В галантерейном магазине в самом центре города на углу проспекта Ушакова и улицы Кирова, что напротив херсонского центрального входа в парк культуры и отдыха им. Горького (не могли придумать для Херсона иноё, нежели в Москве, название), справа в отделе пуговиц, ибо слева от входа продавались ткани, за прилавком стояла Фортунэта Владимировна Кюгельген.
А когда-то...
С трудом приоткрыв тяжёлую дверь, Фортунэта вбегает без стука в кабинет с рыжим котенком. Котенок недовольно и на очень высокой ноте, как ребёнок, пищит и старается, во что бы то ни стало вырваться. Фортунэта ещё крепче прижимает котёнка и с порога возбуждённо говорит:
- ПапА, папА! Посмотри скорей, какой чудесный котеночек! - и тут же, сбивчиво и громко с мольбой в голосе продолжает: - ПапА, будь добр, разреши оставить его, он такой малюсенький, беззащитненький (в это время "беззащитненький" остренькими зубками кусает её за палец, но Фортунэта даже этого не чувствует), я буду сама ухаживать за ним! Скажи мадам!
Фортунэта выжидательно вглядывается в полумрак кабинета. Но в сумраке видит только клубы дыма, который потом был связан с памятью об отце. Отец был очень постоянен в своих привычках и набивал трубку английским табаком "Вирджиния".
Пытаясь уловить реакцию отца, который сидел в кресле за письменным столом, на зелёном сукне которого поблескивал в свете бронзовой настольной лампы малахитовый письменный прибор и подставка с курительными трубками, она торопливо гладила котёнка.
Это было одно из самых трогательных воспоминаний Фортунэты - день, когда она вбежала к отцу с котёнком. Кабинет запомнился ей как внушительная комната с высокими окнами, тяжёлые шторы на которых редко раздвигали, поэтому там всегда был полумрак, придававший некую таинственность. Высокие книжные шкафы с резными дверцами, заполненные солидными фолиантами с позолоченным тиснением на корешках, бюро с многочисленными ящичками, отец с трубкой в руке. Стоило Фортунэте подумать об отце, как перед ней отчетливо возникала эта сцена. И аромат любимого табака в течение всей жизни приятно щекотал ноздри.
Отец молча дописал что-то, держа вишнёвую трубку, поднял голову и негромко сказал:
- Котенок - это хорошо, но тебе ведь давно известно, деточка, что без стука врываться в кабинет, когда я работаю, нельзя. Говорить следует спокойно, ни при каких обстоятельствах не повышая голоса.
Отец прибавил света в лампе, и вытянутая тень от Фортунэты упала через открытую дверь в коридор.
- Да, папА, я знаю, но котёнок замёрз, промок, его нужно накормить. Он такой беззащитный и совсем ещё маленький, - виноватым голосом почти прошептала Фортунэта.
- Подойди ко мне и прикрой, пожалуйста, дверь за собой, - ласково сказал отец.
Фортунэта подошла к креслу, в котором сидел отец. Трогательная парочка - дочери, с выбившимися из-под шляпки рыжими мокрыми от дождя волосами, и взъерошенного котёнка с расширенными от ужаса зрачками, вызвала невольную улыбку отца. Он ласково погладил дочь и произнёс:
- Хорошо, ты можешь оставить котёнка, только попроси горничную искупать его, и обсуди с мамА, как его устроить. Только заботиться о нём будешь сама. А теперь ступай, разденься, приведи в порядок себя и своего друга.
Отец глубоко затянулся трубкой, красный огонёк от неё отразился на потолке, выпустил клуб дыма и склонился к бумагам...
Кто не знает Васильевский остров? Не буду упоминать поэта, который собирался туда прийти умирать. Моя героиня, Фортунэта, уже четырнадцатилетняя, сошла на пристань в Санкт-Петербурге с теплохода, доставившего её вместе с родителями из Лондона, и поселилась именно на этом достославном острове. То было в 1913 году.
