Расторгуев Андрей Петрович
Посредине жизни

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Расторгуев Андрей Петрович (andras@r66.ru)
  • Обновлено: 25/03/2007. 16k. Статистика.
  • Сборник стихов: Поэзия
  • 2002. Древо
  •  Ваша оценка:

    ПОСРЕДИНЕ ЖИЗНИ


    * * *

    Еще юнец глазами старика,
    в глазах юнца я стар непоправимо —
    как вековое восхожденье дыма
    в идущие от моря облака.

    И ведаю: ничто наверняка,
    ничто сполна, вовеки или мимо.
    Струится сквозь меня неумолимо
    река без родника и поплавка.

    Еще за суетою тел и дел
    я плотью и душой не охладел,
    но понял: мира не переиначить.

    Пора любить — росу, траву, людей.
    Ведь на последний неизбежный день
    из нынешних минуты не заначить.


    * * *

    Когда цыпленком светится мимоза
    и вдохновляет кухонная проза,
    и даже приступ остеохондроза
    не прерывает сладостного сна,
    не требуется метеопрогноза:
    на Север возвращается весна.
    И поговорку, что про бабу с воза,
    оставя на иные времена,
    все мужики отныне златоусты...
    А если на душе темно и пусто,
    достань из бочки квашеной капусты —
    она, как наши будни, солона,
    зато хранит от авитаминоза...
    Горда собою завозная роза
    и неприступна, как ее цена.


    * * *

    Лужи по улицам — хоть топись,
    зимняя плоть на распыл.
    Лед, снегопадова летопись —
    точно древесный распил.

    Хоть становись археологом,
    через эпохи долбясь:
    что с горностаевым пологом,
    легшим на стылую грязь?

    С пологом пуха лебяжьего —
    на луговые стожки.
    С пологом пуха верблюжьего —
    на боевые снежки.

    С пологом пуха овечьего,
    что все углы округлил,
    но бытия человечьего
    напрочь не переменил...

    Мы их истерли, исшаркали,
    перетоптали в слои.
    Ты их теперь полушалками
    ради словца не зови.

    На отдаленном подобии
    дымчатой ломкой слюды
    увековечены, вдолблены
    наши с тобою следы.

    Впрочем, не увековечены —
    развоплощается снег.
    Истинно — очеловечена
    нами земля не навек.

    Кратко житейское времечко,
    но раскопай на вершок:
    из прошлогоднего семечка
    тянется вглубь корешок.


    * * *

    Найду себя на древе родовом —
    ничем не знаменитом, рядовом,
    раскинутыми по ветру ветвями
    со многими сплетенном деревами.

    Стоят они в снегу или в росе,
    как тополя на лесополосе,
    а если надо Родине иначе —
    как линии электропередачи.

    За далью лет смыкаются века,
    но твердь земная все еще зыбка.
    Не обретя и слабенькой одышки,
    уже и сам я вязну по лодыжки...

    Пока слышна опавшая листва,
    рисую родовые дерева,
    чтоб мой отросток в шуме ветровом
    нашел себя на древе мировом.


    * * *

    Из Выми да извилистой Вычегды
    мне вологи-дороги не вычерпать.

    За льняной поволокою Вологда
    поит влагою волглое облако.

    Синевою ткана, да не вытерта
    кораблями да лодьями Вытегра.

    Ее устьем живая тропа моя
    вытекает в Онежское паморе.

    А отсюда водою без волока
    хошь — до Волги, а хошь — до Волхова.

    Или в Вычегду вновь по Двине...
    Север. Воля да вой на волне...


    XX век

    Бабушке моей Надежде Владимировне
    и старшей дочери Оле


    Вот сюжет традиционный
    со времен Луи Дагера
    или красочных портретов
    принаряженных инфант:
    перед фотообъективом
    двое — девочка и мальчик.
    У нее — витые кудри,
    у него — огромный бант.

    Даты нет на обороте —
    лишь рекламные медали
    да по толстому картону
    надпись: «Тереховъ и Сынъ».
    В старом Екатеринбурге
    это в нескольких кварталах
    от Ипатьевского дома,
    что еще не знаменит...

