, всякие сплетни и намеки. Поэтому, даже когда ты ушла жить ко мне, сплетни не развились до тех размеров, до которых они могли развиться, сделай это другая (запись от 1 мая 1920 года). Наташа, ты на распутье, интересы твои не определились, тебя (5 мая 1920 года) больше увлекал ореол ботаника, созданный тобою, а сама ботаника интересовала не больше, вероятно, чем могла бы заинтересовать зоология (при подходящем случае). Все этот твой романтизм.

     Не знаю, как быть дальше. Хочется и дневник перечитать скорее, чтобы все более и более узнавать Наташу, и бродят разные мысли в голове, которые хотелось бы записать. С другой стороны, думается, перечитаю дневник, и не о чем будет говорить с Наташей. Попробую действовать вперемежку.

     Начинаю пугаться этих записей и разговоров с Наташей. В обыденной сутолоке забываю о ней, а как сосредоточишь свое внимание, так становится больно, что нет рядом со мной облика Наташи, ее в целом. Страшит мысль, что я ее больше никогда не увижу. Раньше, сразу после смерти, была безотчетная боль и тоска, но думать о Наташе я мог спокойнее, когда пароксизмы боли проходили. Теперь мучает мысль. Причем все равно мысль эта будет приходить время от времени в минуты безделья, на огороде, где вместе копались, и при всяких подходящих случаях. Не попробовать ли уж тогда другой тактики, чаще заниматься дневником, чтобы создать привычку. Какая же, однако, ты, Наташа, была чистая и как меня облагородила! Ведь вот еще ни разу, даже во сне, мне не рисовались сексуальные картины с твоим участием.

     Танюша дает мне мало радости, Дося создает теплоту жизненной обстановки. Ценны, конечно, не материальные результаты забот, а сами заботы. Но все это не даст забыть отрады духовной теплоты от близости духовно близкого человека, который поймет, поможет, не выдаст; нет, не то - главное, любит и любим.

     Хочется поподробнее познакомиться и с 'общей' частью дневника Наташи (в другой тетрадке, ведь эта часть 'специальная' - в ней наши отношения). Буду его перечитывать и комбинировать все три способа беседы с Наташей (мысли текущего момента, по поводу прочитанного из общей части дневника и из специальной).

     По поводу записи от 7 мая 1920 года. Все это потому, Наташа, что тянуло, влекло тебя ко мне. Чуяла родственную душу, а рассудительность мешала. Как мы сходимся с тобой в отрицании участия толпы в наших личных делах! Вот, Наташа, 12 мая ты сознала то главное, что влекло тебя ко мне. А все-таки есть еще у меня радости. Радостно читать твои, Наташа, слова про меня, которые идут от сердца, а не от рассудка. Правда, в желании свободной, привольной жизни мы расходимся с тобой, Наташа! Когда был молод, был робок. А теперь достаточно видел. Сила воли у Наташи была больше, чем у меня. Нерешительность ее исходила из малой опытности при большой рассудительности: терялась в доводах за и против и не могла рассудком избрать главное.

      30 апреля 1922 года, Качалкино

     Сегодня мне исполнилось 38 лет. Два года тому назад я страшился, что мне стукнуло 36 лет, что жизнь проходит и уже перевалила на вторую половину, год тому назад мне уже не было страшно - наоборот, казалось, что дальше меня ожидают еще б?льшие радости, которые даст мне Наташа. Большие радости неожиданно оборвались, сменились большой печалью, но все-таки мне сегодня менее страшно моих 38 лет, чем было два года тому назад. Бесконечно жаль того, что мне рисовалось впереди, когда Наташа была жива, но с чувством удовлетворения и бесконечной благодарностью вспоминаю и то, что ты дала мне, Наташа, в эти два года. Они стоят многих лет жизни, да и остались еще для таких радостей Танюша с верным другом Досей.

      8 мая 1922 года, Качалкино

     Читаю дальше эту тетрадь дневника Наташи, записи от 16-18 августа 1920 года. Эволюция отношений Наташи ко мне. Сначала выяснилось принципиальное отношение; когда это не дало определенного результата по многим причинам (но все же не было и полного отрицания), Наташа перешла к рассмотрению последствий развития наших отношений и как будто успокоилась, отринув брак. Но, милая Наташа, запрятанное чувство давало себя знать и толкнуло написать письмо хотя бы в отрицательном духе. Все-таки я не вышел из сферы твоего внимания даже и на месяц. Ведь от этого 'разговора' (письмо 18 августа) тебе стало тяжело, тоскливо на сердце (19 августа). Ты это и хотела сказать!

     Я и в 1920 году еще думал, что мысль о судьбе Доси мешает Наташе выяснить отношение ко мне; ее признание 21 августа своей провинности ставит точку над 'i'.

      11 мая 1922 года, Качалкино

     Сегодня дочитал еще раз записи в эту тетрадь Наташи, и хочется отдать себе отчет в том, что же представляла из себя Наташа. Где причина тех противоречий, которыми полон ее дневник? Да, это была исключительная натура; отсюда и противоречия, да и не противоречия, а сомнения вследствие постоянного анализа своих переживаний: 'горе от ума'. Задатки большого ума, который еще должен был развиться, деятельная безграничная доброта сердца, глубина переживаний, большие дерзновения, смелость мысли и желание абсолютного при отсутствии опыта жизни и умения отличить необходимое от желательного - вот Наташа до материнства.

     Может быть, искусственно подавленное чувство ко мне в самом начале и замерло бы, но уже позже (когда, не решаюсь определить) она меня любила, и минуты соития после 10 ноября были 'последней тучей рассеянной бури'. Да, бесконечно много она могла бы еще мне дать и сама пережить, сделавшись матерью.

      20 мая 1922 года, Качалкино

     Сегодня написал заявление Андрею Михайловичу о согласии занять место специалиста при культуртехническом бюро мелиорации. Придется окунуться в московскую жизнь, бывать в Москве 2-3 дня в неделю. Вечера могут быть более или менее свободны, следовательно, ближе стану к столичной жизни. Признаться, жаль Качалкино, его семейной обстановки. Вероятно, с удовольствием буду возвращаться сюда из Москвы, хотя интересует и московская жизнь. Может быть, немного рассеет грусть. Во что-то это все выльется? Вероятно, труднее было бы решиться на это, если бы была жива Наташа!

      14 июня 1922 года, Качалкино

     Сегодня 1 июня по старому стилю, день моих именин. Неспешно идя парком и дав волю мысли и чувству, вспомнил, как не раз ходил встречать Наташу год тому назад, как радостны были встречи, - стало грустно. Другой раз сегодня Наташу вспомнил, увидав практикантку в рабочем русском костюме. Она тоже напомнила Наташу своим видом, костюмом и простотой, безыскусственностью обращения ее к Мильде Ивановне. Многое вспомнилось из пережитого. Раскрыл дневник, промелькнули знакомые строки, и стало снова грустно. Да - только грусть. Даже радость от Танюши сопровождается грустью, так как эту свою радость не могу разделить с Наташей. Милая, дорогая! Не могу удержать слез при мысли, что я никогда, никогда не увижу тебя больше. Страшно подумать, что это удел всей моей дальнейшей жизни. Да, мало я приспособлен к таким переживаниям. Готовы вырваться слова о том, что лучше и не брать эту тетрадь. Да ведь нет, захочется все-таки не раз вспомнить Наташу. Другую найти попробовать!? Нет! Если сама найдется, то тогда еще можно подумать, да это вряд ли. Наташа для меня теперь недоступное божество, а другая будет все-таки человек.

      11 ноября 1922 года, Качалкино

     Редко же приходится брать эту тетрадь. Некогда. Мысли бродят кой-какие, но не выливаются в конкретные формы, чтобы сесть и сразу записать. Садиться же просто для размышлений нет времени.

     Сегодня обстоятельства заставили сделать это. Стало невыносимо тяжело, досадно и обидно. Как-то недавно при упоминании о Наташе в присутствии прислуги и ранее, при указании Танюше на портрет Наташи, выяснилось недовольство Доси по этому поводу. Отношения натянулись, позже произошло объяснение. Собственно, трудно сформулировать, чего не хочет Дося. При объяснении она не говорила, что хочет вытравить у меня память о Наташе. Как-то неясно указывала, что я, по ее мнению, должен щадить ее. Я сказал, что скрывать от прислуги прошлое нет смысла, так как другие постараются ее информировать должным образом. Хуже для Доси, если выдуманная для прислуги версия столкнется с правдой, переданной со стороны, и обнаружится ложь. От Танюши в свое время правды тоже не скроешь. Ждать, как хочет Дося, когда она подрастет, и сказать правду, когда она вполне может понять ее, неразумно и против моих намерений. Во-первых, ребята чутки и подозрения в душу ребенка могут проникнуть раньше желаемого момента и неожиданно рано - отсюда душевная драма для ребенка. Во-вторых, сообщение всей правды в намеченный Досей момент может также вызвать тяжелые переживания в душе Танюши ввиду сложившихся привычных отношений и взглядов, может быть, построенных на незнании правды. В-третьих, я бы хотел, чтобы для Танюши мать ее, которой она не знает, была идеалом. Тем, что для ребенка является 'боженькой', чтобы все его душевные движения основывались на этом чувстве к матери. В конце концов, чтобы Танюша повторила собой Наташу (с некоторыми небольшими поправками). Наконец, я указывал Досе, что сокрытие от Танюши Наташи невыгодно и для нее (Доси), так как, если Танюша узнает о матери позже, она может охладеть к Досе.

     Возражений на это со стороны Доси не последовало. И вот уже вчера и сегодня она все это забыла. Вчера было два года, как пришла ко мне Наташа, и год, как она решилась стать моей женой официально. Я решил к этому времени сделать увеличенный портрет Наташи и вечером повесил его на стену. Не думал, что это могло не понравиться Досе настолько, чтобы вызвать почти скандал. Сначала нервное состояние Доси объяснял сутолокой, которую создала Настя, приехавшая готовить разные печения на свои именины. Потом, ясно для Насти даже, Дося дала понять, что дело в портрете, и таким образом день, дорогой для меня по воспоминаниям, был испорчен. Стало не только грустно, но и невыносимо тяжело. Правда, и радости ждать было неоткуда, но все же думалось, что мысли, хотя и с оттенком грусти, будут посвящены воспоминаниям и дадут какое-либо удовлетворение. Вместо этого чуть не слезы, разочарование. Сегодня - еще дальше в том же направлении. В пику мне вывешен и выставлен в другом месте портрет Генриха. Горько, обидно, что можно в злобе дойти до такой глупости. Да разве Генрих теперь для Доси то же, что Наташа для меня и Танюши, да и самой Доси? Что же, значит, начинается пикировка. Хороша семейная обстановка!

     А как раз сегодня у меня не клеилась работа (может быть, под впечатлением от вчерашнего дня), в четыре часа бросил и пошел домой, чтобы развлечься с Танюшей. Портреты же эти так огорошили меня, что я уже не мог улыбаться Танюше и заниматься с нею. Удивительно, что она почувствовала это. Во всяком случае, она определенно начала капризничать, а я не был в состоянии занять ее - на глазах слезы, до того ли уж тут. Конечно, меня нисколько не задел этот портрет Генриха - пусть хоть кто угодно, не в этом дело. Дело в том, что это сделано с умыслом (злым), в пику мне, и вместо успокоения и отдыха с Танюшей (я бы хотел - и с Досей) получился злой пинок. Задумался: может быть, мне не следовало вывешивать портрет Наташи? Нет. Ведь карточка стоит у меня на столе, ведь надо согласиться с теми мотивами, которые я только что изложил в качестве аргументов против замалчивания Наташи, ведь, наконец, Дося в час смерти Наташи обещала мне вместе со мной чтить память о ней, обещала 'продолжать наше тройственное согласие'. Все это был сплошной обман.

