Овчаров Всеволод Ефимович
Приключения Буревича и Гуревича

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 3, последний от 08/12/2011.
  • © Copyright Овчаров Всеволод Ефимович (orap@mak.ru)
  • Размещен: 23/01/2008, изменен: 17/02/2009. 241k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    • Оценка: 8.00*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть о жизни и службе военных лётчиков и техников в далёком гарнизоне, а также об их командировке

    • ПРИКЛЮЧЕНИЯ

    БУРЕВИЧА И ГУРЕВИЧА

      

    “Официальная история

    соткана из апокрифов...”

    (жизненное наблюдение)

    ПЕРВОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

      
       Я беспокоюсь, начиная этот откровенный рассказ о моих друзьях и их жизни. Когда речь идет о своем, домашнем, откровенность рискованна и небезнаказна: окажутся близкие тебе люди голыми на площади, будут растерянно озираться вокруг, стыдливо прикрываясь руками. Одно только дает мне смелости — я уверен в том, что они живут честной и непростой жизнью. Значит, ни им, ни мне не нужно бояться упреков. Пусть обвиняют моих друзей во всех грехах, я скажу в ответ: попробуйте сначала прожить идеальную жизнь сами, а уж потом проследите пальчиком на скрижалях — какие из заповедей они нарушили. Да не поленитесь оглянуться на живущих рядом, если вы, конечно, не окружены со всех сторон забором или “кирпичами”, под которые въезд запрещен. Посмотрите пристально. Вы увидите, что не у каждого человека жизнь выстраивается неким логическим сюжетом, что много в ней ненужного и неглавного. Что “факты биографии” нанизываются на несгибаемый стержень только у истинно выдающихся личностей. А вернее у тех, чья биография впоследствии становится не столько хроникой, сколько тщательно отредактированным евангелием под преданным пером ортодоксальных авторов.
       И может быть, пропадет у вас желание укорять.
      

    ВТОРОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

       В. В. Кунин однажды справедливо заметил, что о летчиках принято говорить с придыханием и с замутнением глаза умилённой слезой. Поэтому исправный читатель, едва автор скажет слово “летчик”, сразу представляет себе стальной взгляд, бугры мускулов да шнуровку высотного костюма. Этот читатель знает, что летчик — воплощенная добродетель, что он регулярно катапультируется из горящего аэроплана или отворачивает в последний миг свой падающий самолет от детских садов, густо расставленных в районе полетов...
       Взяться бы за дурацкое дело да подсчитать, сколько набили авторы в авиакатастрофах симпатичных парней, а заодно и хорошеньких стюардесс. Маринисты за три века не утопили столько своих, сколько погубили эти за сто лет авиации. Я готов спорить на что хотите, что в жизни, слава богу, таких ужасов меньше.
       Чего не сделаешь ради занимательности? Разве, что правды не расскажешь...
       ...Слово “летчик” имеет не больше конкретности, чем, например, “курс иностранных языков”. Ну, на крайний случай, языков романских: и общее есть, и различий довольно. Смогут ли без переводчика поболтать молдаванин с французом? Так и у нас. Заприте в одной комнате гражданского пилота с международных линий и военного вертолетчика, да отнимите у них бутылку — о чем они будут говорить? Поругают каждый свое начальство, позавидуют друг другу по части льгот, что есть у одного и нет у другого. И перейдут на отвлеченные темы: покалякают о зарплате, о гаражных делах, о величине предстоящей пенсии. Об общем и рады бы, может, поговорить, да что у них общего? Это понятно: авиация сама по себе — целый мир.
       Чувствительному девичьему сердцу никак невозможно не запылать при виде стройного пилота с золотыми углами на погончиках, который в белоснежной рубашке и выутюженных брюках сошел по трапу, только что прилетев из Монреаля или Токио.
       Какая патриотка устоит перед ослепительной самоотверженностью во взоре, а пуще — при виде кожаных штанов летчика-испытателя?
       А как отнесется девушка к умученному грохотом и ядовитой химией пыльному и потному мужику, пролетавшему смену в двух метрах от земли на стареньком Ан-2? Или к такому же усталому вертолетчику, который весь божий день мотался по степи и садился на пыльные неровные площадки? Всей-то красоты у него — военно-воздушный “краб” на мятой фуражке...
       Нет, не все летчики носят скульптурные шлемы, не все катапультируются, перекосив мужественной гримасой лицо в диафрагму киноаппарата. И уважать их, других, надо не за роковую блатноватую р-р-р-романтику, а за трудную и любимую работу, за неустроенную жизнь, за то, что при всем этом готовы они без высокопарных слов, а молча или с остервенелой матерщиной сделать свое последнее дело, которое другие назовут подвигом. Если это дело заметят.
      

    ТРЕТЬЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

       “...капитан Буревич А.Д. проходит службу в войсковой части ***** с ноября 19... года... в должности старшего летчика... Военный летчик 1 класса ... Имеет общий налет 2886 часов 46 минут, из них в сложных метеоусловиях и ночью 575 часов 08 минут... ...Техника пилотирования отличная... В усложненной обстановке действует грамотно, согласно Инструкции экипажу... Летных происшествий и предпосылок к ним по своей причине не имеет... Морально устойчив, физически развит... ...“Материалы ... съезда КПСС изучает и правильно использует в повседневной службе”... ...Имеет взыскания: “за нарушение режима предполетного отдыха — строгий выговор от командира эскадрильи; “За нетактичное поведение со старшим по званию” — выговор от командира эскадрильи; “за неправильные отношения в семье, что привело к разводу”... Неоднократно поощрялся командованием (“За участие в лыжном кроссе в ознаменование... годовщины СА и ВМФ”, “За своевременные и грамотные действия в усложненной обстановке в полете”, “За успехи в социалистическом соревновании” и т.п.)... должности старшего летчика вертолетного звена вполне соответствует...
       ...Старший техник-лейтенант Гуревич П.М ...техник вертолетного звена... за время службы показал себя грамотным и добросовестным специалистом... ...рапорт о поступлении в академию не удовлетворен из-за некомплекта личного состава ИАС полка... ...учился в N-ском политехническом институте заочно, волевых качеств не проявил и отчислен за академическую задолженность... имеет взыскания: “За появление в общественном месте не в трезвом виде” трое суток ареста с содержанием на гауптвахте, “за пререкания с вышестоящим командованием и нетактичное поведение” — выговор от инженера полка; “за неправильные отношения в семье, что привело к разводу”... Неоднократно поощрялся командованием (“за участие в лыжном кроссе в ознаменование ... годовщины СА и ВМФ”, “за отличную подготовку матчасти при проведении летно-тактических учений”, “за успехи в социалистическом соревновании” и т.п.) ... должности техника вертолетного звена вполне соответствует...”
       Эти кусочки аттестаций говорят о прекрасном владении основами практической психологии как комэской, так и инженером вертолетной эскадрильи. И начинает мне казаться, что писать больше нечего — все сказано. Существует, однако, патетический вопрос, любимый замполитом: “как же вы, товарищ Буревич (Гуревич), дошли до жизни такой?”
       Замполит сгущает. До какой это, интересно, “такой” жизни дошли т.т. Буревич и Гуревич? Жизнь как жизнь. И сам замполит отлично это знает, хотя бы потому, что задает этот вопрос многим и довольно-таки часто. А тот сытый ужас, которым он интонационно окрашивает вопрос, не более как сценический прием: Смоктуновский тоже, в точности зная ответ, спрашивает “быть или, наоборот, не быть”. Дошли они до “жизни такой” так же, как большинство доходит: закончили школу, получили аттестаты зрелости с господствующими “трояками”, густо обступившими сиротливые “четверки”, поэтому в институт никак не светило. Да и что в институте хорошего? То ли дело — авиация!
       Отслесарив год после школы в депо своего небольшого белорусского городка, Буревич пришел в военкомат поступать в летное училище. Еще со школы он знал об авиации все — круглые шлемы, устремленный ввысь взгляд и белые следы инверсии поперек нестерпимо синего неба. Он был немало удивлен, когда, приехав в училище, обнаружил, что летать будет не на серебристых огнедышащих истребителях, а на зеленых членистоногих вертолетах. Впрочем, Буревич очень скоро утешился, а когда впервые ощутил живую упругость ручки управления, полюбил аппарат преданно, молча и навек.
       В свой военкомат после школы пришел и Гуревич Петр, и тут же заявил, что не мыслит себя вне кабины сверхзвукового истребителя. Ему как дважды два объяснили, что быть техником — то же, что и летчиком, только еще почетнее. Тем более, что разнарядки в летные училища нет, а в технических как раз недобор. Так он стал “техником авиационным”, “стартешком”, словом, “пузо в масле, хрен в тавоте, но зато в воздушном флоте”.
       Так и дошли они до “жизни такой”. Как и все доходят. А что это за жизнь? Жизнь как жизнь. Со своими радостями и печалями, анекдотами и драмами, возвышенная и низменная, интересная и занудная.
       Жизнь как жизнь. Если и содержит она задачу и сверхзадачу (по Станиславскому), то очень скоро связь между ними ослабевает, сверхзадача уходит далеко-далеко и исчезает в сверкающей перспективе, а задача — наоборот — приближается и приближается и становится год от года все конкретней, пока не срастается с установленным в полку распорядком дня.
       И только оформляя пенсию в военкомате, подумает человек (да не всякий еще), а был ли сюжет в этой жизни? Выстроилась ли она по законам композиции и гармонии? И скорее всего честно признается себе, что не знает.
       Можно ли требовать после этого лихо закрученной фабулы от рассказа о жизни, когда сама она — лишь путь от эпизода к эпизоду?
       Вот и я не знаю, а просто расскажу, как оно было...И хоть было это давно, я не имею права забыть моих героев и посвящаю свой рассказ
      

    капитану Буревичу и старшему техник-лейтенанту Гуревичу

    с любовью и нежностью.

    летчик Овчаров

    0x01 graphic

       ...Вечернее солнце освещало высокие дома далеко слева, на траверзе. Буревич сунул нос в карту и убедился, что летит точно на линии пути. Высокие белые дома росли прямо из леса, из его черно-зеленых крон, и окна были золотыми от апельсинового заката. С расстояния в четыре километра дома казались ненатурально уютными и остро хотелось пожить в них игрушечной безмятежной жизнью.
       Под вертолетом косо прошла шоссейка с пронзительной осевой, полого загибаясь на север, чтобы (судя по карте) через тридцать километров подойти к аэродрому с севера плавной дугой. Стрелка радиокомпаса устойчиво держалась на заданном путевом угле, ручка управления мягко пружинила в ладони Буревича, вертолет щегольски несся над кромкой леса и, изящно перепрыгнув через высоковольтку, выскочил на огромное желто-зеленое поле. На горизонте через пять минут показались аэродромные строения, ангары, микроскопические белесые черточки самолетов с тем, чтобы еще через пять минут обрести свои привычные размеры. Землю рассекла огромная желто-серая бетонка, к которой вертолет подходил, чуть задрав свою лобастую и курносую морду и плавно гася скорость,
       “Посадку разрешаю”, — сказал руководитель полетов на радио.
       Буревич мягко приземлился с небольшим пробегом и порулил на стоянку.
       “Смотри-ка”, — сказал Буревич, повернувшись к Гуревичу и кивая на стоянку, где стояло несколько зачехленных вертолетов невиданной конструкции.
       “Ага, — кивнул Гуревич. — Это новые. Боевые.”
       “Ага”, — ответил Буревич, все время оглядываясь на новые вертолеты.
       “Смотри, встречает”, — сказал Гуревич, тыча пальцем вперед.
       Дежурный по стоянке, широкими гостеприимными жестами показывал, куда зарулить. Буревич зарулил, остановился и дежурный скрестил над головой руки, что означало “Выключай движки, Буревич, приехали, отдохни”.
       Заворожено посматривая на новые вертолеты, друзья подошли к дежурному.
       “Слушай, — обратился к нему Буревич. — Посмотреть бы их, а?”
       “Да ты что! — сказал дежурный. — Такие секретные — нас к ним близко не подпускают. Группа летит, восемь бортов. Ведущий — подполковник. С завода прямо. А ты — посмотреть! Скажи еще — полетать!”
       Буревич и Гуревич издали еще раз посмотрели на эти камуфлированные и хищные машины, на их стремительные тела, узко стоящие ноги-шасси, вздохнули и пошли к диспетчеру по перелетам.
       “Топливо подгони, — попросил Гуревич дежурного, — я сейчас вернусь, заправлю”.
       ...“Здравия желаю, товарищи офицеры, — с фамильярной почтительностью встретил их старшина-диспетчер. — какие планы?”
       “Какие планы? — пожал плечами Буревич. — Давай заправимся и — заявку на завтра. Дальше по маршруту.”
       “Понял, — ответил диспетчер, — завтра на восемь, сегодня не пойдете дальше?”
       “По светлому времени не успеваем,” — буркнул Буревич.
       “Да, — вздохнул диспетчер, — а у нас с гостиницами полный завал. Знал бы, что с ночевкой — не взял бы вас. Не знаю что с вами делать, товарищ капитан. Позвоню сейчас в казарму. Пойдете к солдатам в красный уголок? Ей Богу, ничего другого нет.”
       Гуревич было дернулся, но Буревич положил ему руку на плечо.
       “Поищи”, — сказал он диспетчеру и подмигнул.
       “У вас какая матчасть?” — поинтересовался диспетчер.
       “Вертолет”
       “И это есть?” — хитро сощурясь, спросил диспетчер.
       “Да нет, не та техника”, — с лицемерным огорчением сказал Гуревич.
       “Как же так — вертолет и без этого?” — недоверчиво усмехнулся старшина, переводя взгляд с Гуревича на Буревича и обратно.
       “Давай тару, — решительно сказал Буревич. — Петро, нацеди.”
       Гуревич с пустой бутылкой в кармане вышел, а Буревич спросил диспетчера:
       “Что за группа у тебя? Куда идут?” — и кивнул в окно, за которым стояли боевые вертолеты.
       “Потому и плохо с гостиницей, товарищ капитан. Вот, считайте, третий день сидят под тридцать человек. А это — гостиница, столовая, заявки... Хлопоты одни. К ним вас сейчас подселить попробую. Не возражаете?”
       “А кто ведущий?”
       “Подполковник Андреев.”
       “Юра, что ли?”
       “Не знаю. Знакомый?”
       “Если тот — вместе училище закончили.”
       Вскоре вернулся Гуревич с полной бутылкой и передал ее диспетчеру.
       “Все в норме, Леша, — доложил он Буревичу. — Заправил под пробки, лопасти и кабину зачехлил, сдал под охрану. Как с жильем?”
       К этому времени диспетчер уже договорился с гостиницей и друзья вышли на воздух. Небольшая усталость была почти приятной. Вечерний воздух вобрал в себя и сохранил до вечера дневные аэродромные запахи — цветов возле домика диспетчера, горьковатых трав со стороны ветерка, выгоревшего в двигателях керосина и остывающего к ночи бетона.
       “У них ведущий, — сказал Буревич, снова кивая на вертолеты, — какой-то Андреев. Может, Юрка? Но, говорят, подполковник.”
       Он подсчитал в уме и с сомнением закончил:
       “Юрке, вроде, рано...”
       Готовый к театральному восприятию жизни и к театральным же проявлениям, Гуревич раскинул руки, с восторгом оглядел новый для них мир, радостно зажмурился, предвкушая счастье, и сказал:
       “Хорошо жить, Леха!”
       Ему стало смешно, что всего пять дней назад, в воскресенье, он проснулся в мерзком настроении. Он тогда открыл глаза, увидел перед носом гостиничный коврик на стене и стало так тошно, что он опять закрыл глаза...
       Буревич прервал его размышления, предложив разработать план на вечер. В летную столовую они опоздали и нужно было сообразить что-нибудь на ужин. Впрочем, на самый крайний случай в их портфелях были и рыбные консервы, и черствый хлеб, и несколько огурцов. Но раньше следовало все-таки устроиться на ночлег и друзья пошли с аэродрома в жилой городок, что был от аэродрома километрах примерно в трех.

    0x01 graphic

       ... в воскресенье Гуревич проснулся в мерзком настроении. Он открыл глаза, увидел перед носом гостиничный коврик на стене и стало так тошно, что он опять закрыл глаза. За его спиной шепотом разговаривали, но даже узнать, кто у них в гостях спозаранок, не захотелось. Гуревич решил еще поспать, а не получится — полежать, ни о чем не думая.
       Настроение сегодня было не просто плохое, а сугубо дерьмовое. Поэтому склонный к душевному мазохизму Гуревич все-таки стал размышлять и ковыряться в своей душе.
       “Тридцать два года уже, — думал он. — Ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Мама думает, что я человеком стал. Но сам-то я знаю! С верхним образованием не вышло, воли нет ни хрена — себя не переломишь. Пройдет вся жизнь в тухлой общаге да на аэродроме. Жениться? На ком? Опять какая-нибудь блядь рога наставит... Перевестись? А там лучше, что ли? Здесь хоть привык и всех знаешь. И Леха здесь. Демобилизоваться? А что? Галстучек, белая рубаха, город какой-нибудь... На завод техником всегда возьмут, а там...”
       Настроение начало светлеть, тоска поплыла из башки, и далеко-далеко где-то в затылочной части забрезжила любимая идейка переучиться на летчика, как тут Гуревич прислушался к шепоту, на который только что не хотел обращать внимания.
       “Тридцать два года уже, а ни кола, ни двора. Обрыдло все, Леха, до нет спасу. Учиться дальше — так я уж все забыл”...
       Гуревич, имитируя беспокойный сон, забормотал, завозился на кровати и повернулся спиной к стене. Шепот утих, но голос Буревича сказал негромко:
       “Хватит ему спать, завтрак проспит”.
       Гуревич не “проснулся” и только чуть-чуть разлепил ресницы, посмотреть, кто у них в гостях. Оказалось — Колька Грунин, техник по радио из другой эскадрильи, такой же бывалый жилец общаги, как и они с Буревичем. Грунин оседлал стул против Буревича, сидевшего на застеленной койке в султанских шлепанцах и тренировочном костюме с белыми олимпийскими лампасами. Между ними стояло еще два стула. На одном была шахматная доска, на другом — батарея бутылок пива. Две пустых стояли на полу.
       “Может подсуетиться, — продолжал Грунин, — и замениться куда-нибудь за границу? В Германию или Венгрию?”
       “А в Монголию не хочешь?” — спросил Буревич.
       “Или в Монголию, один хрен. Хоть денег накоплю”.
       “Это дело перед пенсией надо. И семейным, — авторитетно заявил Буревич. — Поднакопил — и гуляй на пенсию. Петро! Кончай ночевать, все пиво без тебя выпьем”.
       Гуревич сел на кровати и мрачно сказал:
       “ Да хоть лопните! Не хочу”.
       “Это что-то новое, — удивился Грунин. — Петя, ты что?”
       “Ничего” — пробормотал Гуревич и пошел умываться.
       Когда он вернулся, его встретил внимательный взгляд Буревича.
       “Вроде вчера не пили, — сказал он. — Чего такой строгий? Может, бабу надо?”
       “Иди ты”, — послал его Гуревич и, став к ним спиной, принялся застилать постель.
       Едва он наклонился, как получил шлепок по заду. Он резко обернулся, рассыпая из глаз молнии, но ничего сказать не успел, потому что в нос ему уперлась бутылка пива. Петя погасил гнев, взял бутылку, буркнул “спасибо” и, поставив ее обратно на стул, достелил постель.
       “Слышь, Петро, — сказал Буревич, когда Гуревич одетый в такой же тренировочный костюм, уселся на своей койке, уперев локти в колени. — Вот Микола жалуется на жизнь. Что посоветуешь?”
       “Вы бы хоть какой жратвы принесли, — проскрипел Гуревич. — Пьянь зловредная! С утра травитесь”.
       Сказав это, Петя понял, что хандра проходит — наигранная грубость, потом мрачный юмор — и выплыл человек.
       “А как же, — воскликнул Грунин. — Глянь, все есть!”
       И точно — на столе, хищно разинув зубастые пасти, стояли неровно открытые парашютным ножом банки с чем-то рыбным в томате, хлеб и зеленый лук.
       “Правильно жалуется Грунька, — сказал Гуревич, хрустя луком, — И я жалуюсь. А ты?”
       “А чего жаловаться? Чем мне плохо?” — спросил Буревич.
       “Да уж лучше некуда! — саркастически заметил Гуревич. — Так всю жизнь капитаном и пролетаешь на своем вертихвосте”.
       “Аппарат как аппарат. Не хуже “мигарей” и “тушек”. Разве не жизнь — летать? Только это и жизнь.”
       “Согласен. Ну, отлетал день, а потом?”
       “Отдыхать для завтра.”
       “А завтра?”
       “Отлетал и отдыхай для послезавтра.”
       “ А отдыхать — это как?”
       “А это так, как люди отдыхают. Поспать, почитать, “пузырь” погонять. Мало ли как! Телевизор посмотреть, в кино сходить.”
       “И так всю жизнь?”
       “Какую-то хренотень городишь, — начал заводиться спокойный Буревич. — Да, всю жизнь.”
       “И больше ничего? Мир посмотреть, детей родить,” — не унимался Гуревич.
       “Видал я твой мир!”
       “Да уж! Десять аэродромов и двадцать “точек”. Да три города.”
       “Фиг ли там смотреть? Всюду одинаково. А детей рожу, какие мои годы. Меня батя в тридцать пять родил, у меня еще два года зазор.”
       ...Что там ни говори, а пиво — тоже алкоголь. В голове зашумело и перспективы начали яснеть. Колька Грунин стал приобретать светские манеры, что с ним бывало только под банкой. В частности, он церемонно сказал:
       “Парни, вы не возражаете, если я отлучусь в туалет?”
       “Валяй”, — пробурчал Буревич, отходя от раздражения.
       “И смотри, чтоб безболезненно”, — сострил вслед Гуревич.
       “Спивается Колька,“— сказал Буревич, когда дверь за Груниным закрылась.
       “Нет, Леша, это у него тактика такая, — важно заметил Гуревич. — Ты же знаешь, у него такой план. Ему надо, чтобы все потихоньку знали — Грунин пьет. Потом — один раз крупно погореть, попасть в комендатуру, а там — суд чести и дембель”.
       Тут вошел Грунин.
       “Ты что, еще не передумал увольняться за пьянку?” — рубанул Буревич.
       “А что такого? Самый легкий путь”, — пожав плечами, ответил Грунин.
       “А зачем? Где ты еще две сотни ни за что иметь будешь? Да кормят, да одевают,” — зло сказал Буревич.
       “Как это — “ни за что”! — взвился Гуревич. — Мы не работаем, что ли?”
       “Работаете, работаете”, — проворчал Буревич.
       Он еще хотел объяснить, что все это неправильно, во-первых, кто-то и служить должен, во-вторых, чем им работа плоха, а в-третьих, начавши пить, просто так не остановишься. Однако для этого нужно было говорить много слов, которые на дураков жалко тратить. Он встал и сказал:
       “Ладно, кончайте дурью маяться. Брейся, Петро, и пойдем гулять”.
       Но бритва Гуревича испустила дух: вместо сиплого жужжания она погнала из всех щелей сизый вонючий дым. Гуревич ее быстро выключил, раздраженно выматерился и застыл соляным столбом, тупо глядя на бритву.
       “НА мою, — сказал Буревич. — И телись шустрее”.
       “Нет, — возразил Гуревич, — бритва, зубная щетка и жена — предметы личного пользования. Пойдем гулять и новую купим”.
       Так выход в городок приобрел цель. Грунин, обиженно сопевший от укоризн Буревича, оживился и несколько раз повторил, что новую бритву нужно обмыть, чтоб не ломалась, пока, наконец, Гуревич не пообещал.
       Они купили бритву на втором этаже универмага и, рассматривая ее, спустились на первый, где продавали еду и питье.
       “Буревич, подойди!” — услышали они окрик.
       Голос был знаком до отвращения, а интонация окрика — сугубо начальственная, то есть с оттенком легкого раздражения, снисходительности и панибратской грубости. Именно таков спектр окрика российского военачальника — не маршала и не ефрейтора, а так — майора-комэски, тридцати с небольшим лет, недавно назначенного с повышением и еще не прекратившего пустых усилий по насаждению своего авторитета.
       Буревич беззвучно пошевелил губами и вполголоса сказал: “И в выходной достал, зараза.”
       Тем не менее он подошел к комэске, одетому по воскресному в тенниску, легкие китайские штаны и летную кожанку.
       “Звали, командир? Здравия желаю”, — хмуро сказал Буревич.
       “Давно в командировке не был?” — услышали Гуревич и Грунин и дальше уже не услышали, так как комэска с Буревичем отошли. Через пол примерно минуты Буревич украдкой глянул на Гуревича и за спиной выставил вилкой два пальца, как бы изображая римскую пятерку.
       ...Разные интерпретации имеет у народов мира этот жест: у французов и англичан — это “победа”, у итальянцев — рога обманутого мужа, у интернационального племени хулиганов — “зенки выну”. У нас этот жест однозначно и твердо определяет: “бери две”. Что и проделали без промедления Гуревич и Грунин, даже и не подозревая, что стало счастливым поводом. А повод, оказалось, был, и самый основательный: вертолет номер 04 (“ноль-четверку”) нужно было гнать на ремонтный завод, то есть, предстояла командировка...
      

