Оскотский Захар Григорьевич
"Зимний скорый. Хроника советской эпохи" (глава 11)

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Оскотский Захар Григорьевич (zakhar47@mail.ru)
  • Размещен: 05/11/2010, изменен: 21/12/2013. 97k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман "Зимний скорый" (глава 11). Полностью роман вышел в издательстве "БХВ-Петербург" в 2014 году.

  •   11.
      
      - Ну конечно, - сказала Аля. - Ты готов свалить всё хоть на эпоху. Прости, я не виноват, у нас всё поколение такое уродилось!
      - Не передергивай мои слова, - попросил он.
      Хотелось сказать что-то резкое, прогнать её, остаться одному. Подступали темные, злые слова и слипались в горле, непроизнесенные. Неужели все-таки хотел продлить расставание, до последней отпущенной минуты быть с ней? Господи, зачем?..
      
      Лектор из райкома появился в 1973-м.
      Григорьева накануне, к великой его радости, не избрали повторно в комитет комсомола. Другого нашли, того, кто сам рвался посветить "Прожектором". Наверное, парень хотел проложить себе дорогу в партию, куда инженеров принимали ой как неохотно, если - пока не проскочил возрастной рубеж - не отличишься на комсомольских делах. Ну и в добрый час! Главное, что его, Григорьева, отпустили, отпустили! Но требовалось взять какую-то уже постоянную общественную нагрузку, без нее нельзя. Он записался в политинформаторы.
      Дважды в месяц стал ходить на лекции в кабинет политпросвещения при парткоме. Если, конечно, не был в отъезде. Осточертевшие уже командировки по старым изделиям вырывали уйму времени. А в этом году заканчивалась его собственная тема по плёнкам. Наверстывал. Обычно засиживался в своей "клетушке" до вечера. Бесили звонки из охраны: "Почему не сдан пропуск? Почему в окне горит свет? Есть ли разрешение задержаться?" Огрызался, бросал трубку и продолжал работать.
      В "клетушке" он не чувствовал усталости. Здесь, на десятке квадратных метров, не просто теснились столы с приборами. Здесь его собственный мирок, им самим созданный за три года и только ему подвластный, жил своей жизнью. Гудела вентиляция в вытяжном шкафу, и веявшие в нескончаемом сквозняке запахи смол и растворителей казались даже приятными. Тарахтела шаровая мельничка, в ее барабане бились, позванивали стальные шарики, размалывали в растворе смолы крупинки токопроводящего наполнителя. Пыхтел, стучал, причмокивал маслом насос вакуумного термостата. Светился зеленоватый глазок аналитических весов. И рядом, под рукой ждали, когда их позовут, приборы-собеседники и приборы-судьи.
      Когда-то, десятилетними мальчишками, они любили заходить в комиссионные магазины. Разглядывали издалека диковинные фотоаппараты и с особым восхищением - старинные микроскопы, медные, гравированные узорами. (Бог знает, кто их тогда, в Ленинграде пятидесятых, продавал и кто покупал!) И вот теперь у него на столике два микроскопа: строгий и черный, как дипломат во фраке, тысячекратный биологический, а рядом - стереоскопический МССО с измерительной шкалой и ослепляющей в полутьме подсветкой. Вот выстроились в ряд, по росту, омметры - от школьного ММВ, торопливого и легкомысленного, в пластмассовой коробочке, до огромного сверхточного МО-61 в стальном чемодане. И еще - измеритель емкостей, осциллограф, амперметры, вольтметры, генераторы импульсов. И несколько прогнувшихся полок, забитых книгами, справочниками, научными журналами - законы царства, его история, философия, публицистика.
      Усталость настигала сразу, как только, закончив работу, он выходил и запирал дверь "клетушки": тяжелым рысьим прыжком наваливалась на плечи. Тело становилось ватным. Он брел в сумерках к проходной. На пустой территории не встречалось ни души, опечатанные здания стояли темные. Только в одном цеховом корпусе, где работала вечерняя смена, светились окна, гудели вентиляторы и повизгивали металлом станки. Разожженный мозг, отделенный от вялого тела, еще перемалывал добытые цифры, неожиданные зависимости, проглянувшие в изломах графиков.
      Советоваться было не с кем. Звал, звал к себе Виноградова, тот обещал, обещал прийти, и всё не приходил, а потом, виновато улыбаясь, разводил руками: текучка заела, проклятая, всё что-то валится на голову срочное-сверхсрочное, никак не вырваться к науке.
      Зато Виноградов не отдавал его больше в поездки в подшефный совхоз. Другие сотрудники, недовольные (кому охота бросать на полмесяца свои горящие дела и отправляться то пропалывать брюкву летом, то вытаскивать ее, созревшую, из осенней грязи!), пытались возражать: "Почему снова меня? Вон, Григорьев еще в этом году не ездил!" Но Виноградов резко отвечал: "Григорьева не трогать! У него работы полно!" И даже на овощную базу - ежемесячную повинность всего отдела день-два перебирать заплесневевшую морковку или подгнившие яблоки - без крайней необходимости старался его не посылать.
      Едва у Григорьева прошел трехлетний срок распределения, Виноградов тут же пробил для него повышение оклада. Теперь Григорьев получал сто тридцать рублей, а со всеми премиями набегало сто семьдесят. Деньги немалые. Больше, чем зарабатывала Нина. Хоть на какое-то время, пока она не защитила диссертацию, - все-таки больше. Это не только утешало его мужское самолюбие, это было спасением. Цены росли, росли. Женские сапоги-чулки, - новая и, на его взгляд, нелепая мода, - стоили сотню. За очередную квартирку, которую он снимал, платить приходилось уже шестьдесят. Правда, мытарства с жильем заканчивались: у Нины в институте подходила очередь на "кооператив". Но за однокомнатную кооперативную квартиру выложить предстояло такую астрономическую сумму, что при одной мысли об этом начиналась зубная боль.
      У Нины тоже наступали горячие дни. Еще в прошлом году она приходила домой рано, в хорошем настроении. Весело рассказывала о новостях кафедры. Григорьев слушал и даже завидовал насыщенной легкости ее жизни. В мирке двух институтских коридоров, в двух десятках лабораторных комнат и кабинетов, среди полусотни людей, как в закупоренном вертящемся калейдоскопе, возникало столько интересных ситуаций! И всё было так комфортно, так по-домашнему уютно. Здесь тоже стремились достигнуть цели, но цель всегда лежала внутри самого мирка - статья, ученая степень, должность. Здесь тоже шла борьба, и часто - по масштабам мирка - не на жизнь, а на смерть, но и она походила на фехтование внутри огороженной площадки.
      Однако, грянул и для Нины час пик. Теперь, когда до защиты диссертации оставались считанные месяцы, она работала на кафедре допоздна. Как ни засиживался он в своей "клетушке", всё равно обычно возвращался раньше и успевал приготовить ужин до ее прихода. Она появлялась совсем замученная: бескровно-бледное лицо, синеватые тени под глазами. Даже говорила с трудом и почти не хотела есть. Сердилась, если он пристально смотрел на нее, такую милую в этой усталости и такую от него отдаленную. Он успокаивал себя: всё нормально. Просто у них, у обоих, трудное время, надо его пережить.
      О себе он, впрочем, догадывался: у него, скорей всего, ничего уже не изменится... Всю жизнь просидеть в "клетушке"? А почему нет, что тут плохого? Может быть, и Нина в конце концов это поймет. А сейчас ей было не до него. И как-то так вышло, что им обоим стало не до Алёнки, оказавшейся в итоге на руках у тещи.
      Он привозил из каждой командировки ворох ярких игрушек, спешил развлекать и ласкать малышку. Девочка с любопытством смотрела на него лучистыми голубыми глазами Нины. Он пугался: чужой, чужой! Ему казалось, он сам виноват в том, что не отыскивает в душе каких-то особенных, отцовских чувств к дочери. Он читал ей книжки, разыгрывал в лицах и даже с песенками "Кошкин дом":
      Выйдет кошка на прогулку,
      Да пройдет по переулку -
      Смотрят люди, не дыша:
      До чего же хороша!
      Алёнка тихо слушала, и ему всё казалось, что она, двухлетняя, думает о своем. Как Нина.
      
      А лектор из райкома был молод - лет тридцати, не больше. Невысокий, изрядно полноватый, с круглым лицом, коротенькой стрижкой, с насмешливыми темными глазами. В кабинете политпросвещения, небольшом зальчике, собирались три-четыре десятка политинформаторов из цехов и отделов. Григорьев всегда старался сесть в последнем ряду. По соседству обычно пристраивался Сашка Линник.
      В первых рядах усаживались самые возбудимые политинформаторы - старички из военных отставников. Эти были всегда недовольны всем, и происходящими на свете событиями, и тем, что лектор, по их мнению, слишком мало сообщает, не намного больше газетного. А приходили именно за вожделенным негласным, тем, что нельзя напечатать, а можно лишь сообщить вот так, доверительно, своим.
      Григорьев очень хотел слушать. Но стоило ему сесть, как усталость добивала и он проваливался в сон. Круглое лицо лектора начинало мячиком прыгать перед глазами, возноситься куда-то ввысь, словно он сам тонул в темном, теплом море. Ах, как было неловко! И как обидно: он погружался, а там, над морем, говорили о чем-то очень интересном. Обрывочные всплески фраз доносились к нему в глубину. Да ведь говорят о Брежневе!..
      Как раз этой весной 1973-го грянул неистовый колокольный звон - генсеку присудили Ленинскую премию за укрепление мира. Тут же - кампания обмена партбилетов. Брежнев выписал Ленину, вечно живому, партбилет номер один. Всеобщее умиление. А вслед за этим - фанфары и литавры: самому генсеку выписан билет номер два. Что за наваждение! До сих пор к Брежневу относились спокойно. Сперва он и вовсе был заслонен Косыгиным, потом стал в глазах людей равным среди трех руководителей, потом, постепенно, - первым из трех. Всё шло не то чтоб с излишней скромностью, но в каких-то рамочках, пристойно. И вдруг - нескончаемый трезвон газет, радио, телевидения, и в ответ - мгновенный возмущенный ропот: "Да это что же - новый культ? Рехнулись?!"
      Он опускался всё дальше в глубину, теплая темная вода целительно увлажняла иссушенный мозг. Какая-то рыба, проплывая, толкнулась ему в бок. Или это Сашка Линник пихает его локтем, чтобы не всхрапывал?..
      "Новый культ? Рехнулись?!" - Это спросил кто-то из сердитых старичков. Голос лектора, словно длинный бич, хлестал сверху по поверхности теплого моря. Григорьев отчаянно забарахтался в своей глубине - всплыть, услышать ответ. Он вынырнул - к воздуху, к яркому свету, к мгновенно вернувшейся сухой головной боли, и его резко стегнули слова:
      - ...уважать себя! Были у нас в истории съезды с откровениями безобразными, с покаяниями. Ничего хорошего, конечно, из этого получиться не могло. Человек живет среди людей, а государство - среди других государств. Мы в человечестве живем! И если ты сам перед всеми одежды раздираешь, плачешь и вопишь: "Ах, я несчастный! Отец у меня разбойник, негодяй, а мать, вообще, прости господи!" - как станут люди к тебе относиться? Да только...
      Голос опять уплывал вверх, слабел, размывался. В затопившем темном потоке разбегались цветными искрами осколочки яви. Он снова читал Алёнке Маршака:
      Эй, пожарная бригада,
      Поторапливаться надо!
      Запрягайте десять пар,
      Едем, едем на пожар!
      Поскорей, без проволочки,
      Наливайте воду в бочки!
      Тили-тили-тили бом,
      Загорелся кошкин дом!..
      
      1973 год. Крохотное объявленьице в траурной рамочке, закатившееся в нижний угол расклеенной на улице "Ленинградской правды". Они с Ниной проходили мимо. Он не понял, почему темный квадратик с силой притянул взгляд. Выпустил руку Нины, шагнул к газете, наклонился - и давно забытое имя взлетело черной ракетой.
      Взлетело из-за того горизонта, за которым скрылись чадные коммуналки, молодые фронтовики, чистенький и тихий Ленинград, тетради в косую линейку, ручки-вставочки и чернильницы в партах, школьные гимнастерочки из легко протиравшейся фланельки, Жюль Верн и Беляев, громовые серебряные стрелы "МИГ-пятнадцатых" над пионерскими лагерями, громоздкие телевизоры с крохотными живыми экранчиками и предчувствие всей жизни впереди, нетронутой, огромной. Взлетело - и, оставляя темный след, скатилось уже навсегда за тот горизонт. И в безразличном своем вращении чуть провернулась Земля, еще больше его отдаляя.
      - Ах ты, черт! - сказал он. - Ах, как жалко! Зименко умер!
      - А кто это? - спросила Нина.
      
