Аннотация: Роман "Зимний скорый" (глава 7). Полностью роман вышел в издательстве "БХВ-Петербург" в 2014 году.
7.
- Эй! Э-эй! - кто-то кого-то окликал сквозь шум аэропорта. Голос доносился снизу, Григорьев не сразу сообразил, что окликают - его. На автобусной остановке у выхода из "зала прибытия" мужчина в светлом плаще смотрел вверх и махал ему рукой.
- Виталий Сергеич! - Григорьев узнал его, помахал в ответ, и только успел подумать, что Виталий Сергеевич не утерпит, сейчас явится сюда, как тот, действительно, подхватил с асфальта чемоданчик и в обход побежал к лестнице, ведущей на галерею.
Через минуту, запыхавшийся, он оказался перед ними: добрейший Виталий Сергеевич Байков из одного с Григорьевым отдела, тоже ведущий инженер, пятидесятилетний болтун, шумный ценитель женского пола. В группу к Байкову, как на грех, подобрались одни женщины, шестеро, все молодые, хорошенькие, и они, конечно, вертели им, как хотели. Виталий Сергеевич с готовностью отдувался в работе за всех. Он и по стране мотался чаще, чем ему следовало, потому что никак не смог бы отправить хоть одну из своих красавиц в дальнюю, трудную командировку.
Грузный, с отечным и темным добродушным лицом, с узкими смешливыми глазками, в старомодном берете с хвостиком на макушке, был Виталий Сергеевич похож на постаревшего, но по-прежнему жизнерадостного Чипполино. Сейчас под его длинным плащом-балахоном, не успокоившиеся после бега, мощными буграми, как в мешке, перекатывались плечи, грудь, живот.
- Привет! - выдохнул он. - Улетаете, провожаете, встречаете? (Быстрый, любопытный и одобрительный взгляд на Алю.)
- Улетаю, - ответил Григорьев. - На Сибирский завод, по двадцать второму изделию. А это, - кивок в сторону Али, - пришли проводить меня.
Кажется, Аля выдавила из себя улыбку.
- Очень приятно! - Виталий Сергеевич коротким падающим движением поклонился (похоже было, что ему трудно сгибать массивную шею). - А я из Свердловска прилетел. - (Опять быстрый, одобрительный взгляд на Алю.) - Сутки в "Кольцово" просидел, трясця их бабушке! Всё говорили: по метеоусловиям, по метеоусловиям. А в Ленинграде вон какая погодка! Наверняка, керосина не было, ждали, пока подвезут, черт бы их драл! - Долгий одобрительный взгляд на Алю, и к Григорьеву: - Как там на любимой работе?
- Всё по-старому! - заверил Григорьев.
- Девицы мои пока не разбежались? - хохотнул Байков.
- Трудятся, как пчелки, и вас ждут не дождутся!
Прошлой зимой они вместе с Байковым были в командировке на одном из заводов их отрасли. Полмесяца вместе варились в цеховой неразберихе, пытаясь пропихнуть в производство каждый свои новшества. А потом - вместе возвращались в Ленинград.
На маленьких станциях, рассеявшихся вдоль бесконечных российских железных дорог, редко устраивают настоящие платформы для пассажиров. И на станции, где они ожидали тогда ленинградский поезд, платформы тоже не было: шла вровень с рельсами асфальтовая полоса, покрытая бугристым льдом, рыжим от вмерзшего песка. Они и топтались на этом льду возле ящика с прибором, который их попросили захватить для другого отдела. Что за прибор, оба понятия не имели, но ящик был страшно тяжел и больно оттянул им руки. А поезд опаздывал, они порядочно замерзли. Мимо в двух шагах проносились товарные составы, почему-то всё больше цистерны: черные, нефтяные в мазутных потеках, серебристые со сжиженным газом, заиндевевшие, присыпанные снегом. Проносились, гулкой молотьбой сотрясая рельсы, окатывая ветром с морозной пылью. Пассажирский скорый появился бесшумно и потому неожиданно.
Они старались угадать, где остановится их вагон, но угадали неточно. Пришлось, оскальзываясь, бежать вдоль состава с проклятым тяжеленным ящиком (они держали его с двух сторон за ручки, а в другой руке каждый тащил свой чемоданчик). Пассажирский останавливался здесь всего на две минуты. Они едва успели взобраться с ящиком в тамбур, и уже после того, как поезд тронулся, долго стояли, переводя срывающееся дыхание и улыбаясь друг другу.
Пожилой проводник с брюзгливым лицом в невыбритой серебряной щетине, словно тоже в инее, хмуро взял билеты и даже не сказал, на какие места проходить, - вагон был полупустой, наконец-то им повезло. Они протащились с ящиком по вагонному коридору, согнав с дороги двоих малышей и заставив осоловелого парня, обмякшего у окна с незажженной папиросой, тяжко распластаться по стенке с матерным бормотаньем. Ввалились в свободное купе, сбросили пальто и некоторое время блаженно отогревались в потоках тепла от невидимых электрических печек. Вагон был новенький, стерильно сверкающий внутри белым пластиком и никелем. Конечно, им повезло!
Когда мимо открытой двери купе прошел хмурый проводник, Виталий Сергеевич вытащил десятку и жалобно закричал:
- Товарищ начальник! Замерзли, не дождемся чаю! Нам бы что-нибудь ЭКСТРЕННОЕ!
Проводник молча забрал десятку. Через минуту он, не таясь, принес и, всё так же не говоря ни слова, как будто с отвращением отшвыривая, бросил на столик одной рукой бутылку водки, другой - два сравнительно чистых чайных стакана в подстаканниках.
- Ну, конечно, - сказал Виталий Сергеевич, задвигая за ним дверь, - "Экстры" больше нет. Знаете анекдот: можно ли выпить всю водку? Вот и "Экстру" уже всю выпили... - Он вгляделся в наклейку: - "Пшеничная", челябинского разлива. Бр-р, пучеглазка!
Он шумно вертелся и заполнял своим массивным телом сразу половину купе. Без отнекиваний, на лету схапнул толстыми пальцами григорьевскую пятерку и начал выкладывать на столик хлеб, консервные банки со ставридой в томате и морской капустой - всё, чем удалось запастись на дорогу в местном магазине.
А поезд летел, - уже разогнавшийся, - раскачиваясь, содрогаясь крупной, гулкой дрожью скорости. Мелькали придорожные деревца, черные ветви их колыхались от ударов морозного воздуха. Но дальше - до горизонта - тянулось снежное поле, ровное под белым слоистым небом, и оно не давало ни увлечь, ни отбросить себя скоростью, лишь чуть-чуть, лениво поворачивалось вокруг поезда, застывая у окаймлявшей горизонт темной полоски леса. Только кое-где прорезала его блестящей ниткой, брошенной на матовый снег, не то тропинка, не то лыжня. Да редкие островки чернели на нем - верхушки ушедших под снег кустов. Да еще там, где снежная гладь по ходу поезда начинала снижаться пологой ложбиной, а потом вздымалась снова, можно было угадать проледеневшую, засыпанную снегом речку или поверхность озера.
