Ручко Сергей Викторович
Земля и люди

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ручко Сергей Викторович (delaluna71@mail.ru)
  • Размещен: 28/01/2010, изменен: 28/01/2010. 77k. Статистика.
  • Эссе: Политика
  •  Ваша оценка:


       Сергей Ручко

    ЗЕМЛЯ И ЛЮДИ

      
       Мысли, которые будут изложены впереди, возникли по ходу прочтения статей П. Л. Лаврова, изданные издательством "Советская Россия" в 1986 году под общим заглавием "Встань, человек!", особенно первой статьею сборника "Религиозные социалисты". Сама справочная информация об издании весьма символична. 1986 год, издательство со странным названием "Советская Россия" издает не менее странный сборник статей, в которых социализм, христианство то разводятся автором статей по различным углам, то сводятся вместе. Причем сам автор, которого причисляют к анархическому мировоззрению, народничеству и вовсе к некоему мифическому "советскому" не имеет никакого касательства. Но тенденция, возникшая в первые годы разложения основ советского строя, вполне ясно обосновывается именно в первой статье сборника, где описывается процесс разложения, гибели и исчезновения в пустоту средневековья общественно-христианских коммун (колонии моравских братьев, гутеритов). О самом по себе этом разложении основ мы будем говорить чуть позже.
      
       Лаврова, на самом деле, трудно причислить к какому-то одному направлению. Его культурное мировосприятие представляет собою ментальную диффузию. Оно четко понимает все современные и несовременные теории, знает исторические особенности развития обществ, включая сюда и естественнонаучные, но не имеет четко обозначенной системности. Лавров, как вся русская интеллигенция вообще, знает обо всем, однако, в чем конкретном это знание должно стать локомотивом ему неведомо. Поэтому его мысли не имеют логического завершения, они говорят обо всем и ни о чем.
      
       Вот пример: Начиная анализ жизни колоний моравских братьев, он пишет: "Пример братьев моравских, так называемых гутеритов, успевших применить свои теории к делу, служит для нас лучшим указателем того, к чему пришло бы человечество, если бы попытки еретико-христианского социализма могли осуществиться в жизни". Заканчивает же он анализ выводом следующего порядка: "социалистическая революция, начиная борьбу против эксплуататоров-собственников и против давящего государства, может успеть в этой борьбе, лишь опираясь на все силы человеческой мысли". Разве не одно и то же "преуспеть в применении теории к делу" и дело социалистической революции, опирающейся "на все силы человеческой мысли"! Можно, конечно, развести данные дефиниции по разным баррикадам, называя сами баррикады разными именами, но суть проблемы от этого, так называемого, классического переименования сущностей нисколько не изменяется. Равно как совсем недавно мне самому "посчастливилось" воочию встретиться с наинелепейшим феноменом.
      
       Читая статьи, размещенные на одном атеистическом сайте, я наткнулся на материалистическое "обоснование" неверия. Оно выглядело следующим образом (вкратце): коль скоро невозможно натурально представить воскрешение мертвецов, то и невозможно говорить о существовании Бога. Однако не сама дефиниция удивила меня, а абсолютное её подобие тому, в чем и православные священники обвиняли Гробового. Правда, священники шли дальше атеистов. На одной телевизионной студии, где гостем (или мальчиком для битья) присутствовал Гробовой, религиозные эмпирики конкретно предложили привести из морга труп, для того чтобы шарлатан Гробовой воскресил его. Поэтому, сущности вроде разные, даже враждебные, а средства одни и те же.
      
       Но мы не будем огульно смешивать коммунистов-атеистов с социалистами-христианами, как это делают практически все, кому ни лень с самого развала СССР, поскольку такое смешение в других областях уже попахивает каким-то застарелым дурномыслием. Вот свежий пример: "Классово правильные герои социалистического реализма должны были вызвать у зрителей ту же экзальтацию, что и герои воинствующего национализма в Германии" [Мартин Джей. Опыт эстетический и опыт исторический: констелляция XXI века. - НЛО, 2009,  99]. Однако одну и ту же экзальтацию у советских социалистических реалистов и германских воинствующих националистов могут вызывать не только их герои, но и вполне обыденный оргазм.
      
       Вернемся к Лаврову.
      
       Лавров ценен как мыслитель именно постановкой вопросов и проблем, равно как этим же ценна вся русская интеллигенция прошедших, настоящих и, судя по всему, будущих времен. Ставить проблемы, не устраняя их, создавать вопросы, не отвечая на них, - вот самая основная способность русского мышления. Вопросы задаем, глядя на нашу жизнь со стороны туманного Альбиона, и отвечаем на них теориями, порожденными землею туманного Альбиона. Но вопросы, на самом деле, поднимаются весьма важные.
      
       Как социалист Лавров спрашивает, как преодолеть "столкновения и борьбу масс с богатым классом, сумевшим устроить свою жизнь за счет труда бедных сословий". Как естественнонаучный социолог он же задается вопросами отношения человека и общества: "Но мало-помалу мы завладели всеми вещами, находящимися на данном пространстве. Никому не принадлежащих вещей больше нет. Является новая личность. Что ей делать? Уйти из пространства, нами занятого? Но она умрет на дороге с голоду. Подчиниться нашему милосердию? Это унизительно для нее. Вступить в борьбу с тем, кто слабее? Мы все, признавая наше достоинство нераздельным от нашего владения не только в себе, но и в другом, вооружимся против пришельца и задавим его /.../ Вот тут-то подымается страшный вопрос о собственности или, точнее говоря, о монополии, об исключительном присвоении. Теория справедливости, существующая между людьми, встречается лицом к лицу с теорией необходимого эгоистического усвоения" [П. Л. Лавров. Очерки вопросов практической философии. Ограничение справедливости; Собственность]. На данные насущные вопросы опять же даётся неопределенный витиеватый ответ: "Обе имеют начало в природе человека, обе необходимы ему; но они говорят на разных языках и не понимают друг друга. Но по необходимому стремлению к единству в мысли человек стремится к распространению на монополию начала права".
      
       Итак, у нас есть вопрос без ответа: как преодолеть "столкновения и борьбу масс с богатым классом, сумевшим устроить свою жизнь за счет труда бедных сословий". Собственно, ответы на этот вопрос называются утопиями, а сама проблема, поставленная таким образом, стремится буржуазными методами преодолеть научный коммунизм, утверждающий необходимость борьбы угнетенных, подавленных и отверженных классов со своими угнетателями. Однако: любая прежняя утопия, какой бы они ни была, занимается именно этим самым политическим преодолением, поэтому на самих по себе прежних утопиях стоит буржуазное клеймо.
      
       Тем не менее, как-то выглядят странными нападки на утопии. Будто бы есть какая-нибудь разница между тем, что в будущем будет хорошего или дурного в то время, когда всякое будущее может быть всем, чем угодно...впрочем, как и прошлое. Относительно них ничто нельзя, как и опровергнуть, так и доказать. Центр утопии - идея всеобщего счастья. Если утопии бесполезны, то идея всеобщего счастья и подавно бессмысленна. Однако, кто в здравом уме и трезвой памяти осмелится утверждать, что он [сам лично] желает и постоянно бредит бессмысленным и бесполезным в условиях, когда отнесенное в будущее или прошлое, посюстороннее или потустороннее счастье, напрочь устраняет счастье настоящее. С другой стороны, всё ли дело счастья только в "жажде иного мира" и что есть, по сути, этот иной [лучший] мир? Есть ли вообще новый мир как мир реально новый? Да и вообще, можно ли жить в старом мире, можно ли потонуть в его трясине, можно ли продолжать себя в том, что давным-давно пошло прахом? Тогда, что пошло прахом, а что живет?
      
       Советская массовая культура и не массовая в том числе создала такой мир, в котором живут замечательные люди. В нём даже люди совсем не замечательные исправляются в замечательных и только единицы - решительно не могут быть исправляемы. Для этих последних есть суровый закон, который большинства замечательных людей вовсе не касается. Строго говоря, закон как бы не заметен вовсе. Он есть нечто морально-нравственное. Право дело, нельзя не заглядеться на этот мир и не почувствовать вполне реальную тоску по тому замечательному прошлому, которого мы сейчас лишены. Разумеется, это действие культуры целиком en masse могло служить основанием для веры в то, что в будущем таковой замечательный мир решительно возможен.
      