     Хочется верить, что тут дело в личном влиянии Наташи. Когда была жива Наташа, она своей душевной теплотой в отношениях наших примиряла с собой Досю. Теперь же, когда память об этих ее качествах стала сглаживаться, осталась у Доси только память об обидах и возникло желание загладить совершенно все недавнее прошлое без следа и воспоминаний, как будто ничего и не было. Так было 'тройственное согласие' или нет? Зачем же меня обманывать, зачем же отрицать это тогда, когда такое отрицание мне всего тяжелее? Неужели непонятно, что таким способом память о Наташе из меня не вытравить? Получается совершенно обратный эффект: тем выше в моих глазах поднимается Наташа с ее чуткостью, терпимостью (как, бывало, терпеливо смолкала Наташа, сдерживая себя, когда я не сдержусь и заговорю с ней в повышенном тоне). Ведь если, хотя бы и временно только, были минуты согласия с живой Наташей, так неужели нельзя поддерживать это согласие с мертвой. Как мало понимает меня Дося и как гадко чувство ревности, как неотвратимо уродует оно человека! Вот к каким коллизиям с Досей привело меня желание создать культ Наташи и, что хуже всего, - с самим собой. Впрочем, об этом после. Тут еще что-то неясно. Надо обдумать, хотя и трудно выбрать время. Да и как-то страшно думать на эту тему.

      1923 год

      27 октября 1923 года, Качалкино

     Не писал в дневнике почти целый год. Почему? Главная причина - не было времени. Несомненно так - это не отговорка. В работу погружался весь целиком, она не выходила из головы и тогда, когда был занят другими делами. Приходили мысли и из иных областей, но не успеешь собраться с ними, как их перебивает работа, да и мысли-то эти были тяжелыми думами о личной жизни, а работа - средство забыться. Надо сознаться, что как будто не хватало мужества додумать эти думы до конца, а тем более действовать - тут уж снова было некогда. Дневник же у меня отнимал бы немало времени, ведь он должен казаться живым образом этих тяжелых дум. Следовательно, чтобы написать, надо было серьезно и долго подумать - такова уж моя натура (нерешительная или осторожная). Боюсь ошибиться или обмануть самого себя. Но ведь выходит, что и времени-то не хватало из-за недостатка этого самого мужества, так как работа была средством забыться.

     Вот уж и запутался. С места в карьер налетел на самый коварный вопрос. Пока что решение его как будто рисуется следующим образом. Со смертью Наташи понизился тонус личной жизни, наступила апатия, нерешительность: и хочется временами собраться с мыслями, подумать, и не хочется, так как за мыслями должны прийти действия, требующие волевых усилий, а эти усилия-то и нет желания совершать - нет энергии на это. С другой стороны, надо же чем-нибудь жить. И вот весь устремился к работе.

     Что же теперь заставило взяться за перо? Ну, конечно, диагноз правилен. Ведь и сейчас, сегодня, вернее, вспомнил о дневнике и решил заняться им не под влиянием какого-либо переживания интимного свойства, а захотелось записать на память себе и другим (Танюше) некоторые размышления и выводы относительно моей общественной работы. Следовательно, она преобладает. И сказать по правде, нередко в ущерб Танюше. Конечно, небольшой ущерб - ну, вместо того чтобы занять ее, идешь работать. Тут тоже надо разобраться: какой ущерб наносится ей тем, что я работе отдаю времени больше, чем это необходимо для пропитания себя, Доси и Танюши, и не тяжело ли мне самому будет уделять Танюше больше времени сейчас, в теперешнем возрасте ее, и потом, когда она будет больше смыслить?

     Вот, снова вопрос, а время уже позднее. Пойду в кровать - может быть, до сна решу его. Так и не начал писать о том, о чем хотелось.

      11 ноября 1923 года, Качалкино

     В ту же ночь (с 27 на 28 октября) подумал и решил вопросы, но не было времени записать, а сейчас уже почти забыл. Но надо вспомнить. Выходило как будто так, что заниматься Танюшей в теперешнем ее возрасте в большей степени, чем сейчас, мне мало интереса. Очень примитивно ее духовное содержание и поэтому малозанимательно - в конце концов будет скучно. Хотя, может быть, при постоянном и длительном наблюдении за нею и можно было бы заинтересоваться, но на это не хватит времени. Поэтому вынужден себя ограничить в этом удовольствии (если бы это предположение оказалось правильным и это занятие действительно доставило удовольствие).

     Лучше, пожалуй, поменьше заниматься Танюшей, да с охотой, чем дольше, но вынужденно. Однако все-таки надо немного себя принудить и больше присматриваться к ней. При этом именно присматриваться, а потом обдумать и выработать линию поведения. Это даст лучшие результаты, чем необдуманная возня, чтобы только занять время. А дальше, с ее развитием, эти занятия будут делаться все более и более интересными.

     Итак, это директива на ближайшее будущее. Пожалуй, надо постараться уделять побольше времени этой тетради, чтобы хоть таким путем задуматься над этими вопросами, а то в суматохе забываешь.

     Вторая директива: надо хоть немного взять себя в руки и не забываться, не зарываться в работу с головой, а то атрофируется совсем эта часть способностей, а после, может быть, об этом и пожалеешь, да будет поздно. Ведь до чего дошел! Вчера был знаменательный день для меня, для моей личной жизни. Три года тому назад Наташа привела в исполнение свое отважное решение: пришла ко мне - шаг, перевернувший всю мою личную жизнь, а два года спустя подтвердила свое решение, записавшись моей женой в книгу актов гражданского состояния. Я чуть не забыл этого дня. Вспомнил об этом только к вечеру. Решил, что по этому случаю надо сесть за дневник, и все-таки не сел, так как не мог пересилить и привычки прочитать внимательно газету, и убеждения, что нельзя ее не прочитать, настолько теперь ответственный момент.

     Все-таки (третья директива - вот как полезно задуматься над дневником) надо ограничить себя и не увлекаться газетами, научиться их читать поскорее, отличать нужное от несущественного и таким образом экономить время, а то ведь его убийственно не хватает. Кроме того, доходишь до таких вещей,

     как вчера. Трудно извинить себя за то, что не отметил хотя бы в дневнике такой день, как 10 ноября. Сейчас же изловил себя на мысли, что ведь, пожалуй, и не хотелось вчера заниматься дневником. Это опять все то же: апатия в личной жизни. Похоронить ее что ли, то есть себя для самого себя? А вдруг еще захочется? Нет, рано, да и о Танюше нельзя забывать, позже придется раскаяться, что забыл о ней. Ведь еще и в работе, может быть, будет немало серьезных разочарований.

      23 декабря 1923 года, Качалкино

     'Заповеди воспитания' дал уже давно, не было времени лишь записать их сюда. Вот они:

     1. Не приучай ребенка ко лжи (не обманывай его и других при нем).

     2. Не приучай драться (удерживай от побоев людей и животных, не наноси побои при нем, не наказывай побоями).

     3. Не дразни ребенка.

     4. Не приучай к пугливости (не пугай, рассеивай неосновательные страхи).

     5. Не приучай к жадности.

     6. Не приучай к вороватости (хотя бы в шутку).

     7. Отучай от застенчивости.

     8. Не запрещай развлечения (хотя бы и неприятные для себя, но не опасные, если не можешь занять ребенка другим).

     9. На запрещении настаивай.

     10. Не подавляй любознательность, самостоятельность, инициативу.

     Помни эти заповеди и следи по ним за своими поступками.

     Сравнительно давно видел у Корша (124) 'Обращение капитана Брасбаунда' (пьеса Бернарда Шоу) и хотел записать впечатления, да вот собрался только сейчас. В пьесе интересна личность леди Сесиль (кажется, так ее звали). Если не обращать внимания на некоторую ее опереточность в изображении Шоу (трафаретность поведения с дикарями, подход к ним: 'Здравствуйте, как поживаете?'), то она в общем мне напоминает Наташу. Безыскусственность в обращении покоряла и арабов, и капитана, и его шайку пройдох (менее действовала безыскусственность Наташи в среде хотя бы качалкинских обывателей, да это и понятно). Некоторая, с точки зрения 'культурного' обращения с молодыми, наивность, настойчивость, вместе с тем 'дипломатия' положительного свойства, трезвость ума, храбрость леди Сесиль тоже напоминали Наташу и еще раз подтвердили мои мысли о значении подобных личностей в жизни общества для облагораживания общественной атмосферы.

     Надо еще записать о моих попытках завязать более тесные отношения с Лизой (Миротворской). Год тому назад я начал с ней большой разговор. Сначала рассказал ей о наших с Наташей отношениях, позже (весной) давал читать этот дневник, затем говорил о моем желании, чтобы она приняла возможно большее участие в воспитании Танюши, говорил также, что общество ее приятно и для меня, так как ввиду близости Лизы к Наташе создает духовную обстановку, подобную той, которая создавалась Наташей. Лиза выражала готовность пойти навстречу мне. Весной выяснилось, что Лиза должна ехать в Тулу на летние вакации. Она собиралась заняться Таней осенью, до начала учебных занятий. Но осенью, приехавши в Москву, не заглядывая к нам, засела за экзамены, ну и в общем после того разговора была раза два-три и не дольше чем на три-четыре дня.

     В этом году я с ней снова завел разговор на эту тему. Выяснилось, что занятия учебные не дают ей возможности уделять время для Танюши и не предвидится в этом отношении улучшений в ближайшие годы. А кончит, уедет, вероятно, в провинцию.

     Итак, эти разговоры, пожалуй, ни к чему не приведут. Лиза говорит, что не стоит загадывать на будущее, неизвестно, как оно сложится. У меня встали при этом вопросы, что будет с Танюшкой и Досей, если стрясется что-нибудь со мной и я отправлюсь за Наташей. Малоудовлетворительный, но единственно приемлемый выход - ехать в Вологду. Тогда идея возрождения Наташи в Танюше рискует остаться невоплощенной в жизнь. Или что буду я делать, если Дося выпадет из строя, окажется прикованной, например, к постели на все время или что-нибудь хуже? Задавал этот вопрос и маме, ответа не получил. Ясно, что ей трудно было бы расстаться с Вологдой и Шурой. Задавал этот вопрос Лизе, он тоже остался без ответа. Задавал себе - и тоже ничего определенного. Что же, жениться, как бы решил кто-нибудь по-обывательски? Искать хорошую няню рискованно. А вдруг окажется нехорошей? Чтобы как-нибудь подготовиться к решению этого вопроса, спрашивал Лизу о ее впечатлениях от дневника, о ее отношении ко мне, чтобы поискать точек соприкосновения и завязать более интимные в духовном смысле отношения (при наличии их допустил бы охотно и не духовные). Но Лиза не реагировала на эти попытки, и так, собственно, наши отношения не дали почти ничего реального ни Танюше, ни мне. На Рождество она опять уехала в Тулу, а там экзамены, и так до бесконечности... Расчетов, следовательно, на нее строить нельзя.

      1924 год

      4 февраля 1924 года, Качалкино

     Образцы Танюшкиного красноречия. Когда начала говорить, звала меня Валей, Валюселькой. Теперь этого нет. Недавно еще второпях очень часто называла меня 'мапа', очевидно, мама, как больше времени находящаяся с ней, легче навертывается на язык, а потом уже, во второй половине слова, поправляет бессознательную ошибку. Не выговаривает еще букву 'х' и поэтому получается вместо 'хлебушка' - 'себеська', вместо 'хорошенький' - 'салесенький'. Сахар и конфеты все еще зовет для простоты 'уку', хотя может выговаривать и 'касетки' ('уку' - упрощенно сахарку). Няньку зовет: нянька, мауся, мауська, масенька, манька, машка. Будит маму по утрам: 'Мамуля, таяй попем маяйчик' ('поспел самоварчик'). Зачастую твердит: 'Качу чапить' ('хочу чай пить'). Когда ложится спать, как машина выпаливает: 'Качу чайку, уку, бульки'. Не может осилить еще сочетание звуков 'др' и поэтому 'другой' выговаривает 'гудая' (вообще чаще называет все в женском роде: 'папика, машина танина'). Себя называет 'Таня, Танька, Танюсенька'. Лошадь называет 'лолоська'. Кошку - 'мня-мня' (обязательно с брезгливой гримасой). Научилась поговорке от нас, когда мы, в ответ на ее бесконечные переспросы того, что она не понимает (или часто не хочет понять), в виде 'а?' (коротко), говорили 'Воро-на-кума, галка-крестница, Танюшке ровесница'. Она говорит: 'Кума - вайона'. Поет песни 'Дуня яюська моя' ('ягодка'). 'Дюдю, дюдю, дюдю, потеяй музик дугу, шаий, шаий, не насел, запьякай и посел'.

