Аннотация: Опубликована в "Роман-газете" в номере 12 за 2012 год
Борис Морозов
Светлой памяти моих родителей
Заветное наследство
Повесть
Морозовых в России великое множество. Однако Морозовы с именем-отчеством Федор Алексеевич и Мария Васильевна - единственные и неповторимые на всем белом свете. И не только потому, что от других однофамильцев с такими же именами их отличает место и время рождения, а потому, что они - мои родители. Федор Алексеевич родился 19 марта 1894-го года в селе Бастрымовка Куртамышского района Курганской области, а Мария Васильевна, урожденная Гостева,- 22 июля 1896-го в соседней деревне Михайловка. В восемнадцать лет Федор и Мария обвенчались, поселились в Бастрымовке, где и прожили бы всю жизнь в трудах-заботах,как отцы и деды. Но грянула революция, гражданская война, потом раскулачивание, и пришлось им уехать за лучшей долей, следуя поговорке"Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше". Начались многолетние скитанияи наглядной картиной поисков счастья служат места рождения их детей:
Вера - 1919 год, Бастрымовка.
Люба - 1927 год, Бастрымовка.
Иван - 1929 год, Бастрымовка.
Тася - 1932 год, Сахалин.
Рая и Ниночка - 1934 год, Сахалин.
Борис - 1940 год, Киргизия.
Только повзрослев, только проводив родителей в последний путь, я понял, какая суровая, какая горькая судьба выпала им, сколько испытаний и мучений вынесли они на своих плечах, и лишь извечная родовая доброта помогла им выстоять, помогла сохранить сердечность и сочувствие к чужой боли - все то, что отец с матерью передавали нам, когда воспитывали нас и "поднимали на ноги". Вся их жизнь вдруг представилась мне интересной и поучительной книгой. Осталось только написать ее, но, оказывается, много былых событий утеряно, а спросить уже некого! Эх, как беззаботно черствы мы и не любопытны к своим корням, к родным людям, пока они живы! И сейчас я казню себя за молодые суетные увлечения, которые мешали посидеть с родителями, узнать побольше о них, об их отцах. Ведь, к своему стыду, я мало что знаю о дедушке, а отчество прадеда мне вовсе неизвестно. Теперь же приходится восстанавливать по крупицам то, что рассказывали родственники, и свои воспоминания.
1. Исход
На Поцелуевой горке телега остановилась. Здесь, у околицы, всегда прощались при проводах-расставаниях.
Дюжий, вечно угрюмый и молчаливый Федор Морозов грустно посмотрел назад. Окутанная утренним маревом Бастрымовка с церковью посередине была как на ладони. В груди ворохнулась скрипучим колодезным воротом саднящая боль.
"Эх, жизня, ты жизня! - вспомнил он горестное отцовское присловье и тяжело вздохнул. - Вот земля, где родился, женился, здесь появились на свет две дочки и долгожданный сынок, тут прожито тридцать пять лет, а ныне приходится бежать незнамо куда".
Родные обступили, смотрели нежно и скорбно, с предчувствием слез, как бывает, когда расстаются навсегда. Ему вдруг сдавило горло, и он боялся, что расплачется, если начнут жалеть да отговаривать. И без того на душе кошки скребут, а нынешней бессонной ночью от страха перед неизвестностью даже сердце ёкнуло: может, повиниться, глядишь, позволят остаться? Хотя - нет, хорошего здесь ждать нечего. Вспомнились обычные в последнее время домашние разговоры.
- Игнашка Личманов не простит тебе своего позора, так и будет ставить палки в колеса. Нынче он при власти, большой человек - председатель сельсовета, до него уж рукой не достать, - повторял в дело и не в дело отец, Алексей Павлович, ревнивый к чужому успеху.
- Помирился б ты с ним, ведь сказано в Писании: "Любите врагов ваших", - всякий раз встревала мать, Мария Дмитриевна, хотя знала, что уговаривать бесполезно, ведь младшенький прост, как пятак, а строптивый - в отца: шапки ни перед кем не ломает.
- Да ну, какой Игнашка враг? Неудачливый жених и вся недолга, - хорохорился Федор. - Мне и без него тут жизнь не задалась: то колчаковцы пороли, то коммуняки чуть не расстреляли. Придется уезжать, авось где-нибудь отыщу лучшую долю.
- Эх, жизня, ты жизня! Поезжай хоть куда: везде доля худа, - осаживал отец. - Хорошо там, где нас нет, и не зря говорится: "На одном месте и камень мохом обрастает".
- А еще говорят: "Под лежачий камень вода не течет", - всхлипывала мать. - Много ли здесь хорошего? Дети завсегда должны жить лучше родителей.
- Аль мы худо живем? - обидчиво вскидывался отец, будто наступили на больную мозоль. - Просторная изба, скотина есть, земли много. Чего еще? Беда только, что доспела наша старость и немочь.
Слушая эту перепалку, Федор по-мальчишески храбрился, чтобы спрятать свою тревогу:
- Чему быть, того не миновать, надо ехать. Ты же, отец, любишь говорить: коли не удержался за гриву, то за хвост и подавно не удержишься.
- Ишь, как запел! Знатьё, так воспретил бы тебе четыре года просиживать штаны в церковной школе!
Сейчас не хотелось повторения этих разговоров, они бередили душу, и Федор заспешил прощаться, а то уж скоро развидняется, могут увидеть его бегство. Да и ни к чему разводить сырость. Истинно говорится: дальние проводы - лишние слезы. Вон, Гостевы, сродники жены обступили телегу, скоро утопят ее в слезах. Всякий жалостливо ласкает детишек и норовит сунуть бублик или пирожок, стараясь насытить впрок, на долгую дорогу. Оттуда же донесся тусклый, смиренный голосок тещи, Акулины Яковлевны:
- Терпи, дочка, Бог терпел и нам велел. Господь милостив, авось, образуется, не пропадете.
- Благословите нас, - хрипло сказал Федор и прокашлялся. Досадно сморщился оттого, что вышло без ожидаемой бравады.
Мать перекрестила его, поцеловала сноху, внуков и отошла в сторонку, пряча слезы. Маша тоже заплакала, следом запричитала Акулина Яковлевна, сестры и соседки. Около внуков прослезился и Алексей Павлович, будто вдруг услышал грустную песню.