      - ... разрядка! - стегнул голос лектора. - Авторитет Леонида Ильича!..
      Разлепить глаза, удержаться на поверхности воды, не заснуть! Сопротивляясь погружению, он поводил головой, цеплялся взглядом за фигуры других политинформаторов. (Какие молодцы, склонились над блокнотами, записывают! А он - нет. Ну ничего, он всё запомнит, только не засыпать, не засыпать!)
      Тело, налитое ртутью, затягивало в глубину. Не давать глазам слипаться! Смотреть резко и четко! Вот - хотя бы на портрет Ленина, или на портреты молодых, ясноглазых Брежнева, Косыгина, Подгорного. А пониже - небольшой фотоплакат, портреты членов и кандидатов в члены Политбюро. Одна клеточка заклеена бумажным квадратиком. А-а, наверное, Шелест! Говорят, сняли за украинский национализм. Чуть ли не выгонял с работы русских. Неужели такое возможно? Старички после того пленума приставали к лектору, и он ответил с усмешкой, но строгим голосом: "А те, кто слишком усердствовал по части "ридной мовы" и забывал, что Москва - всему голова, те со своих постов и ЗАШЕЛЕСТЕЛИ!.."
      В глазах всё опять размывалось. Теплые полупрозрачные струи заливали, топили, темнели над головой. Не засыпать, не засыпать! К поверхности, к свету и воздуху, под голос лектора.
      -... инициативы Леонида Ильича! Наше мирное наступление! Как заявил Леонид Ильич, нынешняя разрядка - это не временное явление, а начало фундаментальной перестройки международных отношений...
      Да, разрядка - это здорово! Еще три года назад кто бы мог такое представить! В прошлом году Никсон прилетел в Москву и в Ленинград, в этом году Брежнев был с визитом в Вашингтоне. Ратифицировали ОСВ-1, отказались от противоракетной обороны, начали переговоры по ОСВ-2. Тут Брежнев молодец, ничего не скажешь.
      Интересно, что в курилке предприятия, где сходились и инженеры, и рабочие, в разговорах о политике у многих нечаянно прорывалось вместо ОСВ словечко СОЛТ - английское сокращение "ограничения стратегических вооружений". Почти все слушали "Голос Америки", "Би-Би-Си", "Немецкую волну", "Французское радио". Их сейчас опять не забивали, слышно было очень хорошо. Оттуда и СОЛТ.
      Григорьев тоже слушал. Нина раздумала покупать сапоги-чулки: из-за диссертации стало ей пока не до обновок. На скопленную сотню он и купил транзисторный "ВЭФ". Поднимался утром по будильнику в шесть, тихонько разогревал на кухне завтрак себе и Нине, - она вставала на час позже, - и слушал за едой, закрутив регулятор громкости "ВЭФа" до еле слышного попискивания. Боялся разбудить Нину. Да и на лестнице сквозь тоненькую дверь могли услыхать. Вообще, никто не признавался, что слушает. Если хотели что-то рассказать, всегда ссылались: мол, один знакомый говорил, который слушал...
      Не засыпать, сейчас не засыпать, слушать лектора! Прямо перед Григорьевым склонилась над блокнотиком первая женщина предприятия, надменная тридцатилетняя красавица-великанша Люба Шестопалова. Она и вправду была бы очень красива, если бы всё в ней не было так преувеличено: большая голова с гривой медных волос, лепные черты лица, зеленоватые с искорками ярости глаза, борцовские плечи, большие и толстые, хоть и прекрасной формы, ноги, круп слонихи и умопомрачительный бюст. Когда Люба проходила по территории, - вскинув горделивую голову, ни на кого не глядя, ступая тяжеловесно, хотя и с удивительной для такой мощи грациозностью, - покачивались полушария ее бедер, слегка приподнимались и опускались могучие плечи, и только бюст, который она как будто несла перед собой, сохранял неподвижность, даже не вздрагивал. Григорьеву он напоминал башню старинного броненосца с двумя слегка конусообразными дулами крупнокалиберных пушек.
      Мужчины в курилке часто обсуждали фигуру Любы, и бюст занимал мужские умы больше, чем все остальные части ее тела. Подлинность размеров сомнений не вызывала, но скептики утверждали, что природа не способна придать нежной женской плоти такую чугунность, и что Люба пользуется какими-то особенными лифчиками. Из числа молодых специалистов находились добровольцы на прямой эксперимент: столкнуться с Любой где-нибудь в узком коридоре или привалиться к ее груди в столовской очереди и закрыть, наконец, вопрос. Но едва доходило до дела, решимость испарялась. Отпугивало надменно-скульптурное лицо Любы с гневными искрами в глазах. Казалось, ее огромное тело окружено невидимой броней ярости и презрения к роившимся вокруг насекомым-мужчинам. Говорили, что муж Любы меньше ее ростом и тощенький, бедняга, она троих таких смогла бы заслонить. Доходяге-мужу и завидовали, и сочувствовали. Над ним и посмеивались: не справляется с обязанностями. Детей у Любы не было.
      Сейчас она сидела прямо перед Григорьевым, и его овевал потоками запах ее духов, ароматного лака для волос, горячего пота, источаемого могучим телом. На крутой, широкой спине Любы под "молнией" платья бугорком проступала застежка бюстгальтера. Григорьев, поглядывая из своего полусна, представил, что произойдет, если каким-то чудом тихо-тихо, незаметно для Любы раскрыть "молнию" и внезапно расстегнуть эту застежку. Как она вскинется и вскрикнет, и как мгновенно, словно гири, обвалятся под платьем вниз ее освобожденные груди!.. От этих дурацких мыслей он даже почувствовал прилив возбуждения, и ему стало смешно: взрослый мужик, двадцать шесть лет, отец семейства, а лезет в голову такая чушь! Как мальчишка, ей-богу, как мальчишка.
      И вдруг - изнутри к горлу - стеснил дыхание такой толчок тоски и тревоги, что он вылетел из своей полудремоты. Отец семейства! Эти странные отношения с Ниной, разве похожи они на семейную жизнь мужа с женой? Это странное отцовство, этот взгляд Алёнки при каждом его появлении - как на незнакомого...
      - ... Парижские соглашения, - говорил лектор, и голос у него был сейчас дружески-укоризненный, словно он напоминал о том, что его слушатели непростительно легко готовы позабыть, - восстановление мира во Вьетнаме!
      Старички впереди закивали, и Григорьев невольно кивнул, и даже у Любы Шестопаловой чуть шевельнулась медная грива, обозначая легкий наклон головы. Да, нескончаемая война, с которой выросло их поколение, иссякла. Еще идут бои на Юге и в Камбодже, но Северный Вьетнам после страшной спазмы прошлогодних "рождественских" бомбардировок американцы больше не трогают. Устали. Весь мир устал. Вот как теперь кончаются войны: не победой, не поражением - усталостью.
      - ...Наш бывший друг, король Мухаммед Захир Шах... - лектора, видно, смешило это выражение, и он повторил: - бывший лучший друг. Отрекся, бедняга, от престола. Сам признал, что весь афганский народ - за республиканский режим. Так что, ветры обновления...
      Да, в Афганистане что-то вроде революции. Ну и бог с ним, с Афганистаном, что с королем, что без короля. Кому это интересно?
      - ...Тревога всего мира. Тревога и надежда всех прогрессивных сил на планете! - лектор покачал круглой головой. При его короткой шее и толстых плечах это выглядело так, словно колобок с глазами-изюминами провернулся в ямке. О чем это он? А-а, понятно, о Чили: - Провокаторы и саботажники нагнетают напряженность! Забастовки, взрывы на дорогах! Срывают перевозки, стараются вызвать голод и панику...
      Да, Сальвадору Альенде тяжко приходится. Удержатся ли демократы? Вон, за спиной лектора, на карте мира это самое Чили. Другого и государства нет с такой нелепой территорией - узенькая желтая полоска, словно кайма по краешку южноамериканского материка.
      Правильно: чтобы не засыпать, надо смотреть на карту! Что может быть интересней карты? Но в теплую глубину затягивало неодолимо. Захлестывал поток. Карта растрескивалась. Желтые, светло-коричневые, зеленые, красноватые страны, голубые пятна океанов и морей, белые полярные шапки, точно цветные осколки в калейдоскопе, начинали пересыпаться под нарастающую тягучую мелодию.
      Какая же мелодия была у 1973 года? Вначале - эта, из "Семнадцати мгновений весны". Сериал вечер за вечером смотрели взахлеб, хоть многое смешило сразу. И безукоризненная элегантность Штирлица-Тихонова среди бомбежек и гестаповских ужасов. И Юрий Визбор в роли Бормана, безуспешно пытающийся напустить на свою добродушную физиономию нацистскую мрачность. И бесстрашная радистка, прячущаяся от преследователей с двумя грудными младенцами на руках (хоть бы один заплакал!). А схлынул с экранов сериал, и в первый момент, кажется, задержались в воздухе только деловитое присловье Копеляна "информация к размышлению", да хлесткое, как оплеуха, словцо "партайгеноссе", да эта прошедшая за кадром песня, ее пронзительный мотив: "Я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня..."
      Но она не осталась мелодией года, ее вытеснила песня из того бразильского фильма - "Генералы песчаных карьеров". Она тоже шла за кадром, за ослепительным экранным сиянием чужого тропического неба, чужой океанской голубизны, нестерпимо яркой зелени. И всё равно: казалось, видны губы певца, не лицо его даже, а только шевелящиеся большие, вывороченные мулатские губы. И страдающий густой баритон, тягучая распевная жалоба на непредставимо чужом языке вдруг отзывались чем-то тревожно-близким для русского слуха, для совсем другой жизни под холодным белёсым небом...
      
