Даже как-то странно: двенадцать лет трудился по внешкольному образованию в русских деревнях Причудья и Принаровья и вдруг быстро и неожиданно распрощался с этой интересной и творческой работой и переключился целиком на газету.
Профессия газетчика для меня не явилась новостью. Ее я хорошо усвоил в бытность сотрудником нарвских и других газет. Должен сознаться, что на первых порах работать в "Советской деревне" оказалось не так просто. Характер советской печати иной, диаметрально противоположный буржуазным газетам. Нет сенсационных сообщений, исключено смакование уголовщины, отсутствуют всякого рода происшествия, во главу угла ставятся вопросы политического воспитания народных масс, их экономическое и культурное развитие.
По формату газета "Советская деревня" сходна со "Старым Нарвским листком" те же шрифта (печаталась в той же типографии), иной характер верстки, скромные заголовки, нет объявлений. Газетные столбцы заполнены пространными статьями о строительстве социализма в молодой Советской Эстонии, темами которых служит коллективизация деревень Принаровья и Печерского края, организация и работа рыболовецких артелей на Чудском озере, трудовые успехи горняков сланцевского района.
Состав редакции "Советская деревня" небольшой. Редактор - энергичный, способный Александр Александрович Кельберг, воспитанник Нарвской гимназии, как говорили, в период буржуазной Эстонии, действовавший в подполье. Секретарствовала Ольга Васильевна Чернова, урожденная Глушкова, также нарвитянка. В газетной работе оказалась новичком, в редакцию попала по протекции Кельберга и своего мужа. После войны обосновалась в Таллине и стала работать в республиканской газете "Советская Эстония". Карьера Кельберга неожиданно оборвалась. Заняв по окончании войны ответственный пост в ЦК Компартии Эстонии, он был снят с должности и уехал за пределы Эстонии.
Приходилось выполнять самые разнообразные редакционные работы: править рукописи, отвечать на письма, заниматься корректурой и, конечно, собирать материал, самому писать, мобилизовывать корреспондентов из деревень Принаровья и Причудья, благо я хорошо знал людей этих районов. Узнав, что занимаюсь любительской фотографией, Кельберг, поручил мне быть фотокорреспондентом. Мои снимки из жизни русских окраин Эстонии неоднократно помещались в "Советской деревне".
Часто выезжал с командировочным удостоверением в те места, где некогда работал инструктором. Мне поручалось рассказать читателям "Советской деревни" становление социалистической деревни, процесс роста коллективного хозяйства. Обо всем виденном писал с искренним убеждением, что деревня стала экономически лучше жить, а вот о культурной стороне ее жизни вынужден был молчать. Писать правду не мог, а кривить душой не хотел.
С трудом в течение многих лет налаженная просветительская работа в деревенских народных домах, словно по мановению волшебного жезла исчезла. С отъездом из деревень в город молодежи прекратились лекции, некому стало ставить спектакли, даже танцы явились редкостным явлением. Характерным явлением было отсутствие в народных домах руководителей, членов правления.
В корне изменилась жизнь деревенской бедноты, безземельных, батраков, ютившихся в полу развалившихся лачугах. Вспоминая свою поездку в Мустве (Посад Черный). Редакция поручила мне написать и дать фотографии о жизни в буржуазной Эстонии бедняков, ныне обеспеченных благоустроенными квартирами.
На берегу небольшой речки Мустве, впадающей в Чудское озеро, находилась хата батрака Кекишева, покрытая соломенной крышей, со сгнившими стенами, с заделанными вместо окон обломками стекол и кусками фанеры. Большая семья, состоявшая из пяти человек - жена, и трое маленьких ребят жила в постоянной нужде, к тому же дети болели туберкулезом. Советская власть переселила семью Кекишева в благоустроенный двухэтажный дом, в котором жил владелец магазина, владевший собственной автомашиной и большим участком земли на окраине Мустве. Оба эти дома я сфотографировал. Газета поместила снимки с соответствующей статьей.
Канун Нового 1941 года. Газета сверстана, корректура проверена, номер поступил в печать. Кельберг разрешил после обеда оставаться дома, готовиться к празднику. Закупив продукты, я в хорошем настроении шагал по Вышгородской улице, направляясь на Нарвский форштадт. На углу Рыцарской улицы нос к носу столкнулся с Федором Лебедевым. Эта была столь неожиданная встреча, что я просто обомлел.
- Федор, ты какими судьбами здесь? - воскликнул я, протянув ему руку для приветствия.
Удивлению не было границ. Еще бы, - летом 1940 года, когда в Нарве происходили первые аресты, Лебедев был взят и с тех пор о нем, как и о других арестованных, никто ничего не знал, и, вдруг, он оказался на свободе.