- Эх, жизня, ты жизня! Возьми, - хлюпая носом, он протянул сыну два червонца. - В дороге пригодятся, у тебя вон сколько ртов.
- Да есть у нас, ты же знаешь, мне удалось-таки немного выхватить у сельсовета за молотилку и лобогрейку. Видел бы ты, как егозился Игнашка Личманов!
- Тем и озлобил начальство, - со слезами проговорила Мария Дмитриевна. - А у тебя отняли кафтан - сними и рубашку. Глядишь, тогда не пришлось бы уезжать.
- Ну, ты научишь, - буркнул отец. - Так можно и по миру пойти. Зачем зря отдавать свое? Надо помнить совет дедов: "Своего не теряй, чужого не желай". Будя, езжайте с Богом! Простите нас и не забывайте!
- На станции сразу же отпусти Митрия, лошадь здесь нужна. Завтра мне навоз в поля вывозить, - крикнул вслед телеге старший брат Павел. Его сын, десятилетний Ванюшка, стоял рядом, махал шапкой, а на круглом веснушчатом лице таилась хитроватая улыбка.
Федор обнял заплаканную жену, как бы желая передать бодрость, которой сам не ощущал:
- Будя, не реви. Уж как-нибудь устроимся на новом месте. А, може, еще вернемся. Ух ты! - он показал влево, на село: - Глянь-ка, сейчас солнце заиграет.
Туман понемногу рассеялся. По-над избами на глазах рос, выплывал малиновый круг солнца, и золоченый купол церкви вдруг озарился дивной красотой, как бы маня переселенцев остаться. А на взгорке все еще виднелась кучка родных, там кто-то без устали прощально махал белым платком. Глаза Федора отыскали родителей, и в этот миг мать широко, троекратно перекрестила даль. Так, освещенная нежными солнечными лучами, с поднятой в благословении рукой, она и запомнилась на всю жизнь.
Девятилетняя Вера и трехлетняя Любочка притихли. Закутанные в темные пуховые платки, с полными руками гостинцев, они испуганно посматривали на родителей. А восьмимесячный Ванюша, выражая общее чувство переселенцев, вдруг заорал, как резаный.
- Ах ты, Господи милостивый, разнагишался весь, чай, озяб. Не лежит спокойно, - спешно запеленав сыночка, Мария нежно обняла его, дала грудь. Малыш жадно присосался и работяще засопел, а она укорно взглянула на мужа: - Бедовый растет, знать, в отца.
Дальше поехали в тишине, мерно покачиваясь под цокот копыт. Гнедой жеребец бежал прытко, будто показывая, что два мужика да баба с малышами и двумя узлами скарба для него не тяжесть.
Младенец напитался и уснул, но изредка продолжал вяло почмокивать сосок.
Федор по обыкновению молчал, размышляя над словами жены: "Бедовый... Это верно, я риск?вый, отчаянный, если вспомнить, как не однажды лихо скакал к ней на Буланом девятнадцать километров. Это уже после нагрянуло смутное время, и пришлось жить по указке: послали воевать против немца - пошел, заставили защищать красных - куда денешься? Потом записали в армию Колчака и попробуй откажись: хорошо, если выпорют, а могут и расстрелять. Ну почему так устроено, что жизнь вечно теснит бедных и несчастных, всегда заставляет делать выбор из двух зол? А где оно, меньшее зло? Как говорит отец: "Куда ни кинь, везде клин".
Он достал махорку, а вместе с кисетом вынулась бумажка, на которой карандашные крупные каракули: "Пишите. Село Бастрымовка Куртамышского района. Морозовым". Сворачивая цигарку, он восхищенно тряхнул головой: "Знать, это и сунул напоследок белобрысый племянник Ванюшка, в честь которого мы назвали своего младшенького! Оттого-то, пострел, и улыбался с хитрецой".
- Ишь, какой Ваня разумник, - притворно весело подмигнул он старшенькой дочке, любимице. - Твой ровесник, а уже знает грамоте. Ничего, и тебя отдадим в школу. Вот приедем на хорошее место, будешь учиться, напишешь ему. Как-никак, твой двоюродный брат.
Бастрымовка... Вспомнились отцовские рассказы про помещика Бастрина, чьим именем стало называться село. Говорили, что его родной брат был майданщиком: шатался по базарам, обыгрывал народ в карты, в наперсток, в орлянку. Навет ли это на барина, или правда - никто не знает, но отец обязательно повторял те слухи, чтобы прочитать сыновьям нравоучение:
- Простаков всегда полным-полно, оттого не переводятся разные жулики. В народе так и говорят: не будь олухов, не было бы и жуликов. Никогда не надо зариться на легкие деньги, держитесь подальше от прохиндеев, берегите заработанное добро.
Теперь село разрослось, и почитай половина села - Бастрины. Много и Морозовых. Только у Алексея Павловича и Марии Дмитриевны было пять сыновей и дочь, а в 14-ом году число Морозовых пополнилось за счет Маши Гостевой, которую Федор повел под венец.
...Федор с жалостью глянул на заплаканное лицо жены. Бедная, ведь она отродясь никуда не уезжала дальше своего села.
2. Мама
Вот миновали и родную Михайловку. Далеко позади осталась нежилая дворянская усадьба на берегу заросшего пруда, и снова пошли поля, поля, обрамленные черной полоской леса в едва различимой далекой дали. От вида этой картины и жизнь казалась такой же бескрайней, долгой, покойной. Только нет-нет да и туманила голову мысль: непонятно, от кого они бегут, куда и, главное, зачем?
- Ой, Федь, куда ж это мы? - испуганно заглядывала Маша в его нахмуренное лицо.
Он прятал глаза, молчал, курил.
А Маша смотрела туда, где осталась ее родная деревня и возвращалась мысленно к тем дням, когда из двух женихов выбрала Федора. Казалось, оттуда и пошла неудачная жизнь. Эх, кабы знатьё! А выйди она за Игната Личманова, сложилась бы ее судьба складнее? Кто знает? Да и нельзя воротить былое...