    Лирическое отступление

      
       Командировки - это редкость, причем приятная. Когда еще случится! Разве что на ремзавод, с ремзавода, да во время учений. Снимутся одна-две эскадрильи, улетят недельки на две, поработают там, “повоюют” — и домой. Иная жена только расправит крылья, только сменит салоп на платье со стеклярусом и соберется на танцы, где свирепствуют гордые холостяки, ан глядишь — затарахтели в дальнем углу неба родимые вертолеты и — отряд за отрядом, звено за звеном, садятся на свою посадочную полосу.
       А ведь что такое командировка? Это вам не отпуск какой-нибудь, где все по заранее составленному плану, когда дел накопилось выше головы: и родителей навестить, и по магазинам пошляться и огородик родителям перекопать, и крышу в родительском доме подправить, и дома в гараже повозиться, и... И это холостяку. Женатику — родителей вдвое больше, родин — две, неделю (как минимум) на тещу смотреть... Тут уж с друзьями повидаться, окунуться в море или родную Переплюйку — это как получится...
       Что там говорить, после отпуска еще недели две в себя приходить надо.
       То ли дело командировка!
       Днем летишь, вечером — в чужом гарнизоне, а то и в большом городе. А уж там-то! Все женщины — красавицы, начальство далеко, гостиница (тем более в городе!) с деревянной мебелью да еще и с фикусом, ресторан... Словом, жизнь. Да и прикупить что-нибудь — брючата, свитерок, шлепанцы (свои уж совсем доносил), что-нибудь ненужное. Городские магазины — это не свой постылый военторг, где, кроме асидола, форменных фуражек да гуталина, еще только килька с добавлением овощей и “завтрак туриста”.
       Есть только одно важное условие: спутник должен быть человеком. Попадется зануда — все дело завалит. А бортмеханик у Буревича — сверхсрочник Сенька Горожанкин, хоть не язвенник, но жлоб и зануда — дальше ехать некуда. Да к тому же, у него жена вот-вот родит. Значит, дадут другого, свободного, который даже летом на лысину меховую шапку натягивает, форточки конопатит, пьет молоко и курить гонит в коридор. Сходи с таким на танцы! Тем более, в ресторан. Тем более, в номер кого приведи!
       Нет, уж лучше бы начальству стучал. Тогда хоть и пострадаешь, так по делу. А с этим — без дела, одни страдания...
      
       Эти мысли мигом пришли Буревичу, когда, держа пальцы вилкой за спиной, он слушал комэску с неожиданным для начальства смирением. Чем и растрогал начальство, если вообще оно способно к этому ощущению. Тогда Буревич в выражениях, доступных командиру, и предложил взамен Горожанкина взять с собой на борт Гуревича пассажиром. Все равно именно Гуревичу вертолет сдавать на заводе, а Буревич допущен к перелетам один, без бортмеханика, и без штурмана, да еще и к перевозке пассажиров. Гуревич же на посадках и топливо заправит, и матчасть посмотрит. Не механик все же, с образованием.
       “Ты не мудри, — сказал на это комэска. — Гуревич твой “кагановичем” поедет.”
       Но Буревич уперся рогом: он знал — послать вместо него некого. С его опытом и умением было еще в эскадрилье два-три летчика, и все заняты, тем более на “ноль-четверке” летал, в основном, он. Комэска еще побухтел, но когда Буревич предложил ему спросить у командира полка, решение было принято: не хотел комэска показать, что есть инстанции выше, чем он.
       Так и решили...
       ...По дороге в “общагу” Гуревич и Грунин изнывали от любопытства, но Буревич держал на лице таинственность. В комнате Грунин, сгорая от нетерпения выпить, быстро и толково накрыл на стол, усадил всех и разлил по стаканам. И только тогда Буревич сказал:
       “Летим в командировку. “Ноль четвертую” сдавать. Готовься, Петро, вдвоем погоним...”
       И, как водится, выпили по первой. Не в обед, не в ужин. Просто выпили по первой. Так, как вдруг спонтанно выпивают наши соотечественники. Нормальные люди, а не какие-нибудь записные алкари...
      

    Лирическое отступление

      
       ...Если не говорить о некоторых (немногочисленных вовсе) пьянчугах, пили в гарнизоне не часто, а по будням — и совсем редко. Разве, что-нибудь неординарное — звание дали, класс присвоили, жена родила, день рождения. Да и то старались отложить до выходных. Но иногда, как стихийное бедствие, залетал в общагу некий вирус пьянки. Может, командировочные завозили, может, проявление солнечной активности, но вдруг общага начинала гудеть. Настроение передавалось из комнаты в комнату, с этажа на этаж, поднималась суета. Заглянет к вам в комнату встрепанная рожа, скажет: ”Завезли. Побежите себе — захватите нам парочку” — хочешь, не хочешь — побежишь. Этот треклятый вирус консервировался странным отношением к спиртному начальства.
       Каждый новый замполит (а менялись они часто) начинал с введения сухого закона. Из военторга все спиртное выметалось поганой метлой, выжигалось каленым железом, и недели на две становилось тихо, как в церкви. Но у замполита власти все же меньше, чем у Саваофа. Однажды, например, Грунин, патрулируя с двумя солдатиками по городку, был свидетелем страшной сцены. Из Дома офицеров поздно вечером с совещания вышел новый замполит со своими политрабочими и, оглядев пустынную площадь сказал удовлетворенно:
       “Хорошо все-таки, когда сухой закон! И пьяных нет, и коменданту забот меньше, и ...”
       Он не договорил. Его умиленность мигом улетучилась, потому что в этот момент возникло из глубины парка нетрезвое песнопение. Обреченно махнув рукой, замполит сел в газик, а один майор из его окружения подозвал Грунина, велел разобраться и принять меры. Разбираться долго не пришлось: пьянчуги оказались гражданскими мотористами - доработчиками, служебного спирта у них было — хоть спину мой! Они тут же одарили Грунина толикой, для чего Колька духом сгонял в общагу за тарой.
       Население гарнизона в массе своей быстро смирялось с ограничениями, но фрондеры, которых везде хватает, из принципа мотались за сорок пять верст в соседний городок и брали там с запасом, чтобы мотаться реже. Реже — не удавалось, но выпивалось, натурально, больше. Потом то ли замполит приспускал знамена, то ли военторг побеждал (в интересах плана), но вдруг “появлялось”. И тут покупали все, и колеблющиеся, и непьющие. А как же? Вдруг исчезнет, а потребуется.
       ...Не знаю, как вообще, но в условиях Северо-Американских Соединенных Штатов и отечественных военных гарнизонов “прохибишн” давал обратный эффект. И если конгресс и президент в Америке это поняли, то напрасно не поделились опытом с нашими замполитами. Поэтому каждая смена замполита с неумолимостью вращения Земли приводила к алкогольным катаклизмам. Оживал, как в питательном бульоне, вирус. Шел по общаге звон стаканов, выли магнитофоны, стенали гитары...
       Но бывало это не часто, даже не каждую неделю.
       Да и как говорить о сухом законе в авиации, если всегда на аэродроме найдется самолет или вертолет, где есть заветный бачок со спиртом?
       ...В золотой век авиации противообледенительные системы были спиртовыми. Это означало, что едва аппарат попадал в обледенение, дисциплинированный экипаж включал устройство и лед со стекол кабины, с крыльев или винтов смывался спиртом. Однако, каждому понятно, какую нужно иметь сверхъестественную силу воли, чтобы собственной рукой выплеснуть спирт из заветного бачка на какие-то железки, если так просто налить бутылку или стакан. Поэтому спирт шел по своему формальному назначению только за полсекунды до крайности. Спирт выписывался не круглый год, а лишь с сентября по апрель. В этот период бачок заправлялся, а, следовательно, и списывался, несмотря на слабые протесты со стороны начальства. (Впрочем, начальство начальству — рознь: очень часто включено было начальство — и летное, и инженерное, а уж склад ГСМ в первую очередь — в четкую и строгую систему дележа!) Важнейшим аргументом был, естественно, метеобюллетень. Этот ученый документ не может содержать ошибок, и только в редчайших случаях не имел он закорючки, изображавшей обледенение, — синоптик тоже человек и фляга ему никогда не повредит.
       И только, когда от полюса до экватора и от Гринвича до Чукотки не висело в небесах ни облачка, тяжко вздыхая, экипажи не писали об обледенении в отчете о выполненном задании.
       Спирт списывал летчик, получал на складе и заправлял в бачок техник. Поэтому в каптерке у Гуревича всегда он был, этот спирт, получивший столько любовных названий в благодарной авиации: “дуролей” и “шило”, “шпага” и “массандра”, “султыга” и “чемергес”, “шулейка” и “шульма” и... Разные имел он названия, благословенный гидролизный спирт технический унифицированный...
       Многие вспоминают с умилением те времена, многие костерят времена эти, когда противообледенительные системы стали электрическими, наполненными “амперами” и “кулонами”, которые в жизни совершенно бесполезны. Вылет на чужом аэродроме пробить надо? Чтоб топливозаправщик подкатили — надо? А “кару”1 ? А место в гостинице? Да мало ли?.. Попробуй, сделай все это, имея на борту вместо бачка на двадцать восемь, к примеру, литров, генератор на полторы тысячи вольт-ампер! Их во флягу не нальешь...
       ...Многие жалеют о прошедших временах, кроме тех, кто уже ни о чем не жалеет, а покоится под скромной дощечкой, где две соседние даты, написанные через черточку, отличаются лет на тридцать-тридцать пять, тех, кто стряхивает с рукавов зеленых чертей в дурдоме, да еще тех, кто находится на недлинной дорожке между этими двумя местами...
       Но вот залетал вирус в “общагу”, крупно рубились на четыре части помидоры и луковицы, вспарывался “завтрак туриста” и все это живописно разбрасывалось по газете...
       ...И дежурные на этажах набивали мозоли на пальцах и втрое расходовали чернила, фиксируя это “нарушение безобразий”, чтобы доложить начальству, а, по-нашему, заложить...
      
       ...Но в воскресенье никакой вирус никуда не залетал. Просто друзьям (кроме, естественно, Кольки) привалила удача — командировка. А уж это дело не отметить нельзя. Вся же общага жила своей сонной воскресной жизнью. Кто-то с утра пошел на рыбалку, кто-то лениво листал книгу, кто-то гладил форменные рубашку и брюки, чтобы выглядеть в понедельник на построении, как огурец. А кто-то, предвкушая разгул гурманства, шел на ближайшую станцию (двадцать минут пешком), садился в вагон-ресторан проходящего поезда с тем, чтобы за семнадцать минут до следующей станции и четыре минуты стоянок съесть ресторанные суп-харчо, бефстроганов с жареной картошечкой, выпить пару бутылок пива, да (если понимающий официант) затариться еще парой в карманы. А от следующей станции, бережно неся вкусно набитый живот и две бутылки пива в карманах, за полчаса пешком добраться до общаги. Это развлечение в гарнизоне пробуждало благодарность тем, кто так разумно составляет расписание поездов: “Молодцы мужики! По уму работают...”
       ...Выпивка в комнате, слава Богу, не привела к “заводу”. Буревич прилег покемарить, Гуревич — изучать важнецкую книгу по аэродинамике (и, натурально, заснул тоже), а Грунин, разочарованный отсутствием продолжения, пошел подбивать кого-нибудь на “пулю”. И наверняка нашел партнеров, и наверняка подбил их и на выпивку...
       Буревич проснулся около шести, разбудил Гуревича. Во весь свой страшный рост встала неизбежность пустого вечера. Утренняя пьянка и дневной сон тяжелили голову, настроение у обоих было паршивеньким, хотя и не таким беспросветным, как утром у Гуревича: все же можно было вернуться к мысли о командировке и просветлеть душой.
       Основная работа по подготовке к перелету предстояла завтра, но Буревич подоставал свои блокнотики и тетрадочки и начал выписывать всякие там радиоданные, рубежи передачи управления и прочие нужные сведения для предстоящей работы. Гуревич пошел слоняться по комнатам общаги с загадочным и озабоченным видом. Заодно клянчил что-нибудь, необходимое в дороге: в одной комнате несессер, в другой — кипятильник, разное. На вопрос, в чем причина озабоченности, он отвечал с фальшивой досадой:
       “Да в командировку, понимаешь, загнали. Гоним с Лехой “ноль-четверку” в К*. По этому времени — не перелет, а рыдания”, хотя время для перелета было идеальным — июль. А досада Гуревича должна была как бы имитировать пресыщенность старого перелетного волка, испытавшего всякое, о чем и не подозревает собеседник...
       После очередного возвращения Гуревича в комнату, Буревич сердито заметил:
       “Делать, я смотрю, тебе не хрена. Что ты ходишь, людей булгачишь? Сядь-ка лучше, составь список вещей в дорогу. Про консервы не забудь. И потом — что ты там со спиртом нахимичил? Сколько у тебя было?”
       “Десять литров”
       “А сейчас?”
       “Канистра”
       “Ну, и чем отдавать будешь?”
       “Ты не прав, Леша, —рассудительно заметил Гуревич. — “Кару” подогнать —налить надо? Чтоб топливо без очереди? Диспетчеру? В гостиницу?”
       “Ну, это ладно. В дорогу надо. Отдавать, спрашиваю, чем?”
       “Отдадим, — легкомысленно пообещал Гуревич. — мы ребят тоже выручали. Не пропадем.”
       Чем и успокоил Буревича.
       К восьми вечера все дела были сделаны. Дневной сон исключал переход к ночи раньше одиннадцати — все равно хрен заснешь...
       Телевизор, по бокам и крышке которого стучали уж лет пять все, кому не лень, кроме спорадических полосок поперек экрана и хрипа ничего не воспроизводил...
       Ну, вышли в олимпийских костюмах и султанских шлепанцах посидеть на жесткой лавке из реек, посидели, ощущая спиной колкие ветки пыльного куста. Сидят, заложив ногу на ногу так, чтобы шлепанец висел и раскачивался на большом пальце. Закуривают и перебрасываются незначащими словами, а то и просто междометиями, фиксируя и отражая тем самым разнообразие и многоцветность окружающего мира. Они мужественно мрачноваты и как бы пресыщены свободой, удовольствиями, самой жизнью.
       “А?” — говорит Гуревич, провожая сытым взглядом военторговскую официантку избыточного веса, несущую в обеих руках тяжеленные сумки харчей, сэкономленных на производстве.
       “Мгму,” — отвечает Буревич, глаза которого полуприкрыты от едкого дыма местного “Беломора”.
       И дальше сидят. И проходящие мимо женатики с острой завистью отмечают недоступную им свободу.
       ...Отсидевшись на лавке, друзья лениво слонялись по гостинице, наблюдая, как молодые собираются на танцы или вечеринки, в кино или на свидания. К лейтенантским развлечениям они были мудро снисходительны, будто самим не по тридцать с небольшим, а по девяносту лет. Нет, не по девяносту им было, но за десять лет “общаги” в деталях они знали, что и как будет у лейтенантов, точь-в-точь, как в свое время техник-лейтенант Печорин Григорий Александрович, по-старому если — то подпоручик...
       Присели Буревич с Гуревичем за шахматишки, две партии за десять минут закончились матом Гуревичу — никакой он был шахматист. Прилегли на койки поверх одеял — сон не шел. Кряхтя переоделись оба в брюки и белые рубашки и поплелись молча к Дому офицеров, постоять на площади.
       Они стояли и курили, кивали проходящим, разговаривали с подошедшими.
       “Какие дела?” — спрашивал подошедших Гуревич.
       “Да какие? — пожимали те плечами. — а что, есть идея?”
       И многозначительно улыбались.
       “Да нет вроде, — неуверенно говорил Гуревич. — Как, Леша?”
       “Если вы про это дело, — отвечал Буревич, жевавший в углу рта беломорину, торчавшую, как пулемет из бойницы, я — пас. Дел завтра много. И тебе не советую.”
       “Ну почему сразу — это дело, — горячился Гуревич. — К нам пойдем, или к ним. Пулю попишем.”
       Буревич смотрел на часы.
       “Поздно. Где ты раньше был?”
       ...Как назло, никто не подходил с прекрасными незнакомками, никакие загадочные дамы не появлялись, а те, что проходили, загадкой не были — жена такого-то, уборщица из “общаги”, повариха из столовой. И гуляли они с мужьями, детьми или внуками.
       Докурив, шли друзья в кино, “на девять”. Фильмы были старые и проверенные политуправлением округа. Радовали, впрочем, киножурналы. Они повторялись так часто, что все их знали наизусть, но их отсутствие огорчало и даже настораживало. Особенно часто шли “Зачем я это сделала?” (о вреде абортов) и “Правила причаливания большегрузных судов” (о правилах причаливания большегрузных судов). После кино Петя предложил другу “кружок по городку”, Буревич проворчал “Хватит, нагулялся, спать пойду” и Гуревич пошел гулять один. При этом он, как всегда, прошел мимо одного ДОС'а1,как всегда, замедлил шаг возле одного окна на первом этаже, потом решительно пошел в общагу и завалился спать раздраженный, злой на себя, на общагу, на всю эту долбанную жизнь...
       ...Много было у друзей дел и в понедельник, и во вторник — у каждого по своему цеху. К утру среды все было готово: вертолет заправлен, полетные листы подписаны, имущество погружено, личные вещи — на вертолете, заявки поданы, командировки, аттестаты, чековые требования на топливо, деньги — в кармане. Теперь помешать вылету могли только погода, да бардак в диспетчерских службах, что, впрочем, на девяносто процентов и портит кровь нашему брату в перелетах. И если погода — от Бога, то второе поддается воздействиям намного трудней.
       Во вторник вечером друзья легли спать рано. Буревич еще разок в темноте “проиграл” первый маршрут, подумал о запасных аэродромах и заснул, а Гуревич долго вертелся, воображая предстоящую светлую жизнь. И представлялась она ему так: до четырех дня — летим, два полета (можно бы и три, до шести вечера, да зачем пупок рвать?); потом — гостиница с душем и горшком в номере, с деревянной мебелью и фикусом; хорошо бы еще и телевизор, но он в распорядок дня не вписывался, потому что после душа нужно час-другой почитать аэродинамику; затем ужин в хорошем ресторане, а после этого продолжение ужина в своем номере: прихлебывание кофе, коньяка и шампанского в обществе двух лучших красавиц города, хорошо бы киноактрис или манекенщиц. Ну, и в восемь утра — душ, завтрак в летной столовой — и бодрые-свежие в путь: на аэродром, в небо, к новым городам и приключениям.
       Сладкие фантазии угасли, Гуревич заснул...
       Ночь освещала их сон мерцающими искрами ярких летних звезд...
       По утрам становятся скептиками даже самые отъявленные романтики. Гуревич, разбуженный радостным толчком сердца, подошел к окну и радость его померкла. Куда девалось вчерашнее ясное небо и яркое солнышко? Низкая рвань облаков касалась крыш, из туч то и дело срывался заряд дождя. Буревича в комнате не было. Гуревич прошел по коридору в умывальник и увидел, что от дежурной по этажу Буревич звонит по телефону. Гуревич подошел к другу:
       “Метео?” — спросил он, показав на телефон.
       Буревич, занятый разговором, кивнул.
       “Ты же вчера говорил, что циклон уйдет на юг. Как это повернул? — возмущенно допытывался Буревич у лейтенанта-синоптика так, будто дрянная погода была делом его рук. — Какая у него скорость?”
       Послушав еще немного, он молча положил трубку.
       “Хреновые дела, — сказал он Пете. — До шестнадцати-семнадцати часов ничего не обещают. А к вечеру, может, уйдем.”
       “Нам бы хоть уйти, а там прорвемся”, — с тоской сказал Гуревич.
       Весь Божий день друзья болтались по штабу. Буревич то дремал, то лениво участвовал в случайных беседах, то листал карты и бортжурналы. Гуревич надоедал ему, синоптикам, диспетчеру по перелетам.
       В восемнадцать часов стало ясно, что можно идти домой. Буревич зашел на метео, посмотрел сам карты погоды, вернулся оттуда и шепнул Гуревичу, оглянувшись по сторонам:
       “Завтра будет то же самое. Зайди на вертолет, прихвати чуть-чуть”.
       Он как в воду смотрел. К семи часам вечера в общаге уже бушевало вирусное спонтанное заболевание. Когда пришел получасом позже Гуревич в мокрой плащ-накидке, Буревич, подхваченный общим вихрем, встретил его чистыми стаканами и искусно сервированным столом. Как уже было сказано, помидоры были мастерски разрезаны каждый на четыре части, коробки “завтрака туриста” и скумбрии в масле были вспороты ножом, кирпич хлеба, распиленный на восемь кусков, живописно разбросался по газете, а гостиничный графин по горлышко был налит холодной и свежей водой. Гуревич выпростал из прорехи в плащ-накидке литровую бутылку, плотно заткнутую посиневшим от спирта комком газеты.
       “Офонарел, что ли? — осуждающе спросил Буревич. — Меньше нельзя?”
       “Набегут!” — отвечал опытный Петя.
       Гостей долго ждать не пришлось. Четверти часа не прошло, как в комнате друзей было шумно, весело и дым стлался, как под Бородином.
       В четверг погода была не лучше, улететь опять не светило. Ближе к обеду Буревич спросил у командира:
       “ На пятницу заявку переносить?”
       “Обязательно! Если погода позволит — уйдешь. Главное — вырваться. У меня знакомый есть на КП округа. С ним договоримся”.
       Сегодня же никто ничего не мог сделать: против Бога не попрешь.
       Когда мокрые Буревич и Гуревич пришли домой, в их комнате сидел один из предпенсионных стариков, обитавших в общаге.
       “Мужики, выручайте, — попросил он со слезой. — Бутылку спирта — во как! — надо. Получил телеграмму: внучка родилась! Сейчас уже никуда не успеешь”.
       “У нас на вертолете, — виновато сказал Буревич. — Походи, Петрович, по другим комнатам, может, со вчера осталось”.
       “Всюду был, — страдал “дед”. —Все съели!”
       Гуревич открыл шкаф и увидел, что вчерашняя бутылка пуста, как каракумский колодец. Из-под мокрого плаща он вынул солдатскую флягу в чехле цвета хаки и молча протянул деду. Буревич проводил ее удивленным взглядом.
       “Тару верни”, — сказал Гуревич сурово.
       Счастливый дед выскочил из комнаты, а Буревич сказал:
       “Зачем домой брал? Ладно, дерьма не жалко. Но ты больше из канистры не бери. С чем полетим?”
       ...Друзья собирались спать, когда дверь распахнулась и вошли дед Петрович и два пьяненьких лейтенанта. В руках деда была фляга, каждый лейтенант держал в одной руке полный стакан, в другой — сантиметров по десять сухой колбасы аристократического фиолетово-бордового цвета, белесой со стороны кожицы, с мелкими и редкими вкраплениями голубоватого жира.
       “Парни, — радостно заговорил дед, балансируя флягой. — Девку родили, Катьку. Я Антонине говорил, чтоб сына, тогда бы, как я, Василий. Ну, нет так нет. Катька — тоже хорошо. Уйду на пенсию,(тра-та-та!) нянькать буду. Пенсия есть, работать устроюсь... Давайте по стакану!”
       “Петрович, спасибо. Нам лететь завтра”.
       “Вчера было тоже — лететь завтра. И ничего, живы. Давай, Леша, обидишь. А ты, Петро? Тебе ж и подавно можно?”
       “Не-е, командиру нельзя и мне, значит, нельзя”.
       Петрович был убедителен, как дождь за окном. Они выпили по граненому стакану, под аплодисменты радостных лейтенантов. Петрович растроганно облобызал обоих и умиленно сказал:
       “Спасибо, уважили, парни. Вот флягу возьмите. Спасибо, соколик, — он кивнул на одного из лейтенантов, — на ногу скор. Успел, добежал, ящик прихватил. Теперь тра-та-та эту службу! Внучку нянькать поеду. За флягу спасибо. Я туда водяры налил, чтоб в долгу не быть”.
       Фляга — и точно — была полнешенька. Петрович, еще что-то восклицая, ушел, а лейтенанты остались.
       “У Петровича в В* жена в ресторане работает завпроизводством. Колбасы прислала, красной рыбы. Зря вы не пришли”, — сказал скорый на ногу соколик.
       Кровь привычно разносила водку по организмам друзей и они поняли, что не пошли к Петровичу зря.
       ... Злые, под дождем шли они в пятницу утром на аэродром и пустая фляга глухо стукалась в кармане Гуревича о связку ключей. Дежурный синоптик встретил их у штаба.
       “Сегодня уйдешь, Леша, — сказал он. — после обеда все протянет, вторичные фронты пройдут, и ...”
       “После обеда сам лети, — хмуро оборвал Буревич. — После обеда мы только до Х* и дойдем. А там — что здесь. Дома даже лучше”.
       Вдруг независимо друг от друга Буревич и Гуревич почувствовали острое нежелание перемен, перелетов, встреч с другими краями и новыми впечатлениями. Теплая общага с дождем за окнами, с дружеским застольем, удобными пролежанными койками и хрипом репродуктора на стене показалась родным домом.
       “Значит, уйдем, — подытожил свои чувства Буревич. — С пьянки перелет начался, значит, это... повезет.”
       К обеду и точно - посветлело. Комэска дозвонился кому нужно, проявил завидную энергию, что-то еще покричал в телефонную трубку и, наконец, сказал:
       “ Пойдешь не на Х* (они не принимают), а в Д*. Быстренько проложи маршрут и связь подготовь”.
       Захваченный его азартом Буревич принялся за работу, синоптик выписал бюллетень, в котором пообещал везде сносную погоду, если только центр циклона не остановится, а вторичные фронты...
       Через полтора часа Буревич взлетел и взял курс...