- Вот так, - говорил Виталий Сергеевич. - Этот товарищ начальник перед отъездом купит ящик водочки и в дороге худо-бедно распродаст по червонцу вместо шести двадцати, да еще пустые соберет и сдаст. По четыре целковых с бутылки - восемьдесят рублей за двухдневный рейс! Ей-богу, в следующей жизни буду проводником! Я, как Высоцкий, за индусскую религию, за переселение душ!
За это и выглотали по первой холодную маслянистую водку, отдававшую сивухой. Пухлое лицо Байкова сдавилось в отчаянную гримасу с глубокими складками.
- Ф-фу, солярка! - выдохнул он.
Поезд летел над облачным полем, отбивая ритм скорости. Снежный свет лился в герметичную, наполненную искусственным теплом коробочку купе.
- Вы посмотрите, а! - сказал отдышавшийся Виталий Сергеевич, глядя в окно. - Это даже не простор, это черт знает что! И ведь не Сибирь, не Дальний Восток - Средняя полоса, как говорится. Вот страна!.. Вы, я знаю, в командировках самолеты предпочитаете, а символ-то России все-таки - поезд. Скорый поезд, идущий сквозь такое... Сквозь такую вот бесконечность.
Скрещиваясь, громовыми взмахами пролетели за окном, пропали и стихли фермы моста.
- Вы пишете, - сказал Виталий Сергеевич. - Вот возьмите и напишите рассказ "Зимний скорый". А? Какое я вам название придумал! Половину гонорара за такое название!
- О чем будет рассказ? - спросил Григорьев.
- Как - о чем? Да просто возьмите и напишите всё как есть. Это, наверное, самое трудное, а? Напишите, как двое командированных ждали, ждали поезда на маленькой станции. Замерзли. Дождались наконец. Сели и едут, в окошко смотрят. Достали водки, выпили. Разговаривают.
- А разговаривают о чем?
- Ну как о чем, как о чем?.. О политике, конечно!
И они в самом деле заговорили о том, о чем той зимою нескончаемо долбили в глаза, в уши, в мозг телевидение, радио, газеты, что стало ядовитой свинцовостью самого воздуха, которым дышали. О крылатых ракетах и "першингах", о том, что наши подводные ракетоносцы подплыли в ответ к берегам Америки. О том, что никогда еще с шестьдесят второго года не нависало ЭТО над жизнью так близко, так ощутимо страшно. И о том, что, как всегда, в громе трагедии повизгивают шутовские подголоски. "Правда" на полном серьезе ляпнула сообщение: некий финский полковник, начальник вооруженных сил какой-то губернии (ни больше, ни меньше!) заявил всему свету, что, поскольку крылатые ракеты на Ленинград собираются запускать через Финляндию, не потерпят этого финны, создадут могучую ПВО и будут их сбивать, как воробьев. Приятный человек губернский полковник. Хотя, всё логично. Если уж финны одевают нас и кормят, так пусть и защищают, черт их дери!
- А иногда всё же надеешься, - говорил Виталий Сергеевич, глядя в окно, - может, еще раз выручат наши просторы? В мирные времена - обманывают они, расслабляют. От них медлительность наша и "авось" этот проклятый. А в беду - спасают. Так может, еще раз, последний - спасут?.. Хотя, не только гибель страшна. Даже если не нажмут "кнопку", десятилетия жизни под таким топором не могут бесследно пройти. Конечно, человек не в состоянии всё время тревогу ощущать. От нескончаемости притупляется она и не мешает. Вот, кажется, как славно защитились - привычкою! А вечные принципы какие-то раздавливаются, и невиданная мораль вылезает. Высшая мудрость - жить одним днем, а высшая доблесть - уцелеть самому. Сохранить свою персону, как частицу рода человеческого...
Выпили еще. Григорьев с удивлением наблюдал за Байковым. Болтун, обычно расходившийся в застолье до балагурства, сейчас наливался мрачностью. Вдруг он навалился на столик и, глядя в глаза Григорьеву, мощно выдыхая горячей кислотой сивухи и морской капусты, сказал:
- А уж как я этой осенью перетрясся!.. Сын на втором курсе в Техноложке. Ба-бах, новости: военная кафедра - не в счет, будут в армию забирать. А?
Его глаза, всегда тонувшие веселыми щелочками в припухлостях большого лица, расширились, смотрели тоскливо.
- И все только и говорят, - медленно продолжал он, - что таких ребят, ну, серьезных, с каким-то уже образованием, прямым ходом налаживают в Афганистан! На войне плохих не надо...
Поезд раскачивало. Чуть позванивая, вздрагивали в подстаканниках противно пахнущие водкой стаканы. Байков с глухим ударом откинулся толстой спиной к стенке купе, разлил остатки. Бутылка в его ручище казалась совсем небольшой.
- Перетряслись мы с женой, перетряслись. Я - сон потерял... Помню, в эвакуации с матерью, в Уфе, пацаном... Кaк бабы писем с фронта ждали, как принимали похоронки... Лиц не осталось, стерлись от времени. А только вой этот слышится - не то, что не женский, нечеловеческий... Но ведь Отечественная была, одно слово. А тут - мой Андрюшка, в шестьдесят пятом родился! Я ему вчера "Тараканище" читал: "Ехали медведи на велосипеде". В Евпаторию его возили, простужался... Как же так - его на войну?! Тварь какая-то в него ЦЕЛИТЬСЯ будет, а?!
Григорьев отвел глаза. Вспомнил, что в сентябре - да, кажется, в сентябре - Виталий Сергеевич и вправду был на работе какой-то перевозбужденный. Не находил себе места, приставал ко всем, шутил, гоготал. Конечно, чувствовался надрыв. Неловко было за него. И думалось: неужели он сразу после отпуска так переутомлен, что нервы скачут?
Виталий Сергеевич вытащил стакан из подстаканника. Запрокинувшись, выглотал остаток водки. Отдулся и заговорил:
- Когда лежишь вот так ночами, вертишься без сна... Мозги сухие горят, все печенки в тебе под током, а ты - бессилен... Полыхаешь белым пламенем, а бессилен же, как тряпка... От этого огня такие мысли начинают выплясывать. Над реальностью уже... Все пророчества, все революции, все идеи самые великие и самые мерзейшие - от такого, наверно, состояния...
- Так что же с сыном получилось? - спросил Григорьев.
- Обошлось, - сказал Байков. - Обошлось... А тогда лежал - чувствую, такое во мне поднимается... Кажется, сумел бы достать автомат, так и пошел бы их всех крошить!