Отец называл её - "солнечная девочка". Фортунэта единственная в семье была огненно рыжеволоса. Почему единственная? Да потому что её брат и сестра выглядели настоящими испанцами, черноволосыми, бронзовыми. А кожа у Фортунэты светилась белизной, но была вся усыпана весёлыми конопушками, которые придавали ей какое-то необычное очарование.
Фортунэта родилась в Лондоне 9 мая 1899 года. Отец её, Владимир Иванович, состоял на дипломатической службе в посольстве Российской империи.
Всесторонне образованный молодой человек только начинал карьеру дипломата. Не прошло и года его службы там, как он страстно влюбился в дочь секретаря Испанского посольства Рамону.
Юной красавице едва исполнилось шестнадцать, а ему было двадцать пять лет.
Красота её была столь совершенна, что молодой дипломат был покорён окончательно.
В течение трёх лет развивался их роман.
Они встречались сначала только на приёмах, затем он пригласил её в театр... Они никак не могли наговориться, насмотреться друг на друга. Рамона вся была пронизана музыкой - в её голосе, походке, движениях, взгляде чарующих бархатных глаз звучала музыка.
Владимир потерял голову.
Образ пленительной Рамоны преследовал Владимира. Постепенно испанский отец Рамоны поддался мольбам дочери принять предложение руки и сердца русского дипломата.
Через три года в 1892 году они обвенчались в церкви Успения Пресвятой Богородицы в Лондоне. В семье говорили на испанском, русском и английском языках, и дети считали это естественным. Отец вернулся на службу в Министерство иностранных дел, в ожидании нового назначения.
В первое же петербургское Рождество папА установил в зале настоящую лесную ель, и в Новый год Фортунэта устроила карнавал, пригласив своих гимназисточек. Глаза её светились. Она знала что-то такое, чего подружки не знали.
Да, вздыхала Фортунэта поздним вечером при свете ночника с книжкой Роберта Браунинга, как прекрасно он передаёт свет луны в морском просторе, как будто я плыву с любимым. Как же утончённо Браунинг говорит о предчувствии любви:
The grey sea and the long black land;
And the yellow half-moon large and low;
And the startled little waves that leap
In fiery ringlets from their sleep,
As I gain the cove with pushing prow,
And quench its speed i' the slushy sand...
Чтение для Фортунэты - это ритуал, путешествие во времени и пространстве, с языка на язык. Она сама тут же схватила лист бумаги и записала другим размером свою версию перевода этой строфы любимого поэта:
Серое море и влагу земли
Месяц представил полоской вдали.
Волны морские, играя, текли,
Будто бы локоны сна на мели.
Так приближаются все корабли
В бухту любви, о чём знать не могли...
В жаркой комнате от натопленных печей и камина, гимназистки поняли причину тайны Фортунэты и с восторгом поднимали бокалы шампанского за здоровье гимназиста Ныркова, которому исполнилось 16 лет.
Фортунэта побоялась идти к нему одна, поэтому пригласила подружек из своей Константиновской гимназии.
Нырков жил неподалеку от Фортунэты на Васильевском острове, и несколько раз, прежде чем познакомиться, тихо ходил за ней по пятам. Фортунэта в испуге оглядывалась.
Что ему нужно?!
И однажды поскользнулась, упала, пока оглядывалась, портфель отлетел в одну сторону, меховая шапочка в другую. Шел легкий снежок. Нырков бросился поднимать Фортунэту. Она увидела его синие большие глаза и сразу влюбилась.
На другой день Нырков сбежал с уроков из своей гимназии, чтобы встретить Фортунэту в Певческом переулке. Только увидел её, вспыхнул, зажмурился и поцеловал в румяную щечку.
Веселье разгорелось ярче, когда пришли друзья Ныркова, гимназисты. Начались танцы, и конечно в полумраке поцелуи. Нырков увлек Фортунэту в другую комнату, и она даже не заметила, как Нырков стал целовать её обнажённые груди, крепкие, как два лимона...
Вскоре началась война.