    0x01 graphic

       ...Рассуждая о новых вертолетах и рассказывая друг другу все, что знали о них, друзья не заметили, как подошли к гарнизонной гостинице. А подошли — удивились, до чего же она была похожа на родную общагу.
       Недовольная дежурная долго вертела удостоверения личности, командировку (“...капитан Буревич А.Д., перегонка вертолета, с ним 1 (один) человек — см. на обороте, а на обороте — “ст. тех.-лейт. Гуревич П.М.”) и — особо — направление от диспетчера. На доске с ключами висело несколько ключей, что означало пустующие номера, но она тем не менее позвонила диспетчеру, жестко отругала его за направление и только после этого сказала — “с подселением пойдете”...
       Друзей поселили в комнату на восемь коек, на шести из них дремали, читали и просто, глядя на вошедших, лежали молодые мужики.
       “Капитан Буревич, — вежливо сказал капитан Буревич, — до утра поживем. Гоним матчасть на ремзавод.”
       И поставил парашютную сумку, заменяющую вещевой мешок, у изголовья свободной кровати.
       “Мужики, ваш ведущий Андреев — Юра? Нет?” — свободно и дружелюбно спросил Гуревич.
       “Юрий Николаевич. А что, знакомый?” — спросил один из лежащих.
       “Ну, я же тебе говорил”, — радостно обратился Гуревич к Буревичу.
       “Училище заканчивали, — чуть взволнованно сказал Буревич. — А где он?”
       “В сто четвертой со штурманом поселился, сейчас его нет, в город пошел звонить домой. Придет скоро.”
       Друзья с дороги умылись, переоделись в спортивные костюмы и шлепанцы и вышли посидеть на лавке в размышлениях — ужинать или ждать с ужином Юру; в том, что это их Андреев они уже не сомневались.
       Лавка — точно, как дома — стояла супротив входа и лицом к подъезду. Если бы не отсутствие почтового ящика на двери и наличие у левого торца гостиницы глухо заколоченного ларька — ни дать, ни взять родная общага. И даже дома, окружавшие гостиницу, были те же блочные четырехэтажки, разве что незначительно отличные колером.
       Не успели додымить их “беломорины”, как из-за ларька появился Юрка Андреев в подполковничьих погонах, а с ним худенький майор. Андреев увидел друзей, замедлил шаг и, вглядываясь, неуверенно пошел к лавке.
       “Здорово, товарищ подполковник, — вставая, сказал Буревич. — Целоваться будем?”
       Слегка шокированный майор остановился поодаль, пока трое остервенело шлепали друг друга по плечам и спинам, бессмысленно восклицая. А Гуревич даже и прослезился, стыдливо отворотивши вдруг сморщившееся лицо. Когда объятия закончились и пришел черед осмысленных вопросов, Андреев спросил:
       “Ужинали? — и узнав, что нет, предложил. — Пойдем ко мне, нам (он кивнул на майора) мои орлы принесли из летной столовой, на четверых за глаза хватит! Ты не возражаешь? (отнесся он к майору. “Ну, что вы!” — сказал майор) Отлично!”
       Засуетившийся Гуревич оживленно потер руки и спросил:
       “Может, это дело, Юра? У нас с Лехой есть!”
       “Да нет, наверно, — сказал Андреев, чуть покосившись на майора, — Оно бы и хорошо, да завтра лететь. И группа у меня большая, скажут командир себе позволил, а мы — что, рыжие? Давай отложим до воскресенья, если завтра не разлетимся.”
       Буревич кивком согласился и вопрос больше не возникал.
       Два ужина плюс консервы и огурцы друзей — было обильно, и если не вкусно, то нормально. Майор-штурман у дежурной разжился чайником, заварил, сам прихлебнул из стакана, извинился и прилег почитать. Читая, он так увлекся, что через пять минут стал посапывать, а еще через две захрапел. Трое друзей перешли на шепот, потом Андреев одел свой олимпийский костюм, шлепанцы, они вышли и уселись на лавке.
       Сперва разговор имел общий характер. Гуревич многословно и возбужденно рассказывал о всех изменениях в жизни полка и гарнизона после отъезда Андреева. Но скоро тема сменилась, Буревич и Андреев разговорились об училищных друзьях (кто - кто, кто где, кто с кем) и Гуревич, попрощавшись до утра, ушел спать.
       В комнате свет был погашен, Петя, как мышка, пролез под простыню и, вдыхая ароматы, исходящие от спящих мужских тел, попытался заснуть.
       Сон не шел. Гуревич стал размышлять о том, как же случилось, что пришли в полк два лейтенанта-летчика, вместе начинали, а вот один — подполковник, окончил академию, замкомандира полка, летает на новых вертолетах, а Леха, хоть и считался поначалу летчиком посильнее — старший летчик, капитан и недавно пересел с “поршня” Ми-1 на реактивный Ми-2. А ведь Леха после ввода в строй сразу стал командиром, хоть и на “Ми-одном”, а Юра — летчиком-штурманом, то есть вторым пилотом на Ми-4. И второй класс Леха получил раньше. Ну, правда, Юра все что-нибудь придумывал. Например, заставлял своего борттехника фотографировать приборы на заходе, а потом проявлял пленку и изучал свои ошибки. Как узнал тогда начальник штаба, кинулся искать запрещающий приказ, не нашел, но запретил и втык Юрке сделал. Ну, правда, в бытность летчиком-штурманом чертил Юрка такие карты, что и в музей, и в штаб в качестве наглядного пособия не стыдно. Но ведь и Леха — не промах. Как он летал по маршрутам! А как в сложняке!
       Петя заснул, так и не догадавшись, в чем тут дело, хотя и более изощренный ум, чем его, не всегда знает ответ на вопрос — что есть карьера летчика...

    0x01 graphic

    Лирическое отступление

       ...Когда в разных углах страны стриженные “под нуль” и слегка испуганные курсанты Андреев Юрий, Буревич Алексей, Гуревич Петр и другие получали свое первое армейское обмундирование, то они не проверили, а старшины-каптерщики, видать, зажали важнейший для солдата предмет — маршальский жезл. Все выдали — гимнастерку х/б с налокотниками и шаровары х/б с наколенниками, ремень брючный брезентовый и ремень поясной с бляхой, пилотку суконную курсантскую и мундир парадный прусского образца с двумя парами пуговиц на выпуклом заду. А вот жезлов этих — инкрустированных скромных палочек, с помощью которых впоследствии можно было бы управлять в глобальных сражениях армиями — их не было. То ли себе оставил старшина, то ли по своей сверхсрочной интуиции сунул другим, таким же стриженным, синим и испуганным. А, может, сменял с коллегой-сверхсрочником на более существенные вещи — спирт гидролизный, куртку летную шевретовую или унты меховые. Вернее всего это обстоятельство и определило дальнейшую службу героев.
       ...Но в молодости редко кто заглядывает в далекое будущее, предпочитая маршальскому жезлу более нужные курсанту сапоги кирзовые типа “гэдэ”...
       Может, поэтому и не задалась карьера ни у Буревича, ни у Гуревича, ни у Кольки Грунина. Ну эти двое — разговор особый. А Буревич? И что есть вообще карьера летчика? Научился летать — остановись, оглянись, какие пути перед тобой? Сделай шажок назад, чтобы вернуться на перекресток, откуда уходит и тропочка, по которой ты сгоряча пошел, и широкая магистраль, где ни оврагов, ни колдобин, где только молчаливые и строгие светофоры указывают — вперед, или — повнимательнее, Буревич! А то и — стоп, пережди, Леша, дождись зеленого света. Проскочил Буревич этот перекресток, не стал он останавливаться и делать шажок назад, когда однажды ему предложили было переучиться на Ми-8, поначалу полетать вторым пилотом. Может и надо бы тогда, но Буревич так высоко взобрался по профессиональной лесенке, что казалось ему — еще чуть-чуть и все ступеньки, стертые его подошвами, останутся внизу, еще шаг, другой — и вершина, на которой и о карьере подумать можно. А такой вершины у летчика нет. Стал чуть мудрее, глянул вперед и увидел: ступенек вверх не меньше, чем ты уже оттопал с самого низу. И вот уж и причесывать нечего — все волосы, припотевшие к старому шлемофону, вместе с ним сдал на склад, получая новый. Уже не только сам, но и врачи знают про твой гастрит и дистонию, и на пенсию пора тебе, старый капитан, хоть сейчас бы только и летать, потому что почти не осталось для тебя тайн в ремесле.
       У Юры был неприятный случай, когда он только-только стал командиром на Ми-4. Повез он как-то инспектора на точку, а тот и сам был летчик, хоть на вертолетах летал мало и редко — истребитель был. Попросился инспектор на правое сидение попилотировать. Когда заходили на посадку, пытался Андреев пересилить его, да чин полковника слабакам не дают: сила у него была могучая и приладил он бедный вертолет на посадке так, что борттехник язык прикусил. Полковник смущенно извинился и просил особо не распространяться. Но Юра знал, что шила в мешке не утаишь, и взял все на себя. Получил он, что положено, вплоть до угроз понижения в классе и переводе во вторые пилоты. Правда, обошлось. Выговор дали. А полковник оказался нормальным мужиком и через полгода из округа дал команду Андреева отправить переучиваться на Ми-8, да потом сразу командиром отряда.
       Впрочем и без случая с пассажиром-полковником Юра вряд ли бы засиделся. Он был из тех, кому только летать мало. Он был из тех, у кого есть всякие идеи, чтобы улучшить мир, — будь то твое звено, полк, или авиация в целом. Таким нужно, чтобы было хорошо не как-нибудь, а так, как они это видят. А уж если видит человек правильно, то будь благословен такой командир. И еще нужна энергия. И инициатива. Тогда замечают человека и выдвигают выше. Чаще всего, чтобы не мешал спокойно жить и служить, не очень-то любят у нас энергичных и инициативных. Поэтому еще должна быть у этих людей выдержка, умение перетерпеть, не лезть напролом, оценить варианты. Мудрость, словом. Что пользы, если ты не подумав, бухнешь свое мнение, тем более, когда никто тебя не спрашивает. Только коситься на тебя станут, неудобный ты. И скорее всего не выдвинут, а задвинут, и останешься ты со своим мнением и возражениями на тупиковой тропинке.
       А когда Юра почувствовал, что вот-вот задвинут, был он уже комэской и написал рапорт в академию. И не только, чтоб не задвинули: идей у него был ворох, энергии — на двоих. Мудрено ли, что он пошел в горку?
       Все, кажется, ясно и с летной, профессиональной, и со служебной карьерой. Но была все же одна загадка продвижения по службе в их полку.
       Как-то само собой получалось, что мужья работниц военторга — продавщиц, товароведов, кладовщиц — были, как на подбор, талантливы. Тут уж никаких случайностей не бывало — шли они по службе очень размашисто. Куда уверенней инициативных и умных. Один — вроде дурак дураком — а из техников переведен в штаб, забыл о промасленном комбинезоне, о ветре и жаре на аэродроме, о пальцах, пристывающих в мороз к болтам и гайкам. Зато в глаженных брюках и тужурке с чистенькими погонами носит бумаги по штабу, в положенное время обедает, в выходные дни — дома. И из безнадежных старших техник-лейтенантов стал капитаном, а ближе к пенсии и майора получит.
       Другой и вовсе р-раз! — в Подмосковье перевелся, был техником-электриком, а стал начальником строевого отделения какой-то полувоенной конторы. С хорошим окладом и гарантированным ростом до подполковника включительно, с березками вокруг дома и Москвой-рекой в пяти минутах от гаража.
       Третий, смотришь, летчик — никакой, полетит — все за штаны держатся: что он там натворит непредсказуемое. А вдруг оказывается на политработе, пропагандист или освобожденный комсорг. Отмучает заочно за десять лет исторический факультет провинциального пединститута, повесит голубенький значок с “недочитанной книгой” — и король! Здоровается со всеми за руку, многозначительно недоговаривает, потом — в политотделе, а срок звания приходит — вызывают, предлагают с повышением. И потихоньку, особенно после переезда в новый гарнизон, летную свою птичку с бывшим третьим классом (а то и одни кинжалы, без класса вовсе!) снимет, повесит первоклассную. Ни дать, ни взять — ас!
       Ну, тут обсуждать нечего: талант — он от Бога, сколько желчи ни пролей неудачник...
       ...Нет, не стояли на магистрали ни Буревич, ни Гуревич, ни Грунин. А теперь уж и годы ушли, кому ты в тридцать с гаком нужен командиром? Пока научишься бумаги писать, пенсия подойдет.
       Буревич и не горевал. Кто-то и пахать должен. Летать — лучшая в мире доля, а бегать по штабу и подставлять задницу за чужие грехи? Да гори оно огнем!

    0x01 graphic

       ...Нет, не мог до всего до этого додуматься Петя Гуревич. Тем более перед сном, да еще с набитым брюхом...
       Утром Андреев, его штурман и Буревич из летной столовой пошли к диспетчеру, летчики Андреева расположились возле домика диспетчера на травке, их борттехники и Петя Гуревич пошли на стоянку готовить вертолеты.
       Диспетчер (новый — тощий и унылый сержант) угрюмо сказал, что уже запросил дальнейший перелет, но из зонального центра ни ответа, ни привета. Андреев дружелюбно попросил диспетчера:
       “Дай я поговорю, у меня там знакомый”.
       Но диспетчер хмуро сказал:
       “Не положено, товарищ подполковник. Командир дивизии нашей не велят”.
       “Ладно, я и с ним договорюсь, — решительно сказал Юра и, не обращая внимания на диспетчера, прошел за барьер, разделявший комнату, в святая святых — к телефонам.
       — Леша, сходи на метео, посмотри там. И ты (это — майору-штурману) с ним сходи.”
       На метео и Буревич, и майор были полностью удовлетворены: погода стояла везде — ни облачка, как говорят, “миллион на миллион”. обрадованный Андреев снова взялся за трубку. Через один коммутатор он прорывался на другой, у другого просил третий...

    0x01 graphic

    Лирическое отступление

       ...Ох, уж оперативная эта авиационная связь! Стоит трофейный коммутатор “Сименс” образца одна тысяча девятьсот тридцать третьего года с гнездами и штекерами на шнурах, сидит рядом солдаточка или вольнонаемная барышня с гарнитурой на голове поверх прически и строго говорит в микрофон, приняв вызов:
       “Гвоздика” (или “Карболит”, или ”Мулёк” или еще как-нибудь_ причудливы эти названия военных телефонных узлов!)
       “Алё, “Гвоздика”! Дай, дорогая, мне “Пушнину”, — заискивающе просите вы.
       “Пушнина” занята”, — бесстрастно отвечает она и в трубке повисает тишина, шумящая телефонными шорохами.
       Но бывает, что и свободна “Пушнина”. Тогда у следующей барышни, сидящей на “Пушнине”, вы просите “укол”, она говорит “соединяю” — и снова тишина. Не соединилось. Вы начинаете материться, чем дальше, тем менее добродушно, а девица не слышит — чаек пьет, чулок вяжет, или уворачивается от забредшего солдатика, назойливо расстегивающего ей лифчик. Через две-три минуты, взволнованная дерзостью солдатика, строго спросит она, тяжело дыша, по линии “Говорите?”, и только вы попытаетесь объяснить, что не отвечают, что снова бы выз..., как она властно обрывает “кончайте, линия загружена”. И снова тишина.
       ...Может быть, генерал какой или капитан - начальник связи и знают волшебное слово, чтобы они там расстарались, но ни Буревич, ни даже Андреев таких слов не знали.

    0x01 graphic

       Тогда Андреев, побледнев от своей отваги, позвонил в округ и попросил кабинет командующего воздушной армией.
       “Суббота сегодня, генерал дома находится,” — возразил дежурный офицер.
       “Ну и что — суббота, я группу веду, три дня без причин сидим в Д*. Доложите, скажите: подполковник Андреев с группой, гоним матчасть с завода. Заместитель командира полка из Б*”.
       Дежурный офицер перезвонил через пять минут:
       “Генерал сказал: в субботу никаких перелетов. Отдыхайте. Дайте трубку диспетчеру”.
       И взгрел диспетчера, дающего трубку посторонним.

    0x01 graphic

       Итак, было сказано — “никаких перелетов”. Зачехлили вертолеты, дали заявки на понедельник. Дожидаться обеда в летной столовой или нет — такой была первая дилемма. И решили ее по-разному. Буревич и Гуревич — не ждать, Андреев — ждать. Андреев немного виновато объяснил Буревичу это так:
       “Меньше гуляют — меньше шансов, что напьются. А так — хоть лишние два часа под присмотром.”
       Так выяснилось, что Юра правильно идет по начальственной дорожке: какой настоящий военачальник не уверен, что все благополучно только под его оком? Что дай волю — пиши пропало, что-нибудь отчудят, а легче и приятнее всего отчудить — напиться. И тут уж никто не вспоминает, что взрослые и серьезные же люди, что для войны учим, готовим и воспитываем — чего уж серьезнее. Так нет же, берегут. Бдят. И во взрослых мужчинах от этого бдения волей-неволей просыпается пацаний азарт смыться из-под надзора, вырваться на волюшку. А уж на волюшке что проще и доступней всего? Ну, точно.
       Вот Буревич с Гуревичем, никто их не бдит — и в голову не пришло.
       “Ну, а вы?” — спросил Андреев.
       “На речку пойдем,” — решил Буревич.
       “Так ты, что, плавать научился?” — улыбнулся Андреев.

    0x01 graphic

       ...Его вопрос напомнил Буревичу их первый курсантский год, когда приехавший в училище Буревич, не умея плавать, должен был сдавать зачет по прыжкам в воду. Собственно, в зачет шел прыжок в высоту, но широкий и невысокий Буревич метр тридцать пять одолеть не мог. А по методичке высота заменялась прыжком с вышки. Какая там в училище вышка! Стояла у берега баржа, вот с ее крыши и должен был прыгать Буревич. И не прыгни он — не получила бы страна отважного летчика. А так — получила, благодаря мудрости, находчивости и педагогическому дару преподавателя ФИЗО капитана Попова, в курсантском произношении — “Капитанпопова”. Буревича за кисть привязали парашютной стропой, был выставлен спасательный дозор из двух верзил на двух лодках и “Капитанпопов” позвал Буревича к обрыву трехметровой площадки. Второй конец стропы он подстраховал перилами и намотал на свою руку. Глядя перед собой, прямой, как струна, Буревич отмаршировал вперед и повалился вниз с нарастающим дифферентом на нос. Внезапно правая его рука, до этого прижатая к бедру, приветственно взметнулась вверх. Тело рванулось назад к вертикали и заколебалось, как у повешенного. Вывернутая рука, как бы продолжила стропу, ступни выгнулись аркой и кончики пальцев ног заскребли воду. Тело медленно завращалось вокруг вертикальной оси. Спасатели ударили веслами, одна лодка стукнула Буревича по лодыжкам, стропа, намотанная “Капитанпоповым” на перила, вытравилась на несколько витков и тело ныряльщика рухнуло в лодку. Перепуганный “Капитанпопов” сбежал с вышки и кинулся к причалившей лодке.
       “Буренин? Жив?” — встревожено спросил он.
       Буревич разогнулся и сел на носу лодки.
       “Жив, товарищ капитан”, — твердо сказал он, хотя глаза его были мутны. “Капитанпопов” ободрился тоже.
       “Как сосиська, — пренебрежительно сказал он. — поставлю тебе зачет, но плавать научись! Позор! Летчик называется!”
       Ах, не стоило так говорить “Капитанпопову”! В этот момент зрачки Буревича надежно выплыли из-под верхних век и сурово уставились на преподавателя.
       “Никак нет, товарищ капитан, — твердо сказал он. — Я еще не нырнул.”
       “Вы... — прошептал задохнувшийся от наглости курсанта “Капитанпопов”. — Ты... Еще, что ли?”
       “Так точно”, — подтвердил Буревич и засобирался из лодки. При этом он попытался отвязать фалу, что “Капитанпопов” расценил как чрезмерное.
       “Не трожь веревку”, — запретил он.
       Буревич снова пошел на Голгофу.
       “Не зева-а-ай”, — зычно крикнул вниз “Капитанпопов” и скомандовал:
       “Пошел, Буренин!”
       Буревич рухнул вниз, поднялся красивый и мощный фонтан, и вода сомкнулась над упрямой макушкой. Амбалы снова рванули весла, лодки стукнулись бортами. В следующий миг раздался еще один стук — голова Буревича ударила снизу в днище одной из лодок. Заметавшийся наверху “Капитанпопов” принялся лихорадочно выбирать фалу, свой конец которой Буревич намертво прижал к бедру. Раздался третий удар. Это зад Буревича двинул по днищу другой лодку.
       “Разойди-и-ись, ваш-шу ма-а-ать! — заорал сверху страшным голосом “Капитанпопов”, лодки разошлись. Теперь вынырнул голый зад, за ним — углом — спина и ноги. На коленях уныло висели казенные сатиновые трусы. Наконец, показались ступни и удалая голова ныряльщика.
       Благодаря неистовому мату “Капитанпопова”, проворству спасателей и собственной силе воли, Буревич был спасен для учебы, службы и приключений. Но с этих пор он стал учиться плавать и нырять. И научился.
       Поэтому всегда на пляже, пока Гуревич тщетно искал легкомысленных красавиц, случайно брошенных судьбой в тень под куст или на солнцепек, Буревич плавал, нырял или “гонял пузырь” по пляжу с лейтенантами и их девочками.
       Вот почему вопрос Андреева был одновременно и конкретным и риторическим: все знал Юра. И не мог не знать, потому что одним из амбалов в спасательных лодках был он сам, собственной персоной...

    0x01 graphic

       Андреев остался надзирать свою паству, а друзья пошли на пляж и чудесно провели там время. Время шло к обеду, пляж пустел и друзья тоже пошли в гостиницу. Разморенные жарой и томимые жаждой, они брели и мечтали о пиве, холодном квасе или лимонаде, но мечты были вполне фантастическими — за десять лет службы в своем городке они не могли упомнить такого. Разве что квас в летной столовой, да еще давным-давно, когда друзья были лейтенантами, дома дорога с пляжа с “общагу” шла мимо деревянного сооружения, крашенного синей (облупившейся потом) краской с надписью “павильон”.

    0x01 graphic

    Лирическое отступление

       ...Едва ли не в каждом гарнизоне есть свои подобные отдушины свободомыслия. И хотя они имеют надпись “павильон”, называются или “Военная мысль”, или “Голубой Дунай”, или “Рваные паруса”. В этом гарнизоне тоже была такая точка.
       Обиходным называнием было “Военная мысль”. Здесь когда-то продавалось пиво, чаще зимой, и был более или менее постоянный контингент — публика солидная и основательная. Местные рыбаки и механизаторы, авиационные техники и механики, интенданты и колхозные счетоводы: все овеянные свирепыми ветрами зимней рыбалки, стихией жизни — авиационной или сельскохозяйственной. И разговоры были соответствующие. Никакого пижонского щебетания. Попивали зеленое и кислое пиво из обкусанных мутных кружек, именуемых вежливо бокалами, и неторопливо разговаривали. Местная интеллигенция, лейтенанты и их подружки заглядывали редко. Пугала их грязь на полу, рыбные скелеты на столах, густой табачный дым и бытовой мат. Или, заглянув с компанией, выпивал интеллигент, давясь, свою кружечку с показной, шумной от смущения веселостью и смывался с облегчением. А зря. Здесь бы постоять да послушать — все можно узнать о жизни да службе. Не зря это была “Военная мысль”.
       ...Агент иностранных разведок в темных очках, с бесшумным пистолетом под мышкой, поднятым воротником и фотоаппаратами во всех пуговицах, много потерял, шляясь вокруг засекреченных институтов или складов с боеприпасами. Узнал бы он кое-что занятное, стоя в уголку и тоже попивая пиво, о новых способах браконьерства, о сложностях с обменом унтов на спирт, о службе и досуге начальства, о тактико-технических характеристиках самолетов и многое... А вернее всего — ни хрена не успел бы узнать, потому что не остался бы неопознанным. Своих здесь знали получше любого отдела кадров, потому что терлись завсегдатаи друг о друга непрерывно и долгие годы. Если бы у зловещих “Интеллиджент Сервис”, ЦРУ или Моссад и завелась идея завербовать здесь агента, то опустились бы у них руки — не было для этого момента, не говоря уже о моральной стойкости.
       Ну, а стоял бы агент в уголку? То-то бы удивился, о какой чепухе говорят взрослые люди за пивом. Так что пусть себе ходит шпион по столицам, быстрей поймают...
       ...Но давно не стало “Военной мысли”, заколотили ее. Сперва перебои с пивом, потом — с доставкой, продавец уехал куда-то к детям на Урал. Исчезла торговая точка с генеральных карт торгующих организаций. И только ее серые доски, мытые дождями и иссеченные суровыми зимними ветрами, подобно развалинам Колизея, напоминают о том, как бурлила здесь жизнь, какие реки красноречия здесь текли, как накалялись страсти и яркими вспышками полыхала мысль, хоть и военная...

    0x01 graphic

       Похлебав в военторговской столовой фруктового супу (компот, засыпанный вареным рисом. По жаре — самое то!) пришли друзья в гостиницу. Сразу зашли к Юре, но тот, как сказал штурман, опять пошел звонить домой. Делать нечего, пошли к себе. И застали картину, которой вовсе не удивились.
       В их комнате собралась почти вся группа Андреева. Двое летчиков _ капитан и майор — сидели друг против друга за столом посреди комнаты. На столе лежали сигареты “Орбита”, стояла тарелка соленых огурцов (явно из летной столовой), четыре бутылки водки, две из которых были пустыми, от третьей слегка отпито и два гостиничных граненых стакана. Вокруг командиров стояли другие, общим числом человек десять. Сидящие за столом молча курили, стоящие шепотом переговаривались.
       “Ну что? Продолжаем?” — спросил сидящий капитан.
       “ Давай”, — согласился майор.
       Кто-то из стоящих налил по трети стакана. Командиры встали, взяли стаканы и чокнулись.
       “За безаварийность”, — полуспросил, полупредложил капитан.
       “Давай”, — согласился майор.
       Они выпили, сели, похрустели огурцами. Майор взял новую сигарету, но вдруг глаза его помутнели, он выронил сигарету и плавно опустил голову на стол. Раздались бурные аплодисменты, причем хлопали в ладоши стоящие за спиной капитана.
       “Орлы во второй эскадрилье! Молоток замкомэска! Слабаки они в первой!” — говорили стоящие.
       Капитан встал, плеснул себе в стакан на сантиметр, поднял стакан, сказал “за безаварийность”, выпил и повалился навзничь на руки своих.
       “Ничья, — сказал с кривой улыбкой Буревич. — Вы, мужики, сворачивайте это дело, сейчас Андреев придет”.
       И точно. Дверь рывком распахнулась и вошел Андреев, рассыпая из глаз молнии, а из уст мат такой густоты, что и Буревич, сам не последний в этом деле, смутился.
       “ ... ... ..., — говорил Юра. — Всем — в койки! Завтра я вас всех построю и всех обнюхаю! Поликарпов, назначаю тебя старшиной над этой бандой, если они сами не офицеры! Как дембеля! Учтите, в понедельник, если врач что-нибудь засечет, домой поедет этот герой чугункой, а там — суд чести! Всем — в койки, а эти, когда проспятся, ко мне. Утром я их опохмелю — мало не покажется! Петя, Леша — пошли ко мне. Пусть наводят порядок”, — сменив тон, сказал он друзьям.
       “Томка вам привет передает, — сказал он вполне спокойно, как ни в чем не бывало, в своей комнате. — Говорит, чтобы я вас с собой забрал”.
       Друзья грустно улыбнулись, а Гуревич еще и развел руками.
       “Томка интересуется, — продолжал Юра, — как вы там, не женились по новой?”
       Буревич насупился, а Гуревич криво улыбнулся с несколько наигранной иронией и снова развел руками...