- Кого?! - не понял Григорьев.
Невероятно было и представить добродушнейшего Виталия Сергеевича с оружием, разъяренного. Но вдруг Григорьев ясно увидел, как бы выглядел в его ручище боевой автомат - таким же уменьшенным, как бутылка, и каменно зажатым.
- Да всех их, всех, - досадливо дернул тяжелым плечом Виталий Сергеевич. - Тех басмачей в чалмах, наших дряхлецов полоумных... Мы Андрюшку постригли первый раз в полтора годочка, жена волосики в конверт собрала, на память. Сейчас-то он потемнел, а там - колечки золотистые, мягонькие. За одно это - всех бы их в куски!
Колеса, сбиваясь с ритма, яростно заколотились под полом. Григорьев с трудом допил наконец свою водку. Вагон дернулся, его сносило в сторону на повороте. Белое пространство за окном уже сумеречно гасло, и темнота, точно сквозь линзу собираясь сквозь стекло, сгущалась в коробочке купе. Байков казался неподвижным при рывках и кружении, словно каменный идол. Уже и черты его скрадывала тьма, только поблескивала жирная кожа лица, да другим, резким блеском выделялись глаза.
- Но ведь обошлось же, Виталий Сергеевич?
- Обошлось... - отозвался Байков. - А мысли те, мысли остаются, ox!.. "Что люди, что звери - всё едино" - какой мудрец сказал?
- "Участь сынов человеческих и участь животных одна"?.. Это Екклезиаст, Библия. Но имеется в виду жизнь и смерть.
- В том-то и дело, что жизнь и смерть! - кивнул Байков. - Нет, человек дурней скотины. Животных инстинкт спасает! Говорят, даже коровы, если волк на стадо нападет, мигом по кругу разворачиваются: хвосты - в центр, все рога - наружу. А человек, мать его в лоб, добился - инстинкт на разум поменял, тут ему и гибель! Разум-то срабатывает медленней! Соседу уж горло рвут, а ты еще в полном благополучии, и разум твой опыта не имеет, из своей реальности тяжко ему вырваться, как из сна. Поверил наконец, понял, проснулся, а уже - поздно, уже и от тебя клочья с кровью летят.
- Да вы философ, - сказал Григорьев.
- Какой я философ! - отозвался из сумерек Виталий Сергеевич. - Что люди не звери, людьми легко управлять - это разве философия? Тот же самый вой. Бесполезный.
- Но с сыном ведь обошлось?
- Обошлось... Сказали, студентов будут забирать с восемьдесят третьего года поступления. А наш поступил - в восемьдесят втором.
- Ну и слава богу!
- Слава богу... - ответил Байков. - А только во мне теперь инстинкта капелька зашевелилась. Виталию Сергеичу сына оставили, а какой-нибудь Петр Петрович, который лишь тем промахнулся, что своего пацана годом позже зачал, провожай его под огонь и сам ночами гори? У меня теперь чутье!.. Какими глазами он на меня, на моего Андрюшку смотреть будет, а? Вот так и разделяют они нас...
- Ну, уж это у них непроизвольно вышло.
- Это - непроизвольно, - согласился Виталий Сергеевич. - А всё равно в ту же цель бьет, обратно не отскочит.
- Но Андропов, во всяком случае, производит впечатление честного человека, - сказал Григорьев.
- Да какая разница - честный он, нечестный! Не в нем же дело - во мне.
- Почему?!
- Потому! Во мне, в Петре Петровиче, и в вас, и в вас тоже!.. Я - простой мужик, обыватель советский. Никому не завидую и зла не желаю, только свое хочу спокойно прожить. А ведь едва клюнуло меня, - ну, правда, хорошенькое "едва", - так что я в себе почувствовал? Да я бы того же Петра Петровича возненавидел, если б у меня сына забрали, а ему оставили!
Виталий Сергеевич помолчал и снова заговорил:
- Ехал я когда-то вот так же в поезде с геологом-москвичом. Тот из Средней Азии возвращался. Ну, врубили с ним, конечно, водочки. Только уж не одну бутылку. Серьезно, глубоко врубили. Он, когда уже были на хорошей кочерге, историю рассказал... Он не изыскатель, а спец по каким-то особым ископаемым, радиоактивным или редкоземельным, тут он темнил. Но, в общем, такая у него работа: два-три месяца в пустыне, где из-под песков его минералы выковыривают, потом - месяц в Москве. И вот, в Москве однажды, в троллейбусе, у него из бокового кармана плаща бумажничек вытащили. Сунул туда впопыхах, когда из дома выскакивал, опаздывал в свой институт, хотел потом во внутренний карман переложить, да забыл. Главное, говорит, чувствовал, как сперва в бок подталкивали, потом словно кто-то легонько пальцами защекотал сквозь плащ. Но - не среагировал, мало ли что в толкучке бывает. А уж когда на улице схватился - взвыл! И не денег жалко, хоть вытянули рублей полтораста, но - паспорт пропал, удостоверение служебное, допуск, билет на самолет!
Конечно, побежал в милицию, заявление настрочил. Едва взяли, облаяли. Он чуть не плачет: может, воры документы вернут, подкинут? Над ним хохочут: прошли святые времена! Словом, вытурили. А человеку и так тошно: на работе начальство дурное затрахало, жена померла, сын-подросток совсем одичал. Он с бабенкой молодой сошелся, хотел жениться, да поймал на том, что в его отъезды она другим мужикам задницей вертит. И тут для полного счастья - еще бумажничек! Еще мешок камней на голову вытряхнули! Ну, в петлю человеку, и только...
Может, говорит, и удавился бы с отчаяния, да знаете что спасло? Представлю, говорит, вора, как он денежки мои в ресторане просадит, а документы, за которые мне столько мук принимать, морду в кровь расшибать по кабинетам, - документы мои в сортире утопит, - так меня и заледенит всего.
И от ненависти, от бессилия такой ему план пришел - отомстить, - что он сам себе сначала не поверил. Нет, подумал, сумасшествие, не сделаю. А мысль-то уже загорелась, жжет огонек. И отогрелся им человек! И силы появились, чтоб всё вынести...
У него в пустыне, где они в песках ковыряются, есть в поселочке знакомый старик-туркмен, местный знахарь и алхимик. Ловит какую-то разновидность фаланг, что ли. Одним словом, скорпионов - жутко ядовитых и злобнющих. К ним без сноровки и приближаться нельзя: наскочит, кусит, - хорошо, если помрет человек, а нет, так на всю жизнь полупаралитик. И сами, гады, после укуса сдыхают. Старик их хватает в толстых кожаных перчатках особой ухваткой. В банках стеклянных держит, затянутых сетками. Подкармливает какой-то дрянью. Как наберет, сколько надо по его рецептуре, давай их не то варить, не то спиртовые вытяжки делать. Словом, лекарства химичить. За сумасшедшие деньги продает. Они, говорят, самых скрюченных радикулитчиков оживляют и еще от тьмы болезней.