      А Исаакий снова потемнел. И долгих десятилетий теперь для этого не потребовалось: выхлопы автомобилей и городской чад быстро сделали свое дело. Теперь уже всего за год вновь побурел пористый мрамор, почернел полированный гранит колонн, потускнела, пошла грязно-зелеными потеками гладкая бронза скульптур. И, вновь налившись стотысячетонной тяжестью, вдавилась темная махина собора в мягкую невскую землю.
      И снова, осенью семьдесят третьего, они с Мариком шли вслед за Димкой по каким-то полутемным коридорам. Туда, где сразу с порога большой мастерской раздражал глаза и ноздри застоялый запах растворителей, скипидара, костного клея. Везде валялись перепачканные красками тряпки и обрезки картона. В одном углу желтела внушительная горка заметенных стружек. В центре комнаты стоял довольно узкий шкаф высотой в человеческий рост с темным застекленным окном в передней стенке.
      - Называется "Преображенный край", - объявил Димка.
      - Был уже "Преображенный край", - удивился Григорьев. - К столетию Ленина.
      - Ну и что? Двадцать раз уже был! Заказчиков много, а название хорошее.
      Димка щелкнул выключателем на боковой стенке шкафа. Внутри загудели мощные лампы. Окно стало раскаляться желто-оранжевым светом, словно приоткрылась топка печи. Казалось даже, что от окошка повеяло жаром. За стеклом простерлась пустыня. Мертво застывшие волны песка, на переднем плане реальные до жгучести, до шуршания и скрипа на зубах, почти незаметно переходили в рисованную неживую зыбь до самого горизонта, где сплавлялись с выцветшим от зноя желтоватым небом.
      - Это, значит, до преображения, - сказал Димка. - Теперь строим гелиостанцию, бурим артезианские скважины - и всё ладушки. Солнце дает ток, ток вертит насосы, насосы качают воду. Гоп!
      Он опять щелкнул боковыми выключателями. Желто-оранжевое пламя стало меркнуть, меркнуть. Но в тот момент, когда на стекле еще не совсем угасло свечение, сквозь него ударили разгорающимся узором пучки разноцветных лучей, и через несколько секунд пробужденная пустыня сияла за окном сочными красками. На переднем плане протянулись постройки гелиостанции с ячеистыми панелями солнечных батарей, похожими на пчелиные соты. Вокруг бушевала зелень. Влажные травинки у самого стекла, казалось, можно потрогать руками, а дальше теснились кусты, ряды пышных деревьев. Проглядывали среди листвы сахарно-белые домики. Зеленый разлив дотягивался почти до горизонта, и только там, на границе с голубым небом, его окаймляла мертвенно-желтая полоска отступивших песков.
      - Фу ты, черт! - выдохнул Марик. - Прямо волшебство! Как вы это делаете? Зеркала?
      - Зеркала, - сказал Димка.
      - Ты придумал?
      - Почему - я? Штука известная. Говорят, еще в Древнем Египте жрецы своих верующих такими чудесами дурили.
      - Но сделал всё - ты?
      - Шкаф столяры сделали. Подсветку и зеркальную систему - электрики. А так, конечно, всё сам, и предметные планы, и живописные. Я бы никого и не пустил мешаться! - Димка щелкнул выключателем. Гудение стихло, солнечный оазис начал меркнуть и угас за темным стеклом. - А то еще лампы сгорят к едрене-фене перед самой сдачей.
      - Это для какого музея? - спросил Григорьев.
      - Это не для музея. Аллигаторы заказали. Мелиораторы. Для выставки. Повезут братьям-пустынникам показывать. В Алжир или в Тунис. Реклама.
      Димка отошел к ободранному столу, заляпанному красками и клеем, стал вытаскивать из-под него табуретки.
      - Садитесь, глобусы! Как там кампания против пьянства, закончилась уже или нет? А то - дадим пьянству бой! - Его прищуренные зеленые глаза смотрели насмешливо, но за едкой веселостью чувствовалось раздражение. Он извлек из сумки бутылку коньяка, из ящика стола - три стакана. Пояснил: - "Старочки"-то не купить. Говорят, ее потому не выпускают, что никак решить не могут, по какой цене продавать. Ну ладно, мы пока вот клопоморчиком перебьемся.
      Он передал бутылку Григорьеву: "Обезглавь!" А сам накрыл стол листом ослепительно белого ватмана, выложил на него большой кусок колбасы и полбуханки хлеба. Потянулся к полке с инструментами, среди рукоятей стамесок поймал и выдернул неожиданно огромный, бритвенной заточки нож. Сильными ударами нарубил колбасу и хлеб. Взял у Григорьева открытую бутылку, налил каждому чуть меньше, чем по полстакана, так что в бутылке осталась ровно половина. Оглядел стол и даже крякнул:
      - О, натюрморт!
      Действительно, снежная белизна ватмана, темный янтарь коньяка, розовая краска колбасных ломтей, коричневая теплота хлеба, зеркальный блеск ножевой стали - сошлись в диковатой и веселой цветовой гамме.
      Димка взял стакан:
      - Ну, глобусы, вздрогнули! За тех, кто в море, и в темнице, и в венерической больнице!
      Выпили. Димка подтолкнул кусок колбасы сморщившемуся Марику. Спросил:
      - Может, водички принести? Легче пойдет. - И вдруг посерьезнел: - Значит, понравился ящик?
      - Конечно! Здорово! - сказал Григорьев.
      - Замечательно! - кивнул Марик. - Ты такой молодец!
      - Молодец. Против овец... - Димка помолчал. Потом взглянул на Григорьева: - А я ведь тоже в командировку летал, вроде тебя. С одним художником нашим летали эту самую гелиостанцию смотреть. Для натуры.
      - В пустыню? - спросил Марик.
      - Как сказать. Она от города недалеко построена, там пустыня только начинается. Ну, правда, песку до хрена... Ребята хорошие в этом институте работают: "О-о! Ленинградцы приехали!" Давай плов, давай шашлык. Бормотуха у них замечательная, только сладкая очень, как сироп. День бухаем, два бухаем, взмолились уже: везите, наконец, на площадку! Привезли. Смотрим: какой-то холмик песчаный. "Вот, - говорят, - наша гелиостанция, сейчас мы ее для вас откопаем". - Мы говорим: "Вы, ребята, наверное, не поняли. Нам действующую надо посмотреть". - "Да это и есть единственная действующая! Вы не думайте, мы ее для себя не откапываем просто потому, что бесполезно. Опять занесет. А для вас - счас отроем!" Лопаты у них фанерные, как для снега...
      - Неужели сделать ничего нельзя? - удивился Марик.
      - Вот я их тоже спрашивал. Они говорят: "Почему нельзя? Надо станцию строить настоящую, большую. И конструкция солнечных батарей другая нужна. У нас давно проекты готовы". - "Так в чем же дело?" - "Деньги нужны огромные, кто их даст. А если деньги дадут, кто изготовит? У нас же завода своего нету".
      - Подожди, - сказал Григорьев, - так это что же, - он показал на шкаф с диорамой, - всё это липа получается, туфта?
      Димка чуть приоткрыл в усмешке острые белые клыки. Взял бутылку и стал разливать остатки коньяка по стаканам:
      - Грубо ты выражаешься. Тёма лучше сказал: волшебство! Как в Древнем Египте.
      - Да как же это можно везти показывать! - возмутился Марик. - Вдруг там понравится и купить захотят!
      - А ты за наших братьев-алжирцев не беспокойся. Никто им ничего плохого не продаст, потому что продавать нечего.
      - Да кому это нужно? - не успокаивался Марик. - Смысл-то должен быть?!
      - Смысла полно. От мелиораторов человечка два съездят на выставку, да от нашего комбината двое с ними попрутся ящик налаживать. Четыре человека за границей побывают, плохо ли? Сколько посмотрят, сколько шмоток привезут! Да еще план выполнят. По пропаганде наших достижений за рубежом. Тоже дело нужное.
      - Тебя не посылают? - спросил Григорьев.
      Димка чуть помедлил:
      - Пока нет... - Он помолчал. Посмотрел на Марика, на Григорьева: - Ну, чего приуныли, глобусы? Думаете, мне приятно? Думаете, мне честной работы не хочется?
      - А есть у вас честная работа? - спросил Григорьев.
      - Бывают заказы.
      - Какие?
      - Ну, бывают. Вот, недавно "Сражение под Прохоровкой" сдали, к тридцатилетию Курской битвы. Сейчас в другой бригаде "Форсирование Днепра" клепают.
      - Ну, война - понятно, - сказал Марик. - Еще-то хоть что-нибудь честное может у нас быть, господи?!
      Димка пожал плечами:
      - От железнодорожного музея занятный пришел заказ: "Строительство Транссибирской магистрали". Конец прошлого века, интересно.
      - А ты можешь сам работу выбирать? - спросил Григорьев.
      Димка поморщился:
      - Сложно всё. Как вам объяснить? Когда небольшой ящик, я сам мастачу, что хочу. Никто ко мне не лезет, никто работать не мешает. А здоровую диораму, конечно, бригадой лепят. Тут уж надо либо под кем-то выплясывать... либо - самому бригадиром становиться.
      Он замолчал, засопел. Взял двумя руками стакан и завертел в пальцах, наблюдая, как всплескивает в граненом стекле коньяк. Отставил стакан и сказал неожиданно и резко:
      - Я в партию вступаю!.. Ну что ты, Тёма, смотришь на меня? Вступаю!
      - Заявление подал уже? - спросил Григорьев.
      - Подал. Кандидат. - Димка нахмурился и заговорил свирепо: - Я из комсомола-то давно выбыл. Не стал после армии на учет становиться, и все дела. А тут парторг на меня сел цеховой. Надо ему побольше работяг принимать, а то художники его теребят. У художников очередь в партию, их берут по норме, на пять рабочих одного. Да с этим бы я его послал, он меня с другой стороны дотюкал: беспартийного за границу не пошлют, а главное - бригадиром не станешь, всю дорогу будешь под кем-то... - Он поглядел на Марика, на Григорьева: - Ну чего? Как будто у вас по-другому. Не мы с вами этот бардак развели, а жить-то и нам нужно. Что же я - хуже других? - он кивнул на шкаф с диорамой: - Я лучше! Так на хрен мне в мальчиках ходить, надоело!
      Он взял стакан:
      - Ну, ладно. Вздрогнули, глобусы! Дай боже, штоб усё було гоже!
      
      ...Шевелятся темные, толстые губы певца, и горестная песня на непонятном языке отзывается в душе, как в басовом камертоне, гудом тоски и тревоги. Откуда эта тревога 1973-го? Ведь всё есть - любимая семья, своя работа. Чего еще надо, что беспокоит?.. Нина и Алёнка? Но тут нужно терпение. Вот защитится Нина, вот будет у них, пусть еще через пару лет, но будет, наконец, своя квартирка.
      Осточертел колокольный звон газет и телевидения? Так всем осточертел! "Голоса" взахлеб рассказывали о движении диссидентов. Свои газеты хором бранили клеветника Солженицына и антисоветчика Сахарова. Черт их всех разберет! Вроде понятно было, что диссиденты хотят лучшего. А всё равно, раздражали и они. Зачем же так резко - подпольная борьба, демонстрации, назойливость радиоголосов? Ведь можно работать, можно. Вот он - ездит в командировки, выручает заводы, а главное - сидит в "клетушке". Здесь его место, его борьба и долг. Больше он ничего не может сделать, но уж это - исполнит.
      Он работает честно, так же как Марик, так же как хочет работать Димка. У него - хорошие результаты. Просто отличные! Надо уже писать отчет, надо продумать, как он выступит на научно-техническом совете. Доложит коротко, самое главное. Подготовит плакатики, таблицы. НИР закончена, в будущем году начнется ОКР, внедрение. Трудно придется, он понимает. Но ничего - пробьемся! Он никогда не будет, как те москвичи, заглядывать в глаза командированным и спрашивать: "А вы, действительно, возьмете наши разработки? Вы не пропадете, вы еще приедете?" С ним такого не случится!
      И всё же - откуда это смятение?..
      