В конце 1916 года отец Фортунэты был назначен консулом в Шанхай. После встречи Нового, 1917-го, года семья Фортунэты выехала к месту службы отца.
Нырков провожал её...
Он стоял вдалеке у фонаря на перроне, чтобы родители Фортунэты не заметили его, и посылал воздушные поцелуи. Она украдкой оглядывалась и тонкими пальчиками смахивала слёзы, словно снежинки.
По прибытии во Владивосток они узнали о том, что в Петрограде произошла революция.
Отец Фортунэты принял решение покинуть Россию, и они отправились в Шанхай, но уже как эмигранты. Владимир Иванович никак не мог смириться с мыслью крушения привычной жизни.
Потрясения и повороты судьбы пугают и завораживают человека, часто он не понимает, что нужно делать в подобных ситуациях. Предвидеть их невозможно. Нужно, наверное, учиться держать её удары, постараться жить в гармонии с собой, а это требует определённых усилий.
В Шанхае Фортунэта прожила без малого сорок лет, похоронила там родителей и мужа.
В 1918 году отец выдал Фортунэту замуж за своего друга швейцарца Кюгельгена. Сама эта необычная фамилия как бы говорила о том, что этот господин очень оригинален. Да, при феноменальной худобе он превосходил все самые смелые представления о человеческом росте, ибо Фортунэта была ему по пояс. К тому же из-за близорукости он ходил, сильно наклонившись вперёд и выставив руки, как будто боялся упасть, и напоминал то ли жирафа, то ли покосившийся фонарный столб. Сколько помнила его Фортунэта, он был абсолютно лысым, она даже не могла сказать, какого цвета у него были волосы. Кюгельген и Владимир Иванович частенько с азартом склонялись над столом, и по очереди восклицали:
- Ага, сейчас я своим слоником пробью вашего коника!
- Ну, что вы, братец, я вот эту пешечку выдвину, - отвечал Владимир Иванович.
И выдвигал, поскольку эту пешечку подкрепляла оставшаяся сзади другая пешка.
В общем, всё свободное время друзья проводили за игрой.
Кюгельген был старше Фортунэты на двадцать лет. Она уважала его и ценила заботу. Это был как бы союз друзей, попавших в беду. Они часто посещали театры, рестораны, путешествовали. И через некоторое время она встретила настоящую любовь - Разумовского, бывшего советника русского консульства, с которым должен был вместе работать её отец. Ростом Разумовский был под стать Фортунэте. Он носил изящную бородку в виде буквы "т", которая называлась "Бальбо".
Они тайно встречались.
Фортунэта заботилась о том, чтобы её муж не догадался об этом. То же приходилось делать и Разумовскому - скрывать эту связь от своей жены.
В Шанхае большинство женщин из русской эмиграции шили одежду себе сами, кто не умел шить - отдавали ткань модистке или обращались в ателье. Каждая стремилась придумать что-то оригинальное, поэтому фурнитура для одежды, принадлежности для шитья и рукоделия пользовались огромным спросом. Всё это можно было приобрести довольно недорого в многочисленных частных лавочках.
Порой одна пуговица, например, витая металлическая, переливающаяся холодным синим, фиолетовым и зелёным цветами могла стать предметом зависти подруг, преобразить платье строгого классического фасона.
Чтобы осуществить свою мечту, женщина тратила на поиск всего необходимого для создания нового наряда дни, а иногда недели, а то и месяцы, чтобы приступить к созданию платья. Фортунэта была приглашена на дипломатический приём. Она научилась великолепно шить. Из любой ткани могла создать потрясающий наряд. И вот на этот приём, где должен был петь Вертинский, она сшила себе маленькое чёрное платье из простенькой ткани. На этом приёме присутствовали в качестве почётных гостей известные люди Шанхая.
Фортунэта имела сногсшибательный успех.
А Вертинский, подойдя к ней, с особым произношением звука "р", характерным для французов, програссировал:
- Пйелестно! Золото в чейной опйаве!
"Прелестно! Золото в чёрной оправе!" - поняла Фортунэта и это лишний раз убедило её в том, что цена ничего не значит, главное - умение исполнить и подать вещь.