Родилась она в двойне с Анютой, но та появилась на свет больная, и вскоре ее прибрал Господь. Кроме Маши у Василия Афанасьевича Гостева и Акулины Яковлевны были дочки Саня, Лиза, Дуня и сынок Тит.
Вспомнилось ей девичество... По шестнадцатой весне она расцвела, что маков цвет. Круглолицая, с большими голубыми глазами и длинной русой косой, она была заметнее всех. И ведь сроду не беливалась, не сурьмилась, а была красивая, как потретик, оттого парни на вечёрках задирали чаще других.
Настырнее всех цеплялся сосед Игнатий Личманов, но она сторонилась его, норовила не попадаться на глаза. Шибко неприятный он был: рябой, с маловласой плешеватой головой, кафтан вечно внакидку, наопашь, а если в рукава, то носил без пояса, распустихой. Говорил как-то картаво, с долгою расстановкой. Обычно шагал по деревне развалисто, размахивая руками, а это примета, что человек неряха. Подружки нашептывали ей народное поверье, мол, неспроста судьба обделила человека, это знак: быть ему завсегда неудачливым, обездоленным. А ей так хочется счастья!
Но отец, Василий Афанасьевич, - нравный, у него свое мнение:
- С лица воду не пить, был бы парень работящий! Нам-то что: пущай ставит магарычи, да за свадебку. Хотя, избави Бог, внуки пойдут рябые.
- Все мы не годимся, а на свете живем, - вздыхала сердобольная Акулина Яковлевна.
Все же Маша просила родителей повременить.
Дядя по отцу, Афанасий Афанасьевич, добродушный толстяк и балагур, смеялся:
- Мария не малина, в одно лето не опадет. А ты, девка, не печалуйся: парень коли не урод, так и красавец!
Маша в смущении опускала глаза, и пухленькие щечки полыхали румянцем.
Однако в сельских хлопотах быстро промелькнуло знойное покосное лето, следом грянула не менее напряженная осень с уборкой урожая и торопливой готовкой к зиме. Пришлые люди и богомольцы сказывали о начале войны с немцем, но все это было где-то далеко, и в слухи не верилось. О войне вспоминали, когда кого-либо забривали в солдаты и на проводах гуляли с песнями и плачем.
Святочными вечерами михайловские девушки собирались в "беседочной" избе, ворожили. Маша сызмала верила в сны и приметы, оттого втайне радовалась, когда гадание сулило ей хорошее. Погружала ли она руку в решето с житом - в жмене всегда оказывалось серебряное колечко или сережка, выпускала ли курицу вечером среди расставленных вокруг плошек с всякими разностями, та сослепу не клевала ни воду, ни уголь. Все это сулило богатую жизнь, все указывало, что муж будет не пьяница и не погорелец. А сколько ни вязала свой поясок на рога корове Белянке, та почему-то всегда ложилась головой в сторону соседнего села Бастрымовка.
И подружки, озорно хихикая, прочили ей суженого со стороны. Они уже успели прознать, что какой-то бастрымовский парень на резвом буланом жеребце повадился браво гарцевать перед окнами Гостевых, оттого-то со смехом выталкивали ее в круг и заводили плясовую:
Ехал мальчик молодой
На лошадке вороной.
Ай люли, ай люли,
На лошадке вороной.
Против Машина оконца
Останавливался,
Останавливался,
С Машей здравствовался...
Этим парнем был восемнадцатилетний Федя Морозов, и кружил он около Гостевых неспроста: сильно ему поглянулась Маша. Помнится, вскоре для проведки и смотрин невесты, сватами приехали крёстные Федора, тогда и состоялся первый пропой и зарученье.
Жених был под стать невесте: и лицом взял, и ростом, а огромные плечищи говорили о недюжинной силе - одним словом, понравился родителям и они дали "добро". Теперь всё зависело от Маши.
- Всякая невеста родится для своего жениха. Кого выберет, так тому и быть, - сказал отец.
А ей запали в душу приметы, подсказанные Белянкой, это и склонило все в пользу удалого красавца Федора. Конечно, жаль разлучаться с домом и родней, но утешало, что двумя годами раньше туда же за Ермолая Докшина была выдана старшая сестра, Саня. Стало быть, не одной куковать на чужбине.
Поскольку в Бастрымовке имелся молельный дом, а церковь еще строилась, то венчание проходило в Михайловке. Молодых обвели вокруг аналоя. Свадьбу играли 22 октября, специально подгадали к престольному празднику иконы Казанской Божией Матери, чтобы новожены были счастливы.
Пир был горою, великолепный и разгульный - на всю Бастрымовку. Машу и Федора в эти дни величали "князь и княгиня".
- Благословите нашего князя с княгиней к кресту и венцу, - трубным голосом повторял гостям дружка, Иван Шеховцов.
Сверх приданого новоженам подарили две черненые серебряные ложки:
- Милые детки, это досталось мне от матери, а ей - от бабушки, - сказала Акулина Яковлевна. - Берегите их, тогда Господь сохранит и вашу семью!
Маша поблагодарила мать, с удивлением рассматривая серебро, которое до сих пор не видела в родительском доме. А когда прятала ложки в сундук, то еще раз полюбовалась, и по-детски восторженно покрутила их перед Федором:
- Ишь, как ловко разрисованы, словно прописаны неведомые буквы.
- Будут у нас дети, им подарим на свадьбу, - сказал он, жадно привлекая к себе и целуя молодую жену. - Ты кого хочешь: дочку или сына?
Она в смущении зарделась, и окунула жаркое лицо в его пылкую, взволнованную грудь.
Изба свёкра стояла на высоком берегу. Отсюда, куда хватал глаз, были видны мокрые, озябшие поля, извивы притихшей от холода реки, а вдали - темный лес, будто громадная ограда, иззубренная острыми пиками елей. Рядом, внизу, теснились плакучие ивы, которые наникли на воду и ласково прикасались к ней голыми ветками. Эта картина да свадебная гульба скрадывали первоначальную тоску "княгини" по родне и милым с детства местам.
Утешало и то, что внутри изба ничем не отличалась от батюшкиной, тоже разделена на две части: горница с красным, передним углом, где стояли образА и стол с хлебом-солью, а другая, с устьем печи, - бабья и детская.