    0x01 graphic

    Лирическое отступление

       ... То, что просто и естественно для гражданского человека, то существенно сложнее у офицера. На ком женится гражданский человек? На сокурснице по техникуму или институту, на сотруднице по работе, на подругах сестры или еще как-нибудь. А военный с семнадцати лет окружен себе подобными военными одиннадцать месяцев в году. И так всю жизнь, особенно в училище. Нет, есть, конечно, увольнения, самоволки... Нет, есть, конечно, и в гарнизоне свободные девушки... Да мало...
       Сложное отношение у молодого военного с женщиной. И почти исключительно мужское. Женщины для нас таинственны и придуманы для тревожных снов. Кажется лейтенанту (вовсе уже не святому — и в самоволках бывал, и в отпусках), что получи он желаемое от симпатичной девушки — не исчерпается этим томление и смута в душе. А чего добиваться большего — неизвестно. И заглушает эти чувствования лейтенант, тревожные и сладкие, мужскими ироническими и паскудными россказнями, вычитанными где-нибудь или услышанными от старых циников, пока сам не начинает верить. А то и подавляет в себе смутные юношеские комплексы, пускаясь во все тяжкие, благо везде найдутся веселые бабенки, взросленькие душой и телом независимо от прожитых лет. И становится лейтенант мужиком, гордым и сильным, ищущим и находящим в женщине бабу — существо безгласное и ночное.
       А бывает — как у нормальных людей: любовь, разговоры до утра, ужас пополам с восторгом, если рука невзначай коснется блузки на груди и ощутит теплоту и упругость. Тогда — скоро ли, не скоро — свадебка, дети и все остальное, как положено природой от века...
       Идут лейтенанты “замуж”... Иногда женами становились давние подружки из доармейской жизни, иногда — отпускные знакомые, иногда — из городов, где училища держали свои выпускные курсы. Но и местные девушки имели неплохие шансы, если считать удачей замужество за военным. Для них существовали танцы. Здесь девушки из окрестных деревень и поселков, гарнизонные дочки да солдаточки делили лейтенантов с дальним прицелом. И лейтенанты распределяли девушек с прицелом, но более коротким — для ближнего боя. Это рождало противоречия. Лейтенант — существо уязвимое, поэтому девичьи прицелы (ах, как часто!) оказывались снайперскими. Покуражится-покуражится герой, еще сам себе кажется мустангом, подбрасывает задние ноги, фыркает и крутит головой с гордым косящим взглядом, а на самом-то деле давно уж бренчит на нем уздечка, и седло прилажено... Изредка бывало, конечно, что чары дополнялись визитом к замполиту. Но брак такой оказывался коротким, как простуда, ладно еще, если без осложнений...
      

    0x01 graphic

      
       Разными путями пошли друзья: Буревич женился на школьной подружке, Гуревич обрел свое счастье в отпуске, Грунин привез жену, с которой соединился на последнем курсе в училище, Андреев влюбился в свою Тамару на танцплощадке, а Толик Борисенко, которого мы еще встретим, не женился и уехал в Академию.
       О женитьбе Андреева и Грунина мне рассказывать нечего: все было просто и обычно. У Буревича и Гуревича — куда красочней.
       ... Через год после училища в отпуске Буревич появился дома в парадной форме, с тяжелой латунью на фуражке, с золотыми погонами на кителе, и в таком виде пришел на танцплощадку. Девушки коротко ахнули и остолбенели, а парни, даже бывшие одноклассники, собрались ему тут же бить морду. Буревич вывел за собой с танцплощадки всю ораву. Он шел впереди и, неожиданно обернувшись, двинул в зубы ближайшего, получил по уху от другого, но свалил и его, а остальных позвал на вокзал пить пиво. Такой кинематографический фокус выкинул Буревич.
       Так Буревич стал самым популярным парнем. Его школьная подружка в столбняке, который хватил ее на танцплощадке, через четыре дня в городском загсе слабо пропищала “да, согласна”. Ее матушка, гулявшая тогда в отпуске, приехала домой и не застала дочери. Из записки она узнала, что стала тещей. Она тут же устроила родителям Буревича и своим соседям скандал, но короткий, меньше недели, собралась и поехала жить в гарнизон к молодым. Свой дом она не только не продала, но и заперла очень поверхностно — только на три замка. Из этого улице стало понятно, что счастье очень даже скоро померкнет в семье Буревича.
       Теща приехала с елейной улыбкой, ласково попеняла молодым за их торопливость, решительно отменила праздник свадьбы и новоселья (Буревич сразу получил комнату в общей квартире ДОС), пообещав к новому году привезти из дома кабанчика и домашнего вина — тройной праздник (новый год, новоселье и свадьба) обещал быть не только веселым, но и недорогим. И поселилась с молодыми в единственной комнате. Пока днями Буревич был на службе, теща рассказывала дочери, какие бывают мужья, внимательные да богатые, красивые да ласковые. А перед сном садилась возле кровати молодых и сперва спокойно, а потом криком объясняла, что только такой вахлак, как Лешка, и такая телка, как Нинка, могли бросить ее одну на произвол судьбы, немощную и насквозь больную. Молодожен Буревич, с утра мечтавший о ночи, зверел и зверел. Кончилось тем, что однажды он не выдержал и съездил теще по уху. Молодая жена с криком “не трожь маму” бросилась к нему и тоже получила. Обе утром были у замполита, а вечером уехали и навсегда. Буревич съездил домой, развелся и вернулся, принимая поздравления друзей, которые говорили, что он легко отделался и без алиментов.
       История женитьбы Гуревича была не менее красочной. Он тоже приехал в отпуск к маме в свой небольшой городок, далекий от аэродромов. Благодаря последнему, его парадный костюм с серебряными погонами, создавал вокруг него густое облако почтительности, которое он не развеивал, сгущал многозначительными недомолвками, а то и (ох, грех!) прямым враньем. Когда возле него возникла белокурая медсестричка с голубыми глазами, загорелыми ножками и загадочной улыбкой накрашенного рта, Гуревич в ресторане подавил ее размахом и удалью не просто гвардейской, но и кавалергардской. Набравшись, он сам неожиданно обнаружил, что уже дважды катапультировался, садился на вынужденную посадку и вскоре получит орден. После этого (“был такой разговор. Не впрямую, конечно, намекнули”) его должны взять в космонавты. От этой стремительности собственной карьеры Гуревич до того струхнул, что даже на некоторое время протрезвел. Но потом решил “забудет до завтра, тоже ведь под банкой”, и заказал еще “пузырь шампани”.
       Кто знает, что думала в этот вечер блондиночка? Скорее всего прикидывала, сколько же получает этот герой, если отвалил такие деньги, не глядя в счет. Неизвестно, что думала она в этот вечер, но, наверное, то же, что и утром, глядя на Гуревича, уткнувшегося во сне полуоткрытым ртом в ее плечо.
       Зеленый Гуревич, таращивший налитые кровью глаза на неожиданный интерьер, был накормлен и подарен стаканчиком домашней наливки. При взгляде на стакан, а пуще от водочного запаха глаза Пети закатились и только стальная воля орденоносца и космонавта удержала его от обморока. Поначалу Петю не очень испугала эта ночь — о лихих проделках он был наслышан. Его пугала встреча с мамой, не получившей Петю вечером домой и, наверняка, поднявшей на ноги скорую помощь, морг и милицию. А главное — мамины треволнения. Поэтому он вполуха слушал рассказ блондиночки (Люба — не Люба?) о том, что он с первой встречи влюбил ее в себя, покорил ее неопытность да так, что она не смогла с собой совладать, чего с ней отродясь не бывало. С вымученной улыбкой победитель снисходительно успокоил жертву своего обаяния и походкой Буревича дошел до угла дома. Далее, скрытый палисадником, он трусливо помчался домой, явственно представляя себе трагедийные сцены у постели умирающей от переживаний мамы.
       Дома на Петю обрушилось неимоверное счастье: в ручке двери его комнаты торчала записка о том, что мама не хочет его будить и пошла на базар. Оказалось, что мама заснула у телевизора, а проснувшись ночью решила, что Петя давно дома в своей комнате. Гуревич эту версию подтвердил, за что получил выговор: мог бы выключить телевизор и разбудить свою выжившую из ума старуху-мать. Этот шутливый упрек в сопровождении шлепка по заду сделал Петю безмятежно счастливым, несмотря на одуряющую жажду и раскалывающую головную боль.
       Средь бела дня грянул гром — пришла Люба. Она скромно вызвала Гуревича во двор и, ласково улыбаясь, попросила познакомить с мамой. Неясные намеки из области женской физиологии добили Петю — знакомство состоялось.
       Через несколько дней, провожая сына на вокзале, мама сокрушенно вздыхала и встревожено задавала ему вопросы:
       а) Зачем вообще жениться в двадцать три года? Ты боишься не успеть?
       б) Неужели нельзя подыскать девушку под пару себе, с образованием?
       в) Кто родители этой Любы, я же совсем ее не знаю. А ты знаешь?
       г) Может, я совсем старая и совсем выжила из ума, может, не принято давать советы сыновьям при таком высоком их положении, но что же это будет?
       И еще было много вопросов. Гуревич напряженно шутил, уверял маму, что ничего не решено, но в душе чувствовал, что — все, что хрен открутишься. В других выражениях, но то же чувствовала и мама.
       Через два месяца, сияя глазами, Люба прикатила в гарнизон. Еще через неделю они поженились, и на скромной свадьбе выяснилось, что Петя — техник, орденов нет, почестей немного, а денег — и того меньше. А еще через два месяца, заскочив домой на минутку с дежурства, Петя нашел на своем супружеском диване-кровати совершенно постороннего мужика и — что характерно — не местного. Тихо и без скандала он ушел на частную хату в деревню. Люба пару раз приходила за ним, навестила замполита, но случай был, что называется клинический — сочувствия она не нашла, согласилась на развод и уехала. Комнату попросили сдать — были семейные на частных квартирах. И Гуревич, и Буревич сдали комнаты без звука и пришли снова в общагу.
       А скоро в общагу пришел с частной квартиры и Грунин, жена которого уехала на родину рожать...
       Несмотря на свою эмоциональность, а, может быть, благодаря ей, Гуревич, бурно попереживав свою драму неделю-две, обсудив свои чувства со всеми вокруг и всюду найдя сочувствие, успокоился полностью. Через несколько недель он и сам без горечи, а с легким сарказмом, как о постороннем, вспоминал времена своей семейной жизни, как бы назидая собеседника.
       Буревич — напротив. Сам не трепался и другим не давал, даже завез одному остроумцу в ухо, когда тот нескромно комментировал брачный эксперимент Буревича. И долго еще — пару лет! — мрачнел, вспоминая крушение своей любви.
       ...Они снова встретились в “общаге”. Андреев к этому времени жил с Тамарой у тещи в глиняном домике. Чудесный был домик. С крашенным дощатым полом, с горкой подушек, накрытых кружевным покрывалом, с книгой о пограничнике Карацупе и его собаке Ингус, со школьной “Родной речью”, с радиолой “Урал” и пластинками Цфасмана, Шульженко, с “Рио-Ритой” и “Дождь идет”. В знойные полдни в домике царствовала зеленая неистребимая огромная муха, гудевшая низким басом посреди абсолютной тишины июля. А вечером Андреев приглашал иногда друзей и они усаживались в яблоневом саду, оживавшем после дневного зноя, ели тещины блины, запивая их яблочным слабеньким вином тещина же приготовления. Дружно хвалили они андреевское житье-бытье, теща смущенно отмахивалась, а Юра с Тамарой развивали перед друзьями планы урбанизации своего жилища, хотя известно уже было, что очень скоро уедут они отсюда и пойдут по разным гарнизонам, возможно, в Академию, а там — в огромные квартиры со всеми удобствами, в общество блестящих военных с образованием, связями, очень может быть, что и генералов. Но это — потом. А сейчас, Юра, давай чайку и мы пошли — завтра вставать рано.

    0x01 graphic

       ...И вот уже Юра подполковник, закончил Академию, стал отцом, а Тамара — матерью дочери, рожденной рядом с Москвой в поселке Монино Ярославской железной дороги, где рождаются не только авиационные командиры в фигуральном, но их дети в прямом смысле слова...

    0x01 graphic

       Так что не задалась поначалу семейная жизнь героев моего рассказа. А у Гуревича — и дважды. И виной тому (а, может, и слава Богу!) стал Буревич.
       Вышло, что Гуревич влюбился. Не так, конечно, как влюбился бы “лейтенант”, то есть, издали увидел, вздыхал неделю, потом в кино позвал, на лавочке посидел, и только тогда полез в постель. Нет! Взрослый же человек! Гудели с получки. Двоих, в том числе Гуревича, послали “гонцами” еще достать. Идя из магазина, Гуревич помог одной сумку донести. Какая она — не знал, со спины видел. Когда позвала чаю попить, тоже не разглядел — темно было у подъезда. Сказал дружку, чтоб не ждали и остался до утра. Разглядел подружку только утром и остался вполне доволен: могла быть хуже и старше. А так — нормалёк, лет тридцать и только тот недостаток, что полно золотых зубов. Но это — для красоты. Как и лаковый панцирь на прическе. Слово за слово, визит за визитом, и — влюбился. Дошло до того, что в общаге не появлялся от одной смены постелей до другой — неделю. Бритву унес, смену белья унес, “Аэродинамику” Пэйна унес. А когда унес заветную книгу, Буревич проворчал, за угрюмой усмешкой скрывая ревность.
       “Ты бы, это... Выписался, что ли? Чего платить зря?”
       Гуревич загадочно улыбнулся и сказал снисходительно, что друзей на бабу не меняют. К концу второй медовой недели был, правда, небольшой заморозок, когда молодая спросила, получает ли Петя получку? Мог бы как-нибудь и картошки принести, да и подсолнечное масло кончилось. Оскорбленный Петя гордо заметил, что без бутылки “Прасковейского” не приходит и если где видит цветы — покупает. Молодая смолчала, но из разговора стало ясно, что они по-разному понимают социальную основу их союза. Червячок заковырялся в душе Гуревича, он стал неспокоен. Невольно Буревич его спас. По собственной оплошности и забывчивости.
       Как-то молодая сказала Гуревичу, что в субботу у нее день рождения, придет подруга (“видная из себя, не старая и с мужем разводится”) и пусть Петя пригласит своего дружка, капитана Лешу. Гуревич был счастлив и за неделю осточертел Буревичу напоминаниями. Но на беду (а может, и на счастье?), в пятницу выдали летному составу деньги “за класс”. И в субботу, по давней традиции все летчики собрались отметить “безаварийность”. Сперва на “банкете” Буревич помнил о предстоящем визите и осторожничал. Но скоро забыл: уж очень горячо они убеждали комэску стать человеком. Короче, к двадцати часам, через тридцать минут после назначенного срока, пошедший за другом в общагу Гуревич нашел его мертво вырубленным. Буревич спал по ночному, голый и под одеялом. Только зубная щетка с косо лежащим на щетине неиспользованным сантиметром пасты, валялась на столе и говорила о том, что сон подкосил героя на скаку, как шальная пуля. Петя пришел в отчаянье. Он тер другу уши, кропил водой, сажал на койке, и лишь, когда он, завопил, чуть не плача, “бабы ждут!”, глаза Буревича приоткрылись. Остальное было делом техники — костюм, галстук, одеколон — Буревич в гости был готов. В пальто внакидку они выбежали на улицу (хоть и февраль, но идти-то всего — через дорогу). Здесь Гуревич отметил, что на одной ноге Леши полуботинок модный, а на другой — форменный. Но это было несущественно: все равно разуваться. Они ворвались с метели в прихожую вихрем. Обе женщины, сияющие и накрашенные, встретили героев в прихожей, любезно сказали “раздевайтесь”, и вместе с Гуревичем вернулись к столу раскладывать по тарелкам холодец. Через минуту в комнату с красочным столом и художественно подобранным освещением, с двумя нарядными женщинами и одним элегантным мужчиной, со сверкающим хрусталем и уютными коврами, тихо вошел обхвативший собственной тело собственными же руками, синий от холода Буревич в трусах, остановился на одной ноге, грея об нее другую, и мутно спросил:
       “С какой ложиться?”
       ...И еще полчаса после этого на февральском ветру Гуревич оскорбленно искал в сугробе свою электробритву, вылетевшую вслед за ними...
       ...Но не раз, ах! не раз потом, гуляя по городку, трезвый и грустный, Петя тормозил у этого окна на первом этаже, нерешительно смотрел на него, и элегически вздохнув, плелся в свою общагу...

    0x01 graphic

       Утром в воскресенье Юра затеял со своими орлами занятия по аэродинамике нового вертолета, пригласил друзей, но те предпочли пляж. Сговорились пообедать вместе. И с этой целью, идучи с пляжа через сельпо деревни, неожиданно для себя сделали два важных приобретения. Буревич купил шлепанцы, а Гуревич (к обеду и чтоб обмыть покупку с Юрой) бутылку очень дорогого иностранного коньяка, невесть как оказавшегося в соседстве с тапочками, лопатами и топорами на прилавке сельпо.
       “Пойдем пообедаем в чайной”, — предложил Гуревич.
       Но Юра, покосившись на бутылку, отказался, сказав, что ему светиться нельзя, какая еще такая чайная, если есть летная столовая, и что непременно кто-нибудь да стукнет. Тем более — после разноса, который он учинил своим. Друзья, удивившись в душе, чего может опасаться заместитель командира полка, тем не менее согласились с его доводом и послушно со всеми вместе пошли рубать казенный обед по летной норме, вполне сытный и вкусный...
       Утром всем было “добро”. Заревели двигатели боевых вертолетов, засвистели их винты, Юра первым из группы прорулил мимо диспетчерского домика и из кабины помахал друзьям рукой...
       Горько вздохнув, пошли друзья на свой вертолет, остро переживая и разлуку с Юрой и свою посредственность на фоне промелькнувшей перед ними другой жизни...