       Статус утопии состоит в том, что она апеллирует не к объектам, а к способу бытия объектов, причем этот способ зиждется на конструкторских особенностях расхожего понимания мира как мира, в котором отсутствует вражда, который есть - всеобщее согласие. Это всеобщее согласие никаким образом не относится, например, к людям. Даже если бы в мире не было ни единого человека, глаголет утопия, всеобщее согласие в нем не перестало бы быть. Вот есть согласие, далее выводит она, следовательно, вот вам люди, возникающие в нем и живущие в согласии. Для осуществления этого согласия реально, нужно всех людей вывести на необитаемый остров площадью пятьсот квадратных миль, посадить за швейные машинки, расписать стены и заборы фабрик и заводов крылатыми афоризмами и уничтожить тех, кто совершает всякие нарушения, или только собирается их совершить, или психотип которых склонен к сотворению нарушений. Вообще-то кто всерьёз задумывался над тем, что для Замятина, описанная им утопия, была не критикой "существующей" утопии, но страстным желанием. С какого перепугу исключили из размышлений Замятина мёд его сознания, сладострастную истому по такому счастливому нумерологическому универсуму? Мне лично кажется, что Замятин катался бы в мире "Мы" как сыр в масле.
      
       Но войдем в утопию с распростертыми объятиями, предадимся жизни в ней! И тут же отшатнемся от самой этой мысли. Нам нужна реальная реальность и настоящая настоящность. То и другое нам, правда, знать заказано, поскольку человек представляет собою мистическое загадочное существо. Он не "стоит статуя в руках лопата", а нечто длящееся во времени. Иначе, человек - это мистическая сопричастность с природою, узревшей саму себя в потоке времени, тем самым, приобретая себе бытия и продолжая его в человеческой реальности. Поэтому человек и не есть такая утопия, которую чисто рационально представили нам утописты. В известных утопиях нет никакой мистики, никакого чуда, никакой длящейся во времени природной спонтанности. В них все, что имеется в настоящем, взято из рационального воображения. По этой причине они и описывают всё так, будто бы всё стоит, не движется, не живет, в конечном итоге, не существует.
      
       Советская утопия суть нечто совсем иное. Она менее всего связана с каким-то соцреализмом или социалистическим утопизмом, напротив, она чистой воды соцмистицизм. Теоретики и до сих пор выделяют советскую утопию феноменом маленького человечка, который ничего не может относительно реалий повседневности, за исключением лишь бытия таким, каким он есть. Однако, это заблуждение. Связь мира разума с реальным миром есть та мистическая вечность, которая длится, существуя. В соцмистицизме центральное место занимает время, - бытие, которое длится. Советский человек является гигантом, поскольку его событие длится во времени. Соцмистицизм растянул человеческое соприсутствие во всю бесконечную широту, глубину и высоту (на долгие года), - неподъёмное бремя для человеческой единицы. Но утопия соцмистицизма практически умирала два раза: первый раз в 1917 году, второй - лет двадцать тому назад. Поэтому у современного мира нет идеалов, нет никакого будущего. В соцмистицизме есть хоть какое-нибудь будущее, даже неудобоваримое для понимания, символическое, а у нас нет никакого, то есть, нет даже чего-то подобного. Чоран правильно высказывается в начале "Механики утопий": "Нас ведет одно - чары несбыточного. Иначе говоря, обществу, которое неспособно дать жизнь утопии и посвятить себя ей, угрожает склероз и распад".
      
       Конечно, какие-нибудь эмпирические рационалисты, в челе которых блистает немало известных фамилий, будут нам рассказывать, что мы живем в лживом мире утопических идеалов. Однако могут ли они доказать вполне абсолютно, в каком мире человек по-настоящему живет и живет по-настоящему счастливо - в мире лживых идеалов разума или в реальном мире, лишенном всяких идеалов вообще? Я говорю, человек живет среди людей на земле в мире природы. Только в нем порождается сам по себе мир, несмотря на то, что все содержания этого идеального мира человек черпает из мира реального, куда включена, между прочим, и мистическая сущность самой его природы. Если человек живет в реальном мире, то реальность для него всегда и везде представляет собою некую эфемерную призрачность, в которой он продолжает себя по чистому стечению обстоятельств. К черту "стечение обстоятельств"! нам подавай разложенное по полочкам механическое бытие, индустриальное болото, нам не нужны идолы больного разума, дайте нам аппаратно-программной физиологии...и побольше.
      
       Безусловно (наверное), что изменения нужны. Но являются ли изменения плодом реформ? Реформирование есть формирование, создание (и прочее) условий для жизни. Наши реформаторы во все века, пытаясь создавать условия для жизни, создают, на самом деле, пространства, в которых даже жить нельзя. "Можете быть уверены, пишет Бакунин в "Государственность и анархия", что по прошествии каких-нибудь пятидесяти лет, двух поколений, все в нем придет в застой: сила ослабеет, образованность станет граничить с глупостью, ну а счастье будет издавать запах лимбурского сыра", и в другом месте как раз по нашей теме: "Потому что среды, в которых человек действует, но жить не может, становятся все обширнее, разнообразнее и влиятельнее".
      
       Идея анархизма, уместная здесь, за время своего существования (а) являлась признанною всеми русскими теоретиками утопией (б) воспринимается общественным повседневным сознанием в образе Попандопуло из "Свадьбы в Малиновке", где анархисты представлены "бандой идейного атамана Грициана", что, на самом деле, в высшей степени верно. Анархизм утопией можно назвать потому, что все разновидности анархизма - это буржуазная прокладка между религией пацифизма и коммунизмом.
      
       По мысли Кропоткина, критически осознающей дарвинскую теорию, анархизм уже существует в природе на основаниях взаимопомощи всех природных организмов, составляющих определенные типы. Не власть в природе и не воля к власти обеспечивает существование видов, включая сюда безопасность, а их взаимопомощь, для чего нет надобности ни в какой вообще борьбе. То есть, анархизм как идея взаимопомощи, социальной ответственности за другого члена общества, наконец, всеобщей справедливости. И эти самые величайшие принципы, без которых невозможна никакая цивилизация, анархисты извратили до самой вопиющей несуразности, смешав при этом анархизм с коммунизмом, назвав своё детище анархо-коммунизмом!
      
       Если коммунизм выступает против господства одного класса над другим и бросается, очертя голову в борьбу за справедливость, то из этого еще не следует, что коммунизм выходит из анархизма. Великий соблазн посещает умы, которые пытаются определить причины коммунизма в средах, ему непостижимых. Православие в лице митрополита Филарета (Вознесенского), высказавшего своё мнение о коммунизме в "Конспектах по нравственному богословию" [М., 2001], связывает коммунизм с христианством, то же самое, например, делает и Жижек.
      
       Анархо-коммунисты, как было сказано, сам коммунизм выводят из анархии. Демократы и либералы просто переписывают коммунистические и социалистические тексты, делая из них программные меморандумы, которые обыкновенно являются популистскими пустышками. Хотя очевидно, что коммунизм есть противник всех этих теорий и гипотез, поскольку он является самоценной системой, не теорией, а именно системой.
      
       В России социализм и коммунизм связывались с принципом изобилия, особенно распространялся о нём Достоевский, называя его "Накорми!". Но эмпирия показывает, что с ростом благосостояния одних граждан, растет количество обнищания других, и этот процесс бесконечен. Изобилие, таким образом, первый враг коммунистической теории и первый друг капиталистических крохоборов. За изобилием расстилается смерть влечений, при нем происходит отчуждение человека от человека и людей от людей в обществе.
      
       На самом деле, принцип изобилия не новость. Буржуазная интеллигенция придумала его, таким образом, понимая субъективные чаяния неимущего народа. Совсем недавно мне попалась в руки хрестоматия, изданная в конце 19 века для донских училищ. Оказывается, что донские казаки жили в то время лучше даже, чем нынешние олигархи. У рыболова и дом в три этажа, и огромные стада домашнего скота, и гектары земли, и море рыбы, и огромная семья, и денег куры не клюют, и, что самое главное, он ничего практически не делает. Рыба как-то сама заплывает в сети, стада как-то сами пасутся, деньги, все сплошь золотые червонцы, сыплются на голову как из рога изобилия или как манна небесная. А в археологических разысканиях современных времен и вовсе исследователи истории доходят до того, что описывают наличие залежей жемчуга в реках Юга России, и к атрибутике женских повседневных украшений средневековой России добавляют золотые, серебряные, нефритовые браслеты, да брильянтовые ожерелья! Право дело, кому-то и в самом деле кажется правдой, что казачки, обвесив себя золотом и изумрудами, с утра шли на работу в поле.
      
       Оставим сказки сказочникам!
      
       Мы дальше вернемся к критике принципа изобилия, достаточности и всего того, что с ними связано. Здесь же скажем о роли власти не только в её существовании как "насилие ради насилия", но и её желания быть тем, что "формирует условия для жизни". Всякая власть, на самом деле, уничтожает жизнь в тех условиях, которые она формирует под титулом реформирование, поскольку эти сформированные условия создаются не для справедливой жизни кого-то в них, а для самой по себе несправедливости власти. Принцип власти формирует только то, в чем ей, возможно, быть властью в своем полнейшем изобилии: тюрьмы, ГУЛАГ, "солнечные" моногорода, образующие пролетарские захолустья бонапартовых citИs ouviХres (рабочих поселков) и прочее. Растекаясь по телу государства, распадаясь на бесчисленные властные кванты, такое формирование образует среду, в которой невозможна никакая вообще свобода и социальная справедливость. Отсюда растут корни коррупции, дележей сфер влияний, здесь разрастается круговая порука. Именно в подобных вшивниках проповедуется ложь во имя жизни, холуйство во имя пропитания, лизоблюдство во имя статуса.
      
