Lib.ru/Современная литература: Полетаев Владимир Григорьевич. Небо возвращается к земле

ВЛАДИМИР

ПОЛЕТАЕВ

НЕБО ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ЗЕМЛЕ

СТИХИ

ПЕРЕВОДЫ

ОЧЕРКИ

ЗАМЕТКИ

ПИСЬМА

"МЕРАНИ" ТБИЛИСИ, 1983

Р2+Г2

891.71--1+899.962 1--1

П497

Редактор Георгий МАРГВЕЛАШВИЛИ

70402--20

П М 604(08)--83 122--83

О ВЛАДИМИРЕ ПОЛЕТАЕВЕ

Читатель впервые встречается с именем и творчеством этого высокоодаренного юноши, о жизни которого, к несчастью, приходится с конца апреля 1970 года говорить в прошедшем времени.

Владимир Полетаев родился 27 августа 1951 года в Саратове. Выпускник 567-й московской школы, он стал студентом Литературного института имени Горького. Обучался на отделении художественного перевода. Изучал грузинский язык -- мечтал перевести многое из грузинских поэтов. Его успехи позволяли с большой надеждой смотреть на его будущее. Он писал оригинальные стихи, и некоторые из них были опубликованы. Погожее утро сулило погожий день...

Он полюбил Грузию. А полюбив ее, углубился в ее познание.

Не буквы надобны, а надо,

чтобы за буквами стояла

неведомая верхогляду

прямая суть оригинала.

Имелся в виду не только оригинал -- основа для перевода. Речь шла о действительности, как об оригинале для творчества в широком смысле слова.

Он читает грузинских поэтов и долго размышляет над их судьбой и над их творениями. На книге Важа Пшавелы он делает стихотворную надпись, в которой -- среди прочего -- читаем:

Окраской огненной и странной

горели травы и цветы

во славу жажды первозданной

и первозданной чистоты.

Очарованный Грузией, молодой поэт припал к источнику и утолял свою жажду. Вглядимся в дважды произнесенный эпитет -- "первозданный". Да, он искал первозданности. И находил ее в грузинской поэзии.

Грузинская тема нежно и властно вошла в оригинальные стихи Владимира Полетаева. И дело не только в стихах, написанных подобно "Мцхетской балладе", на темы грузинской истории и современности. Дело в погруженности в атмосферу грузинской действительности, в ее культуру. Никто не станет отрицать влияния на Володю Полетаева русской поэзии. Он много читал, над многим успел поразмыслить. Рано определились его симпатии и антипатии в русской поэзии прошлого и нашего веков. Но при определении мира поэзии Владимира Полетаева явственно проступает его учение у поэтов Грузии. Рано воспринятые, они впечатляюще отразились в слове, русском слове Владимира Полетаева.

В пору институтского учения Владимир Полетаев много переводил с украинского и грузинского, с немецкого и болгарского. Переводам его всегда предшествовали глубокое чтение и исследование подлинника, а заодно с этим -- творчества и жизни переводимого автора, его эпохи и окружения. На полях переводов и в дневниковых записях обнаружены многочисленные заметки Владимира Полетаева об авторах, об отдельных строках и строфах. Эти беглые, непосредственные строки юноши показывают его одаренность и его одержимость работой, его жажду учиться, постигать, совершенствоваться. Он говорил: "Я не стесняюсь подражательности переводов моих. Я только учусь".

Среди переведенных Владимиром Полетаевым грузинских поэтов встречаем имена Николоза Бараташвили (несколько вариантов "Мерани"), Симона Чиковани, Георгия Леонидзе. Он переводил "К Арагви" Вахтанга Орбелиани и "Триолеты о Шайтан-базаре" Иосифа Гришашвили, "Домик возле леса" Галактиона Табидзе, миниатюры Джансуга Чарквиани и Эмзара Квитаишвили, Арчила Сулакаури и Отара Чиладзе. Этот перечень можно было бы продолжить. Поэта интересовала и проза: остался перевод одного из рассказов Гурама Рчеулишвили.

Он работал над переводами, как сам говорил, "с любовью к оригиналу и с величайшей почтительностью к моим предшественникам -- учителям".

Серьезность отношения Владимира Полетаева к переводимым поэтам подтверждают многочисленные варианты его работ. Так, "Мерани" Бараташвили, "Заповіт" Шевченко, стихи Рильке, некоторых других существуют у него во многих вариантах и в разрозненных записях. Это же можно сказать о переводах стихов П. Тычины, В. Симоненко, Б.-И. Антонича, В. Коротича и других поэтов.

Стихи, переводы, заметки Владимира Полетаева говорят не только об одаренности его, но и являются свидетельством глубокого интереса самых молодых русских писателей к мастерам поэтического слова разных народов.

Одна из записей Володи гласит: "Сказать переводами. Как стихами". Что это значит? Стремление к идеалу: переводы не должны уступать оригинальным стихам в силе воздействия. Сказать переводами -- то есть внушить, убедить, воздействовать...

Ради этого юноша шел на поиск. Пробовал заново перевести то, что было переведено до него. Яростно вчитывался в оригинал. Искал "нового прочтения". Вглядывался в работу старых мастеров... Спорил с друзьями, с недругами, с самим собой. Да, он был спорщик по натуре.

На одной из дискуссий на филологическом факультете МГУ (год 1968) я его и услышал впервые. Он, десятиклассник, говорил, как мне показалось, ярче, глубже, а главное -- более самостоятельно, чем старшие по возрасту студенты и аспиранты. После дискуссии я предложил Владимиру Полетаеву на правах гостя посетить мой семинар поэтов-переводчиков в Литературном институте. Он пришел, как обещал. Он стал посещать семинар, а затем и остался в нем, поступив в институт и участвуя одновременно в семинаре по переводу грузинской прозы, руководимом А. Н. Беставашвили.

Вначале была увлеченность не собой, а поэзией. Он умел слушать и претворять в дело то, что услышал. На семинарах Владимир Полетаев был деятелен, принципиален, подчас резок. Порой он очень удачно подхватывал мою мысль, развивал ее. Это было не всегда. Он, вероятно, не все принимал из моих высказываний, возможно, и отвергал некоторые из них. Истины ради это надо признать. Он не принимал того, что не стало еще его убеждением, и я уважал его за это. Он был в начале своего полета. Он рос, он много обещал. Мы должны оплакивать его раннюю смерть.

В нем воплотились некоторые важные черты самого молодого поколения художников слова.

У него был ломкий голос, который то звучал юношеским неожиданным баском, то -- вдруг -- дискантом. Но ломкий этот голосок был неистово-яростным, когда речь шла о дорогих его сердцу духовных ценностях. С горячностью он отстаивал свои взгляды на поэтическое творчество, на искусство перевода. Его прозрения и его огрехи и заблуждения чередовались с той же неожиданностью и непоследовательностью, что и звучание его голоса. Он упорствовал, но -- до момента, когда сам приходил к сознанию бессмысленности этого упорства, и тогда же он открывал в себе новые возможности движения к цели.

Пушок еще только пробивался на его подбородке, но он его закручивал уже в бороду, хотел быть внешне взрослей. Худощавый, совсем тростинка, забываясь, он сутулился, а при виде девушек выпрямлялся. Литератор в нем определился ранее, чем человек, умственное развитие шло впереди физического.

Он показывал мне свои стихи и переводы, на семинаре мы обсуждали их. Но ни я, ни родители Владимира Полетаева, ни друзья его не подозревали о размахе его работы.

Архив показал, как много он успел совершить попыток и как некоторые из этих попыток воистину прекрасны. Это были ранние поэтические побеги.

Много раз заинтересованно показывал мне Владимир Полетаев стихи и переводы своих друзей. Он хотел приобщить к делу своих сверстников -- признак силы и доброты.

В свои неполные девятнадцать лет Владимир Полетаев успел вдосталь прошагать по равнинам русской поэзии и поэзии мира. С ним интересно было говорить о поэтах пушкинской плеяды и о Блоке, о Хлебникове и Цветаевой, о переводах "Витязя в тигровой шкуре" и "Мерани", о новых работах по теории литературы и журнальных новинках... Тетради молодого человека, его пометки на книгах, письма, а главное -- его стихи, подготовительные работы к статьям и самые переводы говорят о пытливости, живом уме, полемической страсти и нешуточных познаниях.

Для этой книги издательством "Мерани" отобрано из написанного поэтом то, что показывает его как художника, серьезно и надолго задумывавшего свою работу и чувствовавшего свою ответственность перед ней и перед теми, кому она адресована.

ЛЕВ ОЗЕРОВ

А ЖИЗНЬ ЕГО БЫЛА ПРОСТА...

За два года до смерти московский школьник Володя Полетаев записал в свой дневник: "До чего же хорошо, когда живешь на белом свете!.. И падает снег... И тебе семнадцать лет (а расти мне, кажется, расхотелось)... Пишется легко, не в том дело, что много, но легко, словно ведешь разговор с кем-то и вдруг начинаешь слышать свой голос как бы со стороны". И там же: "Жить надо с открытым сердцем и протянутыми навстречу руками".

Расти пришлось совсем немного, хотя написано было много. А голос его слышен уже только нам, навстречу которым он шел с открытым сердцем и протянутыми руками... С каждым годом все больнее и горше сознавать, что гибель поэта опередила его истинный литературный дебют (при жизни лишь три его стихотворения были напечатаны в "Московском комсомольце", в феврале шестьдесят девятого). И вот в 1971 году читатели "Литературной Грузии" в июльской книжке журнала под традиционной рубрикой "Свидетельствует вещий знак" увидели двенадцать наиболее характерных стихотворений Полетаева, а самого Володи уже не было -- его жизнь оборвалась за год до этого, в апреле семидесятого. Последние его переводы с грузинского датированы февралем и мартом того же года. На рабочем столе юноши остались черновики незавершенных переводов бараташвилевского "Мерани" и "Никорцминды" Галактиона Табидзе.

Еще в 1967 году (в последнем классе школы) он писал заочной иногородней подруге, делясь своими планами относительно литинститута: "На переводческом факультете существует несколько языковых отделений. Я выбрал грузинское. Буду изучать грузинский язык, а также историю грузинской культуры и собственно историю Грузии. Всем этим я интересуюсь уже давно, и возможности заниматься этим серьезно -- обрадовался. Грузинская поэзия, как древняя, так и современная, -- одна из богатейших в мире. Работа предстоит большая и интересная".

Став студентом Литературного института имени Горького, Владимир Полетаев участвовал в семинарах Льва Озерова и Анаиды Беставашвили. "Большая и интересная работа" была начата именно под их руководством, а их добрая забота сопровождает и поныне его литературное наследие вместе с внимательной опекой тбилисцев -- Григол Абашидзе ли это или его младшие собратья Арчил Сулакаури и Джумбер Титмерия. А грузинские переводы соседствовали с украинскими, белорусскими, литовскими, болгарскими, немецкими, но главное внимание было уделено именно им. Вместе с ними вошла в его стихи и грузинская тема, сложившись в один из самых замечательных в новой русской поэзии поэтических циклов, посвященных Грузии. Он успел побывать в Грузии, жил в гурийской "глубинке". И в Москве, и в Грузии увлеченно изучал грузинский язык.

Владимир Полетаев был на редкость цельной личностью. Юношеский максимализм и бескомпромиссность были в нем не порождением возраста или данью ему, а врожденным свойством его человеческой натуры и поэтического таланта. Соединение этих черт с добросердечием и душевностью создавали черты облика гармоничной, открытой любви и добру, бескорыстной и щедрой, многосторонне развитой личности. Чувства красоты и добра, жажда знаний, и деяния создавали в нем единую культуру духа, гармоничную и возвышенную. Он сам так отмечал, прибегая к помощи даже своего рода "народной этимологии": "Родом я с Волги, зовут меня Владимир. Предки мои -- волжане. Владимир... Имя это воспринимают, как "владеющий миром", "властелин мира". На деле оно означает "в ладу и мире". Давали его, желая, чтобы носитель его жил с людьми в ладу и мире. Самое неагрессивное имя! Стараюсь по мере сил его оправдать". Таков образ юного поэта. Как не вспомнить тут хлебниковские прозрения ("Ладомир"!) или же идеал "самого человечного человека", запечатленный и в знаменитых афористических строчках -- "он управлял теченьем мыслей и только потому -- страной". Таков миропорядок, "Лад мира" для Владимира Полетаева, неотделимый у него от поэтического мировосприятия и миротворчества. И поэзия предлагала ему духовных светочей, образы которых он запечатлел в своих стихах и записях: Пушкин и Шевченко, Бараташвили и Лермонтов, Тютчев и Некрасов, Шелли и Важа Пшавела, Блок и Рильке, Пастернак и Галактион Табидзе.

Boт отзвук тютчевского лада:

сквозь шум неторопливый бора

под осторожным ветерком

я голос услыхал, который,

казалось, так мне был знаком...

...И звуками вплетаясь всеми

в гуденье каждого ствола,

струилось медленное время

сквозь наши души и тела...

А вот постиженье "величья мудрого Важа":

Там, где на языке орлином

Вступают горы с небом в спор,

Откуда эхо по долинам

Разносит этот разговор,

Окраской огненной и странной

Горели травы и цветы,

Во славу жажды первозданной

И первозданной чистоты...

Там Пшав постиг, что мы не вправе,

Без содроганья от стыда,

Одни дрова искать в дубраве,

А в травах -- пищу для скота...

И я за ним волшебным лугом

Как зачарованный бродил.

С любой былинкой, словно с другом,

В беседе душу отводил...

И как бы во след любимому поэту, сказавшему о Грузии -- "меня б не тронул рай на вольном ветерочке, иным мне дорог край родившихся в сорочке", он так продолжил мысль, беря себе в подспорье, словно "теплицу льдам в подножье", жар души и пламя стиха создателей "Мерани" и "Никорцминды":

Подросткам будут сниться тропы

К вершинам гор, снегов броня,

А мне -- Галактиона строфы

И бег волшебного коня.

Главным законом его духовного роста и поэтического мужания были естественность и простота, легкость и непринужденность самого движения. Это была естественность, обыкновенность именно того порядка, о котором писал Пастернак: "Под посредственностью обычно понимают людей рядовых и обыкновенных... Между тем, обыкновенность есть живое качество, идущее изнутри, и во многом, как это ни странно, отдаленно подобно дарованию. Всего обыкновеннее люди гениальные, которым сверхчеловечество кажется нормальной нравственной мерой, суточным рационом существования. И еще обыкновеннее, неописуемо, захватывающе обыкновенна природа. Необыкновенна только посредственность, то есть та категория людей, которую составляет так называемый "интересный человек".

Черты обыкновенности, естественности и правильности, охваченные здесь, это вместе с тем и проекция черт будущего портрета Владимира Полетаева. Годы, в которые он рос и формировался, в какой-то мере способствовали кристаллизации этих свойств. В 1956 году ему было пять лет, а в 1964-м -- тринадцать. Через три года он уже писал стихи. Поражающие гармонией движений души и пера, мысли и изреченного чувства и жеста. Ни родители, ни товарищи, ни школа ничего ему не навязывали -- в этом не было нужды, он впитывал добро и красоту, знания и навыки по потребности своей же натуры -- чистой, ясной, здоровой. Помимо наследственных задатков культуры и интеллигентности, он был прекрасно воспитан именно а той свободе и тою свободой, которая сама вырабатывает себе нормы разумной необходимости, правильности, социального самочувствия и человеческого достоинства. Это относилось к его душе и уму, а позднее и к естественной эманации их -- стихам. Он рано это осознал и сказал об этом:

Судите пристально и строго,

без лести каждую строку,

но не твердите, ради бога,

что должен я и что могу.

Мне суд друзей -- не осужденье,

но пусть не путают слепцы

строфы свободное рожденье

и акушерские щипцы.

Чудеса природы, и той самой, "захватывающе обыкновенной", и природы человеческих -- детских, отроческих, юношеских -- взаимоотношений, входили в него ежедневным "рационом существования", а потом уже ложились в стихи, "в белоснежную тетрадь", превращались в слова, готовые, в свою очередь, стать законной и естественной частицей существования, природы, всеобщей гармонии, "лада мира":

...Но вы забыли, что в итоге

стихи становятся травой,

обочинами вдоль дороги

да облаком над головой.

И мы уходим без оглядки

в неведенье и простоту,

затем, что древние загадки

разглядывать невмоготу.

А ветер длинными руками

раскачивает дерева,

и листья кружатся над нами

и превращаются в слова.

Примерно в это время он писал своей корреспондентке: "...Я посылаю тебе переписанные мной стихи Анны Ахматовой и Бориса Пастернака... Это замечательные наши поэты". В приведенных выше стихах Полетаева чувствуется, конечно, влияние этих поэтов. Но это уже не ученичество, а благоговейная солидарность и родство. От первой до последней страницы переписки Владимира Полетаева звучит, буквально пронизывая ее, имя, я бы сказал, свет и сияние имени Блока. Это тоже правильно, так же как правильно присутствие в ней Бетховена и Вагнера, Врубеля и Нестерова, "Мартина Идена" и "Мастера и Маргариты", Бунина, Рильке и Карела Чапека, "Мэри Глостер" Киплинга и "Полонеза" Огинского, Светлова, Соколова, Ахмадулиной, Вознесенского, Юнны Мориц, Москвы, Замоскворечья, Подмосковья, Ленинграда, Новгорода и Валдайских озер, Эрмитажа и Русского музея. А позднее, уже параллельно стихам, в очерках, заметках, набросках -- Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, снова Блок и Рильке, Шелли и Гейне, Бараташвили и Важа Пшавела, Пиросмани и Галактион, Табидзе и Георгий Леонидзе, Иосиф Гришашвили и Паоло Яшвили, Отар Чиладзе, Тамаз Чиладзе, Гурам Рчеулишвили, и их родина, их земля, Тбилиси, Мцхета, Пшав-Хевсуретия, Гурия. И, конечно же, в письмах упомянуты, а во всем остальном присутствуют неназванно, незримо -- мать и отец. Начало начал. Первоисточник свободы и естественности, благословенной обыкновенности. Отсюда и эти первые ликующие возгласы:

Ах, детство, детство, мое детство,

мое фарфоровое блюдце,

мне на тебя не наглядеться,

мне до тебя не дотянуться!

Или --

Вот снег неумелый и мокрый

по горло дворы завалил.

О, привкус живительной охры

на синьке февральских белил.

А больше нам и не надо,

такая у нас благодать,

такая простая отрада

снежки в мирозданье кидать!

А когда в этом слепяще остром видении поэта "фарфор" соединялся с "февралем", жизнь являла и иные свои приметы, уж и впрямь требуя "достать чернил и плакать":

Февраль фарфоровый, хрустальный

и гуттаперчевый февраль.

Легко всплывало над устами

дыханье -- белая спираль.

И по спирали, по спирали

слова лукавые всплывали,

прозрачней мыльных пузырей,

и плавали вдоль фонарей,

и фонарей не задевали.

Ты говорила: не хочу.

и вырывалась, и смеялась,

и снова к моему плечу,

заплаканная, прижималась...