      11 февраля 1924 года, Качалкино

     Новые словечки Тани: часто любит, иной раз и некстати, употреблять слова 'неправда!!!!' и 'обязательно'. Как-то меня будит в кровати: 'Папуля, таяй, бязательно, таяй (вставай)'. Теперь говорит решительно все, но коверкает слова еще здорово.

      28 апреля 1924 года, Качалкино

     Дося пошла в театр, а я с Танюшей остался один во всей половине дома. Танюшка маму отпустила, оставшись со мной в расчете, очевидно, хорошо провести время. Занялись просмотром картинок в детской энциклопедии. С интересом разглядывала птичек (гусек), 'лолосек' (лошадок), под конец запела что-то без слов. Затем: 'Папуля, я хочу спать'. Сама уложила книжки (недосмотревши двух), терпеливо ждала, пока я приготовил кровать, разделась, смакуя, как она завтра будет опять надевать новенькие ботиночки, платьишко и др., и забралась под одеяло. Я спрашиваю: 'Папуля ляжет с Таней?', получаю милостивое разрешение, она меня обнимает, старается сразу заснуть, но ничего не выходит, очевидно, еще не хочется расставаться с папулей. Начинаются расспросы: 'гусики спят?' 'и бобо спит?' и проч. Потом вдруг вопрос 'папуля, отчего ты не разделся?' поставил меня в тупик; подумав, решил действовать начистую (опасаясь, что напоминание о маме и непривычная обстановка вызовут неудовольствие), говорю: 'Придет скоро мама, она ляжет с Таней, а папа разденется и ляжет к себе'. Оказывается, вполне удовлетворилась. Зачесалась у ней подмышка - понесла какую-то ерунду, что мышка ее укусила тут, содрала кожу, я не стал выяснять, в чем дело, уговаривая заснуть. Все-таки заснула еще не сразу. Спели с ней: 'дулень-бабин' (из 'Садко', песня Дуды и Сопели) (125), перебрали сказки, потом говорю: 'Танюша, закрывай глазки и спи'. Она попробовала так сделать и действительно заснула, ни разу не выразив хоть чем-нибудь неудовольствия.

     Ясно, что нервность Доси передается Танюше, и она уже привыкла с ней держать себя по-другому, чем со мной. Конечно, мне легче ее забавлять в короткие сравнительно промежутки, когда я с ней бываю, но все-таки дело именно в нервности, которую она, очевидно, чувствует даже без видимых выражений ее Досей.

      22 июня 1924 года, Качалкино

     Вскоре после Пасхи, когда Лиза не приехала в Качалкино на праздники, а Танюша продолжала беспокоить (не мог уделять ей должного внимания, Москва занимала настолько - особенно с половины апреля, - что даже воскресенья некоторые приходилось оставаться там, работая по перспективному плану НКЗ), решил выяснить положение дела окончательно. Задал вопрос Лизе (письменно), может ли она, вернее хочет ли, воскрешать Наташу в Тане. Высказал соображение, что если она хочет этого, то сможет уделять больше времени, чем до сих пор, так как это должно захватить ее. У нее здесь будет свое дело, свой уголок жизни (личной). Вместе можно было бы и обсуждать вопрос воспитания Танюши, и 'помнить' Наташу. Объяснил ей, что такой культ не противоречит, по-моему, материалистическому мировоззрению, что мне нужно знать ее ответ окончательный, так как надо решать дилемму: или этот культ Наташи оставить и заняться общественной деятельностью с головой (рискуя Таней), или ограничить эту деятельность главным образом в Качалкино, порвавши с Москвой.

     Ответ получился определенный. Для нее прежде всего - дело, затем тульские родные, а уже потом Танюша (следовательно, надо понимать, и Наташа). Конечно, первые две обязанности поглощают целиком и на Качалкино времени не остается. Печально, так как Лиза была ближе всех к Наташе и при ее участии задуманное могло бы осуществиться и полнее, и скорее. Я теперь, вероятнее всего, останусь уже в одиночестве со своими проектами. Трудно рассчитывать найти отклик в ком-либо еще. Не хочется с этим мириться, но и предпринимать решительные шаги, бороться за личную жизнь уже нет охоты. Буду пока ждать и действовать в одиночку, прибегая чаще к этой тетради.

      1925 год

      26 января 1925 года, Качалкино

     Эх, Наташа, что ты наделала! Мало того, что нет тебя для меня, тебя нет и для Тани, а это еще больше дает почувствовать утрату. Не могу один справиться с Танюшкой. Дося усложняет дело, а не облегчает. Мало того, что она портит то, чего добиваюсь с трудом я, ее невоздержанное по отношению к Тане поведение настраивает последнюю против меня, так как у Доси Танюшка находит защиту против меня и, во всяком случае, ласку, когда надо бы держаться строго. Все мои усилия сводятся на нет. Вот и сегодня истерика Танюшки продолжалась больше часу, шлепков надавали и я, и До, а потом, когда Таня стала просить ложиться спать с мамой, До сразу же ее приласкала и этим толкнула Танюшку на новые требования. А тут еще и с До надо возиться. Сегодня она, вульгарно выражаясь, 'спятила'. Собралась было уходить в главное здание в 12 часов ночи, больная-то, когда по комнате ходит, держась за столы и стулья. Что тут делать?

     Настойчивость Танюшки чуть ли не выше моего терпения. Уже два раза она выводила меня из равновесия и получала шлепки. Отправить До в больницу, взять постороннего человека? Но ведь и в лучшем, и в несколько худшем случае До скоро вернется - или подлечится, или, не подлечившись, настойчиво запросится домой. Совместить присутствие подлечившейся Доси с посторонним человеком при Тане вряд ли удастся, а не подлечится - еще того хуже. Остается испробовать такой метод: бороться одновременно и с влиянием До, и с упорством Танюши. Для этого сделать запор на дверях комнаты и на время 'внушений' и борьбы разъединять их по разным комнатам; запирать также и кухню и таким образом оставлять Таню только с собой. Да... тяжело без Наташи, тяжело с Досей и еще тяжелее, может быть, будет без Доси.

     Недели три уже, как кроме боли в ногах и в голове у нее появилась тошнота, а затем с неделю и рвота, и совсем лишилась сил: с трудом двигается, устает и сидеть, и лежать. Опасно, что это следующая стадия истощения. Как бы она не приковала ее к постели безнадежно. Хорошо еще, что 'няня Мауся' терпелива с До и с Танюшкой хороша, а то бы в семье был ад. Да, тяжко, одиноко!!!

      10 марта 1925 года, Качалкино

     До уже с месяц в больнице. Кажется, немножко подлечится. Танюшка, сверх ожидания, приняла отсутствие мамули как должное и переносит его легко. Маруся немного все-таки выручает, ласкова и возится с ней. Если бы заняться Танюшей мне как следует, уделяя побольше времени, были бы большие успехи.

     Все-таки временами бывает жутко в одиночестве, даже поворчать на Досю не приходится, и иногда совершенно беспомощен (в починке белья и прочих вещах). Возвращения Доси ждешь с нетерпением, забывая, что это не выход, а отсрочка.

     Упорное поведение Тани в отношении 'штанишек мокрых' наводит на тревожные мысли. Не слабость ли это воли? С другой стороны, настойчивость в достижении своих желаний в некоторых случаях несомненна и поразительна по своим размерам. Может быть, у нее просто еще недостаточно желание перестать мочиться? Сегодня сказала: 'Скоро перестану мочиться в штанишки'.

     Нужен и друг, и хозяйка, и жена - совместить почти невозможно и надежды питать не на что.

     Одна отрада в работе, которая тоже отчаянно треплет.

      17 сентября 1925 года, Качалкино

     Сказка Танюши (с альбомом открытых писем, нараспев):

     'Я с горбатым. Ночью поезд играет. Стрень, брень - золотые брюки. Я всю бочку выпил. И будь здоров. Стрень, брень - будь готов. Стрень, брень - молодые струны. Змей я буду. Ванька стукни. Вот эти - вот так и вот эти стоят и танцуют. Рассказать нам, друзья, мы поедем на поезд белый. Я не Ванька, стукну в брель, я не струнчики, не в брень'.

     (Тане было 3 года 8 месяцев).

      1926 год

      12 мая 1926 года, Качалкино

     Даже неловко приступать к дневнику, так редко я им занимаюсь!!! А ведь следовало бы и было бы о чем здесь призадуматься. Работа притупляет интерес ко всему, делает вьючной клячей. Нет, решительно следует изменить режим, потому что уже и интерес к самой работе пропадает, и отдых получается какой-то несуразный.

     Надо же оглядываться назад и смотреть немного вперед, а то будет поздно и со здоровьем, и с Танюшкой. Эта особенно начинает беспокоить. Последние дни обнаружили положение. Ее характер дает себя знать после продолжительного общения с другими, особенно более старшими ребятами. С неделю уж она часто пропадает с ними на дворе и после этого стремится к вечеру еще куда-либо забраться или нипочем не идет домой, когда уже следует идти. Никакие слова не действуют. Когда не пускают, начинает кричать, колотить руками мамку, ругаться 'дурой'. Когда запираешь дверь, скандал усиливается. Вчера запер ее на балконе - чуть не выбила стекло в двери кулачками. Хвалилась, что в 'ватере темном' ее не удержишь, она, мол, отопрет дверь. Дал возможность ей убедиться, что, если я запру ее там снаружи, ей уже не отпереть, подержал минут пять взаперти, и это ее не испугало. После балкона обругала уже обоих 'дураками' (это, конечно, заимствовано от более старших). Наконец вчера вечером как будто договорились. Условились, что она поступала нехорошо, что она будет слушаться маму, не будет капризничать. Если мама что-нибудь запретит, то она, справившись, почему ей то или иное запрещается, и получивши вновь подтверждение запрета, спросит маму, чем ей заняться взамен запрещенного. Сегодня все хорошо шло до вечера. К вечеру, встретившись с большой компанией ребят в нашем огороде, не пошла обедать, а затем забралась подальше. Когда уже темнело, мама пошла ее искать. На зов ее домой идти отказалась. Встретив меня, заявила, что идет к Глебу (Гамазину), причем руки были в грязи, шубенка тоже, в руках грязные внутри и снаружи галоши, башмаки все в грязи. Пришлось взять на руки и силком утащить домой брыкающуюся. Повалявшись на полу, пошла снова к Глебу без галош (галоши я отобрал). Я не удерживал, но заявил, что ночевать я ее домой не пущу. Это не испугало Танюшу. По дороге, встретив Екатерину Васильевну Еленевскую, пыталась найти у той сочувствия, заявив, что она идет к Глебу. Несмотря на высказанное той удивление такому позднему путешествию, она его продолжала без разбора, шлепая ботинками по лужам грязи.

     Там как будто не пустили (у Глеба) или также удивились ее намерениям, и я застал ее стоящей в грязи у двери и ведущей переговоры с Тимофеем Игнатьевичем (отцом Глеба). Тогда возник проект идти в клуб на спектакль, на который будто бы собирался Глеб, но почему-то для этого надо было надеть галоши (видно, неприятное ощущение мокрых ног это подсказало). Я снова пригрозил, что ночевать не пущу, на что она отвечала: 'Надену галоши и пойду на спектакль. Я иду за галошами, а не зить (жить) у вас'. Но так как я ей по приходе домой галош не дал, она стала требовать их у мамки. Чтобы подействовать на нее, начала дубасить ее 'кулачищами', шайкой, а потом и доской (правда, больше для 'острастки', так как стучала доской все-таки не изо всей силы, очевидно, стараясь не ушибить). Когда я первый раз волок ее домой, она на меня замахивалась ножиком, которым играла с ребятами и который был у нее в руках (нож, баульчик и галоши). Тоже, видимо, думала испугать. Дал ей два здоровых шлепка (по попке, которая долго оставалась румяной и тогда, когда она разделась, чтобы купаться в ванной). Заявил, что она завтра гулять совсем не пойдет в наказание за ослушание, а когда стала драться, прибавил ей еще день без гуляния. Мамка в слезы, Танюшка грязными руками не дает ей закрывать лицо, просит ее раздеть. 'Если будешь за мной ухаживать, то...' (неизвестно, что последует, не договорила). А поскольку галоши без следа пропали (мной были спрятаны), то она, беспокоясь о завтрашней прогулке к Глебу (что не удалось сделать сегодня), стала просить мамку купить ей галоши, чтобы пойти в них завтра к Глебу. Со мной сношения были прерваны. Только раз бросила в мою сторону угрюмую реплику: 'Сидит на кресле да смотрит на меня'. Выкупавшись и принимаясь не раз плакать по поводу отсутствия галош, быстро заснула.