Свёкор всю свадьбу ходил в рубахе из лександрейки, красной бумажной ткани с прониткою синего цвета. Она молодила его, но седая окладистая борода выдавала истинный возраст: ему недавно стукнуло пятьдесят семь лет, хотя он по-прежнему бодр, высок да широк в плечах. Выпив белого вина, он развеселился и сыпал поговорками без устали.
- Желаю новоженам домашнего счастья, совет да любовь. Со счастьем на клад набредешь, без счастья и гриба не найдешь. Молодец, Федор! - пьяно вскрикивал он и лез целоваться. - Не у всякого жена Марья, а кому Бог даст!
И одобрительно да ласково поглядывал на невестку, словно говорил: эдакая нам ко двору, ты не робей, все будет хорошо. У меня у самого жена Марья.
- Жена не сапог, с ноги не скинешь, - как всегда добродушно пошучивал грузный дядя Афанасий.
На гармони играл Ванька Шеховцов, а однорукий светловолосый Алешка Бастрин, сын церковного старосты, пел дискантом про тонкую рябину. И чистый серебряный голос, и грустные слова, и печальная музыка с высокими тонкими звуками - все распахивало сердца слушателей, а бледненькое личико певца и подоткнутый к поясу левый пустой рукав его рубашечки увлажняли глаза гостей. Селяне помнили, как минувшей осенью молотилкой оторвало ему руку.
- Ах, сердешный, ах, болезный! - жалели они мальчика, заодно с несчастной рябиной.
Свёкор плакал. Когда он был выпивши, то любой грустный, жалостный мотив вызывал у него слезы.
*
Мария с вечера девка, с полуночи молодка, по заре хозяюшка. А хозяйка в этом доме ой, как нужна, потому что работников много, значит, и хлопот полно.
Как водится, следом за свадьбой были три княжих стола: свадебный для родных жениха, большой стол родне да близким невесты и пирожный стол. На пирожный стол, который шел вдогон свадьбе, Маша испекла для мужниной родни из кислого теста под?вый пирог, сдобренный сластями. Пирог получился необыкновенно вкусный, вздутый, как перина. Оказывается, свёкор любил печеное, поэтому ласково улыбнулся и похвалил невестку.
- Ну да, была б коровка да курочка, испечет и дурочка, - ревниво заметила свекровь и тут же вышла из-за стола, досадуя на свою несдержанность. Она вспомнила, как на первых порах и ее точно так же, из ревности, шпыняла мать мужа.
Затем начались крестьянские будни. Погода установилась чалая, пестрая: на дорогах и в полях снег и грязь, ветрено и холодно. Но молодым это было нипочем, они жили, греясь друг от друга, верили в сны, в приметы и надеялись на радостную безбедную жизнь.
На следующую после женитьбы весну Федор получил участок земли с лугом и заговорил о выходе из-под отцовой воли. Тот вначале уперся, как бык:
- Ты младший, значит, должон опекать нашу старость, на тебя вся надёжа. Мы не вечные, не на живот рождаемся, а на смерть! Погоди чуток, все это достанется тебе.
Мягкосердая Мария Дмитриевна усмиряла гнев мужа, и он уступил. Возможно, сказалось и то, что сваты Гостевы благословили Машу не только одеждой и постелью, но и коровой Белянкой, поэтому расщедрился и Алексей Павлович:
- Возьмите Буланого. Без лошади тягло не потянешь. А в придачу забирайте плуг и лобогрейку.
По переделу Федору достались заречные луга, куда можно добраться лишь на лодке или на плоту. Молодого хозяина это сразу взяло за живое, но ссориться с обчеством не стал, помня давний материн наказ:
- Со всеми живи мирно, довольствуйся малым. Всегда знай, что Бог невидимо отнимет, Бог невидимо подаст.
И впрямь, вскорости выпала свекру оказия на получение избной помощи, и он задумал срубить молодым новую избу.
- С миру по нитке, голому рубаха, - приговаривал он.
Когда удалось выхлопотать положенные сто бревен, то для вырубки выбирали хоромный лес, деревья хвойные, не тонее шести вершков. При закладке дома всё сделали, как водится из века: положили под угол деньги - для богатства, ладанку - для святости, шерсть - для тепла. Маша радовалась, что начали сбываться святочные гадания о счастье: "Вот, еще немного, и у нас будет отдельная изба".
Поздней осенью так бывает часто: коли с утра солнце, то кажется - холодам не бывать никогда.
У свёкра Алексея Павловича сплошь сыновья, земли и рабочих рук много, оттого жили Морозовы справно: были две лошади, три дойных коровы, два теленка, несколько свиней, баранов, сельскохозяйственный инвентарь. В доме достаток и довольство. Свекор не страдал жадностью к деньгам и богатству. "Корень всему злу - сребролюбие", - цитировал он услышанное в церкви. Однако от предков остался страх перед будущим, это и заставляло копить на черный день.
Веселый на свадьбе, в буднях он оказался крутого нраву и суровый: бывало, куда ступит - обязательно найдет беспорядок, тогда всех зовет и учит:
- Ко всему надо относиться бережно, любить всякую вещь, и она долго послужит.
- Зачем зря транжирить добро? Если каждый, а людей на земле много, не изведет напрасно хоть сэстоль, хоть маленькое зернышко, то получатся амбары хлеба.
Казалось, это понимал и скот, ведь кобыла с жеребцом Буланым, и коровы дочиста съедали все, что хозяин накладывал в ясли.
У свекра не было черной скотины, объяснял он это неохотно и кратко:
- Не ко двору.
Был он рачительный хозяин, бережливый и грамотный. Например, одним из первых на селе проведал про желтую пшеницу, которая зерном крупнее и толстокожее белой и родит лучше. Сеял только ее, оттого у него хватало хлеба до новины.
- Не от росы урожай, а от поту, - бывало, повторял он, а еще любил поучать словами апостола Павла, услышанными в церкви: - Кто сеет скупо, тот скупо и пожнет; а кто сеет щедро, тот и пожнет щедро.
