Никитин Георгий Александрович
Живая память-макет

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Никитин Георгий Александрович (George86@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 163k. Статистика.
  • Статья: Проза
    • Оценка: 8.42*4  Ваша оценка:

    Часть Первая

    ВОЙНА

      
       22
       июня 1941 года началась самая кровопролитная война в истории человечества. Я, сдав экзамены за восьмой класс, в середине июня отпра­вился, как всегда, гостить к Ксении Ивановне Плотниковой, моей тетке по матери.
       Ксения Ивановна Плотникова, служившая простой фельдшерицей в отдаленном районе Московской области, прошла в качестве медработ­ника русско-японскую, первую мировую и гражданскую войны. Во время первой мировой войны она была контужена немецким снарядом, и на всю жизнь у нее остался физический недостаток в виде постоянного мел­кого подергивания головы (тремор).
       В шестьдесят лет она легко и быстро могла заучивать любые стихи. Она обладала огромным артистическим даром, и я часто спрашивал ее, почему она не в рядах Художественного или Малого театра, - настолько хорошо в лицах она могла изображать сценки из ее насыщенной собы­тиями жизни.
       К моменту начала войны мне уже исполнилось 15 лет. Я не попал на фронт и не принимал участия в боевых действиях. Но перед войной в 1940 году мне вручили повестку, в которой мне предлагалось яви­ться в одну из летных спецшкол. Они были созданы перед войной для улучшения подготовки летного состава.
       Дело это было добровольное и решалось с согласия кандидата. Я принес повестку домой. Мама прочитала и торжественно на моих гла­зах разорвала ее на мелкие кусочки. Спорить с ней было бесполезно, - если она принимала решение, то проявляла непреклонность в его осу­ществлении.
       Между тем мне очень хотелось стать летчиком, прельщала хоро­шая красивая форма. Мать наверняка спасла мне жизнь, так как многие мои сверстники, поступившие в эту спецшколу, погибли в воздушных боях, когда численное превосходство и качество самолетов у немцев в первые месяцы войны превалировали. Конечно, после спецшколы они оканчивали еще авиационные училища.
       В тот момент перечить матери я не стал, хотя и сожалел о та­кой прекрасной, на мой взгляд, карьере.
       Сообщение о войне я встретил буквально лежа на русской печке. В деревне Выпуково, где я гостил у Ксении Ивановны, меня связыва­ли дружеские отношения с Валентином Митькиным.
       22 июня в Выпуково стояла пасмурная погода и ощущалась прохлада. Мать Вали, Татьяна Афанасьевна, протопила печь, спекла зава­рные хлеба. Тогда еще в деревнях хлеба пекли сами и притом отлич­ного качества. Мы с Валей залезли поверх русской печки, накрылись овчинными шубами и рассказывали друг другу занятные истории. В это время в избу вбежала младшая сестра Вали, Маша, и взволнованно со­общила, что началась война с немцами.
       Конечно, мы еще совсем не понимали всех размеров обрушившегося на нас и страну несчастья и восприняли это сообщение без особого страха. Валя тут же заявил, что пойдет добровольцем на фронт, - ему к этому времени шел восемнадцатый год, а мне только недавно исполнилось пятнадцать. Я тоже повторил, не желая отставать в патриотическом порыве, что пойду на фронт. Мы даже поклялись, что сделаем это обя­зательно и вместе пойдем на фронт.
       Уже на другой день началась сплошная мобилизация лиц призывного возраста. В Выпуково, где на­ходился сельский Совет, стали прибывать лошади из соседних деревень, которые тоже были мобилизованы. Они буквально запрудили ог­ромное село, и все время раздавалось недовольное ржание. В России все еще придавалось огромное значение гужевому транспорту, да и артиллерийские установки действовали на конной тяге.
       Патриотические чувства охватили все деревенское население, и я не встречал уныния на лицах мобилизованных и почти не видел слез среди провожающих. В какой-то мере это объяснялось слабым понима­нием масштабов несчастья, обрушившегося в очередной раз на Россию.
       Между тем мама в Москве очень забеспокоилась и не знала, что делать. У сестры на работе в ТАССе (Телеграфное Агентство Советского Союза) очень рано стали поговаривать об эвакуации, но еще около месяца я был в деревне. Довольно быстро стали возникать осложнения с продовольствием. Мы с Ксенией Ивановной ходили в Краснозаводск (на Возрождение) шесть километров по горам за сахаром и, отстояв долгую очередь, получили на двоих шесть килограммов сахара и были счастливы.
      
       В середине июля мать решительно потребовала моего возвращения в Москву, и вскоре я вернулся домой. Москва представля­лась какой-то взъерошенной, чувствовалось большое внутреннее на­пряжение. Стекла окон повсюду были перекрещены белыми полосками бумаги, но это не спасало их от воздушной волны.
       Вечером на ночь высоко в небо вздымались аэростаты воздушного заграждения, эффективность которых тоже оставляла желать лучшего. В небе в паре постоянно барражировали "ишачки" (И-16), весьма маневренные истребители. Существенным недостатком этих самолетов являлось отсутствие бро­невой защиты и низкая огневая мощь. Поэтому "Мессершмиты-109 и тем более -111", вооруженные скорострельными пушками, как стервятники охотились за фанерными истребителями.
       Люди стали более сумрачными и озабоченными. Все куда-то спе­шили и нервничали. Многих ребят старшего возраста забрали в армию.
       Мой сосед, Эдик Красе, старше меня на два года, вступил в отряд ПВО и проводил время в отработке навыков противопожарной защиты и ока­зания первой медицинской помощи при ранениях и ожогах. Я тоже посетил несколько занятий, ознакомился с устройством фугасных, зажигательных и химических бомб. Поднимался на чердак нашего четырехэтажного дома, где были размещены щипцы для захвата "зажигалок", ящики с песком, бочки с водой, специальные фартуки и рукавицы. В красном уголке висели плакаты, инструктирующие как надо тушить эти "зажигалки".
       Быстро стала развиваться шпиономания, возможно не без при­чины, так как, безусловно, наводчики и провокаторы среди населения были.
       Немецкие семьи Лис и Синнер немедленно были выселены в Казахстан. Лиза и Ольга Синнер, мои ровесницы, присылали нам оттуда письма и описывали очень тяжелые условия, в которых они там оказались. Лизе Синнер, красивой и очень умной девушке, все-таки удалось окон­чить курсы медсестер и попасть на фронт.
       Между тем, в магазинах все еще было полно товаров. Недостатка в продуктах питания в Мос­кве не ощущалось. В магазине "Гастроном" (Прохоровский) на Крас­ной Пресне предлагался большой выбор конфет, пастилы, мармелада. Карточки еще не вводились, качество продуктов оставалось хорошим. Несмотря на озабоченность, люди выглядели бодрыми, ухоженными и прилично одетыми. Я, например, носил светлые брюки, легкую красивую рубашку из так называемого "зефира" чистого хлопка, белые полотняные туфли на кожаной подошве, которые я с вечера начищал зубным порошком, смешанным с водой. К утру они высыхали и неплохо выглядели.
       Та шпиономания, которая порой принимала характер эпидемии, возможно обусловливалась предостережениями, которые содержались в речи Сталина. Люди особенно боялись парашютистов и шпионов.
       В это время уже формировалось ополчение. Десятки тысяч людей по зову сердца, не взирая на возраст и здоровье, приходили на сборные пункты записываться в ополчение, с песнями, шутками, прибаутками. Поистине, патриотизм был всенародным, и чувство локтя и близость каж­дого ощущались повсеместно. Рестораны и гостиницы работали, театры (их насчитывалось четырнадцать) заполнялись зрителями, - особенно пользовались успехом патриотические пьесы.
       Со второй половины июля 1941 года уже вводилось нормирование продуктов. Цены на них стали быстро расти. На колхозных рынках, в частности, на нашем Тишинском, выросли цены на мясо, молоко, яйца, хотя и незначительно.
       В ночь на 22 июля 1941 года немцы произвели первый воздушный налет на Москву. Участвовали до 200 бомбардировщиков, в том числе "Юнкерс-88" и "Дорнье". К этому времени действовала мощная система ПВО Москвы. Сильное впечатление производил заградительный огонь наших зениток и действия ночной истребительной авиации. Удалось прорваться лишь 15 самолетам. Они сбросили несколько фугасок и много зажигательных бомб. Пожалуй, наиболее пострадал наш микрорайон.
       Мы с семьей, взяв самые ценные вещи и постельное белье, спустились в бомбоубежище в подвале нашего дома, организованное в бывшем красном уголке. Оно могло работать и как убежище от химического нападения, так как были устроены герметически закрывающиеся двери и специально действующая установка-фильтр для инактивации боевых отравляющих веществ.
       Первая ночь, проведенная в бомбоубежище, оказалась довольно беспокойной, и обстановка угнетающе действовала на людей, так как мы слышали характерный завывающий звук летящего немецкого бомбардировщика и яростный обстрел зениток. Наконец два сильнейших взрыва потрясли воздух, и наш дом заколыхался как живой. Это полутонная бомба ударила в таксомоторный парк, в противоположном конце Расторгуевского переулка. Воздушная волна вдребезги разрушила приземистое здание таксомоторного парка (М-1 и ЗИС-101), которое немцы, видимо, приняли за военный завод. Людей там, правда, было мало, но все они погибли.
       Окна нашей квартиры выходили на север и открывался очень красивый вид на польский костел, прямо перед нами, и на сад артистов Малого Театра Садовских, живших в доме N 23 по Малой Грузинской улице. Как только началась война, по чьему-то приказу огромные шпили башен костела были обезглавлены, и здание потеряло всю свою красоту. Стратеги противовоздушной обороны, видимо, полагали, что польский костел будет служить ориентиром по отношению к зданию 27-го авиационного завода, находившегося в Столярном переулке (бывшем Охотничьем), в 200 метрах от костела.
       Немецкие летчики спутали два объекта, похожие друг на друга: авиационный завод и таксомоторный парк, и произвели довольно точ­ное бомбометание в последний.
       Рано утром мы вышли из бомбоубежища, - прямо возле выхода из подъезда стояли солдаты, образовавшие оцепление, так как одна бомба упала буквально в пяти метрах от дома и, как считали, не разорвалась. Вызвали саперов, нашедших на глубине четырех метров крупные зазубренные ромбовидные осколки 150 килограммовой бомбы. Как они объяснили, мягкий грунт способствовал быстрому погружению бомбы в глубину, и она, зарыв­шись во время взрыва, не смогла даже сделать воронку. Это спасло наш дом и всех нас.
       Несколько зажигалок ребята из ПВО потушили на крыше нашего дома, так что в первый день налетов нам везло. В ночь на 23 июля снова повторился воздушный налет, но бомбы падали где-то в районе Арбата. Говорили, что там погибло много людей.
       Я плохо переносил бомбежки. Надо сказать, что фронтовики, при­езжавшие в Москву и попадавшие в бомбежки, тоже в городе чувство­вали себя неуютно, а наше бомбоубежище представлялось им (в случае попадания авиабомбы) братской могилой, как это случилось на Арбатс­кой площади, где именно так погибло более ста человек.
       В целом в Москва царило спокойствие, хотя фронтовые сводки пестрели тревожными сообщениями. В первые дни войны мелькали сообще­ния о бомбовых ударах немцев по таким знакомым городам как Гродно, Брест, Кобрин, Волковыск, Лида и др. Много наших летчиков погибло, не успев подняться в воздух.
       На Тверском бульваре бомба упала рядом с памятником Тими­рязеву и снесла его с постамента. Он был быстро восстановлен, но линии разломов на граните памятника сохранились.
       В конце октября немцы совершили еще один воздушный на­лет на Москву, и бомбы попали в Большой Театр, в здание Университета им. М.В.Ломоносова на Моховой и в здание ЦК ВКП(б) на Старой площади. Восстановительные работы велись быстрыми темпами, и вскоре следов разрушений не было видно.
       Через двенадцать дней от начала войны выступил И.В.Сталин, это было 3 июля. Я слышал это выступление. Сталин говорил приглушенным го­лосом, с сильным грузинским акцентом. Главное впечатление от его речи состояло в том, что у людей появилась надежда на перемены к лучшему, несмотря на явные успехи немецкого наступления.
       В начале августа велись тяжелые бои возле Смоленска. Смоленс­кое сражение, задержавшее и сбившее темпы немецкого наступления, сыграло большую роль, явившись поворотным пунктом в войне, и Красная армия свела на нет дальнейшие успехи немецкого "блицкрига", хотя наши потери под Смоленском были огромны. Под Смоленском тяжело ранило разрывной пулей мужа моей старшей сестры - Петю.
       Петя - рядовой одной из сибирских дивизий, был ранен в грудную клетку и эвакуирован в Пензу, где пролежал около шести месяцев, и где ему резецировали несколько ребер. Сестра Женя ездила к нему в гос­питаль уже в 1942 году, из Куйбышева, куда мы эвакуировались.
       Петя рассказывал, что в Смоленском сражении не хватало обыч­ных пятизарядных винтовок-трехлинеек, не говоря уж об автоматах, и часто одна винтовка выдавалась на двух бойцов.
       Но в середине июля 1941 года именно под Рудней Смоленской области были апробированы знаменитые гвардейские минометы - "катюши", ставшие грозой для не­мецких войск на протяжении всей войны.
       Так как налеты немецкой авиации на Москву продолжались почти каждый день, то мы решили всей семьей ночевать на станции метро "Белорус­ская" и забирались туда как только темнело. Этим пользовались многие москвичи, - там, прямо на шпалах, все же удавалось хорошо выспаться. У нас в коммунальной квартире только соседка Маня Робец ничего не боялась, не спускалась в бомбоубежище и не ходила в метро. Но были и такие, что впадали после бомбежек в депрессию.
       Моя старшая сестра Женя работала в одной из редакций
    ТАССа. Давно поговаривали насчет эвакуации этой организации из Москвы в Куйбышев (в среднем течении Волги).
       И вот, в конце августа мы стали активно готовиться к отъезду. Наша семья к тому времени состояла из пяти человек: мама, Софья Александровна, я, сестра Женя, и двое ее детей - Кира, шести лет, и Бела, двух лет. Муж Петя был на фронте.
       Мы подготовили огромные узлы с различным скарбом, продуктов почти не брали, и отправили вещи на грузовике в Южный порт, а сами утром 3 сентября 1941 года трамваем добирались до места назначения. Нас ждал красавец-теплоход "Большой театр", где нашей семье была предоставлена отдельная каюта, и ехали мы с большим комфортом.
       Путешествие даже скорей напоминало туристическую поездку, нежели эвакуацию или поспешное бегство военного времени. Мы плыли по Москве-реке, по Оке, мимо города Касимова. Это именно в Касимове Иван Грозный сватал себе очередную невесту-кра­са­ви­цу. Местные хитрецы так туго заплели косы девушке, что она во время царского смотра упала в обморок, и ее кандидатура была отставлена. В крупных городах мы могли выходить на берег и некоторое время бродить по улицам, как это было, например, в Казани.
       Отдаляясь от Москвы, в ночь на 4 сентября 1941 года мы стали свидетелями нового воздушного налета на столицу, на этот раз как бы являясь сторонними наблюдателями. Зрелище было довольно жуткое и наполняло душу горечью.
       В городе Горьком нас перегрузили на теплоход "Анатолий Серов", еще большего водоизмещения, и по Волге мы плыли в еще более комфортных условиях, однако с питанием стало значительно хуже. Впрочем, мы не испытывали голода.
      
