Lib.ru : Ручко Сергей Викторович. Казачество Как Философия Вольности

Ручко Сергей Викторович
Казачество Как Философия Вольности

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Размещен: 21/12/2006, изменен: 21/12/2006. 33k. Статистика.

Аннотация:
Собственно, этой статьей я хотел просто обратить внимание на то, что в философии России, так до сих пор нет исследований казачьего вопроса. И это поразительно, так как все творчество и сам дух его вышел именно отсюда, из художественности казачьего инстинкта, если говорить словами Ницше. Не придавать значения такому огромнейшему плату общества, который сформирован казачеством просто варварство.

КАЗАЧЕСТВО КАК ФИЛОСОФИЯ ВОЛЬНОСТИ

Юнг истолковывал шизофрению, как нарушение способности человека приспосабливаться к среде обитания и нарушение процесса восприятия действительности. Понятие "нарушение" уже само по себе устанавливает некую норму, отклонение от коей и будет нарушение этой нормы. С реальностью, то есть, можно либо соглашаться, либо не соглашаться; первое - норма, второе - ненормальность. То есть, если человек не принимает окружающую его действительность, то он больной человек, так как у него нарушена норма восприятия действительности.

Но я хотел бы поразмыслить не о клинической шизофрении, а о той, не больной, части, которая в самом деле работает в человеке и отличает его "не приспособляемость" к среде, от прекрасной приспособляемости к ней, что собственно более свойственно животным, нежели человеку. Вообще-то, например, люди на Руси именно распространялись по земным пространствам потому, что не могли приспосабливаться к среде, в которой они обитали. Я даже предполагаю, что это и есть причина того, что Россия имеет самую большую территорию на земле.

Возьмем казачество, казаков. Как известно, в старинной Руси мирские люди по отношению к государству делились на служилых и неслужилых. Первые обязаны были государству службой воинской или гражданской (приказной). Вторые - платежом налогов и отправлением повинностей: обязанности этого рода назывались тяглом; исполнявшие их "тянули", были "тяглые" люди. Тягло определялось размером имущества, приносящего доход, определяемого писцовыми книгами. Тяглые люди - это люди посадские или горожане и волостные или крестьяне; первые облагались по своим промыслам, вторые по землям, которыми владели. Ответственность перед правительством возлагалась не отдельно на хозяев, а на целые общины, которые сами у себя делали распределения: сколько какой из членов общины должен был участвовать в исполнении обязательств целой общины перед правительством.

Внутреннее раздробление всего, дающего дохода, имущества целой общины совершалось по вытям. Каждое тягло составляло часть общего тягла и называлось вытью. Слово "выть" употреблялось вообще в смысле части целого. Но в семьях были лица, не входившие в тягло - нетяглые или гулящие люди. Они могли располагать собою как угодно. В грамотах о населении новых жилых местностей обыкновенно дозволялось набирать таких гулящих людей. В XVI веке именно из них начал образовываться класс, принявший впоследствии название "казаков".

В это же время на севере, в частях, прилегающих к морю, жители начинают делиться на тяглых, бобылей и "казаков". Тяглые - это хозяева, владевшие вытями, приносившими доход, с которого они вносили в казну налоги. Бобыли - бедные люди, бывшие не в состоянии держать целой выти и владевшие только дворами, с которых они вносили небольшой налог. "Казаки" - это люди совершенно бездомовные, не имевшие постоянного места жительства и переходившие по найму от одного хозяина к другому. Но, эти северные "казаки" не совсем те казаки, которые расселились на Юге, где они были люди скорее военные. Южные казаки должны были ходить с оружием, так как непрестанно нужно было ожидать татарских набегов. По разрушении Золотой Орды, гулящие люди с севера, так и не сумев приспособиться к среде тягла, имевшие, вдобавок к этому и "буйную" голову на плечах (удалые головы), которые не только не боялись опасности, но находили в ней особую прелесть жизни, стали стекаться на просторы Дона, образовывая воинское братство, подобное Запорожской Сечи.