Помнится, в городе особенно много разговоров было вокруг ареста Лебедева. Его политическое кредо - ярко выраженные левые убеждения не раз служили темой разговоров в русских общественных кругах и потому все знавшие его, естественно, удивлялись и первое время не верили даже аресту.
За полгода пребывания в тюрьме Лебедев мало изменился: чуть похудел, в глазах светилась затаенность, исчезла размашистость движений рук, в его разговоре я подметил настороженность.
--
Значит, для тебя все окончилось благополучно? - спросил я.
--
Да...
--
И ты теперь будешь жить в Нарве?
--
Да, конечно...
--
А где ты это время был, в Таллине или еще дальше?
--
Об этом не спрашивай, ничего не скажу...
Лишь в 1948 году, по возвращению в Нарву, узнал, что Лебедев оставался в оккупации, занимал у немцев видный пост, редактируя русскую газету и после отступления немцев из Прибалтики, бежал с ними в Западную Германию, где работал диктором русского отдела немецких радиопередач.
_______________________
Мерно стучат на рельсовых стыках колеса вагона. Сквозь заиндевевшие окна трудно различаем зимний пейзаж. Приятное тепло разливается в полупустом вагоне. С Глебом Радионовым, членом редакции "Советская деревня" по командировочному удостоверению мы держим путь в Печоры. Радионову поручено осветить экономическое положение края, взять несколько интервью у руководителей Печорской уездной управы, на моей обязанности дать подборку деятельности печорских школ, жизни учительского мира, рассказать про печорскую молодежь. У нас с собой фотоаппараты.
За несколько станций до Печор вагон наполняется молодыми голосами мастеровых. Среди них парни и девушки из соседних печорских деревень, едут на стройки в Печоры. С молодостью врывается смех, шутки, веселые песни. Напрасно кондуктор пытается утихомирить молодежь, призывает ее соблюдать тишину, в вагоне есть спящие, настроение ребят такое, что им на душе радостно, молодые сердца полны задора.
Январским утром мы подъезжаем к Печорам. Заиндевевшие от сильного мороза деревья застыли в декоративной неподвижности. Холодно. Станционный градусник показывает 24 градуса ниже нуля. Залезаем в холодный автобус. Быстро приезжаем в центр города, который мало изменился за те пять лет, что я в нем не бывал. Веет прежним захолустьем.
Каменные дома соседствуют с деревянными строениями. В бирюзовое безоблачное небо струйками поднимаются белые дымки. В пустынных, маленьких печорских улочках деревенская глухомань. Над городом разливается мягкий колокольный звон к ранней обедне в Печорским монастыре. Появились закутанные в теплые платки старухи-богомолки. Им навстречу, словно чирикающие воробьи, прорвалась ватага ребят, устремившихся в школу. Детские задорные голоса разбудили сонные улицы...
В гостинице нам предоставили отдельный номер с двумя кроватями. Любезная дежурная по этажу принесла нам два стакана горячего чая. Позавтракав, направились в уездную управу. По дороге любовались красотами зимнего пейзажа, трудно было отказаться от мысли запечатлеть видимое на пленку. Нацелили фотоаппараты, не успели нажать на затворы, как за спиной услышали:
--
Разрешение фотографировать имеется?
Рядом стоял молодой милиционер. Мы переглянулись. Положение осложнялось тем, что по забывчивости мы его не захватили с собой. Показали редакционные удостоверения. Этого оказалось недостаточным для милиционера. Радионов предъявил партийный билет.
--
Неужели крепостные стены Печорского монастыря являются военными объектами, пробурчал недовольный Глеб.
Подобное замечание явно не понравилось милиционеру. Пришлось выслушать ряд нравоучений. Глазами я дал понять Радионову не противоречить милиционеру, молча его выслушать. Извинились и обещали больше не фотографировать. На этом, казалось бы, инцидент был исчерпан, на самом деле о нем вспомнили мне через полгода.
В Печорской уездной управе неожиданно встретился с актером Любимовым, с которым не виделся пару десятков лет. Увидев меня, Михаил Тимофеевич бросился в объятия, мы расцеловались, перебросились несколькими фразами и договорились вечером встретиться у нас в номере гостиницы.
До трех часов ночи за бутылкой красного вина продолжалась наша беседа в отдельном номере, любезно предоставленного дежурной по этажу. Нам было о чем вспомнить, - оба работали инструкторами в Причудье, в спектаклях играли одни и те же любители, воскресили в памяти нарвские спектакли периода 1919 - 1921г.г., когда Любимов жил и работал в Нарве. Он знал мою мать, интересовался, как она живет, продолжает ли давать уроки музыки.