     До расстроилась и наговорила глупостей, виня и меня в том, что я способствовал ее безволию (будто ее материальная зависимость от меня сделала ее слабовольной). У меня настроение более чем кислое. На спектакль не пошел (хотя собирался), музыка не слушалась (по радио). Решил эти происшествия записать для истории, и надо еще собраться наверстать пропущенное и посмотреть, как будет Танек реагировать на мои попытки ее исправления. Твердо решил на этот раз выдержать и гулять ее два дня не пускать, чтобы хорошо запомнила, что ослушание невыгодно и связано с лишениями. Может быть, таким путем начнет обуздывать свои горячие и быстро возникающие проекты.

      1927 год

      18 января 1927 года, Качалкино

     Сегодня за завтраком на вопрос, чего она испугалась сегодня ночью, когда перебралась в кровать к маме, Таня рассказала свой сон, испугавший ее и заставивший искать защиты в маминой кровати. Вчера вечером, когда сидели за чаем, она сама себе сказала, что блюдце с медом, стоявшее на столе, - тюрьма. Ночью ей приснилось, что всех-всех людей посадили в тюрьму. Пришли помощники тетей, им сказал дядя, которого тюрьма, что будете жить у меня. Люди, которые сидели в тюрьме, вскричали: 'Помощники, принесите нам туфли!' Помощники пошли за туфлями, принесли их, и все, сидевшие в тюрьме, надели туфли и убежали ('не босыми же им было бежать'). Пришли старички, их тоже посадили в тюрьму, они жили там целый день, потом босыми убежали из тюрьмы. Таня испугалась, что ее посадят в тюрьму, и проснулась, потом тюрьма сломалась. Спрашивается, что ей на самом деле снилось, а что она придумала только что.

      20 июня 1927 года, Качалкино

     Времени нет, поэтому делаю выписку из только что написанного письма Лизе, чтобы сократить время на изложение факта, который хотелось бы сохранить для истории:

     В компании со своей соседкой Лидой Шубиной собралась она (Таня) сегодня в 12 часов дня в Москву к дяде Сереже, по ее словам (а может быть, и для других каких-нибудь художеств), и была снята с подножки вагона вместе со своей компаньонкой Лидой уже на ходу поезда случившейся на Луговой сотрудницей института (Верой Степановной Конюшковой). Поехала босая, в одной комбинации, у компаньонки были цветы для продажи (ирисы) и в платочке какие-то припасы. Билеты по 7 коп. с носа были предусмотрительно куплены до Лобни, а деньги испрошены у Евдокии Георгиевны будто бы на семечки. С вечера спрашивала адрес нашего дома на случай, если бы она вдруг заблудилась. Лишь благодаря вмешательству случайного лица (Веры Степановны) они не уехали, а так как они не могли открыть дверь вагона (почему и были замечены и сняты), то рисковали на ходу поезда слететь с подножки или, если бы добрались до Москвы, оказаться в лучшем случае в милиции или приюте для беспризорных, а в худшем - и в гораздо более плачевном положении. Ну, а мы бы рыскали по качалкинским лесам, пока не добрались до Москвы. Представляете положеньице?! Инициатива как будто бы Лиды. Как будто бы Танюша поняла размер затеи, когда я, не жалея красок, рисовал ей последствия (сегодня уже просила маму больше не вспоминать об этом случае). Думаю добиться, чтобы о своих мероприятиях она ставила в известность Евдокию Георгиевну, но не очень надеюсь на успех. Гоню из головы проект о применении порки (никак не укладывается в голове, и даже боюсь его). В добавление к этому надо сказать, что при падении атмосферного давления частенько бывают мокрые штанишки, или когда забегается с ребятами до того, что трясется вся. Худая, как скелет, потому что отдается переживаниям вовсю. Мои ограниченные силы (из-за отсутствия времени) не могут сократить эти переживания (мертвый час органически ею непереносим). Отсюда видите общий фон нашей жизни и т.д.

      1928 год

      24 декабря 1928 года, Качалкино

     Не писал полтора года. Первые полгода потому, что нечего было писать, а в этом году потому, пожалуй, что было очень много чего писать. Но было некогда - переживания отнимали все время. Переживания такие, которые надо бы было записывать. Переживания личного характера, которые для будущего (хотя бы даже моего) могут сохраниться только здесь, в этой тетради. Сейчас подходящий момент, чтобы восполнить пропущенное.

     Итак, ровно год тому назад, 24 декабря 1927 года, коммуна обедающих в главном здании справляла в складчину сочельник. Была выпивка, и порядочная. Ее и раньше звали З., буду и сейчас так называть ее. За столом и позже была 'игра' - ну она была что ли на этот вечер 'моей дамой'. Я с удовольствием с ней занимался, как никогда раньше. Помнится, как будто она избрала меня своим соседом за столом. Я не возражал. Затем дурили сообща, и мы часто оказывались рядом. Ночью пошли гулять компанией. Продолжали дурить, валялись в снегу, но мы все стремились друг к другу. Затем остались одни среди ночи, когда все уж разошлись домой. Хмель оказывал действие на обоих. За вечер мне можно было понять, что ее сегодня влечет ко мне. При расставании я безотчетно и порывисто обнял ее и жарко целовал. Она отвечала. Расставались так довольно долго.

     Я, взволнованный происшедшим, возвратился домой и долго еще переживал случившееся. Потом я все возвращался в памяти к событиям этой ночи, искал встреч с ней, тянулся к ней.

     Первая наша встреча произошла не ранее, чем началась запись в этой тетради Наташей, то есть около восьми лет назад. Тогда весь я был поглощен Наташей. Она (З.) вышла замуж, и мы стали довольно хорошими знакомыми. Она была всегда мне симпатична веселым нравом и безыскусственностью, более, пожалуй, чем все остальные дамы Качалкино. Осенью того же 1927 года как-то мы встретились с ней в поезде; в пустом вагоне оказались к концу пути одни. Я помог ей нести мешок с яблоками и, возвращаясь с поезда вечером, поддерживал под руку. Она опиралась как будто больше, чем бывает в таких случаях, и тогда это обратило мое внимание. Что-то на миг установилось (она, как оказалось позже, эту встречу тоже запомнила).

     Затем будни поглотили это мимолетное впечатление, и вот 24 декабря снова, и уже более интимные отношения. Дальше будет видно ее состояние в то время. Даже будучи просто 'хорошим знакомым', я мог вызвать в ней мимолетное влечение к себе дорогой с Луговой в Качалкино, идя под руку в темноте и крепко и уверенно поддерживая ее. Вспомнилось это или подсознательно та мимолетная встреча определила наше более тесное, чем с другими, времяпрепровождение. Легкое опьянение делало обоих более смелыми. Ничто не мешало концу встречи. Мыслей у обоих никаких. Но эта интимность по свойственной мне привычке привлекала к ней мое внимание, и надолго.

     Позже такой же вечер и с таким же концом (под Новый год, кажется, или позже). Затем проигранное ею американское пари, которое дало достаточно поводов для продолжения 'игры'. Совещание луговодов-опытников и ее 'увлечение' одним из приезжих заставило меня почувствовать силу моего увлечения и в конце концов просить о свидании в Москве. На эту просьбу последовала ее записка о том, что 'игра' должна быть красивой. Записки пошли взаимно через ее близкую знакомую, очень ревностно и ловко исполняющую и до сих пор обязанности тайного почтальона. При первом же свидании в Москве вечером и до поздней ночи на улице (ранней весной) я уже говорил, что это для меня, по крайней мере, что-то большее, чем 'игра'. Что - я еще не знаю. Она утверждала, что физиология. Я протестовал и допускал наряду с ней тягу как к человеку, видимо одинокому, а главное - сам я одинок и ищу дружбы. Она призналась, что тоже в тоске от одиночества.

     Свидание повторилось уже в комнате гостиницы, но к ночи она ушла от меня. Несомненно, я действовал без настойчивости, так как удерживало громадное чувство уважения к ее страданиям, которые она перенесла и переносит в личной жизни, к оказанному мне доверию, с которым она поведала мне о своих мучениях в ответ на мою откровенность. Еще позже она уже сама согласилась на мое предложение провести ночь со мной после оперы в Большом театре ('Хованщина'). Тут она стала мне близка физически. Затем встречи повторялись в Москве в течение лета два-три раза. Страстность их возрастала. У меня уже определенно росла любовь к ней. Ежедневно виделись на людях в Качалкино и изредка украдкой наедине. Еще раньше, до поездок в Москву и в первое время после первой из них - до расцвета лета, - она изредка приходила к нам слушать радио. Я помогал в настройке и слушал вместе, это предоставляло возможность быть очень близкими. Летом возникло общее увлечение волейболом, что также создавало условия для совместного времяпрепровождения. Два-три раза бывал я у нее дома (когда она была одна), потом в темноте ночи сидели с ней у них в саду (прибежала как-то поздно вечером перед грозой с просьбой заземлить систему - в темноте, под грозой, в саду, при вспыхивающей молнии провели 10-15 минут вместе). В августе я уехал в командировку, затем она - в сентябре, и по возвращении ее выяснилось новое положение, завершившее первый этап развития наших отношений.

      1929 год

      30 апреля 1929 года, Качалкино

     Сегодня стукнуло 45 лет. Столько поводов к тому, чтобы отметить этот момент в дневнике немедленно, что сел писать не в очередь. Начало праздников (с 1-го по 4-е включительно - 1 мая и Пасха), день моего рождения. 'Новая деревня' приняла мою работу ('Экономические основы культуры лугов'), получены деньги за руководство работами в Туркменистане, остался один с Танюшкой (20 марта умерла Дося, а еще раньше, и недавно как будто окончательно, произошел разрыв с З.). Значит, есть деньги, поэтому решил лакомиться с Танюшкой, сидя праздники с ней вдвоем. И вот уложил ее спать и сижу в одиночестве, 'праздную'. Выпил водки под свежую икру с огурцом. Пью чай с хорошим печеньем и 'Мишками', и на душе - знакомая уже давно 'тихая грусть' (со смерти Наташи). Но 'настроение' прошло. Что-то не пишется, ограничусь пока этими краткими замечаниями.

      1937 год

      30 января 1937 года, Москва

     На склад моего характера имела влияние обстановка моего детства. Рос я в семье старшим ребенком. Почти сверстница моя, на полтора года младше меня, сестра Шура. Около этих же годов появился на дворе Ванька Аулов - шалун инициативный. Но мой характер уж начал определяться, и Аулов на меня не оказал решительного влияния. На брате Михаиле его влияние отразилось заметно (помню, мать на это жаловалась).

     Вставка на отдельном листе

     Перечитывая еще раз свои записи, в частности место о моем детстве, я заметил очень существенный пропуск. Это отношения между моими родителями и нами - ребятами. Короче, я запомнил только один случай, когда отец применил к нам телесное наказание (если это можно назвать так). Когда мне и сестре Шуре было пять-шесть лет (жили еще в старом доме), мы с ней влезли на карниз дровяного сарая, что стоял сзади дома, и резвились на крыше. Отец увидел это в окно. Окна были закрыты, он постучал нам в раму. Мы услышали стук и сейчас же начали еще усерднее подпрыгивать. Крыша была старая. Отец мог опасаться, что мы провалимся, и потому постучал и со строгим видом покачал недовольно головой. А мы в ответ - только хуже. Конечно, это могло взорвать кого угодно (хотя мы, продолжая прыгать, совершенно не думали дразнить отца - просто баловались). Отец вышел во двор. Прикрикнул строго, чтобы слезали с крыши, и когда мы соскочили с нее, то он, взяв нас за руки и отправляя домой, шлепнул каждого по заднему месту, шлепнул скорее 'символически'. Тем не менее это на меня произвело неизгладимое впечатление, так как это был первый шлепок, полученный мною, и, насколько я помню, последний. Это знаменательно!