Такое братство зиждилось на двух основных принципах: корпоративность против государственной власти, но вместе с тем и готовность служить государству с сохранением своей вольности. Вскоре и это братство разбилось на два класса: (1) военные казаки, находящиеся в большей зависимости от власти - они стали населять южные города, переставали быть бездомовными и гулящими людьми, а получали земли, не платя за них налогов, но обязываясь отбывать военную службу и поступая в этом отношении в разряд служилого сословия. (2) самостоятельное братство вольных казаков, которые управлялись сами собой, считали себя независимыми, и если изъявляли желание служить царю, то как бы добровольно. В любом случае, они заявляли себя к нему неприязненно: вопреки царскому запрещению, вели войны с соседями, нападали на царских посланцев, грабили царские товары и купцов и давали у себя приют опальным и беглым. Известный закон: "С Дона, выдачи нет".

Слово "казак" же чисто татарского происхождение. И самое истинное становление казачества именно восходит к противостоянию гулящих людей татарскому игу, откуда и следует полагать рождение казацкого воинского сословия. В глазах народа слово "казак" имело смысл или вообще соединялось со стремлением уйти от тягла, от подчинения власти, от государственного и общественного гнета, вообще от того строя жизни, который господствовал тогда в быту. Исследователи также отмечают, что издавна в характере русского народа образовалось такое качество, которое можно называть "качеством казака", что если русский человек был недоволен средой, в которой жил, то он не собирал своих сил для противодействия ей, а бежал, искал себе нового отечества. Это качество и было причиной громадной колонизации русского племени. В древние времена, когда существовали отдельные земли и княжения, русские переходили из одного в другое, или заходили на новые, ненаселенные прежде, места; так населялся отдельный север и северо-восток: Вятка, Пермь, Вологда и пр.

То есть, русский человек искал воли и льгот, сообразно своей пословице: "Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше". Собственно, ищет и до сих пор: невиданный по своим размерам исход русских из России за рубеж, который начался после распада Советского Союза, как нельзя лучше подтверждает вышесказанное. Раньше, при разделении земель переход из одной в другую естественно удовлетворял многих: нужны были люди, и новым людям давали льготы. Но когда земли и княжения соединялись под властью московских государей и, вследствие этого быт народа получал сравнительно более однообразия, такие переходы уже не могли представлять прежних выгод; притом, образование двора, усиление государственных нужд, внутренняя и внешняя безопасность и частые войны повлекли за собой несравненно больше поборов и повинностей, а потому неизбежно было большее отягощение народа. Между тем желание "отбыть" всяких тягостей (избавиться от государственного гнета), искать, так называемых, "льготных мест" не только не исчезло, но еще усилилось с увеличением государственного тягла.

Гулящие люди, не поступившие в тягло, искали заранее возможности избавиться от него на будущее время, за ними и записанные в тягло покидали свои выти или жребии и также разбегались. В писцовых книгах то и дело, встречаются пустые дворы в посадах и селах. От этих побегов оставшимся на месте делалось ещё тяжелее, так как оставшиеся должны были нести повинности и за бежавших. Побеги были самым обычным, самым укоренившимся явлением жизни старинной Руси. В жалобах правительству на отягощения жители постоянно угрожали разбежаться "врознь". Одни перебегали внутри государства с места на место; из тяглых черных волостей в монастырские боярские вотчины и поместья, закладывались частным лицам, поступали в "холопи"; их нередко ловили и водворяли на прежние места жительства. Служилые люди таким же образом убегали от службы; всегда, как только собирали в поход детей боярских и стрельцов, непременно следовало распоряжение ловить нетчиков, то есть не являвшихся на службу. Более смелые и удачные стремились вырваться совсем из прежней общественной среды и убежать туда, где им приходилось или пользоваться большими льготами, как например холопы в южных московских городах ("украинских" - как их называли) или туда, где уже не было для них никаких государственных повинностей: таким притоном были вольные, бескрайние в ту пору, степи Дона.