       Наконец ночью 18 сентября мы прибыли к месту назначения, при­швартовались к дебаркадеру речного вокзала в городе Куйбышеве. Быстро переместили вещи на грузовик и доставили в освобожденные от жите­лей дома на улице Венцека, - конечно, временно.
       Перед отъездом из Москвы я зашел в дирекцию школы N 86, взял справку об окончании восьми классов и представил эту справку в школу N 6 им. М.В.Ломоносова в Куйбышеве.
       На улице Венцека мы жили в трущобных домах, где было много крыс, которых мы боялись, так как спали на матрацах прямо на полу, - кроватей не было. Вскоре нас перевели в здание Военно-Медицинской академии по улице Ульяновской, 18, где в начале улицы находился зна­менитый Жигулевский пивной комбинат. Уже тогда мы поддавались увлечению жителей пивом. Его обычно покупали ведрами. Действи­тельно, пиво вырабатывалось отличное и вызывало быстрое приятное опьянение.
       Нас поместили на первом этаже в отдельной комнате, что было великим благом. Но мы не долго наслаждались покоем. Вскоре при­шел комендант и стал требовать нашего переселения в громадную общую комнату. Там мы должны были ютиться как в цыганском таборе - за занавесками. И это несмотря на то, что Женя была женой тяжело раненного фронтовика, и у нее были маленькие дети. Она не умела отстаивать свои права, и нахальный начальник Кауфман (выпускающий их редакции), ничтоже сумняшеся вселился вдвоем с женой на наше место, не испытывая никаких угрызений совести. Я тогда не имел права голоса и помалкивал, хотя понимал всю несправедливость содеянного.
       Девочек устроили в детский сад на Вилоновской улице, и я от­водил их туда утром. Иногда обеды, которые там выдавали, приносили домой, и мне, всегда голодному (а я начал быстро расти и разда­ваться в плечах), перепадало немного супа и каши.
       Вообще, начиная со времени эвакуации в Куйбышев, примерно до 1950 года, было непреходящее чувство голода, и даже в те дни, когда я бывал на сельскохозяйственных работах летом, где кормили сытно, мы, молодые ребята, не могли насытиться.
       Кира, моя старшая племянница, была довольна худенькой и нерв­ной девочкой, склонной к справедливости, и в будущем непреложной чертой ее характера стало трудолюбие, добросовестность и умение держать слово.
       Бела, которую по моему предложению назвали этим именем в честь моей любимой героини романа "Герой нашего времени" М.Ю.Лермонтова, еще будучи ребенком отличалась необычайной красотой. Для удовлет­ворения мелкого тщеславия Маруся Михеева, соседка по квартире, любила гулять с ней, так как прохожие часто останавливались и заговаривали с необычайно прелестным ребенком. У Белы была отличная память, она знала много стихотворений и бойко декламировала, высмеивая Гитлера. В 1942 году в самый тяжелый год войны, мы ее чуть не потеряли, когда она заболела двусторонним воспалением легких, и только появив­шийся тогда "сульфидин" спас ей жизнь.
       Конечно, большинство эвакуированных мыкало горе и едва своди­ло концы с концами. Толстые тогда были редкостью, а если и появля­лись, то ясна становилась их связь с заготовкой или распределением продуктов. У Жени в ТАССе иногда давали некоторые продукты, но очень мало, чаще всего суфле, какой-то молочный эрзац или кофе, которого поступало в продажу довольно много, так как закупленные (прежде) в Аравии партии прекрасного кофе "мокко" из-за войны застря­ли в Куйбышеве. Мне тогда казалось, что нашу семью спасло это ко­фе, так как мы его постоянно пили и тем поддерживали свои силы. Кофе­молки практически отсутствовали и размалывание кофейных зерен производилось на фанерном листе при помощи толстой кефирной бутылки.
       Я поступил в 9-й класс средней школы N 6 им. М.В.Ло­мо­но­со­ва, на углу улиц Красноармейской и Фрунзе. Когда я принес документы, то классная дама заметила мою некоторую ювенильность. Мне ведь толь­ко исполнилось 15 лет, а я поступал уже в 9-й класс. Через два года я быстро повзрослел, вырос и уже ничем не отличался от других, более мужественных учеников нашего 10-го "А" класса.
       Уже в первые дни занятий в школе мы стали ощущать тревожное положение дел на фронте. К концу сентября мы потеряли большую часть Украины, немцы были близки к Харькову, Донбассу и рвались к южной жемчужине - Крыму. К 17 октября они заняли весь Донбасс, Таганрог на берегу Азовского моря, а 6-ая армия Паулюса вела наступление на Харьков.
       Отголоском паники 16 октября в Москве, когда ожидали появления немцев на окраинах города, стала новая волна эвакуации, ко­торая захлестнула Куйбышев. Очень много работников ТАССа и чле­нов их семей приехало в 20-ых числах октября в Куйбышев. Сво­бодных мест в комнатах не было, и их поселяли прямо в холодных коридорах огромного здания Военно-Медицинской Академии. Мы их жалели и как могли прикармливали. В первую же ночь умер старик в коридоре, не выдержавший превратностей войны и эвакуации. Вообще, из этой партии эвакуированных многие болели и умирали. Нас уплотнили до предела - практически поселять людей в комнаты уже было нельзя. Зимой приехал Петя, муж старшей сестры Жени, и некоторое время жил у нас и долечивался. Несмотря на тяжелее ранение его и не думали комиссовать. Законы того времени диктовала жестокость.
       Петю снова призвали в армию, но ограниченно годным, - в сапер­ные войска, рывшие котлованы на Безымянке (район Куйбышева), ставшей в последствии центром авиационной промышленности.
       Я од­нажды навестил его. Его назначили помкомвзвода. Единственным пре­имуществом его должности являлось предоставление возможности иметь небольшой закуток и не спать на нарах. Он встретил меня гостеприимно и накормил солдатским супом и кашей. Впоследствии его направили под Сталинград, но, к счастью, он не попал в мясо­рубку и чудом остался жив.
       В Москве об "окончательном наступлении немцев на Москву" ста­ло известно населению лишь 5 октября, а 7 октября впервые было упомянуто о тяжелых боях на Вяземском направлении. К 13 октября положение в Москве стало критическим. 12 и 13 октября было решено немедленно эвакуировать в Куйбышев (и другие города на востоке) ряд государственных учреждений и весь дипломатический корпус.
       В Куйбышев эвакуировалось много семей ответственных работников из Москвы. Организовали даже специальную школу из эвакуированных детей. Говорили, что в этой спецшколе московские недоросли, собранные вместе, являли миру ужасное зрелище. Местные педагоги иногда даже отказывались идти на занятия из-за боязни подвергнуться ос­корблениям и унижениям со стороны этих "деток".
       Одно время, еще в ранние периоды войны, в Куйбышеве ждали приезда Сталина, - для него подготовили здание обкома партии, бомбоубежище и загородную дачу, - но он не приехал. Его дочь, Светлана Алилуева, какое-то время жила где-то в особняке на Пионерской улице и тоже недолго училась в специальной школе.
       К концу октября 1941 года из Москвы было эвакуировано два миллиона человек. Немцев остановили на Нарофоминском и Волоколамском направ­лениях, а затем, после нашего контрнаступления, их отбросили от Москвы.
       Уже позже мы узнали, в каком тяжелом положении оказалась тетя Маня (Мария Ивановна Синкевич), жена старшего брата мамы, - дяди Саши, проживавшая в деревне Куколово Шаховского района Московской области. Немцы появились там в октябре и находились там полтора месяца. Тетя Маня и несколько крестьян ушли в лес и скрывались там от немцев возле штабелей сложенного древесного угля. Немцы подожгли этот уголь, чтобы выкурить оттуда людей. Как вспоминала тетя Маня, жар от раскаленного угля был совершенно нестерпимым. В результате высокой температуры она стала страдать глаукомой ("желтая вода"), и ухудшение зрения быстро прогрессировало. Так как она уже была глухой, то ей в будущем угрожала полная слепота и глухота.
       Когда немцы были отогнаны, и жители вернулись, то увидели, что каменное здание земской школы немцы взорвали, а все имущество разграбили. Это вынудило тетю Маню покинуть насиженное гнездо и переехать к своей сестре, Ксении Ивановне Плетниковой, в деревню Выпуково Загорского района Московской области.
       Между тем, продовольственное положение в Куйбышеве оставалось тяжелым. На Воскресенском базаре продавалось все, но баснословно дорого. Деньги резко обесценились. Процветал прямой продуктообмен. Высоко ценились водка, соль, табак. Шел обмен продуктов на хорошую одежду, крепкую обувь и, разумеется, золотые изделия.
       В Куйбышеве нам нравились некоторые продовольственные товары, которые отлича­лись своеобразием приготовления и особым вкусом. Например, пирож­ки без начинки жареные или вареные в подсолнечном масле, назы­ваемые ласковым словом "чибрики". Они напоминали по вкусу пончики, но только без начинки, и вкусно пахли постным маслом из жареных семечек. Продавался "кух", тоже пирог без начинки, посыпанный сверху сахарной пудрой, - видимо, изобретение немецких колонистов. На Воскресенском базаре всегда имелся в продаже в маленьких горшочках так называемый "варенец". В Москве он назывался ряженкой. Это - топленое молоко, заквашенное сметаной, с образованием из верхнего слоя особо вкусной розовой корочки. Пшеничный хлеб в ковригах резко отличался от московского. В Москве белый хлеб выпекался с какой-то примесью, видимо, из кукурузы. Каравай самарского хлеба отличался особой духовитостью, довольно медленно высыхал, а московский хлеб на глазах черствел и быстро превращался в сухарь.
       Мы все из рук вон плохо одевались и фактически не были подготовлены к предстоящей холодной и голодной зиме. Климат в Куйбышеве (Самаре) Среднего Поволжья оказался более континентальным, и перепады зимних и летних температур были более резкими. Меня очень выручил Петя, который подарил мне свой кавалерийский бушлат и, о чудо! - американские ботинки с подошвами из прессованной древесины и с подковками. Это меня буквально спасло. И еще у меня была кавалеристская "кубанка", которая очень выручала от обморожения.
       Зима 1942 года лютовала, морозы в Куйбышеве доходили до минус 43 градусов, а мы с мамой, сменяя друг друга, стояли по ночам в очереди за керосином, на Воскресенском базаре. Это была сама жизнь, так как мы готовили пищу и отапливались керосинкой.
       Все мы получали на день по карточкам 400 грамм хлеба, а Женя, как служащая, - 600 грамм. Я мог за один присест съесть хлеб, выданный на всю семью. Вообще, поразительной была наша прожорливость, когда мы попадали в колхоз или на лесоповал, где возможности получения дополнительной порции каши или хлеба возрастали. На месяц полагалось еще 2 килограмма мяса, 3 килограмма крупы и 0,5 килограмма масла и 700 граммов сахара. Но фактически получить (отоварить) эти талоны реальными продуктами уже в начале 1942 года было нельзя. На сахарные талоны выдавали все что угодно, но только не сахар. Покупали конфеты плохого качества, если они появлялись. Выгодно было доставать белые пряники, которые очень искусно делались в Куйбышеве и выдавались по сахарным талонам в двойном размере. Потом, когда американцы стали поставлять свиную тушенку, которую наши солдаты образно окрестили "второй фронт", и маргарин, похожий на масло, мы иногда получали эти продукты. Однажды мне удалось купить в магазине целую миску американского маргарина, килограммов семь, и мы так им объелись, что все отравились. Непонятным осталось: то ли маргарин поставляли некачественный, то ли сказалась непривычная нагрузка на истощенный организм. В другой раз мне сопутствовала удача, когда я на масляные талоны приобрел маленький бочонок паюсной икры, тоже около полпуда.
       В городе орудовали карманники, домушники и просто грабители. Однажды в трамвае, который шел по Галактионовской улице, мы наблю­дали криминальную сцену. Парень лет шестнадцати пытался залезть в полевой планшет военного, - офицера, явно прибывшего с фронта, судя по внешнему виду и полевой форме. Это был коренастый мужчина с раскосыми глазами тюркского вида, возможно, казах. Он ловко поймал руку вора, вытащил его из трамвая и бил ногами. Конечно, жестоко, бесчеловечно, но он всем показывал какие-то документы в планшете, которых мог лишиться по вине неудачного воришки. Мне вспомнились суды Линча в Америке, которые применялись разъяренней толпой по отношению к матерым преступникам.
       Новый, 1942 год не предвещал ничего хорошего. Однако я помню, как Женя, старшая сестра, старалась встретить Новый год достойно. Она где-то достала хорошего вина, не то "Мадеры", не то "Муската", немного камбалы, селедки; была картошка и традиционный винегрет. Была даже наряжена маленькая елка. Немного выпили, дети радовались сравнительно обильной еде, щебетали, немного посидели за празднич­ным столом, и затем их отправили спать за занавески, а взрослые еще веселились до четырех ночи. В голове приятно шумело и думалось, что скоро все образуется, войне придет конец через годик, как обещал Сталин. Но этот годик растянулся еще на целых три...
      
       В школе у нас появился военрук Казаков (забыл его имя и отче­ство), типичный военный, из дворян, участник первой мировой и гражданской войн, - с отрывистым командным голосом и жестоким характером.
       Мы стали проходить так называемый "всеобуч", сначала теоретически, изучая тактику ближнего боя, уставы и историю военного дела. Очень много внимания уделялась стрельбе из "мелкашки" (мелкокалиберной винтовки) в школьном тире, внизу, в подвале, приемам штыкового боя. В подвале был оборудован учебный класс с наглядными пособиями и разнообразным современным оружием.
       Однажды на занятия по военному делу пожаловала делегация каких-то весьма значительных иностранцев, дипломатов и журналистов. Один из них, толстый осанистый англичанин, все время курил сигару и что-то записывал в блокнот, задавая нам через переводчика вопросы. Я задал встречный вопрос: "Когда откро­ется второй фронт?" - чем почему-то вызвал неудовольствие Мики (Миха­ила Киселева, аборигена Куйбышева). Ему казалось, что я слишком уж нескромно пялю глаза на респектабельных иностранцев и задаю не очень остроумные вопросы.
       Мы демонстрировали способность быстро разобрать и собрать трехлинейку, особенно затвор, и я в этом преуспел. К тому времени мы уже успели хорошо изучить автомат ППШ, умели разобрать и собрать его, познакомились с ручным пулеметом, который, впрочем, плохо проявил себя в первые дни войны. Мы также знали устройство и умели бросать гранату РГД более чем на 30 метров. Мы знали, как спа­саться от наседающего немецкого танка, и были обучены поведению в ближнем бою. Затем Казаков вывел нас в 30-градусный мороз в поле, на лыжах, с полной выкладкой: с рюкзаком и винтовкой за плечами. Перейдя на лыжах замерзшую Волгу, мы отправились в село Рождественское и участ­вовали в учениях, с выдачей холостых патронов и стрельбах по воображаемому противнику.
       Это было время, когда немцы были недалеко от Москвы и положе­ние на фронте оставалось тяжелым. Летом 1942 года, когда немцы уже рвались к Сталинграду, мы всей группой выехали за город, почему-то на еврейское кладбище, и там провели учение с имитацией наступ­ления открытой цепью, отрытия саперной лопаткой индивидуальных окопов и т.д. Кажется, Казаков нами остался доволен, только мы были недовольны, так как стояла страшная жара, и от могил несло невыноси­мым смрадом. Зимой на кладбище на скорую руку захоронили много умер­ших, из эвакуированных, - могилы вырыли мелкие, и это давало о себе знать.
       Вскоре мы получили официальные бумаги об окончании "всеобуча" по 110-часовой программе и готовы были вступить в ряды Красной Армии, имея небольшие навыки солдата.
       Преподавание в школе было поставлено хорошо, особенно таких предметов, как литература, история и математические дисциплины. Историю вел Алексей Иванович Стражев, впоследствии профессор Московского Университета. Я всегда любил историю и мечтал стать историком или археологом, и с удовольствием слушал объяснения Алек­сея Ивановича. Он исполнял также обязанности завуча школы. Ди­ректором школы и преподавателем математических дисциплин в нашем 9 "А" классе была Валентина Ивановна Енакиева. В соседнем 9 "Б" классе, где занималась ее дочь, математику вела Березанская, автор знаменитого учебника по алгебре. Валентина Ивановна представляла собой немножко чопорную, педантичную даму, всегда ходившую в золотом пенсне.
       Я неплохо занимался по ее предметам, но весной 1942 года у меня в результате недоедания развился тяжелый цинготный стоматит. На слизистой ротовой полости высыпали многочисленные афты, очень болезненные. Я не мог есть жесткую пищу и питался жиденькой кашей.
       Лечение предписали довольно простое: полоскание 3% раствором пере­киси водорода, витамин "С" в виде настоя шиповника, и я поправился. Но из-за болезни я пропустил много занятий и отстал от товарищей, осо­бенно по математике. Валентина Ивановна вызвала маму и договорилась, что я самостоятельно летом позанимаюсь по алгебре, геометрии и тригонометрии. Я усердно занимался и, как помню, успешно сдал пере­экзаменовку и заслужил похвалу суховатой и сдержанной Валентины Ивановны.
       Занятия по литературе проводила Ольга Михайловна, наш классный руководитель, добродушная пожилая женщина. Мы ее звали "Вольга и Микула", так как она очень любила спрашивать о старинных былинах и рус­ском фольклоре.
       На выпускном экзамене по литературе я декламировал монолог Бориса Годунова и получил отличную оценку. Я считаю, что в то время изучению русской литературы придавалось большое значение, в смысле знакомства с русской классикой, и мы очень много стихотво­рений заучивали наизусть. Это тренировало память, развивало дикцию, и я помню с каким удовольствием я читал чеканные стихи Маяковского. Тогда мы вообще много читали. У меня даже в то тяжелое время собралась небольшая библиотека, и моими любимыми на всю жизнь писателями стали Толстой, Чехов и Куприн. Очень любил я также Горького, и мне совершенно непонятно искусственное отчуждение современной молодежи от произ­ведений этого писателя. Опять действуют идеологические и политичес­кие соображения...
       Замечательно проводила уроки немецкого языка Нина Андреевнана, жена военрука Казакова. Я вначале не любил немецкий язык, но она так увлекала нас особой методикой преподавания, а, может, напротив, - простотой этого метода. Во-первых, запрещалось на занятиях говорить по-русски. Доклад дежурного по группе - на не­мецком языке. Потом небольшая разминка на немецком, когда ученики перекрестно задавали друг другу вопросы, и сами отвечали. Затем обя­зательно пересказ своими словами по-немецки какого-нибудь текста из учебника. Практиковались диктанты на немецком, заучивание стихотворений Гейне и Гете.
       Уже будучи в Эфиопии (в 1977-80 годах) и общаясь там с немцами, я познакомился с немецким дипломатом Шнейдером, который утверждал, что я говорю на старонемецком литературном языке, на котором даже сами немцы теперь не говорят... Что же, он сделал комплимент Нине Андреввне. Благодаря ей я позже свободно говорил с пленными немцами и, будучи в институте, всегда слыл знатоком немецко­го языка.
       Хуже помню, как было поставлено преподавание физики и химии: первый предмет всегда мне давался труднее. К химии же я относился с большим почтением и неплохо ее знал, учась в медин­ституте.
       У нас еще был введен предмет по изучению агротехники и выра­щивания сельхозкультур. Для чего это делали - являлось загадкой. Нам объясняли, что такое озимые и яровые, как происходит яровиза­ция, приемы вспахивания и боронования, предназначение и примене­ние различных сельхозмашин: веялок, лущильников, тракторов и комбайнов. Агрономом из нас никто не стал, а времени на этот предмет тратилось довольно много.
       В книжных магазинах появлялось много книг по военной тематике. В частности, книга о Брусилове и брусиловском прорыве на Галицинском фронте во время 1-ой мировой войны, которую мы все жадно читали. Такие книги хорошо подогревали патриотические чувства молодежи. Я купил себе также немецко-русский словарь военных терминов и значи­тельно пополнил словарный запас в изучении немецкого языка.
       Однажды я провожал на вокзал семью одного ответственного ра­ботника ТАСС и тащил очень тяжелые вещи. В благодарность мне подарили полное собрание сочинений французских историков Лависса и Рамбо. Я их прочел и стал разбираться в новейшей французской ис­тории.
       Занятия по агрономии и сельхозтехнике в классе здорово всем надоедали, и я, чтобы несколько разрядить скуку, однажды выкинул шутку, "сотворил хохму", как тогда говорили. Решил во время занятий на четвереньках выйти между партами из класса. Я был почти у цели, добравшись до двери, как вдруг дверь стремительно открывается и входит завуч, Алексей Иванович. А я стою перед ним на карачках. "Что это за фокусы, Никитин?!" - вскричал он. Класс покатился со смеху, но мне, ей-ей, было не до смеху. Эта моя выходка, однако, не имела последствий...
      
       В ходе боев в течение декабря и первой половины января 1942 года немцы были отброшены от Москвы на значительное расстояние. Дальше всего на запад, на 300 километров, продвинулся северный фланг нашего фронта. Прямо к западу немцы стояли еще довольно близко по линии Ржев-Гжатск-Вязьма.
       В боях под Москвой немцы понесли огромные потери от непри­вычных зимних условий и умелых действий наших войск. Боевой дух не­мецкой армии резко упал по сравнению с началом войны. Замерзший, сопливый, полусогнутый "фриц" в самодельных валенках из соломы яв­лял комический персонаж многих карикатуристов и особенно Кукрыниксов (Крылов, Соколов, Куприянов). С женой и дочкой Куприянова я познакомился у Ксении Ивановны в 1946 году, когда в местной школе устроили отдых и одновременно работу над этюдами ученикам художест­венной школы Москвы. Они любили приходить к Ксении Ивановне "на самовар", и всегда приносили с собой что-нибудь вкусненькое, что в то время особенно высоко ценилось.
       Январь 1942 года был очень холодным и в Куйбышеве, и в Москве. Сильные снегопады затрудняли наше наступление под Москвой, и даже сибирские дивизии замедлили свое победное продвижение вперед. План окружения и разгрома немецких сил между Москвой и Смоленском ока­зался не выполненным, а освобождение Орла и Брянска делом нереаль­ным.
       В марте 1942 года наступление под Москвой из-за распутицы прек­ратилось. В мае началось наше наступление на Харьковском направ­лении, и нам казалось, что Харьков вот-вот будет взят. Но неожиданно в газетах тема Харькова перестала упоминаться, и это было зловещим признаком того, что дела там идут плохо.
       Как потом выяснилось, немцы разгадали план нашего наступления и нанесли силь­нейший удар 9-ой армии в районе Славянска и вышли на оголенный фланг ударной группировки наших войск, наступавших на Харьков. Это решило участь харьковской группировки наших войск, которая была окружена и разбита. Немцы утверждали, что они захватили там 200 000 плен­ных.
       Мы тогда очень ждали этой, как нам казалось, близкой и желан­ной победы, которая должна была закончиться взятием Харькова. Не­удача это произвела ошеломляющее впечатление и приучила нас в по­следующем к осторожной оценке возможных прогнозов по той или иной операции.
      
       В июне закончились занятия, экзаменов не было, и нас перевели в 10 класс по годовым оценкам. Я еще осенью должен был сдавать переэкзаменовку по трем математическим дисциплинам.
       В классе училось много эвакуированных москвичей: Нина Маклакова, Галина Путято, Жора Гинсбург; из Ленинграда - Борис Цветков, Вадик Полянский (в классе годом младше).
       Еще зимой произошло событие, которое на некоторое время от­влекло наше внимание. В Куйбышев летал самолет, на борту которого находились авиаконструкторы и инженеры, которые должны были помочь в развитии авиационной промышленности в Куйбышеве. Центром таковой становилась Безымянка, пригородный район города.
       Самолет потерпел аварию, все летевшие погибли, и среди них - авиаконструктор Таиров. Гражданская панихида происходила в Доме Красной Армии, и я ходил туда отдать последний долг. Играли траурные мелодии Бетховена, Баха, Шопена. Все это действовало на воображение. Впоследствии с сыном Таирова - Леонидом, меня столкнула судьба в 1967 году, и я в течение многих лет лечил этого тяжело больного человека.
       К эвакуированным в Куйбышеве в целом относились неплохо, но все же экономически мы чувствовали себя ущемленными, так как местные жители имели запасы продовольствия, потому что были связаны родственными уза­ми с теми, кто жил в сельской местности. За многие годы у них создалась своя экономическая инфраструктура, которая позволяла им лучше переносить тяжелые гримасы войны.
      