     Отец - из семьи служащего в Тотемских варницах (где еще в то время 'варили' соль местные промышленники), с начальным образованием, рано лишился отца, был отвезен матерью в Вологду (на лодке - пароходов еще не было - за 200 верст от города Тотьмы) и отдан в ученье 'мальчиком' в мануфактурный магазин. Пережил тяжелое отрочество, будучи 'на побегушках' в магазине и в доме купца.

     Отец рассказывал, что до открытия магазина, то есть в 6-7 часов утра, он отправлялся с хозяйкой в 'мясные ряды' и возвращался, таща на голове корзинку с мясом весом более пуда. Он рассказывал об этом как о 'тяжелом детстве'. Конечно, и в общежитии, и в магазине процветали пинки, подзатыльники, получаемые мальчишками от взрослых приказчиков.

     Мать научилась кое-как писать - девушкой работала приказчицей в модном магазине.

     И вот как-то вышло так, что своих ребят они воспитывали без шлепков и в отношениях между собой обходились даже без обидных слов.

     Может быть, в нашем воспитании имело значение то, что мы росли до начальной школы без влияния других детей. Помню, гулять мы (я и Шура) ходили с нянькой (она же и кухарка) и играли с ней без участия других ребят. Меня не отдали даже в начальную школу. Читать учил меня приходящий учитель (помню двоих из семинаристов); так что я оказался в обществе ребят, только поступивши в гимназию. С такой основой 'семейного' воспитания в гимназии никаких замечаний и взысканий за 'поведение' не имел. И так вырос скромным молодым человеком.

      15 июля 1937 года, Москва

     Продолжаю повесть. Последние годы гимназии. Компания - Швейка и их дом, Гудновы, Волковы, одним словом, общество 'Тук' (так оно в шутку называлось, неизвестно точно почему). Вечеринки, пенья, кадрили, хороводы. Странствующая гармошка. Первая водка из горлышка 'мерзавчика'. Неудачное ухаживание за Людой Жижевой, бесконечно тягучее и бессловесное - за Перфильевой. Первый год студенчества - Университет и увлечение лекциями, со старыми, еще гимназическими установками в мировоззрении. Второй год болел брюшным тифом и застрял в Вологде, так как, оправляясь от брюшного тифа, не торопился с выездом из Вологды с рождественских каникул, а тем временем Университет закрылся из-за событий 9 января 1905 года. Половина зимы и лето - в обществе 'Тук'. Читали политэкономику, сборники 'Знания' (вспоминаются рассказы Л. Андреева 'Мысль', 'Жизнь Василия Фивейского').

      1942 год

      15 марта 1942 года, Бузулук (126)

     Опять перерыв на пять лет в записях. Теперь раскрыл эту тетрадь, потому что встречаются свободные минуты, одиночество чувствуется еще больше, а время тоже требует того, чтобы задуматься над происходящим, отразить для памяти (которая очень слабеет) события и факты (имею в виду пребывание под бомбежкой в Москве, эвакуацию, путешествие в теплушке и т.п.). Все же с чего начать? Продолжать ли прерванный пять лет тому назад рассказ о моей молодости или дописать настоящее? Итак, пишу о настоящем. Сегодня воскресенье. Спешной работы нет (вообще у меня пока спешки здесь не было). Слезши с печки, необычно рано сегодня поел супу и выпил чаю, так как Таня пекла хлебы с другой Таней (ночевала с ней в комнате для приезжающих) и затопила печь в четыре утра. Тут же они сварили 'коллективный' суп (вместо задуманных в складчину битков). И мне достался этот суп. Значит, с утра заправился - есть не хочется. Тани ушли куда-то. Обед, принесенный из столовой, стоит на печи, ожидает появления аппетита (очевидно, он сойдет сегодня за ужин).

     Сегодня еще ветер теплый, а в начале зимы был морозный - выдувало все тепло (а дома-то здесь 'продувные'). Какая-то беспечность в постройках при таких суровых зимах. Стены тонкие, промерзают. Потолок точно бумажный, из комнаты слышно, как кошки ночью ступают по чердаку. Окна с дырами в стеклах. И дрова не запасены, как бы следовало. Всю зиму или ветрище неимоверной силы (валит с ног), или мороз 20-30 градусов, а то и 45. Причем мороз 30 градусов на дворе ощущаешь как 10 градусов в Москве (сухость воздуха, солнце). Если не считать зимы в Закавказье (1915/16 год), то я нынче впервые провожу зиму восточнее Москвы - Вологды.

     Ну вот в основном обстановка моей теперешней жизни. Теперь о содержании. Личная жизнь вся в тревогах о Татьяне. Больше ничего. Изредка размышления (мимолетные), что, вероятно, она и кончится так, то есть уже кончилась.

      16 марта 1942, Бузулук

     Для характеристики этого периода надо отметить как дело, сильно занимавшее меня и причинившее немало беспокойства и огорчений, - поведение Тани. После некоторого времени, проведенного за устройством быта (комната, утепление ее, заготовка топлива, обучение топке русской печи и др.), начались размышления о своей особе, полные пессимизма (разговоры под ночь, когда уже были в постелях). Затем споры об учебе ('не могу работать, учиться вне коллектива'), опять сводящиеся к жалобам на собственную неприспособленность. Это перешло к тоске по Москве. Я толкал к общественной работе. В ответ заявление о робости - 'как начать', 'ничего не умею', 'работать с пионерами не умею', а учиться работать тоже что-то безнадежно - 'не люблю'. От скуки больше перелистала ботанику, начала изучать трактора (а в мастерские пойти посмотреть части в натуре во время ремонта тоже почему-то нельзя; робость - как встретят там).

     Надо искать подходящую одежду, обувь. Валенки развалились. Я предлагаю попробовать деревянные подметки нацепить (сам сделаю). Не годится - засмеют. Халат из мешков - тоже будут смеяться. Искать ватную фуфайку и брюки - спросила нескольких человек, но добиться ответа на вопрос не захотела. 'Буду ходить грязная - мыла нет. Вставать рано, печку топить, работать много, есть нечего'. Верно, все это нелегко, особенно в наших условиях эвакуационных, но ведь надо же работать на фронт? В ответ: буду работать в колхозах, когда пойдут на работы домохозяйки. Думаю, что главную роль в таком отношении Тани к вопросу сыграло ее вступление в общество местных девиц. Моментально это новое общество захватило ее всю, новые интересы завлекли. Начались спевки, репетиции, постановки. Появились лейтенанты, слухи о замужестве уже одной из здешних девиц, а затем и собственное увлечение одним из лейтенантов. Может быть и подсознательно, но угроза лишения всего этого давила на психику.

     5 апреля 1942 года, Бузулук

     Сегодня Пасха - воскресенье. Это чувствуется хотя бы потому, что мы без обеда. Столовая не работает. Вечером будем печь куличи - точнее, хлебы из остатка муки. Новая проблема: муки до новой выдачи не хватит, запас картошки (мороженой) кончился. Выезд в Бузулук за продуктами был малорезультативен: привез два ведра картошки, тоже оказалась подмороженной (на 100 рублей), четверть литра масла подсолнечного (60 рублей), 200 г сливочного (60 рублей), 2 кг пшена (87 рублей), тыкву (30 рублей). Это все ненадолго. Молока все еще нет (не продают). Надо искать картошки и молока. На лето, очевидно, молоко, пшено и паек хлеба - основа питания для нашего брата эвакуированного.

     Сегодня Таня, голодая без обеда, наседала на меня с проектом идти в армию. Это ее новое увлечение. Лейтенанты кончились. Немало они причинили мне волнений и временных огорчений (даже страданий). Прежде всего я сразу же видел, что все это парни заурядные (по содержанию). В том числе и предмет увлечения Тани. В нем много 'деревенщины' (как я его характеризировал Тане). Следовательно, увлечение им ничего не давало положительного. Новое ощущение от безделья, скуки - не больше. А тут еще ее 'чересчур откровенные' признания об одном вечере 8 марта с выпивкой.

     На другой день она отдала мне для отправки два письма (не закрытые) - Насте и Вале Пучковой. Я должен был продолжить письмо Насте. Чтобы не повторяться, прочитал Танино письмо Насте. Там было глухое упоминание о лейтенантах. А я как раз писал Насте об увлечении ими Тани (в порядке 'жалобы' что ли, рассказывая, что меня волнует сейчас). Так как письма Вале от меня не скрывались Таней (разрешалось читать, чтобы знать о московской жизни), то я решил после некоторого колебания заглянуть и в ее письмо к Вале, рассчитывая там найти более ясно изложенное отношение к лейтенантам. И нашел. Пишет Таня, что вчера сидели парами (в разных темных комнатах) и целовались. И резюме: 'Красота!' Ну, от такой красоты чуть меня не стошнило. Почта не приходила, и письмо не ушло. Через пару дней вышло объяснение: Таня заявила, что это неверное описание, краски сгущены и оценка, очевидно, спешно сделанная, непродуманная. Затем визиты лейтенанта к нам в комнату, поведение довольно беззастенчивое - все это говорило за то, что, с одной стороны, Таня не думала о том, что надо держать его в рамках хотя бы 'некоторого уважения' (не допускать полной вольности в поведении), а с другой - о его 'деревенщине'.

     Вот об этом говорили мы с Таней одну-две недели (пока они не уехали) довольно 'громко' и, к сожалению, безрезультатно. Но думаю, что все-таки не совсем напрасно. Это урок жизни, он заставил ее хоть немного взвешивать свое поведение. Может быть, и признать - для себя, по крайней мере, - что не сумела установить должное отношение (допускающее и развлечение с ее согласия, когда она хочет, и воздержанность, когда нет на это развлечение приглашения).

     Еще до отъезда их все-таки решила идти на ремонт комбайнов (с костюмом кое-как дело уладилось). Как, однако, туго она воспринимает мои убеждения. И на другой день после отъезда пошла на работу. Сегодня неделя, как работает. И как Буд-то уже втягивается. Но вот новый бросок в сторону. ВЛКСМ мобилизует девушек для работы в Красной армии. Среди выделенных двух Тани не было. Одна шла добровольно, даже просила, но только для того, чтобы вырваться из рамок семьи, на свободу ('работа на армию' - уже побочный мотив для оправдания, может быть и внутри себя, основного стимула). Другая пошла добровольно выделенная.

     Прежде всего задело Таню, почему не 'выделили' ее. Она решила, что из-за меня (отчасти это правда, так как 'выделение' происходило в комнате, где я работал, и мое присутствие несколько 'скомкало' обсуждение ее кандидатуры). А затем соображение, что она опять 'на особом положении', 'не вместе со всеми', 'отстает от всех' (как в Москве: не поехала на трудовой фронт, не начала заниматься в Академии). Я считал (и высказал ей), что по ее 'самостоятельности', 'выдержке' (полному отсутствию, конечно, этих качеств) она в армии будет малополезна. А риск для нее гораздо больше, чем для других (от разных случайностей - и все потому же). Участвуя же в уборке урожая на комбайне, она, подготовившись, будет, несомненно, более полезна делу обороны (кстати, и сама пройдет хорошую трудовую школу). Ну, разумеется, опять мои убеждения остались непринятыми (я что-то не припомню случая, чтобы когда-нибудь мои доводы были приняты без возражений, выработалось что-то вроде привычки сразу не принимать моих доводов, расценивать все их огульно как доводы старика, не понимающего требований современной молодежи). Но все-таки эти 'разговоры' весьма полезны хотя бы потому, что приучают к оценке своих (ее) подсознательных стремлений, проектов, поступков.

     Сегодня одна 'добровольно выделенная' вернулась из Бузулука, из райкома. Сказано, что будет работать не на фронте, а в Чкалове или другом месте. И вот снова соображение, что и ей надо уехать, разгрузить меня от ее рта (жадного до еды). Сегодня соображения желудочного порядка. А по сути говоря, подсознательное стремление к разнообразию, новым ощущениям, хотя формально (даже и для убеждения себя) - 'помощь армии'. Почему же не было активного стремления до лейтенантов помочь армии путем участия в уборке урожая, когда я 'взывал' к этому?