    0x01 graphic

       ...“Глянь-ка, Петро, метеосводку”, — сказал Буревич через сорок примерно минут полета, когда при ясном небе и неограниченной видимости, что-то кольнуло его в пупок. Такой укол не бывал никогда зряшным — Буревич это знал. Гуревич достал лист с синими буквами и красными птичками и сказал:
       “В районе Спас-Никольского ухудшение видимости до двух”.
       “Надолго?”
       “Неясно. На посадке обещают ПМУ”.
       “Глянь-ка в карту, где-нибудь есть запасные аэродромы с топливом?”
       “Ты чего?” — заволновался Гуревич, пренебрежительной интонацией скрывая беспокойство.
       “Так” — буркнул Буревич.
       И ничего не добавил, стесняясь своего беспокойства, но не считая его напрасным.
       “На траверзе слева сорок будут Нижние Погреба через двадцать кэмэ, у тебя как запасной помечены, — сказал, наконец, Гуревич, высверливая в карте дыру пальцем. — Позывной — “Кокон”, привод есть, если только работает”.
       Минут десять летели молча. Потом Буревич нажал кнопку рации и спросил:
       “Фикус”, “Фикус”, я — двадцать два семьсот полсотни второй. У вас “Кокон” работает?”
       “Фикус” молчал. Буревич запрашивал, не переставая еще минут пять. Гуревич сказал:
       “Рано. Далеко еще”.
       И показал на карте. В наушниках, однако, зашумело: шши-блюм-блюм-блюм-сш-ш-ши! Брень-брень-брень эсть-и-ять.
       “Чего “эсть”? — не понял Буревич. — Я вас спрашиваю, “Кокон” на сто двадцать шесть и пять работает? Привод у них включен?”
       “Шши-и-блюм-блюм-блюм-ш-ш-ши. Брень-брень-брень и пять Ре-ра-ри-во ла-ла-ла-тике” _ прошумело в наушниках.
       “Чего они говорят, Петя? Ты понял?”
       “Такое впечатление — привод на профилактике”.
       “А связь?”
       “Не понял я”.
       Буревич раздраженно дернулся, сунул в рот папиросу, да не тем концом, отплевался, закурил и перенастроил радиокомпас. Стрелка задумчиво постояла на месте, потом упала влево, метнулась вправо и застыла назад и вправо, что никак не соответствовало направлению на Нижние Погреба. Буревич пожевал погасшую папиросу, выбросил ее в приоткрытый блистер и настроил рацию на сто двадцать шесть и пять.
       “Кокон”, “Кокон”. Я — двадцать два семьсот полста два! Ответьте для связи.
       Вызов был безответен. Буревич перестроил радиокомпас на “Фикус”, минут десять звал “Кокон”, вернулся на старую настройку.
       “...сят второй! Вы почему молчите? Пять минут вызываю!”
       “Отвечаю, полста второй”, — ответил Буревич.
       “Ваша высота, место, расчетное прибытие”, — потребовал неожиданно понятый “Фикус”.
       “Минуточку, — сказал Буревич, и попросил Гуревич. — Прикинь”.
       Гуревич был техником и во всех этих штурманских делах понимать был не обязан. Однако, под патронажем Буревича он давно уже насобачился довольно толково находить на карте нужные названия, определять азимут и расстояние, да и путевую скорость снять с навигационной линейки. Само по себе это — не фокус. Делать все вовремя да в ритме полета — это уметь надо, а он в общем и целом умел.
       “Через двадцать семь минут рассчитываю “Фикус”. Сию сохраняю сто пятьдесят метров истинной. Визуально. Дайте условия на вашей точке”.
       Радио помолчало, потом заговорило:
       “Полста второй. В районе Спас-Никольского ухудшение видимости до одного. В течение часа ожидаю грозу с вашего направления. Отворачивайте влево на “Кокон”, от вас шестьдесят кэмэ с курсом двести десять”.
       “У них средства на профилактике, — возразил Буревич. — Разрешите к вам.”
       Радио опять замолчало, потом спросило:
       “У вас топлива на сколько?”
       Гуревич мигом выставил четыре пальца, что означало — на сорок минут. Это было правдой, но правдой истинной, непубликуемой. Поэтому Буревич сказал:
       “На полчаса”.
       “Хорошо, следуйте на мой привод, разрешаю напрямую”.
       “Понял вас, — буркнул Буревич. — Слышал, Петя? Хреновое дело. Надо успевать”.
       “Давай номинал, командир. Керосину хватит, скорость — двести-двести десять”.
       “Затрясет”.
       “Пусть потрясет. Зато быстрее будем”.
       “На две минуты”, — усмехнулся Буревич, однако, поддал.
       Укол в пупок повторился и уже не исчез, а перерос в слабую, но явственную боль, отдающую в солнечное сплетение. Гуревич не чувствовал никаких уколов. Даже отвернувшись, он начинал воспринимать беспокойство Буревича. Безотчетное тягостное томление одолевало его, хоть он продолжал следить за движками и за картой, отвечал на вопросы и сам задавал их. Если Буревич мрачнел, Гуревич — нервничал и обращался всем существом в новую физиологическую субстанцию — внешнюю нервную систему командира.
       Будто в полудреме, с полуопущенными веками пилотировал Буревич, изредка всматриваясь в синеватый горизонт.
       Облегчение пришло вдруг. Над черно-зеленым лесом на горизонте небо стало густеть, меняя синий тон на фиолетовый, а потом на фиолетово-черный.
       Боль мигом исчезла и Буревич весело сказал:
       “Дай-ка карту, “Беляков”.
       Перехватив ручку левой рукой, правой он взял истертую, исписанную вдоль и поперек прокладкой и радиоданными, прорванную на сгибах заслуженную “пятикилометровку”. Повертев головой и привязавшись к местности, Буревич сказал:
       “Правильно определился, молоток. Прорвемся через эту муру?”
       “Сам решай” — сказал Гуревич.
       “Пошли, — заключил Буревич и нажал на кнопку радио. — Двадцать два семь пять два, следую к вам, прибытие через восемнадцать минут. Дайте условия”.
       “Двадцать два семьсот пятьдесят два! Я — “Фикус”. Подход запрещаю! С вашего направления на удалении тридцать гроза! Влево на Нижние Погреба, связь с “Коконом”. Как поняли?
       “ Петя, как дрова? — спросил Буревич. — На “Кокон” сто кэмэ, ветер не знаю”.
       “Не хватит”, — сурово сказал Гуревич.
       “Полста второй! — возник чей-то радостный голос. — Я прошел сейчас, хуже километра не было. Болтанка средняя, не боись. Пройдешь!”
       “Кто там вмешивается?! — загремел “Фикус”. — Полста второй — влево назад на Погреба!”
       “По топливу не дойду, — левитановским голосом отчеканил Буревич. — Обеспечьте с прямой”.
       “Не пройдешь!!! Гроза подошла — порол истерику “Фикус”. — При ухудшении видимости ниже минимума разворачивайся, ищи площадку и садись!”
       “Понял, разберусь”, — успокоил Буревич.
       Разбираться было нечего. Черно-фиолетовая муть впереди провисала клочковатыми бородами черно-серого цвета и бороды упирались в землю: там лил дождь.
       “Может, на площадку сядем? — спросил Гуревич. — Ты гляди, муть какая”.
       “Вот я и обхожу”, — Буревич снова отвернул в сторону, где муть была чуть более серой, чем черной. И добавил, раздражаясь:
       “Как запускаться на площадке будем? Ты про свои аккумуляторы вспомни!”
       Ах, ведь точно, едрена корень! Друзья гнали вертолет на завод, в капитальный ремонт. Кто же на него что-нибудь доброе поставит? Все, что можно, заменили дома на плохое, а теперь расхлебывай! Знать бы раньше, да чего уж теперь...
       Буревич умело петлял по светлеющим коридорам, но уже по фонарю кабины текла вода, уже хлестал по переплетам “дворник”, уже потрескивало в телефонах и стрелка радиокомпаса взволнованно дергалась. Буревич глянул перед собой, как бы сфотографировал ориентиры вокруг ровной площадки, засек секундомер, установил курсозадатчик на стрелку радиокомпаса, вздохнул и решительно развернулся на стрелку. Сразу стало темно.
       “Только бы движки не хлопнули, только бы движки воды не наглотались”, — неотвязно думал Буревич, привычно держа стрелки приборов.
       “Глянь-ка, Петя, золотко, как там по карте?! Ничего не торчит по дороге? — возбужденной скороговоркой спросил он, не переставая, выверено шарить глазами по приборам и мягко прижимал ручку, если какая-нибудь стрелка собиралась стронуться с места. _ Столбы не ищи, не найдешь. Посмотри, горушка никакая там не желтеет?”
       А в эфир спросил:
       “Фикус”, удаление мое?”
       “Еще раз нажатие, — прохрипел сквозь треск “Фикус”. — Полста два, нажатие”.
       “Даю нажатие”, — отчеканил Буревич, скалясь в неестественной улыбке.
       “Доверните вправо пять, — также напряженно сказал “Фикус”. — Удаление восемнадцать. В каких условиях идете?”
       “Визуально”, —сказал Буревич, который ровно ничего не видел, кроме приборов и потоков воды на фонаре. Да еще с раздражением отмечал, что самая нужная стрелка — радиокомпаса — мечется с гомерическими размахами. Высота зато, как умерла. Двести пятьдесят метров держал Буревич, метр в метр. Толковый он был пилот. Только в грозу полез зря.
       “На курсе, удаление двенадцать, — частил “Фикус”. — Условия?!”
       “Визуально”, — как бы даже удивленно ответил Буревич. Он знал, что если впереди не выскочит какая-нибудь башня ретранслятора, то остальное он переборет, несмотря на то, что вертолетик корежило, швыряло вверх-вниз-вправо-влево и лопасти, попадая в восходящий поток тарахтели —та-та-та-та-та.
       Вышек на курсе не было. Поэтому радиообмен, который может оказаться на столе командира или прокурора, должен быть таким, каким он должен быть. По обводу шлемофона на лбу щекотал пот. Стрелки болтанкой срывало с насиженных мест на шкалах приборов, но они послушно шли за ручкой управления обратно на свои места и на одной из них Буревич не давал своевольничать.
       Наконец, стрелка радиокомпаса в один из своих размахов перевернулась носиком вниз и продолжала дергаться вверх ногами.
       “Дальняя, — сказал “Фикус”. — Точку наблюдаете? Вас визуально не вижу!”
       Буревич гаркнул:
       “Петро! Ищи землю! — другим голосом, лениво в эфир сообщил — наблюдаю, двести пятьдесят, приступил к снижению. И чуть-чуть присбросил шаг винта.
       “Удаление три. Высота? Условия?” — надрывался “Фикус”.
       В этот момент Гуревич, подобно колумбову матросу заорал:
       “Земля! Вижу!”
       Буревич метнул взгляд вниз и увидел в нижний блистер в сиреневой мути под собой неясную землю и треугольные щиты подхода к аэродрому, которые несмотря на высоту всего в сто восемьдесят метров расплывались среди желтых проплешин в траве.
       Напряжение отвалилось, как пласт грязи с ботинка.
       “Высота сто пятьдесят, точку давно вижу. Подтвердите посадку”, — очень спокойно сказал Буревич, неторопливо повернул голову к Гуревичу и хотя дождь лупил во все лопатки и ничего, кроме щитов, видно не было, дружелюбно предложил:
       “Закурим?”
       Сияя и блестя глазами, излучая обожание и восторг, чуть-чуть дрожа губами, которыми он держал две беломорины, Гуревич прикурил и дал одну командиру.
       “Двадцать два семьсот полсотни два, “Фикус”. Наблюдаю. Вам посадка на бетон в районе второй рулежки. Подруливайте к однотипным, выключайте и зайдите ко мне”, — скучно сказал “Фикус”.
       Но уже за секунду до этого Буревич увидел весь аэродром, возникший из белесой мути, блестящую от ушедшего дождя желтовато-серую бетонку, вторую рулежку и два вертолета на стоянке, которые стояли в черных от воды чехлах, уныло свесив лопасти.
       “Драть будут, — заметил Буревич, гася скорость и прицеливаясь на место посадки...
       ...Настала тишина и стало ясно, что без тишины счастье невозможно.
       “Ты, Петя, нацеди во флягу. Пойдем отмываться”, — сказал опытный Буревич.
       “Это точно”, — вздохнул Гуревич...
       Преувеличенно бодро вошли друзья к диспетчеру и Буревич, стукнув фляжкой о барьер, делящий комнату, представился:
       “Капитан Буревич, здравия желаю”.
       Чехол фляги с одного бока был темным и мокрым и источал резкий запах. Диспетчер подошел к барьеру и усмехнулся:
       “Грехи замаливаете?”
       “Какие грехи? Нормально прошли, визуально. Нигде хуже, чем два километра не было”...
       “Хуже двух не было? — раздался за спиной голос руководителя полетов, возбужденного и злого. — Ты мне не рассказывай, я эти дела знаю. Задержу вас сейчас для разбирательства и в часть сообщу. Сказано — на Погреба, почему не пошли?”
       “Так все нормально было, товарищ майор, — пожимая плечами, сказал Буревич. — Пока до них близко было — не было команды, а потом нам бы топлива не хватило. А здесь нормально все. Ну, дождик, видимость два... У меня свой минимум — пятьдесят на пятьсот...
       “Вы со своим минимумом на танцы ходите. Перелеты есть перелеты. Давай полетный лист”.
       Буревич с Гуревичем переглянулись: дело пахло керосином. Но делать было нечего, полетный лист пришлось отдать. Майор взял его, посмотрел с обеих сторон и пошел к двери, покосившись на флягу.
       “Нам бы дальше сегодня”, — метнулся за ним Гуревич.
       “Куда там “дальше”, — сказал диспетчер. — У вас там еще есть?”
       И он кивнул на флягу.
       “Найдем”, — сказал Гуревич.
       “Несите, я с ним поговорю. А то и вправду сообщит”.
       “Давай, — сумрачно велел Буревич Гуревичу. — Я здесь побуду пока...”
       ...Диспетчер уже полчаса, как ушел к сердитому майору с литровой бутылкой из-под заграничного вермута. Друзья толклись в его комнате, то садясь, то слоняясь из угла в угол и непрестанно куря. Буревич зашел в метеобюро и вернулся.
       “Ну, что они там, — дергался Гуревич. — Чего им от нас надо?”
       “Сиди ты, — ворчал Буревич. — Я боюсь — телегу накатает.”
       “Надо же! На второй посадке! — думал он. Сел бы на площадку. Черт с ним, с аккумулятором. Оно мне надо! Не запустились бы движки и отстаньте от меня”.
       Потом следовала пауза в мыслях, а затем он снова яростно думал:
       “Но ведь не для себя же лечу! Задание! Могу же я — учили для чего-то. Случись чего — не спросят, умеешь, не умеешь — пошлют! Какого же!”
       Пришел диспетчер.
       “Зайдите к майору, — сказал он Буревичу. Вроде успокоился. На рожон не лезьте. “Виноват” — и все”.
       “Понятно”, — сказал Буревич и пошел к майору.
       “Садись, — пригласил тот. — Ну, что делать будем?”
       “Дайте “добро”, пойду дальше, — попросил Буревич. — Мне еще шесть посадок до места. Одну сегодня успею сделать, товарищ майор”.
       “Сегодня и речи нет, ты что? Мне эти хлопоты ни к чему”.
       “Какие ему хлопоты? Пробил “добро”, дал взлет и “конец связи”. Это мне — хлопоты”, — подумал Буревич, но вслух сказал:
       “Какие хлопоты? Погода — не люкс, так и мы не пальцем деланы. Я погоду проанализировал. Всюду двести на два, не хуже”.
       “Сегодня — речи нет. Чехлите, в столовую и в гостиницу. И скажи спасибо, что я шум не поднял. Тебя за такие дела по-хорошему надо — знаешь что? Ас какой!”
       “Конечно, ас. Помотался бы ты с мое, две тысячи часов налетай на этой тарахтелке! И хуже бывало, чего пристали”, — опять подумал Буревич, но мудро смолчал и вздохнул.
       “Ну, что ж, с ночевкой, так с ночевкой. Завтра выпустите?”
       “По погоде, — пообещал майор. — Я почему решил не сообщать — вижу летчик хороший, первый класс — подтвержденный? (Буревич кивнул) — не сопляк какой-нибудь. Тридцать есть? (“Тридцать три”, — сказал Буревич). Сам все понимает. Ладно уж. Переночуй, а завтра дальше. Договорились?”
       “Понял,” — сказал Буревич и вышел.
       “Тебе бы еще полбанки, ты бы в грозу выпустил”, — несправедливо подумал он.
       Он был неправ. И вправду, на фига майору хлопоты? Ты там в воздухе корячишься — и корячься. Что случись — ты убьешься и с тебя спросу нет. А ему отвечать! На фига майору это надо? Свое он давно отлетал, забыл уже эти гостиницы, ссоры с диспетчерами, ожидание погоды... Теперь какой-никакой, а город, квартира, гараж, дежурство да отдых. Хорошо бы, конечно, в его дежурство не летал никто. Да не всегда выходит. Не надо майору никаких Буревичей с их перелетами!
       А Буревичу и подавно не нужен этот городишко. Ни его кинотеатр “Авангард”, ни его стадион, ни клуб с кино и танцами, ни его гарнизонная двухэтажная деревянная гостиница. Друзьям нужно было вперед, на ремзавод, в большой город, где можно слегка погужеваться в ожидании приемки вертолета, пару дней протянуть, пока деньги есть. А потом — паровоз, купе и сиди-посматривай в окошко, как бегут назад столбы, как медленно уходит дальняя деревенька с уютом, коровами да румяными девками. В теплом купе с другом можно долго пить счастливую жизнь, несравнимую ни с буднями, ни с отпуском. Но до этого было еще шесть двухчасовых перелетов, и — самое плохое — шесть ожиданий — у Бога и метео погоды, у перелетного начальства хорошего настроения, у диспетчеров разрешения...
       “Возьмем по чуть-чуть?” — спросил Гуревич, когда они пошли чехлить вертолет и брать свои командировочные портфели.
       “Не стоит, — подумав, сказал Буревич. — Завтра специально обнюхивать будут...”
       ...У проходной стоял трехосный грузовик с досками-скамейками поперек кузова и брезентовым навесом. К таким грузовикам в авиации прочно пристало название “Санта-Мария” и о них говорят: “возит доски, возит лес и пилотов ВВС”. Друзья собрались лезть в кузов, раздирая штаны в паху, когда Буревич вдруг омрачился и выругался: он забыл дать дублирующую заявку по запасному маршруту. Они развернулись и пошли обратно — Буревич уточнить заявку на дальнейший перелет, Гуревич все-таки прихватить “по чуть-чуть”, так, на всякий случай.
       ...Майор с диспетчером играли в шахматы, когда Буревич вошел в диспетчерскую.
       “Чего забыл?” — спросил майор, на миг оторвав взгляд от доски.
       “Дублирующую заявку дам, — сказал Буревич. — Если по основной не выпустят”.
       “Выпустят, выпустят, — ответил майор, погруженный в идею поймать на вилку ладью диспетчера. Ладья ускользала, и он с досадой поднял голову. — Вытолкнем, если погода будет. Иди в гостиницу, спи спокойно”.
       Мудрый Буревич повернулся к диспетчеру:
       “Давай на всякий случай заявку продублируем”.
       “Я сделаю, товарищ капитан, — сказал диспетчер, довольный ловкостью своей ладьи. — На восемь утра. Две заявки. Отдыхайте.”
       Буревич еще раз зашел на метео. Там пообещали на всю неделю прекрасную погоду везде, но ему очень не понравился циклон, стоящий в Крыму и, судя по всему, собирающийся на северо-восток. Синоптик перехватил его взгляд и успокоил, сказав, что “циклон уже заполняется и к нам не дойдет”. Буревич смолчал, но сомнение оставил при себе.
       Мало-помалу темнело. Когда друзья встретились у проходной, там уже толпились техники, механики и летчики в комбинезонах (значит, с полетов), в портупеях (с дежурств), в тужурках (значит, служивый люд из штаба). С криками “поехали, кого ждем?” все попрыгали в кузов и грузовик, на каждой выбоине дороги отчаянно ударяя своими досками-скамейками по задам сидящих, вскачь понесся с аэродрома в городок. Через полминуты Буревич ощутил беспокойство — Гуревича рядом не было. Он встал и протиснулся к заднему борту. В клубящейся пыли, в сгустившейся тьме, судорожно держась за задний борт, семимильными шагами бежал Гуревич, не видный пассажирам, сидящим, (чтобы не пылиться) далеко от заднего борта.
       “Ле-е...ша! Я-а-а... все... бе..гу...”, — задыхаясь, крикнул Гуревич.
       “Сто-о-ой..! Вашу! Мать!” — заорал Буревич ужасным голосом. Несколько кулаков забухали по кабине. Машина остановилась и облако пыли хлынуло под тент.
       “Что? Чего там? Кого потеряли?”— заговорили вокруг. Не отвечая, Буревич спрыгнул на землю и помог Гуревичу взгромоздиться в кузов. Тот уселся, переводя дыхание.
       “Ты что ж не крикнул? — упрекнул друга Буревич. — Так бы и бежал, если б я не заметил” — добавил он строго, устыдившись своей сентиментальности.
       Тяжело дышащий Гуревич положил на колено друга руку и, стесняясь, на мгновение сжал его. Суровый Буревич накрыл пыльную руку своей ладонью...
       Комната в гостинице вмещала восемь коек. Три из них со всей очевидностью были уже заняты: одна смята и всклочена так, что простыни, одеяло и подушка казались пропущенными через мясорубку, две других глухо затянуты одеялами, стыдливо скрывающими, по-видимому, такой же беспорядок, пять были застелены, как в детсаду: сложенная простынка, как лента ордена через плечо, наискось пересекала сине-черное одеяло. Тумбочки были выкрашены в густо-охряный цвет.
       “Где у вас столовая?” — спросил Гуревич.
       “Платная — через два дома, где магазин. Летная — на аэродроме,” — сказала дежурная.
       “Эх ты! — весело удивился Гуревич. — Это сколько дотуда?”
       “Да километра три. Туда на ужин редко кто ходит. Зайдите в платную. Там в ужин пиво бывает”.
       “А эти?” — указав на смятые койки, спросил Гуревич.
       “Еще вчера умотали. До среды не будет, видно, к бабам поехали. Доработчики здесь живут”, — пояснила дежурная.
       “А когда столовая на ужин открывается?” — спросил Гуревич.
       “Уж открыта.”
       Умывшись, друзья уселись на койках. Обоих подмывало здесь же лечь и полежать. Но оба знали, что улегшись, они мигом заснут и пиво в платной столовой, прохладное, с тоненьким слоем пены, зеленовато-мутненькое пиво, каким только и балует в подобных столовых нашего брата вредное племя буфетчиц, будет выпито другими. А так хотелось подержать во рту эту кислую гадость, да медленными глотками пропустить ее в пищевод!
       “Пошли”, —обреченно предложил Гуревич.
       Они взяли по две кружки пива, залпом выпили по кружке, а потом получили по металлической тарелке, где в оранжевых обломках жира лежала мокро-белая с одной и заветренно-коричневая с другой стороны котлета с ледяным, несмотря на духоту, многогранником неправильной формы из слипшейся вермишели. Котлета, называемая прихотливо люля-кебаб, внутри была нежно-зеленоватой и местами сиреневой. Буревич выразился и хотел было отдать свою тарелочку обратно в оцинкованное окно, но Гуревич отсоветовал, напомнив про пиво. И был прав: пахнет от тебя — не чирикай! Друзья тогда решили поступить иначе: берутся в уютном восьмикроватном гнездышке два графина, до горлышка заливаются пивом, которое не имело пены, но и не было особенно кислым, в магазине покупается какая-никакая закусочка: сырок, хотя бы и плавленый, буханка хлеба и — для букета — консервы рыбные в томате или масле. На худой конец — “завтрак туриста”. Что и было проделано ловко и привычно. Друзья не учли двух вещей. Первая состояла в том, что весь ассортимент еды, разложенный на газетке на тумбочках, автоматически требовал выпивки. Вторая следовала из первой — при занятых пивом графинах воду девать было некуда, так как стакан в комнате на восемь персон был единственным. Пошли было к дежурной за стаканом, но не нашли ни ее, ни стакана. Безвыходных положений, как известно, нет. Поэтому технология ужина была найдена: спирт из фляги — в стакан, из стакана — в рот, — стакан — другу, в рот же из графина пиво. Главное — выйти из положения. После выполнения первого технологического цикла друзья медленно жевали, отламывая хлеб и плавленый сыр и тупо глядя друг мимо друга. Усталость ложилась на плечи. Что они, кажется, сделали? Да всего-то ничего! Пролетели час сорок! Вот дел-то! Да нет, дорогой читатель! Они три часа с лишним дергались перед вылетом — улетим, не улетим. Они час летели в плохой погоде, когда, по меткому выражению остряков “очко комбез жует”. Они вместо понимания на посадке нашли ругань и угрозы и еще три часа дергались — пустят дальше, не пустят, нажалуются домой, не нажалуются. Они молча ушли из столовой, которую (по-хорошему если) нужно было попросту поджечь, а поваров повесить. Они сидели в комнате на восемь душ, сбивая себе зады о железные углы арестантских коечек, в глубине души опасаясь, что сейчас весь покой рухнет и ввалятся трое нерях-доработчиков, да (с гарантией) еще и пьяных. Они... А, может, и этого хватит? Можно при этом чувствовать усталость? Они ее и чувствовали.
       Боясь нечаянно порвать ту тепленькую ниточку, что протянулась между ними в машине, и боясь при этом показаться друг другу сентиментальными, они тихо и спокойно говорили о делах рабочих. О том какой получается расход топлива на маршруте, о том, что радиокомпас хорошо бы проверить — да некогда, о том, подзарядились ли аккумуляторы в полете и еще обо многом. И непозволительно долго — десять минут. За это время спирт прошелся, где ему надо, и снял частично усталость, а, главное, дал понять, что еще не вечер, что можно еще по одной, только по последней.
       Но ведь и дураку ясно, что после каждой последней бывает самая последняя. Постепенно оказалось, что Буревич — самый лучший летчик вообще, а Гуревич, хоть и пижон в кожанке, толковый техник, с которым можно не бояться ничего. Заодно так получилось, что Гуревича обучить на летчика — все равно, как полпальца обмочить, хотя и неясно, зачем это нужно: сейчас его ругает только инженер эскадрильи, а станет летчиком — будут ругать все. Но Гуревич непреклонно стоял на своем: он хочет сам твердой рукой держать штурвал сверхзвукового самолета, так как известно, что на самолете самое сложное — посадка, а на вертолете самое сложное — все. И хотя Буревич сомневался в этом, не выпить за это было нельзя.
       Вскоре выяснилось, что найденная технология ужина очень сложна. Гораздо проще оказалось в опустевший наполовину графин вылить остатки спирта, а запивать из другого графина. Поэтому вошедшая за каким-то делом через полчаса дежурная безмерно удивилась, увидев в облаках дыма сидящих друзей, со всей очевидностью пьяных без каких-либо следов водки и при двух полупустых графинах с пивом. После очередного глотка из рокового графина Петя вдруг встал. Строго глядя перед собой и высокомерно вздернув подбородок, выбрасывая от бедра вперед деревянные ноги и попеременно отталкивая руками падающие на него коридорные стены, он прошел в уборную. В течение долгого времени единственными его впечатлениями были следы чьей-то обуви на белом обводе унитаза и собственное зеленое и местами красное лицо в зеркале над умывальником. Лицо мученически морщилось и смотрело на Гуревича укоризненно. Слегка полегчало. Умывшись и стараясь не уходить далеко от стены, он вернулся в свой номер. Буревич уже спал — раздетый и благостный. На тумбочках царил порядок. Вошла дежурная. Она поставила на тумбочку один вымытый графин, а другой — с коричневой жидкостью, по поверхности которой шел сизый дымный зигзаг.
       “Охолоньте, мальчики. Кваску попейте. А то — гляди ты, такие молодые, а кобель”, — сказала она и ушла, оставив в трудном недоумении Петю, невинного, как Иосиф Прекрасный.
       ...В каком бы состоянии и когда бы ни лег спать Буревич, в шесть он вставал, как штык, и будил соню-Гуревича. И на этот раз он встал, разбудил Петю и они вдвоем уставились в окно, а потом на графин. Окно радовало мало: ясная безбрежная синь раскинулась от крыш домов до верхнего переплета. Значит, пили зря, можно бы улететь. Графин с квасом обрадовал. Буревич припал к его горлышку. Квас точками шел в пылающую душу и брызгал из горлышка в нос.
       “Ты, что ли, достал?” — спросил Буревич, протянув графин Гуревичу.
       Тот, захлебываясь, лишь отрицательно мотал головой и указывал глазами на дверь. С сожалением отнял он графин от рта и передал остаток Буревичу — ему нужнее.
       Буревич допил квас, вытер губы и мрачно сказал:
       “Хватит. Погуляли. Это и помереть недолго”.
       Зря, однако, беспокоился и огорчался при виде хорошей погоде Буревич. Диспетчер по телефону пообещал заняться их перелетом и просил позвонить в восемь. В восемь он сменился, а новый диспетчер сказал, что заявка где-то застряла. За руганью хмель вышел. Буревич позвонил было майору, но майора тоже сменил другой майор. А чем этот майор хуже того? Ему тоже на фига хлопоты. После второго звонка Буревича новый майор уже совсем попросту послал Буревича и все.
       “Ну, чего?” — спросил стоящий за спиной у друга Гуревич.
       “Заявка не прошла, ищем”, — процитировал Буревич и безнадежно махнул рукой.
       Весь день друзья провалялись на койках с перерывом сперва на пиво в платной столовой, а потом на обед в летной. Дрема сменялась злостью, злость — апатией. К вечеру явились доработчики. Их громкие рассказы реяли в комнате, как вымпела на мачтах. Очень быстро они подоставали бутылки с рыжими этикетками и фиолетовым содержанием, закурили, вынули почерневшие карты с оборванными углами и наладились азартно играть в “храп”. Пару раз они вежливо звали друзей к веселью. Но апатия друзей плохо гармонировала с жизнелюбием доработчиков. Мрачные Буревич и Гуревич засветло улеглись спать. Однако, ненадолго. Около полуночи они были разбужены ссорой, которую подняли сожители: не могли они поделить выигрыш. С помощью уговоров Гуревича и краткой угрозы Буревича мир был налажен, но заснуть не удалось. Доработчики вышли покурить перед сном на улицу и друзья остались одни.
       “Леш, — позвал в темноте Гуревич. — Не спишь?”
       “Не-а.”
       “Леш, чего бы ты хотел?” — спросил Гуревич.
       “Не понял?”
       “Ну, вообще. О чем бы ты помечтал?”
       Настала длинная пауза. Буревич задумался, потянулся за папиросой, закурил. Огонек озарил его нос.
       “Я думаю... это... в испытатели было бы хорошо”, — сказал он, запинаясь и чувствовалось, что это — самое тайное и святое.
       “А как туда попасть?”
       “Кто ж его знает. Наверно, учат где-то.”
       “А не страшно? — неожиданно для себя воскликнул Гуревич. — У них ведь там, знаешь...”
       “Про это, я думаю, больше врут, — с сомнением сказал Буревич. — Я думаю, за жизнь раза три с парашютом прыгают, когда что случается. И убиваются, я думаю, редко. Да и не в этом дело. Летают, наверное, много и на разном”.
       “А ты на разном смог бы?”
       “Ну не последний же я. Смог бы.”
       “И на истребителях?”
       Опять воцарилась тишина. Потом Буревич сказал уже другим тоном.
       “Поздно уж. Тридцать четвертый год пошел. И образование — только училище. И так нормально. Только бы рядом не храпел никто...”
       Он замолчал, а Гуревич принялся размышлять о том, как Буревич станет испытателем, перетащит к себе Гуревича и уж там капитана сразу дадут. А Леше — майора. Незаметно для себя он перевел сюжеты с испытательными полетами Леши на себя и очень разволновался, когда вообразил, как сам катапультируется из горящего истребителя. Он остановил свои разнузданные мечтания, горько усмехнулся собственной глупости, повернулся носом в подушку и уснул...
       ...Утром, несмотря на отличную погоду, разрешения на вылет не было. Буревич раз пять подходил к диспетчеру, тормошил его, но тот, невинно хлопая глазами, уверял, что звонил только что — трубка еще не остыла, — но пока ничего нет.
       “Куда звонил? — допытывался Буревич. — В округ? Дай коммутатор, я сам позвоню”.
       “Коммутаторы — у “Гвоздики” просить “Звезду”, у “Звезды” — “Голубь”, а там — перелеты. Но вы не звоните, товарищ капитан, у нас строго. Командир не велит”.
       Гуревич давно приметил в коридоре телефон без номеронабирателя и решил узнать сам, что за причина задержки. Он вышел в коридор и взял трубку. Буревич к этому моменту дожал диспетчера - тот звонил сам. Трубка оказалась параллельной и Гуревич услышал голос диспетчера.
       “Голубь”? Дай перелеты. Перелеты? Приветствую. Диспетчер с “Гряды” Селиванов. Ну, что там Буревич, Ми-2? На М* идет.”
       “Да вот ищем заявку, — отвечал глухой голос с “Голубя”. — Найти не можем. Вы давали?”
       “А как же, — возмутился диспетчер, но вдруг осекся и добавил:_ сейчас разберемся”.
       Диспетчер положил трубку и повернулся к Буревичу.
       “Товарищ капитан, здесь находиться не положено. Идите, пожалуйста, в курилку. Будет что — позову”.
       Буревич мрачнее тучи вышел на воздух. Здесь его встретил Гуревич.
       “Такое впечатление — потеряли они заявку”, — сказал он.
       “Такое впечатление, что этот раздолбай ее и не давал, — оборвал Буревич. — Надо идти скандалить”.
       Он рванул за козырек фуражку, утвердив ее на голове, как обруч на кадушке, и энергичным шагом пошел на второй этаж к майору — руководителю полетов.
       “Ну, и чем ты недоволен? — добродушно спросил майор, выслушав Буревича. — У нас вертолетчики неделями сидят. Не-де-ля-ми! Понял? Заведи себе подружку, в кино сходи”.
       “У меня задание, — не принимая дружеского тона, сказал Буревич. — Мне еще пять посадок, шестая — на месте. Сколько же я тилипаться буду, если заявки теряются.”
       “Это ты, что ли, ниже минимума летал? — согнав дружелюбие, спросил майор. — Мы с ним, как с человеком, а он еще недоволен!”
       Буревич махнул рукой и ушел.
       Хотя диспетчер и не признавал вины своего предшественника — все-таки под контролем Буревича дали заявку и Буревич с Гуревичем поплелись в гостиницу.
       Что, спрашивается, делать, когда нечего делать? На койку — не тянет, гулять неохота, пить — хватит, попили на свободе. Партию в шахматы сыграли, да и ту без азарта — остались у них голые короли. Пошли в солдатский клуб смотреть кино. И здесь — не слава Богу. Кино шло по частям, то и дело рвалась лента, части либо наслаивались одна на другую, либо между ними были смысловые пустоты. В общем, так и не поняли друзья, какие там беды случились с мальчиком Сережей, его красивой мамой и известным артистом Бондарчуком. Но, по крайней мере, можно было идти и ложиться спать.
       Утром улетели. Две посадки сделали и собрались делать третий перелет, да опять заколодило: третий аэродром не принимал. Их диспетчер сперва говорил, что нет стоянок для прилетающих, потом — не оказалось мест в гостинице. Наконец, исчез командир полка, без которого диспетчер принять вертолет не может. И в самом последнем разговоре заявил, что топлива для заправки вертолета нет, когда будет — неясно и пусть вертолет ночует, где сейчас стоит. Последний довод был глуп еще и потому, что на том аэродроме стояли огромные бомбардировщики и топливо текло рекой. А ту малость, которую требовал вертолет... Да они по небрежности проливали больше.
       Буревич сел на телефон, через три коммутатора добрался до своего комэски и доложил, что и как.
       “Позвони через полчаса,” — велел комэска.
       Через полчаса Буревич снова связался со своими и узнал, что на планировавшемся аэродроме их не примут. Дело, конечно, не в стоянках, гостиницах или даже топливе, а просто у них — ЧП, самолет сел без шасси на живот, и командиру не до гостей. Зато комэска пробил им вылет на аэродром возле большого города, в среднем по дороге.
       “Петро, — сказал Буревич, — ну-ка нарисуй маршрут в Д*. Я пока радиоданные соберу”.
       “В Д*? — обрадовался Гуревич. — Там вроде Толик Борисенко служит!”
       “Ну, тем более,” — заметил Буревич, тоже обрадовавшись предстоящей встрече.
       Когда через сорок минут Буревич, списавший у диспетчера все, что нужно знать в полете, все, что может пригодиться, и все, что пригодиться не может, но и лишним не будет, посмотрел карту, где Гуревич нарисовал линию пути, расстояния и углы, то был почти удовлетворен. Он проверил все, подправил по мелочам и, пробурчав “молоток, хоть еще не штурман, но уже человек”, еще раз зашел к диспетчеру и через десять минут выглянул в коридор.
       “Иди, готовь матчасть. Через полчасика — взлет”.
       И точно, через полчаса они взлетели. Вперед, вперед — к новой жизни, в прелести которой все еще не были разуверены...
       Хорошо лететь в ясную погоду! Мысли приятные приходят, настроение доброе. И хотя глаза перелистывают приборы, а слух все время фиксирует высокий и звенящий рев двигателей, время от времени позывные очередной приводной радиостанции и вызовы диспетчеров, все равно — мысли хорошие и ясные и текут они как бы поверх всего.
       ...“Семьсот пятьдесят второй! Рубеж тридцать, связь с точкой доложите”, — сказал диспетчер.
       “Доложу”, — согласился Буревич. И переключив канал рации связался с аэродромом.
       “Семь-пять-два, подход разрешаю, — гостеприимно ответил диспетчер аэродрома. И добавил — вас ждут уже”.
       “Кто бы это?” — засомневался Буревич.
       “Инженер,” — лаконично отвечал диспетчер.
       Гуревич аж подпрыгнул на своем кресле и в избытке чувств ткнул кулаком в кожаное плечо Буревича: Что, мол, не радуешься, Леха? Толик же! Но Буревич был тоже рад — как-никак вместе лейтенантами пришли, вместе в общаге толкались. И хоть были Гуревич, Борисенко и Грунин техниками, а Буревич и Андреев — летчиками, очень скоро натянутость прошла и стали они друзья...