    Вот еще сюжет сюжетов:
    у старинного буфета
    смотрит девочка другая
    удивленно в объектив.
    С нею рядышком — старуха.
    И едва ли уловимо
    сходство с девочкою первой
    на морщинистом лице.

    Между девочками теми —
    поколения и горы,
    панихиды и крестины,
    две германские войны.
    А прошла — и уместилась
    под картонною обложкой
    одного фотоальбома
    человеческая жизнь...


    Баллада о псковском расчете

    I

    Осиновый лемех податлив огню.
    Но ежели храмы дотла, на корню
    палят, что ни год, супостаты —
    крыть золотом дороговато.

    Так, руки свои возложив на мечи,
    решили расчетливые псковичи:
    негоже казною хвалиться,
    когда недалече граница.

    Кровавое время, понятный расчет —
    которое ныне столетье течет,
    а все для иного тевтона
    заманчиво русское лоно.

    Доныне рубежный конец небогат,
    доныне растит и хоронит солдат.
    С чего бы над стенами Крома
    огонь золотого шелома?

    Того и гляди повторится:
    «Корчма на литовской границе...»

    II

    Где светлые токи валдайских равнин
    остзейское поят приморье,
    былицу мне сказывал Слава Козмин —
    хранитель из Пушкиногорья.

    ...Едва от земли оторвался Ан-2,
    влекомый натугой мотора,
    зажглась под крылом золотая глава
    Троицкого собора.

    Парили лоскутья весенней земли —
    пригорки, поля и остожья,
    и долго она полыхала вдали,
    как вечная искорка Божья.

    И только истаяла искра — гляди:
    опять огоньки золотые
    рассыпала в ясной дали впереди
    глава Новгородской Софии...

    III

    Сегодня опять, что ни город — то храм.
    Наверное, стало легко летунам:
    не веришь иному прибору —
    лети от собора к собору.

    От самой границы до самой Москвы.
    Но все-таки те псковичи каковы:
    казну зажимали в подвале,
    а сами, надеждой — летали!

    Иначе прервался бы четкий пунктир,
    где каждая маковка — ориентир
    и переплетение нитей
    сословий, судеб и событий...

    А купол над Троицей — после войны,
    что стоила неимоверной цены,
    а ныне все реже и глуше
    окрепшие трогает души...

    А золото класть или лемех —
    и нынче зависит от денег.


    Илья Муромец

    В пещерах Киево-Печерской лавры сохраняются
    мощи преподобного Ильи Муромца, былины о котором
    еще в XX веке сказывали на северной Печоре


    По крылатому полету видно сокола,
    видно зиму по осенним овощам...
    Илья Муромец был росту невысокого,
    хоть и ладно сложен, судя по мощам.

    Знать, не все еще рассыпались алатыри
    в окияне на Буяне острову.
    Знать, не все былые русские богатыри
    полегли на Калке в черную траву.

    Прямохожего пути или окольного
    нет давно ему в мирскую суету,
    хоть мешается ко звону колокольному
    звон трамваев на Патоновом мосту.

    И, хоть церковью причислен к небожителям
    за воительный общеполезный труд,
    подивясь, идут паломники к целителям
    и, давясь, у их гробов поклоны бьют.

    Я и сам за три-четыре милых имени
    ставлю свечи по церквам Пантелеимону,
    но в пещерах поклонился, как отцу,
    Илье Муромцу да Нестору писцу...

    Для больного целость родины — не главное,
    небылица — связь народов и родов.
    Дай вам Бог здоровья, люди православные!
    Будь здорова, матерь русских городов!

    И тебе, Печора, доброго здоровьица!
    Разреши, спокойной силы отопью —
    пусть во мне и на Руси не переводятся,
    как вода твоя, былины про Илью.


    * * *

    Годами превзойдя отца,
    надеюсь околеть я
    по милосердию Творца
    последним классиком конца
    двадцатого столетья.

    Не то, чтоб нынешних времен
    я сердцем не вбираю,
    но, памятью обременен,
    в столетьи том укоренен
    от края и до края.