       Помнится, начало девяностых ознаменовалось известным государственным переворотом. Горбачев, возбудив реформенные ускорение, гласность, перестройку, вдруг понял, что с этими неореволюционизмами, подменяющими по существу свободу, равенство и братство, было бы недурно показаться в западном обществе. Забросив совершенно движение к коммунизму, он вылетел как орел из советской клетки и как бабочка запорхал то над Старым, то над Новым Светом. Разумеется, он везде был желанным гостем. Пока Россия медленно падала в пропасть, вернее в земные впадины, трещины и лощины, немцы наделили его почетным званием героя Германии за разрушение Берлинской стены, а шведская академия проницательным оком рассмотрела в этом ревностном борце с пьянством в России, в условиях распада самой России, выдающегося реформатора, "политика мирового масштаба, внесшего уникальный вклад в изменение к лучшему самого характера международного развития" и повесила ему на лацкан пиджака орден лаурята Нобелевской премии мира (15 октября 1990)...за, надо полагать, разрушение мира.
      
       К 1991 году советский строй, вместе с советской властью, во главе с правящей верхушкой, окончательно рухнул. И как показывает опыт, разумеется, Горбачев, вышедший, между прочим, из крестьянской семьи, но каким-то образом впоследствии оказавшийся в рядах либеральных коммунистов новой волны, признается мировой, опять же, либеральной элитой, а сам он полагает, что сделал всё от него возможное - за исключением применения силы, "что противоречило бы основным принципам его политической философии и морали" (так говорится в биографической статье о Горбачеве, размещенной на сайте фонда, который носит его имя).
      
       Так называемая "политика либерализации советской общественной жизни", которой почему-то со времен Хрущева пестрит советская политика, в первую голову, вскрыла миазмы двух основных проблем Союза, до времени закупоренных в деревянной бочке, наполненной серною кислотою: это вопросы владения землею и право наций на самоопределение. Разумеется, гниение было предпослано самому по себе номенклатурному, тоталитарному и несостоятельному режиму. Создав политическую экономику, решили, что, таким образом, она привьется к среде, как ветвь одного дерева прививается стволу другого. Экономика оказалась не деревом, но организмом, который дольше находится в депрессивном состоянии, чем даже психически больной человек, а состояниями позитивного роста являются либо лживые статистические данные, стоящие на службе у идеологии, либо какие-то кратковременные вспышки активности, порожденные более случайностями, чем запланированными обстоятельствами. Не умаляя всех иных факторов, уничтоживших советскую власть, нам следует особенно выделить именно вопросы земли и наций.
      
       Что любопытно: как только стали набирать силу межнациональные конфликты в Нагорном Карабахе, Приднестровье, Осетии и Абхазии, Прибалтийских государствах, политбюро неизменно и постоянно отмечало в своих коммюнике, что оно осуждает националистические и экстремистско-сепаратистские процессы, при этом, со ссылкой на Горбачева, утверждало, что данные процессы не являются антисоветскими и враждебными по отношению к советской власти. Одно дело коммюнике, другое - реальное положение дел.
      
       Реальное положение дел при перестройке, названною Зиновьевым катастройкой было подобно фронту, не имеющему четко очерченных границ, хотя и локализованным в границах советских республик. Записки в центральный комитет партии в виде писем, прошений и докладов с мест событий являются уже теми же самыми сводками с фронтов. Национализм и религиозный фанатизм становятся во главу угла жизни национальных республик. Пока Горбачев со своею женою курсирует по мировым парламентским альковам, русскоязычное население практически везде подвергается гонению, доходящее до смертоубийств. Люди, решительно ни в чем неповинные, никак не могущие себя защитить, были принуждены инстинктом самосохранения бежать в Россию, где они оказывались никому ненужными. Даже в советской армии начинают петь песни со словами: "Крепись офицер, ты России не нужен". Правящую партию, теперь в мгновение ока обуржуазившуюся, не заботили люди, она предавалась лишь подсчетам реальных барышей и утренним просмотром состояний своих счетов в западных банках.
      
       Запад, как всегда спешит России на помощь, чтобы обезопасить свою собственную либеральную автократию и упрочить все более мощно развивающееся в нем экономическое угнетение народа. Странным образом западные места оказываются вовлеченными в урегулирование конфликтных процессов, происходящих на территории России.
      
       К примеру, история нагорно-карабахского конфликта.
      
       В 1919 - 1920 годах он разрешался на Парижской мирной конференции, где все вопросы, связанные с послевоенным миром, разрешала, так называемая, "Великая тройка", в лицах Вильсона, Ллойд Джорджа и Клемансо. Россия, разумеется, даже не была приглашена туда. В результате не Парижская мирная конференция утвердила назначенного азербайджанским правительством генерал-губернатора Карабаха, а английское командование. Назначенный Хосров бек Султанов прослыл далее как самый ярый армянофоб, ответственный за армянскую резню в Баку. Собственно его главной целью назначения и значилась: "борьба и полная ликвидация армянского движения, окончательное установление порядка...".
      
       В конце 80-х, опять же, в Париже экономический советник Горбачёва Аганбегян высказался о необходимости передачи Карабаха Армении, с чего и начался обратный процесс наступления армян на азербайджанцев. После межнациональной войны многочисленные встречи представителей Армении, Азербайджана, Франции, России и США уже ни к чему не привели, так как все две известные антагонистические методы разрешения любых вообще конфликтов самой историей данного конфликта были совершенно исчерпаны.
      
       С другой стороны, подобные встречи, хотя и ставят пред собою грандиозные задачи по преобразованию экономического tipo de la vida (образа жизни) на каких-то территориях, не разрешали доселе ни единого известного конфликта. Впрочем, это ясно, так как и правление демократа Вильсона в США, так и потуги либерала Ллойд Джорджа в Англии имели результатом одно и то же - еще большее обогащение богатых и еще большее обнищание нищих. Вильсон в этом вопросе поднаторел даже более, чем Ллойд Джордж. Его "новые свободы", реформирование федеральной резервной и банковской системы привели к разорению многих фермеров, возбудили волнения в крупных городах США, окончившиеся установлением диктатуры полицейского произвола. Будучи недалекого образования, как, впрочем, большинство политиков демократического толка, - демократическая партия в Америке так и называется "партия ослов", - он сформировал такие условия, при которых произошел резкий скачок цен и полнейшее обесценивание умственного труда. О чистом политическом спекулянте Клемансо здесь и вовсе говорить не приходится, ибо его более заботил свой собственный карман. Путешествие в Америку ему, судя по всему, не помогло, а навредило даже больше, чем его связь с Корнелием Герцем.
      
       Не помню, какому демократу принадлежит призыв к созданию условий для новой жизни, но помню точно, что он принадлежит именно демократу времен отлучения Горбачева от власти и что его муссировали довольно-таки долго, пока, судя по всему, не спохватились, обратив внимание на саму метафизичность термина. "Формировать условия для жизни" - это чистой воды метафизика или, что вернее, - какая-то средневековая алхимия. Все цивилизации давным-давно уже определились с тем, что сама жизнь есть условие, создающее человеческие силы вообще.
      
       Советская (и не только) власть пыталась это осуществить, создавая моногорода. Как это делалось и для чего смотри статью Михеля Гофмана "Novus Ordo Seclorum - Новый порядок на века" /http://topos.ru/article/6943/. Здесь правда анализ доходит до социализма и не обращается к смерти и запустению подобных городов. Ранее, будучи процветающими, впоследствии они становятся призраками. Тому примеров масса. Американские Эйрика, Руби, Баннак, печально известный Лудлоу, Калико лишь малая часть тех пустынных призраков, постоянно образующихся на территории США. В России - то же самое. Только за 1989 - 2005 гг. количество рабочих городов сократилось на 834 единицы. Также в России исчезают, прежде всего, небольшие сельскохозяйственные населенные пункты. На период распада СССР в 90-х годах существовало 9 300 таких пунктов, в которых решительно не было населения. К 2002 году их уже более 13 000.
      
       Однако именно здесь, как выражается Мартин Джей, "внезапная эпифания вещей из прошлого открывает перед нами погибший мир". Солнечные города были возведены и устроены, что и является причиною их настоящего загнивания, разложения. Они теперь - проблема, хотя раньше были островками социалистического счастья. Экономические мотивы двигали их создание, и они же стали причиною их загнивания.
      
       Мы живем в Истории. В какой Истории мы живем? Противники Истории утверждают, что Истории как таковой нет, поскольку она - не Настоящее, умерла, окончилась, ушла в пустоту времен. Попытки Лабриолы создать из Истории не историю идей, а историю вещей могут быть оценены по существу только лишь в метафорическом аспекте, хотя и, в самом деле, нельзя не согласиться с тезисом материалистов о поступательном развитии Истории. Следует увязывать эту поступательность с землею и людьми.
      