    0x01 graphic

       ...По осени каждый год приходили в “общагу” лейтенанты. Приходили они в новую взрослую жизнь, гордые своими новенькими погонами, парой блестящих звездочек и хотя, бывает, кое-кто и надувл щеки, изображая из себя бывалого ветерана, все равно — пацаны пацанами. Лейтенанты привозили с собой вороха модной одежды, училищные конспекты и умные книги, магнитофоны с веселой музыкой и фотографии красавиц, гантели и эспандеры, ясный взгляд чистых глаз и свежий запах молодых здоровых тел. И мечты. Например, после минимального срока поступить в Академию, или стать лучшим летчиком всех времен и народов. И для этого техники записывались в гарнизонную библиотеку, летчики изводили командиров просьбами включить в плановую таблицу полетов. Все начинали заниматься спортом, и размахивали гантелями, и бегали на стадионе, и футбол, и волейбол...
       Но вот куда-то это все начинало уходить... Бывает, после работы лежишь в общаге и собираешься почитать умную книгу о тригонометрических премудростях, очень нужную для подготовки в Академию, но входит дружок и зовет постучать в волейбол, а то — и в преферанс перекинуться. Или — у Светки день рождения. Или (совсем уж просто) — намотался сегодня по аэродрому, так душ принять и телевизор посмотреть. А гантели?.. Ладно, завтра.
       Кажется, еще вчера досужий фланер, вышедший покурить в коридор “общаги”, в укромном углу натыкался на молодого геркулеса, который размахивал гантелями и отражал своим гладким и потным телом закатное зимнее солнце. Кажется, еще вчера шли по комнатам бурные споры о максимальных скоростях современных вертолетов. Но вот уже теряются или пылятся сваленные на шкаф училищные учебники, закатываются глубоко под кровать пудовые гири и блестящие эспандеры, лики журнальных красавиц, подряхлевшие от бесполезного висения на стенах, сменяются женскими бюстами и задами с пакетов импортного белья. И постепенно мутнеет чистый взгляд ясных глаз. Реже звучит магнитофон, чаще бренчит гитара. Курсантские песни сменяет городской романс с его сверхъестественным надрывом, который потом достигает крещендо в блатном псевдофольклоре, таком популярном среди отечественных сочинителей. Ну, а уж под этот эмоциональный накал просто грех не пропустить глоток-другой, да не покрутить головой, да не добавить еще по глотку, заметив при этом, что — во дает, мужик! Хорошо еще пульку расписать часика на три-четыре, чтоб выигрыш — на стол, а подсевшему на “мизере” — утешительную стопку, как учат старшие...
       Не все, конечно, могут так. Буревичу все эти романсы — пропади они пропадом, хренотень и чушь собачья. Толику Борисенко — только бы Грунина из комнаты наладить, а самому в тишине написать тренировочное сочинение “Онегин как лишний человек”, “Павка Корчагин — герой нашего времени”, или в сотый раз порешать свою тригонометрию. Но это от того, что туповат он для преферанса, а от водки по лицу идут красные пятна.
       ...Как мгновение пробежали первые годы. Гуревич и Грунин достигли своего предела, получив по третьей звездочке, Буревич стал капитаном, тоже достигнув потолка. Вскоре после отъезда Андреева Борисенко и Гуревич подали рапорта в инженерную Академию. Борисенко отпустили, а Гуревича отставили по понятной причине, но сформулированной сложно: “из-за некомплекта личного состава ИАС”. Он скоро утешился и вместе с Груниным решил поступать заочно в близко расположенный политехнический институт. И даже поступил. Вместе с Груниным. Одновременно с Борисенко.
       Ну, поступили. А дальше? Может быть закончили свой политехнический институт с отличием? Может быть, стали инженерами полка, а то и в округ поехали руководить инженерно-авиационной службой? Нет. Иначе все вышло. Поступили, как было сказано, в институт. Год решали контрольные задания, когда — сами, чаще с помощью образованных знакомых, чертили эпюры и прочее, поехали на сессию. Сдали ее прилично — по одному лишь “хвосту” осталось, но зато на месте узнали, что не все в науке берется башкой и задницей. Тертые жизнью и учебой заочники объяснили им, что многие экзамены и зачеты удобнее и приятней сдавать преподавателю в ресторане. Главное, чтобы деньги и зачетка были при себе. Это, правда, дороже, но “ведь вы — военные, деньжищи лопатой гребете”. При этом прогрессивном методе во время сессии Гуревич — маме, а Грунин — жене денег не посылали, ссылались на неожиданные расходы. Только процесс образования перестал у них вызывать священный трепет. Не поехал на сессию, не послал в срок контрольную — нештяк, прорвемся. Возьмем недельку у командира, деньжат подкопим, съездим и подобьем “хвосты”. Так они и поступали, за этой уверенностью зевнув момент, когда из института пришло уведомление об отчислении их по причине академической задолженности. Они в отчаянье не пришли, а решили взять в полку справки о том, что были заняты важнейшей оборонной задачей, и восстановиться. Это было реально, потому что начальник строевого отдела — бывший техник —свой в доску. Но все как-то тянули: через день, через неделю, через месяц — и пыл угас.
       Грунин быстро утешился и — по делу, нет ли — упоминал, что имеет незаконченное высшее образование, хоть и было их образования — три семестра с “хвостами”.
       А Гуревич мысль о “верхнем” образовании не оставил. Она у него вылилась в реальную и конструктивную идею поднапрячься, выучить все-все-все, приехать в институт и сдать экстерном за его полный курс. А лучше не в институт, а сразу в Академию. Эта идея грела Гуревича и даже толкала к конкретным действиям. “Сосредоточенность и планомерность — прежде всего”, — рассуждал он, и, собрав комплект школьных учебников, начинал их подряд читать. Кроме гуманитарных. Однако, стереометрия, возможно из-за объемности ее объектов, не умещалась в его мозгах. Ничего, кроме раздражения, не вызывала и теорема о корнях алгебраических уравнений. Петя менял стратегию.
       “Нечего так глубоко копать. Эти корифеи сами за школу не помнят”, — думал он и собирал у “лейтенантов” училищные учебники. Аэродинамика вертолета Ми-4 и конструкции двигателя АШ-82В уже рождала реальные ассоциации. Эта было понятно и известно. Но когда начинались фокусы с эпюрой индуктивных скоростей, все подергивалось сумерками. Петя, однако, был упорен и перед сном начинал читать “Элементарную теорию полета вертолета”. Он вежливо просил у Буревича разрешения не гасить свет.
       “Часика два поработать надо”, — озабоченно говорил он.
       Буревич кряхтя, гасил свою “беломорину” и отворачивался к стене.
       Как-то само выходило, что через часик Буревич вставал, вынимал из петиной руки книгу и гасил свет, чего подвижник науки не замечал, так как уже сорок пять минуток безмятежно спал в неудобной позе, поддерживая рукой, упертой в подушку, многодумную голову.
       Вершиной пути Гуревича в науку была покупка переводной книги об аэродинамике несущего винта. Она стоила бешеных денег, но содержала массу таких сведений, что изложи их экстерн Гуревич на экзамене в Академии, никто из комиссии не усомнился бы выписать ему тут же на месте инженерный диплом, а, может, и кандидатский. Неделю Петя был счастлив, как молодожен. Но понять предисловия он не смог, на страницах увидел бесконечную вязь загогулин с крючочками, которые инженер назвал контурными интегралами, и, которые привели его в тоску и досаду. Тогда Петя решил обратиться сперва к школьным учебникам, чтобы постичь азы и перейти к чтению этой драгоценной книги. И все пошло по кругу. Эти порывы имели циклический характер, но энергия от цикла к циклу снижалась, а периоды между ними росли. Книга же скоро затерялась среди старых кед и пыльных гантелей.

    0x01 graphic

       ...Буревич зарулил на стоянку и к вертолету подошел маленький веснущатый майор, улыбающийся и взволнованный, абсолютный техник-лейтенант Борисенко, ничуть не изменившийся.
       “А я утром захожу посмотреть план перелетов, — говорил он, когда Буревич выключил двигатели и лопасти винта по инерции беззвучно махали над их головами, останавливаясь, — смотрю — Буревич. Ну, думаю, Леша. Не бывает, думаю, таких совпадений. А что Гуря с тобой — это — вообще! Это — как подарок. Ну, мужики! Ну я рад! Ну, вы даете! Обнимемся, что ли!”
       Обнялись. Пошли давать заявку на завтра.
       “Может, денек посачкуете? — говорил Толик. — Давайте я вам какую-нибудь неисправность найду и дня два устранять будем? А?”
       “Хорошо бы, — засомневался Буревич. — А сможешь?”
       Толик только иронически улыбнулся и жестом пригласил друзей к диспетчеру по перелетам.
       “Так, — сказал Толик диспетчеру, строго хмуря брови, — значит, давай заявку на капитана Буревича на послезавтра. Было указание, осмотрим вертолет.”
       “Не моя будет смена, товарищ майор, — заметил диспетчер облегченно. — Завтра пусть и дают. Франчук сменяет, он и даст. А причина?”
       “Указание было, — повторил Толик, подмигивая друзьям. — Я обеспечу. День будут сидеть. А может, и два.”
       “У меня отгулов накопилось, — сказал Толик друзьям, когда они вышли от диспетчера, — оставлю за себя инженера второй эскадрильи и отдохнем. Пошли ко мне, жена будет рада.”
       “Так ты женат?”
       “В академии женился, — сообщил Толик смущенно. —Так повезло! Чего она во мне нашла?”..
       И хотя Толик говорил искренне, удивительного в том, что его полюбила столичная барышня, ничего не было. Ну, рост, ну веснушки. Но очень был хороший и умный парень. И в этом сходились все, кто его знал.
       “Давно майор-то?” — спросил без тени зависти Гуревич.
       “Я, ты понимаешь, на четвертом курсе за учебу капитана получил, — как бы оправдываясь сказал Толик, — а вот весной майора дали. По сроку. Я, — еще более смущаясь, сказал он—в адъюнктуру заочную сдаю. Жена говорит, чтобы в очную. Но я боюсь — не прорвусь. Там такие умники приезжают. Да и хорошо мне здесь”.
       Так, переговариваясь, шли они к Толику домой, где были встречены на пороге его женой, ладной и высокой. Представляя жену, Толик сообщил, что она нашла его в библиотеке академии, где и работала сама. В абонементе, под правой антресолью читального зала, если стоять спиной к двери.
       Квартира у Толика была, как у всех в гарнизоне: двухкомнатная смежная, на третьем этаже пятиэтажки, чистенькая и уютная.
       “С дороги, наверное, есть хотите?” — спросила жена Толика.
       “Как волки, — ответил вместо друзей Толик. — Ты, Ирочка, нам что-нибудь на скорую руку сваргань. Тогда обеда живыми дождемся.”
       “Нет, — запротестовал Гуревич, — мы не голодны, не к спеху”.
       “Ладно, — сказал Толик. — Я сам”.-
       Он вышел на кухню и вернулся с хлебом и овощами. И с бутылкой болгарского кисляка.
       “У нас есть, — сказал Буревич. — Вынимай, Петя. У нас на любой вкус. И коньяк, и спиртяга”.
       “Ты, Леша, забыл, — напомнил Толик, — не принимает у меня душа. Ну, так как вы? Как Колька? (Друзья помрачнели.) Бросил он пить? Работает?”

    0x01 graphic

       ...Вот пишут в стихах и романах пророки (преимущественно женщины) о том, что у каждого человека есть талант, нужно только его угадать. Или о двух половинах одного существа — мужчине и женщине, — предназначенных единственно друг для друга...
       Ни с того, ни с сего прорезался у Кольки (после прогулки в высшее образование) талант — паять знакомым из казенных деталей схемы электронного зажигания для машин. Бесплатно, то есть за бутылку, которую вместе выпивали. Если и была у него “единственная половинка”, нашедшая его на выпускном курсе училища, то не захотела она жить в гарнизоне. Год пилила, чтобы перевелся он отсюда, желательно в ее родной город. Уехала рожать, но возвращаться не спешила — задыхалась она без своего облдрамтеатра, парка культуры с его аттракционом “возьми быка за рога”, танцплощадкой и рестораном “Спутник”. А Грунин с частной “хаты” переехал в общагу и по общительности своей занял не последнее место в общежитейской иерархии. Сперва он не выделялся особенными пьяными наклонностями; все говеют — и он, все загудели — и он, как все... Но вот электронные зажигания, которые он паял, выдвинули его на полкорпуса вперед. Он стал в процессе нетрезвого общения погружаться в театральную задумчивость, вдруг вставал из-за стола и подходил к вечернему окну и там, скорбно глядя во тьму, прятал руки в карманы и покачивался с пяток на носки. Постояв так минуту, он круто поворачивался, с опущенной головой подходил к столу и говорил с горьким вздохом:
       “Ну давай еще по одной.”
       Садился, не чокаясь ни с кем, выпивал и закуривал.
       Если никто из сотрапезников не шептал: “Мучится Колька, сын у него”, то он сам говорил с мужественной усмешкой:
       “Вам-то что! А у меня сын растет. Маленький Грунин. Сережка!”
       И выпивал еще. Так красиво и начал спиваться Колька.
       Плавно начиналось все это у Кольки Грунина, но целенаправленно и уверенно. Его мятущаяся душа, никак не удовлетворенная трудовыми буднями, тянулась в комнаты общаги, где можно было хулить судьбу и скуку, подсказывать снос в преферансе, чувствовать себя тоскующей исключительностью, а еще лучше— давать понять это другим. А уж тут красиво хлебнуть “чистого”, небрежно отодвинуть стакан с водой или ломоть хлеба с куском котлеты, затянуться сигаретой и заметить, что он “привык так”. Кто поглупее — уважали за картинную суровость, кто поумнее — посмеивались, но очень редко кто-нибудь говорил ему “остановись, Колька, поздно будет”. Сказал раз Гуревич, выгнал один раз из комнаты Буревич — и все. Говорил им после этого Колька:
       “Да что вы, парни? Я — по уму”.
       И смутно объяснял Гуревичу, что ему так надо, что он следит за собой, контролирует. Просто другого пути из армии нет, а надо, наконец, соединиться с сыном. И жена не такая уж сука.
       Когда в рапортичках дежурных по этажу пошли донесения, что у Грунина обмочены простыни, когда два раза за месяц в тяжелом похмелье не явился Грунин на службу, командир полка врубил ему по заглушку. Собрали комсомольское собрание, обсудили комсомольца Грунина, выгнали его из комсомола и заодно выяснили, что год уже, как он выбыл по возрасту, хоть взносы платит исправно. И тянулась жизнь старшего техника-лейтенанта Грунина — ни себе, ни людям.
       Зазвал как-то инженер по радио (молодой, только что из высшего училища) Кольку в комнату к Буревичу и Гуревичу вынул из кармана бутылку сухого вина, поставил на стол и сказал, что поговорить надо. Все трое уселись, как на ассамблее ООН, — серьезные и настороженные. А инженер сказал:
       “Коля. Я твой друг. И мужики — друзья. Давай поговорим серьезно.”
       “О чем это?” — строптиво вскинулся Грунин, сообразивший, что будет не обычное дружеское застолье, а какой-то подвох.
       “О тебе,” — сказал инженер и налил всем по два сантиметра.
       “Не интересно. Я не нуждаюсь”, — надменно процедил Грунин и встал, чтобы уйти.
       Буревич, сидевший рядом, положил ему руку на плечо и придавил его вниз. Задница Кольки саданула по стулу, и жесткое сиденье прогнулось, как гамак. Гуревич, понимавший все с полулета, запер дверь изнутри, а ключ сунул в карман. Горько и криво усмехнувшись, Грунин театрально покрутил головой и развалился на стуле.
       “Ну, давайте воспитаем пьяницу Грунина Николая Андреевича”, — нахально сказал он.
       “Коля, ты чего добиваешься?” — серьезно спросил инженер.
       “Ничего”, — глядя в глаза, сказал Грунин.
       “Коля, — глухо пообещал Буревич, ничего не зная, но догадываясь, зачем их собрал молодой. — Я ведь могу и по роже. Ты перестань выделываться и послушай”.
       “Чего ты хочешь? — повторил вопрос инженер. — Хочешь перевестись? Но ведь это тебя не спасет”.
       “А от чего меня спасать? — вдруг горячо заговорил Колька. — Вы думаете, я — алкаш, что ли? Да вы что, парни? Я в любой момент брошу. Хоть на спор, хоть без спора. Мне это надо, понимаете, надо!”
       “Ничего тебе не надо! — вмешался Буревич, —Ну, уволишься и что на гражданке делать будешь?”
       “Телевизоры буду чинить, на завод пойду, электромонтером стану”, — досадливо перечислил Грунин.
       “То есть — работать”, — как бы угадал инженер.
       “Работать”.
       “Ну, а что же тебе здесь мешает работать?”
       Грунин молчал, глядя в окно.
       “И здесь ничего не мешает, и там тебе сразу надоест, — подытожил инженер. — Никуда тебе переводится не надо, там то же будет. Я хочу тебе сказать: кончай ваньку валять. Завязывай с пьянкой, начинай работать. Хочешь — я помогу — в ТЭЧ перейдешь, будешь возиться со своей электроникой. Интересное же дело!”
       Он настороженно помолчал, внимательно глядя на Кольку, и после паузы с улыбкой закончил:
       “Я и, сам бы с удовольствием этими диодами-триодами занялся. Ну, Колька?”
       Грунин задумчиво взял со стола бутылку, посмотрел на этикетку, долил свой стакан дополна, не глядя ни на кого, жадно с всхлипом выпил его в три глотка и вышел из-за стола. Все смотрели на него — неподвижные от удивления. А он вскочил на подоконник, глянул вниз (Буревич было подался к нему, но инженер удержал), потом обвел всех взглядом и с красивым презрением сказал медленно:
       “Пошли вы все! Воспитатели!”
       И спрыгнул со второго этажа на кучу угля, сваленного под окном. Гуревич кинулся к окну и крикнул:
       “Колька! Вернись, дурак!”
       Но Колька, обернувшись, сделал итальянский жест при помощи одной руки, сжатой в кулак, и другой, ребром ладони рубанувшей по бицепсу.
       Через три часа, когда Буревич, Гуревич и инженер, заканчивали “сочинку”, затеянную с горя, и собирались на обед, в коридоре “общаги” возник шум и услышались тяжелые неуверенные шаги многих ног. Друзья выглянули в коридор. Там по направлению к Колькиной комнате, спотыкаясь и шатаясь, шли сам Грунин и двое неизвестных в грязных башмаках и рваных хламидах.
       “Грунин”,  громко окликнул Буревич.
       Колька обернулся. На его красном и пьяном лице с глазами оловянного цвета обозначилась некоординированная улыбка. Он обнял спутников, головы которых едва поднимались, и повел их к комнате друзей.
       “Леша, — нетвердо заговорил Колька. — Это мои друзья, рыбаки местные. Нет, вот этот — тракторист. Вась, ты тракторист? Или рыбак?”
       Спутники были безгласны, а у “Васи” и глаза не открывались.
       “Леша, нацеди чуть-чуть”, — попросил Грунин. Его оловянные глаза смотрели с пронзительной мольбой.
       Не сговариваясь, друзья поступили так: инженер и Гуревич взяли Кольку за руки, завернули их за спину и повели его в комнату, а Буревич ухватил совершенно пассивных “рыбаков” за шивороты, помогая себе ногами, выволок их из общаги и свалил у входа. Бурые лица “рыбаков” не выражали ни протеста, ни удивления. Они повозились в партере, запутались друг в друге, по нескольку раз упали, а потом встали и побрели, выдерживая среднее направление вон из городка.
       Из общаги вышли Гуревич и инженер.
       “Портупеями к койке привязали”, — мрачно сказал Гуревич.
       “Ну что, воспитатель? - сказал Буревич инженеру, — Говорил я тебе?”
       Инженер не проронил ни слова.

    0x01 graphic

       Все это и многое другое рассказали друзья Борисенке. И все помолчали и подумали о живом Кольке, как о покойнике. И даже особенно не напрягались, вычисляя дальнейшую Колькину судьбу. Все легко угадывалось. Самый реальный и безрадостный вариант был им очевиден, хоть и не были они пророками: рано или поздно Кольку демобилизуют по суду чести и следы его затеряются. Наверно, поедет он к жене и сыну. Но сразу семейная жизнь Грунина и закончится: сын его не узнает, жена сразу же начнет с ним ссориться, а подошедший ее новый муж за шиворот выволочет подпитого Кольку, и сунет его вместе с чемоданом в автобус до вокзала. И так, надо думать, кончится история жизни Николая Андреевича Грунина, старшего техник-лейтенанта запаса, не имевшего ни своего таланта, ни найденной “половинки”, но зато умевшего из казенных радиодеталей паять схемы электронного зажигания. А жаль, потому что был он вовсе не дурак, хоть и имел склонность к вычурной красивости.
       ...Хотя...Говорят, теперь наркологи делают чудеса. Может, возьмется где-нибудь Колька за ум, завяжет с водкой и станет человеком? Хорошо бы, конечно, но вряд ли. Скорее всего, умрет от цирроза печени или чьего-нибудь сердитого кулака, потому что его пьяная картинность бесила даже терпимых друзей, а к собутыльнику, чьи нервы расшатаны бормотухой или одеколоном, какие претензии?..
       ...“Да-а, — грустно сказал Толя Борисенко. — Жаль Кольку. Неплохой ведь парень, только много выделывается”...
       За обедом жена Толика Ирина (вероятно, от смущения) много говорила, чем в свою очередь смущала друзей...
       “Никаких гостиниц, — решительно заявила Ирина, когда ближе к вечеру друзья засобирались из гостей. — У нас просторно, да, Толь? Помнишь, на Масловке в Москве снимали? Как наша теперешняя маленькая комната, да еще шесть хозяев”.
       Но друзья все же отказались, искренне благодарили хозяйку и ушли. Толик пошел их проводить до гостиницы, а его жена уже на лестнице предложила завтра поужинать вместе в гарнизонном кафе, где есть и пельмени, и шашлык.
       “А то новое платье привезла из Москвы, а одевала-то всего-ничего — на 23 февраля, 8 марта, майские и октябрьские”,  пожаловалась она.
       ...Что значит — уважают человека: в городке! В гостинице Толик договорился и друзей поселили в двухместном номере, с умывальником и деревянными кроватями. Поболтали еще чуть-чуть и, заметив, что Буревич время от времени роняет голову на грудь, Борисенко ушел.
       Положительный пример сам по себе благотворен и без нудной дидактики: когда Буревич лег спать, Петя сел за стол и, наслаждаясь письменным столом, настольной лампой и тишиной, составил длинный план неотложных дел по завершению собственного образования.
       “Вернусь, — думал он, пункт за пунктом составляя перечень, — первым делом восстановлюсь в институте. Никаких пьянок! Учусь!”.
       Когда план дошел до пункта, который обозначал сдачу кандидатских экзаменов, Петя на секундочку остыл, с недоверием прочел все с начала страницы. И тоска было хлынула в душу, когда он понял, что план оборвется на первом пункте, но так хорошо было до этой секундочки! И Петя отогнал скептическое настроение, усмехнувшись сам себе — ладно, хоть помечтаю. Чтобы не спугнуть мечты, быстренько разделся и лег спать.
       Хороший был следующий день с Толиком. И заявку на завтра дали, и погуляли по лесу, наговорились вволю. Особенно Гуревич, потому что учился с Толиком в училище, правда, в разных взводах.
       К вечеру друзья оделись “по гражданке”, то есть, в мнущиеся китайские брюки и тенниски, и пошли в кафе — занимать места. А Толик с Ириной должны были прийти получасом позже — Ира работала в школе.
       Все-таки фантазия человека ограничена: в кафе было так же, как дома в таком же заведении. И снова пришли воспоминания, и через пять минут — как будто никуда не улетал. Ни дать, ни взять — родное “казино”.