       Летом 1942 года нас все время отправляли на сельскохозяйственные работы. Однажды от ТАССа нас направили в какое-то очень богатое село, недалеко от Куйбышева. Колхозник, у которого мы разместились на постой, считался весьма состоятельным по нашим представлениям. Он рассказывал, что последние два года оказались весьма урожайными, и у него скопилось около пяти тонн первоклассного зерна. По тем временам это составляло огромное богатство, и он вполне мог поучаствовать в приобретении для фронта танка или самолета.
       В этом колхозе нас сначала поставили дергать горох, - тяжелая, неблагодарная работа. Если бы мне и дальше пришлось дергать го­рох, то я немедленно уселся бы за проектирование горохоуборочной машины. Мы с сестрой Женей содрали в кровь все ладони, и, кроме то­го, мы стали черные, как трубочисты, - от пыли, в изобилии летевшей с гороховых ветвей. Я недолго был на этой дрянной работе и переклю­чился возить снопы, овладев за один день профессией возчика и уме­нием запрягать лошадь.
       Не успел я приехать из этого колхоза, как меня тут же, уже по линии школы, отправили в семеноводческий совхоз села Рождественское, который выращивал отменный лук, сливкоподобные помидоры и замеча­тельные огурцы с пупырышками. Начали с того, что веяли зерно. Это чрезвычайно неприятная механическая работа - вертеть несколько часов подряд ручку веялки. Затекала шея и мышцы становились непослуш­ными. Но вскоре нас перевели на уборку лука, огурцов и помидоров.
       Однажды приехали какие-то важные чины на автомобиле, и я на­брал два ящика отборных помидоров для его "высоко­превосхо­­дительства" А.Я.Вышинского.
       Работа в совхозе никак не оплачивалась и, по сути, была рабским трудом. Но все же я мог набрать в рюкзак немного помидоров, лука и огурцов, что в то время являлось немаловажным подкреплением для семьи. Многие ученики под разными предлогами отлынивали от этой работы, но им не нужно было думать о еде.
       В сентябре 1942 года нас вновь послали на сельхозработы, на этот раз в мордовское село Торновое, на левом берегу Волги, в 15 километрах от Куйбышева. Туда и оттуда мы шли пешком. Там мы провели около 3-х месяцев. Это было хорошее время.
       В Торновом я подружил­ся с Микой (Михаилом) Киселевым, владевшим скрипкой и обладавшим музыкальными талантами. С ним мы часами высвистывали разные мелодии. Там же у меня впервые прорезался голос, и я к удивлению Мики неплохо спел арию из "Цыганского барона" композитора Имре Кальмана. Он то­гда заявил, что в будущем я смогу стать певцом, имея такой голос. В своих прогнозах он в какой-то мере не ошибся.
       В то время мы сво­им трудом помогали фронту, а труд был довольно тяжелый и всегда требовалось выполнение нормы. Мы жили у очень трудолюби­вой мордовки из народности "эрзя" и спали впятером вповалку прямо на полу, на матрацах, набитых соломой. В доме была идеальная чистота, и хо­зяйка никогда не позволяла нам заходить в избу в обуви. У них имел­ся в изобилии хлеб, мясо, овощи и огромные вязки золо­тистого репчатого лука, но хозяева отличались скуповатостью и при­жимистостью. Мы убирали арбузы, которым не было конца и краю, и еже­дневно каждый из нас съедал по несколько арбузов. Я на всю жизнь сохранил способность быстро выбирать самый лучший арбуз. По ночам некоторые наши ученики в связи с усиленным диурезом, обусловленным арбузной диетой, не утруждали себя добежать до туалета и оправлялись по малой нужде прямо с крыльца. Это, конечно, привело к конфликту, и вскоре нас перевели к другому хозяину.
       В этом же совхозе мы убирали вилами картошку. Таких клубней, по разме­рам, белизне и рассыпчатости, я более нигде не встречал. И, наконец, венцом нашей работы была уборка руками в согнутом положении "коксагыза", который являлся стратегическим сырьем, так как из него изготавливалась так необходимая фронту резина.
       Когда мы закончили свои дела и распрощались с гостеприимными хозяевами, я набил огромный рюкзак только картошкой и не взял ни одного арбуза. В рюкзаке уместилось 25 килограммов картошки, и я нес их на себе все 15 километров до переправы через Волгу. Тогда мне только исполнилось 16 лет, но мы все отличались чрезвычайной выносливостью.
      
       Дома меня ждала весточка от Ксении Ивановны, тетки, работав­шей под Загорском, в селе Выпуково, фельдшерицей. От нее я узнал адрес моего деревенского друга Вали Митькина. Его призвали в армию, и он попал в танковое училище на Урал. Я ему написал и вскоре по­лучил ответ.
       Он рассказывал, как радовался в мрачной казарме моему пись­му, как буквально подпрыгивал и повторял: "Жорж нашелся, Жорж на­шелся!" Его письмо отличалось восторженностью и подкрепляло нашу дружбу. В дальнейшем, в течение всей войны, я не имел от него известий, и только после окончания войны мы вновь встретились в до­ме на Сивцевом Вражке, где он жил. Моя судьба снова на некоторое время переплелась с его судьбой.
       Мы вели переписку с оставшимися соседями по дому и знакомыми, и известия приходили неутешительные, одно мрачнее другого. Володя Синоцкий, так называла его мама, умер. Это был сын царского полковника, страдавший какой-то душевной болезнью. Он где-то служил, и во время репрессий 1937-38 годов его не тронули, но война его доконала. Его мать, Надежда Степановна, дебелая дама, всегда ходившая во всем белом, вероломно заняла одну из наших луч­ших комнат в начале 30-х годов. Мама как всегда проявила свою доб­роту и непрактичность, пустила ее на несколько месяцев пожить. Они были знакомы еще по Брест-Литовску. Та удлинила свое пребывание до года, а по законам того времени, она становилась ответственной съем­щицей площади, на которой она проживала такой срок. Мама осталась с семьей в двух маленьких комнатушках по 12 квадратных метров каждая. К тому же окна выходили на северную сторону. Поистине, неблагодарность людей не знает пределов! А Надежда Степановна вскоре умерла, не будучи еще старой.
       Володя Синоцкий жил одиноко, ходил как-то прямо и немножко на­поминал истукана. Его почему-то мальчики не очень любили. Тем не менее, ко мне он относился хорошо, и я чувствовал, что ему было приятно, когда я не отклонял его приглашений, приходил к нему на четвертый этаж в небольшую комнатку. Он угощал меня конфетами и дарил красивые ка­рандаши, оставшиеся еще от царского времени. Но он, конечно, не мог идти ни в какое сравнение с Петром Николаевичем Акоронко и его бра­том Александром Николаевичем, нашими соседями по коммунальной квар­тире.
       Петр Николаевич, так же как и его брат, получил университетское образование еще до революции. Оба были женаты, но потом стали хо­лостяками и очень любили друг друга.
       Замечательным во всех отношениях был Александр Николаевич, юрист по образованию, с которым я, мальчик двенадцати лет, был в большой дружбе и буквально преклонялся перед ним. Он казался мне старым человеком, но довольно бодрым, с благородной внешностью, огромным сократовским лбом. Ходил он, правда, расслабленной старческой походкой, но преображался, когда начинал говорить. Для того, чтобы прой­ти в свою комнату, ему надо было преодолеть маленький коридорчик, куда выходила дверь нашей комнаты. Всегда поздно возвращаясь с ра­боты, он делал это осторожно, переступая на цыпочках, чтобы меня не разбудить, но я в это время только укладывался спать и все слышал. Он много курил и, опять-таки, выходил для этого на "черный ход" или пускал дым в дымовую трубу.
       Все-таки удивительные раньше жили люди; конечно, хамы имелись всегда, но не в таком количестве, как теперь.
       Однажды произошел случай, оставивший неизгладимое впечатление в моей душе. У нас, у мальчишек, появилась страсть доставать кино­ленту и делать "шутиху". Свернув киноленту в плотный рулончик, упако­вывали ее в бумагу возможно плотнее, но оставляли на концах хвостики, поджигая один из них. В сущности, действовала маленькая ракета, на­чинавшая метаться и подпрыгивать, оставляя после себя настоящую дымовую завесу.
       Напротив стоял особняком деревянный флигель. Между ним и соседним домом по Расторгуевскому переулку образовывался маленький тупичок, использовавшийся иногда как импровизированный писсуар. Я предложил сделать "шутиху" и раскочегарить ее в этом тупичке. "Шу­тиха" оказалась очень мощной, и дымом заволокло окна флигеля. Дмит­риева, активистка-общественница (муж ее водил трамваи), подняла страш­ный крик, объявив меня злостным поджигателем и подав на мальчишку двенадцати лет в товарищеский суд...
       Председателем товарищеского суда являлся А.Н.Акоронко. Он в очень мягкой форме убедил собравшихся в отсутствии у меня злого умы­сла, и дело спустили на тормозах. С Александром Николаевичем у меня все-таки вышла размолвка. Однажды я зашел к нему решить математичес­кую задачу, и он мне предложил свой вариант решения. Я стал доказывать, что его решение неверно, и уперся как бык. Дело кончилось тем, что я разобиделся, повернулся и ушел к себе, - несколько меся­цев мы не разговаривали. Я тяжело переживал эту размолвку, тем более, что всем сердцем любил этого человека. Как-то у меня снова не по­лучилась задача, и я, преодолев робость, постучал и зашел к Александру Николаевичу, стал просить прощения и повторять, что я был не прав. При этом я разрыдался, и мир был восстановлен.
       Однажды Александр Николаевич поехал в Ленинград, поздно вече­ром вернулся, лег спать и, когда я еще лежал в постели, вдруг сообщили, что он умер во сне (смерть праведника). Я страшно переживал и даже не мог идти на похороны...
      
       Но... вернемся к годам военным. Из Москвы по прежнему приходили нерадостные известия. Несмотря на то, что наша квартира по поста­новлению СНК считалась забронированной, в нее незаконно вселили семью электросварщика из пяти человек. В нашем государстве законы ни­когда толком не соблюдались, а нередко нарушали их как раз те, кто был обязан следить за правильностью их исполнения.
       Вещи, которые там оставались, передали на склад, организованный на первом этаже, в нашем же подъезде, в квартире врача Фредгейма. Туда при­несли дубовый стол - красу и гордость нашей скудной мебели. На этом столе долгое время лежал труп деда Фредгейма, поэтому попортилась фанеровка стола, на котором нам по возвращении снова предстояло принимать пищу. Украли совершенно уникальные часы с музыкальным боем английского часовщика XIX-го века. Расхищена была и полностью невос­полнима приличная по тем временам библиотека с прекрасно иллюстриро­ванными книгами, в собирании которой мне помогал отец.
       К этому времени управдомом стал горбун из дома N 4 по Растор­гуевскому переулку, замешанный, как утверждали, в присво­ении моей библиотеки. Передавали, что он залезал и в другие квар­тиры и хорошо обогатился. После войны произошел случай, который ил­люстрирует закономерность наказания за неправедные дела, правда, довольно жестокого... Горбун-управдом жил на третьем этаже. Жена заставляла его весной мыть окна. Видимо, рамы стали трухлявыми, он не удержался и вылетел на тротуар, разбившись насмерть.
       Приходили неутешительные известия от наших соседей по квартире. У тети Насти Робец и ее старшей дочери Лены в связи с недоеданием обострился острый туберкулезный процесс. У тети Насти возникло тяжелое осложнение, процесс распространился на мозговые оболочки, и она умерла от туберкулезного менингита. У Лены распознали фиброзно-кавернозный туберкулез, и стали возникать небольшие ле­гочные кровотечения.
       Война выкашивала наиболее слабых, мало приспособленных к суро­вой действительности военного времени, и особенно много погибло представителей старой интеллигенции, что впоследствии сказалось на духовном облике нации. Через два поколения от генофонда старой интеллигенции ничего не осталось, незаметно ушли высокая культура, совестливость, внутренняя порядочность и другие важные человеческие качества. Появился слой новых людей - "образованцев", пре­тендовавших на роль носителей культуры, но выглядевших в этой роли пигмеями.
      
       Летом 1942 года, когда нас бросали на помощь сельскому хозяй­ству, на полях сражений решалась судьба Родины. Немцы рвались к Сталинграду и вскоре вышли к Волге. К нам доставляли в большом ко­личестве раненых, прибывших в эшелонах прямо с фронта.
       Однажды, это было уже в сентябре 1942 года, нас, учеников, задей­ствовали на разгрузке трамваев, доставивших с вокзала раненых. Это было возле дома Красной Армии, совсем недалеко от нас, где разме­щался вновь организованный огромный госпиталь.
       Я таскал с напарником носилки с тяжелоранеными, от которых шел тошнотворный запах. Но са­мое страшное - по шинелям ползали огромные платяные вши, и мы совсем не понимали и не знали тогда, как легко переходит завшивленность на других людей.
       Мне сестра Женя достала по ордеру новую солдатскую нижнюю ру­башку. На другой день я стал неистово чесаться. Я долго не мог по­нять, что это такое, но когда проверил швы своей новой рубашки, то обнаружил там огромное количество этой нечисти. Мне пришлось снять рубашку, взять перетрум, пересыпать им швы, залезть на крышу Воен­но-медицинской академии, где стояла установка для зенитного пуле­мета (к этому времени она уже была демонтирована) и засунуть под ее основание рубашку. Через три дня со вшами было покончено.
       Осенью 1942 года Красная Армия выглядела значительно сильнее, чем в начале войны. Упразднялся институт комиссаров и вводилось единоначалие командиров. Многие молодые офицеры, хорошо проявив­шие себя в ходе войны, повышались в звании. В это время шло вы­движение и наиболее талантливых генералов, которые потом сыграли решающую роль в разгроме фашистской Германии. Обращалось внимание и на внешнюю экипировку, вводилась более красивая форма с погонами, звездочками и галунами.
       В это время в театрах Москвы и других городов шла пьеса Кор­нейчука "Фронт", в которой вскрывался конфликт между командующим старого типа, времен гражданской войны, и молодым генералом, в со­вершенстве владеющим методами современной войны. Ставился также спектакль по пьесе Афиногенова "Машенька". Мне тогда ка­залось, что артисты Куйбышевского драматического театра имени Горького играли с большим подъемом и приближались по уровню исполнительского мастер­ства к академическим театрам Москвы.
       Вообще театральное дело в Куйбышеве развивалось быстрыми темпами. Еще в 1888 году было построено каменное здание театра по прое­кту архитектора Чичагова в эклектическом стиле, после войны нес­колько перестроенное. До революции в театре выступали такие знаме­нитости, как Стрепетова, Ленский, Комиссаржевская и другие. Так как те­атр носил имя А.М.Горького, коллектив этого театра поставил многие пьесы этого писателя. Одно время в постоянную труппу театра входили такие замечательные актеры нашего времени, как Н.К.Симонов, народ­ный артист СССР, исполнитель роли Петра Первого в одноименном кинофильме - роли, ставшей хрестоматийной. Здесь работали также два других зна­менитых актера: Ю.В.Толубеев и В.В.Меркурьев, оба народные артисты СССР.
       К слову сказать, школу N 6 им. М.В.Ломоносова в Куйбышеве окончили будущие актеры: народный артист РСФСР В.Давыдов и заслу­женная артистка РСФСР С.Боголюбова. В.Давыдов снимался в картине Б.Александрова "Встреча на Эльбе" и много лет являлся ведущим акте­ром Московского Художественного театра, С.Боголюбова - артистка Куй­бышевского драматического театра.
       Когда немецкие войска подошли к Сталинграду, дыхание приближа­ющегося фронта стало ощущаться в Куйбышеве. В сквере площади им. Куйбышева появилась зенитная часть, где в роли зенитчиц выступали молодые девушки, и однажды ночью объявили воздушную тревогу, но налетов не было. Говорили, что к Куйбышеву летел самолет-развед­чик, и это вызвало тревогу, но его легко отогнали.
       В Куйбышеве выходили все центральные газеты, и особенно люби­мыми являлись обзоры боевых действий специальных военных коррес­пондентов. Внимательно читали мы и местную газету - "Волжскую коммуну". Одно время в Куйбышеве находилась редакция "Комсомольской правды", и туда приезжал на короткое время муж моей сестры Людмилы - Семен Нариньяни. Я ходил к нему на улицу Куйбышева, и он весьма оптимистично смотрел на исход войны. Позже, уже после войны, Семен Нариньяни стал известным фельетонистом. В моей библиотеке хранится собрание его фельетонов под назва­нием "Рядом с нами" с дарственной надписью. Он написал также пьесу "Опасный возраст" о проблемах молоде­жи, которая одно время успешно шла в известном драматическом теат­ре на Малой Бронной.
       Очень скрашивал нашу жизнь в Куйбышеве Большой театр. Иван Семенович Козловский жил с женой и двумя дочками в доме рядом со школой (ул. Фрунзе, 140).
       В Куйбышеве некоторое время жили члены правительства, например, М.И.Калинин. Были посольства. Напротив нашей школы в особняке Курлиной (на углу Фрунзе и Красноармейской) находилось Шведское посольство.
      