Но казак, по самому народному понятию, был не только тот, кто шел на Дон или в Сечь и поступал в военное братство, для всех открытое, а всякий удалец, который искал воли (читай свободы), который не хотел подчиняться власти и тягостям, налагаемые ею, то есть, всякий шатавшийся беглец в поисках свободы в народном смысле, казак. От этого собирались разбойничьи шайки и называли себя казаками, предводителей своих атаманами, да и само правительство называло их казаками, только "воровскими". В глазах же народа не было строгой черты между этими понятиями; его любовью пользовались все без исключения удальцы, хоть бы они и были вороватыми. Таким образом, народ выражал свое отрицательное отношение к власти, и оказывал тому государственному строю противодействие этой самой своей любовью. Конечно, представителям властей более приятно всегда мнить себя народными любимцами, но строй, который они пытались проводить в жизнь, удовлетворял далеко не всем народным чувствам, идеалам и потребностям. Народ русский, выбиваясь из государственных рамок, искал в казачестве, если можно так выразиться, самого себя, существующего в гармонии со свободной волею в природе, искал чего-то нового, какого-то иного общественного строя, при котором можно было бы существовать без принуждения к существованию сверху.

Появление казачества порождало раздвоение в русской общественной жизни. Одна часть стояла за государство и вместе с ним за земство, хотя и подавляемое государством. Другая - становилась враждебной к государству и стремилась положить своеобразные зачатки иного земства. Идеалом казачества была полная личная свобода, не стесняемое землевладение, выборное управление и самосуд, полное равенство членов общины, пренебрежение ко всяким преимуществам происхождения и взаимная защита против внешних врагов. Этот идеал ясно высказывается в истории малорусского донского казачества в ту эпоху, когда оно уже успело разлиться в целый народ. Собственно, образование Всевеликого Войска Донского было предуготовлено следованием этим идеалам. В московской Руси черты такого идеала выразились слабее, так как основную часть общества не составляли люди, ищущие личной свободы и воли. Но здесь и там, пока этот идеал достигался посредствам духа казачества и проявлялся не иначе как в форме военной, скорее разбойничьей.

Правда, в донских степях, смешавшись с сарматским и скифским духом, казаки каким-то метафизическим образом переняли на себя страсть к лошадям и стали непревзойденными наездниками и кавалеристами. Есть английское предание о рыцарях круглого стола короля Артура. Это были всадники-сарматы, состоящие на службе у римлян, в бытность их владением Британией. Может быть, тяга к свободе и вольности происходит от имманентно-присущей определенному типу человека, страсти к движению, к бродяжничеству. Как бы то ни было, южных казаков от бродячих людей северной Руси отличала именно эта страсть к лошадям, которая и была их визитной карточкой во всяких многочисленных военных походах. Это же самое способствовало и тому, что соседство со стороны татар вызывало необходимость беспрестанно вести с ними конные войны. Поначалу, только защищаясь от них, они стали уже и нападать на татар сами. Удачные нападения давали им добычу, а приобретение добычи увлекало их к тому, чтобы, вместо мирных земледельческих и промышленных занятий, жить и обогащаться войной.

К этому присоединились и религиозные воззрения: так как враги их были нехристиане, то нападения на них и грабежи считались не только нравственно позволительным, но и богоугодным делом. В этом смысле, военные походы казаков можно уподобить походам крестовым в святую землю. Да, и сами законы, устанавливаемые крестоносцами, и которые действовали в казачьей вольнице на Дону очень похожи: я бы сказал однотипны. Всем тем идеалам, к которым стремились казаки, уже стремились и крестоносцы, отправляясь на освобождение Иерусалима от магометан. Таким "крестовым походом" был поход донского атамана Ермака Тимофеевича с сотоварищами в Сибирь (1582 год). До этого около 1556 года киргиз-кайсацкий хан Кучум низверг и убил татарского хана Едигера. Сделавшись сибирским царем, Кучум покорил своей власти остяков и частью вогуличей, и усиленно заботился о распространении магометанской веры в своем государстве. Вопреки своему предшественнику, он не думал уже отдавать сибирской страны русскому государю, а хотел, напротив, утвердить ее независимость и потому с неудовольствием услышал, что Строгоновы населяют и укрепляют города поблизости к его границе и держат в повиновении русскому царю остяков, которых сибирский царь считал своими подданными.