       Сначала было тождество земли и людей, потом это тождество было разбито и появилось различие власти и культуры. Но, вопреки утверждению Михалкова, что общество представляет собою вертикаль власти и горизонталь культуры, мы утверждаем, что существо общества составляет земля и люди, где нет никаких вертикалей и горизонталей, поскольку в вертикали власти и горизонтали культуры отсутствует земля и люди. Власть и культура не могут ужиться вместе, не теряя существенных своих оснований, меж ними брак невозможен, наподобие того, как невозможен брак между неравными людьми. Отсюда мы вполне ясно усваиваем тенденцию исторических противостояний.
      
       Первым этапом борьбы в Истории был этап борьбы за землю. Земля, будучи ничейной, предоставляла возможности каждому наложить на неё лапу. Древние императоры и вовсе считали себя собственниками всей вообще земли. Они расширяли свои владения до степени невозможности удержания владений, колонизировали то, что не могло, по сути, быть колонизировано без уничтожения людей, родословных собственников определенного участка суши. В силу того, что владение землею изначально несправедливо, бытие всех вообще империй сопровождается кровопролитными войнами. Войны теперь называются справедливыми, освободительными, и несправедливыми, захватническими. Люди объединяются не в целях овладения властью, а в целях освобождения родных земель от захватчиков. Историю подобных войн можно обозначить успешною историею, поскольку люди образуют границы вокруг своих земель и организуются для защиты их от посягательств со стороны.
      
       Со временем происходит захватническое движение внутри локализованных пространств. Снова вопрос собственности на землю поднимается, но уже между родственными людьми. Земля стала камнем преткновения для возможности мирной жизни между людьми одного рода и племени. Утопия, связанная с земельным вопросом, решительно не разрешается вплоть до освобождения земли от всякой вообще собственности на неё. Землею, так или иначе, владеет государство, даже если в этом государстве вся земля разбита на частные собственности. Владение землею государством приобретает некоторый метафизический характер, где государству принадлежит то всё, что по частям ему вообще не принадлежит.
      
       Но как только земельный камень преткновения был снят, возник политический тупик, определяющий собственника самой по себе власти. Однако власть, по самому своему предмету, не земля, а нечто принадлежащее людям, человеку. Если земля - это материальное место, изначально и фактически даденное, то власть - это форма, создающаяся людьми. Земля не может быть опустошена, она никогда не сделается пустым местом, даже тогда когда её природа будет решительно загублена. Когда земные пространства вымрут, они все же останутся земными пространствами, на которых если останется хотя бы два человека, снова возникнет борьба за власть над землею, ибо конфликтность бытия - это экзистенциальное средство объединения людей, - и так до скончания веков.
      
       Из этого видно, что вопрос собственности на землю из материальности трансцендировал в идеальный вопрос о собственности на власть. В древние времена власть человеку давалась богами. Для осуществления этого необходимо было лишь два условия: (1) существование богов; (2) вера людей в их существование. Впрочем, для существования богов достаточно было не факта их существования, а факта веры. Существуют боги или не существуют - решительно неважно, важно, чтобы была вера, какая она - дурная ли, глупая, абсурдная - это всего лишь частности.
      
       Борьба за веру начинается, собственно, не в средние века, в них она особенно расцвела, но с самого зарождения древних империй. Правда, существо веры радикально изменялось. Древнейшая вера насаждалась людям свободно, безо всяких усилий со стороны власти, поскольку она основывалась на природных страхах. Ничто древнему человеку не могло помешать верить в то, что землю сотворил Бог, следовательно, коль скоро он же сотворил и власть, то власть на землю того, кто у власти, в принципе, доказана. Когда эта вера стала убывать, её попытались удержать репрессивными методами; тогда и возникает история Средневековья, показывающая будущий кризис этой самой веры, поскольку она отрицала всякую свободу.
      
       С одной стороны, вера в богов, с другой, экзистенциальное чувствование свободности земли. Земля не ничья, но свободная от всего человеческого. Здесь возникает апория веры. Инквизиция поддерживала веру репрессиями, ибо если человек верит в божественное происхождение власти, он принимает эту власть как власть бога и потому может быть рабом; если он не верит в это, он свободен от власти, следовательно, его необходимо спалить на костре. Инквизиция - это полыхающие костры, на которых сжигалась свобода. Даже у Маркса можно отыскать инквизиционные вставки, типа - "неверие - это враг подлинной святости". Однако храм религиозной веры во власть, основанный на страхе перед властью, рухнул, причем рухнул с грохотом, и этот грохот прокатился по всей земле. Название ему - Французская Революция.
      
       После неё никакой речи не могло идти о божьем происхождении власти, любой вообще власти, какой бы она ни была. Власть сама по себе стала таким местом, права на которую имеет каждый землянин, если он, однако, принадлежит, происходит, опять же, из определенной земли. Так начинается всеобщая политическая борьба за власть. Дворцовые интриги, кайзеровские сплетни, царские инцесты, монархические бредни вылились на улицу. Всякий человек - это персона, могущая быть государем. Общества безумно под видом свободы начинают культивировать власть. Голые формы всевозможных гомократичных аберраций начинают превосходить все мыслимые и немыслимые пределы, в челе которых блистает - борьба с природою, тотальное господство не над людьми, живущими на земле, а над самой по себе Вселенной. Земля становится фетишем, который необходимо уничтожить, вышвырнуть вон. Но куда, в космос?
      
       Иная вера захватила инстинкты. Нужно сравнять Казбек с землею, повернуть реки вспять, осушить русло реки-Москвы, для того чтобы обустроить в этом русле парковку для автомобилей, засадить кукурузой земли, в которых кукуруза никогда не росла и прочее. Вместо решения вопроса о земле, решили не ставить новый вопрос, а переделать землю, для того чтобы этот самый новый вопрос возник. Однако земля не столько фактическая данность всего, она еще и то, откуда происходит человек и то, куда он постоянно возвращается и то, куда он исчезнет.
      
       Земля, на самом деле, не факт, а принцип. Из факта, по заключению Чернышевского, нет необходимости делать выводы, поскольку имеется сам по себе факт, который, судя по всему, и является выводом. Принцип же земли предполагает необходимость следствий. Земля и кормилица и мать и основание. Правда, это основание более мистично, чем даже основание мистического духа.
      
       Принцип собственности, например, укорененный в земельном вопросе, конечно, трансцендировал в феномен власти, но он же при этом распался на множественность, как, впрочем, мультипликативной стала и сама по себе власть. Собственность перестала быть общим местом господства, но стала быть в частностях. С развитием индустриализации в России чрезвычайно развилось и вредоносное влечение к частной собственности (т. н. квартирному вопросу); сначала, на средства производства, после - на материальные вещи вообще, далее - на людские души, еще далее - на мир. Человек в мире является не субъектом свободной ответственности, а собственником вещей. Это сугубо психологический момент, факт психологического обладания, где человек суть dominus putativus [собственник, мнящий себя таковым - лат.].
      
       Как бы то ни было, мультипликация собственности стала нормой жизни современного общества. Оно, скорее распрощается с собственностью на землю, чем отбросит от себя факт собственности на вещи. При этом сама по себе собственность переходит в некий потенциальный аспект, чему послужило развитие капитала. Нет надобности, быть собственником вещей, нужно всего лишь быть обладателем пластиковой карты, пользование которой, в принципе, в любой момент дня и ночи может реализовать право собственности посредством покупки вещи. Не собственник вещей теперь господствует в мире, а собственник денег. Кто платит, тот и музыку заказывает.
      
       Иметь собственность, с одной стороны, вполне может удовлетворить внутреннему тщеславию и до времени избавить инстинктивную абулию, с другой, предполагает элемент зависимости и рабства. В экономическом отношении более свободен покупатель, то есть собственник не вещей, а денежных знаков. Собственник вещей или продавец всецело зависит от собственника денег, плюс к этому собственник вещей должен культивировать в себе лизоблюдство, низкопоклонство, заискивание. Так продавец, будучи продажным, по сути, попадает в зависимость от потенциального покупателя. Собственник-продавец лишь тогда приобретает властного господства над покупателем, когда в экономической среде нет альтернатив. Поэтому размножение, так называемых, "крепких хозяйственников" конституирует из среды безальтернативное пространство. Покупателя, иными словами, принуждают покупать то, что ему ненужно. Но из этого только и следует, что сама по себе собственность в современном мире мало кому нужна вообще. Если кто-то еще озабочен этою проблемою, то он, просто-напросто, отстал от времени, потерялся где-то в ледниковом периоде.
      