    0x01 graphic

       “Казином” (слово склонялось) называлось в их гарнизоне офицерское кафе, сменившее дощатый буфетик в парке возле Дома офицеров. История названия утерялась, но говорят, что так окрестил кафе шутничек-лейтенант, когда неумолимая буфетчица сдала его патрулю за исполнение “не в трезвом виде” веселой песенки по случаю дня его рождения. Тут-то и сказал, будто бы, шутничек печально: “вот тебе и казино!” Давно уж паренек стал взрослым человеком. Может, закончил Академию, как Борисенко или Андреев, может, попал под “миллион двести” и демобилизовался, а, может, так и остался капитаном, как Буревич, или старшим техник-лейтенантом, как Гуревич с Груниным. Буфетчица давно ушла на пенсию или, проворовавшись, села, а “казино” осталось.
       Что такого особенного, спрашивается, может быть в обычном офицерском кафе? Фонтан с рыбками, например, или прислуга во фраках? А ведь поди же! Поставили деревянные полированные столы, по углам фикусы — не фикусы, пальмы — не пальмы, с какого-то нового года остались нанизанные на ниточки комки ваты, свисающие с потолка, полумрак и магнитофон “Днепр” с бобиной на час звучания. На всякий случай записи были скромными — никаких “буги-вуги” или “рок-н-роллов”, а наоборот, “Золотая симфония”, “Возраст любви”, да разные самбы, имеющие свою загадочную пандейру.
       Зайдешь вечером в нейлоновой (белой в голубизну) рубашке, черных узких брючатах, да в мокасинах, напряжешь свой кинематографический опыт и почувствуешь себя в экзотических городах и в таинственных “Савойах” и “Бристолях”, а то — в “Арагви” или “Бахоре”, где тоже никогда не был. И ты уже не техник-лейтенант, который весь день делал сточасовые регламентные работы на двигателе АШ-82В, а жертва закулисных махинаций профессионального бокса, молчаливый борец за справедливость своими средствами — кулаком и благородством. Мужественный и грубоватый, как Раф Валлоне, Иван Переверзев и Лино Вентура. Словом, “Привет, Чарли! Как всегда: двойное сода-виски!”
       Уж на что прагматичный народ — буфетчицы, но и те невольно включались в игру.
       ...В журналах приема-сдачи дежурств по комендатуре описан период, когда одна из наиболее прогрессивных буфетчиц ввела в меню кофе с коньяком и кофе-гляссе. Описан потому, что всякий пьяный, доставленный в комендатуру, ссылался на ужин в “казине” с условным коньяком и кофе. Про кофе буфетчица знала отдаленно настолько, что заваривала его в заварном чайнике и в стакане разводило мутноватую “заварку” кипятком. С коньяком поступалось еще проще.
       Да и черт бы с ним! Важнее всего было задумчиво посидеть, неторопливо поговорить, держа сигарету кончиками пальцев или прилипшей к губе, и попросить еще чашку (стакан)— “Чарли! Плесни еще по глотку!”
       (Мужики всех возрастов часто и с удовольствием убеждают себя в том, что пекут они в песочнице пироги, а не горстку мокрого песка).
       Жертвами “казина” разновременно бывали и наши герои. Задержавшийся однажды в субботу на службе Гуревич, как был в военной форме, пришел в “казино”, когда уже перешли к кофе-гляссе. Голодный Петя взял стакан, в котором теплая бурда была перемешана с фруктовым мороженым...
       С трагически выпученными глазами, зажав обеими руками рот, он выскочил из “казина” и за углом мучительно блевал в окружении терпеливо топтавшихся патрулей: они-то точно знали, что блюют у “казина” по единственной причине. Трезвый, как мулла, он был доставлен в комендатуру. Его доказанная трезвость была обстоятельством беспрецедентным, что продлило разбирательство до двух часов. Потрясенный комендант отпустил его и в кондуит записал: “Задержан в трезвом виде (рыгал)”.
       С Буревичем дело обстояло сложнее. Однажды после выпивки в “общаге” он с друзьями зашел в “казино”. От кофе Буревич отказался, так как слышал, что “с него — хрен заснешь”. Молодой летчик, лейтенант из их эскадрильи, долго стоял перед буфетчицей на ушах, уговаривал ее сделать исключение из правила и продать коньяку без кофе. Умоляющим взглядом и многократным повторением слов “Маша! Это же такой пилот! А, Маша?” он убедил буфетчицу, гордо принес фужер с коричневой жидкостью и скромно протянул его Буревичу. Изрядно пьяный Буревич, сделав два глотка, поставил фужер и начал выбираться из-за стола.
       “Ты чего, Леха?” — забеспокоился опытный Гуревич, сразу оценивший взгляд друга.
       “Я ей, паскуде, — горько сказал Буревич, — ноги выдерну”...
       Друзья удерживали Буревича, но ярость удваивала его и без того изрядные силы.
       “Хоть бы чаем разводила, паскуда, хлоркой же несет,” — бормотал он, последовательно отлепляя от себя удерживающие дружеские руки.
       Буфетчица отлично знала и свою тайную вину, а пуще — явную силу: у нее на стойке была кнопка, а над входной дверью — огромные полушария звонка, гремящие с набатным ужасом. Стремительные патрули мигом забрали Буревича, восторжествовала несправедливость.
       ...Военный под мухой — всегда вне закона. Будь хоть сто раз прав — пахнет от тебя — не чирикай. Буревич не всегда считался с этим правилом. И сколько раз не считался, столько раз горел. И оно правильно: поддал, так не чирикай...

    0x01 graphic

       ...Но здесь было без изысков. Кофе, правда,  пакость, зато шашлык и пельмени нормальные. Да еще и каким-то чудом “Мукузани”. Магнитофон гнал “Золотую симфонию” и “Возраст любви”, Борисенки излучали доброжелательность и уют. А две учительницы из ириной школы, которые пришли с Борисенками, были милы и остроумны. И хорошели с каждым выпитым Гуревичем стаканом “Мукузани”.
       Вышли из кафе и все вместе проводили одну из ириных подруг, муж которой был на дежурстве, а вторую повели на автобусную остановку, потому что жила она в городе, где снимала комнату, в тридцати верстах от гарнизона.
       Когда подошел автобус, Петя взялся проводить ирину подругу (Инну) до дома. Толик и Ира переглянулись, и ничего не сказали, а Буревич напомнил:
       “Смотри, завтра на восемь вылет.”
       Но джентльмен Гуревич снисходительно заметил, что успеет, что дело — всегда дело.
       “Как же вы успеете? — спросил Инна. — Последний автобус оттуда уходит через полчаса, а езды около часу”.
       “Пешком”, — мужественно пошутил Гуревич.
       Но испугавшись, что Инна откажется от его услуг, добавил:
       “Попутные, наверняка, всю ночь ходят. Доберусь”.
       Он, и впрямь, рассчитывал добраться на попутных, но не вечером, а утром. Инна, видно, не подозревала об участи, которую готовил ей коварный Гуревич, и поэтому доверчиво рассказывала ему о том, что ей двадцать семь лет, что она разведена (муж, как это водится, пил), растит дочь четырех лет и живет здесь — в тридцати километрах — по распределению после педучилища.
       Автобус грузно переваливался на традиционных колдобинах отечественной провинциальной дороги, и молодые люди тогда наваливались друг на друга, от чего Петя проникался к Инне все большей и большей теплотой.
       “Все, — решил он через полчаса дороги. — Женюсь!”
       ...Нельзя отказать ему в самонадеянности. Но что ж поделаешь? Не эта ли самонадеянность  источник бед и драм даже более серьезных мужчин, чем Петя Гуревич?
       У подъезда своего дома Инна стала прощаться с Гуревичем, что Петя воспринял как девичью стыдливость. Он ее обнял, что она допустила, пытался поцеловать, чего она не позволила, как он ни старался, и попросила (если он человек) отпустить ее домой. Перед Гуревичем оказалось два пути. Один — выдавить из себя такую страсть, перед которой никакая женщина не устоит, и прорваться к Инне под одеяло. Но здесь схлопотать по роже и ославиться через жену Борисенко было парой пустяков. Второй путь был проще — пешочком до тракта и рассчитывать на попутного шофера. Гуревич и выбрал его, по-отечески поцеловав перед этим Инну в лоб.
       И пяти минут не простоял Петя на перекрестке как был вознагражден за добродетель: слепя глаза фарой, на него мчался мотоцикл. Он, правда, ехал только до станции, то есть, всего десять километров из тридцати, но там к тракту сбоку подходила еще дорога и шансы добраться до гостиницы удваивались.
       Гуревич сидел сзади мотоциклиста, улыбался и смотрел, как фара мотоцикла сдувает перед собой ночную мглу. Мотоциклист ссадил на перекрестке Гуревича, от денег отказался и укатил, унося в темноту задний огонек, бордовый от дорожной пыли.
       Ночь обложила Гуревича со всех сторон. Крупные звезды и белеющая косым крестом пыль двух дорог были единственной реальностью мира. Редко-редко в космической дали, где работали тракторы, вспыхивали тусклые желтые зарницы их фар — и все. Стояла тишина, особенно глухая из-за стрекота кузнечиков. Прошел час, пошел другой. Гуревича знобило и курить было всего две сигареты. Их Петя, как и всякий настоящий мужчина, попавший в лапы стихии, решил придержать на крайний случай. Вдруг он услышал далекий шум, который хоть и медленно, но нарастал и минут через пять появился свет фар огромного и длинного рефрижератора. Рефрижератор остановился возле Гуревича, шофер выслушал горячую просьбу Пети и сказал:
       “Не, мне не туда”.
       И взялся за переключатель скоростей. Убедительней, чем на страшном суде, Петя объяснил, что он летчик-истребитель, комэска, сегодня с утра летает, едет от бабы, и если опоздает к полетам, то будет беда для страны в целом. Кроме того, он пообещал пятерку. Шофер вздохнул и повез Гуревича в гарнизон, к уютной гостинице, к Леше. Петя угостил шофера сигаретой, закурил сам, и в просторной теплой кабине рассказывал о суровости своей работы, об личном риске и огромной ответственности, и еще об очень многом. В карманах пятерки не оказалось, у шофера вместо сдачи была лишь одна мелочь. Гуревич при въезде в городок дал шоферу червонец и жестом, типичным для всякого “комэски”-истребителя, приобняв его за плечи, сказал:
       “Выручил, браток, спасибо”
       Шофер, в свою очередь, показал чудеса сервиса: он не только подвез Гуревича к гостинице, но и въехал во двор, чтобы Петя прямо из кабины мог влезть в окно уборной на первом этаже и не будить дежурную. Млея от счастья, Петя лег под одеяло, распластал свое усталое и дурацкое тело по простыне и мгновенно заснул, как умер.
       ...Странное, как отмечал по другому поводу Пушкин, готовилось ему пробуждение...
       Часа в четыре утра его разбудил Буревич. Петя отмахивался, но не тут-то было, пришлось сесть на койке.
       “Не ты на рефрижераторе приехал?” — почему-то озираясь, вполголоса спросил Буревич, хотя никого в комнате не было.
       “И что?” — в свою очередь спросил Гуревич. И тут только услышал непрерывные, звероподобные завывание могучего дизеля, который газовал и газовал.
       “А то, что этот хрен во двор заехать заехал, развернуться негде, а задом у него не выходит. Ползабора снес, всю округу перебулгачил. Вся гостиница ищет комэску-истребителя, морду бить хочет. И за дело — полгородка разбудил. Ты... это... одевайся потихонечку, пока шофер тебя не увидел, и линяй куда-нибудь. Найдет — убьет. Бабник хренов!”
       Оделся потихонечку Петя, сунул в карман бритву и пошел на аэродром, досыпать возле домика диспетчера. Благо лето.
       Уходя задами, он увидел, что из всех окон гостиницы высунулись по пояс полуголые озверелые фигуры и руководили действиями шофера жестами и яростным матом...
       ...Петя уже подготовил вертолет, Леша опробовал двигатели, дозаправили топливом под пробки, Толик обняв друзей и наказав писать не реже раза в месяц, умчался по делам. И велел, если не улетят, обязательно ночевать к нему. Но похоже было, что уйдут: погода — люкс, запретов никаких. Только неповоротливость служб, хотя и это немало.
       Сидели Буревич с Гуревичем у диспетчера, отвлекали его от чтения “Недели”, а он запросил “добро” с утра и, считай, свое дело сделал. На вопросы отвечал снисходительно:
       “Идите в гостиницу, товарищ капитан. Будет “добро” — позвоню. Сегодня в смене майор Гурков, они не любят, когда надоедают. Я запросил, они знают. Не выпускают — значит причина есть.”
       Буревич от злости сел перед барьером на стул, вытянул ноги, упер затылок в стену и закемарил. Гуревич, как тигр в вольере, маршировал в отгороженном пространстве подальше от двери.
       Где-то часам к десяти наружная дверь распахнулась и за загородку к диспетчеру размашисто зашел летчик, улыбающийся, чистенький, в полковничьем новеньком кителе и в фуражке набекрень. Он прошел к диспетчеру и диспетчер вывернулся пупком наружу, сообщил в телефон, что летит полковник, летчик-испытатель, что не примет на свой аэродром никого, пока не вытолкнет испытателя вперед по заявке. Гуревич смотрел на полковника и неясная мысль — не зависть, а какая-то почтительная любовь, невостребованная преданность, — тревожила его. Минут через двадцать “добро” было получено, полковник со всеми распрощался, мельком кивнул друзьям, и ушел. Неясная эта тоска, навеянная прошумевшим ветерком чужой — неведомой и прекрасной — жизни, точила и точила Петю, пока он не убедил себя сегодня же приступить к чтению “Аэродинамики”, чтобы через год сдать экстерном за Академию. А там в испытатели (не в летчики поначалу, а хотя бы в инженеры) — рукой подать.
       На том и успокоился. Но не успокоился Буревич. Какое-то неясное воспоминание, не событие, а настроение пробивалось наружу, но никак не могло пробиться.
       Скоро дали “добро”, Буревич взлетел и стал на курс. Предстояло тридцать пять минут по прямой, на привод, связь — на приводе. Держи себе курс и высоту. И размышляй. А по приборам глаза сами бегают, да и Петя смотрит.
       “Что ж такое? — думал Буревич. — Где я похожее видел? Новенький китель, чистое румяное лицо, уверенный такой. Где я видел?”
       И вспомнил, как он прикоснулся к столичной прекрасной жизни...

    0x01 graphic

       ...В тот день Буревич чинно держал курс, крейсерскую скорость и аккуратную высоту — метров двести. Если бы здесь были командир звена или комэска, то-то растрогались бы дисциплинированностью своего летчика. Давно уже вышел вертолет из зоны контроля радиолокаторов и никто его не видел. Бестолковый бортмеханик сержант-сверхсрочник Горожанкин, ни черта не понимая, вертелся за спиной Буревича и время от времени толкал его в плечо, показывая пальцем то отару овец, то речку. Обычно в таких случаях Буревич бросал вертолетик в бреющий полет, разгонял скоростенку и лихо проходил ниже берегов, повторяя изгибы реки, а то — через середину отары. Тогда они от души потешались, глядя, как глупые овцы метались взад-вперед, а потом сбивались в кучу головами внутрь.
       Но сейчас Буревич чинно держал режим и Горожанкин не мог взять в толк — что такое? Пассажир — майор в красных погонах, молоденький и румяный, как “лейтенанты” из “общаги”, с любопытством вертел головой и улыбался. Горожанкину было ясно, что он “не шурупит” в их летчицком деле, и вряд ли Буревич мог его опасаться.
       Повертевшись и получив от Буревича указание “не лезь”, бортмеханик поудобнее устроился и занялся привычным в полете делом — закемарил. Пассажир-майор взял из рук дремлющего Горожанкина “гарнитуру”, надел себе на череп, поискал кнопку переговорного устройства, которую тыкал бортмеханик, и нажал ее.
       “Где летим, капитан?” — спросил он.
       “Сорок пять кэмэ от точки, азимут тридцать градусов”, — дисциплинированно доложил Буревич.
       “От какой точки? Куда летим?” — не понял майор.
       “Нет, от нашей точки. Куда летим — еще двести десять-двести пятнадцать. Сейчас вот здесь пройдем. — Буревич перехватил ручку левой рукой и, положив на колено карту, показал пальцем. — станция. Богатово называется. Десять кэмэ еще, и развернемся на курс сорок девять. Через час двенадцать — час пятнадцать на месте будем, куда вам надо”.
       “Как же ты ее найдешь, нашу точку?” — удивился майор.
       Буревич снисходительно улыбнулся и проворчал:
       “Не первый год замужем. Найдем, — и прибавил. — Молча”.
       Майор понял последнее как просьбу отстать и замолчал. А Буревич предался пилотированию и размышлениям, что за начальство этот майор, если с утра наделал столько шороху.
       С утра в штабе шороху было изрядно. Командир звена подошел к Буревичу и сказал:
       “Леша, возьми карты и штурмана, зайди за мной и пойдем к комэске”.
       “А какие дела? Ты не в курсе?” — спросил Буревич.
       “Кто их знает? У них всегда вода горит”, — пожал плечами командир звена.
       Это еще был не шорох. Шорох начался, когда они со штурманом полка втроем зашли к комэске.
       “Капитан Буревич. Звали, командир?” — доложил Буревич, входя первым.
       “Где вас носит? — привычно начал комэска, но осекся, увидев штурмана, тоже майора. — Срочное задание. Позвонили, дали координаты. На эту “точку”, для которой координаты, срочно доставить пассажира. Он сейчас у командира полка”.
       “Так, вроде, в плане нет, заявок не давали,” — с сомнением сказал командир звена.
       “И точка не в нашем районе, — заметил штурман, разглядывая бумажку с координатами. — Нужно договариваться через округ”.
       “Вы делайте, что вам велят, — опять взвился комэска. — Все, что нужно, делается. И заявка, и согласование. Бери в помощь штурмана и готовься. И смотри, чтоб в ажуре! (Это — Буревичу). А вы помогите (штурману). Проконтролируй (грозно, командиру звена)”.
       И вылетел из комнаты.
       Командир звена пожал плечами, штурман усмехнулся и покрутил головой, а Буревич, проворчав “не доверяете — летите сами” развернул на столе карту.
       Вечно эти, наверху, из чепухи с ума сходят. Сложнейшее задание! Паники — на пожар, а всех дел — выйти на Богатово и оттуда с курсом сорок девять градусов пройти по прямой двести четыре километра. Саму “точку” найти — захочешь блудануть, не заблудишься: характерный изгиб реки, кругом лес, а в лесу площадка с хорошими подходами и ориентиром на подходе — тэ-образной деревней с церковью. Да еще на карте церковь крестиком обозначена. И погода — миллион на миллион. Нет, в штабах от интенсивной умственной работы мозги, видно, испаряются.
       Через десять минут Буревич был готов, что и подтвердили своими подписями на бортжурнале и штурман, и командир звена.
       “Ну?” — спросил ворвавшийся комэска.
       “Готов,” — лаконично известил командир звена.
       Комэска схватил полетный лист и даже не глянув на карту, вылетел из комнаты. Форточка, втянутся в кабинет мощным отсосом воздуха при открывании двери, хлопнула, но не успело еще умолкнуть дребезжащее в ней стекло, как комэска был тут как тут с подписанным и скрепленным фиолетовой печатью полетным листом.
       “Вперед! И повнимательнее! — сказал но энергично. — Скажут там ночевать — ночуй”.
       Еще через десять минут Буревич был на аэродроме и к нему подошли инженер и Гуревич. Вокруг вертолета толпилось непривычно много техников и механиков — шорох уже, конечно, телефонными криками был передан и на стоянку.
       “Что стряслось?” — спросил инженер.
       “Где Горожанкин”? — не отвечая, спросил Буревич.
       “На борту уже. А что случилось?” — снова спросил инженер.
       “Бугра” какого-то везти”, — усаживаясь на лавочку и закуривая, проворчал Буревич.
       “Куда?” — спросил Гуревич.
       “Тут недалеко, двести пятьдесят кэмэ. На не нашу точку”, — ответил Буревич, занятый папиросой.
       “Товарищ капитан, разрешите с ним, — умоляюще попросил Гуревич инженера, — такой пассажир, а в экипаже механик. Может, лучше я посмотрю за матчастью?”
       “Не, Петро, — сказал вместо инженера Буревич. — За матчастью я посмотрю сам. Тут такое дело, случись что — не отмоешься. Лучше штатным экипажем, как положено. Ты не обижайся.”
       Инженер кивком подтвердил мудрость Буревича, и они втроем уставились на дорогу, по которой мчался газик командира полка.
       Буревич затоптал папиросу и довольно резво затрусил к вертолету. Настороженный его непривычной почтительностью Гуревич ринулся туда же, разогнал механиков, выволок из вертолета Горожанкина и для количества стал рядом с ним, образовав шеренгу с Буревичем на правом фланге.
       Из подъехавшего газика с командирского сидения легко соскочил румяный и молоденький майор, держащий на левой руке свернутый шелковой подкладкой наружу китель, а в правой огромный портфель-баян красной кожи. С заднего сидения слез хозяин газика — командир их полка. Сам! Буревич лихо скомандовал “смирно” и, держа руку у козырька, косолапо зашагал им навстречу. Тут вышла заминка. Никаких маршалов и даже генералов не замечалось, кому докладывать было неясно. Командир полка из-за спины майора кивком показал Буревичу на него, но это было бы, пожалуй, слишком. Да и сам майор отошел в сторону, так что Буревич, оказавшись лицом к лицу со своим командиром, доложил:
       “Товарищ полковник, экипаж и вертолет к полету готовы”.
       Полковник пожал всем руки, уточнил, полная ли заправка, напомнил, что возможно придется там ночевать, козырнув, пожал руку майору и Буревич запустил двигатели.
       После взлета Буревич оглянулся и увидел, как командир полка, только убедившись, что вертолет взлетел, уселся на свое сидение в газике, и газик запылил к штабу.
       Так, что мог бы и самостоятельно сообразить бортмеханик Семен Горожанкин, почему это Леха сегодня летит, как на именины к замполиту, — ни “крючков”, ни бреющего. Мог бы, если бы был потолковее...
       Подошли к “точке”, и Буревич, делая круг для захода на посадку, ее рассмотрел, что кроме деревухи, построенной буквой “Т” возле асфальтовой дороги, никаких селений здесь не было. Зато сама “точка” выглядела с воздуха роскошно. Над красивой излучиной реки стояли деревья с круглыми кронами и от их тени вода казалась черной. Был деревянный настил, перила на нем, кабинки из светлого дерева, небольшой пирс, к которому приткнулись носами две лодки. Здесь же, прямо у воды, стояли еще аккуратный, широкий и плоский домик и, по всей видимости, баня. Но баня — чуть поодаль, метров тридцать. На бережку, подальше от воды метров на пятьдесят, красовалась двухэтажная дача, и во дворе еще какие-то строения.
       Ко всему этому шла широкая асфальтовая дорога, начинающаяся возле посадочной площадки, которая тоже была хорошо отделана: два бетонных квадрата, на которые без особого летного мастерства можно было посадить по большому вертолету. Рядом стояли топливозаправщик и “кара”, и еще всякие нужные вещи, например, метеорологический “чулок” чтобы знать направление ветра и даже СКП на грузовике. Капитальная была “точка”, сделанная явно с умом.
       Когда Буревич выключил двигатель, от СКП отделились и торопливо пошли к вертолету три фигуры: высокий и крепкий майор с загорелым обветренным лицом и мужественными продольными складками, еще один майор, но толстенький и сдобный, с узкими улыбающимися глазами, и строгого вида женщина, не молодая и не старая, не деревенская и не городская, а так — исполкомовский работник районного масштаба.
       Высокий майор почтительно, но с достоинством откозырял пассажиру Буревича, отвел его в сторону и начал что-то серьезно рассказывать. Двое других встречавших терпеливо дожидались в стороне. Молодой майор, которого привез Буревич, внимательно и без улыбки слушал, чуть наклонив голову и изредка кивая. Потом улыбнулся, встречавший подозвал своих, представил их гостю и о чем-то распорядился, после чего эти двое деловито ушли. Хозяин и гость подошли к вертолету. Буревич мял в пальцах папиросу, так как против обыкновения в этом полете не курил, да и сейчас робел.
       “Так, — сказал высокий майор. — Экипажу можно отдыхать, полетите завтра в десять-ноль. А пока — вот в этом домике”, — он показал на строение в стороне от дачи, но румяный пассажир его перебил:
       “А чего? Пусть капитан с нами, в даче. А сержант — где сказали. Пойдем, капитан”.
       Буревичу это пришлось не по душе. Не дружил он с Горожанкиным и даже, честно сказать, не любил его, но разделять экипаж на чистых и нечистых было не по авиационному, и это сильно не понравилось Буревичу. Делать, однако, было нечего, самому отказываться — неудобно, Горожанкина тащить — неуместно. Ладно, перетопчемся. Он дружески шлепнул бортмеханика по спине и сказал:
       “Чехли аппарат. Я насчет обеда узнаю, подойду и помогу”.
       Задача Буревичу была поставлена — яснее некуда: обедать, купаться, отдыхать, загорать — что хочешь. Можно в деревню съездить, майор газик даст. А завтра с утра — домой. Все это Буревич с Горожанкиным исправно исполнили, каждый раз поражаясь не только комфорту на “точке”, но и его мудрой, тщательной продуманности. В деревню они сходили пешком и по дороге все обсуждали, что бы это была за “точка”: ни локаторов, ни антенн, ни бункеров, ни шахт. Наконец, они решили, что здесь какие-нибудь подземные склады стратегической важности.
       После обеда Горожанкин походил по вертолетной площадке, вокруг специальных машин, по остальной территории в поисках, что бы такое спереть для гаража — был у него своеобразный аэродромный рефлекс. Но очень скоро убедился, что — мком, ничего здесь не валяется, порядок и чистота. Чувствуя себя почти что обворованным, обиженный Горожанкин ушел в отведенный ему домик и завалился спать. Буревич навестил его, нашел спящим, осмотрел домик и подумал, что очень неплохо устроился Сенька. Какая роскошь ожидает его, Буревича, если здесь сержантам такая лафа? Он пошел в дачу, где еще не был (кормили их обедом в другом домике высокие и гладкие парадного вида солдаты, самоуверенные и пренебрежительно вежливые). Его комната была, как будуар восточной красавицы: полированная мебель, шкафы, пуфики и прочее. Только на наволочках и простынях стояли стандартные военные штампы. Внутренняя дверь выходила в маленький туалет с душем. Слоняясь по даче, Буревич ткнулся еще в одну комнату и застал там трех майоров — пассажира и двух встречавших. Они сидели за огромным обеденным столом и обсуждали что-то. Маленький и толстый майор записывал. Они подняли головы и посмотрели на Буревича.
       “Вот... это... гуляю”, — смутившись, сказал Буревич.
       “Ты ложись, поспи, — дружелюбно сказал молодой. — К ужину разбудим!”
       Когда, выспавшись, он снова пошел гулять по даче и заглянул в обеденный зал, там было оживленно. На столе стояли несколько бутылок коньяка, водки и разных вин, в четкие ряды выстроились консервы, несколько палок разных колбас — словом, гастрономическая выставка. Молодой майор был деловит и строг.
       “Этого ничего не нужно, мы с собой привезем”. — говорил он, указывая на бутылки.
       “А от вас и привезли, — возразила женщина, встречавшая вертолет. — Эти — ереванского разлива. Это, сказали, они любят — “Хеннеси”. А для Сергей Ивановича — вот, водка с Москвы”.
       “Другое дело, — вполголоса отметил майор. — Тогда ладно. Но это, так сказать, для затравки. Основное — добыча! Все для рыбалки готово? По моему списку?” — обратился он к высокий майору.
       “Так точно, все соответствует”, — коротко отвечал тот.
       “Ну, и ладно. Я еще раз пройдусь по списку. — Тут он заметил Буревича и заулыбался. — Выспался? Через полчаса ужинать будем”.
       Он взял со стола заграничную бутылку с золоченой этикеткой и мужиком при шпаге на ней.
       “Приобщим к ужину, — сказал он и усмешливо обратился к толстенькому майору. — не последняя, надеюсь?”
       “Нет-нет, Юрий Сергеевич, нормально, берите”, — заторопился тот.
       “Ну и лады. Приходи через полчаса, капитан”.
       Буревич пошел к Горожанкину.
       “Какие планы?” — спросил Буревич.
       “Покормили, в деревню схожу. Там в сельпо японские зонтики есть. Куплю”, — угрюмо и обиженно отвечал Семен.
       Ужинали вчетвером — три майора и Буревич. Несмотря на шикарный интерьер и заграничный коньяк, обстановка была привычной, как в общаге, только была горячая еда, которую приносил толстенький. Главенствовал молодой майор. Он умело открыл “Хеннеси” и налил Буревичу. Буревич отказался, сказал, что завтра летать.
       Юрий Сергеевич пожал плечами и больше не приставал.
       А майоры ужинали вовсю. Суровый и румяный майоры пили крепко и не пьянели, толстенький — понемножку, но замаслился, заплелся языком, начинал какие-то истории, но его никто не слушал и он тут же смолкал. Румяный майор еще больше разрумянился, и когда перешли от “Хеннеси” к “Московской”, начал рассказывать разные занятные истории из сфер, от одного упоминания которых живот поджимался. Сперва Буревич подумал, что он все врет спьяну, но по лицам других сотрапезников понял, что — правда. Стало помаленьку ясно, что майор организовывает рыбалку для очень-очень большого генерала. Пошли рассказы, которые целомудренному Буревичу казались фантастическими. Упомянув о том, как он подбирал “девочек” для “рыболовного уик-энда”, майор, смеясь похвастал, что сам их отбирал и “проверял, все ли в кондиции”. Толстячек зашелся в подобострастном хохоте и даже суровый майор усмехнулся, правда, кривовато. И тут Буревич увидел на кителе румяного майора, висевшем на стуле, кроме планки медали за выслугу, планку ордена — не очень высокого, но вполне боевого.
       “Это у тебя за что?” — спросил он уважительно.
       “А ты думаешь — легкая служба? Работы через край, выходных нет, да еще подвиги Геракла: то конюшни чистить, то баб проверять”, — ответил майор, как бы приглашая Буревича посочувствовать его трудностям.
       Буревич похолодел. Он вспомнил своего старого комэску, у которого был такой же орден за полвойны, за трех сбитых немцев, за ранение и двадцать лет полетов. Поэтому сочувствие его было своеобразным: он двинул по румяной роже и размахнулся для второго удара.
       “Ты что? — в ужасе заорал майор. — Как я к шефу пойду?”
       Второй удар, к сожалению, не состоялся: подскочивший высокий майор обхватил Буревича вокруг груди сзади, заблокировав тем самым руки, подержал секунду и отпустил. Буревич повернулся и вышел на воздух.
       Минут через пятнадцать к нему подошел румяный майор. Он стоял рядом, молчал, курил длинную сигарету и тер носовым платком скулу. Платок источал парфюмерный аромат, что в сочетании с коньячным выдохом майора, создавало атмосферу столичной респектабельности.
       “М...к, — сказал майор. — Как я теперь с этим бланшем генералу покажусь?”
       От первого к последним словам этой фразы нарастала озабоченность переходящая в отчаянье. И выкрикнув снова: ”М...к! — майор неожиданно, но очень ловко засветил Буревичу кулаком по глазу.
       “Вот теперь справедливо”, — удовлетворенно отметил он, повернулся ушел в дачу.
       Утром, взлетев, Буревич снова прошел над этой райской “точкой” и тут только заметил, что к северу от нее, да так, что хрен углядишь, стоят разные военные штуковины, тянутся почти незаметные боевые поля и прочие вещи, которые в совокупности называются полигоном. И, следовательно, рыбацкий дом-бордель, был лишь приложением к объекту.
       Майор мрачно молчал и только, когда они нечаянно прошли под углом этой территории, сказал угрюмо:
       “Здесь нельзя. Отворачивай”.
       Горожанкин, очень довольный собой, пересчитывал и перекладывал в парашютной сумке японские зонтики, купленные в деревне, закатывал глаза, что-то вычисляя в своем сверхсрочном уме, и, наконец, умиротворенно задремал. Так молча прилетели домой. Хмурый Буревич не обратился к важному пассажиру, как положено, “разрешите, мол, получить замечания”, а остался в кабине, пока майор не уселся в командирский газик (на этот раз без командира) и не уехал.
       Через час в эскадрилью зашел командир полка. Он внимательно и с удивлением посмотрел на синяк под глазом у Буревича, усмехнулся и заметил загадочно:
       “До чего ж у вас симметрично!”
       Комэске он сказал, что пассажир просил отметить четкое выполнение задания летчиком, но сам он думает, что Буревич не такой уж ангел, как описывает пассажир. Поэтому пусть будет без поощрений и без взысканий.
       Фингал еще неделю развлекал всю эскадрилью, скупые рассказы Буревича — вернее, неохотные ответы на вопросы, воссоздали общую картину, дошедшую, конечно, до комэски. Комэска подумал-подумал и врубил Буревичу выговор “за нетактичное поведение со старшим по званию”.
       Буревич засопел и угрожающе попросил разрешения обратиться к командиру полка. Но тот торопился на вылет, посмеялся, хлопнул Буревича по плечу и сказал, что в следующий раз вне очереди поощрит его, а связываться с комэской не хочет. И, точно, вскоре от командира полка “за успехи в социалистическом соревновании“ выговор был снят.
       А майор? Сильно ли потешался хозяин, созерцая его “бланш”. Или возмущался хамством Буревича? Это неизвестно. Думается, недолго еще майор вертелся вокруг своего генерала, болтунов там не задерживают. Но и опасаться за его карьеру тоже нет оснований. Молодые, ловкие майоры за время, пока порхают в высоких сферах, очень умело обрастают паутиной нужных связей и дружеств — со старшинами, секретаршами, “полувысокими” и “вышесредними” порученцами и адъютантами, так что они не пропадают, находят уютное место, если конечно, больше не болтают, чего не нужно. А со временем и сами получают таких же румяных и расторопных майоров, радеющих об их службе и досуге...