В 1573 году сын Кучума, царевич Махметкул, принуждал к повиновению русских данников, остяков, угрожал городкам Строгоновых и возбуждал черемисов к бунту. Это нападение вызвало со стороны русского царя в 1574 году грамоту, по которой Строгоновым предоставлялось право перейти на Урал, чтоб построить крепости на реке Тоболе и населять тамошнюю страну русскими со льготой на двадцать лет. После этой грамоты, естественно у Строгановых возникла необходимость увеличить свои военные силы. Казаки были самыми подручными людьми для такого предприятия. И 1 сентября 1582 года казаки, снаряженные Строгановым, поплыли по Чусовой вверх. По одной летописи у Ермака было 840 человек, по другой 540, по третьей 5 000 - 6 000 человек. С ними было несколько пушек, и все они были вооружены огнестрельным оружием, что и повлияло на исход похода. Беглецы так рассказывали Кучуму о встрече с казаками: "Пришли, - говорили они, как пишут русские летописцы, - воины с такими луками, что огонь из них пышет, а как толкнет, словно гром с небес. Стрел не видно, а ранит и на смерть бьет, и никакими сбруями нельзя защититься! И панцири и кольчуги наши навылет пробивают".

Кучум собрал свое войско: и татар, и подвластных остяков. Он стал на берегу Иртыша, недалеко от устья Тобола, близ нынешнего Тобольска, на горе, называемой Чувашево. Казаки увидали против себя огромное множество врагов. Тогда собрался казачий круг, и рассуждали, что им делать. Некоторые стали советовать уклониться от боя, но Ермак сказал: "Куда нам бежать? Уже осень; реки начинают замерзать. Не положим на себя худой славы. Вспомним обещание, что мы дали честным людям перед Богом. Если мы воротимся, то срам нам будет и преступление слова своего; а если Всемогущий Бог нам поможет, то не оскудеет память наша в этих странах и слава наша вечна будет". Короче говоря, все единогласно решили пострадать за православную веру и послужить государству до смерти.

23 октября произошла битва. Стрелы ничего не могли сделать против ружей и пушек, хотя сибиряки дрались так отчаянно, что казаки потеряли сто семь человек, которых до сих пор поминают в синодиках тобольского собора. Татары бежали. 26 октября Ермак вступил в столицу сибирского царства Искер или Сибирь. До 1584 года все казаки погибли, включая и Ермака. Но он сделал свое дело. По его следам двинулась Русь в неизмеримые страны Северной Азии, покоряя страну за страной, подчиняя русским царям один татарский народец за другим, оставляя повсюду следы своего поселения. Правительство приказывало собирать охочих нетяглых людей и раздавать им в Сибири земли для пашни со льготами и набирать в казаки. Но уже при Годунове Сибирь стала делаться местом ссылки, но в те времена эта новая ещё страна не только не пугала русский народ, а напротив привлекала его. В Сибирь уходили уже не одни гулящие люди; бежали туда и тяглые и служилые, порождая собою другой типаж русского человека, который понимает народ под словом "сибиряк". Поэтому и там сибирские казаки стали составлять самую деятельную часть русского населения за Уралом, и в ряды казаков, как это водится во всяком казачестве, входили не одни природные русские, но и татары, плененные литовцы, немцы. Это сословие прониклось этим же самым духом, увлекаясь одним стремлением отыскивать "новой землицы", подчинять новые народы и заставлять платить их ясак.