Ничего не подозревая плохого, я откровенно сказал:
--
Труднее стало с уроками, их число сократилось. Для нее, пожилой женщины, воспитанной в буржуазной обстановке, труден переход к условиям новой жизни, поэтому приходится приспосабливаться...
Зашел разговор, между прочим, о случае с фотографированием в Печорах:
--
Не правда ли строгий блюститель порядка, - смеясь, сказал Любимов, но хорошо, когда все хорошо кончается...
Командировка оказалась результативной. Мы собрали много полезного материала.
За большую статью о современном положении школ в Печорском крае, Кельберг премировал меня 25 рублями.
Нарва жила тревожной жизнью. По ночам происходили частые аресты, которые начались еще летом 1940 года, когда в Эстонии стала советская власть.
В первую очередь лишились свободы члены бывшей Северо-западной армии, оставшейся в Нарве после 1919 - 1920 г.г. - Н. Яковлев, Н. Подмошенский, Г. Горбовский, М. Корнеев, А. Глинский, В. Волков, председатель комитета русских эмигрантов Н. Корсаков и многие другие. Идя утром в редакцию, встречая знакомых, узнавал о новых жертвах сталинского беззакония, о простых русских людях, общественных деятелях, театральных работниках, учителях, не замешанных в политике ни справа, ни слева, далеких от антисоветской деятельности. Подтверждением тому явились, хотя и запоздалые, когда многих не оказалось в живых, решения Верховных судов о реабилитации в пятидесятых годах.
Не прошел незамеченным арест депутата от русской фракции Государственного Собрания, советника Нарвской городской управы, инициатора русского певческого праздника в Нарве, Александра Ефимовича Осипова, в шестидесятых годах посмертно реабилитированного. Основательно поредели учительские кадры. Арестованными оказались директор Нарвской русской гимназии С.Н. Добрышевский, директор 1-го русского начального училища Н.А. Викторов, педагоги А.К. Пробст, М.В. Рандин, Н.М. Балабоскина, также посмертно реабилитированные.
Одновременно с русскими арестовывались эстонцы - военные, пограничники, чины политической, уголовной, наружной полиции, деятели кайтселита и исамалиита. Немало в нарвской тюрьме оказалось коммерсантов, владельцев предприятий и торговель, людей свободной профессии.
Никому из родственников не удавалось узнать о причине ареста и местопребывании арестованных отца, мужа, брата, сына. Напрасны оказались попытки встретиться с родными, передать им посылки с бельем, продуктами. В комнатах бывшей уголовной полиции, где теперь помещался нарвский отдел НКВД (здание почты и телеграфа на Почтамтской ул., уничтоженное во время Отечественной войны) всех их, встревоженных за судьбу своих родственников, встречал квадратного сложения невысокого роста мужчина в высоких сапогах, одетый в галифе и темный френч. Его остро бегающие глаза стального света избегали прямо смотреть на просителя. Крикливый голос резал уши. Шкуренков - так звали этого чекиста, - занимавшего должность начальника Нарвского отдела НКВД, не любил много распространяться, был лаконичен и груб в своих ответах:
--
Взят по распоряжению прокурора за антисоветскую деятельность. Обстоятельства дела выяснит суд. Большего ничего сказать не могу. Идите. Не мешайте работать!..
На просьбу получить свидание, передать белье, одежду, продукты Шкуренков
отвечал неизменной фразой:
--
Нельзя!
Всех, естественно, интересовало местопребывание арестованного, время и место
суда.
--
Не знаю! - по - казенному, формально отвечал он.
У здания тюрьмы на Вестервальской улице, напротив Владимирской церкви часто появлялись люди с пакетами в руках, напрасно пытавшиеся проникнуть внутрь. Никого туда не пускали. Прошел слух, что ночью арестованных отправят поездом в Таллин. Никто толком не знал, когда это произойдет, высказывались предположения, догадки. Родственники арестованных часами дежурили вблизи здания тюрьмы, шли на вокзал к ночному поезду, возвращались обратно. И на следующий день повторялось тоже самое.
Некоторым удалось все же увидеть, когда в автобусах привозили на вокзал арестованных для отправки в Таллин. Привокзальная территория оцеплялась, никто не допускался к головному составу поезда, где находился столыпинский вагон для отправки арестованных. Погрузка производилась быстро, арестованным не разрешалось оборачиваться и тем более с кем либо из находившихся на перроне разговаривать. И се таки находились смельчаки, узнававшие в толпе родственников, кричавшие им, чтобы дома не волновались, мол все обстоит в порядке, скоро встретимся...
Не верилось такому оптимизму тем, кто в слезах возвращался с вокзала, кто бесполезно отбивали пороги учреждений и квартиры ответственных работников, чтобы хоть чуть чуточку приоткрыть завесу, узнать о судьбе взятых в результате крупной акции всесильного НКВД.