Он и сеял обильно, и получал хороший урожай, и берег каждое зернышко, однако разбогатеть, как товарищ детства, трактирщик Фаддей Рогачев, не мог. Да его это не сильно огорчало, он довольствовался и тем, что превзошел своих родителей, которые приехали сюда из Тверской губернии с одним узелком и обитались в курной избе. Бывало, дым валил из печи в комнату и выходил дверьми либо дымовым оконцем. А у него изба - глянь! - белая, с голландской печью и красивыми голубыми изразцами. В аккурат сбылось напутствие отца с матерью: "Дети должны жить лучше нас".
*
Жизнь молодых налаживалось, все сулило семейную радость, но вдруг посреди лета, на самую межень, Федору выпал жребий идти в солдаты. Тогда впервые после свадьбы Мария заплакала, так испугалась за него и за себя.
- Терпи, дочка, Бог терпел и нам велел, - тяжело вздыхала на проводах Акулина Яковлевна. - Господь милостив, авось, образуется.
- Авось, образуется, а если нет? - горько всхлипывала молодая солдатка. Только теперь она уверовала, что истинны слухи о войне с немцем, а война без мертвых не бывает, это вроде людской бойни.
Оставшись одна, Маша непрестанно молилась:
- Господи, спаси и помилуй раба божия Федора!
Корявый, неудачливый жених Личманов - ему тетка завещала дом с хозяйством, поэтому он весной переехал в Бастрымовку, - встречаясь в проулке, щерился крупными и желтыми, как у лошади, зубами.
- На войну меня не берут за малорослость, зато с бабами я управляюсь хоть куда. Надо было выходить за меня. Взаправду говорят про вас, баб: волос долог, да ум короток. Запомни, если муж не вернется, я вот он, - пытаясь облапить, говорил он картаво.
- Типун тебе на язык, - увертывалась она брезгливо.
Но Бог миловал Федора - через полгода войне пришло замирение, и он вернулся живой, невредимый. Как водится, после разлуки любовь разгорается ярким пламенем, вот Маша и затяжелела.
... Мысленно пережив то время, она взглянула на Веру, на первенькую, заботливо поправила ей платок и опять тревожно обратилась к мужу:
- Ой, Федь, куда это мы? Кому мы там нужны? Как бы не пришлось возвертаться?
Он курил, молчал. Мучительно думал, что и здесь хорошего мало: никто, кроме отца-матери, никогда не порадел за них.
- Хуже не будет. Ты вспомни, как здесь-то... - угрюмо проронил он и, вдыхая дым крепкого самосада, опять задумался.
3. Отец
Вернулся он с фронта, и такая в Бастрымовке пошла жизнь, что не приснилась бы в страшном сне. Началось с малого, с каких-то разговоров о свержении царя-батюшки да о какой-то революции, но все это пронеслось, будто верховой ветер над лесом, не потревожив их захолустье. Как и в былые времена, осенью люди праздновали обжинки с веселым обрядом: жницы с песнями носили пожиночный, последний сноп, а хозяин поля угощал их вином. Помнится, только начали молоть новину, на село нагрянули чужие люди в кожанках, с оружием. Знать, недаром той осенью лист с дерева опал не чисто, и старики с тревогой пророчили беду.
Мария была уже на сносях.
- Ох, грехи наши тяжкие. Все одно к одному, видно, и на чужаков ломать горб. Да уж ладно, Бог терпел и нам велел, - вспомнив мать, причитала она, защищая большой живот, когда слышала о каких-то Советах да посулах жить в счастливой коммунии.
Из пришлых всем особо запомнился человек в кожанке, Василий Чуриков.
- Толстые губы, - шепнула тогда Федору жена, - это примета, что человек добрый.
Волосы у него были каштановые, длинные, как у священника, и говорил как-то напевно, будто читал проповедь. Даже ссылался на Библию:
- Вы люди разумные, терпели доныне людей неразумных. Вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто бьет в лицо.
Друг Федора, мордатый Митяй Рязанов, слушал и похваливал:
- Ишь, холера, складно говорит: и обирали нас, и морду били!
Жить по-новому хотелось многим, вот и Федор поддался на посулы, хотя склонили его не столько призывы длинноволосого, сколько заразительное настроение друга. Следом за Митяем записался в отряд и он.
А в марте 20-го, через полгода после рождения дочки Веры, в Бастрымовку наскочили белогвардейцы, зло сорвали со сборной избы красный флаг, повесили белый. Народ согнали на "майдан", площадь перед избой, и приказали почитать главным правителем России какого-то Колчака, ему, дескать, надо теперь подчиняться.
Село будто клином свело, оно стало похоже на разворошенный муравейник. Богатеи радовались, а иные из бедных вместо "Колчак" расслышали - "волчак" и в ужасе закатывали глаза, представляя серого разбойника, любителя овец. Дошли слухи, как в соседней Михайловке белые расправились с красноармейцами, вот бастрымовские воины и схоронились в лесу, шепча дедовскую истину:
- Береженого Бог бережет.
Но хитрецы-колчаковцы согнали их жен с детьми в амбар:
- Будем держать под замком, пока ваши мужья не вернутся!
Мужики про то ни сном, ни духом не ведали, отсиживались себе на заимке, а через неделю пришли ночью домой за харчами, тут все и узнали. Когда же подползли к амбару да услышали плач женщин и детей, то сильно опечалились.
- Братцы, а родных-то жалее, чем себя, - прошептал Федор, не отрывая глаз от щели, пытаясь увидеть среди заложниц Машу с крошечной Верой.
- Чему быть, того не миновать, - поддержали его товарищи.
А утром все пошли сдаваться.
Женщин с детьми тотчас выпустили. Мария кинулась было к мужу, но растерянно остановилась. Как и его товарищи, Федор стал неузнаваем: лицо заросло волосом, борода запушилась черными кудряшками.
Беглецам тут же, на улице, всыпали по пятьдесят шомполов и записалив освободительную армию Колчака, приказав явиться в строй с оружием и на коне. Отец Федора ни в какую не хотел отдавать Буланого.
- Ах, старик, ты бунтовать! - целясь наганом, нервно заорал усталый, обросший есаул. А когда увидел, что Алексей Павлович с испугу стал белый, как лунь, хлестанул для острастки нагайкой и приказал: - Выводи коня.