       Новая власть спарилась с утопией и стала супротив земли и людей. С одной стороны, власть и утопия, с другой, земля и люди, посередине - свобода. Теперь эта спайка является целостным феноменом соприсутствия всех вообще вещей и явлений. Из утопии исчезла культовость, её пытаются переделать под средство, которым пользуется власть в своих манипуляциях. К примеру, постоянная ретрансляция реформ в общество, для чего и зачем? С первого взгляда ясно, что с целью осуществления репрессивного дискурса. На самом деле, это неудавшиеся попытки возбудить утопию, создать утопию не просто как утопию, но такую утопию, которая признается обществом. Однако общество не признают эти репрессивные ретрансляции власти в качестве утопий, поэтому власть, раз за разом посылает обществу реформенные знаки, надеясь на то, что они станут по-настоящему утопическими. Это уже друга сторона утопии, где власть играет важную роль.
      
       Александр Проханов в статье "Иосиф Сталин - русский космист" [М., газета "Завтра",  51 (839) от 16. 12. 2009 г] эту роль изложил так: "Теория утверждала, что смысл человечества - преобразить гаснущую Вселенную, преодолеть энтропию мира, воскресить умершие миры и победить смерть" и потому: "Сталин хотел превратить в героя каждого человека, ибо "штурм неба" требовал несметного множества героев, осененных верой и знанием", следовательно: "Одухотворенный мистик и духовидец, Сталин вернул в русский народ православие, укротил богоборческое зло, окропил "сталинский проект" святой водой русской веры". Ну а дальше, соответственно, призрачный трупер Сталина, наподобие "призрачного зла" Бодрийара, ходит сейчас по земле, не касаясь её и потому уничтожение всего многомиллионного российского крестьянства не мешает Сталину быть возвратителем русского народа в православие. К тому же нам нет надобности сводить это замшелое видение с нашим собственным. Для советского "коммунистического" ума есть только "эффективные и не эффективные управляющие мощными государствами". Что такое "одухотворенный мистик и духовидец" во главе советской власти нам неведомо.
      
       Разговор о Сталине возник сам собою и только увел нас от темы утопии. Утопия - это и счастье вообще, и счастье индивидуальное, и теория возможности бытия счастливого общества. Как бы много прохановский вестник не распространялся о сталинизме, в нем мы не находим никакого намека на счастье. Здесь заметно некое средневековое поветрие с ликом Оригена, гласящее: "Чтобы положить конец разночтениям, нужно обратиться к Преданию" [Этьен Жильсон. Философия в средние века. гл. I, с. 42]. Следовательно, утопией время, в котором жил Сталин, назвать нельзя. Это - все то же самое время "полетов наяву", сопровождающееся потоками льющейся крови, единственное, что оставляет в Истории культурная традиция. Но она оставляет подобные грезы не потому, что так желает сама культура, а потому, что нет альтернатив, иных вариантов созерцания прошлого. Книги есть, фильмы есть, документы есть, а счастья нет. По-видимому, назрело время сейчас говорить об историческом реализме с точки зрения предоставления метода познания Истории, который бы, во-первых, создал из Истории нечто подобное телу, во-вторых, смог бы описать то, каким образом это тело было счастливым. Всякие условности, могущие исковеркать существо вопроса, нас здесь не интересуют вовсе, ибо мы говорим об утопическом счастье, ни доказать которое, ни опровергнуть никто не в состоянии.
      
       Но все же - счастье общества! С тех давних пор, когда в мире возникла культура, разум постоянно желает описать возможность счастливого бытия общества, несмотря на очевидную истину, что счастливым если кто-то и может быть, то это - только человек, который, по сути, счастливым быть не может. О своем собственном счастье вообще, мало кто из людей задумывается. Люди - просто живут, счастливо или несчастливо, - неважно. Неважно также, предусматривает ли провидение счастье в жизни или не предусматривает. Другое дело - счастье общества. Сама посылка о счастливом обществе возникла в лоне христианства, особенно - в Средневековье. Тот же самый Ориген (со слов Жильсона) её выразил вполне внятно: "от одного мира к другому будет идти медленный прогресс и что однажды зло должно исчезнуть, устраненное добром".
      
       Советская культурная эпоха в постхрущевском своем этапе, поэтому была в точности подобна европейскому Ренессансу, заступившему на место средневековой сталинской и хрущевской вакханалии. В данной культуре благо как такое было взято из мира идей и на ось этой самой идеи блага нанизали социальные события, явления, вещи. Получился - просто и со вкусом созданный замечательный социалистический мир. Этот мир оказался миром, воплотившим в себе чистую идею добра. Таким образом, если такой мир, созданный разумом, возможно и мыслить и осуществить, то нет никаких оснований отвергать и действительную возможность такому миру реально быть. Плюс к этому, коль скоро коммунистический разум определяется бытием, то есть он заимствует у объективного бытия всё то, чем он сам является, следовательно, в самом по себе объективном бытии, в латентном виде, пребывает и материя счастья общественного бытия, за границами, разумеется, экономики общественного быта.
      
       Западный либерализм - это экономическое счастье общественного быта, а экзистенциальный коммунизм - это идея счастья общественного бытия. Правда, это самое счастье оказалось очень тяжелым, гнетущим, экзистенциальным. Его навязывание обществу напрочь отбило у общества вкус к самому по себе счастью, которое мы пока называем благом. Никому ненужно такое благо, которое с трудом переносится.
      
       Счастье должно быть легким, невесомым, танцующим, поющим песни, порхающим, ироничным, снисходительным, до известной степени глупым или умственно стерилизованным. Советская власть стимулировала только нравственную стерилизацию. Советская культура, вроде бы отпадающая от власти, сама захотела быть властью, но не стимулирующей общество к счастью, а осуществляющей стерилизацию зла. Последнее, в самом деле, ушло из культуры. Однако ушло не потому, что кто-то этого захотел, а в силу идеи блага.
      
       Русские люди либо слишком добры и поэтому к ним слишком много прилипает зла, либо слишком злы, поэтому им слишком много добра ненужно либо они просто злы и потому зла у них имеется более чем предостаточно. Кажется, что это - лирика. Русский человек действительно впечатляюще добр, поскольку даже русские актеры, играя злодеев, так вдохновляются пониманием злодейства в злодейских ролях, что самого по себе зла в них незаметно. Понимание устраняет зло и, наоборот, чтобы устранить зло, нужно его всего лишь понять, наконец, простить. Так снова в СССР возникает и русское православие, и пацифистское толстовство, отлученное от православия.
      
       Мы сегодня существуем в интереснейшей ситуации, которая связана и с нашим сегодняшним днем и прошлым "нашим" существованием. Существование, до известной степени, есть историчность и как историчность оно предшествует сущности. Нам как сущностям предшествует существование, и это предшествующее нам существование и есть суть наше натуральное существование вообще. Мы не существуем сейчас только в сейчас, наоборот, наше существование есть перманентное вчера, оно - там, позади нашего времени, во времени не нашем, другом. Следовательно, нам предначертано провидением постоянно иметь отношение к прошлому, в мистической природе которого мы, собственно, по-настоящему живем, существуем.
      
       При этом само по себе прошлое становится для нас парадоксальным, в силу чего наше сегодняшнее бытие вынуждено стоит перед пустотой будущего. Современные люди сидят на краю вещей, свесив ноги в бездну. У них есть только два возможных пути: спрыгнуть вниз или продолжать свое сидение. Другие современные люди, которые пытаются сделаться историческими апологетами, постоянно попадают впросак. Они, будучи советскими людьми, теперь много говорят о традиции, не имея, на самом деле, никакого права говорить о ней, поскольку они сами в свое время являлись деятельными участниками уничтожения самой по себе исторической традиции. Коммунист в России не может говорить о коммунистической традиции, поскольку коммунизм в 1917 году решительно уничтожил само традиционное явление.
      
       Но и имперский дух России не в состоянии возродиться вновь, поскольку для него нет почвы, за которую он мог бы ухватиться. Земля не принимает его ни в каком вообще виде, даже в православном. Плюс к этому православие, обвиняя советскую эпоху в безбожии, ничего внятного сказать не может, ибо ему пришлось бы тогда радикально выступать и против идеи блага, описанного выше. А так как прежний мир в России рушился ровно два раза, то и двойственные отношения к нему останутся двойственными во веки вечные. Такой поворот Истории или, как принято говорить, ирония Истории, с одной стороны, способствует кардинальной бессмысленности сегодняшнего бытия вообще, с другой, открывает мир в пространстве его свободы, повивальной бабкой которой является пустота экзистенциального коммунизма.
      
       Экзистенциальная историчность - это то, что предшествует нам сегодняшним, и в сущности чего мы сегодня реально существуем. С одной стороны, современный человек существует в пространстве предшествующей ему культуры, с другой, в пространстве перманентно и фактически данной природы, с третьей, в мире, который он сам создает. Природа дана как фактическая данность, культура интерпретируется в соответствии с настоящим, а люди создают мир. Мир не фактическая данность бытия, а то, что создаётся людьми. Без людей нет мира, хотя есть природа; без людей нет культуры, хотя природа культуры наполняется бытием жизни. Человек мечется в своем сознании из одной крайности в другую, переходя ряд мутаций, которые все дальше уводят его из общества, ввергают в одиночество, заставляя верить в реальную возможность общественного бытия.
      