Вот геолог наш и приладился: каждый заезд в пустыню - спирт старику тащит для его вытяжек, сетки капроновые от фильтров - самые удобные, и еще - коньячок. Тот с виду темнота темнотой, а клиенты его к коньячку приучили, ценит. Старик ему за это - несколько скорпионов в банках.
- Живых? - не понял Григорьев.
- Самых живехоньких! Геолог мне нарассказывал, как с ними маялся, чтобы в Москву довезти. Целое мог бы исследованье написать. Например, установил, что эту породу в самолет брать нельзя - в разреженном воздухе дохнут. И застудить их не дай бог. Вообще, нежные твари оказались... Ну, а в московской квартире у него эти банки на особом столике стояли, под кварцевой лампой. Кормил их и даже песок в банках менял. Песок тоже из пустыни привезенный. Брал их в перчатках той ухваткой, что старик научил. И подходил для этого к столику только в резиновых сапогах - чтоб скорпион в ногу не смог кусить, если на пол вылетит. Рядом обязательно держал молоток деревянный и детские лопатки пластмассовые: чтоб сразу его в таком случае пристукнуть или в щели придавить, пока не спрятался. Возня неимоверная. Но всё - на вдохновении, да еще риск жгучий. Словом, говорит, такая страсть, что и в любви, с женщинами, до подобного градуса не доходил.
- Господи, да зачем?!
- А вы до сих пор не поняли?
- Кажется, догадываюсь, - сказал Григорьев. - Но ведь это уже просто - черт знает что. Неужели...
- Да, да! - ответил Виталий Сергеевич, и в темноте, в дрожи вагона Григорьев скорее почувствовал, чем разглядел, как он утвердительно кивнул тяжелой головой. - Для этого самого. У него специальный кошелек был приготовлен, большой, старый, из толстой кожи, с медной рамкой. Он крючки у кошелька так клещами подогнул, что еле откроешь. С одного боку бумажки в кошельке набиты, словно пачка денег, и рядом - как раз свободное место для скорпиона получается. И вот, берет он тот кошелек, заряжает в него скорпиона, сует в карман плаща или пиджака - и отправляется колесить по Москве. На троллейбусах, на автобусах, на трамваях...
- Послушайте, - сказал Григорьев, - а он, в самом деле, не сумасшедший?
- Не похоже. Поддатый был, когда рассказывал, конечно. Ну так и я поддатый был, а вот запомнил же почти всё... Он говорил, что и колесить было мучение. С одной стороны, в толкучку надо лезть, а с другой - в самую давку не сунешься, за скорпиона боязно. И уж, коль отправился, надо ездить, ездить до полного изнеможения, потому что одного скорпиона только на один заход можно использовать.
- Подыхает в кошельке?
- Не подыхает, а просто уже не вынуть. Я же сказал, что он над кошельком хитрил. Он так застежки устроил, что одной рукой туда скорпиона кинуть, другой защелкнуть - можно. А вот уж чтоб открыть, обязательно надо двумя руками взяться, и тут скорпиона никак не уловить! Будешь без перчаток - мгновенно кусит, а перчатки наденешь, - ну, в лучшем случае, если повыше них не кусит, так проскочит по ним и удерет. Лови его потом по квартире, как бы он тебя не поймал.
И вот, представьте, как притаскивался наш геолог домой, еле жив от усталости, и, чуть не плача, прямо сквозь кошелек, скорпиона молотком пришибал...
- О, господи!
- Да вы поймите, - сказал Байков, - человек всё время рисковал собственной жизнью. Он подвиг мужества и терпенья совершал! Вот притащил он с великими трудами свои банки в Москву, вот проездил всех скорпионов, а никто на его кошелек не клюнул. Что он должен чувствовать, какую силу иметь, чтоб не отчаиваться, продолжать? И в другой раз так, и в третий. А каждый цикл - несколько месяцев, потом они в годы складываются. Это уже самой жизнью для человека стало! Понимаете?
- Понимаю. Безумие.
- А как посмотреть! Если б не было этого безумия, человек задохнулся бы и погиб. А с ним - дышит, полноту чувств испытывает. ЖИВЕТ!
- Попался кто-нибудь на его скорпиона?
- Попался. Через три года. В автобусе. Он говорит, всё так же повторилось: сперва в бок подталкивали, потом будто легонькая щекотка. А я стою, говорит, возбуждение, конечно, нечеловеческое. Расслабился, как мог, чтоб не дрожать, только сердце так бухает, что даже боюсь, как бы вор не почувствовал.
- Посмотрел, кто тащит?
- Да вы что?! Еще писатель называется! Самого главного не поняли? Как же можно смотреть?! В том-то вся и суть, чтоб не посмотреть! Эх вы...
- Ну, хорошо, хорошо. А дальше?
- Что - дальше? Он специально до конечной остановки доехал, когда в автобусе, кроме него, никого не осталось. Вышел на самой окраине Москвы - и пошел по полю. Иду, говорит, пустой карман щупаю, а у самого состояние... Не то что облегчение, а запредельное уже что-то! И торжество, и невесомость, и сила всесильная. Так себя, наверное, ангелы в полете чувствуют.
- Да он хоть понимал, что сделал?!
- Конечно. Конечно, по закону за каждую вину свое наказанье отмерено, и не положено, чтобы карманного вора казнили или калечили на всю жизнь. Ну, а по душе? Ведь воришка, что тогда бумажник утащил, почти и убил человека! Уж искалечил - точно...
Виталий Сергеевич помолчал в темноте, потом заговорил снова:
- А главное, чем эта история закончилась. Пробеседовали мы с геологом до поздней ночи и завалились спать. Поезд в Москву днем прибывал, так почти до самого Казанского вокзала и дрыхли. Вытаскиваемся на платформу, головы болят. Я слышу: у него в чемодане что-то глухо постукивает. Спрашиваю в шутку, не скорпионов ли новых привез. - Он смотрит на меня серьезно: "А как же! С чего бы я стал не самолетом, а поездом из такой дали добираться? Банки там у меня. Тряпками завернуты, чтоб не побились, и для тепла. Скорее домой надо, под кварцевую лампу их поставить". Тут, честно говоря, и меня жуть взяла. Значит, я с этими тварями в одном купе целые сутки трясся! Что же, спрашиваю, теперь всю жизнь так и будете? "Всю, - говорит, - не получится, а уж сколько смогу - буду. Пытаются меня из пустыни на другую площадку перевести. Пока отбиваюсь, хоть и теряю в зарплате. Не в деньгах счастье. Главное, был бы мой старик-алхимик здоров. Если занеможет, конец делу. Сам не сумею в песках наловить..." Тут и простились мы с ним. Он - в метро, под землю провалился, а я на Ленинградский вокзал пошел. Вот такой вам примерец...