Оседлали Буланого, и Федор с толпой разношерстно одетых вояк ускакал на запад, в сторону Михайловки. А через полгода, уже весной, воротился вместе с земляками, но без коня. Оказывается, на Тоболе "красные" взяли верх и разгромили их отряд.
Теперь Федор был другим человеком: он заматерел, стал молчалив и на окружающих смотрел из-под угрюмо сдвинутых бровей. Жалел коня, ведь это большой урон хозяйству, но еще больше терзался от непонимания происходящего.
Видя, что сын и без того сам не свой, отец не стал корить за пропажу. А шутник дядя Афанасий не утерпел и, отвлекая анику-воина от горя, легонько царапнул:
- Гляньте, уезжал за море теленком, а воротился бычком.
Федор смолчал, думая о том, чтобы скорей уж закончилась эта военная чехарда.
В Бастрымовке опять стали Советы, и над сборной избой повесили красный флаг. Активисты, подбиваемые Личмановым, обвинили Федора и еще двоих селян: Андрея Бастрина да Семена Капустина в содействии Колчаку. Народ согнали на "майдан", устроили судилище. Пришлый безрукий судья и выступающий свидетелем Игнашка требовали расстрелять предателей:
- Это настоящие белогвардейцы, враги народа, особливо Федька Морозов.
Мария с крохотной дочуркой была здесь же, услышав это, взвыла, забилась в истерике. Односельчане жалели, успокаивали, мол, Игнашка злобствует от ревности и давней обиды, а сейчас оказался начальником, вот и норовит свести счеты, оговаривает понапрасну.
Тут за осужденных неожиданно вступился похожий на попа Василий Чуриков. Его называли "комиссар", а это, знать, главнее судьи. Начал он сурово, но потом смягчился:
- Предлагаю строго не взыскивать с виновных, если они раскаются.
Федор ободряюще кивнул жене и не заметил, как судья с комиссаром хитро перемигнулись. Когда же оборотился к столу, то наткнулся на разъяренное рябое лицо Игната и струсил. Не привыкший унижаться и ломать шапку, тут он смиренно рассказал, как их силой записали в отряд, а напоследок пообещал никогда не воевать на стороне белогвардейцев. Все подсудимые повторили его речь слово в слово. Это спасло их от расстрела. Правда, Личманов требовал смертную казнь, однако безрукий судья на него зло шикнул, чем и угомонил.
Парней постращали и записали в Красную Армию с таким напутствием:
- Вы должны кровью искупить вину перед Родиной!
Полгода было замирение и отряд обучали грамоте да строевой подготовке. Личманов, Нил Бастрин, братья Морозовы - Павел и Федор - имели бумажку об окончании церковно-приходской школы, поэтому Василий Чуриков записал их в большевики, принародно вручил каждому партийный билет.
Но красная книжечка не избавляла от каждодневных забот: надо было пахать, сеять, ухаживать за скотиной. Рассиживаться на собраниях недосуг. Только активисту Личманову были в радость пустопорожние говорильни, его хлебом не корми, дай выступить, поважничать перед селянами.
Жизнь шла своим чередом, но вдруг вернулись колчаковцы, выбили из села красных. Федор с односельчанами, в числе которых оказался и носастый крепыш Николай Степанович Заврин, будущий свояк, вновь спрятались на заимке в лесу. Хитромудрый Личманов заблаговременно сбежал в Михайловку.
Белогвардейцы применили испытанный способ: согнали жен и детей в амбар.
Мужикам ничего не оставалось, как явиться с повинной.
- Холера! Красная рвань! - ругался Митяй. Злобно вращая белесыми глазами, он разорвал четыре партийных билета и швырнул в костер.
Уже в форме подпоручика, оттого чрезмерно важный и спесивый, он делал вид, что не узнаёт односельчан. Федор, сдерживая обиду, отвечал бывшему другу тем же.
Как и в прошлый раз, их выпороли и записали в белогвардейский отряд. В этот раз Федор явился пеший. Бородатый есаул зло выругался и приказал найти коня. Десятский с нарядом бойцов обегал всю деревню, рыскал по конюшням. Хорошо, что второго отцовского коня Митька загодя увёл на заимку. А игнатовский Чалый был спрятан в огороде за баней, его и вручили Федору.
Следующая смена власти не заставила себя долго ждать: осенью стали жить под "красными". Личманов сохранил партийный билет, стал активистом и не давал Федору проходу, требуя вернуть своего Чалого. Объяснения, что раненый конь потонул во время переправы через Тобол, активист не хотел и слушать, только истерично ругался, грозя сжить со свету. Оттого Федор стал избегать встреч с ним, сторонился и Чурикова, который звал восстановиться в партии, но до того ли было? Он трудился на пашне так, что некогда было поднять голову.
А Игнатий Личманов сделался председателем сельсовета, ходил в кожанке, но и она висела наопашь, неопрятно. Зимой 29-го, когда началось раскулачивание, он припомнил Федору и свою невесту, и Чалого, потому-то ликвидационную комиссию сразу направил к молодым Морозовым.
- У них лобогрейка, лошадь и корова, - не переставая, гунявил Игнат. - Надо с них спросить, как следоват.
Со стороны казалось, что Морозовых зачислили в класс кулаков из-за старой отцовской лобогрейки и отказа вступать в колхоз. Однако чохом Федора обвинили еще и в пособничестве "белым", потому свели со двора все вдокон. Случайно проезжавший через село Василий Чуриков, вступился за Федора и пообещал во всем разобраться. Но не зря говорится: обещанного три года ждут. После того, как Семена Капустина, Нила Бастрина и Фаддея Рогачева выселили, Федор Морозов решил тайком сбежать.
Сдернутые с насиженных мест, люди стали вроде куста перекати-поля. Их уже ничто не связывало с землей...
*
Далеко за полдень телега с переселенцами подъехала к железнодорожной станции - каменному строению в оспинах от пуль и снарядов. Митрий дал овса гнедому жеребцу, чтобы тот набрался сил на обратную дорогу, а сам убежал в вокзал. Спустя четверть часа появился, ковыряя в зубах соломинкой. Закурил папироску и начал пьяно рассуждать, как на станции хорошо:
- Уеду из Бастрымовки. Здесь народ живет легче.