      - ...Сахаров? - переспросил лектор.
      Кажется, старички-отставники требовали объяснений. Григорьев очнулся и заерзал на скрипучем стуле, завертел головой, разгоняя сон. Такое нельзя было пропустить! Его разминка обеспокоила Любу Шестопалову. Она медленно повернула к нему скульптурную голову, зеленые глаза недовольно сверкнули. Но вдруг ее взгляд смягчился, роскошные яркие губы чуть тронула улыбка. Черт с ней! Слушать!
      Лектор пожал плечами. Выдержал паузу, внимательно обведя глазами-изюминами аудиторию. Заговорил с холодноватой снисходительностью:
      - Ну, о том, что мозговик, трижды герой, отец нашей бомбы термоядерной - все, наверное, в курсе?
      Старички в первых рядах закивали седыми и лысыми головами.
      - Значит, ЧТО интересует? - лектор опять потянул паузу.
      В кабинете политпросвещения воцарилась напряженная тишина, только шелестели перевертываемые странички блокнотов.
      - Да не надо записывать! - поморщился лектор. - Никаких материалов, кроме газетных, у меня по Сахарову нет. Ну, а если мое личное мнение... Конечно, не выдержал человек безвестности. Я - такой великий ум, я - гений, а никто про меня знать не знает! Возможно, ошибку допустили. Возможно, надо было его вовремя ПОКАЗАТЬ, как Курчатова. Глядишь, и не сорвался бы.
      Политинформаторы спешно записывали. Могучая спина Любы чуть колыхалась - она тоже строчила в блокнотике. Почти все понимали, что сейчас лектор лжет, и лектор знал, что слушатели это понимают. Но он стоял перед ними, уверенный и слегка ироничный, а они с жадностью схватывали его слова, так хорошо всё объяснявшие. Пусть из неверной посылки, но сводившие просто и наглядно все концы с концами.
      Григорьеву почему-то вдруг вспомнилась система Птолемея: неподвижная Земля в центре Вселенной, Солнце, кружащееся вокруг нее, эпициклы планет. Неверная посылка дала такую точность, что по Птолемею чуть не до конца девятнадцатого века исчисляли навигационные таблицы. Его система устраивала экономику, а экономика первична, бытиё определяет сознание. Тогда ради чего трудились и мучались Коперник, Бруно, Кеплер, Галилей? Ради непредставимых для них космических полетов через триста-четыреста лет? Для экономики и бытия Коперник должен был бы явиться только в начале двадцатого столетия. Тогда, когда явился уже Эйнштейн.
      Ладно, бог с ним, с Коперником. А вот, что он сам станет говорить на политинформации в отделе про Сахарова? Повторять лектора? Противно! Лучше всего, вообще об этом промолчать. Достаточно будет сказать о Вьетнаме и разрядке.
      - ...А теперь уже что, - голос лектора зазвучал насмешливей и резче, - теперь он до того доехал, что Пиночету поздравительную телеграмму послал. Трижды герой!
      Пиночету?! А-а, значит, уже осень 1973-го и в Чили свершился уже военный переворот. Президент Альенде убит, хунта Пиночета расправляется с народом. Газеты захлебывались криками о фашистском терроре. Стадионы в Чили превращены в концлагеря, демократов тысячами пытают и расстреливают. Поэту-певцу Виктору Хара отрубили руки прежде, чем убить. (Только представить, что руки отрубили бы Высоцкому или Визбору!) И странно: в негодующем крике газет потаенным отзвуком слышалось облегчение. Можно было кричать и протестовать искренне, против действительно чудовищного. Можно было искренне приветствовать то, что делает свое правительство. Григорьев тоже ощущал этот успокоительный отголосок в негодовании - всеобщем и своем собственном. Неужели Сахаров действительно поздравил Пиночета? Тогда - позор!
      - Конечно, позор! - лектор кивнул и еще секунду-другую невесело покачивал головой, затухающими движениями, как игрушечный слоник без шеи: - Хотя с другой стороны и не знаешь, то ли осуждать его, то ли сочувствовать. При всем научном уме, человек - политически крайне наивный. Попал под влияние западной пропаганды, попал под влияние антисоветчицы-жены, - и чуть другим тоном, чуть тише, доверительней: - А она у него, между прочим, ЕВРЕЙКА...
      Даже странички блокнотов перестали шелестеть. Даже стулья больше не скрипели.
      - Сам-то он кто? - спросил из рядов слушателей мрачный голос: - Сахаров или Цуккерман?
      Лектор усмехнулся. Помедлил, отыскивая глазами спрашивающего. Похоже, не нашел.
      - Кажется, Сахаров... Но надо же учесть, в какой он среде обитался! Были времена, когда науке давалось много воли. Для решения атомной проблемы, ну и подобных всяких дел, - вы понимаете, товарищи, - приходилось многое терпеть, закрывать глаза. А наука - самостийничала. Вот и напропускали ФИЗИКОВ, вплоть до самой верхушки, до академиков. Все эти иоффе, ландау, векслеры, будкеры. И прочие зельдовичи-арцимовичи.
      В кабинете - звенящая тишина.
      - Надышался он от них, что ли? - спросил мрачный голос.
      Лектор опять поискал по рядам взглядом, кто спрашивает. Пожал плечами:
      - С кем поведешься... Вы же знаете, товарищи, как противники разрядки, провокаторы от сионизма и военно-промышленного комплекса, как они раздувают именно этот вопрос.
      Вдруг показалось, что лектор чем-то похож на Димку. Какая чушь, что общего! А-а, вот в чем дело: вспомнилось димкино пожатие плечами, его неопределенная усмешка в трудном разговоре. Совсем как у лектора. Какое странное маленькое открытие!
      Григорьев прикрыл глаза, припоминая другие лица, они замелькали как карты из колоды, и собственное лицо промелькнуло, будто увиденное со стороны. Усмешки, усмешки, приподнятие и опускание плеч, словно у кукол на шарнирах. Что за чертовщина! В итальянских фильмах всегда потешали стремительная мимика и жестикуляция героев: каждая быстрая фраза, каждый оттенок настроения успевали отразиться в выражениях лиц, движениях рук, пальцев. Это казалось чрезмерным. Но почему ж тогда у нас, наделенных богатейшим в мире языком, от всего естественного актерства, необходимого человеку для общения с другими людьми, только и остались усмешка да пожатие плечами?..
      Верить ли в сахаровское поздравление Пиночету? Похоже, не врет "колобок". Не врет? Но ведь от того, что он сказал про академиков, так и понесло тухлятиной. Григорьев помнил, как много писали в начале шестидесятых и о Ландау, и о Векслере, построившем первый синхрофазотрон. А портретик Иоффе даже в школьном учебнике был: отец полупроводников. Никому тогда в голову не приходило задуматься, кто они по национальности. Ну, фамилии - и фамилии, мало ли какие фамилии у людей бывают. И уж тем более не могло прийти, что эти люди, гордость страны, какие-то ущербные, что их "терпят". В 1963-м это было бы бредом. Хотя, как раз в шестьдесят третьем их учительница предупреждала Марика, чтоб не пытался поступить в университет...
      Ни хрена не поймешь! Понятно только, что лектор нечисто играет. Хотя насчет того, что вопрос раздувают, он вроде опять прав. По всем "голосам" только и твердят про уезжающих евреев - кого выпускают, кого не выпускают. Слушать надоело. А сейчас при выезде стали от них требовать, чтоб возвращали плату за высшее образование, сумасшедшие деньги, чуть не десять тысяч рублей, - так передают, как эти деньги для них собирают по всему свету.
      И наши не остаются в долгу, во всех газетах кричат про несчастных эмигрантов: поддались на обман сионистской пропаганды, уехали в Израиль и в Америку, вкусили капиталистических прелестей, а теперь рвутся назад, на родину, да уже сионисты их не пускают. И тоже как будто без обмана: в газетах фамилии называют, адреса. Даже фотографии публикуют этих бедняг, как стоят они с плакатиками "Верните нас домой!" у дверей советских консульств.
      Вспомнился почему-то шестьдесят пятый год: счет сбитых вьетнамцами американских самолетов в газетах. Тогда шла война, бомбили Вьетнам. А теперь пришла разрядка. Вроде, мечта сбылась долгожданная. А один черт - всё смутно, всё бурлит, что-то разламывается. И отчего такая тревога?..
      
      Осень 1973-го. Нина перебирала книги у него на столе. Никогда раньше не приглядывалась, что он притаскивает из Дома офицеров, а тут вдруг удивилась, даже надела очки:
      - "Крестьянская война Кондратия Булавина", "Вавилон легендарный и Вавилон исторический", "Мемуары" Де Голля, "Панчо Вилья и мексиканская революция"... Господи, зачем тебе всё это? И когда ты успеваешь читать?
      Что он мог ей ответить? Что вся нынешняя литература давно кажется фальшью и фальшью, только историческим книгам еще и веришь? И читая, не то что ищешь ответа или объяснения, а словно ждешь, что под массой прочитанного стихнет, успокоится тревога. А читать можно и в метро, и в трамвае, и за едой, и на лест-ничной площадке, куда он выходит из квартиры курить. Читает он быстро. Это у их поколения оттуда, из детства, из пятидесятых. Хотя, и Нина ведь оттуда...
      
      - Тебе хочется закономерности, - сказал Марик.
      Он тоже перебирал книги на столе у Григорьева. Нины, как обычно, не было дома. Григорьев заметил, что Марик похудел - втянулись выбритые до глянца черные щеки, заострился нос. Он вяло говорил, и взгляд выпуклых черных глаз тоже был вялым, всё куда-то в сторону, мимо:
      - Такой закономерности, чтоб всю историю пронизывала. А знаешь, почему хочется? Потому что тебе кажется: если никакой закономерности нет, а есть только хаос, броуновское движение, возрастание энтропии, - то это единственную твою, неповторимую жизнь обесценивает. И получается она... - Марик сложил губы трубочкой, подбирая слово: - Получается она РАСТИТЕЛЬНОЙ.
      - Ишь ты, какой психолог!
      - А что? - сказал Марик. - Напрасно иронизируешь. - Он взял со стола книгу, прочитал заглавие: - Джеймс Кук, "Плавание на "Индевре"", - хмыкнул, отложил. - Ты вот всё исторические читаешь. А я, действительно, о психологии стал читать. Как глаза открылись. История - это уже следствие. А психология - са-амую суть высвечивает. И многое, вправду, оказывается так простенько... Вот, скажем, Сталина уж как Никита затоптал, а гляди: откопали, почистили - и люди на него в кино любуются. Не на Ленина любуются, а на этого людоеда усатого, хоть прекрасно знают, что людоед. А почему? Есть в психологии такое понятие: эффект отождествления. С Лениным, попробуй, отождестви себя! Ленин, даже в кинофильмах, весь во внутренней мысли, и порыв его не угадать, и говорит неожиданное. А Сталин - весь во внешнем: усы, мундир, трубка, акцент. Мимика булыжника, изрекает банальности. Проще простого отождествиться и чуточку всемогущества ощутить.
      Разговорившийся, Марик уже не казался вялым. Он взял следующую книгу:
      - О, Клаузевиц! Сколько слышал про него, никогда не видел. - Раскрыл, полистал и вдруг замер: - Ого! "Нация, которая не отваживается смело говорить, еще менее того отважится смело действовать".
      - Как ты это выхватил с одного взгляда? - засмеялся Григорьев. - Тоже психология?
      - Распознавание образов, - серьезно ответил Марик, откладывая книгу. - А это что за "Философские дискуссии"?.. Джинса за мракобесие ругают? А, действительно мракобес: "Жизнь - это болезнь, которой начинает страдать материя на старости лет, когда, остывая, уже не может убить ее высокими температурами и сильными излучениями". - Марик покачал головой и взял следующую книгу: - "Вселенная. Жизнь. Разум". Что-о, этого года издание, семьдесят третьего?! Переработанное и дополненное? Неужели ОНИ еще разрешают такие книги издавать?
      Кажется, впервые Григорьев услышал, как Марик сказал: ОНИ.
      - Чему ты удивляешься, не понимаю. Нашим устоям она как будто не противоречит.
      - Конечно, не противоречит, - фыркнул Марик. - С какой стати астрофизик Шкловский будет противоречить Брежневу или Суслову? Просто перед такими книгами вся их идеология - шаманство с бубном и погремушками.
      Григорьев взял у него книгу. Закрыл. Сказал:
      - Хватит о высоких материях. Лучше расскажи, что с диссертацией.
      - Рассуждения о высоких материях, - ответил Марик, - дурная болезнь русской интеллигенции. Глупые разговоры, конечно. Еще глупей, чем о политике. Взглянуть на себя глазами Джинса-мракобеса - чистая забава: две инфузории в высыхающей лужице рассуждают о строении Океана. Или мы все-таки люди?
      - Что с диссертацией, Тёма?
      Марик опять стал вялым:
      - Оформляю. Защита зимой, наверное. - Помолчал. Потом нехотя выговорил: - На кафедре сейчас паршиво. Колесникова клюют. Говорят, не по профилю работает. Кафедра, мол, инженеров готовит по производству и эксплуатации ЭВМ, а наша группа выпадает. Как один кафедральный туз выразился: погрязли в чистой науке... Плохо, что у Колесникова на будущий год пять лет кончаются.
      - Какие пять лет?
      - Сколько ему в доцентах ходить. Перевыборы будут. Он сейчас дерганый. - Марик опять помолчал. Вздохнул и сказал хмуро: - Выпивает старик иногда, я заметил. Говорят, ему уже намекали: тебе шестьдесят восемь, на конкурс не подавай, оставим старшим преподавателем. А нет - прокатим на ученом совете. У нас доцентских ставок - три на всю кафедру. А молодых со степенями, знаешь, сколько накопилось!
      - А он что?
      - Я слышал, не согласился, перелаялся. Конечно, лаборатория, тематика, всё может полететь... Главное, он сам ничего не рассказывает, но я же вижу, какой он ходит. Тут явился недавно вечером, я один сидел, опечатки в диссертации вычитывал, а он - выпивший немного. Смотрел, смотрел, и вдруг так заговорил... - Марик поморщился, как от зубной боли. - "Вот, мол, идей столько, а уже - годы. Вот, с любовью природа хорошо придумала. Пока молод - и горячее в тебе играет. Ох, говорит, я бешеным был, ох, бессовестным! Сколько слёз из-за меня пролили девки да бабёнки! А исполнил свое, продлил род - и гаснешь потихоньку, всё меньше тревожит телесная страсть. Почему ж с разумом природа так несправедливо сделала, что он только разгорается? И едва в полную силу войдешь, глядь, - а уже тебе и старость, и разум твой молодой - в теле ветшающем со всем его постыдством. Тут только соображаешь, что жизни не хватит. Какое там - двух, трех не хватит! Ненасытный он, разум, будь он проклят... Ах, говорит, несправедливо! Хоть с ума сойди, хоть в бога поверь!.."
      - Что же будет-то? - спросил Григорьев.
      - Не знаю, - ответил Марик. - Ничего не знаю. Обойдется, может быть.
      