     12 апреля 1942 года, Бузулук

     Вернусь к повести моей жизни. Из первого года студенчества следует отметить споры с 'Хахой' Ильинским (гимназическое его прозвище). Он был склонен к философии и самостоятельному мышлению. Я больше в то время следовал авторитетам. Споры касались веры в Бога (я тогда пытался неуверенно защищаться, хотя теперь уже не вспомню как), теории флогистона (127) (он нес какую-то чепуху про эту теорию), плагиаторстве Гоголя. У обоих было много задора (особенно у него), и споры эти, а затем разные склонности к быту нашей совместной студенческой жизни в одной комнате повели к нашему 'разрыву'.

     Из событий первого года - наводнение, кажется, 13 ноября (ст. ст.) 1903 года. Когда возвращались с Хахой домой (через дамбу и Тучков мост), ветер с моря был страшной силы, носились над Невой буревестники и с крепости стреляли из пушки (предупреждение о наводнении). Утром картина предстала во всей красе (Малая Нева из нашего окна). Вся река была покрыта всплывшими дровами (тут около нас была набережная, где выгружались дрова). Они колыхались на волнах сплошным покровом. Порывы ветра срывали канаты, которыми зачалены были дровяные баржи. Вот один канат лопнул (первый от моря). Баржу, как щепку, заворачивает на середину реки на другом канате. Он натягивается как струна - еще порыв ветра, второй канат лопнул, и полетела баржа, как щепочка, на быки Тучкова моста. Там их не одна была прибита. Часть нашей набережной (Тучковой) была над водой. Поэтому мы выходили через двор, где были наложены дрова, на них накинуты половые доски. По таким 'мосткам' выбрались в переулок, вышли на Средний проспект и Первой линией думали пробраться к Университету. Но не тут-то было. Университетская набережная была тоже под водой. Ночью в Историко-филологическом институте (рядом с Университетом на набережной) произошел пожар, и студентов, которые жили (в обязательном порядке) в общежитии института, вывозили верхом на бочках пожарной части, приехавшей тушить пожар. До Николаевского моста возили пешеходов от угла Первой линии (у Румянцевского сквера) на телеге. Вскочил фертом на телегу один чиновник (с портфелем - рвался на службу в город). Как только телега обогнула угол Румянцевского сквера, порыв ветра 'котелок' его моментально сорвал и бросил, как футбольный мяч, на середину Невы.

     Пришлось нам подаваться обратно и Средним проспектом и переулками добираться до университетской столовой. К вечеру буря утихла.

     7 июня 1942, Бузулук

     А тут еще осложнения с Таней. Ее сетования, что не берут в армию, достигли было цели. Получила повестку явиться в Бузулук для направления в РККА. Зачислили в Военно-морской флот, провожали, выпили, чувствовал жалость к себе, остающемуся в одиночестве, со стороны обывателей (то-то и дрова в ту же ночь сперли из-под крыльца). Пошел тяжелый период ожидания повестки для отправки в часть. Таня все готовилась к поездке. Работу прекратила, немного готовила себя, еще меньше меня (постирала), больше все расставалась с подругами. Это расставание вызвало мои замечания (мало внимания отцу, тренировки к армии, много сна, гуляний). Они вызвали резкий отпор (как обычно). Мне стало вовсе обидно. Мое общество неугодно и неинтересно. Я заявил, что, очевидно, мне ничего не остается, как прекратить свои 'нравоучения', предоставить это армии и замкнуться в себе. 'Расстаемся, - я сказал, - как Марк с матерью в 'Очарованной душе' Р. Роллана. Пример был ярок и удачен, и тем не менее Таню это не смутило. Стала подчеркнуто не бывать дома, не оставаться со мной, оставлять меня без завтрака, обеда без предупреждения (просто проспала). А вот теперь, оказывается, и неизвестно, когда отправка. Надо, выходит, снова приниматься за работу. Это злит Татьяну (ожидание ей уже надоело). Снова грубит со мной.

     Да тут еще некстати пришла весть, что 'лейтенант ее' уже убит на фронте. Я промолчал, большого участия и интереса не стал проявлять, за это также грубости по отношению ко мне. Так теперь и не ясно, что же дальше. Я намекнул, что полезнее было бы взяться за комбайн и принять меры, чтобы исключили из списка намеченных к отправке (заняться серьезно делом, а не ждать без дела). Встретил грубый неопределенный отклик Татьяны. Больше все-таки с советами не полезу. Пусть ищет выход сама (если не сядет совсем бездельничать, что вряд ли - как будто все-таки надоело). Фактически две недели я был уже один. Дома Таня не ночевала, обед, ужин готовила, и то с гримасами, опозданиями, отказываясь часто вместе есть. Надо, значит, и к этому привыкать - к 'физическому' одиночеству ('духовное' уже не новость). Пожаловался на судьбу Насте (в письме), встречу, конечно, отклик (уверен), но мало помощи и смягчения участи.

     1944 год

     1 мая 1944 года, Москва

     Вчера стукнуло 60 лет. Тани два дня нет дома, ночует в Академии, готовясь к зачетам. Проснулся, как всегда, с трубой пионера, раздававшейся из радиорепродуктора в начале передачи 'Пионерская зорька', то есть в 7 часов 15 мин. Надо было приготовить завтрак. На электроплитке сварил себе каши (пшенной) и вскипятил чаю. В это время умылся и оделся. После завтрака покурил перед выходом из дома и тронулся в путь. Дорогой надо было ловчиться сберегать время. Для этого выработались такие маневры. Если на углу Хохловской площади ждет меня трамвай (??23 или ??1), сажусь в него. Если трамвая не видно и вдали (у Покровских ворот), иду на остановку трамвая 'А' и смотрю, который скорее придет: 'А' по бульвару или ??28 от Земляного вала (если ни тот, ни другой, то приходится ждать ??23 или ??1). При подходе ??28 следует быстро переброситься к его остановке на Покровку и ехать через центр до Каляевской. Если на ??1 или 'А', то до Покровских ворот. Если сзади не видно ??18, то двигаюсь пешком по Петровке до Каретного ряда, в расчете что меня догонит троллейбус ??3 на остановке против Эрмитажа или на углу Каретного ряда и я уеду с ним до Хуторской, выиграв порядочно времени на скорости и прямоте хода троллейбуса. Если троллейбуса нет, то приходится у Каретного ожидать трамвая ??28, ??27 или ??41, что потребует новой пересадки у Савеловского вокзала. Надо заметить, что все это связано с необходимостью решать: ждать или не ждать, а также с необходимостью втираться в вагон (а то и с досадой на то, что втереться не мог). Ну и в трамвае не до спокойных размышлений - или шапку собьют, или в глаз заедут (был такой случай), или могут на тебя, если удается, сесть. Замечено, что если трамвай двинулся от Савеловского вокзала, когда проезжал мимо него на троллейбусе, то, выйдя из троллейбуса, надо бежать аллюром к трамвайной остановке, чтобы перехватить его, иначе - ожидание на неопределенное время. Так или иначе, за 1 час 15 минут, а то и за 2 часа до Академии доехал.

     Общий вывод: в 60 лет приходится живо поворачиваться, изворачиваться в борьбе за время, вести порядочную по объему и ответственности, а подчас и творческую работу и за все это получать упреки, снижение зарплаты и т.п. пинки.

     1945 год

     16 июня 1945 года, Москва

     Жизнь течет все так же, как год тому назад. Стало разве еще скучнее. Личная - почти отсутствует, а работа становится тяжеловатой. Борьба за дело малорезультативна, и это ослабляет интерес к ней. Да и сил становится меньше. День рождения в этом году (61 год), 1 мая и день именин прошли в одиночестве и ничем не отмеченные (даже едой). День победы (9 мая) тоже полдня был один. Удалось достать с утра поллитра слабенького вина. Распил его один. К вечеру появилась Таня из Тимирязевки с подругами. Пошли смотреть салют. Я повел их на набережную Москвы-реки (между Устьинским и Москворецким мостами). Увидели такую картину, о которой стоит написать. Прожекторы с лучами зеленоватого и розово-фиолетового оттенков были расставлены по кольцу бульваров и Садовому кольцу парами на расстоянии 100-200 метров. Над рекой на аэростатах были подняты портрет т. Сталина и флаг в виде треугольника. Освещенные лучами прожекторов, они ярко горели на темном небе (аэростатов не видно). Лучи прожекторов, направленные в небо над Москвой, образовали сетку лучей в виде купола над городом. На фоне этой сетки - разрывы ракет, рассыпающиеся разноцветными огнями. Такие же разноцветные огни рассыпались от ракет, пущенных с многочисленных аэропланов, летевших над Москвой. Бесчисленные залпы из тысячи орудий (в том числе из орудий Кремля, выстрелы которых были ярко видны с Московской набережной) оставались малозамеченными, так как все внимание окружающих было привлечено разноцветными огнями. Приподнятое, необычное настроение трудно передать словами.

     1946 год

     9 июля 1946 года, Москва

     В приподнятом настроении проходит сегодняшний день. Ночью видел во сне Наташу. В последние годы это довольно редкое явление (за 15 лет вспоминаю три случая, считая сегодняшний). Видение не вызвано половой возбужденностью. Она прошла, и думы с вечера были о другой. Несколько дней тому назад пересматривал старые фото, рассматривал при этом и Наташу. И конечно, после этого к ней не возвращался. А приснилось: в общей постели в тихом настроении нежно ласкаю ее грудь, а она, как это было характерно для нее, удовлетворена тем, что дает мне тихие радости. На таком взаимно удовлетворенном состоянии и оборвался сон. Проснувшись с утра, даже не сразу вспомнил о ночном переживании. А когда вспомнил, то сначала была крупная радость, затем досада о мимолетности переживания, а затем днем частые воспоминания о пережитом ночью. И удовлетворенность. Ночное видение оживляет радость, которую переживал когда-то наяву, - радость за пережитое.

     1947 год

     1 мая 1947 года, Москва

     Интересный 'инцидент' случился 30 апреля 1947 года, когда я вернулся с работы домой в день моего рождения. Передо мной только что приехали к Тане две ее подруги, с которыми собирались встретить у нас 1 мая, распроститься перед началом новой работы каждой из них, получившей назначение после окончания Тимирязевки, и отметить день моего рождения. Когда я вошел в комнату, девушки собирались идти за покупками и быстро исчезли, я остался один, разделся, хочу перекусить, пока они вернутся, и тут-то произошло невероятное. Я вошел в комнату и на окне увидел букетик ландышей (мельком, но очень отчетливо). Остался один, хотел им насладиться, ищу и не нахожу. Что за наваждение? Видел же я ландыши, а сейчас их нет. Осмотрел всю комнату и не нашел. Неужели галлюцинация? Пришлось примириться и с таким положением. Объяснения ему не нашел.

     Когда вернулись подруги, сокрушенно начал рассказывать им, до чего дожил. И вдруг букет ландышей передо мной. А Таня тянется целоваться, поздравлять меня с днем рождения. Она думала, что я его сначала не заметил, и, уходя, незаметно спрятала. А я, старый дурак, не мог додуматься до этого в их отсутствие. Выдумал галлюцинацию. Действительно, у страха глаза велики и надо не поддаваться старости.

     Вчера стукнуло 63. 'Стукнуло', потому что день проходил сначала совсем почти незаметно. На работе как-то досадно было чувствовать, что тебе уже 63 года и никто не хочет знать этого (да, конечно, и не знают). Лезут с очередными делами, ожидают активности от меня в этих делах, а мне временами приходит мысль, что надо бы как-то отметить данное событие, провести день необычно, потому что, видимо, подсознательно 'гвоздила' мысль, что уже немного вообще осталось дней. И все-таки я ушел с работы последним: все более молодые разбежались по своим делам. Вечер принес некоторое успокоение. Дома Таня с двумя подругами организовали встречу 1 мая и расставания. Сказал им 'мне время тлеть, а вам цвести' и пожелал расцвести (двое из них все-таки аспиранты). Вечер принес уже удовлетворение беспокойному чувству, вызванному течением времени.