    Пораскатали мужики
    лыжню до гололеда,
    а я, погоде вопреки,
    предпочитаю две строки
    классического хода.

    Новоманерная толпа
    взыскует перфоманса,
    а мне привычней Петипа
    и отшлифованные па
    классического танца.

    Кромсает карту докрасна
    военное железо,
    а мне по-прежнему видна
    моя великая страна
    до Кушки и Термеза.

    Лежит, распоротый живот
    руками зажимает...
    А новорожденный народ
    своим обычаем живет
    и не переживает.

    Он без почтения глядит
    на книжные страницы,
    и разум холодно гранит,
    и сердце не раскровенит
    о новые границы.

    Но время, душу бередя,
    шепнет: «Да провались ты...»
    И, в годы мудрые войдя,
    и он услышит шум дождя
    и шелест книголистья.

    И в тишине библиотек
    и я открою веки,
    и оживут двадцатый век
    и каждый Божий человек,
    ушедший с ним навеки.


    * * *

    Сыктывкару — Усть-Сысольску

    Хотя с екатерининских времен —
    не гоношись, уездная столица,
    пася автомобилей вереницы
    на улицах отвергнутых имен.

    Когда твоя черемуха бела
    и снова ночь податлива, как вата,
    мила ты мне, а все-таки мала
    и от Урала все ж далековата.

    Твои неодолимые леса
    подточены железными зубами,
    но и доныне будто между вами
    контрольно-следовая полоса.

    Но, следуя лесною целиной,
    перегрызая горные отроги,
    Урал придет чащобами за мной
    и приведет железные дороги.

    Приветь его хозяйкою. Обвей
    руками рек, запеленай лугами
    и пробуди стогами и снегами
    забытый голос родовых кровей.

    Прими его под свой древесный кров.
    Рассеяны одною Божьей горсткой,
    мы испокон перемешали кровь
    славянской группы и финно-угорской.

    И если смеси этой не избыть,
    не извести крестьянскую породу,
    твою непокоренную природу
    он пощадить сумеет — может быть...

    И как напоминанье для живых,
    забывших порку, хлорку и махорку —
    торчат осколки старых мостовых,
    пробившие асфальтовую корку.


    * * *

    Сколько надумано — не переделаешь,
    хоть убивайся с рассвета до вечера,
    сколько написано — не перечесть.
    Снова и снова Христовое тело ешь,
    радуясь прикосновению вечности
    под колокольную весть...
    Дома посмотришь на книжные полки —
    пыль да труха.
    Но утыкается в сердце иголка стиха.


    Тайная вечеря

    Человек ест.
    Человек есть.
    Человек весь —
    человек-весть.
    То в глазах мед,
    то в глазах лед.
    То слова мнет,
    то слова льет.
    То в душе лад,
    то в душе мрак.
    И на кой ляд?
    И какой враг?
    Человек — плес,
    человек — лес.
    Человек ест.
    Человек есть.


    * * *

    Нине Ягодинцевой

    Зачем переводим бумагу, чернила и дух
    и к свету возводим, что редко звучит и меж двух,
    что даже огню, океану, песку, тростнику
    иные едва ли отважатся высказать вслух?

    Спроси, и тебе не ответят огонь и вода,
    зачем они движутся из никогда в никуда,
    зачем этот ветер поет старику и ростку
    на флейте своей камышовой года и года...

    На краткие сроки нам чуткие души даны —
    в едином потоке упругое тело волны,
    тепло очага и мерцание тонкой свечи
    назвать...
    И назваться, себя от песка отличив.


    * * *

    На ступенях пушкинского дома
    я сижу. Июльская истома
    разлита над Соротью. Вода,
    льющемуся времени согласна,
    движется вседенно и всечасно,
    размыкая наши невода.
    Тишина в Михайловской селитьбе —
    уловить ее да утолить бы
    жажду постоянства навсегда.
    Но вода течет неумолимо,
    тишина опять неуловима.
    Истая душа неутолима,
    сущая на долгие года
    на ступенях пушкинского дома...