      - Давненько здесь не был, давненько, - говорил Виноградов, входя в "клетушку" и осматриваясь. - Приборов-то, приборов набито! Настоящая лаборатория!
      Он поворачивался туда-сюда, крупный, звонкоголосый. Григорьеву, владевшему своим царством в одиночку, знавшему в привычном хаосе место каждого проводка и каждой баночки с реактивом, "клетушка" казалась даже просторной. С появлением Виноградова в ней не только сразу стало тесно. Она словно уже и не принадлежала Григорьеву, приняв главного хозяина. И вместе с этой мыслью Григорьев тут же пожалел, что, пока ходил за Виноградовым, пришлось выключить мешалку, тягу, вакуум-насос. Вот бы тот вошел, когда всё на ходу, в рабочем гуле, еще лучше было бы впечатление! А теперь - суетиться, запускать, казалось неловко. Да и поговорить лучше было в тишине.
      Виноградов расстегнул и снял пальто, поискал глазами вешалку. Григорьев, всё еще в возбуждении (наконец-то затащил начальника для решающей беседы), с готовностью выхватил пальто - отнести в бытовку и повесить в шкафчик. Тут же испугался, не выглядит ли его поспешность угодливостью. Но Виноградов поблагодарил глубоким кивком, взял стул и тяжело уселся на "тронное место" у письменного стола.
      Григорьев принес табуретку, сел рядом. Они с Виноградовым были одного роста, однако массивный Виноградов держался очень прямо, особенно когда сидел, да еще старая табуреточка было пониже стула, так что Григорьеву пришлось смотреть снизу вверх.
      - Как, справляешься один с таким хозяйством? Неужели все приборы используешь?
      Узкие, темные глаза Виноградова смотрели сверху с добродушной иронией. Григорьев заметил, что в его красиво вьющихся волосах прибавилось седины, но цвет лица - прекрасный. Значит, выспавшийся. И настроение у Виноградова было отличное, как будто не ждала его в кабинете огромная дерматиновая папка, набитая письмами, телеграммами, служебными записками. Григорьеву и в десять раз меньшая кипа этих пакостных документов отравила бы существование. А Виноградов был свеж и весел. Молодец! Но сейчас нельзя было поддаваться его шутливому тону. Слишком многое зависело от разговора.
      - Пока справляюсь, - ответил Григорьев, взвешивая слова. - Но тяжело, конечно. Всё одному приходится: образцы готовить, измерять, испытывать, считать, даже посуду от смол отмывать. Надо кого-то в помощь.
      _ Ну-у, - сказал Виноградов, - лаборантки сейчас в дефиците! Легче десяток инженеров найти, чем одну девочку посуду мыть.
      - Мне нужна не лаборантка, нужен как раз инженер. Скоро молодые специалисты придут. Пожалуйста, Виктор Владимирович! Сейчас, когда я в командировках, всё просто стоит. Да вообще, одному работать нельзя, по технике безопасности.
      - А что? - усмехнулся Виноградов. - Боязно?
      - Не боязно, а тэбэшники пристают. Звонят, приходят, грозятся акт составить. На меня и на вас!
      - Да-а, - покивал Виноградов, - создал бог три зла: пожарников, охранников и технику безопасности. А ты на эти акты - плюнь, в обиду не дадим. Лучше скажи, почему так давно политинформаций в отделе не проводил? Ты в партком-то ходишь на лекции?
      - Вчера только был.
      - Ну, - заинтересовался Виноградов, - и о чем там говорили?
      - О разном. Больше всего - про итоги арабо-израильской войны.
      - А-а, это теперь долго будут жевать! Конечно, войнушка была, не то что вьетнамская партизанщина. И что интересного сказали?
      - Что крупнейший конфликт после сорок пятого года. Свыше пяти тысяч танков с обеих сторон.
      - Да ну - танки! - засмеялся Виноградов.
      - Лектор говорит, общий итог войны - в пользу Египта и Сирии.
      - Какой итог! - отмахнулся Виноградов. - Кто у кого больше танков подшиб или кусок пустыни отхватил - это итог? Или Киссинджер кучерявый с "челночной дипломатией"? Всё чепуха! Вот, что арабы нефтяное эмбарго объявили, что на Западе цены на нефть скакнули за месяц в пять раз - это итог! А то зачванились - штатники, европейцы, япошки: мы - хитроумные, НТР у нас, электроника-кибернетика! А им - бац по физиономии: ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ КРИЗИС! И приехали!.. Вот, что в Вашингтоне теперь улицы по ночам не освещают, а на бензоколонках очереди, как в каком-нибудь Тамбове, - это итог! Значит, кто войну выиграл? Не Египет, не Израиль. Шейхи черножопые, гаремщики выиграли, да мы придурошные, страна, которая отчитывается списанными деньгами. Те, у кого НЕФТЬ! Кому что от дуры-природы досталось, того не перешибешь, как ни изощряйся!
      Разговор нелепо откатывался всё дальше в сторону, а Виноградов говорил и говорил, с удовольствием. И когда он взглянул на часы, Григорьев занервничал:
      - Виктор Владимирович! Я вам сегодня обязательно должен результаты показать!
      - Конечно, - кивнул Виноградов, - конечно, давай.
      - Вот, - Григорьев стал раскладывать на столе таблицы, графики, образцы: - Я готовлю жидкую композицию, наношу капельку в зазор между электродами. После полимеризации получается токопроводящая плёнка.
      - Маленькие какие плёночки! - удивился Виноградов. Он взял у Григорьева часовую лупу. Посмотрел сквозь нее, хмыкнул: - Чем ты капли наносишь?
      - Вот, вставочкой, ученическим пером. Обмакну - и ставлю точку.
      Вставочка почему-то заинтересовала Виноградова больше всего. Он повертел ее в руках. Для чего-то вытащил и всадил обратно стальное пёрышко:
      - Ты ее что, со школы сохранил?
      - Да нет, купил в канцелярском.
      - Неужели продаются еще? - удивился Виноградов. - Кто ж ими пишет? Давно все на шариковые перешли. Ну, ладно. Так что - воспроизвел американский состав?
      Григорьева задели его слова:
      - Состав так просто не воспроизведешь. У нас же американских веществ нету. Я использовал...
      Он вдруг заметил, что Виноградов как-то странно смотрит на него, и запнулся. Сверхчутье подсказало: что-то изменилось. Он не смог удержаться, он стал торопливо перечислять, какие брал материалы, но уже чувствовал, что говорит не то. Всё звучало по-ребячески, словно он набивал цену своей работе. Всё только усиливало внезапное и непонятное отчуждение Виноградова.
      - Вот, - сказал Григорьев, - окончательная рецептура. Все компоненты - серийные.
      (Это был его главный козырь. Простите, простите, печальные московские разработчики!)
      - Гостовские? - спросил Виноградов, разглядывая листок.
      - Тэушные. Но всё - серийное, недефицитное, я проверял! - И добросовестно добавил: - На московском новом полимере плёнка еще лучше выходит, сверхпрочная. Но полимер - опытный.
      Виноградов молчал.
      - А свойства плёнок - даже стабильней, чем у американцев. Вот осциллограммы импульсов.
      Виноградов взял у него пачку фотографий, стал просматривать. Вдруг остро взглянул:
      - Кто делал снимки? Что-то не помню, чтоб я тебе наряд в фотолабораторию подписывал.
      - Я сам снимал. С экрана осциллографа, вон стоит. Старенький, но развёртка хорошая, и трубка послесвечение дает около секунды. Для съёмки хватает.
      - Какой съёмки?! Ты знаешь, что проносить фотоаппараты на территорию запрещено?! - Виноградов почти кричал. Григорьев никогда его таким не видел, даже не представлял. Это было, как внезапная оплеуха: - Под режимников хочешь попасть и меня подвести?!!
      - Я без фотоаппарата снимал, - сказал Григорьев. - Купил плоскую фотоплёнку и вот, рамку сделал, к экранчику прижимать. Ставлю - и даю разряд в полной темноте. Никакого аппарата не надо.
      Виноградов покосился на темные шторы, закрывавшие окно. Усмехнулся:
      - А-а, на материю наряд подписывал, помню. Остроумно.
      Крик его еще звенел в "клетушке". Но последние слова показались примирительными. И Григорьев, словно ничего не произошло, с подчеркнутой деловитостью сказал:
      - Конечно, кустарщина. Осциллограф нужен современный, с запоминанием. Я в салоне "Электроника" встал на очередь. В конце будущего года подойдет, они открытку пришлют.
      - Сколько стоит - с запоминанием? - перебил Виноградов.
      - Четыре тысячи.
      Виноградов покачал головой:
      - Ого! Как автомобиль! "Запорожец" новый можно купить. Где деньги возьмем?
      - Как где? Со следующей темы, с ОКР. Ведь будет ОКР?
      Виноградов не ответил.
      Григорьев придвинул листки с таблицами:
      - Результаты остальных испытаний. Температура, вибрация, влажность...
      Виноградов, не глядя, накрыл таблицы ладонью:
      - С какой технологией хочешь на ОКР выйти? Со вставочкой?
      - В американской статье...
      - Да что ты мне всё про американцев талдычишь!
      - У французов такие же изделия, у западных немцев, даже у шведов. У всех, кроме нас!
      - Ну... так что в статье?
      - Схема электропневматического дозатора. Отмеряет капли и наносит на изделия.
      - Какие объемы дозируются?
      - Одна сотая кубического миллиметра.
      Виноградов присвистнул.
      - Это не так мало, - сказал Григорьев. - В институте биохимии я дозатор на тысячную видел.
      - Ладно, - нахмурился Виноградов. - Давай коротко, выводы, самое главное, как на техсовете будешь докладывать.
      - Разработано изделие типа "преобразователь" с токопроводящей полимерной плёнкой...
      Он говорил и смотрел снизу вверх на неподвижный профиль Виноградова. Тот сидел к нему боком, положив руки на стол, и лишь слегка щурился, когда Григорьев называл главные цифры.
      - ...Таким образом, на стадии НИР выполнено ТЗ НПО "Энергетик" от семидесятого года...
      - Преимущества перед серийным изделием? - всё так же, не глядя, перебил Виноградов. - Для нас?
      - Внедрение плёночного изделия позволит высвободить семьдесят человек.
      - Ско-олько?! - повернулся Виноградов. Брови его поднялись, он смотрел с насмешливым недоверием.
      - Сейчас на двух заводах в производстве серийных преобразователей занято девяносто шесть человек. Все операции ручные: нарезка заготовок, склеивание, пайка. Для выпуска такого же количества плёночных потребуется человек двадцать пять.
      - Это если будут дозаторы!
      - Конечно. А как же иначе, Виктор Владимирович? Нам лектор, когда о внутренних делах говорит, только и повторяет: дефицит кадров, дефицит кадров! Сосчитано уже: в десятой пятилетке приток рабочих уменьшится, а после восьмидесятого года - резкое снижение численности. Рождаемость упала, эхо войны. А в "Литературке" была статья...
      - Да слышал я эти причитания! - поморщился Виноградов. - Что ни директивное письмо из министерства, то крик: снижа-ай трудоемкость, выводи-и людей! Дожились, в России людей не хватает.
      - И без директивных ясно, - сказал Григорьев. - Как бываешь на заводах, глаза бы не глядели: сидят за столами десятки женщин - с паяльниками, с ножницами, с кисточками. В цехе - шум от разговоров! Мануфактура средневековая. На Луну уже столько раз летали...
      - А о чем они болтают - слышал? - усмехнулся Виноградов.
      - Ну, о продуктах, о тряпках - кто что купил. О детях.
      - И о мужиках! - наставительно сказал Виноградов. - Там такое подслушаешь, что никакому Фрейду не снилось... Та-ак. В чем выгода "Энергетика"?
      - Упрощается конструкция их генераторов, надежность повышается. И мы с технологом "Энергетика" прикидывали: у них в отрасли высвобождается самое малое девяносто человек.
      - Что еще? - спросил Виноградов.
      - Еще то, что я теперь связь чувствую - между химическим составом и электрофизикой плёнки. Будет новое ТЗ - в полгода отработаю.
      - В полгода?
      - Может, и быстрее, если помощник будет. - Он помялся, потом всё же сказал: - Конечно, сейчас, чтобы серийное изделие чуть изменить, мы двухлетние темы берем.
      Ему это казалось дерзостью, но Виноградов миролюбиво согласился:
      - Берем, двухлетние. А потом еще продлеваем... - И вдруг, резко: - Ну, а как говорят в Одессе, что ТЫ с этого будешь иметь? - он не улыбался.
      - Я?
      - Ты, лично ты, Евгений Григорьев. С плёночного изделия. Что?!
      Григорьев нашелся:
      - Вот, - сказал он, доставая блокнот. - Две заявки на изобретения.
      - Сразу две?
      - Так на состав же и на конструкцию.
      - Кто авторы? - спросил Виноградов.
      - Я и вы.
      Виноградов опять придвинул к себе листки с результатами испытаний. Неожиданно ткнул пальцем в колонку цифр:
      - А вот - сопротивление изменяется после температурных перепадов!
      - Плюс-минус пять процентов. Меньше, чем у серийных.
      Виноградов задумался.
      А Григорьев почувствовал себя опустошенным до слабости. Всё, что он копил к решающему разговору, что представлялось важным, было выброшено в считанные минуты и улетело во внезапно раскрывшуюся пустоту, не оставив следа.
      Виноградов оттолкнул листки.
      - Та-ак, - сказал он. - Значит, можно считать, плёночки твои, в первом приближении, соответствуют ТЗ. И семидесятого года... и семьдесят третьего.
      - Как - семьдесят третьего? - растерялся Григорьев. - Разве в этом году было новое ТЗ?
      - Целых два, - медленно сказал Виноградов. - Повторное от "Энергетика" и еще от "Морских приборов".
      - Почему же я их видел?
      - Потому что... я их тебе не направлял.
      Будто в самолете, провалившемся в глубокую воздушную яму, сердце подпрыгнуло и заколотилось у горла. И кажется, кто-то другой вместо него спросил:
      - А кто на них отвечал?
      - Я сам и ответил, - сказал Виноградов. - Ответил, что в настоящее время и на ближайшую перспективу... выполнить невозможно. - Он помолчал. - Я твоих результатов еще не знал. Теперь - узнал. Убедился, что ответил правильно.
      - Почему? - спросил Григорьев и отстраненно удивился, как у него это выговорилось - спокойно, даже строго.
      - Ну... - Виноградов начал и запнулся. - Как тебе объяснить? Я хочу, чтоб ты не просто согласился. Чтоб - понял.
      Кажется, Виноградов немного занервничал. Он подбирал слова. Но еще прежде, чем он заговорил, Григорьев, действительно, ПОНЯЛ. Мгновенное, не сразу осмысленное, это понимание было подобно обезболивающему уколу перед взмахом скальпеля. Покалывая морозными иголочками, разлилось онемением в груди. Поднялось в голову, заледенило скулы и остудило мозг.
      - Вот, представь, - сказал Виноградов, - что только пикнем мы: можем выполнить! "Энергетик" и "Морские приборы" в нас зубами вцепятся. Им военные давно задания пихают на малогабаритные генераторы. И не могут они их сделать, САМИ не могут! А валят на нас. Мол, серийные преобразователи не годятся, а наша фирма им других не дает.
      Григорьев молчал. Виноградов развернулся к нему вместе со стулом. Склонился так близко, что сквозь воздух "клетушки", воздух растворителей и смол, на Григорьева повеяло хорошим одеколоном.
      - Внимательно слушаешь? Значит, нам только рот раскрыть, - они сразу ОКР всучат. С любым финансированием. А если заикнуться, что ты у нас колдун - ЧУВСТВУЕШЬ, какой гоголь-моголь под какой импульс замесить, - так еще кинут три-четыре ТЗ на разные свои варианты. Ну, а дальнейшее ты реально представляешь?
      Голос Виноградова зазвучал еще выше и звонче:
      - Первые партии для ОКР ты вставочкой нанесешь, чудесно. А потом, установочные? Ты ж должен будешь серийную технологию предъявить! Значит, через два года - вынь да положь действующие дозаторы. Откуда? Если даже наши конструкторы тебе по американской схеме чертежи нарисуют, кто в металле сделает? Наш опытно-механический цех? Да он не то, что срочными, он только сверхсрочными нарядами на три года вперед забит!
      - Минаев обещал "Энергетику" плёночное изделие, - сказал Григорьев. - Значит, должен помочь с цехом.
      - Минаев? - переспросил Виноградов. - А ты когда его последний раз видел?
      - Что-то давно... Кажется, еще летом. Да, в августе, три месяца назад. А куда он пропал?
      - У Минаева РАК, - сказал Виноградов таким тоном, каким говорят "сифилис". - Недавно операцию делали. Говорят: разрезали, посмотрели и зашили. Теперь дома доходит. - Виноградов не то хмыкнул, не то коротко рассмеялся: - Видно, чувствовал, старый прохвост. Перед тем, как в больницу лечь, приходил. Собрал начальников цехов и отделов, что-то вроде прощания устроил. Чуть ли не "други мои верные". Ком-медия! Это уж как ведется у нас, на Святой Руси: пока был жив-здоров, всех под себя подмял, всё по-своему закрутил, а потом в могилку спрятался и - привет, ребята! Теперь выкручивайтесь, как знаете!
      Григорьев молчал.
      - Ну ладно, - сказал Виноградов, - как говорят французы, вернемся к нашим мутонам. Значит, в опытно-механический цех ты за два года ОКРа даже не пробьешься. А если и пробьешься, что с них возьмешь? Станки разъезженные, рабочие - пьяницы. Да они простое приспособление для пайки не могут сделать, чтоб его не заедало, а тебе такая точность нужна. Шутка сказать - сотая кубического миллиметра!
      - Можно другого изготовителя найти.
      - На стороне? А чем ты расплатиться сможешь? Безналичными с темы? Кому они нужны!
      - Можно в договоре записать, что дозаторы изготовит "Энергетик". У них механическая база сильнее.
      - А с чего ты взял, - спросил Виноградов, - что "Энергетик" помогать кинется? Дашь ты свои пленочные преобразователи - им же придется новые генераторы делать, а это еще выйдет или нет. Не дашь - с них взятки гладки: они свое исполнили, ТЗ нам выставили, а мы провалились. Ты понимаешь меня?
      Григорьев молчал.
      - Та-ак, - сказал Виноградов. - А теперь давай пофантазируем. Представь, что всё как в сказке: дозаторы мы сделали, ОКР выполнили, "Энергетик" и "Морские приборы" с твоими плёночными игрушками новые генераторы отработали. Ну и что толку? Семьдесят человек, говоришь, высвободится? Да в той отрасли девяносто? Считали, говоришь?
      Григорьев молчал.
      - Да ты хоть понимаешь, что старые генераторы у десятков потребителей идут? В авиационных системах, в морских, черт знает где! Ты что думаешь, ради наших высвобождений кто-то будет свою аппаратуру менять, заново все испытания на самолетах и кораблях проводить? Абсурд! Новые генераторы только в аппаратуру новой разработки пойдут. А это значит, не то что ни одной работницы не высвободится, это значит, рядом с нынешним производством придется для твоих плёночных новое создавать, только и всего! Помещения откуда-то брать и ЕЩЕ ЛЮДЕЙ!
      Григорьев молчал. Было чувство нереальности, и нереальней всего ощущалось собственное спокойствие. Виноградов уже не скальпелем надрезал, а просто бил, но удары его приходились словно по ледяной глыбе. Что ж за понимание открылось и принесло этот сковывающий холод? Понимание, что Виноградов - прав? Но ведь он всё равно не сможет с ним согласиться. Тогда - что же?
      В звонком голосе Виноградова опять зазвучали дружелюбные горловые переливы:
      - Ну, а представь уже ненаучную фантастику: что действительно придется из-за твоих изобретений бабёнок на заводах высвобождать и переучивать. Ого! Это для тебя - мануфактура, дикость, а ты у любой спроси: захочет она такую мануфактуру на что другое поменять? У нее за душой семь классов дурных и никакой серьезной специальности. А тут - сидит с кисточкой в веселой компании, языком целый день ля-ля-ля, и получает свои сто тридцать. И голова не болит. Да какие сто тридцать! Они больше тебя имеют! Что ты - ухваток их не знаешь? Они каждый день изделия припрятывают. А потом вопят: плана нет, в субботу выйдем, за двойной тариф! В субботу явятся на два часа, чаю попьют, изделия из столов достанут - и по домам.
      Теперь Виноградов посмеивался, но Григорьев, не поднимая глаз, чувствовал его изучающий взгляд.
      - А все причитания на лекциях, приказы, статейки в "Литературке"... - Виноградов махнул рукой. - Всё фильтровать надо. Ясно одно: ДАЛЬШЕ БУДЕТ ХУЖЕ. Так вот, ОНИ причину готовят - людей, мол, не хватит. Хватит! Мяса не хватит, а люди будут. Нервничать не надо. Все беды наши оттого, что мы нация нервная. - Он усмехнулся: - А должен быть характер нордический. Как у Штирлица.
      Григорьев машинально, механическим счетом отметил, что Виноградов тоже сказал "они". И вдруг ему стало ясней то, что с ним происходит.
      - Ты про себя думаешь, наверное, - резче заговорил Виноградов, - я тут день и ночь сидел, чудо-состав изобрел, ах, какой я молодец! А я тебе скажу, ПО ЖИЗНИ скажу, не обидься... Как раз для этого-то большого ума и не требуется!
      Григорьев вскинул голову, они встретились взглядами, и он успел заметить, как в узких, темных глазах Виноградова метнулся испуг. Видно, тот понял, что перехлестнул. Но Григорьев не почувствовал себя задетым. Самым важным сейчас было его открытие: оказывается, он уже давно - подсознанием, инстинктом - ощущал иллюзорность своего спасения в "клетушке". Но вот, как в диораме, опрокинулась система зеркал, и то, что казалось реальностью - приборы, схемы, огненные змейки импульсов, острый дух растворителей, почерневшие, разъеденные руки, спасительная усталость работы - всё отскочило прочь и задрожало вдали фальшивым отражением. А его выбросило в настоящую реальность. Как Марика и Димку... Это понимание, дремавшее потаенно в душе, прорвалось, растеклось в крови, оледенило. Но что будет, когда наркоз отойдет?
      А Виноградов не мог понять его молчания. Он забеспокоился. Заговорил:
      - Ты на меня не дуйся! Что я могу? Я - как ты. Если б даже я тебе изо всех сил помогать кинулся...
      - Что сделать с отчетом? - спросил Григорьев.
      Голос Виноградова потеплел:
      - Вот, молодец, по-деловому! С отчетом? Всё оставь, как есть. Только выводы чуть измени. Не "разработано изделие", а "показана принципиальная возможность создания". У тебя же действительно не все испытания сделаны. В генераторах испытаний не было.
      - Испытания в генераторах "Энергетик" сделает. Я уже образцы приготовил - отвезти.
      - Ничего не отвози, не надо! - Виноградов поднял палец. - И отчет у тебя какой - секретный?
      - Для служебного пользования.
      - Засекреть!
      - Это сколько же времени уйдет: всё в спецблокнот переписывать, потом в машбюро первого отдела отдавать...
      - Засекреть! - повторил Виноградов. - Если придется его "Энергетику" выслать, чтоб там по лишним рукам не ходил.
      Он вдруг потянулся и хлопнул Григорьева по плечу:
      - Да брось ты кукситься! Обидно тебе? Это еще что! Бывает, знаешь, как хуже. Вот мне, ты думаешь, не обидно? Сорок один год, пятый десяток, а что - я? Кандидат, начальник маленького отдела. В солидной фирме такой отдел на лабораторию не потянул бы. А обормоты, которые у меня в институте задания списывали, и списать-то не могли без ошибок, теперь - и доктора, и профессора, и директора! А самый балбес, спортсмен, ну ничего, кроме роста и смазливой морды, который мне свою девушку предлагал - переспать с ней за то, чтоб я ему курсовой проект рассчитал, - он теперь знаешь кто? Начальник главка! Слава богу, не нашего.
      - Переспали? - спросил Григорьев.
      Виноградов запнулся. Потом хохотнул:
      - Ну, молодец, молодец!.. В общем, не переживай. И затраченного труда не жалей, не пропадет! - Он разворошил на столе бумаги, вытянул из-под них нужный блокнот. - Конечно, труд должен вознаграждаться! Значит, две заявки здесь? Вот и отправляй с богом. Засекреть - и отправляй. А получишь на них "красные углы", слово даю, вознаграждение насчитаем - максимальное! Для оплаты изобретения опытная партия может считаться внедрением, тут криминала никакого нет.
      К нему вернулся прежний тон. Он явно испытывал облегчение.
      - И не думай, - сказал он, - что мы твою работу хороним. Если когда-нибудь прижмет нас опять "Энергетик", - просто так мы, конечно, не дадимся, но если уж надавят через министерство, - мы тогда, может, опять тему возьмем. - Он поднял палец: - Нировскую!
      Григорьев молчал.
      - А труд, конечно, должен вознаграждаться! - говорил Виноградов. - Я, кстати, давно хочу спросить: ты диссертацию-то делать собираешься? У тебя хоть один кандидатский минимум сдан - философия, иностранный язык? Нет? Ну ты даешь!
      Он поднялся. Григорьеву пришлось встать вслед за ним.
      - Давай, - сказал Виноградов, - готовь направление, характеристику, всё подпишем, - и оформляйся на кафедру соискателем! Твой отчет - это же готовая диссертация. У тебя какой получился объем литературной части?
      - Процентов двадцать пять.
      - Ну как раз то, что надо по новым требованиям!.. А - пальто? Пальто мое где?
      Григорьев принес ему пальто и шапку. Сразу отдал и отступил назад, чтоб не придерживать, когда он будет одеваться.
      - Ты пойми, - говорил Виноградов, сам влезая в рукава, довольный, - я же тебя ни в чем не ограничиваю. Это американцы нам режим наибольшего благоприятствования не дают за то, что евреев не выпускаем, а я тебе - даю! Как раз за то, чтобы ты лишнюю информацию не выпускал. - Он засмеялся своей шутке. - Веди серийные изделия, как ведешь. Ну, еще там тему подкину по модернизации. А будет время оставаться - занимайся своими плёнками сколько душе угодно!
      Он застегнулся, огладил пальто, поправил шапку, сразу став выше ростом и массивнее. Весело спросил:
      - Кто это сказал, что наука - удовлетворение любопытства за государственный счет? Вот и удовлетворяй на здоровье! Помощницу надо - помощницу дадим. Вот, месяца через три, в феврале, придут выпускники, можешь себе выбрать самую хорошенькую молодую специалисточку. Лучше всего замужнюю, - Виноградов подмигнул, - чтоб лишних проблем не возникало! Вот, сидите тут вдвоем и занимайтесь... наукой.
      Уже в дверях он обернулся:
      - И осциллограф с запоминанием купим! Что ж мы, четыре тыщи не найдем? Для дела - всё найдем!
      