       Летом 1942 г., проездом в город Асбест, очень на короткое время, прямо с Куйбышевского железнодорожного вокзала приехала средняя сестра Людмила, и свидание было приятным, но сопровожда­лось слезами и сожалением кратковременности свидания. Почти сразу же Людмила должна была уехать на вокзал, в свою теплушку.
       Несколько позже из Саратова, с Увека эвакуировалась на барже вверх по течению другая сестра, младшая Милица (Ляля). Немцы бомбили Саратов и особенно район Увека, где находились нефтеналивные баки. Горящая нефть разливалась по Волге и создавалось ощущение, что горит сама река. Приближение немцев к Сталинграду и непосредствен­ная угроза Саратову вынудили Лялю вместе с пятилетним сыном Все­володом и свекровью Анной Алексеевной Ермолаевой эвакуироваться на Урал.
       Ляля на короткое время забегала на Ульяновскую, повидала маму. Я находился в это время в школе. Шел октябрь 1942 года. Она мне подарила замечательные стеганые ватные штаны, и мы их потом обменяли на сливочное масло. Ляля тоже плакала при свидании с мамой, и причиной слез был внешний вид мамы. Она очень похудела, поседела и выглядела совсем старушкой. Многочисленные переживания привели к тому, что мама стала усердно посещать церковь в Куйбышеве, и с это­го момента религиозность стала в ней все больше укрепляться, одна­ко она не навязывала нам своих религиозных чувств.
       Ляля совершила длительное, в течение месяца, путешествие вверх по Волге и Каме вместе с организацией "Стальконструкция" к месту строительства в Свердловской области огромного алюминиевого завода. Этот завод строился возле деревни Турьинск, на месте кото­рой вырос большой город, названный потом Краснотурьинск, - в 330 км от Свердловска.
       Ляля сначала работала там эконо­мистом, но местная администрация, узнав, что она в прошлом профес­сиональная актриса, пригласила ее работать в драмтеатр, где она удачно сыграла роль Вали в пьесе К.Симонова "Русские люди". Эта пьеса проводила патриотическую мысль, что все русские должны быть едины в своей ненависти к фашизму. Особенно волнующей была сцена, когда Валя (Ляля) кричит через решетку окна тюрьмы: "Наши, наши!" Это входили наши войска в город, оккупированный немцами. В зри­тельном зале гремели аплодисменты
      
       В школе, как ни в чем не бывало, продолжались занятия. Летом 1942 года даже были устроены соревнования по плаванию вольным сти­лем на берегу Волги. Участвовали несколько учащихся из нашего класса. И я проявил активность, хотя я тогда не был хорошим плов­цом. Я пришел к финишу чуть ли не последним. Престижное место за­нял Александр Мартынов, настоящий волгарь по внешнему виду, - кру­тые плечи, задорный вид. Он мне очень нравился. Учился он средне, но привлекал всех хорошим характером и какой-то буйной силой. Смешными были его слова, которые он часто любил повторять в виде антитезы: "жизнь наша собачья", в то время, как она была полно­кровна и жизнерадостна, несмотря ни на что.
       Спустя много лет, когда я вдруг заболел ностальгией по Куй­бышеву, я разыскал его. Это случилось зимой 1967 года. Он, оказывается, был на три года старше меня. Служил где-то в транспортной милиции и вышел в отставку. Жена его, тоже наша соученица, Черно­ва, отсутствовала, когда я, наконец, оказался в их квартире, в ко­торой чувствовался во всем порядок чистота и опрятность, хотя полы оказались дощатыми и крашеными.
       Принял он меня без всякого энтузиазма, словно хотел сказать: ну и что за блажь, ехать на край света для того, чтобы только повидаться и сказать друг другу нес­колько ничего не значащих слов? Лицо его выражало безразличие, и он все время жаловался на свою аритмию, - пришлось на ходу давать ему медицинские советы.
       Я тогда здорово промерз, так как столбик термометра показывал -27®, но он даже не подумал (просто по законам русского гостеприимства) угостить меня чашкой чая. Я предложил ему придти вместе с же­ной на общую встречу, которая устраивалась на завтрашний день, к Марине Порхуновой. Но, как и предсказала Марина, он не пришел. Как может перемениться в течение жизни человек!
       В классе учились способные, даже талантливые ученики. Напри­мер, Виктор Калнин, по-моему, первый ученик нашего класса, очень быстро соображавший, всегда готовый к ответу. Говорил скоро и уверенно, почти не задумываясь; были хорошо заметны френологические шишки на его крутом лбу.
       Отлично училась Лида Дедова, выдержанная и целеустремленная, отли­чавшаяся большой внутренней силой. Ей легко, без особого напряжения давались все предметы. Мне она нравилась своим уравновешенным характером и тем, что никогда не зазнавалась.
       Была моя тайная симпатия - Нина Маклакова, очень красивая, строй­ная москвичка, тоже весьма способная. Очень легко ей давалась рус­ская словесность. Она обладала красивым звучным голосом и говори­ла "высоколитературным", я бы сказал, изысканным языком, так что все заслушивались, даже преподаватели. Она всегда хорошо одевалась, носила исключительно нарядные платья. В те тяжелые годы я боялся подойти к ней и завести обычный раз­говор. А если она обращалась ко мне, я весь таял от удоволь­ствия.
       Ее старшая сестра была замужем за министром иностранных дел Маликом, который одно время являлся представителем СССР в ООН. Этим и объяснялось особое положение Нины среди нас, грешных. Она тоже эвакуировалась из Москвы и после войны, а может, даже раньше вер­нулась. Я однажды встретил ее в загорской электричке, когда ехал в Выпуково. Она скользнула взглядом по моей не очень хорошо оде­той фигуре и отвернулась, - сделала вид, что не узнала. А я, как и в былые времена, не решился подойти к ней первым.
       Марина Норхунова тоже училась хорошо, обладала легким, живым характером, была хохотушкой и связующим звеном между муж­ской и женской половиной класса. Она преуспевала в изучении немецкого языка, и ее отличала Нина Ивановна, что и предопределило ее даль­нейшую судьбу. Она стала доцентом кафедры иностранных языков в Куйбышевском педагогическом институте.
       Михаил Киселев обладал неплохими способностями, слыл остряком и мог легко высмеять за любой промах. Он не любил тяжелодумов и мог, изощряясь, довести человека до белого каленья. Имел прекрасные музыкальные способности и, как мне казалось, пользовался успехом у лучшей половины человечества.
       Еще в 9 классе пришел в группу Володя Фекленко. Это было со­вершенно избалованное генеральское дитя, но не без угрей на лос­нящемся от сытости лице; представлялся он нам этаким увальнем. Отец его, генерал-лейтенант Фекленко, упоминается в истории Вели­кой Отечественной Войны как совершенно бездарный и безответственный военачальник, загубивший какую-то очень важную военную операцию, и снятый Сталиным со своих постов. По видимому, сын пошел в отца. Не отличаясь особенными способностями, он стремился проявить себя как лидер. Прекрасно одевался и был в почете у наших девочек. В колхозе у меня с ним было несколько стычек из-за его непроходимой лени и умения отвиливать от неприятной работы. Летом 1942 года он ездил с группой учащихся под Сталинград и, воз­главляя эту группу, возил туда подарки для фронтовиков. Я помню, с какой помпой они вернулись, и по этому поводу созвали собрание с его отчетом о поездке. Все это выглядело как подхалимаж со сто­роны руководства школы, учитывая высокий пост, занимаемый его отцом в то время в Красной Армии.
       Володя Фекленко вскоре уехал, не закончив 10 класс, и о дальнейшей его судьбе я ничего не знаю. По-видимому, внезапный его отъезд как-то был увязан с фаталь­ной переменой в карьере его отца. Неизвестно, уцелел ли генерал-лейтенант Фекленко в ходе перетряски, которую проводил Ста­лин при неудачах на фронте.
       Анатолий Молько был близок ко мне, и мы с ним немного дру­жили. Он мне нравился своей серьезностью, порядочностью, Я бывал у них на квартире. Он жил с матерью, которая работала медсестрой. Она принимала участие еще в первой Мировой войне, в качестве медсестры, и на стене висели портреты тех лет. Анатолий Молько учился неплохо, хотя речь его была несколько скандированной, а из-за болезни его не призвали в армию. Он ни­когда не выезжал в колхоз и на другие работы.
       Нравился мне Артемий Щербачев, сын известного городского ар­хитектора, по проекту которого был построен Дом Красной Армии в Куйбышеве. Положение его семьи было вполне удовлетворительным. Чувствовалось, что родители ему ни в чем не отказывают, и он - ба­ловень судьбы с безобидным характером. Всегда милый и улыбающийся, одетый в добротные костюмы, он пользовался успехом у девушек. Но ра­но начал курить, и зубы у него испортились. Впоследствии он стал поклоняться Бахусу, причем довольно активно, и превратился в пьяницу-де­бошира, что никак не вязалось с его обликом "денди" в юности. Как мне рассказали, он тяжело ссорился с женой, в конце концов спился и сравнительно рано умер. В свой приезд в Куйбышев в 1987 году я пытался разыскать его семью, но из этой затеи ничего не получилось.
       Надо сказать, что Куйбышев славился своими волжскими хулига­нами. Однажды мы с моим приятелем по общежитию, Алешей, в жаркий день июля 1942 года пошли купаться на Волгу возле Жигулевского ком­бината. Мне Женя в ТАССе достала по ордеру могучие белые тапочки с толстой резиновой подошвой, и, возвращаясь с пляжа уже после купания, мы столкнулись с группой хулиганов. Один из них стал тре­бовать закурить. Я сказал, что не курю, и когда он приблизился на весьма короткое расстояние, я, взбираясь вверх и держа тапочки в руках, перехватив поудобнее правый, не дожидаясь нападения, нанес ему страшный удар по лицу, как резиновой дубинкой. Он взвыл от боли, а мы с Алешей бросились наутек, и вся ватага преследовала нас до обще­жития. В конфликтах с хулиганами я всегда сам нападал первым и до­бивался поражения ошеломленного противника
       Навещая Куйбышев в 1987 году, я поражался тому, как во время войны я был далек от созерцания довольно красивых, в купеческом стиле, особняков старой Самары. Ведь вся Москва к этому времени состояла из прямолинейных кубов, которые отрицательно влияли на душевное состояние людей. И вдруг я увидел уютные особнячки с незатейливой архитектурой, но ласкающие взгляд своим разнообра­зием и своей человеческой теплотой. К сожалению, оставляли желать лучшего заботы о внешнем виде этих особняков. У богатейшего горо­да, производящего уникальную продукцию, не хватало средств на ремонт зданий даже в центре города. Поэтому оставалось непрохо­дящее ощущение запущенности.
       В нашей группе учился и Борис Цветков из Ленинграда. Он, как боль­шинство петербуржцев, был бледен, аккуратен в одежде, подтянут. Говорил короткими рублеными фразами, философски относился к жизни. Никогда не отказывался ни от каких поручение и всегда участвовал в любых незапланированных работах и поездках. Он как-то потом ис­чез с горизонта, уехал в свой горячо любимый Ленинград и не пода­вал о себе никаких известий. Мика Киселев, который потом стал ленинградцем, так и не смог его разыскать.
       Дедова дружила с Галиной Путято, моей московской землячкой, среднего роста милой девушкой, блондинкой с хорошей фигурой. Она неплохо одевалась, а лицо ее в разговоре всегда осеняла лучезар­ная улыбка, которой она расточительно одаривала каждого. Она была довольно способная, но училась все же слабее, чем Дедова. В Москве я встречал ее после войны, она даже жила где-то в Краснопреснен­ском районе, была все такой же веселой и оптимистичной.
       Света Лунева, тоже москвичка, типично русская девушка, стат­ная и высокая, с хорошим уравновешенным характером, настоящая рус­ская красавица.
       Как все-таки они были воспитаны, эти девушки тех тяжелых лет, мои сверстницы, и как они разительно отличаются от современных! Нынешние порой напоминают увертливых обезьянок: достать, обменять, а то и обмануть... Пусть даже возмутятся те, которые себя к ним не относят, но много ли их?
       Света неплохо училась, была ровна в отношениях с подругами и с нами - ребятами. Я помню, как на выпускном вечере я с нею тан­цевал, и как легко она вальсировала, несмотря на свою дородность. Был чудесный летний вечер, один из тех, какие могут быть только на Волге. Мы прошлись с ней по улице возле школы, и между нами ус­тановилась таинственная духовная близость и взаимопонимание.
       Сендерова, москвичка, была рассеянная, не совсем собранная, нарядно одевавшаяся. Ощущалось во всем довольство. Учебе особого внимания она не уделяла и звезд с неба не хватала. Ее мать была певицей в Большом театре.
       Еще была Горина, совершенно загадочное для меня существо. Надо сказать, что в то время я не проявлял особого любопытства к своим соученикам, но Горина всегда привлекала мое внимание, так как резко отличалась от остальных девушек. Прежде всего, внешне она не была привлекательна, неважного сложения, постоянно болела и часто отсутствовала в классе. Я замечал, что Валентина Ивановна, директор школы, ее как бы опекала и сквозь пальцы смотрела на ее частые отлучки и несомненно связанное с этим отставание в учебе. Видимо, ее родители были влиятельные люди, коль ей давалась такая фора. В дальнейшем судьба ее сложилась печально. Она уехала в Ригу и довольно рано умерла.
       Нина Бассис, энергичная, с хорошим темпераментом девушка, учи­лась неплохо. Дружила с Мариной Порхуновой и эту дружбу сохранила на всю жизнь. Преданность и постоянство в дружбе - ее отличитель­ная черта.
       Ида Гликман, довольно красивая девушка израильского типа. Была дружна с Ниной Маклаковой, поэтому невольно попадала в сферу моего внимания. Очень была раздосадована, что Нина Маклакова, уехав в Москву, не поддерживала с ней прерванных отношений и, конечно, по­ступила не по-дружески.
       Юля Фадеева, ставшая потом женой Виктора Калнина, была блон­динкой среднего роста. Обладала хорошими способностями, педан­тична в учебе и склонна к аналитическому мышлению. Она стала врачом-офтальмологом и преуспевала в своей профессии.
       Брат Юли Фадеевой был на десять лет старше своей сестры, отли­чился в воздушных боях во время Великой Отечественной войны, пока­зав себя талантливым и неустрашимым ассом воздушного боя. Погиб в 1943 году, ему присвоено звание Героя Советского Союза. В его честь названо военно-воздушное училище и Музей Боевой Славы в школе N 6 в Куйбышеве. В этом музее собраны разные экспонаты, от­носящиеся вообще к славному прошлому школы и ее военному периоду.
       Вольфоон сидела в первом ряду на второй парте, дружила с Дольниковой, увлекалась литературой и преуспевала в этой дисциплине. Ее судьба сложилась неудачно. Она рано стала страдать гиперто­нической болезнью и, переехав в Москву, умерла от кровоизлияния в мозг.
       Генрих Мельников, мой сосед по парте и мой школьный това­рищ в те годы. Очень способный к математическим и физическим дисциплинам. Однако находился в неладах с немецким языком, ко­торый ему плохо давался, несмотря на все старания. Его отец был председателем Кировского райисполкома Куйбышева, а мать - учи­тельница. У него была еще младшая сестра.
       Однажды Генрих пригласил меня к себе домой на празднование дня рождения, зимой 1944 года. Устроили шикарный по тем временам стол с изобилием вин и закусок. Отец его оказался очень простым и обаятельным человеком. Я впервые за полтора года смог ощутить, что есть какая-то другая жизнь, где люди не трясутся и не провожают взглядом каждый кусок хлеба.
       Генриху Мельникову я также очень благодарен за то, что я научился ездить на велосипеде, которого у меня не было, а он часто давал мне кататься на своем. Велосипед, в дальнейшем, сделался моим постоянным другом и во многом поддерживал хороший физичес­кий и моральный тонус.
       Дольникова, сколько помню, была очень способной ученицей и преуспевала по всем предметам, но особенно по литературе, и всег­да отвечала по этому предмету четко, глубоко и всесторонне про­работав материал. Немного суховатая, подвижная, и за словом в карман никогда не лезла.
       Нелля Косенкова - высокая, стройная, физкультурного вида, с длинными косами, необычайно крепкого сложения. Помню ее в белой кофточке, синей плиссированной юбке; ходила она быстро и энергично. Судьба ее незавидная, она заболела тяжелой формой бронхиальной астмы, а года два назад я получил от Марины Порхуновой известие о ее смерти от рака печени..
       Наверное, я исчерпал круг тех учеников, которых я еще помню. Остальные пусть на меня не обидятся, многое как-то растворилось в памяти...
       Конечно, своих соучеников я оцениваю по самым высоким гражданским и нравственным меркам. Всем им пришлось пережить тяже­лые годы войны, да и последующая жизнь их не баловала и требо­вала максимального напряжения сил и нервов. Все они, на мой взгляд, замечательные люди, так как свое предназначение на земле видели не в накоплении богатств, а в служении делу, людям, Родине. Между ними и современной молодежью дис­танция огромного размера. И я горжусь, что принадлежал к этой эпохе и разделял с этими людьми их чаяния и заботы...
      
       Зима 1942-43 годов была не такой суровой, как предыдущая, но положение на фронтах, особенно на Сталинградском, все еще внушало опасения. В Куйбышеве с продовольствием стало еще хуже. Я помню, как я ходил за супом в столовую издательства "Из­вестия". Со мной вместе в очереди стояла мать известного журна­листа Евгения Кригера. Мы получали жалкую порцию жиденького супа с кусочками явно тухлого мяса. К этому времени приходилось упот­реблять в пищу поджаренные на хлопковом масле очистки от картош­ки. Хлопковое масло полностью заменяло нам подсолнечное и, если исходить из теории, что растительные жиры содержат ненасыщенные жирные кислоты и предупреждают атеросклероз, то в этом смысле нам, конечно, в то время "повезло". Атеросклероз у нас, видимо, раз­вился значительно позже.
       Жизнь научила меня многим специальностям. Особенно ценились тогда электрики. Я чинил пробки, менял наружную проводку, исправлял электроплитки. Овладев профессией сапожника на элементарном уров­не, мог сделать набойки и другой мелкий ремонт обуви...
       В нашем об­щежитии жили супруги Раевские. Он - юрисконсульт, она нигде не ра­ботала. Звали ее Мария Николаевна, и в молодости она видимо слы­ла красавицей, так как в свои 60 лет выглядела весьма импозант­ной, обладая характерной аристократической внешностью. Она ут­верждала, что по прямой линии происходит от знаменитого генера­ла Раевского, участника Бородинской битвы. Она считала себя пи­сательницей и писала в то время патриотическую пьесу о Бородин­ском сражении, где в центре повествования находился ее знамени­тый предок. Я припоминаю, что пьесу она озаглавила "М.И.Кутузов".
       Так как я посещал читальню Дворца культуры им. В.В.Куй­бы­ше­­ва, то там я ее видел за этой работой. He знаю, созда­ла ли и закончила ли она этот труд, но, кажется, никогда нигде не шла ее пьеса о событиях первой Отечественной войны.
       У нас в общежитии жила сотрудница ТАССа, коллега Жени - Майкова. Однажды ночью мы все проснулись от громкого стука. Это приехал ее муж, который с трудом нашел наше общежитие. Он жа­ловался на сильное недомогание. На другой день температура у него подскочила до 40®. Вызванный врач констатировал сыпной тиф. Больной был весь красный, глаза налиты кровью. Это представляло со­бой довольно тягостную картину. Его госпитализировали в инфекци­онную больницу, с благополучным исходом. К счастью, повторных случаев сыпняка среди сотрудников и членов их семей не наблю­далось, хотя мы все время жили в ожидании сюрпризов.
       Конечно, к этому времени плакаты с лозунгами "Победа в 1942 году" были сняты. В конце ноября 1942 года появились первые сообще­ния об окружении немцев под Сталинградом.
       31 декабря 1942 года мы всем классом, 10 "А", праздновали встре­чу Нового Года в школе. Это объяснялось тем, что ученики 1924 и 1925 года рождения выпускались из школы досрочно, им вручались аттеста­ты зрелости, и их тут же призывали в армию. Таким образом, в классе осталось трое ребят 1926 года рождения: я, Калнин Виктор, Щербачев Артемий и Молько Александр, 1925 года рождения, но освобожденный по бо­лезни.
       Несмотря на это не чувствовалось смятения или уныния у наших ребят. Напротив, вечер был чрезвычайно веселым, играл оркестр, выставлялось спиртное и незатейливая закуска.
       Выпив вина, я необычайно осмелел и все время приглашал на танец красавицу Нину Маклакову. Она с удовольствием, как мне тогда казалось, предпочитала меня другим. Я надел Петин серый коверкотовый костюм, черные бо­тинки, которые невероятно жали, так как были на один или на два но­мера меньше. Мне тогда казалось, что в этом костюме я должен быть неподражаем. Уже в полночь, прямо на вечере, мы получили сообщение о взятии нашими войсками Моздока, и это еще более окрылило всех. После этого вечера я был тайно влюблен в Нину Маклакову, но постоянно чувствовал ее недосягаемость и психологический барьер, который я не в состоянии был преодолеть.
       Все мы давно ждали большого успеха наших войск, и сообщение о том, что кольцо под Сталинградом замкнулось, и немцы попали в котел, вызвало все­общее ликование.
       В то время боевой дух наших войск оценивался очень высоко. Мы сумели достичь трехкратного превосходства в живой силе и четырех­кратного в артиллерии и минометах. Окружение немцев в Сталинграде завершилось за пять дней.
       2 февраля 1943 года войска Донского фронта закончили разгром и уничтожение окруженной Сталинградской группировки. 22 дивизии были разгромлены и взяты в плен.
      