    * * *

    Без поэта земля нежива.
    Острый лемех вонзается в чрево,
    и зародышей нового сева
    в нетерпении ждут жернова.
    И огнем полыхает очаг,
    запекается хлебная корка,
    и село притворяется — горько! —
    и детей зачинает в ночах.
    И рождаются дети. Бог весть,
    что падет им на тонкие плечи.
    На людей тоже мельницы есть
    да свои, специальные печи,
    да погосты, коросты, дожди,
    тьма кромешная, дым коромыслом...
    Должен кто-то, сама посуди,
    наполнять возрождение смыслом.


    * * *

    Чем печальнее жизнь, тем желанней она.
    Но желанию жить и любить вопреки
    соревнуются лысина и седина,
    кто первее зачислит меня в старики.

    А вода — глубина, а земля — целина,
    небо — далее вытянутой руки.
    И все реже спасает глаза пелена,
    и все чаще в глазах годовые круги.

    И не слишком длинна, и не слишком ценна —
    как рубаха моя вологодского льна,
    что купил по дорожному случаю.

    А надену — и снова нова старина,
    и цепка борона, и легки стремена,
    и поскрипывают уключины.


    * * *

    Держа в ладонях голову свою,
    гляжу в себя — себя не узнаю:
    принц или нищий? Гамлет или Йорик?
    Неужто, как листва или трава,
    слетит на землю эта голова,
    когда ее снесет лихой топорик?

    Тела — не глина, люди — не горшки,
    а после все едино — черепки:
    то ль мостовая, то ли черепица.
    Смешки, грешки, вершки и корешки
    как пенные растают гребешки,
    когда людская память отстоится...

    Но сомкнутые пальцы разведу —
    дудит опять весна в свою дуду,
    земле вещая возрожденье плоти.
    Вращаются со мною вновь и вновь
    любовь и кровь, редиска и морковь
    в едином мировом круговороте.

    И нет щита. Тщета и нищета.
    Но в трепете священном не чета
    Шекспиру я — до после урожая.
    Могу жевать. Могу переживать.
    Могу живые губы целовать.
    И голову на место водружаю.


    * * *

    Не до ста или девяноста —
    хочу дожить до той поры,
    когда и мига станет вдосталь
    для упоительной игры,
    когда в уловленном движеньи
    листка, цветка и лепестка
    ты различаешь на мгновенье
    переплетенные века,
    но, словно маленький ребенок,
    над вековою глубиной
    не сожалеешь, что так тонок
    плодоносящий слой земной.


    * * *

    Я мускулы слова ращу и ращу,
    не чтобы сурово свивали пращу,
    но с веком и совестью вровень несли
    высокие повести отчей земли.

    Но даже двуглавая мышца глуха.
    Спекается лавою тело стиха,
    и слову, не властен разнять целину,
    корявые пясти ломаю и мну.

    А годы идут, прикипая к лицу.
    А пчелы несут золотую пыльцу.
    И хочется выжить и в жаждущий рот
    медовое золото выжать из сот.

    Но замыслы вышнего града чисты,
    и соты, что нам достаются, пусты.
    Хотя бы из воска, пускай сгоряча,
    что грубо и плоско, то станет — свеча!


    * * *

    Посредине жизни, посреди
    поля, что недолгим оказалось,
    всем, что не сбылось и не связалось,
    ты живой души не береди.
    Не считай, от этих середин
    многие ль дожили до седин,
    много ли тебе еще осталось.
    Но покуда осязает плоть
    и душа не вовсе отвердела,
    совершай назначенное дело...
    Остальное ведает Господь.


    * * *

    Слеза на литию
    и тихие слова.
    Гроза на Илию
    и снег на Покрова.
    За оттепелью вновь
    мороз на Рождество.
    Безгрешная любовь,
    святое торжество.
    И новая гряда,
    и новые труды,
    и под корою льда —
    биение воды...
    Да будет так, пока
    роса, гроза и снег.
    Покуда облака.
    Покуда человек...

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Расторгуев Андрей Петрович (andras@r66.ru)
  • Обновлено: 25/03/2007. 16k. Статистика.
  • Сборник стихов: Поэзия
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.