      Нина защитилась перед самым Новым годом. Григорьев не пошел на защиту, но вечером пришлось отправиться с ней на банкет. В маленьком боковом зале огромного ресторана собралась почти вся кафедра. Было тесно, шумно, чадно от испарений горячих мясных блюд, политых острыми соусами, и табачного дыма. Как капли блестящего жира, плавали круглые, лоснящиеся лица "полубогов", ничуть не изменившихся за четыре года, разве только пополневших. Да какое там "полу"! Самые весельчаки из этой стаи уже в настоящие боги вознеслись, в громовержцы. Тот - профессор, тот - секретарь ученого совета. Они задевали Григорьева: "Жена - молодец, а ты что же?"
      Оттесненный от Нины за несколько мест, на край стола, он почти не прикасался к еде. Только курил сигарету за сигаретой и, выдерживая на лице доброжелательную, ни к кому не обращенную улыбку, наблюдал сквозь дым.
      Нина среди "полубогов" стала уже совершенно своей. Никакого вскидывания глаз и торопливого смеха. Царственная, спокойно возвышалась в центре общего кружения. Чуть улыбаясь, склоняла прекрасную голову в ответ на поздравления. Поднимала рюмку с вином и пригубливала после шумных тостов. Из соседнего, большого зала доносились грохот оркестрика и топот ног танцующих. И всё вместе напоминало нелепую свадьбу без жениха.
      Кто-то провозгласил тост за него: "Успех Нины Федоровны стал возможен благодаря прочному семейному тылу, самоотверженной помощи му-у-жа!" И надо было в ответ улыбнуться еще шире, поднять рюмку повыше, отпить побольше. А потом снова курить, курить, уже до тошноты, до горечи в желудке, и улыбаться сквозь дым.
      