       В течение 1942 года в Куйбышев прибывали эвакуированные из бло­кадного Ленинграда, и к нам в общежитие на Ульяновской приехал племянник сослуживицы Жени Полянской - Вадим. Он сначала мне по­нравился, несмотря на угреватое, бледное и некрасивое лицо. Одна­жды зашел спор о красоте городов Москвы и Ленинграда - извечный спор жителей этих городов. Он с каким-то непонятным презрением говорил о Москве, как о большой деревне, об убогости ее архитектуры, и хвалил и превозносил красоту архитектуры Ленинграда.
       Конечно, я фактически мало что знал в то время о Ленинграде и ни­когда там не был, но это давало мне невежественную возможность быть безапелляционным, утверждая, что нет города лучше Москвы. Эта ор­тодоксия была очень характерна для меня в то время. На этой поч­ве мы с Вадимом серьезно рассорились и уже больше никогда близко не сходились. Он мне читал письма из Ленинграда, в которых его мать писала, что они уже дошли до употребления в пищу клея и даже пытались есть землю...
       Занятия шли своим чередом. Мы голодали, но настроение оста­валось приподнятым, - победа под Сталинградом всем придала новый импульс к жизни и вдохнула веру в близкий конец войны.
       Летом, в июне 1943 года, состоялись выпускные экзамены по десяти предметам. Я напрягся и сдал все экзамены на "отлично". Это было даже для меня самого удивительно. В течение года, учась в десятом классе, я не блистал успехами, и поэтому отличником, даже с учетом выпускных экзаменов, я не стал.
       Руководство школы устроило хорошо организованный выпускной вечер, на котором торжественно вручались аттестаты зрелости, тогда только входившие в моду. Меня одарили книгой "Большевики Закавказья в революционной борьбе". Автором являлся небезызвестный всем Л.П.Берия. В то время о нем не выска­зывались предосудительно, и такая награда воспринималась естест­венно и была даже почетной.
       Потом состоялся школьный выпускной бал. Я снова нарядился в свой серый костюм и черные ботинки и. как мне опять казалось, не­плохо выглядел среди других выпускников. На этот раз внизу расставили столы с неплохой закуской и выкатили две бочки отменного жи­гулевского пива, так как отец одной из наших соучениц, кажется Дольниковой, был директором кулинарной фабрики. И снова, выпив вина и пива, я до упаду танцевал с Ниной Маклаковой, и снова она была довольно благосклонна. Но еще более благо­склонна была Света Лунева, с которой мы прогуливались возле шко­лы, и она на этот раз сближалась со мной достаточно опасно, если не сказать критически...
       Я пришел в общежитие довольно поздно, а ут­ром переживал тяжелое похмелье, впервые в жизни. Я перенес острое алкогольное отравление с головной болью и рвотой, а мне еще сле­довало отвезти утром обменные карты племянниц для их отъезда в летний загородный лагерь, - лишь приехав туда трамваем и пройдя значи­тельное расстояние пешком, я немного протрезвел. Подходя к загородному детскому лагерю я невольно вспомнил исторические аналогии с ассамблеями его императорского величества Петра I, который любил, чтобы все напивались до чертиков, не щадя даже женщин. Нередко люди сваливались под стол, а некоторые умирали от такого веселья...
       На обратном пути я познакомился с какой-то веселой и жизне­радостной девушкой и впервые почувствовал, как особа противополож­ного пола проявляет ко мне необычайный и настойчивый интерес. Я понял тогда, что она не против познакомиться и встретиться, но голова моя все еще болела и мне было не до амуров.
      
       3 июля 1943 года началась знаменитая битва на Курской дуге. В Куйбышеве стояла жара и вздымалась пыль от проезжающего транс­порта. Город замер в предчувствии больших военных событий. Кур­ский выступ между Орлом на севере и Белгородом на юге был занят советскими войсками прошлой зимой. Он представлялся немецкому командованию весьма подходящим для нанесения удара и взятия реванша за Сталинград. Атакующие немецкие части глубоко вклинились в совет­скую оборону. С обеих сторон участвовали в сражении по 2000 тан­ков.
       7 июля нашими крупными соединениями был нанесен удар в тыл 9-ой немецкой армии, и Гитлер отдал приказ прекратить операцию "Цитадель". В приказе Сталина от 24 июля 1943 г. генералам Рокоссовскому и Ватутину объявлялось о полной ликвидации летного насту­пления немцев. Потери немецких войск оказались огромными, особен­но в технике. По более поздним оценкам в сражении на Курской ду­ге участвовало до 6000 танков и 4000 самолетов.
       Вскоре советские войска освободили Орел и Белгород, а части, первыми вторгшиеся в эти города, стали именоваться "орловскими" и "белгородскими". 5 августа в Москве впервые был произведен салют в честь взятия Орла и Белгорода. Двадцатью артиллерийскими залпами из 124 орудий. Началась эра салютов. Мы тоже ликовали.
      
       Между тем я задумывался, куда пойти после школы, и решил по­ступить в авиационный институт. Не стал летчиком, так буду строить самолеты. На это подтолкнуло меня также решение одноклассника Виктора Калнина. Я отнес документы в приемную комиссию Куйбышевс­кого Авиационного института (КАИ) и был удостоен личной аудиенции директора института Стебихова с орденом Трудового Красного Знамени на лацкане пиджака. Он расспросил меня, почему я хочу поступить именно в Авиационный институт. Я ему рассказал, как в 1940 году не смог поступить в авиационную школу, а теперь решил быть поближе к авиации, стать инженером. Он улыбнулся и дал добро на прием доку­ментов.
       Вскоре меня зачислили на первый курс и сразу же направили с группой новоявленных студентов на сельскохозяйственные работы в район станции Кротовка, в 70 километрах от Куйбышева.
       Здесь началась еже­дневная тяжелая изнуряющая работа на бескрайних картофельных полях. Была середина августа, и мы от зари до зари проходили по 11 соток ежедневно, окучивая картофельные кустики. От беспрестанного взмахивания тяпкой болели мышцы и рябило в глазах. А когда ложи­лись спать и закрывали глаза, то вновь в голове возникала и мелькала все та же тяпка.
       Разместили нас в палатках в открытой степи, и днем, во время часового перерыва, мы страдали от страшной духоты и жары в раскаленной палатке. Нам давали достаточно супа и каши, полагалось и мясо. Хлеба выдавали по 1 килограмму, по тем временам довольно много. Хлеб выпекали вкусный, в виде ковриги, хорошо пропеченный. У нас в то время один из преподавателей, отвечавший за хозяйственные дела, в том числе и за отпуск продуктов, здорово наживался, как мы потом поняли, именно на обвесе хлеба. Не верилось, что этот благообразный пожи­лой человек интеллигентного вида с бородкой а-ля Генрих IV мог уни­зиться до уровня мелкого воришки.
       Ежедневная монотонная работа одуряюще действовала на настроение, и к концу дня мы валились с ног. Утром все еще болели мышцы и ныла поясница.
       Я подружился с очень приятным парнем, неким Орловым, сыном генерала, командира дивизии, который упоминался в приказах Вер­ховного Главнокомандующего за успешное руководство боевыми дейст­виями на фронте. Дружба с Орловым несколько скрашивала однообра­зие быта. Он имел неплохое воспитание, был красив, с голубыми гла­зами и мягкими льняными шелковистыми волосами.
       В один из жарких августовских дней я неосторожно разоблачился, подставив спину под прямые палящие лучи солнца, и получил ожог второй степени, даже с пузырями. У нас в отряде не было своего врача или фельдшера, что, конечно, являлось упущением институтского на­чальства. По сути, они не организовали даже элементарной медицинской помощи. Пришлось мне в сопровождении Орлова идти в село, за пять километров, где рас­полагался сельский медицинский участок в крепком бревенча­том доме.
       Меня приняла грубая, розовощекая, дородная фельдшерица лет сорока, с недовольным видом, всячески показывая, что ее мало интересуют ка­кие-то студенты, не ее, так сказать, участка. Намазала мне спину какой-то дрянью, и я еще несколько дней мучился от нестерпимых не­приятных ощущении.
       Из Куйбышева я получил письмо, из которого следовало, что в ТАССе полным ходом идет подготовка к реэвакуации в Москву и Женя советовала завершить дела в Кротовке. По тем временам мы считались мобилизованными на сельхозработы и самовольно не имели права покидать лагерь, в противном случае это приравнивалось к дезертирству.
       Я по­казал письмо преподавателю, который заявил, что не может отпустить меня, так как письмо не является официальным документом. В спор вме­шался другой преподаватель - тот самый воришка, нападавший на меня очень агрессивно за "попытку бросить ответственный пост, когда страна напряжена и изнемогает в неравной борьбе..." Эти патриотические слова из уст аморального человека взорвали меня, и я в припадке раздражения нагово­рил ему кучу дерзких слов, да еще намекнул на его неблаговидные де­ла с хлебом. Потом собрался, завязал рюкзак и отправился в Кротовку.
       Приехав в Куйбышев, зашел в авиационный институт, забрал атте­стат зрелости и добился выдачи справки о моем переводе в Московс­кий Авиационный институт. Все это удалось мне сделать быстро и опе­ративно. Лагерное начальство не успело или не сумело причинить мне никакого вреда, и объявить меня дезертиром, чего я очень опасал­ся.
      
       В середине третьей декады августа 1943 года мы погрузились с ве­щами в вагон-теплушку. Погода стояла мягкая, теплая, без дождей. Мы запаслись большим количество соли и на маленьких станциях успеш­но вели прямой продуктообмен на пшено, муку и масло.
       Приехали мы в Москву 30 августа 1943 года около трех часов дня, ровно через два года после эвакуации. Сначала нас привезли на Спар­таковскую площадь, оттуда на Крестьянскую заставу, и поздно вечером мы оказались дома, хотя, конечно, нас там ждал неприятный сюрприз... Наши две ма­ленькие (по 12 квадратных метров) комнатки были заняты незаконно вселившимся и агрессивно настроенным человеком. Поэтому нас приютили соседи, и первую ночь я спал в большой комнате в квартире Михеевых, прямо на полу.
       Вечером по радио передавали сообщение о начале нового учеб­ного года в школах, и о том, что занятия будут проводиться как обы­чно, не взирая на тяжелое время. Даже тогда забота об образовании подрастающего поколения ставилась во главу угла действий руковод­ства страны и общественности...
       Кира, моя племянница, должна была идти в первый класс и актив­но к этому готовилась. Она была немножко застенчивой, робкой и нуждалась во внешней опеке.
       Впрочем, для всех нас начинался еще один, новый период жизни...
      

    ___________

      

    Часть Вторая

    Жизнь в Москве

    после возвращения

      
       П
       оложение нашей семьи оставалось сложным, так как Киселевы про­должали занимать нашу площадь, и надежды на ее скорейшее освобож­дение у нас не было. Сам Киселев, электросварщик по профессии, вел себя вызывающе и считал свое утверждение в наших комнатах делом решенным и не подлежащим пересмотру. Кроме того, он ока­зался откровенным алкоголиком и, напиваясь, угрожал с нами расправиться. Для полноты психологического воздействия он иногда стучал топором по колоде в своей комнате, изображая льва, - да без зубов...
       Сама Мария Киселева, женщина толстая, некрасивая, с пятнами на коже лица, неопрятная и обремененная заботами о семье, в которой тоже было пять человек, держала себя тихо и даже как-то приниженно.
       Мы тут же подали заявление в народный суд Крас­нопресненского района, и тот подтвердил наши права на квартиру и вынес постановление о выселении семьи Киселева с предоставлением ему равноценной площа­ди.
       Эта гуттаперчевая формулировка привела к тому, что Киселев занял непроходную комнату, а мы ютились в проходной, и еще пять человек ден­но и нощно сновали туда-сюда, не давая ни минуты покоя. В квар­тире всегда стоял мерзкий запах сапожного клея, грязных сапог, та­бачного перегара и алкоголя, так как Киселев в свободное от работы время еще брал частные заказы на ремонт обуви. Помимо этого он страдал туберкулезом, и мы всегда находились под дамокловым мечем заболеть этим тяжелым недугом, что потом и произошло с Кирой.
       Решение нашего квартирного вопроса растянулось еще на полтора года. В связи с этим я некоторое время жил у сестры Людмилы, кото­рая к этому времени вернулась из эвакуации из города Асбеста, вместе с сыном Юрием. Тому в 1943 году, в июле исполнилось 14 лет, и он учился в ремесленном училище, стараясь приобрести специальность токаря. Жила Людмила (Мушка - так ее всегда звали в нашей семье) в Денисовском переулке на Разгуляе, прямо напротив бани.
       Я получал тогда, как "иждивенец", 400 граммов хлеба...
      
       Занятия в Московском Авиационном институте начались с 1 октября 1943 года и проходили в здании на площади Борьбы, где располагался деканат нашего факультета холод­ной обработки металлов, а также в здании бывшей средней школы на Сущевской улице. Именно на этот факультет я был зачислен перево­дом из Куйбышевского Авиационного института.
       В роли студента я чувствовал себя очень хорошо, настроение было прекрасное и физическая форма неплохая, несмотря на постоянное не­доедание. В институте в то время подобрались ведущие научно-тех­нические кадры. Например, кафедру сопротивления материалов возгла­вил академик Серенсен. Кафедру высшей математики - профессор Бокштейн, специалист по топологии, кафедрой химии руководил профес­сор Беркингейм, начертательной геометрии - профессор Погумирский, кафедрой физики - профессор Путилов. Во главе деканата стоял до­цент Георгий Федорович Иванов. Его заместителем - Ротшенкер Давид Петрович.
       Мне выдали временное свидетельство (с красной полосой) об осво­бождении от призыва в армию.
       Я на первых порах сблизился с Борисом Потаповым, который приехал откуда-то из Мордовии, где отец его являлся директором спиртозавода. Материально Борис разительно отличался от всех нас, бедолаг. Для него деньги никогда не имели значения. Одевался он во все новое: коричневое хрустящее кожаное пальто, норковая шапка, отлично сшитые шевровые сапоги. Я навещал его в доме в Дашковом переулке на Зубовской площади, где он жил на квартире у родной тетки - парикма­херши. Они очень гостеприимно встретили меня, разнообразие блюд и закусок поражало воображение, и там, ко всему этому, прилагались хо­рошие вина, которые меня, правда, мало интересовали.
       В жизни Боря Потапов являл собой тип совершенно безвольного человека, не имевшего сколько-нибудь определенной жизненной цели. Позже я стал понимать, что уже в 18 лет он пристрастился к вину и стал привычным пьяницей, и это поражало его волю. Ему приходилось регулярно отчитываться перед отцом - как идут дела с учебой в инсти­туте, а шли они довольно плохо. Он имел задолженность по черчению за первый семестр, а надо было сделать четыре чертежа в чистом виде. Поэтому он предложил мне "джентльменское соглашение" - по сто рублей за чертеж, и я по ночам трудился, зарабатывал эти деньги. Но и это его не спа­сло, так как не мог же я за него сдать все зачеты. Экзамены за первый курс он не сдал, был отчислен и, видимо, попал в армию, так как сразу лишился отсрочки от призыва. О дальнейшей его судьбе я ни­чего не знаю, хотя тетку его я встречал в районе Зубовской площади, где она работала парикмахером.
       Виктор Назаров, студент нашей группы, был обуреваем утопической идеей: нам втроем построить самолет и на нем взлететь. Идея неплохая, но как ее осу­ществить? Тогда не было возможности иметь легкие пластмассовые кон­струкции, а делать из фанеры фюзеляж, стабилизатор, рули управле­ния представлялось делом безнадежным. Виктор Назаров долго носился с этой идеей, пока мы ему не доказали, что даже рассчитать конст­рукцию самолета на прочность мы еще не умееем и предусмотреть, например, пагубное влияние флагеляции мы бы не смогли. Вскоре этот прожект был забыт, так как надо было сдавать зачеты, коллоквиумы, - одним словом, учиться.
       В нашей же группе учился Юра Букреев, приехавший в институт из Боготола (Сибирь), куда он эвакуировался из Липецка, и где уже в 15 лет ра­ботал токарем железнодорожных мастерских. Впоследст­вии он стал моим лучшим другом, но сблизились мы с ним по настоя­щему только летом 1944 года.
       Ряд теоретических занятий проводился в бывшей средней школе на Сущевской улице, которая почти не отапливалась, и зимой мы за­нимались в пальто и телогрейках, а замерзшие пальцы с трудом вос­производили сложные расчеты и формулы на аспидной доске.
       Я увлекался высшей математикой. Лекции читал и проводил занятия в нашей группе профессор Бокштейн Меер Феликсович. Лекции его были содержательные, хотя несколько сложны для понимания. Но на практических занятиях он давал толковые и ясные объяснения.
       Я также с увлечением воспринимал начертательную геометрию на практических занятиях. Их вел преподаватель Рогуль, вполне оправдыва­ющий свою фамилию, - лицо его было сплюснуто с боков и пере­ходило в чрезмерно высокий лоб. Манеры его были несколько карика­турные и вызывали насмешки студентов. Вместе с тем, он был довольно мстительным и придирчивым. Иногда в начале занятия он долго не мог настроить студентов на рабочий лад.
       Неорганическую химию нам читал профессор Беркенгейм, очень веселый, весь кругленький сангвиник. Речь свою он услащал бесконечными прибаутками, афоризмами, анекдотами, историческими сравнениями и аналогиями. Лекции периодически прерывались раскатами хохота. Я, признаться, пытался вначале записывать его лекции, но потом бросил, так как к практическим занятиям по ним абсолютно нельзя было готовиться, разве только рассказать преподавателю какой-нибудь свежий анекдот.
       Лекции по физике профессора Путилова были академичны, и иногда проводились на таком высоком уровне, с обилием различных физичес­ких терминов, что требовалась предварительная подготовленность студентов для усваивания материала. Лекции профессор Путилов читал изысканным аристократическим языком, лицо его дышало умом и высокой организованностью.
       Замечательно читал лекции по начертательной геометрии профессор Погумирский, настоящий виртуоз своего дела. Несмотря на протез од­ной ноги, он был подвижен, энергичен, и удивительно синхронно ри­совал и объяснял сложные композиции по начертательной геометрии на доске. Кроме того, он отличался остроумием, демократичностью взаимоотношений со студентами и любил, когда студенты обращались к нему с каким-нибудь дельным вопросом. Он по настоящему стремил­ся воспитывать у нас пространственное воображение, в соответствии с принципами знаменитого ученого и мыслителя Монжа, родоначальника этой дисциплины. В свое время Монж, как известно, преподавал в военном училище математические дисциплины Наполеону Бонапарту.
       Мы также изучали теорию бесконечно малых величин, и я непло­хо разбирался в этой сложной области. Мог вывести теорему Лагранжа и имел представление о рядах Маклорена и Фурье.
       Лекции по авиационному металловедению читал профессор Воловик. Его лекции были интересны и содержательны, а занятия в нашей груп­пе вела его жена, и ей я сдавал зачет. Предмет нужный и важный, но все же он не был любим студентами, так как нелегко было разбираться в твердых растворах металлов: перлитах, мартенситах, в вопросах закалки, отпуска стали и т.д.
       Занятия по сопротивлению материалов проводил доцент Диментберг, чрезвычайно болезненный, весь высохший интеллигент. Он стра­дал тяжелой формой язвенной болезни желудка и часто не мог скрыть свои страдания, - гримасы боли появлялись на его лице в самый не­подходящий момент. Но преподавание его пользовалось успехом у студентов, так как он хорошо умел донести до слушателя довольно слож­ный материал.
       Занятия по немецкому языку проводились раз в неделю, и здесь я был вне конкуренции, так как прошел школу изучения этого языка у замечательного педагога из Куйбышева - Нины Ивановны Казаковой. Поэтому я всегда получал пятерки и легко сдал экзамен.
       Проводились занятия по слесарному делу, и мы долго и нудно учились шабрить, добиваясь зеркальной поверхности металла. Занимались и столярным делом, - я помню, как каждый из нас самостоятельно сделал довольно приличную табуретку.
       Нам не чужды были и спортивные занятия, а раз в неделю пре­дусматривался урок физкультуры, проводимый опытным преподавателем в залах Дворца спортивного общества "Крылья Советов" на Ле­нинградском шоссе. Наш преподаватель физкультуры в прошлом был рекордсменом. Он успел побывать на фронте, был ранен и контужен, и вследствие этого страдал проплешинами на голове, что чрезвычайно портило его наружность. Он проводил занятия и по спортивной гимнастике, к которой у меня выявились способности. Но лучше всех дело спорилось у Юры Букреева, который был совершен­но бесподобен на турнике.
       Однажды наш преподаватель физкультуры вывел весь первый курс на соревнования по лыжам. Это скорее напоминало соревнования на коньках; была страшная гололедица. Я пришел в самом хвосте соревнующихся, хотя не считал себя плохим лыжником.
       В институте иногда заставляли нести дежурства по охране объектов на площади Борьбы. Тогда, конечно, такой преступности, как в нынешнее время, не было, несмотря на соседство самого криминально­го района Москвы - Марьиной Рощи. Дежурство протекало без проис­шествий, и остаток ночи я спал в кабине грузовой машины, правда, здорово промерзая к утру.
       Виктор Назаров, помимо того, что имел склонности фантазиро­вать в области авиастроения, обладал способностями к комбинациям коммерческого характера. В моем распоряжении имелся старый мало­габаритный аппарат "Кодак", подаренный мне дядей Колей в 1940 году. Виктор упросил меня обменять аппарат на хороший стеганый ватник с красной сатиновой подкладкой. Да простит меня дядя Коля, но ходить зимой тогда мне было не в чем. Я особенно не упорствовал, и эта доморо­щенная одежда хорошо выручила меня зимой 1944-45 годов.
      