     После хорошей 'высыпки' (от слова 'спать') захотелось 'демонстрировать' в честь 1 мая (чувствовать себя молодым). Пошел на Пушкинскую, нашел Академию и прошел все-таки через Красную площадь, не сбежал, хотя и были 'уважительные' причины (надо было бы застать дома Таню до ее отъезда с Катей к ней в лесничество). Красная площадь (прохождение мимо Сталина) взволновала (за этим волнующим чувством и шел сюда); вернулся домой опять-таки удовлетворенный. Пытался найти 'общество' на вечер - поехал к Миротворским, но там никого не застал, вернулся домой. Захотелось заняться дневником, уединиться со своими мыслями - опять смириться с одиночеством.

     1. Скопин - административный центр Скопинского района Рязанской области РФ. В описываемое время - уездный центр Скопинского уезда Рязанской губернии. (Здесь и далее - примечания редактора).

     2. Отец Натальи, Александр Митрофанович Миротворский, священник, преподавал закон Божий в той же гимназии, где училась Наталья. Очевидно, он был в курсе учебных дел Натальи, общаясь с учителями.

     3. Точнее: Свято-Дмитриевский монастырь (XIV век). Получил свое название в честь Дмитрия Донского, который останавливался в нем, возвращаясь с Куликовской битвы.

     4. Персонаж романа 'В лесах' П.И. Мельникова (псевдоним: Андрей Печерский), также известного как Мельников-Печерский (1818-1883), - русского писателя и этнографа.

     5. Скуфья - повседневный головной убор православных духовных лиц всех степеней и званий. Представляет собой мягко складывающуюся небольшую круглую черную шапочку; складки надетой скуфьи образуют вокруг головы знамение креста.

     6. Село к юго-западу от Скопина.

     7. Учащийся духовного училища - низшего (уездного или приходского) духовно-учебного заведения.

     8. Вослебово - село и железнодорожная станция к северо-западу от Скопина.

     9. Учащийся реального училища. Реальное училище в Германии, дореволюционной России и ряде других стран - среднее или неполное среднее учебное заведение, в котором существенная роль отводилась предметам естественной и математической направленности.

     10. Здесь и далее описание политических и военных событий не вполне соответствует действительности.

     11. Очевидно, имеется в виду 288-й Куликовский пехотный полк.

     12. После поражения в битве при Марне, которое, очевидно, имеется в виду, немецкие войска отнюдь не были изгнаны из Франции и тем более из Бельгии.

     13. Нет никаких достоверных сведений о том, что Вильгельм в 1914 году просил мира.

     14. Карл Густав Мёбиус (1825-1908) - известный немецкий физиолог. Автор книги 'О физиологическом слабоумии женского пола'.

     15. Писемский Алексей Феофилактович (1820-1881) - русский писатель, публицист. Автор романов 'Тысяча душ', 'Взбаламученное море'.

     16. Историко-филологические и юридические Высшие женские курсы им. Полторацкой (основаны в 1906 году), где преподавали видные ученые-филологи А.Е. Крымский, А.С. Орлов, Д.Н. Ушаков - автор известного 'Толкового словаря русского языка'.

     17. Торговля алкоголем в России была прекращена с 19 июля 1914 года в соответствии с заранее обусловленной (в мае того же года) нормой - на время мобилизации, а в конце августа запрет был продлен на все время войны.

     18. Евангелие от Матфея, 18, 17.

     19. Осада Перемышля - одного из важнейших стратегических пунктов в Галиции - продолжалась (с перерывами) в общей сложности более полугода: с 17 сентября 1914 года до 22 марта 1915 года.

     20. Эти утверждения о катастрофическом положении Германии в 1914 году совершенно не соответствуют действительности и, по всей видимости, навеяны пропагандой тогдашних российских средств массовой информации. На самом деле военные действия на русско-германском фронте проходили в это время с переменным успехом. Наряду с крупными победами русская армия потерпела ряд тяжелейших поражений и к сентябрю была полностью вытеснена из Восточной Пруссии. Экономика Германии в 1914 году также была еще весьма далека от распада и кризиса.

     21. Согласно 'Уставу о воинской повинности', утвержденному в 1912 году, от воинской повинности в военное время освобождались священнослужители всех христианских вероисповеданий, а также православные псаломщики, настоятели и наставники старообрядческих и христианских общин, некоторые представители магометанского духовенства.

     22. Александрия, точнее Новая Александрия - город на юго-востоке Польши. До 1842 года - Пулавы. С 1860 года в городе располагался Новоалександрийский институт сельского хозяйства и лесоводства, где в 1894 году была открыта первая в России кафедра почвоведения. В 1914 году институт был эвакуирован в Харьков.

     23. Так в начале ХХ века иногда называли кинотеатры.

     24. Н. Некрасов 'Слезы и нервы' (1861).

     25. См. сноску 23 на стр. 32.

     26. Очевидно, имеется в виду студент академического музыкального или художественного училища.

     27. Очевидно, речь идет об игре 'испорченный телефон'. Ее правила таковы: первый участник, начинающий игру, тихим шепотом произносит какуюлибо фразу на ухо соседу. Сосед, также шепотом, передает эту фразу другому участнику - и так по кругу вдоль стола. Вся соль игры в том, что запрещено дважды повторять фразу соседу, тем более, если он ее плохо расслышал. Тогда ему придется домысливать услышанное, чтобы передать дальше. Последний игрок громко сообщает присутствующим, что вышло в результате работы 'телефона', а первый - что было вначале.

     28. Очевидно, речь идет о стихотворении 'Внимая ужасам войны...' (1855 или 1856).

     29. Имеется в виду третья часть трилогии 'Христос и Антихрист' 'Антихрист. Петр и Алексей' русского писателя Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865-1941).

     30. Вероятно, речь идет о П.А. Львове-Марсиани (1882-1937) - впоследствии советском писателе, авторе романов 'Красная Пресня', 'Подполье'.

     31. Усадьба фабрикантов Рюминых на юге Рязанской области.

     32. Козлова засека - ближайшая к Ясной Поляне станция Тульского направления Московской железной дороги.

     33. Летом 1915 года германское командование развернуло широкомасштабное наступление на Восточном фронте. Потерпев ряд тяжелых поражений, русские войска были вытеснены из Польши и Галиции.

     34. Речь идет о так называемых майских беспорядках, спровоцированных поражениями русской армии и недовольством якобы пронемецкой ориентацией императрицы Александры Федоровны и великой княгини Елизаветы Федоровны. При практически полном бездействии властей 26-29 мая 1915 года пьяные толпы рабочих разгромили и разграбили сотни торговых предприятий, квартир и домов, принадлежавших немцам и австрийцам.

     35. Август Бебель (1840-1913) - деятель германского и международного рабочего движения, один из основателей и руководителей германской социалдемократии и 2-го Интернационала.

     36. Село к востоку от Скопина.

     37. Николай Николаевич Романов (1856-1929) - великий князь, внук Николая I. Во время Первой мировой войны (до 23 августа 1915 года) - Верховный главнокомандующий.

     38. Очевидно, здесь имеются в виду зажигательные бомбы, которые в 1915 году немецкая армия впервые применила при бомбардировкеЛондона.

     39. Впервые Германия применила химическое оружие в апреле 1915 года на Западном фронте в Бельгии у города Ипр. Против русских войск ядовитые газы в первый раз были применены в мае 1915 года у Воли Шидловской под Болимовом (Польша). Потери русской армии составили около 9000 человек.

     40. Вероятно, речь идет о марлевых повязках, пропитанных раствором гипосульфита с содой, которые состояли на вооружении русской армии с начала войны. Первые противогазы появились только весной 1916 года.

     41. Женские епархиальные училища были созданы в середине XIX века для дочерей православных священников и причетников и ставили задачей воспитать и приготовить из своих учениц добрых и достойных жен священников.

     42. Популярный романс 'Ах, зачем эта ночь...' написан композитором Н. Бакалейниковым на стихи Н. фон Риттена. Атрибутировать песню 'Умирающий студент' не удалось.

     43. Акт открытия учебного года.

     44. Речь идет об исторических романах 'Александр I' и 'Наполеон' Д.С. Мережковского (см. сноску 29 на стр. 41).

     45. В.С. Гумилевская (1886-1956) - впоследствии легендарный главврач Тульского родильного дома.

     46. Петр Петрович Гнедич (1855-1925) - русский писатель, драматург, переводчик, историк искусства, театральный деятель, внучатый племянник Н.И. Гнедича (переводчика 'Илиады'). Автор многочисленных работ по истории искусства, объединенных в трехтомную 'Историю искусств с древнейших времен'.

     47. Анастасия Алексеевна Вербицкая (1861-1928) - русский прозаик и одна из активнейших пропагандисток феминизма. Роман 'Ключи счастья' (1909), где открыто подана тема сексуальной свободы женщины, был исключительно популярен у массового читателя. Продолжение 'Ключей счастья' составило шесть книг.

     48. Не совсем понятно, что именно здесь имеется в виду. Возможно, в провинцию дошли слухи об антиправительственном заговоре А. Гучкова, П. Милюкова и др.

     49. Очевидно, ошибка или описка автора, навеянная политическими событиями того времени. Скорее всего, речь идет о костеле Людовика Святого, который находился в Милютинском переулке.

     50. Скорее всего, имеется в виду Сергей Сергеевич Щукин (1891-1977) - активный участник московского, а затем ростовского отделения Российского студенческого христианского движения.

     51. Начиная с этой даты дневниковые записи велись в новом стиле русской орфографии (официально реформа орфографии была объявлена 11 (24) мая 1917 года).

     52. Коль славен наш Господь в Сионе' - стихотворение М. Хераскова, положенное на музыку Д. Бортнянским, долгое время считалось неофициальным гимном Российской империи.

     53. Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942) - поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века.

     54. В России григорианский календарь был введен декретом Совнаркома от 24 января 1918 года, в соответствии с которым после 31 января 1918 года шло не первое, а 14 февраля.

     55. Одно из опытных хозяйств Московского общества сельского хозяйства.

     56. Дневник, который всю жизнь вела дочь провинциального купца Елизавета Дьяконова, погибшая в 28 лет при невыясненных обстоятельствах в швейцарском Тироле. Был впервые опубликован в 1905 году.

     57. Анни Безант (1847-1933) - ученица и последовательницаосновательницы Всемирного теософского общества Е.П. Блаватской. После ее смерти 26 лет возглавляла теософское общество. Самый известный ученик Анни Безант - Дж. Кришнамурти.

     58. А.И. Стебут (1877-1952), сын И.А. Стебута (1823-1923), одного из виднейших русских ученых-сельскохозяйственников, - выдающийся русский селекционер и почвовед. Преподавал в Москве на Высших женских сельскохозяйственных курсах, был председателем Императорской ассоциации сельского хозяйства. В 1920 году эмигрировал в Югославию, где стал профессором Белградского университета.

     59. Имение фабриканта Жиро располагалось по обоим берегам реки Сходни в районе нынешнего Куркино. Там помещалась метеорологическая станция, впоследствии - правительственный дом отдыха.

     60. Речь идет о Ярославском восстании - белогвардейском выступлении в Ярославле 6-21 июля 1918 года, организованном Союзом защиты родины и свободы под руководством Б.В. Савинкова. Подавление восстания превосходящими силами Красной армии было чрезвычайно жестоким: более 6000 человек, которым после прекращения сопротивления обещали сохранить жизнь, были расстреляны.

     61. Семен Яковлевич Надсон (1862-1887) - русский поэт, чрезвычайно популярный среди молодежи в 1880-1890-х годах. Далее в тексте цитируются его стихотворения 'Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат...' (1880), 'Наше поколенье юности не знает...' (1884) и 'Жизнь' (1886).

     62. Очевидно, подразумеваются слова Мити Карамазова: 'Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы'.

     63. Общество 'Русское зерно', которое возглавлял А.А. Столыпин, брат премьер-министра П.А. Столыпина, ставило своей целью помочь самой большой и самой бедной части крестьянства выбраться из нужды посредством практического обучения у заграничных фермеров. Оно посылало крестьян на практику в разные страны - в Чехию, Словакию, Болгарию, Германию, Францию, Данию. Практиканты были обязаны составлять по особой форме отчеты об увиденном, сопоставлять свои наблюдения с отечественными реалиями, сообщать о планах, а вернувшись в Россию, писать письма о том, что и каким образом они пытаются применить из зарубежного опыта и каковы результаты. Письма за 1909-1915 гг. были собраны в два сборника под названием 'Письма крестьян'.