       Экзистенциальный коммунизм занимается общественным бытием, также он критически противостоит общественному быту как экономическому элементу. Поэтому нам нужно снова двинуться вспять, во времена постгорбачевские. Мы проникаем во время, когда Горбачев был смещен со своего поста, вернее, когда реально определилась экзистенциальная ситуация общественного бытия, при которой сам по себе Горбачев представлял собою управителя, без управляемого имущества. Он просто числился генеральным секретарем того, чего уже и в помине не было. Какое-то странное СНГ являлось чистой утопией. Спортсмены на олимпиаде несли флаг с изображенными на нем олимпийскими кольцами, а советская страна перестала быть страною вообще.
      
       Возник Ельцин!
      
       Его внесли в Кремль на шахтерских касках, но не вынесли оттуда на рыцарском щите. Ельцин, однако, возбудил в России движение к обогащению и свободам. Лозунги "Обогащайтесь!" и "Берите суверенитета столько, сколько унесете!" были программными манифестами реальной либеральной политики в России, заступившей на место демократической горбачевской лирике "унесенных ветром". Лопнувшее по швам государство умилялось либеральными обещаниями. Ельцин, как и всякий либерал, мог обещать всем и вся, все что угодно, даже сложить голову на рельсы, поскольку никогда не собирался исполнять своих обещаний. Если при Горбачеве государство всецело занималось реформированием имиджа страны в западных глазах, что было для того времени, в высшей степени, нелепо, то при Ельцине государственная власть полностью заменила себе кровь. Во власти появляются великие реформаторы, которые вышли из базарных ларьков, кооперативных палаток, развалившихся заводов и колхозов, погруженной в хаос армии, криминальной среды. Половина из них, если не больше, с купленными дипломами об образовании, другая половина, без образования, но находящаяся в родственных сношениях с Семьёю. Демократия приняла либеральный вид и, чисто на русский манер, стала именоваться, исходя из марксистского понимания, "потребительским накоплением капитала", где либерализм руководил свободным изъятием капитала. Грабеж стал нормой жизни. Культура исчезла. Русский мир ввергся в по капиталистически абулическую агонию, сопровождаемую алчным потребительством.
      
       Итак, снова капиталистический принцип изобилия. Критику его нужно продолжить, но уже с позиций экзистенциального коммунизма.
      
       Во-первых, принцип обогащения и накопления благ неясно как связан с анархизмом, а тем паче с коммунизмом, если последний не рассматривать исключительно с позиций фарисейского марксизма. Обогащение и накопление капитала уже предполагают борьбу за капитал, за собственность в любом её виде, поэтому либо нужно умалчивать об анархизме, либо говорить о каком-то еще никому неизвестном коммунизме.
      
       Во-вторых, экзистенциальный коммунизм утверждает, что в природе, бытии нет ничего лишнего или ничего не происходит из лишнего. Конечно, можно распределять недостающую собственность равномерно для всех людей, но это не устраняет обогащения того, кто распределяет.
      
       С другой стороны, распределение недостающего вступает в противоречие с экономией имеющегося. Ясно, что в распределении недостающего также имеется экономия, однако, эта экономия рассматривается просто с другой стороны. Для того, кто распределяет, само распределение экономично, поскольку у него имеется то, что требуется делить. Следовательно, отходя от всех условностей, нужно прямо утверждать, что экономия есть элемент изобилия, которого всегда на всех не хватает. Получается, двусмысленная ситуация: в мире всего много, но этого много на всех не хватает. Почему в условиях полнейшего достатка возникает недостающее?
      
       Суть проблемы изобилия упирается в факт репрессивности названного быта. Есть полнота мира, но есть утверждение "каждому в соответствии с его трудом". То есть, каждый должен продаться достижению своего собственного изобилия. Он продаётся капиталистическому собственнику, тем самым, желая встать вровень с уже ставшими собственниками, для того чтобы каким-то образом быть в определенной социальной группе. Однако: человек получает образование, для того чтобы найти хорошо оплачиваемую работу. Следовательно, если он без образования способен зарабатывать хорошие деньги, то само образование ему не нужно. Тогда, зачем вообще образовываться? Если для того, чтобы образовать семью, необходима материальная состоятельность, то из этого следует, что материальное обеспечение себя является первичным элементом, упраздняющим социальный элемент семейственности. Человек, сначала представляет себе, что он имеет ценность для противоположного пола только как персона состоятельная. Но после того как он становится состоятельным, он уже не рассматривает проблему семьи, а видит в каждом кандидате в супруги человека, которого интересуют в первую голову его средства, а не он сам как личность. Когда он был личностью, он никого не интересовал, когда он стал состоятельным, он снова как личность никому не интересен.
      
       Накопление капитала, опять же, уравнивается (а) с устранением свободы, (б) предполагает экономию на имеющийся капитал. Данная экономия - это есть суть понятие, вышедшее из культурного пиетета. На самом деле, оно означает жадность, скряжничество, скупердяйство. Развал социального или общественного быта происходит при увеличении в обществе состоятельных граждан. Гражданин, имея материальный достаток, не может относиться к другим людям, не подозревая их в чем-то криминальном. Более того, он принужден изобилием становиться индифферентным относительно мира людей. Все его силы уходят на то, чтобы поддерживать только свое эгоистическое существование. Ему нужны средства для оплаты своего телефона, своей квартиры, содержания своей машины, питания, развлечения и прочего. У него есть друзья, но нет дружбы; у него есть жена, но нет любви; у него есть всё, и в то же самое время у него нет ничего.
      
       Принцип изобилия не требует жертв, он обещает счастье. Человек, будучи несчастлив, пускается на достижение счастья, тратит массу времени на это достижение и в результате приходит к пустоте. Люди, капиталистически настроенные, образуют общество, в котором каждый всякому враг, даже если они друг для друга друзья. Они хоронят свои материальные запасы, желая всем пользоваться даром, наподобие наших депутатов и других "хорошо устроившихся в мире сем". Само движение к накоплению характеризуется борьбой всех против всех, где дозволены любые аморальные методы. В обществе расцветает коррупция, лизоблюдство, стяжательство, холуйство. Облизывать штиблеты богатому дурню - норма, ибо и облизывание штиблет, если ведет к "денежной победе" - уже анархизм. В изобильном обществе люди, пытаясь отвоевать у мира своей материальной независимости, напрочь теряют свободу. Поэтому главный вопрос экзистенциального коммунизма заключается в том, как не потерять свою свободу в борьбе за свободу.
      
       Итак, капитализм разрывает людей друг от друга. Он отчуждает человека от человека, делает всех индивидуально неразличимыми, ибо в нем всякий представляет собою не то, что он есть, а то, сколько он стоит. Люди, отчуждаясь друг от друга, не приобретают познания бытия, живут не настоящею жизнью, не влекутся к чистым экзистенциальным феноменам бытия. Имея средства, они их берегут на черный день, рафинируя свои пошлые мыслишки будущею возможностью пользования тем, что у них есть сейчас. Они собираются в компании лишь для того, чтобы меньше платить за водку, а если у кого-то из них не окажется свободных средств, его выгонят из-за стола, не предложив пользоваться едой наравне со всеми.
      
       Другие, имея средства, эксплуатируют экзистенциальный коммунизм других, и становятся "богатенькими попрошайками", стремящимися жить за чужой счет. На этих последних иногда изливается дождь проклятий и всякий экзистенциальный коммунизм прекращает быть. В хороших домах, вам не подадут даже чаю, зато в простых домах накормят "всем, чем бог послал". Принцип изобилия, таким образом, не просто брехливо утверждает какое-то счастье, он еще и оболванивает недалекие умы, для которых будущее возможное личное счастье, что красная тряпка для разъяренного быка.
      
       Символом капитализма является вездесущая власть. Власть повсюду и везде. Как в обществе, группах, семьях, так и в самом субъекте, власть присутствует основным стимулом для бытия. К ней примешивается сила, она рафинируется иллюзиями войны и потому капиталистический субъект, обыкновенно работая, представляет себе, что он воюет, таким образом, с международным терроризмом. Не пропаганда делает из него марионетку, а общественный быт, незаметно устранивший из него всякие понятия о свободе, равенстве, справедливости и братстве. Разделение труда и вытекающая отсюда индустриальная иерархия властных квантов здесь не самое основное, поскольку, так или иначе, вопрос упирается в организацию всего общества в целом.
      
       Если люди создают мир, то почему людям в этом мире, ими же созданном, не живется мирно? Складывается впечатление, что сумма всех действий людей, направленных на строительство мира, в результате постоянно даёт такой результат, о котором никто и никогда не мог бы предположить заранее. Мы должны ясно понять, что мир - это не фактическая данность, а то, что создаётся людьми. Нет мира позади нас, есть только этот мир, который должен быть каким-то иным, то есть, миром. Лавров яркий пример общей позиции анархических социалистов, которые встраивали человека в уже имеющийся мир. Там же и Кропоткин: "Общество не было создано человеком; оно предшествовало человеку".
      