      Какой банкет, какие "полубоги"! В том декабре 1973-го они сидели с Мариком и Димкой в маленькой грязной "пельменной" на Суворовском у Старо-Невского. Взяли горячие пельмени, политые резко пахнувшим уксусом, и теплый чай. Выплеснули чай в раковину у туалета. Димка под столом разливал по стаканам последнюю новинку алкогольной промышленности - аперитив "Степной" с ширококрылым орлом на этикетке. Говорил Марику, чтобы тот положил на всё оглоблю. Показывал бутылку: "Вот, выпей - и станешь, как этот орел!" Аперитив в стаканах был похож цветом на жидкий чай и оставлял во рту и в горле травяную горечь.
      Марик (губы трубочкой, невидящий взгляд) говорил тихо. Часто одно и то же. Всё очистилось от повторений, выстроилось в памяти и легло на другой разговор, когда они с Мариком вдвоем, без Димки, шли вечером по Выборгской стороне среди бетонных и темно-кирпичных заводских стен. Искристые снежинки светлыми шаровыми скоплениями роились вокруг фонарей и, невидимые в темноте, покалывали щеки.
      Марик рассказывал:
      - Как только разослал на отзывы, начались звонки оппонентам: "К вам поступила диссертация Чернина? Так вы имейте в виду, что он уже НАПИСАЛ ЗАЯВЛЕНИЕ. Только хочет перед отъездом защититься, чтобы ТАМ получше устроиться".
      - Где - там?
      - Ну, в Израиле, в Америке, в Канаде. Какая разница... В общем, получил ОТЗЫВЫ. "Тема неактуальна. Практическое значение в выводах - преувеличено. Математический аппарат - нарочито усложнен". Нарочито! Я специально все переходы разжевывал, второкурсник разберется. А-а...
      - С оппонентами сам не говорил?
      - Колесников пытался. Они ему про звонки и рассказали. Как он их ни уговаривал... Сейчас такой накал, все трясутся.
      - Известно хоть, кто звонил?
      - Наши, с кафедры. А кто именно - и выяснять не хочу. Какая разница. Знаешь, это даже не зависть. Просто ненависть. За что? За то, что сижу, работаю? Что я - тронул кого-нибудь или кусок хлеба отнял?
      - Будешь переделывать?
      - Как?! Результаты не переделаешь. Что ж мне, то же самое другими словами переписать? Да и не дадут уже. Срок аспирантуры кончился, диссертация не вышла - всё!
      На Гренадерском мосту, над смерзшимся крошевом льда Большой Невки резкий ветер закручивал сухой снег и сёк по лицам. Грохотали освещенные трамваи, катившие с Выборгской стороны на Петроградскую и обратно. Вдали, за мостом Свободы, подсвеченные прожекторами и задернутые сеткой снега виднелись трубы "Авроры".
      - Самое поразительное, - говорил Марик, - даже не то, что так подло, а то, что так ПРОСТО. Мне как-то до сих пор не верится. Конечно, для них главное - Колесникова свалить. Раз моя диссертация такие отзывы получила, его точно провалят на перевыборах.
      - Колесников-то не еврей? - спросил Григорьев. - Клавдиевич твой?
      - Русский. И в анкете у него - "происхождение из крестьян". И в партии с сорок второго года. Чище некуда. Ну и что? Какая разница, если МЕСТО его оказалось нужно. Подобраться к нему трудней, раз у него "пятый пункт" в порядке, вот и всё различие. Ничего, видишь, справились... Хотя, не только в должности дело. Место доцента он одно освободит, а их целая стая. Нет, тут еще психология. Они все без него умнее себя чувствовать будут. Поднимутся. Пока на кафедре Колесников - что они в сравнении с ним? Он их всех на десять голов выше. А с глаз его долой - и совсем другой уровень отсчета пойдет...
      Поскрипывал снег под ногами. Снежинки, втянутые с дыханием, обжигали ноздри и гортань.
      Марик снова заговорил:
      - Колесников тут вечером ввалился в лабораторию, выпивший уже. Достал из сейфа бутылку водки, еще выпил и меня заставил. Потом как зарычит: "Ну, мать-перемать, Марк-евангелист, оказался ты прав, напророчил! В сорок девятом было, как на чуме. А теперь... а теперь, как в лепрозории! И самому не понять, то ли гниешь ты уже и смердит от тебя, то ли еще нет!.."
      - Каково ж тебе сейчас на кафедру ходить? - спросил Григорьев.
      - Таково. Идешь среди этих... доброжелателей, как будто расстреливают они тебя. Взглядами своими, улыбками. Теперь только понял по-настоящему - не умом, а нутром, - почему Сашка с ними здороваться перестал.
      - Ты-то - здороваешься?
      - Здороваюсь, - ответил Марик. - Тут Колесников, трезвый, сидел, сидел и говорит: "Как же так получается, что ихняя сила? Почему мы против них беспомощны?" - Я говорю: "Это, Константин Клавдиевич, еще Толстой объяснил: люди дурные легко объединяются, а хорошие - трудно". - Он сердится: "Что - Толстой! До Толстого про них сказано: говно к говну липнет. Так неужели в количестве говна сила, не в разуме?!" Дай закурить!
      Они остановились. Григорьев достал сигареты и поднес Марику горящую спичку, прикрывая от ветра в ладонях. Марик уже курил вполне серьезно: глубоко затягивался, выдувая дым струей.
      - А потом, - продолжал он, - Колесников и спрашивает: "Что ж теперь с нашей работой будет? Ведь мы одни в Союзе этим направлением занимаемся". - Я говорю: "Им-то всё равно". - "Им всё равно, а нам? Они и понять не хотят, что это за тема. Или не могут. Но мы-то с тобой понимаем! Что делать будем?"
      - А в самом деле, - спросил Григорьев, - что ж вы теперь делать будете?
      - Не знаю, - ответил Марик. - Ничего я не знаю. Ума не приложу.
      
      И весь тот декабрь, вечер за вечером, главу за главой, "Немецкая волна" передавала "Архипелаг ГУЛАГ". Каждый раз перед чтением пускали записи Окуджавы. Знакомый с юности чистый и печальный голос, любимые с юности песни - "Лёнька Королёв", "Арбат", "Вера, Надежда, Любовь". Болезненно непривычное было в том, как звучали они в приемнике, прилетая на чужих волнах с колеблющимся посвистом эфира. Потом вступали дикторы (вечер - женщина, вечер - мужчина). Они читали почти без акцента, даже с излишней металлической правильностью, только иногда чуть ошибались в ударениях. Читали, стараясь быть выразительными, с иронией. Читали мучительное, нестерпимое. Вывернутое из прошлого с кровью, костями, трупной гнилью миллионов и безжалостно влепленное в лицо живущим.
      В том декабре статистика, должно быть, отметила снижение производительности. Каждый день, сходясь в курилках заводов и НИИ, люди по всей стране обсуждали передачу минувшего вечера. Качали головами, ужасались, посмеивались, злились на иронию Солженицына и немцев, сами рассказывали истории из времен сталинщины. Кажется, впервые никто не скрывал, что СЛУШАЕТ. Такого не было еще никогда, и такое не повторится больше в следующих годах. То был не прорыв смелости, а пролом ошеломления. Семьдесят третий год переползал в семьдесят четвертый, придавленный серо-зеленой шинельной тенью тридцать седьмого.
      