Конечно, мир рос в его душе и вширь, и вглубь, и выше, но не было здесь ничего преждевременного, и "строфы свободное рожденье" не нуждалось в "щипцах", в наставническом диктанте или, тем паче, диктате. Небеса поэзии начинались с земли, и возвращались к земле же -- почти по законам "неописуемо, захватывающе обыкновенной" природы, и в стихах это сказывалось все с тою же натуральной наглядностью:

Небо начинается с земли,

с лепета последнего былинок,

с огонька случайного вдали,

с желтых Якиманок и Ордынок.

Как страницы, листья шелестят.

Где-то рядом, где-то очень рядом,

слышишь, подступает листопад,

мы с тобой стоим под листопадом.

Задыхающаяся жара

торопливо обжигает щеки,

дождь зарядит с самого утра,

глухо забормочут водостоки.

Дождь зарядит с самого утра.

Эта осень на дожди щедра.

Капли расплывутся на стекле --

небо возвращается к земле.

Эти строки писались в пятнадцать лет. И с такою же "ненасильственностью внушения" придут к нему в том же шестьдесят седьмом году стихи о Новгороде, через год -- в шестьдесят восьмом -- стихи о народовольцах, и еще через год -- стихи о Тютчеве; а когда он увидит на экране кино ложное и картинное зрелище, он прикажет себе раз и навсегда:

Пусть больше муза не приходит,

Когда, хоть раз, я так солгу!

Но муза придет к нему и у стен Нарикалы, и за оградой Светицховели, и перед картинами Пиросмани, и в час плача по Гураму Рчеулишвили, и когда он слезами обольется над вымыслом того же Гурама, переводя его "Батареку" -- единственную в своей жизни страничку прозы -- и напишет на полях перевода стихи, описав плач моря по Гураму, и так закончит свой сказ:

Грустен вымысел мой. Не ищи в нем спасенья от горя.

От рассказа Гурами я глаз оторвать не могу:

В том рассказе хевсуры пьют пиво, горланят и спорят

В темной башне у скал, что стоит по колено в снегу...

И столь же добровольно вступив на стезю переводчика поэзии, он, такой скупой на декларации и заявления, сочтет все же нужным провозгласить свой кодекс:

Когда ряды неровных строчек

Поскачут быстрые на диво,

Не обольщайся, переводчик,

Переводи неторопливо.

На немоту не будь в обиде,

Не забывая, что когда-то

Поэт хотел в тебе увидеть

Не переписчика, а брата.

И, овладев теченьем речи,

Не признавая произвола,

Попробуй, натяни на плечи

Рубаху мертвого Паоло.

Не буквы надобны, а надо,

Чтобы за буквами стояла,

Неведомая верхогляду,

Прямая суть оригинала.

Иные морщатся: куда нам,

Но я на измышленья эти

Одним подвигнут Тицианом

И только перед ним в ответе.

Да, он с гордо и радостно поднятой головой мог бы держать ответ и перед поэтами, которых переводил, и перед жизнью, поэтом которой он был...

Я просто все скажу, как на духу.

О, если б горла у меня хватило!

Не трудно примыслить, сколько бы он еще сказал. Но все, что он уже сказал, было сказано, как на духу. И, оглядываясь на его путь, на его жизнь, на сказанное им, хочется вновь и вновь повторять слова из им же сложенного о себе:

...а жизнь моя была проста

во власти чистого листа,

во власти благостной, во власти

нетерпеливого пера,

в неумолкающем соблазне,

а жизнь моя была щедра.

Зима ворота раскрывала

завороженного двора,

укутанного в одеяло

до самого полуподвала,

и абажура кожура,

оранжевая, проплывала,

и удивленная строка

дрожала в пальцах чудака,

и ускользала за ограду

захолодалая щека,

прижавшаяся к снегопаду,

а жизнь моя была легка...

Да, проста, легка, щедра... И пусть эта книга -- собрание стихов, переводов, очерков, заметок, писем поэта -- засвидетельствует читателю простоту, легкость и щедрость жизни Владимира Полетаева.

ГЕОРГИЙ МАРГВЕЛАШВИЛИ

СТИХИ

МЦХЕТСКАЯ БАЛЛАДА

Словно ребенок в своей колыбели,

Храм в обрамленьи неба и гор

Свети-Цховели.

В Свети-Цховели

Царь и советник вели разговор.

Царь говорил:

"Перед новой святыней

Я в восхищеньи сегодня стою.

Храм этот вызовет в каждом грузине

Гордость в душе за столицу свою.

Только что делать, чтоб в землях соседних

Равного нашему чуду не быть?"

Тихо царю отвечал собеседник:

"Зодчему -- правую кисть отрубить"...

Годы прошли с той поры. Потускнели

Царские очи. Советник стал хвор.

В темном притворе Свети-Цховели

Снова заводят они разговор.

Царь говорит: "На далекой чужбине

Нашего храма воздвигнут собрат:

Та же суровая сдержанность линий.

Строгий шатер завершает фасад.

Каждая кладка -- знакомая фраза.

В каждой -- Иверии нашей душа.

Разве палач не дослушал приказа?

Или тот мастер был просто левша?"

"Нет, -- отвечает советник, -- простого

Знанья нам не было прежде дано,

Что воздвигаются храмы по слову,

Если исходит от сердца оно"...

Это досель неизвестно иным...

Вот и твердят, что судьбой чудотворной

Зодчий избавлен от участи черной,

Дожил до старости невредим.

Где бы ни шел он цепочкою горной,

Новые храмы вставали за ним.

Свети-Цховели, о, Свети-Цховели,

Храм, подпирающий синеву --

Не на эстампе, не в акварели,

Скоро ль увижу тебя наяву?!

НАРИКАЛА НОЧЬЮ

Горящим облаком плыла

над головами Нарикала.

Мангалов красная зола

таращилась и уползала.

В расшитой чохе, в газырях,

как лилипуты, перед нами

ползли мангалы враскоряк, --

так саранча ползет на пламя.

А крепость женщиной была,

искусно вытканной из мрака.

Она спускалась в зеркала

Куры

лукаво и двояко...

* * *

...когда приметы листопада

закопошатся там и сям,

когда незваная прохлада

уже бежит по волосам,

когда над городом упорно

играет черная валторна,

и на развалинах жары

пируют старые дворы,

и розовая Поварская,

заученная наизусть,

закружится, а я смеюсь,

и рук твоих не выпускаю,

и недоделаны дела,

а ты проста и весела...

Вот небо хлынуло потоком

и нам загородило путь,

и так легко его потрогать --

лишь только руку протянуть.

* * *

...Я заучил вас наизусть,

дожди, похожие на грусть...

Я прислоняюсь к фонарю,

я с фонарем заговорю,

неосторожная звезда,

свалившаяся из гнезда,

покатится по рукаву, --

живу я или не живу? --

часы, прозрачный циферблат,

идут они или стоят?..

* * *

Кружился снег, стократ воспетый,

кружился медленно и строго,

и под полозьями рассвета

плыла январская дорога.

Неприбранная мостовая

лежала в белом беспорядке,

мучительно напоминая

об ученической тетрадке.

Ах, сколько снега, сколько снега,

какая чистая страница --

пройти, не оставляя следа,

и в пустоту не оступиться.

Ах, детство, детство, мое детство,

мое фарфоровое блюдце,

мне на тебя не наглядеться,

мне до тебя не дотянуться.

Над розовыми фонарями,

над фонарями голубыми

кружился снег, и губы сами

произносили чье-то имя.

* * *

По снегу белому, по снегу

ложится новый снегопад.

По свету белому, по свету

конверты белые летят.

Прощенья или обещанья

под Новый год со всех сторон

летят. И бремя ожиданья

снимает старый почтальон.

* * *

...живу по горло в январе,

в неслыханном его затишьи,

и шарканье в парадном слышу,

и чей-то кашель во дворе.

Запоминаю каждый шорох,

оглядываюсь на бегу,

а над рекой дымится город

в тяжелом елочном снегу.

А там, за выгибом реки,

уже темнеют переулки --

озябшие особняки,

как музыкальные шкатулки.

* * *

Февраль фарфоровый, хрустальный

и гуттаперчевый февраль.

Легко всплывало над устами

дыханье -- белая спираль.

И по спирали, по спирали

слова лукавые всплывали

прозрачней мыльных пузырей,

и плавали вдоль фонарей

и фонарей не задевали.

Ты говорила: не хочу,

и вырывалась, и смеялась,

и снова к моему плечу,

заплаканная, прижималась...

* * *

...А где-то четырехоконный,

до самых окон заметенный,

мигает флигель во дворе,

а на рассвете в феврале

следов лиловая цепочка

ложится на него, как строчка

в тетрадке или в букваре;

и буквы я перебираю

и в руки каждую беру.

Мы расстаемся поутру...

* * *

...оно написано лиловым,

оно еще не стало словом,

случайный выдох или вдох,

прозреньем поднятый врасплох.

А как потом бывает сладко,

когда лукавая тетрадка

смежит лукавые глаза,

когда погаснут голоса

божественного беспорядка...

И не разгадана загадка...

* * *

Ах, как накурено в темном подъезде,

ах, как натоптано, ах, как темно.

Черная лестница, белая песня --

черное, белое -- словно в кино.

Прямо из горлышка -- горько и сладко,

жарко и холодно -- пей без остатка!

Катится вечер, гремя и звеня,

девочка в губы целует меня!!!

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Россия. Ольга. Снегопад --

слова, владеющие нами,

как заклинание, стоят

между иными именами.

Завороженные дома,

и женщина под снегопадом

прощается. А где-то рядом

бормочет дряхлая зима.

Я слов ее не понимаю

и, улыбаясь невпопад,

прощаясь, тихо повторяю:

Россия. Ольга. Снегопад.

* * *

Небо начинается с земли,

с лепета последнего былинок,

с огонька случайного вдали,

с желтых Якиманок и Ордынок.

Как страницы, листья шелестят.

Где-то рядом, где-то очень рядом,

слышишь, подступает листопад,

мы с тобой стоим под листопадом.

Задыхающаяся жара

торопливо обжигает щеки,

дождь зарядит с самого утра,

глухо забормочут водостоки.

Дождь зарядит с самого утра.

Эта осень на дожди щедра.

Капли расплывутся на стекле --

небо возвращается к земле.

ПОЧТИ ВСЕРЬЕЗ О ВЗРОСЛОСТИ МОЕЙ

Мы жили в городе одном...

Скрипели темные перила...

Фонарь качался за окном,

и женщина меня любила.

Над миром бренной суеты,

витал пророк, дела забросив...

От нестерпимой правоты

горели щеки на морозе...

Метель январская мела

и тротуары заметала,

а женщина меня ждала,

ждала и двери открывала.

А я боялся расколоть

ее фарфоровое тело...

И не боялся чушь пороть

легко, уверенно и смело...

Зима гуляла по дворам,

дымилась, белая от ветра,

зима, отпущенная нам

так неожиданно и щедро...

Когда красавицы, зевая,

глядят утрами в зеркала,

на тонком холоде стекла

свое дыханье забывая...

Полузабитые трамваи

уже гремят из-за угла,

наполовину выплывая,

а улица еще бела,

оставленная, неживая...

Я вспоминаю: ты была

иная -- ты была иная,

а снега не было. Летела

сырая белая крупа...

Как знать, чего от нас хотела

любовь, которая слепа.

Ты как-то сразу повзрослела

с другим...

III

"РОМАНС"

По снегу белому, по снегу,

по непротоптанной тропе,

по неоставленному следу

мы возвращаемся к себе.

По стынущему первопутку,

невидимому впереди.

О, погоди одну минутку,

одну минутку погоди.

Ты погляди, как я стараюсь,

как я иду и не собьюсь.

Как я прощаться собираюсь

и все никак не соберусь.

Долги прилежно возвращаю.

Монетки катятся звеня.

Любимая, я все прощаю,

прости меня, прости меня.

Ты помнишь? Медленное лето,

круженье падающих звезд

и клятвы сладкие -- до слез,

до расставанья, до рассвета.

Мы были счастливы тогда.

Потом года и города, --

редели темные аллеи,

плоды бесплотные алели...

Нас разметала суета.

А между тем, в усталой чаще

фонтана старая вода

хранила отраженья наши,

обнявшиеся навсегда.

"Довольно, плакальщица сада,

рыдай, не обрывая струи,

твоя последняя услада

рыданья жаркие твои".

* * *

Окно выходит на задворки,

на жестяные гаражи.

Учебник в почерневшей корке

на подоконнике лежит.

А дальше -- желтые ограды,

подслеповатые дома,

и воробьи не в меру рады,

что вот кончается зима.

А ты молчишь, меня не слышишь,

едва страницы шевелишь,

и вдаль на облака и крыши,

за раму черную глядишь.

А там, гудками пробивая

окраинную благодать,

легла дорога окружная --

не развести, не разорвать.

* * *

Сегодня белый плоский теплоход

(над ним зигзаг -- реки изображенье)

нам предлагает странствия начать.

...А где-нибудь играют Мендельсона,

и это время выпускных балов

и всяких глупостей. Теперь ведь лето

и можно делать глупости. И окна

распахнуты. И каждое окно --

цветной фонарик. Улицей плывет

чудесный запах булочных, молочных,

кондитерских. До локтя рукава

закатаны. Сливаются кварталы

В зеленое и шумное пятно.

А на вокзалах в мокром целлофане

серебряную продают сирень,

и, осыпаясь, темные соцветья

таинственное обещают счастье,

и мокрые уходят электрички

за железнодорожный горизонт,

и где-нибудь захочется сойти

и больше никуда не возвращаться.

Вы знаете, что я чуть-чуть романтик,

чуть-чуть нахал. Вы знаете, что я

разглядываю с равным изумленьем

созвездья Девы хрупкую звезду

и ваши осторожные колени...

У ТЮТЧЕВА

Сквозь шум неторопливый бора

под осторожным ветерком

я голос услыхал, который,

казалось, так мне был знаком...

Шеренги елей островерхих

стояли около реки,

как офицеры на поверке,

как на молебне старики...

Но эти внешние сравненья

его не заполняли речь.

Души могучие движенья

без них он в строфы мог облечь,

И, звуками вплетаясь всеми

в гуденье каждого ствола,

струилось медленное время

сквозь наши души и тела...

"Не то, что мните вы, природа",

среди иных ее щедрот

язык умершего народа

в ней, неопознанный, живет.

Ее лесов многоголосье,

ее полей протяжный звон

подобны вздохам на погосте,

дыханью сгинувших племен.

На развороченном корчевье

ошеломленный я стою,

как будто древнее кочевье

я вижу, павшее в бою.

III

Раскрыта новая страница...

Я новый голос обрету.

Я вслушиваюсь -- лед крошится...

И ледокол идет по льду.

Вдоль борта -- инея седины,

и, как осадка ни мелка,

упрямо сдавливают льдины

стальные прочные бока.

Но тот, кто на борту, обязан

ему, как брату, доверять...

Вот так и я с тобою связан,

моя рабочая тетрадь...

Я вслушиваюсь:

лед крошится...

"Весна идет, весна идет",

а Тютчев думает, томится

и мне покоя не дает.

* * *

Если бы мы остались в живых,

то какую бы я поведал повесть

о твердости и отваге своих

товарищей...

Из письма Р. Скотта

Пурга не прекратится на мгновенье,

Спасенье вдруг не явится извне,

Сквозь ветра безысходное гуденье

И снег, подобный каменной стене.

Там Роберт Скотт последним умирает,

Он спутников во льдах похоронил.

И вот, пока еще хватает сил,

Их доблести бумаге доверяет...

Какую силу обретает слово,

Чтоб мужественных облик сохранить!

От капитана Скотта к Комарову

Я мысленно протягиваю нить.

Как знать, где ждет внезапное несчастье,

Опровергая волю и расчет?

Где может подвести непрочность снасти,

Где молния пути пересечет...

С улыбкой оставляя, словно детство,

Последний порт, последний космодром,

Они мальчишкам завещали след свой,

Отмеченный доверьем и добром.

СТИХИ О НАРОДНОЙ ВОЛЕ

Во имя любви к России мальчишке на Курской дуге

Остался лежать навеки, зажав автомат в руке.

Когда на портрет Перовской, задумавшись, я гляжу,

За то, что рожден в России, спасибо судьбе твержу.

Отмечен печальным взглядом девичий лица овал,

Суровый Желябов рядом -- каким он суду предстал.

И мудрый Кибальчич с ними -- в записках его найдешь

Во имя любви к Росси рожденный в тюрьме чертеж...

Такая любовь не просто игра молодых умов,

Их ждет на краю помоста веселый палач Фролов...

Спокойно лицо Перовской. Обманчив ее покой.

Недаром глаза Фролова блестят за ее спиной.

Гляжу на портрет Перовской -- спасибо судьбе твержу

За все. За город, в котором я по ночам брожу,

За облаков кипенье и ледоход весной,

За птах разноперых пенье на каждой тропе лесной.

За образец служенья без страха Земле родной.

Цепко схваченной крамоле развязали языки,

А гуляющим на воле сочтены уже деньки...

Подождать бы! Но постыло взаперти царю сидеть --

Он в Манеж в карете едет на гвардейцев поглядеть.

Что ему юнцов безумных скороспелый приговор?

Он для подданных поныне самодержец, а не вор.

Но сигнальщики заране приготовили платки,

У метальщиков снаряды недалеко от руки.

Вот платок достали белый. Приближается пора

Довершить благое дело, что затеяли с утра...

И метнул метальщик первый -- обволок карету дым.

Вышел бледный самодержец из кареты невредим.

"Кто стрелял? -- спросил, и в страхе бога всуе помянул,

Подошел второй вплотную, бомбу под ноги метнул...

У решетки над каналом царь безногий чуть живой.

Насмерть раненый метальщик рядом с ним на мостовой.

Рябь небесного канала у него в глазах плывет.

Он очнется на допросе, а друзей -- не назовет.

Рябь небесного канала расходилась холодна,

"Гриневицкий, Гриневицкий", -- о гранит гремит волна.

III

Только метнул -- побежал и схватили,

Шапку сорвали и руки скрутили,

И обступили -- куда убежать?

Только б дышать!!!

А за это расплата,

Все отдавать, чем гордился когда-то,

Все предавать, чем вчера дорожил,

Всех выдавать, с кем Отчизне служил...

Только бы жить...

Но пришлось по-иному.

Казнь...

От презренья не спрятать лица.

В бурю ты можешь не выйти из дома,

В путь соберешься -- иди до конца.

Не приходите! Что вам до меня?

Цветы Голгофы: я вам не родня,

цветы Голгофы, красные причастья,

кровавящие детские запястья.

Не приходите! Я умру легко --

уткнусь кутенком господу в ладони...

Горячий хлеб вздыхает глубоко,

молочница приносит молоко,

холодное, в серебряном бидоне,

а девочка на голубом балконе

считает звезды: три -- четыре -- пять...

Не приходите! Разве вам угнаться? --

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать...

Не приходите! Дайте досчитать.

Одежда быть должна простой и строгой.

Пришли мне платье черное сюда.

Я в нем пойду последнею дорогой.

Оно пристойно в скорбный день суда.

А я из тех, кто, выбрав путь, им следует.

Ты обо мне, родная, не рыдай.

Отец напрасно сердится и сетует...

Что я его любила, передай.