       Дифирамб настолько же велик, насколько и никчемен. Общество создаётся людьми, а не человеком. Человек, создающий общество, это персона, озабоченная культом власти. В этом смысле создается даже не общество в целом, а некая секта, организующая по правилам, изложенным в какой-либо теории. Человек создает организации, и эти организации существуют, на самом деле, от силы пару-тройку лет. Их скорбная участь предрешена еще до факта их создания. Всякие секты, организации распадаются не потому, что в их структуре имеются эгоистические стремления каждого занять более выгодное положение относительно других, а потому, что они создаются властью человека. Всё, что создает властный квант, этот человеческий пекинес культа человеческой личности, пропадает пропадом.
      
       Исторический экзистенциализм радикально показывает смерть всяких общин и коммун. Почему? Потому что они устраиваются на принципах аграрного социализма, то есть - на принципе анархическом, по своей сути. "Все в деревню!" - вот истинное лицо земского анархизма. За этим должен был следовать принцип аргентинских анархистов: "Никакой власти никому!". Но получалось все наоборот.
      
       Экспериментами с аграрными вопросами пестрит история. Что только не делали с землею. Во всех странах, в любых временах, при различных правлениях аграрному вопросу предается самое основное значение, и дело нигде и никогда не двигается с места. Советская власть помниться обозначала себя сведущей в вопросах земли более даже, чем сами крестьяне. Она создавала гигантские совхозы (верблюды), но, как и для чего? Коллективизация стала причиною голода, унесшего миллионы жизней. Других, оставшихся в живых крестьян, сгоняли с родных мест. Зерно, полученное коллективным грабежом, обменивалось в Америке на трактора. Однако техники было все равно мало, её брали там же в США в рассрочку до реализации будущего урожая, разумеется, с баснословной наценкой. Рабочих теперь сгоняли на целину, организуя гигантские совхозы, для того чтобы они выращивали еще более зерна. Они выращивали еще более зерна, но оно все уходило на погашение кредитов за технику. Совхозы оказались невыгодными, их совершенно забросили, оставив в наследство потомкам романтического "голого человека на голой земле".
      
       Итак, люди сами создают то общество, в котором они живут. Нет никакого общества, которое предшествует людям и человеку. Нет законов, положенных божьим проведением в организацию общества, ибо все эти законы есть суть созданные логикой разума противоречия. Нет демократических, коммунистических, либеральных и иных обществ. Нет даже народов. Есть только новые Люди на прежней Земле.
      
       Да, я возникаю в обществе, да, я существую в обществе среди людей, но из этого не следует, что это общество было до моего возникновения. То общество, которое было до меня, не было тем же самым обществом при мне, поскольку в том обществе меня не было, а в этом обществе - я есмь, и это - уже другое общество, которое само возникло с моим возникновением. Вставь меня в общество, получится другое общество; выброси меня из общества, оно перестанет быть прежним обществом.
      
       Исторический экзистенциализм радикально создает трещину между историческими обществами и понятиями, как-то их характеризующими. Все общества одинаково существуют, экзистируют, но сами по себе эти общества различны именно потому, что в них все время возникают новые люди. Со мною организуется новое общество, я создаю его новизну, без меня - оно старое протухшее болото. Без меня оно не видит будущего, никак не изменяет свои мечтания, никуда вообще не идет и ни к чему не стремится. Я возникаю в обществе и создаю его таким, каким оно есть при мне и со мною оно как таковое исчезнет.
      
       Личность предшествует обществу, человек создает мир, люди продолжаются в своих общественных созданиях, мир трещит и лопается по швам, каждый раз стремясь к самому себе новому. Мир всегда есть суть новый мир, его настоящего не бывает. Как в зрачке младенца, только что возникшего в мире, возникает совершенно новый уникальный мир, так и в обществе отражается этот уникальный мир нового младенца.
      
       На первый взгляд кому-то может показаться, что сказанное выше противоречиво. Сначала мы отрицаем культ личности, теперь же ставим личность во главу угла. Нисколько! Культ властной личности каждого - это влечение к удовлетворению своих собственных эгоистичных желаний за счет других, за чужой счет. Он может быть скрытым от посторонних глаз, а может быть открытым. Первое относится, например, к анархизму, второе - к официальной власти.
      
       Анархизм отрицает власть (борьбу за существование) фактом природной взаимопомощи, из чего (а) не следует отождествление власти с борьбой за существование, ибо только следует (б) мифическая необходимость создания профсоюзов, синдикатов, сельских общин.
      
       Во-первых, такое создание невозможно без [скрытой, не проговариваемой вслух] борьбы за более легкие условия существования; во-вторых, сам факт взаимопомощи представляет возможность каждому только лишь желать помощи от других, самому никому не помогая. Последнее самое устойчивое явление, которое собирает вокруг анархизма одних лишь тунеядцев и бездельников. Человеку, по его природе, всегда и всего мало, даже если у него имеется всего выше крыше. Поэтому всякие общества взаимопомощи скрыто наполняются теми, кто ничего, в принципе, не собирается создавать. Это - чистой воды философия потребителей, которые скрывают от других свои алчные инстинкты. О новых личностях в новом обществе, создающих новый мир, - о чем говорится в экзистенциальном коммунизме, - здесь распространяться не имеет смысла.
      
       Другие могут нам возразить, что так поставленная проблема личности и человека в мире отрицает традиционные ценности. Но мы ответим: традиция принадлежит тому обществу, в котором нас не было. Если мы будем продолжать его традиции, то тем самым мы сами лишимся созидательной силы, необходимой для создания своего собственного общества. Мы тогда будем жить не своею жизнью, и не в своем обществе, что нелепо, ибо мы не можем жить в былом обществе. Старому обществу мы говорим "ђadios, amigo!" и "пусть будет пухом тебе земля!". При этом мы понимаем традицию как один из репрессивных факторов власти.
      
       Власть создаёт традиции, поддерживает их наплаву посредством СМИ и прочих технологий, манипулирующих массовым сознанием. Поэтому мы заменяем идеальный термин "традиция" земным понятием "экзистенция". Традиционно мы всегда существуем на одной и той же земле, - это экзистенциализм, - но живем, созидая новое общество, с новою властью, для нового мира, - это коммунизм. Новые люди в новом общественном мире на прежней земле! Общественная личность - это не коллективный, по природе своей, человек, а нечто такое, чему только предстоит стать в процессе существования. Личность в экзистенциализме формирует свою общественность, приобретая ответственность за эту самую социальность.
      
       В этом смысле, нам нет надобности, продолжать преобразования ельцинской клики лавочников, торгашей вареной джинсой, спекулянтов раритетами, церковными проходимцами и прочих. Также и власть: нам нужна постоянно обновляемая власть. Нам нет надобности во власти, где личность для повышения своего авторитета развязывает войны, уносящие сотни тысяч здоровых молодых жизней. Мы не знаем авторитетов вообще, будь они хоть трижды продвинутые в своих областях персоны. Власть для нас - это рабочее место, а не божественный принцип и не место для спекулянтов и аферистов. Если власть не обновляется, общество ждет распад.
      
       Нынешние коммунисты, представляющие собою партию Зюганова, на самом деле, не могут исповедовать коммунистические идеалы, поскольку они совершенно отошли от коммунизма. Как говорит Зюганов, они произвели ревизию коммунистических [своих] взглядов. Подобная ревизия, как оказалось, привела к замечательному результату: коммунисты перестали делать коммунизм, сделались социалистическими либералами, иначе - чистыми капиталистами. Теперь они более занимаются экономическими вопросами, и все свои силы бросают лишь на вопросы, связанные с экономикой частной собственности государства.
      
       Мы же говорим: экономика вторична и несущественна для жизни общества, поскольку только новое свободное от экономики общество способно породить из себя новую общественную формацию. Сначала свободное от экономики общество, а потом - всё остальное, а не наоборот.
      
       Мы предполагаем в факте создания нового общества (а) отрицание отживших традиционных форм, неважно к какой структуре общественной жизни они принадлежат и (б) влечение, исходящее из экзистенциальной свободы. Если первое понятно, то второе требует разъяснений.
      
       Из всей экзистенциальной философской системы нас удовлетворяет два принципа "ответственность" и "вина". Экзистенциализм не связывает вину со свободою, в нем свободе принадлежит ответственность. Также вопрос не идет о так называемой "социальной ответственности" (бизнеса, власти, промышленников, культуры, искусства и пр.), ибо мы говорим о личной ответственности каждого за свое собственное созидание себя общественным. Пусть каждый свободно стремится к своему новому миру и создает новое общество! Тогда его свободное стремление мы называем его собственною ответственностью, которая сама по себе станет ответственностью социальной.
      