Удальство тех первых казаков, их предприимчивость и необыкновенная устойчивость в перенесении всевозможных трудностей и лишений представляется сейчас просто невероятной: идти на лыжах сотни верст по снегам в неведомую землю, зимовать где-нибудь в пещере, вырытой в сугробе, питаясь скудным запасом сухарей, было для них обычным делом. Вслед за ними приходили земледельцы, пролагались новые дороги, строились мосты, возникали села, церкви, водворялась русская жизнь. И потекла пушнина из Сибири в Москву. Лучшие меха доставлялись царю и раздавались в огромном размере в качестве подарков, жалованья, по воле государя, заменяя денежные выдачи. Образовалась в Москве богатая, так называемая, сибирская казна. За сборщиками ясака уже ездят купцы, которые с невиданной жадностью бросались на меха, что скудость зверей скоро давала себя чувствовать в тех местах, с которыми знакомились русские, и только постоянное движение казаков к Востоку открывало новые богатства, до селе невиданные. С Петра Великого Сибирь начала доставлять России металлические богатства, составляющие до сих пор важнейшее достоинство края, обладанием которого Россия обязана казаку Ермаку и его товарищам.

Таким вот образом, из стремления к свободе, из мощного желания избавиться от постылой и пошлой жизни в окультуренном и упорядоченном тягле, в котором единственное, что может хотеться постоянно, это желание выть на луну, возрождается в человеке природный дух, который влечет его вперед к ещё неизведанному, к чему-то новому, к чему-то великому, чего он вовсе не осознает изначально. В тягле же, суетится человек, что-то делает, о чем-то мечтает, чего-то желает, как ветер гонит по дороге тополиный пух, так и он всё катится и катится куда-то, куда, вроде бы, известно ему доподлинно, но как остаётся перекатиться через бордюр бытия, через какую-нибудь преграду, задумывается, сразу же с десяток вариантов в голове его образовывается, какие-то новые желание появляются, откуда-то из неоткуда они нарисовывается в его голове феерическими вожделениями.

Как будто чувство в нем, до сего дня спящее, заговорило каким-то непонятным ему языком, который всенепременно нужно изучать, как и иностранный язык в чужой стране, а время прошло, в какое ему обучиться можно было без особенных трудностей, и приходят на смену всем этим прекрасностям сожаления о чем-то либо сделанном не так, либо не сделанном вовсе. Разведет он бедный руками, обхватит свою голову уже седую, и задумается о том, почему раньше-то не задумывался. Сама жизнь требует мысли: как живем, так и мыслим, так и говорим, так и умираем. У кого-то она сжата событиями, происшествиями, катаклизмами, которые и во времени бытия человеческого заметны: жизнь коротка у такого. Потому задумывается он рановато. У другого, напротив, пару-тройку всплесков за всю долгую и скучную жизнь имеется: над чем же ему задумываться, когда он каждый день только и занимается тем, как думает о государстве, о налогах, о денежках, о домишке и квартирке? Тускнеет сам дух у такого, мертвеют позывы к прекрасному и рабом становится он.

Ведь, если посмотреть с другой стороны, казачество, составленное из людей недовольных государственным устройством, крайне пренебрежительно относилось и к государственному управлению и ко всему обществу в целом, признававшему такое управление. Так как в казачество шли люди бездомовные, бедные, "меньшие", как говорилось тогда, то они вносили с собой неприязнь к людям богатым, знатным и большим. Но казаки, несмотря на это, были русские люди, связанные верой и народностью с тем обществом, из которого вырывались всеми своими силами. Поэтому государству всегда оставалась возможность сойтись с ними, и если не сразу подчинить их, то до известной степени войти с ними в сделку, дать уступки и, по возможности, обратить их силы в свою пользу; что оно и делало. Недовольные государственным строем, казаки были все-таки не более как беглецы, а не какая-нибудь партия, стремившая сделать изменения или переворот в обществе. Убежавши с прежних мест жительства на новые, казаки могли быть довольны, если в этом новом жительстве им не мешали и оставляли с приобретенными льготами; до остальной Руси им уже было мало дела, по крайней мере, до тех пор, пока какие-нибудь новые потрясения не поворачивали их деятельность к своему отечеству. И не было тогда отечеству лучших защитников, чем они, так как воинственный дух составлял их.