У нас с ним просто убежденья разные,

И нам двоим от этого больней.

Он гибели моей не станет праздновать

и поминать хулой моих друзей.

Ты не ищи протекции и случая

и у царя мне жизни не проси,

а я утешусь тем, что время лучшее

когда-нибудь настанет на Руси.

Я вижу свет в глазах мятежной юности,

а для судей грядущее темно...

Письмо родимой матушке, -- а вдуматься,

оно совсем не к ней обращено.

Свобода, да, о вечная свобода,

свобода жить, свобода умирать,

и белый снег, какая благодать,

с январского повалит небосвода.

А там весна и грохот ледохода,

ручьям и рекам русла выбирать...

Потом страда -- спины не разгибать...

Ржи золото, деревьев позолота --

все позади. Уже ноябрь дохнул.

Пригорки листьев вместо листопада,

пустых кустов колючая ограда,

деревьев голых черный караул

и первый снег. Раскрытая тетрадь

белым-бела, как смертная рубаха...

Свобода жить. Свобода жить без страха.

Без страха жить. Без страха умирать...

* * *

Мне бы жить легко и неторопко

в подмосковном городе одном,

где деревья, стриженные в скобку,

до утра гуляют под окном.

Сахарок размешивать в стакане,

по ветру пустить черновики,

а потом на выцветшем диване

развалиться, скинув башмаки.

Погляжу, а улица все та же --

хорошо асфальту и траве,

да собаку рыжую поглажу

по лохматой, мудрой голове.

* * *

А у нас на Зубовском бульваре

рупора играют во дворах.

А у нас на Зубовском бульваре

дождь вразброд и окна нараспах.

Дождь вразброд и улица -- вкосую,

светофор вкосую на углу.

Женщину поющую рисую,

осторожно -- пальцем по стеклу...

Не наказывая, не прощая,

тихо наклоняется ко мне

молодость моя или чужая --

женщина -- поющая в окне.

* * *

Ворча, отворятся затворы,

ворота глухо заскрипят,

и я в узорный листопад

войду, не опуская взора.

Войду в осеннюю страну,

туда, где все, что я ни встречу,

ко мне потянется навстречу,

едва я руку протяну.

Войду в спокойную свободу,

когда захочется опять

любую малую заботу

подобно дару принимать.

ПРОЩАНЬЕ

Костры бульварами, костры...

За облака, неуловимы,

развалы вянущей листвы

уходят голубиным дымом.

Раскидывая рукава,

горят корявые слова,

школярские мои тетради

и воздыханий кружева --

окурки в розовой помаде;

законов, списанных в расход,

горят параграфы и графы.

И кто, законник, разберет,

виновны были или правы...

В распахнутые по края

врата осеннего пространства

уходит горькая струя

прекрасного непостоянства.

* * *

Ну, что ты? Видишь, мир господень

сегодня снова беззаботен,

а улицами -- листопад,

а у него такие струны,

а у него такие струи

такую музыку струят.

А где-нибудь в Замоскворечье

найдется двор, найдется вечер,

глаза найдутся и слова,

смывающие все заботы.

Свет расплывется, голова

закружится... Но что ты? Что ты?

* * *

За кузовом кузов --

грибная пора...

Пижамы арбузов

и дынь кожура...

На вольном просторе

до звездных миров

восходят застолья

осенних пиров...

Наполнили брашна,

но губы свело.

Обидно и страшно, --

уходит тепло.

* * *

Оплыли окна в мезонине,

и зубы свежестью свело,

и дальше, по размытой глине,

шатаясь лето побрело.

А я засовы отодвину

и выйду в длинных сапогах,

увижу красную рябину

и месяц на ее ветвях.

Как будто около калитки

и от меня невдалеке

стоит боярышня в накидке

и держит зеркальце в руке.

* * *

Большая красная луна

таращится из-за ограды,

туда, где около окна

постель холодная измята.

А где хозяин? Тишина.

Не надо задавать вопросы.

Большая красная луна

и выбеленные березы.

Сегодня ночью так легко,

без вымысла и без обмана,

нырнуть в парное молоко

неодолимого тумана.

* * *

Так вот она какая, осень, --

не будем думать о зиме,

и листья хрупкие разносит

усталый ветер по земле.

А нам с тобой одна награда,

одна забава и беда:

вдоль медленного листопада

идти, неведомо куда...

* * *

Тряская бричка с фольварка.

Полдень. Дорога. Стога.

Ах, как на масленой ярко

заполыхают снега...

Съехались. Заночевали.

Тихо поет снегопад.

В жарком натопленном зале

толстые свечи горят...

Хлынет мазурка из окон,

словно в небытие...

Смотрит пылающим оком

в прошлое сердце твое.

Нет ни гостей и ни сцены,

ты у рояля один.

Творчество -- вечная смена

клавишей, мыслей, картин.

* * *

Сентябрь -- аптекарская склянка,

наполненная желтизной,

сентябрь -- театр передвижной,

сентябрь -- охрипшая шарманка,

круженье листьев и планет,

сентябрь -- замедленная съемка,

вопрос не громкий -- и ответ:

"Негромко, милые, негромко!

Управ на горлопанов нет",

и тишина...

* * *

В неумолкающей тревоге,

перстнями желтыми звеня,

дрожат березки вдоль дороги,

дрожат, как лепестки огня.

Но ветра дикие хоралы,

гуденье неба надо мной,

и этот запах небывалый,

встающий паром над землей,

клубящийся над луговиной,

колеблющийся в полумгле --

он намертво, как пуповина,

прикручивает нас к земле.

* * *

Витала осень вдалеке

перепелиным пересвистом,

последним велосипедистом,

растаявшим в березняке.

И вдруг она предстала нам

заваленной листвой и хламом,

осыпавшимся божьим храмом

с крапивами по куполам.

В НОВГОРОДЕ

Сентябрь бледно-лилов

в преддверьи листопада,

и ветер вдоль ограды

свистит, как птицелов.

И сторож по утрам,

попивши и поевши,

за гривенник приезжих

пускает в божий храм.

А в храме полумгла --

по крохам храм растаскан,

и пахнет алебастром,

и дует из угла.

Века, века, века,

когда-то, все когда-то,

и только Пантократор,

суровый Пантократор

взывает с потолка.

Листва скользит с дерев

и оседает в воду --

как будто позолота

сползает с куполов.

Архангелы трубили в трубы,

и кровь блестела, как трава,

и желтый месяц скалил зубы

над самым храмом Покрова.

А храм гудел и плыл над ночью

семиголовый, как дракон,

и девки непутевых зодчих

глядели из его икон.

И государь стонал -- не спится,

и шел на ощупь, как слепой,

и верещали половицы

под государевой стопой.

А в щели демоны свистели:

"Пошто казниша божьих чад?"

И он не мог найти постели,

и щупал стены, и кричал.

Крик разносился по палатам --

и ночь качалась и текла,

и диким маревом цветастым

неслись сквозь сумрак купола...

А поутру в библиотеке

царь размышлял, тоской объят:

"Пошто латиняне

и греки

Меня жесточе во сто крат?"

III

Ворот на горле распахнут,

хворост шуршит за стеной.

О, как томительно пахнет

свежей доской смоляной.

Ветром суровым и грубым,

северным ветром гоним,

в серое небо над срубом

черный поднимется дым.

Голодно в городе стольном,

холодно на небеси.

Ветром холодным и вольным

буду гулять по Руси.

А нагулявшись, обратно

прахом на землю вернусь, --

дымом холодным и смрадным

мы разлетаемся, Русь...

Колокол гулко ударит.

Хлынет толпа из ворот.

Быстро закрестится скаред

да загундосит юрод:

"Ох и запоют

дикие ветра

возле царских врат

у того двора.

Задымится снег,

заклубится прах,

на его на всех

на семи холмах"...

Купецкое благообразье,

звон колокольный по утрам,

суровой византийской вязью

весь изукрашен божий храм.

Горит на солнце позолота,

налипшая на купола.

Плывут сквозь белые ворота

девичьи ладные тела.

Платки опущены на брови --

господень дом не для потех,

но в каждой малой капле крови

живет и бродит темный грех.

...а женщина проходит полем --

трава колен не достает,

и звон бесовских колоколен

над полем медленно плывет.

И если смертное затишье

нахлынет с четырех сторон,

я знаю: я тогда услышу

все тот же отдаленный звон.

Последним напряженьем воли,

полуодолевая боль,

я ухвачусь за это поле

и унесу его с собой.

Вставали белые туманы,

вставали, таяли вдали.

Полянами в чужие страны

березы бо'сые брели.

И монастырская прохлада,

белее мела и стекла,

под сутолокой листопада

покачивалась и плыла...

Там высоко и одиноко,

за долгим криком журавлей,

легла последняя дорога

славянской вольности твоей.

* * *

Красных листьев осенью навалом,

а за ними белый, белый снег.

Что поделать, я доволен малым,

неразумный, тихий человек.

Пересчитывая дни и ночи,

собирая винтики минут,

на обоях в розовый цветочек

расписные ходики идут.

Полустанки, пыльные вокзалы --

и как утешение в судьбе:

есть на свете домик небывалый --

красные наличники в резьбе...

* * *

Осень располагает к уединенью,

к четвертушкам бумаги...

Ночная работа легка.

Как всклокоченных туч по холодному

небу движенье,

так строку догоняет

спешащая следом строка.

Торопливая память паденья и взлета,

прикасанья неловкие неба и дня,

дорогая цена одинокой свободы,

изумленной судьбы дорогая цена.

И когда уже вдоволь накопится боли

и усталость войдет, и прижмется к плечу,

и запросится сердце на вольную волю,

я на вольную волю его отпущу.

* * *

Вот снег неумелый и мокрый

по горло дворы завалил.

О, привкус живительной охры

на синьке февральских белил.

А большего нам и не надо,

такая у нас благодать,

такая простая отрада

снежки в мирозданье кидать.

* * *

Идет по городу зима,

звенят прозрачные трамваи.

Вот видишь: старые дома

на Переяславке ломают.

Они стоят и смотрят слепо

в январское пустое небо,

и пробивается во двор

из окон тихий разговор.

Шушукаются коридоры,

что вот разъехались жильцы,

что со дверей сошли запоры

и в воду канули концы.

А кто-то здесь кого-то встретил

и с кем-то был накоротке,

но это слышал только ветер,

который жил на чердаке,

* * *

...заговори же поскорей

посередине тротуара,

свояченица снегирей --

шарманка, дудочка, гитара.

Заговори, заговори,

окраинная, гулевая --

смотри, какие фонари,

какие звонкие трамваи:

Как будто нотную тетрадь,

раскрыли вдруг на середине...

Заговори...

А мне отныне

твои напевы повторять.

В КИНО

Распяленное полотно

мигало в черном кинозале.

Расшитой осени рядно

цвело и тлело. Умирали

драгуны под Бородино,

цветные расплывались пятна,

и смерть сама -- была нарядна...

Так просто было на скаку

ронять летящие поводья.

Пусть муза больше не приходит,

когда, хоть раз, я так солгу.

* * *

Моя свобода бегать под капелью,

а там, исписанные от руки,

на подоконнике черновики

навалены всклокоченной постелью.

И ночь раскачивает огоньки

и улицу, подобно колыбели.

Усни, усни... и стекла запотели,

и где-то заблудились каблуки.

ИЮНЬ

Июнь -- и море на рекламе,

развалы желтые дворов,

июнь -- и тени школяров

легко расходятся дворами.

Уходят мальчики. Куда?

Не говорят. Не знают сами.

Кружащиеся города

и самолеты на рекламе.

И в путь. И, верно, на пути

вокзалы светлые толпятся.

И можно где-нибудь сойти,

и никуда не возвращаться.

О мальчики, вершите бег,

рассветам подставляйте лица.

Июнь. А мне сегодня снится

под полозом хрустящий снег.

* * *

Я не служу сюжетному стиху,

Пусть логики его понятна сила.

Я просто все скажу, как на духу

О, если б горла у меня хватило...

* * *

...но вы забыли, что в итоге

стихи становятся травой,

обочинами вдоль дороги

да облаком над головой.

И мы уходим без оглядки

в неведенье и простоту

затем, что давние загадки

разглядывать невмоготу.

А ветер длинными руками

раскачивает дерева,

и листья кружатся над нами,

и превращаются в слова.

* * *

А в переулке Докучаевом

гуляет музыка дворами,

четвертый вечер, докучая нам,

дожди стоят над рупорами.

Дождями долгими, лиловыми

мои блокноты разлинованы,

наплывом горечи и влаги

слова всплывают на бумаге.

Ты говоришь: "Дожди заладили.

Дожди заладили некстати".

Играет радио. Приятели

сидят с ногами на кровати...

* * *

Судите пристально и строго,

без лести каждую строку,

но не твердите, ради бога,

что должен я и что могу...

Мне суд друзей -- не осужденье,

но пусть не путают слепцы

строфы свободное рожденье

и акушерские щипцы.

ПОСЛЕДНИЙ СВЕТ

Неровный след угля и мела --

зиме глазницы обвело.

Уже с утра пекло и грело,

подтаивало и текло.

Уже с утра горячим паром

сквозь сон тянуло от земли.

Еще с утра по тротуарам

лопаты с грохотом скребли.

Я просыпался раным-рано

и вслушивался: о, когда

по водостоку, как из крана,

весною запоет вода...

Пришла, запела и смывает

дождем весенним пыль с окна.

Но как зимою отвечает

мне голос в трубке:

"Всё больна".

Ты помнишь -- целые недели

лилась в ладони синева,

но прямо в небо мы смотрели,

чтобы кружилась голова...

Ведь это ты мне подсказала --

какое счастье нам дано,

когда сливаются кварталы

в одно зеленое пятно.

III

Вот снова улица Палиха,

туберкулезный институт;

сегодня пасмурно и тихо,

а скоро липы зацветут.

И по ночам к тебе в палату

с волнистых росяных лугов

приходит запах сладковатый

еще не собранных стогов.

Ты видишь: как он осторожен,

как бережно ступает он,

чтобы тебя не потревожить,

не оборвать твой долгий сон.

Он наклонился над стаканом,

он руку опустил туда, чтобы

веселым дурнопьяном

запахла теплая вода.

Он раздвигает занавески --

и в темной комнате растут

озер колеблющихся всплески,

ночных составов перестук.

А всюду шорохи и скрипы,

и в душной золотой пыли

шумят раскидистые липы --

они еще не зацвели...

Луга и рощи Подмосковья,

дыханьем лета самого,

всю ночь стоят у изголовья,

у изголовья твоего.

Вот этот пруд, а вот сторожка,

а это я с тобой иду,

иду по вымокшим дорожкам

в больничном вымокшем саду.

Не бойся, девочка, не надо,

нас не оставят никогда

ни бормотанье листопада,

ни эта серая вода.

Холодных облаков движенье,

неровный голубой проем --

все это только подтвержденье,

что никогда мы не умрем.

Осенний снег, а твой последний,

последний снег, последний след,

последний смех, покуда светит

в твоем окне последний свет.

ВОЗВРАЩЕНЬЕ

Проходят сумерки дворами,

где, головами шевеля,

стоят, как школьницы, рядами

в сапожках белых тополя.

Я все увидел, все заметил,

да разбегаются глаза, --

все повторяется на свете.

Мы возвращаемся назад.

Все повторяется, и даже

косынка светлая твоя.

Все та же улица, все та же

у вас под окнами скамья.

Все те же старые качели

качает ветер во дворе.

Они за летние недели

понадоели детворе.

Все так же кружится в тумане

пластинка старая одна --

"Лобзай меня, твои лобзанья

мне слаще мирра и вина".

* * *

На ВДНХ -- катанье на тройках.

Ах, тройка, тройка, не задаром

твои промчались времена.

Наколобродила по ярам,

наколдовала старина.

Я знаю, резвая, я знаю:

пурга закружится вокруг,

рванется полость меховая,

поводья выскользнут из рук.

И неизвестно, что случится,

куда заманит нас метель?

По бездорожью тройка мчится,

и постепенно сходит хмель...

Ночь миновала. Снег утих.

И Вам известно все заране:

у Вас в Останкине -- катанье

на тройках в санках расписных.

* * *

Подобно белому рулону

ночная улица вилась, --

раскрученная до предела.

Она слетала с якорей,

она срывалась и летела

вдоль беспокойных фонарей.

Гуляке, улицепоклонцу

подмигивали кое-где

ее вощеные оконца,

прорезанные в темноте.

Зима дымилась, как страница,

исписанная от руки.

А от строки и до строки

метель по улицам металась

и комкала черновики

вторую ночь. А мне казалось,

всю жизнь мела. Она была

светлым-светла, белым-бела.

* * *

...а жизнь моя была проста

во власти чистого листа,

во власти благостной, во власти

нетерпеливого пера,

в неумолкающем соблазне,

а жизнь моя была щедра.

Зима ворота раскрывала

завороженного двора,

укутанного в одеяло

до самого полуподвала,

и абажура кожура,

оранжевая, проплывала,

и удивленная строка

дрожала в пальцах чудака,

и ускользала за ограду

захолодалая щека,

прижавшаяся к снегопаду,

а жизнь моя была легка...

* * *

А в январе -- как в январе,

не первый снег и не последний,

а во дворе, как во дворе,

все те же хлопоты и сплетни.

А где-то шестнадцатилетний,

неосторожный человек

идет моим неверным следом --

неверным следом -- белым светом...

Кому-то станет первым снегом,

быть может, мой последний снег...

РУБЕНС

Широко распахнуты врата

околоокраинного рынка.

Зазевала глиняная крынка

и стоит, не закрывая рта.

Яблоки надели камилавки,

рыбины зашиты в чешую,

окорок заводит на прилавке

песенку случайную свою...

Петер Пауль, Бахусу подобен,

спит на бочке -- так заведено --

и гудит в художницкой утробе

красное молдавское вино.

* * *

Искусство не переменилось

и даже не перевелось,

и даже времени на милость

оно, как видно, не сдалось.

И мир, стекающий с полотен

голландских старых мастеров,

все так же ладен и добротен

и по-работницки суров.

* * *

Однажды, блуждая в тбилисском тумане,

заезжий эстет в золоченый лорнет

увидел на вывеске некий предмет,

что ровно за час перед тем Пиросмани --

художник босой -- написал за обед.

Эстет в изумленьи отбросил лорнет,

потом, от восторга теряя рассудок,

глядел на предмет в продолжении суток...

Вот так постигает набитый желудок,

что некогда создал желудок пустой

в надежде на миску похлебки густой.

* * *

А в доме глухо и темно.

О. Чиладзе

...а в доме музыка жила, --

когда она входила в двери,

вставали мы из-за стола,

себе уже почти не веря.

Не глядя, не смотря вокруг,

она протягивала руку,

и от руки тянулся звук

или, верней, подобье звука.

Он возникал помимо фраз,

обетов наших и обедов,

и знали мы, что он от нас

не утаит своих секретов.

Что он, правдивый до конца,

рыдая и смеясь над нами,

летит, как бабочка на пламя,

на руки наши и сердца.

Он открывал нам в нас самих,

такие стороны и струны,

что становился старец юным,

а юный -- мудрым, как старик.

ГУРАМ РЧЕУЛИШВИЛИ

Где селенья ютятся у скал,

Где гремят камнепады утрами,

Безутешное эхо разносит окрестным горам:

"Где ты, мальчик, Гурами,

Где ты, юноша смелый Гурами?

Где охотник умелый, волшебный рассказчик Гурам?"

Там, где волны выходят на берег пологий,

Серой галькой стучат, словно мелкой монетой в горсти,

Я у моря спросил:

"Где Гурами, пловец одинокий?

Где Гурами, что в бурю пытался кого-то спасти?"

И ответило море:

"Было в Грузии много Гурами:

Тот -- в Орпири до смерти зловонные топи сушил,

Тот -- навеки уснул на веселой пирушке с друзьями,

Тот -- в жестоком сраженьи холодные веки смежил.

Изо всех над одним я тяжелые своды сомкнуло,

Звонкий голос его поглотил беспокойный прибой.

Ты к воде подойди и прислушайся к мерному гулу --

И дыханье Гурами почувствуешь перед собой.

Кружит нанятых плакальщиц-чаек крикливая стая.

Приглядись, ты увидишь, где смелый Гурами плывет.

Только мне не мешай. Я далекие слезы считаю.

Я мелею, а это единственный верный доход..."

Грустен вымысел мой. Не ищи в нем спасенья от горя.

От рассказа Гурами я глаз оторвать не могу:

В том рассказе хевсуры пьют пиво, горланят и спорят

В темной башне у скал, что стоит по колено в снегу.

* * *

Там, где на языке орлином

Вступают горы с небом в спор,

Откуда эхо по долинам

Разносит этот разговор,

Окраской огненной и странной

Горели травы и цветы,

Во славу жажды первозданной

И первозданной чистоты.

Там пшав постиг, что мы не вправе,

Без содроганья от стыда,

Одни дрова искать в дубраве,

А в травах -- пищу для скота.

И я за ним волшебным лугом

Как зачарованный бродил.

С любой былинкой, словно с другом,

В беседе душу отводил.

Скакал наперерез кистину,

И сам кистином был в бою,

Но никогда не метил в спину,

И честь не уронил свою...

Я б с нежностью слагал сыновьей,

Как он, о Пшавии слова,

Когда б не рощи Подмосковья

И улицы твои, Москва,

И переулков сумрак тихий,

И свет с шестого этажа,

Где мы узнали и постигли

Величье мудрого Важа.

* * *

Вполнеба огненный лоскут,

и лозы темные, как вены,

и виноградари идут

в кипящем солнце по колено.

Представь, что я один из них.

Мне этот труд и всласть, и в силу.

Но ты мне снова скажешь:

"Милый,

здесь нет души, здесь все из книг".

* * *

Глаза ладонью закрываю,

Иду по свету наугад...

В Тбилиси, верно, листопад.

Морщинистая и сырая

Листва платанов и чинар

Срывается на тротуар,

Холодным пламенем играя...

А у меня продрогший двор

Чехлами белыми закутан.

В больших подъездах, как в закутах

Подростков поздний разговор.

О, матерей смешные пени,

Простуда, кашель горловой.

Мигает лампочка --

и тени

Качаются над головой...

Подросткам будут сниться тропы

К вершинам гор, снегов броня.

А мне -- Галактиона строфы

И бег волшебного коня.

* * *

Когда ряды неровных строчек

Поскачут, быстрые на диво,

Не обольщайся, переводчик,

Переводи неторопливо.

На немоту не будь в обиде,

Не забывая, что когда-то

Поэт хотел в тебе увидеть

Не переписчика, а брата.

И, овладев теченьем речи,

Не признавая произвола,

Попробуй, натяни на плечи

Рубаху мертвого Паоло.

Не буквы надобны, а надо,

Чтобы за буквами стояла,

Неведомая верхогляду,

Прямая суть оригинала.

Иные морщатся: куда нам,

Но я на измышленья эти

Одним подвигнут Тицианом

И только перед ним в ответе.

ПЕРЕВОДЫ

ИЗ ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ

Н. БАРАТАШВИЛИ

МЕРАНИ

Мчится мой конь непокорный, где ни дорог, ни тропы,

Каркает ворон вдогонку, черный провидец судьбы.

Кто нас удержит? Мерани, конь мой крылатый, быстрей!

С ветром разделим, как с братом, бремя тревоги своей.

Пусть осыпаются кручи, темный смыкается лес,

В гневе вздымаются волны до разъяренных небес.

Конь мой, стремительным бегом путь роковой сократи,

Снега и зноя не бойся и седока не щади.

Пусть не услышу любимой, пусть не увижу друзей,

Всюду, где сон одолеет, -- вновь я в отчизне моей.

К звездам приблизь нас, Мерани, мощными взмахами крыл,

Звездам хочу я поведать все, что в душе сохранил.

Голос любви отзовется стоном в груди у меня --

И воедино сольется с дерзким порывом коня.

С ветром разделим, как с братом, бремя тревоги своей.

Кто нас удержит? Мерани, конь мой крылатый, быстрей!

Там, где в старинных могилах предков последний приют,

Тело мое не отыщут, слез надо мной не прольют.

В яме, что ворон залетный роет в безлюдных полях,

С горькой землею чужбины вихри смешают мой прах.

Громко рыдая, на тризну не соберется родня,

Коршунов злобная стая криком помянет меня.

Мчись без оглядки, Мерани, не выбирая дорог,

В край, где судьбе неподвластны конь и мятежный седок.

Пусть на пути одиноком гибель отверженных ждет,

Я перед нею не дрогну -- ты не замедлишь полет.

Кто нас удержит? Мерани, конь мой крылатый, быстрей!

С ветром разделим, как с братом, бремя тревоги своей.

Гордого духа стремленье не было тщетной мечтой!

И не заглохнет, Мерани, след, что протоптан тобой.

Смелый собрат пронесется там на своем скакуне

Перед бессильной судьбою в даль, недоступную мне.

Мчится мой конь непокорный, где ни следов, ни тропы,

Каркает ворон вдогонку, черный провидец судьбы.

Кто нас удержит? Мерани, конь мой крылатый, быстрей!

С ветром разделим, как с братом, бремя тревоги своей...

В. ОРБЕЛИАНИ

К АРАГВИ

Я опять на твоем берегу

Одинокий стою

И прогнать не могу

Неотвязную думу свою.

Ах! Любовь! На коленях смертного сна

Убаюкана, задремала она.

Погляди на нее, волна,

Посмотри, как она бледна.

Никогда уже, никогда

Не проснуться ей, не подняться ей.

Замолчи, вода, не журчи, вода,

Пощади меня... пожалей...

Г. ТАБИДЗЕ

ДОМИК ВОЗЛЕ ЛЕСА

Домик возле леса снится мне поныне.

Синева раздвинет вечера границы,

Томные сестрицы выберут в кувшине

Маленькую розу для моей петлицы.

Приоткрыв оконце, мне цветок предложат,

Тихо и учтиво вымолвят при этом:

"Вам -- цветок в петлицу. Вы такой хороший".

"Это так любезно было стать поэтом".

Миновали годы с той поры цветенья,

Розы облетели, и костюм потерся...

Но со мной навеки радость вдохновенья

И Тбилиси буйный -- царство стихотворцев.

И. ГРИШАШВИЛИ

ТРИОЛЕТЫ О ШАЙТАН-БАЗАРЕ

Я прохожу Шайтан-базаром,

Которому я не совру --

Певец беспутный, на Куру

Я прохожу Шайтан-базаром

И песню за руку беру.

Затем, что прошлое недаром

Не отпускает подобру, --

Я прохожу Шайтан-базаром,

Которому я не совру.

Вершилась некогда впервые

Невозвратимая пора, --

Знамена плыли цеховые,

Вышагивали мастера.

О, где вы, празднества былые? --

Удары бубнов до утра

Неслись из каждого двора, --

Вершилась некогда впервые

Невозвратимая пора.

Мне сладкоголосье не по нраву

И Бесики не по нутру, --

Себе в наставники по праву

Я Теймураза изберу.

Мне сладкоголосье не по нраву,

Не стану мудрствовать лукаво,

Румяна праздные сотру.

Мне сладкоголосье не по нраву

И Бесики не по нутру.

О, город мой, сгорает сердце, --

Я на руках твоих умру.

Певец беспутный, я в наследство

Оставлю разве что Куру.

Друзья сойдутся на пиру,

Дабы гуляку-страстотерпца

К иному проводить одру.

О, город мой, сгорает сердце, --

Я на руках твоих умру.

Г. ЛЕОНИДЗЕ

* * *

Горы -- розовые мотыльки,

Собирается гром над горами,

Собирается град. У реки

Бесшабашные плотовщики

Собираются перед кострами.

Я смеюсь. Я грозы не боюсь --

Я сбегу, задыхаясь, к обрыву,

Я на самом краю удержусь,

Удержусь на краю, не сорвусь --

Поднимусь, дотянусь, ухвачусь

За косматую звездную гриву.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Все это некогда с любовью

Руками создано моими --

Парча узорчатая строк, --

Все, что когда-то было кровью

Все стало гранками сырыми

В урочный набранными срок.

Сегодня кровь моя и плоть

Меня оставили и стали

Словами, хрупкими листами,

И этого не побороть...

* * *

Я помню, облака горели

И вздрагивали на огне, --

Я помню: красные форели

Затрепетали в казане.

Я помню: каплями коралла,

Переплетаемый стократ,

Обламывался с перевала

За водопадом водопад.

Мы говорили о Тамаре,

И тень орлиного крыла

Над обезглавленным Ацкури

Неторопливая плыла.

Мы говорили о Тамаре,

Но говорили об ином --

Золотокудрая Этери

И юноша Абесалом.

На берегу мрачнее тучи

Рыбак стареющий ходил,

Надеясь разве что на случай,

Усталый невод заводил.

Но не было ему удачи,

И вот он черный от стыда

Укрылся от людей и плачет...

Уходит сила навсегда.

С. ЧИКОВАНИ

* * *

Устал мой слух внимать за часом час,

за годом год мирским колоколам, --

Я ухожу, я оставляю вас,

Но эти строки оставляю вам.

Я не смогу витийствовать и впредь,

Как некогда витийствовать умел,

Мои раздумья могут умереть,

Мои слова остаться не у дел.

Но я опять припоминаю ночь,

Когда я потерял мою звезду,

Когда луна, бессильная помочь,

Испуганно клонилась в белизну.

Одна с тех пор осталась благодать,

Упреком господа не оскорблю,

Мучительные мысли прививать

Мтацминды розовому миндалю...

О. ЧИЛАДЗЕ

* * *

О, виноградная лоза --

Моя родня, мое спасенье,

Воды прозрачные глаза,

Туман бескровный Зедазени.

На неоседланном коне

Лечу, ребенок, вам навстречу,

Склонитесь нежные ко мне, --

Как приласкаю, чем привечу?

Листва, прохладная, как снег,

Разгоряченных щек коснется...

А конь не остановит бег,

И детство снова не вернется.

* * *

О Греми, радость или грусть,

Прозренья сладостное бремя,

Я выше ростом становлюсь,

Когда неподалеку Греми.

Усталый город над водой,

В зубцах обрушившихся башен,

Как тело женщины одной

Влечет меня и будоражит.

Душа исполнена добра,

Душа -- щедра, не потому ли

Лоза сентябрьская щедра,

Щедра речная саламури?

Как будто я держу в руке

Еще неявленное время,

Когда неподалеку Греми,

Когда мы с ним накоротке.

* * *

К вечеру окна мои опустели,

Канули трубы и провода, --

Встал телефон у холодной постели

Маленькой глыбой черного льда.

Но ожидание потеряло

Тайную память, тайную связь.

Я различаю мало-помалу --

Стены беседуют, не торопясь.

Знаю, что жизнь повторений не терпит,

Не поворачивает колеи, --

Вольная страсть, обреченная смерти,

Пылью осядет на плечи мои.

Знаю, что время подумать о деле, --

Может быть легче, судьбы не виня,

Слушать, как тихо живет в моем теле

То, что останется после меня.

ИЗ "ПОЭМЫ ЛЮБВИ"

...А в доме глухо и темно,

А в доме старые пропажи --

Надежды канувшие наши --

Мы были здесь давным-давно.

В мансарде треснуло окно,

И дребезжит оно упрямо,

Оно исполнено давно

Желания покинуть раму.

А вот и лестница. Она

Под желтой лампочкой видна,

Драконом черным и крылатым,

Ее зубчатая спина

Укачивала нас когда-то.

Не знаю, чем она была,

Дорогой духа или плоти,

В падении или в полете

Ползла она, или плыла, --

Я знаю только, что осталась

Вне обветшалых этих стен

Ее невидимая малость.

Она росла, а вместе с тем

Дорога наша поднималась

Все выше, выше...

В глазницу тусклого окна

Вплывала теплая луна,

Преображенные сполна

Вставали запахи и звуки,

И женщина роняла руки,

Мерцаньем заворожена...

* * *

Погасшей лампы беглой тенью

На лица наши наплывут

Очарованья и презренья,

Различья наши и родство,

Потери и приобретенья.

О горечь этого мгновенья,

Отравы благостной его!

А между тем без промедленья

За звеньями влекутся звенья

Существованья моего.

Т. ЧИЛАДЗЕ

* * *

Последним вздохом лето разошлось,

Последними взмахнуло веерами,

О, синева, прозрачная насквозь

И жестяные листья на веранде.

Как будто я оставил в стороне

Пустую келью, родственницу склепа,

Как будто возвращается ко мне

Во всю длину развернутое небо.

Подвластен возвращению и я --

Куда я возвращаюсь и откуда?

Идет зима и рушится запруда,

Подходит к сердцу белая струя.

* * *

Вчера мой голос городом бродил,

Оплаканный дождями проливными,

Твое наидождливейшее имя

На мостовых и стенах выводил.

Я сорвался с распятья своего

И, непомерной гордости в угоду,

Освобожденье принял за свободу,

Сиротство за высокое родство.

Я ринулся, играя и шутя,

В распахнутую пустоту пространства, --

Я заблудился в ней, я заплутался,

Я потерялся, малое дитя.

Вчера мой голос городом бродил,

Оплаканный дождями проливными,

Твое наидождливейшее имя

На мостовых и стенах выводил.

МАРТ

Смущался март, испытывая страх

Коснуться снега голыми ступнями,

И снежный замок таял на глазах,

Обобранный, опустошенный нами.

Снег повисал на крестовинах рам,

На деревах -- рубахами сырыми,

Цветные пятна зябнувших реклам

Дрожали, разбегаясь мостовыми.

Глядит малыш, дыханье затая,

На леденцы блестящие, -- как сладко!

На старой карусели бытия

Звонит и скачет новая лошадка.

О, щедрый март, поют колокола.

Клубится запах пасхи и крахмала, --

Надежды терпеливая игла

Надорванное сердце залатала.

Приемля белизну и синеву,

Дивится очарованное око.

О, щедрый март, я сызнова живу

Не ведая дарованного срока.

* * *

Сырая горечь ливня проливного,

Сырая горечь парусов и досок,

Существованья горького основа,

Ночного колокола отголосок.

Сырая горечь, хрупкая страница,

Напрасные тревоги домочадцев,

Когда никто к тебе не постучится,

Когда никто не должен постучаться.

Уходят годы, голос на излете

Таинственней звучит и заунывней.

Куда вы, горькие, меня зовете,

О, паруса, распущенные ливнем?

ВЕТЕР

А ветер со мной не спорит,

А ветер гудит невнятно,

От мысли уходит к морю,

От моря к мысли обратно.

Но я поймал его крылья,

Пустившись за ним в погоню,

И крылья его в бессильи

Забились в моих ладонях.

Все это длилось минуту --

Одну минуту -- не доле,

И ветер, рванувшись круто,

Уходит снова на волю.

А. СУЛАКАУРИ

* * *

Господом брошена и позабыта,

Церковь белела на темном холме,

Медленно переставляя копыта,

Белая лошадь брела в полутьме.

Медленно-медленно переступала,

Медленно обрывала былье,

На спину высохшую оседало

Угольной осыпью воронье.

Знал я немало и видел немало,

Все забывается -- годы не те,

Только никак отвязаться не может

Белая церковь и белая лошадь,

Хрипнущее воронье на хребте.

Э. КВИТАИШВИЛИ

* * *

Не избегну последнего сна,

Неизбежную участь приемлю,

Потому и брожу допоздна,

И ложусь на холодную землю,

В этом парке, похожем на склеп,

Обескровленном осыпью склепной,

Чтобы я на рассвете ослеп,

Чтобы мне в темноте не ослепнуть,

Чтобы медленно, издалека

Не забавы, не выдумки ради

Привыкала к прохладе рука

И душа привыкала к прохладе.

И однажды покажется мне

Завлекающе и незнакомо, --

Я лежу, засыпая, на дне

Зарастающего водоема.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Разбегаются серой водой

Торопливого ливня уколы.

ПИЦУНДА

Успокоенью радуется око,

Из камня поднимается волна,

Восходит голубая поволока

И тяжело сползает с валуна.

Большое дно очищено на диво.

Покой восходит к душам и ноздрям.

В расплавленное зеркало залива

Неторопливо оседает храм.

Курортный город нарисован мелом

На голубом развернутом листе.

Строители, заляпанные белым,

До вечера не оставляют стен...

ОТРЫВОК

Две башни, два таинственных челна,

Построенные прихотью природы...

Лаская разноцветные разводы,

К прозрачным стенам ластится волна...

Сквозь тающее зеркало воды,

На отмели, ложащейся отлого,

Я вижу опустевшую дорогу,

Двух раковин уставшие следы...

М. КВЛИВИДЗЕ

* * *

Трудяга дятел, дерево долбя,

Трудом загубит самого себя,

Гуляка жаворонок, в свой черед,

Веселым свистом сердце разорвет.

А я в предгорьях Картли, на ветру,

Не знаю, где свалюсь и как умру.

Хвороб не замечая и обид,

Трудяга дятел дерево долбит...

Работает не разгибая плеч,

Одна забота -- дерево сберечь.

А жаворонок в голубой пролом

Вворачивается веретеном.

Одна у жаворонка благодать --

Случайной трелью слух околдовать.

А я, всем страхам уплативший дань,

Отчаянья переступаю грань,

Карандашом царапаю тетрадь...

Как птицам жить... Как птицам умирать...

Д. ЧАРКВИАНИ

НОЧЬ I. ЗВЕЗДЫ

Небо -- яблоня

В спелых плодах --

Надо мной наклонилось, бледнея.

Жизни томленье

Становится жизнью самой.

О, как ты щедра, --

Яблонью в небо восходит

Светлое тело твое.

Два плода на груди,

Две звезды...

НОЧЬ II. О ЗАШЕДШЕМ СОЛНЦЕ

Разметаны тени.

Земля закрывает глаза,

Белый паук плетет желтую паутину

Неторопливо.

Что же нам делать?

Жить без тебя

Мы уже научились.

Белый паук плетет желтую паутину

Неторопливо.

М. КАХИДЗЕ

* * *

Я -- забытая твердыня, --

Ты сломил мою охрану, --

Ты накрыл меня ладонью, --

Станешь ливнем ты отныне, --

Я травой покорной стану.

Говорю тебе -- не надо

Опускаться на колени, --

Ты ударь меня любовью,

Как охотник из засады

На Гомборах бьет оленя.

* * *

Ты, ворона-горемыка,

Триста лет проковыляла,

Ты, угрюмая каркунья,

Под корявым покрывалом

Триста лет горюешь втуне.

А не лучше ли, ворона,

Было бабочкой трехдневной

Просиять во время оно

Яркого цветка невестой,

Маленькой царевной?

Ах, ворона ты, ворона.

СНОВА В КАХЕТИИ

Без тебя на целом свете

Я приюта не найду.

Вот опять навстречу Мцхете

Вдоль дороги я иду.

Я у солнечной корзины

Прохожу на самом дне,

Еле внемля стрекозиной

Полупьяной болтовне.

Ближе к дому, ближе к дому,

Ближе к чану во дворе

То ли шляпа из соломы,

То ли солнце на горе.

Я иду неторопливо,

Как мужчине надлежит,

Небо спелого налива

На плечах моих лежит.

Я к луне -- баклаге медной --

Губы издали тяну.

Думаете, это вредно --

Выпить полную луну?

Спят Гомборы. Легкий ветер

Гладит головы лесов.

Я люблю тебя, Кахети,

Щедрый край моих отцов.

Г. РЧЕУЛИШВИЛИ

БАТАРЕКА ЧИНЧАРАУЛИ

Отрывок

Редко встретишь кого в горах Хевсуретии. У тушин, даже у сванов, вдоль ущелий пологие открытые жилые места, только Хевсурети покарал бог отвесными скалами. Живут здесь одни хевсуры -- кресторубашечники. Живут в ущельях Арагви общинами. По эту сторону -- Барисахо, Бацалиго, а по ту -- Архоти, Шатили.

Разве что церковные или какие другие праздники собирали раза четыре в год жителей одного ущелья.

Куда быстрей собирал их боевой клич...

Удивительным, воистину хевсурской заповедью заканчивался этот свод неписаных законов: удовольствоваться выкупом, отказаться от крови обидчика -- позор для мужчины.

Легче кресторубашечнику смерть, чем себя опозорить, часто за одно убийство вырезают целые семейства.

Безумие поэзии господствует здесь над прозой. Каждый хевсур, как правило, поэт. А напишет лучше всех, кто охваченный неутишимой страстью, страдает больше и достойнее других...

Здесь, в Шатили, двадцать башен и еще больше семейств. Живет это "государство", стоящее над самой границей Грузии, то войной, то миром. Даже сегодня, кажется...

Жители Шатили не преминут при случае себя показать: крадут скот, затевают тяжбы, кровью платят долги и ввергают в долги соседей.

Воевать они начинают весной, как открываются дороги, -- громят, братаются с кистами или хевсурами (сами себя иначе как шатили они не называют), и так все лето, всю осень, и вдруг с первым же снегом садятся, как безногие...

Трудно привыкают к дому хевсуры. Долгими зимними ночами воркуют женщины, запахом кизяка и похоти наполняется Шатили -- дымит, гонит водку... все пуще распаляясь, шумит в башнях зазимовавшая деревня. А вокруг белым-бело, сложенные из валунов башни, переплетенные лестницами и плоскими кровлями, стоят черные, впившись в голые скалы.

Томит мужчин безделье зимнего дня, с утра носятся они как угорелые, с утра пьянствуют, судят-рядят, кто повинен в междоусобице...

На самом верху Шатили башня Батарека Чинчараули.

Целый день, поджав под себя ноги, валяется Батарека со своей женой на тулупе, брошенном прямо на сено, глушит сивуху.

Сколько раз посылали за ним, приглашали выпить да и о делах потолковать. "Бабу пошлю болтать с вами", -- бурчит он в ответ на каждое приглашение и лежит себе, головы не повернет. Никак не может смириться неугомонный Батарека с зимним бездействием.

В Палкетах должны ему кровь, в Окало у него седло украли, серебром отделанное, сам он вдесятеро должен, а все не может успокоиться, загнанный в свою нору.

Такой в этом году снег -- на улицу не выйти. А туры, осмелев, спускаются вниз и ходят возле самой деревни. Стонет Батарека. Озлился, бриться даже бросил.

Нет больше фиалок, там, где цвели они когда-то, летит белый снег и сверху падает снег, снег. А на верхнем уступе башни сидит укутанная в тулупы Мзия, дочь Батареки. Тринадцать лет Мзие. Днем, когда различимы еще снежинки, глядит она...

Кое-как свыкался Батарека Чинчараули с домашней жизнью. Жена его заболела, он сам начал стряпать. Прибрал дом, сшил, как умел, два тулупа; смазал, чтобы не ржавели, сабли, перегнал пиво, -- соседей угостить. Вывалил все из большого сундука, выбрал, что хотел, и остальное снова уложил...

ИЗ УКРАИНСКОЙ ПОЭЗИИ

Не ищите виноватых,

Не ищите правых,

Не жалейте о разлитых

Винах и кровинах.

Мы идем зеленым лугом,

В облаках и травах,

Мы стоим на гребне песни.

Лица запрокинув.

Т. ШЕВЧЕНКО

НАКАЗ

Как умру, в курган заройте,

У самой вершины,

Посреди степных раздолий

Милой Украины.

Чтоб открылись взору нивы

И обрыв прибрежный,

Чтоб до слуха доносился

Гул Днепра мятежный.

Глянешь, как он рвется к морю --

Сердце замирает,

Вот и мне пора навеки

Из отчего края.

Помолюсь и в путь-дорогу

Поглядеть на бога...

Не пришлось мне встретить бога

До смертного срока...

Над могилой не скорбите,

Кандалы порвите.

Кровью недругов нечистой

Волю напоите.

А сойдетесь воедино

В мире вольном, новом --

Обо мне не поскупитесь

Вспомнить добрым словом.

П. ТЫЧИНА

* * *

Как упал боец на снег, --

Все белым-бело:

"Слава... Слава!.." -- докатилось,

Возле ног легло.

Что ж так тянется рука

Рану зажимать?

Жалко в этакую зиму

Парню умирать.

Ох, смогли ж мы до земли

Ворогов согнуть,

Ворон-птица, черный ворон,

Ворон сел на грудь.

Как ударил большевик, --

Все белым-бело.

Белым снегом в чистом поле

Сердце замело.

ПЕСНЯ ПОД ГАРМОНЬ

Отрывок

Рута-мята, да не примята,

Да не притоптанная трава,

Туда ветер да сюда ветер, --

Забирается в рукава.

Ой, ты, рута, рута,

Рута на лугах,

Ты ж у нас так пахнешь --

Не заснуть никак.

Что за лето, ну что за лето,

Медоцветы позацвели,

Дождик бродит да колобродит,

Тянет холодом от земли.

Ой, ты, небо, небо,

Небо в облаках,

Растеряло капли --

Не собрать никак...

Б. АНТОНИЧ

ПЕРСТЕНЬ ПЕСНИ

Элегия

Мое владенье: дом и сад,

Где дремлют яблони у входа,

Где молока нежней роса,

Вина пьяней и слаще меда...

Не крыша -- сказочный шатер.

Не дом -- шкатулка расписная...

А по задворкам бродит вор,

Стыда и совести не зная.

Пускай из камней сна ограда

Вдоль сада встанет высока,

Чтоб не срывали звездокрады

Хмельных созвездий табака.

Я выйду в сад в часы заката

И сердце юное свое

Наполню яблонью крылатой,

Распевом медленным ее.

Я в сад приду в часы заката,

И встретит сад меня струной...

Вся жизнь моя легко и свято

Пройдет в тот миг передо мной.

Слова, как яблоки, созрели --

Пора настала собирать.

Они в зеленой колыбели.

Гляди, какая благодать!

Блаженна вечера прохлада.

Дневная схлынула жара.

И солнце катится к закату

Багровым кругом гончара.

У края неба догорело,

Прощальным жаром обожгло.

Я перед ним осиротело

Склоняю светлое чело.

А вечер канет песней дальней,

И забормочут дерева...

Я соберу в свой жбан потайный

Все заповедные слова...

Уж над кадильницами ночи

Цветного дыма полоса...

Страшись! Недобрая роса

Не пожалеет -- выжжет очи!!

Одутловаты и сладки

Во мраке ландыши задышат.

Сильней забьется сердце. Тише

Мои неверные шаги.

Владыка сада -- юный лирик --

Иду невидимой тропой.

Кувшин холодных лунных льдинок

Несу в руках перед собой.

Шумят раскидистые кроны.

О чем они? Любовь и сон.

Я слушаю завороженный,

Полуночью заполонен.

Деревьев выбеленных тени

Во тьме заводят хоровод.

Они на небо захотели,

Да ветерок их не берет.

Звучат таинственные струны,

Струящиеся в небеса.

Настройщик юный -- отсвет лунный --

Уже настраивает сад.

Дорога зыбкая ночная

Ушла за млечные поля,

Ушла и слов не возвращает,

И забывает их земля.

А ты склонись над каждой тенью,

За каждой следом поспеши.

Дерев ночные откровенья

В ночную книгу запиши.

В той книге шумные страницы

И буквицы из серебра.

Она богата и щедра,

Она в руках не уместится,

Для сердца самого она...

И пробужденные, со дна

Еще невиданного сна

Поднимутся слова напева...

Звучаньем отзовется ночь:

Звезда, и облако, и древо --

И этого не превозмочь!

Уста благоразумья немы,

И сад полночный недвижим,

А вдохновение над ним

Взмахнуло циркулем своим,

Очерчивая круг поэмы...

Волненья мысль моя полна

И пламенем окрылена,

Стремится ввысь и рвет тенета,

А сердце, будто во хмелю...

О, песня, ждущая исхода,

Не я тебя остановлю!

Ты возникаешь в час ночной,

Пьянящая, в одежде черной,

И суть овладевает формой,

Преображенная тобой.

Пусть боль моя -- удел земной.

И светлой радости рожденье,

И глубина изнеможенья

Сливаются в единый крик.

И словно кровь из свежей раны,

Струится слов поток желанный,

Приходит сладкий смерти миг.

На двери дома -- смерти вестник.

На двери дома -- перстень песни.

* * *

Дымится и хмелеет воздух

В черемуховой белой мгле.

И буквы светятся, что звезды,

В раскрытой книге на столе.

А я листами обрастаю...

Куда ни глянь -- листва, листва.

Спешу... Черемухи листаю,

Ищу заветные слова...

* * *

По мне, всего чудеснее молва,

Что месяц зацепился за ольшаник,

Его кукушки расклюют, как пряник...

Растет Антонич и растет трава...

В. СИМОНЕНКО

* * *

Осенний вечер морозом дышит.

Она проходит мимо меня.

Она проходит тихого тише,

В раздумье голову наклоня.

Она проходит -- и мне ни слова...

Я не окликну, не позову.

А вечер сыплет густую полову

На засыхающую траву...

* * *

Не вернуться парням из похода,

Трубам на заре не заиграть.

Одиноко будут возле брода

Вербы поседелые стоять...

Не впервой дороги зарастают --

Молодой траве своя судьба.

Не впервой хлеба не убирают,

Кто весною сеял те хлеба.

В. КОРОТИЧ

* * *

Когда казнили Яна Гуса.

Когда разнесся звон вдали,

Когда "служители Иисуса"

Горячий пепел загребли,

Со всех сторон слетелись птицы

На камни площади пустой.

Народ разбрелся: кто молиться,

Кто просто есть и спать -- домой.

А кто-то тихий и недужный

От тех и этих в стороне

Хихикал: "Так ему и нужно", --

И про себя твердил "не мне"...

А. КОПШТЕЙН

* * *

У нас под ногами, у нас под ногами

Зеленый, как море, раскинулся луг,

Плывут из Каховки дубки с кавунами,

Плывут из Каховки на Кременчуг.

Веселое солнце пылает в зените,

Над нами висит раскаленным ядром,

Плывите, ребята, спокойно плывите,

Широким и вольным плывите Днепром...

Нам лето досталось -- другого не нужно, --

Веселые песни и легкие сны...

Да крепкая дружба, рыбацкая дружба...

Тяжелые в трюмах звенят кавуны.

ИЗ БЕЛОРУССКОЙ ПОЭЗИИ

О колдовская сторона,

Густых лесов многоголосье,

Немолчное гуденье сосен

Вдоль рельсового полотна...

В. П.

Р. БОРОВИКОВА

* * *

Всех подружек старше оказалась,

Всех товарок больше увидала, --

Нарыдалась и наулыбалась, --

Разве я такого ожидала? --

Проходила я стерней колючей,

Желтые будылья принимала.

Сердце, сердце, кто тебя намучил, --

Разве я такого ожидала?

Девочка с глазами голубыми

Ведовские собирала травы,

Шла дворами -- верными, ночными,

С юношеских губ пила отраву, --

Рук не развести. Не наглядеться.

Запах горький, запах самый сладкий.

Детство мое, детство мое, детство

Унеслось лугами без оглядки...

* * *

Все прошло, остался отголосок, --

Дальнее журчание ручья.

На холме полынном, на белесом,

Мельницей крылатой стала я.

Глянула -- колышется над лугом

Молодая, горькая трава, --

Голова от зноя ходит кругом,

Кружится от зноя голова.

На поляну глянула лесную, --

Снится ли, мерещится ли мне, --

Обнялись березы и уснули,

Улыбались, белые, во сне.

И все дальше, дальше над полями

Уплывали, плыли журавли,

Уплывали, плыли с журавлями

Все надежды, все мечты мои.

* * *

Пальцем по холодному стеклу --

Чье-то имя. И в окно трамвая

Сквозь кривые буковки вплывает

Белая афишка на углу.

Не хуля меня и не хваля,

Песенка идет ко мне навстречу,

Песенка возьмет меня за плечи,

Уведет меня в мои поля.

Белые ромашки погадают,

Что-нибудь да нагадают мне.

Улицы неспешно проплывают --

Расплываются в голубизне.

Остановка. Прошлое откину.

Вот и снова небо за окном.

Самолеты -- черные дельфины --

Тянутся на свой аэродром.

* * *

Еще земляника не поспела -- белая.

А я, что ни утро, по землянику бегаю.

Бегаю, сама над собой хихикаю --

Везет человеку на землянику!

Глядит соседка, диву дивится:

"И что это выдумывает, баловница?

Еще земляника не поспела -- белая,

А она, что ни утро, по землянику бегает!"

А у меня корзинка пустым-пустая,

А у меня, что льдинки, глаза растаяли,

А у меня на груди две землянички, --

Сладок поцелуй у холодной кринички.

Еще земляника не поспела -- белая,

А я, что ни утро, по землянику бегаю.

* * *

Проезжаю Дмитровский проезд,

Вечер. Обезлюдели аллеи,

Зажелтели листья, заалели,

Разлетелись, ветхие, окрест.

Говорят, что не бывает горше, --

Ночи одинокие долги, --

До сих пор в моей далекой Орше

По воде расходятся круги.

Ах, доколе, господи, доколе

Маяться неведомо о ком, --

Улица дождем меня уколет,

По щеке погладит ветерком.

Осень, осень. Долго-долго кружит

Звездочка -- никак не упадет.

Дмитровский проезд сегодня груши,

Золотые груши продает,

Сердце стягивает, губы сушит,

Песню вересковую поет.

* * *

Снег идет во все углы,

Хлопают бахилы,

Прибрала зима столы,

Печи затопила.

Все у нас белым-бело,

Так у нас ведется.

Все вернется, что прошло,

Все мое вернется.

Кнутовищем по коню --

Бубенцы у дышла --

Похвалялся: догоню, --

Ничего не вышло.

Ты, метелица, крути,

Ты гуди, ветрище,

Доберешься до Друти

И село отыщешь.

Снег идет во все углы,

Завируха веет.

Накрывайте на столы,

Отворяйте двери.

* * *

Возьми меня сегодня в сани,

Возьми, поводья опусти,

Сегодня кони будут сами

Свои распутывать пути,

Сегодня кони что-то чуют --

Поет над звездами дуга, --

Я первый раз у вас ночую,

Январские мои снега.

Засвищет желтая солома,

А ночь уже светлым-светла,

А сердце долгая истома

Узорочьем обволокла.

Снежинки, белые снежинки

Ловлю губами на лету.

Мне говорили -- по тропинке,

А я по самому, по льду...

ИЗ НЕМЕЦКОЙ ПОЭЗИИ

Даруй плодам медлительные дни

Усталой страсти, сладости усталой.

Потом под своды винного подвала

Усталую их сладость возгони.

Р. М. Рильке

Р. М. РИЛЬКЕ

ВЕЧЕР В СКОНЕ

Парк высоко. И словно бы из дома

Я выхожу, дорогу узнаю

В просторный вечер, в распростертый ветер.

Вдоль облака иду и водоема,

И мельницы, плывущей на краю

Небес, среди которых я сегодня

Не более, как вещь в руке господней

Быть может наименьшая.

Взгляни, --

Все это разве небеса одни?

В разливах зыбких белизны и черни

Блаженная всплывает синева,

А поверху, приметное едва,

Почти неразличимое свеченье

Огня закатного,

Чудесный строй,

Что держится и движется собой,

Творящий в непонятном распорядке

Фигуры странные, крыла и складки,

И, наконец, врата, в такой дали,

Какую птицы знать одни могли.

О ФОНТАНАХ

Я вдруг узнал, что кроется в фонтанах.

О деревах таинственных, стеклянных,

Мне кажется, я мог бы говорить

Почти как о слезах своих горячих,

Которые, мечтаньями захвачен,

Растратить торопился и забыть.

Но руки, простираемые в небо,

Необоримо тянутся к земле.

Вечернее я знаю запустенье,

Аркады парков, тлеющих во мгле,

Оград и статуй бледные виденья,

Прозрачные девичьи песнопенья,

Потемками блуждающие слепо,

Дыханьем тающие на стекле.

Едва воспомню все, что было с нами,

С фонтанами, с несбыточными снами,

Влекомый ниспадением воды,

Я узнаю в лицо ночную смуту,

Я узнаю неуловимый зов

Рассеянных повсюду голосов,

Струящихся, витающих повсюду.

Я узнаю открытые пруды,

Небес расплывчатые очертанья,

Не подающих вида, что заране

Существованье наше и сознанье

Их прихотью уже предрешено,

Так в мироздании заведено.

Меж божеством и верой расстоянье

Всех разделяет в противостояньи.

Быть может, противостоим и мы

Кому-нибудь. Быть может, к нам воздеты

Молитвы их. Быть может, их поэты

Хвалебные слагают нам псалмы.

И трепетных светильников мерцанье

Из рук их слабых к нам обращено...

Быть может, в час последний, час страданья

Нас проклинают эти существа

И тщетно ищут облик божества,

Теряемого в разочарованьи...

По нашим лицам бродит смутный блик,

Но в нем не отразится божий лик.

ОДИНОЧЕСТВО

Одиночество, как дождь.

Оно идет от моря вечерами,

Оно до горных тянется подошв

И медленно всплывает над горами

До неба, им чреватого всегда,

И с неба падает на города.

Оно приходит затемно, когда

Навстречу свету переулки льются,

Когда друг другу чуждые тела

Устало друг от друга отвернутся

И замолчат -- одна постель свела...

И водостоки темные проснутся.

* * *

Паденье, словно позднее прощанье

Садов небесных с мертвою листвой.

Жест отрицанья, грустное молчанье --

Пустеет звездный купол надо мной,

И падает в сиротство шар земной...

Везде паденье. Легче лепестка

Паденья легкое прикосновенье.

Но есть Единый -- каждое паденье

Приемлет бережно его рука.

В. МЮЛЛЕР

* * *

Вот старик шарманщик

У ворот стоит.

Никому он счастья

Больше не сулит.

Глаз не опускает,

Крутит рукоять.

Холодно босому

На снегу стоять.

На его тарелке

Нет ни медяка,

Псы одни садятся

Возле старика.

Эй, пойдем, шарманщик

Бедовать вдвоем.

Далеко, шарманщик,

Мы с тобой уйдем.

Раздели, шарманщик,

Песенку мою --

Ты играй, шарманщик,

А я запою.

ОЧЕРКИ. ЗАМЕТКИ. ПИСЬМА

ПИРОСМАНАШВИЛИ

ОТРЫВОК

"Много лет назад ходил по Тбилиси художник, он входил в духан, брал простую черную клеенку и писал на ней украшение для духана -- картину. Иногда на листе жести писал он вывеску для духана. Художнику платили обедом"...

Так рассказывают легенды о Нико Пиросмани.

Одни легенды могут рассказать вам о том, как жил художник. Известно разве, что родом он был из Кахетии, что в деревне был у него дом. Он вернулся на родину один только раз -- чтобы расписать сверху донизу стены дома и снова уйти в Тбилиси, на этот раз навсегда.

Легенды велеречивы. Романтическая бедность Пиросмани, безответная его любовь к певице Маргарите и необыкновенная трудоспособность -- вот главная их почва. И еще говорят, что он был певцом изобилия земли грузинской.

Но вот на черной клеенке кувшин, две бутылки вина, рог с вином, два шампура с шашлыком, цыпленок в углу, кусок -- именно кусок -- дыни; так порознь, попредметно видит его голодный человек. Колбаса, рыба, окорок такие же "одинокие" на другом натюрморте... Это картины не об изобилии, а о голоде...

Люди на картинах Пиросмани...

Вот рыбак с Куры. Вот девочка с большим красным шаром. Вот олень, как человек. У оленя большие, как у ребенка, глаза. Если долго в них смотреть, кажется, что подернуты они тонкой пленкой влаги. Смотрят они с тревогой.

Мир Пиросмани полон беззащитности.

Детская растерянная обида проходит по лицам его обитателей.

Дворник нахмурился, казалось бы сердито, но глаза его полны недоумения.

Весело пируют князья. Но и у них беспомощные глаза, беспомощные руки.

Беспомощна бедная женщина, идущая с детьми за водой, беспомощен бездетный богач с часами на золотой цепочке.

Дворник будет бить оборванца, князья не повернут и головы, мимо бедной женщины пройдет богач...

Но рука мастера застала их в минуту высокой душевной обнаженности, и на дне души каждого из них нашла ласковые и беззащитные глаза оленя.

Одиноко лежит снедь на столах, за которыми пируют князья, -- усатые люди с грустными глазами, и неожиданно грозно смотрят с картин ортачальская красотка с веером и неизвестная женщина с кружкой пива, женщины, любви которых не знал Нико...

Мне кажется, что Пиросмани не всегда мог противостоять настоянию кабатчиков... и, порою в ущерб искусству, следовал их советам, поэтому загромождены картины...

Рисовал он горы -- немедленно требовался орел.

Такого изображения Грузии желали духанщики новой породы, которые сменили старинных кара-чохели, надеясь этими изображениями привлечь досужих заезжих.

Старый Тбилиси уходил в прошлое, только кое-где, как и прежде, жизнь была вынесена на улицу. Сапожник на улице работал, торговал, здесь же играли его дети.

Над Курой стояли давно уже легендарные духаны. Вечерами над темной водой звучала зурна, пахло вином и мясом...

БОГДАН ИГОРЬ АНТОНИЧ

Стихи замечательного украинского поэта Богдана Антонича доселе не были известны русскому читателю. Мои переводы -- первая попытка познакомить его с одним из талантливейших лириков

Антонич родился и вырос на Западной Украине, на Лемковщине. Жители Лемковщины и поныне сохранили свой специфический диалект. На этом диалекте и писал Антонич. Все его творчество тесно связано с фольклором Лемковщины, с народными песнями, преданиями, повериями. Учителем своим Антонич называет такого близкого народной поэтике мастера, как Тарас Шевченко. Радостное изумление перед жизнью, предельная чистота и непосредственность, широта восприятия, свобода и чистота чувства -- вот черты поэзии Антонича.

Антонич может повышать голос до крика и понижать до шепота, но никогда не становится утрированным.

Пантеизм Антонича, ощущение цельности и непосредственности бытия, физической своей неотделимости от окружающего мира, причастности ко всему, что происходит вокруг, роднит Антонича с Райнером Мария Рильке (которого Антонич переводил на украинский язык), а в русской поэзии с Борисом Пастернаком. Антонич свободно пользовался просторечиями, вульгаризмами и в особенности местными словами и словечками. Все это относится прежде всего к сборникам Антонича "Три перстня" (1931), "Книга льва" и "Зеленое евангелие".

Первая книга Антонича "Приветствие жизни" носит характер ученический. Но это не школа, а как бы экзамен.

Экзамен формы -- от классического сонета до каллиграммы "фигурного стиха".

Экзамен жанра -- от имитации народной песни до элегии.

В 1934 г. вышла вторая книга "Три перстня" -- книга, которая принесла Антоничу славу.

Последний сборник Антонича "Ротации" увидел свет уже после смерти автора. Здесь Антонич в странных и полных неожиданного трагизма стихах обращается к урбаническим настроениям.

Слишком трудной была судьба украинского поэта в панской Польше. Жизнь, показавшаяся было цветущим лугом, оборачивалась фантастическим кошмаром.

Антонич умер молодым...

ВЛАДИМИР ЛЬВОВ

Я прочел книжку стихов. Непритязательную и трогающую.

Автор -- Владимир Львов.

Он любил жизнь. Любил в самых малых, казалось бы обыденных ее приметах и проявлениях. Любил миг, где желтым светом светится на рабочем столе лампа. Любил тепло человеческого общения. Об этом не забывал и в войну.

А меня за этой, за метелью

Губы приоткрывшиеся ждут...

И в стихах о ночном дежурстве у телеграфа ("Ну, а даже у меня"...) те же интонации.

Не потому ли во всех скитаниях видел он "ночной огонь в чужой квартире, сквозь штору видимый едва".

Время было трудным, беспокойным. Львов не роптал. Он был человеком этого времени. Он любил свое время, как любят неласкового отца. Только иногда вырывалось:

Подарите мне на именины...

Тишины и уюта не было... Иногда житейская неустроенность казалась даже выходом:

Дождь не потребует ответа,

И снег морали не прочтет...

Светлыми сновидениями представали воспоминания детства и первая любовь. Разочарования никогда не было. Мир до последнего вздоха очаровывал его и влек...

Летом 1961 года жизнь Владимира Львова трагически оборвалась, он утонул.

Вскоре после выхода первой своей книги "Без отдыха" Львов говорил приятелю: "Пишу новую книгу. Там будет моя поэзия".

Книга оказалась посмертной. Лучшие стихи первого сборника вошли и в нее. Таким образом, эта книга подвела итог краткой жизни, подвела самим названием своим "С начала жизни до конца". Это поэзия и книга о поэте, о становлении поэта, у которого все было впереди.

БЕСЕДА В ШКОЛЕ

КОНСПЕКТ

...Осень, рыхлые облака неторопливо плывут над степным городком, а мне шесть лет и я уже умею читать --

Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало...

И сразу становится спокойно и грустно, и грусть легка, и я не знаю еще, что это ведь он сказал -- "печаль моя светла"... Я закрываю глаза...

Потом он ушел, а я убегал с уроков литературы на ипподром -- днем, когда выводили коней на разминку, туда пускали безденежно. Я курил, развалясь на горячей скамейке, почитая всяческую словесность сущим вздором.

Он ушел, чтобы вернуться снова, чтобы рука об руку бродить со мной ночными московскими переулками.

Причудливыми казались мне сами названия этих переулков: Плотников, Староконюшенный, Трубниковский...

Он не декламировал. Просто сказал, как выдохнул: "Да, да", и снова -- "печаль моя светла".

Всюду живая струя чувства -- можно руку приложить и услышать -- так слушают пульс.

Стихи его для меня не стихи, а некая реальность, такая же, как улица или поляна в лесу. Я к ним прихожу. Так нельзя прийти ни к Тютчеву, ни к Блоку... ни к кому.

Пушкин мой -- ладонями вперед -- весь до сердца обнажен и каждое прикосновение до крови.

Конечно, мог он в эпиграммах смеяться над каким-нибудь Булгариным, а как говорил он о том же Булгарине, в случайных, не для печати записях, с какой-то непонимающей болью -- да что же это такое? Да как же?

Как легко было его ранить...

Его ранили -- и не раз, не два, а он оставался все тот же -- и тогда его убили...

Убить поэта легко -- любого, почти в любой стране, правда, был Гете, но кто знает, какой тяжестью был для него панцирь, который надевал он на душу, как мундир на тело...

Убили не вольнодумца -- поэта.

Вольнодумцы в Сибири землю рыли. Поэт был страшней. В Сибирь -- и нет вольнодумца, а поэта только в смерть...

Пушкин определил все главные направления, которыми шла по его смерти русская поэзия.

Мы читаем сегодня "Брожу ли я вдоль улиц шумных..." и вспоминаем лирику Тютчева, слышим про "колокольник небывалый и снежный прах", и встает перед нами Блок...

Говорят про Пушкина, что он прост, ясен, понятен, патриотичен, гармоничен...

Пушкин прост, но отнюдь не ясен. Каждое стихотворение -- тайна, загадка. А за ореолом загадки, в каждой его строфе, открытие высоких сторон человеческой души и красоты мира, высказанное в ряду банальностей, в той единственной пропорции, которая известна только гениям.

------

"Мой ум не много совершит" -- это ошибка. Как поэт самостоятельный Лермонтов начал очень поздно. Умом -- именно умом поэта -- за короткую жизнь он совершил многое! Он открыл новые композиционные формы ("Валерик"), где картина следует за лирическим монологом, и ту связь поэзии и природы, которая потом стала почвой для творчества многих поэтов... Подобно тому, как мыслью можно обогнать свое время, можно обогнать его в чувстве, в непосредственном мировосприятии -- а это тоже ум поэта. Таков был ум Лермонтова. Естественно, что многое в самом себе казалось тогда Лермонтову странным... в том числе и любовь...

Байрон, с которым он сам себя сравнил, был громче и влиятельней, хотя рядом с английским поэтом стоял большой поэт -- Китс и, по-моему, не меньший, Шелли. Шелли недоставало лирической пронзительности Байрона. Лермонтов, непосредственно в русской поэзии, поздний Лермонтов, оставил след более глубокий, чем Байрон в английской. Чем значительней поэт, тем он необъяснимей в самых своих проявлениях -- так необъяснимо обаяние "Песни про купца Калашникова"...

Вступление Лермонтова в русскую поэзию совпало с дыханьем холода в поэзии Пушкина -- он был захвачен этой холодной, горькой и могучей струей -- что поделать -- не ему должно было развлекать общество.

Тютчев -- великий поэт, но не великий литератор, как Пушкин. Он не весь принадлежал литературе вообще и поэзии. Но его понимание поэзии -- строя чувств, строя мысли человека, главное, понимание движения мысли и чувства, глубина собственного чувствования и мышления ставят его над большинством профессиональных литераторов.

С "отеческой нежностью" журит К. Ваншенкин Тютчева за то, что он, Тютчев, стихотворение "Она сидела на полу..." не окончил словами "Как души смотрят с высоты на ими брошенное тело".

Конечно, обрывать стихотворение на многозначительной броской фразе стало делом совершенно естественным.

Но Тютчеву-то важно было не оборвать мысль, но дать ей дальнейшее развитие. К сожалению, сейчас зачастую мысль, возникающая в начале стихотворения, в дальнейшем только подтверждается, не получает развития.

Мысль становится статичной, теряет динамику. Иногда это подменяют динамикой формы. А ведь динамика мысли, движение ее, как правило, условие необходимое. В отдельных вещах отсутствие движения мысли терпимо, но оно захлестывает целые области в поэзии.

Вспомним лирику прошлого столетия. Не случайно стихотворение называлось "piesa" -- само название предполагало не состояние -- действие.

И Тютчев и поздний Лермонтов -- продолжатели Пушкина. Были промежуточные звенья, но глазным отправным пунктом был Пушкин. Было влияние Баратынского, Батюшкова -- но оно простиралось на частности. Истоки лежат в творчестве Пушкина. Ни Тютчев, ни Лермонтов не подражатели.

Подражание как форма самостоятельного творчества всегда бесплодно. Нельзя скопировать духовный мир поэта, можно только изготовить манекен по его подобию.

Подражание оправдано лишь как элемент самообучения, в основном -- владение формой.

Часто в памяти, в обыденном употреблении, сокращенные тексты стихов, иногда отдельные строчки...

Что это -- народная редакция?

Чаще всего нет. Заученная цитата. И кто цитировал -- неизвестно. Иногда в стихотворении или поэме присутствует часть -- песня, романс. Песня и романс могут быть разрознены, лежать кусками в разных строфах. Песню, романс выделяют и заучивают -- но это не значит, что целое содержало ненужное.

Говорят: "Народная редакция..."

Исключение "Басни" -- цитаты из них никто за редакцию "народа" не считает.

Как бы то ни было, Некрасов, для меня, неизмеримо выше всех своих современников, за исключением, конечно, Тютчева. Гигантская чувственная энергия, естественность интонации, глубина мысли и удивительная точность языка: "Думаю думу свою..."

Влюбленность в красоту -- не созерцательная, но предельно чувственная, лежит в основе поэзии Некрасова. Высокая гражданственность соучастника жизни, духовной жизни народа и преданность поэзии, отсутствие позы -- все в нем настоящее.

Фет не имел его чувственной энергии. Он и в чистой лирике слабее.

Полонский, прекраснодушный человек, не имел ни твердых убеждений, ни своего заповедного мира, в котором мог бы замкнуться подобно Фету, не имел силы создать этот мир внутри себя, подобно Тютчеву.

А. Григорьев был просто менее одарен, и менее жизнеспособен. После Некрасова наступил период упадка русской поэзии.

Посленекрасовский упадок, "по мнению многих", засорил "поэзию". Метлой оказался символизм. Если это так, то метла мела чище, чем следует. Где-то строгие по форме стихи ближе к Шевыреву, чем к Пушкину.

Для возрождения стиха надобны были не школы, не схоластика "по поводу формы", а поэт.

Таким поэтом был Александр Блок -- подлинный поэт города и пригорода, подвалов и чердаков, стихов к Прекрасной даме -- поэтом от Пушкина, романсов белошвеек и уличной песни, поэтом лесов, степей и лугов России и дюн Финляндии.

Брюсов -- чеканностью, ассонансами и диссонансами, Бальмонт -- напевностью, Белый -- ритмичностью, рисунком удивляли поэзию. Блок был сама русская поэзия. Наши современники во многом пытаются следовать Блоку. Они "строже" Блока и, как правило, боятся вдруг впасть в банальность, как Блок. К сожалению, это "строгость" ремесленников. Позолоту мало класть ровным слоем -- золото может иметь вмятины.

Блок -- поэт города, города вообще и именно Петербурга-Петрограда, зыбкого, призрачного, ирреального. Этот город первым увидел Достоевский. Видел, что город улетит сейчас и растает... Блок написал: "что на свете выше светлых чердаков?"... Это потому, что ночами звезды стоят вровень с чердачными окнами.

Было время первых авиаторов, первых самолетов, и уже становилось ясно, что чем шире раздвигается перед нами мирозданье, тем крепче родство человека с малым своим уголком.

Символисты, как правило, не разделяли блоковского отношения к городу.

Иногда они -- проявления урбанического удивления городом. Блок не был в город ни влюблен, не испытывал к нему ненависти -- он был горожанин. Он жил в Петербурге-Петрограде.

О ПОЭЗИИ ПЕРЕВОДА

Холодное небытие,

минутной славы позолота

и ты, бессмертие мое,

моя высокая работа.

В. П.

Ближе всего мне поэты-переводчики XIX века и Б. Пастернак, то есть их традиции. Лучшие их переводы становились русскими стихами, и это главное.

Поэту-переводчику ремесленность угрожает больше, чем просто поэту. Отсутствие глубины можно отнести за счет автора, а бедность формы за дань сходству с оригиналом -- а это страшный соблазн.

Стихи принадлежат искусству народа и его истории -- и это обязывает переводчика, в какой-то мере, быть этнографом

Переводчик смотрит вначале извне -- но дальше надо браться за роль поэта и действовать изнутри.

Есть ли непереводимые стихи? Нет. Есть непереведенные. Как замок, к которому не подобрали ключа. К сожалению, все не могут переводить всё, даже из отдельных поэтов.

Но это не означает, что не надо пытаться. Неудача у переводчика, как и у всякого поэта, -- дорога к удаче, по высоте вершин надо судить и о таланте и мастерстве поэта-переводчика.

У русских поэтов-переводчиков нет недостатка в учителях-предшественниках, но тем труднее учеба.

Мне она и предстоит.

Когда выносишь перевод на суд читателей, надо помнить, что ты представляешь и себя и автора оригинала -- на тебе бремя двойной тяжести...

Еще школьником понял я, что начало трудной работы поэта-переводчика -- это "прочтение" оригинала, проникновение "внутрь".

Возможно "прочтение" и по хорошему подстрочнику, и транскрипции.

Язык надо знать, хотя бы так, чтобы слышать стихи на фоне строя и фонетики языка оригинала для того, чтобы суметь найти слова и размеры для перевода в своем языке.

Представляется мне, что подлинные стихи можно переводить по многу раз, каждый раз прочитывая их по-разному. К сожалению, часто кажется, что нашел новое "прочтение", а его нет. И становится обидно, что работа свелась к уточнению "образов" или "размера".

Почти невозможно не пытаться еще раз перекладывать, приближая к современности, строки из "Слова о полку Игореве". Так и я начал:

Заплескали реки, закричали птицы,

зашумели травами бугры,

скалятся голодные лисицы

на цветные ханские шатры.

Черный ворон грает в поднебесье,

волчьим воем полнятся поля,

ты уже за шеломенем еси,

Русская земля...

Столкнулся я с желанием "нового прочтения", сравнивая многочисленные, почти хрестоматийные, переводы из Эдгара По. Где-то, издалека, почувствовал я звучание иронии. Вспомнил стихи Светлова:

Во мне звучит порою

за недоверием любовь,

как скрипка за стеною.

Начал я "переводить", и даже не переводить, а, что ли, переделывать чужие переводы, стараясь вынести горькую, но улыбку, из-под спуда боли и безысходности. Так переписал я "Эльдорадо"...

Веселый рыцарь,

беспечный, как птица,

пустился в дорогу когда-то.

Повсюду одну

искал он страну,

золотую страну -- Эльдорадо.

Натерпелся он бед,

стал стар и сед,

но сколько хватало взгляда --

нигде не видна

золотая страна,

золотая страна Эльдорадо.

И он пилигриму,

идущему мимо,

вопрос удивительный задал:

"Не скажешь ли мне,

в какой стороне

золотая страна Эльдорадо?"

"Ты видишь, луна

на небе видна,

как видно, туда тебе надо.

Устанешь -- ну что ж, доскачешь -- найдешь

золотую страну Эльдорадо".

А вслед за тем принялся за "Ворона":

В час полуночный, угрюмый, неотвязной полон думой,

я над книгою склонился, сном бессонным позабылся

и очнулся, пробудился вдруг от звука одного,

будто кто-то одиноко постучался у порога,

у высокого порога, у порога моего.

Путник -- только и всего...

Тихо-тихо шелестели занавеси у постели,

тихо-тихо шелестели, будто чуяли кого.

-- Путник, -- сердце подсказало, -- постучался запоздалый,

это путник запоздалый у порога моего, --

это путник запоздалый у порога моего.

Путник, -- только и всего...

Остановился я, подумав о том, что русское "никогда", в отличие от английского "Nevermore" совсем не похоже на карканье птицы.

Попытался я отыскать "новые интонации" у Уайльда:

Каждый, кто жил на свете

любовь убивать умел,

иные лестью, иные

словами острее стрел.

Трус убивал поцелуем,

кинжалом -- тот, кто смел.

На языке внешне близком и, главное, "понятном" легче всего не заметить "недопрочтения". Эти недопрочтения всегда превращаются в недоразумения. Они создают ложный, часто приниженный, образ не только стихов, но и автора оригинала. А если они превращаются в ремесленный перевод, они отпугивают и настоящих мастеров перевода от поэтов подлинных, но малоизвестных.

Когда переводишь с "далекого" языка и ты прочел подлинник, ты уже свободен, а при переводе с близких языков начинают давить "словарь", "рифмы", лезет в перевод "фонетика подлинника", придавая переводу ложные интонации.

Так, в старом переводе "Завещания" Шевченко:

Как умру, похороните

Вы меня в могиле.

По-украински слово "могила" означает курган, а в переводах "Завещания" хоронят ("похороните"!!) не в кургане, то есть высоко на холме, -- а просто в могиле (а где же еще?), посреди степи, а не среди степей и, значит, не над рекой, как в оригинале, -- и все, следуя тексту, а не мысли, чувству...

Наверно, все, что надо, знали, а оторваться от текста не могли. Да и перевод названия неточен.

Размер "Завещания" передается сходным русским, но вообще одни и те же ритмы, размеры в твердом нашем и мягком украинском языке не совсем эквивалентны.

Часто при переводах с украинского ищут мягких звучаний: "хв", "шв", "ха" и т. д., но в украинском языке это естественное звучание, а у нас заведомое приглушение.

Так теряется точность интонации. Ясная, твердая по сути речь становится полушепотом.

Я слышал, как объясняют, как передают звучание чужой речи. Но в этом ли суть поэзии перевода?

Только читая подлинники Шевченко рядом с добрым толкователем строк, понял я, что к великому этому поэту лежит трудная торная дорога русских поэтов-переводчиков.

Для себя, как ученик, переводил я строфы из Шевченко...

Иногда в переводе хочется подчеркнуть, выделить самую суть оригинала. Попытался я перевести с грузинского "Триолеты о Шайтан-Базаре" И. Гришашвили. Это перевод-комментарий появился не потому, что переводы Н. Тихонова и Э. Ананиашвили -- по-моему превосходные -- плохи. Мне хотелось обнажить "хребет" стихотворения (найти), показать замок арки. Так появились прямые строки, лишенные пестроты и витиеватости и исчезли "исторические" слова -- вроде "устабаш", "каламкар"...

Слышал я о духе времени в переводах. Мне представляется, что архаизм в выборе слов, как правило, не уточнение, а утяжеление. Зачем в переводе изящного Ронсара говорить: "Если мы во храм пойдем". Это "во" не переносит нас в XV век. Дух, строй -- это другое дело. Почему-то старинным поэтам в переводах достаются скучные рифмы "смиренный -- священный -- сокровенный -- блаженный". Не везет!!

На лекции Л. Трауберга услышал я о коммерческом кинематографе.

В нем есть, даже если он профессионально высок, только элементы большого искусства и нет того, что позволяет сказать просто: "Настоящее искусство".

Подобны коммерческому кинематографу и коммерческие переводы. Есть отличные мастера этого дела. Особенно любят они переводить с малоизвестных и труднодоступных языков. В таких переводах кочуют от одного автора подлинника к другому отработанные, то "горные", то "восточные" интонации, структуры строк и строф.

Стихи-переводы эти могут заставить улыбнуться или взгрустнуть, но не способны заставить думать или чувствовать.

Обидно, что при этом нельзя узнать, кто в этом повинен: автор ли, переводчик ли?

Поэзия перевода -- творчество. Такое, которому противопоказаны рецепты вроде тех, которые бабушка дает по телефону, о том, как делать торт.

Вот, например, советуют найти в оригинале главные образы и перенести их в перевод.

Узнал я еще в 9-м классе, что в стихотворении Р. Киплинга, бытующем у нас под названием "Пыль" (в переводе Оношевич-Яцыни), пыли нет и в помине. Стал я переделывать перевод, убрал я "пыль", ввел стук "сапог" (почти как в оригинале), и стихи стали хуже. Скрасили их две удачные, по-моему, строфы...

He-спи -- не спи -- эй, не вздумай задремать,

по-ва-лит-сон -- зашагают по тебе,

стук-стук-стук -- стук сапог стоит в ушах,

и отпуска мне не дают.

Пусть-зной-пусть-мор -- зубы стисни и вперед,

нет-нет-нет-сил -- чтобы вытерпеть одно,

стук-стук-стук -- стук сапог со всех сторон,

и отпуска мне не дают...

В строфах этих Киплинг показался мне резче и убедительней. Заняты образами теоретики "от перевода", как дилетанты от живописи -- иконами.

Даже Б. Пастернака ухитрились они упрекнуть в "обеднении" образного ряда Шекспира. Я заметил, что иногда и самого Пастернака "тянуло" к точности воспроизведения.

Так в первой редакции "Отелло":

и сам

с прощальным поцелуем жизнь отдам,

а потом, при переиздании, хуже:

и сам умру,

пав с поцелуем к твоему одру.

Трудно преодолеть желание быть внешне точным, даже когда знаешь, что подлинную точность перевода дает только полная внутренняя свобода...

Дорогою свободной иди куда тебя влечет свободный ум.

Свободный ум ведет, как правило, к подлинной точности или, иногда, в сторону от перевода -- тогда чужая стихия входит в собственное оригинальное творчество. Так в "Евгении Онегине" в стихах Ленского зазвучали отголоски "Падения листьев" Сильвоа -- но это совсем не перевод.

Перевел я несколько белых, почти свободных стихов Тамаза и Отара Чиладзе с грузинского рифмованными ямбами.

Переводы оказались достаточно точными.

Авторы оригиналов меня похвалили, и я чувствую, что стихи "читаются".

Необыкновенная легкость и раскованность присутствуют в лучших переводах Б. Пастернака и С. Маршака. Но в переводах первого я чаще ощущаю легкость пламени, в переводах второго -- легкость конструкции. Маршаку ближе народная песня и все, что около нее. В переводах детских стихов Киплинга Маршак взрослые интонации заменяет детскими. Это придает стихам особенную непосредственность.

Блистательно перевел Б. Пастернак великого Николоза Бараташвили. Большинство стихов, да и поэма, зазвучали по-русски, "в русле русской поэзии", точно передавая суть оригинала. Исключение -- "Мерани". Это другое стихотворение, а не речь всадника, обращенная к людям и коню, прямо с коня -- коня, уносящегося от судьбы, а не коня-мечты.

Соревнователи в недавнем конкурсе на лучший перевод "Мерани" дальше Пастернака не пошли. Не говоря уже о том, что не далось им "прочтение", не нашли они и формы в русском языке.

Строки "Мерани" скреплены в оригинале созвучьями взволнованной гортанной речи, свойственными грузинскому языку, а не внутренними рифмами, которыми украшены некоторые конкурсные переводы, строгостью ритма и его внутренней напряженностью, и чужды им псевдобылинные формы.

"Мерани" в чем-то близок лермонтовскому "Парусу". В отличие от лермонтовской безнадежности здесь четкая тема преемственности бунта-мятежа и в конечном итоге победа. "Мерани" -- конь волшебный, и летит не фигурально, а в прямом смысле слова... Строки "Где солнце зайдет... там пусть будет моя земля родная...", -- это желание видеть родину хоть во сне...

Пастернак передал собственное ощущение оригинала, он, очевидно, даже не задавался целью воссоздать его по-русски. Перевод М. Лозинского, внешне точный, загроможден -- желание сохранить образы, эпитеты, сравнения и т. д. лишили перевод той органичной ясности, которая необходима даже стихам.

"Мерани" ждет переводчика, которому эта работа будет по душе, по таланту и по мастерству...

Пытался я, для себя, найти размер для перевода "Мерани" -- не нашел.

Искал не потому, что наши метры не соответствуют грузинским, а потому, кажется мне, что переводить размером оригинала, не задумываясь, на другой язык -- все равно, что сажать пальмы в тундре...

Те же метры, но другой строй языка, другая фонетика и стихи несут другой душевный груз. Размер надо выбирать, а не повторять.

Вот начало переводов из двух Табидзе. Один¹ следует размеру оригинала, второй нет.

Озаряет долы

Дивный храм Никоры,

Вечный, как легенда,

Чудо -- Никорцминда...

Белые грифоны,

Лик завороженный.

О когда б крыла

Ты раскрыть могла,

Овладеть смогла

Ширью, Никорцминда...

Галактион Табидзе

Наше солнце в смертельном жару,

Обжигая холодные плиты,

Догорит и умрет ввечеру

Над могилой моей позабытой...

Тициан Табидзе

Даже для стихов, написанных одним размером на одном языке, может не оказаться общего размера в языке перевода. Поэтому, когда спорят, дольником ли, хореем ли переводить Шевченко, мне кажется, что это возвращение в XVIII век, где регламентированы размеры для трагедии, драмы, комедии -- только все уже, мельче...

Среди вершин русского стихотворного перевода "Песнь о Гайавате" моего любимого Бунина.

Здесь передано все, вплоть до запаха -- и даже индейские слова к месту -- и все великолепные русские стихи. Еще чуть-чуть, и такими же стали бы переводы Заболоцкого из Важа Пшавелы, но это на такой высоте, где воздух редок и трудно дышать, когда догоняешь...

Детство мое было украшено отличным переложением "Песни о Роланде", сделанном Сергеем Бобровым.

Хочется мне сказать ему спасибо. Встретил, а подойти не получилось.

ЗАМЕТКИ

Бараташвили и Орбелиани принадлежат XIX веку. Это не ограничивает прав на бессмертие -- голос Бараташвили слышен в грузинской поэзии все явственней.

Но Бараташвили -- поэт-романтик.

Наверно и Лермонтов и Жуковский перевели бы "Мерани" правильней. Им легко бы далась естественность интонации и романтическая взволнованность. Порукой тому их переводы одного и того же стихотворения Зейдлица: "Ночной смотр" и "Воздушный корабль".

Многое из созданного Бараташвили великолепно переведено на русский Б. Пастернаком.

Лирика Георгия Леонидзе давно стала достоянием и любовью русского читателя. Леонидзе переводили такие видные поэты и переводчики России, как Пастернак, Тихонов, Заболоцкий. Мы знаем "Тифлисские рассветы" в переводах Пастернака и Лившица. "Олэ" в переводе Брика. Ряд интересных переводов выполнен Евгением Евтушенко.

Николай Тихонов более чем кто-либо стремился передать склад грузинского слога, не сглаживая чувствительных для русского уха неровностей, не размывая густоты красок.

Леонидзе Тихонова -- это прежде всего могучее движение страсти, слова крутого замеса, чувственная и образная насыщенность, порой перегруженность.

Напротив, Борис Пастернак, работая над переводами Леонидзе, постоянно обращался к "намеренной свободе, без которой нет приближения к большим вещам".

Полная раскованность слова.

Леонидзе у Тихонова пишет маслом -- густыми яркими мазками.

У Пастернака -- чистота и прозрачность красок, акварель.

На одном полюсе современной грузинской поэзии стоит могучее, исполненное напряженного трагизма дарование Отара Чиладзе.

Ему противостоит, ни в коей мере его не исключая, дар поэзии брата его, Тамаза, -- Поэзии Легкого Дыхания.

С предметами внешнего мира у Тамаза Чиладзе отношения самые приятельские. Он беседует с ними в самом непринужденном, даже затрапезном тоне, скорей даже не беседует, а болтает.

Он чужд сосредоточенности, а напротив, весь наружу, во внешнем проявлении своего щедрого и непосредственного характера -- богатства, которое так легко и отрадно раздавать. Радость его и печаль не имеют четкой границы -- они легко переливаются друг в друга. Чиладзе может смеяться в печали и плакать от радости. Это ни в коей мере не поверхностность, но склад характера.

Я видел Отара Чиладзе -- у него неожиданно низкий лоб и втянутый подбородок. Голову втягивает в плечи. Похож на птицу, хищную птицу, только не на орла, скорее на грифа.

Весь сделан из одного куска -- вместе с коричневым своим пальто, темным-темным платком...

Когда в литературу приходит большой поэт, рядом с ним, вслед за ним, вместе с ним пробираются люди случайные. Творчество самого поэта служило им одновременно и прикрытием и ориентиром, т. е. спиной, за которую в случае чего можно спрятаться, и объектом для копирования.

Вводить в литературу заведомую посредственность -- не доброта, а предательство. Это почти то же, что открыть проход в осажденную крепость.

Трудно различить близость, созвучие от эпигонства.

Для себя знаю: писать о том и только о том, что для тебя органично, чему ты сам сопричастен и никогда не стоять в положении созерцателя. Созерцатель -- турист. Он фотографируется на чужом фоне -- без сопричастности нет подлинной поэзии. Заставить поверить в твою сопричастность читателя, слушателя -- не дается эпигонам.

Можно отдавать предпочтение стихам, которые должно читать глазами на бумаге, можно отдавать его стихам, которые должно слушать изустно.

Я люблю стихи, которые могу пробормотать на ходу, в такт дыханию, в такт шагу, или остановившись, пережить у парапета набережной, люблю стихи, которые ходят со мной рука об руку.

Бывают строки, которые, мне кажется, должен был написать я:

Дрожат зигзаги листопада (Анненский)

Я верил на слово бумаге,

облитой лампой мастерства (Пастернак)

По синеве тумана и бензина

бидонами молочницы звенят.

Мой переулок хрупкий и недлинный

засасывает медленно меня (Дементьев)

Ах, Лев Николаевич, что за дело было бы мне до Катюши Масловой, если бы глаза ее не были похожи на мокрую смородину?!

Почему в городе не бывает домовых? Потому что им теперь жить негде...

Перевод "Домика возле леса" -- начало дороги к Галактиону Табидзе. Это "так любезно было -- с его стороны -- стать поэтом".

Посмертные стихи Чиковани перевел до того места, пока ясно ощущал смысл подстрочника.

Язык изучаю -- "не говорить -- верней и точней чувствовать, больше узнать".

Переводу предшествует переложение подстрочника -- это уже стихи. Здесь главный соавтор создателя оригинала автор непереложенного подстрочника. Часто авторы переложения полагают, что на этом этапе труд закончен и пришла пора гонорара, особенно если стихи белые.

"Ночь первая. Звезды" и "Ночь вторая. Зашедшее солнце" -- два коротких стихотворения Д. Чарквиани заставили сидеть над ними долго. Я переводил их "вольным стихом". Очень трудно проверить самого себя, что до других -- кое-кто не принимает формы, кое-кто не понимает формы.

Антонич широко использовал диалект? Как быть?

Для себя: Никаких украинизмов. Донести самую суть, строй мысли. Очевидно я потерял часть красок -- хочется их восстановить -- но как? Только не за счет чистоты языка.

У Антонича в элегии "Перстень песни" двухчастность, похожая на Рильке. Первая часть -- созерцание, вторая -- осознание. Схожее в картине Рильке "О фонтанах".

У Василя Симоненко удивительна грусть. Заставляющая быть добрее, а не притупляющая боль.

П. Тычина: "Как упал боец на снег..." Главное здесь для меня белизна и простор... "Песня под гармонь" -- откровенный лубок. Песню переводила М. Комиссарова. Мне хотелось усилить ожидание смеха, который стоит за текстом оригинала и вот-вот прорвется. Да простятся мне слова: "путь советской девки..."

Т. Шевченко. Решиться и переводить. Уже перевожу -- скоро решусь. Читаю как по-русски. Взахлеб.

В стихотворении "Все прошло, остался отголосок..." оставил сначала "Млином беспокойным стала я", потом понял: это ни к чему, только русские слова.

Песню Вильгельма Мюллера прочел по-немецки. Почти уличная. Вот это "почти" хочется передать.

...До чего же хорошо, когда живешь на Белом Свете!.. И падает снег... И тебе семнадцать лет (а расти мне, кажется, расхотелось)...

Пишется легко, не в том дело, что много, но легко, словно ведешь разговор с кем-то и вдруг начинаешь слышать свой голос как бы со стороны.

...Вот в мае месяце идет дождь... Мы идем дворами, улицами, снова дворами -- горький запах тополя стоит в воздухе, -- я вытираю руками мокрые волосы -- подношу руки к лицу. И мои руки пахнут тополем...

Любимого моего Пастернака упрекают, что он "обедняет" образный строй Шекспира.

Наверно он и сам следовал плохим советчикам, когда в "Отелло" заменил строки в последних словах Отелло.

Он умер, а они все советуют и советуют. Все равно пастернаковским Шекспир есть и будет. Зачем им нужно другое? Потому ли, что их собственные переводы требуют дубликатов?

...Умерла Надя Рушева...

Я знал ее вскользь, мельком. Смуглое монгольское лицо, большие глаза в косых разрезах, яркое платье.

Рисунки ее -- от кружева, от заставок и виньеток в старых романах.

Быть может еще морозные узоры на стеклах, витиеватые росчерки фигуристов на зеркале катка.

Опустевшее зеркало... На него набрасывают белую простыню, а она все сползает и сползает, открывая пустое стекло...

На Пятницкой улице есть один такой дом с каменными амурами, носы у них, правда, поотбились и крылья -- тоже, но глядят они все еще браво.

Я всякий раз, как прохожу, с ними здороваюсь.

И что же ты думаешь? Молчат, бездельники!

Знать не хотят!

...Видит бог, чувство юмора не только умение отпускать шутки, но и умение чужих шуток всерьез не принимать...

"С горя" пишу прямо-таки запоем, стихи из меня сыплются, как картошка из дырявого мешка...

У поэта В. в стихотворении... предмет неподвижен, а рядом ходит автор и говорит одно и то же разными словами, да и "главное поэтическое" стихотворение заимствовано у Пастернака ("обнявши, как поет в работе, что в жизни порознь видно двум..."). Это и есть "неглубина", которая проходит сама собой.

Люди живут в окнах. Каждое окно -- цветной фонарик, ввечеру фонари загораются, и видно, как внутри ужинают... целуются.

Город -- много окон, поставленных друг на друга.

...А жить хочется в нем легко и мудро, жить, как светится вечером окно во флигеле, забившемся в угол двора.

ИЗ ПИСЕМ

Однажды... в одну из московских школ пришло письмо...

КУДА: г. Москва, школа, N 155

восьмой класс "А".

КОМУ: Любому мальчику или девочке...

Письмо отдали Володе Полетаеву, и у него завязалась переписка с одноклассницей из Орджоникидзебада Аллой Каюмовой. Первое письмо Володи Полетаева датировано 12 января 1966 года, последнее написано ранней весной 1969-го.

Здравствуй, далекая моя подруга Алла!

Письмо твое попало ко мне. Меня зовут Володя Полетаев, и учусь я в восьмом классе. Учусь хорошо, но имею тройку по... физкультуре.

Любимое мое занятие такое же, как и у тебя -- книги. Больше всего я люблю стихи и сам пишу их. А еще я очень люблю музыку.

Куда ты думаешь поступать, когда кончишь школу? Я, наверное, пойду в литературный институт, буду литературоведом. Конечно, очень хочется стать писателем, но для этого требуется одна пустяковая вещь, которой у меня нет -- талант...

...Почти все подростки, пишущие стихи, больны трудноизлечимой болезнью -- желанием подражать своим любимым поэтам. Иногда подражают сознательно, иногда -- бессознательно.

А настоящее искусство не признает повторений...

...Настоящий поэт -- это тот, кто не сообщает тебе о своем чувстве, а передает его тебе. Вот и Блок передает.

Когда читаешь Блока, не просто узнаешь о любви Блока или ненависти Блока, а сам начинаешь любить его любовью и ненавидеть его ненавистью.

И нет у Блока непонятного. Есть недосказанное. Но ведь в настоящей лирике почти всегда есть что-то недосказанное, что ты должен домыслить и дочувствовать сам.

Когда я читаю Блока, я ведь не просто получаю удовольствие от хороших стихов, я весь как бы погружаюсь в них; они так захватывают меня, что я начинаю забывать то, что рядом со мной. Я помню, как я в первый раз прочитал "О, весна без конца и без края". Помню, как меня, когда я его только что прочитал, послали за чем-то, кажется, за хлебом. Был уже вечер, на улице было много народа, а я шел, не разбирая дороги, на всех натыкался, руками размахивал и ничего не видел, только стихи у меня в ушах звучали.

А ты говоришь, "непонятно".

Чувствовать стихи надо...

...Стихотворение должно либо выдвигать какую-то нужную людям мысль, либо стать зеркалом, в котором находят отражение чувства человеческой души. Я беру все четыре стихотворения, которые ты прислала, и не нахожу в них ни того, ни другого. Каждое из них просто маленькая картина, без ясной мысли, довольно слабая по исполнению, Правда, по исполнению (то есть, как написано) мне понравился конец стихотворения об Юлиусе Фучике...

...Теперь буду отвечать на вопросы:

Мой любимый писатель -- Джек Лондон. Люблю его за то, что пишет он о людях отважных и сильных духом. Люблю его за бесконечную веру в человека, за его суровый гуманизм, за грубоватую нежность.

Мой любимый поэт, как ты уже знаешь, Блок. Любимое стихотворение -- блоковское "О весна без конца и без краю". А любимая поэма -- "Мэри Глостер" Киплинга. Мой любимый художник -- Врубель. Любимая картина -- врубелевский "Демон поверженный". Как жаль, что ты не видела этой картины в подлиннике, все репродукции с нее, как назло, одна хуже другой.

Алла, я посылаю тебе переписанные мной стихи Анны Ахматовой и Бориса Пастернака (книги их в Москве достать невозможно. У меня у самого есть только два очень неполных сборника, которые я достал совершенно случайно).

Это -- замечательные наши поэты. Я нарочно подобрал стихи с лирическим содержанием, сравни их с (теми), и ты сразу увидишь, где настоящая лирика и где подделка...

По-прежнему я много пишу, стихи мои -- не могу не похвастаться -- хвалят.

Читаю я тоже много. Сейчас читаю последний сборник стихов Андрея Вознесенского. Очень хорошие стихи...

...Я очень рад, что ты начала понимать, что такое N и какая ему и его творениям цена.

Я посылаю тебе книгу стихов Владимира Соколова. Прочитай его стихи (их в книге немного) и напиши мне, понравились ли они тебе, что понравилось больше, почему. Мне, пожалуй, больше всего нравится стихотворение "Ростов Великий". Все стихи Соколова из этой книги, которые мне особенно нравятся, я пометил в оглавлении.

Может быть, тебе нужны чьи-нибудь стихи? Напиши мне, может быть, я их смогу достать легче.

...Алла, посмотри "Комсомольскую правду" за 1 и 2 января. В каком-то из этих номеров, -- ей-богу, не помню в каком, -- напечатано стихотворение Оли Бураковой "Январь".

Понравилось ли тебе это стихотворение? Оля Буракова занимается в нашей литгруппе, она мой очень хороший товарищ.

Это -- первый ее дебют в печати. Мы все (ну и я, конечно) за нее очень рады. Впрочем, положение обязывает -- из нашей литгруппы вышла Белла Ахмадулина, -- нельзя нарушать традицию...

...Посылаю тебе несколько своих стихотворений. Жду от тебя самого подробного и дотошного суда. Разумеется -- безжалостного. Каждое стихотворение в отдельности. Нравится или нет? Если да -- почему? Если нет -- почему?

В большинстве этих стихотворений -- Москва.

Старая Москва с ее кривыми переулочками, зарастающими тупиками, мелкими золочеными головками церквей, купецкими особняками в Замоскворечье. Мне очень хотелось бы, чтобы она пришла к тебе и стала тебе своей, родной. Если бы ее не было, я, наверно, не писал бы стихов.

Кроме того, стихи о Новгороде, старых дворянских усадьбах Подмосковья и другие. Два стихотворения имеют посвящения, посвящены они моим друзьям -- Мише Лукичеву и Лене Гущиной.

Оба они мои очень хорошие друзья, особенно Миша, который, наверное, мне больше, чем друг -- мы братались с ним.

Оба они -- художники, Миша кроме того занимается историей, а Лена пишет недурные стихи.

...В январе у нас было холодно -- носа на улицу не высунешь.

Теперь потеплело. Снежит. Ухожу утром из дому, поздно возвращаюсь -- днями брожу по улицам и закоулкам. Ухожу на окраину, где сохранились еще старые запущенные кварталы.

Такие районы есть и в центре города: Арбат, окружавшие его переулки и переулочки. Пречистенка, Остоженка, Ленивка, а там и Замоскворечье, пузатые купецкие особняки в белых шапках, заметенные сады и скверики, словно стулья или рояли в чехлах.

И все это в снегопаде, в падении и кружении белых светящихся точек, тающих на губах спутника или спутницы.

Здесь возникают, чтобы остаться потом на бумаге, лучшие стихи.

Но это лирическое отступление, не более. Продолжаю по существу.

Вот-вот должен выйти второй сборник "Час поэзии", -- теперь он называется романтичней -- "Тропинка на Парнасе". Там будут стихи Оли Бураковой и других моих друзей. Должна была там быть и моя подборка, но стихи были старые, не очень удачные, и я пошел в издательство и добился, чтобы подборку сняли, оставили только одно стихотворение "Небо начинается с земли..."

25 марта я выступал на поэтическом вечере в МГУ. Среди присутствующих был Лев Озеров, руководящий семинаром переводчиков в Литературном институте.

Стихи мои его заинтересовали.

Он пригласил меня к себе на семинар, а вскоре предложил поступить по окончании школы на переводческий факультет Литературного института.

На переводческом факультете существует несколько языковых отделений. Я выбрал грузинское.

Буду изучать грузинский язык, а также историю грузинской культуры и собственно историю Грузии.

Всем этим я интересуюсь уже давно и возможности заниматься этим всерьез -- обрадовался.

Грузинская поэзия, как древняя, так и современная, -- одна из богатейших в мире (я не преувеличиваю).

Кроме того, грузинская культура -- ровесница культуре греческой и римской -- тоже заслуживает более долгого и серьезного изучения, чем то, которое она имела до недавнего времени.

Работа предстоит большая и интересная.

...Сейчас я готовлюсь к собеседованию. Много читаю по истории Грузии и по истории грузинской литературы. Собеседование будет в первых числах августа...

Я думал уже о переходе (скажем в МГУ), но жалко отказаться от грузинского языка и всего, что с ним сопряжено. Грузинский я сейчас изучаю в институте.

...Подборка моих стихов была напечатана в "Московском комсомольце" -- это газета наша, московская. Всего напечатаны три стихотворения, отобранные очень любовно. Одно из них ты, кажется, знаешь, я тебе его, помнится, посылал -- "Кружится снег..."

Это первая моя публикация. Я доволен потому, что начал в газете, которую всегда любил, потому что начал не случайным стихотворением, а подборкой, представляющей не свод разнообразных стихов, а единый цикл.

Вот и похвастался. Теперь о себе. Новостей не очень много. Много свободного времени, а на улице-то весна! У нас она в этом году наступила совсем рано. Ночи светлые, пахнет талым снегом. Воробьи галдят на бульварах. Господи, хорошо-то как!

Да, забыл совсем, я занимаюсь теперь грузинским языком с учительницей. Два раза в неделю я к ней хожу, -- иду, конечно, пешком. А потом -- обратно, совсем уже ночью, часам к двенадцати.

...К Черному морю мы подъехали ночью, -- море подходило к самой насыпи, это похоже на ветер, идущий высокой травой. Я, ошалевший, болтался, цепляясь за поручни, на ступеньках вагона, покуда Вахтанг не вытащил меня обратно.

На следующее утро я глянул, потягиваясь, в окно -- Грузия!..

...Каждый здесь поэт, даже если не пишет стихов, но человека, который читает на ходу книгу, поднимут насмех. Здесь слишком любят жизнь! У меня нет слов, чтобы рассказать обо всем...

... Я жив и здоров. Вахто, который кланяется вам, -- тоже. У нас зарядили такие дожди, что носа не высунешь и... слава богу! Наконец можно поработать, не отвлекаясь, всевозможными соблазнами мира сего. В передышках поем цыганские романсы... А подстрочников из Тбилиси так и нет. Кланяюсь всем, деда -- целую; я его очень люблю, хоть он мне и не верит...

...Описывать не умею, умею только чувствовать...

...Может быть, когда-нибудь хватит духу написать обо всем, что теперь вижу... Пока все. Обнимаю Вас.

Работаю сейчас, как я уже говорил, "без отрыву". Пишите же мне в Тбилиси до востребования.

Приеду, пойду на главпочтамт, возьму целую кучу писем, вот будет праздник!..

Молодой человек, совсем еще мальчик, ходил по городу... бормотал стихи, размахивая руками, водил дружбу с букинистами...

Стояла городская осень, густая в лиловых подтеках синева тяжело лилась сквозь ветхую пестрядь листвы.

Сразу, как перейти каменный мост, начинались переулки -- причудливы были сами их названия: Лаврушинский, Старомонетный.

Мы бродили по городу...

Уже в полной темноте таяли наши белые рубашки.

Господи! Сделай так, чтобы мне снова стало пятнадцать лет! Где вы, спутники мои?!! Отчего так разметало нас?..

Не просохли еще на вечерних мостовых следы наших башмаков, не выветрился еще из комнаты запах первых сигарет -- запах нашего отрочества...

...Было утро... серая и розовая вода.

Пришел старик, сел рядом, глянул на меня, вытащил бублик -- разломил, протянул мне половину. Так мы и сидели, не обмолвясь ни словом, бросали голубям крошки.

А на Поварской начинали уже розоветь листья...

СОДЕРЖАНИЕ

3 Л. Озеров. О Владимире Полетаеве

9 Г. Маргвелашвили. А жизнь его была проста

СТИХИ

20 Мцхетская баллада

22 Нарикала ночью

22 *** ...когда приметы листопада...

23 *** ...Я заучил вас наизусть...

23 *** Кружился снег, стократ воспетый...

24 *** По снегу белому, по снегу...

25 *** ...живу по горло в январе...

25 *** Февраль фарфоровый, хрустальный...

26 *** ...А где-то четырехконный...

26 *** ...оно написано лиловым...

27 *** Ах, как накурено в темном подъезде...

27 Надпись на книге

28 *** Небо начинается с земли...

29 Почти всерьез с взрослости моей

31 *** Окно выходит на задворки...

32 *** Сегодня белый плоский теплоход...

33 У Тютчева

35 *** Пурга не прекратится на мгновенье...

36 Стихи о народной воле

41 *** Мне бы жить легко и неторопко...

41 *** А у нас на Зубовском бульваре...

42 *** Ворча, отворятся затворы...

42 Прощанье

43 *** Ну, что ты? Видишь, мир господень...

44 *** За кузовом кузов...

44 *** Оплыли окна в мезонине...

45 *** Большая красная луна...

45 *** Так вот она какая, осень...

46 *** Тряская бричка с фольварка...

46 *** Сентябрь -- аптекарская склянка...

47 *** В неумолкающей тревоге...

47 *** Витала осень вдалеке...

48 В Новгороде

52 *** Красных листьев осенью навалом

53 *** Осень располагает к уединенью

53 *** Вот снег неумелый и мокрый.

54 *** Идет по городу зима...

55 *** ...заговори же поскорей...

55 В кино

56 *** Моя свобода бегать под капелью...

56 Июнь

57 *** Я не служу сюжетному стиху...

57 *** ...но вы забыли, что в итоге...

57 *** А в переулке Докучаевом...

58 *** Судите пристально и строго...

59 Последний свет

61 Возвращенье

62 *** Ах, тройка, тройка, не задаром...

63 *** Подобно белому рулону...

64 *** ...а жизнь моя была проста...

65 *** А в январе -- как в январе...

65 Рубенс

66 *** Искусство не переменилось...

66 *** Однажды, блуждая в Тбилисском тумане...

67 *** ...а в доме музыка жила...

68 Гурам Рчеулишвили

69 *** Там, где на языке орлином...

70 *** Вполнеба огненный лоскут...

70 *** Глаза ладонью закрываю...

71 *** Когда ряды неровных строчек...

ПЕРЕВОДЫ

Из грузинской поэзии

Н. Бараташвили

73 Мерани

В. Орбелиани

75 К Арагви

Г. Табидзе

76 Домик возле леса

И. Гришашвили

77 Триолеты о Шайтан-базаре

Г. Леонидзе

78 *** Горы -- розовые мотыльки...

79 Надпись на книге

79 *** Я помню, облака горели...

С. Чиковани

80 *** Устал мой слух внимать за часом час...

О. Чиладзе

81 *** О, виноградная лоза...

81 *** О, Греми, радость или грусть...

82 *** К вечеру окна мои опустели...

83 Из "Поэмы любви"

84 *** Погасшей лампы беглой тенью...

Т. Чиладзе

84 *** Последним вздохом лето разошлось...

85 *** Вчера мой голос городом бродил...

86 Март

87 *** Сырая горечь ливня проливного...

87 Ветер

А. Сулакаури

88 *** Господом брошена и позабыта...

Э. Квитаишвили

88 *** Не избегну последнего сна...

89 Пицунда

90 Отрывок

М. Квиливидзе

90 *** Трудяга дятел, дерево долбя...

Д. Чарквиани

91 Ночь I. Звезды

91 Ночь II. О зашедшем солнце

М. Кахидзе

92 *** Я -- забытая твердыня...

92 *** Ты, ворона-горемыка...

93 Снова в Кахетии

Г. Рчеулишвили

94 Батарека Чинчараули. Отрывок из повести

Из украинской поэзии

Т. Шевченко

97 Наказ

П. Тычина

98 *** Как упал боец на снег...

99 Песня под гармонь. Отрывок

Б. Антонич

100 Перстень песни. Элегия

103 *** Дымится и хмелеет воздух...

104 *** По мне, всего чудеснее молва...

В. Симоненко

104 *** Осенний вечер морозом дышит...

104 *** Не вернуться парням из похода...

В. Коротич

105 *** Когда казнили Яна Гуса...

A. Копштейн

106 *** У нас под ногами, у нас под ногами...

Из белорусской поэзии

Р. Боровикова

107 *** Всех подружек старше оказалась...

108 *** Все прошло, остался отголосок...

108 *** Пальцем по холодному стеклу...

109 *** Еще земляника не поспела -- белая...

110 *** Проезжаю Дмитровский проезд...

110 *** Снег идет во все углы...

111 *** Возьми меня сегодня в сани...

Из немецкой поэзии

Р. М. Рильке

112 *** Вечер в Сконе

113 О фонтанах

114 Одиночество

115 *** Паденье, словно позднее прощанье...

B. Мюллер

115 *** Вот старик шарманщик...

ОЧЕРКИ. ЗАМЕТКИ. ПИСЬМА

117 Пиросманашвили. Отрывок

119 Богдан Игорь Антонич

120 Владимир Львов

121 Беседа в школе

126 О поэзии перевода

134 Заметки

139 Из писем

ПОЛЕТАЕВ ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВИЧ

НЕБО ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ЗЕМЛЕ

Редактор Э. Нейман

Оформление художника Л. Абрамишвили

Заставки-рисунки художника М. Лукичева

Художественный редактор А. Тодрия

Технический редактор А. Якимова

Корректор Э. Урушадзе

ИБ--110

Сдано в набор 30. 06. 1981 г.

Подписано в печать 07. 04. 1982 г.

УЭ 12207

Формат 70X100¹/₃₂

Бум. тип N 1

Гарнитура журнально рубленая

Печать высокая

Усл. печ. л. 6,128

Учетно-изд. л. 5,62

Тираж 2.000 экз.

Заказ N 107

Цена 55 коп.

Заказ N 6030

Издательство "Мерани", 380008 Тбилиси, пр. Руставели, 42. Отпечатано с матриц типографии издательства "Таврида" Крымского ОК КП Украины, 333700 Симферополь, ул. Генерала Васильева, 44, в Кутаисском полиграфическом производственном объединении им. Г. Табидзе Госкомиздата ГССР, 384018 Кутаиси, пр. Чавчавадзе, 33.

¹ Приводится один из вариантов перевода -- ред.

Комментарии: 2, последний от 29/03/2023. © Copyright Полетаев Владимир Григорьевич (28.05@mail.ru) Размещен: 26/02/2011, изменен: 18/10/2012. 200k. Статистика. Сборник стихов: Иллюстрации/приложения: 1 шт.	Оценка: *8.0312** Ваша оценка:
Аннотация: Небо возвращается к земле: Стихи, переводы, очерки, заметки, письма / Владимир Полетаев; Вступ. статьи Л. Озерова, Г. Маргвелашвили. - Тбилиси: Мерани, 1983. - 149 с.: ил.; 16 см. - 2000 экз.

Полетаев Владимир Григорьевич Небо возвращается к земле

Полетаев Владимир Григорьевич
Небо возвращается к земле