Поезд чуть сбавил ход. В окно редкими вспышками били фонари какого-то длинного разъезда.
- А вы не допускаете, - спросил Григорьев, - что он всё это мог придумать?
- Конечно, мог, - согласился Виталий Сергеевич. - И хорошо, если на самом деле не угробил никого. Только ведь в чем-то еще страшней, если придумал. До какой же кондиции должен дойти человек, чтобы всё-всё, до последних тонкостей ПРИДУМАТЬ и в себе с такой остротой прочувствовать! В чем-то еще страшней, ей-богу...
Оба некоторое время молчали.
Виталий Сергеевич зашарил в темноте лапищей по пластиковой стенке, щелкнул выключателем - и мертвенный сине-белый свет резко залил купе. Темная глыбистая фигура Байкова от светового удара мгновенно уменьшилась. Он улыбнулся, стал похож на себя обычного.
- А что - Андропов? - сказал он. - Честный, конечно, честный. Ну и что? Да будь он хоть самый благороднейший, гениальный, добрей Дед-Мороза и пытайся изо всех сил к лучшему нас повернуть, думаете, у него хоть что-то иное может получиться, если уж мы ТАКИЕ? Да только то же самое! Только и будет нас дальше разделять, разделять. Крошить народ, как тело живое, на кусочки. И уж ни от какой премудрости, ни от живой воды, ни от мертвой кусочки те не срастутся... Может быть, вправду только на инстинкт самосохранения нам и надеяться, на утробный, всеобщий инстинкт живого? Может, хоть он взбунтуется и не позволит нас до последнего друг от друга рассечь? Если уж разум наш так слаб. А?..
Он помолчал. И вдруг вскинул голову, щелкнул по пустой бутылке:
- Ну что, разбудим товарища начальника, попросим вторую?
- Не стоит, Виталий Сергеевич, хватит.
- Ну, хватит так хватит!
Яркие пятна света от вагонных окон неровной очередью летели по снежной земле рядом с поездом. Подскакивали на буграх, мгновенно пригасали на сплетениях ветвей, тянущихся к насыпи.
Виталий Сергеевич двузубой откидной вилочкой перочинного ножа подчищал в консервной банке остатки ставриды. Облизывал томатные капли, усмехался. Но у Григорьева от его рассказа было всё еще тоскливо на душе.
Хотя что-то хорошее, мелькнувшее в разговоре и сразу же заслоненное, прорастало в памяти. Что-то спокойное, обнадеживающее. "Зимний скорый", - вспомнил Григорьев. Ай да Виталий Сергеевич! И как удивителен наш язык. Сталкиваются два обыкновеннейших слова - и рождается звучание неожиданное и такое естественное, словно глубинный расходящийся аккорд в потоке. Слышится в нем и обреченность человеческих капелек, и стремительность и вечность общего их течения. Того, что пронесется невозмутимо даже сквозь эпоху пусковых кнопок, атомных ракет, угарной ненависти, всего людского безумия. "Зимний скорый"...
- Значит, как пчелки трудятся и любимого начальника ждут? - переспросил Виталий Сергеевич.
- Так точно! - ответил Григорьев.
- Ну, так пусть для большего трудового возбуждения еще денек подождут! - решил Байков. - Могли же керосин на несколько часов позже подвезти? Мог же я завтра утром прилететь, а?
- Конечно, Виталий Сергеевич!
- Нет, в самом деле, измочалился за сутки. В аэропорту этом, в "Кольцово" - битком. Дремал на ногах, как петух на жердочке. Должен же я помыться-отоспаться?
- Совершенно верно!
- Так что, послезавтра на работу и выйду, со свежей силой, - он крутнул тяжелой головой от Григорьева к Але и обратно к Григорьеву, сделал таинственное лицо, сказал громким шепотом: - А вы меня не видели!
Григорьев отшатнулся от него и заслонился ладонью.
- Вот именно! - подытожил Виталий Сергеевич. Он сделал короткое бодающее движение к Григорьеву: - Счастливого пути! - Падающий поклон в сторону Али: - Надеюсь продолжить знакомство! В легальной, как говорится, обстановке!
Тяжко топая, скатился по лестнице, и уже снизу, издалека, зрительно приплюснутый, похожий теперь не на Чипполино, а на пузатый белый грибок с маленькой темной шляпкой, перед самой посадкой в автобус вскинулся к ним и еще раз помахал рукой...
В апреле 1968-го, вечером, он был дома один. Нина, как всегда, осталась после занятий на кафедре. Ему в ту ночь не надо было идти на хлебозавод, они могли бы провести вечер вместе, но он уже и не просил об этом. Знал: если попросит, она виновато улыбнется и объяснит, что получает сейчас очень важное вещество, процесс многодневный, надо сидеть возле установки и следить за температурой, давлением, перемешиванием. Она не может просто так позволить себе вечер отдыха, всё пропадет, придется начинать сначала. И он знал, что она не обманывает: ей поручают уже серьезную работу из тематики кафедры. Конечно, ему не по себе оттого, что она поздно возвращается домой. Но что тут сделаешь? Остается только по-прежнему сдерживать себя, чтобы не оказаться смешным.
Звонки в дверь раздались неожиданно: "Дзынь - дзынь - дзыннь!.." Кто-то, дурачась, нажимал и нажимал кнопку, словно сигналил морзянкой.
Григорьев в ярости распахнул дверь, ожидая увидеть хулиганящих мальчишек, да так и обмер: с лестничной площадки к нему шагнул... Димка! Похудевший, смуглый, - не то успел загореть по весеннему времени, не то просто выдублен на воздухе, - сияющий, оскаливший в улыбке свои белые клыки. За ним тихонько, как тень, - Марик. Тоже улыбающийся, но почему-то с грустными глазами.
И - точно вихрь ворвался вместе с Димкой, маленькая квартирка завертелась колесом. Димка размахивал руками, тряс за плечи то Григорьева, то Марика, говорил сумбурно обо всем сразу и непрерывно повторял: "Тридцать четыре месяца! Тридцать четыре месяца!"
Он грохнул на стол - с такой силой, что, показалось, разобьются, - сразу две бутылки "старки".
- Куда столько? - засмеялся Григорьев.
- Тридцать четыре месяца! - кричал Димка. - Давай закуску, давай! "Старочку" за мое возвращение, "старочку"! Я раньше ее не ценил, а там полюбил, в Белоруссии. В городок вырвешься в увольнение, а в магазинах - одна "старка". Вот я ее и понял. Куда там водка, куда коньяк-клопомор! Она и пьется как сказка, и не дуреешь от нее, а кайф чистый, горячий. И стоит-то всего на пятак дороже "столичной"... Тридцать четыре месяца! Я специально не писал, чтобы нагрянуть сюрпризом! - Он двигался туда-сюда, заполняя собой всю квартирку: - А жена где? В институте работает? А ты чего сачкуешь?