Да ещё при этом просиять раскалённым солнцем рыжих волос.
А Вертинский, вернувшись к роялю, кивнул концертмейстеру, и запел:
В бананово-лимонном Сингапуйе, в буйи,
Когда поет и плачет океaн
И гонит в ослепительной лазуйи
Птиц дальний кайаван...
Фортунэта отчетливо помнила белую маску Пьеро Александра Вертинского, который прожил в Шанхае почти десять лет.
До смерти мужа в 1945 году Фортунэта себя чувствовала надёжно защищённой от всех житейских невзгод. А теперь ей пришлось искать работу. После недолгих мытарств она устроилась секретарем-машинисткой в контору крупного американского предпринимателя, поскольку в совершенстве владела английским языком. К тому же она прекрасно знала испанский, французский, и русский, само собой, языки. До 1956 года она там проработала, и всё ей нравилось.
После смерти Кюгельгена, тайна их многолетней связи с Разумовским стала известна. Но жена Разумовского оказалась очень мудрой женщиной и подружилась с Фортунэтой.
И они стали жить одной семьёй.
После XX съезда многие русские стали возвращаться на родину. И Фортунэта с Разумовскими поддались общему настроению и приняли решение вернуться.
И вернулись. В лагерь для репатриантов под Иркутском. Там Фортунэта, пока проверяли их документы, работала в конторе машинисткой.
После того как её признали не опасной, а простым трудовым элементом, предложили выбрать место жительства, за исключением столиц (имелись в виду и столицы союзных республик) и крупных городов. Так как Фортунэта не имела понятия ни об одном из разрешённых городов, она выбрала тот же город, куда поехали Разумовские, - Херсон. Их привлёк именно Херсон, потому что Разумовский провёл всё своё детство в имении Аскания-Нова, в гостях у тетки, родственницы хозяина.
Ещё в Иркутске Разумовские и Фортунэта выправили документы как родственники. Сначала они снимали две комнатки в частной мазанке. Дом был из кизяка и глины. Фортунэта не представляла, что так можно жить, в таких ужасных условиях, без всяких удобств.
Фортунэту спасал старый патефон и шипящая грампластинка Баха. Она испытывала чувство святой благодарности композитору, который создал мир чувств, красок, мыслей, как будто для неё. Слушая "Иоганна Себастьяновича", она так его называла, как будто он был ей родным дедушкой - того звали Иваном Севастьяновичем - Фортунэта наслаждалась каждой нотой, божественным звучанием органа, и душа её пела, перед ней проходила вся её жизнь, и она в который раз гуляла по набережной Темзы с гувернанткой.
А полноводный Днепр во всей красе Фортунэта наблюдала с палубы белого огромного теплохода "Тарас Шевченко", на котором с Разумовскими совершила путешествие в Киев.
Родина в 1961-м году назначила Разумовским и Фортунэте пенсию в 16 рублей. Их поставили в очередь на жильё. И где-то во второй половине 60-х годов они получили маленькую двухкомнатную квартиру на втором этаже на Жилмассиве, недалеко от вокзала, направо от проспекта Ушакова. Прожив несколько лет без воды и туалета в доме (всё находилось на улице), все трое были по-детски счастливы в новой квартире с удобствами, и восприняли её как дворец. В полной мере оценить такие удобства способен человек, поживший в мазанке из кизяка.
Небольшого роста, очень худенькая, с едва заметной сединой в рыжих волосах, лицо и руки в веснушках, Фортунэта стояла за прилавком, как маленькая балерина, с очень прямой спиной. Захочешь выпрямить так свою спину, и не получится. В ней была аристократическая осанка. Речь Фортунэты настолько отличалась от херсонского говора, что рядом с ней все становились какими-то вежливыми, и невольно подтянутыми.
Фортунэта была необыкновенно предупредительна с покупателями и приветлива, и всегда предлагала свою помощь в подборе пуговиц в зависимости от ткани, цвета, фасона.