       На фронтах в 1943 году обстановка складывалась довольно утешительная, и радовала нас салютами, которые мы всегда выбегали смот­реть на улицу. Летом и осенью 1943 года Красная Армия вела наступле­ние на Украине и на других фронтах. В августе был взят Харьков, а войска генерала Толбухина заняли Таганрог и вышли к Азовскому морю. Войска генерала Петрова захватили Новороссийск, Рокоссовский занял Чернигов, а Конев взял Полтаву. Наконец, что очень важно было для москвичей, настала долгожданная победа - Соколовский взял Смоленск. К концу октября Красная армия вела наступление на Киев, а в Белоруссии - на Витебск, Гомель и Могилев. В октябре наши войска форсировали Днепр. 14 октября Малиновский занял Запорожье, город, с которым связана большая часть моей жизни. 25 октября войска Малиновского взяли Днепропетровск. Впереди уже ясно просматривалась возможность перехода Красной Армией советских границ и поражение Германии становилось вполне реальным.
       7 ноября 1943 г. Министерство Иностранных дел устроило, впер­вые за всю войну, пышный прием, на котором присутствовал весь дип­ломатический корпус. Прием этот мог поспорить с приемами Ивана Грозного или Петра Первого. Вино лилось рекой, да так, что английский посол, например, будучи в подпитии, свалился на рюмки и бутылки и слегка порезался. Некоторых из присутствующих выносили в бесчувственном состоянии. Это пиршество устраи­валось по случаю национального праздника страны и успешных резуль­татов Тегеранской конференции, проходившей в октябре 1943 года, где были приняты и подписаны важные политические решения.
       Успехи на фронте безусловно поддерживали моральное состояние людей в тылу, хотя материальное положение у многих оставляло же­лать лучшего...
       Так как квартиру нам самозахватчики все еще не ос­вободили, то я какое-то время жил у сестры Людмилы на Разгуляе. Там жилищные условия тоже были неважные. Комната, которую она занимала с сыном Юрием, раньше являлась чем-то вроде склада-сарая, и здание почти не имело фундамента. Поэтому торцевая стена про­мерзала, и с нее при затапливании голландской печки лились струйки воды, и в комнате устанавливалась атмосфера влажного тепла. Навер­но поэтому у сестры часто болело горло и суставы. Но, несмотря на это, она всегда была деятельна, неутомима и спешила делать добро людям, особенно детям, которым она бескорыстно служила всю жизнь.
       Рядом жила золовка Маруся - жена среднего брата Семена На-риньяни, Гриши, которая работала продавщицей хлеба рядом, в хлебном магазине. Нам всегда не хватало хлеба, и я договаривался с Марусей, что я ей буду колоть дрова, а она добав­лять мне немного хлеба к моему пайку. Это служило существенным дополнением к рациону и приглушало постоянное чувство голода. Я так тогда много переколол дров, что стал виртуозом в этом деле, - топор я заносил не посередине, а с правого плеча, поэтому удар становился особенно хлестким, и я колуном раскалывал любые поленья.
       У Маруси было двое маленьких детей, причем младший, Лера (Вале­рий), был еще совсем маленьким, когда над их семьей разразилась гро­за. Кто-то донес на Марусю, что она утаивает хлеб, наживается и имеет много денег. Ее судили и, несмотря на разные ходатайства, дали четыре года. Людмила проявила незаурядную энергию, ходатайствовала за Марусю и даже выступала в суде, когда дело ее пересматривалось. Ей сократили срок до одного года, и вскоре она вышла из тюрьмы ху­дая и потухшая.
       Во дворе дома N 14, где я жил с сестрой и ее сыном Юрием, бла­гополучно проживала семья Савиных. У них была дочь Нина, очень красивая девушка, в которую я был влюблен. Она не обращала на меня никакого внимания, и я это относил на счет одежды, нелепей которой трудно было представить. Зимой я ходил в стеганом ватном бушлате, какие носили "зеки" в заключении, и в кубанке с засаленным мехом. К тому времени американские ботинки стали приятным воспоминанием, и я носил зимой брезентовые летние туфли 45 размера (а мой размер был 41), которые постоянно промокали. Мокрые ноги в то время стали моим обычным состоянием. Конечно, из-за такой одежды я не мог быть при­влекательным для девушки из относительно состоятельной семьи. Да и сам себе я казался Маленьким Муком из сказки Гауфа с задранными вверх носками огромных, не по ноге, туфель.
       Соседями по квартире сестры Людмилы была семья Ушпарских. Мы хозяйку звали просто Аксюша, это была настоящая русская женщина с лучис­тыми добрыми глазами, немножко похожая на колобок. Они все же жили лучше нас, так как Аксюша работала на обувной фабрике кладовщицей, и это давало ей кой-какие преимущества. Во всяком случае, они не голо­дали, как мы.
       Ее муж, Онисим Емельянович, сражался на фронте, и вдруг приходит сообщение, что он тяжело ранен и лежит в госпитале. Оказыва­ется, он участвовал в рукопашном бою, и ему пришлось схватиться с немцем-офицером и застрелить его. Но в последнюю минуту тот тоже успел выстрелить, и пуля прошла через область селезенки, которую в госпитале полностью удалили. Он вернулся в родной дом, но стал ин­валидом, никуда не выходил. Помимо этого у него развивалась и про­грессировала болезнь Паркинсона, и вскоре после окончания войны он умер.
       Моя сестра Людмила представляла собой тип истинной альтру­истки, служившей людям, и люди за добро платили ей тем же. Если она знала, что у кого-то нет денег на хлеб, она могла отдать свои и сама остаться без хлеба. Так у нас иногда бывало, и этому никто не удивлялся. Доброта ее переходила всякие границы, поэтому и в доме не было никакой особой утвари, и во всем чувствовалась печать спартанской простоты и непритязательности.
       Людмила была убежденной сталинисткой, и культ Сталина царил в их семье. На стене висел изящный барельеф вождя, и даже в годы развенчания культа Сталина она осталась его убежденной сторонницей. Она подавала нам пример стойкости и постоянства своих убеждений. Это была именно цельная и гордая натура, какими так была всегда богата Русь, и кто свято оберегал свои принципы и убеждения от разъедающей ржавчины слово­блудия, суетных решений и скоропалительных действий.
       А между тем, она во время первой мировой войны вместе со стар­шей сестрой Евгенией училась в Московском институте благородных девиц, и только гражданская война помешала им закончить это учебное заведение.
       Юра, ее сын, уже работал токарем на заводе "Калибр". Однажды я пришел домой из института, уставший и голодный. Мила приготовила мне кашу и, как мне показалось, каша должна была стоять на столе. Я решил, что ее съел Юра и без обиняков сказал ему об этом. Он, не­долго думая, боксерским выпадом разбил мне в кровь нос. Вообще у него склонность к физической расправе была в крови, и все ребята во дворе, особенно рыженькие евреи, дети сапожника, жившего в том же флигеле, боялись связываться с Юрой.
       В дальнейшем эта страсть к кулачным расправам встала ему очень дорого, - после очередной костоломной драки он был судим и отправлен на два года в места отдаленные. Там, однако, в нем вдруг проснулось дарование художника и, вернувшись из заключения, он показал нам серию портретов изуми­тельного мастерства. Потом уже он рисовал портреты и пейзажи пастелью и маслом, поражая всех своим талантом. Кроме того, он отлично писал стихи, к сожалению, нигде не опубликованные.
       Все же, его та­ланты остались как бы невостребованными и не нашли достаточного при­менения. А дело заключалось в том, что в 28 лет он был принят на второй курс художественного училища, и вместе с ним занимались восемнадцатилетние юноши и девушки. Здесь он снова стал проявлять свой несдержанный характер. С самого начала не поладил с классным руководителем, дерзил и часто нарушал элементарную дисциплину. А они только и ждали подходящего момента, который вскоре представился. Однажды он в классе, после занятий, остался с еще совсем молоденькими юно­шами и устроил хорошее возлияние. Классная руководительница за­стала их в самый разгар дружеской попойки и затем на педсовете был поставлен вопрос таким образом, что "...Юрий Нариньяни намеренно спаивает молодежь и ведет себя крайне аморально..."
       Педсовет дружно проголосовал за исключение, и Юрий вынужден был снова вернуться к своей профессии токаря.
      
       Новый 1944 год мы встречали в семье и снова надеялись на скорое окончание войны, но жизнь рассудила иначе.
       В январе 1944 года я сдавал зачеты, а в феврале - экзамены, причем весьма мозаично, по истории авиации и высшей математике - отлично, по физике и начертательной геометрии, которую я знал лучше многих, - посредственно, и по авиацион­ному металловедению - хорошо. У меня еще, видимо, не были выработаны бойцовские качества студента, и я не умел обходить подводные рифы ко­варных вопросов, задаваемых в дополнение преподавателем.
       Затем насту­пили двухнедельные каникулы, и я неплохо отдохнул, съездив к Ксении Ивановне в Выпуково, под Загорск.
       В это время тетя Маня, страдавшая с юных лет отосклерозом (болезнь Бетховена), совсем оглохла, и ей угрожала слепота, так как еще в 1941 году у нее во время оккупации начала быстро прогрессировать глаукома. Я привез ее к Людмиле, и там мы теперь жили вчетвером. Люд­мила, правда, иногда ночевала у соседей Ушпарских.
       Я договорился с институтом Гельмгольца, и вскоре тетю Маню оперировал довольно известный врач - Пластинин Василий Васильевич, старый интеллигент с бородкой и сухим лицом аскета. Он сделал операцию по восстановлению путей отто­ка внутриглазной жидкости из фонтановых пространств, но это мало что дало. Я постоянно закапывал ей пилокарпин, но болезнь неумолимо прогрессировала и вскоре она стала инвалидом I-ой группы - слепой и глухой.
       Я снова отвез ее в Выпуково, и две старушки коротали свою тяже­лую, наполненную страданиями жизнь. Ксения Ивановна по-прежнему ра­ботала фельдшером и в свои 66 лет еще ездила на телеге, или зимой на санях, в соседние деревни осматривать тяжелых больных. Поистине, у нее не было последнего дня жизни, а был последний больной...
      
       Во втором семестре мы уже стали сближаться с Юрием Букреевым, и я впервые, где-то ранней весной 1944 года был у него дома на 2-ой Крас­ногвардейской улице, где он жил у дяди, Сергея Ивановича Кузнецова - учи­теля средней школы, женатого на Таисии Ивановне Раевской, тоже учи­тельнице начальных классов.
       Старшая сестра Таисии Ивановны была за­мужем за знаменитым белорусским хормейстером Григорием Романовичем Ширмой - народным артистом СССР. Как ни странно, но моя мама утверж­дала, что у нас тоже были какие-то родственники Ширмы. Григорий Романович был известный хоровой дирижер, фольклорный и музыкальный общественный деятель. В 1947 году он стал Героем Социалис­тического труда. Однажды они приезжали к Таисии Ивановне. Это уже было после войны, в 1948 году, после смерти Сергея Ивановича в 1947 году.
       Я тогда уже увлекался пением, и мы постоянно пели с Кирой на два голоса. Это как раз был Новый Год 1948-1949, и мы встречали его вместе с Григорием Романовичем и его женой Анастасией Ивановной - солисткой хора.
       Время было голодное, у нас же новогодний стол был уставлен раз­личными деликатесами, а главным гвоздем программы стали бутылки шам­панского. Все это - не без участия Григория Романовича. Мы с Юрой были в ударе и пели до 2-х часов ночи. Как нам хотелось получить одобре­ние такого знатока пения! И мы его получили!
       В то время ему было где-то около 60 лет. Он носил бороду и усы, был весел и все время шутил, вспоминал забавные истории из своей жизни в Польше, а ведь там он подвергался и гонениям... Я навсегда сохранил добрую память об этом человеке, мяг­ком, обходительном и корректном. К сожалению, эта единственная встре­ча оказалась последней, и никогда больше я с ним не встречался, хотя его имя часто повторялось по радио в связи с выступлениями академи­ческой хоровой капеллы БССР, которую он возглавлял.
      
       Над Москвой небо было постоянно чистое. Немецкие самолеты не дер­зали теперь появляться безнаказанно в небе Москвы. Последний одиноч­ный самолет пролетел над Москвой в июле 1942 года, и с того момента немецкие летчики не помышляли преодолеть могучую противовоздушную оборону Москвы.
       Что же творится в ПВО нынче, в 1993 году? Мы не защищены от напа­дения не только США или Германии, но даже Украины, если кому-то вздумается вы­кинуть какую-нибудь штуку в этом отношении...
       Весной 1944 г. от постоянного недоедания и отсутствия витаминов у меня кружилась голова, и я здорово похудел. Конечно, объяснения преподавателей не шли в голову. Некоторые наши студенты, особенно из числа демобилизованных, побывавших на фронте и имевших некоторый жиз­ненный опыт, знакомились с поварихами и хлеборезками и вели беззабот­ную жизнь.
       Только мой друг Виктор Осокин, по­павший на фронт в 18 лет (1923 год рождения) и участвовавший в сраже­нии под Москвой, не умел устроиться в жизни. Я считаю, что он был ис­тинным героем, незаслуженно обойденным наградами. Находясь на пере­довой в самые тяжелые дни обороны Москвы, он был тяжело ранен в че­люсть и около года провалялся в госпиталях Москвы, в том числе в ЛОР-клинике I ММИ, где доцент Рипс (немец) сделал ему сложнейшую опера­цию. У него из носа еще и после выписки постоянно выходили костные секвестры и часто шел гной. Уже в процессе учебы он ложился в госпиталь, и ему делали повторные операции сиквестротомии. От него всег­да шел какой-то сладковатый запах из-за хронических процессов в кос­тях верхней челюсти.
       Но, несмотря на все это, он никогда не унывал, был собран, прилично учился, скромно одевался и обладал особым сдержанным юмором, кото­рый, видимо, помогал ему жить.
       Виктор влюбился в студентку нашей группы Веру Булдакову, которая жи­ла возле Балчуга, в старом потрепанном домике. В этом же доме жили знаменитые спортсмены Гранаткины, которые вскоре съехали с квартиры, получив жилье в новом престижном доме. В комнате Веры висело изображение Иисуса Христа, и где бы ты не находился, его взгляд всегда был направлен на тебя.
       Ее мать была неразборчива в связях с мужчи­нами, и это отразилось на дочери... Виктор был преданно влюблен в Веру и, в конце концов, на ней же­нился. Однако жизнь их сложилась неудачно, и Виктор во всем винил Веру, которая оказалась неверной женой. Это стало лейтмотивом всех его расска­зов о поведении жены...
       Например, она отдыхает в Подмосковье, в доме от­дыха. Через неделю в воскресенье он едет навестить ее и, приехав на место, спрашивает сначала у персонала, а потом, прибегнув к помощи от­дыхающих, начинает подозревать самое плохое. Ее не могут нигде найти. Наконец один болтливый мужчина, не зная, что имеет дело с мужем, смеясь показывает в сторону леса, и еще добавляет, что она развлекается в кустах с Ванькой из седьмой палаты...
       И таких случаев, как он утверждал, с Верой происходило достаточно много. В конце концов они развелись, и от пламенной любви осталась красавица дочка, совершенно изумительная фарфоровая куколка с голубыми глазами и льняной куделью.
       Я иногда бывал у Виктора на Зацепе, там в маленькой комнатке жили мать с отцом и Витя с младшим братом, и никто не мог понять, как они все размещались на ночь.
       Виктор чрезвычайно уважал и, конечно, любил своих родителей. Та­кое почитание и уважение родителей редко можно теперь встретить, да и тогда было не так уж распространено. Он, например, где бы ни был, всегда предупреждал нас, что должен являться домой не позже 10 часов, и следовал этому пунктуально. Только в исключительных случаях он, с согласия отца, мог прийти позже. Мне это нравилось, так как подчер­кивало сыновнюю преданность и глубокое уважение сына к родителям. Те­перь такого нет и в помине... Как его отец сумел внушить взрослому сыну такое понимание и чувство такта по отношению к старшим, для меня было загадкой.
       Виктор успешно закончил МАТИ и работал ведущим инженером на авиа­предприятиях. Он потом так и не женился, хотя и пользовался успехом у женщин. Мне также стало известно, что некоторое время он увлекался алкоголем и сильно расстроил свое здоровье, и без того подорванное. Путем комбинаций ему удалось выменять комнату в доме на Кутузовском проспекте на девятом этаже, - в том самом, где внизу находился магазин "Сантехника".
      
       Мы получили письмо от подруги сестры Жени - Тони из Бурашева (под Калининым), где была расположена психиатрическая колония имени доктора Литвинова. В 30-е годы Женя вместе с Тоней работали там надзи­рательницами. Работа тяжелая, сопряженная с большой ответственностью. В числе обычных домашних новостей она сообщала и о деяниях немцев в пси­хиатрической колонии. 500 психиатрических больных были выведены в овраг и расстреляны из пулеметов. Среди больных были и такие, которые могли вполне выздороветь и возвратиться к общественно-полезной деятельности. Сам Калинин подвергся разрушению, и после освобождения город представ­лял собой сосредоточие каменных коробок с пустыми глазницами окон. Женя собиралась съездить в Бурашево после войны, но желание это не осуществилось.
      