Григорьев сделал бутерброды с сыром, открыл баночку рыбных консервов. Димка торопил:
- Давай, давай попроще! Что мы сюда - обжираться пришли? - И снова: - Тридцать четыре месяца!.. Ну, встретились, глобусы!
Григорьева рассмешило это новое словцо нового Димки. Они чокнулись. Димка жадно выпил. И Григорьев выглотал сладковато-обжигающую "старку". И сумрачный Марик, - вот это было уже удивительно, - тоже опрокинул свою стопку до дна.
- Тридцать четыре месяца!.. - Димка возбужденно и беспорядочно рассказывал про свою службу, про какого-то капитана Марьева, который запрещал спички в казарму проносить (а курить как же?): - Сколько спичек найдет, столько нарядов вне очереди. А вот, после дежурства на связи как погонят уголь для котельной разгружать! Эх, глобусы, вы тут горя не видели...
Он говорил и говорил:
- А я вчера, как приехал, первым делом в пивной бар возле дома заскочил. До армии не успел в эти бары, они же только появились. А когда служил, ленинградцы, кто на год позже призывался, рассказывали, какая там красота. Ну, сунулся, - ма-ать честная! Ужас, грязь, наплевано, наблевано, мочой воняет, в дыму официанты пьяные бродят, и музыкальный ящик разбит. Чем его только раздолбали? Головами, наверное. Ну что ты будешь делать! У нас хорошее долго не держится, всё испохабят... А вот, лодочки? - Димка встревожился: - Я на лодочке с вами хотел покататься, как в старое время. А их, говорят, запретили. Неужели правда?
Григорьев задумался, припоминая. Лодочные станции несколько лет назад были у Петропавловской крепости, на Фонтанке у Аничкова моста, еще где-то. Прогулочную лодку давали напрокат под любой документ за пятьдесят копеек в час. В выходные дни вся Нева была покрыта этими лодками. И они с Мариком и Димкой в шестьдесят третьем году не раз катались. Плавали на просторе по Неве, плавали в тесноте между гранитных берегов - по каналам, канавкам, Мойке. Забавно было плыть там, где всегда ходил пешком, смотреть снизу, с воды, на родные дворцы и набережные. А один раз по Малой Невке они добрались до самого залива, до стадиона Кирова на оконечности Крестовского острова, и потом долго и трудно возвращались, выгребая против течения.
Кажется, прав был Димка. Вот уже год или два, как лодок не стало видно.
- Их, наверное, потому запретили, что судоходство теперь большое, - предположил Григорьев. - По Неве "Ракеты", "Метеоры" на подводных крыльях проносятся, а тут лодочки путаются. Опасно.
- Нет, не поэтому, - тихо сказал Марик. - Просто на реки и каналы заводы всякие выходят, в том числе военные. По суше они стенами огорожены, а с воды можно подплыть и что-то увидеть. Вот лодочки и запретили.
- Откуда ты это знаешь? - удивился Григорьев.
Марик пожал плечами. Какой-то странный он был сегодня. Григорьев вспомнил, что они с Мариком давно не виделись, даже по телефону не разговаривали.
Они допили первую бутылку. Закурили. Даже Марик, - что было совсем необычно, - тоже закурил. Неумело, не затягиваясь, просто попыхивая дымом.
Димка сказал:
- Мы всё боялись, что из-за польских событий дембель задержат. У нас сразу увольнения отменили, мы ж недалеко от границы с ними. Потом - повышенная готовность. Ну, думаю, поляки херовы! Были друзья и братья, и вдруг - точно в жопу их укусили: толпа с камнями на правительство. Слава богу, что так быстро утихомирились.
- А что в Чехословакии делается, понимаете? - спросил Григорьев. - Я газеты читаю - и не пойму, сообщения странные какие-то.
- Да ну их всех в задницу, - поморщился Димка, отдирая крышечку со второй бутылки, - что чехов, что поляков. Пусть сами в своих делах разбираются. А я теперь, знаете, что куплю? Магнитофон! Обязательно! У нас в части на радиоузле мой дружок был, с одной сержантской школы. Он записи достава-ал, Высоцкого! Начну их собирать, - Димка разлил "старку": - "И й-если ты останешься живой, гуляй, рванина, от рубля и выше!" И Окуджаву перепишу, и Визбора. "Не верьте погоде, когда проливные дожди она льет! Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет!.."
Димка шумел, но лицо его стало уже серьезным. И Марик был серьезен. То ли от действительно необыкновенных свойств "старки", то ли просто под настроение, они почти не пьянели. Верней, опьянение не притупляло, а только усиливало восприятие. И разговор, как в калейдоскопе, рывками, поворотами пересыпался в новые узоры, загоравшиеся резкими красками.
Вспомнили о недавней гибели Гагарина.
- Жалко Юру, - вздохнул Димка. - Я похороны смотрел, у нас замполит хороший, собрал нас в ленинской комнате у телевизора. Даже плакали ребята. У меня у самого слезы были на глазах.
- Что за полоса такая черная! - сказал Григорьев. - Два года назад Королев умер, год назад Комаров погиб, теперь - Гагарин.
Марик вдруг ответил хмуро:
- А может, не полоса. Так бывает, когда время меняется. В новом времени что-то не представить мне ни Главного Конструктора, ни Юру с его улыбкой.
Григорьев не понял его. Но за странными словами Марика что-то же стояло.
- Что - меняется?
Марик снова неопределенно пожал плечами:
- Наверное, многое... Кстати, знаешь, что американцы в этом году летят на Луну?
- Что-о?! А ты откуда знаешь, "голоса" слушаешь?
- Их сейчас опять забивают, - с небрежной солидностью вставил Димка. - Я же в войсках связи, на рации служил. Мы про "глушилки" всё знаем.
- Ничего я не слушаю, - ответил Марик, - у меня на это и времени нет. А кафедра наша получает американские научные журналы по специальности. Там сейчас - подряд статьи о компьютерном обеспечении программы "Аполлон".
- Каком обеспечении? - не понял Григорьев.
- Так у них ЭВМ называются - ком-пью-те-ры. А кораблище, пишут, втрое больше нашего "Союза".
- Ну да!
- В этом году - облет Луны, - сказал Марик. - Три человека в космическом корабле облетят Луну!
Григорьев всё еще не верил до конца. Невозможно было представить, чтоб американцы первыми пролетели над лунными кратерами, над обратной стороной.