    0x01 graphic

       ...Всю эту историю (кроме дальнейшей судьбы майора, конечно) Буревич и вспомнил задолго до того, как истекли тридцать пять минут. А когда они истекли и стрелка радиокомпаса опрокинулась, Буревич спокойно и деловито сказал назад, на аэродром вылета “Двадцать два семьсот пятьдесят второй, выход из зоны на сто пятьдесят истинной, связь имею, прошу конец”. “Конец”, согласился аэродром вылета. А новому диспетчеру Буревич так же дружелюбно сообщил, что вошел в его зону на высоте сто пятьдесят метров, следует туда-то, и на борту все в порядке...
       ... Две посадки оставалось до ремзавода, когда вконец испортилась погода и кончились последние деньги. Ни кольцевые, ни большие синоптические карты ничего хорошего не обещали: за циклонами шли “ложбины”, разные окклюзии и прочая мерзость. Денег из дому не было. Одна только была радость — поселились друзья в гостинице в номере “люкс”, с душем и телевизором, с деревянной мебелью, которая хоть и хранила следы загашенных об нее окурков, но была удобной и уютной. По телефону можно было дозвониться до аэродрома, а там — до метеобюро и диспетчеров, все смены которых знали друзей (особенно Гуревича) по голосу, и от раза к разу отвечали на вопросы все более сухо.
       После обеда друзья уселись возле телевизора. Они застали на экране кусок мультфильма, после которого выступил фольклорный африканский ансамбль. Пожилой африканец сидел на авансцене, руками бил в высокий ритуальный барабан, а пальцами ноги перебирал струны загадочного инструмента. Сзади, в глубине сцены, трое таких же пожилых и изможденных артистов в пестрых и рваных хламидах грациозно топтались в меланхолическом танце. Потом от этой группы отделился один, пританцовывая, обошел по кругу сцену, заглянул в лицо сидящему и также медленно вернулся в строй.
       “Хотел уточнить, кто здесь сидит, — решил Буревич и потянулся за папиросой.
       Гуревичу этот фольклор не понравился, он встал с кресла, рухнул на кровать и взял книгу по практической аэродинамике, из чего следовало, что он сейчас же заснет. Буревич остался в кресле, дождался конца передачи, и глядя в настроечную таблицу на экране, задремал. Пока ему в дреме чудилось, что то ли он попал в испытатели, то ли симпатяга-полковник пришел летать в их эскадрилью, Гуревич тихо встал, вышел из номера и пошел на телеграф. Нужно было получить перевод или давать третий, истошный СОС.
       Непонятно почему, но вдруг в сновидении Буревича полковник заговорил женским голосом и слова его были:
       “Чер-те что! Не гостиница, а рублевое заведение! Наволочка рваная, простыня в пятнах. Хорошо еще, если это сопли”...
       Буревич прислушался. Слова за дверью произносились красивым женским голосом. Лексикон, однако, был таким же, как у незабвенного “Капитанпопова”.
       “Клоповник! Так и перетак! Где горничная? Я вот сейчас директоршу позову. Или как она у вас называется? Бандерша?”
       Буревич, крайне заинтригованный, на цыпочках подошел к двери и приоткрыл ее. Он увидел в коридоре возле открытой двери номера напротив белокурую и голубоглазую женщину, красивую, как это бывает только в кино. Была она в стареньком ситцевом халате, перевязанным по талии пояском. В глубоком вырезе воротника видно было... Дух у Буревича перехватило, он вспотел. Женщина посмотрела на Буревича с некоторым удивлением. Буревич сглотнул и спросил:
       “Вы... это... тоже здесь живете?”
       “Если это называется жизнью”, — ответила женщина и вошла в свой номер.
       Беспокойство овладело Буревичем. Он хотел поделиться впечатлением с Гуревичем, но того не оказалось. Тогда Леша непонятно зачем затеял бриться, сквозь треск бритвы пытаясь уловить звуки из коридора. Он сменил свой олимпийский спортивный костюм на военную форму и в таком виде, хоть и в султанских шлепанцах вышел в коридор. Там было пусто. Лишь в дальнем конце на полу лежал голубой прямоугольник света из открытой буфетной двери. Буревич пошел туда, хоть денег у него было — на пачку “Беломора” без спичек. Там за столиком сидела его блондинка и еще одна женщина — похуже, рыжая — ели творог из блюдечек, разговаривали. Стараясь не смотреть на них, Буревич на четырнадцать копеек купил стакан чаю и ватрушку и сел за соседний столик. Против воли он уставился на блондинку и было от чего: мало того, что была она небесной красоты — она еще одета была в курточку и брюки небесного же цвета, все в обтяжку... Словом — то, что впоследствии всех покорило под названием джинсовый костюм. Рыжая обернулась, перехватила взгляд Буревича, басом сказала блондинке:
       “Воинов охмуряешь, Тамарина?”
       И хохотнула гаденьким смехом.
       Буревич покраснел, а блондинка сказал спокойно:
       “Ну и охмуряю. Ты что, завидуешь?”
       И добавила, дружелюбно адресуясь к Буревичу и пародируя его вопрос:
       “Вы тоже... это... здесь живете?”
       Буревич кивнул. Чувствуя, что если сейчас он ничего не скажет — все, спросил, запинаясь:
       “А вы в командировке? Я почему... это... В гостинице, вроде, командировочные живут”.
       “Выездной спектакль у нас. В ДК железнодорожников”.
       Она встала, встала и рыжая. Уходя из буфета, блондинка улыбнулась и добавила:
       “Приходите вечером в ДК. Мы “Сильву” играем, у администратора спросите пропуск на мое имя. Тамарина. Хотите — с девушкой приходите, я закажу на два лица.
       “Друг у меня”, — сказал Буревич.
       “Еще лучше...”
       Блондинка вслед за рыжей вышла из буфета.
       Оглушенный Леша дожевал ватрушку, поперхнулся в волнении творогом, зычно раскашлялся и, продолжая кашлять, пошел в номер.
       Печальный Гуревич в фуражке и без денег сидел в кресле у телевизора. Его вид делал бессмысленными любые вопросы.
       “Ты... это... брейся, — деловито сказал Буревич. — В театр пойдем.”
       Гуревич глянул на него юмористически и потер большим указательный палец.
       “Бесплатно, по пропуску”, — с напускным равнодушием проворчал Буревич.
       ...Они вошли в освещенный вестибюль, и Гуревич, взявший на себя лидерство, подошел к окошку администратора.
       “Два билета на Тамарину”, — сказал он небрежно, будто делал такое через день.
       “Билеты в кассе. И не на Тамарину, а на “Сильву”. Вы в кассе купить не хотите? У нас и так пустой зал,” — проскрипел старичек-администратор.
       Но не было у друзей денег и, покраснев, Гуревич сказал:
       “Нам заказан пропуск, выдайте, пожалуйста”.
       С пропуском вошли они в зал, из ложи бельэтажа посмотрели вниз. Старичок не соврал, было в зале вместе с друзьями пятьдесят человек, а артистов, занятых в спектакле, судя по программке — человек двадцать.
       “Стасси... арт. Л.И.Тамарина”, — прочел Гуревич, подчеркнув в программке ногтем. Буревич промолчал. Он был сосредоточен, потому что очень боялся не узнать ее среди артистов.
       В первом акте Тамарина не появлялась. Друзья с интересом смотрели на сцену, Гуревич иронически комментировал происходящее там, а на Буревича время от времени накатывало волнение. Они оживились, когда на сцену выскочил кордебалет, и с удивлением заметили, что у девушек, несмотря на растянутые в улыбках рты, на лбах блестели капли пота. “Тоже вкалывают”, — подумал Буревич.
       Он локтем толкнул друга. Гуревич, видимо, думая о том же, подтвердил:
       “А ты думал? Пашут не хуже нашего.”
       Действие шло своим чередом, пела толстая и пожилая Сильва, молол чушь какой-то истукан в оранжевом мундире. И все было бы хорошо, если б не раздражал так артист с цветами в руках, накрашенный и с тонким голосом.
       В антракте они походили по фойе. Гуревич предложил, обняв Буревича за плечи:
       “Пойдем, Леша, в койку. Нудота какая-то”.
       Тогда Буревич необычным для себя извиняющимся и мягким тоном попросил:
       “Давай еще посмотрим. Ничего — постановка. Ну и что — нудная? Зато музыка хорошая”.
       Во втором акте Тамарина, наконец, появилась. Странно было, как она не мерзла в своем газовом платье. Буревич был в кителе и то зуб на зуб не попадал. Но ей, видно, было нормально, потому что она пела, хохотала и вертелась вокруг остряка во фраке. И хотя ясно было, что так положено по пьесе, Буревич ощущал частые уколы ревности, томительные и болезненные.
       После спектакля друзья стояли у входа в ДК, откуда выходили редкие зрители. Мудрый Гуревич взял Буревича за руку и повлек к служебному входу. Там стоял автобус с открытыми гармошкой дверьми. Из служебного входа вышли несколько человек и в их числе Тамарина. Она заметила друзей, и не делая ни шага в их сторону, спросила громко:
       “Ну как? Понравилось?”
       Гуревич с обаятельной улыбкой светского человека отвесил полупоклон:
       “Чрезвычайно!”
       Некоторые из спутников Тамариной, видимо, приняли его любезность за иронию и хмуро отвернулись.
       “А вам?” — спросила Тамарина Буревича.
       “Да,” — выдавил из себя бедный влюбленный.
       Артисты сели в автобус и уехали.
       “Петро, у нас что-нибудь из денег осталось?” — спросил Буревич.
       Гуревич выгреб из карманов на рубль серебра, потом из обложки с документами достал последний трояк.
       “Дай их мне, — попросил загадочный в своей мягкости Буревич.— Я днем выспался, погуляю. А ты иди домой.”
       Озадаченный Гуревич ушел. Буревич, глядя себе под ноги, медленно пошел к железнодорожному вокзалу. У полусонной бабки на перроне купил на все деньги десять цветков, во избежание ненужных случайностей он снял китель аккуратно обернул им цветы и погруженный в отрывочные раздумья, пошел в гостиницу.
       Тихонько прошел он по коридору, остановился у своей двери, потом воровато оглянулся и приладил букет к дверной ручке комнаты артистки Тамариной. Руки его не то, чтобы дрожали — сотрясались. “Т-т-твою мать! — думал Буревич. — пойдет сейчас кто по коридору! Не хватало еще!”
       В глубине души он, не признаваясь себе, надеялся, что Тамарина еще не пришла и сейчас придет. Увидев букет, она мигом все поймет и зайдет к Буревичу.
       “Спасибо вам большое, — скажет она. — Мне еще никогда не дарили цветов”.
       И засияет улыбкой, от которой... Дальше Буревич не знал — что...
       Вдруг он услышал в коридоре шаги и резко обернулся. По коридору шаркала растоптанными шлепанцами старуха-горничная, а за ней шагал толстяк в усах и с чемоданом. Они дошли до двери Тамариной, старуха вынула из ручки двери цветы и отпирая номер, сказала усатому:
       “Артисты здесь жили. Уехали сейчас, а цветы, видать, забыли”...
       Буревич вошел к себе в номер. Спавший уже Гуревич проснулся. Приподнявшись на локте, он сказал:
       “Уехали артисты, Леша.”
       “Я в курсе”, — с деланным равнодушием ответил Буревич, чувствуя одновременно горечь и странное облегчение.
       “Трояк не пропил? — пошутил Гуревич. — Ну, ничего. Я заходил на телеграф, пришел перевод, завтра получим.”
       И догадываясь о состоянии друга добавил, улыбаясь:
       “Не бэ, Леха. Найдем бабу.”..

    0x01 graphic

      
       Я их встретил на одном трассовом аэродроме. У диспетчера по перелетам Буревич сидел в углу на стуле, упершись затылком в стену и вытянув ноги. Он дремал. Гуревич, как тигр в вольере, маршировал в закутке, отгороженном от диспетчера барьером. Когда я вошел в аккуратном кителе и фуражке набекрень, выбритый и благоухающий, диспетчер вскочил и радостно объявил:
       “Я вас уже запросил, товарищ полковник. Сейчас напомню им.”
       Подмигивая всем вокруг, излучая энергию и дружелюбие, он заговорил в полевой телефон с тем веселым нахальством, которым вообще отмечено это всесильное племя. Кого-то называл пупсиком, кого-то братаном, перед кем-то лебезил, на кого-то кричал.
       Через двадцать минут на моем полетном листе стоял фиолетовый штампик “вылет по маршруту N...NN разрешаю. Оперативный дежурный такой-то”.
       С высоко поднятой головой, блестящий и демократичный, я уходил с КДП, дружески со всеми попрощавшись. И встретил взгляд черных библейских глаз Гуревича, сопровождавший меня. Так смотрит дворовый сторожевой барбос на хозяйского сеттера, ловкого в охоте и отмеченного медалями, с невостребованной готовностью к преданной дружбе...
       ...Я так и не знаю, добрались они до конечного пункта своего маршрута или все еще летят, преодолевая трудности и искушения и поддаваясь им.
       Но если я снова увижу их, то скрою свои погоны под потертой кожанкой и вместо уставного “здравия желаю, товарищи офицеры”, обниму их за плечи и скажу, широко улыбаясь:
       “Здорово, мужики!”
      

    1972... 1977 г.г

    Содержание

      
       Предисловие

    3

       Грехи наши...

    8

       Комментарий к очерку

    25

       Кое-что о счастьи

    35

       Летчик—это летчик...

    41

       

    45

       Путь в Каноссу

    48

       Поминки

    53

       Перстень "Маомад"

    60

       Ворюга

    64

       Антонина

    72

       Простая радость

    78

       Награда

    83

       Рассказы из банка

    85

       Генерал

    101

       

    120

       В конце концов

    124

       Командировка

    138

       Корсар

    150

       Будни

    153

       Five'o'clock

    155

       Лексеич

    161

       Страдалец

    164

       Приключения Буревича и Гуревича

    169

       Содержание

    262

      
      
       В цитатах сохранена лексика оригиналов
       Так деликатно формулируется факт пьянки среди летного состава в военной авиации.
       Инженерно-авиационная служба
       Матчастью называли материальную часть, т.е. авиационную технику.
       Комэска — командир эскадрильи. В авиации склоняется по непонятным причинам как существительное женского рода
       “Стартешок” — от “стар.тех.” (старший техник).
       Так называют иногда самолеты “МиГ” конструкции Микояна и Гуревича (другого — Михаила Иосифовича) и “Ту” конструкции Туполева.
       “Пузырь” — мяч или бутылка спиртного, в зависимости от контекста. Здесь Буревич со всей очевидностью говорит о мяче.
       такая суспензия в баночках для чистки форменных пуговиц
       то есть по железной дороге
       Я вынужден извиниться перед читателем: многое из того, о чем я пишу недостаточно широко известно. Вот с просветительской целью я и даю эти отступления, отвлекая от нити рассказа. Да и чего там: любое просвещение благо.
       1 “кара” - передвижной аэродромный электроагрегат
       1 ДОС — Дом офицерского состава
       командный пункт
       "тра-та-та" - заменяет невоспроизводимую здесь идеому, состоящую из ненормативной лексики
       То есть, в сложных метеорологических условиях, а проще—в облаках.
       на значке выпускников гуманитарных институтов была эмблема — раскрытая на середине книга.
       “... одни кинжалы” — нагрудная эмблема военного летчика состоит из крыльев и перекрещенных мечей. У летчиков, имеющих класс, на эмблеме еще есть щит с цифрой.
       ФИЗО — физическая подготовка
       По наблюдениям автора, в этих городах процент хорошеньких девушек в возрасте курсантских невест так велик, что это является аномалией в статистических законах демографии. Здесь действует какой-то особый закон природы, ждущий своего открывателя.
       Патриархальные времена! Ногами не дрались, каратэ не знали, лежачего не били и бой шел до первой крови.
       автор книги. Иностранец.
       надбавка к окладу за квалификацию.
       простые метеоусловия.
       техники и механики ремонтных и серийных заводов, вырполняющие работы на авиатехнике.
       комбинезон
       ТЭЧ — Технико-Эксплуатационная Часть
       при Хрущеве армия сокращалась на 1 200 000 человек
       “Гарнитура” — наушники с микрофоном
       Так называют передвижной электроагрегат, он же АПА.
       Стартово-Командный Пункт.
       метеорологические термины
       то же
      
      
      
      
      

    262

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 3, последний от 08/12/2011.
  • © Copyright Овчаров Всеволод Ефимович (orap@mak.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 241k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    • Оценка: 8.00*7  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.