- А кто за стариками будет доглядать? - насторожился Федор.
- Мало ли? Павел есть, Алексей, Борис. Хотя, обычно родители доживают свой век с младшим сыном, да ведь ты-то уезжаешь.
Федор озлился, повторил причины отъезда, напомнил про Личманова, а под конец разговора попытался наставить брата на ум, но тот упрямо твердил:
- Не уговаривай! Мне Бастрымовка осточертела, во как! Надоело мантулить за кусок хлеба!
На том и распрощались, Митрий поехал домой, а у Федора от этой размолвки остался на душе камень.
До прихода поезда была уйма времени, и семья расположилась в здании; там был спёртый воздух, зато тепло. На большой, сильно отполированной пассажирами деревянной лавке девчонкам было неудобно, и они начали уросить. Отец было шикнул, но мать ласково проговорила:
- Терпите, доченьки, Бог терпел и нам велел. Господь милостив, авось, дорога когда-нибудь кончится.
Из соседнего зала вкусно пахло, и дети опять заныли, запросили есть. Мария достала корзину с едой и вопросительно глянула на мужа.
- Дорога у нас длинная, неизвестно, будет ли где купить еды? Надо приберечь на черный день, а сейчас зайдем в чайную, заморим червячка, - сказал он.
Не знали, что эта чайная зовется непонятным словом: "ресторан".
Робко вошли и направились к столикам с белыми скатертями. Но их остановил мордатый, видимо, сторож. Он стоял за стойкой, рядом с низенькой калиткой в закуток, где висела одёжа.
- Надо раздеться, - строго сказал он.
- Да мы и в тулупах, ничего, - виновато улыбнулась Мария.
Мордатый надменно оглядел этот деревенский табор и лениво протянул большую волосатую руку:
- Снимайте и давайте сюда!
- Мы и сами повешаем, слава Богу, здоровые. Испокон веков нас учили не утруждать ближнего своего, - Мария посунулась, было, в низенькую калитку.
Федору за время войны с германцем довелось разок побывать в такой чайной, потому сейчас он старался взглядами угомонить жену: мол, порядок, есть порядок, нечего лезть со своим уставом в чужой монастырь...
А ей в диковину смотреть, как здоровенный мужик цепляет овчинный полушубок на крючок, а взамен дает оловянную пластинку с давленой цифирькой. Во, работенка! Не бей лежачего! Митрий, чай, тоже норовит так-то. Лодырь царя небесного! Попробуй-ка, объясни, что мужику это зазорно.
Пока раздевались, она приметила длинный стол в укромном уголке. Робко уселись за него, боязливо отслоняясь от скатерки, чтобы, избави Бог, не испачкать.
Заскорузлые пальцы Федора неловко держали бумагу с названиями блюд. Жена заглядывала, видела только цены.
- Дороговизна неусветная. Это ведь подумать только, - покачивая головой, возмущенно шептала она, и круглое лицо ее мрачнело. Как загнанный в ловушку зверь, она растерянно озиралась. Не нравилось ей, что сильно накурено: это детям вредно.
- Тише ты, перестань, - шипел муж и оглядывался: не услышал бы кто да не поднял на смех. Цены удивили и его, но он - глава семьи, оттого напускал на себя сдержанную важность и осуждающе взглядывал на жену: ишь, как раскудахталась! Не останови, так вмиг турнут, не посмотрят, что на руках маленькие дети.
Наконец, выбрали самое дешевое и знакомое: борщ, хлеб и чай.
- Это ж сколько денег? - засокрушалась Мария, но у мужа на лице была написана бесшабашность: эх, гулять, так гулять, где наша не пропадала!
Пришло время осмотреться.
- От, глянь! - удивлялась она, толкая мужа локтем. - И парень прислуживает, знать, одного поля ягода с раздевальщиком.
- Эти умеют жить, ничего не скажешь. Сыт, пьян и нос в табаке, - теперь уже Федор толкнул ее локтем, показывая, как за соседним столиком поманили гардеробщика и подали рюмку.
- От, утерся ладонью и не моргнул даже. Сколько он за день так-то дербалызнет, - прошептала она, укорно качая головой.
- А предложи моему дяде эдакую работу, он ни за что не согласится, посчитает для себя позором. Да и ты не станешь прислуживать, хоть золотом тебя обсыпь.
- Это верно, не смогу. Сгорю со стыда.
Подошла цыганка с дитем на руках. Обратилась к Марии.
- Давай, княгиня, погадаю. Позолоти ручку, всю правду скажу.
Мария вспомнила, как на свадьбе ее называли "княгиня", потому и сжалилась, подала монетку.
- У нее ребеночек вроде нашего Ванюши. Жалко, - оправдывалась она, виновато глядя на мужа.
- Дай руку, скажу, что было, что будет, чем сердце успокоится, - золотозубо улыбаясь, наступала цыганка.
- Не надо. Что было - знаем, а что будет - узнаем, - вмешался Федор, помня отцову поговорку: "Не верь гадалкам и бобам, а верь своим ногам".
От них цыганка подошла к толстой женщине, одетой в купеческий платок яркого цвета с тяжелыми кистями, но "купчиха" брезгливо отмахнулась от попрошайки. Цыганка ничуть не расстроилась, а направилась к своим родичам, которые занимали весь угол в зале ожидания, и вскоре оттуда послышались оживленные, радостные восклицания. В приоткрытую дверь было видно, как, тетешкая малыша, цыганка счастливо смеялась и влюбленно пожирала глазами кудрявого молодого цыгана, должно быть, мужа.
Мария залюбовалась красивой парой и, подавляя зависть, украдкой поглядывала на беззаботных людей: "Воистину, эти люди, аки птицы небесные: ни сеют, ни жнут, а всегда сыты и довольны жизнью. Ну почему у нас так не получается?"
Пока она смотрела на цыган, за их стол сел седоволосый, в годах, мужчина. Его вытянутое лицо с глубоко посаженными маленькими глазками было болезненное, табачного цвета.
Официант принес ему стакан чая, в котором плавала желтая долька.
- Во, мам, и я хочу такое, - пропищала Вера, тыча пальцем на стакан. - И мне чай с огурчом.
Официант сдержанно хихикнул.
