Считается, что есенинская поэзия отражает суть блатного мира, как ничья другая. Еще Шаламов обнаружил, что закоренелые уголовники впитывают есенинские стихи, созвучные выморочной, бесчеловечной атмосфере, как живую воду - чем ни один серьезный литератор не может похвастаться; да и в голову не придет гордиться такой доблестью.
Из поклонения малопочтенных кругов, заучивших отдельные стихотворные декларации крепче "отче наш", иногда делают вывод, что Есенин - поэт воровской, маргинальный, чуть ли не тюремный. Маргинальности у есенинской поэзии, действительно, не отнять, но ее источник не в блатном фольклоре, первым, как наиболее яркий и выпуклый, просящимся в кандидаты - множество субкультур отличает тот же, вычлененный Шаламовым и последователями, джентльменский набор: и культ матери, и отстраненность от женщин, и тоска, и обреченность, и одиночество, и пограничное ощущение себя "на краю", в любой момент готовое обернуться срывом в дебош, запой или петлю. И изощренный пантеизм, и бытование вне общественных институтов: семьи, церкви, какой-либо устоявшейся корпорации. Эти черты присущи многим мужским сообществам, обреченным на профессиональное бродяжничество без семьи, без дома, без определенности. Блатная среда - всего лишь вариация на общую тему.
Есенин весь - порождение огромного, страшного мира великорусского крестьянства, не имевшего ранее ни внятного голоса, ни каких-либо полноценных, во всей красе собственного менталитета, представителей. Так называемые деревенские поэты до него лишь робко приспосабливались к не им установленным правилам, скользя городскими ботинками по чужому паркету. Есенину иногда отказывают в праве на крестьянское звание (объясняя вдохновенным кокетством заявление "У меня отец крестьянин, Ну а я крестьянский сын"), потому что его отец не пахал землю, а работал приказчиком в мясной лавке московского купца. Дело не в том, пахал или не пахал. Родители Есенина всецело подчинялись укладу, на который было обречено русское крестьянство - и, естественно, "крестьянский сын" впитал это мироустройство с молоком матери.
Земледельца обычно представляют, как сельского хитрована, скопидома, прикипевшего к мешкам с добром, вросшего с корнями в клочок пашни - и забывают, что в России, традиционно приверженной к собственному пути, как всегда все по-другому. Доля русского крестьянина - отходничество, спровоцированное массой сугубо местных факторов, делающих именно крестьянскую жизнь невыносимой: скудостью наделов неродимой, неплодородной земли, вечными переделами, знаменитым общинным владением - не к ночи будь помянуто - и своеобразными, мягко говоря, законами (женщины при дележе угодий вообще за людей не считались). Полгода дома, полгода на промысле, постоянно в дороге. Встретившиеся на развилке трагик и комик всего лишь повторили расхожее правило, которому подчинялась великорусская равнина: "Из Керчи в Вологду - из Вологды в Керчь". Столыпинская реформа, мало что успевшая поменять, была вызвана не капризом высокопоставленного чиновника, а катастрофой с невидимыми миру слезами. Семья в таких условиях номинальна, душевная близость с нею невозможна; женщину, жену - близко к сердцу не пускают (чтобы не рвать его, сердце, в клочки). Хорошо, если в крестном пути составят пару такие же бесприютные горемыки, но ласковой, теплой заступницей подневольный перекати-поле видит лишь мать - это из детства. Многие отхожие промыслы исключительно коллективны: так проще, надежнее, меньше рисков (за отличным описанием артельных порядков можно отослать к Печерскому). Бурлаки, строители, охотники, промысловики, плотники, кровельщики. Замкнутые однородные коллективы с потребностью в предельной, как часовой механизм, выверенности и слаженности - и оттого максимально чувствительные к любым оттенкам и перепадам настроений составных частей. Далеко отсюда до чисто мужской изысканной субкультуры, пышным цветом процветающей до революции в богемных кругах столицы? Недалеко, и она, во всяком случае, не шокирует (что отразилось в есенинской биографии). Церковь? В церковь ходят оставленные дома женщины; это на их белых платочках держатся храмы, а у мужиков в лучшем случае - нательный крест на веревке. Мужик всей изболевшейся душой слушает небо, ветер, деревья, облака - им же и молится.
Изнурительный, надрывный труд без конца и без намека на послабление. Кто-то считает, что натуру великорусского мужика уродовало рабство - рабство уродовало в первую очередь дворню, холопов, а хлебопашец своего барина мог годами не видеть. Уродовал крестьянский характер в первую очередь извращенный, изуверский жизненный распорядок. Откровенное издевательство над историческим центром империи изобрели не большевики - окраинные князьки даже в мечтах не могли представить удавку, которой душили основу страны просвещенные государи.
Есенин из этого кошмара вырос. Он, плоть от плоти этой мрачной, бессолнечной, надрывной планеты - единственный - смог выразить родную среду абсолютно адекватно. Он великий народный поэт не оттого, что пел о березках и опавших кленах, а оттого, что явил миру уникальный для канонической поэзии, но вполне типичный для бесприютного русского крестьянина душевный строй, выкованный веками колониального надругательства над здравым смыслом - а обездоленный народ безошибочным чутьем, услышав знакомые мотивы, признал в нем своего. По той же причине благополучные мещанские дети, выросшие в оседлом домашнем уюте - с самоварами, фикусами и вязаными покрывальцами - прикоснувшись к поэзии Есенина, почувствовали дыхание бездны, вздрогнули и отшатнулись, отговорившись неприязнью к воровской романтике. Но воровская романтика Есенина это, при всех подсчетах гонораров и при оглушительных литературных успехах, не блажь баловня судьбы - у него не было привычной интеллигентской схемы: рос, слушал маму, играл на скрипочке, а потом пустился во все тяжкие. Это - вековой стандарт, банальная запасная тропка на извечном русском пути: надлом в диком напряжении сил, и срыв в штопор. Отсюда и неуклюжие попытки воспеть новую власть или хотя бы как-то примириться с ее дикими взбрыками: слова-то говорились правильные, дарящие надежду (кто знал, что станет еще хуже).
Так и тянутся в первую очередь - уже сто лет - к его стихам странники, скитальцы, капитаны судеб.