       Во втором семестре, с весны 1944 года, предметом моей великой страсти стала Лидия Петровна Савенкова. Она была на год старше меня. Лида Савинкова, в которую я был влюблен совершенно безнадежно, вероятно, догадывалась о моих чувствах, но вида не показывала, иногда поддразнивая меня и заигрывая с Юрой Букреевым.
       Что случилось со мной - мне и самому было непонятно. Я думаю, через это проходят все юноши. Только достоин ли объект преклонения? Она очень часто демонстрировала мне пренебрежение. Ей, конечно, льстило, что я так терзаюсь и так унижаюсь перед ней, всячески стараясь привлечь ее внимание и расположить. Это было первое знакомство с кокетством хотя и молодой, но довольно опытной ветреницы. А я писал стихи, в которых изъяснялся в любви, приглашал в кино, театры.
       Она представляла собой тип русской блондинки, не очень кра­сивой, но привлекательной, с голубыми глазами, белой кожей, хорошим здоровым румянцем, копной волнистых волос, которые, по тогдашней моде, свободно ниспадали на плечи и были на концах слегка подзавиты. У неё был один дефект на кончике носа, который я, как всякий влюбленный, не замечал. Юра же Букреев, когда в будущем охлаждение стало нарастать, постоянно подсмеивался над нечеткостью контуров её носа и говорил, что "носпырин у неё подкачал..."
       Я старался ее куда-нибудь пригласить, но она избегала этого. Однако однажды пригласила меня к себе. Жила она на Петровке. У них была небольшая двухкомнатная квартира с альковом, в ко­торой они отдыхали и спали. Все было очень миниатюрно и мило. Мать Лиды очень хорошо ко мне отнеслась и была вполне расположена ко мне. Она часто укоряла дочь за ее невнимание. В некотором роде мне позволено было "ле­гализоваться" в качестве "официального поклонника", и этот статус для ме­ня представлял великую ценность, так как приближал к высокочтимой фигуре предмета моего обожания.
       Так же пренебрежительно относился ко мне и почти не замечал меня, как и дочь, ее отец. Юра считал, что он какой-то родственник небезызвестного Бориса Савинкова. Мне же казалось, что это не более чем утка, не имеющая под собой никакого реального основания. Отец ее был довольно крупным инженером и заведовал отделом в ми­нистерстве минометной промышленности (существовало такое министерство во время войны). Они имели престижную дачу в Серебряном бору, пополам с министром лесной и бумажной промышленности Орловым.
       Отец ее отдавал дань рыбалке и любил, как все рыбаки и охотники, разглагольствовать на темы, связанные с удачной ловлей. Он считал, что там, где нет течения, рыбка хорошо ловится. Это служило поводом для постоянных моих насмешек: "Уже течения нет, но рыбы будет много". Я его называл не слишком почтительно - "лысяк-с", так как он, сравнительно еще не старый, начисто был лишен растительности на голове.
       Однажды (это было летом 1944 года), мы с Юрой были приглашены на дачу по случаю дня рождения Лиды. Я, помню, на последние деньги в Елисеевском магазине купил 2 бутылки "Охотничьей" водки, две плитки шо­колада, и мы поехали. Вечер прошел неплохо, но в конце его случился кон­фуз. Я очень перепил и почти не закусывал. В результате я встал в по­зу в кальсонах и читал проповедь всему благородному семейству. Доста­лось и Лиде, и ее отцу. Однако, я выбирал выражения, и речь моя была довольно изысканна. Я видел, как мои слова попадают в цель и больно ранят Лиду и ее отца, и тогда, еще более распаляясь, я упрекал их в бесчувственности, бездушии и невнимании. Я избегал только критики в адрес ма­тери.
       На следующий день я плохо помнил, что сделал. Завтрак, однако, вопреки ожиданиям, прошел оживленно. Пассия улыбалась и была приветли­ва, отец снисходителен, а мать источала доброжелательность и радушие. Юра даже потом изрек, что бичевание пороков и недостатков приносит пользу. Я думаю, что моя решительность в отстаивании моей позиции принесла свои плоды, и меня продолжали приглашать на дачу.
       Рядом стояла дача известного следователя и писателя Л.Шейнина, и я изредка встречал его, когда он, довольно полный и пухлый мужчина, выходил на прогулку. Министр лесной и бумажной промышленности Орлов всегда был со мной приветлив и даже удостаивал разговора...
       Между тем, война приближалась к границам Германии. Немцами уже были заняты Болгария, Румыния.
       На Тишинском рынке мне удалось купить красивую стилизованную болгарскую безрукавку из тонкого красного сукна с бесподобной национальной вышивкой. Кроме того, я написал стихи и прикрепил к ватману, с посвященными Лиде стихами, красивый ку­лон - бижутерию. Все это торжественно вручил в следующий день рождения. Конечно, Лида была довольна, потому что эти подарки вполне соответствовали представлениям того времени. Мы много пели, танцевали под музыку Вертинского и Лещенко, кото­рую обожала Лида, и к которой был совершенно безразличен я.
       Новый 1944 год мы встречали всей группой на квартире у нашей студентки. Однако, мы как-то сразу опьянели, так как закуски было мало, а вина и водки предостаточно. Лида избегала меня и все время старалась под­черкнуть свою холодность. Это раздражало и усиливало неприязнь. Вооб­ще хороший праздник был омрачен. У меня разболелась голова. Я при­лег на кушетку и притворился спящим. А студенты заводили модную тог­да "Рио-Риту", и танцы продолжались без конца.
       Начинался победный 1945 год, который предвещал нам глобальную общечеловеческую радость, и неприятности суетного мира для меня, ма­ленькой частички огромного человеческого сообщества, уходили в прош­лое...
      
       Летом 1944 года я, в общем-то, успешно сдавал экзамены. Правда, в середи­не их я подцепил какой-то странный грипп.
       4 июля мы ждали, что вот-вот возьмут Минск, и я вечером оказался на площади Белорусского вокзала. Салютовали войскам, взявшим Минск, залпами из 324 орудий. В огромный "котел" попало 100 000 немецких солдат и офицеров.
       5 июля 1944 года я сдал экзамен по теоретической механике на "хорошо". 17 июля по улицам города Москвы были проведены 57 тысяч не­мецких солдат и офицеров. В этот день я пошел на экзамен по высшей математике и неудачно сдал его, на "тройку".
       Сразу после экзамена по­шел пешком от площади Борьбы по Лесной до Белорусского вокзала. Вся площадь была запружена народом. Оказывается, со стороны ипподрома должны были провести пленных, взятых в Белоруссии. Там я впервые уви­дел близко Л.П.Берия в погонах генерал-полковника. Он суетился, отда­вал какие-то приказания.
       Потрясающим было зрелище, когда на огром­ную площадь (тогда еще не было сквера и памятника А.М.Горькому в центре) вступили колонны немцев во главе с генералами ранее непобедимого вермахта. Шагали они медленно, понуро, шаркая ногами. Чувствовалась обреченность и признание близкого пора­жения. У всех были котелки и ложки, непременный атрибут принадлежнос­ти к униженным пленным. Большинство из них, вступая на площадь, обращали внимание на церковь в готическом стиле, расположенную с ле­вой стороны Белорусского вокзала, оживлялись, обменивались мнениями, по-видимому, о том, идет ли там служба?
       20 июля 1944 года у меня еще более усилился насморк, болела го­лова. В этот день объявили о покушении на Гитлера. Душой заговора ге­нералов стал полковник вермахта Штауфенберг, недавно ставший началь­ником штаба управления ОКВ. Благодаря этому высокому штабному посту ему были открыты двери к Гитлеру.
       В тот день Гитлер должен был выслушать доклад Штауфенберга в ставке. Штауфенберг осторожно ставит свой портфель с адской машиной, где кислота должна разъесть тонкую металлическую проволочку, под стол, прислонив его к внутренней стороне дубовой опоры в бункере "Волчьего логова". Одному из присутствующих портфель мешает рассматривать карту, так как в него упирается его нога. Он машинально переставляет портфель за дубовую опору, которая теперь отделяет Гитлера от орудия возмездия. Прогремел взрыв. Взрывной волной кого-то выкидывает в окно. Убито и тяжело ранено несколько генералов, но судьба Гитлера сохранила, он чудом остался жив. Гитлер уничтожил заговорщиков, и еще десять месяцев бес­смысленно текла в Европе кровь...
       22 июля 1944 года мы с Юрой готовились к экзамену по основам марксизма-ленинизма, а вечером пошли в Краснопресненский парк. День был отличный, в парке играл духовой оркестр. Мы пошли на Москва-реку, разделись и там, на вышке, стали бороться. Юра сумел меня одолеть, и я упал в воду, ударившись о ее поверхность лицом. Удар был довольно силь­ный, меня оглушило, но я все таки выплыл самостоятельно.
       Потом, выйдя из воды, я чувствовал головокружение и очень сильный прилив крови к голове, меня немного подташнивало. Потом я почувствовал себя лучше, был светлый промежуток. Я поехал к Ляле, так как последнее время часто ноче­вал у нее. Как всегда лег на полу и, когда уже стал засыпать, вдруг в голову что-то ударило, все завертелось, закружилось, но продолжалось это недолго, и я вскоре уснул.
       Утром я с трудом встал - болела и кружилась голова. Я не смог заниматься, а нужно было готовиться к экзамену по основам марксизм ленинизма. К вечеру немного разошелся и стал заниматься. Последующие дни я чувствовал себя неважно, особенно с утра. Несмотря на это, я собрал всю свою силу воли и пошел на экзамен 26 июля и сдал, конечно, неважно, на "тройку".
       Следующим был экзамен по химии, которую я знал прилично. Однако я уже не мог собраться, появилась сонливость. Я мог спать ночь и еще пoлдня. Химию я уже не сдавал и попал в число задолжников. Наконец я побывал в 32-ой поликлинике у невропатолога, и он поставил диагноз: закрытая травма че­репа и легкое сотрясение мозга. Остаточные явления еще преследова­ли меня вплоть до 50-х годов.
       Я решил поехать отдохнуть после всех этих неприятностей к Ксении Ивановне в Подмосковье, и почти весь август пробыл там. Заниматься я не мог, - слишком трудно было сосредоточиться и сконцентрировать внимание.
       Ксения Ивановна старалась меня подкормить, - у нее всегда было мо­локо, мед, сало и вдоволь картошки.
       Я закапывал три раза в день тете Мане пилокарпин и много с ней разговаривал. Она видела все хуже и хуже. Да и для того, чтобы она услышала мою речь, приходилось постоянно напрягаться.
       Навещал я и Татьяну Афанасьевну, жившую рядом с Ксенией Ивановной, - фельдшерский медицинский участок находился в домике церковного сторо­жа, рядом с церковью.
       Незадолго до этого умерла старшая дочь Татьяны Афанасьевны - Тоня. Тогда впервые отвели новое место для кладбища под горою, а на церков­ном уже не хоронили. И Тонина могила была одной из первых. Я тогда уже немного увлекался архитектурой (больше в искусствоведческом пла­не) и сделал эскиз креста для могилы Тони, а потом сделал его из до­сок в определенных, как мне казалось, наиболее изящных пропорциях, и показал его Татьяне Афанасьевне. Она одобрила. Мы пошли на могилу Тони и установили его. Татьяна Афанасьевна помолилась, и было как-то тяжело на душе... Валя - самый старший - еще служил танкистом на фрон­те, а Маша, - младшая, застряла в Средней Азии. Татьяна Афанасьевна жила одиноко, последнее время работала почтальоном и умерла от рака губы (болезни почтальонов).
       У Ксении Ивановны я встречался с Виктором Титовым, мы с ним ходи­ли гулять и много разговаривали о положении на фронте. У Ксении Ива­новны, как всегда, были большие приемы больных, я иногда присутствовал и с интересом наблюдал, как она расспрашивает больных, как их ободряет и какие дает советы. Я думаю, что такое тесное общение с практической медициной на фельдшерском участке в сельской глубинке оказало большое влияние на выбор моей окончательной профессии. Но мне еще нужно было пре­одолеть тернии, чтобы увидеть розы...
       В тот год в деревне Выпуково было много больных туберкулезом. Бо­лели Малинины, Николай Виноградов, Тоня Исаева и другие. Как позже выяс­нилось, они все заразились через молоко коровы, больной туберкулезом. Особенно тяжело болел Николай Виноградов, довольно хулиганистый па­рень, которого в деревне побаивались многие. В этот момент он уже был тяжело больным, прикованным к постели. Ксения Ивановна ходила к нему делать морфий, без которого он уже не мог обходиться, и вскоре он умер.
       В то же лето я познакомился с Вырубовой, учительницей средней школы, которая приехала из Баку и часто приходила к Ксении Ивановне попить чайку. Она была худосочной блондинкой, довольно скромно оде­той, с тихим голосом и вкрадчивыми манерами. Ксения Ивановна говорила, что она дочь фрейлины императрицы Александры Федоровны - Анны Вырубо­вой, которая умерла в Баку, и излагала версию, из которой следовало да­лее, что ее частая гостья - дочь Вырубовой и Распутина. Я думаю, что это все же было большим преувеличением. Она тоже была больна туберку­лезом и умерла от этой болезни.
       У Татьяны Афанасьевны в это время снимала комнатку новая библио­текарша Валя, которая давала мне книги, и с которой мы один раз прогу­ливались по липовой аллее. Воздух был напоен ароматом цветущей липы, и невольно мы, восемнадцатилетние, настраивались на лирический лад. Но дальше разговоров о поэзии и литературе дело не зашло.
       С тетей Маней я проводил большую часть свободного времени, слу­шал ее бесконечные рассказы о старом житье-бытье. Я пристрастился со­чинять мелодии и пел их в ухо тете Мане. Она тогда еще кое-что слышала и го­ворила, что мои импровизации доставляют ей огромную радость.
      
       В конце августа я вернулся в Москву, привез, как всегда, картошки и немного меда...
       Вскоре в Москву приехал двоюродный брат Женя Бичай, у которого бы­ла ампутирована правая нога в нижней трети голени. Он ходил на протезе, был подвижен, энергичен и склонен к коммерции. С Украины он привез про­дукты: сало, пшено, масло, и здесь успешно сбывал их, а в Москве покупал много бумаги, которая высоко ценилась на Украине. Поэтому он неплохо одевался и имел свободные деньги.
       В один прекрасный августовский вечер мы решили пойти в кино на фильм "Щит Джургая". Времени до начала ос­тавался один час, и он предложил сходить в бар "Иртыш", который нахо­дился на месте нынешнего "Детского Мира". Цены там были коммерческие. Он взял по стакану и очень плохую закуску, немного селедки с тонко поре­занными ломтиками вареной свеклы. Уже когда мы зашли в фойе кинотеат­ра, чтобы пойти в зрительный зал, я почувствовал опьянение. Фильм на­чался, а я пьянел больше и больше. Я до этого почти не был знаком с крепким алкоголем, и меня развезло самым бессовестным образом. Наконец нача­лась тошнота со рвотой, и я здорово испортил костюм какого-то впереди сидящего адмирала. Возник шум, прервали киносеанс, меня вывели. Я не мог самостоятельно идти, и Женя, на протезе (вот был здоровяк!) тащил ме­ня на спине мимо памятника первопечатнику Федорову к остановке трамвая, следовавшего до Шелапутинской. Я немного сумел подпортить костюм и Же­не. Уже когда мы добрались на Большую Коммунистическую, я почувствовал себя лучше, но нагоняя от Ляли избежать не удалось...
       Уже ни о какой хи­мии думать я не мог и перешел на второй курс с задолженностью.
       Женя уехал, настроение было неважное. Я занимался на втором курсе, но надо мной постоянно висел дамоклов меч отчисления. Я занимался без всякого энтузиазма и все больше сближался с Юрой Букреевым, с которым мы стали неразлучными друзьями.
      
       Зима 1945 года была довольно суровой и голодной. Я помню, как од­нажды мы с Юрой шли через Георгиевский сквер и все повторяли, как зак­линание, а будет ли такое время, когда мы сумеем досыта поесть хлеба?
       Травма, полученная летом, постоянно давала себя знать. Я стал рассеян и не мог долго продуктивно работать с учебниками.
       Роман с Лидой Савенковой продолжал медленно развиваться, но осо­бых успехов и доверительных отношений не возникало. Настроение у меня продолжало оставаться неважным. Я занимался на 3-ем семестре второго кур­са. Однако постоянное осознание того, что у тебя есть отставание и за­долженность, угнетало.
       С осени 1945 года я научился играть на гитаре, - этому учил ме­ня дорогой мне человек, Юра Букреев. Он был моложе меня на несколько месяцев, но, безусловно, обладал большим жизненным опытом, умел быстро сходиться с людьми, благодаря редкой внешности никогда не унывающего красавца-богатыря, открытому и веселому характеру, блестящему уму.
       Этот человек был из нередко встречающихся на Руси одаренных всеми талантами людей. Увы, их теперь становится все меньше! - пусть простят мне патриоты русского народа, но это так...
       Конечно, я не научился блестяще играть на семиструнной гитаре, но мог аккомпанировать под любой романс или песню. Я стал работать над своим голосом и постепенно, благодаря природным данным (отец мой был прекрасным певцом), стал разучивать русские и неаполитанские песни, ро­мансы и арии из опер. Я по слуху запоминал передачи по радио или слу­шал Юру Букреева, который знал к этому времени много произведений рус­ских и советских композиторов и благотворно влиял на меня, обогащая мой песенный репертуар. Мы разучивали с ним дуэты из опер и поражали слушателей качеством исполнения. Я помню, как на квартире еще одного моего друга, Толи Поляченко, мы дали однажды концерт. И когда закончилось исполнение романса М.Глинки "Не искушай", то бабушка То­ли стала плакать, - ее долго не могли успокоить.
       В это время я также учился играть на других струнных инструмен­тах: балалайке, мандолине и банджо. Этому меня учил другой музыкально одаренный Юра, сосед по площадке.
       Я быстро овладел всеми этими инструментами, и мы в летние вечера давали концерты или во дворе нашего дома, или на металлических сту­пеньках чугунного крыльца дома N 17, прямо на Малой Грузинской улице. Это было трио - мандолина, гитара, банджо. Собиралось много народа, но было бы дикой выходкой, если бы мы вдруг поставили шапку для сбора денег. Но даже и тогда находились люди, которых излишняя му­зыкальность раздражала, и какой-то мужчина из дома Фуки требовал, что­бы мы не мешали ему спать в одиннадцатом часу вечера. Конечно, разговор с милицией тогда был короткий, и мы вынуждены были расходиться
       Несколько позже я научился играть также и на гармонике. Внизу под нами в квартире N 21 жили Соколовы, я брал у них этот инструмент и вско­ре мог наигрывать простейшие русские мелодии.
       В дальнейшем мы все более совершенствовались в пении. Оно стало непременной составной частью бытия и, думаю, что представление неко­торых врачей о пении, как о мощном стимулирующем факторе, улучшающем обмен веществ, тонизирующем нервную систему и улучшающим сон, небезос­новательно.
       Однажды на встрече Нового Года мы пели непрерывно в течение семи ча­сов! Это поразило не только слушателей, но и нас самих. По-видимому, огромное увлечение и сам процесс пения создавали мощные стимулы для преодоления физической усталости. Впоследствии я не раз проверял, как пение способствует подъему настроения и создает хоро­ший фон для любых трудных дел. Кроме того, пение само по себе наст­раивает человека на хороший лад, пробуждает доброжелательность и хо­рошее отношение к людям. Недаром, по-моему, у англичан существует мнение, что в доме, где поют, всегда можно найти добро и смело вхо­дить в этот дом.
       У Юры голос был настолько красив и благозвучен, а внешность ар­тистична, что все ему прочили карьеру знаменитого певца. Он же бредил архитектурой и после окончания второго курса намеревался перейти в Архитектурный институт.
      
       Летом 1944 года меня вызвали в Краснопресненский райвоенкомат для выдачи нового удостоверения об отсрочке от призыва в армию. Документ был довольно быстро оформлен. Вдруг меня пригласил к себе сам районный комиссар в чине полковника и, оглядев меня с ног до головы и задав несколько зондирующих вопросов, вручил мне пакет с запечатанными меди­цинскими документами Леонида Мехлиса - сына всесильного генерала Мехлиса, начальника Главного военно-политического управления Красной ар­мии, принесшего много вреда в ходе некоторых военных операций страте­гического значения, - и предложил мне сопровождать Л.Мехлиса в медицинс­кий институт.
       (В историческом становлении Сталина по части идеологии большую роль сыграл Мехлис. В 20-х - 30-х годах Мехлис, будучи у руководства газетой "Правда", преуспел в прославлении культа Сталина. Благодаря этим заслугам он стал главным редактором "Правды", а затем был введен в состав ЦК и его Оргбюро. Во время войны он назначался заместителем Сталина по Министерству Обороны и начальником Главного политического управления Красной Армии, в чине генерал-полковника.
       Он отличался жестокостью, безапелляционностью суждений. Это он санкционировал приказ о расстреле генерала Павлова - командующего За­падным военным округом. На него свалили вину за просчеты в ходе первых дней войны, но вина эта была сомнительной. По сути, Павлов оказался в роли козла отпущения.
       После войны Мехлис стал министром Госконтроля. Во время "дела сионистов и врачей" Сталин послал Мехлиса в Саратов, в командировку. Там его арестовали и перевезли в больницу Лефортовской тюрьмы. Он дал нужные следователям показания и умер 13 февраля 1953 года. Мехлиса торжественно похоронили на Красной площади, в присутствии членов По­литбюро, маршалов, министров, но Сталина не было...)
       Мы приехали к приемному покою института. Вышла какая-то ин­тересная дама-врач. Я протянул ей пакет. Объяснять ей ничего не пришлось, так как она все знала о предстоящем визите. Как я понял, сын Мехлиса ложил­ся на экспертизу по вопросу освобождения от армии, так как еще шла война. Скорее всего, это была акция по спасению сынка все­сильного сатрапа от фронта.
       На прощание докторша сказала мне, что я не должен никому говорить об этом случае. Я думаю: почему в военко­мате для сопровождения Леонида Мехлиса выбор пал на меня? Или они учли, что я студент, еще не имеюший жизненного опыта, и вряд ли буду вникать в суть дела, а, тем более, разглашать и комментировать происходившее. Это, на­верняка, сделано было правильно с точки зрения конспирации и предот­вращения утечки информации.
      