Собственно, следует отметить, что казачество - это цельная философская система. Она имеет в себе два основных вида: с одной стороны, она исключительно теоретическая, покоящаяся на свободе, с другой - практическая, подтвержденная укладом казачьего быта на Дону вот уже более пяти веков. Нигде особенно не описываемая, она как бы разлита в вольном духе донских степей и передается посредствам метемпсихозы каждому родившемуся на донской земле человеку. Поэтому, и ходит верование в казачьих станицах, что казак рождается не от родителей казаков, а на Дону. Даже во времена, когда казачество испытывало сильнейшее давление на себя со стороны его самых ярых врагов, большевиков (коммунистической советской власти), дух свободы казаков никуда не испарился.

Более того, дух бродяжничества, неприятие действительности, неприятие общественного устройства с его узаконениями, респектами, правильностями и прочим пошлыми качествами, которые его наполняют, всегда был свойственен русским творческим гениям. Муза странствий, - если можно так выразиться, - есть особенное свойство этого типа. Здесь, и Горький со своим "басятничеством", и М. А. Булгаков в "Богеме", и Пушкин, который говорил, что "путешествия мне нужны нравственно и физически" - "Я оком стал глядеть болезненно-отверстым // Как от бельма врачом избавленный слепец // "Я вижу некий свет", - сказал я наконец // "Иди ж, - он продолжал, - держись сего ты света // Пусть будет он тебе единственная мета // Пока ты тесных врат спасенья не достиг // Ступай!" - И я бежать пустился в тот же миг". ("Странник". IV.), и Лермонтов в "Демоне".

Чернышевский в своём романе "Что делать?" (М. 1980 с.210), так пишет: "Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными и от этого бездействовали, или унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали...Он рожден временем, он знамение времени, и, сказать ли? - он исчезнет вместе с своим временем, недолгим временем. Его недавняя жизнь обречена быть и недолгою жизнью...и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые. Так что же, шикайте и страмите, гоните и проклинайте, вы получили от них пользу, этого для них довольно, и под шумом шиканья, под громом проклятий они сойдут со сцены, гордые и скромные, суровые и добрые, как были...и с трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей?".

Но лучше В. Розанова в его "О происхождении некоторых типов Достоевского (литература в переплетениях с жизнью)" вряд ли скажешь: "Да не всего ли только "желторотый мальчик" и знаменитый Иван Карамазов, философ 24 лет, сочиняющий, вместо поисков служебного места, легенду о католичестве и православии, о христианстве и судьбах его в истории? Вот эти-то помыслы "о том, чего мне не нужно", и суть всего. Суть в стремлении "я" к бесконечно удаленному от "я", к тому, чего "и не увидеть", о чем "и не услышать". Суть - в этом деле; вернее, - в этом характерном "безделье". "Бродит-бродит человек и сочиняет легенды", как "калики-перехожие" сочиняют свои "духовные стихи". Наконец, если мы вспомним "Пушкинскую речь", канва которой, конечно, была заготовлена раньше, но сказалась она словами, создавшимися в момент самого произнесения, и сказалась, как мы все чувствуем и понимаем, в каком-то глубоком экстазе и волнении, - что такое эти слова об Алеко, ушедшем в цыганский табор от цивилизации, от города?! О, тут Достоевский наивно и невинно схитрил около Пушкина, навязав ему "пророческое предвидение наших теперешних дней": Пушкин таким "пророчеством" не обладал, не был им болен, им богат или им беден, а в "Алеко" он просто передал одно из бывавших или возможных приключений своего помещичьего времени, широкого и самодурного, капризного и поэтического, в том вкусе и роде, о каком исторически известно в судьбе и приключениях "кавалерист-девицы" г-жи Дуровой. И только. Я сказал об экстазе, который, по всему вероятию, овладел Достоевским в самый момент, как он вошел на эстраду. И вот, едва почувствовав этот приступ тоски и бури в душе, он прямо сейчас же (самое начало речи) заговорил об этих "русских мальчиках", заговорил языком "лирических отступлений" Гоголя и уж никак не эпическим языком Пушкина: "...В Алеко Пушкин отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем"...Достоевский все явление связывает с реформою Петра Великого, "оторвавшего общество от народа". Но это - явная ошибка. Аналогичные "бегуны" были у нас до Петра; да и теперь в народе они являются не от "реформы Петра", так как последняя еще "по почте не дошла" на Урал, в Сибирь, всюду, где появляются безграмотные "страннички", уходящие и уходящие в леса, в "мать-пустыню". "Тип этот схвачен безошибочно, тип этот постоянный и надолго у нас, в нашей русской земле, поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество и еще долго, кажется, не исчезнут". На самом деле, пойдя не "от Петра", а выражая черту русского духа, они не исчезнут вовсе и никогда. И.... либо разрушат русскую державу, определенный строй, кристалл русской жизни, или... может быть, занесут его куда-нибудь в небо. Дело в том, что тут много и "монгольщины", и "святой души". "...В наше время если они и не ходят в цыганские таборы, то ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верою на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного, ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтобы успокоиться. О, огромное большинство интеллигентных русских и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции, и все это регулярно, лениво и мирно, с получением жалованья, с игрой в преферанс. Что в том, что один еще и не начал беспокоиться, а другой уже успел дойти до запертой двери и о нее крепко стукнулся лбом. Всех в свое время то же самое ожидает". Таким образом, в путающейся, далеко не сознательной, глубоко безотчетной речи Достоевский то относил это явление к "Петру Великому", то говорил, что это "охватит всех", "захватит всю Россию". Из последующих слов мы возьмем только эту вкрапинку: "...У него лишь тоска по природе, жалоба на общество светское, мировые стремления, плач о потерянной где-то и кем-то правде, которую он отыскать никак не может"".

А Бехтерев в своей речи, сказанной на торжественном акте Психоневрологического института в феврале 1916 года, говорил следующее: "С совершенствованием человеческой личности связан и тот божественный принцип, который обеспечивает существование добра на земле, проникающего жизнь в различных ее проявлениях и являющегося в высших своих формах венцом мирового прогресса. Вот почему можно не только верить и питать надежду, но и высказать убеждение, что мировой процесс, двигаясь по тому же пути, приведет, в конце концов, путем прогенерации человеческого рода к созданию того высшего в нравственном смысле человеческого существа - назовем его прогенеративом, - которое осуществит на земле царство любви и добра. Это случится через много веков, но случится непременно, ибо законы, управляющие жизнью вообще и жизнью человека в частности, столь же непреложны, как и законы, управляющие движением небесных светил".

То есть, философия вольного казачьего духа, которую изначально можно условно уподобить патологической психологии dementia praecox (ранее слабоумие (лат.) - старое название шизофрении, существовавшее до 1911 года), если рассматривать её как непроизвольное действие, не опосредованное рациональной мотивировкой рассудка, суть не что иное, как следование путем согласия с чистым аффектом воли в поисках инспирации. Образовав, таким образом, за несколько веков своего существования некий практичный и всеобщий сплав, общественное устройство казачьего быта стало наполняться и культурой и творчеством в нем. Отсюда и песни, и былины, и стихи, и особенный диалект, которые уже стали неотъемлемой частью общения и коммуникаций; опять же неписанные законы и понятия о морали и нравственности, которые вылились в некие традиционные законы совместного сосуществования, пребывающие в самом основании вольного духа, стали являться неким фундаментом всего, что воспроизводилось на нем впоследствии. Это обыкновенно называют народностью, из которой и состоит весь Пушкин и Гоголь, да и вообще всё русское творчество, выражаясь терминологией Бехтерева, творческих прогенеративов. Таким образом, воля сублимировалась (по Фрейду) в творческий дух.

Такие прогенеративы Дона как Чехов - в театре, Шолохов - в литературе, Лосев - в философии или Сибири - Шукшин и Астафьев не сами творили культуру, а были воспроизведены духом той среды, из которой исходило их творчество. Отсюда и тот всенародно-любимый сочный привкус народной сатиры Гоголя, который черпал вдохновения из этого неиссякаемого кладезя вольности. И действительно, если Достоевский говорил, что придет когда-нибудь человек и скажет, а не пожить ли нам по своей глупой воле, то он не имел просто представления о том, что по этой самой глупой воле уже жило казачество, как противление в своей "глупости" этому варварскому и разумному тяглу. Варварское оно не потому, что указывает на свою отрицательность, а потому, что в тягле самый наипервейший принцип, это принцип "отсоса" государством живительной и свободной силы воли из человека, посредствам опутывания его мелочными налогами, правилами, узаконениями и прочими инструментами принуждения, которые ни в каком случае не могут приводить к порождению чего-то нравственно-духовного.

Беда просто заключается в том, что русский человек убегает от государства или сбегает из него. Вследствие чего в стране образуются "черные" дыры пустотности, которые заполняются другими, нерусскими, представителями человечества. Вместо того, чтоб развивать провинцию и периферию, делать их льготными для жизни и более или менее независимыми от гнетущего подавления жизни из центра, правительство все также продолжает вытягивать из недр духа все его живительные соки. Одно дело, когда русские устремлялись в неизведанные земли, размашисто покоряя для страны их, но другое, когда новых земель уже нет - все очерчено границами, в которых духу тесно. Не стоит сравнивать, ни одно государство мира с Россией по факту развития вольного духа, который присущ каждому живому существу. Весь вопрос упирается в границы, в коих он существует. Чем более огромно пространство, тем более развита сила духа в нем, тем более она сильна, упруга и устойчива. В маленьком пространстве, такой дух приобретает совершенно иное свойство - он приучается противостоять нападкам на него извне, в большом же - от них есть куда убежать. Две совершенно различные направленности воли.

Собственно, этой статьей я хотел просто обратить внимание на то, что в философии России, так до сих пор нет исследований казачьего вопроса. И это поразительно, так как все творчество и сам дух его вышел именно отсюда, из художественности казачьего инстинкта, если говорить словами Ницше. Не придавать значения такому огромнейшему плату общества, который сформирован казачеством просто варварство. Все время наши духовники вытаращивают свои созерцательные глаза в сторону Палестины, забывая о том, что находится у них под носом и из чего они собственно и состоят. Но думаю, что само время требует философских рассуждений о феномене казачества на Руси, ибо без таких рассуждений мы просто не в состоянии двигаться дальше, тем более в современных условиях мироустройства.

Материал взят:

Озеров А. А. Киблицкий А. Г. История современного донского казачества. Р-н-Д., 2000. / Ригельиан А. И. История о донских казаках. Р-н-Д., 1992 /

Народы мира. Народы Кавказа. Т. 1, М.: 1960./

История народов Северного Кавказа с древнейших времён до конца XVIII в., М.: 1988. / Багрянородный К. Об управлении империей. - М.: 1991.

Оставить комментарий

Обновлено: 21/12/2006. 33k. Статистика.

Статья: Философия

Связаться с программистом сайта.

Ручко Сергей Викторович Казачество Как Философия Вольности

Ручко Сергей Викторович
Казачество Как Философия Вольности