      Видно, Нина чувствовала себя в долгу, потому что послушно согласилась встречать Новый год дома. И когда Григорьев сказал, что придут Марик и Димка, тоже не возразила. Только помешкала, помолчала чуть-чуть, прежде чем ответить: "хорошо". А больше Григорьев ее ни в чем не смог бы упрекнуть, готовились к празднику вместе. Он - тряпкой и пылесосом до блеска убрал квартирку. Нина не выходила из кухни, старательно и много стряпала. Муж и жена. Хозяин и хозяйка в ожидании гостей.
      Димка собирался прийти с девушкой, но явились они с Мариком вместе, без всякой девушки, оба хмурые. Принесли шампанское и бутылку "старки". (С ней решился, наконец, вопрос: подняли цену в полтора раза и опять стали продавать.) Так и сидели за столом впятером - Димка, Марик, Нина, Алёнка и Григорьев.
      Алёнка показывала всем набор открыток с фотографиями знаменитого домашнего льва Кинга: Кинг с детьми за обеденным столом, Кинг сладко спит в кроватке, укрывшись одеялом, Кинг сидит на унитазе. Алёнка называла льва "Киньк". Она не знала, что его недавно убили.
      На экране телевизора кипел, смеялся новогодний "Огонек". Там вился серпантин, сыпалось конфетти.
      Нина держалась тихо. Часто выходила на кухню, в разговор не вступала. По ее рассеянно-вежливому лицу трудно было даже понять, прислушивается или нет. Один только раз ее выбило из отрешенности. Сразу после новогодних курантов и заздравной песни из "Травиаты" в телестудии поднялся из-за столика с бокалом шампанского гость "Огонька", знатный рабочий, и торжественно сказал: "Минувший год мы называли третьим решающим годом пятилетки. А сейчас я хочу предложить: давайте назовем наступающий тысяча девятьсот семьдесят четвертый год..."
      - Четвертый определяющий! - быстро и зло подсказал Димка.
      - "...четвертый определяющий!" - провозгласил на экране знатный рабочий.
      - Откуда ты знаешь? - изумилась Нина.
      Димка только хмыкнул.
      Нина увела Алёнку за ширму и уложила спать. Завесили лампу, убавили звук телевизора, сами стали говорить тише в полутьме над уставленным закусками и бутылками столом. Обсудили без Алёнки историю с Кингом: сдуру милиционер его застрелил или действительно лев взбесился.
      Григорьев, чуть захмелевший, первым не выдержал и заговорил о своих делах:
      - Я в другой отдел перешел.
      - Что, - спросил Марик, - так и не смог спасти работу?
      - Значит, не смог, - ответил Григорьев.
      Ребятам невозможно было рассказать всё. Хотя бы то, как снова и снова пытался он переубедить Виноградова. Наркоз давно отошел, он горячился, упрашивал: можно обойтись без дозатора, наносить токопроводящие капли трубчатым пером от самописца, точность похуже, но достаточная. И если боязно сразу начинать ОКР, можно пока взять НИР по договору с "Энергетиком".
      А Виноградов всё отшучивался, отшучивался, то добродушно, то раздраженно. И, казалось, не будет конца. Но кончилось - неожиданно, разом, когда Виноградов с незнакомым, страдающим лицом вдруг вскинулся и закричал: "Господи! Да отстанешь ты от меня наконец или нет!.."
      - А научно-технический совет? - спросил Марик. - Там не пытался?
      - Что - совет? Перед Новым годом сквозь него отчеты потоком идут. Пять минут на доклад, утвердили, пошел вон. Никто и не слушает. Это у вас на ученом совете страсти, потому что за свое борются. А у нас - всё казенное.
      Он взглянул на Нину. Та сидела с безучастным лицом.
      - Я пытался, - сказал Григорьев, словно оправдываясь перед друзьями. - Я даже к замдиректора по науке пробился, он сейчас самый главный, потому что директор прежний умер.
      - Ничего не получилось? - спросил Марик.
      - Получилось по-благородному. Кому нужны конфликты? Это ж не кино "Битва в пути". Оформили так, что после успешно выполненной темы переводят меня с повышением в другой отдел. На должность старшего инженера, оклад - сто сорок. Десятку выиграл.
      Всё, действительно, вышло - благороднее некуда. Бумажное колесо провернулось мгновенно, с деловитыми резолюциями и доброжелательными улыбками. Провернулось, перебросило - и нет даже боли от удара. Только до сих пор не верится, что всё уже случилось.
      - И меня повышают, - вдруг сказал Димка. - С моих трехсот... на сто двадцать!
      - Как это? - не понял Григорьев.
      - Заставляют мастером стать. До чего не хочется. Ох, тошнотина!
      - Ты же хотел должность? - удивился Григорьев.
      - Я бригадиром хотел. Бригадир - тот же макетчик. Только не одни свои руки, а еще несколько парней. Делаете один заказ, и та же оплата, сдельная.
      - А мастер - что?
      - Собака в упряжке, - ответил Димка. - Пять-шесть бригад, это человек до сорока, и за всех отвечать. Насмотрелся я на мастеров: как набьют пасть бумагами, так и носятся с утра до вечера, глаза выпучены. Сверху начальство жмет, работяги - снизу, а ты всем плох. И окладишко... - Димка скривился, оскалил в полутьме белые зубы.
      - Ну так не соглашайся на мастера, - сказал Григорьев.
      - Давят, - пожаловался Димка. Впервые, кажется, прозвучал в его голосе жалобный тон. - Так давят! И начальник цеха, и парторг. Я ж теперь партийный... Уговаривают: поработаешь мастером полгода, от силы годик, заткнешь дыру, пока мы человека не найдем, а потом - сразу в бригадиры.
      - А если не соглашаться? - спросил Марик.
      - Дашь на дашь, - ответил Димка. - Тогда, говорят, никогда бригадиром не сделаем, всю жизнь под кем-то будешь трепыхаться.
      Нина сидела, отстранившись от стола в темноту. Ее бледное лицо было слабо различимо, глаза казались сплошными, как у скульптуры, и воздушная корона волос чуть мерцала в полусвете.
      - Ладно, глобусы, - сказал Димка, - зато начальничком побуду. Вон, Тёму-люмпена к себе на работу возьму. Всякие образы распознавать.
      - Почему - люмпена? - не понял Григорьев.
      Марик сидел напротив телевизора, отсветы от экрана пробегали по его темному личику:
      - Я Димке уже рассказал. С кафедры ухожу. То есть, меня уходят.
      - Права не имеют! - сказал Григорьев.
      - Имеют. Я же на кафедре не в штате был, а в аспирантуре. Срок кончился, диссертация не вышла. Привет!
      Григорьев вдруг почувствовал, что Нина СЛУШАЕТ.
      - Всё же, ты и сам виноват, - сказал Димка. - Тебе пакостят, а ты молчишь. Конечно, обнаглеют. Я бы так просто не сдался. Я бы такой хай поднял!
      - Ну значит, сам виноват, - ответил Марик. - Всё равно уходить. А куда?
      - С твоей-то специальностью да не устроиться! - сказал Григорьев.
      - При чем тут специальность? У меня ж пятая нога хромая. Наполовину, правда, но всё равно не разбежишься.
      - А Солженицына слушали? - спросил Димка. - "Архипелаг"?
      - Конечно, - ответил Григорьев. - Странно как-то. Ясно, что всё правда, а что-то мешает. Ирония эта. Как будто из каждой фразы торчит: "Так вам и надо, хамы! За что вы боролись, на то и напоролись!" И не верю я, чтоб вернувшихся с войны молодые, не воевавшие, так встречали: "Эх вы, недотепы!"
      - А со мной вместе мать слушала, - сказал Димка. - Я ее спрашиваю: "Знали вы? Понимали?" - "Знали", - говорит. В тридцать седьмом электричество в домах на ночь вырубали для экономии. И если в каком доме свет не отключали, значит, должны были за кем-то приехать. Все жильцы тряслись. Так что, знали. А вот понимать... Кого не задело, ничего толком не понимали. И как плохо ни жили, а верили же. Как дурные.
      Нина, отстранившись, молчала в темноте.
      - Слушай, Тёма! - вдруг вспомнил Григорьев. - А с Колесниковым твоим - что?
      - На пенсию, - ответил Марик. - Он уже и на переизбрание в доценты согласился не подавать, просил сотрудником оставить, чтоб только позволили работу поддерживать на плаву. Ну, объяснили ему вежливенько, что раньше надо было соглашаться. А теперь, такая досада, штатное расписание кафедры утверждено, и лишнюю должность сотрудника в нем не предусмотрели.
      - А помнишь, - сказал Григорьев, - как ты про вашу работу рассказывал? Что она к бессмертию приведет?
      - Значит, им бессмертие не нужно, - ответил Марик.
      - С-скоты! - проворчал Димка. - Я бы точно кому-нибудь хлебальник свиной расквасил!
      - Брось ты, - ответил Марик. - Всё равно, делу нашему конец. Мы тут сидели с Колесниковым вдвоем в лаборатории, спирту развели, выпили. Он всё сокрушается: "Как же так? Как они могли?!" - Я возьми и ляпни: "А ведь всё ваши ученики, Константин Клавдиевич!" Испугался, что рассердится, взревет, а он - задумался. "Верно, - говорит, - верно! Христа один ученик из двенадцати предал, а у меня что-то обратное соотношение получается. У меня один ты оказался!" - Я ему говорю: "А Сашка?"
      Алёнка заворочалась и захныкала за ширмой. Нина медленно поднялась. Мягко ступая, прошла к девочке. Что-то поправила в ее постельке, постояла над ней. И, так же замедленно двигаясь, вернулась и села на место.
      Чуть слышно попискивала музыка в телевизоре. Марик заговорил тише:
      - Тут он не закричал, а как-то заметался: "Что ж, значит, я своего ученика предал, и за это наказан? Я для него всё сделал, что мог, больше ничего не выходило!" И вдруг на меня накинулся: "А ты? Тогда и ты со мной виноват!"
      Марик замолчал.
      - Выпьем давайте, - Димка взял бутылку "старки": - Рюмки поднимите, а то не видно разливать.
      Марик будто не услышал. Сидел неподвижно. И вдруг сказал:
      - А верно ведь, и я виноват. Когда в шестьдесят восьмом Сашку выбросили, все промолчали. И я со всеми. А кто это видел и промолчал, тот прежним не будет. На то У НИХ и расчет. Ценой одного Сашки сразу столько душ приобрели. Так что, и мне - поделом.
      - Рюмки поднимите! - шепотом командовал Димка. Бутылка подплясывала в его руке, колотилась горлышком о края рюмок, "старка" проливалась на стол. - Ох, глобусы, до чего мне от своих дел тошно, а вы еще добавляете!
      - Да что ты мог сделать? - возразил Марику Григорьев.
      Марик выпил, отставил рюмку, тихо отдышался, не закусывая:
      - Я же не о том, что протестовать, какой протест... А сделать хоть что-то обязан был. Для собственной гигиены. Ну, не знаю... Не должен был на кафедре оставаться. Соблазнился возможностью работать, дурак!
      Нина молчала в темноте. Григорьев уже физически ощущал ее испуг. Она не хотела их слушать и не могла подняться и уйти. А они тяжко топтались по кругу в своем понимании-непонимании, сшибая, проламывая, раздавливая постройки ее мирка. Удобные, красивые постройки, казавшиеся ей такими прочными. И Григорьев почти жалел ее.
      Димка опять взял бутылку "старки".
      - Какой-то Новый год у нас дур-рацкий, - сказал он. - Как поминки. Ну почему мне так в мастера не хочется? Почему не лежит душа?
      Он, кажется, совсем не захмелел.
      - А помните новый шестьдесят четвертый? - спросил Марик.
      - Мы же порознь встречали, - сказал Димка.
      - Я помню, - ответил Григорьев. - По радио в десять вечера стали передавать "репортаж из будущего года" - из тех областей, где уже встретили. С Дальнего Востока, потом из Сибири. Так казалось интересно и остроумно... А те наши зимние каникулы помните? Последние каникулы, в вечерней школе.
      Он обратился к Нине, ему хотелось втянуть ее в разговор:
      - Тёма настаивал - заниматься. А мы с Димой взбунтовались: десять вечеров отдыхаем! Помню, морозы были. А мы ходили после работы по киношкам.
      Нина молчала.
      - А что мы смотрели-то? - спросил Димка.
      - Самые новые фильмы. "Живые и мертвые", "Смерть Тарзана".
      - А, помню! - кивнул Димка. - Чехословацкий, с артистом этим толстым.
      - С Рудольфом Грушинским, - подсказал Григорьев.
      - Господи, - вздохнул Марик, - уже семьдесят четвертый. Десять лет! Далеко нас отнесло. Как будто потоком. И кажется, не вдаль отнесло, а куда-то в сторону, в чужое время.
      Нина молчала, отстранившись от стола. Григорьев уже не чувствовал ее испуга. Только отчуждение и решимость. Значит, он ошибся. Ее мир устоял. Она не позволила им его разрушить. Она просто не впустила их туда, они топтались под стенами.
      - Знаете, - сказал Григорьев, - я читал о кругосветных экспедициях восемнадцатого века. Время Ла-Перуза, Кука. Уходили на много лет и - как на войну. Погибали в плавании от цинги, лихорадки, туземных стрел. Срывались в бурю с мачт, разбивались и тонули на шлюпках, когда отправлялись за пресной водой к незнакомому берегу. Если из плавания возвращалась половина команды, считалось нормально.
      - Чего ты вдруг об этом? - удивился Марик.
      - За сутки до отплытия экспедиции, когда уже все грузы были приняты, все работы закончены, привозили на корабли хронометры. Каждый стоил целое состояние. Годами, в любую качку, в жару, холод они должны были не просто идти, а непрерывно сохранять точнейшее время, до секунд. По их показаниям и по высоте светил над горизонтом штурманы вычисляли координаты корабля в океане. И по нашим-то временам такие приборы - чудо. А двести лет назад, в деревянную, парусную эпоху - сверхчудо, суперкомпьютеры. Часовщики годами трудились над каждым, их за это возводили в дворянское достоинство.
      Теперь Григорьев чувствовал, что и Нина слушает. Но он говорил не для нее.
      - И вот, за сутки до отплытия эти хронометры привозила на корабли комиссия ученых. Астрономы, математики. Вместе со штурманами экспедиции заводили их, пускали. Укладывали ожившие хронометры в специальные ларцы, запечатывали и оставляли под охраной часовых. А команды отпускали до утра на берег...
      Он говорил, сам удивляясь тому, как много нужно слов, чтобы передать даже близким и понимающим промелькнувший мгновенно образ. И это само по себе значило нечто важное, что предстояло понять.
      - ...У них были еще целый вечер и целая ночь, у матросов, офицеров. Семейные прощались с женами и детьми. Холостые, наверное, пили: кто в дорогих ресторанах, кто в дешевых, грязных кабаках. Пели, плясали, смеялись, плакали, обнимали женщин. Они еще были дома, ходили по земле, жили по земным часам, но в глубине темных, спящих кораблей уже стучали хронометры. Отсчитывали время начавшегося плавания.
      - Вот оно что! - сказал Марик.
      - Да, - кивнул Григорьев. - Так же и мы десять лет назад. Учились, дурачились, смотрели "кавээны", увлекались фантастикой, верили газетным передовицам. А хронометры наши где-то уже тикали.
      - Но ведь те моряки знали, что их ждет, и знали, что часы уже включены, а мы - нет, - возразил Марик. - Мы же не знали... - он запнулся. - Или просто не задумывались?
      - Всё философствуете, глобусы, - проворчал Димка. - Всё философствуете... Ох, ну почему мне так тошно? Почему, а?!

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Оскотский Захар Григорьевич (zakhar47@mail.ru)
  • Обновлено: 21/12/2013. 97k. Статистика.
  • Глава: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.