       Моя же судьба еще долго развивалась в гуще событий неопределенных по своим последствиям, и принесшим мне много разочарований и переживаний, о чем я, впрочем, не жалею.
       Для того, чтобы немного помочь семье, я иногда подрабатывал. Например, я стал неплохим маляром и за 200 рублей брался делать косметический ремонт комнат. Конечно, я здорово уставал и с непривычки от лазанья по верхам болела спина и кружилась голова. Но заказчики с удовольствием нанимали меня за такую мизерную плату, а выполнение работ было вполне сносным, такое же, как и у хваленых профессионалов.
       Одно время я подвизался на фабрике "Дукат", что на улице Красина, бывшей Живодерке. Там я подрабатывал забиванием длинных ящиков с готовой продукцией. Работа "не ахти", довольно механическая, но я получал 100 папирос не самого высокого качества, которые тут же мог продать на Тишинском рынке по рублю за штуку. 100 рублей стоила буханка хлеба, а это в то время было уже что-то! Мои более нахальные коллеги умудрялись прятать папиросы в самых сокровенных местах и довольно удачно проносить через рогатки охраны, - это были предтечи нынешних куда более нахальных "несунов".
       Занимался я также окантовкой фотографий и делал это тщательно, добиваясь такого качества, которое сделало бы честь мастерской. Не брезговал я даже и сапожным делом. Я завел себе "ногу", ножи и сапожный молоток и мог набить набойки и сделать союзки. Эта "нога" еще долго хранилась в нашей семье, напоминая о тяжелом и славном времени. Мне совсем не стыдно признаться, что и натирание полов тоже было мне не чуждо, здесь я брал главным образом натурой - продуктами.
       И в Москве, также как и в Куйбышеве, я не забывал и навыки электрика. Чинил пробки, утюги, ставил нихромовые нити на электроплитках, проводил новую проводку. И это тоже как-то пополняло скудный бюджет.
       Позже мы с Юрой стали брать заказы на оформление стендов выставок, досок почета и т.д. Это, пожалуй, было самым выгодным делом и давало сносный доход. Особенно успешно шла работа в системе УПТВа (Управление товаров военного потребления и военно-морского флота).
       На одной из фабрик УПТВа с Юрой, соседом по площадке, мы совместно оформили Доску Почета работниц. Он имел лейку и мы сделали массу снимков. Они получились не очень удачными и, хотя многие работницы были хорошенькие и симпатичные, на фотографиях Юры они явно проигрывали. Видно, он тогда еще был не очень опытен в выборе освещения, и лица получились плоскими, невыразительными. Тем не менее, работницам фотографии понравились, и мы еще сделали много фотографий сверх заказа и неплохо заработали. Я оформил стену композиционно и сделал надписи. Профком хорошо нам заплатил, и в дальнейшем мы были обеспечены работой.
       Позже, уже в 1947 году, снова с Юрой Букреевым, мы оформляли стену, посвященную новому пятилетнему плану, кажется 1947-1951 годов. Мы работали на фабрике даже по ночам и очень торопились. Мы заработали кучу денег, но на этот раз в стране объявили девальвацию, которая тоже называлась "реформой" (хотя так же, как сейчас, была обыкновенным грабежом населения) и деньги обесценились в десять раз. В результате я на свой заработок мог купить только галоши Ленинградской фабрики "Красный богатырь", правда, хорошего качества.
       Иногда стремление заработать приводило к смешным и анекдотическим ситуациям. Леша Парфенов, наш сосед по коммунальной квартире на Малой Грузинской, инженер, который очень ценился на работе, заботился о своей внешности. У него стали появляться седые волосы. Однажды на кухне он предложил мне сделку: я тщательно осматриваю его шевелюру и, если нахожу седой волос, вырываю и получаю 50 копеек. Я настоял на рубле, объясняя мое требование девальвацией. Он согласился, и я неплохо подрабатывал на его шевелюре. Он также любил, чтобы у него были всегда начищены ботинки, и я с вечера добивался блеска его штиблет и тоже имел неплохой доход...
       Конечно, может показаться, что я был тогда корыстолюбив. Но время было такое, что каждый рубль, несмотря на обесценение, для бедных семей имел значение.
       Леша был первый человек, познакомивший меня с алкоголем. На Пресне продавали вино в разлив, и однажды он повел меня в шинкарную и угостил розовым мускатом. Во-первых, прекрасное по качеству крымское вино и, во-вторых, состояние эйфории мне, молодому парню, очень понравилось. Так, наверно начинается путь к пристрастию...
      
       Весна и лето 1945 года были для меня приятными, так как победное шествие Красной Армии вселяло надежды на скорое окончание опостылевшей войны. Дела же в институте шли из рук вон плохо. Я оказался под угрозой оставления на второй год, так как все еще не сдал хвост по химии. В деканате ко мне относились терпеливо, так как уже пошел слух, что я неплохо сочиняю стихи и обладаю неплохим голосом. И это давало мне кой-какие надежды на более снисходительное отношение к моим задолженностям.
       Декан Георгий Федорович Иванов даже предложил мне поправить здоровье и поехать в спортивный летний лагерь в Филях, для участия в подготовке к спортивному Параду Молодости, который по прикидкам, должен был пройти сразу после Парада Победы. Юру тоже зачислили в эту группу.
       В это время Юра увлекся молоденькой девушкой, только что окончившей 10 класс. Звали ее Ирина Маштакова. Очень хорошо сложена, по тому времени неплохо одевавшаяся, с ясным, чуть загоревшим лицом и очень сочным меццо-сопрано. Юру всегда увлекали женщины хоть немного склонные к пению. А эта девушка была воистину талантлива и уже тогда подавала большие надежды. Впоследствии она получила хорошее музыкальное образование и стала артисткой оперетты. Отец ее возглавлял какой-то крупный завод в Филях, и дом у них был - полная чаша. Юра, бывая у них, всегда был в восторге от обильной еды.
       С ней дружила подруга, которая была непременной наперсницей всех ее дел. И Ирина очень хотела, чтобы мы с ней подружились. Но она мне решительно не нравилась, также как, впрочем, и сама Ирина. Мне она казалась очень избалованной, - Юра должен был постоянно изощряться, дабы удовлетворять ее мелкому тщеславию. Ирине же не нравилась моя увлеченность Лидой Савинковой, и она в осторожных выражениях старалась показать ее недостатки.
       В то же время у Юры была еще старая знакомая Нина Борискина, дочь полковника, жившая на Новинском бульваре. Здесь отношения напоминали спокойную и доверчивую дружбу. Я только один раз проводил время в компании этой девушки, но уже тогда, чувствуя ее интеллектуальное превосходство, терялся в ее присутствии и не мог найти темы для разговора. Правда, она была старше меня и училась уже на четвертом курсе института. Эта дружба продолжалась у Юры довольно долго, несмотря на преходящие увлечения. Мне казалось, что он женился бы на Нине Борискиной, не попадись ему на пути его будущая жена.
      
       Летом 1945 года, как раз тогда, когда поезд Сталина медленно двигался в направлении Берлина на Постдамскую Конференцию, Юра отправился на свидание с Ириной Маштаковой и должен был пересечь железнодорожные пути в районе Филей. Через каждые сто метров полотно дороги охраняли вооруженные стрелки.
       Юра, ничего не подозревая, пересек железнодорожное полотно, но внезапно раздался окрик и предупредительный выстрел. Он побежал, не разбирая дороги. Как он вечером рассказывал, свидание уже не шло на ум, и ему казалось, что он спасся чудом, так как, по его мнению, по нему вели прицельный огонь.
       Позже, после постепенного охлаждения к Ирине, Юра увлекся внучкой композитора Гулак-Артемовского, с которой мы познакомились в Центральном парке. С ней была подруга, которая показалась мне слишком уж взрослой. Это совсем короткое увлечение не оставило сколько-нибудь заметного следа в душе Юры. Гулак-Артемовская была очень воспитанная и милая девушка, но не разбудила в нем никаких чувств. А ее подруга, которая как бы автоматически должна была быть в паре со мной, не нравилась мне своей взрослостью, хотя несомненно была привлекательна. Ее тип несколько напоминал облик известной киноактрисы Заклунной. Это знакомство затихло, не успев развиться, несмотря на явные попытки женской стороны к сближению и поддержанию обоюдного интереса...
      
       Первое Мая - Международный день трудящихся Москва праздновала с огромным ликованием. Мы достали билеты в консерваторию. Я, Юра, Лида и, кажется, Вера Булдакова, подруга Лиды. В воздухе уже носились сообщения о скором падении Берлина, и он действительно был взят, но на следующий день. Я по прежнему экипировался в свой серый костюм, переданный от Пети, черные ботинки 40-го размера, от чего ступни ног распухали, дополняла костюм черная шляпа. Конечно, все скрашивала молодость и ощущение огромной радости от близкой победы. В концерте участвовали лучшие артисты Большого театра, МХАТа, Малого, филармонии и театра оперетты.
      
       Всего неделю мы ждали сообщения о капитуляции немцев и наконец, поздно вечером 8 мая, Днем Победы было объявлено 9 мая! С утра я бросился к Юре на 2-ю Красногвардейскую за Пресненскими прудами, и мы уже с утра немного выпили за Победу.
       Вечером все устремились на Красную Площадь. Много пели и танцевали. Стихийно возникали митинги, и если появлялся военный, то долго его фуражка подпрыгивала в воздухе на фоне черного неба. А в небе над Москвой в перекрестии прожекторов был поднят стяг с изображением Сталина.
       Спортивный парад, который планировалось провести после Парада Победы, должен был продемонстрировать всему миру, что несмотря на тяжелые человеческие потери в СССР все еще есть молодые, крепкие ребята, надежда нации на возрождение. Поэтому были собраны студенты из технических ВУЗов, в частности из Московского авиационно-технологического института, в котором учился и я, и отправлены в отменно организованный спортивный лагерь в Филях.
       Мы в июне 1945 года поселились в палатках на берегу Москвы-реки и ежедневно тренировались в спортивных упражнениях и играх. По постановлению Совета Народных Комиссаров выделялись фонды для усиленного питания спортсменов на летней фабрике-кухне. Но даже несмотря на приличное питание чувство голода до конца не проходило.
       Виктор Андронников, студент нашего курса, худой и подвижный парень, называвший меня "тромбоном" за страсть к пению, имел постоянные источники дополнительного продовольственного снабжения. Он раздражал нас тем, что любил вскрывать банки с американской тушенкой или сгущеным молоком и, чавкая, есть прямо из банки. Его расположением пользовался только Николай Воинов, который был его верным оруженосцем, - только ему кое-что перепадало.
       Через много лет я встретил Виктора Андронникова в центре Москвы и с трудом узнал в этом толстом Гаргантюа некогда стройного, подвижного юношу. Он стал большим чиновником от спорта и возглавлял в Комитете по спорту управление игровыми видами спорта.
       В Филях в нашем спортлагере уделялось огромное внимание шагистике. Кто-то изобрел особый вид спортивного строя с одновременным подъемом согнутой в локте руки и ноги с одной стороны и последующей сменой с другой. В огромном строю это выглядело довольно впечатляюще.
       Мы провели две очень утомительные репетиции: одну на ипподроме, другую незадолго до парада на Красной Площади. Репетиции принимались специальной комиссией и были одобрены. Я стремился попасть в передовой отряд знаменосцев, куда удалось зачислиться Юре, но подкачал рост - 1 метр 75 см, а туда принимали свыше 1 метра 80 см. Нам выдали парадную форму, которая по окончании парада не сдавалась обратно. Она состояла из белых резиновых тапочек, белых носков и чисто шерстяной униформы: красивой майки цвета электрик и белых шерстяных шортиков с ремешком. Мы, загоревшие, сильные, подкормленные, неплохо смотрелись в этих костюмах.
       В это время в спортивном лагере произошли события, которые несколько отвлекли нас от обыденных дел. Вдруг прошел слух, что среди нас есть члены подпольной запрещенной молодежной организации, в которой были задействованы молодые евреи. Некоторых из них арестовали, в частности Леонида Пастернака, которого я знал довольно хорошо. Он там считался чем-то вроде лидера. Через 15 лет я встретил его на Покровском бульваре, столкнувшись лицом к лицу. Он сильно изменился, и рассказывал, что провел в местах отдаленных 12 лет, потом был восстановлен в число студентов и закончил институт. Впоследствии, благодаря своим способностям, стал даже главным инженером завода.
       Шестого августа произошла бомбежка Хиросимы, и мы в лагере слушали это сообщение по радио. Надо честно сказать, что к японцам у нас никогда не имелось особого расположения, и многие из нас, не понимая размеров этой трагедии для народа, открыто радовались, что "япошки" наказаны. Только спустя много лет наступило прозрение, и нам ясно представилась вся бесчеловечность и ненужность, с военной точки зрения, этой акции.
       Атомная бомба на Хиросиму была сброшена 6 августа, а сообщение об этом в газетах появилось только 8 августа, причем о второй бомбе, сброшенной на Нагасаки, было упомянуто значительно позже. Мощность бомбы, как отмечалось, была эквивалентна 20 тысячам тонн тринитротолуола. Советские атомщики взорвали собственную атомную бомбу в июле 1949 года, а советская водородная бомба появилась спустя 4 года.
      
       Наконец наступил волнующий день 12 августа 1945 года. Мы встали очень рано, хорошо позавтракали: кормили американским колбасным фаршем, кашей и какао со сгущенным молоком. Подали автобусы, и к девяти часам мы построились сначала на Манежной площади, а потом в Историческом проезде у Арсенальной башни Кремля. Наш начальник отряда страшно нервничал и отругал меня, что я выскакивал из строя, так как переминаться с ноги на ногу нам пришлось довольно долго.
       В параде участвовал Григорий Новак - советский спортсмен-тя­же­лоатлет, первый советский чемпион мира и артист цирка, сын извозчика из Чернобыля. Его любимым, не очень-то спортивным хобби было показать свою силу. Он ловил какого-нибудь студентика и, зажав в своих стальных объятьях, действовал как удав, доводя свою жертву до отчаянья.
       На Красной площади он держал на штанге два полушара, в которых сидели две девушки, и так пронес их через всю площадь. В 1945 году, по видимому, за успешное выступление на спортивном Параде Молодости ему было присвоено звание заслуженного мастера спорта СССР.
       (В 1967 году судьба свела меня в санатории Дорохове под Москвой, расположенного в живописном месте на берегу реки Рузы, с родной сестрой Григория Новака, которая по образованию была врачом. Она рассказывала, что с 1953 года брат ее выступал в цирке. Один из его цирковых номеров состоял в том, что он, лежа на матраце, держал на ногах тяжелое металлическое сооружение по которому двое партнеров ездили на мотоциклах.)
      
       Прозвучала команда, и мы вступили на Красную Площадь, на которой расстелили огромный пушистый ковер, и наша поступь совершенно не была слышна, но зато смотрелась как незабываемое зрелище. Я, скосив глаза, успел разглядеть на трибуне Сталина, Эйзенхауера и Монтгомери. Эйзенхауер, проходя на трибуну мимо наших спортсменов-знаменосцев, восхищенно и одобрительно отозвался о спортивной выправке ребят...
      
       После завершения Парада Молодости мы, то есть я, Юра Букреев и Толя Поляченко решили расстаться с МАТИ и поступить в Военный институт иностранных языков на военно-морской факультет. Нас прельстила и на этот раз красивая форма военного моряка.
       Мы успешно, на "отлично" написали сочинения на русском языке, прошли собеседование на немецком языке. Чтобы нас получше завлечь, декан факультета разрешил нам примерить форму, и мы осматривали друг друга, предвкушая радость учебы в таком заведении.
       Оставалось лишь пройти формальности зачисления, но в последнюю минуту Юра заартачился и вновь обратился к своей старой мечте - поступить в Московский архитектурный институт.
       Мне уже не хотелось одному идти в Военный институт иностранных языков, и мы с Толей решили остаться в МАТИ, а Юра вскоре добился своего и стал студентом архитектурного института.
       У меня по-прежнему был хвост по химии, и на третьем курсе, и не было желания здесь учиться, хотя по инерции я посещал лекции. Толя Поличенко учился на другом факультете - горячей обработке металлов - и с ним я реже виделся, чем с Юрой...
      
       Второго сентября 1945 года был подписан акт об окончательной победе над Японией. Вечером победа над Японией была отмечена салютом. На Красной Площади на этот раз собралось значительно меньше народа, чем 9 мая, когда праздновался разгром Германии.
       Мы в этот день собрались на квартире у друга Толи Поляченко - Льва Барышникова. Его мать приготовила ужин, однако на этот раз превалировало спиртное, и мы выпили за обе Победы и несколько перегрузились.
       С нами была гитара, мы попели, и потом Лева предложил прогуляться в парк ЦДСА, где мы столкнулись с марьинским хулиганьем - самым опасным в то время в Москве. Я слышал, несмотря на опьянение, как один из них предложил "увести гитарку".
       Я передал гитару Юре, Левка боксерским ударом отправил одного из нападавших в нокаут, и мы сразу бросились наутек, так как численное превосходство противника было пятикратным. Убегая от преследовавших нас хулиганов Марьиной Рощи, я получил удар в правую пятку бутылкой, запущенной довольно ловко. Пятка болела еще целую неделю. Нам удалось оторваться от преследования. Я побежал в сторону Трубной площади, но затем как-то дезориентировался, но все же вышел к Петровке и был у заветной цели.
       Лида Савенкова была одна, ее родители с младшим братом Алешей отдыхали в Серебряном Бору. Мы неплохо провели время. Она была в скромном темно-сером платье с крапинками цвета соли с перцем и без конца заводила пластинки Вертинского и Петра Лещенко. Затем мы легли спать визави, по-братски, и платоническая любовь к этой женщине по-прежнему жила в моем сердце...
      
       Так для меня закончился военный период 1941-1945 годов, самый тяжелый и страшный, и все же оставивший в душе гордость за содеянное великим народом, победившим самого коварного и вероломного врага в истории человечества.
       В этой войне и в нашей семье были потери и страдания от тяжелых ранений. Так, мой двоюродный брат Борис Бичай погиб на Кавказе, в 1942 году. Могила его неизвестна. Муж моей сестры Иры Волошенковой - Жора, погиб на Карельском перешейке в 1944 году, и место его захоронения тоже неизвестно. Муж моей старшей сестры Жени - Петя, был тяжело ранен разрывной пулей в сражении под Смоленском, в районе Ярцево, что, безусловно, сильно повредило его здоровью и укоротило ему жизнь. Он умер от сердечного приступа в возрасте шестидесяти лет.
       Много горя и страданий принесла эта война, как и любая другая, нашему народу, и теперь люди должны с большой осторожностью относиться к отчаянным головам, призывающим к новым жертвам, особенно во имя непонятных и противных нашему народу интересов...
      

    __________

      
      
      
      
      
      

    ___________

      

    НИКИТИН

    Георгий Александрович

    ЖИВАЯ ПАМЯТЬ

    (годы войны)

    ____________

      

    авторская редакция

    Формат - А5. Бумага - 80 г/м2. Гарнитура "Schoolbook". Печать - ризография. Уч.-изд.л. - 4 л. Тираж - 200 экз.

      
       1
      
      
       64
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Никитин Георгий Александрович (George86@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 163k. Статистика.
  • Статья: Проза
    • Оценка: 8.42*4  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.