       Зюгановцы не исходят из свободы, как, впрочем, и коммунизм по заключению Сартра страдает существенным недостатком: в нем нет свободы. Разумеется, в какой-то части коммунизм в чистом виде представляет собою на восемьдесят процентов экономику, однако, здесь говорится не о коммунизме как таковом, а о марксизме. Мы же выводим коммунизм за рамки экономики, поскольку сама по себе коммунистическая экономика - это перевернутая шиворот-навыворот демократическая либерастия. Это гермафродитное образование не создает новое общество и не строит новый мир, оно лишь создает новые вещи, оставляя общество существовать в прежнем мире, или мир сегодняшний засовывая в старое общество.
      
       Экзистенциальный коммунизм освобождает человека от мнимого чувства личной вины. Настоящая вина лежит беременем проклятья на обществе. Она родовое проклятье всякого общества. Вина передается из поколения в поколение, из рода в род, поэтому всякое общественное сознание - это сознание вины перед человеком, перед новой личностью. Все формы деспотии над человеком, включая сюда и воспитание и окультуривание и принуждение и прямое насилие выходят как голова из туловища из общественной вины.
      
       Общество посредством вполне благих намерений пытается культивировать в человеке чувство вины, оно стремится привить вину человеку как факт избавления самого себя от этого чувства. Общество виновато в страданиях личности, а личность овладевает свободною ответственностью за свое собственное созидание. Следовательно, вина, привитая личности, устраняет свободное созидание. Поэтому в числе прочего экзистенциальный коммунизм отрицает всякое потребление экономического блага для себя. Даже напротив он, не требуя для себя блага, ищет для себя только страдания, ищет только таких событий, которые наносят вред. Я свободен в факте отрицания предлагаемых мне благ и раболепен, принимая их.
      
       Прежний и нынешний коммунизм проповедуют потребительское благо, общественное счастье, связанное с возможностями каждого потребить все что угодно, личное благополучие, основанное на абсолютном (райском) изобилии. Нам следует избавиться от этих иллюзий. Общество не может построить такой новый мир, в котором все были бы богатыми и счастливыми, поскольку само по себе богатство может быть и не отрицает эгоистического счастья, но что решительно безусловно - оно бессмысленно и неосуществимо. Таким образом, всякое экономическое и иное бытовое благо (я не имею в виду то Благо, которое является принципом философии у греков) должно быть отрицаемо, а жизнь человека должна быть подчинена страданию.
      
       Брат не может оставаться на свободе, если его брата посадили в тюрьму; он должен сесть в тюрьму вместе с братом, для того чтобы вместе прожить одно и тоже страдание. Должно не вытаскивать человека из страдания, а экзистенциально проживать страдание вместе с ним: должно экзистенциально сращиваться с другим в его страданиях: должно отрицать для себя всякое бытовое благо, а всеми прибытками делиться с другими, ничего себе не оставляя: должно быть бродячим псом и делать все, во имя другого, во имя себя общественного. Если капиталистическая экономия создает из личностей имущих и неимущих людей, то это связано только с бытовым благом, иначе - с чаяниями повседневного быта. В экзистенциальном бытие коммунизма, напротив, личность богатеет нанесенным себе вредом, создавая из себя личность общественную, переходящую на другой уровень жизни, уровень общественного бытия, который есть решительное воплощение свободы.
      
       Экзистенциальная свобода - это свобода в нанесении себе вреда. Каждая личность свободна в нанесении себе вреда. Никто и никакой закон не может воспрепятствовать ей в этом. Если личность видит в своих целях благо, она должна отбросить от себя именно эти цели, методом критического анализа (аннигиляции), освобождаясь от навязчивости благоглупостей. Если она принуждена обстоятельствами бытия совершить нечто во вред себе, она должна совершить это, никем не делясь своим злом, сохраняя для себя - лишь зло. Вред - настоящая форма экзистенциального бытия. Из состоятельной личности не вытащишь и копейки, если не пользоваться для этого раскаленными щипцами, а неимущий поделиться последним. Часть неимущего оказывается больше, чем все богатства богатого! Только поэтому бытовое экономическое благо не является целью экзистенциальных устремлений личности. К тому же оно (экономическое благо) - экзальтация экономического элемента в повседневном быту, а мы говорим об общественном бытие.
      
       Личности, проживая страдания других, образуют общество, проживающее одно общее страдание. Это общественное страдание есть суть очистительная жертва, изживание общественного проклятья. В этом экзистенциальном страдании люди все более сливаются друг с другом, они объединяются не на факте радости, а на факте летаргии всех форм жизни. Радость сегодня есть, завтра её и след простыл, а страдание оставляет никогда не заживаемые раны. Люди объединяются страданием, страдание они и помнят, поскольку оно наносит им вред.
      
       Проклятье поколений сгорает в настоящих страданиях людей, где страдание пытается вытравить вину из общественного устройства, поэтому только в страдании люди начинают искать настоящей экзистенции. Поиск любви - это поиск страха. Когда человек любит другого, он пребывает в страхе за другого: он беспокоится за него, он тревожится относительно него, в конечном итоге, он страшится смерти любимого. Любящие пребывают в страхе и страдании, они сливаются в одном и том же страхе, они живут одним и тем же проклятием. Существование - не бытовой скандал, а историческое проклятье, душевная боль, экзистенциальная тревога бытия, общее проживание скорби. Общественное страдание сводит людей вместе, одаряя при этом их знанием в необходимости созидания нового мира. Это не убегание из страдания, а форма приобщения к общественному сознанию. Общественное сознание находится в пустоте между людьми. Любить, исходя из чувства пустоты, значит любить общественною любовью страждущего.
      
       Мы не говорим о нелепости возможных побед, проповедуя пораженческий дух, поскольку победа заключается именно в нанесении своему существованию вреда. Это победа может быть никому незаметна и не так помпезна, но именно она возвышает человеческую личность, которая победила в споре с судьбою. Если весь мир представляет собою сборище победоносных шансов, то конечно использование их приблизит саму по себе победу. Эта победа объективна. Объективация победности оказывается формой установления культа своей личности в каком-то определенном пространстве. Здесь марксисты и рассматривали человека как трудящегося, производящего своим трудом условия своей жизни. Эти последние, однако, принимают вид частной собственности и потому трудящийся, побеждая в объективном труде, проигрывает бой с судьбою.
      
       Коммунисты проиграли бой с роком, поскольку они искали веры в светлое будущее. При этом они лишили себя экзистенциальности, а за нею - свободы. Они могли, конечно, петь песни "serА mejor la vida que vendrА" [жизнь будет лучше та, которая грядёт - исп.], но для верификации этой будущей мехористики нет ни исторических, ни настоящих предпосылок. Вместо слова "mejor" (лучше) следовало бы употреблять слово "peor" (хуже). Пеористика жизни есть единственно правильное познание самой по себе жизни. Лучшим оказывается не, собственно, лучшее, а аутентичность в понимании своего собственного бытия. Если существование, по природе своей, худшее, то и нужно искать этого самого худшего. Элементы нравственности мы здесь не принимаем во внимание, поскольку то, что доселе называется нравственным злом, истоками имеет стремление к благу. Вор ворует из стремления к благу; наркотики распространяются и употребляются во имя блага; нарушения законов, факты несправедливости и прочее, все это напрямую связано с достижением бытового блага как такового. Коль скоро всякое бытовое благо для нас несущественно, то и говорить о нравственных коллизиях, придуманных моралистами, у нас нет никакого желания.
      
       Итак, у нас есть земля и люди. Мы - люди, живущие на всё той же прежней земле. Из земли нет выхода. Земное существование определяется безысходностью. Мы не улетим в небеса, нас скорее захоронят в землю. Все два этапа развития исторической судьбы мы уже прожили. Монархию сверг коммунизм. Двести философов выгнали в Европу. Пустое место заполнили более многочисленная братия диастанкуров. Философы имперской России занимались проблемами смысла истории, Бога, смыслом жизни, поиском интеллектуального творческого бессмертия или свободы. Философы же Советского Союза, во-первых, отвадили философию от экзистенциальных проблем, во-вторых, все как по мановению палочки стали логиками. Теперь советский строй в мгновение ока крякнул в последний раз, и образовалась пустота. Все известные возможности интеллектуальной работы исчерпались. Следовательно, мы лишены даже средств, которые бы нам смогли помочь смело смотреть в будущее. В Историю до нас (то есть в нас самих) угодил снаряд, образовав глубокую воронку, которую обволакивают клубы дыма. В воронке остались лишь трупы, а мы продолжаем существовать как слепцы, блуждая в этом самом дыму. С другой стороны, вековечный вопрос все же остается быть: это проблема экзистенциальной свободы.
      
       17 января 2010 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ручко Сергей Викторович (delaluna71@mail.ru)
  • Обновлено: 28/01/2010. 77k. Статистика.
  • Эссе: Политика
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.