- Девочка, это не огурец, это лимон, - ласково пояснил седоволосый и приказал официанту: - Принесите и малышке чай с лимоном, пусть попробует.
- Ой, это, поди, дорого, а у нас на разносолы денег нет, - засуетилась Мария из вековечной крестьянской экономии.
- Ничего, я заплачЩ, - он сочувствующе погладил девочку по головке и строго взглянул на официанта.
Тот стер с лица улыбку и угодливо засеменил к буфету.
Дети поели чуток и, повеселев, расшалились. Уронили кусочек хлеба и притихли, испуганно глядя на отца. А он поднял хлеб, очистил ножом и строго стал внушать:
- Сызмала привыкайте всё беречь. В таком маленьком кусочке скрыто много труда: надо вспахать землю, вырастить зерно, смолоть, испечь, привезти. Если каждый изведёт напрасно такой кусочек, то получится большой воз хлеба. Значит, уйма людей останется голодными.
Девочки сидели тише воды, ниже травы, ожидая, как всегда в таких случаях, защиты у матери. Но та ласково заговорила с седоволосым соседом, желая отблагодарить за чай с огурчом. Болезный оказался из Лихославля, карел по национальности.
В разговор встрял и Федор, сообщив, что его дед родом тоже из Тверской губернии, а прибег в эти вольные края за счастьем:
- И впрямь, земли оказалось много, но лишь хлебороб знает, какой ценой достается кусок хлеба. Жизнь здесь очень уж "счастливая" - народ работал, не разгибая спины, только бы не умереть с голоду и все время надеялся на чудо. А вот мы вынуждены оставить насиженное место, потому что раскулачили, придрались к лобогрейке, хотя вся беда в новом председателе сельсовета. Еще хорошо, что успели сбежать, а то выселили б под конвоем, как других. Конечно, если бы "подмазать" председателя, глядишь, можно бы и остаться, да не привык я кланяться, тем более Игнашке Личманову. Вот и получилось, что на родной земле жить нельзя, а куда ехать - неведомо. Хотел податься вместе со свояком в Фергану, но мы еще держались за Бастрымовку, ведь тамошний комиссар Чуриков обещал вступиться за нас и воротить лобогрейку.
Словоохотливый карел сочувственно покачал седой головой и сказал:
- Да, всем тяжело приходится. Слушал я ваш рассказ и вспомнил, что по-карельски слово "человек" - "ристи канжи". На русский это переводится - "крест несущий".
Федор уважительно глянул на собеседника и надолго смолк, обдумывая странные слова. Действительно, и он сам и его родители, и родня, и знакомые всю жизнь мучились, будто волокли многопудовую тяжесть на Голгофу, а в последнее время этот крест стал и вовсе неприподьёмным.
Увидев опечаленно сдвинутые густые брови мужа, Мария откликнулась:
- В Писании сказано: "Человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх". Ничего, авось, образуется, Господь милостив.
4. Сахалин
Всю дорогу - и когда тряслись на телеге, и когда ехали в поезде - теплилась надежда на будущее счастье, это и скрадывало грусть расставания с родными местами.
День и ночь стучали колеса, а за окнами бесконечно тянулась глухая стена дремучего леса. Сутки, вторые, третьи, четвертые. Только тут Федора взяла оторопь: "Сахалин. Почему Сахалин?" Ведь звали в Фергану, уж там Личманов не достал бы, так нет, выбрали этот остров. Почему? Непонятно.
Когда стоишь на распутье, большую роль играет случай. Так было и тут: с Сахалина вернулась старшая сестра Марии, Саня. Она превозносила до небес тамошние заработки, а в подтверждение дарила богатые подарки родителям, всем родичам и сама форсила в невиданных здесь платье и туфлях на высоком каблуке. Да что она, даже ее муж, Ермолай Докшин, был одет франтом: в пиджаке и брюках одинаково синего цвета с искрой. Вот Федор и прельстился.
- Не все ли равно, куда бежать? - говорил он жене. - Малость помучимся, зато разбогатеем, после заживем как люди.
- Сахалин - это у черта на куличках, я помню, сказывал учитель. Туда и не доедешь.
- Твоя сестра доехала, а мы чем хуже? Только бы добраться до океана, а там - считай, на острове, - решительно сказал он, вспоминая карту и этот остров, похожий на подвешенную тощую селедку.
Дорога вышла долгой, без малого два месяца, зато впервые увидели "чугунку", изумлялись нескончаемостью дикого леса и бескрайностью моря, напоследок оробели от громадности корабля-парома. Всё казалось тягостным сном.
Но если хочешь лучшего - надо терпеть.
- Ничего, потерпим, - утешала всех Мария. - Бог терпел и нам велел.
- Эх, жизня, ты жизня! - вздыхал Федор, вспоминая худощавого карела и его слова про тяжкий крест.
"Рыба ищет где глубже, а человек - где лучше". Такую поговорку мог придумать только наивный и простодушный русский человек, которому кажется, что на бескрайней земле есть место, где можно хорошо устроиться, и дети заживут лучше родителей.
Рыбновск оказался не землей обетованной, а обыкновенным северным поселением, в котором проблема жилья и тепла на самом первейшем месте. Сразу, как только приехали, а это было в начале июня, Федор пошел устраиваться на работу. Когда оформили все нужные бумаги, то его и еще одного мужика с красивым, удивительно чистым, холеным лицом, повели к старому зданию.
- Это бывший мясо-молочный цех. Если не брезгуете, то ремонтируйте, - прогундосил тощий, несуразно длинный начальник Турусин. Заметил растерянность приезжих, помолчал и скривился в ухмылке: - Уж извините, другого жилья не успели соорудить к вашему приезду.
Федору начальник почему-то сразу не понравился неказистой внешностью и манерой говорить с издёвкой. Однако сейчас надо было думать о деле, и он растерянно осмотрелся. Крыша и стены местами еще сохранились, но всюду пустые глазницы окон и дверные проемы с выломанными коробками, сорванные полы и куча разного оборудования, по которому когда-то струилось молоко. Видать, это здание в течение долгих лет подвергалось нападениям сурового климата и окрестных жителей.
Напарник, большой, похожий на поповского сынка, мрачно усмехнулся: