Я долгое время не знал, с какой фразы начать повествование. Мысли в голове кружились, как вьюги по городу, пытавшиеся укутать его снегом. Их было слишком много, а молодая женщина шла вдоль метели, у нее было красивое, запоминающееся лицо. Вот она, поравнявшись со мной, бросила недоверчивый взгляд и поспешила дальше, а я, зная, что ее не следует отпускать от себя, остался стоять на месте. На меня внезапно, словно злые коршуны, навалились мои старые страхи, а я не мог от них отбиться. Я стоял, окольцованный ими, а незнакомая молодая женщина с большими серыми глазами и роскошными ресницами уходила от меня дальше и дальше, а метель звенела ее легкое имя: ВАЛЕНТИНА.
Я начал писать это повествование в радостном возбуждении, словно внезапно добился исполнения одного из самых заветных своих желаний. Меня, как и многих других, родившихся в непредсказуемом городе у моря, всегда интересовала его история в начале двадцатого столетия, где жизнь, как мне виделось, текла в убыстренном темпе. Недаром же Одесса дала такой большой отряд великих писателей и поэтов, никогда не забывающих, в каком городе они родились. Я несколько недель подряд мысленно разговаривал со своими героями, особенно часто с Валентиной Захарьевной Лебедевой-Бру, которую я почти сразу мог представить своим читателям словами Вениамина Каверина, поведавшим об одной из своих героинь, что "она была нелегкомысленна, участлива, признательна..." Впрочем, я тогда записал проще: "Она была славной и милой девушкой", что было глупо, ведь мне сразу показалась эта тривиальная характеристика неприемлемой. Типа: "Погода была хорошей". Я знал, что епархиалка Лебедева (вторая фамилия прирастет к ней после замужества) была милой, доверчивой, скромной провинциальной барышней, внезапно попавшей в большой суетливый город. Она довольно быстро к его шумным улицам привыкла и даже их полюбила, но произошло это далеко не сразу.
Я представил: какие-то легкие тени бесшумно скользят по потолку. Валентина Захарьевна Лебедева-Бру поздней ночью лежит в постели с открытыми глазами, следя за ними. Эти тени напоминают переплетение ветвей ивы и платана. И линии рисунков Матисса, почти неправдоподобно расходящиеся в разные стороны. Она медленно разглядывает их, пытаясь разгадать причину своей бессонницы, но вскоре ее отвлекают другие мысли. Мысли, похожие на звезды, неожиданно возникающие на темном небе и так же стремительно теряющие под утро свой блеск. Звезды, напоминающие снежинки - тающие и возвращающиеся вновь. Под звуки рояля - тягучие и светлые, как дни юности.
Тут она внезапно вспоминает подруг-епархиалок. Неправдоподобно нежных и серьезных Робких и сильных. Влюбленных и нет. Спокойных и взрывных. Да-да, все ее подруги были наивны и романтичны. Их очарование не было наносным - оно произрастало из глубины душ, открытых для любви и добра. Любой молоденький поэт среди них растерялся - не знал бы, кому первой посвятить свои пламенные ямбы и хореи? Юноша, мнящий себя Орфеем, наверняка жался бы к стене, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел растерянными глазами, а подруги Вали над ним весело смеялись, поблескивая завлекающими глазами. А потом одна из них - самая смелая и разбитная - увела бы его в парк, под звенящую листву деревьев и чириканье воробьев. Под музыку Баха или Брамса, неожиданно возникшую в том неправдоподобно волшебном парке.
...В оконном стекле долго маячил круг луны.
Валентина Захарьевна Лебедева-Бру сейчас вся в бахроме воспоминаний. Их множество - светлых и темных, трогательных и трагических. Они стремительно возникают в ночном сумраке, словно рисунки на потолке, но с такой же поразительной легкостью исчезают. Старая женщина, осознающая, что жизнь движется к закату, представляет, что пальцы держат старую газету, чьи листы давно выцвели. К примеру, "Одесский листок". Недавно точно такую газету я видел у писателя и краеведа Ростислава Александрова. Он мне показал несколько смешных объявлений, но я, если честно, не вникал в их смысл, а пытался в разговоре с ним, блестящим знатоком старой Одессы, нащупать первую - самую трудную - фразу моего повествования. В той фразе слепящее солнце обязано было вспыхнуть на небе, а потом стремительно исчезнуть, но эта фраза никак не желала получаться.
Ростислав Александров неторопливо курил, не забывая стряхивать пепел в облезлую пепельницу, и говорил о семье Валентина Катаева, с которым встречался в Переделкино. А тот не играл в классика, а радовался, что к нему приехал одессит и привез новые байки. Александров в самом начале их беседы робел, понимая, что рядом с ним живой классик, путался в своих вопросах, но знаменитый писатель, властитель дум нескольких поколений, гений и пройдоха в одном лице, медленно ходил по комнате, говорил отрывистыми фразами и дружелюбно улыбался. Тут Александров осмелел, что было удивительно, ведь у них происходила первая встреча, и стал просить писателя опровергнуть нелицеприятные слухи о себе, любившем почести и застолья с сильными мира сего. А Катаев тогда застыл на месте, застигнутый броско-неэтичным вопросом, грустновато улыбнулся и сказал: "Мои последние произведения публиковать никто, знаете ли, не торопится..."
Все-таки я дождался мгновения, когда Ростислав, не делая никаких выводов, вскользь упомянул Одесское епархиальное училище, где преподавали отец и тетка Валентина Петровича, а преподаватели были не такими, как сейчас, - взяток не брали, да и с кого было брать, ведь, в основном, там учились дочери провинциальных священников, а дворянок было - на пальцах одной руки пересчитать можно... Но почему он, хитрый, перескакивает на Бабеля и Багрицкого, и Леонида Пастернака (я знаком с его правнуком Петром), и на известного врача Пирогова, который был попечителем Одесского учебного округа.
Наша беседа длилась более часа; пачка с сигаретами почти пуста, но я многое вынес из диалога Александрова, хоть так и не нащупал первой фразы для повествования. Ростислав, хитро улыбаясь, провожает меня до дверей, продолжая рассказывать историю о некоем молодом враче, возомнившем себя, по крайней мере, Гиппократом, но из этой затеи, как гласит старое одесское предание, ничего путного не вышло - один пшик, потому что началась война, на которую он ушел добровольцем. Там ему приходилось резать и сшивать второпях людские тела; многие из бывших пациентов не выжили, да и сам Катаев с трудом уцелел на войне. А потом стал сугубо мирным человеком.
2
В нынешних, отнюдь не страшных, снах Валентина Захарьевна часто проходила из одного конца комнаты в другой, словно по своей памяти. При этом натыкалась взглядом на предметы, сохранившиеся из прошлых лет. Их было мало - неброские безделушки, старые коврики, фотографии, открытки, дореволюционные книги и журналы, но они были хранителями какой-то другой эпохи, ведь человеческая жизнь состоит из длинного лабиринта, имеющего множество стремительных поворотов, непредусмотренных заранее. Даже во сне ей постоянно приходилось делать выбор, Словно стояла она на перроне и не ведала: на какой следует сесть поезд? Она никогда не пыталась скоротать дни, а жила в напряжении, даже теперь, когда все волосы поседели и поредели, она никак не может успокоиться и находит постоянно для себя занятия.
Было в ее жизни счастье и горе. Но сердце всегда оставалось чистым, да и путем она всегда прямым шла, будто видела впереди себя неугасимую лампадку, а кругом были не дома и деревья, а голоса людей, любивших ее, Валентину, или же любимых ею.
Хуже всего, что ночное безмолвие тянется нестерпимо долго. Будто пассажирский вагон с единственным пассажиром попал в туннель. В необычайно длинный туннель, находящийся на стыке прошлой жизни и настоящей. Она, словно слепая, лишенная поводыря, идет на голоса своих братьев, сестер и подруг, а потом ей начинает казаться, что все они сливаются в один голос, очень четкий и густой, будто он вылетает из иерихонской гортани. Этот голос принадлежит ее мужу - Абраму, рядом с ним солнце заходило медленно, а ночи были слишком короткими. Жаль, что она прежде, когда он был рядом, редко говорила об этом, но она на него всегда, как ей теперь казалось, смотрела влюбленными глазами. Он говорил: "Таких влюбленных глаз нет ни у одной красивой женщины".
В ее памяти стремительно, как дети, растут деревья воспоминаний, а холст жизни испещрен всеми возможными и невозможными красками. Этот холст с деревьями-воспоминаньями медленно заполнялся мазками со дня ее рождения - по сегодняшнюю ночь. Ей больше семидесяти, и в Книгу Творения Господь уже давно записал ее имя. Жаль, думает она, что в памяти не существует описи любимых ею вещей, расставания с которыми причиняло ей боль. Вот и лиц многих своих подруг юности она не помнит. Даже фотографии далеко не все сохранились. И Одесского епархиального училища давно нет. Но почему же опять и опять она встречается в светлом коридоре, отнюдь не напоминающим черный туннель, с мудрой начальницей училища Анастасией Гавриловной Мокиевской, а потом явственно доносится до нее голос председателя совета - кафедрального протоирея Василия Антоновича Флоровского? Валентина долгое время помнила его красивую седую голову и стройную величественную фигуру.
Она слышит добрые, отнюдь не поучающие голоса, а потом ей кажется, что она сидит рядом с Анастасией Гавриловной. И разговор между ними происходит длинный, но отнюдь не скучный, но главное заключается в том, что начальница училища так и не научилась изображать терпеливую снисходительность, а ведет беседу живую и увлекательную, не выпячивая в разговоре заботу о ней, Вале Лебедевой.
Тут ей неожиданно вспомнилось, что Мокиевская всегда звонким голосом объясняла новоприбывшим:
- Помните, что именно Евангелие содержит четыре благовестия о земной жизни Христа, написанных апостолами Матфеем, Марком, Лукою и Иоанном. Евангелия содержат описание Учения и земной жизни Иисуса Христа. Евангелие вместе с книгами Деяний и Посланий апостолов составляют Новый Завет.
С бесстрастным лицом она рассказывала любопытным девочкам о женах-мироносицах - женщинах, принявших учение Христа и следовавших за ним. Некоторые прошли этот путь отчаянья до самой крестной смерти. С воодушевлением говорит седая красивая женщина о Марии Магдалине, Марии Клеоповой, Марфе и Марии из Вифании и других женщинах. "Все произошло, - звучит ее напористый голос, - тогда, когда все ученики, кроме Иоанна, оставили Учителя. Они первыми увидели Христа после Его Воскресения". Кто-то из епархиалок спрашивает:
- Почему их называют "мироносицами"?
- Они названы в память того, что несли миро ко гробу Господню, - первой ответила Лебедева.
3
Никогда, вспомнилось ей, в больших глазах Анастасии Гавриловны Мокиевской не было злости и отчаянья. Они, казалось, были настроены на доброту и спокойствие. Каждое утро начальница медленно проходила по училищу, приветливо здороваясь с педагогами и воспитанницами. При этом лицо ее сохраняло строгость, но глаза улыбались, словно в них навечно поселилось два солнечных осколка. Эти осколки солнца часто становились фонтанами света, притягивающими к себе взгляды воспитанниц, как верхушки деревьев, что были за окнами классных помещений.
Вначале маленькой Вале Лебедевой, дочери провинциального священника, только недавно зачисленной в епархиальное училище, казалось, что Анастасия Гавриловна несет в себе божественную музыку. Она была уверена - эта музыка состоит из весело поющей листвы деревьев. Она и другие девочки не боялись подойти к начальнице училища, не страшились ее вопросов. "Какое у вас настроение? - спрашивала начальница. - Все получается на уроках?" - "Да, - важно отвечали маленькие собеседницы, - мы совсем неплохо читаем и считаем". - "Вам не нужна помощь? - интересовалась начальница. - Стесняться не следует". - "Не нужна!" - говорила самая храбрая из девочек.
Став старше, Лебедева, проходя мимо начальницы училища, подтягивалась, но никогда при ней не испытывала внутреннего напряжения. Правда, теперь при ответах на вопросы Анастасии Гавриловны голос Лебедевой звучал не так звонко, как прежде, словно она внезапно почувствовала дистанцию между нею, обыкновенной епархиалкой, и этой властной женщиной, легко отдающей распоряжения педагогам и воспитательницам. Она даже несколько раз ловила себя на мысли, что в старших классах стала избегать таких встреч. Делала она это подсознательно, словно боялась отвлечь Анастасию Гавриловну от принятия многих решений, касающихся ВСЕГО училища, где, как она знала, училось более 350 воспитанниц.
Она помнила, как впервые начальница вошла в их класс, и все тридцать девочек почувствовали величие этой женщины с ясными глазами, которая была для них пока еще на недосягаемой вершине. А она окинула их всех пристальным взглядом, а потом сказала им несколько напутственных слов, сводящихся к пожеланию успехов, но слова были легкие, не давили на них, за что они ей были благодарны. И эта благодарность к начальнице все они сохраняли все годы учебы.
Что она и ее подруги знали о личной жизни Мокиевской? Ничего особенного. Только было известно, что Анастасия Гавриловна успешно окончила Институт благородных девиц. А еще девочки шушукались о том, что учитель рисования Прокофьев написал маслом несколько портретов Мокиевской. Но никто из воспитанниц этих портретов не видел.
Теперь можно сказать, что Мокиевская Лебедевой, да и другим епархиалкам, была старшей подругой. Она делала все, чтобы девочки в училище не чувствовали себя одинокими.
Мокиевская несколько раз водила епархиалок в Кафедральный собор. Первое, что поражало девочек при входе в храм, - это простор и обилие света. Начальница училища объясняла:
- Среднее широкое пространство отделено от боковых, более узких частей, стенами с большими просветами, разделенными, в свою очередь, на три части двумя коринфскими колоннами. Потолок средней части деревянной конструкции, оштукатурен и отделан лепными украшениями. Он имеет вид крестовых сводов с кессонированными подпружными арками и с гуртами по аркам. На боковых же частях расположены цилиндрические каменные своды. В других частях церкви потолки плоские, искусно расписанные; колонны оштукатурены под белый мрамор; остальные внутренние поверхности окрашены в разные тона, с позолотой в верхних частях. Купол голубой, с большим золотым сиянием. Пол в Соборе выложен плитами из светлого мрамора. Иконостас из серовато-белого полированного мрамора. Собор, не правда ли, имеет внутри стройный и гармоничный вид.
Потом Анастасия Гавриловна добавила, что в Соборе находятся гробницы архиепископов Иннокентия, Иоанникия, Димитрия и Никанора, а также светлейшего князя М. С. Воронцова и супруги его Е. К. Воронцовой.
Вале Лебедевой, как и другим епархиалкам, нравились необыкновенные "одесские" истории, в большинстве которых основными действующими лицами были одесские губернаторы и градоначальники. Девочек привлекали особенно истории со счастливым финалом, им было не важно: зафиксированы или нет они в официальной хронике. Лебедева на всю жизнь запомнила, что 27 декабря 1844 года граф Воронцов был назначен наместником Кавказа и в начале 1845 года покинул Одессу. Проводы были шумными, хоть граф этому и противился. За несколько лет до этого, когда именитые граждане одесские давали в честь него обед, по случаю его отъезда заграницу, старик-купец Ростовцев назвал Одессу "прославленной" графом Воронцовым - выразился, как считала Мокиевская, не точно, но сильно. Если о Ришелье можно сказать, что он нашел Одессу глиняной, а оставил ее каменной, то относительно графа Воронцова можно утверждать, что он нашел Одессу многообещающей, полуиностранной колонией, а оставил ее великим русским городом, культурным центром, столицей южной России.
Я пишу историю чужой жизни, догадываясь, что она была необыкновенной, ведь она отразилась не только в близких Лебедевой-Бру людях, но даже в посторонних, встречающихся с нашей героиней мимоходом. Валентина Захарьевна творила добро, но никогда об этом не задумывалась. Старалась походить на своего супруга, будто именно он ей выдал дарственную грамоту на совершение добрых дел. Она пыталась обогреть и защитить многих сирых людей, вернуть им веру в свои собственные силы, аромат жизни. Иногда ей казалось: каждая исковерканная человеческая судьба оставляет шрам на ее теле. Она помогала людям, словно все они были богомольцами.
Жизнь вокруг стремительно менялась. В одночасье, после революции, многие из ее знакомых почувствовали себя строителями новой жизни, поменяв установленный свыше порядок вещей, ведь им думалось, что теперь все события предстают в новом ракурсе. Один знакомый, бывший до революции грузчиком, стал важным чиновником и ходил с запрокинутой к небу головой, рассуждая со всеми встречными о том, что его профессионализм растет с каждым днем, как грибы после дождя. Но запрокинутая к небесам голова не дала его телу породистости - он оставался худ и мал ростом, а его неподвижный взгляд говорил больше об отсутствии ума, чем о его наличии. Потом от него ушла жена, но он всем объяснял ее уход политическими разногласиями с ней, но все знакомые шушукались, что политика в данном вопросе - не самое главное, а важнее разногласия супругов в сфере интимных отношений. Валентина Захарьевна никого и никогда не обсуждала за глаза.
Старая женщина часто вспоминала события своего отрочества и юности, когда она постепенно становилась взрослой девушкой, замечая в своей внешности и характере необратимые перемены. В детстве ей казалось: каждый день - судьбоносный, да и тянулся он нескончаемо долго, при этом ничего заранее предвидеть было невозможно. Путешествие по жизни постигалось медленно, но страховка, как у альпиниста, с каждым прожитым годом становилась все надежней. Ей все больше нравились ранние сумерки, когда ночь только готовилась совершить свои маневры. Она была хорошенькой и даже излишне суетливой девочкой, но добродетелей в ее душе было больше, чем пороков. Добродетели ей перешли в наследство от родителей.
Она всегда тщательно готовилась к переходным экзаменам, любила изломанный ритм этих дней, словно они были более значительными, чем все остальные. Вначале она испытывала перед учебниками растерянность, но это чувство быстро проходило - она находила в себе силы думать, что должна по окончании класса получить похвальный лист. В начальных классах учиться было сложнее - она часто считала, отвечая преподавателю, что несет полную околесицу и что ее знания можно оценивать только тройками, а никак не четверками и пятерками.
Долгие годы ей суждено было жить в Симферополе, основанном на десять лет раньше Одессы. В Симферополе она часто вспоминала Южную Пальмиру. Память ее хранила данные о том, что в 1794 году (год основания Одессы) богослужения совершались полковым священником во временной полковой церкви. Первые постоянные церкви заложены были в следующем году: на главной площади - Собор во имя св. Николая; в греческом форштадте, приблизительно у того места, где пересекаются Малая-Арнаутская и Ремесленная улицы - церковь во имя св. Троицы; возле военной гавани , на бывшей Екатериниской площади - во имя св. мученицы Екатерины и в крепости - во имя Святого благоверного князя Александра Невского. На территории бывшей крепости в 1872 году случайно нашли фундамент этой церкви, с частицами мощей великомученика Меркурия и мученика Мардария. По надписи на плите выяснили, что церковь была заложена 15 ноября 1795 года. Все эти события происходили не в столь отдаленном от жизни Валентины Захарьевны времени, а ведь она считала, что каждое поколение в прямой зависимости от предыдущих. Церкви заполнялись иконами, как комнаты дома детскими голосами.
Она помнила, что большинству епархиалок особенно нравилась всенощная - богослужение, совершаемое вечером, накануне воскресных и праздничных дней, состоящее из соединенных служб суточного богослужения: утрени, вечерни и первого часа, совершаемых с большой торжественностью, особенно в частях, посвященных воспоминаниям дня. Девочки знали, что у древних христиан бдение начиналось поздно вечером и продолжалось всю ночь до рассвета.
Их души замирали во время литургии - главнейшего христианского богослужения, на котором вспоминается вся земная жизнь Христа и совершается Евхаристия - таинство святого причащения, завещанное Спасителем своим ученикам на Тайной Вечери.
Как и другие епархиалки, Валентина Лебедева во время утрени - суточного богослужения, совершаемого утром, перед восходом солнца, благодарила Бога за прошедшую ночь и просила Его милостей на грядущий день.
Мне трудно описывать чужую жизнь, ведь я давно понял, что для роли беспристрастного хроникера не гожусь. К тому же мне давно не нравится повествовательная проза, и я считаю, что любая судьба сопряжена с многочисленными тайнами, о которых постороннему человеку лучше ничего не знать. Даже о них не догадываться. А мне не следует заглядывать в чужие окна, но фантазия разыгралась, и остановить ее невозможно. Я себя пытаюсь урезонить: дорогой автор, не сворачивайте в сторону, не увлекайся своим воображением, которое может тебе преподнести неприличные открытия, а потом тебе будет за них стыдно. Примерно так я часто говорил себе, работая над этим повествованием, но воображение мое все равно не ослабевало. И мне казалось, что герои мои были именно такими, какими я их изображаю, потому что они всегда защищали абсолютные человеческие ценности, но перечислять я их не буду, ведь их все и без меня знают.
4
Она, как и любая другая женщина, была разной - серьезной и насмешливой, строгой и доброй, но ни в какие рамки не умещалась. В рамки люди вообще плохо умещаются. Даже декабристы. Все, кроме Лунина, но я повторять ничего за Натаном Эйдельманом не буду. Меня сейчас не их судьбы интересуют.
У нее были свои маленькие радости. Несколько лет подряд епархиалка Валентина Лебедева получала стипендию. Стипендий было всего 10. Получив одну из них, она всегда не скрывала своей радости. Бродила по роскошному парку. Ей казалось, что дубы и осины хлопают, салютуя ей, своими листьями-ладошками.
Ее в училище быстро научили не просто механически заучивать то, что сказано в учебниках, а вникать в суть книжной страницы. Так советовал и великий австрийский поэт Рильке, но о нем она тогда не слышала ничего. Тогда она думала, что в стихотворении главное - эмоциональная сторона, а не углубленная мысль. Стихи Пушкина и Фета она заучивала легко. С одинаковым пылом она постигала Закон Божий, историю Ветхого и Нового Завета, объяснение Богослужения, церковную историю. Геометрия и физика ей нравились меньше, и на подготовку заданий по этим предметам у нее уходило больше времени. Еще ее привлекала география. Открытия Колумба, Дежнева и Хабарова. Судьбы смелых исследователей, жертвующих своими жизнями ради романтики поиска новых, неизвестных европейцам, земель. Приключения на суше и на море. Судьбы Фрэнсиса Дрейка и Джеймса Кука. Жизни их были красивыми и напряженными, как строчки в тетрадях по чистописанию. По чистописанию она в классе всегда была среди лучших учениц, потому что свои мысли следует излагать красивым почерком, чтобы читатель-визави не бился над расшифровкой написанного тобой текста. А еще учителя обычно хвалили ее за успехи в освоении педагоги. Без труда давались ей древнеславянский и французский языки. Так что она свободно прочитала даже "Иудейскую войну" Иосифа Флавия в старославянском переводе. Учитель рисования Прокофьев хвалил ее рисунки, особенно выделял тот, на котором предрассветное море не имело границ, а потом - на следующем рисунке - наступал покой огромного дня. Время долгое время хранило неподвижность, ведь война 1914 года началась, когда Лебедева проработала год в должности помощницы воспитательниц, а годы учебы были светлы и радостны.
Валентина Лебедева из славной маленькой девочкой превратилась в красивую молодую девушку. Она не задумывалась: быстро или медленно происходит с ней взросление. Свой характер она считала противоречивым. Она была застенчива с незнакомыми людьми, часто замыкалась в себе, сомневалась перед принятием важных решений. Как и все ее поколение, зачитывалась Чеховым и Гамсуном, не зная, кому из них отдать предпочтение. В 1913 году ее взволновало дело Бейлиса - она не могла понять, почему возводят напраслину на целый народ? Ей тогда было невдомек, что она полюбит соплеменника Бейлиса.
Валентина любила уроки словесности. Ей были близки муки и радости героев литературных произведений. Порой ей казалось, что она живет в Лондоне или Париже, Москве или Петербурге, неоднократно описанными мастерами слова. Литература для поколения Валентины была подвидом наркоза. Она таинственно соединяла вымышленный мир и настоящий. Душа воспаряла к невидимым высотам. К мерцающему небесному куполу, а потом по невидимой лестнице сходила вниз. Одесса была европейским городом. И снег в ней как-то особенно поблескивал под луной. А волны пели пушкинские ямбы. Город напоминал древнегреческий амфитеатр, где ежедневно менялось представление. Слова обретали свою вещую сущность.
Добрый учитель словесности, щуря близорукие глаза, часто называл время генерал-губернаторства Воронцова золотым веком одесской литературы. Он увлеченно говорил:
- В Южной Пальмире, милые девочки, создавались замечательные произведения. По одесским улицам гордо шествовал целый отряд поэтов пушкинской школы, ведь в конце двадцатых годов девятнадцатого столетия здесь жили В. И. Туманский, В. Г. Тепляков и другие признанные поэты. В конце тридцатых годов именно в нашем с вами городе трудился Н. П. Протопопов. Из одесских прозаиков этой эпохи самым выдающимся и оригинальным был А. С. Стурдза (1791 - 1854), влиятельный в свое время дипломат, историк и мыслитель.
Наташа Боровиковская спрашивала:
- Но до Александра Сергеевича Пушкина никто из его плеяды не дотянулся, так ведь?
- Приятно, что у нас в училище учатся такие начитанные девушки, - парировал учитель. - Вездесущие и все знающие.
Литература учила, что в любви не может быть расчета, а все препятствия влюбленные преодолевают. Как Хосров, влюбленный в свою Ширин. Правда, порой любовные истории оканчивались трагически, - как у Ромео и Джульетты. Но большинство книжных героев, пройдя многочисленные мытарства, обретали счастье. Валя, дочитав такие повести и романы, тихо плакала. Ее длинные темные ресницы набухали от слез. Подруги шутливо допытывались:
- Поди, влюбилась в Ромео или Отелло? Не надо так серьезно воспринимать писательские домыслы.
Насмешливая Наталья Боровиковская предлагала:
- Поменяй свои слезинки на смешинки. Хочешь, я из газеты смастерю клоунский колпак и буду тебя весь вечер смешить. Представляешь, как нам вдвоем станет весело?
У Боровиковской не существовало неразрешимых проблем. Улыбка у нее была глубокой. Она умела от печалей отмахиваться, как от надоедливых ос. Глаза лучились, словно в мире не существовало забот, волнений и обид. Она первой бескорыстно предлагала помощь подругам, и не обижалась, если последние от нее отказывались. Всем было понятно, как писали авторы сентиметальных романов, что у нее сердце напоминало слиток золота.
Валя отмахивалась:
- Занимайся, Наташка, своими проблемами.
Лебедева и в детстве не перекладывала на чужие плечи своих тревог. Пыталась разобраться в них самостоятельно. Посылала непрошеных советчиц в больницу, к дежурному врачу. Но они продолжали наседать, и тогда она говорила:
- Ухожу в себя. Прошу меня не беспокоить.
С седьмом классе с епархиалкой Леной Истоминой случилась истерика. До этого с ней ничего подобного не происходило. Скорее всего, виной тому было письмо, полученное от друга детства, где он сообщал, что отныне он не будет больше переписываться, потому что стал ценить каждое мгновение жизни, а на эпистолику ему жаль времени.
Девчонки не знали, что Истомина получила длинное и сумбурное письмо от гимназиста Кости Коренева, с ним у нее была давняя переписка. Все считали, что он ухаживает за Истоминой. Девушка рассказывала подругам, как несколько раз в Ялте они катались на извозчике, а потом бродили у моря. Море было разным - спокойным и буйным, насылающим на берег свои стремительные волны-телеграммы. А кругом Ялты высились горы. Величественные и непредсказуемые. Похожие на гимназиста Костю Коренева.
А еще в Ялте Истомина и Коренев ходили в киематограф "Одеон". Он оплачивал билеты и смотрел влюбленными глазами. Теперь из ее глаз льются слезы:
- Никогда ему этого не прощу!
Боровиковская шепнула Лебедевой:
- Не знала, что и в наше время случаются незапланированные трагедии.
Потом они долго вдвоем утешали подругу. Советовали Истоминой забыть своего гимназиста. Перечисляли его мнимые недостатки: неказист, руки у него постоянно дергаются, глаза бегают в разные стороны, неопрятно выглядит, гоняется за каждой юбкой.
Истомина их не слушала, а продолжала плакать. Сквозь судорожные рыдания она отстаивала красоту своего бывшего воздыхателя:
- Он красив и одухотворен, но не все это могут понять. Я вот увидела его именно таким, а он научил меня любить. И до сих пор я его люблю. И поэтому он должен ко мне вернуться.
Девочкам надоело ее утешать, и они, как обычно, начали обсуждать свои проблемы, проще говоря, занимались похвальбой друг перед другом. Спорили над тем, у кого красивее грудь и кто больше всех влюблялся. Тут Лена Истомина начала кричать на подруг. Какие они злые и бессердечные! Жестокосердные монстры! А потом она снова громко заплакала. Так, наверное, плачут дикие звери, ощутив свое полное одиночество.
И утром у нее лицо осталось белым и запавшим, а под глазами большие черные круги. И вся она была обсыпана липовыми почками неверия в себя и страхом будущей жизни. Из таких почек могли произрасти только черные листья. Словно ощутив пропасть под своими ногами, она призналась Лебедевой:
- Перед глазами все плывет, понимаешь?
- Представляю, - ответила Валя. - Тебе не следует идти на уступки перед своим отчаяньем. - Она попыталась сделать свой голос веселым и беззаботным. - Представляешь, Гете убил Вертера, а Толстой Анну Каренину. Не пожалел великий писатель слабую женщину. Я никогда больше не буду этот роман перечитывать. А тебе, Лена, надо быстрее в себя прийти, осознав, что жизнь и без твоего гимназиста прекрасна. Лучше на меня и Наташку обижайся, что мы мало к тебе внимания проявляем, а о нем, поганце, поменьше думай, ведь он проявил себя, как Ясон, о котором нам учитель географии рассказывал. Помнишь?
Географию преподавал быстрый и шумный Петр Васильевич Катаев, отец двух будущих талантливых писателей. Лебедева помнила их тихими мальчиками, иногда приходящими с отцом в училище. Теперь ей кажется, что глаза Евгения светились лукавством, но, вполне возможно, что она фантазирует. Петр Васильевич был отменным педагогом. Ироничным и мудрым. О таких людях написал Юрий Левитанский: "Мне нравится иронический человек и взгляд его иронический из-под век, и складочка ироническая у рта - иронии отличительная черта..." Иронии своей напоказ учитель географии не выставлял. И в свою душу посторонних людей не пускал. На вид он, правда, был важен, но все знали: увлечение собственной персоной для него - напускное, а на самом деле он совсем другой человек.
На его уроках никогда не было скучно и никогда не существовало тревожных пауз. И ни одного афронта с его ученицами при разных проверяющих не происходило. Но главное заключалось в том, что Петр Васильевич не умел снисходительно улыбаться. Он говорил самой нерадивой епархиалке: "Вы никогда не дождетесь, что между нами произойдет непоправимое охлаждение, да и вообще я не намерен использовать свое служебное происхождение, но следует поменьше болтать с подругами и побольше времени уделять домашним заданиям"
Он не умел проводить заурядных уроков. Никогда не пользовался менторским тоном. Первооткрыватели, внушал он своим ученицам, всегда шли на риск: никогда не знали вернуться они домой или нет? Но они были людьми любопытными и делали все, чтобы свое любопытство удовлетворить. В жизни без любопытства нельзя. Особенно в юности. Наивные барышни не должны его сдерживать. А теперь, девочки-барышни, я поведаю вам легенду о Ясоне и его товарищах.
- Понт Эквинский, - важно объяснял девочкам Петр Васильевич, поблескивая своими насмешливыми глазами - древне-греческое название Черного моря, можно предположить, милые барышни, эфмеизм от Pontos Axeinos (негостеприимное море). В основе слова "Axenous", как считают многие лингвисты, лежит, скорее всего, древне-иранское слово, означающее "Черный", которое греками было понятно как "негостеприимный". Понт Эквинский, представьте себе, был издавна известен грекам, о чем свидетельствует легенда об аргонавтах; в 7 веке до нашей эры он был колонизирован греками и стал считаться греческим морем, имевшим важное экономическое значение (зерно, рыба, рабы).
А потом он ясно и красочно рассказал о смелых древнегреческих героях - аргонавтах. Епархиалкам казалось, что смельчаков они видят перед собой. Сколько их было? Пятьдесят. Не правда ли, спрашивал Петр Васильевич у своих учениц, само название корабля, названного в честь его строителя, - "Арго", звучит превосходно? Построили его с помощью вечно девственной богини Афины Паллады, дочери Зевса. Именно она вставила в его корпус кусочек священного векового додонского дуба, умеющего шелестом листьев передавать волю богов. Да-да, Афина Паллада, дочь Зевса, передала людям искусство строить корабли, научила женщин ткать и прясть, даровала жителям земли флейту, законы и учредила ареопаг. Но вернемся к аргонавтам. Вам, разумеется, интересно узнать, кто был их предводителем? Кто командовал близнецами Диоскурами - Кастором и Полидевком, Гераклом, Мелеагром, Орфей, Пелеем, Теламоном и всеми другими? Разумеется, Ясон, воспитанник кентавра Хирона. Аргонавты должны были возвратить в Грецию золотое руно волшебного барана, увезенного в Колхиду Фриксом. Волшебный баран находился в священной роще Колхиды, там его неустанно охранял дракон. Отважные греки побывали у Гипсипилы на Лемносе, одержали победу над царем бебриков Амиком, избавили Финея от гарпий, преодолели Симплегады - две сталкивающиеся скалы. Когда аргонавты хотели проплыть между ними, Финей посоветовал им вперед послать голубя. Вслед за ним "Арго" быстро успел пройти Сиплегады, успевшие лишь слегка повредить корму судна. Овладеть Ясону золотым руном помогла волшебница Медея. Почему она это сделала? Прекрасная богиня любви и красоты Афродита внушила ей, дочери царя Колхиды, любовь к Ясону. Она усыпила дракона, и Ясон овладел волшебным руном. Потом Медея, страшась гнева своего отца, бежит в Грецию с аргонавтами. Обратный труд аргонавтов был труден и долог, но им - это главное - удалось достичь берегов Греции. Но Ясон нарушает клятву верности - покидает Медею ради царевны Креусы. Медея страшно мстит своему обидчику: она дарит своей сопернице платье, пропитанное ядом. Та умирает в страшных мучениях. Но это Медее кажется недостаточным, и она убивает своих детей от Ясона.
- Ясное дело, - голос учителя становится почти неслышимым, будто последние фразы он произносит полушепотом, - в любом мифе есть историческая основа. И здесь она присутствует - историческую основу мифа об аргонавтах составляют морские плавания греков, прежде всего милетян, к черноморским берегам.
В классе, когда Петр Васильевич излагал древний миф, тихо. Казалось, девочки слышат разбушевавшиеся волны Понта Эвкинского. Эти волны дышат ненавистью, но потом вновь обретают свое обычное состояние - спокойствие, потому что агония борьбы прошла, осталось долгое оцепенение перед подвигом Язона и его товарищей. Петр Васильевич говорит с улыбкой:
- Отступать и волнам следует с достоинством.
За учебный год Петр Васильевич Катаев пропустил 5 бесценных уроков. Одно из его оправданий звучало так:
- Виноват Ясон. А еще моя простуда.
5
Совсем и не трудно, как казалось Валентине Захарьевне, путешествовать по своей жизни в обратном направлении. Посещать мысленно места, по которым она бродила в детстве. Ощущать при этом стук собственной крови. Теряться в больших и малых промежутках времени. При этом не надо было осушать бывших слез, морщиться от давно прошедших болей. Ей казалось, что она задает себе множество вопросов и честно на них отвечает. Не щадит себя, увиливая, как лиса, от плохих воспоминаний.
Епархиалок готовили в учительницы. В сельские или домашние. Для нас это совсем не главное. Да и устав училища всуе не хочется цитировать. Важнее для нас, что они с раннего возраста, лишенные родительской ласки и опеки, готовились к семейной жизни. Большинство из них после выпуска становились женами православных священников.
Мне на самом деле известны скудные данные о детстве Валентины Лебедевой. Но я попытаюсь написать повесть о любви славянки Лебедевой и еврея Бру. Недаром же все время вспоминаю высказывание талантливого философа, социолога и философа Эриха Фромма: "Желание достичь слияния с другим человеком - самое сильное человеческое стремление. Это самое фундаментальное из людских страстей; сила, не дающая распасться человеческому роду, клану, семейству обществу... Без любви человечество не просуществовало бы и дня".
Не секрет, что тогда в сельских школах учителей не хватало. Бывшие епархиалки преподавали математику и словесность, географию и Закон Божий. Внушали сельским ребятишкам, что следует быть послушными и благоразумными, избегать конфликтов не только с учителями, но и друг с другом. И всегда оставаться самими собой. Молитвы, объясняли они, помогают пресечь гордыню и собственные амбиции. Стать более уравновешенными. Не испытывать зависти к чужим успехам. Найти свою тропинку к счастью. Не предавать значения ложным силлогизмам. Всегда полагаться на собственный беспристрастный выбор.
Известно, что, как наука, педагогика началась в Российской империи только во второй половине восемнадцатого столетия, в благословенное царствование Екатерины Великой. Всего лишь за полтора века до описываемых событий. Но эта наука надела семимильные сапоги и стала быстро делать успехи. Стали появляться блестящие университеты, ничуть не хуже, чем в Западной Европе, да и лицеи и гимназии были отменными. Вспомним, Царскосельский лицей. Славен был и совсем молодой Новороссийский университет, который окончил Петр Васильевич Катаев.
Епархиальное училище было в Одессе не из последних учебных заведений.
...Тут я прерву повествование для рассказа о другой Валентине Лебедевой, встреченной мною тридцать лет назад в Хабаровске. Помнится, мела метель, а я шел за этой девушкой целую вечность - по улице Серышева, а потом, не помню, как произошло, она очутилась возле Амура, а я шел следом, но боялся ее догнать. Но как-то произошло само собой, что мы по льду пошли рядом. В тот вечер я заговорил первым, но теперь я осознаю, что все слова мои были невразумительны, словно я все время опрадывался перед ней, что навязал свое общество. Лед под луной искрил, кроме нас на лунной дорожке никого не было, вот тогда во мне и зазвучал экспромт: "Ты - это таинство снегопада / и лунный луч, и сказка в ночи. Говорить не надо, но взглядом, / ради Бога, ты не молчи!" Набравшись смелости, вернее, вдохнув ее с морозным воздухом, я пропел ей эту строфу, а она впервые мне улыбнулась, и даже взяла меня под руку, оговорившись: в этом случае нам будет сложнее упасть. Она представилась: "Валентина Лебедева", а я назвал свое имя. Потом я спросил: "А тебя не смущает, что я еврей?" Она ответила: "Для короткой прогулки не смущает, но ее мужем обязательно должен быть славянин", а во мне от ее слов все задрожало, я даже покачнулся, будто почва ушла из-под моих ног. Помнится, на ее белых роскошных волосах была вязаная шапчонка из грубой шерсти, а красное пальтецо облегало стройную фигурку, варежки были японскими - розовыми и тонкими, но она сказала: "Моим пальцам тепло".
Я решил всеми способами добиваться ее благорасположения ко мне, ведь мне едва минуло девятнадцать, а она была красива, как героиня стихотворений Гарсиа Лорки, а его стихи тогда безумно мне нравились. Вечер рядом с ней был неправдоподобно волшебен, таких вечером в моей жизни потом почти не случалось. Мы шли осторожно по льду, стараясь показать друг другу свою смелость; я не выдержал первым, но мне стало страшно не за себя, а за эту девушку с ясными, раскосыми глазами. Мне почему-то тогда вспомнилась фраза Вениамина Каверина: "В самом воздухе было разлито неуверенное, еще беспомощное стремление прочитать жизнь справа налево". И я уговорил ее вернуться на берег. Возвращались мы еще медленнее, а я задавал вопросы, но делал вид, что она может на них не отвечать. О себе я наговаривал разную жуть: алкоголик, вечный двоечник, мечтаю стать проводником плацкартного вагона, страшный ловелас, постоянно хандрю и не умею отличить картину Левитана от Репина. Девушка, как выяснилось, будущий библиограф, весело надо мной посмеивалась, а я ей пересказывал стихи о ребе Михаила Светлова, боясь прямо спросить: "Есть у тебя, товарищ комсомолка и красавица, парень или отсутствует в данный момент?" Та Валя Лебедева, честное благородное, слушая мой вздор, слыла бы красавицей не только в Хабаровске, но и в Одессе. Рассудив так, я начал импровизировать о некоем Кондрате Валежском, бюргере из города Вюрцбурга, непревзойденном миннезингере, любившем заманивать в любовные сети только самых несговорчивых красоток. Я импровизировал стихи, якобы принадлежащие ему, но девушка только изредка посмеивалась надо мной, словно присяжные над глупым судьей. Я старался говорить приподнятым тоном, призывая на помощь чудодейственный снег, падающий на наши лица. Мне казалось, что я улыбаюсь многозначительной улыбкой, а мой взгляд затуманен внезапной любовью, потому что рядом со мной была такая прелестная и умная девушка.
Я уже представлял, как буду сжимать эту Валентину Лебедеву в объятиях. Меня начала переполнять тайная радость, но именно в этот момент она сказала, что ей надоел Кондрат Валежский, но в ее голосе мне почувствовалось скрытое признание: надоел не он, а ты.
Я поторопился извиниться за свое многословие, но было уже поздно: Валя мне показывала, что ей холодно, поднимая и опуская воротничок своего пальто, а глаза ее поскучнели и стали невнимательными ко мне. Снег продолжал падать с темного неба, но и я внезапно почувствовал, что меня пронизывает холод. И тогда мы расстались. Мне только удалось прокричать ей вслед из Владимира Соколова: "А я тебе рассказывал стихи, которых я потом не написал".
У нас было несколько встреч, но ничем хорошим они не кончились, ведь я потерял в своей, чересчур спешащей, жизни ее след. Будь я не еврей, а падишах я бы наверняка сумел продолжить наш любовный роман, но вышла коротенькая новелла. Но я был поражен, когда узнал, что другая Валентина Лебедева, славянская красавица, да-да, несомненно, такой она была, вышла замуж за еврея Абрама Бру. Наверное, в нем было больше любви и упорства, чем во мне.
Валентине Лебедевой нравилось в старших классах епархиального училища писать сочинения не только по литературе и истории, но и по педагогической психологии. Она начинала с того, что делала выписки из книг и журналов, но учительница требовала анализа собственных наблюдений над поведением младших школьниц. Анализ их характера и поступков был всегда сложнее, чем выводы из прочитанного. При этом слова в предложениях и мысли должны были быть прямыми и стройными, нельзя было заниматься пустословием. Ей для анализа досталась третьеклассница Вера Кораблева. Эта Вера была разной: тихой и громкой, насмешливой и печальной. И не хотела упорно делиться своими мыслями, утверждая, что в ее головке они слишком глубоко сидят. И вообще, как считала Лебедева, ее подопечная напоминала жену Зевса - Геру, потому что у Кораблевой был властный и строптивый характер. Расположить ее к себе было не просто.
- Давай поиграем в "прятки", - предлагала Валентина.
- Не хочу! - звучало в ответ.
- Может, почитать тебе сказку о Василисе Прекрасной?
- Не хочу! - маленькая Кораблева, как обычно, была категорична.
- Может быть, следует представить тебя моей ровесницей?
- Больно надо!
- У меня прекрасная идея, - вдруг сказала Валентина. - Мы сделаем так, что через неделю ты станешь лучшей ученицей в классе.
Кораблева была заинтересована. Возможно, эта девушка и вправду знает, как можно быстро добиться успеха. Только она не должна объяснять туманными словами и результаты должны быть уже на следующий день. Она покажет своим подругам, что способна делать в учебе отличные успехи. Вера спросила:
- Надеюсь, в ваших словах никакой иронии нет?
- Я предлагаю вполне серьезно.
- Ладно. Я согласна, - с несчастным видом сказала Кораблева. - Только, предупреждаю, без шуточек, ведь я умею применять самозащиту.
Валентина Лебедева добилась своего - маленькая Вера Кораблева стала прилично учиться. У нее оказались способности к точным наукам, а вот с остальными предметами были проблемы. К примеру, она не хотела читать книги, повторяя, как попугай, услышанную от кого-то фразу: "Жизнь интересней любого писательского вымысла". И тогда Лебедева предложила своей маленькой подружке писать собственную книгу, где должен был быть сюжет, действующие лица, разработка характеров, описание фрагментов жизни героев, трезвость мысли, стремление к идеалу, но не должно быть банальности и фарса. Кораблева поинтересовалась:
- Кем является писатель?
- Лучше я тебе отвечу словами старца Зосимы из "Братьев Карамазовых" Достоевского, - сказала Лебедева, - обращенными к совестливой части человечества: "Братья, не бойтесь греха людей, любите человека во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле... Будешь любить всякую вещь и тайну божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь, наконец,весь мир уже всецелою, всемирною любовью".
Кораблева написала: "В детстве, как вспоминается, меня поручили заботам Валентины Лебедевой, учившейся в предвыпускном классе епархиального училища. Будто мне мало было воспитательницы, ее помощницы и учителей. Сначала я, как могла, огрызалась - отстаивала свою независимость. Лебедева спросила: "Ты тигр или лев?", но я ей ничего не ответила - больно надо отвечать на вопросы для учениц первого года обучения. Больше всего я боялась, что моя молоденькая наставница замучает меня своими поучениями, но этого не произошло, за что я ей благодарна. Мне, впрочем, не хотелось показывать ей свою благодарность, вот я и дерзила довольно часто, но ее красивое лицо не становилось злым и недоверчивым. И губы не вытягивались в злую линию. Лебедева, улыбаясь, говорила: "На самом деле, маленькая злючка, ты добрее, чем пытаешься показаться, а на лице твоем злая маска предательски дрожит, что означает: следует ее быстрее снять". А я говорила: "Вот уж нет!" Лебедева спрашивала: "Ты разве не хочешь стать солнышком:" Она была со мной терпелива и очень стойка. Не забывала о своей гуманной миссии. Не натравляла на меня воспитательницу и ее помощницу. Ее великодушие не было показным и расчетливым. Но мне это далеко не сразу стало ясным, потому что я только училась быть справедливой. А в третьем классе я свою неудовлетворенность жизнью вбрасывала на других, как вулкан лаву. При этом вовсе не считала себя строптивой и неуживчивой. Лебедева мне говорила: "Люблю тебя за искренность слов и поступков". И в конце концов я призналась ей, своей старшей подруге: "Мне хочется стать солнышком".
Валентине Лебедевой казалось, что пишет не сочинение, а научный трактат. Не надо было никуда торопиться: для сочинения следовало писать 20 - 25 дней. Теперь такие работы называются курсовыми. Первые страницы обычно писались легко, но потом темп замедлялся - нельзя было повторяться, следовало более тщательно подбирать слова, погружаясь вглубь заданной темы. Она всегда писала, представляя, что зачитывает свое сочинение в классе, в присутствии учителя, воспитательницы и одноклассниц; голос ее дрожит от волнения, потому что для чтения она не сразу находит должную интонацию. В эти минуты она вновь становилась застенчивой девочкой, в неброском платьице, испытывающей к себе жалость, словно вновь она впервые переступает порог училища, должна остаться здесь одна, лишенная родительской ласки, ведь отец совсем скоро вернется в Елизаветград. Потом это видение быстро пропадало, ведь она была уже взрослой девушкой, а к детским воспоминаниям, пусть даже не слишком веселым, она теперь относилась с иронией. Первые годы учебы теперь остались в совершенно другом пространстве. Ей припомнилось, что кафедральный протоирей Василий Антонович Флоровский любил повторять: "Надо учиться бросать на себя изучающие взгляды". У о. Флоровского была рослая, представительная фигура. Его раздражало даже малейшее нарушение правил лицеистками. Законы, закрепленные в уставе, должны были неукоснительно соблюдаться.
На все церковные праздники епархиалки ходили причащаться. Потом Лебедева прочтет у Пантелеймона Романова: "...мы ходили причащаться и чувствовали себя безгрешными, это чувство было так хорошо, что я подумал: должно быть, мы стали святыми. И решил, что с этого времени моя душа будет совершенно чистая".
Некоторое время председателем Попечительского совета состоял протоирей Михаил Павловский, блестящий профессор Новороссийского университета.
6
Именно годы, проведенные в епархиальном училище, Лебедева потом вспоминала особенно часто. Так устроена наша память, закрепляющая особенно четко белое и черное. Для нее учеба и работа в училище вылились в радостные воспоминания. Педагоги у нее были прекрасные. Не только Петр Васильевич Катаев, но и Харлам Семенович Чернявский, Евгений Дмитриевич Рудницкий. А какие замечательные вечера проводил учитель гражданской истории Логинов. Особенно ей почему-то запомнился вечер, посвященный Полтавской битве. Они тогда зачитывали подлинные документы и отрывки из "Истории Малой России" Д. Н. Бантыша-Каменского, "Деяний Петра Великого" И. И. Голикова, "Военной истории походов россиян в ХVIII столетии" Д. П. Бутурлина, исторического труда Вольтера "История Карла ХII". А еще звучали отрывки из пушкинской поэмы "Полтава", которую великий поэт начал 5 апреля 1828 года, а закончил 31 января 1929 года.
Лебедевой выпал рассказ о князе Меншикове, о котором Александр Сергеевич Пушкин писал, что тот - "счастья баловень безродный, полудержавный властелин". И Валентина с воодушевлением говорила о том, как он командовал левым флангом, проявив себя при этом незаурядным полководцем, ведь именно на войска левого фланга выпала наиболее ответственная часть военных операций во время Полтавского сражения. А Вере Маркинской досталось озвучивать слова Петра после битвы.
Валя и ее подруги не разыгрывали Полтавскую битву, но от их возбужденных голосов, казалось, что помещение, где они выступали, наполнялось победными криками петровских войск; шведская рать терпела поражение; шведский король ничего не мог сообразить... С трудом успел он бежать с поля битвы.
Они все, занятые в представлении, испытали возбуждение, будто они одержали викторию над шведами - эти семь слабых девочек-девушек, но на самом деле они радовались, что именно им учитель доверил выступать. Мария Павлишина после представления сказала, что воображаемая битва стерла с лиц ее подруг беззаботное выражение, даже юность отступила на второй план. Сражение, о котором они передавали информацию, не могло быть настоящим, но оно тронуло их души, словно они попросили искупления у Бога. Этот тематический вечер они потом долго обсуждали, он вызвал в училище всеобщий интерес и даже попал в отчет об учебном годе. И на своего преподавателя Логинова они стали смотреть другими глазами, восхищаясь не только его образованностью, но и режиссерскими данными. Он же от их похвал отмахивался: "В успехе вечера виновны история и вы, а не я".
Педагогический коллектив в училище был превосходен. О таких, как они, учителях писал Василий Розанов в "Сумерках просвещения: это были "люди с чрезвычайно тонким душевным развитием, с задатками, с позывами к научному мышлению и изучению и, что несравненно важнее этого, - душевно чистые".
7
Так получилось, что впервые об Одесском епархиальном училище я услышал от Анатолия Громова в Амстердаме пять лет назад. Анатолий, коренной москвич, учился в консерватории, но, когда мы разговорились, выяснилось, что его прабабушка - Вера Николаевна Кораблева - в самом начале двадцатого столетия окончила Одесское епархиальное училище, а мама ему рассказывала, что прабабушка видела в Одессе императора Николая II. Именно Громов первым сообщил мне, что в училище одним из педагогов был отец Валентина Катаева и Евгения Петрова. И тогда я начал усиленно вспоминать все то, что читал о нем.
В Амстердаме в тот раз мне прямо-таки везло на встречи с интересными людьми. Именно там я познакомился с английским драматургом Фрэнсисом Пэнси, на лице которого была маска ловеласа, но ранним вечером он покидал любую компанию ради одной или двух сцен в своей новой пьесе. Помнится, что мы долго спорили с мистером Пэнси о романах Джона Фаулза: "Червь", "Матисса", "Любовница французского лейтенанта", "Волхв", "Дэниел Мартин". Потом мы переходили на романы Ромена Гари: "Корни неба", "Пожиратели звезд", "Обещание на рассвете", "Свет женщины", "Дальше ваш билет недействителен", "Воздушные змеи", "Чародеи". Мы яростно набрасывались друг на друга, считая правой лишь свою точку зрения и не соглашаясь с чужой. Фрэнсис был замечательным спорщиком - его доводы были резки и убедительны, ремарки стремительны, но и я не хотел отступать, показывая, что рассуждения противной стороны для меня не имеют никакого значения. К тому же я давно уже испытывал ностальгию по таким затяжным спорам, словно для меня каждый из них был - дебютом сложной шахматной партии, но я, озлившись на противника, не хотел этого показать. Мне даже порой казалось, что я снова приобретаю опыт заядлого спорщика, прикинувшись, что он мне уже давно знаком. Я смотрел на себя критически, словно взрослый на подростка, но больше всего страшился, что мои собственные мысли выглядят примитивно.
Еще, как помнится, мы говорили об отношениях мужчины и женщины. О том, что эти отношения невозможно выразить прямой линией, ведь в жизни с каждым из нас происходит нечто, не поддающееся сухому математическому анализу, вот эта линия порой возносится вверх, а потом стремительно падает вниз. "Да-да, - горячился мой собеседник, - я не знаю супружеских пар, у которых все в жизни гладко, ведь наступает момент, когда присутствие другого человека, каким бы близким он до этого тебе не казался, тяготит и хочется вновь испытать одиночество". - "Но ведь многие пары, - возражал я, - срастаются душами". - "Так кажется только стороннему наблюдателю, - не унимался мой визави, - а на самом деле все сложнее, чем видится".
Громов, когда я его познакомил с Фрэнсисом, при наших спорах всегда был на его стороне.
Он, как и почти любой начинающий композитор, был часто излишне многоречив. "Да-да, - говорил он мне, - моя прабабушка уже в детстве нашла свой путь в жизни. Представьте, она никогда не мирилась с несправедливостью. Доброта ее к нищим и увечным была беспредельна. А еще она легко воспринимала вечное движение жизни, где были темные и светлые переулки А мой прадедушка был менее сильным человеком. Вот она его и бросила, но мне не следует на нее злиться"...
У него, рассказывающего о своей прабабушке Кораблевой, лицо стало светлым, взгляд - твердым и ясным. Но более всего меня поразил его рассказ об Одессе, где он, как выяснилось, никогда не был, но в этом рассказе перемешались воспоминания его прабабушки и страницы книг Бабеля, Паустовского, Катаева. Речь была насыщена густыми метафорами. А за окнами кабинета Амстердамской консерватории звенел великолепный город и звон этот доносился до нас. "Сударь - говорил мне, Громов - Одессе предстоит большое будущее, ведь недаром его большие и маленькие улочки вновь обрели свое бывшее великолепие - и внешнее, и внутреннее. В этот город, как говорила мне моя прабабушка, хочется постоянно возвращаться. Она считала, что Одесса непредсказуема, как женская душа, потерявшая свою былую осторожность и осмотрительность".
Громов перечислял мне великих писателей и ученых, родившихся в Одессе или живших в ней. Его слова не были гладкими, отшлифованными, ведь в них были крики чаек и море, разговаривающее своими волнами. Он признался, что давно мечтает попасть на ауедиенцию к Одессе. Именно так он сказал - я не приукрашиваю его речь. "Думаю, что ситуация сложится для меня благоприятно и тогда мне удастся увидеть улицу моей прабабушки. Ту самую, где раньше находилось Одесское епархиальное училище. К тому же мне хочется запечатлеть в своих глазах церковь Свято-Архангело-Михайловского женского монастыря".
8
После Амстердама и мне, хоть в это невозможно поверить, захотелось выпросить первое свидание у Одессы, словно она была не городом, а очаровательной молодой женщиной, похожей на фотографию помощницы воспитательниц Валентины Лебедевой. Я, честное слово, долго к нему готовился. А еще мне казалось, что я возвращаюсь в мой город после долгой разлуки, и мне следует долго оправдываться за мое долгое отсутствие. Медленно в день приезда я пропутешествовал от железнодорожного вокзала до Дерибасовской; мне (на одно мгновение) показалось, что время повернуло вспять, и я попал неожиданно в свою юность. Я вспоминал прошлые года, радости и сомнения, хоть давно мои глаза потеряли юношескую зоркость. Мои шаги не становились быстрее, хоть меня уже и охватило стремление попасть скорее на Дерибасовскую, чтобы там кому-то из своих знакомых рассказать об Амстердаме. О портрете Марии Трип, написанном великим Ребрандтом еще в 1639 году. В том году художник приобрел дом, стоявший на границе бывшего еврейского квартала. Через 20 лет кредиторы выгнали гениального живописца из его дома. Это здание давно стало музеем - "Домом Рембрандта". В этом музее есть замечательный рисунок с изображением самого художника во время работы. Одет он в нечто напоминающее халат, но особенно примечателен его взгляд - цепкий и настороженный, будто он смотрит на картину на мольберте.
Нас с женой в "Дом Рембрандта" и Рейкзмузеум пригласил Анатолий Громов. Он и подвел нас к рембрандтовскому портрету Марии Трип и, вздохнув, сказал, что этот портрет удивительно напоминает одну из фотографий его прабабушки Веры Николаевны Кораблевой. У Марии Трип было доброе и открытое лицо. Конечно, у дочери бедного священника Кораблевой не могло быть такого дорогого платья. Но сердца у этих двух женщин наверняка, по утверждению Громова, были наполнены состраданием. Потом, после осмотра музея, мы вышли на улицу. Там было много птичьего гомона. Обычно пишут в таких случаях о море птичьего щебета. Праздничное солнце повисло над сказочными амстердамскими домами-теремами. А мы с моей женой и Громовым обсуждали еще одну великолепную картину Рембрандта - "Отречение св. Петра". Картина эта была написана по библейскому сюжету в 1660 году. Громов напомнил нам содержание евангельской легенды: после того как Христос был взят под стражу, апостол Петр, один из его учеников, забрел в солдатский лагерь. Одна из служанок его признала. Она поинтересовалась: не был ли он среди последователей схваченного Христа? Он ответил отрицательно, тем самым отрекшись от своего учителя и своей веры.
На картине служанка держит свечу; свет освещает ее стройную фигуру, белую рубашку и красный корсаж. Ее простодушный взгляд обращен с немым вопросом на св. Петра. Он же, обернувшись к ней, старается на нее не смотреть. Его лицо расплывчато, неопределенные черты растворены в игре неясных отсветов и бликов. Его переполняют неуверенность, сомнение, тревога, и он готов вернуть слова, сорвавшиеся с языка. Петр закутан в плащ из белой шерсти. Его лицо не потеряло своей одухотворенности, а вот лицо воина, сидящего на переднем плане, выражает всего лишь грубую силу. В глубине направо мы видим фигуру Христа со связанными руками, окруженную группой людей. Учитель молча прислушивается к словам отречения, произнесенным его учеником.
После паломничества по святым местам вместе с другими выпускницами-епархиалками в Киев, Москву и Санкт-Петербург Валентина Лебедева записала в своем дневнике: "Перед паломничеством мы все произнесли молитву, чтобы Господь поддержал, и укрепил нас... Я вспомнила об этом, когда увидела картину А. Иванова "Явление Христа народу". Художник изобразил явление Спасителя исполненным того божественного величия и простоты, каким проникнуто и все Евангельское учение..."
Много написано о единении двух начал - мужского и женского. Недаром же Фромм считал, что полярность женского и мужского начала существует также внутри каждого мужчины и каждой женщины. О любви великолепно сказал Майстер Экхарт: "Любя себя, вы любите и других так же, как себя. Любя другого человека меньше, чем себя, вы не сможете любить и себя по-настоящему, но одинаково любя всех, в том числе и себя, вы любите их как одно существо, и существо это есть одновременно Бог и человек. Значит, велик и праведен тот, кто, любя себя, равно любит и других".
9
Лебедева до конца жизни помнила свою мать, стоявшую в спальне на коленях перед образами и читающую вслух вечерние молитвы. Мама была нежной и красивой. С большими глазами, где была доброта и участие. Отец любил повторять: "Поглядите, дети, на прекрасное лицо вашей матери".
Валя вместе с братьями и сестрами повторяла вслед за матерью: "Ангел мой хранитель, сохрани меня и помилуй". Мать всегда оставалась в центре любой композиции-воспоминания, потому что, как казалось детям, на нее первую всегда лился божий свет, а ее лицо в такие минуты было особенно просветленным. И слова молитвы она произносила не механически, вкладывала в них душу, но вместе с тем чувствовала и единение со своими детьми. В семье всегда, благодаря матери, была гармония, но в центре семьи была не мама, а отец, ведь о нем больше всего было разговоров - о том, что он устал, слишком бледен, ему бы следовало отдохнуть.
После молитвы лицо матери становилось особенно теплым и величественным, словно с него сошли внезапно тяготы длинного дня.
Мамино лицо всегда излучало спокойствие и благородство. Она никогда не ссорилась с мужем и детьми, но иногда ее голос был строгим, да-да, таким строгим, что противоречить ему было невозможно. Она никогда не отчитывала своих детей за проступки, а объясняла: следует сдержать в себе маленьких бесов, потому что они могут вырасти, а тогда им, детям, ставших взрослыми, будет плохо. Казалось, что у мамы в ладони всегда находится тоненький солнечный лучик, но его могут рассмотреть только послушные дети, а непослушным он не откроется. Валя спрашивала: "У тебя, мам, всегда при себе солнечный лучик?". Мама не хотела ее огорчать и утвердительно кивала головой. Валя думала: мне надо быть похожей на маму, чтобы и у меня был свой солнечный лучик.
Валентина всегда помнила, как мама в первый раз повела ее в храм на пасхальную утреню. Священник неторопливо взял в левую руку крест и трехсвечник, в правую - кадило. И сразу же певчие тихо запели: "Воскресение Твое, Христе Спасе..." Священник совершал каждение вокруг престола, а в это время в алтаре на царских вратах раздвинулась завеса. Все громче и торжественнее звучало: "Воскресение Твое..." Потом, когда открылись царские ворота, полногласно зазвучали пасхальные песнопения. Валю охватил душевный подъем, который еще больше увеличился ликующим трезвоном колоколов, нарастающий каждое мгновение.
Она с волнением наблюдала за крестным ходом. Впереди несли фонарь (отец потом объяснил девочке, что жены-мироносицы несли фонарь ко гробу Господню), затем - крест, потом хоругви, иконы. Следом шли певчие, духовенство с Евангелием и иконой "Воскресение Христово", а за ними потянулись и все присутствующие в храме. Валя с матерью присоединились к ним. Когда последний человек покинул церковь, западные двери закрылись и церковные служители зажгли все светильники: лампады, свечи, паникадила. Крестный ход под яркими звездами совершался медленно, с пением стихиры "Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесе: и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе слвити".
Множество раз повторялись в тишине ночи эти слова, и не было возвышенней голосов, их исполнявших. Затем шествие подошло, обогнув церковь, к закрытым дверям храма. И со ступень храма обратились к молящимся священнослужители. И сразу же стихли пение и колокольный звон. Наступила самая таинственная минута, ведь закрытые двери храма знаменуют опечатанный камень гроба Господня. Священник совершил каждение хоругвей, икон и верующих, среди которых находилась и Вапя Лебедева...
В первое время в училище Вале часто мать снилась по ночам. Сны были теплыми, словно луговая трава под июльским солнцем, и, к сожалению, быстро заканчивались.
Мама часто говорила: "Скоро, доченька, ты превратишься в красивую девушку. Это, поверь мне, произойдет незаметно". Она учила дочь ладить со всеми. Не отвечать грубостью на грубость. Не думать о своем превосходстве над однолетками. Жизнь, говорила мама, похожа на море. Ветреным днем на море поднимаются волны, но потом в солнечный день они замирают, словно никогда и не тянулись к небу.
Однажды мама заболела и долго не вставала с постели. Она лежала на постели, до подбородка укрытая одеялом, лицо ее было бледным и осунувшимся.
- Знай, что родные всегда тебе помогут, - голос ее был тихим, угасшим. - Никогда не отвергай их любви.
Валентина тогда промолчала, но эту ее просьбу она всегда помнила, как и то, что она сидела возле больной матери тогда весь вечер, шепча молитву о ее быстрейшей поправке, а мама быстро уснула, но на ее губах была благодарная улыбка.
Еще она часто повторяла про себя стихотворение А. Жемчужникова:
На утренней заре духовной жизни
Я возлюбил учение Христа
И мыслию, и сердцем умиленным.
В те грубые бесправья времена
Один Христос смягчал людское сердце.
Он юного меня учил любить
Трудящихся и всех обремененных...
Чем был бы я на старости - как знать! -
Когда б в те дни евангельского слова
Не снизошла мне в сердце благодать?
Это стихотворение было аккуратным почерком переписано нашей героиней в дневник. А внизу была запись: "Все как у меня. Думается, что главное в жизни - сострадание к бедным, сирым и увечным. Но как здорово написано о благодати евангельского слова!"
Сострадание к бедным, сирым и увечным постоянно проявляет игуменья Серафима.
Но вернемся вновь к быту епархиального училища. Девочек будили рано: в 7 часов утра. Дежурная воспитательница вела их в умывальное помещение. Всем воспитанницам следовало облиться холодной водой до пояса. Даже в лютые январь и февраль. В такие минуты девочки переговаривались особенно напряженно-веселыми голосами. Слышались возгласы:
- Ой, до чего же ледяная вода! Словно я в прорубь провалилась.
- Я тебя постараюсь вытащить за волосы, только не кричи слишком громко!
Умывальные комнаты были лишены печек и "буржуек". Никто из епархиалок не мог избежать закаливающей процедуры. Воспитательницы вменялось в обязанность следить за внешним видом школьниц, что они и делали. Одежда у епархиалок всегда должна была быть чистой. Кровати следовало аккуратно застилать. В тумбочках не полагалось хранить ничего лишнего.
После утренних процедур воспитанницы шли на утреннюю молитву в церковь. Только после нее они в столовой получали первый завтрак - кружку чая и кусок хлеба. Потом все расходились по классным комнатам. В уставе училища указывалось, что воспитанницы ежедневно слушают положенные молитвы утром и вечером, прежде и после стола; при начале и окончании уроков в классе. Там же говорилось, что их "следует приучать к внешнему благоприличию, опрятности, бережливости и другим добрым навыкам".
И еще один параграф из устава нас особенно интересует. Тот, под номером 95, где говорится: "Воспитанницы должны быть приучаемы к домашнему хозяйству. Для этого они должны сами для себя шить и починять белье и платье, убирать комнаты и постели, по очереди участвовать в приготовлении кушанья на кухне, собирать на стол и подавать кушанья в столовой, заниматься садкою и поливкою разных овощей и растений. Полезно при училище заводить сады и огороды".
Валентина Лебедева шила превосходно. Ее бальное платье было признано одним из лучших, недаром она над ним трудилась две недели. А на кухне она больше всего любила колдовать над салатами. И царской пасхой. Приготовление пасхи занимало немного времени. Тогда еще были настоящие пасочницы, сделанные из липовой древесины, как из наиболее мягкой. В традиции этой резьбы, складывающейся на протяжении долгого времени, переплетались библейские и апокрифические символы с фольклорными образами, придавая многим изображениям сложную, многогранную символику.
Вот из чего изготовлялась царская пасха:
творог....................................................................1 кг
сливочное масло....................................................400 г
сливки...................................................................200 г
цукаты или изюм.....................................................1 и 1/2 стакана
ваниль
Валентина растирала добела сливочное масло. Затем желтки растирала с сахаром, добавляла ваниль, соединяла со сливочным маслом. Все очень хорошо растирала. Добавляла творог, протертый через сито, перемешивала до образования гладкой массы. Напоследок добавляла взбитые сливки, все осторожно перемешивала, добавляла цукаты или изюм и выкладывала в форму.
10
По ночам маленькая Валя Лебедева любила мягкий лунный свет, льющийся из окна в комнату общежития, где она жила вместе со своими подругами. В этом свете к ней иногда приходила мать, торопливо поправляющая свои волосы. Мама ей улыбалась, а лицо ее было красивым и печальным. Ей, разумеется, не хотелось, чтобы младшая дочь уезжала в чужой город, но воле мужа она никогда не противилась. Отец же никогда не сомневался в своих решениях.
Вале хотелось, чтобы лунный свет подольше задержал в комнате лицо матери с виноватой улыбкой. Ей было жалко маму, и она едва слышно, чтобы не разбудить других епархиалок, шептала: "Мне здесь хорошо, поверь мне, я не претворяюсь". Все это повторялось множество ночей, но самым упоительным было знать, что мама беспокоится за нее. А еще Валя успевала сказать, что она ведет себя достойно, это следует обязательно передать отцу, пусть порадуется.
Иногда ей снилось, что она стоит над ручьем. Она, склонившись над ним, видит свое обиженное лицо маленькой девочки. Эта маленькая девочка не может скрыть на своем лице капелек слез. Заплаканное лицо отражается в прозрачной воде ручья. Такой прозрачной, что Валентина легко различает камни на дне. Ее охватывает сомнение: может быть это вовсе не во сне, а наяву? И тогда ее рука тянется к воде, касается ее, но ладонь остается сухой. Порой этот, и похожие сны она пересказывает своей подруге Насте Кременевой. "Валюша, - говорит Настя важно, малость растягивая слова, - твой сон к добру и к хорошим оценкам". - "Откуда ты знаешь? - Валя с любопытством смотрит на подругу. - Объясни мне подробнее". - "Мне так кажется, - гордо говорит Кременева, голос ее крепнет. - Ручей всегда к радости. Особенно в лесу".
- Когда-нибудь мы станем взрослыми, - фантазировала Настя, - и обзаведемся большими семьями, но главное заключается в том, что мы будем рассказывать о нашем епархиальном училище своим дочерям, а они нам, попомнишь мои слова, станут завидовать. Вполне возможно, что и они его закончат.
Кременева была из Харькова. Сирота. Ее дедушка был священником, но она его не помнила. Или помнила совсем плохо. А родители Насти покинули божий свет, когда она была совсем маленькой.
- Они меня не спросили, когда навсегда оставили, а я тогда выглядела ужасно, потому что все время плакала. И вообще смерть - величайший абсурд, не так ли?
На переменах Лебедева и Кременева всегда по коридору ходили вместе. Вале с Настей интересно, потому что любопытная Настя выискивает, где только может, интересные слухи и события. Именно она однажды сообщила подруге, что первый женский монастырь в Одессе основал преосвященный Гавриил, архиепископ Херсонский и Таврический. Позже девочки выяснили, что при нем было учреждено, главным образом на пожертвования духовенства, девичье училище для образования и воспитания малолетних девиц-сирот духовного звания "не без снисхождения в принятии и к мирским сиротам, если епархиальный архиерей на то соизволит, и настоятельница монастыря никаких к тому особенных препятствий не изъявит..." В уставе подчеркивалось: "Воспитываемые сироты, до самого их выпуска ни под каким предлогом не могут выходить из священной ограды, даже на самое короткое время или по просьбе родственников". Позднее, в 1878 году, заведение было преобразовано в епархиальное женское училище.
Лебедева не могла терпеть лжи; с малых лет наставлял ее отец держаться истины. Какой бы трудной она не была. Валентина никогда не обманывала своих подруг и учителей. Не терпела лжи от других. Не принимала никаких оправданий. Если кого-нибудь из подруг уличала во лжи, то была целый день "не в духах". Она училась у начальницы училища Мокиевской быть прямой, решительной и твердой в слове.
Когда она только начала заниматься в училище, ей казалось, что все педагоги говорят строгими, внушительными и глубокими голосами. Эти голоса действовали на маленькую девочку безотказно - внушали к себе почтение и уважение.
11
Валентина Захарьевна Лебедева как-то рассказала внучке Вике, что однажды, учась уже в выпускном классе, Настя показала ей письмо В. Ф. Раевского, друга А. С. Пушкина, к неизвестной женщине. Каждое предложение этого послания дышало страстью. Бабушка цитировала пятнадцатилетней Вике: "Сколько времени протекло моей разлуки с тобою! При всех переменах моего положения я остался одинаков в чувствах моей любви! Где ты и что с тобою? Я не знаю, - но мрачное предчувствие или тихое удовольствие (если можно назвать успокоение души) дают мне сочувствовать и знать твое состояние, перемены, тебе определенные..."
- Представь себе, - говорила Вапентина Захарьевна, - как меня заинтересовало это письмо, где каждое слово буквально кричало о любви мужчины к женщине. О любви не книжной, а реальной.
Прошло несколько дней после того разговора, и они вновь вернулись к эпистолярному жанру. Стояла ранняя весна, и воздух наполнялся ароматами цветения, словно Крым пробудился от зимней спячки. Валентина Захарьевна объяснила Вике суть любовных писем, где, как она сказала, должно быть не просто перечисление фактов, а пламень души.