- Потом у них по плану еще два полета без посадки, - продолжал Марик. - Всё проверят, место выберут. И в будущем году - полет с посадкой. Будут по Луне в скафандрах ходить, а Земля - над головами в черном небе светиться. Как у Беляева в "Звезде КЭЦ". - Марик вытянул губы трубочкой в подобии невеселой усмешки, это тоже было нечто новое. - Всё, кончилась фантастика.
- А может, наши все-таки раньше успеют? - спросил Григорьев. - Ты же не знаешь, что наши готовят.
- И так ясно. Если б наши успевали, не молчали бы про американские дела. Вспомни, как раньше было.
Григорьев всё помнил. И то, как в пятьдесят седьмом, до нашего первого запуска, говорили об американском будущем спутнике, крохотном, величиной с апельсин, фотографию его по телевизору показывали. И то, что было потом, - стишки в "Пионерской правде": "Проходит в космосе советский Гулливер среди американских лилипутов". И перепечатки из якобы американского юмора (Учитель: "Что мы увидим на Луне?" - Ученик: "Русских, сэр!"). И даже карикатуру начала шестидесятых: красавец Аполлон Бельведерский и сдохлячий, на кривых, тонких ножках Аполлон американский. Этот самый, выходит, "Аполлон".
- Обидно, - сказал Григорьев. - Был бы жив Королев, он бы такого не допустил.
А Димка молчал. Он курил и с чуть хмельной серьезностью следил за Мариком.
- Королев был главный конструктор, - сказал Марик.
- Ну и что?
- У них все чертежи ракеты и корабля в научно-популярных журналах напечатаны.
- Так они всё и раскроют!
- А что скрывать-то? Конструкция - еще от Циолковского. И топливо самое простое: жидкий водород с жидким кислородом. Сейчас другое решает - электроника, материалы, компьютеры. А главное...
- Ну вас на хер с этим "Аполлоном"! - вдруг вмешался Димка. - Два теоретика космонавтики. Хватит! А ты, Тёма, кончай про Луну, говори: что У ТЕБЯ случилось? Баба изменила или двойку на экзамене схватил?
Григорьев засмеялся было, но увидел, что Марик серьезен, а Димка - даже не улыбается.
- У МЕНЯ, - ответил Марик, - ничего не случилось. Так всё, вообще. Ну, и в частности...
- Говори! - требовал Димка.
- В частности, - сказал Марик, не глядя на них, - в частности, у нас на кафедре распределение было. У пятикурсников... Я вот, ему рассказывал, - он кивнул в сторону Григорьева, - мы у доцента нашего, Колесникова, вдвоем с одним пятикурсником работаем, Сашкой. Я теорией занимаюсь, а Сашка экспериментальную часть ведет.
- Понятно, - сказал Димка. - Ну и что?
- Колесников сначала хотел Сашку в аспирантуре оставить. Потом говорит: "Ходил насчет тебя, не дают аспирантской вакансии по нашей теме. Да бог с ним, оставайся у меня просто инженером, работай. А материал накопится - защитишься, куда денешься".
Григорьеву стало неинтересно. И вообще, он был недоволен Мариком: с чего тот взялся рассказывать о своих кафедральных делах? Димка же вернулся! Сегодня - его день, об этом надо говорить! Но он видел, что сам Димка слушает Марика внимательно, как будто ожидая услыхать что-то важное.
- Потом снова приходит Колесников, - продолжал Марик, - весь уже кипит: "Совсем они, Сашка, сдурели! Даже ставки инженера мне для тебя не дают. Ну ладно, не вешаться же! Будет распределение, поговорю с комиссией, и подберем для тебя такое место, чтоб ты всё равно со мной был связан"...
Марик запнулся.
- Ну! - подстегнул Димка. - Давай, рожай.
- Ну, вот и грянуло... распределение. Является Колесников, красный весь, как из парилки. Посмотрел, посмотрел на Сашку и говорит: "Дурак я, старый дурак!" - "Вы что, Константин Клавдиевич?" - "А то, что не будет тебе вообще никакого места!"
- Почему? - не понял Григорьев.
- Потому что Сашка... - Марик запнулся. - Потому что - ЕВРЕЙ!
Григорьев растерялся и взглянул на Димку. Тот поморщился.
- Если бы сам не видел, не поверил бы, - сказал Марик: - Собрались в комиссию нормальные с виду люди, я почти всех знаю, - и вдруг какой-то бред начался, безумие. - Он помотал головой. - Если кто по паспорту и анкете еврей, или хоть русский, но с еврейской фамилией по отцу, - тем вообще распределений не дают. А у кого наоборот - мать еврейка, а отец русский, и фамилия, как они говорят, "нормальная", - тех ВЫЯСНЯЮТ, но позволяют направления на работу получать. Вот так: учились, учились вместе, думать не думали, у кого какие родители...
- А у тебя кто, - перебил Димка, - отец?
Он спросил об этом не с сочувствием, а просто и деловито, как будто прикидывал шансы.
- Отец, - ответил Марик.
Григорьев опустил глаза. Слушать Марика было противно почти до тошноты. И верить не хотелось. Но он понимал, что выслушать необходимо до конца. Да не просто выслушать, а как-то так, - еще неясно как именно, - чтоб не обрушилось всё, что столько лет их соединяло.
- Ну? - спокойно и хмуро сказал Димка. - Так что же Сашка твой?
- А с Сашкой - беда. Колесников-то очень на него рассчитывал. У Колесникова идей - миллион. Мы как раз сейчас одно направление стали раскручивать, там всё в топологию уходит...
- Куда уходит? - Димка, не поняв мудреного названия, вопросительно поглядел на Григорьева.
- Не знаем мы никакой топологии! - буркнул Григорьев.
Он знал, конечно: топология - область математики, нечто вроде высшей геометрии. Зачем же он так ответил? Наверное, потому, что незнание словно объединяло его с Димкой и защитно отделяло их обоих от Марика с его тоской. И, разозлившись на себя, он сказал:
- Про науку, Тёма, потом расскажешь. Это мы поймем. Я другого не понимаю: как можно - не распределять? У нас нельзя человека просто так выкинуть на улицу. И чем-то должны же они объяснять.
- Объясняют, не волнуйся, - ответил Марик. - В тот НИИ Сашку не направили? Так там программирование, а у Саши - способности разработчика, ему там неинтересно будет. В другое место не взяли? Так Саше туда далеко будет ездить. Забота сплошная!
Он взглянул на Григорьева, на Димку:
- Не верите? Я сам раньше не верил. Слышал про такое - и не верил. Отец рассказывал, как его в пятьдесят первом с работы выгнали, никуда не мог устроиться. Так это же при Сталине! Умер Сталин, - его сразу обратно взяли...
Димка сидел и слушал Марика с таким лицом, словно ему скучно было до отвращения или зубы ныли. Но Григорьев чувствовал, что в отличие от него Димка воспринимает слова Марика естественней, верит сразу, без внутреннего сопротивления.