     64. До 1918 года Моравия входила в состав Австро-Венгрии.

     65. 30 августа 1918 года после митинга на заводе Михельсона в Москве эсерка Фанни Каплан несколькими выстрелами ранила В.И. Ленина. Это покушение стало сигналом к началу 5 сентября красного террора, взятию большевиками заложников из числа дворян и интеллигенции и их массовым расстрелам.

     66. 'Красный смех' - рассказ писателя Леонида Андреева (1871-1919), посвященный ужасам войны и превращению человеческого общества в анархию. Произведение стало откликом писателя на трагические события Русскояпонской войны 1905 г., поразившие его бессмысленной жестокостью.

     67. В рассказе подробно описываются состояние и размышления перед казнью семерых приговоренных к повешению.

     68. Очевидно, это аналогия с кровавыми событиями бельгийской революции 1830 года, после которой Бельгия стала процветающей страной.

     69. Петровская земледельческая и лесная академия (открыта в 1865 году),

     ныне Московская сельскохозяйственная академия им. К.А. Тимирязева.

     70. Точная цитата:

     'Шумит, поет, ругается,

     Качается, валяется,

     Дерется и целуется

     У праздника народ!

     Н. Некрасов 'Кому на Руси жить хорошо'.

     71. Стихотворение 'Этим летом' (1917), позже включенное в статью 'Кровавые лгуны'.

     72. Софья Андреевна Толстая (в девичестве - Берс) была дочерью придворного врача Андрея Евстафьевича Берса, обрусевшего остзейского немца.

     73. Чертков Владимир Григорьевич (1854-1936) - близкий друг Л.Н. Толстого, издатель и редактор его произведений. Вообще, все эти 'истории из жизни' Толстого и его окружения крайне недостоверны, чтобы не сказать сильней, и, скорей всего, почерпнуты из желтой прессы тех лет.

     74. Высшие женские сельскохозяйственные курсы были открыты в 1907 году на основе женской гимназии кн. С.К. Голицыной.

     75. Европейские революции 1918 года (Германия, Австро-Венгрия, Турция, Финляндия), поднятые на щит большевистской прессой, носили преимущественно антимонархистский, буржуазно-демократический характер. Попытки коммунистов в Германии и Финляндии захватить власть были быстро и жестоко подавлены.

     76. М.И. Туган-Барановский (1865-1919) - украинский и русский экономист, социолог, историк, автор работ по истории и теории социализма. Речь, скорее всего, идет о его работе 'Основы политической экономии' (1909).

     77. В.Я. Железнов (1869-1933) - русский экономист. Основной его труд 'Очерки политической экономии' (1902) выдержал восемь изданий.

     78. Стихотворение 'Разговоры' (1857).

     79. Очевидно, имеется в виду декрет Совнаркома от 2 августа 1918 года 'О правилах приема в вузы', согласно которому отменялись все существовавшие ранее ограничения: вступительные экзамены, платное обучение, представление документа о среднем образовании.

     80. В 1913 году Главным управлением землеустройства и земледелия утверждено 'Положение о Московской сельскохозяйственной опытной станции'. В 1914 году станции была отведена земля около села Собакино бывшего Звенигородского уезда, где немедленно начали работать отделы животноводства, метеорологии и энтомологии. В 1919 году на станции был создан огородно-садовый отдел.

     81. По всей видимости, речь идет о весьма распространенных в то время (и особенно немного позже) разнообразных идеологических 'комиссиях', 'тройках', 'пятерках', которые наделялись всей полнотой административно-политической власти.

     82. Геммерлинг Владимир Васильевич (1880-1954) - профессор, доктор наук, первый заведующий кафедрой почвоведения МГУ.

     83. А.И. Стебут - см. сноску 58 на стр. 85.

     84. По всей видимости, речь идет о Вильгельме Бельше (1861-1939) - немецком романисте, историке литературы, популяризаторе учения Дарвина.

     85. Стихотворение Семена Надсона (1862-1887) 'Милый друг, я знаю, я глубуко знаю...'

     86. Фортунатов Алексей Федорович (1856-1925) - видный исследователь и педагог в области статистики и географии сельского хозяйства. 'По вопросам научной школы' - сборник статей о высшем образовании (1916).

     87. Сергеев-Ценский (псевдоним; настоящая фамилия - Сергеев) Сергей Николаевич (1875-1958) - русский советский писатель, академик АН СССР. 'Лесная топь' (1904) - повесть о молодой крестьянке, погибшей среди темноты, невежества, нищеты и дикости нравов.

     88. Стихотворение 'Звезды ясные, звезды прекрасные...' поэта Константина Фофанова (1862-1911).

     89. В 1912 году в селе Качалкино (неподалеку от станции Луговая Савеловского направления) было организовано Качалкинское показательное луговое хозяйство при курсах по луговодству Московского сельскохозяйственного института, которое в 1918 году было преобразовано в Станцию по изучению кормовых растений и кормовой площади.

     90. Л. Толстой 'Детство'.

     91. 'Почта', 'флирт' (точнее, 'флирт цветов') - салонные игры, популярные в XIX и начале XX века, суть которых сводилась к передаче партнерам любовных записок.

     92. 'Медведь' (1988) - одноактная пьеса-шутка А.П. Чехова.

     93. Несколько искаженная цитата из старинного романса Н. Ленского (музыка N.N.) 'Но я вас все-таки люблю...'. В оригинале:

     Вы мной играете, я вижу.

     Смешна для вас любовь моя.

     Порою я вас ненавижу,

     На вас молюсь порою я...

     94. Андрей Михайлович Дмитриев (1878-1946) - профессор, ученый-растениевод, первый директор Государственного лугового института, в который была в 1922 году преобразована Качалкинская станция по изучению кормовых растений и кормовой площади.

     95. Роман Герберта Уэллса 'Страстная дружба' (1913) построен на сюжете классического любовного треугольника и основан на взаимоотношениях Уэллса с английской писательницей Элизабет фон Арним (1866-1941), уделявшей немало внимания вопросам феминизма.

     96. Очевидно, имеется в виду весьма популярная в конце 80-х годов XIX века книга немецкой писательницы Бетти Крис (псевдоним 'Вера') 'Одна за многих. Из дневника молодой девушки'.

     97. Очевидно, имеется в виду поэтическое объединение 'Центрифуга', куда входили С. Бобров, Б. Пастернак, Н. Асеев и др.

     98. Культуртехника - система мероприятий по улучшению почв, включающая планировку поверхности и удаление пней, камней, кочек и т.д.

     99. Локк, Уильям Джон (1863-1930) - известный английский писатель. Автор около 30 романов из жизни светского общества. Основная их тема - борьба за личное счастье, причем персонажи неизменно располагаются по

     'морализующей' схеме - злых и добрых людей.

     100. Михаил Петрович Арцыбашев (1878-1927) - русский писатель, драматург, публицист. Одним из первых в России начал писать так называемые порнографические романы.

     101. Цитата искажена. В оригинале:

     Мне ваша искренность мила;

     Она в волненье привела

     Давно умолкнувшие чувства;

     Но вас хвалить я не хочу;

     Я за нее вам отплачу

     Признаньем также без искусства;

     Примите исповедь мою:

     Себя на суд вам отдаю.

     102. Modus vivendi (лат.) - образ жизни, способ существования.

     103. Бушинский Владимир Петрович (1885-1960) - советский почвовед, член-корреспондент АН СССР (1939), академик ВАСХНИЛ (1948).

     104. В селе Льялово (Солнечногорский район Московской области) располагалась Станция по изучению кормовых растений Тимирязевской сельскохозяйственной академии.

     105. Фонвизин Сергей Иванович (1862-1935) - русский писатель, автор книги 'Записки свободной женщины'.

     106. Василий Робертович Вильямс (1863-1939) - русский советский почвовед-агроном, академик АН СССР (1931), АН БССР (1929), ВАСХНИЛ (1935). Один из основоположников агрономического почвоведения.

     107. Имеется в виду цитата из 'Братьев Карамазовых': 'Я тебе должен сделать одно признание, - начал Иван (Карамазов), - я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних'.

     108. Мария Константиновна Башкирцева (1858-1884) - русская художница. С 12 лет и до смерти вела на французском языке дневник, ставший впоследствии знаменитым и неоднократно переведенный на многие языки, в том числе и на русский. В начале XX века эта книга была очень популярна в России, а самой известной поклонницей творчества и личности Башкирцевой была Марина Цветаева.

     109. Имеется в виду книга известного французского психотерапевта П. Леви 'Рациональное воспитание воли. Практическое руководство к духовному самолечению и самовоспитанию' (1912).

     110. По всей видимости, речь идет о принципах воспитания детей, выраженных в формуле К. Цеткин: 'Воспитание ребенка должно быть перенесено из семьи в общество, из рук матери в руки педагогов в самом широком смысле этого слова'.

     111. Эптон Синклер (1878-1968) - американский писатель, публицист. Роман 'Испытание любви' посвящен влиянию ужасов повседневной действительности на чувства и сознание героев-интеллигентов.

     112. А.С. Пушкин 'Поэт и толпа'.

     113. 'Без дороги' (1894) и 'На повороте' (1902) - ранние повести Викентия Викентьевича Вересаева (псевдоним; настоящая фамилия Смидович; 1867-1945), русского советского писателя. В центре обеих повестей молодые женщины (Наташа и Варя), мучительно ищущие смысл жизни и свое место в ней.

     114. Старинный русский романс, текст А. Молчанова, музыка Н. Девитте.

     115. Не совсем понятно, о каком эсеровском заговоре идет речь. Возможно, автор имеет в виду Тамбовское восстание, начало которого приходится на осень 1920 года. Но жестокое подавление восстания произошло гораздо позже - летом 1921 года.

     116. В.Р. Вильямсу было тогда 57 лет.

     117. Московско-Виндавская железная дорога, ныне Рижское направление Московской железной дороги.

     118. Автор популярного в начале ХХ века 'Учебника по акушерству'.

     119. Вильямса (см. сноску 106 на стр. 172).

     120. Имеются в виду слова Снегурочки из последнего акта одноименной пьесы А.Н. Островского:

     '...Прощайте все

     Подруженьки, прощай, жених! О милый,

     Последний взгляд Снегурочки тебе'.

     121. Имеются в виду слова популярного в то время романса Б.В. Гродзкого на стихи А.А. Френкеля:

     'Молчи, грусть, молчи,

     Не тронь старых ран,

     Сказки любви дорогой

     Не вернуть никогда, никогда...'

     122. См. сноску 118 на стр. 242.

     123. Народный комиссариат земледелия.

     124. Федор Адамович Корш (1852-1923) - русский антрепренер, драматург, переводчик. В 1882 году основал в Москве Большой драматический театр, который просуществовал 35 лет и был самым крупным и популярным общедоступным театром в Москве. В 1932 году театр Корша был закрыт и в его здании разместился МХТ.

     125. Дуда и Сопель - скоморохи из оперы 'Садко' Н.А. Римского-Корсакова (1844-1908).

     126. В 1942 году Валериан с дочерью был в эвакуации в г. Бузулуке Оренбургской области.

     127. Флогистон - гипотетическая 'сверхтонкая материя', 'огненная субстанция', якобы наполняющая все горючие вещества и высвобождающаяся из них при горении. Термин введен в 1703 году Иоганном Бехером и Георгом Шталем. Теория флогистона была позже опровергнута, но оказалась полезной для науки своего времени, поскольку заменила довольно сложный переход материи в энергию на простое понятие.

     Редактор

     М. Фрейдкин

     Художник

     М.Орлова

     Корректоры

     М. Фрейдкина, Ю. Фролова

     Компьютерная верстка

     М. Численко

     Книга отпечатана с готовых пленок в издательстве 'Галерея СТО'

     www.gallery100.ru

     Подписано в печать 20.05.2010

     Тираж 1000 экз. Заказ

     Формат 84х108/32. Объем 20,5 п. л.

     Печать офсетная. Бумага офсетная.

     No Д. Иванов. 2010

     No М. Орлова. Оформление. 2010