Как странно! Димка и Марик в чем-то оказались старше. Ему-то представлялось, будто он, женившись, переступил черту и ушел от них во взрослый мир. А получилось, это они впереди, они повзрослели, он же остался мальчишкой.
- Меня больше всего люди у нас на кафедре поражают, - сказал Марик. - Большинству - плевать. Другие - злорадствуют. И не потому, что антисемиты какие-нибудь, а просто смешно же, когда человеку бьют по морде ни с того, ни с сего. Ты чего-то хотел, старался, а тебе - по морде! Потеха... А уж главные на кафедре, от кого что-то зависело, - те ходят приветливые, сладенько улыбаются. Какая мразь, оказывается! Всё так хорошо выглядело, так люди мне нравились. Казалось, одной наукой все живут. И вдруг - столько дерьма из них выдавилось!
Наверное, впервые в жизни Григорьев услыхал от Марика грубое слово. И почему-то именно это последней гирькой продавило сопротивление, убедило, что всё - правда. Он смотрел на мрачное, потемневшее еще больше лицо Марика и вспоминал, как всего полгода назад Марик, возбужденный и довольный, рассказывая о своей теме, уносился в межзвездные полеты. Неужели можно вот так, одним ударом сломать человека? Наверное, можно. Смотря, куда бить.
Марик опять закурил. Махнул рукой:
- В общем, Сашка ходит черный, ни на кого не глядит. Здороваться перестал с теми, кто улыбается. Как будто не замечает их. Так они пришли к Колесникову жаловаться, что Сашка ведет себя невежливо. Тот наорал на него: "Здоровайся, дурень, кланяйся! Диплом же не получишь!"
- Стал здороваться? - спросил Димка.
- Стал. А Колесников вечерами всех знакомых обзванивает. Сашка с нами больше в лаборатории не остается, а я работаю, слышу, как старик в трубку кричит: "Есть у меня парень, стоит один целого КБ и бригады наладчиков. На работу возьмешь его к себе? Только учти, фамилия у него дурацкая!" Как про это скажет - всё, разговору конец.
- А не преувеличиваешь? - осторожно спросил Григорьев.
- Что преувеличивать! Колесников и таким своим приятелям звонил, у кого фамилия не лучше сашкиной. Так эти еще больше пугаются. Нет уж, тут не в одном нашем институте дело.
- Но почему?!
- Не знаю... Вот, агрессия Израиля была. Наверное, Сашка к ней причастен. Или хотят нашу солидарность с арабами показать. Сашка под рукой, на нем удобнее.
- А логика? - всё недоумевал Григорьев.
- Высоцкого слушать надо! - вдруг вмешался Димка. - Вот куплю магнитофон, поставлю вам - поймете. Евреи во всем виноваты: украли они у народа весь хлеб урожая минувшего года! И еще - замучили, гады, слона в зоопарке! - Самое удивительное, Димка сказал всё это не шутливым, а строгим и резким тоном.
Григорьев невольно улыбнулся. И Марик улыбнулся - грустно. Только Димка остался серьезным:
- Всё, Тёма! - строго сказал он. - Хватит на одном месте буксовать, перескочи. В другой раз еще обсудим, а теперь - перескочи. А то рехнешься. Ну, Тёма, ну, старик, ну я же вернулся!
Марик пытался еще досказать что-то:
- Вот потому и в космонавтике мы начали отставать, понимаешь? Дело же не в том, кого по какому пункту из науки гонят, дело - в атмосфере научной. Она важней конструкции, важней топлива. И если такой смрад поднимается...
- Вот, вот, Тёма, золотые твои слова! - подхватил Димка, разливая "старку". - Правильно говоришь: не знаю, по какому пункту, но бить будут. На то и жизнь. Это я уже без всяких еврейских родственников, на своей русской шкуре расчухал. - Он поднял стопку: - Ничего, Тёмка! Нас ебут, а мы крепчаем!
Григорьев с благодарностью чокнулся с ним, и Марик чокнулся. От грубоватых димкиных слов они почувствовали себя не то, чтобы спокойнее, но легче и свободней друг с другом. Почти как прежде. А значит, будет и совсем как прежде. Внезапное препятствие не разъединило их.
- Ничего, глобусы, прорвемся! Прорвемся и свое возьмем! - Димка стремительно откатывал разговор в сторону: - А вам - от Стелки привет.
Сладковатый огонь "старки" наконец задурманил голову. Или при имени Стеллы налетело это головокружение? Григорьев подумал о Нине. Она всё еще не вернулась. А если бы и пришла? Как легко представить Стеллу вместе с ними, и как невозможно представить Нину рядом с его друзьями за столом.
- От Стелки привет, говорю! Пишет, что любит вас, не забывает и вспоминает. Особенно тебя вспоминает, - Димка указал на Григорьева. - Жену твою велела посмотреть и написать ей: какая жена, да как ты с ней живешь.
- Где она? - спросил Григорьев.
- На Кольском полуострове. С этим, своим...
- Замуж вышла?
- Гражданский брак называется. По научному. - Димка зло засопел.
- Что за парень-то?
- Бывший флотский моряк. В школе с ней учился. С девятого класса в любовь играли. Мелкий такой, но смазливенький, зараза. Я еще пацаном сколько раз их засекал, как он на нашей лестнице Стелку тискал. Ну а перед тем, как во флот ему уходить, насадил ее, конечно. Она и стала сама не своя. Но четыре года, пока он служил, терпела честно. Даже в кино ни с кем. Наверно, и сдвинулась на этом... А как пришел красавец домой с Черного моря, тут и завертелось. Она, дуреха, думала, он сразу на ней женится, а он - только что ноги об нее не вытирал! - Лицо Димки напряглось такой чугунной злобой, какой они с Мариком никогда не видели.
У Григорьева щеки запылали, сердце заколотилось. Он опустил глаза. Ему стало по-настоящему страшно: вдруг Димка догадается о том, что было между ним и Стеллой? Хотя, это невозможно, нет! Стелла его никогда не выдаст.
- Ух, хотел я ему хлебальник раскрошить, - медленно, скрипучим голосом выговорил Димка. - Моряк, жопа в ракушках! Стелка визжала, чтоб я его не трогал... В общем, я - в армию, а он на Север завербовался, деньгу колотить. Она - за ним. В августе у нее три года истекают. Пишет, что еще на три продлить хочет...
Димка снова наполнил стопки:
- Ну ладно, глобусы! Опять мы все собрались - и слава богу. Теперь - только вперед!
Димка шумел, он вновь был весел, но темное поле тревоги, возникшее с рассказом Марика и только усилившееся воспоминанием о Стелле, уже не исчезало. Все трое чувствовали это напряжение. И Димка хорохорился, заговаривая, разгоняя тянувшуюся к ним невидимую паутину силовых линий: