Семёнов Андрей
Под солнцем южным...

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 93, последний от 12/03/2024.
  • © Copyright Семёнов Андрей
  • Размещен: 15/12/2007, изменен: 16/02/2012. 726k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Оценка: 6.38*141  Ваша оценка:

      
      
      Светлой памяти сержанта Владимира Грынышака, 29 марта 1987 года двадцатилетним пацаном шагнувшего в Вечность.
      
      
      
      Андрей Семёнов
      
      'Под солнцем южным...'
      
      'Под солнцем южным как под грудью у мадам: все так же жарко, но до одури приятно'
      А. Розенбаум.
      
      
      
       Я благодарю свою маму - Малыханову Нину Борисовну, сохранившую все мои армейские письма
       и своего брата - Семёнова Александра Вячеславовича за помощь в сборе материала для книги.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      1. Государственная граница Союза ССР
      
       Во имя Отца и Сына и Святаго Духа начнем, помолясь.
      
       1985 год. Октябрь. Термез, Узбекская ССР.
      Мы сидели на берегу Амударьи.
       Широкая и полноводная Великая Река Востока отражала синеву осеннего южного неба и несла свои мутные коричневые воды мимо нас, чтобы через многие сотни километров впасть в Аральское море. Растасканная в среднем своем течении Каракумским каналом и разворованная на десятки каналов помельче для нужд ирригационного земледелия, пройдя сотни километров через раскаленную пустыню и потеряв свою полноводность, она через полторы тысячи километров от этого места окончательно терялась в солончаках Каракалпакии и не могла уже напитать собой пересыхающий Арал.
       За Амударьей вправо и влево, насколько хватало глаз, раскинулся Хайратон - перевалбаза Сороковой армии. До войны - скромный кишлак - Хайратон превратился в настоящий небольшой город. По нему пролегала и в нем же заканчивалась единственная на весь Афган железная дорога, по которой завозились продукты, обмундирование и боеприпасы. В Хайратоне было все - от новеньких полевых кухонь и 'Волг' в заводской смазке до квашеной капусты и иголок. Одним словом: перевалбаза, призванная питать и обеспечивать боевую и повседневную жизнь десятков тысяч человек в советской военной форме, живущих в чужой стране.
       'Мы' - это сотни четыре сержантов и классных специалистов, вчерашних выпускников учебных подразделений Краснознамённого Туркестанского военного округа.
       Среди нас были танкисты из Теджена, мотострелки из Иолотани и Маров, зенитчики, саперы, связисты, разведчики из Первого Городка Ашхабада.
       Десантуры среди нас, правда, не было. Десантников готовили под Ташкентом, в Чирчике. Наш эшелон, вышедший из Ашхабада третьего дня, просто не мог их забрать, иначе пришлось бы делать крюк в полторы тысячи километров. Десантников забрасывали проще - прямо самолетом из Ташкента в нужную точку. Чаще всего в Кабул или Кандагар. Поэтому, на плацу табунилась краса и гордость исключительно Сухопутных Войск Вооружённых Сил СССР.
       Краснознаменная наша, Орденов Суворова и Кутузова учебная дивизия, со славой пройдя по полям Великой Отечественной и, осев в туркменской жаркой глуши, выдавала на-гора каждые полгода молодое пополнение классных специалистов и сержантов для героической Сороковой Армии, доблестно выполнявшей интернациональный долг в братском нам всем, вместе взятым, Афганистане.
       На берегу реки, это я, пожалуй, слегка 'задвинул'. До этого берега было метров полтораста, а нас согнали на огромный плац. По периметру плац был огорожен колючей проволокой. По углам стояли сторожевые вышки, на которых прогуливались пограничники с автоматами. Как в зоне. Непонятно только было: кого они сейчас стерегли? Мы были из тех, кого в Армию призывали, а не забирали. Никому из нас не оторвали руку, когда волокли в военкомат, и конвой не отбивал наших задниц сапогами, сопровождая на службу. На сборные пункты мы явились точно по повестке и были направлены в учебные подразделения, набираться ума-разума. Афган мы выбрали сознательно, по крайней мере не обнимали командиров за коленки и не посылали своих матерей в штаб во время отправок, и, если нас и подколачивал небольшой мандраж, то страха перед войной и Афганом в нас не было ни в ком. Нас привезли сюда не прямиком из военкомата, а полгода готовили к этой войне. По ту сторону речки воюют такие же пацаны, как и мы. Так чем мы хуже? Бежать из нас уж точно никто не собирался. Если уж дезертировать, то разумнее это было сделать из военного городка, на худой конец - из эшелона, да и патронов в автоматных рожках у погранцов, скорее всего, нет: знаем, сами в караулы ходили. Но наши 'братья по оружию' в зеленых погонах смотрели на нас с высоты вышек высокомерно и презрительно, как на баранов, согнанных в кошару и предназначенных на убой.
       Дезертировать никто из нас и в уме не держал: мы знали, на что шли. Войны мы не боялись. Наоборот, в восемнадцать лет каждому нормальному пацану хочется 'проверить себя', доказать всем и, прежде всего самому себе, что ты не тряпка, не трус, не чмо, а нормальный мужик и достойный пацан. Война, которая начиналась в нескольких сотнях метрах от плаца - сразу за Амударьей - давала к тому прекрасный шанс: иди, и два года доказывай. И большинство из нас мечтало попасть служить непременно в ДШБ - десантно-штурмовую бригаду, которая, в нашем представлении, месяцами не вылезала из боев и где уж точно служили только настоящие герои, пропитанные порохом и гарью. Умелые, выносливые и беспощадные.
       И, пожалуй, никто из нас не задумывался над тем, что на другой стороне реки живет древний свободолюбивый восемнадцатимиллионный народ, со своей историей, традициями, культурой, обычаями и укладом жизни. Что Советская Армия, чью униформу мы носили, и Советский Союз, по сути своей, являлись оккупантами в чужой стране, которая ничем не угрожала нашим границам и, тем более - экономическим или политическим интересам. Что страна эта, уже вследствие своей отсталости, не могла восприниматься как равный противник: слишком несоизмеримы были силы и возможности. Нам не приходило на память то, что в прошлом веке нищие, оборванные, не всегда сытые афганцы выиграли три кампании против Британской империи. Хорошо вооруженным англичанам так и не удалось закрепиться в Афганистане, как до этого не удалось закрепиться там никому, включая Александра Македонского. Не задумывались мы и над тем, что в Афгане уже шестой год идет неравная война: у духов нет ни авиации, ни тяжелой артиллерии, ни боевой техники, однако они успешно противостоят хорошо оснащенной Советской Армии. Шестой год идет война, конца и краю которой не видно: афганцы никогда не смирятся с присутствием оккупантов на своей земле, а Советский Союз никогда не выведет свои войска, чтобы не уронить политический престиж, признав свое поражение. Шестой год в советские дома приходили цинковые гробы и матери выли от горя над такими же пацанами, как мы, которые раньше нас сидели на этом плацу, дожидаясь своей партии.
       Не будучи знатоками этнологии и этнографии мы еще не знали, что нет такой национальности - афганец, как нет и национальности американец. Что территорию Афганистана заселяют десятки несхожих между собой племен: пуштуны, узбеки, таджики, фарси, белуджи, туркмены, дари, иранцы, армяне и даже евреи - потомки древних рахдонитов, содержателей Великого Шелкового Пути. Что ни одно из этих племен никогда не признает над собой власти представителя другого племени, поэтому президент Афганистана Бабрак Кармаль (или Боря Карманов в русском переводе), как и все его преемники и предшественники, мог удерживать власть в стране только опираясь на иноземную военную помощь, да и то только в тех районах, где нет организованных сил моджахедов. Относясь неприязненно и настороженно друг к другу, племена эти чудесным образом договаривались между собой, когда речь шла об организации совместного отпора иноземцам. Они легко объединялись в смешанные отряды под командованием командира, чей авторитет для всех был непререкаем, невзирая на национальность. Племена эти, столь различные и непримиримые в своих интересах, мог объединить в единый народ, управляемый из Кабула, только Шах, посланный на землю и поставленный править непосредственно Аллахом. Влияние ислама на все племена было абсолютным. Только имя Аллаха давало его представителю на земле - Шаху - бесспорную и неограниченную власть над своим народом, власть, которую признавали и принимали все племена. Но, Шаха свергли во время Апрельской революции, и началась бесконечная череда смены лидеров, неспособных удерживать власть в многоплеменной стране: Тараки, Амин, Кармаль... Кто следующий?
       Тем более не задумывались мы над тем, что нельзя насильно строить социализм в государстве с феодальным укладом. Из 1985-го года нам предстояло, без всякой машины времени, переместиться в 1364-й по мусульманскому календарю. И это не просто две разные даты. Дикость и бедность по другую сторону советской границы не поддаются никакому описанию. Это - две разные эпохи. Современность и средневековье.
       Только позже до нас дойдет, что нет, и не может быть, в этой несправедливой войне ни чести, ни славы, ни доблести, а есть только пот, кровь и грязь, и ежедневная тяжелая работа - работа войны. Но каждый из нас давал присягу - не пустой звук для военного человека. Поэтому, мы, сидя сейчас на плацу и готовясь пересечь границу, готовились выполнить сразу два долга: воинский и интернациональный.
       А еще позже, через годы, чужеземные названия городов и мест станут для нас родными и чужие слова Кабул, Кандагар, Газни, Кундуз, Мазари-Шариф, Герат станут для нас теплыми и родными, вызывая в нас острые приступы ностальгии по прежней службе и возвращая нам, повзрослевшим и постаревшим, нашу молодость.
       Через равные промежутки времени вверх и вниз по Амударье проплывал сторожевой пограничный катер с крупнокалиберным пулеметом на носу. Облокотившись на него, курили и разговаривали между собой два стража границы. Почти возле уреза воды, рядом с Мостом Дружбы, на высоченной дюралевой сторожевой вышке мужественный пограничник стойко охранял покой и мирный труд советских граждан, зорко разглядывая в бинокль вражеский афганский берег.
       'Вот служба!' - подумал я, - 'Катайся себе на катере, кури да поглядывай на берег. Что так не служить?! А нас сейчас перебросят на тот берег, и что там с нами произойдет за два года?.. Обратно живыми и здоровыми - точно, вернутся не все'.
       Солнце бойко поднималось к зениту, температура перевалила за тридцать и в 'парадках' становилось жарковато. Один за другим мы стали сбрасывать кители на свои вещмешки, в которых держали все свое военное имущество: смену зимнего белья, хэбэ, сапоги, новые портянки, мыльно-рыльные принадлежности и сухпай. Большего имущества солдату срочной службы Устав иметь не позволял. К ремешкам вещмешков были приторочены скатки новеньких шинелей.
       Третьего дня наш эшелон вышел из Ашхабада. Горячей пищи в пути следования не разносили, но мы, снабженные своими старшинами по нормам довольствия, не испытывали нужды в провизии. Наш воинский эшелон пропускал все встречные и поперечные составы и на частых остановках добрые узбечки, догадываясь, что нас везут не на курорт, дарили нам лепешки, дыни и виноград. На каждой такой остановке по обе стороны вагонов соскакивало оцепление из сержантов сопровождения. И, хотя к автоматам, висевшим у них за спиной, были присоединены магазины, нам достоверно было известно от тех же сержантов, что патронов в них нет. Тогда от кого они нас охраняли? Или кого - от нас? Тем более, это были 'наши сержанты', которые полгода гоняли нас в учебке, проживали с нами в одних казармах, и сейчас ехали в одних вагонах с нами, и любой из нас мог взять автомат во время движения поезда - просто так, орехи поколоть. Автоматы висели на крючках в плацкартных купе. Когда узбечки подходили к эшелону, чтобы угостить нас вкусными дарами Юга, сержанты, понимая, что в следующий раз отведать дынь и лепешек нам придется нескоро, деликатно отворачивались, делая вид, что возле вагонов никого нет посторонних.
       В вагонах во всю шло празднование 'Деревянного дембеля' - окончания учебки. Пусть до настоящего дембеля еще так же далеко как до Пекина раком, но первый шаг уже сделан: выкаканы мамины пирожки, получено первое звание и приобретена воинская специальность. Мы уже не те мальчишки, которые полгода назад, робея, зашли стадом за ворота своих городков, а полноценные и обученные солдаты. Военная косточка.
      Сержанты-узбеки и туркмены предлагали 'нас' - легкий наркотик. Темно-зеленый пахучий порошок надлежало засыпать под язык и не глотать, а сплевывать обильную слюну. Я попробовал, но ничего не почувствовал кроме горечи во рту. К тому же захотелось пить. Русские и хохлы где-то заблаговременно раздобыли несколько бутылок водки. Водки было мало, желающих в вагоне много. Ее разливали по колпачкам от фляжек, чтоб каждый мог выпить за Деревянный дембель. Я выпил свой колпачок, с восторгом поздравил всех новопроизведенных сержантов с Деревянным дембелем и тем, что именно нам выпало ехать в Афган, откуда мы все вернемся героями в орденах и медалях, как тут кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. За моей спиной стояли браться Щербаничи из моей второй учебной роты.
       - Пойдем, выйдем в тамбур, - позвали они.
       - Зачем? - удивился я.
       - Покурим.
       - Курите здесь. Кто чего скажет? - предложил я им.
       - Пойдем, - настаивали они.
       - Ну, пойдем, - нехотя согласился я. Уходить из вагона, в котором шло веселье, не хотелось.
       Щербаничи были братья не родные, а сводные. И оба - как для прикола - Славы. Только старший - Вячеслав, а младший Владислав. Разница между ними была несколько недель и не так бросалась в глаза, как их полное несходство между собой. Старший, небольшого роста, чернявый, с острым кавказским носом, похожий на нахохлившегося вороненка - его мать была чеченка, а младший - высокий, светловолосый с открытым и честным лицом, которое не мешало ему врать с три короба, если это было нужно или к тому представился случай. Его мать была хохлушка.
       Мы вышли в тамбур.
       - Бычий кайф, - презрительно фыркнул Щербанич-старший.
       - Что - бычий кайф? - не понял я, что это он про водку из колпачков.
       - На, держи, - Щербанич-младший протянул мне папиросу, - взрывай.
       - Косяк? - догадался я.
       - Косяк. Взрывай.
       Объяснять как 'взрывать' косяки мне было ненужно. Братья сами были родом из Ашхабада, служили в родном городе и друзья иногда через забор передавали им 'грев'. Это из их рук я еще в учебке попробовал свой первый косяк и был с ними полностью согласен, что водка - да, это бычий кайф, а 'нас' - полное дерьмо. Когда мы вернулись обратно в ликовавший от иллюзии временной свободы вагон, глаза наши были красными как у вампиров, а самих разрывал истерический, совершенно идиотский смех: анаша, и впрямь, была недурна.
       В Термез мы прибыли уже ночью. На платформе стояли армейские тентованные 'Уралы' в которые по приказу сопровождавших и встречающих офицеров мы погрузились так стремительно, что я не успел полюбоваться архитектурой термезского вокзала. Как только мы погрузились, пологи тентов были за нами закрыты, и под тентом образовалась темнота - хоть глаз коли. Едва колонна тронулась, кто-то из угла сказал:
       - Эй! Кто там рядом? Откиньте тент. Может, последний раз Союз видим.
       Проворные руки отстегнули застежки и подоткнули полог под крышу тента. За нами ехал такой же 'Урал', обдавая нас светом фар. Стало гораздо светлее. Как от электросварки: контуры резче, а тени глубже. За бортами проплывал узбекский пыльный городок. Горели уличные фонари. Поодиночке и группами попадались гражданские, у которых были свои дела, и которым ненужно было отправляться завтра на войну. У меня комок к горлу подкатил от такого несправедливого устройства жизни: 'они, значит, могут пить вино или пиво, ходить на дискотеки, трахать девчонок, а я, в свои восемнадцать, должен ехать в этот проклятый Афган, откуда неизвестно: вернусь ли я героем и вернусь ли вообще?!' Судя по лицам моих соседей, все мы думали об одном и том же. Если час назад армия казалась нам эдаким 'пионерским лагерем', где тебя разбудят, покормят, развлекут пусть тяжелыми и непростыми, но интересными и новыми занятиями, а офицеры и прапорщики - это что-то вроде строгих пионервожатых, то сейчас остро пришло осознание того, что игры кончились. Начинается настоящая и трудная взрослая жизнь.
       Мужская и суровая.
      Термез быстро кончился - городок небольшой. 'Уралы' вышли на трассу и прибавили газу. Вокруг была глухая и темная ночь. Ничего интересного увидеть было нельзя.
       - Закрывай, - раздался тот же голос, - Дует.
       Полог упал на свое место. В полной темноте ехали недолго: минут через пять колонна остановилась.
       - К машине! - раздалось снаружи.
       Полог снова был откинут, и мы попрыгали из кузова.
       Ни хрена не видать. Только огромное звездное темное небо над головой. Где-то севернее горело зарево от фонарей Термеза. Включилось несколько железнодорожных переносных фонарей в руках у офицеров.
       - Становись!
       Лучи фонарей перебегали по толпе возле машин. Мы быстренько построились в кювете лицом к колонне. Не по ранжиру, а просто в две шеренги, что бы нас удобнее было считать тем, чьих лиц из-за слепящего света мы не видели. Офицеры, стоя выше нас на дороге возле 'Уралов' переводили лучи фонарей вдоль строя. Началась перекличка. Через несколько минут было удостоверено, что все в сборе, по дороге никто не отстал, не сбежал и не умер.
       - Кругом! - прозвучала команда.
       Мы развернулись. Лучи прорезали темноту поверх наших голов и осветили три огромных армейских палатки.
       - Здесь и будете ночевать. Подъем в шесть-ноль-ноль. Из палаток по нужде выходить не далее двадцати метров. По одному советуем не выходить. Разойдись.
       Спеша занять койки строй, рассыпавшись, бросился к палаткам. Нас было человек триста, а спальных мест во всех трех палатках никак не могло быть больше двухсот. Ночевать на голой земле, хоть это, может, и романтично, никто не хотел, поэтому, пока фонари офицеров освещали путь, сержанты бежали занимать койко-места. Передовые и расторопные вбежали в палатки и застыли возле входа: двухъярусные кровати уже были заняты счастливчиками, прибывшими раньше нас.
       - Чего встали? - раздалось за спиной, - Проходи! По двое размещайтесь. Это только на одну ночь. Завтра, в Афгане, на пуховых перинах спать будете. А ну, кто здесь есть? Всем подвинуться. Что б на каждом месте я через минуту наблюдал по два человека!
       С кряхтеньем и ворчаньем нам стали уступать места.
       - Откуда, мужики? - спросил кто-то из лежащих.
       - Из Ашхабада, - ответили ему.
       - Эй, - кто-то потянул меня за галифе, - чего стоишь? Ложись со мной. Ты откуда родом?
       - Из Мордовии, - ответил я, укладываясь 'валетом'.
       - Жаль, - протянул голос так разочарованно, что я едва не пожалел, что я из Мордовии, а не откуда-нибудь еще, - не земляк.
       'Ну и хрен с тобой', - подумал я и моментально уснул.
       В шесть-ноль-ноль нас разбудили и к нашей вящей радости не погнали на зарядку, которая надоела всем за полгода в учебке. Возле палаток дымила полевая кухня. Возле нее стоял незнакомый майор.
       - Значит так, бойцы! - начал он, - Двадцать минут на оправку и на приведение себя в порядок, полчаса - на получение горячего чая, пять минут на завтрак. Горячей пищи не будет: сухпай у вас должен быть с собой, а обедать будете уже на новом месте службы. Через час - построение на этом месте. Не забудьте наполнить чаем фляжки. Вопросы?
       - Никак нет!
       - Разойдись.
       Через час нас построили в четыре шеренги, заново произвели перекличку и, 'напра-во, левое плечо вперед, шагом - марш!', привели на этот плац.
      
      
      2. Как пересекают границу
      
       Однако, стало припекать: было около десяти и солнце поднялось уже высоко. Четвертый час, с семи утра, толклись мы на этом плацу. Майор провел нас за колючую проволоку, сказал: 'Вольно' и удалился. Двое пограничников закрыли за ним ворота - две деревянные рамы с натянутой 'колючкой', - еще двое с автоматами залезли на вышки по периметру и... всё. Никаких команд. Впервые за последние полгода мы не получили никакой команды!
      Дело в том, что жизнь в учебке расписана по минутам: 6-00 - подъем. 6-15 - построение на зарядку. 6-20 - 7-05 - зарядка (трехкилометровый забег, турник, брусья, прыжки через коня). 7-05 - 7-25 - умывание, оправка, заправка коек (одеяло - 'кирпичиком', подушка - 'треугольником', полосы на одеялах - в сплошную линию). 7-30 - утренний осмотр. 8-00 - завтрак. 8-30 - утренний развод. 9-00 - начало занятий. И так до самого отбоя. Личное время - 30 минут в день. Но и оно забито: зубрение уставов Советской Армии (если в классе не запоминаешь), подтягивание и отжимание (если на ФИЗО отстаешь), чистка оружия - просто, чтоб тебя задолбать, чтоб не сидел без дела. Ибо, армейский принцип: 'Солдат пять минут без работы - преступник!' - в учебке возведен в абсолют. Промежутки между мероприятиями - 4-5 минут: как раз столько, чтобы хватило выкурить почти целую сигарету. Передвижения - либо строевым, либо бегом и непременно строем. Идут двое - обязательно в затылок друг другу. Идут трое - двое 'в затылок', третий - ведет этих двоих. Все трое - в ногу. Иначе - два наряда вне очереди. На приведение обмундирования в порядок времени не отведено. Но за грязную или неопрятную форму - моментальная расплата. После отбоя стираться нельзя: после отбоя, по уставу, курсанты должны отдыхать с закрытыми глазами. Проверяющий специально это контролирует. Только через час после отбоя, когда казарма оглашается раскатистым храпом двухсот глоток, дневальный ходит и будит курсантов, которые с вечера перевесили свои полотенца с головы койки в ноги: просыпайся, иди, стирайся.
      И двадцать четыре часа в сутки - в строю. Ни на минуту ты не остаешься один на один с собой и своими мыслями. Двадцать четыре часа в сутки вокруг тебя сплоченный мужской коллектив, всегда готовый придти тебе на помощь, если ты получил продуктовую посылку из дома.
      Странное дело: к такому жесткому распорядку привыкаешь легко и прочно уже через два месяца. Уже через два месяца прекращается понос от комбижира, изготовленного из переработанной нефти, и 'каши-параши', предназначенной скорее для оклейки обоев, нежели для человеческого желудка. Голова полностью отключается от мыслительного процесса и привыкает только получать и выполнять приказы - точно, беспрекословно и в срок. Ты, еще несколько недель назад свободный гражданский человек, полностью растворяешься в другом армейском принципе: 'Солдат должен знать только пять слов: так точно, никак нет, есть, я и ура! А язык солдату нужен только для заклеивания писем' и на вопросы проверяющего 'дяди с большими погонами', как и ожидают от тебя твои отцы-командиры и сам 'дядя', громко и четко выговариваешь: 'Курсант Пупкин! Жалоб и заявлений не имею!'. А через полгода, напичканный 'политýхой', натасканный на полигоне, спортгородке и в учебном классе, привыкший отбивать шаг и горланить строевую песню громче, чем соседняя рота, намотавший сотни километров на кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый 'вирус', блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом 'отмазаться' от любой работы.
      
      Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек 'стройно', то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном 'колючкой', охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. 'Строй - святое место!' - вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут - неслыханное дело! - стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две - беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии - один шаг: Кто-то вышел из строя: 'А чего это мы здесь стоим как дураки?' и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу.
      Спасибо тем, кто не пожалел асфальта на этот плац - нам не было тесно. Четыреста сержантов, побросав вещмешки, уселись на них в кружочки по родам войск и по учебкам: танкисты с танкистами, связисты со связистами. Разведчики, зенитчики, саперы, водители, мотострелки - у всех образовался свой собственный кружок, сообразно законченному учебному подразделению.
      У нас тоже образовался свой кружок: из четырехсот сержантов только тринадцать окончили ашхабадскую учебку связи - лучшую в КТуркВО. Кроме меня и Щербаничей было еще десять человек: семь из нашей второй роты и три из первой. Мы выбрали себе местечко в уголке плаца, под вышкой с погранцом, и эти счастливым числом - тринадцать - уселись на вещмешки в круг.
      - Ну, что, мужики, надо бы подкрепиться?
      Мысль была дельная. Из вещмешков были извлечены хлеб и незаменимые консервы 'каша гречневая со свининой'.
      - А есть у кого-нибудь нож?
      Ножа не было.
      - Может об асфальт потереть?
      - Зачем? - Щербанич-младший обернулся к сидевшим рядом танкистам, - Пацаны, нож есть?
      - Сами ищем, - буркнули соседи.
      Щербанич не успокоился и пошел бродить по плацу в поисках ножа или чем там можно открыть консервы. Через пять минут он нашел у разведчиков отличный нож. Наши банки были моментально вскрыты, нож возвращен разведчикам, а танкисты, не решаясь шевельнуть лишний раз языком, чтобы спросить нож, яростно терли свои консервы об асфальт. Доев свою банку и отшвырнув ее за 'колючку', Щербанич-старший, сыто щурясь, обернулся к танкистам, все еще скребущим плац, и спросил:
      - Пацаны, знаете три степени чистоты?
      Танкисты не знали.
      - Грязный, очень грязный и танкист, - пояснил он им, - Эх, теперь бы поспать.
      Я тоже выкинул пустую банку за периметр, облизал ложку и потянулся за фляжкой с чаем. Чай - теплая желтая жидкость - оказался на мое удивление сладким. Поев, закурили, а покурив ощутили в себе потребность отлить. В другом углу плаца стоял одинокий 'скворечник', но подходы к нему были густо 'заминированы' предыдущей партией. Нечего было и думать, чтобы пробраться в него, не замарав ботинок по щиколотку. Но оправляться на плацу тоже не хотелось. Я осмотрелся:
      - Зырь, пацаны, - показал я на участок 'колючки' метрах в шести, - дырка.
      В том месте, которое я присмотрел, нижняя нитка 'колючки' была втоптана в землю, а та, что над ней, сильно провисла.
      - Пойдем, - я указал рукой на дырку в периметре.
      - Стой! Куда? - раздалось над головой.
      Погранец свесился с вышки и пытался нас остановить.
      - Сношать верблюдá, - бросил я ему через плечо, - пойдем, пацаны.
      - Стой! Стрелять буду, - не унимался настырный погранец.
      Пришлось повернуться к нему лицом.
      - Ты, что ли, стрелять-то будешь?
      - Стой! Покидать плац и выходить за периметр запрещено!
      Я все-таки покинул плац и вылез за периметр, потому, что 'терпение подходило к концу', но любопытство мое оказалось сильнее:
      - А из чего стрелять-то собрался? - спросил я у вышкаря, - Из пальца или из жопы прямо в сапоги?
      - Я сейчас позвоню в караулку, - пригрозил погранец.
      - Звони, - разрешил я, расстегивая ширинку.
      Что вы думаете? Одной дырки в ограждении оказалось слишком мало для четырехсот человек и, воодушевленный примером связистов народ, смело стал делать в периметре новые дырки для собственных нужд. Какое-то время броуновское движение между плацем и кустами за периметром шло так весело, что никто не заметил нарастающий шум, а когда опомнились, над нашими головами прошелестели лопастями две вертушки и сели рядом с плацем по другую сторону 'колючки'.
      'Вот!' - застучало у меня в висках, - 'За мной!'
      Никогда еще я не летал на вертушках. Сердце колотилось от предвкушения новизны полета и, еще больше, оттого, что через несколько минут я окажусь на огненной, обагренной кровью земле Афганистана.
      Через несколько минут на плац зашел 'наш' майор, сержант-пограничник и какой-то грязный оборванец, обсыпанный пылью как мельник мукой, в лохмотьях, которые, если присмотреться и включить фантазию, напоминали хэбэ четвертого срока службы.
      - Становись!
      Моментально образовался прежний строй. Майор, прохаживался вдоль строя.
      - Сейчас те, чьи фамилии назову, отвечают: 'я!', выходят из строя и строятся, - он показал на оборванца, - возле капитана.
      Я обалдел! До меня только сейчас дошло, что оборванец и есть 'покупатель', прибывший за партией сержантов для своей части.
      'Вот этот вот... Не знаю как его назвать... Ка-пи-тан?! Там что? Все такие?! Что ж там творится-то, Господи?'
      Остальные, глядя на капитана, обалдели не меньше меня: если 'там' капитаны ходят в таком виде, то что можно сказать о сержантах и рядовых? Меж тем, я напряг свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить того момента, когда мне следует выкрикнуть 'я!'.
      Наш строй поредел человек на двадцать пять, но своей фамилии я не услышал. Может, они ошиблись? Но нет, капитан пересчитал 'выкликнутых' и повел их к вертушкам. Значит, в его списке все сошлось, и меня там не было. Майор повернулся к нам:
      - Разойдись.
      Начиная с пол-одиннадцатого, пары вертушек стали подлетать к плацу каждые полчаса. Из вертушек вылезал очередной оборванец-офицер и в сопровождении майора и сержанта-пограничника шел на плац. Нас строили, выкликали новые фамилии и очередная группа, похватав вещмешки, грузилась на вертушки. Моя фамилия не упоминалась.
      Меж тем, кружки на плацу становились все уже, оставшиеся от каждого кружка два-три человека образовывали новый кружок с такими же оставшимися из других кружков. Время шло к четырем, на плацу остались только человек двадцать сержантов различных родов войск, а вертушек больше не было и, похоже, не предвиделось. Нашу догадку подтвердил вышкарь:
      - А вертушек сегодня больше не будет, - осклабился он с вышки
      - А ты откуда знаешь? - вскинулись мы.
      - Так они после трех обычно не прилетают, а время - четыре доходит.
      - А нас тогда куда?
      - Не знаю, - пожал плечами погранец, - может, завтра полетите.
      Настроение упало. Это что же? Мы - недостойные?! Все, кто с нами был в одной партии - уже в Афгане, а мы...
      Снова ночевать во вчерашних палатках не хотелось. Ночью наверняка пригонят очередную партию, и койку придется делить, улегшись 'валетом'. Но еще больше не хотелось возвращаться в ненавистную и осточертевшую учебку за новым распределением.
      Не припомню, чтобы какое-то место могло мне надоесть и опостылеть так как этот плац. Надоело все: и эта мутная Амударья, и Шайба - круглое здание таможни, и ажурный Мост Дружбы, и сторожевой катер. А погранцы на вышках - вообще вызывали ненависть и желание съездить им по сытым харям. Я и не предполагал, что так трудно попасть на войну. Зря, что ли, меня полгода гоняли в учебке, готовя для этой войны?! Зря, что ли, я изучал КШМ Р-142?!
      Командно-штабная машина Р-142 представляла из себя ГАЗ-66 с КУНГом. 'Кузов унифицированный нормальных габаритов' был поделен на два неравных отсека: большой бытовой, в котором было два топчана и столик, и меленький аппаратный, в котором находились четыре радиостанции, блок селективного вызова, блок ЗАС - засекреченной автоматической связи, и система тонкой подстройки антенн, коих было ровно шесть. Когда я впервые увидел радиостанцию, которою мне надлежало изучить, и на которой я буду служить все два года, я, признаться, потерялся от множества лампочек, тумблеров, кнопочек и индикаторов. Выучить такое сложное устройство за полгода, казалось, было невозможно. Но - не боги горшки обжигают. Много-много часов работы на этой радиостанции и пара-тройка затрещин, полученных мной за непонятливость, помогли мне ее изучить в кратчайший срок. Под чутким руководством командира взвода и двух старослужащих я изучил ее до винтика. И, хотя машина была рассчитана на устойчивый прием-передачу в радиусе трехсот пятидесяти километров, мне с нее удавалось ловить Иран (в этом не было ничего удивительного, до Ирана было рукой подать), Китай (это было сложнее, приходилось подстраивать антенну) и даже 'Радио Монте-Карло' (а вот это был вообще - высший пилотаж: я ловил его от озонового слоя атмосферы и мог поймать только с четырех до шести часов утра). Особенно любил я похулиганить: подстроиться на милицейскую или пожарную волну и направить пожарных и милиционеров на ложный вызов. Вычислить меня было невозможно, так как армейская аппаратура была много совершенней милицейской. Да и если бы вычислили, что некий курсант балуется на досуге с радиостанции, то что? Между мной и гражданской жизнью был КПП и попасть в режимную часть можно было только с разрешения командира дивизии или начальника штаба. Кто бы рискнул их беспокоить ради таких пустяков? Поэтому, развлекался я, полностью уверенный в своей безнаказанности.
      И вот меня, такого аса радиохулиганства, такого великого спеца по связи не берут на войну!
      Оставшиеся сержанты образовали общий круг и сидели на своих вещмешках молча. Анекдоты были рассказаны, впечатления и воспоминания выговорены, настроение было скверное. Ближе всех к нам сидели три сержанта в красных погонах. Все трое были крепкие ребята, что неудивительно: если в учебке у связистов ФИЗО было пять часов в день, то пехота, кажется, весь день только этим и занималась: бегала, прыгала, подтягивалась, преодолевала полосу препятствий. Казарма пехоты находилась по соседству с нашей, и мы хорошо знали их распорядок: два раза в неделю пехота поднималась за час до общего подъема и бежала на полигон на занятия по тактической и огневой подготовке. Каждый раз, слыша топот сотен тяжелых армейских ботинок за час до подъема, я мысленно благодарил Господа Бога, что служу в доблестных войсках связи, а не в пехоте, и мне можно еще целый час поспать.
      - Не грусти, пехота, - я хлопнул по плечу ближнего ко мне сержанта. Волосы у него соревновались в цвете с погонами и были ярко рыжие.
      - Мы - не пехота, поправил меня рыжий, - мы - разведка.
      Казарма разведчиков располагалась через плац от нас и, насколько мы могли судить, разведчиков гоняли даже больше, чем пехоту. Служба в связи имеет свои маленькие, но приятные преимущества: физическая подготовка была и у нас на высоте, но в самое жаркое время суток мы сидели в учебном классе, в относительном холодке, а не носились с автоматами под туркменским слепящим солнцем по сорокоградусной жаре. Общий плац сближает. Понятно, разведчики, полгода маршировавшие по одному плацу с нами, нам были родней и ближе, чем тедженские танкисты или иолотаньские пехотинцы.
      Познакомились, разговорились. Тем более, что судя по всему, служить нам предстояло вместе, в одном полку. Рыжего звали Володей, высокий чернявый представился Вадимом, а небольшого роста широкоплечий сержант оказался Эдиком. Мы бы долго еще вспоминали родную учебку, Первый городок и любимую Туркмению, только кто-то заметил, что по Мосту с той стороны на наш берег поехал тентовый КАМАЗ. Мы внимательно наблюдали за ним, пока он пересекал Мост. Он доехал до конца Моста, остановился: видно пограничник проверял документы. К нашему удивлению он подъехал к плацу. Их кабины выпрыгнул маленький прапорщик, одетый, впрочем, более-менее прилично: пусть в неглаженое, но чистое хэбэ. Из Шайбы вышел майор и скомандовал:
      - Становись!
      - Эти? - спросил его маленький прапорщик.
      - Какие остались, - ответил ему майор.
      - Значит так, бойцы, - обратился он к нам, - чьи фамилии выкликаю, говорите громко и четко 'я' и подходите (он посмотрел на погоны маленького прапорщика) к старшему прапорщику. С вещами. Вопросы?
      - Никак нет.
      К радости моей, мою фамилию выкликнули одну из первых. Еще больше обрадовало, что Щербаничи тоже попали в этот список - вместе служить, все-таки, веселее. Прапорщик оглядел наше воинство и как-то по-граждански сказал, показывая на КАМАЗ:
      - Ну что? Пошли?
      Мы не строем, а стадом окружив прапорщика, двинулись с плаца. Возле КАМАЗа стоял сержант-пограничник и пытливо проверял военные билеты. Он сличал фотографии и переспрашивал фамилию, имя, отчество. Можно подумать, что среди нас затесался агент ЦРУ или кому-то 'левому' приспичило рвануть в Афган ради прогулки. Погранец принял мой военный билет, строго взглянул на меня, сравнивая с фотографией, переспросил меня фамилию, имя, отчество, воинское звание, вернул мне 'военник' и кивнул, разрешая залезть в КАМАЗ. В кузове было так пыльно, что мне подумалось, будто водитель специально для нас лопатой насыпáл песок. В чистой парадке присесть было решительно негде. До выпуска из учебки я одевал парадку только на присягу. И эту свою, положенную уставом, парадку я надел второй, он же последний, раз в жизни и мне ее было жалко. Во что она превратится после часа езды в этом кузове? Я бросил на засыпанное пылью сиденье вещмешок и примостился на него, стараясь не задевать спиной и рукавами борта. Рано радовался: Возле самого моста КАМАЗ остановился, нас вывели из кузова, и уже другой пограничник пересчитал нас по головам, не заглядывая в документы. По-видимому, у него все сошлось, потому что он милостиво соизволил разрешить нам снова забраться в кузов и продолжить пересечение государственной границы СССР.
      
      3. Афган
      
      День, проведенный на плацу возле Шайбы, оставил неприятное впечатление. Не из-за того, что не покормили горячей пищей: чёрт с ней, со жратвой. В конце концов, мы давали присягу 'стойко и мужественно переносить все тяготы и лишения военной службы' и в Армию не жрать пришли. Просидеть целый день на плацу, имея сухпай в вещмешке и сладкий чай во фляжке - не ахти какой подвиг. Какой-то не вполне ясный осадок то ли досады, то ли незаслуженной обиды остался от погранцов. 'Вот стоишь ты - сытый, румяный, отутюженный', - думал я, - 'а перед твоим носом четыреста человек уходят на войну. Не все из них вернутся обратно живыми и здоровыми. Так какого хрена ты на них волком-то смотришь? Улыбнись, пожелай счастливой службы, копыто к черепу приложи, наконец, поприветствуй уходящих. Ты остаешься на этой стороне границы. В чистоте, в комфорте. Воды у тебя - целая река. А нам...', - я вспомнил оборванных 'покупателей', прилетавших на пыльных вертушках, - '...а нам предстоит два года по горам лазить и неизвестно еще: будет ли во фляге сладкий чай или не будет даже воды?' Тут я вспомнил вышкаря, который грозился меня подстрелить: 'И этот тоже - бармалей на вышке: 'Стой, стрелять буду!'. В кого ты стрелять будешь? В меня? Стоит ли беспокоиться? В меня, может уже завтра, духи стрелять будут. Или твоего героизма только и хватает на то, чтобы по своим стрелять? Хотя, какой я тебе 'свой'? Какой ты нам 'брат по оружию'? Мы - Советская Армия, а погранцы проходят по другому ведомству. Погранцы подчиняются КГБ и к Министерству Обороны никакого отношения не имеют'.
      КАМАЗ, меж тем, переехал Мост, въехал в Хайратон и, проехав немного, оставил слева от себя Тяжбат - геройский автомобильный батальон, чьи песочного цвета МАЗы, обвешанные на дверцах бронежилетами, колесили по всему Афгану: Кабул, Кундуз, Файзабад, Герат, Газни, Кандагар. Вскоре КАМАЗ остановился. Маленький прапорщик выпрыгнул из кабины и подошел к кузову.
      - Значит так, бойцы! Ночевать здесь будете.
      - Товарищ прапорщик, это уже полк?
      Я подосадовал: чем мы будем лучше тех погранцов, если будем служить в полукилометре от Моста? В сущности - охранять тот же Мост, только с другой стороны.
      - Это уже волк, - успокоил нас прапорщик, - до полка отсюда еще километров сто пилить.
      - А почему же мы не пилим?
      Прапорщик усмехнулся:
      - Потому, что сейчас стемнеет, а к утру до полка только колеса доедут. Это Афган. Располагайтесь в кузове. Утром поедем. До завтрака будем в полку.
      Прапорщик ушел и скоро, действительно, стемнело. Как я убедился, в Афгане вообще существует только два времени суток - день и ночь. Ни утра, ни вечера. Это у нас, в Средней Полосе России, долгие рассветы и закаты со сменой красок неба: сначала оно темное, потом начинает светлеть, потом становится алым на востоке, алый сменяется белесым, белесый голубым, голубой - синим. Вечером - та же картина с точностью до наоборот. Поэтому, влюбленным очень удобно наблюдать все эти рассветы-закаты. Неторопливо заходящее вдоль горизонта солнце, меняя цвета на небе, настраивает на поэтический лад и рождает светлые чувства. Особенно повезло с рассветами жителям Череповца, Воркуты и Салехарда. В Афгане ничего этого нет. Солнце встает и садится почти вертикально и весь день висит у тебя над головой, не давая тебе отбросить тень на землю. Из-за этого смена суток происходит почти моментально: ночь, ночь, ночь - десять минут - и день. Или день, день, день - хлоп! - кромешная темнота, ночь. Будто кто лампочку включает-выключает. К этому можно приспособиться, но нельзя привыкнуть.
      Наступила ночь, а мы сидели в кузове под тентом, не зная чем себя занять. Спать не хотелось. Какой дурак укладывается спать в шесть вечера? Справа от меня, так же как и я, боясь испачкаться, сидели Щербаничи, напротив - разведчики.
      - Ну, что, разведка, - предложил я им, - разведаем обстановку?
      - И в самом деле: что это мы как дураки тут сидим? - согласились они.
      - А если ругаться будут? - спросил осторожный Щербанич-младший.
      - Скажем, что на оправку. Не в кузове же ссать, - успокоил его старший брат.
      Переступая через чьи-то ноги мы двинулся к заднему борту. Я спрыгнул и вляпался во что-то мягкое. Переступил ногами - и снова вляпался. Я глянул под ноги. Хорошо, что в Советской Армии выдают парадные ботинки, а не парадные туфли: ноги мои по щиколотку утонули в пыли.
      Ох уж эта мне афганская пыль!
      Мельчайшая, мельче муки самого высокого помола, она неистребима и всепроникающа. Она поднимается за движущимся БТРом или КАМАЗом на несколько десятков метров и медленно, лениво оседает обратно, часами зависая в воздухе. О том, что приближается транспортное средство можно догадаться за несколько километров по пыльному столбу. Еще невидно, что это: БТР, БМП или грузовик, но отчетливо виден пыльный хвост, уходящий ввысь. Длинный, как у кометы. После 'афганца' - шквалистого ветра пустыни, сильного настолько, что сбивает вас с ног, вовсе нередкого в этих местах, - как бы вы не конопатили палатку, землянку или модуль, в котором живете, можете быть уверены, что через час эта пыль, пробившись через все затычки и уплотнения ляжет ровным слоем в два пальца толщиной на подушки, одеяла, табуреты. На всех предметах будет лежать невесомая, неистребимая, серо-коричневая афганская пыль. Когда колонна, выезжая на боевые действия, свернет с бетонки на грунтовую, все экипажи, кроме головного, вволю надышатся этой пылью, которая полетит прямо в лицо из под колес впередиидущих. Лицо, руки, уши, волосы - все будет забито ей до полной неузнаваемости. И никогда ни на одном привале не удастся вам полностью отмыть эту въедливую пыль. Во-первых, она проникнет вам в мельчайшие поры, а во-вторых, воды у вас не пруд пруди и вся она в экипаже считана и учтена: сколько выпить, сколько умыться, сколько в радиатор. Лишней воды у вас не будет никогда! До полка, до бани. Только вернувшись в полк, можно будет, встав под горячую струю душа, попытаться привести себя в человеческий вид. Только в полку будет в достатке воды, в которую правда никогда не пожалеют на водокачке положить невероятное количество хлорки.
      Поняв, что на пыль обращать внимание бессмысленно - к ней надо привыкнуть на ближайшие два года - мы осмотрелись. За КАМАЗом, огороженные колючей проволокой стояли ряды палаток. Под грибками прогуливались часовые в касках и бронежилетах, с автоматами за плечами. Пространство между двумя десятками этих палаток освещалось двумя неяркими лампочками, подвешенных на железных ржавых трубах, вкопанных за неимением нормальных столбов. Скукотища. Глазу не на чем отдохнуть. Палатки, часовые, лампочки - от этого несло захолустной безнадегой. Завтра и мы - наденем бронежилеты с касками и будем бесцельно слоняться между этими или другими такими же палатками, пытаясь убить скуку и считая минуты до смены. Больше ничего вокруг нельзя было разглядеть: стояла ночь - черная, как разлитая тушь. На высоком, нерусском небе, горели невероятно крупные звезды. От края и до края протянулся Млечный Путь и где-то возле горизонта выплыл тонкий серп месяца. В такую ночь только воровать хорошо: ничего не видно. Окатив колеса КАМАЗа, мы снова полезли в кузов. Нечего было и думать, чтобы сохранить парадки в пристойном виде. Ночевка в пыльном кузове навсегда убьет их. Из кузова можно было видеть советский берег, зарево огней над Термезом и больше ничего.
      Сна не было. 'Неужели это Афган?', - думалось мне, - 'А где же разрывы снарядов? Где свист пуль?'. Мне почему-то казалось, что не успеем мы пересечь Мост, как сразу же окажемся в гуще боя, а тут - глухая тишина. Словно не на войну приехали, а в далекий, оторванный от жизни колхоз. Того и гляди придут 'местные' с цепями от бензопилы и дрекольем и начнется дискотека. Тишина полнейшая и темень кромешная. Ничего не видно и не слышно. Скукотища.
      Вдруг, возле КАМАЗа послышались приглушенные голоса. Слов было не разобрать, но можно было угадать одно, которое произносили чаще остальных: то ли 'значки', то ли 'заначки'. Наконец, над задним бортом показалась голова 'местного':
      - Здорово, пацаны! Как доехали?
      Судя по интонации, абориген был настроен невраждебно.
      - Нормально.
      - Пацаны, тут такое дело... - замялся абориген.
      В это время в кузов перемахнул другой абориген:
      - Здорово, пацаны!
      - Здорово, - ответили ему.
      - Пацаны, помогите, если можете, - начал тему второй абориген.
      Мы, понятное дело, помочь были рады, только не знали - чем?
      - Пацаны, - пояснил шустрый абориген, - на дембель значки надо. Поделитесь, у кого что есть. Да вашего дембеля почти два года - успеете себе достать, а по полку со значками никто не ходит.
      У меня было два значка - за классность и 'воин-спортсмен', в простонародье именуемый, также, 'бегунок'. Третьего значка солдатской доблести - 'отличник Советской Армии' мне было еще не положено: в Союзе его выдавали только после года службы, а в Афгане и вовсе не выдавали вообще никаких значков. Значок этот был предметом вожделения всех молодых - именно он выделял старослужащих от черпака и выше. Если у тебя на груди - 'отличник СА', то ты уже как минимум черпак и пользуешься всеми правами привилегированной касты. Мне было не жаль своих значков, с таким трудом заработанных в учебке. Я снял их с себя оба и протянул аборигену.
      - Держи. На память.
      Абориген покрутил мои значки в ладонях:
      - Ух, ты! - восхитился он, - красный. Молодец! - похвалил он меня.
      'Красный' - это 'бегунок'. Синий давали через полгода службы за то, что ты полностью укладываешься в нормативы по ФИЗО, то есть перемахиваешь через коня, подтягиваешься двенадцать раз, шесть раз делаешь подъем переворотом и пробегаешь в солдатских сапогах километр за три-тридцать, а три километра - за двенадцать минут. Ну и десятикилометровый марш-бросок - само собой. За красный значок нужно было сдавать нормативы так, что язык вывешивался на плечо на манер шарфа, а из жопы пышным шлейфом сыпался песок.
      Шансов получить синий у меня не было.
      Через несколько дней после того, как мы в мае гражданской кодлой прибыли в доблестную учебку связи, иначе - в/ч 96699, командир роты построил наш взвод и объявил:
      - Товарищи курсанты! Осенью ожидается проверка из Министерства Обороны. Понятно, что из самой Москвы дяди с большими погонами поедут за четыре тысячи километров не для того, чтобы нас награждать. Поэтому, наша задача - не ударить лицом в грязь на предстоящей проверке. В ваш пятый взвод мы собрали наиболее физически подготовленных курсантов. Отбирали по вашим личным делам. Короче, мужики, - подвел он итог, - через полгода из вашего взвода - шесть мастеров спорта, остальные - кэмээс. Вопросы?
      - Товарищ старший лейтенант, а как же мы готовиться будем?
      - Мне по уху. Выбирайте себе вид спорта и готовьтесь в личное время. Спортгородок, - он показал рукой, - там.
      С этого дня началась наша задрочка по полной программе под командой командира взвода лейтенанта Микильченко. Нужно оговориться, что во взводе было уже два мастера спорта - по боксу и дзю-до. Было еще человек пятнадцать кэмээсников. Но остальные, увы, ничем не блистали. Мои спортивные достижения были скромные: второй разряд по легкой атлетике, полученный еще в школе. Но, второй - не первый и уж тем более не кэмээс! Да и бегал я на гражданке в шиповках, а не в тяжелых юфтевых ботинках! За полгода я - хоть обосрусь, а на кэмээсника не сдам!
      Я ошибался. Сдал. Сдал как миленький, никуда не делся. И шансов не было не сдать. Микила натаскал.
      'Орбита' - беговая дорожка спортгородка - была длиной ровно четыреста метров. Соответственно один километр, который надлежало сдавать по нормативу, состоял из двух с половиной кругов. Во взводе - тридцать человек. Микилу не устраивал результат в три-тридцать. Поэтому, после двух с половиной кругов, первые пять курсантов, которые, выпучив глаза от напряжения и загоняя перекошенными ртами воздух в легкие, финишировали, обогнав остальных, на подгибающихся ногах отползали отдыхать. Остальные же двадцать пять продолжали свое движение по 'орбите'. Сразу же после финиша первой пятерки, скорость бенетона падала для того, чтобы метров через двести возрасти до прежней. Парни, озираясь друг на друга, чтобы не дать себя обогнать, бежали сначала трусцой, затем задние наддавали, передние, чтоб их не опередили, тоже ускорялись и последнюю стометровку взвод пробегал как стадо бешеных бизонов, отталкивая друг друга локтями. Снова повторялась та же картина: выпученные глаза, перекошенные рты, клокочущие от недостатка кислорода легкие, локти, направленные в бок соседа - и пятерка новых счастливчиков, держась за печень, шла в тенек наблюдать, как уже двадцать человек продолжают свой бег по 'орбите'. Нетрудно посчитать, что самые плохие бегуны пробегали не один, а целых три километра в то время, как их быстроногие товарищи отдыхали в тени. Мне повезло: второй разряд я получил именно за бег на километр, пробегая его меньше, чем за три минуты. Но, повторюсь, в шиповках, а не в солдатских ботинках с негнущейся подошвой. Нечего даже было думать о том, что таким макаром можно выполнить норматив кэмээсника.
      Помог все тот же Микила. Он посоветовал мне выбрать военно-прикладной спорт. А это всего-навсего прохождение на время общевойсковой полосы препятствий и разворачивание КШМ в боевую позицию.
      Через полгода на проверке я эту полосу прошел шагом на кандидатский норматив. Даже генералы не поверили ни своим глазам, ни секундомерам. Пришлось пробегать ее снова. Микила, действительно, знал свое дело. Он объяснил мне, что каждый снаряд на стодвадцатиметровой полосе имеет свой секрет и ни к чему тратить силы и время, пытаясь преодолеть полосу, надеясь только на свою дурь. Так, крохотное окошечко, в которое и проползти-то непросто, будет удобнее и быстрее пройти, если, согнув голову, просунуть туда одновременно правую руку и правую ногу. Миг - и ты уже на другой стороне. А лабиринт вообще - проходится по прямой. Не надо по нему бегать и вилять - достаточно ставить ногу вплотную к опорам лабиринта. Ноги ставятся прямо, только корпус вихляется, но получается преодолеть лабиринт раза в четыре быстрее. И так в течение полугода отрабатывается каждый снаряд - по тысяче подходов. Зато эффект - оглушительный. Так проходить полосу препятствий кроме меня в Советском Союзе могли только цирковые эквилибристы.
      Норматив развертывания КШМ был четыре минуты для экипажа из четырех человек. После двух тысяч тренировок мы с Микилой на глазах у обалдевших генералов вдвоем развернули ее чуть больше, чем за две минуты. Тут у Микилы тоже были свои 'фенечки' и 'примочки', позволявшие экономить секунды. И снова генералы не поверили, что можно развернуть машину вдвоем и вдвое быстрее, чем то отводилось для четверых. Но не скажешь же генералу: 'Товарищ генерал, дело в том, что в этой машине места нет такого, которого бы я не обтер несколько сотен раз своей хэбэшкой, оттачивая навыки. Если я за секунду поднимаюсь с земли на крышу КУНГа, то это потому, что Микила показал мне как это делать. Если я за тридцать секунд разворачиваю шесть антенн, то это потому, что телескопические трубки мы предварительно смазали маслом, и они выходят одна из другой ровно и гладко. Если мне удается быстро подключить ТА-57, проще говоря - допотопный телефонный аппарат и вынести его на пятьдесят метров от нашей замечательной машины, то это из-за того, что Микила заранее особым образом сплел концы провода, чтоб они сами ложились под клеммы, а я не поленился смазать катушку и она разматывается без усилий. Что даже веревки, которыми расчаливаются антенны, у нас сложены 'восьмеркой' для того, чтобы можно их было выбрасывать с крыши на всю длину и они не запутаются, а Микиле останется только вогнать в землю колышки. И вообще, товарищ генерал, сегодня я разворачиваю машину ровно в три тыщи первый раз'.
      Значков было не жалко. Не значки - главное. Главное, что завтра мы вольемся в боевой воинский коллектив. Как там нас примут?
      - А это уже Афган? - спросил я аборигенов.
      - Афган, - подтвердили аборигены, переглянувшись.
      - А почему тогда не стреляют? - удивился я.
      Аборигены снова переглянулись и заржали в голос:
      - Ты что, же, думал, как переедешь Мост, так тебя сразу же бросят с красным знаменем высоту штурмовать?
      Я и в самом деле представлял себе нечто подобное: полк, с развернутым знаменем берущий штурмом горы в которых засели духи.
      - Успокойся, - посоветовали они, - война здесь по расписанию, а стреляют не каждый день. Даже не каждую неделю.
      - Ну, ладно, мужики, - аборигены, собрав урожай значков, заторопились по своим делам, - отдыхайте. В полку вас уже ждут, не дождутся.
      - Пойдемте, покурим, предложил я, когда они ушли.
      Мы снова вшестером спрыгнули в пыль. Возле КАМАЗа прохаживался водитель - он был еще меньше прапорщика.
      - Зря вы им значки отдали, - укорил он нас.
      - Почему? Парням ведь на дембель?
      - Это не парни. Это чмыри. Кому надо - тот себе значки всегда достанет. А они толкнут ваши значки дембелям. Значки в Афгане в цене. Тут их никому не дают, хоть и положено, поэтому комплект значков стоит двадцать пять чеков.
      - Каких чеков?
      - Обыкновенных - Внешпосылторга. В Афгане солдаты и офицеры зарплату получают не в рублях, а в чеках. У вас советские деньги есть?
      У нас были советские деньги: у кого трешка, у кого пятерка.
      - Можете выбросить, - презрительно посмотрел на деньги водитель, - или до дембеля сохранить. Тут они никому не нужны.
      - А червонец? - сунулся я.
      - Червонец? - водитель с сомнением покачал головой, - не знаю. Попробуй поменять. В некоторых дуканах обменивают советские стольники и полтинники. Может, и твой червонец обменяют. Хотя, вряд ли.
      - Тебя как зовут? - Щербанич-младший предложил водителю сигарету.
      - Меня-то? Васёк.
      - А ты сколько служишь?
      - Полтора. Скоро на дембель готовиться буду. Уже и парадка готова.
      - Так чего же ты раньше значки у нас не попросил?! - изумились мы.
      И в самом деле: быть у ручья и не напиться! Привезти в Афган полный кузов духов со значками за двадцать пять чеков комплект и не воспользоваться возможностью.
      - А зачем мне? - не понял Васек, - я почти каждую неделю в Союзе бываю. У меня есть. Я их у погранцов на чарс вымениваю.
      - А что такое чарс?
      - Чарс? - усмехнулся Васек, - Скоро сами узнаете. Ладно, завтра рано вставать, идите спать.
      - А ты где ляжешь?
      - Как где? В кабине, конечно, у меня там и одеяло, и подушка. В первый раз, что ли?
      Тут Рыжий задал вопрос, который волновал нас самого утра:
      - Васёк, а что за полк-то?
      Васек, казалось, не знал что ответить:
      - Полк как полк. Горнострелковый. Обыкновенный полк.
      - А мы воевать будем? - спросил я, затаив дыхание: мне очень хотелось воевать, чтобы 'проверить себя'.
      - Воевать? - Васек усмехнулся, - навоюетесь, еще надоест.
      - А полк в рейды ходит? - снова встрял Рыжий.
      - Не в рейды, а на операции, - поправил водитель, - начиная с весны и по зиму, полк вообще на операциях, ну а зимой, понятно, реже выезжает. Ладно, мужики, давай спать.
      Васек залез в кабину и стал устраиваться на ночлег. Мы снова залезли в пыльный кузов. Наши однопризывники, памятуя поговорку 'солдат спит - служба идет', уже спали, и служба их в данный момент шла легко и беззаботно. Где-нибудь дома. А что еще солдат может видеть во сне? Дом, мать да любимую девушку. Сны с любимыми девушками - самые сладкие, вот только наутро надо идти стирать трусы.
      Вскоре заснули Щербаничи и двое разведчиков, кроме Рыжего.
      - Не спишь? - окликнул он меня.
      - Не сплю. Думаю.
      - За что? За жизнь?
      - Нет. Я думаю о том, что 'летать' нам еще целых полгода до наших духов.
      - Каких таких 'наших'?
      - Ну, тех, которые придут нам на смену, и станут летать вместо нас, когда мы станем черпаками.
      - А-а, - протянул он, - понятно. Только до них еще - как до Пекина раком.
      - Вот и я о том же. 'Наши' духи сейчас возле военкоматов водку пьют да с девками прощаются. А нам еще целых полгода отлетывать.
      - Зато мы на целых полгода раньше их снова начнем пить водку и перетрахаем всех их девок, пока они тут горбатиться будут, - улыбнулся Рыжий: он, как видно, был оптимистом.
      Я сам по натуре - патологический оптимист, то есть даже в самом хреновом, гадком и страшном, могу находить светлые и смешные стороны, поэтому, наличие соседа-оптимиста воодушевило меня. Даже настроение поднялось.
      - Это верно, - согласился я с ним, - Ты откуда родом?
      - С Украины. С Криворожья. А ты?
      - Из Мордовии.
      - Это где?
      - Шестьсот километров от Москвы на восток.
      - А у вас там кто живет? Мордовцы?
      Ну, вот: опять тот же глупый вопрос - 'кто живет в Мордовии?'. Люди, призвавшиеся в армию из областей, с которыми Мордовия не граничит, никогда о ней не слышали! Действительно, республика маловата и по своим размерам сильно уступает Якутии. Как только не обзывали нашу мордву: и мордовцы, и мордоване. Не говоря уже о том, что большинство путают Мордовию с Молдавией. В школе, что ли не учились? Или географию прогуливали? За полгода службы полное отсутствие у моих сослуживцев знаний о народе, давшем миру патриарха Никона и скульптора Эрьзю, меня уже перестало раздражать. В самом деле: не доказывать же мне каждому встречному и поперечному, какой замечательный народ - мордва? Язык сломаешь, пока каждому втолкуешь. И не докажешь, что сам я - не мордвин! Раз родился в Мордовии - то все два года будешь мордвин. В Татарии - татарин. В Башкирии - башкир. Будь ты хоть узбек, хоть грузин, хоть калмык, но если ты призвался из Мордовии - два года проходить тебе мордвином!
      - Мордва там живут, - пояснил я Рыжему.
      Почему я знаю, что Кривой Рог - на Украине в Днепропетровской области, но никто или почти никто не знает: где находится Мордовия?!
      - Я слышал, в Афгане дедовщина еще хуже, чем в Союзе, - продолжил я свои мысли вслух.
      - От кого? Нам в учебке говорили, что в Афгане нет вообще никакой дедовщины - сплошное равенство и братство, старики прикрывают молодых.
      - Нашим сержантам в учебке их призыв, ну те, с кем они вместе в учебке были, - пояснил я, - письма присылали с Афгана. Пишут, что шуршат как трешницы, летают по полной.
      - Ну и что? - не смутился Рыжий, - полгода всего и летать-то! Полгода уже отлетали. Даже и не полгода, а три месяца.
      - Почему три?
      - Считай, - начал он объяснять, - Те пацаны, которые стоят сейчас возле военкоматов, станут сержантами только через погода. Так?
      - Ну.
      - Вот те и ну! А рядовые придут в Афган через три месяца, а это уже будет младший призыв и гонять их будем мы.
      - Голова! - похвалил я Рыжего.
      Летать три месяца вместо шести все-таки легче. Предаваясь сладким мечтам, как через каких-то три месяца я сам начну гонять молодых, я незаметно заснул.
      И никто из нас в тот вечер не заметил самого главного - самого главного и важного во всей нашей жизни и ныне и присно, сколько ее отпущено. КАМАЗ с пыльным кузовом, проехавшись через Мост, подобно Харону через Стикс, навсегда отрезал нас от мира живых - тихих обывателей, оставшихся на другом берегу. Никто из нас тогда так и не понял, что жизнь разделилась на две неравные доли - до Афгана и после. Что мы уже никогда не вернемся на родной берег прежними: тихими и законопослушными. Что, даже закончив войну в Афгане, мы не перестанем воевать вообще, по привычке без долгих размышлений продолжая вступать в бой, пусть очень часто и с ветряными мельницами. И до конца дней своих будем жестко делить людей на 'своих' и 'чужих', безошибочно различая их во всех встретившихся на нашем пути. И что отныне, нам предстоит жить и за себя, и за того парня, который навсегда остался молодым, не дожив до своих двадцати лет, посмертно став нашей совестью.
      В ту ночь мы этого не заметили и не поняли, потому, что это произошло с нами.
      Не поняли мы этого и через год и через два. И только много позже, через пять, через десять лет после дембеля смутно стало доходить до нас, что мы - не такие как все. Не может человек, нажавший на спусковой крючок по другому человеку, пусть даже смертельному врагу, остаться прежним. Многие из нас, не найдя себя в гражданской жизни, снова пошли на новый круг, записав на свой боевой счет Таджикистан, Абхазию, Югославию, Чечню. Зная в совершенстве только одно дело: убивать, оставаясь в живых при любых обстоятельствах, они уже не могли остановиться, взыскуя не смерти, но тех кристально прозрачных человеческих отношений, которые возможны только на войне. Став 'псами войны' мы приобрели все бойцовские повадки хищников. А такой пес, готовый загрызть любого, на кого укажет хозяин, хоть и дорого ценится, но опасен для всех.
      И для хозяина.
      
      4. Полк
      
      Спал я минут двадцать, как мне показалось, не больше, и проснулся от толчков: меня подбрасывало и подкидывало, это КАМАЗ, взревев мотором, тронулся с места. Вокруг уже было светло. Я посмотрел на часы: было семь утра. Я продрых своих законных, уставом положенных восемь часов. У духов - солдат первого года службы - сон вообще летит быстро. Только положишь ухо на подушку, как уже звучит команда 'Подъем!'. Даже не выспался толком, а уже надо вставать.
      Я осмотрелся. Попутчики мои были такие же помятые и недовольные, как и я сам: ночевка в сидячем положении настроение не поднимает. У меня ужасно затекли спина и ноги. КАМАЗ тем временем качнулся на ухабе и вырулил на бетонку. Ход сделался мягче и почти не трясло. Через задний борт видны были бесконечные склады и ангары Хайратона, мимо которых мы проезжали. Наконец, КАМАЗ вышел на трассу и наддал. Это было заметно по возросшему гулу дизеля и по тому, что ход стал мерным, без тряски.
      Из всей команды, связисты и разведчики сидели ближе всех к кабине, по трое на каждой лавке. Пользуясь этим, я поднялся и, держась за борт, принялся одной рукой распутывать передний полог тента. Рыжий принялся мне помогать с другой стороны. Минуты через три нам удалось распутать ремни, и встречный поток воздуха откинул полог к потолку тента. Мы все вшестером, ухватившись за передний борт, встали, чтобы хорошенько рассмотреть дорогу. Кузов под тентом превратился в аэродинамическую трубу, и все сержанты придерживали руками или скинули вовсе свои фуражки.
      Через передний борт, поверх кабины, как раз и открывался отличный обзор: вправо и влево лежала безжизненная, выжженная солнцем пустыня. Ровная, как стол, покрытая только частыми кустиками верблюжьей колючки и норами, из которых то там, то здесь внезапно появлялись и застывали жирными столбиками степные суслики.
      - Зырь, мужики, - показывал я рукой на очередного суслика.
      Они и в самом деле были смешные: стоит на задних лапках маленький пушистый комочек жира, передние лапки скрещены на животе, морда сонная и важная. Портфель ему - и вылитый чинушник.
      Иногда меж нор порскали тушканчики: помесь мышонка и кенгуру. Устремив вперед свои ушастые мордочки, подруливая себе длинными хвостиками с кисточкой на конце, они носились меж нор по пустыне, неожиданно и круто меняя направление. Казалось, они и сами не знали, куда скакали и куда хотели прискакать.
      Несколько раз мы проезжали мимо сгоревших остовов БТРов и БМП, ржавеющих в кювете. Иногда попадалась ржавая рама от КАМАЗа или 'Урала'. Похоже, эта дорога была свидетелем многих веселых историй. Словом, унылый монотонный марсианский пейзаж, на который мы успели насмотреться еще в Туркмении: ровная местность вокруг, много песка, много верблюжьей колючки, суслики, тушканчики, две тонкие 'нитки' трубопровода вдоль дороги с правой руки и бесконечная вереница столбов с проводами с левой. Скукотища, немногим веселее вчерашней ночевки. И в этом диком и унылом краю нам предстояло провести следующие два года?!
      Мама! Ну, почему меня не призвали в Германию или в Чехословакию?! Служат же люди в Средней полосе! Ну, на худой конец, в Забайкалье: там хоть лес есть. А тут!.. Жара, песок, тоска! Ни деревца, ни кустика, ни травинки.
      Нет, я не пожалел сейчас, что попал служить в Афган! Не пожалел на второй день пребывания, как не пожалел об этом ни разу за все двадцать месяцев - последовательно будучи духом, черпаком, дедом и дембелем. Наоборот: меня распирала гордость, что мне, в мои сопливые восемнадцать лет выпал редчайший шанс 'творить Историю' и защищать интересы своей страны с оружием в руках. Даже сейчас, двадцать лет спустя, если бы меня спросили: 'Вот, допустим, тебе восемнадцать лет, выбирай, где будешь служить? ВВС, ВМФ, Московский военный округ, Германия, Куба - где хочешь?', я бы ни секунды не задумывался с ответом: 'Только в Афгане! И только в пехоте!'.
      Но!
      Одно дело придти обратно на гражданку и на вопросы знакомых 'где служил?' гордо так, или наоборот, скромно, но с достоинством ответствовать: 'в Афгане', вызывая зависть и уважение, и совсем другое - два года, изо дня в день, тянуть службу среди раскаленных песков и диких гор. Где нет ни кабаков, ни дискотек, ни девчонок. Где нет иных развлечений кроме... Впрочем, об этом после, в свое время.
      Прямо по курсу строго на юг, единственным украшением и венцом унылого пейзажа, величественно вставали горы. Судя по виду (в конце октября на их вершинах еще не было снега) - 'двухтысячники', они раскинулись с востока на запад, на сколько хватало глаз. Я повернулся к Щербаничам:
      - Ну, и сколько до них? - я кивнул на горы.
      Щербаничи, выросшие в Ашхабаде, считай, в предгорье, прищурились на горы:
      - Километров восемьдесят, не меньше.
      - Бью за шестьдесят, - предложил я.
      - На что бьешь?
      - На банку тушенки и пачку сигарет.
      - Замазано.
      Мы втроем повернулись к разведчикам:
      - Мажете, мужики?
      Разведчики посовещались между собой:
      - А чего тут мазать? Сорок километров, не больше.
      - Бьем? - предложили Щербаничи.
      - Бьем, - согласилась разведка.
      Мы вшестером соединили ладони вместе одна на другую. Рыжий хлопнул сверху своей. Пари, таким образом, было заключено.
      Горы и оптический обман связаны между собой так же неразрывно как океан и бриз, осока и стрекозы, трава и роса, сосны и шишки. Полгода назад, выйдя на перрон ашхабадского вокзала из эшелона, который привез призывников для дальнейшего прохождения службы, с проспекта Ленина я увидел горы - совсем рядом. Неровная гряда Копетдага нависала так близко, что казалось, мы не успеем дойти до военного городка, как упремся в них. Отчетливо и резко были видны все гребни и расщелины. Первый городок располагался на том же проспекте Ленина и удивительное дело: горы, до которых, казалось никак не более трех километров, по мере продвижения к ним, неуклонно отдалялись, не меняясь в очертаниях! Мы прошли сто, двести метров, километр - горы оставались такими же далекими, какими я их увидел с перрона вокзала. Оказалось, что до них было не три, а двадцать километров. Это было мое первое и весьма шапочное знакомство с горами.
      В горах вообще трудно вычислить расстояние до цели. Не важно: для цели пути или для цели обстрела. Особенно при перепадах высот. Даже после года службы в горах, все равно будешь сомневаться: правильно ли оценил дальность и выставил прицельную планку? Ничего с этим поделать нельзя. До гор было не сорок, не шестьдесят и даже не восемьдесят километров. До них было более ста верст.
      КАМАЗ жал под сотню и горы мало по малу стали приближаться. Уже можно было яснее разглядеть горные складки, поросшие скудной колючей растительностью. Минут через сорок езды, КАМАЗ притормозил: мы выехали на перекресток. Дорога наша уперлась в сторожевой пост - Фрезу - службу на котором нес советский взвод и солдаты царандоя - афганской милиционной армии. Дальше дорога расходилась под прямыми углами вправо - на Мазари-Шариф и влево - на Кабул. Наш КАМАЗ чихнул тормозами, снижая скорость у шлагбаума, и вывернул налево. Снова понеслась бетонка. Только горы теперь находились с правой руки, а с левой - все та же унылая пустыня. С тушканчиками и сусликами. Не прошло и пяти минут, как показался сам полк. КАМАЗ съехал с бетонки вправо и метров через двести по асфальтированной дороге мы подъехали к воротам с красными звездами: КПП. Дневальный отворил ворота, и мы заехали в полк. Проехав КПП, КАМАЗ встал.
      - К машине! - маленький прапорщик выскочил из кабины.
      Мы спрыгнули из кузова на землю. Я осмотрелся:
      Позади КАМАЗа были железные ворота, через которые мы только что въехали в полк и глинобитный домик КПП с плоской крышей. От ворот вправо и влево шел каменный забор как раз такой высоты, чтобы удобно было вести огонь из положения стоя. Даже приступочка была заботливо выложена по низу. Метров через сто забор упирался в парк. С другой стороны забор через двести метров упирался в вертолетную площадку. Расположение полка, таким образом, имело всего триста метров по фронту. Сразу за КПП на высоком постаменте стоял БТР, как памятник погибшим. Справа от КПП располагался штаб полка - длинный модуль, выкрашенный в синий цвет. За ним была стоянка машин связи - три КШМ Р-142 на базе ГАЗ-66 и одна командирская 'Чайка' - такая же КШМ, только на базе БТР. Далее был разбит спортгородок. Рядом со спортгородком были двухэтажные здания полкового клуба и спортзала. Между клубом и спортзалом стояли кирпичный оштукатуренный экран и скамейки летнего кинотеатра, далее шли два модуля, в которых жили отцы командиры и полковой умывальник: довольно большое крытое помещение, в котором одновременно умываться или принимать душ могли человек шестьдесят. Слева от КПП стояли четыре солдатских модуля - длинных одноэтажных бараков из фанерных щитов под шиферной крышей, выкрашенных в тот же синий цвет, что и штаб. Перед штабом находился полковой плац, за которым стояло два ряда больших палаток. Возле палаток под грибками стояли дневальные в бронежилетах и с автоматами, как в Хайратоне. За солдатскими палатками, на одном уровне с командирскими модулями, были две столовые - большая, солдатская, и поменьше, офицерская. Между ними стоял ларек. Перед солдатской столовой стояла будка чаеварки с рядами кранов, торчащими наружу, из которых любой желающий мог набрать горячий или теплый чай или отвар из верблюжьей колючки. Левее столовой стоял модуль ПМП - полкового медпункта, за которым находилось караульное помещение с гауптвахтой. И нигде не было видно ни травинки, ни зеленого листочка. Песок и щебень вместо газонов. счастье еще, что большая часть полка была заасфальтирована, не то в пыли можно было бы погибнуть. В глубину расположение полка было метров на сто длиннее, чем по фронту. Вот на этих-то двенадцати гектарах нам и предстояло прослужить два года.
       - В колонну по три - становись! - подал команду прапорщик.
      Два десятка человек выстроились в колонну по три.
      - Левое плечо вперёд, шагом марш,
      Не в ногу, мы тронулись, куда было приказано: в сторону солдатских модулей. Перед ближайшим прапорщик остановил нас и 'справа в колонну по одному' завел нас внутрь.
      Вход в модуль был сделан не по середине барака, а ближе к правому краю. В небольшом фойе, как и в нормальной казарме, располагались тумбочка дневального и двери в умывальник, сушилку, кабинет командира роты, каптерку и оружейку. Слева находилось просторное спальное помещение и смежная с ним Ленинская комната в самом торце модуля. Меня поразили две вещи: во-первых, мы были не одни - человек тридцать сержантов уже прибыли накануне с другой партией, а во вторых - кровати были одноярусные!
      Привыкнув в учебке спать 'на пальме', то есть на втором ярусе, я и подумать не мог, что в обыкновенной солдатской казарме может быть так комфортно и даже уютно: шестьдесят кроватей стояли в один ярус и к каждой прилагалась отдельная тумбочка, в которой можно хранить нехитрые свои пожитки! Несбыточная мечта курсанта.
      - Строиться на завтрак.
      Это все тот же маленький прапорщик не уставал проявлять о нас отеческую заботу.
      Бросив свой вещмешок на свободную койку, я двинулся к выходу. Мой путь преградили две ноги, вытянутые в проходняк спального помещения. На табурете возле самой крайней койки, развалясь, сидел сержант, по виду - мой однопризывник.
      - Товарищ младший сержант, - лениво, через нос выдавил он мне, - почему не приветствуете старшего по званию?
      У меня на погонах было две лычки. У него - три. На одну соплю больше. Но, не учебка же?! Это в учебке полагалось отдавать честь даже ефрейторам, а тут, в линейных войсках, всё решает не воинское звание, а срок службы. А этот - мой однопризывник. Я обалдел от подобной наглости: мой же однопризывник пытается меня построить! Худого слова не говоря я двинул, что было дури сапогом ему по лодыжке, стараясь попасть по косточке, чтоб было больнее.
      - Иди ты на хрен, - посоветовал я сержанту, - дай пройти.
      Сержант поджал ноги, скорчившись от боли.
      - Тебе - звиздец, - бросил он мне в спину.
      Наша партия построилась перед модулем в колонну по три и под командой чуткого прапорщика двинулась в столовую.
      Меж тем, наше появление в полку не осталось незамеченным: на пути нашего следования кучками стояли старожилы, приветствуя нас радостными криками 'Духи, вешайтесь!'. На их лицах было столько детской неподдельной радости, что, право, стоило повеситься уже только ради одолжения.
      'Вешайтесь, духи, вешайтесь!'. За свою службу я слышал этот бодрый призыв так часто, что у Советской Армии не хватило бы веревок, реши я безропотно исполнять эту просьбу всякий раз, как услышу. Всерьез к этому относиться даже как-то смешно: кто послабее, характером, тот повесится и без вашего доброго совета, а кто нормальный пацан - тому вся эта ваша дедовщина до лампады. Отлетает свое и сам, в свой срок, станет черпаком и дедом. Это игра такая. Не нами придуманная. В дедов, духов и черпаков. Пионерлагерь какой-то! А коль скоро игра придумана не нами, то не нам и правила нарушать. Их, эти правила, нужно понять, выучить наизусть и принять как руководство к действию. В этих размышлениях я не заметил, как приплелся до столовой.
      Столовая произвела на меня впечатление, сопоставимое с атомным взрывом. Если бы Пентагон обрушил двадцать мегатонн неподалеку, я бы не взволновался сильнее.
      Две ЦРМки - два длинных ангара под профильной оцинкованной крышей на бетонном фундаменте были соединены между собой кирпичной пристройкой, в которой находились котловое хозяйство, склад, посудомойка, разделочные цеха и тому подобное. Солдатская столовая представляла собой букву 'П', ножки которой были обращены на дорожку, что шла за палатками. В правом крыле обычно принимали пищу спецслужбы - саперы, разведка, связь, ремрота, РМО - рота материального обеспечения и полковые музыканты. В левом завтракали, обедали и ужинали все остальные. Проще сказать - пехота и карантин. И, когда мы, 'справа в колонну по одному', вошли в столовую, все мы ошалели от изобилия яств, стоявших на столах в ожидании наших желудков.
      Столы располагались в два ряда, в каждом из которых было семнадцать столов. Если принять во внимание, что каждый стол рассчитан на десять человек, то несложно подсчитать, что одновременно одно крыло столовой было в состоянии накормить триста сорок человек. Полковой завтрак закончился, но специально для карантина было накрыто два стола.
      Слюни текут! Разум отказывается повиноваться, когда я вспоминаю об этом пиршестве!
      Сказать, что в учебке кормили плохо - это ничего не сказать. Злой хозяин нелюбимую скотину - и то, кормит лучше. Перловка, сечка, макароны - все, неизменно сварено до состояния клейстера и не солено.
      Хлеб, пропахший плесенью.
      Щи, в которых плавает недочищенная картошка и вилок капусты, разрубленный на восемь частей тремя взмахами ножа.
      Жопа!
      Поросятам дать - так, породистые, и те откажутся.
      И мясо...
       Где оно было? Я не видел его с гражданки!
      Апофеоз - кенгуру, пятьдесят шестого года забоя! Лично, находясь в наряде по кухне, нес в разделочный цех и успел разглятеть клеймо на тушке. Животное было отловлено, умерщвлено и разделано за десять лет то того, как я родился. Я ходил в ясли, детский сад, потом - в школу, влюблялся и работал плотником, не подозревая, что эта кенгуриная тушка, без малого - тридцать лет - терпеливо ждет, когда я ее употреблю. Для кенгуру - воистину, фараоновский возраст!
      В учебке кормили так: в миску навалены куски вареного сала, а волокна мяса урчали в животах поваров и офицеров.
      У-у! Рожи шакальи!
      И эти помои нам приходилось есть не раз-два, а три раза в день в течение полугода!!! Минимум - пятьсот сорок приемов пищи, каждый из которых как пытка: жрать охота, а внутрь не лезет!
      Будь на веки проклята ашхабадская учебка! Чтоб ты сдох в жутких корчах, майор Маронов - пройдоха, пьяница и вор - командир в/ч 96699, доблестной учебки связи Первого городка Ашхабада. От всей души желаю тебе трибунала и бедной старости!
      А тут!...
      В пятилитровых котелках прела рисовая каша! Горячая, самая настоящая! Та самая, какой последний раз меня кормила мама! И рис не переварен и даже вымыт перед варкой! На каждом столе стояла глубокая миска с мясом! С мясом!!! Тушенкой, пережаренной с морковкой и луком. На каждом столе стояло по две банки сгущенки! На отдельной тарелке потели цилиндрики сливочного масла. И не по двадцать грамм, как положено в Союзе, а по тридцать три! На два щедрых бутерброда хватит, чтоб заесть горячий кофе, который плещется в большом чайнике на краю стола. И сыр...
      А хлеб?! Белый, горячий, мягкий, свежайший! И в Союзе я не ел такого хлеба! Ни до, ни после Афгана. Это что-то!..
      Пир души!
      Праздник желудка!
      Нормальная, человеческая еда, которую никто из нас не видел с гражданки!
      И хрена ли так не служить?!
      Духанка?! Духовенство?! Еще три месяца летать?! Тьфу! Пустяки, когда так кормят! Да на одной ноге отлетаю, если каждый день на завтрак сыр, мясо и сгущёнка!
      Не надо ни осетров, ни черной икры, ни дорогих коньяков. Дайте солдату масла сливочного, хлеба мягкого, мяса побольше, каши приличной - гречневой или рисовой, горячего и сладкого кофе - он вам горы свернет! Он не то, что свою Родину защитит, он и чужую родину собой закроет.
      У меня, от этого изобилия, появился комок в горле: насколько же унижены и бесправны мы были в этой грёбаной учебке! Есть такая пословица: 'солдат - не человек'.
      Согласен.
      Только курсант учебки - это даже не солдат. 'Недосолдат'.
      Нормальных солдат гоняют и дрочат старослужащие. А курсанта - офицеры и, главным образом сержанты. Те самые сержанты, которых еще несколько недель назад дрочили и гоняли также как они нас теперь. И курсанту отводится роль бессловесного и исполнительного животного - попробуй, не выполни приказ сержанта! Даже самый глупый приказ самого дебильного сержанта. Поэтому-то, други мои, в линейных войсках и не любят 'учебных' сержантов. И упаси Бог попасть 'учебному' сержанту в линейные войска! Все, все сержанты полка, прошедшие через учебку, будут отыгрываться на нем, вспоминая свои былые унижения и обиды. Сгниет такой 'учебный' сержант в нормальном полку. Правило, не знающее исключений.
      Вы нас - в учебке, а мы вас - в войсках!
      И это даже не месть. Это - возмездие. Жестокое, законное и справедливое.
      Поразительно: в столовой можно было есть спокойно и не торопясь! Подливать себе кофе, накладывать мясо, макать хлеб в сгущенку. И все это делать солидно и степенно. В учебке мы совсем отвыкли принимать пищу как нормальные люди. Очень часто наш завтрак или обед происходил так: в отместку за то, что мы плохо прошли строем или не так громко спели ротную песню, сержанты заводили нас в столовую 'справа в колонну по одному', мы занимали свои места за столами (упаси Боже сесть без команды!), звучала команда - 'рота, садись, раздатчики пищи - встать!'. Пищу не брали кому как вздумается, а ее раздавали раздатчики каждого стола. Звучала следующая команда: 'раздать пищу'. Едва раздатчики успевали наполнить десять тарелок, как звучала команда: 'Встать! Выходи строиться'. Курсанты выходили строиться, побыв за столами меньше минуты. Поел ты, не поел - это никого не волновало. Зато в следующий раз и шаг чеканился, и песня гремела.
      На голодные наши желудки.
      Некоторые особо хитрые курсанты пытались вынести в карманах хотя бы хлеб и сахар, но бдительное сержантское око неизменно замечало эти маневры. Провинившегося ставили перед строем и давали ему целую буханку хлеба, которую тот и должен был съесть на глазах у всей роты. А чтобы рота не скучала, пока кишкоблуд-неудачник 'трамбует' свою буханку, курсантов заставляли вспомнить азы строевой подготовки - то есть обозначить отмашку рук и, подняв, тянуть носочек ноги на высоте двадцать пять сантиметров от земли. Через пару минут стояния в такой неудобной позе мышцы затекали и начинали ломить, и едок-одиночка выслушивал в свой адрес множество теплых пожеланий от всей роты. Самым мягким было 'чтоб ты подавился!'. Но не мог же он один слопать целую буханку в три горла? На это уходило время, которое мучительно растягивалось для двух сотен молодых парней, застывших с поднятыми ногами. Потом, заняв свое место в строю, незадачливый похититель хлеба получал свою порцию пинков и тычков от своих товарищей.
      Называлась эта процедура аутодафе красиво и романтично - воспитание коллективом.
      С тех пор я не люблю коллективы.
      Меня не ловили с хлебом и не заставляли есть буханку перед ротой, но смотреть, как твой голодный ровесник расплачивается за сержантскую прихоть, даже просто смотреть на это было унизительно. Мы, затравленные и бесправные, осатаневшие от произвола, единодушно колотили своих однопризывников, в которых видели виновников своего мучительного стояния на одной ноге.
      Надо бы сержантов...
      Потрогать своими кулаками их холеные морды! Но никому из двухсот курсантов второй роты не приходило в голову, что мы легко можем растерзать восемнадцать сержантов как Тузик фуфайку. Разорвать их на клочки, на кусочки, на тряпочки! Сама мысль эта казалась нелепой и кощунственной. До поры...
      А ведь это была не единственная сержантская забава: сержанты подобрались сплошь - затейники и причуд у них было многовато.
      Даже для двухсот курсантов.
      Сержантам досталось в свой срок. Они получили свою долю.
      Тем временем, завтрак подошел к концу. Маленький прапорщик, тактично оставшийся на улице, вернулся с высоким капитаном - начальником карантина.
      Капитан Востриков - колоритнейшая личность! Это про таких как он Лермонтов написал: 'слуга царю, отец солдатам'. Он умел проявлять заботу о вверенных ему солдатах и сержантах, не опускаясь до панибратства. Все, что положено солдату иметь - вещевое, котловое, денежное довольствие, или даже просто сон - солдат имел. Но и спрашивалось с него - тоже, по полной. Главным украшением Вострикова были шикарные усы, залихватски торчащие в стороны параллельно линии горизонта. До знаменитых буденовских они недотягивали густотой, но, зато, многократно превосходили их в лихости. Мысленно хотелось подрисовать ему кивер, ментик и доломан, глаза искали на капитанском боку востру шашку и решительно не хватало ему коня. Серого, в яблоках. Но и без коня Востриков был красавец: кепка с офицерской кокардой была заломлена в невообразимом фасоне, вылинявшая хэбэшка с капитанскими звездочками была мята ровно настолько, чтобы, не оскорбляя Устава, подчеркнуть молодечество и сапожки начищены ваксой, что, учитывая, вселенскую запыленность, уже само по себе было шиком.
      - Здравствуйте, товарищи сержанты! - гаркнул он, осклабившись.
      - Здра... жела... това... капитан! - хором ответили мы голосами, исходившими из набитой утробы.
      - Представляюсь: ваш командир, капитан Востриков. До конца карантина вы будете в моем распоряжении. С командирами взводов познакомитесь позже, а пока выходи строиться на развод.
      Девять ноль-ноль. Полковой развод. Этот ежедневный обряд станет для нас обязательным, как рюмка водки перед обедом. Если не больной и не в наряде - в девять ноль-ноль, будь любезен прибыть на плац в составе своего подразделения. Весь день можешь хоть на ушах ходить, но в девять ноль-ноль - изволь стоять на плацу. Дед ты или дембель, но в девять ноль-ноль - полковой развод. Даже если ты уже почти гражданский человек, даже если КАМАЗ для тебя уже подогнан и через час ты будешь в Союзе - надевай парадку, и милости просим на полковой развод. Это - святое. Это - нерушимо и непреходяще.
      .
      5. Карантин
      
      Армия покоится на двух мощных опорах: унификация и единоначалие.
      Тотальная унификация. Если у одного сапоги грязные, то пусть и у всей роты они будут грязные. Если один почистил, то пусть и вся рота почистит. Одинаковые хэбэ, одинаковые ремни, одинаковые сапоги, одинаковые мыльницы, полотенца и зубные щетки, одинаковость во всем. 'Пусть безобразно, зато единообразно' - вот принцип, определяющий солдатское бытие. Унификация рождает желание хоть как-то выделиться из однородной солдатской массы. Поэтому старослужащие вносят в форму одежды, пусть крохотные, но изменения: делают сапоги 'гармошкой', специально наглаживают стрелку на спине от лопатки до лопатки - 'годичку', признак солдата второго года службы, поворачивают эмблемы в петлицах под иным углом, нежели предписан Уставом, делают углубление в панаме в форме правильного ромба. Такое углубление (имеющее простонародное название по имени женских гениталий) делает панаму похожей на гражданскую шляпу. Только с хлястиком и звездочкой. Словом, каждый в меру возможностей и вкуса старается ненавязчиво выпятить свою индивидуальность.
      И всепоглощающее единоначалие, принцип которого, если отбросить словесную шелуху, вмещается в три слова: 'командир всегда прав!'. Командир роты всегда прав перед командирами взводов, а командир полка правее комбатов. И это Закон. Майор будет распекать капитана, последними словами поминая его родственников по женской линии, и капитан обязан стоять по стойке 'смирно' и не вылезать со своими возражениями. Даже разумными и своевременными. И в этом есть глубокий, даже можно сказать, философский смысл: майор тоже когда-то был капитаном и также молча стоял и впитывал в себя мат вышестоящего начальника. Поэтому, теперь, получив большую звезду на погоны, товарищ майор имеет полное право насладиться звуками своего голоса при полном молчании нижестоящего. Капитану, в свою очередь, также не возбраняется отловить подчиненного ему старшего лейтенанта и выместить свою злобу на нем при полном непротивлении последнего. Старший же лейтенант, чтоб выпустить пар, просто неизбежно построит сержантский состав и в кратких, но энергичных выражениях доведет до сержантов и старослужащих содержание текущего момента. Причем подчиненные старшего лейтенанта заодно узнают о себе и своих мыслительных способностях много нового и интересного. И так - сверху вниз. От министра обороны до самого распоследнего солдата первого года службы.
      Армия дает человеку ограниченному и даже тупому бесценный шанс 'выйти в люди'. Нигде в гражданской жизни олух не сделает такой карьеры. А в армии, если у офицера нет 'залетов', неснятых взысканий, если он не пьет на службе, а выпивает после нее, то карьерный рост ему гарантирован Положением о прохождении службы. Лейтенант - выпускник училища - через два года неизбежно станет старшим лейтенантом, через пять лет капитаном и так далее до подполковника включительно. И не командир части, ни маршал, ни сам министр обороны не в состоянии сдержать его продвижение по службе. Он будет последовательно командовать взводом, ротой батальоном. Это в Союзе. А в боевых условиях, где год засчитывается за три, звания идут в три раза быстрее! И в личное дело вносится запись: 'в период с *** по *** принимал участие в боевых действиях в составе в/ч/ п/п ******'. Такая запись сильно облегчает поступление в Академию и в положенный срок офицер, мягко скажем, звезд с неба не хватающий, привыкший ежедневно публично материть своих подчиненных, командует уже полком, бригадой, дивизией. При одном непременном условии: беспрекословная исполнительность. Если исполнять все, что тебе приказывают 'сверху', не пытаться качать права или искать правду, то жизнь твоя в Вооруженных Силах будет легка и безоблачна. И очередные звездочки не забудут в положенный срок упасть тебе на погоны.
      И все-таки, вопреки мнению напыщенных гражданских умников, в Армии умных людей гораздо больше, чем принято считать. И мудрости в воинском укладе жизни гораздо больше, чем в гражданской. Даже если на каждом шагу неподготовленного человека может удивить несуразность приказов и глупость при их исполнении, даже если в Армии повсеместно 'круглое носится, а квадратное катается', все равно - воинский уклад создавался многими поколениями военных и не дело современников что-то в нем менять. Именно унификация и единоначалие позволяют нивелировать персональные амбиции каждого отдельно взятого военнослужащего и подчинить в полку сотни, таких непохожих между собой, людей воинской дисциплине, сколотить из них сплоченный коллектив и направить их волю и усилия на выполнение общих для всех, стоящих перед полком задач. И боевых, и бытовых.
      А то, что ты уникальная и неповторимая личность, со своим богатым и глубоким внутренним миром - иди, доказывай это своей маме или, еще лучше, расскажи при случае любимой девушке.
      Несмотря на простоту и суровость быта, доходящих, порой, до аскезы, распорядок жизни в Афгане был продуман тщательно и разумно. Вот и карантин являлся необходимым условием вливания вновьприбывших в армейскую боевую семью. Смысл его заключался в том, что, во-первых, еще неизвестно чему тебя учили и насколько хорошо выучили в Союзе, поэтому необходимо проверить твои навыки ведения боя, проверить степень владения полученной воинской специальностью, уровень физической подготовки и привить тебе новые навыки - азы ведения боя в условиях горно-пустынной местности. Потому, что сама тактика ведения боя в условиях Средней полосы или Европейского театра военных действий резко отличается от тактики ведения боя в горах и то, чему тебя учили в Союзе, нуждается, поэтому, в дальнейшей доводке и доработке.
      А во-вторых и в главных, двухнедельный карантин позволял хоть в малой степени акклиматизировать людей к жесткому афганскому климату. Если в России при плюс тридцати люди обливаются потом и млеют от жары, стремятся укрыться в тень, скупают квас и мороженое, то тут, в Афгане, тебе придется воевать при плюс пятидесяти, без кваса, мороженого, иногда даже без воды и тенёк для тебя никто не предусмотрел. Тенистого парка в горах не разбили к твоему приезду. Все два года ты будешь воевать при изнурительной и отупляющей жаре, опаляемый жесткими лучами солнца с повышенным содержанием ультрафиолета и рентгеновского излучения, имея возможность зайти в тень только на привалах.
      Тем временем наша партия окончила завтрак и под командой лихого капитана Вострикова потопала на плац, где и влилась в колонну карантина. Больше всего меня удивили не размеры плаца - они небыли гигантскими - а то, что на плацу стояло всего около сотни человек, половина из которых были из карантина.
      - Полк на операции, - пояснил кто-то за моей спиной.
      Я начал осматриваться вокруг себя. Кроме нашей партии, прибывшей сегодня утром и одетой еще в парадки и фуражки, которые мы не успели снять, все были одеты как и положено: в хэбэ зимнего образца, сапоги и панаму. Все, кроме нескольких крепких парней в пилотках. Видеть в одном строю с собой сержантов в пилотках было не менее дико, чем если бы они надели на голову немецкие каски. Тепло, все-таки. Осень осенью, а в пилотке уши быстренько обгорят на таком солнце.
      - Откуда вы, пацаны? - спросил я их.
      - Из Белоруссии. Учебка зенитчиков.
      - Парни! - изумился я, - Какого черта вас сюда-то занесло?
      В Ашхабаде, по крайней мере, за полгода учебки мы успели привыкнуть к климату, сходному с афганским. Да и сама Туркмения была все-таки, рядом с границей. Мне и в самом деле казалось глупостью несусветной тащить этих непривычных к жаре пацанов из дождливой Белоруссии через всю страну в солнечный Афганистан. По-человечески мне их было жалко. Несмотря на утреннее время 'белорусы' были все в поту и в мыле, как после кросса, и вызывали сочувствие.
      - Нас на Германию и Чехословакию готовили, - поделился один из них, - а потом пришел приказ и нашу партию, человек сорок, направили в Афган. Зря ты с ним связался.
      - С кем? - не понял я.
      - С Амальчиевым. Он тебе этого не простит.
      - А он что - папа римский, чтоб я у него прощения просил?
      - Полк равняйсь! Смирно! - прервал нашу беседу властный, хорошо поставленный командирский голос.
      Перед строем стоял дородный подполковник - зампотыл полка Марчук: в отсутствие всей полковой командирской верхушки он исполнял обязанности командира полка.
      Мне показалось странным называть сотню солдат полком. Сотня солдат - это, в лучшем случае, рота. Но в Армии много забавного. Если рота в наряде или в карауле, а в расположении осталась пара-тройка больных, хромых и косых бездельников, то эти-то три человека на любом построении будут именоваться 'рота'. И когда эту троицу поведут в столовую, то подадут команду: 'рота, шагом марш!', хотя три человека - это никакая не рота и даже не отделение. А так, расчет.
      Но если подумать, то именно мы, сто человек, стоящие сейчас на плацу, и были полком. У нас даже знамя было. В штабе возле входа в остекленной пирамиде под охраной и обороной часового. Хоть тысяча, хоть десять тысяч солдат без знамени - это толпа. Если толпа вооружена и хорошо организована, то это - банда. А даже пять солдат со знаменем полка - это полк! Со знаменем дивизии - дивизия! Ибо знамя - это не простой отрез красного шелка, а символ воинской чести, доблести и славы. Символ части. При утрате или уничтожении знамени командир полка и начальник штаба подлежат суду военного трибунала, а часть - расформированию.
      По малому количеству оставшихся в полку, развод не был ни долгим, ни занудным. Карантину выпало убираться в парке. Кому еще поручить скучную и грязную работу, как не молодым? Остальным было приказано 'заниматься по распорядку', то есть расползаться по норам и 'нычкам' и продолжать спать. В модуле мы наскоро переоделись в свои хэбэшки, сдали парадки в каптерку и с легкой душой и сытым желудком направились в парк.
      Парк по своим размерам равнялся расположению полка: техники в полку было много и ее нужно было куда-то ставить. Он был обнесен тем же каменным забором, который являлся продолжением полкового. Въехать и выехать из него можно было через отдельный КТП, не поднимая пыли в расположении. С полком парк соединялся небольшой железной калиткой как раз рядом с модулями. За неимением асфальта большая часть его была покрыта камнями и щебнем, укатанными до состояния брусчатки, меньшая, но еще довольно значительная часть, разбитая сотнями колес и гусениц в пыль и порошок, являла широкое поле деятельности для духов и дембелей грядущих поколений.
      Нормального солдата не пошлют мостить: это долго и хлопотно. Сначала нужно найти машину, чтобы съездить за камнями и щебенкой, потом, нужно эту машину загрузить вручную - свободных экскаваторов не то, что в полку - во всем Афгане было, может, штуки две. Потом привезти все это в парк, разгрузить, разровнять и укатать. И после целого дня тяжелой работы убедиться, что десять человек, надрывая пупки, уложили всего каких-то шесть квадратов брусчатки. Словом, длинная это канитель и солдат из своих подразделений на эту работу бесконечную, как строительство египетских пирамид, командиры отпускали крайне неохотно, находя для них занятие более полезное. А духов и дембелей не жалко было бросить на благоустройство территории парка: духи из карантина еще не раскиданы по подразделениям и за них никто не отвечает, а дембелей - их вообще как бы нет. На войну и в караулы они ходят по желанию, в наряд их не ставят, изнывая от безделья, они считают дни до дома и гадают когда будет первая партия на отправку в СССР. Так пусть хоть делом займутся, а не фигней маются, подавая дурной пример и подрывая дисциплину.
      - Значит так, мужики, - заявил Востриков, построив нас в парке, - ставлю боевую задачу. Растягиваемся цепочкой на половину ширины парка и собираем мелкий мусор: бумажки, бычки, консервные банки. Доходим до противоположного забора, перестраиваемся и прочесываем местность на другой половине. Вопросы?
      Вопросов не было. Карантин растянулся в цепочку метров на полтораста и, вглядываясь себе под ноги, побрел по парку. Техники на стоянках было немного - она вся была на войне - а та, что осталась, стояла, в основном, возле забора, так что 'прочесывать местность' было нетрудно. Гораздо легче, чем грузить щебень, хотя и менее приятно, чем перебирать пряники. Я тоже глянул себе под ноги и охудел...
      В Союзе я один раз ходил в караул. К нашим автоматам прилагались два магазина и шестьдесят патронов. Сначала мы снарядили магазины патронами, затем начкар - начальник караула - лично дважды проверил у каждого количество патронов в магазине, и, наконец, дал команду вовсе сдать все патроны в оружейку. От греха. При этом он с помощником снова пересчитал все патроны, раскладывая их по десяткам и только, убедившись, что дебет сошелся с кредитом, сдал патроны в оружейку. На посты мы вышли вооруженные примкнутыми штык-ножами и автоматными прикладами, которыми, если взяться за ствол, можно орудовать как дубинкой в случае нападения на пост.
      В учебке нам дали дважды пострелять из личного оружия - автоматов. Один раз три патрона, перед присягой, другой - пять, перед выпуском. Мороки было еще больше, чем в карауле. В караул заступали тридцать человек, а стреляли поротно, то есть по двести. До армии, я уже успел пострелять из четырех видов оружия: из 'мелкашки', пневматической винтовки, самодельного поджига и рогатки. Как и всякому нормальному пацану, мне до зуда в ладонях хотелось пострелять из автомата. Почувствовать его вес, тугость спускового крючка, отдачу в плечо от выстрела. Я мечтал поймать в прицел мишень и попасть, пусть не в 'яблоко', но, хотя бы, в шестерку. Какой настоящий мужчина равнодушен к оружию?!
      Счастье нажать на курок и промахнуться мимо мишени не стоило того, чтобы вообще брать автомат в руки.
      Нам выдали по три патрона. Командиры взводов и командир роты дважды проверили, что у каждого именно три, а не два или четыре патрона. Затем под пристальным присмотром офицеров мы снаряжали магазины: раз, два, три патрона в рожке. Потом шел доклад: 'курсант Пупкин к стрельбе готов'. Подавалась команда: 'к бою'. Очередной 'курсант Пупкин' занимал место на огневом рубеже, отстреливал свои три патрона, промахивался и счастливый докладывал: 'курсант Пупкин стрельбу закончил'. Предъявив оружие к осмотру - проще сказать - отодвинув затворную раму до упора так, чтобы проверяющий отец-командир мог убедиться в 'отсутствии наличия' патрона в патроннике и магазине, занимал свое место в строю.
      Автоматов было предусмотрительно захвачено аж по две штуки на каждый взвод. В каждом взводе по тридцать человек или пятнадцать пар стрелков. Пока двое снаряжали автоматы, предъявляли его к осмотру, докладывали, стреляли, снова докладывали и снова предъявляли оружие к осмотру, остальные двадцать восемь курсантов томились тут же рядом в строю на сорокоградусной жаре. Если предположить, что каждая пара отстреливалась бы за пять минут, то нетрудно подсчитать, что пятнадцать пар отстрелялись бы за семьдесят пять минут или час-пятнадцать. Но наши действия еще не были доведены до автоматизма ежедневными стрельбами, а многие вообще первый раз в жизни взяли в руки автомат. Поэтому, стрельба велась больше двух часов, во время которых взвод стоял в строю. Злые, задерганные командиры так и забыли дать команду: 'вольно, можно курить'.
      Но это еще был не финал. Мы обязаны были сдать стреляные гильзы. Девяносто штук.
      Известно, что при стрельбе из АК-74 гильза выбрасывается затвором вправо сантиметров на двадцать. Но по мере нагревания ствола пороховыми газами гильза начинает вылетать все дальше и дальше. У последних пар стрелков она вылетала уже на два-три метра, и искать эти гильзы в туркменской пыли, которая немногим уступала по своим качествам афганской, было делом хлопотным и грязным. Штук восемьдесят гильз, упавших недалеко от огневого рубежа, мы нашли и представили моментально. Но десяток гильз, улетевших на несколько метров, мы всем взводом искали, просеивая горячую пыль сквозь пальцы. Вспотели, перепачкались, устали и проголодались. Чем стрелять с такими муками из автомата, я бы с большими удовольствием пострелял по бутылкам из рогатки, лишь бы не маяться три часа на солнцепеке и не шарить руками в пыли.
      Я это рассказал лишь для того, чтобы дать хотя бы общее представление о том, как в Союзе, в воинских частях мирного времени трепетно относились к боеприпасам, и особенно нежно - к отчетности о количестве сделанных выстрелов. Если даже автоматные гильзы заставляют собирать и пересчитывать, то, что тогда говорить о гранатах, минах, снарядах и ином прочем?!
      Я глянул себе под ноги и охудел от того, что в щелях между камнями и щебнем, мешаясь с пылью, россыпью лежали патроны и гранаты! Самые настоящие!!! Не учебные. Гранаты - эфки и эргэдэшки были перемешаны с щебнем и мостили парк, как брусчатка мостит Красную площадь. Патроны в ассортименте - винтовочные, автоматные, 12,7-мм от НСВ, 14,5-мм от КПВТ - валялись оптом и в розницу. Я, глазам своим не поверив, поднял один, другой, третий. Нет! Все настоящие. Я потер их об рукав. Вот насаженная пуля, вот несбитый капсюль. Это не вмещалось в голове: боеприпасы раскиданы под ногами! Что из того, что они немножечко грязные и сильно в пыли? Оботри об рукав и засовывай в ствол! Как же можно так преступно-халатно и по-ротозейски поступать с боеприпасами?! Причем, патроны и гранаты под ногами встречались гораздо чаще, чем окурки, пустые сигаретные пачки и опорожненные консервные банки. После той канители с патронами, которой нас мурыжили в Союзе, эти безнадзорные боеприпасы вызывали волнение. Каждый боеприпас, из найденных под ногами, нес в себе маленькую смерть. Автоматным или винтовочным патроном можно убить, по крайней мере, одного человека. Гранатой можно завалить троих-четверых, а то и десяток: смотря куда кинуть. И все это добро, так тщательно выдававшееся, проверявшееся и сдававшееся обратно 'под отчет' в родном Союзе, так щедро и безжалостно брошено и валяется под ногами, вперемежку с грунтом!
      Разгадку феномена я постиг после первой же операции: измотанные и грязные экипажи, заезжая в парк после войны, ставили на свои места боевые машины - бэтээры и бээмпэшки, и, прежде чем идти в баню смывать с себя въевшуюся пыль, вычищали свои набитые пылью машины обыкновенными бытовыми щетками, выметая все ненужное и лишнее прямо под колеса. Согласитесь: какой дурак будет драить и чистить патроны, если гораздо умнее и проще получить их со склада новенькие и блестящие прямо в упаковке? Под колеса их! Чтоб не засоряли десантное отделение. И зачем жалеть боеприпасы, если к следующей операции ты обязательно получишь их в полном объеме? Новенькие и блестящие.
      На всякий случай я засыпал несколько патронов в карман - самое глупое, что мог сделать дух. Подумай я хоть пять минут, то мог бы додуматься: коль скоро эти патроны валялись в щебне, меня ждали, лет, может, пять и никуда не делись, то, наверное, пролежали бы еще столько же в ожидании очередного придурка, который решит набить ими свои карманы?
      Меж тем, незаметно мы прочесали половину парка и подошли к противоположному забору. Востриков перестроил нас, и мы стали прочесывать вторую половину, приближаясь к модулям и к обеду.
      Черт меня понес к этой стенке! Хотя - какая разница? Раньше или позже?
      Я шел крайним слева и решил, что пора уже и 'коня привязать'. В узком пространстве меж двух саперных машин я наблюдал как влага, исторгаемая мной, орошает камни забора, испаряясь с раскаленных камней.
      Застегнув ширинку, я обернулся и увидел трех парней, стоявших за моей спиной. Ну, конечно, это был Амальчиев со-товарищи.
      Тимур Амальчиев. Красавец, боец и заводила. Через восемнадцать месяцев он уедет домой, награжденный орденом Красной Звезды и медалью За Отвагу. Моего роста, худощавый, с длинными руками, которыми, будь он боксером, легко мог бы выполнить мастерский норматив. Темные волосы, светлые глаза, тонкий нос и тонкие губы, скривленные сейчас в издевательской усмешке - все говорило в нем о превосходстве над оплошавшем славянином.
      - Ты знаешь, откуда я родом? - сплетя кисти рук и похрустывая костяшками пальцев, спросил он.
      Биографию Амальчиева я знал слабо, и до его анкетных данных мне не было никакого интереса. Но мне почему-то подумалось, что меня сейчас эти трое будут бить: ведь не о доме родном пришли они со мной побеседовать? Цепочка карантина ушла вперед, с двух сторон меня ограждали машины саперов, сзади уже политый мной забор, спереди тройка кавказцев. Кричать и звать на помощь? Несолидно и чмошно Всю службу себе испортить можно. Бежать? Куда?! Справа стоял гигантских размеров путепрокладчик БАТ-М, который сами саперы называли: 'большой, а толку мало'. Слева стоял гусеничный траншеекопатель. Под них не пролезешь. Впереди - трое, не прорвешься. Сзади, правда, невысокий забор, который мне, кэмээснику по военно-прикладному спорту, ничего не стоило перемахнуть в один миг. Только, что это изменит? Ночевать все равно придется приползти в модуль, где меня будет ждать Амальчиев и весь Северный Кавказ. Да и построения не пропустишь...
      - Я родом, - продолжил Амальчиев, приближаясь ко мне, - с Северного Кавказа, и таких как ты...
      - А мне по-фую, откуда ты родом! - крикнул я и закатил ему с правой в глаз.
      Не было никакого героизма в моем поступке. Я просто прикинул, что их - трое, и они меня, по-любому, отколотят. Так зачем ждать? Их больше. Они насуют мне по 'самое не балуйся', я и рта не успею открыть. Один удар. Пусть только один - но мой! Я сделаю это, и приму звиздюли трех абреков, а там дальше разберемся....
      Удачно попал. Амальчиев откинул голову и прикрыл наплывавший фингал рукой. Разворачивая корпус в другую сторону, я левой рукой въехал в рожу второго кавказца. Попал, не так эффектно, по касательной. К тому же, Амальчиев и в самом деле был боец. Через две секунды он выправился от нокдауна, и они стали урабатывать меня втроем 'по всем законам добра и красоты'. Я едва успевал прикрывать руками голову и печень.
      -Стоять! - какие-то руки разбросали нас.
      Рыжий!
      Я готов был расплакаться от радости. За его спиной маячили Щербаничи и двое разведчиков. Шесть - три в нашу пользу.
      - Вы чё, парни, охудели - трое на одного?
      Северный Кавказ, прикинув соотношение сил, поджал хвост.
      Подбежал Востриков и увидел мое распухшее ухо и разбитый рот: казалось, он готов был разорвать всех нас - ЧП! Духи меж собой дерутся!
      - В чем дело, товарищ младший сержант? - спросил он меня.
      - Виноват, товарищ капитан, - ответствовал я, - пытался забраться на БАТ, и сорвался нечаянно.
      - Сорвался, говоришь? - Востриков оглядел запыхавшихся кавказцев, меня Щербаничей, троих разведчиков, - Ну-ну. Не падай больше.
      И двинулся к цепочке карантина.
      Едва он ушел, Рыжий предложил:
      - Сегодня, через два часа после отбоя деретесь один на один. Всё. Разойтись.
      Мы выгребли на простор и с самым простодушным видом вновь принялись собирать бычки, консервные банки и весь мелкий мусор. При этом, кавказцы переглядывались друг с другом, а славяне - между собой. Мол, всё в порядке.
      Не судьба нам была помахаться в эту ночь.
      
      6. Земляки
      
      День догорал. Прошел ужин, и солнце вертикально падало к горизонту. Заканчивался мой первый день в Афгане, и было странно, что меня до сих пор еще не убили. После обеда к нам в модуль пришел капитан - начальник строевой части полка. Из Ленинской комнаты принесли стол и табуретку, поставили их прямо по середине спального помещения, и за этим столом капитан проводил личное собеседование с каждым из прибывших для дальнейшего распределения нас по подразделениям. Когда настал мой черед, капитан раскрыл мой военный билет, увидел запись о гражданской специальности: 'чертежник-конструктор' и предложил:
      - А давай к нам, в штаб?
      Предложение было заманчивое. Близость к командирам, кондиционер в окошке, прохлада в кабинете. Никакой дедовщины. Полугражданская жизнь. Знай, сиди себе, черти таблицы или скрипи перышком с тушью. Лафа! Все время будешь чистеньким, всегда сытым. Ни пинков тебе, ни тумаков.
      Только в учебке перед распределением в войска я уже отказался от еще более заманчивого предложения. Начальник связи дивизии подполковник Ильин предлагал мне идти к нему на узел связи. Мол, и чертежник я, и конструктор, и связь за полгода изучил - лучше некуда. Соблазн был действительно велик. Узел связи 'Рубин' был не дивизионного значения. Союзного! Я был на нем несколько раз, когда меня посылали туда с поручениями. С него можно было соединиться с любым узлом связи Вооруженных Сил! От Бреста до Камчатки. Да что Камчатка! С Германией - ГСВГ. С Чехословакией, Венгрией - ЦГВ. С Кубой. Чуть не с космосом. Можно было даже позвонить себе домой. В любой город Советского Союза. А уж Китай и Иран прослушивались как родные. И тоже - тишина, кондиционеры, никакой дедовщины. Только связь качай. Обеспечивай.
      Но мне позарез нужно было 'проверить себя'. То есть раз и навсегда решить для себя: мужик я или нет? И как бы тогда я выглядел в своих глазах, зная, что мои одновзводники пойдут в Афган, а я останусь в бункере 'Рубина'? В холодке, тишине и безопасности. Пацаны полезут под пули, а я в это время буду по телефону с мамой разговаривать. Это мне решительно не подходило: все под пули - и я под пули. Все в колодец - и я за всеми. А коль скоро я зачеркнул для себя штабную карьеру на узле связи союзного значения, то что значил для меня штаб какого-то полка? Даже смешно, ей богу. Пусть кто-нибудь другой рисует таблицы, пишет тушью и сидит в холодке. Не для того я полгода изучал связь, чтобы в штабной прохладе отсиживаться.
      Ну, на нет, как известно, и суда нет. Не хочешь булку с маслом - ешь хрен с горчицей. И я был распределен во второй взвод связи.
      Несколько слов об устройстве горнострелкового полка. Помимо батальонов, в полку есть спецслужбы - саперная рота, рота материального обеспечения, ремонтная рота, разведрота, рота связи. В разведроте и роте связи тоже есть свои взводы. А стрелецкий батальон является как бы уменьшенной копией полка. Если в полку - разведрота, то в батальоне разведвзвод. Если в полку РМО, то в батальоне взвод материального обеспечения. Так, в батальоне есть свой собственный отдельный и независимый взвод связи. В первом батальоне - первый взвод связи, во втором - второй и так далее. Вот в это батальонное звено я, к великому своему разочарованию, и был назначен. Я-то изучал серьезные радиостанции, антенны, фидеры. А в батальоне связь делали на примитивнейших Р-149. У постовых милиционеров похожие рации. Большого ума не надо, чтоб в них разобраться. Если не полный дундук, то через пять минут вникнешь, как частоту ловить, как на связь входить. Получалось, что полгода в учебке были потрачены напрасно.
      День тягуче подходил к концу а, никакой развлекаловки не предвиделось, если не считать предстоящей ночной битвы с Амальчиевым. Распределили меня черт знает куда. Щербаничей, тех распределили в роту связи, на родимые Р-142. Они ходили довольные. Хрена ли им не радоваться, когда с этой радиостанции они со всем Афганом могут связаться! Со всеми пацанами из нашей учебки. Других-то связистов в Афгане не было. Сержантов-связистов готовил только Первый городок Ашхабада. На любом узле связи, за любой радиостанцией Сороковой армии сидели наши однокашники. Или те, кто раньше нас закончил нашу учебку. Вот Щербаничи и ходят именинниками. А мне досталось таскать на себе эту Р-149, которую в натовских войсках называют 'волки-толки' - ходилка-говорилка (walky-talky). Ни ума, ни таланта не нужно. Дай мне Бог, чтоб я с нее мог с полком связаться. Она вообще рассчитана на три километра дальности устойчивой связи.
      Настроение было похоронное. Меня, всего такого из себя красавца и умницу, засунули в пехоту. В пехтуру. При упоминании слова 'пехота' в голову не приходило ни одного определения, кроме 'тупорылая'. Тупорылая пехота. А какая она еще может быть? 'Сижу в кустах и жду 'Героя'. Это эмблема пехоты так расшифровывается. Звездочка, окаймленная венком.
      Все рода войск имели иное толкование эмблем, нежели это было описано в Уставе. Десантура носила в петлицах 'летучих обезьян'. Пушки артиллеристов назывались 'два хрена на службу забил'. Эмблема связи называлась 'мандавошка'. Она и в самом деле смахивала на жучка или комара с крылышками. И самих связистов часто называли мандавошками. В этом не было ничего обидного, мы же знали, что связь - уважаемые войска. Войсковая интеллигенция. А все остальные - так... Покурить вышли.
      Ночью предстояло махаться с Амальчиевым. Судя по нему, драться он умеет и любит и башку-то он мне расшибет. Не страшно было получить по морде. Тут другое...
      Сам я вырос на рабочей окраине в хулиганском районе. Половина нашего двора успела пересидеть в тюрьме. Не драться было невозможно. Без драки не обходилась ни одна дискотека. Все праздники и гулянья неизменно оканчивались побоищем. Поэтому, драться я не боялся, но ужасно не любил это занятие. Мне скучно было драться. Я знал тьму занятий интереснее драки, а, кроме того, я не мог ударить человека по лицу. Не мог и все! Мне было физически больно это сделать, как будто бью не я, а меня. Я представлял себе боль другого человека от моего удара и у меня опускались руки. Не мог я человеку нанести удар в лицо. Да, дрался. Куда было деваться, чтобы не выглядеть белой вороной? Но удары наносил по корпусу, а чаще вообще ставил блоки и уворачивался. Дыхалка у меня была - будь здоров, и противник вскоре уставал молотить руками воздух. И вот сегодняшней ночью меня, почти чеховского интеллигента, будет разделывать под орех наглый Амальчиев, а я не смогу ему ответить. Сегодня в парке я двинул ему в глаз скорее от отчаяния, нежели осознанно. Просто было жалко, что три кавказца меня отлупят ни за что ни про что. А отколотили бы - будь спокойничек! Совершенно безнаказанно - трое на одного. Вот эта их безнаказанность меня и взбесила. Есть у тебя претензии к человеку - подойди к нему, отведи в сторонку один на один, как мужчина, а не кодлу с собой приводи. Вот я и подумал тогда: 'будь что будет, пусть они меня втроем сейчас задолбят, но хоть один раз я ему врежу!'.
      Сегодня в парке я впервые в жизни ударил человека по лицу.
      В таких вот невеселых размышлениях сидел я на крыльце модуля и курил. Кафельные плитки, разогретые за день, отдавали свое тепло моей заднице. Рядом прикалывались Щербаничи. Хрена ли им не радоваться? Не их загнали в пехоту и не им сегодня ночью идти махаться. Я отрешенно смотрел на струйку дыма от сигареты и перспектив в этой жизни для себя не видел никаких. В первый же день в Афгане я нажил себе серьезного врага. До отбоя было еще часа два, заняться было нечем, а тут еще земляки портили настроение.
      После ужина к нашему модулю стали приходить старослужащие в поисках земляков. То и дело слышалось: 'Есть кто с Донбасса?', 'Есть кто из Армении?', 'Есть кто из Ферганы?'.
      Тбилиси, Владимир, Тамбов, Ивано-Франковск, Воронеж, Павлоград, Андижан, Фрунзе, Астрахань - откуда только не было земляков?! Если таковые находились, то старослужащие обнимали его как старого друга и куда-то уводили. В модуле почти не осталось людей. За мной никто не пришел и я почувствовал то же, что чувствовал в детском саду, когда мама задерживалась на работе. Всех детей разобрали, а я одиноко сидел на стульчике к вящей досаде воспитательницы, у которой из-за меня срывалась личная жизнь. Заброшенный и никому ненужный ребенок.
      Наконец-то!
      - Мордва есть?
      Передо мной стояли два парня в потрепанных хэбэшках и третьего срока бушлатах. Странно: на улице не холодно, градусов двадцать пять, а они в бушлатах.
      - Есть, говорю, кто из Мордовии?
      - Есть! Есть!
      Я вскочил, боясь, что земляки уйдут без меня.
      - Откуда родом? - спросил меня тот, что поменьше.
      - Из Саранска.
      - Вован, - маленький протянул мне руку.
      - Санёк, - протянул руку второй.
      - Андрей, - я пожал обе протянутых мне руки.
      - Пойдем, земеля, - Вован обнял меня за плечо.
      Между палатками и столовой в ряд стоял пяток приземистых глинобитных домиков с плоской крышей. У каждого было четыре двери: с одной стороны две оружейки, с другой - две каптерки. Вован подошел к крайнему домику и рывком распахнул дверь. В крошечном пространстве каптерки между стеллажами с матрасами и подушками под длинной вешалкой с шинелями сидело человек девять старослужащих. На трех квадратных метрах свободной площади был втиснут стол, накрытый диковинной снедью, недоступной для молодых: китайская ветчина, венгерские маринованный корнишоны, югославские карамельки, болгарский консервированный перец, апельсины, яблоки, лимонад в алюминиевых банках, сгущенка, а главное - плов, настоящий, узбекский. Из двух пятилитровых котелков исходил такой умопомрачительный запах, что я, несмотря на то, что плотно поужинал какой-то час назад, снова захотел есть.
      - Заходи, - Вован толкнул меня в спину, - Знакомьтесь, мужики - наш земляк.
      Все приветливо закивали головами, будто я был и их земляком тоже. Меня поразило не то, что на такой маленькой площади могло уместиться столько народу, а то, что этот народ, судя по всему - старослужащие, с жадностью, с животной алчностью сметал со стола все, что подворачивалось под руку, не успевая почувствовать вкус продуктов. Глаза горели лихорадочным нездоровым блеском как у котов или вурдалаков. Ложку за ложкой они отправляли в рот плов, хватали куски ветчины и хрустели корнишонами, вряд ли понимая, что у них сейчас во рту. Казалось, что они опаздывают на поезд, который уходит через минуту, и в котором их двое суток будут морить голодом и стараются одновременно и успеть на этот поезд, и наесться впрок, чтоб не голодать в пути. Было странным смотреть, как эти старослужащие не едят даже, а жрут хуже духов. Не секрет, что на первом году службы духам больше всего не свете хочется спать и есть. Аппетит ухудшается на втором году службы, а на третьем пропадает вовсе. Но на первом он всегда отменный и дух всегда хочет есть. Он голодный уже через час после приема пищи. Находясь почти все время на свежем воздухе и постоянно выполняя какую-нибудь работу, пусть не тяжелую, он не испытывает никаких проблем с пищеварением и всегда готов съесть чего-нибудь еще. Это из жизни духов возникла поговорка, что солдат должен иметь железный желудок, наглую морду и ни капли совести. Но даже вечно голодным духам по правилам хорошего тона полагалось есть медленно и степенно. Полагалось, не спеша, занять свое место за столом, снять панаму, наложить себе в тарелку не больше, чем у дедов или черпаков и вкушать пищу с чувством собственного достоинства. После того, как деды и черпаки наедятся, а наедаются они поразительно быстро, можно накладывать себе добавки. Хоть пять раз. Но за столом себя вести надо с достоинством и честью, не спеша. Некуда спешить - впереди еще два года. Всюду успеешь. А эти - порют и порют. Мечут и мечут. Как голодные коты, с глухим урчанием. Наперегонки. Обгоняя друг друга. Куда несутся? Даже беглого взгляда на стол было достаточно, чтобы понять - продуктов хватит, чтобы накормить не девять, а хоть двадцать человек.
      - Пойдем-ка, земляк, - Санек забил косяк, несколько раз провел по нему пальцами, чтоб начинка улеглась плотнее, и обратился к остальным, - Кто с нами?
      - Не-е. Идите, мужики, нам хорош, - эту голодную ораву, казалось, невозможно было оторвать от стола.
      Мы - я, Санек и Вован вышли втроем из каптерки. Уже стемнело. Моментально наступила ночь. Десяти минут мы не просидели в каптерке. Вован 'взорвал' косяк и он пошел по кругу. После первой же затяжки едкого ароматного дыма, когда холодящая конопляная струя попала в легкие, меня 'накрыло'. Тело потеряло вес, грустные мысли испарились, наоборот - стало легко и радостно. После того, как косяк дошел до меня второй раз, я потерял ощущение реальности. Я уже забыл, что я дух первого года службы, только с КАМАЗа, что нахожусь я в Афгане и только первый день. Что расстояние между мной и Вованом с Саньком огромно и непреодолимо. Они - дембеля, им скоро домой. И расстояние между нами не полметра, а полтора года. Все это вылетело из моей головы - такой пустой и легкой. Я будто перенесся за шесть тысяч километров и стою в своем дворе со 'своими пацанами'. Нет ни службы, ни армии, ни Афгана. Мне стало смешно. Я хихикнул. Вован с Саньком переглянулись между собой, потом внимательно посмотрели на меня, и снова переглянулись. Мне сделалось еще веселее:
      - Какие вы прикольные! - оценил я их после третьей затяжки.
      - Тебя, что? Зацепило?- земляки засмеялись от моей нестойкости к действию наркотика.
       - Ну, всё, тебе хватит, - Вован отнял у меня косяк, не дав сделать четвертую затяжку, - пойдем, поедим, а то в кино опоздаем.
      Зря он сказал про еду. Откуда ни возьмись, на меня нахлынуло чувство звериного голода. Будто неделю меня не кормили. В руках и ногах появилась нехорошая слабость, призывно напомнил о себе желудок, требуя пищи немедленно и в большом количестве. Обратно в каптерку мы не вошли, а влетели. Я схватил первую попавшуюся под руки ложку и стал наворачивать плов с диким остервенением. Уже наевшиеся дембеля, отложив свои ложки, молча смотрели на меня. Они смотрели молча, без осуждения, понимая, что меня 'зацепило' и мне необходимо подкрепиться. Вован налил из чайника полкружки, протянул мне:
      - На.
      - Что это?
      - Брага. Пей.
      Я выпил. Брага была сладкая и пахла дрожжами. Наркотическое опьянение осложнилось алкогольным. Я почувствовал, что наелся и мне стало так хорошо в тесном кругу таких чудесных дембелей, которые почему-то стали двоиться. Я опьянел окончательно.
      - Саня, подойди, - сказал кому-то Вован.
      Подошел здоровый высокий парень с погонами старшего сержанта.
      - Вот, - хлопнул его по плече Вован, - его держись. Он тебя плохому не научит. Мы уйдем на дембель, а тебе еще здесь долго служить. Санек, помоги молодому, если что.
      - Какой вопрос, Вован? - ответил Санек и протянул мне руку - Саша. Барабаш.
      - Андрей, - насилу выдавил я из себя: язык начал отказывать - Сёмин.
      Мне показалась странной и смешной его фамилия: Барабаш - Бумбараш. Барабашка - Бумбарашка. Вслух я это высказать не рискнул, но сдержать смех не смог и он, идиотский, совершенно дебильный смех, вырвался из меня. Так смеются даунята в зоопарке. Остальные посмотрели на меня и, правильно оценив мое состояние, заржали в ответ. Надо мной. Пьяным, зеленым и глупым.
      
      
      7. Губа
      
      Решено было идти на фильм, который уже начался. Показывали его в летнем кинотеатре, который располагался между клубом и спортзалом. Так как полк был на операции, то большинство скамеек были свободны, и мы легко нашли себе места. По той причине, что я уже принял дозу, то, сидя сейчас на скамейке с земляками, не совсем ясно понимал: что это был за фильм, про что он и вообще - где я нахожусь? Меня в полубессознательном состоянии привели и усадили. Я пришел и сел. Главным для меня сейчас было не упасть, потому что корпус то валился назад, то клонился вперед и никак не мог закрепиться в вертикальном положении. Все предметы двоились и казались необыкновенно забавными. От этого с губ моих не сходила идиотская усмешка и временами вырывался идиотский же смешок, который веселил окружающих. Сидящие рядом то и дело понимающе оглядывались на меня: 'раскумарился парень'. Когда фильм кончился, мы вернулись в каптерку - 'добавить еще по одной'. Я не обратил внимания на то, что Барабаш надел на руку красную повязку, куда-то вышел и скоро вернулся. Оказывается, он был дежурным по шестой роте и ходил в штаб докладывать дежурному по полку, что вечерняя поверка проведена, лиц, отсутствующих по неуважительным причинам нет, весь личный состав в настоящий момент отдыхает в соответствии с распорядком дня. В наркотическом угаре я прохлопал и поверку, и отбой. У меня и в мыслях не сверкнуло, что меня, хватившись на поверке, могут сейчас искать с собаками по всему полку!
      Отсутствие молодого на поверке - это ЧП! И старослужащего не похвалят за отсутствие на вечерней проверке. Но это - старослужащий. О нем беспокоиться никто не будет. Может, он у земляков засиделся, а может, где-нибудь в парке пьяный спит? Найдется, никуда не денется. А молодой? Где может быть молодой, если его нет на вечерней поверке? Да где угодно! Может, в банду рванул, а может, повесился. Не вынес тягот и лишений. Поэтому, если на отсутствие в строю деда или дембеля снисходительно махнут рукой, то духа будут искать всей ротой хоть до рассвета, пока не найдут. И вся рота, не смыкая глаз, будет тщательно прочесывать все строения, вплоть до туалета и помойки, заглядывая во все уголки и закоулки в поисках блудного духа.
      Видя мое состояние, и правильно рассудив, что самостоятельно до модуля я не дойду потому, что просто не найду его, Санек и Вован взяли меня под руки. Идти было не более сотни метров, но дорогу мы проделали за полчаса, так как мне непременно необходимо было спеть. И я спел. Громко. Так, чтобы желательно весь полк слышал:
      
      Мы с ним росли в одном дворе и я открою вам секрет:
      У нас с Сэмэном папа был один!..
      
       На крыльцо штаба вышел дежурный и нехорошо посмотрел в нашу сторону. Земляки унесли меня в темноту.
      - Тише, дурак, - зашипели они на меня, - на губу захотел?
      - А хрена ли мне губа?! - я вырывался с пьяной лихостью, - слушайте еще одну песню.
      Когда меня поднесли к модулю, с крыльца слетел маленький коренастый лейтенантик.
      - Сёмин? - спросил он моих земляков.
      - Так точно, младший сержант Сёмин, - непослушным языком промычал я и пояснил ситуацию, - прибыл для дальнейшего прохождения службы.
      Меня мутило и хотелось спать, а не объяснять глупому летёхе, что я встретился с земляками, мы посидели, как положено, что поверка никуда от меня не денется, что их, этих поверок, было уже две сотни штук и еще пять сотен впереди, а земляки завтра могут уехать домой. Нечем было объяснять: язык отказал окончательно и я мог только мычать.
      - Спасибо, мужики, - лейтенант поблагодарил моих земляков, - дальше я сам.
      Вован и Санек хлопнули меня по плечу напоследок:
      - Давай, держись, Сэмэн.
      Я встрепенулся и успокоил их, заявив:
      - Мужчина все невзгоды должен переносить на ногах!
      Ноги мои были немного подогнуты, так что самостоятельно я мог стоять и 'переносить невзгоды' только с большим трудом. Земляки пропали во тьме. Им тоже хотелось спать. Лейтенант посмотрел на меня, понял, что разговаривать со мной в таком состоянии бесполезно и коротким справа двинул мне в подбородок. Из разбитого подбородка потекла кровь.
      - На губе, сучонок, службу продолжать будешь.
      Он как-то неаккуратно зацепил меня за рукав и поволок в сторону караулки. Ночная наша прогулка проходила в полной темноте и при полном молчании сторон. Летёха не ругал меня, не отчитывал, а просто тянул в караулку. Мне же не хотелось ничего объяснять: я уже спал, перебирая ногами мимо палаток, мимо каптерки, в которой мы так хорошо сегодня посидели, мимо столовой и ПМП пока, наконец, не приковылял в караулку. Человек десять караульных свободной смены из курилки с любопытством смотрели: кого это привели на губу после отбоя? Капитан-начкар тоже разглядывал меня с интересом, будто я из кунсткамеры выполз.
      - Принимайте, товарищ капитан.
      Летёха сдал меня начкару.
      - Сёмин? - обратился ко мне капитан.
      - Так точно, - кивнул я, - младший сержант Сёмин.
      Объяснять еще и ему, что я 'прибыл для дальнейшего прохождения службы' не хотелось, да и не моглось: глаза слипались.
      - Резво службу начал, - похвалил он меня. - Всем полком тебя искали. Ну, иди, отдыхай, Сёмин. Завтра начнутся твои дни золотые. Выводной!
      В караулку вошел рядовой с автоматом. По виду - дембель.
      - В сержантскую его, - капитан кивнул на меня как на мешок с ветошью.
      Гауптвахта помещалась в одном здании с караулкой, только вход в нее был отделен высоким забором из профильных стальных листов. Импровизированный забор заканчивался колючей проволокой и 'путанкой' поверх нее. У 'губы' был свой небольшой дворик, в углу которого стоял скворечник сортира.
      - Бери щит, - выводной кивнул мне в сторону стопки деревянных длинных щитов, окованных железом. Я взял один, очень тяжелый, - Проходи.
      Камер было всего четыре: одна слева, для офицеров и прапорщиков и три справа, для рядовых, сержантов и подследственных. Выводной открыл среднюю:
      - Спокойной ночи.
      Я зашел в камеру. Не хоромы, надо сказать: голая бетонная коробка с маленьким зарешеченным окошечком под потолком на противоположной от двери стене. Ни нар, ни стола, ни табуретки. Голые стены и бетонный пол. Даже параши нет. На полу, примостившись на таких же щитах, что и у меня, уже спали три сержанта. Я пристроил свой щит и лег на него. Спать без подушки и одеяла на жестком дереве было, конечно, не так комфортно как в казарме, но, на голом бетоне было бы еще хуже. Приняв, наконец-то, горизонтальное положение я моментально заснул.
      Чарс и бражка сделали свое дело: эйфорию сменил здоровый солдатский сон с неизменным сюжетом про дом родной и любимую девушку. Я даже не успел подумать о том, что сегодня, возможно, установил рекорд Афганистана и стал чемпионом Сороковой армии по скорости попадания на губу. Попасть на губу в первый же день своего пребывания в полку - да что там день! - через полсуток после приезда в полк - такое, действительно, надо уметь.
      Ох, не следовало бы мне начинать свою службу в войсках с губы! Не в добрый час я попал на нее!
      Губари делают всю самую грязную работу в полку: убирают помойку, вычищают выгребные ямы, укладывают дёрн. Вся это работа не просто грязная, а очень грязная и невероятно вонючая. После денька-другого вывода на работы, от губарей несет такой парашей, что рядом и стоять-то противно. И, ведь, не 'отмажешься' от работы: за отказ от работы начгуб - начальник гауптвахты - добавит сутки, и лишнюю ночь ты проведешь на жестком щите в бетонной коробке камеры. Начгубов же на все гауптвахты Советской Армии специально подбирают с садистскими наклонностями, чтоб губарям было понятно - губа не санаторий. Впаяет тебе и сутки, и вторые - не поперхнется! Так стоит ли усугублять? Поэтому, на губе работают все - и деды, и дембеля. С чувством собственного достоинства, солидно и не спеша, таскают они носилки с *овном или прижимают к животу куски мокрой земли с кустиками травы - дёрн. Пожалуй, можно поспорить: что хуже? Убирать помойку при плюс пятидесяти, вдыхая ядовитые испарения, которые валят с ног или дерновать? За два часа работы на помойке и хэбэ твое, и сам ты пропитаешься гнусным запахом разложившихся и гниющих на жаре отходов. С эти запахом ты вечером вернешься к себе в камеру, и утешением твоим будет лишь то, что и сокамерники твои пахнут не лучше. Нет, еще хуже, чем убирать помойку - это укладывать дёрн! Сперва трясешься в кузове самого грязного грузовика в полку за этим самым дерном, затем на берегу какого-нибудь ручья лопатой аккуратно отдираешь пласты плодородного слоя почвы с травкой, потом бережно, чтобы пласты дерна не рассыпались в руках и не пришлось бы все начинать заново, грузишь дерн в кузов, привозишь в полк и нежно беря дерн на руки из кузова, укладываешь, подбивая пласты друг к другу в том месте, где укажут. При этом рукава и живот у тебя остаются крепко выпачканными в земле и траве. Но и это еще не все. После укладки ты долго и упорно носишь ведрами воду, поливая уложенный участок дёрна, чтобы трава быстрее принялась на новом месте. И все это только для того, чтобы беспощадное афганское солнце меньше, чем через неделю спалило плоды рук твоих, и на месте дерна остался бы толстый слой засохшей грязи, которую предстоит убирать. Самая грязная и бесполезная работа на свете!
      Но, как говорится: чем бы солдат не занимался, лишь бы он задолбался.
      При поступлении на гауптвахту у арестованных отбирались ремни и звездочки с головных уборов. Из умывальных принадлежностей полагалось иметь только полотенце и мыло. Обыкновенно, после двух-трех суток грязной работы, лишенный возможности побриться, в засаленной от грязи форме без ремня, губарь представлял из себя грязное, небритое чудовище, сродни привокзальным бродягам. Глядя на него со стороны, трудно было определить: сколько он служит? Он был поразительно похож на задроченного духа, на чмо болотное, но взгляд и осанка выдавали в нем человека бывалого и достоинства своего не уронившего.
      Тем больше радости было дедам и дембелям, когда на губу попадал черпак - такой же старослужащий, но, к его несчастью, с меньшим сроком службы. В армии существует как бы две параллельных иерархических лестницы. По Уставу, полковники командуют майорами и ниже, майоры - капитанами и ниже, капитаны - лейтенантами и ниже. И так до рядового. Такой порядок прописан черным по белому в умных книжках и протеста ни у кого не вызывает. Но есть и другая лестница, с более крутыми ступенями. На этой лестнице, до года ты дух без всяких прав, но перегруженный обязанностями. От года до полутора - черпак, от полутора и до приказа - дед, а после приказа об увольнении в запас - дембель. И в этой табели о рангах мои погоны младшего сержанта имели сомнительную ценность.
      'Духсостав' - это прислуга за все. Духи убираются в палатке, в каптерке, в парке, в столовой. Духов посылают по разным мелким поручениям. В зимнее время духи отвечают за то, чтоб в палатке было всегда тепло - носят уголь и топят печку. Духи веселят и развлекают дембелей и дедов, буде им сделается грустно. Словом, духам положено 'летать' и 'шуршать'. Надо ли говорить, что и в наряды духи ходят гораздо чаще старослужащих? Обороняться духам не положено. Даже если ты мастер спорта по боксу, то с христианским смирением прими по правой и подставь левую во время очередной экзекуции. Поднять руку на старший призыв - тягчайшее преступление, граничащее со святотатством! Это настолько кощунственно, что никому из духов и в голову не приходит 'дать оборотку' жестокому черпаку.
      Отгадайте загадку: если послать восемь солдат грузить-разгружать или копать-перекапывать, а из этих восьми - шесть старослужащих, то, сколько всего солдат будет работать? Правильный ответ - два духа. Причем эти два духа выполнят весь объем работы, нарезанный для восьми человек за то же самое время, трудись они ввосьмером и еще успеют два раза перекурить.
      Черпаки руководят духами. Черпаки еще совсем недавно сами были духами, их только вчера гоняли, били, угнетали, а они безответно выполняли всю работу: таскали уголь, топили печь, убирались, стирали, бегали по поручениям, рассказывали сказки, анекдоты и случаи из личной жизни на потеху старослужащим. Поэтому, черпаки знают всю духовскую работу очень хорошо. Целый год они постигали науку обустройства солдатского быта и теперь с готовностью преподают ее молодым. Через пинки и колотушки. Ни одно, даже самое малейшее нарушение, самая незначительная небрежность не в состоянии укрыться от ревнивого и бдительного ока черпаков. Вдобавок, впервые за последний год им негласно разрешено пускать в ход кулаки и этим своим правом черпаки пользуются чрезвычайно охотно и при любом случае. Черпаки - самые злые люди в Советской Армии. На них, на черпаках, Советская Армия и держится.
      Злость черпаков обусловлена двумя обстоятельствами. Первое: будучи сами угнетенными еще совсем недавно, они отыгрываются на духах, стремясь восполнить вынужденную ущербность своего униженного и бесправного положения за целый год - первый год службы в Советской Армии. Угнетая вновьприбывших духов, черпаки восстанавливают тем самым утраченное и забытое самоуважение и утверждаются в глазах своего и старших призывов в новом своём качестве, качестве свободных и равноправных старослужащих солдат. И второе: черпаки - самый 'оторванный от дома' призыв. Духи - те совсем недавно, всего несколько месяцев назад, были дома и ели мамины пирожки. Деды - эти скоро, через каких-то полгода будут дома. Вон, уже и парадки на дембель готовят. У дедов уже 'горит свет в окошке' и 'виден берег'. О дембелях и говорить нечего: случайные люди в рядах Вооруженных Сил. У них уже сейчас полугражданская жизнь. Они могут себе позволить выйти на построение в тапочках или без ремня, а то и не выйти вовсе, сославшись на то, что живот болит или охота спать. Дембеля, считай, одной ногой уже дома. А черпаки... Год, самый тяжелый год службы, позади и впереди еще целый год! И никакого просвета впереди! Еще целый год подъемов, отбоев, тревог, построений, приемов пищи, караулов. Еще целый год в строю. Еще целый год войны. Еще целый год без девушек, без товарищей, с которыми дружны с детства, без дискотек, без городов, без троллейбусов, асфальта, парков, тенистых улиц и газировки. Еще целый год без дома, без мамы! А впереди на целый год - только выжженная пустыня и дикие горы без единой зеленой травинки. Как говорится, до хрена прослужил, и до хрена осталось. От такого положения вещей не то, что взбесишься, не то, что станешь злым - осатанеешь!
      Деды - они добрее черпаков. Они уже вволю намахались кулаками, успели за полгода своего черпачества выместить зло и выпустить пар. Для них главный вопрос и смысл жизни - подготовка к дембелю. Как достать подарки для мамы и любимой девушки? Как лучше подогнать парадку? Как попасть в первую партию? Но все равно, они ревниво наблюдают за соблюдением солдатских обычаев и своих привилегий, и контролируют черпаков.
      Армейский парадокс. Один из многочисленных парадоксов Советской Армии. Черпаки гоняют духов, не жалея ни своих кулаков, ни духовских грудных клеток. Казалось бы, должна возникнуть лютая ненависть и желание отомстить. Ан, нет! Духи, становясь черпаками, не мстят черпакам, ставшим дедами. Редкие исключения, правда, встречаются, но это лишь исключения, подтверждающие общее правило. Черпаки, объединившись с дедами, совместно угнетают духов.
      Дембеля - высшая ступень солдатской иерархии. Они никого не угнетают. Для этого есть черпаки. И есть деды, чтоб смотреть за черпаками. Дембелям смотреть не за кем. У них уже подготовлены парадки, подарки родным и дембельские альбомы. Ничто земное не интересует их в полку. Ничто их более не держит в армии, кроме отсутствия в военном билете записи об увольнении в запас. Они уже все знают, все видели и ничем их не удивишь. Они одеты хуже всех в полку, так как износили отпущенные им Богом и Управлением тыла комплекты обмундирования и пары сапог. Поэтому, дембеля из толпы выделить проще простого: летом он в зимнем обмундировании и в сапогах, а зимой - в летнем обмундировании и панаме. Уважая пройденный ими славный боевой путь, в наряды и на операции их берут исключительно по доброй воле и личному пожеланию. Их уже как бы и нет в полку. Они уже гражданские люди, и упаси Боже духа обратиться к дембелю: 'товарищ сержант'. Беды не миновать. Можно и на кулак нарваться. К дембелям обращаются как к гражданским - по имени-отчеству.
      На губе, понятное дело, в массе своей сидят дембеля. И от греха подальше, и чтоб не маячили, подрывая своим курортным видом дисциплину. Вообще, отношение к солдату со стороны офицеров, меняется со сроком службы, как спектр меняется от инфракрасного к ультрафиолетовому. Вновьприбывших духов офицеры встречают с распростертыми объятиями и с поистине отеческим радушием. Предлагают смелее бороться с дедовщиной и обещают свою помощь и поддержку в этой борьбе. А в случае неуставных взаимоотношений, проще сказать, если кто-то из молодых налетит на кулак черпака, просят докладывать им 'хоть ночь-полночь'. Но, хотя офицеры и тростят чуть ли не на каждом построении о том, чтобы духи докладывали о лютости дедов и черпаков - можете быть уверены, что офицеры первыми перестали бы уважать духа, который пришел бы и честно рассказал замполиту о том, что творится в палатке или землянке на самом деле.
      После того, как дух становится черпаком, офицеры смотрят на него уже искоса: 'а чего он отчебучит?'. Фантазия солдатская не знает границ, и ожидать от черпаков можно чего угодно. Когда черпак превратиться в дедушку и его авторитет в роте возрастет до уровня заместителя командира роты по неуставным взаимоотношениям, на него уже смотрят как на явного, но еще не разоблаченного преступника. Деда обязательно нужно хоть раз макнуть на губу, чтоб не забывался и нюх не терял. Ну, а когда солдат становится никому ненужным дембелем, более того - вредным и всем мешающим дембелем, так как на его место могли бы придти трудолюбивые духи, - вот тогда его в роте терпеть уже решительно невыносимо! Губа создана для дембеля как конура для собаки. Туда, его! Сгноить мерзавца-дембеля!
      Губа - последнее армейское жилище дембелей. Там у них лежбище!
      Но что самое забавное: когда выпущенный с губы накануне отправки домой, выглаженный и нарядный дембель, простившись со знаменем части, пойдет к КАМАЗу, то провожать его выйдут и командир полка, и замполит, и комбат, и командир роты. То есть, все те, кто отравлял его жизнь последние полгода. Каждый будет жать руку, обнимет на прощание, и признается, что такого замечательного солдата у него никогда не было. Еще один армейский парадокс.
      Можете себе вообразить ситуацию, когда на губу попадает не дембель, не дед и даже не черпак, а дух?! Дух на губе - это самый бедный человек в мире. Он работает, за себя и за того парня. При этом, как самый молодой, заканчивая работу после всех, обязан успеть раньше всех вымыть руки и накрыть на стол, встречая с работы утомленных старослужащих. Дух на губе - это дембельское счастье. Восемнадцать часов в сутки он будет 'шуршать' за всю ораву, не требуя благодарности и только считая в уме минуты до окончания ареста.
      
      8. Благословение
      
      В шесть утра раздался скрежет открываемого замка. На пороге стоял вчерашний выводной.
      - Подъем! - оповестил он нас, - Сдавай щиты на улицу.
      Мы, кряхтя, ухватили свои спартанские лежаки и понесли их складывать на место. Хотелось спать. Во рту было противно. Тело какое-то не свое. Недосып и похмелье одновременно у восемнадцатилетнего неокрепшего организма. Я мечтал, что, вернувшись обратно в камеру, расстелю хэбэ прямо на полу и доберу еще хоть час, хоть полчаса оздоровительного сна.
      Ага! Помечтал.
      Во дворик гауптвахты зашел капитан-начкар и приказал выводному:
      - Двое метут двор, остальные занимаются строевой подготовкой.
      Посредине дворика был расчерчен квадрат для занятий строевой. Все губари, и сержанты, и рядовые, коих было только два человека, потянулись к квадрату. Убираться не хотел никто.
      - Ты и ты - выводной повелительно ткнул пальцем в меня и в щуплого белобрысого сержанта, - схватили метелки и скребки и через пятнадцать минут я тут наблюдаю идеальный порядок.
      Мы вдвоем пошли за к метлами, стоявшими в углу дворика. Вдруг, выводной окликнул меня:
      - Младший сержант! Иди-ка сюда.
      Я подошел.
      - Что-то я твою рожу раньше не видел. Ты из какой роты?
      - Со второго взвода связи.
      - Не звезди, - строго сказал он, - я там всех знаю.
      - Так меня еще не распределили.
      - Постой, постой, - начал соображать выводной, - ты из карантина, что ли?
      - Ну, да, - кивнул я.
      - А когда приехал?
      - Вчера.
      - И уже на губе?
      Я снова кивнул, мол: 'да, нехорошо получилось'. Лицо выводного вытянулось от удивления и восхищения.
      - Ну, ты даешь! Откуда родом?
      - Из Мордовии.
      Выводной присвистнул:
      - У нас в полку не так много мордвов, но те, что есть - все губари! Сынок, - он похлопал меня по плечу, - тебя ждет большое будущее. Теперь я могу спокойно увольняться в запас: смена пришла!
      Как в воду смотрел. За двадцать месяцев в Афгане, на губе я провел более сорока суток.
      - Эй, ты! - выводной подозвал черпака-рядового и кивнул на меня, - возьми у него метлу. И чтоб чище мёл.
      - Тебе еще рано, - пояснил он мне, - ты еще наработаешься. Отдыхай, пока, копи силы. Сидеть тебе, чую, придется много и трудно. На, кури.
      Выводной протянул мне сигареты и спички. Мы уселись с ним на крыльце губы под навесом, наблюдая, как трое ходят по квадрату, а двое метут дворик.
      - Тебя как звать-то, мордвин?
      - Андрей.
      - Витек, - выводной протянул мне руку, - Миронов. Или Мирон, как тебе проще.
      Я пожал протянутую руку. Таким образом, мы и познакомились, и поздоровались.
      - Эй, ты! - выводной подозвал толстого сержанта с выбитыми передними зубами, - Жиляев! Ты что, не видишь - младший сержант пить хочет? Сгоняй-ка в прапорскую столовую за сладким чаем. Зурабу скажи - для меня. Две минуты. Время пошло.
      Жиляев опрометью бросился из дворика - дверь на половину караула не закрывалась
      До меня не сразу дошло, что младший сержант, истомившийся от жажды - это я сам и есть. Мне стало неловко, что старший призыв должен из-за меня бегать за чаем. Выводной, очевидно, обладал способностью к телепатии:
      - Ничего, - прочитал он мои мысли, - ему полезно. Чмо.
      'Чмо' явно относилось не ко мне, а к Жиляеву.
      В Армии, помимо духов, черпаков, дедов и дембелей, существует пятая каста, принадлежность к которой не определяется сроком службы. Каждый отдельный представитель этой касты называется 'чмо'. Человек, морально опустившийся, человек, мешающий обществу, человек московской области, чемпион московской олимпиады - десятки расшифровок у этой аббревиатуры, не меняющих ее страшного смысла. Чмыри - это такая же каста, как индийские бханги - 'неприкасаемые'. Чаще всего грязные, небритые парии, выполняют они всю духовскую работу до самого дембеля. Чмо - объект издевательств и притеснений сослуживцев. Даже бесправные духи угнетают чмыря, пусть он и старше их по призыву. Срок службы для чмыря как бы замирает, время для него останавливается. Иное его название - 'дух со стажем'. До самого своего увольнения в запас, вместо того, чтобы наслаждаться привилегиями своего срока службы, он будет мести, скрести, стирать и выполнять всю мелкую и рутинную работу. У большинства чмырей, после долгих месяцев унижений, недосыпа и постоянной работы тухнет взор и отключается высшая нервная деятельность. После года-полутора беспросветной чмошной жизни у них напрочь пропадает понятие добра и зла, хорошего и плохого. Такие чмыри реагируют только на простейшие раздражители: больно - не больно, светло - темно, работать - не работать. Я лично наблюдал как два чмыря на морозе, оставляя куски кожи с ладоней на застывшем металле, чистили КПВТ только потому, что им приказали его почистить. Они даже не задумались над тем, что мороз в Афганистане - дело нескольких часов. Что через полсуток станет опять тепло, и можно будет чистить тяжелый двадцатикилограммовый пулемет сколько душе угодно, не уродуя рук. Но им сказали - и они стали чистить. Потому, что так - проще. И не надо думать.
      Вообще, налет цивилизации в человеке, все то, что мы называем объединяющим словом 'культура', все это очень тонко и зыбко. Культура, то есть совокупность знаний и умений, правила хорошего тона и взаимной вежливости, мода и стиль, галантность и гигиена - все то, что в нормальной жизни видится мощным пластом - в условиях, когда человек поставлен перед необходимостью ежедневного и ежеминутного выживания, вся эта 'культура' на поверку оказываются тоньше той плёнки, которая отделяет в яйце белок от скорлупы.
      Упаси вас Бог попасть в касту чмырей!
      На моей памяти, за двадцать месяцев службы в Афгане, в банду рвануло четыре человека. Трех из них я знал лично. Все до одного они были чмырями! И всех полковых чмырей, которых я встречал, объединяло одна общая для всех черта: полное отсутствие морально-волевых качеств.
      Есть тьма способов быть причисленным к лику чмошников. Самый простой из них - перестать следить за собой. Перестать умываться, бриться, стираться. Товарищи, на первых порах мягко, а потом все настойчивей, станут делать тебе замечания. А когда на щеках образуется перманентная щетина, хэбэ засалится, а руки покроются цыпками от грязи, ты сам, незаметно для самого себя превратишься в чмо и даже не заметишь, что отношение сослуживцев к тебе уже давно изменилось и не в лучшую сторону. Что разговаривают с тобой пренебрежительно и даже офицеры отводят от тебя свой взор, чтобы не омрачать настроения. У нас в учебке был такой - курсант Кокурин. Здоровенный плечистый детина перестал следить за собой и начал покрываться слоем грязи. В скором времени его одновзводники, устав намекать и делать замечания, стали обращаться с ним как с чмырем, и парень полетел в пропасть. Его кулачищами можно было сваи заколачивать, но даже самый щуплый курсант мог походя пнуть его совершенно безнаказанно, как котенка. Кокурин даже не подумал бы отвечать. Бывало, в редкие минуты отдыха, кто-нибудь из курсантов скажет: 'Пляши, Кокурин' и Кокурин рад стараться - пляшет, веселит курилку. Когда шло наше распределение по войскам, и решался вопрос: кто поедет служить в Афган, а кто останется в Союзе, Кокурин снова отчебучил. На батальонном построении встал перед комбатом на колени и, хватая его за ноги, весь в слезах, стал умолять не отправлять его в Афган. И ведь сработало! Не отправили. Впрочем, не один Кокурин цеплял майорские коленки. Три вполне достойных пацана, все полгода курсантской службы тянувших лямку не хуже других, перед строем на коленях просили оставить их в Союзе. Еще пять минут назад равные нам, стояли они на коленях на глазах у четырехсот курсантов двух учебных рот и, размазывая сопли и слёзы, лепетали о маме. Удивительно, но и этих тоже оставили в Союзе. Хотя, если вдуматься, зачем они нужны в Афгане? Этой же ночью всю троицу всей ротой пинками и кулаками произвели в чмыри. До самой нашей отправки оставались они париями, не имевшими права сесть с нами за один стол в столовой.
      Другой способ попасть в чмыри - это парашничать. Кормили в Афгане не то, что - сносно, а очень даже неплохо. С учебкой разница поразительная! Если в будние дни на стол для десяти человек полагалось две банки сгущенки, то по воскресеньям ставили все пять. Не говоря уже о мясе, сахаре, рыбе. Если на складе не находилось сгущенки - давали сыр. Хлеба - 'от вольного'. Его, горячего, белого, свежайшего можно было брать сколько душе угодно. Призвавшись в апреле с весом в семьдесят четыре килограмма, я, будучи бесправным духом, в первую мою афганскую зиму наел загривок до девяноста! На моей лоснящейся роже можно было вшей бить. И даже при такой обильной кормежке, находились отдельные типы, которые лазили по чужим бачкам и котелкам! Едва освободиться какой-нибудь стол - они тут как тут: смотрят, что не доедено и подметают остатки. Их так и называли - парашники. Собой они пополняли ограниченный контингент чмырей.
      Был еще третий, самый распространенный способ заделаться чмырем. О нем мне тут же рассказал грозный выводной гауптвахты Витёк Миронов. Оказывается, они с Жиляевым были из одной роты - шестой. Как и мои земляки.
      В полку - ходи хоть на ушах. Кочевряжься и выкаблучивайся в свое удовольствие. Если никого это не задевает и никому не мешает, то все отнесутся к твоим художествам с глубоким пониманием и сочувствием - каждый с ума сходит по-своему. Но на операциях будь любезен соответствовать! Потому, что каждый рассчитывает на тебя, как и ты вправе рассчитывать на каждого. И твои соседи справа и слева ждут от тебя, что твой автомат будет работать в нужное время, отвлекая на себя часть огня моджахедов. И его не переклинет, не перекосит, не застрянет патрон в патроннике. Ты будешь вести огонь по противнику наряду с остальными твоими товарищами, а если попадешь во врага метким выстрелом - то будешь совсем молодец. Потому, что если ты не ведешь огонь, то пули, предназначенные для тебя, полетят в кого-то другого. А кому нужны лишние пули? Поэтому, как бы не было тебе страшно - воюй. Примеривайся к местности, переползай, прячься за укрытиями, но огня вести не переставай! Тебя всегда поддержат, но и ты обязан поддерживать свою роту огнем. И в этом - простое и жестокое проявление закона 'один за всех и все за одного'. А если у тебя 'заслабило', если во время боя на тебя напала 'медвежья болезнь', если автомат твой не участвует в общей перекличке, значит, в кого-то из твоих соседей стреляют чаще, чем могли бы и вероятность ранения или - не дай Бог - смерти для твоего товарища возрастает. И возрастает она - по твоей вине. Значит, пусть косвенно, но ты становишься виновником ранения или смерти твоего соседа, а значит, перешел на сторону душманов! И, когда стихнет стрельба, того, чей автомат не стрелял во время боя, будут бить всей ротой. Страшно и жестоко. Руками, ногами, прикладами - чем придется. Потому, что такому уроду - не место в строю. И на войне не место. Его место - возле сортира.
      Или бывает и так. На операции каждый пехотинец несет на себе порядка двадцати килограмм груза: каска, бронежилет, автомат, БК - боекомплект, - гранаты, ракеты, саперную лопатку, воду и так далее. Как не ужимайся, как не старайся выкинуть ненужное и лишнее - все равно, меньше восемнадцати килограммов не получается. А идти приходится не по шоссе, а по горам и сопкам. По каменистым тропкам. По песку, в котором вязнут ноги, по щебню, в котором легко можно сломать лодыжку. И каждый несет на себе свой груз, наматывая километры и копя нечеловеческую усталость. Все идут измотанные, злые, ожидая, когда же, наконец, будет привал или хотя бы обстрел, что бы можно было перевести дух. И тут один боец, вконец выбившийся из сил, начинает петь такую песню: 'Всё! Я больше не могу! Я устал! Оставьте меня здесь! Пристрелите меня! Я больше никуда не пойду!' И так он ноет и стонет, плачет, умоляя его пристрелить или бросить тут, на этом самом месте, что это начинает уже и раздражать. А настроение - не из веселых: вымотались все, а не один он. Все уже давно в поту и мыле, все несут равный вес и все одинаково устали. Шутить никому не хочется, да и сил на это уже нет.
      Что за бред?! Как можно пристрелить военнослужащего Советской Армии?! У кого на это поднимется рука? И бросать его никак нельзя. Если даже трупы своих убитых товарищей, какова бы не была усталость, доносят до брони, чтобы родным было кого оплакать и похоронить. Если, несмотря на свинцовую усталость, несмотря на почти полную потерю сил, даже трупы стаскивают с гор, то, как можно бросить в горах живого человека?! Вот и Жиляев на одной из операций 'расклеился'. Сначала с него сняли вещмешок. То есть кто-то, такой же уставший, стиснув зубы и проклиная жиляевскую немощь, понес на себе два вещмешка. Несмотря на то, что с него уже сняли груз, Жиляев ныть и стонать не прекратил и продолжал свою песню в том духе, что мол, оставьте его здесь или пристрелите, только не мучайте больше. Тогда у него взяли автомат, каску и бронежилет и Жиляев шел уже как на прогулке - вовсе без всякого груза. Ему бы угомониться, придти в себя и, устыдившись, взять и оружие и весь свой груз обратно, так нет! Он уселся на камень и заявил, что дальше не сделает и шагу, а останется тут.
      Всякому человеческому терпению положен предел, а у измотанных на пятидесятиградусной жаре солдат его и так оставалось немного. Взбесившись от подобной наглости и малодушия три деда начистили ему морду сапогами и дальше волокли его, подбадривая пинками. Километра через два спустились на 'броню', туда, где есть вода и можно вытянуть уставшие ноги. И тут уж все те, кто нес вещи Жиляева - его автомат, каску, бронежилет и вещмешок долго и тепло благодарили это животное. В основном ногами. А сам сержант Жиляев немедленно и бесповоротно был переведен в чмыри и приравнен к духам до самого своего дембеля.
      История эта произошла год назад, когда Жиляев был духом. Тогда же деды и выбили ему передние зубы. Год прошел с тех пор, те деды, став дембелями, полгода назад уехали домой, и сам Слава Жиляев мог бы уже вместе со своим призывом стать дедом, но у чмырей отсутствуют льготы по сроку службы. Больше на операции его не брали, и летал он, вместе с духами своей роты, не вылезая из полка.
      Выслушав рассказ Витька про Жиляева, я мысленно поблагодарил Микилу за то, что нас так гонял в учебке и про себя дал торжественную клятву обращать больше внимания на ФИЗО. Костьми лягу, но на операции 'умирать' как Жиляев не буду!
      Меж тем, порядок во дворике был наведен. Теперь уже пять человек ходили по квадрату. Выводной, понимая, что губари хотят курить, дал из своих запасов каждому по паре сигарет. Все закурили, не прекращая движения по кругу так, чтобы стук сапог по бетону был слышен в караулке начкару. Вернулся Жиляев с фляжкой чая. Заискивающе улыбаясь беззубым, как у младенца, ртом он протянул фляжку выводному:
      - Вот, принес, Витек.
      Выводной брезгливо посмотрел на фляжку, перевел взгляд на Жиляева:
      - И хрена ли ты мне ее суешь под нос?!
      Жиляев опешил - пять минут назад его посылали за чаем, он его принес: горячий и сладкий, как просили, из прапорской столовой. В чем же дело? Чем этот Витек опять недоволен? Что было сделано не так?
      - Я же тебе, долболету, объяснял: младший сержант, - Мирон обнял меня за плечи, - пить хочет. Понял? Не я, а этот дух.
      Жиляев протянул фляжку мне. Пить мне действительно хотелось после вчерашнего. Я отвинтил крышку и из вежливости, как старшему по сроку службы, предложил Мирону. Тот отказался.
      - Пей. Тебе нужнее. Вчера с земляками отдыхал?
      - Ага, - честно признался я.
      - Хорошие у тебя земляки. Мы с ними, считай, два года отвоевали.
      Выводной глянул на часы и окликнул губарей., ходивших по квадрату:
      - Ну, что? До завтрака гулять будете или пойдете по камерам?
      - А во сколько завтрак?
      - Как обычно. В восемь тридцать.
      Еще два часа отбивать ноги по квадрату никому не улыбалось.
      - Не-е, Витек. Давай уж лучше закрывай по камерам. Дай только перекурим еще по одной.
      - Дело хозяйское, - философски изрек Мирон, - Пять минут на перекур.
      Мне было непонятно: что это за губа такая? Захотел, зашел в камеру, захотел - вышел. Я спросил об этом у Мирона.
      - А что тут такого особенного? - пояснил он, - В караул ходит только наш батальон. Сегодня я охраняю, а завтра, может, меня станут охранять. От губы никто не застрахован, поэтому, нужно сочувствие иметь и понимание. Все мы служим вместе, вместе на операции ходим. Чего делить-то? Свои же пацаны. Если начкар нормальный, то вечером можно даже в кино сходить. Понятно, что не на первый ряд, а так, чтобы тебя никто из шакалов не видел.
      'Шакалы' - это было иное название офицеров. Прапорщики - 'куски', а офицеры - 'шакалы'. Почему так сложилось, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что некоторые офицеры своими повадками, действительно, больше походили на шакалов, нежели на людей в погонах.
      Разошлись по камерам. В замке снова клацнул ключ, и мы вчетвером оказались закрытыми в нашей сержантской камере. Я, Жиляев, белобрысый младший сержант по фамилии Манаенков, который мел дворик и сержант-сапер, которого звали Резван. Я был духом, Жиляев - несостоявшимся дедом, а Манаенков и Резван - черпаками. Сделавшись за полгода службы в учебке крайне неприхотливым к быту, я снял хэбэшку и расстелил ее прямо на голом полу, намереваясь 'добрать' еще почти два часа сна. Я лег, закрыл глаза и уже начал задрёмывать, но нет в мире совершенства! Сон не шел. Солнце стремительно поднималось к зениту, нагревая нашу бетонную коробку. В тесной камере стало душно. Какой тут сон, когда лежишь на полу с голым торсом и обливаешься потом! Резван окликнул Жиляева:
      - Оу! Сколько служишь?
      - Полтора.
      - Сколько-сколько?! - возмутился Резван.
      - Полтора года, - пояснил Жиляев.
      - Это ты кто? Дух?
      - Дед, - не совсем уверенно ответил Жиляев.
      - Кто-кто? Дух? - снова переспросил Резван.
      - Нет, дед.
      - А-а. Понятно: дух со стажем.
      Жиляев не стал возражать против такого определения его статуса.
      - Ты вот что, - продолжил Резван, - снимай-ка хэбэшку.
      - Зачем? - не понял Жиляев.
      - Как зачем? - в свою очередь удивился такой непонятливости Резван, - Не видишь, нам жарко. Будешь вентилятором. Мы вот здесь ляжем, а ты давай, обмахивай нас сверху, да пошустрее.
      Жиляев покорно стянул с себя засаленную хэбэшку и стал выписывать ей круги над нашими головами. Действительно, стало немного легче.
      - Давай, давай, - подбадривал его Резван, - только вшей нам не накидай.
      Он повернулся ко мне:
      - Ты откуда родом?
      - Из Мордовии. А ты?
      - Я - из Дагестана, - гордо ответил Резван, - Сколько служишь?
      - Только с КАМАЗа.
      - А-а, дух значит?
      - Дух, - подтвердил я.
      - А Мирона откуда знаешь? Земляк твой?
      - Нет. Он служит с моими земляками.
      - Понятно. А девушка у тебя есть? - ни с того, ни с сего спросил Резван.
      - Есть.
      - А я со своей даже спал - похвастался он.
      Я догадался, что про мою девушку он спросил, чтобы рассказать о своих победах над слабым полом. Интересно послушать. Я люблю рассказы о чужих сексуальных подвигах.
      - Мы с ней из соседних сел, - начал Резван и обратился к Жиляеву, - Ты махай, махай, чего уши развесил? Один раз я у них в селе засиделся допоздна и когда пошел к себе в село, то уже была ночь. Моя любимая девушка решила меня проводить до полдороги. Когда мы отошли от ее села и немного прошли по дороге, я ей сказал, чтобы шла к себе домой, а я дойду сам. Она пошла, вроде как к себе домой. А я прошел немного и вижу - стог. Подумал, чего это я ночью буду ходить? Дай, думаю, я переночую в этом стогу, ночь-то ведь теплая. Я забрался в этот стог и уснул в нем, а утром просыпаюсь, гляжу: моя любимая девушка спит с другой стороны стога. Теперь мы, по нашим обычаем, муж и жена!
      Резван рассказывал об этом невиннейшем приключении с таким жаром, с таким восторгом, но я, честно говоря, не понял в чем тут 'фишка'? Ну, поспали, разделенные несколькими метрами сена или соломы. И что? Где изюм? Ладно бы он мне рассказал, как он свою любимую девушку и так и эдак десять раз за ночь ставил. Вот это была бы история! А здесь что? До призыва я к своим восемнадцати годам успел трахнуть целых шесть девчонок. С одной мы почти два года периодически встречались: она была на восемь лет старше и научила меня таким замечательным вещам!.. Расскажи я Резвану хоть десятую часть своих половых похождений, боюсь, несчастного целомудренного дагу скорчило бы в судорогах. Поэтому я только сочувственно покивал головой, дескать: 'Да-а. Бывает. Повезло тебе'.
      Нас отвлек Манаенков. Он стал колотить в дверь камеры, требуя выводного.
      - Оу, ты чего шумишь? Зачем людям разговаривать мешаешь? - спросил его Резван.
      - Я в туалет хочу, - смущенно признался Манаенков.
      - А час назад ты чем думал, когда все нормальные люди ходили?
      - Мне тогда некогда было - я двор мел.
      - Болван! - определил его Резван, - Чмо.
      Открылась дверь, и на пороге показался Мирон.
      - Чего шумишь? - спросил он Манаенкова.
      - Я в туалет хочу, - пояснил тот.
      - Через час завтрак, тогда и сходишь.
      - Я сейчас хочу! - настаивал младший сержант.
      - И что? Вас тут вон сколько сидит. И каждый раз, когда кто-нибудь из вас захочет, я должен бежать с ключами выводить вас?
      - Ну, пожалуйста, - умолял его Манаенков.
      - Валяй в сапог, - безжалостно отрезал Мирон.
      - Как - в сапог?
      - Каком кверху. Если сильно хочешь, то наделаешь и в сапог, а если не сильно, то потерпишь до завтрака.
      Дверь снова закрылась. Манаенков принялся бешено колотить в нее ногами - парня, видать, и в самом деле приперло. Дверь снова открылась, но лишь для того, чтобы кулак выводного со всей дури угодил в лоб Манаенкову.
      - Еще раз стукнешь - убью, - пообещал Мирон.
      Манаенков, судя по нему, 'словил мутного', или, выражаясь боксерским языком, получил нокдаун. Глаза его помутнели, голова качалась на тонкой шее. Придя немного в себя, он снял сапог и облегчился прямо в него. Еще один маленький шажок в сторону 'чмошничества', таким образом, Манаенковым был сделан тут же, в этой камере, на моих глазах. Когда через час открылась дверь, то мы втроем пошли на завтрак в маленькую комнатку, в которой принимали пищу губари, а Манаенков пошел в сортир - выливать из сапога.
      Губари завтракали после всех в полку. На караул и на губарей в столовой отпускали пищу в общие термосы, поэтому, до губарей доходила очередь только после того, как поедят все смены караула. Губарям доставались остатки, и вменялось в обязанность мыть большие тридцатишестилитровые термосы из под первого, второго и третьего. Мыть, конечно, досталось бы мне, как самому младшему по сроку службы, но сегодня, день был удачный для Манаенкова и Жиляева. Духам, конечно, на губе не сахар, но чмырям - приходится еще хуже. Вдобавок, это все видели, суровый Мирон явно взял меня под свое покровительство.
      Пользуясь добротой выводного, после завтрака мы вышли во дворик покурить: Мирон снова дал каждому по две сигареты. Солнце пекло уже во всю, полковой развод кончился, и чем нам предстояло заниматься, было еще не ясно. Наверное, сейчас погонят убирать помойку.
       Я наслаждался жизнью: сигарета в зубах, свежий воздух вместо душной бетонной коробки и главное - бачки сегодня мыл не я. В желудке переваривался завтрак: пусть мяса в нем было не так богато, как в полку, но свои законные тридцать три грамма сливочного масла и сладкий кофе я получил. Чего еще духу надо для счастья? Мою радость от жизни прервал знакомый голос - Востриков.
      Он появился в караулке сразу же после полкового развода и теперь шел на губу в сопровождении начкара. Ой, как мне было стыдно перед ним: Востриков мужик, видать, хороший и незлой, а я его так подвел, усевшись на губу!
      - Где этот разгильдяй? - его громкий командирский голос разносился далеко за пределы караульного городка, - Где этот нарушитель воинской дисциплины? Подайте мне этого возмутителя спокойствия!
      Я струхнул. Если простой летеха зарядил мне вчера в челюсть, то что со мной сделает капитан? Может, в Афгане обычай такой: шакалы избивают духов? Вдобавок, востриковская увертюра не обещала мне ничего светлого и радостного.
      Два капитана - начкар и Востриков зашли во дворик губы.
      - Вот он, - кивнув на меня, сказал начкар.
      - Семин? - обратился ко мне Востриков.
      - Так точно, товарищ капитан! Младший сержант Сёмин! - отрапортовал я.
      - Молодец, Семин, - похвалил меня Востриков, - хорошо службу начал! Далеко пойдешь.
      Востриков повернулся к начкару:
      - Так я забираю у тебя этого охламона?
      - Забирай. Меньше народа - больше кислорода.
      Мне выдали отобранные ночью ремень и звездочку с панамы. По пути к модулю карантина нас встретил тот самый коренастый лейтенант, который ночью сдал меня на губу.
      - Товарищ капитан! Лейтенант Тутвасин... - козырнув, начал он.
      - Товарищ лейтенант! - перебил его Востриков, - у вас на плечах голова или жопа?
      - Виноват, товарищ капитан?.. - растерялся летеха.
      - О том, что сержант из карантина отсутствовал на вечерней поверке, знали только мы, и это было наше внутреннее дело. А теперь, благодаря вам, об этом знает весь полк. И весь полк теперь знает, что в карантине нет дисциплины, потому, что командиры взводов там долболёты!
      - Я...- начал было оправдываться лейтенант.
      - Головка от ружья, - снова осек его Востриков, - вместо того, чтобы провести с младшим сержантом индивидуальную разъяснительную работу, - Востриков стукнул кулаком о ладонь, показывая, каким образом со мной следовало провести разъяснительную работу, - вы поволокли его на губу и тем самым ославили вверенный мне карантин на весь полк! Где ваш взвод?
      - Готовится к занятиям по тактической подготовке.
      - Вот и занимайтесь! А ты, - Востриков посмотрел на меня, - если пропустишь еще хоть одно построение, будешь иметь бледный вид и макаронную походку. Ясно?
      - Так точно, товарищ капитан! Ясно!
      Действительно, ясность была полная. Если Востриков таким макаром отстирывает лейтенантов, то младшим сержантом он просто вытрет задницу, в этом можно не сомневаться. Почвы для таких сомнений Востриков не давал. И вслед удаляющемуся лейтенанту, Востриков добавил себе под нос:
      - Долболет! Западенец гребаный!
      Как бы тихо Востриков не произнес своего ядовитого замечания, я его услышал. И сделал свои выводы. Востриков снова повернулся ко мне:
      - А ты какого хрена тут встал? Иди, готовься к занятию, получай оружие.
      - Есть! - радостно козырнул я и побежал в модуль.
      Было чему радоваться: вместо вонючей и душной 'губы' я снова оказался в чистом модуле с мягкими постелями, среди своих пацанов. И, пусть мне предстояло несколько часов бегать и ползать на жаре под ярким солнцем, это было во сто крат лучше, чем сидеть в бетонной коробке на голом полу, задыхаясь от вони потных тел и духоты. Да и какая сейчас жара? Так... Градусов тридцать-тридцать пять. Разве это жара? Это курорт!
      
      9. Тактика
      
      Когда я забежал в модуль, карантин уже получал оружие и выходил строиться. Щербаничи и разведчики, с которыми мы пересекли границу, окружили меня возле тумбочки дневального:
      - Ну, что там?!
      - Ну, что?
      - Как на губе?!
      - Сильно гоняют?
      Я оглядел их счастливый, что снова нахожусь среди них, но марку не уронил - как ни крути, а теперь я уже не просто дух, а дух бывалый, сидевший на губе.
      - Губа как губа, - похвастался я, - ничего особенного.
      Щербанич-старший пихнул мне в бок что-то твердое:
      - Держи. Твой автомат и подсумок.
      Этот Афган не переставал меня удивлять! Как будто попал на другую планету, где жизнь течет по своим, особым законам. Будто не в родных Вооруженных Силах течет эта жизнь, а в некоем загадочном и недоступном простым смертным Эльдорадо: кормят от пуза, даже на губе, патроны и гранаты в парке валяются под ногами вперемешку с булыжником, автоматы раздают всем встречным и поперечным. В Союзе процедура выдачи оружия происходила несколько иначе: дежурный по роте под присмотром бдительного старшины, выдавая курсантом закрепленные за ними автоматы, записывал номер каждого в 'книгу выдачи оружия' - прошнурованную, пронумерованную и скрепленную печатью части и подписью начальника штаба. Получая автомат, каждый курсант расписывался напротив своей фамилии в том, что он получил АК-74 именно того номера, который указан в книге. В роте сто восемьдесят курсантов в шести взводах и при них восемнадцать сержантов, которые тоже получают оружие. Понятно, что за пять минут все оружие не получат. Процедура растягивалась на час. Перед полевым выходом час получаем оружие, после полевого выхода час сдаем. Ошалевший дежурный, метался по оружейке и судорожно сверял номера на автоматах с записанными в книге прежде, чем потный и уставший курсант ставил его обратно в пирамиду. То и дело орал: 'Куда прешь?!', 'У тебя номер не сходится!', 'А где четвертый магазин?', 'Куда ты ставишь, идиот, я у тебя еще его не принял!'. Крик, гам, мат, неразбериха. А тут, даже не я этот автомат получал, а мне его, как белому человеку и пострадавшему от шакальего произвола, товарищ принес. Дежурный по роте единственно, что сделал для контроля, так это вышел на крыльцо модуля, пересчитал стволы за правым плечом каждого сержанта и крикнул Вострикову:
      - Пятьдесят четыре, товарищ капитан.
      Востриков, красавец, даже усом не шевельнул в сторону дежурного: пятьдесят четыре - так пятьдесят четыре. Хоть сто пятьдесят четыре, хоть шестьсот шестьдесят шесть.
      Дежурный, поняв, что если будет мелькать на крыльце дальше, то может и нарваться, вернулся к тумбочке дневального, достал из нее книгу выдачи оружия (очень похожую на свою подружку в Союзе - прошнурованную, пронумерованную и скрепленную полковой печатью - только незаполненную, с девственно чистыми листами, будто в этой роте оружие не получал никто и никогда) и сделал запись о том, что сего дня двадцать седьмого октября месяца года от Рождества Христова одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого капитан Советской Армии Востриков получил из оружейной комнаты ремроты автоматов системы Калашникова модификации АК-74 ровно (цифрами и прописью) пятьдесят четыре штуки. Через минуту дежурный по роте забыл и про автоматы и про Вострикова, увлеченный жирной мухой, которая колотилась в стекло оружейки.
      Строй застыл, ожидая дальнейших приказаний. Кончилась возня, смолкли шепотки. Сто восемь глаз преданно глядели на капитана. Возле капитана крутились два шакала: уже знакомый мне лейтенант Тутвасин, тот самый козёл, который меня вчера вечером сдал на губу, и долговязый, нескладный какой-то старлей с пушками на воротнике - артиллерист. Если Тутвасин покрутился, покрутился возле Вострикова и занял, наконец, свое место на правом фланге, как командир первого взвода карантина, то старлей никак не мог для себя решить: оставаться ему возле начальника или идти в середину строя, где и положено стоять командиру второго взвода. Он, наверное, решал бы эту дилемму дольше Буриданова осла, если бы Востриков не надломил бровь:
      - Какого хрена тут шьешься, старший лейтенант? Встать в строй!
      - Есть! - откозырял старлей и встал на место.
      - Младший сержант Сёмин. - это Востриков обращался ко мне.
      - Я! - гаркнул я из второй шеренги.
      Единственным моим желанием сейчас было, чтобы Востриков забыл о моем существовании до конца карантина, а еще лучше - до самого дембеля.
      - Пока вы вчера, товарищ младший сержант, с земляками пьянствовали, ваших товарищей распределяли по взводам. Вы - во втором взводе. Встаньте в свой взвод.
      - Есть!
      Радости моей не было предела: я залез в первый взвод по привычке строиться по ранжиру, а ростом меня Бог не обидел, и весьма горевал, опасаясь, что этот злобный козёл Тутвасин, будучи моим командиром взвода, пожалуй, устроит мне светлые денечки. А с нескладным старлеем, можно и ужиться. Тем более, что он артиллерист и дела пехотные ему должны быть до лампады. Я встал во второй взвод. Рядом с Щербаничами и разведчиками.
      Насчет козла я, наверное, был все-таки неправ. Никакой Тутвасин не козёл: ростом не вышел. Даже до козла не дотягивает. Так... козлёнок. Малёк.
      С детского сада есть у меня нехорошая манера: давать клички плохим людям. Причем, иногда так удачно получается, что новое погоняло намертво пристает к негодяю. Удивительное дело! В полку служил старший лейтенант Маликов. Был даже старший лейтенант Мальков, но Мальком весь батальон безошибочно звал Тутвасина.
      И это не прибавило ему симпатии ко мне.
      Тем временем Востриков повернулся к строю, критически оглядел нас и спросил:
      - Товарищи сержанты, сейчас будет занятие по тактической подготовке с боевыми стрельбами. Кто из вас видит автомат первый раз в жизни?
      Строй заржал. Шутка понравилась: до присяги три патрона стреляет даже стройбат, ну, а мы-то - козырные пацаны. Не только стрелять из автоматов, но даже и разбирать их уже умеем.
      - Тогда так, орлы, - продолжил Востриков, - автоматы без команды с предохранителя не снимать, патрон в патронник не досылать. Увижу заряженный автомат - приклад об башку разобью. Вопросы?
      - Никак нет! - дружно гаркнул строй.
      - Вы, четверо, - Востриков показал на левофланговых, - быстренько из оружейки принесите два ящика патронов. Остальные - нале-ВО! Левое плечо вперед, шагом МАРШ!
      Строй стал заворачивать мимо модуля к полковым воротам. Из мазанки КПП выполз дневальный, распахнул ворота с красными звездами. За воротами стояли два 'Урала'.
      - По машинам! - скомандовал Востриков, когда вернулись четверо, посланные за патронами.
      К нашему удивлению, на этот раз в кузове под тентом было чисто: чистые скамейки и выметенный пол кузова радовали глаз. Едва последний залез в кузов, как 'Урал' тронулся.
      Немедленно был откинут передний полог, и встречный ветер залетел под тент как в аэродинамическую трубу для того, чтобы вылететь через задний борт.
      'Сытый желудок, хорошая компания. Что еще нужно для службы?', - размышлял я, не вслушиваясь в разговоры однопризывников, - 'А для счастья?'
      Вопрос был философской глубины и я об него споткнулся, не зная ответа. Для начала я решил, что не уверен насчет всего 'Счастья', но сейчас неплохо было бы познакомиться с красотами Афгана и местными достопримечательностями.
      'Урал' поехал вдоль каменного забора полка, обогнул парк и выехал на какую-то скверную дорогу, от тряски по которой выворачивались кишки. Мы еще не знали, что по афганским меркам - это проспект. Дороги бывают и хуже и гаже. А то и не существуют вовсе. За задним бортом открывался прекрасный вид на унылую безжизненную пустыню, которую мы пересекли вчера. Пустыня эта перетекала своими барханами на восемьдесят километров к северу от полка до самого Хайратона. Смотреть на нее не хотелось: от пустыни веяло какой-то скукой. Я встал к переднему борту. Тут пейзаж был немногим краше: прямо по курсу высились дикие горы и уходили вправо и влево до горизонта. Ни травинки, ни кустика на них тоже не было. Такая же пустыня, только поставленная вертикально. Километрах в трех от полка обнаружилось какое-то селение. 'Урал' подъехал ближе, и можно было ясно разглядеть пять-шесть крохотных глинобитных домиков огороженных глиняной же стеной на манер крепости. 'Урал' въехал в крепость, но пробыл там только несколько секунд - ровно столько, сколько потребовалось, чтобы въехать в одни ворота и выехать в другие. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы разглядеть весь кишлак Глиняная стена, которую, судя по ее виду, возводили еще во времена Тимура, во многих местах обвалилась, а ворот было не двое, а четверо, так как кишлак располагался на перекрестке. Поперек нашей дороги шла другая, из желтого кирпича, стертого, выбитого и запорошенного песком: остатки Великого Шёлкового Пути или Старая Кундузская дорога. Века назад вела эта дорога из Кундуза в Хайратон, Мазари-Шариф, Шибирган и дальше, в Газни и Иран. Полторы-две тысячи лет назад стоял на этом месте шумный караван-сарай, который содержали евреи-рахдониты, и где купцы, шедшие навстречу друг другу из Европы и из Китая, находили отдых для себя и воду для верблюдов. Но много мутной воды унесла Амударья в пески Средней Азии за эти годы. Не стало ни купцов, ни рахдонитов, ни караван-сарая. Остались только верблюды и нищий никчемный кишлак Ханабад. Советские войска построили Новую Кундузскую дорогу из бетонки чуть севернее Ханабада, и само название кишлака - 'Ханский Город' - в двадцатом веке звучало издевкой над блистательным и благополучным прошлым. Тоже мне - город! Шесть ветхих халуп, притулившихся к полуразрушенному глиняному забору.
      Я сел обратно на скамейку и просидел так до самого полигона. 'Урал', то и дело потряхивая нас на колдобинах, забирал все выше и выше в гору. Наконец он остановился, укатав нас с непривычки до тошноты. Проехали мы никак не больше десяти-двенадцати километров.
      - К машине! - Востриков подал команду.
      Пассажиры обоих 'Уралов' попрыгали на землю.
      - Становись!
      Мы построились повзводно, и я занял свое законное место во втором взводе, подальше от злобного гаденыша-Малька.
      - Внимание, товарищи сержанты, - обратился к нам Востриков, - сейчас мы немного поиграем в войну. Занятие по тактической подготовке с первым взводом проводит лейтенант Тутвасин.
      - Есть! - с готовностью отозвался Малёк.
      - Со вторым взводом... - Востриков оглянулся на неуклюжего старлея, - Вы что оканчивали, товарищ старший лейтенант?
      - Артиллерийское командное, - развел руками старлей.
      - А в каких частях в Союзе службу проходили?
      - В корпусной артиллерии.
      - Это на стопятидеятидвухмиллиметровых?
      - Так точно, товарищ капитан.
      - Понятно, - вздохнул Востриков, - автомат видели только на присяге и в карауле.
      - Так точно. - подтвердил старлей.
      - Тогда так. Со вторым взводом занятие проведу лично.
      Востриков обернулся к Мальку:
      - Занимайтесь, товарищ лейтенант.
      - Есть! Взвод становись! Напра-во! Левое плечо вперед шагом - марш.
      Первый взвод под командой Малька потопал в свой угол полигона.
      Полигон располагался в самом предгорье. Уходя почти отвесно ввысь, внизу горы переходили в сопки, которые толстыми извилистыми щупальцами уходили еще ниже на несколько километров - к пустыне. На широком гребне самой большой сопки был оборудован полковой полигон: смотровая вышка из глиняных кирпичей, две цепочки бетонированных траншей для стрельбы и, на директрисе огня, два ряда автоматических мишеней - грудные за двести метров и ростовые за четыреста. Совсем далеко, метров за восемьсот стояла еще одна пара ростовых мишеней - для снайперов и пулемётчиков. При попадании мишени ложились и через несколько секунд подъемный механизм возвращал их в прежнее положение. Метров в пятидесяти правее вышки был вкопан Т-62. Ход из танкового капонира вел в отрытую тут же землянку. Это было жилище полигонной команды, которая ремонтировала мишени, чинила подъемные механизмы и несла караульную службу.
      Востриков оглядел наш взвод:
      - Внимание, товарищи сержанты! Сейчас мы с вами будем отрабатывать действия мотострелкового взвода в наступлении. Мотострелковый взвод наступает по фронту в сто пятьдесят метров. Расстояние между соседними бойцами пять - десять метров. При действии в наступлении всем и каждому сохранять это расстояние. Не разрывать и не сокращать дистанцию. Вопросы?
      Вопросов не было, так как все было предельно ясно. В учебке мы это отрабатывали. По команде Вострикова взвод растянулся цепочкой и с автоматами на перевес пошел на штурм противоположной сопки. Это было не особенно сложно: спустились с одной сопки и, стараясь держать ровную линию, поднялись на другую. Даже не запыхались.
      - Молодцы! - похвалил нас капитан, - Усложняем задачу. Таким макаром, как написано в Боевом уставе, только сбежавших зыков ловить. Понятно, что противник будет вести огонь на поражение по наступающей цепи. Для уменьшения вероятности попадания пуль и осколков наступление ведется следующим образом: передвижение каждый солдат осуществляет не по прямой, а зигзагообразно, максимально пригнувшись к земле. Передвижение осуществляется короткими перебежками. Восемь-десять шагов пробежал - упал. Выждал четыре - пять секунд - продолжил движение. Вопросы?
      Маневр был сложнее предыдущего, но вопросов не было. Вот только падать в чистой хэбэшке в пыль не очень хотелось. Добро бы просто в пыль. Так нет! Вся она перемешана с колючками и острыми камнями. Проползи по ней метров двадцать - все колени и локти раздерешь в клочья до крови. Эх! Где ты, Россия?! Вот где ползать-то! Упал в мягкую травушку-муравушку и ползи как по шёлковому матрасу. В Туркмении мы как-то ползали разок на тактике. Потом долго доставали колючки из живота.
      Взвод без энтузиазма снова развернулся в цепочку, утешаясь мыслью, что тяжело в учении - легко в бою, не мы первые, не мы последние тут ползаем. По команде капитана мы повели наступление обратно на полигон. Перебегая и падая, мы спустились в ложбину между сопками, перебегая и падая, поднялись на сопку. Захватив штурмом полигон мы были грязнее чертей: мало того, что хэбэшки были в пыли и колючках, так еще и пыль, смешалась с потом и растеклась по лицам грязными разводами, придавая нам совершенно зверский вид.
      - Молодцы! - снова похвалил нас Востриков, - Еще более усложняем задачу. Одним из главных элементов наступательного боя является ведение огня по противнику. Огонь ведется следующим образом: при перебежке намечаете себе цель, ложитесь для стрельбы, двумя-тремя глубокими вдохами выравниваете дыхание, ловите цель в прицел и даете одну-две очереди. Противник наверняка заметит вспышку от вашего автомата и будет ожидать, когда вы поднимитесь с данной точки для того, чтобы прицельным огнем убить вас или ранить. Поэтому (примите это как закон), никогда и ни в коем случае не поднимайтесь в атаку с той точки, с которой вели огонь! Следует перекатиться или переползти на три-пять метров вправо или влево и только оттуда снова подняться и продолжить наступление. Напоминаю, что передвижение по полю боя осуществляется перебежками, как можно ниже пригнувшись к земле. Вопросы?
      - А куда стрелять, товарищ капитан? - решился переспросить кто-то из строя.
      - А мне по фигу. Хоть в воздух. Главное - не попасть в задницу вырвавшимся вперед. Выберете себе кустик или камень - его и обстреливайте. У нас сейчас не огневая подготовка, а тактическая. Цель занятия - привить вам и закрепить навыки перемещения на поле боя при действии в составе подразделения, а не прицельная стрельба. Еще вопросы?
      Вопросов больше не было.
      - Внимание, взвод. Сейчас вы получите патроны. Снарядите по два магазина. Один - в автомате, второй - в подсумке. Без команды автоматы с предохранителя не снимать, затвор не передергивать.
      Подтащили ящик с патронами, сбили крышку. В ящике оказались две тяжелых цинковых зеленых коробки и больше ничего. Хоть зубами открывай. На крышке каждой коробки стояла маркировка: 'ПС 5,45 1080 шт.'. Востриков достал из ящика небольшую плоскую железяку, закругленную на одном конце и с острым лепестком на другом. Несколько человек по очереди попытались открыть цинк - бесполезно.
      'Напризывают в армию криворуких!' - я посмотрел на открывавших с презрением, - 'Большую консервную банку открыть не могут! Была бы там тушёнка - вмиг бы расковыряли'.
      - А ну, дай, - я оттер плечом очередного сержанта, который безуспешно возился с цинком, - смотри, сынок, как дядя делает.
      Я взял железяку и попытался проткнуть цинк. Железяка соскользнула, и я ободрал себе костяшки пальцев об угол коробки. Тогда я снова приладил железяку, направив острый лепесток в крышку. Хлопнул сверху левой ладонью - и только отшиб себе ладонь. На крышке появилась крохотная вмятина. Не поддавалась, падла! Вострикову надоело смотреть как тридцать человек мучают одну коробку и он прекратил наши жалкие потуги, в несколько взмахов вскрыв крышку. Под крышкой оказались плотно уложенные бумажные кубики, в которые были упакованы патроны. В каждом бумажном кубике по тридцать штук. Аккурат, чтобы хватило снарядить магазин. На два магазина хватило немногим, и Востриков так же ловко вскрыл второй цинк. Я взял две пачки патронов и уселся снаряжать магазин. Первые несколько патронов вошли легко, но дальше дело застопорилось: сжимаясь, пружина в магазине сделалась тугой и приходилось прилагать большие усилия, чтобы запихнуть очередной патрон. Похоже, у остальных были такие же трудности и самый сильный не смог затолкать больше двадцати патронов. Видя наше бессильное усердие и, видимо догадавшись, что конца краю этому не будет, Востриков взял чей-то магазин, присел на корточки и, набрав в левую ладонь пригоршню патронов, показал: как надо снаряжать. Уцепив правой рукой магазин в верхней его части, капитан вставил патрон в гнездо, придержал его большим пальцем и несильно стукнул магазином о коленку. Под тяжестью патронов пружина осела, и новый патрон без труда сел на место. Подавая левой рукой новые патроны, Востриков ритмично постукивая себя магазином по коленке, быстро и без труда снарядил магазин: стук-стук-стук-стук - и готово! Я бы и прикурить не успел за это время.
      - Понятно? - Востриков поднялся и бросил магазин владельцу.
      По такой методе дело пошло веселее и через пару минут мы снарядили оба магазина.
      - Становись! - подал команду Востриков, - Засечем время. Норматив - четыре минуты. Взвод! К бою!
      По команде мы бегом растянулись в цепь.
      - На рубеж - гребень соседней сопки, в атаку - вперед!
      Если честно, мне было страшно. Остальным, наверное, тоже. Я не показывал этот страх, но он возник во мне. Пусть война была ненастоящая и спереди нас не поливали огнем душманы. Но настоящими были автоматы в руках и патроны в примкнутых магазинах - тоже были всамделишные. Каждый такой патрон, пулей вылетев из ствола, мог прихватить с собой чью-то жизнь.
      Навсегда. В вечность.
      На стрельбах в учебке возле каждого стрелявшего стоял офицер или прапорщик и внимательно следил за каждым движением курсанта. Если курсант допускал оплошность, то его немедленно отстраняли от стрельб и отбирали патроны. Да и патронов-то тех было - смех один. По три штуки в одни руки. А тут - с места в карьер. Вот тебе автомат, а вот тебе шестьдесят боевых патронов. И над душой никто не стоит. Востриков при всем желании не смог бы уследить за тридцатью движущимися цепью сержантами.
      Краем глаза уловив, что атака уже началась и мои соседи двинулись вперед, я пригнулся и побежал по-заячьи зигзагом, будто хотел запутать следы. Пробежав метров шесть я плюхнулся на землю. Терять было нечего: хэбэ уже все в грязи, все равно стирать, а рожей моей можно было пугать грешников в аду. Я упал на землю и моментально десятки колючек и камешков, прокусив ткань хэбэшки, воткнулись мне в грудь и живот. Справа и слева послышался стрёкот очередей: та-тах, та-тах.
      'Блин! А чего же я не стреляю?!', - мелькнуло в мозгу.
      Рывком дернув затвор на себя, я изготовился к стрельбе. Ничего примечательного, никакой достойной меня цели я не увидел в горячке и выпустил пару очередей в никуда. Лишь бы строго вперед и лишь бы ни в кого не попасть. Не ставя автомат на предохранитель, я подкинулся и снова пробежал десяток метров, все так же петляя. Внимание мое было сосредоточено на том, чтобы не отстать от цепи и не вырваться вперед, поэтому, я вертел головой во все стороны для ориентации в пространстве. Стрельба боевыми патронами - дело серьезно и разгильдяйства и невнимания не терпит. Можно влепить кому-нибудь в задницу пару пуль и угодить под трибунал, а можно и самому получить от такого же 'вояки' как ты сам.
       Наконец, цепь спустилась в ложбину и пошла наступать вверх по сопке. Наверняка с расстояния можно было представить, что здесь идет ожесточенный бой: тут и там раздавались автоматные очереди, будто наши автоматы переговариваются между собой. На вершину я выполз одним из первых: спасибо Микиле и хорошей физической подготовке. Первыми на сопку поднялись - надежда Сухопутных Войск и Сороковой Армии - выпускники нашей учебной дивизии: разведка, связь и пехота из Иолотани. 'Белорусы' безнадежно сдохли. Это был не первый подъем на сопку, сказалась усталость, а парни, видать, в горах впервые, 'ходить' не умеют, да и с физподготовкой у них в учебке было не так сурово как у нас. В норматив, разумеется, мы не уложились.
       - Отбой! - За спиной возник Востриков, - автоматы - на предохранитель. Отсоединить магазины. Отвести затворные рамы. Приготовить оружие к осмотру.
       Взвод снова построился, все отсоединили магазины, передернули затворы, выплёвывая из автоматов патроны, и отвели затворные рамы назад. Востриков проходил вдоль строя и смотрел: не остался ли у кого патрон в патроннике.
       - Осмотрено, осмотрено, осмотрено, - то и дело проговаривал он, передвигаясь от одного сержанта к другому. 'Осмотренный' отпускал затвор, щелкал курком, ставил автомат на предохранитель и вешал его за спину на ремень. Н а сегодня война окончена.
      Боже! Как же я устал! Гудели ноги, ныла спина, едва шевелились руки. Все тело было разбито и разломано. Самое лучшее сейчас было - прилечь и подремать минут сто.
      - Взвод! Становись!
      Востриков не устал ни капли. Хрена ли ему?! Не он штурмовал сопку. Не он бежал, падал и стрелял. Он шёл сзади цепи как на прогулке и налегке. Ни автомата, ни подсумка.
      - На рубеж - смотровая вышка - шагом - марш!
      Взвод в колонну по три стал спускаться с 'отвоеванной' сопки в ложбину для того, чтобы подняться на полигон. На заплетающихся ногах мы приковыляли к вышке. Казалось бы - ничего сложного и тяжелого: три раза спустились с сопки и три раза поднялись. Вроде и расстояние преодолели не особенно большое. Глубокая, метров сорок глубиной, ложбина и два склона в нее примерно по полтораста метров. Ну, да: склоны были крутоваты, но и за три 'штурма' мы пробежали никак не больше километра. Что ж так запыхались-то?
      Нет! Плохо я думал о Вострикове! Глупый и никчемный дух, я преждевременно и необоснованно винил его во всех своих несчастьях. В том, что устал, в том, что весь грязный с головы до пяток, в том, что мне еще восемнадцать месяцев тарабанить до дембеля.
      А Востриков, красавец, пока мы играли в войну, послал один 'Урал' в полк и приказал привезти из столовой горячую пищу.
      Война - войной, а обед по расписанию!
      В трех тридцатишестилитровых термосах плескался горячий борщ, прела сечка, перемешанная с тушёнкой, и пузырился яблоками и черносливом компот. Да что так не служить?! Обед тебе привозят прямо в 'поле'! В одном мешке, сброшенном прямо на землю, лежал белый и пушистый хлеб, в другом - стопка синих гетинаксовых тарелок - шестьдесят штук: на нас, на офицеров и на водителей. Для первого, второго и третьего был только один черпак. Но это уже не проблема. Проблема в другом: не было ложек. Ложки были у старослужащих и дальновидных водил 'Уралов', которые из уважения уступили их офицерам, да еще у четверых уроженцев Средней Азии. Вот умны-то! Наверное, и ночью не расставались со своими столовыми приборами. Остальным пришлось есть, по-собачьи схлёбывая борщ через край тарелки, и подбирая кашу языком, держа тарелку на весу. Куда было лить компот - непонятно. Его налили прямо в облизанные тарелки.
       Компот был сладкий.
      Это в Союзе, компот, положенный на обед каждому солдату, пах мышами. На наши возмущенные вопросы - где масло, где сахар? - дежурный по столовой невозмутимо отвечал: сахар в чае, масло в каше. Хотя всем было понятно, что он их просто с*издил!
      После обеда резко потянуло на сон и не меня одного. Взвод, одолеваемый истомой, привалился к вышке и вытянул ноги.
      - После вкусного обеда, по закону Архимеда, - начал Щербанич-старший, - полагается курить. Чтобы жиром не заплыть.
      Он достал из кармана пачку 'Памира', но после беготни и ползанья сигареты оказались раскрошенными. Я сунулся за своими - та же история. У всех сигареты оказались наполовину выпотрошенными. Эх, дурни! Надо было из кармана переложить их в подсумок! Глядишь, сохранней были бы. Но не убиваться же из-за этого? Забили сигареты выкрошившимся табаком и закурили.
      Ах! До чего приятно и хорошо было сидеть, вытянув ноги под вышкой, выпускать из легких синий дымок и смотреть вниз, на далекий полк, на кишлак Ханабад, на далекую пустыню, за которой текла Амударья и начинался Союз. И не надо было бегать и стрелять. Война на сегодня окончена. Вот поспать бы еще.
      Востриков, волшебник и колдун, прочитал общее настроение.
      - Перекур - сорок минут.
      Цены нет такому командиру! В самом деле - нечестно и безжалостно гонять наевшуюся молодежь на штурм никчемной сопки. Докурив, я отбросил бычок, сдвинул панаму на нос и отошел в царство Морфея. Никаких снов не было. Я закрыл глаза и улетел. Не успел я смежить веки, как меня уже толкали в бок. Из мира покоя меня снова призывали на действительную военную службу!
      - Оу! Вставай! Строиться!
      Оказалось, что после обеда прошли не сорок минут, а больше часа и взвод, прочищая грязными пальцами глаза, поднимался на построение.
      - Просыпайтесь, бойцы!
      Востриков ходил вдоль строя такой же бодрый и свежий как утром.
      - Сейчас немного постреляем и в полк.
      
      10. Вечер трудного дня
      
      Востриков послал левофлангового за старшим полигонной команды. Когда тот, лениво переваливаясь, подошел к капитану, тот приказал:
      - Поставь-ка нам грудные и ростовые и дай две плащ-палатки.
      Насчет мишеней у сержанта не было проблем, - поставим, как же! А с плащ-палатками он заартачился.
      - А плащ-палаток нет, товарищ капитан.
      - Рожай, - отрезал Востриков, - а то одеяла сейчас на землю положишь.
      Через пять минут стояли мишени и были принесены две плащ-палатки: такие старые и дырявые, словно не по мишеням, а по ним вели упражнения в стрельбе.
      - Ну, кто смелый? - спросил Востриков, когда плащ-палатки были уложены на огневом рубеже.
      Патроны после штурма сопки остались у всех, но смелых не находилось. Хоть пострелять из настоящего автомата хотелось всем, но никто не хотел быть первым.
      Стеснялись.
       - Разрешите, товарищ капитан?
       Это Рыжий подал голос.
       - Окажите любезность, товарищ сержант.
       Рыжий вышел из строя, примостился на плащ-палатке и, недолго целясь, двумя очередями снял две мишени - грудную и ростовую.
       - Молодец, - похвалил его Востриков, - ты не просто автомат видел, но и держал его в руках. Следующий.
       Вторым всегда проще. За одним Первым обязательно потянется полтора десятка вторых.
       - Разрешите?
       - Разрешите?
       - Разрешите мне?
       Понеслось со всех сторон.
       - Разрешаю, - одобрил Востриков, но по очереди.
       Когда очередь дошла до меня, я почти строевым шагом вышел из строя и доложил:
       - Курсант... Младший сержант Сёмин к бою готов.
       - К бою! - скомандовал Востриков.
       Я уже лег на плащ-палатку и стал изготавливаться к стрельбе, как услышал над собой:
       - Вы что, младший сержант? На бабу, что ли, залезаете? Ну-ка, как положено!
       'Как положено' - я не знал.
       - Товарищи сержанты! - обратился Востриков сразу ко всем, - Во время занятия по тактике я обратил внимание, что все вы, кроме, пожалуй, этих троих - Востриков показал рукой на разведчиков, - плюхаетесь на землю как на бабу с голодухи. Меж тем, существует специально для вас придуманный и единственно правильный способ изготовки для стрельбы из положения 'лёжа'. Показываю для начинающих. Подход к плащ-палатке осуществляется бегом. Перед плащ-палаткой правая нога ставится вправо-вперед, левая ладонь упирается в плащ-палатку. Левое колено подгибается и ставится на упор. Теперь можно лечь. Ноги прямые, чуть раздвинуты. Носки сапог смотрят в стороны. Правая нога находится на одной оси с автоматом. Вопросы?
       Вопросов не было. Капитан показал все наглядно, просто и доступно.
       - Младший сержант, изобразите показанное.
       - Есть!
       Я подбежал к плащ-палатке, олицетворяющей огневой рубеж, и, как и было показано, выбросил правую ногу в сторону, оперся левой рукой в ткань и лег, раздвинув ноги, стараясь правую положить на одну ось с автоматом.
       - Младший сержант Семин к стрельбе готов!
       - Огонь! - скомандовал Востриков.
       Ага! Легко сказать: огонь. А куда?! Если стоя грудную мишень еще видно за двести метров и можно рассмотреть ростовую за четыреста, то лежа не видно ни хрена! Грудная едва торчит из земли, а ростовая через прицел кажется тоньше волоса. Кое-как прицелившись, я дал по две очереди в каждую. На мое удивление - попал в ростовую, промазав по ближней грудной.
       - Младший сержант Сёмин стрельбу закончил! - доложил я Вострикову.
       - Разрядить оружие, поставить на предохранитель, встать в строй.
       - Есть!
       Я отсоединил магазин, передернул затвор - патрон из патронника отлетел в сторону - и встал в строй. Востриков подошел ко мне.
       - А ты не так уж и безнадежен. Не только бражку пить умеешь, но и стрелять немного.
       Из скромности я не стал уточнять, что по второй мишени попал случайно, но поклялся сам себе, что обязательно научусь стрелять.
       За какой-то час отстрелялся весь взвод. Первый взвод стрелял рядом, по своей линии мишеней. После стрельбы Востриков усадил карантин чистить оружие. Я сунул палец в затыльник приклада: как и ожидалось, пенал с приспособлениями для чистки там и не ночевал. Беда не великая. Я оторвал подворотничок - все равно стираться - и стал оттирать пороховой нагар с поршня затворной рамы. Щербаничи и разведчики, усевшись рядом со мной в кружок прямо на землю, взяли с меня пример: оторвали свои подворотнички и, такие же грязные, как у меня, и драили ими свои автоматы.
       Я оттирал свой автомат от грязи и копоти, со злостью, которую испытывал к себе и к своей страсти к рисовке:
      'Надо же, какой выискался! Дай-ка мне! Дай-ка я покажу!', - думал я про железяку, которой так неудачно пытался открыть цинк. Кому из нас в восемнадцать лет не приходилось переоценивать свои возможности? Но тут моя самоуверенная беспомощность была видна целому взводу! Напыщенный дятел (это я про себя) решил блеснуть хваткой, которой у него отродясь не было и обс..смотрелся прямо у всех на глазах. Вдобавок саднили сбитые костяшки пальцев.
      Глупый, глупый дух, я не думал тогда, что убогая и примитивная железяка-цинкорез - удобнейшая на свете вещь для открывания всего, что запаяно. В умелых руках, конечно. Что никаким консервным ножом нельзя открыть цинк с патронами. Все будет соскальзывать. Даже прочным штык-ножом будешь колупаться с ним четверть часа, тогда как цинкорезом, специально для того и придуманном, можно открыть все что угодно в считанные секунды.
      Пройдет совсем немного времени, и я освою этот прибор для взлома консервов до совершенства. Двадцать месяцев цинкорезы будут с нами в палатке, землянке и на операциях. Весь срок службы патроны, запалы и консервы будут вскрываться исключительно цинкорезом и я привыкну к нему до такой степени, что, вернувшись домой, долго не смогу открыть консервную банку некогда привычным консервным ножом.
      Но это будет чуть позже, а пока настроение у меня было 'ни в Конную Армию'.
       - Вас куда распределили? - спросил я у братьев и у разведчиков.
       - В роту связи, - похвастался Щербанич-младший.
       Парням повезло. Полковая рота связи - это не второй взвод связи с примитивными рациями. Рота связи - это аппаратура. Та самая, на которую мы учились. Это возможность выйти на связь с любым полком, с любой точкой в Афгане. Пусть крохотная, но возможность поговорить с Союзом, где за такой же аппаратурой сидит выпускник нашей учебки. Рота связи - это, наконец, возможность поймать что-нибудь запретное, какую-нибудь западную волну. Это возможность первым в полку узнавать все самые свежие новости, о которых никогда не расскажут на политзанятиях. Да что там говорить?! Рота связи - это жизнь, а батальонный взвод связи - жалкое существование. Так и сгниют мои молодость и талант никем не востребованные в тупорылой пехоте. Двадцать месяцев я буду таскать простейшую Р-149, пока мои однокашники будут работать на нормальных радиостанциях с мощными антеннами.
       - Не ссы, братуха, - Рыжий хлопнул меня по плечу, - вместе службу тянуть будем. Меня во второй разведвзвод направили. Так, что, служить будем в одном батальоне.
       Утешение, конечно, хоть и слабое, что буду служить дальше с Рыжим, с котором на одном КАМАЗе в Афган приехал. Только я - связист, а он разведчик. Разные подразделения, как ни крути. Разные палатки. Разные деды. Разная служба. И не с Рыжим, а с Щербаничами я был в учебке в одной роте.
       - А вас куда? - спросил я остальных разведчиков.
       - Эдика - в какой-то Шибирган, - пояснил Вадим, - а меня в разведроту.
       - А где это - Шибирган?
       - Говорят, километров двести от полка. Дикое место. Колонна раз в месяц. И больше ничего.
       - Тоска, - посочувствовал я Эдику.
       - Тоска, - согласился он, - Вы все вместе в полку будете, хоть иногда друг друга увидите, а я...
       Действительно: ему было хуже любого из нас. С Рыжим мы будем служить в одном батальоне, к Щербаничам тоже можно будет иногда зайти на дежурство - разве они откажут мне в удовольствии 'половить' на хорошей радиостанции? А Эдика засунули в какую-то дыру! Слава Богу, что не меня. Уж лучше второй взвод связи.
       Все познается в сравнении. Минуту назад не было человека в полку, более меня обделенного жизнью и горько пенявшего на свою несчастливую судьбу. Но, стоило мне узнать, что Эдик распределился еще хуже меня, то мое собственное положение показалось мне чуть ли не завидным. Всегда приятно, что кому-то еще хуже, чем тебе. От этого на душе как-то легче делается.
       Как хорошо, что существует такая вещь как чистка оружия. Занятие нетяжелое, требующее прилежания, а не физической силы, оно позволяет вот так вот, сесть в кружочек и вести неторопливые разговоры. И не надо бегать, ползать и стрелять. Сиди себе и надраивай автомат до блеска. И делом занят, и пот не капает. Но все хорошее когда-нибудь кончается.
       - Карантин, становись! - это возник Малёк, отряженный Востриковым, - по машинам.
       'Уралы', съехав по серпантину вниз, через кишлак Ханабад доставили нас обратно в полк.
       - Орлы! На сегодня занятия окончены. Приготовиться к построению на ужин. Вечером в летнем клубе будет кино. Семин!
       - Я!
       - Головка от ружья. Если вечером я тебя не буду наблюдать в строю, то до конца службы ты будешь бедным человеком. Вопросы?
       - Никак нет.
       - Вольно, разойдись.
       Когда строй рассыпался и народ пошел отмываться перед ужином ко мне подошел Рыжий:
       - У тебя сухпай остался?
       - Остался, а что? - не понял я.
       - Давай вместо ужина постираемся?
       - Зачем?
      - Чудак! Секи сюда. В карантине пятьдесят четыре человека. Так?
      - Ну?
      - Вот тебе и 'ну'! А кранов всего восемь.
      - Ну?
      - Баранки гну. Раздели пятьдесят четыре на восемь.
      - Ну?
      - Вы, морвины, все такие тупые или тебя одного в армию делегировали?
      - Я не мордвин. Я русский, - поправил я Рыжего, - ты толком объясни: чего хочешь?
      - Если стираться после ужина, то очередь до нас часа через три дойдет. Тогда будешь выбирать: или идти в кино в мокрой хэбэшке, или сидеть в модуле? Врубился теперь?
      - А-а, - протянул я, - ну, так бы сразу и сказал.
      - А я тебе 'так сразу и сказал': давай постираемся до ужина.
      - Смотри-ка, - похвалил я Рыжего, - хохол, хохол, а соображает.
      Я разыскал Щербаничей и вывалил им резоны не ходить сегодня на ужин. Те согласились, что кино будут показывать когда стемнеет и сидеть в ночной прохладе в мокром хэбэ не полезно для духовского здоровья. Таким образом, когда сорок восемь молодых сержантов отбивали шаг, маршируя на ужин, шестеро самых умных, во главе с хитрым хохлом стирались в умывальнике.
      Знаете, за что я люблю Афган и весь Краснознаменный Туркестанский военный округ? За то, что там удобно стираться. Я это понял еще в учебке. Постирался - и ни в коем случае не выжимай! Встряхни пару раз и вывешивай. Через двадцать минут все высохнет. Я засекал. После того, как ты повесил невыжатую хэбэшку, с которой в песок под ногами стекают ручейки воды, времени у тебя останется как раз на то, чтобы сходить обратно в модуль за сигаретами и спичками, вернуться и, не спеша, выкурить сигарету.
      Всё!
      Готово. Можно снимать с веревки и надевать на себя сухое и чистое хэбэ. А так как ты предусмотрительно не перекручивал его, выжимая воду, а повесил, дав воде стечь самостоятельно, то оно у тебя уже вроде как немного поглажено. Без морщин и складок. Носи, солдат, чистое и немятое.
      Рыжий как в воду глядел. Колдун, наверное.
      Из столовой карантин возвращался всё также печатая шаг, но с постепенным ускорением ритма. Наконец, дойдя до поворота к модулям, строй сломался и сержанты уже неприкрыто побежали к модулю, сдергивая себя на ходу грязные хэбэшки. Первыми в умывальник ворвались расторопные чурки. Разбрызгивая воду из кранов во все стороны, они совали в раковины свои задубевшие от грязи хэбэ и судорожно снимали штаны, опасаясь, что пока они отняли руки от крана, их место может кто-нибудь занять. Чурбаньё - оно чурбаньё и есть!
      Мы вшестером философски покуривали, глядя на азиатские страсти в умывальнике. Наши хэбэ уже подсыхали на заходящем солнце.
      - Пацаны, - обратился я к Щербаничам, - а помните, как в нашей столовой автобат жрал?
      - Да уж... - вспомнили братья этот эпизод и кивнули на чурок - эти ничем не лучше тех.
      В учебке у каждой части была своя отдельная столовая. Пехота ела в самой большой и просторной столовой, потому, что пехотинцев было больше всех - целых четыре батальона. Свои столовые были у связистов, автобата, саперов, зенитчиков. И вот летом, когда мы вовсю постигали военную науку, столовую автобата закрыли на ремонт и целую неделю автобат ходил в нашу. Распорядок дня во всей дивизии примерно одинаковый и время приема пищи совпадало у обоих учебок. Казармы связи и автобата находились по соседству, поэтому, мы приблизительно представляли себе уклад жизни в автобате и не завидовали им. Мало того, что там лютовали сержанты (а в какой учебке они не лютуют?), так еще в тот призыв по необъяснимому демографическому выверту автобат укомплектовали процентов на девяносто уроженцами Средней Азии. Если у нас в роте был один единственный узбек, который вел себя тише воды, ниже травы, то в автобате целых семьсот чурок зарабатывали себе сержантские погоны.
      И над нами глумились сержанты во время завтраков, обедов и ужинов, не давая куска взять со стола. И нам все время хотелось есть. И у нас чувство голода пропадало только во время нарядов по кухне. Но никому из славян в голову не приходило отобрать кусок у соседа.
      В автобате порядок приема пищи был немного другой.
      Если связисты заходили в столовую 'справа в колонну по одному' и аккуратно занимали свои места за столами по взводам и отделениям, то черномазый автобат врывался с криком, гиком и конским топотом. Юные потомки сардаров и дервишей, ни на кого не обращая внимания, беспорядочно занимали места за столами. Причем за некоторыми столами их оказывалось шесть, тогда как за другими - тринадцать, при том что столы были накрыты на десять человек. Не успев подбежать к столу, один чурбан хватал тарелку с маслом, второй - тарелку с мясом, третий - тарелку с сахаром. Завладев продуктами, они, удовлетворенно склабаясь, раскидывали между собой, кто что успел хапнуть и по их виду было понятно, что им глубоко наплевать на тех неудачников, которые сели с ними за один стол, не имея столько же наглости.
      Нас, связистов, было меньше. Нас было четыреста, их - семьсот. Но нам хотелось намотать на руку свои солдатские ремни и тяжелыми латунными пряжками охаживать это тупое и наглое скотье стадо, так и не переросшее в своем развитии племенной строй.
      Сдерживала угроза попасть под трибунал.
      Обидно было усесться в тюрьму или 'дизель' на первом году службы, не доехав до
      Афгана, из-за каких-то урюков. Но по мелочам мы их все-таки гнобили.
      Кто-то положил мне сзади руку на плечо и прервал мои воспоминания об урюках и учебке. Я недовольно обернулся. За моей спиной стоял Амальчиев. У меня сжались кулаки, готовые снова расквасить ему шнобель.
      - Мужик! - одобрительно обратился он ко мне, - раз на губе сидел, значит не чмо и не стукач. Давай, мир. Меня Тимур зовут.
      Я недоверчиво посмотрел на протянутую для закрепления дружбы руку и, пожимая ее, не удержался и переспросил:
      - А те двое - из твоей команды?
      - Да ладно, тебе, - примирительно махнул рукой Тимур, - на, угощайся. Тут такие только шакалы курят.
      Он протянул мне пачку 'Ростова'.
      Это была правда. В доппайке некурящим выдавали по два килограмма сахара, а курящим восемнадцать пачек сигарет. Только солдатам и сержантам выдавали сигареты самые дешевые, пятого класса, а офицером - с фильтром. Я отбросил свой окурок и вытянул из пачки две сигареты: одну себе, другую - за ухо, про запас. Амальчиев ничего не сказал на такую мою наглость: сам же предложил угощаться, ну, вот я и угостился.
      - Ладно, пойду и я постираюсь, пока чурки всю воду не вылили.
      Тимур зашел в умывальник так, как зашел бы тигр в клетку с обезьянами.
      - А ну, урюки, подвиньтесь, - послышался его голос, - отвали-ка отсюда, дай место.
      Чурбанов в умывальнике было человек пятнадцать, но никто из них не посмел возразить Амальчиеву, хотя там были ребята и покрепче Тимура.
      До фильма было часа два, до отбоя - и того больше, заняться было нечем. Пока курили, высохло хэбэ. Курить больше не хотелось, разговаривать тоже и я решил, что на сегодня интернационального долга наисполнялся на полигоне, насилу отстирался после него, теперь пришла очередь выполнить долг сыновний, и написать матушке, которая уже, вероятно, впала в панику, не зная, куда распределили сына после учебки.
      Пусть мне было только восемнадцать лет, но во мне уже хватало ума, чтобы уяснить для себя, что родным и близким о своей службе нужно писать только правду. И только с три короба. Настоящим шедевром было мое письмо из учебки, где я описывал приезд в нашу часть Маршала Советского Союза. Нет, там не все было сплошное вранье. Маршал действительно приезжал в наш военный городок. Я его даже видел живьем. Метрах в двухстах из кустов, куда я забился, чтобы меня не дай Бог не обнаружили. Маршал был солидный, высокий, с золотыми погонами и золотым шитьем на кителе и фуражке. Вокруг него роилось десятка полтора сопровождающих генералов - тоже в золотом шитье. И наш командир дивизии, которого я видел в первый и последний раз в жизни, тоже суетился среди них, выпячивая себя как радушного хозяина и ревностного служаку. Потом генералы расползлись по городку - не Маршалу же, в самом деле, инспектировать? Я вернулся в казарму и стал достирывать чехлы для фляжек всего взвода, для чего, собственно меня и оставили в казарме, а не потащили в класс.
      Я выстирал эти несчастные чехлы прямо под краном в умывальнике, для ускорения процесса стараясь не шибко расходовать казенное мыло, и вышел за казарму, чтобы просушить их на туркменском солнышке. Не успел я красиво разложить чехлы на скамейке, как возник генерал и поинтересовался, чем я занимаюсь. Умнее вопроса трудно было придумать! По лицу, по форме, по манере держаться, по всему моему виду было ясно, что я позавчера призвался, мокрые чехлы, так небрежно мной постиранные, не оставляли никаких сомнений в сущности моих занятий, но нет же! Надо было специально подойти и спросить: 'Чем занимаешься, сынок?'.
      Ну, оробел, я, оробел. Не каждый день ко мне подходят генералы. Я до того дня генералов только на картинках видел. Заикаясь и проглатывая слова, я доложил 'дяде в полосатых штанах', что курсант второй роты Сёмин постирал чехлы для своего пятого взвода и теперь занимается их просушкой.
       - А-а, ну-ну, - одобрил генерал, и пошел своей дорогой.
       И о чем тут писать на родину? Что в этом было героического? Что престарелый олух подошел к олуху молодому, задал глупый вопрос, получил такой же ответ и с глубокомысленным видом отправился восвояси? И чтобы подумала моя родня, прочитав такое письмо? Правильно: что в армии я занимаюсь стиркой и просушкой всякого барахла и вообще меня используют исключительно на подсобных работах за неимением у меня иных способностей. Так низко уронить себя в их глазах я не мог и потому родилась примерно такая нетленка:
      
       '... а когда я стоял в наряде дневальным, в нашу часть с проверкой приезжал Маршал Советского Союза. Он, такой, заходит в казарму, а я стою тут на тумбочке, но не думай, я не испугался, а как заору во все горло: - рота смирно! Дежурный по роте - на выход! У маршала и у генералов аж уши заложило. Маршал улыбнулся в усы, подошел ко мне и спросил: - сколько служишь, сынок? Я ему сказал, что только призвался и служу всего месяц. Тогда, мама, он пожал мне руку, как взрослому, троекратно облобызал, подарил кожаный портсигар и... прослезился. Приеду домой - покажу тот портсигар...'
      
       Про свое попадание в Афган тоже нужно было написать в этом роде. Нельзя пугать родных и близких словами: 'Мама, я служу в Афгане'. Это будет означать, что мама и бабушка, не взирая на свою партийную принадлежность, следующие два года проведут на коленях в церкви и перед иконами, молясь за мое благополучное возвращение. Допустить до этого я не мог. А что было писать? Писать как мои товарищи, про то, что после учебки, получив сержантские лычки, попали служить в Венгрию и Чехословакию? Замыленный сюжет. Любой дух, попадая в Афган, начинает плести про Венгрию и Чехословакию. Те, кто с фантазией, начинают плести про Польшу и Германию. Асы вранья - про Монголию. Идти тем же тривиальным путем было не для меня.
       Венгрия и Чехословакия напомнили мне, каким образом я сам попал в Афган.
       Полгода назад по повестке я как и положено гражданину СССР, верящему в Конституцию, а не диссиденту или евангелисту, пришел в райвоенкомат 'с вещами' и с полсотней таких же лысых призывников был посажен в Ленкомнате 'до дальнейших распоряжений'. У нас отобрали паспорта и продержали в Ленкомнате с утра и до закрытия военкомата. Перед закрытием нам вручили военные билеты вместо отобранных паспортов и отпустили по домам, приказав, явиться 'послезавтра к восьми ноль-ноль'.
       Придя домой и пролистав за ужином своей военный билет я с радостью обнаружил, что уже призван на действительную военную службу и она у меня с сего дня идет полным ходом. Вечером, собираясь с пацанами на дискотеку, я захватил с собой военник и показал им с ликующим видом, дескать, вы - чижики желторотые, а я уже целый солдат Советской Армии и скоро, того гляди, выбьюсь в маршалы, пока вы тут, на гражданке, водку пьянствуете и девчонок озорничаете. Пацаны признали свое ничтожество и мое превосходство, так как у них были 'серпасто-молоткастые' документы, а у меня самый настоящий военный билет со звездами и водяными знаками на каждой странице.
      Первый шаг к беспощадному покорению женских сердец мной был сделан раньше их. В те славные года патриотически настроенные девушки не принимали приглашения на свидание с парнем, если он не отслужил в армии, справедливо полагая, что он либо больной, либо слабак. А уж о чем-то большем я и речи не веду! Кто это станет давать больному и слабому, когда вокруг полно здоровых и сильных?!
       А я уже одной ногой, считай, в Армии!
       Следующий день я помню смутно, потому, что меня тошнило. Пацаны, желая выказать свое уважение, подливали и подливали мне на дискотеке. Были еще какие-то девчонки. Воткнул или не воткнул - не помню. Хотелось спать и болела голова.
       К назначенному сроку я снова был в военкомате.
       'Вот он - я! Берите меня', - хотелось крикнуть всем этим офицерам и прапорщикам. Наивный, я по простоте душевной думал, что в Армии работает тот же принцип, что и на зоне: 'раньше сядешь - раньше выйдешь'. Ша! Глупое, неразумное дитя.
       Встречал я людей призвавшихся в 30 июня и уволившихся в запас 1 апреля, то есть прослуживших всего двадцать два месяца. Встречал я и других, тех, кто прослужил по двадцать шесть месяцев. Их было в разы больше. Приказ министра обороны о призыве на службу и об увольнении в запас, означает, что с такого-то и по такое-то начинается призыв-увольнение. То есть, согласно Конституции СССР в эти три месяца призывают и обязуются уволить. А как, персонально ты, гражданин Пупкин, сумеешь под себя скроить эти сроки - это государство не волнует.
       К восьми ноль-ноль, малость оклемавшись после грандиозной попойки в честь новоиспеченного рекрута, сиречь меня, я заявился в заношенной одежде и со стареньким рюкзачком в ставший уже родным райвоенкомат. К моему разочарованию, мне было объявлено, что сбор моей команды ?18 назначен на республиканском сборном пункте в Рузаевке и сбор назначен на пятнадцать ноль-ноль. Но, машин нет и путь в соседний городок мне предстоит проделать самому и за свой счет.
       Впервые тогда во мне шевельнулась мыслишка о том, что с нашей Армией не все в порядке, если призывники должны прибывать в нее своим ходом, но оспаривать приказ не стал. С автостанции я благополучно уехал и не менее благополучно прибыл в 'Железнодорожные ворота республики' - город Рузаевку. На часах было двенадцать, сбор был назначен на три, сборный пункт - рукой подать от вокзала. На это время было нужно куда-то себя деть: глупо провести последние три часа гражданской жизни на сборном пункте, среди сотен сверстников, которые мочи нет как надоели на гражданке. Эти последние, Богом данные, три часа надо провести так, чтобы потом было, что вспомнить, хотя бы первые полгода.
       Мама, добрая душа, дала мне с собой в дорогу четвертак 'на всякие неотложные нужды'. Бутылка водки стоила пятерку. В кабаке - восемь. На четвертную можно было гудеть в этом кабаке два дня. На вокзальной площади Рузаевки располагалась шикарная, по провинциальным меркам, гостиница-гнидоплантация 'Юбилейная' с одноименным рестораном-кабаком на первом этаже. Желая убить время я отправился в этот выкидыш общепита и, опираясь на свои двадцать пять рублей, смело заказал там бутылку водки и салат. Я рассчитывал аристократически провести последние вольные три часа за бутылочкой белоголовой, которая грезилась мне как некое бренди, но бутылка кончилась под недоеденный салат, как-то быстро. До времени 'Ч' было еще почти два часа, а на столе были только едва тронутый салат и пустая бутылка из-под 'Пшеничной'. Разумеется, я, ощущая себя вполне нормальным и даже почти трезвым джентльменом, заказал другую.
       Не помню: осилил ли я ее или только ополовинил, но последнее, что запечатлелось в мозгу, это 'хмелеуборочный комбайн' на выходе из кабака с двумя сержантами в милицейской мышиной форме, которые раскрыли свои объятья, принимая меня как родного.
       Дальше - большой провал и отрывки из диалога с сержантами:
       - Ты куда?
       - Туда, - промычал я, неопределенно махнув рукой в ту сторону, где по моим расчетам находился призывной пункт.
       В употреблении водочки мной было сделано сразу несколько роковых ошибок. Во первых, я закурил после употребления. Это ускорило всасывание и усилило действие алкоголя. Во-вторых, я не рассчитал пропорцию выпитого к массе тела и не сделал поправок на возраст. И, в-третьих, - я к литру 'Пшеничной' не присовокупил ничего, кроме овощного салата. После таких стратегических просчетов, для Советской Армии было бы в высшей степени легкомысленно ожидать того, что в ее литые ряды вольется трезвый и дееспособный новобранец. Я катастрофически и необратимо опьянел и слабо представлял себе происходящее. Одна, лишь одна мысль еще жила в моем умирающем сознании: добраться до сборного пункта, во чтобы то ни стало, доложить о прибытии, а там как фишка ляжет.
      - Куда - туда? - уточнили милиционеры.
       - В Армию! - я глянул на них мутными глазами как на полных недоумков. Куда же еще может направляться пьяный юноша среди бела дня?
       - А-а. Ну, иди, - согласились хмелеуборщики, - счастливой службы.
       Очнулся я в вытрезвителе, связанный в положении 'ласточка', вероятно из-за буйности характера, проявленной при задержании и водворении.
       Вывихнутые руки, привязанные к согнутым ногам за спиной, дерматин кушетки, уткнувшейся в лицо, сопли, пузырящиеся из ноздрей и мои истошные вопли:
       - Козлы! Дайте, хоть в армию от вас уйти от педерастов!
       Сделав скидку на мою молодость и узость кругозора, в вытрезвителе меня даже не били. В шесть часов утра пришел гражданин начальник, а в семь часов меня чуть не с оркестром проводили в сторону сборного пункта. Предложение довести меня до места на красивом сереньком фургоне с мигалкой и красным крестом на боках я из гордости отверг. К радости моей и удивлению, в кармане брюк лежала никем не ошмоненная трешка! Хватит и на выпить, и на закусить. В восемь ноль-ноль я, почти трезвый, колотил в железные, с красными звездами, ворота сборного пункта. Слева от ворот была сторожка, дверь которой раскрылась и на порожке возник прапорщик. Его лицо показалось мне смутно-знакомым.
       - Тебе чего? - спросил он меня.
       - Мне - в Армию! - стараясь держаться прямо, заявил я.
       - А-а, это ты? - прапорщик, вероятно, узнал меня, - заходи.
       Кому неприятна популярность? Смотри-ка: еще и недели в Армии не служу, а меня уже прапорщики в лицо помнят! Так и до генералов я скоро доберусь.
       - Товарищ прапорщик, - я сунул ему под нос повестку, когда мы прошли в сторожку, - вот тут ясно написано: 'команда ?18'...
       - А ты не помнишь что вчера вытворял? - как-то грустно переспросил прапорщик.
       Я не помнил, будучи уверен, что милиционеры забрали меня прямо от кабака. Плохо я думал о милиции и хорошо - о Советской Армии! Прапорщик мне тут же и подъяснил, что вчера, около пятнадцати ноль-ноль, я в невменяемом состоянии колотил в эти самые железные ворота со звёздами и кричал: 'Педерасты, пустите в Армию', тогда как нормальные, в меру выпившие призывники, проходили на сборный пункт чуть левее: через ворота сторожки в сопровождении родителей. И, даже попав внутрь, когда меня под локотки втащили за ворота, я не успокоился и продолжал барахтать ногами. Я ходил из строя в строй, в поисках 'своих', заверил всех родителей, которые провожали своих детей, в том, что 'мы вернемся с победой', выпил с каждой семьей, которая ставила в строй рекрута, облобызал всю родню, стоящую около плаца, сыграл на всех гитарах в округе и куда я пропал после этого, не знает даже главный военный прокурор.
       Срамота! Стыд и срам. Даже в армию уйти по-человечески - и то, у меня не получилось. Жизнь - жестянка! С первой попытки - завернули, со второй попытки - я сам себя завернул, с третьей... Вот только бы хоть она оказалась удачной.
       - Товарищ прапорщик, - обратился я к привратнику, а что это за команда была: ?18?
       - Венгрия, - лениво пояснил прапор, - зенитно-ракетные войска.
       - А у меня теперь какая?
      - Команда 20-А. Сухопутные войска. Послезавтра - в это же время. Вопросы?
      - Какие вопросы? - это я уже спросил у закрывшихся дверей.
      Я вернулся от воспоминаний к реальной жизни, зашел в модуль и достал из вещмешка тетрадь с вложенными в нее конвертами. Мне предстояло создать новый шедевр вранья, чтобы успокоить матушку и всю родню заодно. Я сел в Ленкомнате и написал заранее приготовленную фразу:
      
      Здравствуй, мама.
      
      Всё. Дело встало. О чем писать дальше, я не знал.
      
      Дела у меня идут хорошо, служба тоже идет нормально.
      
      Глубокие мысли, но надо переходить к главному и успокоить родительницу. Перед самой отправкой из учебки, темной ночью, когда все патрули спят в комендатуре, я сорвался в самоволку и с переговорного пункта позвонил домой. Телефона дома у меня никогда не было, поэтому в бланке заказа я указал деревню. Трубку взял дед и в короткой трехминутной беседе я его клятвенно заверил, что распределился никак не в Афган, а куда - военная тайна и напишу об этом с нового места службы, если командир разрешит. Венгрия и Чехословакия отпадали. Монголия была чуть лучше, но врать, так врать. Красиво и с размахом.
      
      По распределению я попал в Индию. Младшим военным советником при посольстве. Буду служить на радиостанции, которую изучал в учебке. Служба у меня теперь в штатской одежде, под кондиционером. За окнами джунгли, в которых прыгают обезьяны и бабуины.
      
      Хорошо придумал! И про Индию, и про джунгли, и про бабуинов. Какая, в сущности, разница - Индия или Афган? Вот только джунглей не было верст на триста, а бабуины не прыгали по веткам, а стирались в умывальнике.
      
      Так что ты зря волновалась за то, что я попаду в Афган. Видишь теперь, как все удачно получилось. Вот только отпусков здесь не дают и посылки из дома не принимают. Но и так у меня всего полно, а едим мы с посольскими в гражданской столовой.
      Вроде все. Как освоюсь, напишу еще.
      Кого из нашего двора взяли в армию?
      Передавай всем привет.
      До свидания.
      
      Я успел запечатать письмо в конверт и написать адрес, как пришли земляки. Они уже были слегка 'на взводе' - это было понятно по их хихиканью и от них пахло бражкой и коноплей.
      - Пойдем, земляк, отдохнем, - Вован по-братски обнял меня за плечи.
      - Не могу, пацаны, - начал оправдываться я, - Востриков обещал мне голову оторвать, если не увидит меня в строю. А скоро уже идти на фильм.
      - Детсад, ей богу! - вздохнул Санек, - взрослые мужики, а как маленькие, все за ручки держитесь. Вы еще в пары постройтесь, когда в кино пойдете.
      - Да ладно, тебе, - унял его Вован, - тут такое дело: мы завтра уезжаем. Надо бы посидеть напоследок.
      - Куда? - не понял я.
      - Как куда? Домой! Домо-о-ой. Понял?
      У меня упало настроение: только, можно сказать, познакомился с земляками, и вот, они уезжают на дембель, а я остаюсь в полку. Без земляческой опеки. Но проводить земляков было все-таки нужно.
      - Ладно, мужики, - согласился я, - я с фильма 'свинчу' и приду в каптерку.
      - Добро! - земляки хлопнули меня по плечу и ушли по своим дембельским делам: взрывать косяк и догоняться бражкой.
      Все время до фильма я провел как на иголках, не решаясь сорваться в каптерку шестой роты. Востриков вернулся после ужина и я постарался попасться ему на глаза, чтобы мужик не переживал напрасно - тут, я тут, товарищ капитан. Мы строем пришли в летний клуб и я выбрал себе место с краю последнего ряда, чтобы, когда пойдут титры, рвануть к землякам.
      В каптерке уже не просто шло веселье, а стоял алкогольно-наркотический угар. Был накрыт такой же стол как вчера. В чайниках плескалась брага, в двух котелках остывал плов, по столу катались апельсины и яблоки. Между ложек валялось разбросанное печенье. Шестая рота провожала своих дембелей. Все были мне знакомы по вчерашнему загулу. Мирон, сменившись с караула, спал прямо за столом, уперев в него руги и положив на них голову. Пять дембелей и три деда сидели вокруг стола уже изрядно поднабравшиеся. Все говорили разом и никто не слушал другого. Трезвый был только Барабаш - ему как дежурному по роте положено было явиться после отбоя к дежурному по полку, дать раскладку по личному составу и доложить, что шестая рота 'отбилась' без происшествий. Поэтому, он единственный, кто сидел с закрытым ртом. Мое появление бурно приветствовалось земляками и снова повторился вчерашний 'круг почёта': косяк, кружка бражки, зверский аппетит и пожирание плова. Учитывая мое вчерашнее разобранное состояние и уже имея кое-какой опыт, в этот раз я отделался двумя затяжками чарса и половиной кружки браги. Дембелям и дедам вольнó колобродить хоть до утра, а мне сегодня еще в строй вставать. Нужно быть в форме, а не болтаться жалкой и беспомощной сосиской. В дальнем углу под вешалкой с шинелями я обнаружил гитару и уселся ее настраивать.
      - Так ты еще и играешь?! - восхитились дембеля, - а ну, сбацай нам.
      От чего же не сбацать, когда хорошо просят и настроение есть? И я запел песню, которая во дворе у нас пользовалась бешеной популярностью:
      
      Ты можешь ходить как запущенный сад,
      А можешь все наголо сбрить:
      И то и другое я видел не раз.
      Кого ты хотел удивить?
      
      Эту песню нельзя было просто петь. Ее надо было обязательно орать. Песня и без того не тихая, помноженная на десяток хрипло-пьяных голосов, грянула в каптерке. Еще второй припев был выкрикнут нами до конца, как дверь в каптерку распахнулась настежь и на пороге нарисовался Малёк. Должно быть, на звук приплыл. Пытаясь разглядеть всех присутствующих, он вытянул шею, вглядываясь в полумрак каптерки. Свет тусклой лампочки-сороковки едва пробивал плотные слои табачного дыма и лиц было не разобрать.
      - У вас никого из карантина нет? - поинтересовался Малек у крайних.
      Ему не успели ответить.
      Мирон открыл один глаз, уронил руку под стол, что-то там нашарил и через секунду неожиданно и быстро метнул лейтенанту в голову. Тяжелый горный сапог со стальными треконями на подошве грохнул в дверь, оставив в досках глубокие выщерблены. Малек успел-таки захлопнуть ее, защищаясь от броска. С такой реакцией - в Олимпийскую сборную. А иначе - верная смерть. Или контузия.
      - Кто это, Саня? - спросил Мирон Барабаша.
      - Да-а... - отмахнулся Барабаш, - летеха из карантина.
      - А сколько он служит?
      - Может, с неделю в полку.
      - А что ж он, придурок, без стука в каптерку заходит? Его там, где воспитывали, вежливости, что ли, не выучили?
      Мирон снова положил голову на руки и моментально заснул. Сутки в карауле и принятая 'доза' снова сломали его.
      Я несколько подивился такому обхождению рядового с офицером и сразу же вспомнил, что мне уже пора обратно в модуль. Задерживать меня никто не стал.
      На вечерней проверке Востриков, выкликая мою фамилию, недоверчиво посмотрел в мою сторону, убедился, что я в строю, прочитал еще пять-шесть фамилий и объявил:
      - Отбой - сорок пять секунд.
      Сорок пять? Если отбой, то духам и двадцати много! В учебке мы сотни раз отрабатывали 'отбой-подъем' и свои движения по раздеванию-одеванию довели до автоматизма.
      Три самых сладких слова для молодого бойца: 'Отбой', 'Обед' и 'Письмо'.
      Востриков еще и лба не успел бы перекрестить, как я уже был под одеялом. Кайф какой - на первом ярусе! Вспомнилось как в учебке сержант, давая команду отбой, желал нам спокойной ночи.
      - Взаимно, - хором отвечала ему учебная рота.
      - День прошел! - констатировал сержант.
      - Слава Богу - не убили! - соглашались с ним сто восемьдесят курсантов.
      'День прошел', - сказал я сам себе, - 'и слава Богу - не убили'.
      День был насыщенный событиями. Да и на тактике подустал.
      Я заснул раньше, чем смежил веки
      
      11. Окончание карантина
      
       Если бы после карантина выдавали аттестат зрелости или диплом, как по окончании школы или института, то я бы получил красный диплом с золотым обрезом и сургучной печатью на алой ленте. После позорного дебюта на губе я решил во что бы то ни стало реабилитироваться и заработать уважение Вострикова, доказав, что я не полный дебилоид. Никогда в жизни я не был таким покладистым и исполнительным. Как трудолюбивый и терпеливый папа Карло я вкалывал на всех занятиях, стремясь вникнуть во все, что показывал капитан и приглашенные для проведения занятий офицеры. В модуль я приплетался весь усталый и заваливался спать, едва дождавшись вечерней поверки.
      Единственный раз я сорвался с построения карантина - когда провожал земляков на КАМАЗ. Но это уже - святое.
       На утреннем разводе мы стояли каждый в своем строю: я в карантине, а Вован с Саньком - в шестой роте. Мы помахали друг другу, и мне не поверилось, что они, одетые в негодное тряпье и стоящие наравне с духами на плацу, через несколько часов будут по другую сторону границы. Как-то не вязались между собой - их внешний вид и торжественность момента. Мне мечталось, что вот уж когда я пойду к КАМАЗу, то все вокруг будет как-то необыкновенно. Оркестр, может и не заиграет, но то, что момент особенный будет ясно каждому. А тут - какая-то обыденность. Развод прошел как всегда без лишней волокиты быстро, только Марчук в конце обронил:
       - Дембелям через пятнадцать минут прибыть к штабу для отправки в СССР. Остальные - по плану работ.
       Когда карантин вернулся в модуль, чтобы снова отправиться на полигон играть в войну, у меня горели подметки: хотелось рвануть из строя и побежать к палаткам шестой роты. Но строй - святое место и дисциплину нарушать так грубо и демонстративно не было никакой надобности: сказано же - через пятнадцать минут. Рассчитав, что 'Уралы' для доставки на полигон все равно подгонят к воротам, от которых два плевка до штаба, я, быстренько ухватив в оружейке автомат и на ходу нанизывая подсумок на ремень, поскакал на КПП. Я очень боялся пропустить отъезд дембелей, и мне было безумно интересно посмотреть: как они пойдут к КАМАЗу. Ворота открылись и въехал КАМАЗ, за рулем которого сидел Васек. Я даже не удивился - он же сам сказал, что часто бывает в Союзе. Я посторонился с дороги, давая ему проехать. Васек, видно, узнал меня и был наслышан о моем попадании на губу, потому что, махнул мне рукой из кабины. Я махнул в ответ. КАМАЗ завернул к штабу и развернулся на плацу лицом к КПП. Самый обычный тентованый КАМАЗ, тот самый, на котором нас привезли в полк. Ни цветов на нем, ни транспарантов на красном кумаче, я не заметил. Впрочем, разреши мне, так я не то, что в кузове КАМАЗА, пешком, на четвереньках, на брюхе бы домой пополз и честно полз бы все эти тысячи километров, через пустыни и степи.
      Вот только кто бы разрешил?..
      До МОЕГО приказа об увольнении в запас - еще целых полтора года, за которые всё может произойти.
      И не дай мне Бог попасть домой раньше этого срока! Раньше - или в цинковом гробу, или без чего-нибудь: руки, ноги или кишок.
      К моему удивлению раньше дембелей перед штабом строился самый настоящий оркестр: человек двенадцать полковых музыкантов с барабанами и трубами во главе с дирижером-старшим лейтенантом. К штабу от палаток потянулись дембеля. Куда девались те затрапезные оборванцы, которых я видел четверть часа назад на плацу? К штабу подошли щеголеватые джентльмены в солдатской форме.
      Напушённые зимние шапки держали форму правильных квадратов, шинели, тщательно начесанные специальными щетками для красоты и форса, пушились мягким ворсом и были перехвачены новенькими кожаными ремнями. Начищенные пряжки ремней бликовали солнечными зайчиками. Честное слово - их можно было использовать как зеркальца для бритья и готов поклясться, что и на первом году службы свои пряжки дембеля не надраивали с такой тщательностью! Сапожки - что твои офицерские - были начищены. В руках у каждого дембеля был элегантный портфель-дипломат. На погонах сверкали металлизированные сержантские лычки с красными шелковыми ободками. Вот только погоны и петлицы у всех были не красные, а черные, с танковыми эмблемами. Наверное, для конспирации.
       Я охудел! Такая разительная перемена в такое короткое время! Я узнавал и не узнавал дембелей. Куда девалась их придурковатая лихость? Они стояли перед штабом притихшие, с отрешенными грустными лицами, не зная чем себя занять в эти последние минуты, курили, прикуривая одну от другой. Я не знал какие слова сейчас нужно говорить землякам. Просто подошел к ним, Вован с Саньком повернулись ко мне и я споткнулся об их взгляд: у них в глазах стояли слезы!
       Чего плакать? О чем расстраиваться? Через час-другой вы уже будете в Союзе, а через несколько дней мама напечет вам пирожков, а папа нальет водочки. Так чего грустить?!
       Действительно, я был молодой и глупый и не мог понять чувств дембелей: и домой хочется - они своей двухлетней службой заслужили возвращение в этот дом - и полк оставлять жалко.
       Сзади меня послышался топот сотни сапог: карантин шел грузиться в 'Уралы'.
       - Ну, давай, земляк! - Вован с Саньком обняли меня, - служи. Не посрами.
       У меня у самого комок к горлу подкатил и навернулись слёзы, которые никому нельзя показывать. Самые близкие мне люди в полку уезжали домой всего через неполных два дня после знакомства. А мы так и не поговорили толком.
       - Выпейте там за меня!
       Я еще раз обнял земляков, поправил автомат за спиной и побежал догонять карантин.
       - Для прощания со знаменем части - становись! - послышался голос Марчука.
       Команда явно относилась не ко мне и не к духам вообще. Мы с полковым знаменем и поздороваться еще не успели. Поэтому, я вернулся к реалиям сегодняшнего дня, подбежал к 'Уралу' и, оттерев 'белорусов' и чурок занял удобное место в кузове - ближе к кабине. Там меня уже ждали Щербаничи и разведчики. В реалиях сегодняшнего дня предстояло занятие по тактике и огневой подготовке.
       Оркестр грянул 'Славянку'.
       В карантине мне повезло с командиром взвода. Повезло, что попал не в первый взвод к злому и глупому Мальку, а во второй к старшему лейтенанту Калиниченко. Калина тоже был в своем роде красавец и полностью оправдывал свои артиллерийские эмблемы на воротнике: на службу он клал не один, а два прибора.
      Артиллерия бьет по противнику чаще всего не видя его самого. За несколько километров, по ориентирам. Корректировщик передает на огневую позицию поправки, наводчики подкрутят рукоятки, и новый залп. Поэтому, чаще всего 'Бог войны' работает с закрытых позиций, то есть вне прямой видимости противника. Если пушкарям приходится действовать автоматами, то дело совсем дрянь. Значит, что-то пошло не так, командиры просчитались, противник сумел приблизиться к батарее и раз такое дело, то скоро он ее всю перестреляет. Не для того артиллеристы возят с собой пушки, чтобы стрелять из стрелкового оружия.
      Старший лейтенант Калиниченко все это понимал очень хорошо и был по-своему прав, когда недоумевал: зачем ему, артиллеристу, учиться владеть автоматом и постигать азы тактического мастерства, передвигаясь по-пластунски и собирая брюхом афганские колючки? Пусть пехота ползает и играет в войну на полигоне, это ее дело, ее работа и ее хлеб. Старший лейтенант в Союзе служил на крупном калибре и уже был разочарован, что попал в мотострелковый полк, где самый крупный калибр был у гаубиц Д-30 - 122 мм. Он был бы разочарован еще больше, если бы узнал, что в строевой части его уже распределили не в гаубичный артдивизион, а во вторую минометную батарею, на вооружении которой стояли минометы калибра 82 мм примитивные, безотказные, а потому весьма неприхотливые в обращении. Но в ту пору старший лейтенант только попал в Афган. Командуя вторым взводом, он проходил тот же карантин, что и мы и был преисполнен самых приятных надежд.
      Дело в том, что в своем прежнем округе Калина весьма продвинулся по комсомольской линии, был комсоргом чего-то там, делегатом окружной комсомольской конференции и даже членом бюро обкома комсомола области, в которой стояла его часть. Имея такой удачный старт, Калиниченко здорово надеялся, что соратники по коммунистическому союзу молодежи или старшие товарищи из партийного комитета не оставят его своим вниманием и в Афгане, и поставят на должность освобожденного комсорга полка. Верить в это Калина имел все основания: должность комсорга батальона была прапорская, а полка - офицерская. Поэтому, чувствуя себя законным претендентом на роль полкового комсомольского вожака, Калина не расставался с большим красивым блокнотом на котором золотом было вытеснено: 'Делегат XIII окружной комсомольской конференции' и, будто бы ненароком, якобы записывая умную мысль, чтоб не забыть ее случайно, совал его под нос встречному и поперечному. А уж старшим по званию - непременно.
      Знайте, мол, с кем имеете.
      Ожидая для себя нестроевой должности, Калина в дела вверенного ему взвода не лез, командирские пыл и рвение не выказывал и появлялся в карантине только в случае необходимости. Имея такого командира наш второй взвод откровенно тащился от безделья вечерами после дневных занятий, тогда как неутомимый Малёк гонял своих от подъема и до отбоя.
      Идиот.
      Востриков махнул рукой на лежавшего целыми днями в офицерском модуле Калину, рассудив вероятно, что старший лейтенант Калиниченко из другого рода войск, порядок взаимоподчиненности с которым у капитана отсутствует, карантин скоро кончится, каждый вернется в свое подразделение. Так зачем кровь портить и себе и старлею? Но, поставив крест на бывшем комсомольском функционере, Востриков не оставил своим вниманием наш осиротевший без командира взвод и почти все занятия проводил лично. Не было занятий по строевой и по Уставам СА. То есть умный Востриков экономил сразу пятьдесят процентов учебного времени, не размениваясь на бесполезную чепуху, которой в основном, и были заняты его коллеги-офицеры и наши сверстники срочной службы в Союзе. Никто не забивал нам головы уставами, не пудрил мозги политподготовкой и не заставлял отбивать подошвы сапог на полковом плацу. Зато тактики, огневой и физической подготовки хватало с головой.
      Физподготовку вел майор Оладушкин, начфиз полка.
       Мягкая, совсем не военная фамилия. Ни капли офицерского снобизма. Ничего командирского. Простое открытое лицо с добрым взглядом умных глаз. Интеллигентные очки в роговой оправе. Переодеть его в штатское и скажешь - талантливый инженер или хороший учитель. Глядя на него, одетого в хэбэ с майорскими звездами, которое совсем не вязалось с его мирным видом, никто бы не подумал, что майор - в прошлом мастер спорта международного класса, серебряный призер чемпионата Европы по боксу, с отличием закончил в Питере 'Лесгафта'. Но начиналась физподготовка, карантин принимал 'форму одежды ?2', то есть скидывал хэбэшки, обнажая торсы, майор тоже скидывал свою и тут нашему пораженному взору открывались литые мускулы без намека на жир хорошо тренированного тридцатипятилетнего атлета. При любом движении начфиза вся эта гора мышц внушительно перекатывалась и как-то отпадала охота возражать майору.
       Меж тем, Оладушкин, оправдывая и свой невоенный вид и совершенно мирную фамилию, действительно умел школить. Во время занятий он успевал занять каждого и за каждым уследить, показывая как рациональнее выполнить упражнение и перемежая нагрузку с короткой передышкой. И не окрика, ни грубого слова, и со всеми неизменно 'на Вы'.
      В первое наше занятие он привел нас к полковой полосе препятствий - точь-в-точь такой же, какая была у нас в учебке - и предложил нам показать свое мастерство. Пока один сержант демонстрировал свое умение преодолевать препятствия, остальным, чтоб не скучали, было предложено добиваться физического совершенства на снарядах и поработать с утяжелениями. Столбом не стоял никто. Не выключая секундомера, которым засек время за очередным бегущим по полосе, Оладушкин подходил к 'сачку' и любезно предлагал ему поработать на брусьях или повисеть на турнике.
      - Для Вашего же здоровья полезно, товарищ сержант, - увещевал он нерадивого.
      Всякий раз оглядываясь на майорские бицепсы и трицепсы, я налегал на снаряды с утроенным усердием, убеждая себя, что для моего здоровья точно будет полезней не вызывать недовольства майора. Это не Малёк. И даже не Востриков. Этот вдарит - как конь лягнет.
      После первого занятия по ФИЗО Оладушкин отметил десятка два сержантов, уложившихся в норматив прохождения полосы препятствий. Конечно, среди лучших были и мы - я, Щербаничи, разведчики и Амальчиев. Первый городок - он и в Африке Первый. Не зря нас полгода натаскивали как овчарок. Остальным Оладушкин мягко и с легкой грустью в голосе порекомендовал побольше работать над собой. Всем сразу стало понятно, что парни попали в вагон для некурящих и оставшееся до окончания карантина время будет для них тянуться мучительно медленно. Я мысленно поздравил себя с тем, что уложился в норматив и пожелал Микиле доброго здоровья и генеральских звезд на погоны, потому что те, кто не сдал норматив, каждый вечер отрабатывали полосу препятствий. После ужина, пока мы в ожидании фильма курили на крыльце модуля и вели философские беседы, остальные штурмовали снаряд за снарядом под присмотром добрейшего майора Оладушкина. У него хватало и времени и терпения на каждого и в оставшиеся до окончания карантина дни все пробежали и уложились в отпущенное Наставлением по физической подготовке время.
      Но это было еще не самое трудное. Все это мы уже проходили в учебке и в гораздо более жестких формах.
      На следующее занятие по ФИЗО Оладушкин подвел нас к цепочке каких-то труб и арматурин, врытых вертикально в землю и пояснил, что полк, в котором нам выпала честь и удовольствие проходить службу не просто мотострелковый, а горнострелковый и все мы поголовно уже почти неделю как горные егеря. Оказалось, что это - тоже полоса препятствий, только не общевойсковая, а горная. И мы, как горные егеря, обязаны были ее освоить для нашего же блага, так как воевать нам придется в основном в горах со сложным рельефом местности.
      'Так вот у них какая тут смешная полоса препятствий', - подумалось мне, - 'а я то ее за неоконченную стройку принял!'.
      В самом деле: трубы и арматура уходили высоко вверх и примерно на уровне четвертого этажа переходили в настилы, канаты, тросы и прочий такелаж. Со стороны могло показаться, что дембеля замахнулись строить большой ангар и, не достроив, уволились в запас, оставив только каркас фасада. С одного конца полосы наверх вела лесенка и канат, с другой стороны, с которой надо было спускаться, свисал канат и торчала труба: выбирай себе путь на землю сам. От нас требовалось забраться наверх с одной стороны, пройти всеми этими мостками и канатами полосу на высоте и спуститься с другой стороны по трубе или канату. Разумеется, на время. Страховки во время преодоления этой полосы не предусматривалось.
      - Цель занятия, - пояснил Оладушкин, - научить вас преодолевать страх высоты.
      'Ага. Понятно. Цели - самые гуманные. Вот только методы бесчеловечные', - подумал я, - 'заставлять живого человека лезть на этот обезьянник, который не всякая мартышка одолеет, и не предложить ему даже страховки! Даже песочком внизу не посыпать, чтоб мозги по земле не растекались!'.
      Внизу был все тот же беспощадный гравий, сцементированный песком, что и везде. Падать на него с высоты четвертого этажа не хотелось.
      Легко сказать: преодолеть страх высоты! У меня этот страх и сейчас есть. У меня вообще полно страхов, как и у всякого нормального человека. Не боятся только дураки. Я боюсь высоты, потому, что если у меня сорвется рука или нога, то я расшибусь. И хорошо, если насмерть, хуже, если стану беспомощным инвалидом, нуждающимся в постороннем уходе. Я боюсь темноты, потому, что в темноте легко стукнуться лбом обо что-то твердое и бóльное или провалиться в яму. Особенно, если сам не знаешь куда и зачем ты идешь в этой темноте. Я боюсь покойников. И не из-за того, что они встанут из гроба и начнут меня душить. Просто неприятно, когда кто-то рядом с тобой разлагается. И отнюдь не в моральном отношении, а просто распадается на простейшие составляющие. Я много чего боюсь - я же нормальный человек: не герой, не сын героя. Просто умею это преодолевать в себе и не показывать наружу.
      До армии с пацанами мы любили бегать по стройкам и соревновались друг с другом в смелой удали и безрассудной дурости. Один пацан с нашего двора под нашими восхищенными взглядами и под вопли и вздохи слабонервных бабулек обошел крышу девятиэтажки по карнизу. По самому рантику. Повторить его подвиг у меня не хватило духу. Я взобрался на крышу, встал на этот рантик и передумал идти по нему. Стало страшно. Моей дури хватило только на то, чтобы спуститься с седьмого этажа по кабелю и взобраться на пятый по балконам. Но это, конечно, далеко не то.
      Пока мы пялились на это диковинное сооружение, оказавшееся горной полосой препятствий, начфиз по-молодецки легко вскарабкался на него, легко пробежал по верху и меньше, чем через минуту спустился к нам по канату, перебирая руками.
      - Кто рискнет первым? - обратился он к нам.
      - Разрешите, товарищ майор?
      Амальчиев.
      Горячая кавказская кровь не давала парню жить спокойно. Такие редко доживают до старости и умирают не своей смертью.
      - Прошу вас, товарищ сержант, - Оладушкин протер и надел очки.
      Далеко не так ловко и совсем не так быстро Тимур повторил маршрут майора: залез, прошел, спустился. Потом полезли разведчики. За ними выходцы из горных кишлаков Средней Азии. Ах, этот Горный Бадахшан! Чувствуя, что от этой кары небесной никуда не деться, во втором десятке добровольцев полез и я.
      Мужества - полны штаны.
      Забраться было делом нехитрым: раз, два и наверху. Я глянул вниз: высоковато, но, в общем не очень страшно, если не отпускать рук от троса. Я осторожно стал продвигаться вперед. Каких-то сорок метров, но их еще предстояло прокарабкаться по весьма шатким опорам и не сверзиться! Неширокий металлический швеллер с тросом, натянутым сбоку, чтобы можно было держаться, я преодолел почти легко. Дальше была крохотная площадочка - чтобы только поставить ноги - от которой вели вперед два троса: один сбоку, чтобы держаться, второй понизу, по которому надо было идти. Вот тут уже было страшнее, потому что трос, едва я поставил на него ногу, стал, подлец, раскачиваться, а на середине пути вообще норовил вырваться из под сапога. Но и его я преодолел, стараясь не смотреть вниз и не думать о трагических последствиях в случае, если я оступлюсь. Дальше - снова маленькая площадка, от которой шло круглое бревно с тросом сбоку. После болтания на двух тросах - это уже были семечки. Заканчивал полосу швеллер вовсе без всякого троса. Шесть метров открытого пространства и никакой иной опоры, кроме свежего воздуха и той, что под ногами. Я набрал полную грудь кислорода и, уставясь строго вперед перед собой, достиг, наконец, финиша. На землю я сполз по трубе и мне резко захотелось в туалет. Впрочем, не мне одному. Каждый, кто преодолел этот путь, подходил к начфизу и просил разрешения временно покинуть занятие.
      Удивительное дело: обошлось без жертв! Никто не сорвался, не упал, даже палец не порезал и не прищемил. А через неделю мы летали по этой полосе так, будто родились в джунглях и хотим поймать Маугли. Вот что значит тренировка.
      Да, Оладушкин свое дело знал крепко.
      Но самое интересное было не ФИЗО и не тактика со стрельбой. За две недели ежедневных упражнений с автоматом стрелять я, конечно, не выучился, но хоть к оружию немного привык. С переменным успехом я попадал по мишеням и мазал мимо, но появилась привычка к автомату. Ухватка.
      Поползайте и постреляйте с наше - и у вас появится.
      Самым интересным предметом в карантине была инженерная подготовка.
      Сначала мы несколько занятий под руководством капитана-сапера по всем требованиям устава и наставлений отрывали индивидуальные окопы для стрельбы из положения 'лежа' и 'с колена', потом соорудили ротный наблюдательный пункт. Наглотались песка и пыли из под лопат. Перепачкались, как ясельные дети в песочнице.
      Никаких острых ощущений, кроме мозолей на ладонях и запачканных коленок, нам это не принесло. Поняв безнадежность своего положения, я перестал стираться, предпочтя срезать с хэбэшки грязь ножом. В самом деле: какой смысл вечером мутить воду лишь для того, чтобы утром следующего дня вся эта чистая красота вновь сгнобилась на полигоне? Колени, манжеты, рукава, живот - все это катастрофически пачкалось во время занятий. Так какой смысл наводить марафет, тратить на это силы, время и мыло?
      Карантин целиком разделил мое мнение, и через три дня мы походили на когорту чмошников - задроченных и чумазых.
      У меня такое мнение, что министры обороны начинают службу с генерал-лейтенантов. Не ниже. То, что потом пишут о них услужливые биографы, дескать, рядовым красноармейцем скакал на боевом коне и 'сполна познал' - сплошная байда. Не может министр, начавший свое карьерное продвижение от винтовки и саперной лопатки быть таким пустоголовым! Почему шакалам, по крайней мере, в благополучном Союзе, полагается несколько видов формы одежды: парадная, парадно-выходная, повседневная, полевая, наконец? А у солдата только одна: и в пир, и в мир, и в добры люди.
      Хэбэ!
      И в наряд, и в караул, и на войну. Да и так, просто поносить. В строй встать.
      Хэбэ.
      А разве плохо было бы: солдат днем полазил-поползал в чем-нибудь ненужном, вечером поставил все это в уголок, сходил под душ, переоделся в чистое и...
      Извините, отвлекся.
      Под самое окончание карантина занятия по ИП пошли бодрей и интересней.
      На одном из таких занятий капитан-сапер показывал нам мины - противопехотные и противотанковые. Мин было десятка два: советские, американские, итальянские и даже самодельные. Все они имели разные способы подрыва, некоторые ставились 'на неизвлекаемость', чтобы их нельзя было обезвредить, некоторые веерно разлетались осколками на десятки метров, некоторые отрывали голень, но цель у всех была одна - вывести из строя живую силу противника, то есть - нас. Больше всего мне понравились 'итальянки' - противотанковые и противопехотные, светло-коричневые с рубчиками по краям, чтобы легче было закапывать и труднее извлекать. Они смотрелись как игрушечные и их хотелось утащить на сувениры.
      А самая остроумная мина была местного производства. Две обыкновенных маленьких дощечки были плашмя скреплены между собой на одном конце и имели зазор на другом. В месте зазора с внутренней стороны дощечек были прикреплены две полоски жести от консервной банки. От этих полосок отходили два проводка и вели к взрывателю. Сам взрыватель был размером со спичечный коробок и сбоку от него торчала батарейка: обыкновенная советская 'Крона'. При соединении дощечек контакт замыкался и взрыватель подрывал фугас - танковый снаряд. Поэтому, наступать на такие дощечки, если таковые попадали под ноги, не следовало. Это сапер объяснил понятно и наглядно.
      Как это там у классика соцреализма? 'Человек - это звучит гордо!'
      Неслабо сказано. Видно - в пылу. Только - на какой струне это звучит и на какой именно ноте?
      Ах, Алексей, Максимович, Алексей Максимович! И какой дебил причислил тебя к лику святых? Кто первым посчитал тебя классиком, поцеловал пониже спины и заставил нас 'проходить' тебя в школе? Что ты видел в жизни? Какие трудности? Ну, написал ты роман 'Мать твою' или '... твою Мать', ну, урезал редактор название, сократив его по цензурным соображениям до одного слова. И что? Легко тебе было из солнечной Италии ностальгировать по Великой и Могучей Родине и вскрывать ее язвы. Это не твою морду били офицеры и не при тебе ссали в сапог, спускаясь в чмыри, и не тебя задрачивали на солнцепёке с автоматом по-пластунски, не тебя приходил пи...ть Северный Кавказ, не ты,.. не тебя,.. не тебе...
      Так какого же ты хрена вякал?! Сидел бы себе на Капри и писал бы о бабочках-ромашках. А я тут, восемнадцатилетний, за три дня в Афгане узнал о жизни больше, чем ты за свои... Сколько тебе было, когда тебя укнокали? Ну, то-то. Туда и дорога.
      Классик хренов! Графоман средней руки.
      'Человек - это звучит гордо!'
      Господи, Боже ты мой! Чего только этот гордо звучащий человек не придумает для того, чтобы ухайдакать другого такого же человека! Все эти мины, растяжки, дощечки с фугасом не имели другого полезного применения, кроме смерти теплокровных человеков. Одни человеки мину придумали, вторые изготовили, третьи установили, четвертые подорвались. И все - звучат гордо!
      Почему тигр не убивает тигра, а волк не грызет волка? Животные - не умнее ли человека?
      Верх циничного прагматизма: придумать мину, которая не убивает человека, а лишь отрывает ему голень. Вроде гуманно, но без ступни солдат воевать не может, а для его эвакуации с поля боя потребно минимум два человека ввиду полной беспомощности пострадавшего. Итого, одной миной с поля боя как пешки с шахматной доски, смахиваются сразу три бойца.
      'Человек' - это вообще никак не звучит. Это три слога и семь букв. Больше ничего.
      Человек - это самое злое, развращенное и беспощадное животное на Земле. Хуже гадюки. Только человек способен поражать себе подобных. У остальных животных на это догадки не хватает. А на войне - вдвойне. С человека как парша слетает тонкий слой цивилизации и культуры и он предстает во всей своей нагой и ужасной красе: не сдерживаемый никакими моральными принципами и нравственными устоями, кроме одного - выжить любой ценой. Любой ценой живым вернуться домой!
      А иначе - на войне не выжить.
      После того занятия, после того страха, который нагнал на нас капитан-сапер своими рассказами о действии противопехотных мин, у меня появилась привычка смотреть себе под ноги, перешедшая со временем в невроз.
      Не самая плохая привычка. Однажды мне жизнь спасла.
      На последнем занятии по инженерной подготовке мы взрывали тротиловые шашки.
      Саперный капитан бережно достал из кармана деревянный пенал в гнездах которого серебрились десятка два детонаторов.
      - Показываю! - объявил он нам.
      С этими словами сапер извлек из пенала капсюль-детонатор, достал из мешка тротиловую шашку, нашел в ней специальный паз и воткнул туда детонатор.
      - Обращаю внимание всех: с детонаторами обращаться бережно, ни в коем случае не встряхивать их и не ронять. Особенно вблизи тротила. Детонаторы чувствительны к тряске. Разлетимся тут как вороны. Показываю: бикфордов шнур обрезается под углом сорок пять градусов.
      Он очень ловко отрезал кусок какого-то белого провода, действительно, под углом. Один кусок провода он вставил в детонатор и осторожно обжал его пассатижами. Второй он показал нам. На ровном срезе были видны крошки пороха. Капитан приложил к срезу спичку и чиркнул по ней коробком. Порох вспыхнул и шнур стал обугливаться в сторону детонатора в тротиловой шашке. Капитан положил шашку на землю и придавил камнем бикфордов шнур, который воспламенившись стал вертеться как поросячий хвост
      - А теперь на сорок метров отсюда - бегом!
      Мы отбежали на безопасное расстояние. И вовремя - потому что рвануло. Не сказать, что громко, пушка, к примеру, стреляет еще громче, но на краткий миг показалось оранжевое пламя взрыва и на том месте, куда капитан положил шашку была небольшая воронка над которой курился черный едкий дымок.
      Фокус всем понравился. Вроде новогодней хлопушки, только еще эффектней.
      - Две таких шашки разрывают рельс, - пояснил сапер, Кто хочет попробовать?
      Попробовать, хотелось, конечно, всем, но было все-таки жутковато - вдруг сделаешь что-нибудь не так и эта хреновина оторвет тебе руку или ногу?
      Я не страдаю пироманией, но мне с детства нравится, когда бабахает что-то рукотворное, что ты сам сотворил и поджег. Чуть не с яслей мы ставили опыты с карбидом, набивая им бутылки и заливая водой. Выделялся ацетилен и закупоренные бутылки разрывались на мелкие осколки. А сколько интересного можно было придумать с селитрой, перемешанной с сахаром? От обычных стартеров - детская забава - которые вылетали, оставляя за собой пышный огненно-дымный хвост, до катеров на реактивном двигателе, которые мы запускали в пруду.
      Обтачивалась дощечка, изолентой к ней прикреплялся баллончик из под дихлофоса, набитый селитрой и сахаром. В баллончик вставлялся фитилек, чтоб огненной струей не обжечь руки. 'Катер' ставился на воду, поджигался фитиль, когда огонь воспламенял селитру, то под действием реактивной струи, катер стремительно улетал по воде от берега на несколько десятков метров, иногда достигая противоположной стороны пруда и еще немного прыгал по берегу, врезаясь в толпу загорающих граждан. Для этого, собственно мы и строили эти катера - мат мужиков, визг женщин, плачь перепуганных детей и мы - стремглав убегающие от пруда во избежание физической расправы.
      Веселуха!
      Кто-то скажет - хулиганьё. А я скажу: 'Нет, позвольте! На самом деле мы проводили эксперименты с твердотопливным реактивным двигателем'.
      - Разрешите, товарищ капитан?
      Господи! Неужели это я сказал? Ну, почему у меня язык работает быстрей головы? Кто меня за него тянул? Но судя по тому, что сапер протягивал мне детонатор, это именно мои голосовые связки колыхнули атмосферу. Стараясь ничего не перепутать я вставил детонатор в тротиловую шашку. Тротил я держал в руках первый раз в жизни. Видом своим он напоминал солдатское желтое мыло, завернутое в красную упаковочную бумагу. Ничуть не страшный. В шашке было высверлено отверстие, как раз под размер детонатора. Я с видом прилежного ученика, едва не высунув язык от усердия, отрезал метр шнура строго под углом в сорок пять градусов, вставил шнур в детонатор и так же как капитан, обжал детонатор пассатижами, закрепляя шнур и стараясь давить не очень сильно Потом я поднес спичку к срезу шнура и чиркнул. Ура! Победа! Шнур загорелся.
      'А теперь бежим!' - захотелось мне крикнуть как в детстве, - 'Сейчас рванет!'.
      Бодрым шагом мы снова отошли на безопасное расстояние и действительно - рвануло! И рванул эту шашку я! Гордости и радости моей не было предела.
      - Молоток, - одобрил сапер, - считай, готовый диверсант.
      Тротила было в мешке полно, но детонаторов на всех не хватило, поэтому диверсантами удалось стать только половине карантина. Нет, язык, все-таки, иногда в состоянии заменить голову. Ведь, если бы я с ним не высунулся, то мог бы остаться без такой забавы, как подрыв тротиловой шашки. Это вам не карбид с селитрой. Это настоящая, боевая взрывчатка. И бабахает она громче, хотя конечно до пушки ей далеко.
      Меж тем, занятия по тактике и огневой шли своим чередом почти ежедневно. Востриков исповедовал принцип 'от простого - к сложному' и вводные на занятиях усложнялись день ото дня. Постепенно Востриков одел нас в каски и бронежилеты и теперь мы ползали почти в полной выкладке. Не хватало только вещмешков и саперных лопаток. Это было не совсем удобно: при ползаньи каска норовила съехать на глаза, как ее только не прикрепляй ремешком, а лишние шесть килограммов бронежилета сковывали движения и быстрее выматывали. Но был и несомненный плюс: теперь живот и грудь были защищены от камней и колючек титановыми листами бронежилета, хотя, коленям доставалось по-прежнему - полной меркой и они были сбиты в кровь.
      В касках и бронежилетах под водительством Вострикова мы освоили способы преодоления минных полей и водных преград. Минные поля были воображаемыми, хотя с Вострикова бы сталось напихать на нашем пути 'итальянок'. Ну, так - для приближения условий к боевым и чтобы наука крепче в память входила. Но, слава Богу, Востриков не догадался устелить наш путь настоящими минами, хотя и разбрасывал порой взрывпакеты среди ползущих.
      А водную преграду изображало каменистое русло пересохшей горной речки. Мы по тросам перебирались на другой берег (спасибо Оладушкину, научил - как) и вступали в бой с воображаемым противником. После горной полосы препятствий переправа через сухое русло была уже плёвым делом. Вдобавок - со страховкой. Что сложного? Уж не сложней, чем на десятиметровой высоте балансировать.
      Без всякой страховки.
      После того как мы форсировали водную преграду объявлялся перекур и тут я увидел природный феномен, объяснения которому не мог придумать. Я подозвал пацанов со взвода, показал Щербаничам, но и они не смогли сказать ничего определенного. Постепенно, к феномену подтянулся весь отдыхающий перед очередным штурмом карантин и даже Востриков подошёл и осмотрел.
      - Смотрите, смотрите, товарищ капитан, - верещал я, - видите? Как такое может быть?
      Востриков смотрел и видел, но, несмотря на свой опыт и воинской звание, объяснить это чудо природы не мог.
      Метрах в шестидесяти от того пересохшего русла, через которое мы только что переправились, тёк ручей. Даже не ручей, а ручеек. Вероятно, он истекал из какой-то расщелины в горах и мимо полигона бодро бежал в низину. Повинуясь законам природы он журчал сверху вниз по камушкам, перекатываясь в крохотном желобке, который прорыл в каменистом афганском грунте. Вода в нем была холодна, прозрачна и совсем не пахла казенной хлоркой. Обнаружив этот ручей, я немедленно наполнил свою фляжку ледниковой горной водой, выплеснув из нее невкусный чай.
      Феномен был такой: желобок, в котором тёк ручеек встречал на своем пути небольшой пригорок, но не обтекал его стороной, а пробегал, перекатываясь через него. Вопреки всем законам тяготения поток взбегал на этот бугорок и стекал с него дальше по тому же руслу, не расплескиваясь и даже не давая брызг. И что бы вы сказали своему школьному учителю физики, когда бы увидели как вода течет не вниз, а в гору? Совершенно явственно это можно было разглядывать из близи и как угодно долго. Ручеек тек, не переставая перемахивать через возвышение. И перемахивал через бугорок. Это можно было бы списать на оптический обман, но полсотни человек дивились, наблюдая одно и то же: вода переливалась через эту неровность не расплескиваясь и не снижая скорости, будто текла не по камням, а по трубе. Поток шел снизу вверх . Походило на массовое сумасшествие.
      - Видите, видите, товарищ капитан? - не унимался я, выражая общее изумление.
      Востриков видел. Видел то же самое, что и пятьдесят четыре сержанта: вода в ручье по прорытому руслу взбиралась на пригорок и перетекала его. Не разливалась стороной, не давала брызг, не создавала запруды, а будто бы опровергая все законы природы свободно текла вверх!
      Что мог на это сказать начальник карантина, не имея разумных объяснений? Он и сказал:
      - Да-с... Бывает. Карантин - к бою!
      Мы напялили каски, похватали автоматы и приготовились к выполнению очередной вводной. А почему вода ползет вверх, мне объяснили через год. Под самый дембель. Один неимоверно умный дух, который перед призывом успел закончить физмат успокоил меня, рассказав, что законы физики никто не отменял. Они продолжают действовать даже в Сороковой армии самостоятельно и без всякого приказа сверху. Вода как должна была течь вниз, так вниз и течет. Просто в горах сила земного притяжения искажена и чем выше предмет, тем сильнее искажение. Человека притягивает не к центру Земли, а к основанию горы и он стоит под небольшим углом к горизонту. Наши органы чувств нас обманывают и мы не замечаем отклонения. Нам кажется, что вода ползет вверх, хотя она льется как и положено вниз.
      Последние три дня карантина мы штурмовали дом с целью его захвата.
      Обыкновенная мазанка без крыши, оконных рам и дверных косяков. На месте окон и двери - прямоугольные отверстия с выщербленами от былых обстрелов и минувших штурмов наших предшественников из старших призывов.
      Согласно вводной, которую дал Востриков, пара сержантов должна была захватить этот глиняный сарай с рубежа восемьдесят метров.
      Третий день пара за парой, упакованные в каски и бронежилеты, громыхая из автоматов, штурмовали эту мазанку. Востриков сопровождал каждую пару метрах в пяти сзади иногда приговаривая соискателей:
      - Убит!
      После 'смерти' одного из пары, с дистанции снималась вся пара.
      - Товарищи сержанты! - объяснял нам капитан, - Ваша задача: научиться захватывать здания без потерь! В кишлаках, которые вам придется прочёсывать, десятки таких же убогих хибар. И мы не имеем права терять людей при штурме каждого. Следующая пара - на исходную.
      Новая пара сержантов занимала свое место на исходной, только для того, чтобы через несколько минут быть 'убитой' Востриковым.
      Рыжий смотрел на все эти игры с выражением презрения. С тем выражением, с которым художник смотрит на маляра. Оба работают с красками, но результат деятельности - различный.
      Рыжий просто сидел и курил, глядя как карантин безнадежно штурмует мазанку.
      - И хрена ли ты тут сидишь, весь такой из себя умный? - подсел я к нему.
      - А что делать? - разумно переспросил он меня.
      - Ну, покажи класс! - я показал рукой на домишко, который безуспешно штурмовала очередная пара.
      Рыжий откинулся на спину, лег прямо на землю и, заложив руки за голову, мечтательно смежил глаза:
      - А какой смысл?
      - Не понял?! - я был поражен таким спокойствием.
      - Какой смысл жопу рвать? Через день-другой карантин все равно разгонят. Востриков нам не командир. У нас, после распределения, будут свои командиры и свои деды с черпаками. Так какой смысл пот проливать?
      Резонно. И грамотно. Я сам как-то до этого не допер.
      - Ну, а ты, разведка, - все же не унимался я, - к примеру, сможешь взять этот дом?
      Рыжий сдвинул панаму и из под полей посмотрел на меня одним глазом:
      - Делов-то! Только они не правильно его штурмуют.
      - А как надо?
      - Ну, - зевнул Рыжий, - в учебке нас этому учили. Я этот домик тыщу раз штурмовал в Ашхабаде. Они совсем не так делают.
      - Так покажи, как надо!
      - Ага! - усмехнулся Вовка, - я буду тут по камням ползать, а ты здесь сидеть, тащиться, и прикалываться с меня? Нет уж! Пойдем вместе. Покажу.
      Во мне поднялась злость: я уже два раза был 'убитый', а этот хохол сидит тут, выпендривается и еще меня подначивает!
      - А пошли! - заявил я ему.
      Мы подошли к Вострикову и я доложил:
      - Следующая пара: Сёмин-Грицай.
      - На исходную, - скомандовал капитан.
      Мы отправились на рубеж, с которого надлежало начать атаку.
      - А теперь вот, что: слухай сюды, - начал Рыжий, когда мы вдвоем с автоматами наперевес поплелись на исходную, - они делают всё не так!
      - А как надо? - не понял я.
      - Они дом штурмуют с фронта. Это неверно, - пояснил Рыжий, - штурмовать надо с угла.
      - Почему?
      - Потому. В комнате может быть несколько человек. Они могут стрелять с подоконника, а могут и из глубины комнаты, откуда ты их не увидишь. Усёк?
      - Ага. А они тебя будут видеть как на ладони.
      - Соображаешь, - одобрил Рыжий, - И капитан совершенно прав, когда 'убивает' пацанов. Так штурм не ведут. Слухай дальше. Идем парой с угла, так, чтобы были видны два окошка, то есть, чтобы просматривалось две стены дома. Усек?
      - А на хрена? - я еще не усек.
      - Дура! - возмутился Рыжий, - Когда штурмуешь с фронта, по тебе могут вести огонь все, кто находится за окошком. Может, их там человек шесть. А когда идешь с угла, то для того, чтобы по тебе прицелиться, тому, кто в доме, самому нужно стрелять с угла. С двух окошек - максимум два человека! Причем один из них будет вести огонь с неудобной руки. Усек теперь?
      Усёк. До меня дошло, наконец и я представил себе то, что представлял себе Востриков: из дома, из глубины комнаты, по наступающей паре ведут огонь на поражение сразу шесть человек. Причем, обороняющиеся видят, куда и в кого они стреляют, а наступающие цели для обстрела не видят и видеть не могут. При таком раскладе их можно глушить хоть из рогатки: ближе, чем на двадцать метров к дому они не подберутся, а будут неизбежно убиты в реальном бою. А если атаковать дом с угла, то тем, кто в этом доме находится, просто не останется места для прицельной стрельбы и шансы почти уравниваются: двое наступающих против двоих стреляющих. Но, опять-таки! Они - за стеной! А мы - на открытой местности. Пусть, одному из них не совсем сподручно будет вести по нам огонь, но он - за укрытием. А мы - на голой земле. С колючками и острым гравием. И все коленки в крови.
      - Не ссы, - продолжал увещевать меня Рыжий, когда я поделился с ним своими размышлениями, - работаем так же, как и при наступлении на открытой местности: я побежал, ты прикрываешь. Я упал, начинаю вести огонь - бежишь ты. Перебежки - не более шести-семи шагов. Твоя задача: не попасть в кого-то конкретно, а попасть в окошко. Даже, если ты и не попадешь кому-то в лобешник, то твои пули пощекотят ему уши и он на пару секунд отвлечется от стрельбы. За это время я успею перебежать и открыть огонь, чтобы смог перебежать ты. Запомни: перебежал, упал, очередь в одно окошко, очередь в другое. И снова побежал. Потому, что за это время я успею перебежать и открыть огонь, прикрывая тебя. Усёк?
      Усёк. Чего уж проще.
      - Но они же будут живые, когда мы подбежим к дому!
      Рыжий посмотрел на меня как на больного. Связь - не войска, а так... Придаток. Настоящим делом занимаются только разведчики.
      - Живая сила в замкнутых помещениях уничтожается гранатой, - не то изрек, не то процитировал он, - гранатой, а не из автоматов. Подбежим, метнем в окошко - и будь здоров!
      - Пошли! - махнул рукой Востриков.
      Мы уже минут пять толклись на исходной, пока Вовка объяснял мне букварь тактического мастерства при захвате зданий.
      Мы стартанули, смещаясь от исходной вбок и нацеливаясь брать глиняную избушку с угла. Я шёл правым, Рыжий - левее. Как и было оговорено, выйдя на траверз в сорок пять градусов, я упал и дал две очереди по окошкам: татах-татах. У меня ушло на это ровно четыре патрона, а Рыжий улегся метрах в трех впереди меня и изготовился к стрельбе. Едва он дал первую очередь, как я вскочил и пробежал свои семь шагов. Вторая очередь сопровождала мою перебежку. Я лег, вскинул свой автомат и снова дал по окнам: татах-татах. Четыре пули улетели в два пустых окошка. Рыжий снова переместился вперед и нацелился на дом. Его очередь совпала с моим рывком: Я откинул каску с глаз на затылок и пробежал свои метры, прежде, чем плюхнуться и открыть огонь, прикрывая передвижения Рыжего. Споро и сноровисто, поочередно постреливая, мы достигли угла дома. Все это время за нами неторопливо шел Востриков. Рыжий переполз от угла к окошку, сел под ним и потянулся в карман за сигаретой.
      - Граната, товарищ капитан, - пояснил он Вострикову.
      - Принимается, товарищ сержант, - согласился капитан, - допускаю, что вы, подобравшись к дому без потерь, метнули гранату в помещение и вывели из строя живую силу противника. Карантин, становись!
      Карантин, наблюдавший наш штурм со стороны, подошел и построился в две шеренги.
      - Равняясь! Смирно! - рявкнул Востриков.
      Мы с Рыжим как две сироты стояли перед строем и не знали что нам делать: идти вставать в строй без разрешения начальника - дерзость, оставаться перед строем - глупость. Даже в туалет нельзя. Чтоб чем-то себя занять в эту неловкую паузу, я отсоединил магазин от автомата, передернул затвор, подобрал отлетевший патрон и, щелкнув курком, поставил автомат на предохранитель.
      Всё, как учили.
      - За успехи в боевой подготовке от лица службы объявляю младшим сержантам Грицаю и Сёмину благодарность! Дом штурмуется так и только так! Вольно, встать в строй.
      Это он кому?
      Это он про кого?
      Это он мне и про меня?! Мне, начавшему службу с губы? Мне, не пехотинцу даже, а связисту? За штурм дома - благодарность?!
      Ну, спасибо, Вовка! Помог советом.
      В строй я вставал так, будто у меня на груди горит звезда Героя, а мои однопризывники - толпа оборванцев в замусоленных хэбэшках.
      Через два дня карантин окончился и нас направили в свои подразделения.
      
      12. Ударный стахановский труд
      
      Ноябрь 1985 года. Ташкурган.
      
       Как это просто, разумно и удобно - открыть дверцу стиральной машины, забросить туда грязную хэбэшку, сыпануть порошка и нажать на кнопку. Пока огромная стиральная машина, предназначенная для стирки белья целой роты, вращает барабан, отстирывая в своих обширных недрах твою бултыхающуюся одежду, самому можно встать под горячий душ и начать оттирать грязь и пыль, которой ты пропитался на полигоне за две недели карантина. И не надо разбрызгивать воду в умывальнике модуля, пытаясь в небольшой раковине оттереть мылом сальные пятна. Как это рационально и мудро - совместить баню и прачку в смежных помещениях под одной крышей.
       Солдатская баня стояла за караулкой, притулившись к забору парка. Сюда я и отправился, едва бросил свой вещмешок с пожитками в палатке второго взвода связи. Не скажу что я такой уж завзятый чистюля, эдакий енот-полоскун, которого бананами не корми, дай только что-нибудь постирать, но в одежде люблю аккуратность. Что-то мне подсказывало, что война временно окончена, карантин распущен, полк на операции и на полигон меня никто не погонит, а значит, если я постираюсь, то моей чистой форме ничего не будет угрожать. В чистом ходить, все-таки, приятнее. Особенно если уверен, что в обозримом будущем никто тебя не положит в пыль и не заставит снова ползать с автоматом по камням и колючкам.
       Ха! Не я один умный: не успел я встать под душ, как в прачку влетел табун сержантов, моих однопризывников. Должно быть, тоже побросали свое шмотьё в расположении своих рот и прискакали сюда стираться.
      Умно было придумано: стиральных машин было целых три, одна центрифуга для отжима и один огромный горячий металлической барабан для глажения простыней. Соседняя с моей стиральная машина заглотила пару дюжин хэбэшек и галифе, загудела мотором, вращая барабан, и шумная толпа, оскальзываясь на мокром кафеле, нагрянула в душевую. Народу было много, леек всего шесть и я мысленно похвалил себя за то, что оказался на двадцать минут умнее своего призыва: я уже успел закончить помывку и чистый, почти блестящий, достал из стиральной машины свое выстиранное хэбэ. Был соблазн пропустить его через центрифугу и тогда оно на ветерке через минуту станет сухим. Но я размыслил, что оно станет сухим и мятым и пошел вывешивать его на улицу, чтобы дать ему высохнуть естественным путем.
       Возле бани сидел Рыжий и курил, глубокомысленно пуская кольца дыма.
       - Оу, привет! - обрадовался я ему, - а ты почему не идешь стираться?
       Рыжий прервал свое занятие:
       - Ну, и сколько там леек?
       - Штук восемь.
       - А сколько сейчас там народу?
       - Человек двадцать-двадцать пять.
       - Так чего там всей кодлой табуниться?
       Умно! Я присел рядом и попросил сигарету.
       - Ты знаешь, что наши палатки недалеко друг от друга? - спросил он меня.
       - Нет. А твоя где?
      - Через три от твоей.
      - Рядом, - согласился я.
      - Ну, ладно, - Рыжий поднялся, - пойду и я постираюсь.
      - Давай, Вован. Пойду устраиваться на новом месте.
      Устраиваться на новом месте я пошел, небрежно повесив полотенце на шею. Пусть все видят: идет свободный человек и 'неприпаханный' дух. Мимо караулки, мимо столовой, мимо каптерок - в палаточный городок. За столовой на помойке очередная пара губарей под надзором выводного грузила парашу. Время от времени я посматривал в их строну. Их чмошный вид и грязная работа наполняли меня светлой радостью. Это не я сейчас по щиколотку в жуткой слизи кидаю грязной лопатой тошнотворную массу, от одного вида которой уже хочется блевать, и не меня выводной отконвоирует обратно в душную бетонную коробку губы.
      Одно только зрелище того, как грязную и неблагодарную работу, у тебя на глазах выполняют другие и ты к этому не имеешь никакого отношения - уже способно сделать человека счастливым. Согласен, гаденькое чувство.
      Но кто из нас его не испытывал?!
      Пока кто-то копошится в грязи и вонище, я иду чистый, постиранный и помытый. Наслаждаюсь легким ветерком, хорошей погодой, ярким солнцем и синим небом. А в сто раз больше - что не я сейчас ворочаю лопатой на помойке и надо мной нет командиров, чтобы посадить меня на губу.
      Карантин распущен, Востриков отбыл в свое подразделение, которое хрен знает где находится, а мой настоящий командир на войне.
      Я его еще в глаза не видел.
      Как и он меня. Не знакомы мы с ним.
      Палатка второго взвода связи мне понравилась с первого взгляда, едва я зашел в нее. Если в модуле было уютнее, чем в казарме, то палатка выглядела уютнее модуля.
      Она не была маленькой, хотя и уступала размерами тем палаткам, в которых мы ночевали на границе. Возле стенок стояли кровати: с одной стороны шесть одноярусных, с другой шесть двухъярусных. Несложный подсчет давал знать, что в палатке никак не может разместиться более восемнадцати человек, а восемнадцать - это все-таки не двести! Свет давали несколько окошек в стенках и крыше, а также незакрытые двери. Света было достаточно, чтобы можно было читать газету. Между кроватями был оставлен довольно широкий проход, в котором стояли табуретки и чугунная печка-буржуйка. Стенки палатки были укреплены аккуратно подогнанными друг к другу досками от снарядных ящиков по которым прошлись паяльной лампой, прежде чем олифить. Изнутри - настоящая деревянная изба. Правда, с матерчатой крышей. В левом дальнем углу к доскам была приколочена длинная вешалка, под которой стояла штанга и гири. Значит, тут дружат со спортом. В правом углу такими же досками было отгорожено небольшое, совсем крохотное помещение - штаб батальона. Пространства в штабе хватало как раз на то, чтобы уместить там два письменных стола, две табуретки и оставить место, чтобы входящий мог поставить ногу возле двери. Между штабом батальона и вешалкой имелся второй выход. Если парадный вход смотрел на штаб полка и полковой плац, то запасной выход выводил к палатке хозвзвода, стоявшей за нашей. Второй выход имел небольшой тамбур. С внешней стороны в углу, который образовывали тамбур и стенка палатки, была оборудована курилка, завешанная от солнца и посторонних взглядов масксетью.
      Я внимательно осмотрел палатку изнутри и снаружи и решил, что жилище, по солдатским меркам, роскошное и больше походит на дачу, нежели на казарму.
      Дневальный, который меня встретил в палатке, полностью оправдывал свое название - 'дремальный'. Какой-то заспанный, понурый, с потухшими глазами. Уже заморённый, хотя служит столько же, сколько я.
       'Родной, да разве можно служить с таким видом? Служить надо весело, на кураже. Тогда и служба легче и кулаков в рожу меньше. А ты ходишь по палатке, еле ноги переставляешь, об свой хрен спотыкаешься. Чмо - не чмо, солдат - не солдат. Не боец - это точно', - подумал я, разглядев его.
      Из-за фиксы на верхней челюсти у дневального второго взвода связи была погонялка 'Золотой'. Он прославился на весь полк единственно тем, что смог перевернуть БТР. Честное слово: на него даже из других подразделений специально приходили посмотреть, на такого умельца! Дело в том, что перевернуть БТР невозможно в принципе. У БТР-70 низкий силуэт и ширина у него больше, чем высота. Такая пропорция делает его чрезвычайно устойчивым на любых углах наклона. Для сравнения положите тарелку на кусок фанеры донышком вверх и попробуйте найти угол, при котором тарелка бы перевернулась. Очень скоро вы убедитесь, что угол этот должен быть где-то близко к девяноста градусам. На БТРе я намотал в Афгане тысячи километров, наш БТР забирался на самые рискованные кручи, но у экипажа даже волос не шевельнулся от мысли, что БТР может перевернуться и похоронить нас под собой. Мы твердо знали, как дважды два: БТР перевернуться не может никогда! И вот, Золотой сделал это. Поэтому, интерес полка к персоне Золотого вполне объясним: точно так же люди приходили бы смотреть на забавного фокусника.
      После того, как Золотой зарекомендовал себя как водитель-виртуоз, способный совершать немыслимое, с машины его сняли, щадя боевую технику. Комбат, жалея БТР, который умудрился перевернуть Золотой, решил дать боевой машине шанс умереть достойной смертью на мине или от гранатомета и посадил за руль водителя из другого подразделения, на время операции прикомандировав его ко взводу связи. Золотой, таким образом, остался не у дел, в радиостанциях он не смыслил ни уха не рыла и даже простым автоматчиком его взять на войну не рискнули. Поэтому, пока доблестный второй взвод связи делал связь воюющему батальону, Золотой остался на хозяйстве.
      Дневальным.
      Он, кажется, об этом нисколько не жалел, а был даже рад такому обороту дела. Дневальным ходить на построения не надо. Пока полк на войне, то можно засыпать и просыпаться когда угодно. Единственно, необходимо три раза в сутки приходить в штаб и докладывать дежурному по полку о том, что 'происшествий не случилось'. Так разве это трудно? Зато взамен - никакого распорядка дня и полное отсутствие угнетателей-старослужащих. И самое главное - полное отсутствие риска получить ранение, контузию или увечье, не говоря уже о цинковой одежде. Стреляют не по тебе и дороги заминированы не для тебя.
      Я оценил такое положение Золотого и нашел, что он устроился даже лучше тех пограничников, которые катаются на катере по Амударье. Те, по крайней мере, когда курили, за пулемет держались, а этому - даже оружие получать не надо!
      Кроме штык-ножа, конечно. Но штык-нож, как известно, является неотъемлемым украшением суточного наряда. Тут уж не отбрыкаешься. Носи.
      Ко мне он не проявил никакого интереса. На мой вопрос, какое место мне занять, молча показал рукой на одну из коек второго яруса. Тут только я заметил, что на втором ярусе из шести коек были заправлены только две. 'Значит', - подсчитал я, - 'со мной во взводе будет не восемнадцать, а только четырнадцать человек!'. После той тесноты, в которой как кильки в банке ютилось почти двести курсантов в ашхабадской учебке простор спального помещения модуля казался мне футбольным полем. А благоустроенный, красиво обшитый изнутри деревом 'особняк', казалось, приснился мне в волшебной сказке! Какая рота связи? Я о ней и думать забыл до самого дембеля, едва переступил порог палатки. Это ведь как красиво надо обустроить свой быт! Даже выходить не хочется. Хочется забраться на свою койку, скинуть сапоги и, вдыхая запах дерева, неторопливо курить, глядя на близкий потолок, обтянутый от пыли белым парусиновым пологом.
      Нет, вот это жизнь! Не успел я улечься весь из себя чистый и постиранный на свою койку, не успел докурить даже до середины сигареты, как Золотой позвал меня обедать. Это Афган или курорт? Куда я попал?!
      Отдыхал я в детстве, лет пять назад, в пионерском лагере. Так это было совсем не то. Никакого сравнения. И кормили хуже и развлекали скучнее. Из автоматов - точно стрелять не давали. И тротиловые шашки не учили подрывать. И гранаты мы не метали. А что интересного в социалистическом соревновании между отрядами 'Ромашка' и 'Василек'? Всей развлекаловки - удрать во время тихого часа с пацанами на речку да ночью девчонок мазать зубной пастой. Несерьезно все это. Баловство одно. Детство и 'Пионерская зорька'.
      Полк на операции, неизвестно, когда он вернется, и все эти дни, пака полк воюет, у меня не будет других занятий кроме как поспать и пожрать! И кроме того, если рассуждать по большому счету, то это летят дни моего 'духовенства'. Каждый день, который я, сытый и ленивый, проваляюсь на койке, будет засчитан мне в срок службы так же, как если бы я его добросовестно 'отлетал', как летают мои менее удачливые однопризывники. Каждый день, пока я беспечно пробалдею, лежа в палатке без надзора старшего призыва и шакалов, каждый такой день неумолимо приближает меня самого к черпачеству. К тому моменту, когда мне выпишут по филейным частям двенадцать раз латунной бляхой, впечатывая звезды в ягодицы, по одному удару за каждый прослуженный месяц, и переведут в черпаки. В Почетный Легион старослужащих.
      По, мне - так этот полк может хоть век не приезжать. До самого моего светлого дембеля. Или, хотя бы до двадцать шестого марта - долгожданный день в Армии, Авиации и во Флоте, когда министр обороны подписывает приказ о призыве на действительную военную службу и об увольнении в запас. В этот день во всех Вооруженных силах как бы переводятся стрелки часов: деды становятся дембелями, черпаки - дедами, духи - черпаками. И тысячи военкоматов по всему Союзу, как неумолимые воронки, начинают всасывать сотни тысяч желторотых рекрутов - нашу смену.
      О, сладкий день! Как долго до тебя!
      Рано я так тепло и нежно подумал о своей службе. После обеда нашлась работа и для меня.
      Несмотря на то, что в расположении или, по военному выражаясь, в пункте постоянной дислокации шароебилось человек двести солдат и сержантов, на послеобеденный развод вышло вряд ли более шестидесяти человек. Объяснялось это не полным отсутствием воинской дисциплины в полку, а вполне житейскими причинами: сорок человек заступали вечером в караул, тридцать - в суточный наряд, десять - в наряд по столовой. Столько же находились в карауле и в нарядах. Развод суточного наряда проходил в шесть вечера, перед ужином, и делать им на плацу сейчас было совершенно нечего.
      Необходимо было выкопать траншею для отвода воды от солдатского умывальника. Земля - не фонтан. Ломом не возьмешь. Погнешь инструмент. Копать всего несколько метров, но эти метры - все равно, что копать в асфальте. Хорошо бы, конечно, тротилом. Только кто тебе разрешит взрывать тротил в полку?
       Для выполнения работы потребно было человек пятнадцать-двадцать, чтоб люди могли работать, сменяя друг друга за ломами и лопатами, и теперь перед зампотылом полка Марчуком стояла непростая задача: отобрать этих пятнадцать-двадцать человек из шестидесяти, стоящих на плацу. Не так это легко для подполковника, как может показаться некоторым штатским лицам. Больше половины в строю были дембеля, которых подполковничьи звезды на погонах Марчука впечатляли мало. На параллельной армейской иерархической лестнице они стояли несоизмеримо выше любого генерала и теперь смотрели на него с глумливыми улыбками превосходства, как бы желая сказать: 'Ну, давай, товарищ подполковник, попробуй, 'заряди' нас копать свою траншею. Прямо тут же, на плацу, при всех и узнаешь много интересного о себе и о своей родне по женской линии'.
      Такие снисходительные улыбки полного понимания трудностей начальства можно увидеть у работяг, которых директор завода лично просит остаться на сверхурочную. Или у прожженного карманника, которого повязали неухватистые опера. Карманник уже давно успел спихнуть украденный кошелек напарнику, а напарник - раствориться в толпе и сбросить улику под кустик, а нахрапистые и безнадежно глупые оперативники выкручивают ему руки, щелкают наручниками и устраивают целый спектакль для обывателей под названием: 'Родная милиция на страже закона'. Не найдя при карманнике вещественных доказательств в виде украденного кошелька и не зная, чем утешить обворованную домохозяйку, опера, доперев, наконец, что их выставили полными идиотами при всем честном народе и что гражданина задерживать нет никаких абсолютно законных оснований, смущенно шмыгая носами расстегивают наручники на ловком пройдохе и неуклюже извиняются за причиненное беспокойство. И тут лицо карманника озаряется той же глумливо-понимающей улыбкой, что и у дембелей на плацу. Мол, 'понимаю, начальник, ошибся ты, бывает'. Марчук был не первый год в армии и понимал, что обратись он сейчас к дембелям с таким несуразным делом как рытье траншей, то немедленно получит забористый текст по полной программе в свой адрес. И губой их пугать бесполезно. Эти гражданские, по сути, люди, считай, одной ногой были дома и авторитета армейского начальства для них уже не существовало. Сам министр обороны сделал для них все, что мог - уволил в запас. Что уж тут говорить о подполковнике?
      Отобрано было восемь человек, в том числе я и Рыжий. Старшим во главе нашей команды был поставлен маленький прапорщик, который привез нас в Афган.
      - После ужина проверю, - пригрозил Марчук прапорщику, - чтоб работа была сделана!
      Прапорщик привел нас к умывальнику, выдал четыре лома и четыре штыковых лопаты и распорядился:
      - Чтобы до ужина работа была сделана. Перед ужином приду - проверю.
      Задача была проста и понятна: за три с небольшим часа до ужина ввосьмером выкопать траншею в каменистом грунте. Делов-то! Экскаватор бы сюда, так он бы уже через десять минут... ковш сломал.
      Когда прапорщик ушел по своим неотложным и важным прапорским делам, мы с Рыжим переглянулись и поняли, что думаем об одном и том же.
      В учебке дни были расписаны по минутам. С понедельника по пятницу - напряженная боевая учеба. С понедельника по пятницу мы с подъема и до отбоя были заняты в классе и на спортгородке до полного изнеможения. До 'отруба'. В субботу во всей Советской Армии был ПХД - парко-хозяйственный день, во время которого наводился марафет на территории и в расположении роты. Если всю неделю суточный наряд поддерживал порядок идеальный, то в субботу наводился порядок полный и окончательный. Если в обычные дни чистота в казарме поддерживалась как в операционной, для чего нас в нее запускали только ночевать, то после ПХД любая операционная рядом с нашей казармой смотрелась грязной конюшней. Я же объяснил: порядок полный и окончательный. Белоснежным платком старшина тыкал в десятки щелей, проверяя добросовестность в наведении порядка, и платок оставался девственно чистым. Поэтому, когда выпускники других учебок, например из Погара, рассказывают как они траву красили в зеленый цвет - верю целиком и полностью. Нам бы приказали - мы бы не то, что траву - листья бы из бумаги вырезали и на ветки деревьев наклеивали.
       Для красоты.
      В армейском ее понимании.
      После ПХД была баня и смена белья. Потом ужин и фильм. Дальше - вечерняя прогулка, во время которой одна учебная рота, печатая шаг, пыталась переорать все другие роты, выкрикивая ротную строевую песню. И те роты, в свою очередь - тоже не отставали в громкости исполнения. Двадцать учебных рот топали на ночь глядя по городку и орали от души. Мирным гражданам за забором Первого городка должно было казаться со стороны, что в психдоме международный фестиваль: в отделение буйнопомешанных стянулись их лишенные разума братья со всего мира для обмена опытом и теперь этот шабаш безумных наяривает и садит кто во что горазд, стараясь переплюнуть друг друга в дикой своей одури.
      Для отдыха оставался один день в неделю - воскресенье, который отцы-командиры использовали с максимальной пользой. По воскресеньям мы трудились на личных дачах командира части или начальника штаба, а то и у начальства повыше. Иногда нас отдавали на работу к туркменам и мы были этому только рады, потому, что туркмены кормили целых два раза и не жадничали, давали еду с собой в казарму. Попасть на работу к туркменам среди курсантов считалось удачей, так как можно было поесть здоровой и вкусной домашней пищи из восточной кухни. Командир взвода лейтенант Микильченко попробовал как-то протестовать, дескать, курсанты, и без того нагруженные всю неделю сверх всякой меры, должны хотя бы в воскресенье отдыхать и восстанавливаться, но Микиле так заткнули рот, что до конца нашей учебки уже он совсем не раскрывал варежку, а только сильнее налегал в занятиях с нами на физическую и тактико-специальную подготовки.
      Все мы, вместе с полученными знаниями и навыками, вынесли из учебки непреодолимое, доходящее до брезгливости, отвращение к любому физическому труду, а тем паче подневольному. Самым главным и ценным навыком среди нас считалось умение любыми способами 'отмазаться' от работы и переложить ее на кого-то другого.
      Некоторые достигали в этом космических высот совершенства.
      Мы переглянулись с Рыжим и поняли, что работать сегодня не будем. Не наш день. Я посмотрел на шестерых солдат, курящих возле лопат, но не берущих их в руки. Вероятно, они надеялись, что мы с Рыжим, как младший призыв, первыми покажем пример в ударном труде. Среди них были уже знакомые мне по отсидке на губе Жиляев и Манаенков.
      Дети!
      Наивные, глупые, неразумные дети. Они не знали: какую закалку дает учебка! Они не прошли нашей школы. Пусть они были старше по призыву и их было шестеро, а нас только двое. В данной ситуации это роли не играло. Мы были сержанты, хоть и младшие, а они были рядовые, хоть и старше нас по призыву. И в войска попали миновав ад учебного подразделения.
      - Значит так, бойцы, - по-хозяйски подбоченясь начал я, уверенный, что Рыжий меня поддержит, - похватали лопаты, и чтоб через два часа траншея была вырыта. Вопросы?
      Какой-то здоровый парень хмуро спросил меня:
      - А ты не охудел, душара, дедов припахивать?
      Впрочем, спросил он это не совсем уверенно. К нему тут же подскочил Рыжий со сжатыми, готовыми полететь в морду кулаками. Кулаки у него были в конопушках, но хорошо 'набитые'.
      - Вопросы, урод?! Слушай, что тебе целый младший сержант говорит! Схватил лопату и начал шуршать! Вопросы, я тебя, урод, спрашиваю?!
      Вид у Рыжего был такой грозный, что я и сам перепугался. Не было никакого сомнения, что крепкие кулаки обрушатся на голову строптивого деда, если он замешкается с лопатой. Тот согласно вздохнул, отбросил окурок и нагнулся за лопатой.
      - Вы, двое, - я повернулся к Манаенкову и Жиляеву, - зацепили ломы и начали долбить грунт!
      Жиляев и Манаенков, уже не сомневаясь, послушно взяли ломы и изобразили ленивое потюкивание по земле, причем ни Жиляев, ни Манаенков даже не посмели вспомнить, что и они тоже - младшие сержанты. Оставались трое, но дело было сделано: моральная победа была на нашей стороне.
      - Кто что не понял? - повернулся к ним Рыжий, - У кого какие вопросы?
      И эти трое разобрали инструменты.
      - Значит так, уроды, - стал вдохновлять Рыжий, - чтоб через час я в этом месте наблюдал траншею. Приду, проверю, убью. Вопросы?
      Вопросов ни у кого больше не было. Была предельная ясность в понимании текущего момента.
      - Пойдем, по полку, что ли пошляемся? - спросил меня Рыжий, - посмотрим: что за полк?
      Воодушевленный первой одержанной победой, я предложил сначала пойти к нам в палатку попить чай. Дневальному Золотому строгим голосом без улыбки была дана команда соорудить для товарищей младших сержантов пару кружек чая. Золотой, было, подивился такой моей наглости, но возразить не посмел и через пять минут кипятильником сделал нам две кружки кипятка, в котором мы растворили пакетики чая.
      - А чего это ты на них буром попер? - спросил меня Рыжий за чаем, покачивая носком сапога.
      - А ты что? В учебке не наработался? - ответил я вопросом на вопрос, - Я лично - на всю оставшуюся жизнь. У меня уже при слове 'лопата' на ладонях мозоли выступают.
      - Так-то оно так, - задумчиво протянул Рыжий, - только вечером мы с тобой огребем по полной.
      - От кого это? - я чуть чаем не поперхнулся.
      Вот уж не чаял ни от кого 'огребать'.
      - От дедов.
      - Это за какие такие заслуги мы от них огребем?
      - Как за какие? За боевые! За то, что старший призыв припахали.
      -А-а, - протянул я и махнул рукой, - только-то? Не думай об этом.
      - Как же не думать? Всю грудь отшибут и по голове достанется!
      - Володь, - мне хотелось его успокоить, - ты в своей жизни когда-нибудь по морде получал?
      - Да сколько угодно.
      - Тогда чего бояться? Разом больше, разом меньше. Наше с тобой дело - духовское. По морде получать нам с тобой по сроку службы положено.
      - Это верно, - согласился Рыжий.
      - Только, Вован, никто нас с тобой сегодня и пальцем не тронет, а может и похвалят за проявленную смекалку.
      - С чего это ты такой уверенный? - Рыжий посмотрел на меня с недоверием и надеждой.
      - Логика, - пояснил я, - головой надо думать!
      - И чего ты надумал?
      - Того.
      Я полез за сигаретой, не торопясь прикурил ее, затягивая время, чтобы Рыжий немного поёрзал.
      - Да не тяни ты! - не выдержал он.
      - Ну так вот, - я тонкой струйкой выпустил дым и прищурившись смотрел как он растворяется в воздухе синими клубами.
      - 'Того! Ну! Вот! Значит! Потому, что!' - Рыжий не выдерживал моей манеры говорить медленно. Так говорят у нас в Мордовии: растяжно 'выпевая' все гласные. Непривычный человек всякое терпение потеряет, пока дослушает конец предложения, - да не тяни ты, Мордвин, говори толком.
      - Да успокойся ты. Ты сам посуди: кого взяли копать траншею?
      - Кого? Нас, - догадался Рыжий.
      - 'Нас - ватерпас!', - передразнил я его, - нас с тобой взяли потому, что мы - духи. Нам положено пахать и сеять. А остальных за что?
      - Как за что? Зампотыл приказал,- уверенно объяснил Вован.
      - А почему он дембелям не приказал? Их человек сорок стояло на плацу и они ржали как кони, когда Марчук людей для этой траншеи выбирал.
      - Почему? - Рыжий посмотрел на меня, ожидая дальнейших объяснений.
      - Потому, что дембеля послали бы его по азимуту. Вот почему!
      Я затянулся сигаретой, переводя дух. Одно дело - думать, и совсем другое - объяснять ход своих мыслей.
      - Где сейчас весь полк? - спросил я у Рыжего.
      - Как где? На операции.
      - А где все достойные пацаны?
      - С полком, - начал догадываться Рыжий.
      - С полком, - согласился я, - тогда кто остался в полку?
      - Те, кого не взяли на операцию.
      - Молодец! - похвалил я его, - не зря лычки носишь. А кого не берут на операцию?
      - Чмырей? - Рыжий аж засмеялся от такого простого объяснения.
      - Чмырей, - подтвердил я, - кроме того, пока вы в карантине тащились, дядя Андрюша, - я погладил себя по голове, - на губе парился.
      - И что?
      - А то! Жиляева и Манаенкова я на губе видел. Сидел с ними в одной камере. Один вентилятором работал, второй в свой сапог ссал. Чмыри - они и есть чмыри.
      Я устал объяснять. Кроме того, воспоминание о том как Манаенков превратил свой сапог в сортир, вызвало у меня отвращение. Я сплюнул на пол.
      - А-а, - просветлел Рыжий, - голова! Мордвин, мордвин - а соображаешь.
      - Да уж, не дурее хохлов буду, - согласился я с ним, - допивай и пойдем наших орлов проверим. Только ты уж с ними построже.
      - Правильно. Нечего их распускать, - поддакнул Рыжий.
      Когда мы подошли к умывальнику, то двое из шестерых вяло ковыряли в земле ломами, а четверо курили и задумчиво рассматривали, как ломы скребут по гравию. От умывальника в указанном направлении шла не траншея, а неглубокая канава. Даже не канава, а бороздка. Было понятно, что пока сержанты гоняли чаи, парни работали в полноги.
      Рыжий оценил ситуацию и сокрушенно покачал головой:
      - Да, уроды, - печально вздохнул он, - по-хорошему вы не понимаете. За полтора года в армии так и не научились работать без палки.
      Я осмотрелся вокруг себя: в пределах прямой видимости шакалов видно не было. Дорога к расправе - короткой, но чувствительной и справедливой - была открыта. Две недели назад я уже ударил человека по лицу. И даже немного повредил это лицо. А человек-то был приличный. Наглого и дерзкого Амальчиева с этими млекопитающими не сравнить. А я его по 'таблу'. Внутреннее табу на неприкосновенность человеческой личности было раз и навсегда во мне сломано Северным Кавказом в укромном закутке парка. Больше меня никакие моральные запреты не сдерживали. Слов худых не говоря я наотмашь залепил затрещину ближайшему ко мне 'деду'. Рыжий поддержал и саданул второго.
      Били больно, но аккуратно. Двое - шестерых. Те воспринимали аутодафе как вполне законное, заслуженное, а главное - привычное возмездие за лень и нерадивость. Через пять минут мозги были вправлены на место, ломы и лопаты разобраны и под нашим присмотром шестеро старослужащих чмырей дружно взялись за работу. Чтобы не причинить увечий и не угодить за это под трибунал, мы 'воспитывали' их ладошками. Это никак не повлияло на степень доходчивости наших объяснений и побудительный позыв возымел чудодейственный результат: траншея углублялась буквально на глазах. Вот только ладони болели. Да и то: пока до людей доведешь свою точку зрения - все руки об них отобьешь!
      Через час траншея была выкопана.
      Но одно дело - сделать, другое - красиво доложить. Когда перед ужином маленький прапорщик пришел принимать результаты нашего ударного труда, мы с Рыжим браво доложили, что приказание выполнено, извольте принимать работу. Перед этим мы предусмотрительно разогнали чмырей по палаткам, чтоб их духу не было возле траншеи. По всему было видно, что трудовой подвиг был совершен непосредственно младшими сержантами Семиным и Грицаем - и только ими. На армейском языке это называется 'прогнуться'.
      Да, мы прогнулись. Да, некрасиво так поступать. Но, поймите, люди: должны же мы были 'очки зарабатывать'?! Иначе, так и уволились бы в запас - младшими сержантами. А это обидно.
      Но за все в жизни приходится платить.
      Маленький прапорщик похвалил нас за трудолюбие и, кажется, решил для себя, что трудолюбивее духов, чем мы с Рыжим, во всем полку не сыскать. С этого вечера мы приобрели благосклонность старшего прапорщика Мусина.
      Не смотря на скромное воинское звание, это был замечательный и весьма влиятельный в полку человек! Начать, хотя бы, с того, что в армии Мусин служил уже около тридцати лет. Любил армию и знал все ее писаные и неписаные законы досконально и глубоко. Он получше любого дембеля мог рассказать что и кому в армии 'положено' и кому 'не положено' по сроку службы и личным заслугам и объяснить почему. Его срок службы был в два-три раза длиннее, чем у любого майора в полку, поэтому, Мусин пользовался заслуженным уважением и большой свободой. Одно время он служил даже при штабе Баграмяна и в часы досуга, по многочисленным просьбам, охотно рассказывал о скромности и обходительности легендарного Маршала Советского Союза, с которым, по его словам, здоровался за руку.
      Это про старшего прапорщика Мусина ходил анекдот:
      'В полку служит древний прапорщик, лет за семьдесят. И его всё никак не могут выгнать в отставку. Вызывает его командир полка и говорит:
      - Старый, ты сколько еще служить-то думаешь? Пора давать дорогу молодым.
      - Пока РУКИ носят, товарищ полковник, буду служить'.
      Таскал Мусин. Был на нем такой грех. Но таскал не безоглядно, как таскали его молодые коллеги из доблестного корпуса прапорщиков, а с умом и знанием дела. Он никогда не воровал того, что было вверено ему по службе или было выдано для распределения среди солдат. Все, что выдавалось на солдат, солдатам же и отдавалось. Но почти всегда находились способы подвести под списание неиспользованные, но долго лежавшие на складе вещи.
      Полк не обеднеет.
      Взамен списанных пришлют новые. И полку выгодно и прапорщик при барыше. Вдобавок, Мусин жил сам и давал жить другим. Если, к примеру, подходил к нему солдат и говорил, что его знакомый афганец просит то-то и то-то и предлагает хорошую цену, то Мусин немедленно извлекал искомое и, оговорив свою 'долю малую', вручал просителю. Солдаты Мусина боготворили. И не только за понятливость. Мусин никогда, повторяю - никогда и ни на кого не жаловался шакалам, не выносил сор из избы, а всегда разбирался сам.
      И должность занимал подходящую: командир второго ВХО - взвода хозяйственного обеспечения, чья палатка была аккурат за палаткой второго взвода связи. Соседи наши. Если Марчук был зампотылом полка, то Мусин был зампотылом второго батальона. Отец родной для четырех сотен солдат и офицеров.
      Заслужить благосклонность такого человека - не последнее дело в начале службы. Теперь мы могли обращаться к прапорщику 'с вопросами'. Только их нужно было поумнее сформулировать.
      Но расплата за 'прогиб' перед старшим прапорщиком наступила скоро и неотвратимо, как смерть.
      И в этот же вечер.
      Вот природа! На ужин шли днем, а с ужина вышли уже ночью. Сколько мы были на ужине? Минут, может, пятнадцать. И уже успело стемнеть. Я уселся под масксетью в курилке связи. Делать мне было нечего. Телевизоров в батальоне не было. Читать не хотелось, да и лампочка в палатке тускловата. Девать себя было некуда: до отбоя еще больше двух часов, а занять себя нечем. Тоска.
      Не долго она продолжалась эта моя тоска. К курилке подвалил какой-то военный в звании рядового в зачуханой хэбэшке и, откинув масксеть, спросил:
      - Ты, что ли, Семин?
      - Ну, я. Чего хотел?
      - Тебя дембеля в каптерку шестой роты зовут.
      Ну, вот. Другое дело. Земляки уволились, но их однопризывники помнят Андрюшу Семина. Сейчас курнем чарса, рубанем пловчика, догонимся бражкой, лабанем на гитаре и вечер проведем нормально и весело. Уже какой-то смысл появляется. А то в Союзе нас пугали дедовщиной! А тут: приглашают, наливают, угощают. Те, кто пугал нас страшилками про дедовщину - придурки, ей Богу. Афгана не нюхали, вот и мелют, чего не попадя.
      Я зашел в каптерку радостный в предвкушении праздника. Мне хотелось похвастаться перед дембелями, как я ловко сегодня припахал старший призыв, какой я умный, ловкий и вообще - герой. Я готов был приукрасить свой рассказ сотней небылиц и ярких подробностей, но войдя в полумрак каптерки я как-то не уловил праздничного настроения.
      За столом сидел хмурый Мирон и ножом ковырял столешницу. На топчане, закинув руки за голову лежал Барабаш и с нехорошим интересом смотрел на меня. Тут же крутились беззубый Жиляев и тихий Манаенков. Один подметал пол, второй возился с кипятком, заваривая чай. Рядом с дверью стол Рыжий, но не в позе дорогого гостя. Скрестив за спиной руки он разглядывал пол, как не выучивший урок школьник у доски. Что-то подсказало мне, что пловом сегодня меня угощать не будут.
      - Ну, раз ты молчишь, - Мирон поднял взгляд на Рыжего, - давай, у другана твоего спросим.
      Я - мальчик понятливый. До меня сразу дошло, что 'друган' - это я и что вопрос будет непростой. Настроение почему-то упало и рассказывать про свое удальство как-то расхотелось.
      - Ну, Мордвин, - это Мирон спрашивал уже с меня, - объясни нам: кем вы себя почувствовали?
      Если честно, то я не понял вопроса.
      Кем я себя почувствовал? Человеком. Солдатом. Сержантом. А еще - духом. И кем еще я должен был себя почувствовать, чтобы угадать и почувствовать правильно?
      - Повторяю, - голос Мирона стал еще угрюмее, - кем вы себя почувствовали и кого из себя возомнили сегодня после обеда?
      Теперь понятно. Этот вопрос поставил Рыжего в тупик, поэтому он и таращится в пол. Меня, признаться - тоже вопрос несколько озадачил.
      - Кто дал вам, обуревшие духи, право припахивать старший призыв? - Мирон продолжал играть ножом.
      'Зарежет. Как пить дать - зарежет. Вон он, как в Малька сапогом бросался. В офицера - сапогом, а меня - ножом зарежет', - подумал я.
      Мне очень хотелось уйти сейчас из каптерки как можно дальше от Мирона с его ножом, но уйти было некуда. Земляки уволились, заступиться за меня было некому. У меня даже своих дедов не было. Решительно некому было сказать за меня слово, кроме меня самого.
      - Они - чмыри, - выдавил я из себя.
      - Что? - переспросил Мирон.
      - Они - чмошники, - повторил я смелее.
      Мирон отложил нож и потянулся за саперной лопаткой.
      'Ну, всё - звиздец', - мелькнуло у меня в голове, - 'ножа ему мало, решил меня лопаткой уделать, чтоб наверняка'.
      - Они чмыри. Ага. Понятно, - Мирон, очевидно, понял мою мысль, но посмотрел на меня так нехорошо, что мне и без саперной лопатки в его руках стало жутко, - Они чмыри, а ты, значит, много в своей жизни повидал. Так?
      Это было не так. В своей жизни я повидал до обидного мало и вряд ли уже увижу больше.
      - Сколько служишь, сынок?
      - Только с КАМАЗа, - заученно выдал я.
      - А ты знаешь, сколько он служит? - Мирон поманил Жиляева, протянул ему лопатку, - на нее мусор заметай, да смотри, чище мети.
      Он снова обратился ко мне, показывая на Жиляева:
      - Я тебя спрашиваю: ты знаешь, сколько служит этот человек?
      Я посмотрел на толстого и неуклюжего Жиляева и не нашел в нем никаких перемен: вся та же угодливость в повадках, все та же неуверенность в движениях и даже выбитые зубы не выросли снова. Хрена ли мне его разглядывать? Я перевел взгляд на Барабаша. Мне показалось или на самом деле - он, вроде как, улыбнулся? Может и показалось, но я почувствовал себя увереннее, сами собой распрямились плечи.
      - Ну, полтора, и что? - бросил я Мирону едва ли не дерзко.
      - О! - Мирон поднял палец вверх и снова взялся за нож, - Полтора! Человек служит полтора года, а вы, два оборзевших в корягу духа, припахиваете его. По какому праву?
      - Он дух со стажем! - вспомнил я выражение, услышанное в камере на губе.
      - Ладно, - подвел итог Мирон, - я не замполит с вами душеспасительные беседы вести. Короче, вот вам десять минут. Если через десять минут вы не придумаете 'отмазки' - по какому праву вы припахали, пусть чмырей, но старший призыв - то...
      Мирон развел руками, показывая, что кара будет настолько страшна, что у него нет слов выразить, в чем она будет заключаться. Но то, что нам с Рыжим будет плохо, я не засомневался ни на грамм.
      Я посмотрел на Рыжего. Не решаясь смотреть на нож, который вертел в руках Мирон, он по-прежнему смотрел в пол. Мне стало смешно. Смешинка не удержалась в зубах и вылетела в каптерку глуповато-счастливым смешком. Рыжий отвлекся от разглядывания пола и посмотрел на меня как на полного идиота: нас сейчас будут резать как поросят, а меня 'на хи-хи пробило'. А мне и в самом деле стало смешно: чего угодно ожидал я, любой каверзы, но то, что вопрос будет такой простой - найти 'отмазку' - меня рассмешило. А, может, это просто нервное.
      Я знал ответ.
      В памяти всплыли выпускные экзамены в учебке. Полковник из Москвы принимает у меня экзамен по Уставам Советской Армии. Обязанности солдата, обязанности командира отделения, обязанности дневального, обязанности дежурного по роте и даже обязанности уборщика были ему мной доложены. Но у него задача - 'утопить' меня. А меня - тоже не дураки натаскивали. Знал я эти уставы, знал.
      - А скажите, товарищ курсант, - мягко начинает он атаку, - в каких случая команда 'Смирно!' не подается, когда старший начальник входит в расположении роты.
      - Во время приема пищи и после команды 'Отбой'. Будь он хоть министр обороны, - добавил я уже от себя.
      - Верно, а на какой высоте должен висеть градусник в казарме?
      - На высоте сто пятьдесят сантиметров.
      - А сколько в расположении роты должно быть писсуаров? - ядовито улыбается полковник.
      - Туалетная комната роты должна быть оборудована писсуарами и унитазами из расчета один писсуар на шесть человек и один унитаз на двенадцать человек.
      - Откуда вы это знаете, товарищ курсант? - полковник явно недоволен.
      - Из Устава Внутренней Службы, товарищ полковник, - рапортую я, - разрешите доложить Корабельный Устав?
      - Нет, ни к чему. Пять.
      И после такого экзамена не знать отмазки?! Да вы шутите!
      - Есть под рукой Дисциплинарный Устав? - спросил я Мирона.
      - Найдем. Говори.
      Я набрал полную грудь воздуха и начал объяснение. Барабашу, видно стало интересно, как я стану выпутываться и он приподнялся с топчана.
      - Родина дала мне высокое звание младшего сержанта, - начал я, - тем самым определив меня в младший начальствующий состав. Сегодня на разводе я и младший сержант Грицай получили приказ выкопать траншею от умывальника. Для выполнения задачи нам была придана сборная команда из шести человек. В Дисциплинарном Уставе Советской Армии сказано, что командир обязан добиваться выполнения приказа любыми способами, вплоть, до применения оружия.
      Барабаш уже откровенно улыбался, глядя на меня.
      - Уточняю, - продолжал я вещать как на занятиях в учебке, - что командир, не 'может', не 'должен', а обязан добиваться исполнения своих приказов, причем Устав не ограничивает его в выборе оружия необходимого для воздействия на подчиненного: от штык-ножа до танка. Устав, так же, не определяет, чтобы это оружие было непременно табельным, вследствие чего становится допустимым применение розог, ремней, кистеней и самострелов Командир, добивающийся выполнения приказа...
      - Хватит! Хватит! - Мирон с Барабашем ржали в голос, махая на меня руками, - заткнись, пожалуйста.
      Я понял, что мы с Рыжим не только прощены, но и набрали еще немного очков.
      - Поняли, уроды? - крикнул Мирон Жиляеву и Манаенкову, тыча в меня пальцем, - вот как надо отмазываться! А вы так до дембеля и будете - полы мести и тарелки 'шоркать'.
      Все еще смеясь, Барабаш поднялся с топчана и подошел к нам с Рыжим:
      - Вот что, парни... Нечего вам по полку шариться. Завтра заступите с нами в караул. У нас некомплект. Раз оба сержанты - пойдете разводящими. Вопросы? Нет? Тогда гуляйте. Завтра полшестого придете ко мне получать оружие.
      Мы вышли из каптерки на улицу едва ли не счастливые, от того что кара небесная на сей раз миновала нас и дембельская десница обрушилась сегодня не на наши буйны головы. Как мало нужно духам для счастья: пожрать, поспать, 'откосить' от работы и чтоб по морде получил не ты.
      - Ну, что? Перекурим это дело? - спросил я Рыжего.
      - Давай, - согласился он без особого, впрочем энтузиазма.
      Наверное, он еще переживал наш допрос в каптерке и вспоминал нож в руке у Мирона. Мы зашли в курилку за нашей палаткой, достали сигареты, чиркнули спичками.
      - А ловко ты... - начал Рыжий.
      - Что - ловко?
      - Ну, ловко ты отмазку сочинил. Где наблатыкался?
      Чудак человек, право слово! Разведчиков что? На хозработы ни разу не гоняли в неурочное время?
      - А вы в учебке чем занимались? - спросил я его.
      - Как - чем? - удивился он, - боевой подготовкой занимались, конечно.
      - И вас шакалы не гоняли на свои дачи? Или ремонт в квартире сделать?
      - Ну, бывало, - вспомнил Рыжий.
      - И вы каждый раз безропотно шли и копали?
      - А куда бы мы делись?
      - Пусть работает железная пила! - подвел я итог, - она железная. Пусть работает железная пила - не для работы меня мама родила.
      - Ты и в самом деле читал Дисциплинарный Устав?
      - Что значит: 'читал'? - не понял я как это Устав можно просто 'читать'? - заучивал наизусть.
      - Что? Весь устав? От корки до корки? - не поверил Рыжий.
      - Устав! - хмыкнул я, - Четыре! Дисциплинарный, Строевой, Гарнизонной и караульной службы и Внутренний.
      - Ну вы, связисты, и даете! - Рыжий то ли восхитился, то ли пожалел меня.
      - А связь вообще выше всех родов войск, - заметил я.
      - И выше разведки?
      - Конечно.
      - Обоснуй! - потребовал Рыжий. Ему стало обидно за разведку.
      - Пожалуйста. Легко. У вас в Первом городке в учебном корпусе на каком этаже классы были?
      - На первом.
      - А у нас - на пятом. Вот видишь, связь в пять раз выше разведки.
      Довод показался убедительным, поэтому Рыжий расстроился еще больше.
      - Ты, я вижу, большой мастак отмазки выдумывать.
      - Ну так! - хвастливо вставил я.
      - Скучно мне с тобой. Пошел я спать.
      Я не стал его удерживать, хоть мне и показалось обидным, что он уходит на полбеседе. Я его десять минут назад от Мирона 'отмазал', от смерти, можно сказать, спас, а он уходит! О том, что я, принизив разведку, задел его самолюбие, я как-то даже не задумался. День был насыщенный, а волнение, перенесенное в каптерке, сильным. Мне тоже захотелось спать.
      - Пока, - бросил я Рыжему, - заходи, если что.
      
      13. Золотая молодежь
      
      - Кто в теремочке живет? Кто в невысоком живет?
      Я проснулся оттого, что Рыжий раскачивал мою кровать. Было уже утро. Его довольное конопатое лицо сияло на уровне моего второго яруса.
      - Вставай, дембель проспишь.
      - А сколько время?
      - Семь.
      Семь. Действительно: пора просыпаться. По распорядку дня подъем - в шесть, но полк на операции и на распорядок 'забили болт'. Один час я проспал сверх положенного по уставу. Но просыпаться не хотелось. Во сне я был на 'гражданке' и Рыжий со своими трясками и 'теремочками' безжалостно вернул меня от сладких грез в суровую армейскую реальность.
      - Ты завтракать думаешь сегодня или отдашь врагу? - не отставал Рыжий.
      - Блин! Нет от тебя ни житья, ни спасения, - проворчал я поднимаясь, - Я такой сон видел! Я такую бабу пёр, а ты - 'теремочек'!
      Но деваться было некуда. Я уже оторвал голову от подушки, следовательно, день начался. Натянув галифе и сапоги и захватив полотенце я побрел сквозь ряды палаток в умывальник снимать с себя последние воспоминания о той бабе, которую я во сне пер - недопер. Так и пошел - с голым торсом, чтобы меня немного ветерком обдуло и хоть чуть-чуть выдуло мою не нашедшую выхода похоть. Напрасно, все-таки, в армии нет женщин для снятия сексуального напряжения у исстрадавшихся солдат. Не продумал этот вопрос министр обороны. Если бы были предусмотрены в войсках такие специально обученные и хорошо подготовленные женщины, то настроение сегодняшним утром у меня не было бы таким паршивым. Нет ничего хуже резкого контраста между мечтой и явью: несколько минут назад я, пусть во сне, но лежал в жаркой постели с нежной девушкой, ласкал ее упругое тело, наши дыхания сливались, ее сладострастный стон восхищал и подстегивал меня и тут - бац! - 'вторя смена'! Бреду в умывальник, где ледяная вода отвратительно воняет хлоркой и мой голый торс, далекий от совершенства античных героев, отнюдь не ласкает ноябрьский ветер. Хорошо еще, что в Афгане в ноябре трудно замерзнуть.
      Если не лезть в горы, конечно.
      Но закаливание под холодным душем, а главным образом - вкусный завтрак с маслом, сгущенкой и кофе, выправили мое настроение и из столовой я вышел уже другим человеком, нежели проснулся. Скоро будет ежедневный развод, который, нет сомнений, пройдет быстро, и до половины шестого я свободен. Вот только в караул мне хотелось не очень. Чего хорошего: два духа и три десятка дембелей? Какому духу это в праздник?
      После развода Рыжий предложил:
      - Пойдем в магазин?
      - Зачем? Все равно денег нет. Чего там делать без денег?
      - Ну, так посмотрим. Поглядим: чем торгуют.
      - Пошли, - согласился я, - до вечера все равно делать нечего.
      Торговый павильон, гордо называвшийся магазином, стоял на дорожке ровно посередине между офицерской и солдатской столовой, демонстрируя армейский демократизм и равенство положения командного состава и военнослужащих срочной службы. Размеров он был совсем не гигантских - пять на четыре метра, так что, когда внутрь заходили пятеро, то внутри становилось тесно. К двери вели три бетонных ступеньки. Прилавок в форме буквы 'Г' огораживал пятачок возле двери: прямо - промтовары, направо - продовольственные. И продавщица. Молодая, некрасивая, толстая, ленивая, с поглупевшим от постоянных ночных оргий лицом.
      Женщина!
      Пусть и не наша. Не солдатская добыча.
      Но - женщина. Живая и теплая.
      Магазин 'прибил' и меня и Рыжего: никогда в Союзе мы не видели такого изобилия. Если не считать тушенки и сгущенки, которые никто никогда не покупал ввиду того, что они имелись в сухпайках и сигарет 'Ява' и 'Ростов', все остальное было исключительно импортное.
      Уже несколько лет вся страна твердо сидела на талонах. Государство скрупулезно рассчитало: кому и чего сколько положено и раз в месяц управдом разносил по квартирам 'под роспись' талоны на товары народного потребления. Только на талоны торговали государственные магазины. Негосударственных попросту не было. Одних денег для покупки было недостаточно, необходимо было приложить талон на тот или иной вид товара, который покупаешь. Два сорта колбасы - копченая и вареная. На один талон выбирай любой сорт. Два сорта сыра - колбасный и нормальный. Два сорта мяса - свинина и говядина. И повезет еще, если на твой талон румяная продавщица не накидает костей. Зато все - по низким ценам. А если ты хочешь прикупить что-нибудь сверх отмерянного тебе государством - милости просим на рынок. У частников все есть: свежайшее масло, парная телятина, немятая зелень. Все есть у частника.
      Втридорога.
      Воспитанные в советском аскетизме, мы и не предполагали, что бывают такие магазины, в которых есть все. И не просто 'есть все', а это самое 'все' еще и стоит смешных денег. Прямо перед входом висело несколько 'адидасовских' спортивных костюмов с ценниками: '93 руб.'. Я чуть не свалился: в Союзе в магазинах адидасовских костюмов никто никогда отродясь не видел, а с рук они стоили 300! А тут, спокойно себе висят, покачиваются. И нет никакой очереди и жуткой давки. Висят себе - и хрен с ними висят. Правее от костюмов висели джинсы 'Монтана' - предельная и несбыточная мечта любого подростка. В славные и далекие восьмидесятые годы немыслимо было появиться на дискотеке без джинсов. Джинсы выдавали в тебе принадлежность к тем кто смог достать и отделяли тебя от 'крестов' и от тех, кто достать не смог. Смешно было смотреть на того, кто вздумал бы придти на дискотеку в брюках. Девушки, фыркая, отвергали его приглашения на танец и в редком кругу находилось для него место.
      Могли и побить.
      На дискотеках восьмидесятых на каждой заднице, обтянутой джинсовой тканью, непременно должен быть проставлен лейбл: Wrangler', 'Rifle', на худой конец 'Avis' - дешевая подделка из Индии, а иначе тебе на этой дискотеке и делать нечего. Но, что бы сразу - 'Montana', да еще и с клепками и замочками на карманах - таких счастливцев были единицы по городу. Во-первых - жуткий дефицит, а во-вторых - очень дорого: двести пятьдесят рублей. Матушка моя получала на заводе сто шестьдесят целковых, на эти деньги тянула меня, и об этих джинсах я даже мечтать не смел. И - вот они: висят. И ценник на них: '72 руб.'. Это напоминало полнейший коммунизм, ставший явью в одном отдельно взятом горно-стрелковом полку.
      Под несбывшейся джинсовой мечтой моего детства стояли кроссовки 'Адидас'. Синие. Замшевые. Невероятно модные. По цене тридцать три рубля, хотя в Союзе их и за 'стольник' было не найти. Рядом с 'Адидасом' стояли японские магнитофоны - тоже по божеской цене. Нечего было и думать искать их в советских магазинах! Не было их там отродясь! Если повезет, может, увидишь в комиссионке. Но с ярлыком 'продано'. Они уже в продажу поступали с этим ярлыком.
      На прилавках полкового магазина справа по полкам был разложен гастрономический разврат: китайская тушенка шести сортов, греческие соки, венгерские маринованные корнишоны, болгарские салаты, югославские консервы, французское шоколадное печенье в соблазнительной прозрачной упаковке.
      Мы с Рыжим смотрели на эти товары и чувствовали себя как в музее - необыкновенном и невиданном советскими людьми музее изобилия. Купить мы ничего не могли, так как наши советские рубли и трешки были тут не в ходу, и мы просто пялились на недоступный нам дефицит как дикари на бусы.
      Нет, если постараться, то и в Союзе можно было что-либо достать: под Новый год и большие праздники на прилавки выбрасывали нечто посимпатичнее 'Большевички' и 'Скорохода'. Но достать можно было что-то одно: либо болгарское, либо венгерское. Реже - чешское или югославское. Если повезет, то можно было приобрести даже целую пару дефицитных вещей или продуктов. Потолкавшись по магазинам, потеряв в многометровых давках змеевидных очередей пуговицы от одежды, можно было схватить что-то импортное и качественное. Но чтобы вот так: спокойно придти и спокойно разглядывать, выбирая, все это добро, собранное и лежащее в одном месте - такого на нашей Родине не было! Наша Родина звала на подвиг, но не торопилась одеть и накормить своих граждан. Страна жила как в единой казарме - сурово и аскетично, и даже самое мирное на земле занятие - уборка хлеба - называлась в ней 'битвой за урожай'.
      Пусть мне было только восемнадцать лет, но еще до армии я смутно понял, что в нашей стране люди делятся не только на взрослых и детей, на мужчин и женщин, на военных и штатских, на коммунистов и беспартийных. Это были второстепенные признаки, почти не влияющие на уровень личного благополучия. Главным признаком, по которому делились все советские люди был: 'может достать дефицит' или 'не может достать'. Люди из первой категории считались полезными, а знакомства с ними именовались 'полезными связями'. Люди из первой категории делились еще на то, что именно они могут достать: покрышки для 'Жигулей', красную икру, билеты на поезд до Москвы, итальянские сапоги, французскую косметику. И в зависимости от того, что они могли достать, они подразделялись на более полезных и просто полезных.
      Люди из второй категории никак не подразделялись и им не оставалось ничего другого, как только строить коммунизм.
      На заводах, фермах и в библиотеках.
       Неравенство в положении отразилась и в устном народном творчестве. По Союзу гуляла байка о том, что все граждане СССР делятся на 'черных' и 'красных'. 'Черные люди' ездят на черных 'Волгах', едят черную икру и отдыхают на Черном море. А 'Красные' - ходят по Красной площади с красными флагами и с красными носами.
       Мы с Рыжим были красные. Даже сержантские лычки на наших тряпичных погонах были одного цвета с нами и выдавали в нас красных с головой.
      Весь наш геройский горно-стрелковый полк был красный и имел красное знамя.
      И вообще - на этом берегу речки Амударьи, по эту сторону советско-афганской границы собрались одни красные. Ни одного сына маршала или внука члена политбюро тут не было.
      Мы потолкались на пятачке у двух прилавков с импортным изобилием минут двадцать, подивились дефициту в свободной продаже и вышли обратно на улицу. Нас буквально раздувало от гордости за самих себя: в Союзе наши родители не имели возможности купить даже десятой части того, что мы только что увидели в магазине. Плевать, что у нас не было чеков - чеки мы еще получим в свое время, зато нам всего по восемнадцать лет, а мы уже допущены к 'кормушке'. Кто еще из граждан Союза ССР мог делать покупки в валютных магазинах на иностранную валюту или чеки Внешпосылторга? Ну, совпартноменклатура, да и то не каждый день. Валютные спекулянты - само собой, но - озираясь и оглядываясь, в опаске как бы товарищи в штатском не взяли за шиворот и не спросили: 'а откуда, гражданин, у вас валюта, собственно?'. Выдающиеся ученые и прима-балерины Большого театра.
      Кто еще?
      Еще работники посольств и торговых представительств за границей. Вот, пожалуй и все. Гордости и радости нашей не было предела оттого, что нас, сопливых, поставили в один ряд с партийным руководством, выдающимися учеными и дипломатами и мы тоже можем - ну, так, в принципе - законно владеть валютой и тратить ее по своему усмотрению.
      Вернувшись в палатку связи и улегшись на второй ярус, мы повели философскую беседу о редкой удаче, выпавшей на нашу долю. Валяясь поверх одеяла, свесив сапоги в проход, чтоб не запачкать постель, мы сделали открытие, поднявшее нас в собственных глазах.
      Все, кто имеет валюту, чем-то обязан государству.
      Партийные секретари обязаны важно надувать щеки на скучных собраниях. Ученые обязаны что-то там изобретать. Балерины обязаны вызывать восхищение своей игрой на сцене и ездить на гастроли 'за бугор'. Дипломаты обязаны пить коктейли на посольских приемах и носить неудобные смокинги и фраки.
      Только мы с Рыжим не обязаны ничем и никому. Нам будут платить чеками уже за одно только то, что мы просто оказались по нужную сторону границы. И домой на дембель мы притащим столько шмоток, сколько унесем. И не надо ни папы - директора завода, ни мамы - заведующей базой. Мы сами по себе - золотая молодежь на полном импортном обеспечении. Сами все достанем и все приобретем.
      Подумать о том, что за инвалютные рубли мы обязаны два года подставляться под пули и шагать по минам, у нас не хватило ума.
      Наши философические излияния и взаимный восторг прервал Барабаш. После обеда он заглянул в палатку связи и бросил нам на второй ярус две фиолетовых книжечки в твердой обложке - УГиКС.
      - Учите обязанности разводящего. Сегодня вечером оба заступите в караул разводящими. Ты, - он показал на Рыжего - первым разводящим, а ты - палец дедушки Барабаша переместился на меня, - вторым. Вопросы?
      Я раскрыл Устав: интересно же, что там пишут про разводящих?
      - А ты, - Барабаш не спешил уйти из нашей палатки и теперь обращался к Золотому, - учи обязанности дневального.
      - Сань, - жалобно хлюпнул Золотой, - память у меня плохая. Сколько раз учил - ничего не запоминается.
      Барабаш, похоже, не обрадовался тому, что у Золотого такая худая память. Он снова повернулся к нам:
      - Товарищи младшие сержанты! Хрена ли вы тут бока отлёживаете, когда у вас солдат устав не знает? Будете учить вместе с ним до полного посинения. Перед разводом приду - проверю у всех троих. И не дай Бог!..
      Куда уж яснее. Ну, за себя и за Рыжего я был спокоен: у нас за плечами была учебка в которой умели будить память даже в том, в ком она уснула, казалось, на веки. Сложнее было с Золотым. Парень сам признался, что находится в полном беспамятстве.
      Будем лечить.
      - Спорим, - предложил я Рыжему про Золотого, - что через двадцать минут будет знать обязанности дремального как свои пять пальцев.
      - Нет, - Рыжий сделал свою ставку, - через пятнадцать минут он у меня все выучит.
      Золотой переводил затравленный взгляд то на меня, то на Рыжего. Физически мы были сильнее и выносливее его. С любым из нас один на один он не выстоял бы и минуты и теперь с тревогой ожидал решения своей участи. Ничего хорошего ему не светило.
      - Десять минут - и он выучит наизусть. Без запинки. Бьем?
      Рыжий протянул руку для пари:
      - Бьем. Десять минут. Время пошло. Банкуй.
      Я подошел вплотную к Золотому и стал 'строить' его:
      - Товарищ солдат, СМИРНО!
      Золотой сделал вид, что не понял приказа, и что сам приказ относится не к нему, а кому-то другому и даже сделал попытку отвернуться от меня.
      Ребенок! Глупый и неразумный. Он не догадывался, что у меня в запасе есть методы и против Кости Сапрыкина и с любым дебилоидом я спокойно найду общий язык.
      С двух ударов.
      Хватанув в учебке бессмысленных изуверств через край, я был готов с превеликой охотой делиться полученным жизненным опытом с любым, особенно, если он младше по званию и слабее по морально-волевым качествам. Вчера мы с Рыжим вдвоем 'построили' шесть старослужащих, пусть чмыроватых, но их было больше нас втрое и они были старожилами полка. А у одинокого Золотого не было никаких шансов устоять перед нами. Стены палатки деликатно скрывали от постороннего глаза те методы, которые я собирался применить к Золотому, чтобы надежно заштопать суровой ниткой его дырявую память.
       В учебке нам читали краткий курс военной педагогики, из которого я вынес следующий постулат: существуют только три способа воздействия на подчиненных - убеждение, принуждение и личный пример. Первый и последний способы сейчас не годились и я решил прибегнуть ко второму, как самому доступному и безотказному. Ухватив Золотого за плечи я развернул его к себе лицом и не сильно, но чувствительно, двинул ему носком сапога по голени.
      Есть такая косточка в организме - от подъема стопы до коленки. Не защищена она никакими мышцами, но имеет массу нервных окончаний, и даже самый слабый удар по ней отзывается в ноге острой болью. Сколько таких несильных ударов, от которых отнимается нога и выступают слезы, получил я в учебке? Сто? Двести? Триста? Кто их считал? Кто из курсантов до получения вожделенных сержантских лычек смог избежать этих ударов? Покажите мне такого!
      Массу удобств и преимуществ имеет совсем несильный удар носком сапога по берцовой кости. Во-первых, больно. Во-вторых наглядно и доходчиво. В-третьих, никаких синяков на лице и туловище, а значит, никакой трибунал тебе не грозит.
      Золотой взвыл от резкой боли и стал приплясывать на одной ноге, держась обеими руками за больное место. За потерю бдительности он моментально тут же и поплатился: одновременный удар двумя ладонями по ушам мгновенно избавили его от тягот и лишений воинской службы. 'Словив мутного', а проще - попав в состояние легкого нокдауна, Золотой забыл о боле в ноге и стал беспорядочно перебирать перед собой руками в поисках точки опоры. Мне вовсе не хотелось, чтобы он упал и - не дай Бог - расквасил себе нос, поэтому, я дернул его за рукав и двумя пощечинами привел в чувство:
      - А ну, СМИРНО, товарищ солдат!
      Услыхав знакомую команду, Золотой выплыл из беспамятства и, хоть и мутными глазами, но вполне осмысленно посмотрел на меня. В его глазах сейчас читалась полная покорность и готовность с христианским смирением стерпеть дальнейшие муки.
      Ну, и кто я, если не великий педагог? Рыжий даже вякнуть не успел в мою поддержку. Вся процедура заняла секунд, может, пятнадцать, а солдат уже готов к работе. К моей дальнейшей работе над его воспитанием. Сейчас мы с ним в два счета выучим обязанности дневального. И не только дневального, если успеем. Смешное дело: солдат устава не знает. Как же можно служить, не зная своих обязанностей? Это же курам на смех, а не солдат.
      Вообще, в учебку связи набирали рекрутов 'с икрой в глазах', смотрели даже на аттестат, чтобы был без троек. Но где набрать двести одинаково умных курсантов? Случались и среди нашего брата во хмелю зачатые 'причуды генетики' с ослабленной памятью, которым никак не лезла в тупые головы уставная казуистика. Тогда наши затейники-сержанты прибегали к испытанному методу прочного и быстрого усвоения знаний, который я намеревался сейчас проверить на Золотом.
      - Товарищ солдат, СМИРНО! - гаркнул я на Золотого, - товарищ солдат, вы слышите меня?
      Золотой посмотрел на меня мутным взглядом:
      - Слышу.
      - Не понял! Товарищ солдат, как надо отвечать старшему по званию?
      - Так точно.
      -... товарищ сержант, - подсказал я ему.
      - Товарищ сержант, - согласился Золотой.
      - Младший сержант, - уточнил я.
      - Так точно, товарищ младший сержант, - послушно повторил испытуемый.
      Все. Клиент созрел. Теперь главное - не упустить то время, пока он 'тепленький'. Очухается, придет в себя - можно его часами колотить - толку не будет.
      - Товарищ солдат, упор лежа - принять!
      - Чего? - не поверил своему счастью Золотой.
      - Рот закрой, уродец! Упор лежа - принять!
      Для убедительности я снял ремень и намотал один конец на руку, выписывая в воздухе 'восьмерки' латунной бляхой. Мой вид убедил Золотого в полной бесполезности дальнейших пререканий и он, опустившись на колени, уперся ладонями в бетонный пол палатки.
      - Колени! - я не сильно двинул носком сапога по коленям Золотого и он послушно распрямил ноги. Теперь он имел целых четыре точки опоры, вместо привычных двух. Осмотрев положение, которое занял Золотой и найдя его почти правильным с точки зрения общевойсковой физической подготовки, я положил на пол перед самым носом Золотого Устав Внутренней службы, заботливо раскрытый на странице, где излагались обязанности дневального.
      - Сроку вам, товарищ солдат, на изучение ваших обязанностей - пять минут. Время пошло. Через пять минут докладываете мне обязанности дневального.
      Вероятно, мой педагогический опыт оказался недостаточно глубоким и у Золотого посмела зародиться мыслишка, будто я с ним шутки шучу. Через пять минут, когда я поднял его из положения 'упор лежа' в положение 'смирно' он так и не мог мне внятно доложить об обязанностях дневального с той ясностью и простотой, которую несли в себе литые, чугунные буквы Устава. Хвастаться перед Барабашем нам было нечем.
      - Вы огорчили меня, товарищ солдат, - вздохнул я, - ваше нерадение приводят меня в отчаяние. Придется прибегнуть к радикальным мерам. Будем изучать Устав по ускоренной программе.
      Золотой затравленно посмотрел на меня, не ожидая ничего хорошего для себя от 'ускоренной программы'.
      Он был прав! Ничего хорошего его и не ожидало.
      - Упор лежа - принять! - скомандовал я ему.
      - Ну, хватит уже, - попробовал, было, вяло сопротивляться Золотой, но хлесткий удар ладошкой по соплям, апробированный вчера на чмошниках-дедах, лишил его последних остатков воли к сопротивлению. Он снова уперся ладонями в бетонный пол, выгнувшись дугой. Я присел на корточки рядом с ним.
      - А теперь, товарищ солдат, - я придвинул Устав снова под нос Золотому, будем учить с вами по разделениям. На счет 'раз' - сгибаем руки в локтевом суставе, на счет 'два' выпрямляем руки. Вопросы?
      - Никак нет, - прокряхтел Золотой сдавленным голосом.
      - А чтобы вы не вздумали трепыхаться и ворочаться, для чистоты исполнения упражнения мы с вами используем вот это, - я сдернул фляжку с ремня и положил ее Золотому между лопаток, - не дай Бог она упадет!
      Я встал и придирчиво осмотрел Золотого. Все в нем мне нравилось: и поза, и Устав на полу прямо перед его носом, и фляжка, наполовину наполненная чаем у него на спине.
      - Раз! - скомандовал я.
      Золотой упал брюхом на пол. Слабоват по части физической подготовки. Не оканчивал нашей учебки. Не спортсмен.
      - Два!
      Золотой кое-как оторвал брюхо от пола и вернулся в исходную позицию.
      - Раз!
      Золотой снова рухнул на пол.
      - Два!
      Минуты через две Золотой поднял на меня перепачканное потом и пылью лицо:
      - Разрешите доложить?
      - Чего ты мне хочешь доложить? - не понял я его.
      - Обязанности дневального.
      - Докладывайте, товарищ солдат, - разрешил я и перехватил у него Устав.
      Золотой выпрямился и на одном дыхании выпалил:
      - Дневальный по роте назначается из солдат и подчиняется дежурному по роте и старшине роты...
      И так всю страницу. Слово в слово. За каких-то две минуты я от него добился того, чего тщетно пытались добиться целых полгода. Рыжий, сидевший на табуретке тут же в проходе восхищенно посмотрел на меня:
      - Ну, ты и Макаренко!
      - А вы что? В учебке Устав разве не так учили? - спросил я его.
      - Нет, - Рыжий повертел головой, - у нас в разведке все проще: не выучил - получай бляхой по заднице и учи дальше.
      Такая простота - хуже воровства! Разведчиков готовили явно без тех садистских изысков, которые применялись к курсантам-связистам. Что это такое: бляхой по заднице? Свист один. Просвистит ремень в руках сержанта, сверкнет в воздухе латунная бляха, отпечатает звезду на филейном месте и все. Через пять минут все забыто и не болит ничего. Даже обиды на сержанта не останется. А вот когда отожмешься от пола 'под счет', да еще с фляжечкой между лопаток, вот тогда только по-настоящему начинаешь понимать, что тяготы и лишения воинской службы могут оказаться для тебя непреодолимыми. Мозги становятся сразу ясными-ясными, и ты приходишь в то состояние наивысшего вдохновения и подъема сил, когда способен за полчаса наизусть выучить 'Войну и мир'.
      Все четыре тома.
      
      14. Караул
      
      Вернулся Барабаш - и удивился: все три молодых воина, я, Рыжий и Золотой, твердо знали устав и уверенно доложили обязанности разводящего, а Золотой поразил своими познаниями и рассказал Барабашу все, что знал о дневальных. Оказалось, что о дневальных Золотой знал все. Как-то даже спокойней стало за него: теперь не пропадет парень.
      Выслушав поочередно нас троих, и оставшись довольным нашими ответами, Барабаш стал вводить нас в курс дела. Всего в полку восемь постов трехсменных, круглосуточных. 'Пост номер один', как и в любой воинской части - это знамя полка, стоящее в остекленной пирамиде в коридоре штаба. Пирамида опечатана сургучной печатью ?1, и разводящий обязан проверять целостность этой печати. Пост номер два - стоянка роты связи на площадке рядом со штабом полка. Но так как рота связи вместе с техникой находится на операции, то охранять там нечего, кроме двух контейнеров с трофейным оружием. Контейнеры опечатаны сургучными печатями ?2 и ?3, и разводящий обязан проверять и их целостность. Сломанная печать приравнивается к попытке взломать контейнер и похитить трофейное оружие. Никаких хороших последствий, кроме трибунала, для разводящего и часового не возникнет, если при проверке, не дай Бог, такое вскроется. Пост номер три - это вещевые и продовольственные склады, расположенные за солдатской столовой. Два продовольственных и два вещевых. Опечатываются они пластилиновыми печатями ? 6 и ?7. Прапорщики - начальники складов - во избежание захламления, периодически освобождают вверенные им склады от ненужных предметов обмундирования и продуктов питания и через доверенных солдат и сержантов срочной службы сбывают их братскому афганскому народу к превеликой выгоде для всех военнослужащих, участвующих в деле укрепления дружбы между народами. Поэтому, если печать на складе будет повреждена, а прапор поднимет хай, то ему всегда можно заткнуть рот, и пусть этот вопрос разводящего не колышет. Эти три поста и будет разводить первый разводящий, сиречь младший сержант Грицай.
      Я отнял от восьми три и в разнице у меня получилось пять. То есть, постов мне досталось почти в два раза больше, чем Рыжему. Ну, и что же это за посты?
      Барабаш тут же и объяснил, специально для меня.
      Пост номер четыре - это склад ГСМ, который находится сразу за парком. Посты номер пять и номер шесть - это, собственно, сам парк: один пост охраняет технику второго батальона, другой - технику полковых спецслужб - разведроты, саперов, РМО, ремроты. Посты номер семь и номер восемь - это склады РАВ - ракетно-артиллерийского вооружения. Чем они опечатываются - не нашего ума дело, потому что склады по периметру имеют двойное ограждение из колючей проволоки и караул имеет доступ только между ограждениями. Вот только ввиду того, что если на этом складе что-нибудь такое рванет, то брызги и осколки полетят на многие сотни метров или даже километров. Поэтому, от греха подальше, склады РАВ были предусмотрительно вынесены за полтора километра от полка. Второй разводящий обычно доставляет часовых на эти посты и на склад ГСМ на караульной машине, но сегодня машина что-то забарахлила и придется разводить посты пешком.
      'Вот те раз!' - подумал я, - 'кому-то хрен, а мне сроду два!'.
      Я прикинул, что Рыжему от караулки до штаба полка никак не больше трех минут ходу. От штаба полка до стоянки связи - меньше минуты и оттуда до складов минуты две. Ну, пусть он на каждом посту задержится по минуте. Итого - за десять минут он разведет три поста и у него останется почти два часа до следующей смены, в течение которых он будет тащиться в караулке.
      Я начал прикидывать свой маршрут. Парк располагался сразу за караулкой, значит пятый и шестой посты я расставлю минуты за четыре. Но потом нужно было пройти через весь парк, для того чтобы попасть на склад ГСМ и поменять четвертый пост. Это еще минуты четыре. Еще минут пять на то, чтобы вернуться обратно в караулку. Итого - тринадцать минут. На три минуты дольше, чем у Рыжего... было бы! Если бы не крюк в полтора километра до седьмого и восьмого постов. Полтора километра в одну сторону, да столько же обратно - выходит три. Человек, идя с нормальной скоростью шесть километров в час, преодолевает это расстояние за полчаса. Полчаса плюс тринадцать минут это уже три четверти часа. Плюс время на получение и сдачу оружия. Следующие сутки мне предстояло как верблюду бродить по пескам, разводя посты, с короткими перекурами. И мне даже выспаться не удастся. Причем, если рядовые, отстояв на посту положенные два часа, следующие четыре часа проведут в караулке, а всего за сутки каждый из рядовых выйдет на пост четыре раза, то я по этому кругу пробегусь двенадцать раз и за те же сутки пройду порядка сорока километров, разводя свои пять постов.
      'Ну и где же справедливость?!' - отчаялся я, сделав свои подсчеты, - 'Почему рыжим всегда везет?!'.
      Честное слово в этот момент я со всем пылом юношеского максимализма почти ненавидел Рыжего. Всех рыжих и всех хохлов в мире за то, что им повезло, а мне нет. За то, что Рыжий, который одного со мной призыва и даже в Афган мы приехали на одном КАМАЗе, тот самый Рыжий, с которым мы вместе 'строили' чмырей и угнетали Золотого, этот Рыжий-Рыжий-Конопатый, предстоящие сутки будет валяться на топчане в караулке, а я буду сайгачить вокруг полка, падая на топчан минут на сорок и не успевая даже как следует выпрямить ноги между обходами постов.
      - Ну, все, мужики, - Барабаш двинулся к выходу из палатки, - полшестого придете ко мне оружие получать, в восемнадцать-ноль-ноль развод.
      - Хрена ли ты скалишься? - огрызнулся я на Рыжего, когда Барабаш ушел.
      - А что мне, плакать что ли?
      Видеть его довольную конопатую рожу, на которой весело конопатился нос-картошка, было выше моих сил. Я залез на второй ярус и, не раздеваясь, накрыл голову подушкой.
      - Все! Я спать буду.
      - Да ладно, чего там, - подсел ко мне Рыжий, - что я: выпрашивал себе посты, что ли? Чего ты насупился?
      Я уже начал помаленьку остывать и ко мне возвращалась способность понимать, что Рыжий и в самом деле ни в чем не виноват. Он Барабашу не брат, не сват и не земляк. Он его ни о чем не просил. Барабаш сам распределил посты между нами.
      - Извини, Вован, погорячился, - сказал я уже примирительно, - только мне и в самом деле сутки предстоят 'виловые'. Надо отдохнуть, набраться сил перед забегом.
      - А-а. Ну, валяй, набирайся, - согласился со мной Рыжий.
      На этот раз мы не поссорились.
      Сколько раз говорил я себе, что нужно быть сдержанней в решениях и в оценках?! Что глупо и даже смешно срываться в кавалерийскую атаку с пикой наперевес, не вникнув в ситуацию, а повинуясь сиюминутным эмоциям. Сколько раз убеждал я себя, что мужчина, прежде, чем что-либо сделать, должен хорошенько подумать головой. Умение думать головой - то немногое, что отличает мужчину от женщин и дураков. Ни те, ни другие думать головой не способны. Женщины чаще всего думают лобковой костью, а дуракам думать просто нечем, бедолагам, за неимением мозгов. Поэтому, мужчина должен думать за себя, за дураков и за женщин.
      Чего это я вскрылился на Рыжего? Что плохого он мне сделал? Ну, выпали парню три близких поста, а мне пять далеких. Ну и что? На этом служба не заканчивается. Завтра или послезавтра ему будет труднее, чем мне. Что ему тогда - приходить мне морду бить из-за этого?
      Я ругал самого себя за несдержанность в умозаключениях еще сильнее, когда развел часовых по постам во второй или третий раз. Делалось это примерно так...
      Полшестого двадцать семь человек получили у Барабаша автоматы и штык-ножи и толпой двинулись на плац строиться на развод. Из двадцати семи караульных двадцать были дембеля, коротающие время в ожидании отправки в СССР. Двадцать восьмым был помначкара старший сержант Барабаш. Семь недембелей были мы с Рыжим и еще пятеро: тех самых чмыроватых дедов, которых мы вчера тумаками заставили копать канаву для умывальника. Мои 'друзья' Жиляев и Манаенков - среди них. Начальником караула вопреки всем уставам и инструкциям заступал не офицер а старший прапорщик Мусин. Старшего прапорщика Мусина уважали даже дембеля, поэтому в караульное помещение они взяли всего один тридцатишестилитровый термос браги и вполне разумное количество чарса, не для того, чтобы на целые сутки погрузить себя в алкогольно-наркотический дурман, а исключительно для веселья, хорошего настроения и чтобы убить время между сменами.
      Когда мы пришли в караулку, старый караул уже собрал манатки и ожидал нас в курилке возле калитки в караульный городок. Автоматы у них были уже разряжены, магазины вынуты и спрятаны в подсумки, а штык-ножи отомкнуты. Пацаны, которые менялись из караула, вполне законно думали сейчас не о караульной нелегкой службе, а о скором ужине, вечернем фильме и мягких матрасах с чистыми простынями и наволочками. Мусин и Барабаш зашли в караулку, поздоровались со старым начкаром и, расписавшись в журнале, приняли дежурство. Оставалось только снять старых часовых и поставить новых, чтобы прежний караул отбыл обратно в расположение: сдавать оружие, ужинать, а дальше - у кого на что ума и запасов хватит. Барабаш вышел на крыльцо, выкликнул восемь фамилий и подозвал нас с Рыжим:
      - Разводите вместе со старыми разводящими.
      Старые разводящие нужны были для того, чтобы сменить часовых. По уставу часовой подчинялся только своему разводящему, начальнику караула, командиру части и министру обороны. Кроме этих четырех должностных лиц, определенных уставом, поменять часового с поста не мог ни ротный, ни комбат ни сам командующий Сороковой армией.
      Рыжий уже ушел менять свои посты, а я все стоял, терпеливо ожидая, пока пятеро дембелей, вверенных моему командованию, соизволят спокойно докурить. Так мы и стояли друг напротив друга: я и дембеля. Разводящий старого караула был черпак и тоже не решался беспокоить и торопить старший призыв. Наконец, один дембель по фамилии Дайнека не выдержал и, выплюнув окурок, спросил меня:
      - Ну и хрена ли ты на нас вытаращился? Командуй, младший сержант.
      - Автоматы на стеллаж! - опомнился я.
      Дембеля привычными движениями положили свои автоматы на стеллаж для заряжания. В стеллаже были проделаны специальные гнезда, в которые удобно вставлялся автомат, но на мой взгляд, магазин пристегнуть можно и на весу. И даже еще удобней и быстрей.
      - Присоединить магазины. Поставить на предохранитель. Примкнуть штык-ножи.
      Мои команды звучали для дембелей как привычное, давно надоевшее, но необходимое заклинание перед заступлением на пост. За два года они слышали и выполняли эти команды сотни раз, выполняли их выверенными привычными движениями и знали каждое мое следующее слово наизусть. Я еще не успел подать команду 'оружие к осмотру', как дембеля уже сделали два шага назад, чтобы я мог убедиться в том, что магазины присоединены, автоматы поставлены на предохранитель и к ним примкнуты штык-ножи.
      - В колонну по одному - становись! Во время несения службы патрон в патронник не досылать. За мной шагом - марш!
      Ну, не так уж это и страшно - командовать дембелями. Я пристроился в затылок к старому разводящему, а пятеро дембелей не в ногу потопали за мной на посты. В этот момент я ощущал себя высоким, красивым и сильным. Примерно таким же как тот образцово-дисциплинированный воин, которого рисуют на миллионах плакатов. Ну или примерно таким. Разве, что взгляд у меня не такой мужественный как у него и подбородок не такой волевой. Да что там - это и не подбородок вовсе! Ни волоска на нем, не щетинки, а если присмотреться, то он вообще какой-то детский. Зато я отдавал команды самим дембелям, а они эти команды послушно выполняли! Вот и сейчас идут за мной каждый на свой пост. Значит, есть во мне командирская жилка и подбородок тут совсем не причем.
      Детский он или не детский.
      Опять по юности моей мне не хватило ума просчитать несложные вещи. Сержанты в Афгане увольнялись в запас в мае и в ноябре, а рядовые - в августе и феврале. По календарю сейчас был ноябрь года от Рождества Христова 1985-го. Заступившие в караул дембеля никак не могли быть рядовыми уже потому, что ожидали своей партии в Союз. Рядовые были вместе с полком на операции, чтобы быстрее убить время, а не шляться бесцельно по полку от палатки к палатке. А те дембеля, которые шли сейчас за мной были самые настоящие сержанты и старшины, споровшие свои лычки и сами погоны, чтоб те не мешали им выставлять себя как гражданских людей. И каждый из них понимал, что легче и проще четыре раз за сутки выйти на пост и ни за что при этом не отвечать, кроме вверенного под охрану и оборону поста, чем двенадцать раз за эти же сутки обходить пять постов, наматывая километры. За два года они уже ходили и разводящими, и помначкарами и поняли, что лучше всего в караул идти рядовым часовым.
      А младший сержант Сёмин пускай покрасуется в разводящих. Он еще гордится своими лычками. Он еще не наигрался в командира. Пусть резвится, желторотый. Такого даже бить жалко. Да и не дембельское это дело - духов воспитывать. На это черпаки и деды есть. Вот вернутся с операции...
      Саня Барабаш заступил помначкара только потому, что был он старший сержант по званию и дед по сроку службы. Он, может и рад бы был, только кто ж его часовым на пост поставит? Дождись сначала приказа министра обороны, а потом уж и лычки срывай.
      Минут за пятьдесят мы поменяли мои посты и вернулись в караулку. Старый караул - ждали только нас - собравшись в полном составе, отбыл в столовую. У него впереди был тихий вечер, спокойная ночь и безоблачное утро. А завтра вечером, меньше, чем через сутки, эти же пацаны придут нас менять из караула. И так будет до тех пор, пока полк не вернется с операции.
      Стемнело. Времени до следующей смены у меня оставалось почти час и я подсел к Рыжему в курилку. Рыжий сидел, привалясь спиной к одному из столбиков, поддерживающих навес над местом для курения и беспечно качал ногой. На соседней лавке сидел какой-то парень в перепачканной не то маслом, не то солидолом хэбэшке. Восемь дембелей свободной смены гуськом проследовали мимо нас на 'вечерний сеанс' в кино. Их никто не удерживал. Попробуй, удержи! А на пост они явятся точно и в срок.
      Посмотрев киноленту про любовь.
      - Ну, как? Развел? - спросил Рыжий.
      - Развел.
      - Нехилые круги тебе придется нарезать.
      - Да, фигня, Вован. Одиннадцать кругов осталось.
      К нам подошел Мирон, присел рядом.
      - Слышь, Сэмэн, - обратился он ко мне, - ты так запаришься целую ночь бегать.
      - А что делать? - не понял я.
      - Иди к дежурному по шестой роте. Скажешь, что от меня. Пусть выдаст тебе из оружейки штук восемь осветительных ракет. Только смотри, не перепутай и дежурному скажи, пусть даст не 'тридцатку', а 'полтинник'. Понял?
      - Понял, - кивнул я и повторил, - пусть дежурный даст мне из оружейки восемь штук осветительных полтинников.
      - Молодец, - похвалил Мирон, - Ступай, а то тебе скоро новую смену разводить.
      - А ты, урод, - это Мирон высказывал уже пацану в промасленном хэбэ, - чтоб через час машину сделал.
      - Дык, Витек... - начал было оправдываться он.
      - Хрена ли ты здесь сидишь, урод?! Я что? Пешком, что ли, должен до поста добираться?! Если машины не будет - глаз высосу.
      Минут через двадцать я вернулся в курилку. С собой я принес две парусиновых сумки цвета хаки с длинными лямками, чтобы их можно было носить через плечо. Каждая сумка было прошита нитками на три ячейки. В каждой ячейке лежал длинный цилиндр осветительной ракеты. Мирон так и не уходил из курилки. Они все это время беседовали с Рыжим на какую-то веселую тему, потому, что еще издалека было видно, как они ржали.
      - Принес? - поднял на меня взгляд Мирон, - брось их сюда. А почему только шесть?
      - Дежурный сказал - последние.
      - Ладно, хрен с ними. И этих хватит. Иди, ужинай и скоро тебе смену вести. Тебе там в тарелке оставили. И банку консервов. Жиляева спроси: где хлеб - он даст. И ты иди, поешь, - это уже относилось к Рыжему.
      Мы с Рыжим прошли в комнату бодрствующей смены. Там никого не было, только на длинном столе стояли две тарелки с перловкой, две банки толстолобика в томате и две кружки чая: на вкус - с сахаром и бромом, чтоб бабы не часто снились. Все дембеля собрались в смежной комнате отдыхающей смены, расположились на топчанах и травили байки. Из-за приоткрытой двери то и дело слышалось такое громкое ржание, что ему могли бы позавидовать боевые драгунские кони. А чего им не ржать, дембелям-то? Они свое под пулями отползали. Им скоро домой. У них вся жизнь впереди. А сколько нам с Рыжим той жизни отмеряно - никто не знает: ни Бог и не Аллах. А мне тем более веселиться нечего: мне еще почти сутки бродить между пяти постов.
      Неуклюже притопал Жиляев и заискивающе щерясь беззубым ртом стал нам прислуживать как дембелям: резал хлеб, открыл консервы и убрал за нами со стола, когда мы поели.
      Нет! Полезно, все-таки, иногда двинуть ближнему своему в роговой отсек. Он от этого только умней и понятливей становится. Кулак, вовремя пущенный в дело, здорово жизнь облегчает: устраняет противоречия и улучшает взаимопонимание
      Не дожидаясь команды восемь дембелей вышли из темной комнаты отдыха и разобрали автоматы из пирамиды. Последним взял автомат Мирон.
      - Эй, командиры - окликнул нас кто-то из них, - ведите нас.
      Мы быстренько допили свой чай, вытерли ладонями влажные губы и тоже похватали свои автоматы, догоняя дембелей. Во дворе караулки повторилась процедура заряжания автоматов и примыкания штык-ножей. Часовые первых трех постов во главе с Рыжим ушли меняться первые, мы вшестером за ними, но в противоположную сторону.
      - Захвати пару ракет, - кивнул мне Мирон, проходя мимо курилки.
      Сумки с ракетами так и лежали на лавке в курилке: там, где я их оставил. Мы вышли из караульного дворика и свернули в темноту. Дембеля встали. Я не знал как следует поступать сейчас и тоже встал. По уставу я должен идти первым, а они за мной. И так от поста к посту, постепенно меняясь. 'Так-то оно, конечно, так', - рассудил я, - 'но они дольше меня служат, им виднее: что и как'.
      На этот раз я оказался прав. Полезно иногда подумать головой, прежде чем поднимать шум и крик да показывать власть.
      - Ну? Что? У кого? - негромко переговаривались дембеля в темноте.
      - У меня.
      - Сколько?
      - Два.
      - Взрывай.
      - Погоди, давай молодого позовем.
      - Ну, так зови.
      - Эй, как тебя там? Сэмэн. Иди сюда.
      Я подошел. Дембеля стояли кружочком и расступились, давая мне место.
      - Держи, - из темноты у меня под носом появилась рука, которая держала сигарету.
      'Косяк', - догадался я.
      - Взрывай.
      Я прикурил, сделал две затяжки и передал стоящему слева от меня. Тот в свою очередь дважды затянулся и передал следующему.
      - Взрывай вдогонку, - мне сунули второй косяк.
      Второй косяк, светясь в темноте красным огоньком, поплыл по кругу за первым. Через пару минут боевой дух был укреплен, мужества прибавилось и тяготы службы для пятерых гражданских и одного военного уменьшились примерно вдвое.
      - Пускай ракету, - приказал мне Мирон, когда оба косяка были добиты.
      Я вынул ракету из кармана бушлата, отвинтил колпачок с тыльной стороны и, зажав ее вертикально в левой руке, правой дернул за капроновую нитку снизу.
      Кто ж знал как ее следует запускать - эту ракету?!
      Тугая струя огня вырвалась из моих рук и стремительно стала уходить вверх. Пустой картонный цилиндр вырвало из моих рук и он шмякнул меня по сапогу. По неопытности я взял ракету слишком близко к верхнему концу, большой и указательный пальцы больно обожгло раскаленными газами.
      - Эх, деревня, - огорчился Мирон, - кто тебя так учил ракеты запускать? Это ж тебе не тридцатка - с упора надо было. Автомат поставил прикладом на землю, упёр в мушку и дергай. А ты - с рук...
      Высоко над головой вспыхнула яркая вспышка и, покачиваясь на парашютике, осветила все вокруг желтовато-бледным светом. Стало видно и парк, и склад ГСМ, и даже далекие склады РАВ.
      - Стой здесь, покури пока, - напутствовал меня Мирон, минут через пять дашь вторую ракету. Та смена к тебе сейчас сама подойдет.
      Дембеля исчезли в темноте, а я полез за сигаретами. Ракета горела почти минуту, позволяя уходящим видеть дорогу, которую, впрочем, они за два года успели изучить на память. Минут через пять подошли часовые из парка, чуть позже - часовой с ГСМ. Я запустил вторую ракету, освещая дорогу до складов РАВ. Не успели подошедшие докурить, как вернулись двое с седьмого и восьмого постов. Все пять человек были в сборе. Прошло совсем немного времени, смена постов была произведена быстро и без шума, без излишней уставной педантичности и можно было возвращаться в уютную караулку. Вместо того, чтобы добросовестно и честно топать четыре километра пёхом, мне пришлось отойти от караулки всего метров на пятьдесят - до того самого места, где мы с дембелями заступившей на посты смены взрывали косяки.
      'Нет! Все-таки не зря дембеля - дембеля. Они умнее. Они знают как быстрей и лучше. Дембелей надо слушаться', - решил я про себя.
      Сменившиеся дембеля зацепили с собой в спальное помещение термос с бражкой и теперь угощали себя и своих однопризывников. Свет там никто так и не включил и в темноте мигали красные точки сигарет, слышался хохот и бульканье разливаемой браги. Хмельной дух стоял на всю караулку. В комнате бодрствующей смены за столом сидел Барабаш и лениво перебирал костяшки домино. Может, ему и хотелось выпить, но помначкару лучше оставаться трезвым.
      - Будешь играть в нарды? - пригласил он меня, когда я вошел.
      - Я не умею.
      - Чего там уметь? Самая мудрая игра... после перетягивания каната. Примерно столько же мозгов требуется. Смотри: у тебя и у меня по пятнадцать шашек. Ты свои гонишь отсюда - сюда. Вот тут у тебя 'домик'. Твоя задача - загнать все свои шашки в 'домик' и потом 'выбросить' их. Вот и все.
      Игра показалась мне простой и соответствующей моему уровню развития. Я сел за стол и мы с Барабашем стали по очереди бросать зарики, передвигая по доске шашки. Мимо нас в спальное помещение прошел Мусин.
      - А-а! Товарищ прапорщик! Давайте с нами, - пригласили его дембеля. Послышалось бульканье.
      - Нет, мужики. На службе - не пью. И вы тоже, смотрите...
       Голос Мусина не был ни злым, ни возмущенным. Будто так всегда и надо было, чтобы солдаты, находясь в карауле, распивали брагу и старший прапорщик давно привык к таким картинам.
      - Товарищ прапорщик, - успокоили его из темноты, - вы же знаете: старый воин - мудрый воин.
      - Смотрите, - повторил Мусин и вышел из темной комнаты.
      Он остановился возле нас и некоторое время смотрел за игрой.
      - Эх, растяпа, - несильно, по-отечески вмазал он мне подзатыльник, - кто же так играет? Смотри: он тебе уже 'марс' поставил. Барабаш!
      - Я, товарищ прапорщик, - откликнулся мой партнер не прерывая игры.
      - Я пошел отдыхать, остаешься за старшего. После двенадцати помдеж придет проверять - разбуди меня. Вопросы?
      - Никак нет, товарищ прапорщик. Все ясно. Отдыхайте.
      - Ну, вот и отлично.
      Мусин ушел спать, а наша игра закончилась тем, что Саня 'выкинул' все свои шашки, а я половину своих даже не успел загнать в 'домик'.
      'Марс'.
      - Хреново играешь, - оценил Барабаш и глянул на часы, - время. Выводи людей на посты.
      И в этот раз я развел дембелей по постам таким же манером: отошли метров на пятьдесят от караулки, выкурили два косяка, я выстрелил осветительную ракету, минут через пять - вторую и, дождавшись дембелей с дальних постов, вернулся обратно в караулку. Рыжий вернулся позже меня и был очень удивлен той скоростью, с какой я развожу свои пять постов.
      - Уметь надо! - объяснил я ему.
      В самом деле, если Рыжему при разводе постов приходилось делать по полку круг длинной побольше километра, то мой маршрут был гораздо короче. Завидев ракету, дембеля снимались с постов чуть ли не бегом и времени на развод уходило совсем мало - только чтобы дождаться двоих со складов РАВ.
      Однако время шло к полуночи и надо бы было поспать. Наркотический яд туманил голову и меня клонило ко сну. Но не судьба была мне поспать в эту ночь. Я зашел в спальную комнату и лег на свободный топчан. На соседних топчанах у дембелей во всю шло веселье. Термос мало помалу пустел, брага плескалась по кружкам и разговор клеился. Вспоминали свой первый год службы и свое 'духовенство'. Называли фамилии дедов, которые давно уволились в запас и уже второй год вкушали прелести гражданской жизни. Дайнека травил о том как он полез за бензином для зажигалки.
      Обычное дело: привязал к зажигалке нитку, открыл бензобак, сунул в него зажигалку, дождался, пока вата пропитается как следует, вынул зажигалку и аккуратно ее вытер. Вот только к тому бензобаку был сверху привинчен КАМАЗ.
      Для тех, кто не понял, поясню: дизель. На солярке работает. Никакого бензина в нем отродясь не было. Зажигалка, разумеется, была безнадежно испорчена, а сам Дайнека был нещадно бит дедушкой, пославшим непутевого духа ее заправить. Мирон, было вставил слово о мыслительных способностях Дайнеки, но Дайнека, не сбившись с дыхания, тут же вывалил историю о том, как сам Мирон полтора года назад прикуривал от трассера.
      Спички в полку были в большом дефиците и, если появлялись в магазине, то моментально разлетались. Прикуривали кто от чего. Дедушки и черпаки от зажигалок, которые передавались из поколения в поколение, пока не ломались. Были даже приспособления из двух коротких проводков и маленькой спиральки от электроплитки. Концы проводков вставлялись в розетку, спиралька моментально розовела и можно было прикуривать. Такой способ требовал известной сноровки: если недодержать - спираль не нагреется, если передержать - перегорит. Духам прикуривать было не от чего: откуда у них зажигалка? Не заслужили еще. Поэтому, духи чаще всего прикуривали от трассеров и каждый дух носил с их собой в кармане. Немного, штук шесть. Если зубами вытащить пулю из гильзы, а из самой гильзы высыпать порох, то, вставив пулю обратно острым концом внутрь, получали удобное средство для прикуривания. Теперь следовало сильно постучать по трассеру чем-нибудь тяжелым и твердым: молотком или даже булыжником. Трассер воспламенялся, горючий заряд выгорал, накаливая пулю до бела и от нее могли прикурить три человека. Четвертый не успевал: гильза от пули нагревалась и начинала жечь руки. Приходилось срочно ее выбрасывать.
      Дело, в общем-то, не хитрое - от трассера прикурить. Если тебе перед этим объяснят - как. Еще лучше, если покажут. Но Мирону никто ничего не показывал. Полтора года назад, когда Мирон был еще духом и служил в полку первый месяц, кто-то из дедов послал его прикурить. Мирон оббегал весь батальон, но спичек ни у кого так и не нашел. Тогда ему кто-то подсказал:
      - Чего ты маешься? Прикури от трассера, как все люди.
      Сказано - сделано.
      Мирон пошел в оружейку, взял свой автомат, зарядил его одним единственным (молодец - хватило ума!) трассирующим патроном, вышел из оружейки и тут же, между палаток, выстрелил себе под ноги. Трассер вошел в грунт и Мирон принялся копать ямку, чтобы добраться до него и прикурить.
      Война, конечно, войной, но выстрел в самом центре расположения полка да еще и средь бела дня - происшествие чрезвычайное. Кто его знает: что это за выстрел? Может, кто-то свел счеты с жизнью. Это еще ничего. Туда и дорога. А, может, кто-то рассчитался с сослуживцем. Это уже хуже: одного в могилу, другого - в тюрьму. На выстрел Мирона немедленно со всех палаток батальона высыпали пацаны и через минуту возле него собралась толпа и смотрела, как он ковыряет землю. Убедившись, что ничего страшного не произошло все разошлись по своим делам, посмеиваясь над 'догадливостью' молодого бойца, а деды приказали черпакам провести с Мироном разъяснительную работу и научить его прикуривать как следует. Впрочем, в тот раз, кажется, все обошлось благополучно: получив пару раз по ушам, Мирон сам научился прикуривать и свой призыв научил.
      Я лежал на топчане, слушал Дайнеку и не верил, что эти уверенные в себе и все знающие дембеля чуть больше года назад тоже были духами, как я сейчас. Еще больше мне не верилось, что через полтора годя я сам стану таким же. Умом я понимал, что разница в возрасте между нами - полтора-два года. Но тем же умом я понимал, что разница между нами - гораздо больше, возможно, целая жизнь. Нет, даже несколько жизней - жизней тех пацанов, которые не дожили до своего дембеля. А здесь сидят и травят байки те, кто выжил за два года в Афгане. Счастливчики, которых ждет Союз и скоро дождутся матери. А сколько из них не дожили? А сколько из моего призыва не доживет? А я - доживу?
      Какой тут сон, когда такие мысли?!
      - Эй, молодой! - окликнули меня - пить будешь?
      Я повернулся на голос в темноте. Перед моим лицом замаячила кружка с ароматной брагой.
      - Пей, разводящий.
      'Нет, пожалуй, будет многовато', - подумалось мне, - 'один чарс - коня с ног свалит, а если еще и бражкой отлакировать... Многовато будет. Совсем 'вырублюсь'.
      - Пей, не держи кружку, - торопили меня.
      'Хотя, с другой стороны... Ради уважения к старшему призыву...'
      Сладкий хмельной напиток, явственно отдающий дрожжами, был мной принят из дембельской руки и немедленно выпит под одобрительными взглядами старших товарищей.
      Не следовало мне этого делать.
      Алкоголь и чарс (марихуана, анаша, план) никак не складываются. Они не складываются и даже не умножаются.
      Действие друг друга они возводят в степень! Как в алгебре.
      Пол и потолок спального помещения качнулись... и поменялись местами. Я сидел на топчане и мне было невдомек: отчего это дембелям пришло в голову устроиться на потолке? Если бы они догадались спуститься вниз на топчаны, то им бы было гораздо уютнее. И не надо было бы висеть вверх ногами. Надо бы им подсказать...
      Но на меня никто уже не обращал внимания.
      - Следующая смена - на выход, - в проеме двери стоял Барабаш.
      Восемь дембелей поднялись с топчанов и двинулись к пирамиде за автоматами. Я, сохраняя равновесие, пошел за ними. Барабаш посмотрел на меня осуждающим взглядом, но ничего не сказал.
      'Автомат - это, пожалуй, лишнее' - я глянул на пирамиду и мне расхотелось вынимать его оттуда, - 'сначала - доставать его, потом обратно класть... таскать его на себе. Пусть он лучше меня пока тут подождет. Будем сниматься с караула - заберу. Да и делов-то - отойти на пятьдесят метров и дать ракету. Кстати, две последних остались'.
      - Автоматы на стеллаж, - путаясь в буквах, скомандовал я, выйдя на крыльцо, - присоединить магазины, примкнуть штык-ножи, оружие - к осмотру.
      Барабаш вышел на крыльцо следом за мной, не обнаружил автомата у меня за плечом, но верно оценив мое состояние, не стал настаивать, чтобы я его туда повесил.
      - На пост за мной шагом, - голос мой заплетался, как, впрочем и ноги, - марш!
      Я противолодочным зигзагом побрел в сторону калитки, на автопилоте, захватив из курилки две последних осветительных ракеты.
      Больше ничего не помню.
      Развел я посты или нет? Или они так и простояли до утра? В себя я пришел, когда уже было светло. Я сидел на губе. Только не внутри, не в камере, а во дворике губы, под забором, отделяющим губу от караулки. Что я тут делал, зачем сидел и долго ли я тут находился? - уверенно ответить на эти вопросы я бы не смог.
      Стыд-то какой: первый мой караул, а я, разводящий, обдолбился чарсом и добавил брагой! Хоть в караулку не возвращайся. Не знаю теперь, куда глаза от стыда девать?!
      На крыльце караулки стоял старший прапорщик Мусин.
      - Ну, вот он и нашелся! - восхитился он.
      'Он' - это вероятно был я.
      - Зря вы, мужики, молодого втянули. У вас - привычка. А у него что? Умойся и вези людей на посты.
      'Как - вези?! На закорках что ли?!'
      Я представил, как пятеро дембелей влезают на меня и у меня подогнулись ноги. Я их точно не унесу, даже одного.
      Оказалось, что пока я пребывал в беспамятстве, перепачканный солидолом водитель сумел-таки починить караульную машину - 'шестьдесят шестой'. ГАЗ-66 и в самом деле казался убитым и было чудом не то, что он может двигаться без оленьей упряжки, а уже то, что у него есть мотор, который способен тарахтеть и давать выхлоп.
      Умывшись и захватив автомат, я влез в кабину. Дембеля устроились в кузове. Водитель, видимо хорошо зная маршрут и очередность смены постов, порулил к самым дальним - складам РАВ. Однако, нас никто не встретил и никто не окликнул: 'стой, кто идет?'. Дембеля стукнули в кабину и приказали выключить мотор. К РАВ 'газончик' подъехал с неработающим мотором - накатом. Я выскочил из кабины на землю и собирался хлопнуть дверью, но под носом у меня возник кулак:
      - Тише, душара! Не шуми.
      Дембеля соскочили с кузова и пошли к вышкам. Через несколько минут они притащили Манаенкова и Жиляева.
      Они спали на посту.
      Сон на посту приравнивается к предательству. Или недалеко от него.
      Всё понятно - устал и хочется спать. На это есть караульное помещение с топчанами: пришел, развались и спи. Не снимая сапог и расслабив ремень. На каждом разводе перед заступлением в наряд или в караул спрашивают: 'кто не может нести службу?'. Таковых не находится. Все могут. А раз так, то, пока ты 'с ружьем' за спиной становишься на пост, все остальные должны быть уверены, что ты не проспишь и 'вспышку не прохлопаешь'.
      А задача твоя не такая уж и трудная: если не сможешь сам отразить нападение душманов, то, хотя бы, шум подними, очередь дай из автомата! На шум, поднятый тобой, прибежит бодрствующая смена и поддержит тебя огнем. Не хватит сил для отражения - весь полк поднимется по тревоге.
      Но - дай время!
      Дай свободной смене добежать до тебя.
      Дай полку несколько минут, чтобы подняться по тревоге, разобрать оружие из пирамид и придти тебе на помощь.
      Дай людям несколько минут. Возьми все на себя! Хотя бы на спусковой крючок успей нажать, чтоб в караулке и в полку услышали твой выстрел и поняли: что-то не в порядке, нужно реагировать.
      Ценой жизни своей дай людям время!
      А если ты разлегся на посту как тюлень, какой от тебя прок? На тебя надеются, как на хорошего, а ты храпишь, как былинный богатырь под лукоморским дубом. Может, тебя резать придут, а потом начнут резать твоих сослуживцев? А кому охота быть зарезанным по оплошности недочеловека, влюбленного в сон?!
      Часовые проспали Василия Ивановича Чапаева.
      Не хотелось бы судьбу повторить. Да и Урала, который можно было бы переплыть, черпая воду одной рукой, поблизости нет. До Амударьи - и то, восемьдесят верст по прямой через пустыню. Поэтому - дух ты или дембель - вышел на пост - неси службу как положено. В уставе плохого не напишут. Написано: '... часовому запрещается спать...' - отнесись с пониманием. Не спи.
      Бди!
      Из-за твоей безалаберности никому не охота домой в цинковом гробу ехать.
      Нет более простого и красноречивого способа выразить презрение к тому воинскому коллективу, в котором ты проходишь службу, чем заснуть на посту. Это все равно, что сказать перед строем всей роте:
      - А мне по фигу: кто из вас домой вернется, а кого убьют!
      Такой плевок в коллектив!
      Только, если один человек плюнет в коллектив, то коллектив утрется. А если целый коллектив плюнет на этого 'одного', то он рискует утонуть.
      Манаенков и Жиляев, отхватив свою порцию дембельских затрещин, были поставлены на стартовую позицию спереди караульной машины. Их ожидал бодрящий и освежающий забег на полтора километра до полка, который укрепит их боевой дух и снимет тягу ко сну на посту. У них отобрали магазины с патронами, чтоб не застрелились, но оставили автоматы - 3,6 кг лишнего веса для общего физического развития. Дайнека, оттерев водителя, сам сел за руль и всю дорогу до поста ГСМ подталкивал бегущих бампером, придавая дополнительное ускорение. Когда Жиляев и Манаенков добежали, наконец, до полка, то хэбэ на них было мокрое от пота насквозь. Они были бодры, веселы и радостно ожидали окончания расправы, которая должна произойти в караулке.
      А как еще прикажете лечить сон?
      После завтрака и очередного развода постов Рыжий сказал мне по большому секрету:
      - Сегодня приезжает полк.
      - Ну да? А ты откуда знаешь?
      - Посты разводил - встретил твоих однокашников - Щербаничей. Они сказали.
      - Во сколько?
      - После обеда. Я сам слышал, как дежурный по полку приказал дежурному по столовой готовить обед на весь полк.
      Этому можно было верить. Во-первых, Рыжий 'сам слышал', а во-вторых, какой смысл Щербаничам обманывать?
      Эти Щербаничи ловко устроились - на полковой узел связи. Не тот, который через громкоговоритель передает легкую музыку, а тот, который качает связь полка с дивизией и Армией. Служба у них была - не служба, а мечта любого духа.
      На узле связи работали всего две смены из трех человек каждая. Менялись они между собой по времени приема пищи. Первая смена, допустим, завтракала и шла подменять вторую, оставаясь на узле. Вторая завтракала и могла быть свободна до обеда. В обед смены так же менялись - до ужина. После ужина одна смена оставалась на всю ночь - до завтрака. Когда кто из них спал - это были их личные трудности. В наряд по роте никого из двух смен не ставили и даже духов не припахивали. Эти шесть человек так и жили - как на подводной лодке. Вроде и в полку служат, но живут в своем мирке, от смены к смене измеряя время приемами пищи. Конечно, они первыми узнавали все новости. Не только полковые, но и главную - номер очередного приказа министра обороны, который вскоре будет нарисован на всех дембельских панамах.
      Отсутствие дедовщины, которая как бы не распространялась на духов узла связи, имела оборотную сторону медали без позолоты: став через полгода черпаками, а потом и дедами, эти духи не пользовались никакими привилегиями своего срока службы. Как их не трогали, пока они были молодыми, так и они не могли никого трогать из молодого призыва. А если бы кому-то из них вздумалось попросить молодого об услуге или послать его с поручением, то их же однопризывники и напомнили бы им, что пока их призыв 'летал' на первом году службы, они безмятежно отсиживались на узле связи, не разделяя со своим призывом все тяготы и лишения. Поэтому, дедами могут считаться лишь относительно: не заставляют полы мыть - пусть скажут спасибо.
      И хотя никто в полку не заискивал перед связистами узла связи, знакомство с ними считалось полезным, так как открывало доступ к информации совсем иной, нежели доводили на политзанятиях или можно было прочесть в газетах. Связисты были допущены даже к секретной информации и если они делились новостями, то этим новостям можно было верить.
      
      15. Второй взвод связи
      
       Даже давно ожидаемое событие всегда приходит неожиданно. Как ни рассчитывай, как ни готовься к нему - оно все равно застигнет тебя врасплох. Ведь знал же я, что полк когда-нибудь вернется с операции домой?
      Знал.
      Понимал я, что эта лафа, без командиров и дедовщины, неизбежно должна закончиться?
      Понимал.
      Тогда откуда такое волнение?
      Я и в самом деле разволновался, как честная невеста накануне свадьбы.
      У той - тоже все вроде бы в порядке: и жених любимый и желанный, и целовались уже с ним не раз, и родители жениха люди незлые, и хозяйство у них покрепче отцовского. Ан, нет! Волнуется, дурёха. Терзает себя сотнями мыслей, одна другой глупее. А как же прежние подружки? А как это - самой вести хозяйство? А вот, дети пойдут?.. А как свекруха? А самое главное, о чем даже стыдно и боязно подумать, это то, что с ней будет делать жених, когда станет ей мужем?! А это не больно? А если не больно, то не противно ли? И не знает еще, глупая, что это не очень-то и больно и совсем не противно. Что в коротком времени после того, как ее супруг удовлетворится в своих правах, у нее сами собой сойдут прыщи, а скоро ей уже и самой захочется, чтобы ее муж пользовался своими правами как можно шире, и она даже станет обижаться, если у него найдутся отговорки от исполнения супружеского долга.
      И вот уже недавняя невеста понимает, что любовная страсть восемь раз в неделю - это в сущности нет ничто. Пустяк. Только кровь разогревать и самой попусту распаляться. Что молодость дается только один раз и глупо ее тратить всего на одного мужчину. И, раз муж охладел и выдохся, всегда найдутся желающие на стороне...
      Вот и у меня как у той невесты перед венцом: чем ближе время шло к обеду тем сильнее нарастало мое волнение. Оно и понятно: дело-то нешуточное. Сегодня вечером мне предстояло влиться в сложившийся воинский коллектив, в котором буду служить до самого дембеля. Как там меня примут? Злые ли черпаки? Много ли дедов? Это вам не учебка, где все по уставу. Это - настоящие войска. Боевые, а не декоративные. Пацаны, хоть и мои ровесники, а я им пока не ровня. Они уже повоевали, они уже знают: что такое война. Я рядом с ними, даже рядом со своим призывом, молодой и зеленый. Рядовые моего призыва в Афгане уже четвертый месяц тарабанят и уже осмотрелись - что и как. Мой караул заканчивается вечером, а то, что 'ночь длинная' - духи знают лучше любой невесты. 'Ночь - длинная!' - любимое присловье старослужащих, от которого у слабонервных духов по спине пробегает мороз. Ночь длинная, офицеров в палаточном городке нет, мало ли что может произойти ночью? Скажем, несчастный случай. Например, солдат с койки упадет.
      Прямо на бетонный пол.
      Со второго яруса.
      Раз восемь.
      Мало ли примеров? Горе мне, если меня плохо примут. Служба моя превратится в ад, в беспросветную, кромешную тьму.
      Горе и беда! Вилы.
      Я 'на автопилоте' разводил свои посты, пока не подошло время обеда. Полка не было. Тогда мое волнение, достигшее своего пика, начало перерастать в беспокойство иного рода: а не случилось ли чего по дороге домой? Все ли в порядке? Не попал ли полк под обстрел? Может, он сейчас, нарвавшись на засаду, ведет неравный бой с душманами и пацаны, истекая кровью бросаются в атаку?
      Не зная войны, я пугал себя вымышленными страхами.
      Едва разведя свои посты я разыскал в караулке Рыжего, но и он ничего не знал: Щербаничи сменились после обеда и в штабе их не было.
      - Через час будут, - успокоил нас Мусин, - звонил помдеж, сказал 'уже Мазари проехали'.
      'Какие Мазари? Далеко они или близко и в какой стороне? Хорошо это или плохо, что полк их проехал, эти Мазари?' - промелькнуло у меня.
      - Ну, мордвин, вешайся!
      Барабаш подошел и по-дружески обнял меня за плечи. Сказал негромко, без злобы и никакого желания повеситься у меня не возникло. Я улыбнулся ему:
      - Поздно. За углом военкомата нужно было. А теперь - я уже дал присягу. Самовольное повешение приравнивается к дезертирству.
      - Молодец! - похвалил он меня, - не ссы никого. Будет трудно - обращайся. Поможем по-соседски.
      Второй батальон располагался компактно и чуть особняком. Палатки шестой роты стояли метрах в пятнадцати от нашей, сразу после палаток минометной батареи, которая была нашим ближайшим соседом. Наша палатка была крайней в батальоне. За ней шел переулок в палаточном городке, а за переулком палатки комендантского взвода, штабных писарей и РМО. Но, это, как говорится, 'другая песочница'. А иметь в соседях таких заступников как Мирон и Барабаш было как-то спокойнее, чем не иметь никаких. По крайней мере четыре здоровенных кулака на моей стороне.
      Наконец, после трех часов дня со стороны КПП послышался рев труб и бой барабанов: полковой оркестр грянул 'Встречный марш', приветствуя вернувшихся.
      'Едут! Приехали уже!' - застучало в голове.
      Мы с Рыжим метнулись к 'собачке' - калитке в караульный городок, - но разглядеть ничего было нельзя: из-за модуля ПМП не видно было ни оркестра, ни самого КПП, только слышались радостные звуки марша. Можно было видеть только угол штаба, большую часть плаца, палаточный городок и столовую. Вытягивать шеи было бесполезно: полковой медпункт загораживал обзор, а покидать караульный городок мы не имели права до конца караула. Я чуть не подпрыгивал от нетерпеливого любопытства:
      'Вот они - герои!' - думал я, - 'настоящие 'псы войны', прожженные афганским палящим солнцем, покрытые дорожной пылью, пропитанные порохом герои!'.
      А как еще назвать людей, которые ходят на войну как на работу? Привычную, надоевшую, опасную, но необходимую для спокойствия и мирной жизни других людей работу.
      До сих пор свое представление о войне и боевых действиях я составлял по фильмам и книгам про Великую Отечественную. Мне наивно представлялось, что главное дело на войне - это всем гуртом бежать в атаку вслед за развевающимся впереди развернутым Красным Знаменем и кричать 'ура!'. В фильмах солдаты носили усы и медали и всегда готовы были отдать жизнь за Родину. Поэтому, я ожидал, что сейчас в полк стройными колоннами поротно и повзводно, звеня медалями и сверкая орденами войдут герои с автоматами за плечами и, отбивая строевой шаг, выстроятся на плацу для очередного награждения отличившихся. Стряхнут пыль с манжет и коленей и застынут в ожидании. Я уже мысленно видел как седой полковник, стоя возле развернутого знамени, вручает награды солдатам, а те выходят по одному, рубят строевым, с достоинством принимают медаль или орден, пожимают протянутую руку любимого командира и четко произносят: 'Служу Советскому Союзу!'.
      Глупый, глупый, глупый, глупый...
      Глупый и наивный младший сержант Советской Армии первого года службы.
      Какая жестокая и ошеломляющая действительность!
      Какая пошлая проза жизни!
      Как легко от первого же соприкосновения с грубой реальностью слетают с переносицы розовые очки юношеской сентиментальности и с каким сухим треском разлетаются они на мелкие осколки по камням и гравию, попираемые ногами жестокосердных сослуживцев и открывая глазам бесстыдный в своей обнаженной простоте мир, ярко освещенный афганским солнцем.
      Мир без теней и полутонов.
      В полк стали втягиваться БТРы. В своей носорожьей громоздкости они медленно ползли по бетонированным дорожкам к палаткам и только некоторые, не дожидаясь своей очереди или желая срезать путь, ехали прямо через плац. На броне сидели или шли рядом...
      Нет, не герои!
      Даже не солдаты.
      По-хозяйски оседлав БТРы или сопровождая их вольным шагом, в расположение полка хлынула банда махновцев!
      Ни на какой строй не было даже намека. Перешагнув за ворота КПП, люди веером расходились по свои палаткам и модулям, не соблюдая дороги, а лишь держа направление. Все они были одеты в отвратительнейшее тряпье, не столько ветхое, сколько грязное и среди них не было двух, одетых одинаково. Хэбэ, тельники, маскхалаты, кэзээски, трико, штормовки, сапоги, ботинки, кеды, кроссовки - все это варьировалось в невообразимых комбинациях. Глядя на это стадо то ли нищих, то ли анархистов времен Гражданской войны, я вспомнил капитана-покупателя, который на вертушке прилетел на Шайбу за молодыми - и он показался мне едва ли не франтом на фоне того тряпья, которое было сейчас надето на прибывших с операции.
      Мы с Рыжим переглянулись. В его взгляде читалось то же разочарование, что и в моем:
      'А где же герои?! А где же медали?! Вот этот сброд блатных и шайка нищих и есть те самые 'псы войны'? В хорошее же место мы попали для продолжения службы! Даже еще короче - мы попали...'.
      Впечатление о горно-стрелковом полку как о сборище анархистов укрепилось окончательно, когда из БТРов, вставших возле палаток, через люки десантных отделений стали выволакивать какие-то матрасы, подушки, одеяла. Оставшиеся на броне что-то отвязывали от башни и от кормы и сверху подавали ящики, картонные коробки и что-то еще, чего было не разглядеть. Анархисты сновали вокруг БТРов как муравьи возле гусеницы, сноровисто перетаскивая весь этот бродяжий скарб в палатки.
      'Мама! Куда я попал?! Забери меня отсюда. Мешочники. Как есть - мешочники'.
      Если бы я был художник и мне бы вздумалось все происходящее сейчас в полку с натуры перенести на холст, то картину я бы не задумываясь назвал: 'Цыгане вернулись с ярмарки'.
      И это был бы chef- d'oeuvre.
      В течение следующих нескольких часов вся это золотая орда разбившись на небольшие кучки, отдаленно похожие на строй, ходила мимо караулки в баню и из бани. В бане происходило чудесное преображение нищих в солдат срочной службы и они выходили оттуда в чистом, держа свои снятые лохмотья подмышкой.
      Однако, помывка нескольких сот человек из восьми леек дело небыстрое и поэтому, дежурный по полку перенес ужин на час, чтобы все, вернувшиеся с операции, смогли привести себя в порядок, прежде, чем сесть за стол.
      Караул закончился - после развода в караулку пришла смена и стала принимать дежурство. Я в последний раз, уже с новым разводящим, развел посты и снялся с караула. Сдав автомат обратно Барабашу, я с замирающим от робости сердцем пошел в свою палатку, где меня, я это знал точно, с огромным нетерпением ждали мои будущие сослуживцы трех призывов - духи, черпаки и деды.
      'Как они меня примут?' - едва ли не обмирая думал я, переставляя ватные от усталости и непонятного страха ноги.
      Мне очень хотелось оттянуть момент моего появления в палатке, а еще лучше придти туда после отбоя, когда все будут спать, но как бы я объяснил свое трехчасовое отсутствие? Время - семь. Отбой - в десять. Где мне шариться все это время? Вдобавок, пацаны могли бы подумать, что я сконил, а это позорно. Я вспомнил, про Мирона и Барабаша и это придало мне немного храбрости.
      'Не съедят же меня, в конце концов'.
      Когда я вошел в палатку, взвод только что вернулся из бани. Полтора десятка пацанов, поочередно глядя в осколок зеркала, расчесывали влажные волосы, развешивали мокрые полотенца и, пардон, стираные трусы по спинкам кроватей и укладывали в тумбочки мыльно-рыльные принадлежности. Картина была мирная, почти идиллическая.
      - Здравствуйте, - вякнул я, переступив порог.
      Никто не бросил своего занятия. Тот, кто причесывался, продолжал причесываться, тот, кто копался в тумбочке продолжал в ней копаться, но все посмотрели на меня с явным интересом.
      - А-а. Молодой? - сказал после некоторой паузы невысокий пацан с черными волосами и каким-то простым лицом, - проходи. Младший сержант? А что заканчивал?
      Никто не набросился на меня с кулаками прямо с порога. Никто не сказал мне худого слова. А улыбка у черноволосого была такая располагающая, что мои страхи мгновенно пропали.
      - Ашхабад. Первый городок.
      - А-а, - встрял в беседу другой пацан - небольшого роста, с фигурой борца классического стиля, - знаем. Проходи. Меня Саня зовут. Его - тоже Саня. Только он - Полтава, а я Кравцов.
      Меня усадили за стол, мой призыв предложил мне чаю с конфетами - 'с устатку' после караула - и начались расспросы.
      В замкнутых мужских коллективах - в тюрьме ли, на зимовке или в Афгане - новый человек - всегда интересен. Старожилы, годами принужденные находиться в обществе друг друга, лишены возможности хоть на минуточку попасть в родные места, хоть одним глазком взглянуть: что там и как? Не имеют они на это права. Не отсюда ли, не от постоянной ли, ни днем, ни ночью не отпускающей тоски по дому, идут корни землячества? На земляке, на человеке, родившимся и выросшим с тобой в одном городе иди в одной деревне, как бы лежит светлый отблеск тех мест где вы, еще не зная друг друга в мирной жизни, наверняка бывали каждый по отдельности. У нового человека стараются выпытать все последние новости из дома, из России, из Союза - все интересно, все важно знать, все, что происходит по другую сторону границы, куда ни им, ни мне хода нет.
      'А что сейчас гоняют на дискотеках?'. 'А как там Горбачёв?', 'Что такое Перестройка?'. 'А какие юбки сейчас носят девки?'.
      Пацаны, окружив меня плотным кольцом, наперебой сыпали вопросами, будто я с тем Горбачевым каждый день здороваюсь за руку или пришел в палатку прямиком из военкомата, а не служу в закрытых воинских частях уже восьмой месяц. Можно подумать, я знал намного больше их?! Но, не желая огорчать своих сослуживцев полным незнанием последних новостей, я пересказывал те новости, которые ловил в учебке на вражеских волнах во время занятий на радиополигоне. Шум нарастал. Интерес разгорался.
      И - 'традиционный вопрос нашей викторины!'.
      - Сам-то откуда родом?
      - Из Мордовии, - не чувствуя подвоха, смело ответил я.
      Пауза.
      Повисла тишина такая, какая устанавливается на многотысячном стадионе во время домашней игры любимой команды, когда при ничейном счете на последней минуте матча судья назначает пенальти в ворота гостей. Болельщики, привстав со своих мест замирают, боясь пошевельнуться. Пытаясь угадать направление мяча в воротах пружинисто покачивается голкипер. Центрфорвард, известный своим пушечным ударом удобно располагает мяч на одиннадцатиметровой отметке, отходит и начинает разбег.
      Какая-то нехорошая повисла тишина.
      Зловещая.
      Я, наверное, перед этим что-то не так брякнул, с проста ума, потому что все вдруг отстранились от меня и как-то странно на меня стали смотреть. Ничего хорошего в их взглядах я не прочел. Ни поддержки, ни симпатии.
      Центрфорвард, разбежавшись, ударил по мячу и он, зазвенев и описав плавную параболу, стремительно влетел в 'девятку'. Вратарь гостей упал поверженный на газон, едва успев в своем невероятном броске чиркнуть по мячу кончиками пальцев. Стадион взревел!
      - А-а-а-а-а!!! - заорали пятнадцать глоток, - Мордви-и-и-ин! А-а-а-а-а!!!
      От крика потолок палатки выгнулся вверх, а сам крик слышали не только в соседних палатках, но и душманы в горах должно быть содрогнулись от него. Тут же в палатку прибежали человек шесть соседей:
      - Что случилось, мужики? Скорпион, что ли кого укусил? - недоуменно разглядывали они каждого, стараясь угадать укушенного.
      - Пацаны! Смотрите - все тыкали в меня пальцем, - к нам мордвин приехал! Дождались праздника!
      -А-а, - понимающе кивнули соседи и с какой-то даже жалостью посмотрели на меня, - повезло вам. Вы только его не убейте до смерти. Он-то в чем виноват?
      Соседи вышли из палатки и в полной тишине кто-то негромко задал вопрос:
      - А ты какой мордвин: мокша иль эрьзя?
      Меня поразило, что в Советской Армии, где никто и не слыхал никогда о Мордовии, и, в лучшем случае, путали ее с Молдавией, есть целый отдельный взвод связи, в котором все от мала до велика не только могут отыскать ее на карте, но даже знают об этническом делении мордовского народа на две языковые группы.
      - Я русский, - честно признался я.
      Я не мог понять, отчего моя малая родина привела связистов в такой восторг? И за что меня следует убивать, если я еще и сделать-то ничего не успел? Честное слово! Только в палатку вошел.
      'Может', - мелькнуло у меня мысль, - 'пока я в учебке служил, Мордовия объявила войну Советскому Союзу? Или в Мордовии запретили призвать в войска связи? Иначе - откуда столько лютой ненависти? Они меня первый раз в жизни видят и через несколько минут знакомства уже готовы к жестокой расправе надо мной? И я тоже - олень! Взял и ляпнул, что я русский. Может было бы лучше, чтобы я был мордвином?'
      Как бы то ни было взвод пришел в сильное воодушевление. Все радовались как дети, поздравляли друг друга и при этом бросали на меня такие взгляды, от которых мне делалось нехорошо.
      'Ночь - длинная!', - стучало у меня в голове, - 'Ночь - длинная! Звиздец мне, грешному! Господи! Дай дожить до рассвета!'.
      Всеобщее ликование прервал тот самый черноволосый пацан, которого все называли Полтава:
      - Выходи строиться на ужин.
      Двое черпаков, направляясь к выходу, обняли меня за плечи с двух сторон и, заглядывая мне в лицо прошипели как удав Каа бандерлогам:
      - Теперь ты - наш-ш-ш.
      В их голосе было столько же тепла и нежности, сколько у удава Каа, когда он беседовал с бандарлогами. Та беседа, кажется, закончилась печально для бандарлогов.
      Взвод вышел из палатки и изобразил строй. Прежде, чем подать команду 'шагом марш', Полтава посмотрел на радостные лица одновзводников и предупредил.
      - Ужинаем нормально. Все разборки с мордвином после ужина. Вопросы? Шагом марш на ужин.
      В столовой дневальный Золотой уже охранял два накрытых для взвода связи стола. За один стол уселись старослужащие за другой - духи. Кроме меня и Золотого духов было еще три человека. Вопиющее неравенство старослужащих и молодых проявилось даже в такой мелочи: за столом, накрытым на десять человек, сидело ровно десять дедов и черпаков, а за таким же соседним столом ужинали только пять духов. На каждого молодого, таким образом, приходилось две порции. К нам присоединился и черпак, которому не хватило места за 'старшим' столом.
      - Не бойся ничего. Ешь спокойно, - ободрил он меня, заметив у меня недостаток, которым не страдают солдаты первого года службы - полное отсутствие аппетита, - все будет нормально.
      Я ему, конечно не поверил, но ложкой стал ворочать шустрее.
      'Старший' стол покончил с ужином быстрее нас.
      - Ну, что? В кино идете? - спросил нас Полтава, встав из-за стола, - тогда давайте, быстрее. Мы пока на улице покурим, вас подождем.
      - Идите без нас, - откликнулся, пацан, сидящий напротив меня, - мы пока поговорим.
      Старослужащие развернулись и ушли в кино без нас.
      - Женек, - протянул он мне руку через стол.
      - Андрей.
      - Мы про тебя уже все знаем: все-таки в связи служим. Придворные войска. Лейб-гвардия. Золотого ты уже знаешь, а это Тихон и Нурик.
      Мои соседи тоже протянули мне руки, которые я охотно пожал.
      - Давай, приберись тут, - кивнул Женек Золотому, - пошли, мужики.
      Мы вчетвером вернулись к палатке и сели в уютной курилке под навесом из масксети.
      - Пока этих нет, - Женек кивнул в сторону летнего кинотеатра, имея в виду старослужащих, - поговорим спокойно. Хорошо, что тебя к нам распределили. Теперь нам легче будет. Значит так, смотри: нас - четверо. Ты, я, Тихон и Нурик. И все мы стоим друг за друга. Понял?
      - Понял.
      - Если кто в полку тебя тронет, скажешь нам, мы все пойдем впрягаться за тебя. А если кого-то из нас - то ты пойдешь разбираться вместе со всеми. Понял?
      - Понял.
      - Ты хоть и младший сержант, а шуршать будешь вместе со всеми. Как и положено по сроку службы. Понял?
      - Да понял, понял! Что ты мне жуёшь вещи, которые понятны даже дураку?! Мы в армии или где?
      - Ну, а раз понял, то давай, вливайся в коллектив. Нурик, у тебя?
      - У меня, - отозвался Нурик.
      Он достал косяк и передал его Тихону.
      - Духам чарс курить запрещено, - доверительно продолжал пояснять Женек, - увидят деды или черпаки - вилы! Всю грудь тебе отшибут. Не говоря уже о том, чтобы по вене ширяться. Смотри - не вздумай. Вычислят - на раз. Но сегодня - можно. Мы этот косяк специально заныкали, чтобы тебя сегодня встретить. Взрывай, Тихон, хрен ли ты сидишь, тормозишь.
      Когда очередь дошла до меня, я сделал свои две затяжки и передал косяк Нурику. Затылок словно пронзило ледяной иглой, но не больно, а приятно. Нервное напряжение, в котором я находился с того момента как перед всем взводом указал свое место рождения, стало стремительно спадать.
      - Слушай дальше, - Женек продолжал вводить меня в курс дела, - ты можешь в любую минуту обратиться к нам за помощью. Даже ночью. Мало ли что дедам с черпаками в голову взбредет? Буди любого из нас или всех сразу. Но и ты, когда к тебе кто-то за помощью обратится, тоже - будь добёр.
      Я кивнул головой. Такая 'постанова' меня очень даже устраивала. Только так и можно выжить на первом году службы, не уронив себя.
      - Наш взвод дружит с разведвзводом и хозвзводом. Еще у нас хорошие отношения с пехотой - четвертой, пятой и шестой ротами. Это наш батальон. Мы вместе на войну ходим. Если что - обращайся к духам хозвзвода и разведки. Они помогут. Я тебя с ними завтра познакомлю.
      - А пехота?
      - А что пехота? - не понял Женек, - у них там свои порядки, у нас свои. Они - пехота, мы - управление батальона. Какие вопросы?
      'И в самом деле - какие вопросы? Все и так понятно: мы - управление, они - пехота. Не это ли нам объясняли еще в учебке?'.
      - Ты, быстрей всего, будешь делать связь пятой роте, продолжил Женек.
      - Откуда ты знаешь? - я был разочарован тем, что не шестой.
      - А что тут знать? В шестой роте я связь делаю. Гиви ходит с комбатом. Полтава с начальником штаба, Кравцов с замкомбата. Нурик с четвертой ротой ходит потому, что четвертая рота почти вся - черная. Остается только пятая рота. Там как раз сейчас нет связиста. Вот ты и будешь ходить с пятой ротой.
      - Полк наш - 'черный', - пояснил Нурик, - потому что горнострелковый. А кто лучше всех воюет в горах? Вот их и наловили с гор, черноты. Больше половины - чурбаны.
      - А ты? - изумился я такой смелости в национальном вопросе.
      - Я не чурбан. Я - казах.
      - А-а.
      - За белых стоят не только русские, хохлы и бульбаши, - Женек снова стал объяснять мне правду жизни, - но и половина казахов и весь Кавказ, кроме азеров. Азера - мусульмане, поэтому, половина за белых, половина за черных. Понял? Тихон! Замерз ты там что ли? Не держи косяк - горит же!
      Тихона, должно быть уже 'нахлобучило' и он передал мне косяк, с видимым трудом обнаружив меня рядом с собой.
      - А вы что? Деретесь здесь, что ли? - я не мог понять как это так: вместе ходить на войну и воевать еще при этом между собой?! Ведь у любого есть автомат и каждый может решить национальный вопрос в свою пользу, просто нажав на спусковой крючок.
      - Да никто не дерется! - Женек досадливо поморщился от моей недогадливости, - просто вопросы всякие бывают. Тронешь одного чурбана, а он потом на разборку человек сорок земляков приводит. Приходится звать на помощь, ну и понеслось...
      Я представил как это 'понеслось' сорок на сорок и мне стало весело. В самом деле: разве не забавно посмотреть, как восемьдесят здоровых молодых парней дубасят друг друга чем ни попадя из-за того, что два духа не поделили между собой какой-то пустяк? Прикольно же!
      Чарс делал свое дело. Мне стало смешно и я зашелся идиотским смехом.
      - У-у! - протянул Женек, - тебе хватит. Тебя уже накрыло.
      Если Тихон от чарса неподвижно сидел, привалясь к масксети и уставившись остекленевшими глазами куда-то в бесконечность, то меня всего ломало от смеха.
      - Тихо, ты! - Нурик довольно чувствительно двинул локтем мне в бок, - вычислят сейчас всех из-за тебя.
      Тут я вспомнил, что впереди меня ждет длинная ночь и веселость моя куда-то пропала. Я снова стал серьезным, если не сказать - угрюмым. Ночь будет мучительно долгой и не только в переносном смысле.
      - А чего это у вас во взводе мордвов не любят? - поинтересовался я у Женька.
      Интересно же хоть узнать: за что буду сегодня ночью получать?
      - Да, понимаешь, - с какой-то неохотой протянул мой новый товарищ, - за две недели до тебя, перед самой операцией, из взвода уволились три дембеля.
      - Ну? - мне было невдомек: при чем здесь я?
      - Они так взвод держали, что из столовой в каптерку им деды еду носили. Черпаков они вообще не воспринимали и в каптерку не пускали. Черпаки тарелки шоркали и на полах шуршали. А в каптерку они только дедов допускали. С пищей. Выйдут утром на построение и сидят потом до ночи в каптерке. А деды летают туда-сюда.
      - А вы?
      - А мы тащились! - похвастался Нурик, - при дембелях духам запрещено было даже к венику прикасаться - только черпакам. Вот черпаки и мели-скребли. И в столовой, и в палатке, и в парке. Деды убирались в каптерке и хавчик туда дембелям таскали. А мы тащились и ничего не делали. Так дембеля поставили.
      - Ага, - поддакнул Женек, - а теперь ты за это огребешь по полной.
      - Ни фига себе! - я чуть не подпрыгнул от изумления, - я-то тут при чем?!
      В самом деле: как-то несправедливо было расплачиваться за то, что пятнадцать человек позволили себя подмять троим, а сегодняшней ночью и все последующие тоже свое унижение будут вымещать на мне. Как-то не по-мужски выходило. Но Женек внес ясность:
      - Они были твои земляки. Мокша, эрьзя и татарин. Все из Мордовии. Теперь тебе придется ответить за все. Но ты не ссы. Мы поддержим. Хорошо еще, что ты - русский. Твои земляки - нормальные были пацаны. Просто деды с черпаками у нас чмошные.
      'Оба-на! Приехали! Ну почему, если кому-то хрен, то мне сроду два?! Да что же это за судьба такая - получать за своих земляков?'
      В учебку нашу команду привез наш земляк - сержант-мордвин. Привез нас в часть, завел в казарму, устроил на ночлег, а на следующий день получил старшинские погоны и уволился в запас. Последним из своего призыва. Вот так! А в коротком времени выяснилось, что до нас в учебной роте было девять сержантов-дембелей. Ровно половина всего сержантского состава. И эти девять человек держали в кулаке остальных двести, не взирая на звание и срок службы. Они не разбирали: сержант перед ними или курсант, но при малейшем ослушании не раздумывая били в душу - то есть молотили кулаком в грудь со всей дури. Дембеля парни были здоровые, удары у них - поставлены, и ослушников находилось мало. Как правило дважды никто на эти грабли не наступал и, получив один раз в грудь так, что останавливалось дыхание и сбивался ритм сердца, наперегонки летели выполнять поставленную задачу: найти закурить или постирать дембельские носки. Девять сержантов уволились в запас и вместо них в роте оставили девять курсантов, окончивших учебку более-менее прилично, присвоив им звания 'младший сержант'. Это в линейных войсках сержант - такой же пахарь, как и рядовые и мало чем от них отличается. А в учебке сержант - птица-павлин. Пусть глупый, зато какой красивый! В учебке сержант главнее генерала, потому, что живет бок о бок с курсантами, спит с ними в одной казарме и ест в одной столовой. Приказы учебного сержанта не обсуждаются, а выполняются. Точно, беспрекословно и в срок.
      А приказы бывают разные...
      Вместо того, чтобы вместе со своими менее изворотливыми однопризывниками честно ехать в Афган, девять вчерашних курсантов, получили лычки на погоны и, оставшись в учебке, немедленно вознеслись на головокружительную высоту. Когда они узнали что я родом из Мордовии они обрадовались ничуть не меньше, чем личный состав второго взвода связи. Полгода они старательно вымещали на мне свои комплексы, которые породили и развили в них уволившиеся дембеля. Нет, меня никто не бил. Никто надо мной не издевался. Но в наряды я летал чуть ли не через день. И вовсе не по штабу или чаеварке. Даже в столовую меня и то редко 'наряжали'. Мне доставался самый тяжелый и муторный наряд из всех возможных - наряд по роте. Курсант Семин и тумбочка дневального были неразлучны как сиамские близнецы. Просто не разлей вода! Она мне даже стала немного родной после сотен часов, которые я простоял возле нее, охраняя имущество роты и спокойный сон моих дорогих сослуживцев.
      Надо ли говорить, что из девяти уволившихся в запас дембелей второй учебной роты - пятеро были мои земляки?
      Эх, мордва, мордва!..
      Народ повалил из кино. По передней линейке, а чаще по привычке - в темноте между палатками, уставшие после войны люди шли спать. Вернулся и мой взвод связи. Полтава скомандовал:
      - Выходи строиться на вечернюю поверку.
      Взвод построился перед палаткой в две шеренги так, чтобы дежурный по полку и помдеж с крыльца штаба могли видеть, что доблестный второй взвод связи - не шайка разгильдяев, а примерные солдаты, которые смысл жизни своей видят исключительно в неукоснительном соблюдении уставов и внутреннего распорядка сто двадцать второго горнострелкового полка. Меня то ли как сержанта, то ли как самого длинного поставили правофланговым в первую шеренгу.
      Полтава достал разграфленную картонку, в самом низу которой была уже вписана шестнадцатая - моя - фамилия и начал перекличку.
      В учебке вечерняя поверка занимала полчаса: пока рота построится, пока дежурный по роте или старшина перечислит двести фамилий, пока то, да сё. Если старшина был не в духе, а это с ним случалось, то бодяга могла растянуться и на час.
      В карантине эта же процедура отнимала минут десять: все-таки нас было не двести, а всего пятьдесят четыре человека. Десять минут это вам не полчаса и тем более не час. Вечерняя поверка, которая отнимает всего десять минут времени казалась величайшим на земле благом, лучше которого и придумать нельзя.
      Во втором взводе связи поверка длилась ровно столько, сколько понадобилось Полтаве, чтобы убедиться - мы замечены дежурным по полку, назавтра замечаний не будет, можно расходиться. Вторая шеренга не успела даже докурить.
      - Сейчас в наряд заступают, - Полтава забегал карандашом по списку, - дежурный - Кравцов, дневальные - Куликов и Гулин. Мужики, сейчас заступите, а завтра в шесть сниметесь. Считай, четыре часа вы уже простояли. Вопросы? Нет? Разойдись. Семин останься.
      Когда взвод зашел в палатку, я подошел к Полтаве, недоумевая: зачем расправу надо мной нужно проводить прямо перед палаткой на передней линейке непосредственно напротив штаба, если удобней это сделать в самой палатке? Кричать и звать на помощь я не буду, а так никто ничего не увидит и не узнает. Скажу утром, что споткнулся и упал.
      - Ты вот что... - Полтава подбирал слова.
      Я замер в тихом трепете.
      - Мы тут с пацанами посоветовались, - Полтава разглядывал сейчас свои сапоги, будто не я, а он был молодым, - короче, ты - ни в чем не виноват. Служи нормально. Ничего не будет сегодня. Ложись, отдыхай - ты же после караула, спать, поди хочешь? А там посмотрим...
      Это было как-то неопределенно. На что посмотрим? На кого посмотрим? Кто именно будет устраивать смотрины? Но было понятно главное - бить меня сегодня не будут, а до завтра еще дожить надо.
      - Но смотри... - добавил Полтава напоследок.
      
      16. Духовенство
      
       Взвод 'отбивался'. Разбирались постели, укладывались хэбэшки, стаскивались сапоги и оборачивались портянками по голенищам. К моему удивлению Женек, минуту назад заступивший в наряд, вместе со всеми спокойно разделся, залез на свой второй ярус и со спокойно совестью укрылся одеялом.
      Для меня такое отношение к несению службы в суточном наряде было внове. В учебке после отбоя дневальные начинали шуршать, наводя порядок в туалете, бытовке и умывальнике. К утру краны должны были гореть золотом куполов кафедрального собора, а унитазы и писсуары радовать глаз белизной изящных фарфоровых статуэток. За сутки до этого надраенная прежним нарядом до блеска латунь кранов, под действием раскаленной туркменской атмосферы вступала в естественную химическую реакцию с кислородом и тускнела, а девственная белизна армейской сантехники к отбою была омрачена содержимым двухсот кишечников и мочевых пузырей. Двум курсантам-дневальным за ночь предстояло сделать из этой части казармы маленький филиал Эрмитажа, чтобы пришедший с утра могучий старшина Ахметзянов не проломил голову сержанту-дежурному после ревизии ночных трудов суточного наряда. Сержанты, опасаясь за свою черепную коробку, редко когда бывали довольны работой курсантов и находили все новые и новые недостатки и пятнышки. Поэтому бедным дневальным никогда не удавалось закончить работу раньше двух часов ночи, а оставшиеся до подъема четыре часа сна приходилось разбивать на двоих для того, чтобы, прикорнув всего на пару часов, а то и на двадцать минут, весь следующий день провести либо с тряпкой в руках, либо вытянувшись 'на тумбочке'. Было видно, что офицеры и старшина роты умышленно и методично, докапываясь до мелочей, делают из сержантов 'рексов', чтобы те грызли курсантов.
      Ну, а те и рады были стараться...
      Идиоты!
      Суточный наряд в учебке, когда дневальный мало спит и много работает, выматывал курсантов совершенно.
      В линейных войсках, очевидно, к вопросу соотношения работы и сна относились иначе. Человечней.
      Женек-дух полез 'на пальму' спать, а черпак-Гулин одел бронежилет, подхватил автомат и отправился на улицу: маячить под грибком перед палаткой. Кравцов нацепил на рукав красную повязку, повесил на ремень штык-нож и выключил верхний свет, оставив только тусклое дежурное освещение над письменным столом в углу палатки. На столе аккуратной стопкой лежали газеты и журналы, но Саня, наверное, то ли не любил, то ли не умел читать и чтобы скоротать ночь он решил себя развлечь умной беседой со свежим человеком.
      - Младший сержант, - окликнул он меня, - пойдем, чайку попьем.
      И ведь не откажешь!
      Мало того, что старший призыв приглашает, так сегодня я еще счастливо избежал оплаты счетов, выписанных моими земляками, и не в моем положении было кочевряжиться. Бросив грустный взгляд на свою подушку и подавив в себе неуместный вздох, я набросил на себя снятую уже было хэбэшку и поспешил воспользоваться гостеприимным предложением Кравцова, к которому, как я успел заметить, во взводе прислушивались. Саня успел заварить две кружки чая и приветливо пригласил меня садиться за стол:
      - Ну, рассказывай.
      Я оторопел:
      - Чего рассказывать?
      - Все, - приготовился слушать Кравцов, - как водку пил на гражданке, как девок трахал, откуда ты родом, чем до службы занимался, кто родители. Все рассказывай.
      До сих пор меня еще не допрашивал следователь, но если включить воображение, то можно представить, что вот так же доброжелательно-покровительственно беседуя, умный следователь выпытывает действительно все.
      Я поведал, что родом я из Саранска, что водку я не пил, предпочитая вино, что мои интимные отношения с противоположным полом никого не касаются, что до службы я работал в одной смешной конторе, которая гнала продукцию для оборонки всего Варшавского Договора, что с отличием закончил ашхабадскую учебку связи, что родители мои инженеры и сам я после армии, скорее всего пойду по родительским стопам.
      Кравцов слушал внимательно, не перебивал и не задавал отвлекающих вопросов.
      - А я со Ставрополья, веришь? - заметил он, когда мой рассказ о себе иссяк.
      - Верю, - поддакнул я.
      - Мы с Горбачёвым, веришь, - земляки.
      Сане было чем гордиться: Горбачев тогда только входил в моду и популярность молодого генсека росла в прогрессии день ото дня. Народ рукоплескал и восхищался. Из великих мира сего у меня в земляках ходил только патриарх Никон, но и тот умер лет за триста до моего призыва на действительную военную службу. Крыть мне было нечем.
      - А я СПТУ до армии с отличием закончил, веришь, - продолжал хвалиться Кравцов, - на комбайне работал, как Горбачев в молодости.
      Намек был понятен: перед Саней был открыт прямой и широкий путь в генеральные секретари прямо из палатки второго взвода связи. Мне не светило: никто из мордвы до сих пор еще не пробился даже в Председатели Президиума Верховного Совета СССР и протекции оказать мне не мог. Да и на комбайне я работать не умею, чтобы браться страной руководить.
      - Ну, ничего, Андрей, - Кравцов удержался от того, чтобы через стол похлопать меня по плечу, - у нас во взводе закалишься, окрепнешь, физически подтянешься.
      Я повнимательней осмотрел фигуру Кравцова. Крепкий парень. Ну и что? Фигура напоминает скорее пивной бочонок, нежели торс борца. Ноги коротковаты. Лицо несколько одутловатое. Я мысленно добавил ему лет пять возраста и увидел его в пузырящихся на коленях трениках возле гаражей за банкой пива, также рассудительно беседующего с окрестной алкашней. Если бороться, то, пожалуй он меня повалит. Он здоровей и крепче меня, хоть и ниже ростом. В драке - не знаю кто кого, особенно, если работать на дальней и рассчитывать не на силу его ударов а на мою дыхалку. Пусть он в плечах шире меня. Зато на любом кроссе я его как ребенка сделаю, даже не вспотею. Мне стал неприятен его отеческий тон, который он почему-то решил взять со мной. Всего-то на полгода-год старше меня а уже сидит тут такой степенный и важный. Комбайнер хренов!
      Вообще я уже успел заметить, что люди ограниченные, даже глупые, но обладающие наполеоновским апломбом и величавой осанкой, умеют производить впечатление на людей обыкновенных и даже умных. Такой тип с самым значительным видом будет выдавать тривиальные пошлости, даже откровенные глупости так, будто разговаривает о вещах продуманных и великих. В голову собеседнику даже и не подумает закрасться подозрение, что перед ним обыкновенный остолоп с восьмилетним образованием, настолько весомы слова и серьезно лицо вещающего пророка.
      'Ты сначала выполни кэмээс, научись бегать быстрее меня на своих коротких лапках, а потом уже напутствуй', - подумал я и передразнил его: ''Окрепнешь, физически подтянешься...'.
      - У нас, у казаков... - вывел меня из задумчивости Кравцов, но ему не дали закончить.
      В палатку зашел Гулин:
      - Какого хрена тут сидишь? Все дежурные уже доложились.
      - Оба-на! - всполошился Кравцов, - заболтался с молодым. Бегу. А ты давай спать.
      Два раза повторять мне было ненужно. Я воспользовался тем, что мой новый опекун побежал докладывать дежурному по полку и залез 'на пальму'. Сегодня я 'оттянул' свой первый в Афгане караул, устал как собака, и слушать разглагольствования ставропольского комбайнера не было больше ни сил, ни желания.
      Наутро начинались мои духовские будни.
      'Духовенство'.
      
      Утро началось с зарядки.
      На плац вышел горнист и протрубил 'зорю'. Дежурные стали поднимать разоспавшихся дневальных и свои подразделения. Роты начали выходить на плац, чтобы изобразить поддержку армейскому физкультурному движению. Старослужащие второго взвода связи отправились курить на спортгородок. Духи, под руководством Кравцова, стали наводить порядок в палатке и на прилегающей территории. Тихон пошел за водой, Нурик убирал курилку и тыл, Женек прибирал на передней линейке и под грибком. Мне выпало почетное право подмести бетонный пол. Я был удивлен, что в армии полы метутся, потому, что в учебке они мылись. Чтобы облегчить себе работу в довольно частых нарядах по роте, я в недолгом времени своего курсантства вывел правило, что грязь в армии не выносится, а умело маскируется. При этом полосы грязи на полу должны быть строго параллельны. Взяв в руки щетку я стал бодренько ей орудовать, желая покончить с половым вопросом до завтрака, и немедленно поднял самум пыли. Кравцов, в это время обходил палатку и когда он зашел внутрь, то немедленно пресек мой энтузиазм:
      - Ты что? С ума сошел так мести? Дай, покажу.
      Вернулся Тихон с ведром воды для питья. Кравцов зачерпнул кружку и разбрызгал воду по палатке. Зачерпнул вторую, разбрызгал и ее.
      - Что это тут у вас происходит? - удивился Тихон, разглядывая опадающую пыль.
      - Да вот, - пояснил Кравцов, нажимая на щетку, - сержант мести не умеет. Раз уж взялся мести, то мети по-человечески. На, держи. Понял, как надо?
      Он вернул мне щетку обратно.
      Вообще-то, мести я не 'брался'. Я бы с бóльшим удовольствием покурил бы сейчас на спортгородке. Может, даже железки потягал. А с еще большим удовольствием я бы понаблюдал как Саня сам, а не моими руками навел бы порядок во всей палатке, а потом бы пособирал бычки вокруг нее. Может быть, я бы его даже похвалил. Но младший призыв - я, а не он и мне - 'положено'. Попробовал бы я отказаться!
      Однако, палатка - не стадион. И даже не спортзал: размерами сильно уступает. И через пятнадцать минут внутри и снаружи был наведен полный марафет: пыль подметена, мусор и окурки собраны, двери для проветривания распахнуты и сразу стало как-то хорошо жить. Я скинул хэбэшку, перекинул полотенце через плечо и прихватив умывальные принадлежности, двинул совершать утренний обряд омовения. По дороге в умывальник я прикинул, что зарядка в учебке - это почти час полноценной физической нагрузки с кроссом на три километра, маханием руками и ногами, провисанием на турнике и отжиманием от брусьев. В расположение рота возвращалась 'заряженная', в поту и в мыле. А тут, в Афгане, мы скоренько вчетвером навели порядок и даже не взопрели.
      'Я не знаю, что будет дальше, но пока мне в Афгане все нравится. Если вся дедовщина заключается в уборке помещений вне всякой очереди вместо энергичной зарядки, то я - за такую дедовщину'.
      Около восьми Полтава не скомандовал, а скорее попросил:
      - Выходите строиться на завтрак.
      Послышалось: 'Вы хотите строиться на завтрак?'.
      Полтора десятка человек второго взвода связи на передней линейке изобразили колонну по три. На плац выходили роты. К моему удивлению, Полтава не повел взвод на плац, а повел взвод в столовую кратчайшей дорогой - между палаток. Перед столовой взвод вообще рассыпал строй и пусть шагом, но розно связисты вошли в столовую. В нашем крыле было почти пусто, только несколько заготовщиков получали сахар, мясо и масло для своих подразделений и расставляли их по столам. В этой немноголюдности я увидел еще одно подтверждение избранности войск связи: пока пехота будет шлепать с плаца кружным путем мимо штаба полка, спортгородка, клуба, то есть пойдет в столовую самой дальней дорогой из всех возможных, мы, связисты, уже успеем поесть. Настроение испортила разведка: разведвзвод приперся сразу за нами. Видно они тоже от своей палатки шли по прямой.
      Да ладно: все равно же - после нас. Мы с Рыжим махнули друг другу.
      За нашими двумя столами сидели Кравцов и Женек.
      - Кушайте, мужики, - Кравцов встал, - я пошел в палатку. Женек, не задерживайся тут - Гулина подменишь.
      И снова - гастрономический разврат: в мисках утопает в собственном соку тушенка, пережаренная с морковкой и луком, на голубой гетинаксовой тарелке слезятся цилиндрики масла, в другой тарелке горкой насыпаны кубики сахара, в большом чайнике плещется кофе и в казане преет рисовая каша. И снова - старослужащие сели за свой стол и паек другого стола, накрытого на десять человек, пал жертвой четверых голодных духов.
      Ну и правильно! Нам еще летать и летать. Силы нам понадобятся.
      - Мужики, - Женек щедро наложил в тарелку каши, навалил сверху три ложки тушенки, отсыпал сахар, - это - Гулину. Придет - поест. Давайте, я побежал.
      Женек пошел в палатку менять второго дневального, мы навалились на кашу, а старослужащие, едва поковыряв ложками в своих тарелках, уже допивали кофе. Полтава встал из-за стола:
      - На развод не опаздывайте.
      Мы налегли и скоро прикончили и свое, и 'за того парня'. Когда пришел Гулин, Нурик уже принес казан горячей воды и мыл кружки с обоих столов. Я собрал посуду и отнес ее на мойку. Тихон принес чистую тряпку и протер столешницы. Пять минут - и столы были чисты. В торце каждого из них вверх донышками стояли в два ряда десять кружек.
      Мы вернулись в палатку.
      Удивительное дело: в Афгане в распорядке дня отсутствовала строчка 'Утренний осмотр'. В Союзе, в учебке, приказом командира части на эту церемонию выделено аж пятнадцать минут драгоценного курсантского времени из бесценных учебных суток. Сначала курсантов проверяли командиры отделений, затем замкомзводы оглядывали курсантов своих взводов и, наконец, на крыльцо казармы царственно выплывал объемистый живот старшины роты старшего прапорщика Ахметзянова. Рота делилась на две шеренги и красная рожа сурового, но справедливого старшины, обдавая курсантов мечтательным перегаром, плыла между шеренг и сканировала всех вместе и каждого в отдельности. Если на сапоге обнаруживалось хоть одно серое пятнышко, то старшина вытирал подошву своего ботинка об этот сапог и отправлял курсанта чистить его как следует. Если солнечный зайчик, отлетавший от начищенной бляхи ремня не укладывался в определенный уставом диапазон спектра, то ремень расстегивался, брался в могучую старшинскую десницу, Ахметзянов подавал команду 'кругом' и филейная часть курсанта останавливала собой штампованный кусок латуни, со свистом рассекший воздух и оставивший на курсантской ягодице символ принадлежности к Вооруженным Силам СССР в виде пятиконечной звезды с серпом и молотом в центре. Если подшива была... Нет, не грязная. На ней не было даже пятнышка. Если подшива не отдавала своей белизной в синеву или, не дай Бог, хоть на миллиметр торчала из воротника выше, нежели это определялось порядком ношения формы одежды, то Ахметзянов одним пальцем отрывал всю подшиву и отправлял неряху пришивать ее заново.
      Стоит ли говорить о наглаженности хэбэ и стрелках на брюках?
      Стоит ли говорить о том, что старшина давал команду 'согнуть ноги в локтевом суставе' и внимательно смотрел: у всех ли прибиты подковки на каблуке?
      Образцовый воин с мужественным лицом, охранявший покой советских граждан на плакатах ГлавПУРа - разгильдяй и замухрышка рядом с любым курсантом второй роты доблестной учебки связи доблестного же Первого городка Ашхабада.
      Коварство заключалось в том, что сразу же за утренним осмотром командовалось построение на завтрак и тот, кто не успел занять свое место в строю, оставался без оного. В столовую поодиноче не пускали: только в составе подразделения, пришедшего строем и с песней. Курсанты, отправленные устранять недостатки в одежде, на утренний развод становились в до блеска начищенных сапогах, наглаженные, с ярко горящими бляхами, в едва не накрахмаленных подворотничках, но... голодные.
      Вот так, ненавязчиво, но на всю оставшуюся жизнь, нам прививалась любовь к аккуратности в одежде и обуви. Представьте себе: нас даже не били! Курсант - он же себе не принадлежит. Он принадлежит своей части, округу, Министерству Обороны, Правительству СССР, всему советскому народу в конечном счете. А у какого негодяя-офицера, у какого подлеца-прапорщика поднимется рука на народное достояние в курсантских погонах?
      Нет таких!
      Может и есть где-то, врать не буду. Но я, лично, не встречал. Нас не били - нас задрачивали. Грамотно и методично. Денно и нощно. Из часа в час и из минуты в минуту. Изо дня в день и из месяца в месяц. Целых полгода. Сто восемьдесят два дня, или четыре тысячи шестьдесят восемь часов, или двести шестьдесят две тысячи восемьдесят минут, проживая каждую из которых в данный момент, ты не знаешь как сложится твоя жизнь в следующую.
      А если быть до конца честным с самим собой, если не выпячивать грудь и не надувать щеки, ломая из себя героя войны, то... То надо сказать спасибо старшему прапорщику Валере Ахметзянову и всем сотням прапорщиков и тысячам офицеров учебных рот Краснознаменного Туркестанского военного округа. Они вышибли из нас гражданскую дурь.
      Раз и навсегда.
      Нас готовили к войне. Но война дело не только грязное, но и жестокое. Подготовка к жестокому делу и методов воспитания требует жестоких. Оттого, что полгода нас почти круглосуточно гоняли до семьдесят седьмого пота, оттого, что сотни раз мы отрабатывали нормативы, отключая голову и доводя движения до автоматизма, оттого, что не знали мы ни сна ни роздыху все те часы, что провели в своих учебках, мы и вырывались в Афган, как на волю, приходили в линейные части как на 'гражданку'. Вся армейская дедовщина - отвратительная, порой грязная, но всегда унизительная - не ломала, а только закаляла нас. После учебки любые прихоти старослужащих казались нам несвоевременной и досадной помехой солдатскому досугу. Всего лишь! Но этот досуг у нас был! После шести месяцев жизни, расписанной по минутам, жизни в которой не предусмотрены ситуации, в которых ты мог бы оказаться вне строя, у тебя вдруг неизвестно откуда появляется свободное время. Пусть его мало - час-полтора в сутки - но это твое время. Время, подаренное тебе полковым распорядком и старослужащими. Мне показалось это невероятным: у духов, у ничтожнейшего, бесправного, самого глупого и бестолкового армейского сословия есть личное время. Когда в палатке подметено, в каптерке прибрано, в парке - порядок, в оружейке блеск, в столовой чистота - иди и занимайся, чем хочешь. Пиши письма маме. Сходи в магазин, если чеки есть. Навести земляка, вспомни с ним родные места и помечтай, как вы выпьете вместе после увольнения в запас. Посети полковую библиотеку, наконец, полистай журналы. Нянек тут нет, будь любезен: развлеки себя сам...
      'А что? Разве сегодня утреннего осмотра не будет?', - хотелось мне задать наивный вопрос.
      - Ну что? Готовы?
      В палатку зашел лейтенант с каким-то заспанным лицом, не столько глупым, сколько ленивым. У всех, кроме меня сапоги были уже начищены без всякого осмотра и постороннего догляда и я поспешил взять сапожную щетку и крем и выскочил на улицу. Не скажу, что я сильно люблю чистить обувь. Нет. Просто мне нравится, когда она у меня чистая. А поскольку ни по званию, ни по сроку службы денщик мне был еще не положен, то я стал наяривать голенища и ступни, стараясь поспеть встать в строй вовремя. В чистых сапогах не только приятно пройтись. Сапоги, регулярно получающие свою порцию крема, и носятся дольше. Сейчас ноябрь, а переход на летнюю форму одежды только в апреле и эти мои сапоги мне нужно еще пять месяцев дотаскать так, чтобы они не порвались и не лопнули. А кирзуха - она может...
      - Младший сержант, ко мне, - донесся из палатки голос лейтенанта.
      Я осмотрел один сапог и остался им доволен - блестит. Потом не менее придирчиво осмотрел второй - и остался доволен собой и обоими сапогами.
      'Ну, чего тебе? До 'после развода' потерпеть не можешь?', - огрызнулся я про себя, а автоответчик ответил уставное:
      - Есть! - схватив щетку, я опрометью метнулся предстать пред ясны очи моего боевого командира, - Товарищ лейтенант, младший сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.
      Лейтенант как-то скептически осмотрел меня с головы до ног, скривил рот в усмешке и оценил:
      - Так вот ты какой - Сё-о-о-мин...
      'Я не виноват, что я такой. Все претензии - к папе с мамой и военно-врачебной комиссии, признавшей меня годным для прохождения действительной военной службы'.
      - Я думал, ты - дебил какой-нибудь, из деревни... А у тебя - лицо умное, - задумчиво продолжал оценивать меня лейтенант.
      'Что есть - то есть', - снова про себя похвастался я, - 'десять классов с отличием, между прочим, закончил. Не хухры-мухры. И учебку тоже - на одни пятерки'.
      - Ладно, Семин, - резюмировал лейтенант, - Будем считать, что карантин не считается. Начнешь службу с чистого листа. Это ты там мог на губу попадать, но если ты мне и во взводе начнешь колобродить, то я тебя... Бойся меня и моего гнева.
      - Понял, товарищ лейтенант.
      Мне почему-то стало обидно, что мне не зачли в послужной список мою службу в карантине. Там ведь не только губа была, но и объявленная перед строем благодарность за успехи в тактической подготовке.
      - Я твой командир, лейтенант Михайлов. Примешь первое отделение, - продолжал лейтенант, - он поискал кого-то глазами и наткнулся на Нурика:
      - Назарбаев.
      - А? - откликнулся Нурик.
      - Назарбаев! - уже громче окликнул лейтенант.
      - Чо?
      - Назарбаев, твою мать!!! Как нужно отвечать, когда тебя зовет командир?
      - Да тут, я тут, товарищ лейтенант.
      - После развода покажешь Семину ваш бэтээр. Понял?
      - Понял, - кивнул Нурик.
      - Как нужно отвечать?
      - Есть.
      - Ну, то-то, - успокоился лейтенант, - Взвод, становись.
      И в самом деле - полк уже стоял построенный на плацу. Один только второй взвод связи топтался на передней линейке возле своей палатки, судорожно формируя строй.
      - Сёмин, твое место, как командира первого отделения, в середине первой шеренги, когда взвод веду я или справа, когда взвод ведет мой заместитель.
      - Есть.
      Подошел невысокий худощавый старший сержант:
      - Товарищ лейтенант, разрешите встать в строй? - опоздавший приложил ладонь к шапке.
      - Давай, - махнул рукой лейтенант, забыв отчитать за опоздание, - Шагом марш!
      Старший сержант встал в последнюю шеренгу и взвод тронулся на плац.
      
      17. Комбат
      
       Так я узнал, что второй взвод связи это, собственно, не один взвод, а два. В одной палатке с нами квартировал второй БМП - батальонный медицинский пункт. Такой же взвод как наш, только из трех человек: командира взвода прапорщика Кравца, заместителя командира взвода старшего сержанта Каховского - того самого, который встал сегодня в строй последним - и механика водителя рядового Тихона. Общность сожития и быта связывала два взвода в один: у двух взводов были общие деды и духи. Однако, отсутствие взаимоподчиненности выгодно отделяло Каховского от дедов взвода связи: он подчинялся непосредственно Кравцу, наш Михайлов был его до лампады и если бы командир взвода связи решил бы показать Каховскому свою власть и силу, то немедленно и совершенно справедливо был бы послан ну хутор для поимки бабочек.
       Старший сержант Каховский был еще невиданным мной типом солдата и деда. Небольшого роста, худоватый, с тонкими нервными пальцами пианиста-виртуоза он был изящен во всем: в ношении формы, в осанке, в манере говорить. Что-то в нем было такое, чего не было ни в ком из нас. Даже ума в нем, кажется, было больше. Отчего это?
      Он был студентом.
       Каховский загремел под знамена с третьего курса мединститута за какую-то не совсем красивую историю связанную то ли с милицией, то ли с КГБ Но и тут он ухитрился обмануть родное государство: как студент он призвался тридцатого июня, а как сержант должен был уволиться в мае. Таким образом, вместо полных двух лет ему надлежало служить всего только двадцать два месяца. Я восхитился такой предусмотрительностью Его тоже, кстати, звали Сашей. Кравцов, Полтава, Каховский - три Александра на такой маленький взвод. Это обстоятельство наводило на мысль о скудости фантазии на имена. А созвучие фамилий Кравцов и Кравец - о том, что мир тесен и что фамилий в нем мало.
       Полк был построен для развода. На правом фланге стояла колонна офицеров и прапорщиков управления полка. Дальше - разведрота, рота связи, саперы и ремрота. За ремротой стоял огромный табун РМО - самое большое подразделение в полку. В РМО насчитывалось добрых полторы сотни человек: водители, повара, кладовщики, банщики и кочегары. В середине полкового построения стоял мой второй взвод связи На РМО оканчивались полковые службы и за ним стол второй батальон. Как и положено, на правом фланге батальона выстроилась лейб-гвардия: разведка, связь и взвод хозяйственного обеспечения. Потом колонны четвертой, пятой и шестой рот и на самом левом фланге, даже несколько особняком, каста неприкасаемых - писаря и комендантский взвод.
       Полк стоял поротно, негромко переговариваясь между собой. В задних рядах докуривали. От клуба с барабанами и дудками наперевес строем и почти в ногу прошагал полковой оркестр во главе с маленьким дирижером-старшим лейтенантом. На плацу никого не было. Полк смотрел на штаб в ожидании выхода начальства. Оркестр встал напротив разведроты лицом к полку.
       Наконец из штаба вышли два подполковника. Один очень высокий широкоплечий с соломенными жесткими волосами и огромным мясистым носом, да что там - носом? - здоровенным шнобелем на багровом похабном лице. Из ворота хэбэшки у него красовался десантный тельник. Другой почти на голову пониже, но тоже высокий и полный, даже толстый, с очень добрым лицом Деда Мороза на круглой улыбчивой физиономии. В вырезе хэбэ у него тоже просвечивал тельник, только морской, в черно-белую полоску. Это были начальник штаба полка Сафронов и заместитель командира полка по политической части Плехов. Дойдя примерно до середины плаца подполковники остановились и осмотрели строй. Оставшись довольным увиденным, Сафронов распахнул варежку и скомандовал:
       - Полк!
       'Господи! Ну и голос! Просто бычий рев', - мне никогда еще не доводилось слышать кафедральных протодиаконов, но этому подполу не стыдно и при патриарших богослужениях провозглашать что-нибудь торжественное, подходящее случаю. От этого голоса сам собой втягивался живот, надувалась грудь, уносились вдаль невоенные мысли и приходила знакомая каждому солдату готовность слушать и исполнять приказания старшего начальника.
       - Равняйсь! Смирно! - рыкнул начальник штаба.
       Восемьсот человек ни звуком, ни шевелением не выдавали своего присутствия на плацу. Наступила гробовая тишина, когда сотни людей в форме, внимая голосу старшего, становятся единым целым. Вот ради именно этого единения силы и воли в армии и существуют дисциплина и субординация. Если бы Сафронов приказал сейчас всем взять в руки лопаты и до ужина скопать на хрен те горы, что украшали собой пейзаж за нашими спинами, то полк без рассуждений повиновался бы ему.
       - Равнение на сред-дину!
       Дирижер всплеснул руками, оркестр дунул в трубы и колотнул по барабанам. Получился марш. Офицеры полка приложили ладони к виску, отдавая честь. Из дверей штаба вышел невысокого роста третий подполковник - командир полка Дружинин. Не видя командира, но угадав его появление спиной или просто ориентируясь по оркестру, Сафронов развернулся и высоко вскидывая длинные ноги в строевом шаге пошел встречать. Два подполковника остановили напротив друг друга, Дружинин тоже поднес ладонь к кепке.
       - Товарищ подполковник! - рев сафроновской глотки ударял в фанерные стенки штаба и отлетал к затихшему строю, - Вверенный вам полк на утренний развод построен. Начальник штаба подполковник Сафронов.
       Дружинин прошел мимо начальника штаба по направлению к шеренгам и колоннам. Сафронов сопровождал строевым и на это стоило посмотреть. Комполка не был маленьким, скорее среднего роста. Просто на фоне здоровенного выпускника Рязанского Высшего Военно-Десантного Командного училища он терялся как объект наблюдения. Пока Дружинин делал шаги, Сафронов перекрывал одним своим три командирских шага. Дружинин остановился. Сафронов успел сделать не более пяти шагов, но прошел половину плаца.
       - Здравствуйте товарищи! - не отнимая ладони от виска поздоровался командир полка.
       Прошло три секунды и...
       - ЗДРАИА! ЖЕЛА! ТОВА! ПОЛКОВНИК!!! - грянули восемьсот глоток в едином воодушевлении.
       - Вольно! Офицеры - на средину.
       Офицеры строевым пошли от своих подразделений к командиру. Прапорщики выстроились в линию метрах в трех позади них. Меня кто-то несильно толкнул в плечо:
       - Сделай два шага.
       - Зачем? - не понял я.
       - Ты - сержант. Сделай два шага из строя.
       Я посмотрел по сторонам: и в самом деле - впереди каждой роты выстроились сержанты с красными лычками. Ну и я шагнул пару раз.
       Развод - не парад, не долго длится. Дружинин сказал только, что разбор прошедшей операции с офицерами будет завтра и отпустил их с миром.
       'Все занятия и работы - по распорядку дня и по плану работ'.
       Офицеры вернулись на свои места, только напротив нашего батальона остался стоять высокий капитан.
       - Комбат, - шепнули сзади.
       - Полк! - снова заревел Сафронов, - Управление прямо, остальные напра-ВО!
       - Второй батальон на месте, - спокойно уточнил комбат.
       Я, было, дернулся выполнять команду начальника штаба, но заботливые руки сослуживцев вернули меня в прежнее положение.
       - Шагом.... Марш! - рявкнул напоследок Сафронов и пошел в штаб.
       Все, кроме второго батальона двинулись с плаца. Комбат выжидал, пока освободится пространство. Я в это время рассматривал его.
       Высокий, выше меня, но не такой здоровый, как Сафронов, а поджарый, без лишнего жира и мяса. Такую стать хорошо иметь многоборцам. Из-под выгоревшей потрепанной кепки с овальной кокардой на лбу выбивались пепельного цвета волосы, остриженные 'в кружок' как у Иванушки-дурачка. Возможно, комбат и был бы похож из-за своей прически на придурка из русских народных сказок, если бы не пронзительный взгляд бледно-голубых глаз, который притягивал внимание. Комбат смотрел так, будто видит тебя насквозь. В такие глаза трудно врать. Вот только привычка плотно поджимать губы и немного приплюснутая челюсть в сочетании с этим холодным взглядом придавала комбату схожесть с лягушкой. Или с фашистом, какими их показывали в кино. Только немецкой каски не хватало - вылитый Ганс или Фриц, охотник на партизан. На груди его хэбэшки был прикручен маленький бронзовый орден Суворова - значок выпускника суворовского училища.
       Таким я первый раз увидел своего комбата Баценкова.
       Пока полковые службы освобождали плац от своего присутствия за спиной комбата выстроились еще два капитана и майор: замкомбата майор Чайка, начальник штаба капитан Скубиев, и зам. энша капитан Поляков. Баценков Обратился к батальону:
       - Ну, как повоевали? Все живы?
       Батальон оживился: с операции вернулись все, только трое были ранены.
       - Командир мин.банды, почему у тебя в батарее двое раненых?
       - Так, товарищ капитан...
       - С тобой после разберемся, - Баценков подошел к четвертой роте, - молодцы, четвертая рота.
       - Служим Советскому Союзу! - на узбекском, туркменском и таджикском языках откликнулись отличившиеся.
       - Ты, Буба, из гранатомета стрелять разучился? - отечески обратился комбат к какому-то солдату из задних шеренг четвертой роты, - а ты, Алиахметов, в первый раз пулемет увидел? Почему тогда промазали?
      Баценков повернулся к группе офицеров:
      - Начальник штаба! Готовь наградные, вечером подпишу.
       Мимо батальона в сторону складов нес своё брюхо зампотыл полка подполковник Марчук.
       - Товарищ капитан, выдели-ка мне пятнадцать человек для разгрузки машин, - небрежно бросил он Баценкову.
       - А пошел бы ты на хрен, товарищ подполковник, - без злобы и сердца послал комбат старшего начальника, - не видишь: я с батальоном разговариваю?
       Я ахнул про себя:
       'Вот это мужик!'.
       С этого момента я зауважал комбата и ныне и присно и во веки веков. Это он не просто тыловика послал. Это он наглядно и просто показал, что батальон для него важнее и дороже мнения и дружбы штабных и тыловых.
       Марчук утерся и пошел искать подмогу в ремроту.
       Баценков вернулся на свое место впереди строя.
       - Командирам подразделений, развести людей по работам. Командирам рот и отдельных взводов сбор через полчаса в палатке взвода связи. Разойдись.
       Мы вернулись в палатку и я не знал, чем себя занять. Старослужащие испарились, Кравцов отдыхал после бессонной ночи, Женек стоял под грибком в бронежилете, Тихон с Нуриком умотали в парк. Второго дневального, Гулина, тоже в палатке не было. Я был один. Я сел на табурет, ожидая, что придет лейтенант Михайлов и хоть он-то меня чем-нибудь озадачит, но вместо Михайлова в палатку зашли комбат и начальник штаба батальона.
       - Товарищ младший сержант, - с порога обратился Баценков ко мне, - на каком основании вы здесь сидите?
       Я встал и оробел. Заходит целый комбат, а я тут расселся - всей задницей на табуретке. Может, мне тут и не положено вовсе сидеть? Не случайно же деды с черпаками рассосались по полку?
       - Я повторяю, товарищ сержант, - добивался от меня внятного ответа комбат, - на каком основании вы тут сидите?
       'Вот так, с ходу, я снова влип в неприятности! Да что же у меня служба-то не идет?! В учебке гнобили за земляков. Во взводе, тоже чуть не попал под раздачу за них же. Не успел приехать в полк - загремел на губу. Первый раз увидел комбата и уже чего-то нарушил. Сейчас он меня опять на губу отправит! Когда же я служить-то научусь?! Почему у других все ровно и гладко, а у меня...'.
       - Товарищ младший сержант, - назидательно проговорил Баценков, - вам надлежит ответствовать старшему по званию: 'Товарищ капитан, я тут сижу на табуретке'.
       У меня отлегло от сердца: шутку я оценил, но раз комбат шутит, значит, он не сухой уставник, а нормальный мужик.
       - Вот что, молодой человек, - снова обратился ко мне комбат, - очистите-ка нам помещение. Мне с офицерами поговорить надо.
       Я вышел и сел в курилке. Делать мне сегодня было нечего. И где же та дедовщина, которой нас пугали в Союзе? И куда идти? Чем себя занять?
       Я уже неверное минут сорок ковырял в носу, решая куда себя деть, и, наверное, ковырялся бы еще час, но из-за угла палатки появился Женек и помешал мне планировать свой досуг:
       - Давай, быстрей к комбату.
       Женек сейчас был похож на гвардейца кардинала: не застегнутый липучками бронежилет болтался на нем, свисая спереди и сзади как мушкетерский плащ, он еще не успел сменить летнюю панаму на зимнюю шапку и ему отчаянно не хватало на ней пера, которое я ему тут же мысленно и подрисовал, а штык-нож на ремне вполне заменял собой шпагу. Я тоже почувствовал себя д'Артаньяном, которого кардинал приглашает в свой Люксембургский дворец. Брезентовая прорезиненная палатка выросла на глазах, углы ее, выпиравшие из-под опорных жердей, обрели вид угловых башенок с узкими бойницами, двускатная крыша превратилась в центральный бастион замка. Вокруг нее, кажется даже был прорыт крепостной ров, а распахнутая дверь показалась мне подъемным мостом.
       Я встал, поправил мундир. Небрежно щелкнув пальцем по лычкам, смахнул с золотых эполет несуществующую пыль, поправил меховой гвардейский кивер на голове, так, чтобы звездочка находилась строго между глаз. Хотел еще поправить шпагу, но вспомнил, что вечор оставил ее в кордегардии, сиречь в оружейке, и, стараясь как можно тише звенеть шпорами на ботфортах отправился на прием к его высокопреосвященству.
       'Извольте, ваше сиятельство! Я всегда готов к вашим услугам!'.
       Через три секунды внутренне вибрируя от волнения , не ожидая для себя ничего хорошего, младший сержант первого года службы доложил капитану Баценкову о прибытии:
       - Товарищ капитан, младший сержант Семин по вашему приказанию прибыл.
       Рядом с комбатом сидели мой командир взвода и начальник штаба батальона. Перед комбатом было развернуто мое личное дело.
       И опять пошли привычные расспросы про папу-маму, дом родной, чем занимался на 'гражданке' и что я думаю делать после армии...
       Вот про 'после армии' я меньше всего думал. До этой 'после армии' мне еще тарабанить восемнадцать месяцев и еще не известно: будет ли у меня еще когда-нибудь гражданская жизнь или нет. Одно я знал совершенно точно: я никогда после армии не буду военным. Ни офицером, ни прапорщиком, ни даже генералом или адмиралом. И не предлагайте! Полгода в учебке мне хватило для того, чтобы осознать, что я - человек сугубо штатский и это была большая ошибка министра обороны призвать меня для прохождения службы. Десять тысяч раз я уже успел обозвать себя ослом за то, что не стал подавать документы в университет. Вместо спокойной учебы в гражданском ВУЗе в родном городе мне захотелось 'проверить себя'. Вот и проверяю уже восьмой месяц.
       Осёл!
      Ничего этого я комбату, разумеется не сказал, а как-то неопределенно пожал плечами: 'война план покажет'.
       Комбат заинтересованно расспрашивал меня про учебку: на каких радиостанциях я могу работать, умею ли разворачивать антенны, какие у меня оценки по специальной и тактико-специальной подготовке. Услышав, что я сдал все экзамены на пятерки и даже могу ловить слабый импульс от озонового слоя, он несколько успокоился на мой счет. Для подтверждения своих слов я даже предъявил своё удостоверение об окончании и присвоении мне звания классного специалиста.
       'Смотрите, товарищ капитан, я не хвастун какой-нибудь. Вот и все мои отметки проставлены. Ни одной четверки'.
       - Ну, ладно, - комбат закончил со мной и повернулся к Михайлову, - вроде, он не полный болван. Никуда его пока не назначай, пусть оботрется, а там видно будет.
       - Давай военный билет, - приказал мне взводный, - сегодня проставлю в нем твою новую должность, номер личного оружия и противогаза. Оружие получишь вечером. Куликов!
       - Я, - Женек зашел с улицы на зов командира.
       - Кто второй дневальный? Где он?
       - Территорию убирает, - не сморгнув соврал Женек.
       - Ко мне его.
       Через минуту явился Гулин, который в соседней палатке хозвзвода с толком проводил время своего дневальства: глаза его были красные той характерной краснотой, которую я уже научился понимать.
       - Найди-ка мне Кравцова и Щербину, - приказал Михайлов.
       Через вторую минуту явились Полтава и Кравцов. От них пахло жареной картошкой.
       - Ну, что, мужики, - лейтенант оглянулся на комбата, - сержанты у нас уволились, а тот, что пришел, еще молодой. Нужен еще один командир отделения и замкомвзвод. Я предлагаю ваши кандидатуры. Возражений нет?
       Кравцов аж зарделся от удовольствия: видно, парню во сне снились сержантские лычки, как он блеснет ими по возвращении в родную станицу перед грудастыми казачками. Полтава воспринял свое производство спокойно: если не я, то кто?
       - Давайте и вы свои военники.
      
       После обеда, когда взводный вернул нам 'проштампованные' военники, выяснилось, что я заступаю дежурным по взводу.
       Вот так вот! С места в карьер. И суток не успел побыть, оглядеться.
       Полтава повел меня в оружейку, чтобы выдать мне мой автомат, чей номер уже был записан в военном билете и заодно показать то место в пирамиде откуда его брать и куда класть на место. Взяв у Кравцова ключи на длинной гибкой цепочке он отомкнул оружейку... и я едва не споткнулся о боеприпасы.
       Этот Афган не переставал меня поражать.
       Прямо под ногами валялись сигнальные и осветительные ракеты вперемешку с гранатами без запалов. С правой руки на стеллажах кое-как валялись бронежилеты. Над ними на полке лежали каски, оплетенные масксетью. Под стеллажами на полу в двух казанках были насыпаны патроны. В зеленом ящике внавалку лежали гранаты. Рядом с ними были заботливо завернуты в промасленную бумагу запалы. Тоже на полу. В дальней комнатке буквой 'Г' стояли две пирамиды с автоматами взвода связи, БМП и управления батальона. Полтава открыл правую пирамиду, перебрал автоматы, вынул один АК-74 и передал его мне:
       - Держи. Земляка твоего. Он с ним ходил. Номер выучи наизусть.
       Я посмотрел на номер: 1114779. Не так сложно запомнить: три единицы, четверка идет по порядку, две семерки, девять.
       - А эти, - Полтава открыл вторую пирамиду и показал на четыре АКС-74, - комбата и управления батальона. Заступишь на дежурство, в течение своих суток наведи тут порядок. Видишь, какой тут бардак? Заодно почистишь эти четыре автомата. Ночь длинная.
       Я осмотрелся еще раз. Две не комнатушки даже, а каморки размером полтора на полтора метра, где втроем уже было бы тесно, были завалены тем, что взрывается или стреляет. И никому до этого не было дела. Если бы в Союзе наш ротный увидел бы в оружейке хоть один патрон, закатившийся под пирамиду, хоть капсюль от него то...
       - Иди, готовься, принимать наряд.
       - Сань, а как его принимать?
       - Да очень просто: выйдешь вечером на развод, вернешься с него, возьмешь у Кравцова ключи и повязку, а вечером после отбоя доложишь дежурному по полку.
       - А чего ему докладывать?
       - Скажешь, что происшествий не случилось. Взвод отдыхает. По списку во втором взводе связи и втором БМП - восемнадцать человек. Трое в наряде. Пятнадцать спят. В госпитале, медпункте или командировке никого нет.
       - Понял. А для чего?
       - Ну, во-первых, чтобы не поднимали тревогу, что солдат убежал, а во-вторых, дежурный по полку составляет раскладку на следующий день. Ты хочешь, чтобы завтра в столовой нам чего-нибудь недодали?
       Я этого не хотел.
      
      К шести часам вечера я, прицепивши штык-нож к ремню, вышел строиться на плац. Караул уже стоял на правом фланге, подтягивались и внутренние наряды. Дневальными со мной заступали Нурик и черпак Курин, тот самый, который вчера ободрил меня в столовой за ужином. Курина звали тоже Сашей. Рядом со мной в первую шеренгу встал Рыжий со своими дневальными.
      - Ну, что? Началась служба? - весело спросил он.
      - Началась, - кивнул я в ответ, - я сегодня первый раз дежурным заступаю.
      - А я какой? Не ссы. Не мы первые, не мы последние.
      - Это да, - согласился я с ним.
      Дежурным по полку заступал старший лейтенант Лаврушкин, любимый всем полком за свое чувство юмора и за то, что не 'застроил' ни одного солдата. Ему не было необходимости это делать: в мотострелковом полку он командовал взводом химической защиты аж из трех человек: он сам, его заместитель и водитель БРДМки. Ввиду малочисленности вверенного ему личного состава служба его была медом и он ходил по полку всегда готовый пошутить, подколоть или посмеяться чьей-то шутке. У него даже усы были какие-то несерьезные - светлые, 'а-ля гусарский эскадрон'. Помдежем шел лейтенант Плащёв, которого за глаза звали 'Палачев' и неизвестно за что. Может, за характер?
      Первым делом Лаврушкин подошел к караулу:
      - Кто не может нести службу?
      Службу нести могли все.
      - Еще раз спрашиваю: кто болен или нехорошо себя чувствует?
      Все чувствовали себя совершенно здоровыми.
      - Кто получил из дома плохое письмо? Кто хочет сегодня в карауле застрелиться?
      Никто плохих писем из дома не получал: сегодня вообще не было почты.
      - Ну, тогда несите службу бодро, бдительно, ничем не отвлекаясь в соответствии с Уставом Гарнизонной и Караульной службы.
      Лаврушкин перешел к суточному наряду:
      - А из вас кто-нибудь болен или опять все здоровы?
      У нас тоже все были здоровы.
      Тут Лаврушкина осенило, он будто сейчас вспомнил об этом:
      - А кто у нас на этой неделе убирает командирский туалет? Саперы? Ну-у-у, мужики! Так не годится. Я вечером зашел поссать, а на меня из очка триппер - как выпрыгнет! Чуть с ног не сбил. Убрать ночью в туалете. Утром приду - проверю. И вторую лампочку ввинтить. А то командир полка зайдет, вляпается еще во что-нибудь в темноте. Тогда утром всем полком будем его отчищать. Вопросы?
      - Сделаем, товарищ старший лейтенант, - успокоил Лаврушкина дежурный по саперной роте.
      - Добро. Наряд, равняйсь!
      Рано он хотел окончить развод: из штаба пока на плац вышел замполит Плехов. Курин толкнул меня в бок и шепнул:
      - Сейчас концерт будет.
      Плехов подошел к караулу:
      - Больные, хромые, косые - есть?
      Караул поспешил заверить замполита, что таковых в его рядах не имеется.
      - Кто из молодых хочет свести счеты со старослужащими? В кундузском полку в прошлом месяце молодой солдат, доведенный стариками, застрелил в карауле своего сослуживца. Его будут судить. Две семьи сделались несчастными. Одна получит сына в цинковом гробу, другая - своего дождется лет через восемь.
      Плехов внимательней посмотрел на строй, выискивая глазами старослужащих. Наконец, отыскал своего старого знакомого:
      - Мамедов, ты? - он удивленно всплеснул руками, будто и в самом деле встретил старинного друга, которого не видел по меньшей мере лет пять, - смотри, какой ты стал! Чистенький, ушитый, важный. Молодыми командуешь. А ты забыл, Мамедов как год назад ты на этом самом плацу плакал, жаловался, что тебя старослужащие притесняют? Прямо в голос рыдал перед строем. А теперь ты что вытворяешь? Дед - на хрен одет.
      Замполит неприязненно посмотрел на Мамедова и продекламировал:
      - Чик-чирик, звездык, ку-ку! Скоро - дембель старику. Как вы там молодых заставляете чирикать?
      Мамедов и все старослужащие караула принялись разглядывать свои сапоги.
      - Это у него кличка такая - Чик-чирик, - шепнул мне Курин про Плехова.
      - Запомните, - грохотал замполит, - дед здесь - я!
      Он стукнул себя кулаком по тельнику и лицо его уже не было добрым.
      - Вы служите второй год, а я - шестнадцатый. Вы все - духи передо мной. И если я узнаю, что вы притесняете молодых, то вы все вместо дембеля поедете в Термез, в тюрьму номер восемь. Я вам это устрою.
      Старослужащие еще внимательней уставились в свои сапоги.
      - Обращаюсь к молодым, - голос Плехова потеплел и тон сменился на отеческий, - если вас притесняют, если вас загоняют в петлю или вам захочется застрелиться - не делайте глупостей. Идите прямо ко мне. Будите меня ночь-полночь. Все знают в какой комнате я живу? То-то.
      Плехов еще минут десять погремел, поклеймил дедовщину, погрозил нарушителям карами небесными и разрешил Лаврушкину окончить развод.
      - Сань, а он что? Дурак? - спросил я Курина про замполита, когда мы возвращались в палатку.
      Курин без осуждения за столь скоропалительную и резкую оценку посмотрел на меня и спокойно ответил:
      - Может и дурак. Только на операциях он одевает на себя пятнадцатикилограммовый бронежилет, честно тащит на себе тяжелый рюкзак, в который уложено все, что положено иметь при себе пехотинцу, ни у кого не клянчит воду и не проверяет чужие фляжки.
      Я вспомнил плеховское брюхо, доброе лицо Деда Мороза, представил его с рюкзаком за спиной и с автоматом наперевес и зауважал его. Зауважал, но про себя решил, что беспокоить такого уважаемого человека своими жалобами я не стану ни днем, ни ночью.
      В палатке Кравцов отдал мне ключи от оружейки и красную повязку, на кирзовой основе.
      - Корми людей, - бросил он мне и отправился в каптерку.
      - Ты в первый раз сегодня дежуришь, - сказал мне Курин, - давай я помогу тебе на заготовке?
      - На какой заготовке?
      - Сахар ты получать думаешь на ужин или хлеборезу оставишь?
      Мы пошли на заготовку. Перед дверью в столовую мы столкнулись с усатым узбеком. Узбек оттер меня плечом от входа и прошел первым. Возмущенный такой наглостью я догнал его, дернул за плечо... и получил с левой прямой в лоб.
      Навернулись слезы.
      Узбек развернулся и, забыв обо мне, пошел в хлеборезку.
      Мне стало обидно, что меня так унизили и всклокотавшая злоба требовала реванша:
      - Ну, я его козла, сейчас урою.
      - Ты что? Дурак? - Курин дружески взял меня за напряженный локоть, - ты хоть знаешь, на кого ты дёрнулся?
      - Да мне по уху: на кого. Я его, козла, сейчас!..
      - Это же Катя. Дедушка из разведвзвода. Нормальный пацан. Ты сам ему нагрубил, не уступив дорогу. Старший призыв нужно уважать.
      Я осекся. По своей всегдашней дурости я приобрел себе сильного врага. И не из оркестра, а из разведки. И виноват в это был только я сам.
      'Когда же я научусь думать прежде, чем действовать?!'.
      Мы получили сахар. В столовой кроме нас были только заготовщики с других рот. В зал, рассчитанный на четыреста человек, на ужин пришла едва сотня.
      - А где же все? - спросил я у Курина.
      - Как где? Ужин готовят.
      - Где?!
      - Кто где. Кто в парке, кто каптерке.
      - А почему вчера на ужине было так много народу?
      - Чудак. Вчера полк только с операции приехал. Люди соскучились по тому, что пищу принимать можно сидя на скамейке за столом, а не на корточках возле костра. А сегодня достали несъеденные сухпаи и топчут их. Не это же есть, - Курин показал рукой на стол.
      На столе стояло пять банок 'толстолобик в томате', чайник с горячим чаем и казан с клейстером, сваренным из картофельных хлопьев. Я не страдал отсутствием аппетита и поэтому не понял, что в этом меню не устраивает старослужащих. Мне, например, всегда нравились рыбные консервы в томатном соусе.
      - Подрастешь, поймешь, - просто ответил мой старослужащий дневальный, - ладно, сиди здесь, жди свой призыв. Пойду Нурика подменю, пусть поест. Сахар, который останется, занеси в каптерку.
      Пришли Тихон, Женек, Нурик и Золотой.
      - Ну, ты даешь, Сэмэн! - восхитился Тихон.
      - Ага, - поддержал его Женек, беря ложку, - всего сутки как в батальоне, а уже дедов гоняет.
      - Да ладно вам, - отмахнулся я.
      Мне совсем не было весело. За сегодняшним знакомством с Катей неизбежно должен был последовать серьезный разговор. Пар из меня уже вышел и бойцовского духа во мне не было сейчас ни на понюх.
      - У Кати, между прочим, Красная Звезда, - как бы между прочим заметил Золотой.
      - А почему он - Катя? - удивился я несоответствию предмета и наименования.
      - Он - таджик, - пояснил Женек, - подкладывая себе рыбу из банки, - и его настоящее имя ты до утра учить будешь. А сокращенно - Катя.
      Аппетит у меня куда-то пропал и что еще хуже, все поняли - почему.
      - Я в палатку, - я встал из-за стола, - сахар возьмите, кому сколько надо, остальное я в каптерку отнесу.
      - Иди, - махнул Тихон, - без тебя справимся.
      Я взял голубую тарелку с горкой сахара и понес в каптерку, мазанка была напротив входа в столовую. Из-за дверей исходил умопомрачительный домашний запах: деды и черпаки жарили блинчики.
      Боже мой! Как давно я не ел домашнего!
      - А-а, сахар, - не глядя на меня Гулин протянул руку, - давай сюда.
      'Вот так: не увидеть за сахаром живого человека! Что-то не задался сегодня вечер'.
      Делать мне в каптерке было нечего, праздник жизни был не мой. В палатке я от нечего делать отыскал в столе книгу выдачи оружия. Обыкновенная восемнадцатилистовая школьная тетрадка. Спереди была наклеена белая бумажка: 'Книга выдачи оружия второго взвода связи 2-го МСБ'. На последней странице стояла полковая печать и было написано: 'прошнуровано, пронумеровано, 36 страниц'. Я открыл тетрадку. За шестой страницей сразу шла двадцать девятая, а записи выдачи оружия обрывались на восемьдесят четвертом году. С тех пор, видно, тетрадь использовали только для написания писем на родину. Ко мне подошел Шандура - тоже черпак. Батальонный писарь.
      - Тебе стол не очень нужен? - подозрительно вежливо спросил он меня.
      - Нет. А тебе?
      - Мне - нужен. Мне нужно написать распорядок дня на следующую неделю.
      В руках у него была большая 'простыня' бумаги с пустым трафаретом Распорядка. Я уступил и вышел в курилку. Там уже сидел мой призыв. Кино сегодня крутить не будут, деды с черпаками засели в каптерке и пробудут там до отбоя. Духи были предоставлены самим себе. Я все еще никак не мог привыкнуть к тому, что можно вот так просто: сидеть и курить. Не по команде вместе со взводом, а тогда, когда у тебя есть свободное время.
      Удивительно и непостижимо!
      Нет, все-таки между Уставом и Дедовщиной я выбираю дедовщину. Пусть я пока еще только дух, но мне уже лучше и вольнее живется, чем в проклятой учебке, а вот стану черпаком...
      И чего так не служить? Жратвы - от пуза, хлеба - валом, работой не изнуряют, все по силам.
      - А что? Комбат - нормальный мужик? - ни с того, ни с сего спросил я.
      - Комбат - красавец, - оценил Тихон.
      - Комбат - мужик, - подтвердил Нурик.
      - Пацаны, а помните, когда нас духи на сопке зажали, - оживился Женек, - Казалось уже, что все - писец! Их там тучи на нас пёрли. Помните, как комбат орал: 'Пацаны! Не ссыте их, козлов!'? Ну сам поливал из автомата - будь здоров.
      Женек, Тихон и Нурик стали перебивая друг друга вспоминать последнюю операцию. Я слушал и думал:
      'Вот ведь - мои ровесники. А уже повоевали, пока я в учебке машины разворачивал да круги по 'орбите' наматывал. Они уже четыре месяца воюют. А я уже почти месяц как в Афгане, а еще ни одного живого духа не видел. Не считая полковых - мой призыв'.
      - Вас что? Вечерняя поверка не касается? - под масксеть зашел Полтава и прервал оживленные воспоминания духсостава, - марш строиться.
      - Ты сиди, ты - в наряде, - остановил он меня.
      Через пять минут второй взвод связи укладывался спать.
      Слава Богу - не убили!
      Ко мне под масксеть присел Кравцов:
      - Значит так, - уверенно начал он, - у нас порядок во взводе такой: дух - под грибком, черпак в палатке. Если духу по нужде отлучиться надо - черпак подменяет. Деды дневальными не ходят. Ночью старослужащие спят. Черпак стоит первые два часа. Остальные шесть часов до подъема ваш призыв разбивает между собой. По полтора часа каждый стоит так, чтобы дежурный по полку видел дневального под нашим грибком. Вопросы?
      Какие вопросы? Одни сплошные ответы. Старослужащие тащатся даже в наряде, духи - летают и обеспечивают. Что тут непонятного? Не мной поставлено, не мне и отменять.
      - Вот ключи от каптерки, - Кравцов протянул мне кличи с брелоком в виде ногтегрызки, - может, ты ночью поесть захочешь или чай попить. Там сбоку, в шкафу, есть сухпаи. Тушенку и сахар не трогай, а кашу бери любую. Чай тоже в сухпаях найдешь. Вопросы?
      Ну вот с этого надо было и начинать! Вот тебе, Андрюша, ключи от Горы Самоцветов и от Пещеры Али-Бабы. Ночь - твоя. Действуй.
      - Ну, давай, дежурь. Только не спи. Через полчаса сходи на доклад к дежурному.
      Я зашел в палатку вслед за Кравцовым. Все уже легли, негромко переговариваясь между собой перед сном. Свет был потушен, только лампочка дежурного освещения тускло горела в углу над столом. Впереди у меня было восемь часов ночного дежурства, которые нужно было чем-то занять, чтобы не заснуть. Я вытащил из тумбочки конверт и тетрадку:
      'Нужно написать маме как я устроился'.
      
      Здравствуй, мама.
      Ну вот, наконец и вернулся наш полк с операции и пришел мой взвод связи. Приняли меня хорошо. Коллектив хороший, дружный.
      
      На этом я прервался, вспоминая события последних суток.
      Их было много.
      Как меня чуть не отколотили, узнав, откуда я родом. Знакомство со своим призывом. Косяк, которым меня встретили. Полтава, Кравцов, Гулин, Курин. Комбат и Михайлов. Получение автомата. Столкновение с Катей в столовой.
      'Кстати, нужно почистить автоматы управления. Вот только пойду, доложу'.
      В очередь в кабинет дежурного по полку стояло четыре сержанта, среди них - Рыжий.
      - Дежуришь? - улыбнулся он.
      - Дежурю, - хмуро подтвердил я.
      Рыжий своим видом напомнил мне, что он - из разведвзвода, а в этом разведвзводе служит Катя, который не упустит случая наказать меня за дерзость.
      - Слушай, - тронул я Рыжего, - там сегодня в столовой как-то нехорошо получилось...
      - Это ты про Катю, что ли? Выбрось из головы - он про тебя уже и думать забыл.
      - Как - забыл?
      - Ты думаешь, ему кроме тебя думать не о чем. Моя очередь.
      Он оставил меня и юркнул к дежурному по полку Через минуту зашел и я.
      - Ты кто? - спросил Лаврушкин.
      - Второй взвод связи.
      - Докладывай.
      - По списку во втором взводе связи и втором БМП восемнадцать человек. Трое в наряде, пятнадцать в расположении. Больных, раненых и откомандированных нет
      - Молодец! - похвалил меня старший лейтенант, - канай отсюда. Следующий.
      'Кстати, об автоматах', - подумал я, выйдя из штаба, - 'надо почистить, пока не забыл'.
      В оружейке не было света, я на ощупь взял из пирамиды два акаэса, нащупал масленку и ветошь. Притащив все это сокровище в палатку, я, подстелив газетку, разобрал первый автомат.
      - Как служба? - негромкий голос снаружи окликнул моего дневального.
      - Нормально, товарищ капитан, - отозвался из-под грибка Курин.
      В палатку зашел комбат.
      - Все отбились?
      - Так точно, товарищ капитан, - я встал из-за стола.
      - Сиди-сиди, - комбат положил мне руку на плечо и усадил на место, - ты в шахматы играешь?
      - Играю, товарищ капитан.
      - Расставляй.
      Не сказать, что я такой уж великий игрок в шахматы, но играть в них научился раньше, чем пошел в школу. У нас все мужчины в семье играли и мне нравилась эта мудрая, красивая игра. Комбату не спалось. Он думал о чем-то о своем, командирском, поэтому быстро вкатил мне первую партию. Увидев мат своему черному королю он удивился:
      - Ого, Сэмэн! А ты, оказывается, еще и играть умеешь? Давай теперь я белыми.
      Я расставил заново. Комбат сосредоточился на игре, но все равно продолжал думать о чем-то постороннем, потому, что он допустил несколько очевидных зевков. Великодушно не желая воспользоваться рассеянностью партнера, я 'простил' ему пару глупых ходов, но все равно, хотя и чуть дольше, но дело снова окончилось матом.
      - Не мой день, - вздохнул комбат, - пойду к разведчикам, может, там повезет.
      Ему непременно должно было там повезти: Рыжий не умел играть в шахматы.
      
      18. Сколько пружин в автомате?
      
       Я, разумеется, воспользовался ключами, столь любезно предложенными мне после отбоя Саней Кравцовым. Под утро на меня напал такой сильный голодняк, который известен только старым потребителям чарса и солдатам первого года службы. Я быстренько нашел банки с кашей, ржаные хлебцы и прозрачные пакетики заварки с чаем 'грузинский, ?36'. На чугунной печке, которая обогревала палатку, я разогрел кашу, вскипятил чай и все это умял под хруст хлебцов. К утру автоматы были почищены и поставлены обратно в пирамиду, после подъема наведен порядок в палатке и вокруг нее, распахнуты двери для проветривания и после завтрака я доложил Михайлову:
       - Товарищ лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. Разрешите сон.
       Получив разрешение я лег и уснул, не реагируя на внешние раздражители. Меня разбудили только тогда, когда пришло время идти на заготовку для обеда.
       После обеда Полтава спросил как бы невзначай:
       - Как ты думаешь, сколько в автомате пружин?
       Я почесал репу: а в самом деле - сколько?
       - Три, - ответил я и, подумав, добавил еще одну, - четыре.
       - Ты автомат вчера получил?
       - Получил, - вопрос показался нелепым: он же мне сам его и вручил.
       - Почистил?
       - Почистил. Ночью. Вместе с автоматами управления.
       - Покажи.
       Я вынул ключи, отпер оружейку и принес свой автомат. Полтава снял крышку, посмотрел и ему не понравилось то, что там было внутри.
       - Я сейчас буду чистить свой. Садись рядом, будем чистить вместе. Только не кури.
       Курить действительно не стоило: в курилке стояла трехлитровая жестяная банка из-под капусты в которую до половины был налит бензин. Рядом с банкой лежали две старые и грязные зубные щетки.
       - Разбирай, - приказал Полтава.
       Делов-то! Я снял крышку, вынул затворную раму, вывинтил затвор, немного подумав, снял заодно и ствольную накладку. Полтава глянул и снова приказал:
       - Разбирай дальше.
       Что тут было разбирать?! Вот затворная рама. Вот сам затвор. Вот крышка, вот пружина. Вот лежит разобранный автомат: без крышки, без пружины, без затвора и затворной рамы. Мне от него еще приклад открутить?
      Что тут еще можно разбирать?!
       - Вытаскивай спусковой механизм, - подсказал Полтава.
       Я заглянул в коробку автомата: спусковой механизм стоял на своем месте и был присобачен намертво.
       - Подними пружинки и вытащи пальцы.
       Вообще-то я туда пальцы и не совал, чтобы их вытаскивать...
       И тут меня озарило: это же не о моих пальцах речь! Вот эти три беленьких стерженька - и есть пальцы!
       'А что их тут держит?'.
       Я заглянул внутрь: две проволочки ложились в пазы пальцев, фиксируя их намертво в коробке. На этих-то пальцах и был закреплен весь ударно-спусковой механизм. Поддев проволочку изнутри, я надавил на палец снаружи: палец поддался и стал вылезать сбоку коробки. Через минуту на лавку упали пружина, курок и ударник.
       - Клади их в бензин.
       В банке уже вымачивался ударно-спусковой механизм, вытряхнутый из автомата Полтавы.
       - А если перепутаем?
       - И что? Детали все равно одинаковые: их на конвейере делают.
       Я успокоился, кинул в банку автоматную требуху и стал чистить ставшую пустой ствольную коробку.
      К нам подошел Тихон:
      - Свой, что ли почистить?
      Я кинул ему ключи от оружейки:
      - Возьми сам.
      Тихон вернулся и разложился со своим автоматом на соседней лавке.
      Подошли Гулин и Кравцов:
      - Мужики, и мы с вами. У вас бензина на нас хватит?
      Я кинул ключи и им. Теперь мы в курилке чистили автоматы впятером.
      Вообще, чистка оружия - это сделка солдата с Распорядком дня. С одной стороны - делом занят, с другой - не мешки ворочаешь. Все-таки, сидеть в курилке под масксетью намного приятнее, чем на открытом воздухе разгружать машину с углем. И никто не придерется, ни один, самый злой шакал не спросит: 'чем вы тут занимаетесь?': и так видно - чем. Оружие чистим.
       Святое дело!
       Даже если ему и захочется припахать бойца, занятого чисткой оружия, то если боец не полный дурак, то собирать разобранный автомат он будет никак не менее получаса. Шакалу проще найти откровенного бездельника, чем дождаться, пока недочищенный автомат будет поставлен в пирамиду и солдат освободится для выполнения дальнейших распоряжений.
      Распорядок дня не предусматривает, что солдат может среди дня растянуться на своей кровати как тюлень. Штаб батальона, расположенный в палатке второго взвода связи, не позволял этой мысли даже родиться в мозгу не то что молодых, но и старослужащих. Днем в палатку могли войти комбат, начальник штаба, да кто угодно. И любой офицер тут же заметил бы демонстративное нарушение распорядка - солдат лежит на постели. А вот тут, в теньке, в курилке...
      Знай себе, наяривай. Какая разница как лясы точить? А так, хоть руки заняты.
      - Ну, так сколько в автомате пружин? - снова спросил Полтава.
      Простой вопрос поставил меня в тупик: в разобранном автомате было ужé больше четырех пружин.
      - Раз, - начал считать я, откладывая самую большую пружину.
      - Начни с компенсатора, - перебил меня Кравцов.
      А где она там? А - вот, нашел: такая маленькая пипусенька, которая выталкивает собачку защелки.
      - Раз, - посчитал я ее.
      - Молодец, - похвалил Полтава, - дальше?
      В мушке пружин не было.
      - Сань, а шомпол считать?
      Когда шомпол бывал вставлен на место, то он пружинил под руками. Может, это тоже пружина?
      - Нет. Шомпол - он и есть шомпол. Считай пружины.
      - Как же ты воевать собрался, если не знаешь даже устройства автомата? - ехидно вставил Гулин.
      - А! Вот! Нашел, - обрадовался я, - в прицельной планке!
      - Два, - засчитал пружину Полтава, - ищи выше.
      Я осмотрел автомат. Выше прицельной планки ничего не было. Между прицелом и планкой был приварен патрубок для отвода пороховых газов, но в нем не могло быть никаких пружин.
      - Ищи, ищи, - подзадоривал Кравцов.
      Я поднял с лавки ствольную накладку и в торце, который примыкает к прицельной планке обнаружил выгнутую подковообразную пластину - хомутик, который не дает накладке болтаться на автомате. Он был упругий.
      - Считается? - спросил я.
      - Три, - зачел Полтава, - считай дальше.
      - Четыре, - я отложил самую большую пружину толкателя.
      Что тут еще может быть? Я глянул в банку с бензином. Замысловато свернутые жгутом, там отмокали тросики ударно-спускового механизма. Я вытащил один тросик.
      - Пять, - кивнул Полтава.
      - А сколько всего? - мне было интересно узнать: а в самом деле - сколько?
      - Считай, считай.
      Блин! Где они тут все? А, вспомнил: в прикладе!
      - В прикладе одна, - доложил я.
      - В прикладе - две, - поправил меня Кравцов.
      - Семь, - подытожил Полтава, - ищи дальше.
      Сколько же тут этих долбанных пружин?
      - Их всего двенадцать, - подсказал Тихон.
      'Двенадцать?! Я семь-то еле нашел, а автомат уже кончился. До приклада добрались. Откуда я еще пять нарою?!'.
      - Посмотри затвор, - подсказал Кравцов.
      Я взял затвор, повертел его в руках, подергал туда-сюда боек и увидел в головке затвора маленькую полукруглую скобу, которая выгрызает патроны из магазина. Ее основание поддерживалось маленькой тугой пружинкой, чтобы скоба могла защелкиваться на выемке патрона, когда вся рама идет вперед и выплевывать патрон, когда рама отводится назад.
      Как ловко Калашников придумал свой автомат! Ну, голова, Михаил Тимофеевич!
      - Восемь, - обрадовался я тому, что осталось найти всего четыре пружины из которых одну я уже нашел, - девятая пристегивает магазин.
      Между скобой, защищавшей спусковой крючок, и магазином, стояла собачка, которая фиксировала пристегнутый магазин.
      - Ищи остальные.
      Я пошарил в банке и вытащил оттуда сам курок - в нем тоже стояла пружина.
      Оставалось найти две. Я вспомнил о том каким образом вытаскивал пальцы и заглянул в ствольную коробку. Там, прижатая к стенке, стояла еще одна пружина. Я вытащил ее и вымыл в бензине. Где искать последнюю - я не знал. Автомат был исследован вдоль и поперек. Не было в нем больше никаких пружин. Полтава и черпаки минут десять любовались моими изысканиями.
      - Давай, теперь собирай свой автомат.
      Повторяя движения Полтавы я снова закрутил ударно-спусковой механизм и всунул его на место в ствольную коробку, зафиксировав пальцы одиннадцатой пружиной. Могу поклясться - в автомате не осталось ни одного квадратного миллиметра, неизученного мной самым внимательным образом.
      Двенадцатой пружины не было!
      Я положил ствольную накладку на место и защелкнул собачку. Собачка ствольной накладки за пружину считаться не могла, потому что таковой не являлась. Я ввинтил затвор в раму, саму раму засунул поршнем в газоотводник и задвинул ее до упора вперед. Вставил пружину толкателя, прихлопнул крышкой, передернул затвор, щелкнул курком и поставил на предохранитель.
      В результате этих действий последняя пружина так и не нашлась. Только в руках у меня сейчас был идеально почищенный автомат после полной разборки.
      - Дура! - сжалился надо мной Полтава, - а если бы тебе сейчас стрелять надо было?
      'Эврика!' - осенило меня, - 'Двенадцатая - в магазине!'.
      Наверное, сам Архимед не радовался так своему открытию. Мы с Тихоном забрали пять чистых автоматов и отнесли их в оружейку.
      День прошел - я не заметил как. Полтава почистил сапоги и пошел на развод: время близилось к шести, а он заступал дежурным по взводу вместо меня. Скоро мне сдавать дежурство. На один день осталось меньше служить. На целый день стал ближе дембель. На целый день ближе к дому.
      И слава Богу - не убили!
      После развода я сдал повязку и насилу дождался отбоя - спал-то я сегодня неполных четыре часа.
      Щаззз!
      Дали мне поспать!
      Через два часа после отбоя, не успел я разоспаться как следует, Полтава поднял меня и отправил под грибок - стоять 'за того парня'. Господа черпаки ночью должны отдыхать. Матеря про себя последними словами Полтаву, черпаков, дедовщину и Министра Обороны со всем его Министерством, я кое-как оделся, влез в чью-то шинель, напялил каску и навесив на грудь бронежилет я вышел под грибок.
      Ночь - хоть глаз коли. Только два фонаря на плацу и окошко дежурного по полку в штабе давали свет.
      И охота спать.
      Очень охота. Геракл с Немейским львом не боролся так, как я боролся со сном в ту ночь: после караула меня без паузы поставили на дежурство, а после дежурства, не дав отдохнуть как следует, меня вытолкали из теплой палатки под этот долбанный грибок и ночной ветерок неприятно похлестывает меня по моим юным ланитам. Можно, конечно, каской или бронежилетом зацепиться за какой-нибудь гвоздь внутри грибка и, повиснув на нем, подремать. Но от этого умного, но нехорошего поступка меня удерживало совсем еще свежее воспоминание о том, как на моих глазах в карауле дембеля лечили от сонливости на посту Манаенкова и Жиляева. Черт с ним, с этим дежурным по полку, в гробу я его видал. Но, если Полтава застанет меня тут повесившимся и спящим, то скорее всего он не одобрит. А мало ли какой каприз может взбрести в дедовскую голову? Если меня застукают спящим на посту, то уж наверное обойдутся со мной ничуть не мягче, чем дембеля обошлись с двумя чмырями. Могут и меня в чмыри перевести, а это - страшнее смерти.
      Да и Родину жалко.
      Зевота раздирала мне рот, как Геракл раздирал пасть тому льву, выступавшие слезы слипали веки, но я стойко и мужественно преодолевал соблазн: то мерил шагами ширину палатки, то измерял расстояние до столба, то принимался курить, то приседал.
      Но сон я победил.
      Стойко и мужественно я не смыкал глаз до тех пор, пока меня не сменил Женек. Скоренько передав ему броник и каску, я залез обратно к себе 'на пальму', в тепло и уют постели после жиденького ночного ветерка, и тут же уснул без снов. Как в яму провалился.
      Я только закрыл глаза, как меня уже кто-то расталкивал: шесть часов. Подъем!
      'Какой на хрен 'подъем'?! Я только глаза закрыл!'.
      Хлопая спросонья ресницами и ничего еще не понимая, я осмотрелся вокруг себя. Одновзводники уже встали, обе двери были распахнуты, раздетым и разутым оставался только я - одинокий дух грустно сидел 'на пальме', уныло глядя с высоты своего положения на рождение нового дня.
      И в самом деле - подъем. Пора браться за щетку.
      Не пришлось.
      Одевшись по 'форме номер три', то есть без ремней, панам и шапок, взвод вышел и стал организованно строиться перед палаткой. Мне показалась странной такая тяга к спорту, тем более, что вчера в это же самое время, черпаки с дедами, прихватив сигареты, пошли на спортгородок делать дыхательные упражнения с 'кислородными палочками'. Минуту назад я нежился под одеялом на чистой простыне в теплой палатке... Сейчас я испытывал те же чувства, которые испытывает эмбрион, когда тетя-акушер извлекает его из материнской утробы и обрезает пуповину: мне было холодно и скучно. Хотелось обратно под одеяло, а еще лучше - домой, к маме. Зябкий ветер, который начинал со мной заигрывать ночью, к утру совсем расхулиганился и теперь протягивал чувствительным холодом. Половина взвода обняла себя руками, пытаясь сохранить тепло под этим ветром: было и в самом деле прохладно.
      - Ну как, второй взвод связи, готовы? - знакомый голос бодро приветствовал нас.
      Я поднял глаза и обмер: прямо передо мной гарцевал Баценков. Из одежды на нем были только атласные спортивные трусы и кроссовки на босу ногу. От его вида мне стало еще холоднее: на улице холодища - градусов пятнадцать, не выше. Ветер гуляет, всю жизнь портит... А он по форме номер один тут красуется. Я бы - умер. У меня было бы двустороннее воспаление легких. Мне в хэбэшке-то, под которой одето зимнее белье, холодно, а он - в трусиках, видите ли.
      'Железный мужик. Мне бы его характер', - подумал я про комбата.
      Было видно, как из клуба со своими инструментами вышел оркестр, построился, но пошагал не на плац, а куда-то за полк, через взлетку. К нашей палатке притопали разведчики и хозяйственники, подтянулся Михайлов в неуставном свитере и вслед за комбатом мы побежали в ту сторону, куда ушел оркестр.
      
      19. День Рождения.
      
      Туда же окольной дорогой шагала пехота и полковые службы: разведка, связь, саперы, РМО, ремрота.
      Весь полк.
      Нас ожидал праздник жизни, торжество духа над плотью, Песнь Песней и мечта любого солдата - забег на три километра в составе подразделения.
      Плоский кусок пустыни широким языком перебрался через бетонку и ровный как стол лег в предгорье. 'Столешница' из песка и гравия вела от забора нашего полка аккурат к модулям армейских 'комендачей' до которых было километра полтора. Неподалеку от 'комендачей' было вкопано сооружение из железной трубы и трех арматурин, под углом приваренных к основанию трубы - тригопункт. К этому тригопункту уже направлялся замполит Плехов, для того, чтобы следить за тем, как самые умные будут срезать дистанцию.
      Правила игры были просты. По утренней прохладе подразделениям полка предстояло совершить небольшой променад по живописной местности: слева - красивые такие, высокие горы, справа - не менее красивая пустыня. Норматив - двенадцать минут. Старт засекается по первому, финиш отсекается по последнему. Подразделение, пробежавшее хуже всех, в качестве утешительного приза получает почетное право всю неделю чистить четыре полковых туалета.
      До следующего кросса.
      Кроссы устраивались по воскресеньям, а сегодня как раз оно и было - 'красный день календаря'. Если бы вчера вечером в наряд заступил я, то сегодня бы вместо меня бежал Полтава. Но хохлов трудно обмануть. Мордву - проще. Вот и стоял я теперь в передней шеренге взвода: невыспавшийся и замерзший.
      В этих воскресных кроссах был заложен тайный философский, даже сакральный смысл. Офицеры - не няньки, чтобы стоять у солдата над душой, наблюдая, соизволил ли он сделать зарядку? Да не делай! Иди и кури на спортгородке. Никто тебе слова не скажет. Но если персонально из-за тебя, из-за того, что ты сдох на кроссе, подразделение всю неделю будет нюхать сортирную вонь, то твои же боевые товарищи в наглядной форме объяснят тебе, что курение - вред, что тебе нужно больше внимания уделять физической подготовке и вообще необходимо бросить курить.
      Пока бегать не научишься.
      Синяки и шишки скоро пройдут, а любовь к спорту - останется.
      Из всего полка, кроме караула и суточного наряда, по воскресеньям не бегали только три человека - командир, начальник штаба и замполит. Тот самый Плехов, который дошел, наконец до тригопункта и поднял руку, показывая, что можно начинать гандикап. Возле старта стояли Дружинин, Сафронов и писаренок с тетрадкой. Командир полка наблюдал, чтобы на старт выходили все, не взирая на чины и должности, начальник штаба по секундомеру давал старт, выстраивал следующее подразделение и через минуту после предыдущего запускал и его. Финиш отсекался без отключения секундомера: просто от результатов предыдущего подразделения отнималась минута, у следующего - две и так далее. Писаренок заносил все результаты в расчерченную таблицу и через полчаса после начала забегов становились известны счастливчики, чьих заботливых рук ожидали обосранные верзальни.
      Пожалуй, кроме командования полка, караула и суточного наряда не бежало сейчас только одно подразделение - полковой оркестр. Заметив взмах Плехова, маленький дирижер тоже сделал взмах и оркестр заиграл попурри... из Beatles!
      Ей Богу! Я чуть не рухнул!
      
      Michelle, ma belle.
      These are words that goes together well.
      Michelle, ma belle.
       Sont les mot que vont tres bien ansamble.
      
       Сами собой подпевали губы знакомому мотиву. Светлая музыка и чистые слова песни никак не ложились на то, что я видел вокруг себя. Незатейливое повествование о нежной, но несчастной любви вырывалось из духовых инструментов и разлеталось вокруг, улетало к Плехову, к кишлаку Ханабад и летело дальше, к горам, чтобы улегшись у подножья, затихнуть и умереть там, как умерла девушка о которой сложена песня. Неуместно и ненужно, как фокстрот на кладбище, звучала грустная песня о любви - среди диких гор, бескрайних песков и хмурых солдат. Что-то одно тут было лишнее - то ли пейзаж, то ли Мишель.
      Припев 'Йестердея'
      
      Why she had to go
      I don't know
      She wouldn't say...
      
       прозвучал трагической кульминацией Реквиема.
       Слушая знакомую и красивую музыку, я вдруг понял, что не хочу служить в армии.
       Я не хочу дезертировать, тем более - перебегать на сторону противника, но и стоять тут, возле старта, между горами и пустыней, ждать своей очереди на старт и мерзнуть в строю - я тоже не хочу. Я вообще не люблю строй - он мне в учебке надоел на всю жизнь. Человек рожден не в строю и не для строя. В живой природе из всех животных лучше всего строем получается ходить у баранов: куда один - туда и все. А я не хочу быть бараном!
       Я - личность!
       Уникальная в своем роде и неповторимая во Вселенной.
      Я не хочу через сутки летать в наряды, не хочу с умным видом выслушивать излияния ограниченного колхозника Кравцова, не хочу мести палатку и каптерку, не хочу мыть ложки и кружки за весь взвод, не хочу по ночам стоять под грибком вместо дебила, вся заслуга которого только в том, что он пришел в военкомат на полгода раньше меня.
      Я совершенно точно не хотел служить и злорадно наблюдал как на старте выстраивается управление полка. Пузатые майоры и дородные прапорщики топтались возле черты, ожидая взмаха Сафронова.
      'Вот бы кому сортиры чистить - этим пузанам! Наели себе загривки в штабе. Посмотрим теперь: как вы бегать умеете?'.
      К моему удивлению, управление полка, потрясая животиками, довольно бодренько ушло со старта. На их место встала разведрота. За ней пристраивалась рота связи. Каждую минуту Сафронов махал рукой, отправляя на дистанцию очередную партию легкоатлетов. Через пять минут настала очередь второго батальона. Управление полка в это время уже добегало до Плехова. Как Чапай - впереди, на лихом коне - комбат побежал вместе с разведвзводом. Второй взвод связи выстроился на линии.
      - Бежим кучно, - Михайлов подпрыгивал на фланге.
      - Марш! - махнул Сафронов.
      Все побежали - и я побежал.
      Эти дяденьки в Министерстве Обороны, которые в своих кабинетах разрабатывают армейские нормативы, все-таки в чем-то неправы. Норматив для бега на три километра - двенадцать минут. Пусть так, не буду спорить. Но этот норматив рассчитывался на стадионах военных городков на асфальтовом покрытии. По песочку-то бежать тяжелее. Ноги утопают и проскальзывают. Шаг получается не такой широкий, приходится частить. Следовательно, быстрее устаешь. Навстречу нам уже несся передовой разомревший бенетон управления: раскрасневшиеся, не смотря на холод, взрослые мужики, поблескивая капельками пота, пыхтя набегали на финиш. Метрах в двухстах за ними, держа строй, бежала полковая разведка.
      В учебке мы бегали кроссы ежедневно и не один раз в день. Привычка к нагрузкам была, но последний месяц я вел довольно праздную жизнь, поэтому, первые метров двести дались мне с трудом. Ноги вязли и пробуксовывали в песке. Только метров через триста, после того, как мимо нас пробежала разведка, мне удалось, наконец, взять свой темп. Ну, так-то, конечно ничего - бежать: красивые горы - слева, изумительная пустыня - справа, восхитительный Плехов впереди и замечательные сослуживцы вокруг. Вот только что-то уставать я стал с отвычки. Мы обежали тригопункт и Плехова, мысленно радуясь, что полдела сделано.
      - Пять-двадцать, - посмотрел на часы Михайлов, - поднажми, мужики!
      Мне показалось, что обратный путь как будто идет чуть-чуть в горку. Или это просто усталость? Я оглянулся на одновзводников и с удивлением для себя открыл, что выгляжу, пожалуй, свежее всех. У меня даже дыхание еще не сбилось. Остальные бежали, распахнув рты, а сзади всех бежал Кравцов. На своих коротковатых ножках он не отставал от взвода только из самолюбия. Зло стиснув зубы он вовсю работал руками и ногами, стараясь догнать предпоследнего. Вот и финиш - метров триста. Взвод начал ускоряться, набегая на него.
      - Одиннадцать-тридцать шесть, - махнул Сафронов и писарчук внес эти цифры в нашу графу.
      Мне было интересно узнать: за сколько пробежали пузаны из управления? Я глянул писарю через плечо и чуть не поперхнулся - эти взрослые дядьки пробежали на десять секунд быстрее нас!
      Вот это пузаны!
      Да, пожалуй, не стоит судить о человеке по внешнему виду. Дяденьки сегодня показали класс.
      Однако, я согрелся от бега. Настроение заметно поднялось: горы не казались уже такими же мрачными, как четверть часа назад, а пустыня не была такой унылой. Кажется, даже стало посветлей и пришла теплая мысль, что туалеты чистить придется не нашему взводу. Начала финишировать пехота. Старослужащие под руки волокли отстающих молодых на финиш, потому, что время будет отсекаться именно по ним.
      - Давай-давай-давай! - подбадривали пехотные деды пехотных духов, чуть не неся их на руках.
      Победила ремрота.
      Она пробежала хуже всех. Остальные вздохнули счастливо и облегченно: на следующую неделю туалеты обрели своих новых хозяев.
      Настроение поднялось, но все равно служить от этого сильнее не захотелось.
      Совсем не хотелось служить сегодня!
      Сегодня - у меня был день рождения. Сегодня с утра мне исполнилось девятнадцать лет.
      В палатке я взял метлу и пошел убирать курилку: руками новорожденного девятнадцатилетнего именинника. Уже с самого утра я не заметил ни плюшек, ни тортов, а вонючие бычки-окурки, как ни напрягай фантазию, нисколько не напоминали праздничные свечи. Настроение, которое, было, поднялось после пробежки, соответственно упало. В душе было такое чувство, что сегодня меня непременно должны похоронить.
      Без воинских почестей.
      Аппетита никакого не было. Я поел без воодушевления и мне стала неприятна веселая болтовня за столом, которую вели Женек, Тихон и Нурик. По случаю воскресенья не было намечено никаких работ и я отправился в палатку дожидаться вечернего фильма. Я не знал куда мне деть эти десять часов до фильма и двенадцать до отбоя. Пойти к Рыжему? У него своих забот полно. Завалиться к Щербаничам? Они дежурят на узле связи и освободятся только после обеда. В парке мне делать было нечего, в каптерку меня не пустят.
      Вдобавок, настроение поганое - хоть застрелись!
      Так ключи от оружейки не у меня, а у Полтавы, да и глупо это - стреляться за каких-то полтора года до дембеля. Тут уж до черпачества рукой подать осталось. Какой смысл стреляться? Не смешно это.
      Я вспомнил как год назад мы сидели за праздничным столом у меня дома. Матушка наставила всяких вкусностей, расставила бутылки с вином и водочкой. Пришли родственники. Наевшись-напившись все пели песни. Тот день рождения не был особо веселым: все понимали, что в семье вырос рекрут, которого через несколько месяцев забреют в армию. А вот два года назад, когда мне исполнилось семнадцать, мы с пацанами из технаря...
      - Чего ты расселся? Тебе делать нечего?
      Это Гена Авакиви. Дед с нашего взвода. Позапрошлогодний день рождения улетел из моих воспоминаний в позапрошлый год и я вернулся в год одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый в палатку второго взвода связи, где я и попался на глаза дедушке Гене.
      - Сигарету мне принеси. Быстро! Жареную!
      Сигареты найти было не проблема: в каптерке их лежали целые стопки. Каждый курящий получал восемнадцать пачек 'Охотничьих'. 'Гибель на болоте', как их звали. Они не делились на 'свои' или 'чужие'. Просто лежали все в одном месте и каждый мог взять новую пачку, если успел докурить старую. Одна такая синяя пачка, с вылетающими из камышей утками на картинке, была у меня в кармане. 'Жареную' - на Генином языке означало 'прикуренную'. Спичек ни у него, ни у меня не было. Я вышел на переднюю линейку. Под грибком стоял Нурик.
      - У тебя спичек нет? - спросил я у него.
      Нурик издал языком звук 'цх', что означало: 'спичек у меня нет'.
      - Живей, душара! - исходился в палатке криком Гена.
      Я подошел к дневальному минбанды, но и у него тоже не было спичек. Я, наверное, еще долго бы ходил по батальону в поисках огня, распаляя гневливого деда, но Нурик из чувства духовской солидарности достал из кармана трассер и молча протянул мне. Зайдя за палатку, я нашел подходящий булыжник, выгрыз пулю, высыпав порох вставил ее обратно в гильзу ударил по ней булыжником. Тут же с шипением брызнули искры - праздничный фейерверк в честь моего девятнадцатилетия. Я прикурил и отнес дымящуюся сигарету Гене.
      - Ты где ходишь, урод? - вместо благодарности спросил он у меня, - я тебя, урода, тут час ждать должен?
      - Я не урод, - негромко возразил я.
      - Чего-о-о?! А ну, повтори, урод, что ты сказал?
      - Я - не урод, - повторил я.
      - Да я тебя!.. - Гена запнулся о мой взгляд, - свободен.
      Он лег на свою койку, дымя принесенной мной сигаретой, а я вышел в курилку.
      Если Кравцов был похож на бочонок с пивом, то Гена Авакиви был похож на молочного поросенка. Невысокого роста, плотненький, крепко сбитый, на редкость чистоплотный, он был альбиносом. К его белой коже почти не приставал загар и он был не коричневый, как все остальные пацаны и офицеры в полку, а розовый, как двухмесячный поросенок. Сквозь реденькие коротко стриженые бесцветные волосики проглядывала розовая кожа черепа, а белесые ресницы на вечно красных веках придавали ему окончательное сходство с парнокопытным. Когда он хлопал своими ресницами я все время невольно ожидал: когда он захрюкает?
      'Эх, Гена, Гена', - горько думал я про себя, - 'попался бы ты мне, дружок, на дискотеке в парке. Или где-нибудь в безлюдном тихом месте. Я бы тебя научил сигареты жарить. Это тут, в Афгане ты - дед. А на гражданке ты - ноль. Слесарь-ремонтник. Петеушник. Встретиться бы нам с тобой после моего дембеля. Поговорить бы душевно. Службу вспомнить. Я бы тебе всю твою свинячью харю в противогаз превратил. По всей голове твоей, поросячей, шишек бы наставил на память'.
      День прошел бездарно, если не считать за достижение обед, на который не пришло половина полка. К вечеру мысли и предвкушение всего полка переключились на фильм, который должны были показать после ужина, поэтому на вечерний прием пищи пожаловали все, даже дембеля: все равно из палатки выходить, так за одним уж разом и поесть. Пусть это даже будет 'толстолобик в томате'.
      Настроение было - хуже некуда. Вечером я снова принял у Полтавы дежурство для того, чтобы через сутки сдать его Кравцову, и сидел, уткнувшись носом в свою тарелку, ковырял в ней и не видел, что я ем. Женек, заметив мой похоронный настрой, прервал свою болтовню с Тихоном и Нуриком:
      - Ты чего такой? - спросил он у меня.
      Все за столом повернулись ко мне. Хорошо, что за нашим столом сидели только духи, а то внимание дедов и черпаков было сейчас невыносимо.
      - Ничего, - буркнул я, продолжая ковырять ложкой в тарелке,
      - Да ладно тебе: 'ничего', - не унимался Женек, - весь день сегодня ходишь весь не в себе.
      - Слушай, Кулик, отвали, а? - попросил я, стараясь не распаляться и держать себя в руках.
      - Из дома что-нибудь плохое получил?
      - Ничего я не получал!
      - Тише, пацаны, - встрял Тихон, - тут что-то серьезное. Тебя, Сэмэн, чурбаны где-нибудь подловили?
      - Нет.
      - Девушка бросила?
      - Нет.
      - Михайлов на тебя наехал?
      - Нет.
      - Эти? - Тихон кивнул головой на 'старший' стол.
      - Нет.
      - Тогда какого хрена ты такой ндравный сидишь?! - не выдержал Тихон.
      - Пацаны, - вздохнул я, - у меня сегодня - день рождения.
      - Так кого хрена ты молчишь весь день?! - чуть не закричал Женек.
      Кулик повернулся к 'старшему' столу и сообщил старослужащим:
      - Полтава, у нас у пацана день рождения!
      - Да ну! - 'старший' стол повернулся к нам, - у кого?
      - У Сэмэна!
      - А чего же он молчал?
      - Надо отметить!
      - Саня, - Полтава повернулся к Кравцову, - мы чего-нибудь придумать можем?
      Кравцов сделал ладонью жест 'будьте уверены':
      - Я у разведки спрошу и у хозвзвода должно быть. Они ставили.
      - Если что - застроим хлебозавод, - подытожил Каховский.
      В этот вечер доблестный второй взвод связи на фильм не пошел. Замечательная кинолента из жизни отважных пограничников осталась нами не отсмотрена.
      Черпаки принесли полтермоса браги, Каховский достал пару палочек чарса. В минбанде попросили на вечер гитару. Духам по случаю рождения однопризывника налили по кружке и выдали один косяк на всех, который мы и убили в курилке. Настроение поднялось - выше некуда. У меня действительно получился - День Рождения! Какой еще к черту фильм? Я на этих пограничников на Шайбе насмотрелся. А вот отметить с коллективом...
      Гоп-стоп!..
      
       Я от души бил по струнам,
      
      Сэмэн, засунь ей под ребро!
      
       Подхватывали соратники и дружно хлопали меня по плечу.
      Это был не только лучший в моей жизни День Рождения, это был один из лучших дней в моей жизни. В тот вечер стерлись все сословные границы, разделявшие духов и старослужащих. В палатке гуляла хорошая и дружная компания пацанов, спаянных между собой на жизнь и на смерть. Никто не знал: сколько кому осталось жить и плевать нам на это было! Духи были веселые и пьяные, деды - не трезвее духов и, обнявшись, все вместе горланили:
      
      Опять тревога, опять мы ночью вступаем в бой.
      Когда же дембель? Я мать увижу и дом родной.
      
      
      20. Комбат и ложки
      
      1985 год. Декабрь. Ташкурган. Провинция Саманган, ДРА.
      
      Так и покатила моя служба дальше.
      Через день - в наряд. Вечером сдаю штык-нож и повязку Кравцову, на следующий вечер принимаю их обратно для того, чтобы через сутки сдать Полтаве.
      И в этом я не видел какой-то особой несправедливости: весной Полтава уйдет на дембель, вместо него во взвод придет молодой сержант. Вот тогда он станет через сутки летать дежурным. Через год уволится Кравцов, тогда тот сержант станет ходить в наряды в свою очередь через раз А пока - мне положено.
      Ни Полтава, ни Кравцов от своего производства в сержанты не выиграли ничего, кроме призрачного счастья блеснуть лычками перед девчонками на гражданке. Только сколько ты станешь дома в форме ходить? День? Два? Если придурок из бедной семьи, то неделю. А сержантскую лямку надо тянуть каждый день: Полтаве шесть месяцев, Кравцову - год, а мне вообще - и горизонта не видать. Вот только рядовые деды в наряды дневальными не ходят, а Полтава встает раз в четыре дня. Черпаков во взводе девять и, если бы Кравцов не лез в начальство, то в наряды бы ходил в два раза реже, как рядовой своего призыва.
      А дедовщина...
      Ну, какая же это дедовщина - через сутки ходить в наряд? И что в этом наряде тяжелого: три раза сходить в столовую на заготовку да пару раз в сутки доложить дежурному по полку о том, что происшествий не случилось, а остальное время сидеть в палатке. Спать ночью нельзя? Пиши письма на родину - утром поспишь. Не переломишься в таком наряде. Зато днем тебя ни на занятия, ни на кроссы не дергают.
      Лафа!
      Если втянуться, то в такой службе можно найти даже некоторые приятности, которых не может быть вне наряда. Через день мы с Рыжим вставали рядом на разводе, через несколько часов, уже после отбоя, сталкивались в штабе у дежурного по полку, а потом шли друг к другу в гости - на чай. Все пацаны спят, умаявшись за день. Хоть из пушки над ухом стреляй - не пошевелятся. Ну и где еще можно спокойно поговорить как не в наряде? Вскипятили на печке пару кружек, разогрели кашу из сухпая, разложили хлебцы - эх, какая беседа получается! Душевная... Неторопливая... До утра далеко, торопиться некуда, а следующего дневального под грибок еще только через час будить.
      О многом можно переговорить...
      Спокойно и не торопясь.
      Даже бакшиши бывали в нашей духовской жизни. На ночном докладе у дежурного Барабаш навис надо мной всей своей массой и угрюмо так пробасил:
      - Зайди ко мне в палатку после доклада.
      Когда приглашают таким тоном, ничего хорошего от приглашения, кроме плахи с топором, ждать не приходится. На ватных ногах я приковылял в шестую роту и увидел Барабаша за столом дежурного по роте, распивающего чаи со своим призывом.
      - Вот, - Барабаш подвинул ко мне бакшиш, - это тебе. Твоя доля.
      В бакшише были три пачки югославских карамелек, две пачки французского печенья 'Принц Альберт', банка сгущенки и блок 'Явы'. Для меня это было целое сокровище.
      - А за что? - задал я глупый вопрос.
      - Ну, ты же играл нам на гитаре. Если позовем, еще поиграешь?
      - Да не вопрос, мужики!
      - Ну, вот и бери.
      - А откуда у вас?
      - А, - лениво пояснил один из дедов, - пустыню сегодня чесали. Среди барханов обнаружили вот такой склад. Там этого барахла было два КАМАЗа. Наверное, кто-то из прапоров решил духам продать. Ну, мы и конфисковали.
      - Иди, дежурь, - отпустил меня Барабаш.
      Я немедленно позвал Рыжего на чаепитие. Заваривая чай и раскладывая угощение я как бы ненароком обронил о том, что связь - это все-таки королевские войска, а разведка - хотя тоже люди - но все же малость недотягивает. Вот и бакшиши обламываются не разведке, а связи. И штаб батальона не в разведке, а в связи. И вообще...
      Похрустывая печеньем Рыжий только супился. А что тут скажешь? Нечем крыть, все - так: и штаб, и бакшиш. И даже чай. Он у меня был не из сухпая, а из магазина. Получив первую получку я разорился и купил пачку настоящего китайского 'Дракона': горького, но вкусного и ароматного чая. Одна кружка крепкого - и всю ночь ходишь бодренький и свежий. Я и своему призыву его заваривал. Просыпается человек - вареный, вялый, недовольный мной и жизнью... Три глотка 'Дракона' и летит под грибок свеженький и бодрый. В ту ночь все духи, вставая на пост и меняясь с него, получали свою долю из моего бакшиша. А деды с черпаками... У них своя свадьба. Пусть спят. Не их это праздник. Не стоит их будить. У духов и так в жизни мало радостей.
      Недели через две после возвращения полка я стал полноценным сержантом второго взвода связи. Тянул наряды, летал в каптерке и столовой, убирал в палатке.
      Как все. Будто всю жизнь тут служил и не было никакой учебки.
      В моем призыве было пять человек. Если всю работу поделить на пятерых, то каждому достается не так много. И времени тебе хватит на все, если научишься правильно планировать свой день.
      Был, правда один момент... Не совсем приятный, а совсем даже неприятный.
      Один раз после отбоя Полтава решил постираться. Он налил в стальной термос, в котором обычно стирались, воды, насыпал порошка, утопил в нем свое белье, поставил на печку и бросил мне, укрываясь одеялом:
      - Ночью постираешь.
      - Са-ня, - обломил я своего дедушку, - я не буду стирать твое белье.
      Все в палатке затихли, ожидая, какую кару Полтава решит обрушить на голову взбурнувшего духа.
      - Ну, тогда сними, как закипит, и разбуди меня.
      Полтава повернулся на бок и уснул.
      Все разочарованно загудели и тоже легли, лишенные зрелища корриды.
      Ночью я разбудил Полтаву и тот понес горячий термос с бельем в солдатский умывальник, а утром в палатке щеголял в белоснежных зимних кальсонах перед взводом.
      Гена Авакиви - тот еще урод - кинул мне свою хэбэшку:
      - Подошьешь.
      Генина хэбэшка, отлетев от меня как мяч от стенки, полетела на его кровать, а я получил из Гениных поросячьих рук два раза по соплям.
      И всё!
      Сопли я тут же утер, но больше ко мне никто не обращался с просьбами-приказами постирать, подшить или погладить. И не было тут никакого моего героизма или особенной смелости. Я просто прикинул, что во взводе всего четыре деда и, если я получу по сусалам только четыре раза, то на ближайшие полгода буду избавлен от ненужной и унизительной работы по бытовому обслуживанию дедов.
      Перед этой дилеммой - получить в рыло или не поднимая скандала постирать чужое - сталкивается каждый дух. И каждый дух сам для себя решает что ему выбрать: подвергнуться физическому насилию со стороны старослужащих или начинать обстирывать, начищать и подшивать. Разумеется, никто не хочет получать по морде. Кому это приятно? Разве что - боксерам. Но те, хоть на ринге сдачи дать могут. А обуревшему духу на дедушку, который будет его 'воспитывать', руки поднимать никак нельзя. Он должен стоять и с христианским смирением принимать на себя пинки и удары. Ну, а кто к этому не готов, кто готовится в будущей гражданской жизни стать знаменитым артистом и в жизни военной бережет свое лицо для будущих поклонниц, то - милости просим: у дедов всегда найдется, что постирать или почистить. Тот, кто боится получить лишний раз по морде, выбирает для себя лакейско-холуйское положение при старослужащих и осваивает новую воинскую специальность, постоянно повышая квалификацию, продвигаясь от стирки хэбэ все ниже - к белью и, неизменно заканчивая в скором времени вонючими носками и сраными трусами.
      Идти по этому 'мирному', но стрёмному пути я не желал, предпочитая угодливости физическую расправу. Больше никто и никогда не просил меня о мелких услугах такого рода. А то, что Гена выписал мне в торец, то это - пустяки: даже кровь не пошла. Не в первый раз.
      В тот день в самом начале декабря, когда я в глазах своего комбата упал в нравственную пропасть, ничего не предвещало моего бесславного падения. Небо с утра как всегда было ясное и самые проницательные авгуры не смогли бы прочитать по полету птиц над помойкой, что к их сплоченной стае скоро примкнет еще один помойник-губарь. Бодро и бдительно я, отдежурив ночь, утром лег отдыхать и был разбужен голодным дневальным: время подходило к обеду и пора было идти на заготовку. В палатке к этому времени закончилось офицерское собрание и офицеры вставали с кроватей и двигали к выходу. В палатке остались только офицеры управления батальона. Я продрал глаза и мыслями своими унесся в столовую, поэтому не заметил, что у офицеров непривычно серьезные лица и они, по-видимому, собирались у нас в палатке не ордена друг другу раздавать, а решали какие-то большие вопросы, которые, судя по их лицам они так и не решили. Мне до этого не было никакого дела.
      'В конце концов, не я командую батальоном. Мое дело - взвод накормить'.
      Я глянул на часы:
      'Блин! Десять минут до обеда! Мое место - возле штаба!'.
      Заполошный, я выскочил из палатки и рысцой полетел в штаб, на бегу застегивая ремень и пуговицы. На полпути я вспомнил, что забыл самое главное. Дело в том, что в столовой не выдавали ложек. На каждом столе стопкой стояли тарелки, на краю стола - кружки с компотом, казанки с первым и вторым, а ложек не было. Каждое подразделение брало их на операцию и забывало возвращать, поэтому начальник столовой раздал все ложки по подразделениям, чуть ли не поименно, и на этом вопрос был закрыт. Дежурные по роте, идя на заготовку, брали с собой лотки с ложками своей роты и дневальные раскладывали их по столам, присматривая, чтобы соседи не прихватили себе их на 'про запас'. С полпути я повернул обратно в палатку к вящему возмущению сержантов-дежурных, которые пришли к штабу заблаговременно. Уже и дежурный по полку вышел на улицу, чтобы вести в столовую заготовщиков, а сержант первого годя службы не соизволил придти на сбор к сроку.
      - Давай быстрей!
      - Тебя одного ждем!
      - Бегом! - неслись мне в спину крики разгневанных дежурных.
      И в самом деле: деды и черпаки стоят и ждут одного единственного духа.
      Не порядок!
      Я влетел в свою палатку с горящим взглядом, который прожектором высвечивал то место на полке, где лежали несчастные ложки, по рассеянности оставленные мной сиротливо лежать на своем обычном месте. Не замечая преград я рванул к ним, как вшивый в парилку...
      ...И споткнулся о чью-то ногу.
      Шутка мне не понравилась: меня одного возле штаба ждут полтора десятка человек во главе с капитаном-дежурным! У меня может остаться без обеда целый взвод! Меня за это, разумеется, никто не похвалит, а со мной тут шутки шутят!
       Я проследил взглядом куда уходила нога: кроссовка с синеньким скромным носочком уходила под брючину 'эксперементалки', которую солдатам не выдавали. В эксперементалках ходили только офицеры и прапорщики, а солдаты ходили в хэбэ прямого покроя, у которых были брюки-бананы, а по случаю зимы все были переодеты в такое же точно галифе, какое носят в Союзе.
      'Дурные у шакалов шутки', - зло подумал я, продолжая переводить взгляд на шутника.
      Выше брюк шла куртка, на плечах которой были воткнуты капитанские звездочки. Из ворота эксперементалки выходила крепкая шея, которую венчала голова комбата.
      Я замер и осмотрелся: в проходе между кроватями стояли офицеры управления и смотрели на меня с недоуменно-скорбным видом, будто я заявился к ним на похороны с бутылкой шампанского.
      - Юноша, вы что, не видите, что стоят офицеры? - сдерживая себя в рамках воинской вежливости и почти ласково спросил меня Баценков.
      - Виноват, товарищ капитан, - подумав секунду, промямлил я.
      - Виноватых бьют. И плакать не дают, - мрачно заметил Скубиев.
      'Подавился бы ты, товарищ капитан, своей мудростью и своими тупыми поговорками. Меня люди ждут!', - тепло подумал я о начальнике штаба.
      - Может быть вы, юноша, соизволите испросить разрешения пройти, раз вам так приспичило? - все еще вежливо поинтересовался Баценков.
      Мое счетно-решающее устройство сопоставило слова комбата с наблюдаемой обстановкой и речевой аппарат выдал:
      - Да! Точно! Разрешите пройти?
      Даже стало как-то легче на душе. Как все оказалось просто: нужно было всего навсего попросить у старшего по званию разрешения!
      - А вас не учили в учебном подразделении, что при обращении к старшему, военнослужащий должен отдать честь, прежде, чем обратиться? - продолжал пытать меня Баценков.
      - Чего? - не понял я куда он клонит.
      - Копыто к черепу приложи, прежде, чем хавальник раскрывать, - совсем невежливо подсказал Скубиев.
      - А-а! Это? - сообразил я и 'приложил копыто' куда было указано.
      Вот только с отданием чести у меня дела обстояли 'не ах!'.
      Нет, в учебке на занятиях по строевой подготовке у меня никаких проблем с этим не было. Там, я делал все так, как того от меня и требовал устав: плечо с туловищем образовывало угол в девяносто градусов, хоть с транспортиром проверяй, предплечье направляло кисть точно в висок, ладонь была прямая, пальцы собраны вместе, большой палец - прижат к ладони. Бери и используй меня в качестве учебного пособия для новобранцев. Но, придя в войска, я пошел дальше в изучении тонкостей строевой подготовки. Я стал сопоставлять уже известные и совершенствовать возможные способы отдания воинской чести.
      За образец я взял известную фотографию дедушки Ленина, на которой он приветствует красноармейцев, уходящих на Гражданскую войну. Ладонь Вождя пролетариата была повернута на зрителя, так, будто прощаясь он махал, махал, но устал и приложил уставшую руку к кепочке. В целом Основоположник выглядел придурковато, что и требовалось для меня. Но слепо копировать манеры усопшего главы государства, значит полностью пренебрегать своими собственными способностями. Репетируя перед зеркалом, я повторил жест Ильича, только ладонь повернул вперед тыльной стороной. Я зафиксировал такое положение и оценил: получилось неплохо. А если поджать два нижних пальца, то было похоже, что я имитирую самоубийство из пистолета. Но все равно еще было много от плакатного бойца. Тогда я прижал правый локоть к туловищу. Получилось совсем неплохо: парализованный инвалид поддерживал шатающуюся на параличной шее голову. Но прямая ладонь все еще выдавала мое знакомство с уставным образцом. Подумав немного, я сложил пальцы щепотью и в таком виде приложил их к виску. Вышло то, что надо: со стороны могло показаться, что я страдаю мигренью и втираю в висок нюхательную соль или в период обострения шизофрении разговариваю сам с собой по воображаемому телефону. В общем - полный придурок, зато какой форс!
      Четверо офицеров разглядывали меня как коренного обитателя дурдома, по недосмотру санитаров, оказавшегося за воротами лечебницы.
      - Отдай честь как положено, - закипал комбат.
      Из мальчишеского упрямства я снова приложил щепоть к виску, как и в первый раз.
       - Будем делать по разделениям. Делай раз... - у Баценкова еще хватало терпения проводить со мной внеплановое занятие.
       По команде 'раз' правая рука отводилась в сторону под прямым углом к туловищу. По команде 'два' ладонь переворачивалась вверх. По команде 'три' рука сгибалась в локте и получалось то самое, чего требовал устав. Все это я знал, но еще лучше я знал другое: сейчас дежурный по полку уже ведет заготовщиков в столовую, а меня среди них нет. Мой взвод остается без мяса и сахара, а значит после обеда меня ждет суровый и прямой мужской разговор с сослуживцами. Черт с ними, с этими ложками! Мне бы успеть хотя бы мясо получить, а там...
       - Ну, ладно, товарищ капитан, - прервал я педагогические этюды Баценкова, - мне пора на заготовку.
       Я развернулся и пошел из палатки.
       Дойти до двери я не успел, потому что неведомая сила подхватила меня за плечи, развернула и, ударив лопатками о твердое, прижала к деревянной обшивке палатки. Лицо Баценкова приблизилось к моему, руки держали меня за грудки.
       - Владимир Васильевич, Владимир Васильевич! - Скубиев повис на плечах у комбата, - только руки к солдату не приложи!
       Я даже не успел испугаться: комбат отнял от меня руки, брезгливо встряхнул ими и переводя дыхание сказал:
       - Пять суток. Начальник штаба, пиши арестную записку. Чтобы это 'оно', - Баценков махнул пальцем в мою сторону, - через десять минут сидело на губе. Пока я тут комбат, 'оно' с губы вылезать не должно. Я не желаю видеть 'это' в своем батальоне.
       Скубиев подошел ко мне:
       - Скидавáй ремень, - и уже в открытую дверь позвал, - Эй, кто там? Один - сюда.
       Влетел растерянный Полтава и доложил переводя взгляд с Баценкова на Скубиева:
       - Товарищ капитан, второй взвод связи в соответствии с распорядком дня строится на обед.
       - Возьми, - Скубиев протянул Полтаве мой ремень с прицепленным штык-ножом, - примешь дежурство.
       Полтава недоуменно взял ремень, штык-нож и повязку, спросил меня глазами: 'что случилось?', но я лишь пожал плечами.
       Через пять минут Скубиев вводил меня во внутренний дворик караулки в сопровождении начкара и выводного. Выводным сегодня стоял Барабаш.
       - За что тебя? - спросил он, когда офицеры ушли.
       Я честно, рассказал ему историю с ложками. Из этой истории я сделал только один вывод - 'сегодня я остался без обеда'.
       - Да, - грустно вздохнул мой наставник, - лихо ты службу начинаешь. Месяц в полку, а уже второй раз на губу залетел. Не стоило тебе так с комбатом. Бац - не тот человек, который позволит... Да и не заслужил он... Дурак ты. Иди, думай.
       Поставив мне диагноз, Барабаш открыл дверь уже знакомой мне сержантской камеры и пропустил меня внутрь. Уже закрывая за мной, Барабаш сказал:
       - Если бы на комбата дернулся какой-нибудь чурбан, я бы ему всю голову расколотил. А ты... Ты теперь сиди и думай, как тебе в батальоне жить дальше.
       В камере на голом бетонном полу уже лежали два сержанта. Один высокий, худощавый, с татарским типом лица и круглой стриженой головой. Другой - маленький, узкоглазый, но со светлыми кудрявыми волосами.
       - Откуда? Где служишь? - спросил меня маленький.
       Высокий отнесся ко мне индифферентно.
       - Второй батальон, второй взвод связи.
       - Как зовут?
       - Андрей.
       - Сколько служишь?
       - Только с КАМАЗа.
       - Садись, - подвинулся маленький, будто в камере было мало места, - я сам только с КАМАЗа. Аскер.
       Аскер протянул мне руку для знакомства и я пожал ее.
       - А ты, чмо, двигайся к двери. Тут пацаны сидеть будут, - скомандовал он высокому.
       Тот нехотя отодвинулся к двери.
       - За что ты его? - поинтересовался я у Аскера
       - Это - Сиглер. Чмо. Два раза уже, козел, убегал.
       - Куда?!
       Мне показалось диким странным, что кому-то в голову может придти сумасшедшая мысль убежать из полка. Куда?! В Союзе - вышел на дорогу и беги куда хочешь, особенно, если ты в гражданской одежде. А тут куда бежать? Ну, дойдешь ты через пустыню до Хайратона. А на советский берег как попасть? Мост охраняется, а по Амударье катер с пулеметом ходит. Да и оба берега Амударьи огорожены колючей проволокой с контрольно-следовой полосой. Погранцы тебя заловят и впаяют срок за незаконное пересечение государственной границы. А в родной части тебе еще трибунал влепит за дезертирство. Как не крути, а меньше семи лет за такой побег тебе не дадут.
       - К духам, - просто пояснил Аскер цель маршрутов беглеца-Сиглера.
       Это вообще не лезло ни в какие рамки: убегать к противнику! Я повнимательнее посмотрел на перебежчика. Ничего в нем особенного не было. Никаких подлых или предательских ужимок. Пацан, как пацан. На татарина похож. Так мало ли кто на кого похож? Я сам на русского не похож, хотя - русский. Аскер - тоже ни на кого не похож, потому, что не бывает белокурых чурбанов.
       - Ты кто по национальности? - спросил я его.
       - Казах, - не без гордости за свой народ ответил Аскер.
       - А чего такой светлый?
       - Мать русская, - пояснил Аскер.
       - Тогда ты не казах.
       - А кто? Русский что ли? - обиделся мой новый товарищ.
       - Ты не русский, но и не казах, - пояснил я непонятливому, - ты метис.
       - Что ты врешь?! Нет такой национальности. Я все национальности знаю: русские, казахи, узбеки, туркмены, уйгуры, каракалпаки, киргизы. Нет такой национальности - метис. Поэтому я - казах.
       - Ну, казах - так казах, - не стал спорить я, - а ты где служишь?
       - В одном батальоне с тобой. В пятой роте. А это чмо - в комендачах. Он, урод, даже на операции не ходит.
       Так как на губу обед приносят позднее всех, то голодным я не остался. А после обеда пришел начгуб и чтобы мы не оплыли жиром заставил нас заниматься строевой подготовкой. Мы втроем стали ходить по квадрату, топая ногами, изображая строевой шаг. Кроме нас на губе никто больше не сидел. Выводному Барабашу надоело смотреть на наши выкрутасы и он отправил Сиглера чистить туалет, а нам с Аскером выдал по метелке:
       - Не хрен фигней страдать. Лучше дворик подметите.
       Двор - не гектар, а туалет - не дворец. Через полчаса все было подметено и почищено. Барабаш дал нам полпачки сигарет на всех и до развода разрешил нам курить не в камере, а в подметенном дворике губы.
       Вечером пришел новый караул - минометчики. После ужина нам вручили два больших термоса и стопку тарелок для того, чтобы мы отмыли их от остатков картофельного пюре. Я уже взял тряпку, но у Аскера был другой подход к разделению обязанностей.
       - А ну, мой один, чмо! - наступал он на Сиглера.
       Сиглер не ожидал такой агрессии, отступал под натиском маленького казаха и вяло протестовал:
       - Я не чмо. Я - черпак. Мне не положено.
       - А ну, урод!.. - хрипел Аскер.
       Сиглер покорно взял тряпку и стал в одиночестве чистить термос. Мы с Аскером сели на крыльцо губы и закурили. Аскер ревниво наблюдал, чтобы Сиглер не филонил и попутно поучал меня:
       - Ты не работай. Ты заставь работать чмыря. Ты ему свою злость покажи.
       - А если у меня нет на него злости?
       - Это не важно. Ты разозлись и покажи. Кто злее - тот и победил.
       Я внимательно посмотрел на Аскера: он явно был не богатырь. Я не люблю драться, но если бы у меня с ним что-то завязалось, то победитель был бы известен заранее: я и выше, и тяжелее, и руки у меня длиннее. Я бы его отработал на длинной и средней дистанции, а он не смог бы даже попасть по мне. И, если бы в Сиглере был хотя бы грамм мужского характера, то он вместо того, чтобы сейчас мыть грязный термос, одел бы его тут же Аскеру на голову и натянул до пояса.
       - Я не хочу злиться. Я хочу остаться самим собой, - заявил я Аскеру.
       На ночь нам выдали все те же деревянные окованные по краям щиты и, укладываясь рядом с Аскером, я размышлял о его жизненной позиции - 'показывать злость'.
       А зачем ее показывать? На силу всегда найдется другая сила, а на злого всегда найдется еще более злобный. А на ум? Если на умного найдется еще более умный, то два умных человека всегда сумеют договориться друг с другом. Так не лучше ли развивать в себе не злобность как у бойцовой собаки, а интеллект? Хотя, в армии, я уже успел заметить, не любят 'шибко умных'. Тогда на ком она держится? На 'рексах'? Вообще, любая система для того, чтобы существовать хоть какое-то продолжительное время должна включать в себя известное количество людей именно умных, а не злобных. Я, может быть, не самая крепкая опора Армии, но уж точно покрепче злого Аскера. Хотя, я - связь. Самый умный род войск. Элита. А он - пехота. Ему простительно.
       Я заснул за своими размышлениями, так и не докопавшись до истины. Рядом со мной уютно сопел Аскер, а в ногах ворочался Сиглер. Утром нас ждала помойка как основной и неизменный фронт работ для губарей.
      
       У меня, все-таки есть дар провидца. Не успели мы утром позавтракать, как пришел начгуб, выдал нам три штыковых лопаты и повел нас туда, где за столовой в тошнотворной вони кружились над контейнерами птицы - грузить пищевые отходы. Мы не успели еще выйди из дворика караулки, как в калитку вошел... комбат. Вот уж кого я хотел сейчас меньше всего видеть! Я уже давно понял и осознал, что вчера нагрубил ему самым дерзким и глупым образом, мне было стыдно за себя и я опустил голову, рассматривая асфальт.
       - Я забираю этого младшего сержанта.
       Я еще надеялся, что 'этот младший сержант' может быть Аскер, но комбат указывал на меня.
       'Боже! Что он еще для меня придумал? Мало ему, что я на губе, так он...', - я не успел додумать страшную догадку о своей незавидной участи, потому что Баценков обращался уже ко мне.
       - Получай автомат. Мой тоже захвати. По два магазина к каждому. Поедешь со мной в Айбак.
      
      21. Как делать деньги
      
       Я счастливый и радостный побежал к себе во взвод.
       Айбак! Всего-навсего - Айбак. В Айбаке стоял второй противотанковый взвод и, если комбат решил отправить меня туда в ссылку, то о лучшем мне и мечтать не надо. Айбак находится черт те где и туда комбат каждый день ездить не станет. А мне сейчас больше всего на свете хотелось не попадаться Баценкову на глаза до конца службы.
       - Поедешь башенным, - приказал комбат, садясь на бэтээр, - заряди пулеметы и разверни башню вправо.
       Я вскочил в люк и пролез под башню. Пулеметы я видел в первый раз в жизни.
       - Откинь крышку у ПКТ и вставь ленту, - подсказал водитель, повернувшись ко мне.
       Я нажал на кнопку в торце меньшего пулемета: крышка отскочила вверх и открыла гнездо, куда следовало положить первый патрон ленты. Я потянул из коробки ленту и вложил патрон в гнездо.
       - Теперь захлопывай крышку и передерни затвор, - подсказывал водила.
       Я так и сделал. Теперь оставалось только зарядить большой пулемет и развернуть башню.
       - А КПВТ как заряжать?
       - А ну его на хрен, - махнул водила, - разряжать его потом запаришься. Разворачивай башню. Электроспуск не включай.
       Я развернул башню, поставил ее на стопор, чтоб не вертелась на ходу, и вылез через задний люк на броню. Бэтээр тронулся. В хвост к нему пристроился еще один, и пара покатила из полка.
      Мы были в чужой и враждебной стране, куда нас никто, кроме афганского правительства не приглашал. Обезьянье правительство в Кабуле, наверное, посоветовалось не со всеми обезьянами, потому что аборигены стреляли и по колоннам, и по отдельным машинам, и вообще всякими пакостями демонстрировали нам свою неприязнь. То дорогу заминируют, то позицию обстреляют. Словом, не давали скучать Ограниченному контингенту, всячески разнообразя его досуг. А обстрелять машину - одно удовольствие. Засел подлец-душман на скале, что нависает над дорогой, пристроил гранатомётик на плечо, прицелился, собака, нажал на спуск - и полетела граната с пламенным приветом к экипажу. И что самое обидное - безнаказанно! Скала крутая - хоть овчарок пускай! Скала крутая - не вскарабкаешься, а если и хватит ловкости залезть, то пока ты там будешь искать удобные уступчики, на которые можно поставить хоть край башмака, пока ты будешь перебирать напряженными пальцами камни, которые сыпятся у тебя из-под рук, пока ты раздирая брюхо и набивая себе синяки болтающимся на плече автоматом доберешься до того места, где лихой гранатометчик из соседнего кишлака устроил себе место для засады, то моджахед пешечком и налегке уйдет восвояси и через несколько километров вы встретите мирного дехканина, который с самого утра потом поливал свою землю, обрабатывая ее для будущего урожая. Ничего он не видел, ничего он не слышал и гранатомета у него при себе вы не найдете. Не он стрелял - и все тут. И это еще самый легкий случай. Потому что, люди грамотные, которые воюют уже не первый год, и засады организуют правильные. Подобьют машину, подождут, пока товарищи из других экипажей поспешат на помощь подбитой машине - и давай из пулеметов в упор со скалы поливать. И нет никакого спасения для шурави. Как в тире перехлопают их духи кинжальным огнем. А чтоб советские солдаты не расползались по местности, то сбоку дороги душманы не позабудут заботливо воткнуть несколько мин-растяжек. Наступил сапог на невидимую сталистую проволочку - и ухнул взрыв, укладывая десяток пацанов в выгоревших хэбэшках на раскаленную каменистую землю.
      Поэтому, передвижение по Афгану осуществлялось 'парами'. Подбили одну машину - пересаживаемся на другую и бежим. За подбитой после вернемся, если ее духи по колесикам не раскатают.
      Зато - все живы. А это - главное.
      Пара от полка доехала до бетонки, наш бэтээр качнулся, будто нюхал носом воздух, и повернул направо.
      Месяц в Афгане, а ведь это - только первый мой выезд из полка. Полковые писаря, повара и комендачи за все два года ни разу не высовывают носа из полка и нисколько не страдают от этого. Но я-то - нормальный пацан! Не для того я приехал в Афган, чтобы палатку караулить. Поэтому, настроение у меня зашкаливало от восторга. Слева - пустыня, справа - полк, парк, склад ГСМ, уже знакомая мне дорога на полигон и бесконечная гряда гор, нависшая над полком и загораживающая горизонт. В голову пришли строки, которые я, кажется, уже где-то слышал:
      
      Айбак!
      Как много в этом звуке
      Для сердца русского слилось!
      
      Я, правда, был не до конца уверен, что в стихотворении шла речь именно об Айбаке, а не о другом населенном пункте, но это нимало не омрачало моего настроения. Зато пришла другая мысль: комбат не приказал взять мне личных вещей - только два автомата. Значит, меня не переводят в Айбак и я все еще остаюсь во втором взводе связи. Из этого можно сделать вывод, что Баценков на мне крест не поставил и у меня остается хоть маленький, но шанс на реабилитацию. В карантине тоже все началось с губы, а закончилось - благодарностью перед строем.
      'Ничего! Мы еще себя проявим'.
      Слева показался город без небоскребов - Ташкурган. И тут же дорога ныряла в узкое ущелье. Две огромных вертикальных скалы сжимали бетонку с двух сторон как тиски. Почти отвесные кручи уходили метров на полтораста вверх. Я обмер: если с этой верхотуры, рассчитав время и скорость нашего движения, скинуть что-нибудь тяжелое, то это тяжелое проломит наш бэтээр как кувалда - спичечный коробок. Но на смену тревожной мысли пришла мысль успокаивающая:
      'А с другой стороны, если скинуть гранату, то она разорвется, не успев долететь до нас: слишком высоко. Она пролетит метров сорок-шестьдесят и рванет. Нам не достанется даже осколков, потому, что наш бэтээр проедет за эти четыре секунды семьдесят метров. Они просто не долетят до него. За ущельем справа от дороги был вкопан танк и оборудована позиция. Наискосок и через дорогу от танка к горам лепился кишлак - подобие дагестанского аила. Маленькие глиняные домики висели на скале как ласточкины гнезда.
      'И зачем тут люди живут?', - подумал я.
      Через несколько минут Баценков повернулся ко мне и показал рукой вправо:
      - Шахский дворец.
      Я посмотрел туда, куда указывал комбат и метрах в двухстах от дороги увидел небольшое озерцо, с заросшими камышом берегами. Над озерцом стоял белый двухэтажный дом. Красота дома никак не вязалось с убогостью 'ласточкиных гнезд', которые я только что увидел.
      - Он тут со своими одалисками парился, - пояснил комбат, - а теперь тут стоит наша восьмая рота.
      'Искупаться бы', - позавидовал я восьмой роте.
      Так и шла бетонка до самого Айбака: горы справа, горы слева. Они то приближались, то удалялись, будто преследовали нашу пару, но никуда не пропадали. Через час наконец мы въехали в Айбак.
      Для сердца русского тут ничего не сливалось: обычный пыльный кишлак, заросший абрикосами и яблонями за пыльными дувалами. На окраине стояла позиция и большой склад боеприпасов. Возле комбата тут же возник старлей - командир взвода.
      - К бою, - ровным голосом сказал комбат и посмотрел на часы, засекая время.
      - Взвод, к бою! - проорал старлей и из землянки один за другим стали вылетать солдаты в бронежилетах и касках с автоматами наперевес.
      Мне никогда еще не приходилось отрабатывать норматив 'к бою' на позициях, так как я служил в полку. Наблюдать за этим было забавно. Кто-то, по виду дух, одел броник задом наперед, кто-то держал в руке автомат без магазина, словом - веселуха, негорюйка и несуразица, как и всё в нашей армии.
      Пошли доклады из окопов:
      - Рядовой Пупкин к бою готов.
      - Сержант Жопкин к бою готов.
      Получив последний доклад, старлей доложил комбату:
      - Товарищ капитан, второй противотанковый взвод к бою готов.
      Баценков снова посмотрел на часы:
      - Вы опоздали на восемь секунд, старший лейтенант. Отбой.
      Лучше бы им было не опаздывать. Расслабившись вдали от начальства, ребята стали забивать на службу, за что и поплатились. Не успели они поставить автоматы в пирамиду, как Баценков так же негромко скомандовал:
      - К бою.
      - Взвод, к бою! - продублировал команду взводный.
      И снова из землянки, как тараканы из-под обоев, посыпались солдаты. На этот раз они уложились в норматив, но было поздно проявлять геройство - пошли вводные. Два часа Баценков лечил их от безделья, гоняя под солнышком. То духи нападали справа, то наседали слева. Каждый раз взвод мужественно отбивал атаки воображаемого противника. Но коварству врагов не было предела. Они то травили газами, то сбрасывали на головы защитников позиции атомную бомбу, то насылали на них свою авиацию, которой у душманов отродясь не было.
      Мы с водителем устроились в тенечке и лениво покуривали, наблюдая за игрой в войнушку. У меня в груди родилось и росло то приятное чувство, которое накатывает на солдата, наблюдающего за тем, как дрючат не его.
      'Ну и правильно', - без тихого злорадства, но и без сочувствия к истребителям танков подумал я, - 'не хрен расслабляться. Пригрелись здесь, понимаешь...'.
      - Отбой, - скомандовал Баценков и, обращаясь уже к нам, сказал, - поехали, а то на обед опоздаем.
      Пара взревела движками, водилы стали выруливать на выезд с позиции. Комбат повернулся в сторону оставшегося стоять одиноко командира взвода и подвел итог учений:
      - Говно твой взвод, старший лейтенант. Вешайся.
      'Знакомое пожелание', - удовлетворенно подметил я про себя.
      Через час мы были в полку, вечером я принял дежурство по взводу и 'за время моего дежурства происшествие не случилось'.
      Скукотища!
      Зато на другой день...
      
      На другой день я стал делать деньги и даже разбогател.
      В Афгане торгуется или выменивается всё на всё. На доллары, на чеки, но чаще - на афошки. Афгани - это такой кусок резаной бумаги, не представляющей для гражданина великой страны никакой ценности и имеющий хождение только в этом взбудораженном диком и ядовитом муравейнике под названием Афганистан. А очень просто: берешь кирпич - и несешь его к афганцу. Считай, пять афошек заработал. Взял банку стеклянную, которых на помойке гора валяется, отнес, продал - получи десять афошек. А за две - двадцать. Хоть десять - все возьмут, если не надорвешься их таскать. Ящик снарядный - тридцать афошек. С руками оторвут. В стране, где за срубленное дерево отрубают руку, я сам видел дуканы, в которых торгуют деревом на вес. И в уголочке - наши пустые снарядные ящики.
      Это сейчас афганцы зажрались. Даже обменный курс упал: за чек дают только двадцать пять афгани. А деды рассказывали, что их деды говорили, что было время, когда за лом металлический обыкновенный, вроде того, которым мы копали канаву около умывальника, так вот за этот лом афганцы предлагали целый джинсовый костюм. А курс тогда был - один к тридцати.
      Но долго уже стоит в Афгане наш Контингент, забивая товарами окрестные дуканы. Афганцы обрастают жиром, наглеют и роняют цены. Вот уже и советская стеклянная банка упала до десяти афошек...
      Только банки, ящики и прочая лабуда - это для лентяев и неудачников. Для нормальных пацанов двадцать афошек - не деньги. Нормальные пацаны за деньги считают только сотенные афошки, с лысой башкой Амина на банкноте. Извольте - четыре чека или двенадцать рублей. Тот же советский 'чúрик', полновесный красный червонец с лысым профилем Ленина, на который можно вечер виснуть в кабаке. На банках и ящиках такие деньги не поднимешь.
      Запаришься.
      
      Сегодня я с утра был свободен. Порядок в палатке и в каптерке наведен, завтрак кончился, до обеда далеко. Нурика посадили вместо Золотого на БТР водителем и он вместе с Тихоном ушуршал в парк. Золотого комбат с глаз долой перевел в Айбак. Женек пошел в гости к хозвзводу. Черпаки скучились в каптерке. Дежурным стоял Полтава, а мне до шести часов вечера, до того момента, когда Полтава передаст мне штык-нож и повязку, делать было совершенно нечего. Я пошел в полковой магазин, чтобы купить пару пачек югославских карамелек и пачку 'Дракона', но возле дверей был встречен Аскером.
      - Ты куда?
      Глупее вопроса трудно придумать: куда идет человек, открывающий дверь магазина?
      - В туалет. Ссать хочу. Не видно?
      - Дело есть, - с самым серьезным видом сказал Аскер.
      - Может, я пока куплю себе то, за чем шел?
      - Не надо, - решительно отговорил меня мой товарищ по губе, - потом еще больше купишь. Пойдем.
      - Куда? - я не хотел уходить от магазина.
      Я хотел придти в палатку, заварить чай, угостить Полтаву и дневальных чаем с конфетами и не торопясь попить ароматный напиток, лениво перелистывая журнальчик или газетку.
      - Пойдем, пойдем, - Аскер взял меня за локоть, - сказал же: дело. Только автомат возьми.
      'Нормальное дело! Нормальное такое дельце, если на него надо идти с автоматом'.
      - А кулаками не отобьемся? - с тревогой спросил я, подумав, что на Аскера насели чурки и нужно помочь товарищу восстановить статус-кво.
      - Отобьемся. Но с автоматом - убедительней.
      - А, ну тогда понятно.
      Мне не было понятно абсолютно ничего.
      - Встречаемся через пять минут возле палаток пятой роты, - уточнил Аскер.
      Придя к себе, я с самым невинным видом попросил у Полтавы ключи от оружейки. Он кинул их мне и я взял оттуда свой автомат, но магазин на всякий случай спрятал в карман галифе. Если меня кто-нибудь спросит: 'зачем взял автомат?', я очень просто отвечу: 'да почистить!'.
      Да и не спросит никто: эка невидаль - солдат с автоматом! 'Караул! Держите его!'. Гораздо более удивительней было бы, если бы я прогуливался не с автоматом, а без штанов.
      Я подошел к пятой роте. Возле грибка с дневальным меня ждал Аскер. Свой автомат он закинул за спину, а подмышками у него было две трехлитровых оцинкованных банки. Одну из них он передал мне:
      - Держи. Твоя доля.
      Ага! Нормально он придумал.
      Урод!
      Я, вместо того, чтобы в тени палатки пить чай с моими любимыми малиновыми конфетками и листать журналы с красивыми и смелыми девчонками, должен таскать за ним эти консервы?! В них полведра! И автомат в придачу.
      - Пойдем, пойдем, - Аскер снова потянул меня за рукав, - нечего тут маячить.
      Мы вышли за КПП и пошлёпали в сторону бетонки Хайратон-Кабул.
      - Ну, - не выдержал я, - а дальше что?
      - Не ссы. Пойдем, - притуплял мою бдительность Аскер.
       Мы вышли на трассу.
      Мимо нас в ту и в другую сторону проезжали автомобили, главным образом - советские, но попав по ленд-лизу в руки афганских товарищей, они были размалеваны картинками, кистями и надписями до полной неузнаваемости.
      - Не то, - вздыхал Аскер, каждый раз, когда бывшая советская модель проносилась мимо, - не то...
      Он поставил обе банки ближе к середине трассы и сам стал метрах в пяти позади них. Наконец, со стороны Ташкургана показался пикап - бело-оранжевая 'Тойота'.
      Аскер решительно преградил ей путь.
      'Тойота' взвизгнула тормозами и остановилась в метре от банок. Из кабины вылез бородатый афганец лет сорока.
      - Хубасти! - обратился к нему Аскер, приветствуя аборигена с самым мрачным видом: он, кажется, нашел свою жертву и живым ее выпускать не собирался.
      'Трибунал!', - подумал я, - 'Как пить дать - трибунал. Шесть лет. Не меньше'.
      - Бахурасти! - ответно улыбнулся бородатый, - Чи аст, командор?
      - Жир! - уверенно предложил Аскер, - Две банки.
      Он поставил ногу на одну из банок, давая понять, что хозяин обеих - он, и торг следует вести с ним одним.
      - О! Жир - хуб! - восхищенно засуетился афганец, - Жир - харащё! Сколка?
      - Пятьсот. За каждую, - уточнил Аскер.
      Цена была приемлемая для обеих сторон. Трехлитровая банка жира так и стоила - пятьсот афошек. Поэтому, бородатый афганец восторженно зацокал языком, радуясь такой удаче - жир посреди дороги. И даже не надо идти за ним на базар. Добро само в руки приплыло. Он на наших глазах отсчитал десять красных бумажек с лысым Амином, но не отдал их, а держа в кулаке, нагнулся к той банке, которая была свободна от ноги Аскера. Через минуту он поднялся с таким разочарованным видом, будто мы его обманули в самых светлых ожиданиях:
      - Нис жир, командор! Капюста, - пояснил он Аскеру причину своего разочарования.
      Аскер стоял на своем:
      - Жир!
      - Нис жир, командор! Капюста, - для убедительности своих слов абориген даже поднял банку с бетонки и стал тыкать маркировкой в лицо Аскера.
      По маркировке действительно было видно, что в банках нет никакого жира и туда наложена самая кислая капуста в мире, просто банки одинаковые.
      Но маркировка-то - разная! И афганец, накопивший денег на 'Тойоту' был не глупее паровоза, чтобы в этом не разбираться. Наверняка - какой-нибудь торгаш средней руки.
      Аскер оставался непреклонен:
      - Да я тебе точно говорю - жир!
      Афганец с грустью во взгляде посмотрел на Аскера, потом на банки и пошел открывать дверцу кабины.
      - Нис жир, командор, - вздохнул он напоследок.
      Наивный!
      Он не знал, в какие цепкие лапы он попал.
      - Тебе, обезьяна сказано, что - жир! Значит - жир. А не веришь... - Аскер сдернул автомат с плеча, передернул затвор и всадил по пуле в передние колеса 'Тойоты'.
      С сипением из простреленных баллонов стал выходить воздух, а афганец, молитвенно заламывая руки побежал от машины обратно к Аскеру:
      - Хуб, командор. Хуб. Жир!
      Дошло, наконец, до обезьяны, что два младших сержанта Советской Армии с ним тут не шутки шутят, а жир ему продают. Сказано - жир, значит - жир! И не хрен на маркировку пялиться.
      'Тойота' заметно просела вперед, отклячив зад на спущенных баллонах. Аскер задумчиво посмотрел на задние, еще целые, колеса и как-то нехорошо он на них посмотрел.
      Да мне и самому было неприятно смотреть на раненый автомобиль: стоит, некрасиво накренившись вперед. Надо бы его подровнять...
      Но не с насосом же возиться?
      До бородатого афганца стало доходить, что все может окончиться не так счастливо для него, как оно началось, потому, что он поспешил белозубо улыбнуться и стал совать отсчитанные деньги Аскеру.
      - Жир, командор, - суетливо уверял он Аскера, что тот не вздумал волноваться, - жир!
      - Ну, то-то же, - смягчился Аскер.
      На этом инцидент можно было бы считать исчерпанным, но меня задело, что меня не пригласили принять участие в торгах и я стоял тут только в роли статиста.
      - Сколько он тебе дал? - спросил я у Аскера.
      - Сколько? - Аскер пересчитал бумажки, - тыщу и дал.
      - А сколько патронов ты истратил, чтобы его убедить?
      - Сколько... - подумал Аскер, - два.
      - А наше государство не разорится, если мы на каждую обезьяну будем по два патрона тратить?
      - Верно, - согласился со мной Аскер.
      Я подошел к афганцу и, не зная языка, показал сначала на ствол автомата Аскера, потом на пробитые колеса 'Тойоты', и после этого выставил ему под нос два пальца.
      Абориген понял, что придется возместить еще и моральный ущерб и молча протянул мне две красных бумажки с Амином.
      - Свободен, - милостиво разрешил Аскер и мы зашагали обратно в полк.
      Когда мы отошли от ограбленного аборигена метров на сто, я спросил Аскера:
      - Ты зачем разбойничаешь? Если бы я знал, что ты собираешься грабить афганцев - ни за что бы с тобой не пошел!
      Я был сильно возмущен и обижен на него за то, что он не сказал сразу: куда и для чего мы идем.
      - А ты?! - возмутился в свою очередь Аскер, - если бы я знал, что ты станешь выжимать из них последнее!.. Никогда бы тебя с собой не взял!
      И кто из нас был прав?
      
      22. Мой друг - капитан Скубиев
      
      Приближалась 'стодневка' - сто дней до увольнения в запас очередного призыва солдат срочной службы. Праздник этот, если не всенародный, то общесолдатский - точно. Через сто дней деды станут дембелями, черпаки - дедами, а мы, духи - черпаками! Вот это-то и вселяло восторг в наш призыв: вот он - берег. Уже совсем скоро долетим. Сколько уже отлётано? Девятый месяц летаем...
      Я не знал, что делать, с добытым на трассе сокровищем. Целых шестьсот афошек! Это моя двухмесячная зарплата младшего сержанта Сухопутных Войск - командира отделения связи. Нет, при желании ими, конечно, можно распорядиться... Но как на это посмотрит старший призыв? И как на это посмотрит призыв свой? Рядовые получают свои девять-двадцать, за верную службу Родине с риском для жизни, а я махану у всех на глазах двадцать четыре чека на свои прихоти? И не свинья ли я после этого буду? И вместятся ли в шестьсот афошек все мои прихоти? А если я хочу, чтоб возле палатки стоял шезлонг под матерчатым зонтиком? И в этом бы шезлонге, прячась от солнца под зонтиком, я бы лениво потягивал через соломинку коктейли пряные...
      Проку в афошках я не видел никакого: если бы я был водителем или башенным и выезжал из полка в составе пары, то в любом кишлаке, в любом придорожном дукане я, конечно, мог бы купить что-нибудь ценное. А какой от них толк в полку, где в магазине остродефицитные товары продаются совершенно свободно. За чеки.
      Все честно награбленное я отдал Полтаве. Пусть деды порадуются. Мне же устроили День Рождения? Свой призыв меня тоже поддержал. Только Нурик не одобрил:
      - Мог бы сотку оставить. Я бы за нее в четвертой роте кило чарса взял.
      Куда нам кило? Тут от одного косяка на четверых улетаешь на несколько часов. А с кило нас вообще не найдут. Да и не последние это афошки: вон она трасса - рядом с полком. А вон - автоматы в оружейке. А на складе полным полно квашеной капусты.
      В благодарность ли за бакшиш, по иным ли соображениям, но Полтава в день, когда я был свободен от дежурства, подошел ко мне и объявил:
      - Собирайся. Мы едем в Мазари затовариваться. Поедешь с нами. Получай автомат и захвати автомат Скубиева.
      Мне показалось странным, что начальник штаба батальона будет сопровождать дедов в их походах по дуканам, но очень скоро все разъяснилось: пара выезжает в Мазари на патруль. Старший пары - капитан Скубиев, а деды просто решили воспользоваться моментом и, находясь в городе, потратить все наличные афошки на продукты для праздничного ночного стола. Я залез в первый бэтээр на место башенного, зарядил ПКТ, развернул башню и вылез из люка. Деды сели на задний, старшим которого поехал старший лейтенант Калиниченко - и пара поехала. Впереди меня, свесив ноги в командирский люк, сидел капитан Скубиев, а вокруг были диковинные и дикие места. Горы позади полка на зиму покрылись снегом. Днем снег подтаивал, за ночь снова нарастал, поэтому вершины гор были покрыты белоснежным ледяным панцирем, который брызгал во все стороны миллионами солнечных зайчиков. Бэтээр доехал до трассы и повернул налево. Слева бесконечной чередой потянулись полыхающие солнечным огнем горы, прекрасные в своей непорочной белизне. Солнечные зайчики, игриво перебегая от вершины к вершине весело сопровождали нас. Если сейчас с этих гор за нами велось наблюдение, то блики оптики сливались с блеском снежных вершин и вычислить наблюдателя было невозможно. Унылая зимняя пустыня справа перекатывала пучки саксаула и уходила своими барханами на север, к Хайратону и Амударье, за которыми был Союз. Навстречу нам то и дело попадались бурубухайки, своей живописностью не уступающие заснеженным горам
      Представьте себе мотороллер 'Муравей', на который сверху поставили металлический гараж без крыши. Это - кузов, в котором хозяин мотороллера перевозит грузы, чаще всего вперемешку с людьми и баранами. 'Муравей' сипит, кряхтит, чихает и плачет, но везет груз превышающий все допустимые паспортные нагрузки раз в восемь. Не удовлетворившись одной только вместительностью и грузоподъемностью своей конструкции, хозяин непременно разукрасит свой кузов вдоль и поперек. Прямо по металлическим листам идут витиеватые надписи арабской вязью, намалеваны какие-то полуголые девицы на берегу озера - то ли гурии, то ли русалки - поверх всей этой красоты навешаны помпончики, кисти, висюльки, колокольчики и прочие финтифлюшки.
      Представьте себе всю эту мешанину самого махрового дурновкусия и пошлейшего китча и вы получите только приблизительное представление об афганских бурубухайках. Но вам никогда в жизни не удастся постичь секрет почему они едут? Маленький механизм на четырех колесах, придавленный сверху непомерно огромным кузовом из-под которого не рассмотреть водителя, очень часто не имеет не только капота, но и мотора: сначала идет радиатор с медной пробкой, дальше ничего нет, потом - сразу руль и над всем этим нависает кузов, в котором колготятся человек двадцать пассажиров. Как весь этот караван-сарай на колесах способен передвигаться без гужевой тяги - уму непостижимо!
      К заднему бэтээру пристроился в хвост грузовик-'Мерседес', не решаясь обогнать. Вместо кузова на нем стояло нечто размером с железнодорожный вагон и 'это' тоже все было размалевано и обвешано цацками и побрякушками. Было видно, что водитель 'Мерседеса' страдает за рулем, желая побыстрее добраться до места, но боится надавить на газ - это было чревато последствиями. Так он и продолжал ехать за нами, в качестве эскорта.
      Показалась развилка: от прямой дороги на Мазари-Шариф под прямым углом вправо уходила дорога на Хайратон и Термез. Счастливчики те, кто в свой срок уезжает по этой дороге!.. Дорога на Хайратон начиналась от вагончиков 'комендачей'. У них тут тоже была оборудована позиция - Фреза. На перекрестке стоял солдат с автоматом, в каске, бронежилете и белых крагах ВАИ. Рядом с солдатом стояли две обезьяны царандоя в серых шерстяных комбинезонах и в цилиндрических фесках того фасона, который в СССР дозволяется носить только заключенным. За их спины были закинуты акаэмы с железными рожкáми. Все это со стороны должно было выглядеть так, что советский воин несет службу по охране перекрестка совместно с афганскими товарищами. Или даже так: советский воин из Ограниченного контингента только помогает своим афганским братьям по оружию нести службу, а сам вроде как и не при чем.
      То, что 'братья-мусульмане' побросают свои автоматы при первом же выстреле и бросятся наутек, можно было не сомневаться: достаточно только посмотреть на их бравый вид, чтобы понять - такие воевать не будут.
      Вскоре за Фрезой через дорогу раскинулась большая деревянная арка, выкрашенная зеленой облупившейся краской. И тоже - мода, что ли у них такая? - вверху арки был герб Афганистана, а вправо и влево от него шли надписи на арабском тоже перевитые цветами и висюльками.
      Мы въезжали в Мазари-Шариф.
      Главная улица, как главная улица любого афганского города или кишлака, была составлена из дуканов, тесно поставленных друг к другу. Бедные и убогие на окраине они становились все богаче и солиднее по мере продвижения к центру. Через полкилометра на смену глиняным сарайчикам пришли широкие и богатые дуканы с размалеванными вывесками. Можно, конечно было посчитать их за знаменитый восточный колорит, но на мой взгляд человека, совсем недавно оторванного от цивилизации, все эти дуканы, даже самые богатые и все, чем в них торговали - это убогость, выставленная на продажу. Возле одного из них, пластами друг на друге были наложены бордовые ковры. Тут же, рядом, на вынесенной на улицу скамейке, которую хозяин использовал вместо прилавка, была разложена всякая мелочь, совершенно ненужная в обиходе, но которую мешками покупали на дембель: ручки с часами, наручные часы с несколькими мелодиями, ногтегрызки на длинных цепочках, открытки с индийскими красавицами. В самом дукане штабелями были разложены банки Si-Si и блоки сигарет: импортные 'Марльборо' и 'Море' перемежались с нашим 'Ростовом'. Возле соков и сигарет лежала уже совершенная рухлядь, место корой было в утильсырье.
      Выехав на небольшую площадь пара остановилась. С заднего бэтээра прибежал Полтава и не поднимаясь на броню спросил:
      - Товарищ капитан, а мы мечеть сегодня посмотрим?
      - Там видно будет, - неопределенно пообещал Скубиев.
      - Ну, товарищ капитан...
      - Отвяжись, Полтава! Вон, смотри лучше, чтобы у тебя фару не открутили.
      В самом деле: оба бэтээра окружили человек двадцать чумазых смуглых ребятишек, от полутораметровых до совсем маленьких. Все они протягивали свои ручонки к пацанам, сидящим на броне и наперебой галдели на непонятном языке, из которого я понял только два слова:
      - Командор, командор!
      и
      - Бакшиш, бакшиш!
      Включив логику я составил первую фразу на местном тарабарском языке:
      - Командор, дай бакшиш.
      Двое самых расторопных действительно пристроились с отверткой к задней фаре.
      - Гена, у вас фару тырят, - предупредил я Авакиви.
      Гена посмотрел в сторону кормы. Воришки поняли, что их разоблачили, но откручивать фару не перестали, а только шустрее заработали отверткой. Гена в шутку навел на них автомат и тут бачата выдали фразу, от которой я чуть не свалился под колеса бэтээра. Испуганно отскочив от кормы и вытаращив глаза на Генин автомат они закричали:
      - Командор! Козел! Не стреляй!
      Вообще я начинал замечать, что многие местные, особенно дети, вполне нормально разговаривают по-русски, но почему-то наиболее охотно из всего Великого и Могучего перенимают Русский Мат. Непотребные слова нисколько не смущают аборигенов и они вставляют их в беседу по делу и без дела. Это была не самая сильная фраза. Несколько месяцев спустя на короткой остановке в Пули-Хумри пацаненок лет шести выдал в мой адрес такое, что я полез за блокнотом, чтобы не забыть порядок слов и падежей.
      Оказалось, что мы стоим возле советского консульства, где ждали приезд кого-то из начальства, и Скубиев пошел к дипломатам уточнять приказ. Оставив свой бэтээр для охраны и обороны водителю и старлею, Гена с Полтавой перепрыгнули на передний. Горланящая толпа бачат переместилась вслед за ними и окружила теперь нашу машину. Калиниченко, наверное, стало скучно оставаться тет-а-тет с водителем, он приказал подогнать свой бэтээр к нашему и шагнул к нам на броню.
      - Ну, что? - с наигранной бодростью спросил нас вчерашний комсомольский активист.
      Хорошенький вопрос. Умный. Офицер задал.
      А что - 'что'?! Это мы его должны спрашивать: 'что'? Даже и спрашивать незачем: сейчас вернется Скубиев и скажет: 'что' и 'как'.
      В руках у бачат появились пачки с импортными сигаретами, которые они протягивали нам.
      - Купить, что ли? - советуясь, Полтава посмотрел на Гену.
      - Да на фиг они нужны: деньги на них еще тратить. Лучше вон те купи.
      Кроме сигарет в пачках бачата протягивали нам сигареты россыпью, по одной-две штуки. Одного взгляда, брошенного мельком хватало, чтобы понять что это были за сигареты. Их очень хорошо умели набивать в полку после ужина. Калиниченко никогда еще не видел косяки и, скорее всего даже не догадывался, что вместо того, чтобы вечером готовиться к политзанятиям, солдаты потребляют наркотики. Полтава купил две 'сигаретки' прямо у него на глазах и одну мы тут же и раскурили. Водилы совсем отказались - им еще машины в полк вести. Я, уже зная возможные последствия, сделал только две затяжки. Остальное Полтава с Геной убили на двоих и прах развеяли по ветру. Вторую 'сигарету' Полтава предложил Калиниченко:
      - Угощайтесь, товарищ старший лейтенант.
      - Спасибо, - начал отказываться старлей, - у меня свои.
      - Эти - лучше, - мягко уговаривал Полтава.
      Калиниченко взял предложенную сигарету, закурил, затянулся и выпустил дым. Он повертел косяк в руках, недоуменно осмотрел его и снова затянулся.
      - Что-то вкус у них какой-то странный, - закашлялся он едким дымом.
      - Индийские, товарищ старший лейтенант, - пояснил Гена, - они все немного кислые.
      Мы втроем внимательно смотрели на Калиниченко, ожидая наступление результата. Даже водитель вылез из люка, чтобы не пропустить кино. Калиниченко затянулся еще раз и его стало 'накрывать'.
      - Хи-хи, - вырвалось у него.
      Мы стали смотреть по сторонам, что бы не показывать своих улыбок.
      - Хи-хи, - снова вырвалось у старлея.
      Мы усилили наблюдение, чтобы не заржать: старлея 'накрыло'!
      - Хи-хи-хи-хи-хи! - Калиниченко успел сделать еще две затяжки и его несло неудержимо.
      Полтава соскочил на землю и 'сломался' под бэтээром, держась руками за живот.
      - Хи-хи-хи-хи! - не унимался наверху старший лейтенант.
      Тут уже не выдержал и я: мы с Геной попадали на землю, зажимая себе рты руками, чтобы сдержать в себе заряд смеха и не заржать в полный голос. Водитель залез обратно в люк и исходился там тихой истерикой, корчась на передних сиденьях.
      - Хи-хи-хи-хи! - продолжал веселиться на башне старший лейтенант и показывал на бачат, - какие они прикольные.
      Гена с Полтавой плакали и колотили ладонями по броне.
      - Какие у вас звездочки на шапках, - тыкал в нас пальцами Калиниченко, подыскивая нужное определение, - прикольные.
      Мы рыдали от смеха, слушая как глупо хихикает обкурившийся шакал, с башни глядя на нас и на бачат соловьиными глазами. Вдобавок, мы тоже курнули и нас 'торкнуло' на смех.
      - Хи-хи-хи, - тоненько, по-идиотски хихикал Калиниченко, тыча в нас пальцем.
      - Аха-ха-ха-ха, - подхватывали мы, любуясь самим старлеем, его тупым видом и тем идиотским положением, в которое его поставили деды, предложив косяк вместо нормальной сигареты.
      Водитель, отсмеявшись внутри бэтээра, решил пожалеть Калиниченко: если бы Скубиев увидел его в таком виде, то по башке 'комсомолец' получил бы - точно.
      - Товарищ старший лейтенант, идите на свой бэтээр, - попросил он, - не положено тут. Вернется начштаба - ругаться будет.
      Второй водитель решил помочь убрать глупого старлея от греха подальше:
      - Товарищ старший лейтенант, - он потрясал шлемофоном, - вас на связь вызывают.
      - На связь? - встрепенулся старлей, - Иду!
      Осторожно переставляя ноги и стараясь не свалиться в открытые люки, он стал пробираться на свой бэтээр. Неуверенно цепляясь за поручни, он добрался до командирского люка, но уже забыл зачем его позвали: чарс попался убойный.
      Потеряв интерес к старлею я уселся на командирское место и травил во всю про свою счастливую жизнь. Полтава и Гена устроились под башней и вместе с водителем внимательно и сопереживая слушали мой вдохновенный рассказ, то и дело пихая меня под локоть:
      - А дальше?!
      - Ну, а дальше-то что?!
      Толкать и подбадривать меня не было никакой необходимости, так как у меня с двух затяжек развязался язык и во мне проснулся рассказчик. Две затяжки смешной сигаретой 'Полтавской', а главным образом три пары свободных ушей и зачарованных глаз, воодушевляли меня необыкновенно:
      - Ну, короче, заходим, мы с ней...
      - Куда? - пытливо уточняли сзади.
      Я, как уважающий себя рассказчик ответил не вдруг, а сперва затянулся нормальной сигаретой и выпустил дым через открытый люк:
      - Ну, говорю же, - возмущенно пояснил я благодарным слушателям, - пока там народ в зале танцует, 'медляки' там разные, мы с ней в спальню.
      - А в спальне темно?
      - Не. Не темно. Там свет горел, - успокоил я дедов, и почувствовав их напряжение, уточнил, - но она его сама потушила.
      - А дальше? - волновались за моей спиной.
      Я снова затянулся, нагнетая страсти, но меня толкнули в спину, чтоб не спал, а рассказывал.
      - Короче, садимся мы с ней на диван...
      - В темноте? - волновался Гена.
      - Ну конечно, - успокоил я, - свет-то она уже выключила.
      - А дальше?
      - Короче, я ее обнимаю, трогаю за все места.
      - А она? - волновались деды.
      - Да и она тоже тащится, стонет уже.
      - А ты?
      - А чего - я? Я ее укладываю, сам рядом ложусь, начинаю блузку на ней расстегивать.
      - А она?!
      - Она на мне - рубашку, - я хотел вальяжно затянуться, но получил толчок в спину.
      - А дальше что-о-о?!
      - Дальше я ее целую...
      - Куда?!
      - В губы, в шейку.
      - А она?
      - Она тащится, ширинку на мне расстёгивает.
      - А ты?!
      - Я с нее блузку снял, юбку расстегнул, начинаю стаскивать чулки.
      - А она?
      - Она тащится, но чулки стаскивать не дает. Лежит без блузки, без юбки, без лифта, в одних чулках - стонет и тащится. Но чулки с себя стянуть не дает.
      - А ты?
      - А что я? - мне все-таки удалось сделать затяжку, - куда она с подводной лодки денется?
      Я поднял руки и показал свои грязные растопыренные пальцы:
      - Из этих лап еще никто не вырывался!
      - А она?
      - Она все-таки сняла чулки и трусы...
      - А ты?! - снова перебили меня.
      - Я, короче на нее ногу закидываю...
      - Ну, ну! - волновались сзади.
      - Короче залезаю на нее, раздвигаю ей ноги...
      - А она? А она-то что?! - нервно дышали страдальцы.
      - Не дает!
      - Как не дает?!
      - Так. Говорит: 'мне нельзя'.
      - Почему?
      - А так. Ты, говорит, меня разлюбишь, если я тебе дам.
      - А ты?
      - А чего я? Я, короче, ей опять ноги раздвигаю и...
      - Влупил?! - снова перебили меня разволновавшиеся деды.
      Я на секунду улетел мыслями из нутра бэтээра, из Мазарей, из Афганистана и вспомнил один мучительный сон, который я видел в учебке.
      В этом сне я домогался до некрасивой, но опытной соседки из нашего дома. Соседка был лет на двенадцать старше меня, и уже полностью раздетая поддразнивала мое желание, убирая вожделенное лоно всякий раз когда я готов был протаранить его своей плотью. И только под самое утро она сдалась, развела свои ляжки, капитулируя и готовясь принять победителя... А в самый момент проникновения вдруг отодвинулась подо мной, как-то странно на меня посмотрела и совершенно спокойно сказала: 'Рота, подъем'. Не успел я подумать при чем тут моя рота и причем тут подъем, как был разбужен криком дневального. Действительно: был подъем в военном городке. Через несколько секунд вся учебная рота побежала строиться на зарядку... Один я, не понимая где и с кем нахожусь, остался лежать под одеялом в обтруханных трусах.
      - Влупил?! - торопили развязку деды.
      - Кому? - не понял я, отвлеченный своими мыслями.
      - Ну, ты ей раздвигаешь ноги, - подсказали мне сюжет, - раздвигаешь ноги, направляешь, и???
      - И - проснулся! - закончил я на самом интересном месте.
      Деды пару раз хлопнули ресницами, а поняв, что их ожидания остались обманутыми хлопнули меня по загривку:
      - Урод!
      - Обло-о-о-омщик!
      - А ну, Сэмэн, - спросил возвратившийся из консульства Скубиев, залезая в командирский люк и не глядя ставя ботинок мне прямо на голову, - кого ты там в Союзе имал?
      - Не беспокойтесь, товарищ капитан, - я переставил капитанский ботинок со своей головы на оббитую железом спинку сиденья, - ваших баб я не имал.
      Ботинок снова пошел вверх: капитан передумал садиться внутрь и устроился на броне, опершись спиной о башню. Гена с Полтавой сделали страшные глаза и не издавая звуков завертели пальцами у висков, показывая мне какой я дурак, раз так нагрубил начштаба.
      - В Союзе, - изрек Скубиев через минуту, - все бабы общие! Едем домой!
      - А мечеть?
      - А мечеть? - спросили из-под башни Полтава с Геной.
      - Мечеть?! - возмутился Скубиев, - Охренеть, а не мечеть! У вас во взводе духи разболтались: офицерам что захотят, то и ляпнут. А этим - мечеть подавай. Домой!
      Для пущей убедительности Скубиев свесил левую ногу в люк и пихнул ей водителя в плечо:
      - Домой.
      А я-то еще думал: почему у всех водителей командирских машин всегда грязное правое плечо?
      
      Полтава и Гена смотрели на меня как на обреченного, пока мы ставили автоматы в оружейке. А когда вышли Полтава, копируя комбата, посмотрел сквозь меня вдаль и будто не ко мне обращаясь произнес:
      - Да, мордвин - лихо ты служишь. Так ты до дембеля не доживешь: то комбата на хрен пошлешь, то начальника штаба. Считай, что 'друга' ты себе приобрел на всю оставшуюся жизнь. Скубиев - мужик хороший, но злопамятный.
      - Ну и что?
      - А то, что вы с ним - с одного призыва. Ему летом восемьдесят седьмого заменяться, а тебе - весной. И не знаю теперь: уволишься ты весной или нет? Исправляйся, а то до августа останешься, хоть и сержант.
      
      
      23. Сто дней до приказа
      
       16 декабря в Советской Армии и Военно-Морском Флоте - Красный день, хотя и не отмечен таким цветом в календаре. Этот день начинает отсчет стодневки - ста дней, оставшихся до Приказа Министра Обороны об увольнении в запас дембелей и о призыве на военную службу нового поколения рекрутов. В этот день деды начинают считать дни до своего дембеля, а духи помогают им в этом, чтоб те не ненароком не сбились. Одновременно духи считают дни до своего черпачества, когда двенадцать ударов кухонным половником по мясистой части организма, подобно двенадцати ударам в старой сказке, превратят бесправного духа в гордого черпака.
       В этот день - деды празднуют, а в эту ночь - офицеры не спят. В эту ночь офицеры обходят вверенные им подразделения и следят, чтобы не было случаев неуставных взаимоотношений и нарушения распорядка дня. В первых рядах проверяющих рыскают замполиты. Как попы с языческой ересью борются они с солдатскими традициями, наивно полагая, что в году только три великих праздника: 23 Февраля, День Победы и 7 Ноября. Нет, замполиты - не полные валенки: если им, к примеру, из политотдела дивизии придет распоряжение провести празднование рода войск - Дня танкиста или Дня артиллерии - то они примут к исполнению и проведут все на высшем уровне и с идеологически правильной подоплекой. Но вот эти четыре дня в году - две стодневки и два Приказа - для замполитов как идол Перуна для князя Владимира. Узнав, что киевляне продолжают тайком молиться старым богам, князь Красное Солнышко покидал идолов в широкий Днепр и загнал туда же провинившихся обывателей, заодно и окрестив их оптом. Можно только с содроганием гадать: какую пакость способны сотворить замполиты, чтобы выкорчевать неформальные традиции в солдатской среде
       Однако, и солдаты не лыком шиты и не топором подпоясаны.
       Ровно в двадцать два ноль-ноль, после команды 'Отбой', весь второй взвод связи, кроме суточного наряда, лежал в своих кроватях, с головой укрывшись одеялами. Зашел комбат и удовлетворенно отметил, что пустых кроватей во взводе только две: дежурного и дневального бодрствующей смены. Зашедший после него замполит батальона пересчитал личный состав и умилился от такого отношения военнослужащих к Распорядку дня: положено после отбоя спать - они и спят. Самым добросовестным образом. Самым последним пришел проверять Скубиев и тоже не поверил своим глазам: в пехоте было уже шесть 'залетчиков', которых поймали с брагой, а в трех взводах управления батальона, деды, как сговорившись, спят самым натуральным образом.
       Досадно и удивительно!
       Всю ночь стоять и караулить дедов - скучно и глупо. Шесть жертв собственной неосмотрительности были найдены и завтра их ритуально 'выпорют' перед батальоном в назидание остальным. Офицеры пошли к себе в модуль. Для них завтра предстоял обычный день со своими заботами и неотложными делами: нужно поспать, чтобы на разводе быть свежими и бодрыми.
       Через час после отбоя по койкам дедов пошло шевеление. Никто из них, разумеется, не спал. Просто это была уже не первая стодневка за их службу и они разумно предположили, что шакалы все равно прошерстят палатки и каптерки и отловят самых глупых и нетерпеливых. Умнее и проще переждать часок, чтобы замполиты удовлетворившись пойманными жертвами, ушли спать и тогда уже можно будет никого не боясь спокойно и с размахом отметить праздник.
       Надо ли говорить, что дежурным по взводу связи в эту валтасарову ночь стоял я, а по разведвзводу - Рыжий?
       - Ну, что, мужики? - подал из своего угла голос Гена.
       Каховский с Полтавой откинули одеяла и стали одеваться. Сбор был назначен в соседней палатке хозвзвода, куда должны были подтянуться и разведчики. Я с некоторой тревогой наблюдал за тем, как деды собирались и уходили, сердцем предчувствуя нехорошее.
       Ну не может все пройти так, чтобы человек двадцать дедов гуляли и ничего бы не произошло!
       Я вышел из палатки и прошел по батальону. В палатках было так тихо, что будто бы и не стодневка сегодня, а обычный будний день. В штабе полка горело окно дежурного и было видно часового возле пирамиды со знаменем части. Я пошел докладывать, что происшествий не случилось. Меня догнал Рыжий:
       - У тебя тихо? - спросил он, имея ввиду дедов.
       - Тихо. Мои в хозвзвод свалили.
       - И мои туда же свинтили.
       - Может, по чайку после доклада?
       - Нет, - отказался Вовка, - мало ли чего им взбредет в голову? Вдруг кто-нибудь зачем-нибудь в палатку вернется - а меня нет.
       - Ну, это - да, - согласился я, - пьяный дед страшней фашиста.
       Часовой возле знамени спал. Как конь - стоя. Примкнутый к автомату штык-нож он вогнал в фанерную стенку и, держась за ремень автомата, спал. Штык-нож, вогнанный в стенку, не давал ему упасть. Видно не он один был такой умный, потому что стенка над его головой была истыкана штык-ножами предшественников, спавших тут, на посту номер один, прежде него. Дежурным стоял замполит четвертой роты: той самой, в которой после отбоя обнаружили дедов с бражкой. На утро этот замполит получит по ушам сначала от замполита батальона, а потом от замполита полка за слабую воспитательную работу среди подчиненных, поэтому сейчас, в его дежурство, старшему лейтенанту требовались 'залеты' в других подразделениях, чтобы его четвертая рота не очень выделялась на общем фоне ночного пьянства.
       - Товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. По штату - восемнадцать человек. Трое в наряде, один в командировке. Остальные четырнадцать отдыхают. Больных, раненых и арестованных нет, - доложил я дежурному.
       - Неужели не случилось? - не поверил мне замполит.
       'Что ж ты какой недоверчивый?', - подосадовал я про себя, но, отводя подозрения, ответил обиженным тоном:
       - Никак нет, товарищ старший лейтенант. Комбат лично проверял, замполит и начальник штаба. Все спят. Можете проверить.
       - Ладно, я к вам позже зайду. Свободен. Следующий.
       Я не стал ждать Рыжего и вернулся к себе в палатку. Все спали, только из соседней палатки доносился шум веселья, которое от кружки к кружке становилось все громче.
       'Когда же мы будем праздновать свою стодневку?', - с тоской и завистью дедам подумал я.
       Время приближалось в полуночи. Я разбудил Кулика:
       - Женек, твоя очередь под грибком 'фишку рубить'.
       Я вышел вместе с ним и мы закурили под грибком, беседуя 'за жизнь'.
       'Как-то все тихо проходит. Спокойно', - назойливо вертелось у меня в голове, - 'Ну не может такого быть, чтобы чего-нибудь не произошло!'.
       И оно произошло!
       Около двух часов ночи развеселившиеся деды с пьяным шумом ввалились в палатку. Спать они явно не собирались. Я забеспокоился, как бы не понесла их нелегкая на переднюю линейку, где их мог обнаружить дежурный...
       - Мужики, я есть хочу, - признался Полтава.
       - А за столом тебе что - не жралось? - спросил его Каховский.
       - Не, мужики, - поддержал Полтаву Гена, - точно: давайте пожрем!
       У меня в столе лежали две банки каши, которые я прихватил себе и дневальным на ночь. Я проткнул их ножом, чтоб не взорвались, и поставил разогреваться на печку.
       - Чой-то ты поставил? - Гена презрительно посмотрел на банки.
       - Кашу, - я повернул банки рисунком к Гене, - каша гречневая с мясом.
       - Во дурак! У нас - праздник! А он нам кашу сует. Хочу тушенки. И не говяжьей, а свиной, - раскапризничался поддатый дедушка похожий на поросенка.
       - Сань, дай ключи, я сбегаю, - попросил я Полтаву.
       - В каптерке нет тушенки. Ни свиной, ни говяжьей. Никакой. Мы последнее сегодня на стол поставили.
       - Ты понял: нету! - Гена поднялся и подошел ко мне.
       - И что делать?
       - Как что?! - возмущенно удивился пьяный Гена моей беспомощной недогадливости, - рожай!
       - Ладно, Ген, - Каховский откинул одеяло на своей кровати и начал раздеваться, - отстань от пацана. За столом надо было жрать как следует. Давай спать.
       - Нет, а почему?! - драконом взвился Гена, - почему, когда мы были духами, мы рожали, а эти - не могут? Они совсем оборзели! Они совсем летать не хотят. Хочешь с ними по-хорошему, а они не понимают! Пусть пойдет и родит. Хочу свиной тушенки с мягким хлебом. Время пошло.
       Я перевел взгляд на Полтаву, думая, что он встанет на мою сторону, но Полтава сказал:
       - Принеси пару банок свинины и хлеба.
       Ага! Нормальный вопрос!
       'Ё-Т-М! Где я им достану тушенки в два часа ночи?! Наряд из столовой уже больше часа назад свинтил. В столовой нет никого уже: одни мыши. Ну, хотя бы с вечера, что ли, просили приготовить эту долбанную тушенку! Можно было бы порыскать по батальону, у Барабаша спросить...'.
       - Иди, рожай, - напутствовал меня Гена.
       Я вышел под ночное небо, посмотрел на звезды, на луну, различил печальное лицо ночного светила и понял, что наверное Господь Бог тоже посылал среди ночи Луну за тушенкой. Поэтому девочка-Луна такая грустная - не смогла 'родить'. Я, было, сунулся в хозвзвод, но однопризывники уже убирали остатки ночной пирушки и у них ничего не было: деды смели все начисто.
       - Утром придет Мусин, мы у него попросим, - пытались утешить меня.
       Хрена ли мне Мусин и хрена ли мне 'утром'?! Утром я и сам у него могу попросить. Мне сейчас надо. Я пошел в разведвзвод, спросить у Рыжего: не завалялась ли у него случайно баночка-другая свиной тушенки, но Рыжий сам попался мне на полдороге. Он налетел на меня из темноты между палаток четвертой роты.
       - У тебя сгухи нет? - спросил он меня без реверансов.
       - Тебя среди ночи на сладкое потянуло? - невесело пошутил я.
       - Да нет, - суетясь и размахивая руками начал пояснять он, - деды, понимаешь, приперлись из хозвзвода и их на сгущенку поперло. Вынь и положь им, а у нас в каптерке - пустота. Одна каша и хлебцы.
       - Такая же фигня, - кивнул я, - деды все подмели.
       - Что делать будем? - Рыжий посмотрел на меня так, будто я знал, что делать.
       Я топтался на месте как конь не седланный, понимая, что без тушенки мне лучше в палатку не возвращаться, а Рыжему лучше добровольно принести сгуху своим дедам, чтобы не выхватить от них.
       - Ладно, - Рыжий рубанул рукой воздух, - буди своих, я - своих. Вместе рожать будем.
       Я вернулся в палатку с трепетной надеждой в душе, что дедушки, попив бражки и курнув чарса, уже видят сны про дом родной, но я слишком хорошо о них думал. Деды не спали, а, включив верхний свет коротали время за нардами и травили байки в ожидании тушенки.
       - Принес? - спросили меня все трое.
       - Несу, - буркнул я и стал будить Нурика, - Нурик, вставай, тебе на фишку пора.
       Мысленно попросив прощения у бедного парня, которому я сейчас поломаю сладкий сон, я растолкал и Тихона.
       - А? Что? Мое время? - не понял он спросонья.
       - Нет. Вставай. Дело есть.
       Не задавая лишних вопросов, Тихон оделся и еще сонный и недовольный вышел следом за мной из палатки. Женек передал Нурику каску, бронежилет и автомат и вместе со мной и Тихоном пошел на соединение с разведкой.
       Духсостав двух взводов собрался в темноте возле палаток четвертой роты на военный совет. Рыжий привел с собой троих духов разведвзвода, таким образом нас стало семеро. Время шло, деды могли и закипеть не дождавшись мясного и сладкого, поэтому, совещание было кратким. Решено было разделить наличные силы: двое идут на хлебозавод за хлебом, пятеро добывают тушенку и сгуху. Если на хлебозаводе двое не находят понимания у узбеков-пекарей, то пятеро приходят на подкрепление и разносят там все в пух и перья. Пекарей было человек девять, следовательно силы были равны, а на нашей стороне было моральное преимущество нападающей стороны. После того, как двое раздобудут хлеб, они должны присоединиться к основной группе и помочь донести добытые трофеи.
       План был хорош. Неясно было одно: где среди ночи обнаружить искомые продукты питания?
       - А давайте, склад бомбанем? - предложил Женек.
       - Это как? - недоверчиво спросил я.
       - А так: взломаем замок и возьмем все, что нам нужно.
       - Ага, 'взломаем', - передразнил Рыжий, - там часовой стоит.
       - А мы ему кулак покажем, он и не пикнет. Не станет же он по своим стрелять?
       - Стрелять он не станет, - рассудительно возразил Рыжий, - но разводящий сразу увидит, что замок и пломба сорваны и сообщит начкару. Даже если и разводящий промолчит, то утром придет начсклада, увидит сломанный замок и сорванную пломбу и тогда звиздец и разводящему и всем трем часовым третьего поста. Все четверо усядутся на губу. А может и под трибунал пойдут.
       - И что теперь делать? - растерялся я.
       - Мы его по-другому взломаем, - подал голос Тихон.
       - Как?! - спросило его сразу шесть голосов.
       Тихон минуты две под нашими выжидательными взглядами покумекал что-то, а потом выдал план:
       - Поднимем крышу домкратом, двое пролезут в дыру и все там найдут. А мы сверху принимать будем.
       - Голова-а-а! - все уважительно похлопали Тихона по плечам и спине.
       - Ну, тогда я - в парк, за домкратом, а вы идите с часовым договаривайтесь.
       Духсостав рассосался по полку: двое разведчиков отправились на хлебозавод, Тихон побежал в парк за домкратом, а я, Женек, Рыжий и еще один разведчик пошли уговаривать часового отойти в сторонку и не мешать нам воровать продукты.
       На третьем посту, охраняя вещевой и продовольственный склады, стоял черпак из пятой роты. Мы окружили его и объяснили ситуацию. К счастью, часовой сам бывал в подобной ситуации: еще совсем недавно, в бытность духом, ему самому приходилось 'рожать'среди ночи. Он все быстренько понял и, оговорив свою долю от уворованного, предупредил:
       - Через час я меняюсь. Укладывайтесь в это время.
       Час! Да нам и полчаса хватит! Вот только где Тихон?
       Минут через семь подоспел и он, переводя дыхание от бега. Он стал осматривать крышу продсклада, решая в каком месте пристроить домкрат.
       Склад представлял собой огромную землянку: позади столовой была вырыта огромная, размером со спортзал, яма, через которую были положены металлические трубы. Из таких же точно труб вдоль трассы шли две 'нитки' с соляркой и бензином и достать их не было проблемой - соседи-комендачи отгрузят их сколько надо. На трубы была положена сетка-рабица, сверху которой были положены длинные полосы черного полиэтилена. Поверх полиэтилена был насыпан слой земли такой толщины, чтобы он мог защитить хранимые продукты от дождя, если он когда-нибудь тут бывает, и от осколков, если бы придурки-душманы в приступе непреодолимого идиотизма рискнули обстрелять расположение полка.
       Тихон с видом знатока, будто он 'подламывал' этот склад уже раз десятый, облюбовал трубу, похлопал по ней ладонью, прислушался к звуку, который она издала и стал заводить под нее домкрат.
       - Погоди, - остановил Тихона Женек, - подложи.
       Он протянул кусок доски из-под снарядного ящика и Тихон приспособил его в качестве опоры. Все стояли и смотрели открыв рот, как Тихон качает домкрат и труба медленно ползет вверх, открывая черный зев дыры. Когда домкрат был поднят до упора, образовалась дыра, достаточная для того, чтобы в нее можно было протиснуть ящик.
       - Ну, кто полезет?
       Вызвались Женек и Рыжий. Опасаясь задеть опору и обрушить крышу себе на хребет они по-змеиному на брюхе вползли в дыру. Пока Тихон возился с домкратом, я, смекнув, что на ощупь воровать будет несподручно, сгонял в каптерку и приволок лампу - обыкновенную 'Летучую мышь', которая к счастью, оказалась заправленной. Я сунул эту лампу Аладдина в лаз. Оттуда послышалась возня, шорох, какие-то стуки и приглушенный мат - пацаны искали нужные продукты.
       - Эй! Вы там получше ищите, - прогудел Тихон, просунув голову в дыру, - а то еще вместо тушенки толстолобика вытолкаете. Куда нам потом с ним?
       Через несколько минут из дыры послышалось:
       - Принимайте.
       Я подскочил и вытащил тяжелый картонный ящик в котором гремели жестяные банки с консервами.
       - Отойдите, не видно же ни хрена, - попросил я пацанов.
       Те расступились и при неверном свете далекого фонаря мы попытались разобрать маркировку.
       - Сгуха, - определил Тихон.
       - Точно: сгуха, - подтвердил разведчик.
       - Сгуха, мужики, - прошептал я в дыру, - давайте еще один ящик из этого же штабеля.
       В дыре показался второй ящик, который подхватил разведчик.
       - Ищите теперь свинину.
       Снова послышались стуки об углы штабелей и тихий мат. Минут через десять в дыре показался третий картонный ящик. Тихон вытащил его и стал поворачивать так, чтобы на него падало побольше света от фонаря. Свет еле добивал до склада, но все равно можно было разглядеть наклейку поперек крышки. Это была вкуснейшая вещь на свете: каунасовская свиная тушенка! Пряная, с лаврушкой и шариками черного перца внутри, необычайно вкусная и калорийная.
       - Давай еще пару ящиков, - попросил в дырку Тихон.
       Двое разведчиков вернулись с хлебозавода. В подолах хэбэшек они держали по две буханки хлеба:
       - Горячий, - похвастались они.
       Через минуту из дырки были вытянуты еще два ящика тушенки.
       - Выбирайтесь теперь сами, - разведчик сунул в дырку руку, чтобы помочь пацанам выбраться, - у часового скоро смена заканчивается.
       Женек и Рыжий кряхтя выбрались наружу и стали отряхивать животы и коленки от пыли. Тихон отвернул вентиль на домкрате и труба стало медленно осаживаться на прежнее место.
       - Разведка заметает следы, - распорядился я, сбор через пятнадцать минут возле каптерки разведвзвода.
       Двое разведчиков остались заметать следы на земле и присыпать песок на крышу, чтобы скрыть следы проникновения на охраняемый объект. Часовой получил банку сгухи, две банки тушенки и остался доволен сделкой. Я взял из добычи буханку еще горячего хлеба и три банки тушенки - пусть деды подавятся в свой праздник от нашей, духовской щедрости. Сгущенку я брать не стал: меня никто за ней не посылал. Она нам самим пригодится.
       Полтава с Каховским уже спали. Гена не спал только оттого, что ему хотелось дождаться меня с пустыми руками. Он даже не особо обрадовался, когда я поставил банки и вкусно пахнущий хлеб на стол. Он лениво вскрыл банку, вяло хапанул пару ложек тушенки, прикрыл язычок крышки и лег спать.
       И вот ради этого, ради того, чтобы девятнадцатилетний поросенок без аппетита поковырял ложкой в мясе и отвалился в люлю, семь человек не спят уже второй час?!
      Нет, ну не уроды ли эти деды?!
      Я поспешил к каптерке разведчиков. Рыжий вернулся с теми же мыслями, что были у меня: разведвзвод спал. Спали деды, Спали два дембеля, оставленные до февраля, спали черпаки. Не спали только пять духов разведвзвода и четыре духа взвода связи. У наших ног стояли три ящика с тушенкой и два ящик сгухи - минус пять банок, которые мы с Рыжим принесли в жертву дедам и из-за которых и затевалась вся эта героическая эпопея. На ящиках лежали две буханки мягкого, только что испеченного хлеба. Всем хотелось спать и поэтому все как-то без эмоций смотрели на ночную добычу.
      - Давайте, хоть пожрем, - предложил Тихон.
      Рыжий отомкнул каптерку и вынес цинкорез и четыре ложки. Идти в палатку еще за тремя ложками не хотелось. Передавая ложки друг другу, макая их то в сгущенку, то в мясо, заедая все это белым хлебом и запивая чаем прямо из фляжек мы прикончили несколько банок. Все равно их оставалось очень много - мы не съели даже десятой доли того, что украли.
      - Надо бы заныкать, - подал дельную мысль Женек.
      Какой он умный! Стоят тут шесть дураков и не знают что с банками делать?
      - Нет, дедам отдадим, - угрюмо пошутил Рыжий.
      - А куда? - начал я рассуждать, - в каптерках найдут, в палатках - тоже. Может, отнесем в хозвзвод, а утром разберемся?
      - Понесли в парк, - решил Тихон.
      И в самом деле: Тихон служил не в разведке и даже не в связи, а в БМП. Его эмтээлбэшка так и называлась - 'таблетка': на ней были намалеваны красные кресты. Ни разведчики, ни связисты шмонать ее не станут просто потому, что им в его машине делать нечего. У Тихона только один дед - Каховский, который в парк не ходит, и только один командир, который тоже в парке не бывает. Может, конечно, сунуть нос зампотех батальона, но в батальоне около сотни машин, прошмонать каждую - дня не хватит, и вероятность была не велика. Я взял для Нурика остатки хлеба и банку сгущенки - тушенка уже стояла в палатке. Пусть, Нурик не принимал участия в ночном налете на продсклад, но он - с нашего призыва и, если бы не его время стоять под грибком, то он наравне со всеми принял бы участие в ограблении. Поэтому, будет правильно, если он поест перед сном.
      
      24. Моральные ценности младшего сержанта
      
       Дедовщина - дедовщиной и Гена - урод, конечно, редкий, но такие ночные прогулки крепко сплачивают пацанов одного призыва. Ни Женек, ни Тихон не обязаны были идти со мной взламывать продсклад. Они могли спокойно спать и на мою просьбу о помощи послать меня подальше: за тушенкой-то погнали не их, а меня. Но в таком бы случае, когда пришел их черед исполнять прихоти подвыпившего дедушки, я бы в свою очередь послал их. И чтобы из этого получилось? Разброд и шатание в призыве. Духсостав, лишенный права 'идти в отмашку', единственное, что может противопоставить давлению двух старших призывов - это монолитную сплоченность и взаимовыручку. Такую сплоченность и такое единодушие, когда духи не считают друг за другом: кто сколько сделал и кто сильнее устал. На всех работы хватит и устали - все! Потому, что эта бодяга - служба в армии - не смена в пионерском лагере, а ежедневные труды и хлопоты из месяца в месяц. У нас уже восемь месяцев духовенства за плечами и через сто дней - баста! Мы станем черпаками и вот тогда, духи, пришедшие нам на смену за все получат сполна...
       Да просто потому, что не они ходили сегодня ночью вместе с нами бомбить склад. Не они среди ночи совещались вместе с нами на военном совете возле четвертой роты. И оттого еще, что совсем недавно эти духи ходили по улицам тихих городов, в которых не стреляют и не взрывают, пили водку, тискали девчонок и нам - завидно. А если не пили и не тискали - то они сами дураки: кто им мешал? Уж мы бы на их месте не растерялись! Нас только в город запусти... Мы лишены нормальной жизни почти год и почти год мы живем в каком-то заколдованном царстве под названием Советская Армия, в котором не работают законы обычной жизни и где надо знать множество тайных магических заклинаний, чтобы тебя не съел дракон-проверяющий или людоед-замполит. И не просто - в заколдованном царстве, а в самом глухом и страшном его углу - Ограниченном контингенте советских войск в Афганистане.
       У нас есть преимущество, которого нет у наших будущих духов: месяцы духовенства, месяцы ежедневной тяжелой работы, разделенной на всех, сцементировали нас в единый прочный монолит. Ни у кого из нас нет своей головы - мы думаем и исполняем всем призывом и отвечаем за другого, как за себя самого. Если Нурик идет за углем, то с другой стороны ящик без всякой просьбы хватает ближайший к нему дух. Если я иду на заготовку, то никого не прошу, но возле столовой меня будет ждать мой однопризывник. И порядок по утрам мы наводим вместе, и спальное белье всего взвода носим стирать на прачку - тоже вместе. И нет тут ни Сёмина, ни Куликова, ни Назарбаева, а есть - один призыв.
       Который через девяносто девять дней надует грудь и щеки и пойдет дальше по жизни гордо и смело.
       А всего через два месяца придет новый призыв, тот самый, который только-только принял присягу и который сейчас бегает по полигонам Ашхабада, Иолотани, Теджена и Маров. Придут 'наши' духи, на которых мы выместим обиды за все наши недосыпы, за лучшие куски в столовой, которые мы отдавали старшему призыву. За парк, за каптерку, за палатку, за уголь, за солярку. За обворованный нами продсклад. За сигареты, которые мы подносим дедам по первому требованию. За непроходящие цыпки у нас на руках. За то, что нам самим осталось служить еще больше года.
      О, эти духи нам за все ответят!
      Пусть мы пока не знаем их, а они никогда не видели нас, но они уже виноваты перед нами и они уже за все нам должны!
      
      Результатом наших ночных хлопот стали пять ящиков консервов. Даже если разделить их на два взвода, то и тогда на каждого выходит прилично. Только зачем их делить? До Приказа еще девяносто девять дней и мало ли что среди ночи может придти в голову дедам? Какая еще причуда их посетит? А так - у нас есть и тушенка и сгущенка, аккуратно и глубоко спрятанные в 'таблетке' Тихона. 'Духовская затарка', из которой всегда можно достать баночку в случае острой необходимости.
      Как ни странно, но меня совсем не мучила совесть за то, что в составе организованной группы я совершил хищение социалистической собственности. С детства мне внушали, что красть - нехорошо, брать чужое - недопустимо. И я, действительно, не крал и не брал.
      На 'гражданке'. До призыва в армию.
      А вот в армии...
      Дембеля-весенники Туркестанского военного округа, увольняясь в запас, непременно желали прихватить панаму на память о службе, а если удастся, то и хэбэ прямого покроя. Почему? Да потому, что из шестнадцати военных округов Советского Союза, четырех флотов и четырех групп войск за рубежом только три округа в качестве формы одежды имели панамы. Все остальные войска летом надевали пилотки. А хэбэ прямого покроя, с разрезом на груди, с воротником, лежавшим на погонах, с модными брюками-бананами вообще носили только в КТуркВО и в Афганистане. Но дембелям был не положен пятый комплект одежды. Когда в апреле все остальные призывы переодевались в летнее, дембеля оставались в зимнем и старом. В мае они одевали парадки, строились возле штаба и отправлялись на вокзал: до дому, до хаты. А вожделенные панамы они добывали очень просто - снимая их с молодых.
      Понятно, что если двести дембелей уволилось, увозя в своих чемоданах новенькие панамы, то ровно двести молодых остались без головных уборов. А если уволилось триста, то и молодых с непокрытыми головами осталось тоже триста. Образовавшийся дефицит восполнить нечем: старшина не разорвется на куски, чтобы на каждую незадачливую голову найти новую панаму. А в строй без панамы вставать нельзя - нарушение формы одежды! Тем более нельзя вставать в строй в одних трусах. То, что у тебя украли форму - не оправдание: 'рожай' новую. 'Роди' и носи.
      Вот и 'рожали' курсанты, воруя все, что не было приколочено. А то, что было приколочено, сначала отрывали, а потом уносили.
      По летнему времени ночью окна спального помещения казармы были открыты. Двести молодых парней просто задохнулись бы в душной казарме, нагретой за день. В проходах между кроватями лежа ровными рядами на табуретах красовались хэбэшки и панамы - бери любую. Дежурный и два дневальных просто не могли уследить за сохранностью всех двухсот с лишним панам. Дневальные до глубокой ночи наводили порядок, а дежурный, стоя 'на тумбочке' возле входа в казарму, лишь время от времени бросал взгляд в сторону спального помещения. В это время злоумышленники из автобата, учебной саперной роты или соседи-пехотинцы, закинув в открытое окно удочку, без шума и пыли 'уводили' пару панам, а то и целое хэбэ вместе с брюками.
      На утро два-три человека из второй учебной роты связи вставали в строй без панамы или ремня. Старшина Ахметзянов не допускал, чтобы святость строя попиралась отсутствием головного убора на очередной 'бестолковой тыкве' и вместо панамы выдавал обворованному каску из оружейки. Мало того, что днем жара переваливала за сорок и голова в стальной каске чувствовала себя как индейка в духовке, так бедолага еще и выделялся из строя. На него смотрели и смеялись его незадачливости.
      'Прохлопать' фляжку было еще хуже, чем потерять панаму. Чтобы с курсантом не случился тепловой удар или он, не дай Бог не умер от обезвоживания организма, старшина вешал ему за спину двенадцатилитровый железный термос, до половины заполненный отваром верблюжьей колючки.
      Так и маршировали эти курсанты целый день до самого отбоя: кто в каске, кто с термосом за плечами. А через час после отбоя, ограбленные минувшей ночью курсанты вместе с одновзводниками отправлялись на охоту: в автобат, к саперам или к соседям-пехотинцам. В Первом городке Ашхабада пехоты стоял целый полк - три казармы. Воруй - не хочу. Навещай их по очереди и уноси с собой все необходимое.
      На следующем утреннем осмотре Ахметзянов удовлетворенно подмечал, что вся рота в панамах и с ремнями и вел нас на завтрак.
      Несколько раз воровали и у меня. Но мне не хотелось таскать раскаленную каску целый день и я научился воровать панамы средь бела дня - по ходу пьесы. Со временем я напрактиковался в этом деле и достиг таких высот совершенства, что воровал их уже просто так, из любви к искусству. А в тайнике под полом в учебном классе нашего пятого взвода всегда был некий запас панам, ремней и фляжек, который пополнялся по мере надобности.
      Через два месяца службы в учебке в условиях тотального, невообразимого воровства предметов формы, я овладел этим высоким искусством. Если ночью тайком пробираться в окошко чужой казармы, то все время существует риск быть застигнутым и побитым. Кроме того, этот способ тайного похищения имущества имеет тот недостаток, что ты его совершаешь в то золотое время, которое Распорядок отпускает тебя для сна. Времени для сна и так никогда не хватает и курсанты задремывают даже во время занятий, а тут ты сам у себя урезаешь время. Следовательно, воровать нужно днем и, желательно, у всех на виду: чтоб легче было затеряться в толпе.
      Делалось это так:
      В Первом городке напротив учебного корпуса стоял 'автобатовский' туалет, который пользовался самой дурной и жуткой репутацией среди курсантов. Туалет этот был закреплен за учебным автомобильным батальоном, от которого и пошло его название. Курсанты автобата должны были следить за порядком в нем и там всегда находились трое дневальных. Они следили, чтобы опорожнение происходило с максимальным попаданием в очки и решительно требовали от промахнувшихся сгрести наложенные мимо очка фекалии точно в центр мишени. Чувствуя себя в туалете полными хозяевами, они освобождали заходивших поодиночке курсантов от ремней и панам, поэтому в этот туалет старались попадать организованно, как на экскурсию, в составе взвода или отделения.
      В Ашхабаде летом жарко. Обычная форма для курсанта днем - форма номер два, если, разумеется, рота не идет в столовую. Вот эту-то форму номер два, с голым торсом, я и решил взять себе в союзники. Петлицы с эмблемами оставались на хэбэшке, сложенной в классе, и определить из какой именно я учебки не представлялось возможным: в городке десять тысяч курсантов и все лысые, все в одинаковой форме. Я с голым торсом заходил в туалет, вставал к очку, делая вид, что оправляюсь и как паук ждал свою жертву. Вскоре появлялся какой-нибудь чурбан, обожравшийся перловки. Он присаживался на корточки возле соседнего очка, я дожидался, пока он закряхтит, после этого, клал свою ладонь ему на голову, двумя пальцами зажимал панаму и изо всех сил толкал его в очко. Растяпа, естественно, проваливался туда всей задницей и я не спеша уходил с чужой панамой на голове. Торопиться мне было некуда: пока потерпевший выкарабкается из очка, пока вымоет задницу от того, в чем она оказалась - много воды утечет.
      Зато - панама при мне, а меня - ищи ветра в поле!
      С ремнями и флягами дело было еще проще:
      На спортгородке, как правило, занимался не один какой-то взвод, а взводов восемь из разных учебок. Хэбэшки взвода были уложены на скамейку, на которой оставался сидеть один курсант, зорко стерегущий форму своих товарищей. Я подходил к этому курсанту и просил прикурить. Хэбэшки с петлицами на мне, естественно, не было. Ну а кто откажет дать прикурить? Могут отказать дать закурить, но спичек - жалко ли? Прикуривая, я задавал вопрос, который при встрече всегда задают друг другу солдаты, не знакомые между собой: 'откуда родом?'. Дальше следовал примерно такой разговор:
      - Из Липецка, - отвечал мне охранник.
      - Ух ты! Ну ни фига себе! - как можно искренней радовался я, - а я ведь тоже из Липецка. Земляки, значит!
      - Правда? - охранник не верил своему счастью, - а ты с самого Липецка или с области?
      В Липецкой области я не знал ни одного населенного пункта, кроме Липецка, так как никогда в тех краях не был и где она находится, представлял весьма приблизительно: где-то там... западней Мордовии... точно - не за Уралом.
      - С самого! - радостно кивал я.
      - И я с самого! - еще радостней подхватывал мой новый 'земляк', - а ты в какой школе учился?
      - В третьей, - наобум говорил я, полагая, что в городе Липецке наверняка больше двух школ.
      - А на какой улице жил? - продолжал меня пытать 'земляк'.
      - На Советской.
      Советская улица есть в любом советской городе. Тут мой расчет был верный. Дальше шел разговор, воспоминания про 'общих знакомых', про дискотеки. Мое дело было только сочувственно кивать и поддакивать - 'земеля' сам все расскажет. Увлекшись беседой, мой 'земляк' не замечал, что я уже сижу рядом с ним и как бы в рассеянности кручу в руках пряжку чужого ремня, как бы невзначай опоясываюсь им и застегиваю его на себе. Чтобы отвести глаза я сообщаю, что в этой учебке жутко воруют и что все время нужно быть на чеку.
      - А ты где служишь? - спрашивал облапошенный 'земляк', когда я, прощаясь, подаю ему руку.
      - В зенитчиках, - отвечал я, показывая на казарму саперов, - заходи вечером, чайку попьем. Мне матушка посылку прислала.
      И вот на мне уже чужой ремень и фляжка, от которой через минуту я оторву бирку с фамилией прежнего владельца и моя добыча будет спрятана в недрах учебного класса пятого взвода второй роты учебного батальона связи.
      
      Нет, нисколько меня не мучила совесть за тот ночной налет на продсклад!
      Я - солдат, следовательно - себе не принадлежу. Я не могу пойди туда, куда мне хочется и тем более, не могу делать то, что мне нравится. Я ограничен во всем: в деньгах, в свободном времени, в возможности выбора себе друзей, в передвижении. Мне даже нельзя самому выбирать в чем мне ходить по полку: в трико или в махровом халате. Не спрашивая моего мнения мне и миллионам мне подобных Министерство Обороны определило: хэбэ. С утра до ночи - хэбэ. Все два года - хэбэ установленного образца: зимой с пятью пуговицами и крючком на воротнике, летом - с четырьмя пуговицами и отложным воротником. Вот скину хэбэшку, одену гражданское, встану на учет в военкомате - вот тогда я и начну отвечать за свои поступки 'по всей строгости советских законов'. А пока я буду прислушиваться к солдатской мудрости: 'солдат должен иметь наглую морду, крепкий желудок и ни капли совести'. Пока я в форме - я буду жить по армейским законам, а не по общечеловеческим. И пусть за меня отвечают мои командиры.
      Они умнее.
      Они дольше меня служат, они носят звезды, они привыкли командовать.
      Вот пусть они и отвечают.
      А мне положено отвечать только тогда, когда меня спрашивают. А спрашивать моего мнения может только проверяющий на строевом смотре, но и он ждет от меня одного единственного правильного ответа на любой поставленный вопрос: 'Младший сержант Сёмин. Жалоб и заявлений не имею'.
      На что жаловаться? О чем заявлять? Все в порядке - служба продолжается! Сегодня мне опять заступать в наряд и меня ожидает очередная бессонная ночь.
      Ну и что, что бессонная? Так даже интереснее. Полк живет не только дневной жизнью, но и ночной, и еще вопрос: в какое время суток большие дела делаются? Склад, кстати, мы тоже не средь бела дня грабанули. И деды не обязательно ночами бражку пьют в каптерках: есть дела поважнее пьянки И на офицеров на наших батальонных что-то бессонница напала.
      
      25. Ночная жизнь
      
      Часов в одиннадцать пришел Скубиев:
      - Не спишь, Сэмэн?
      - Не положено, товарищ капитан.
      - Я слышал, ты в шахматы играть умеешь?
      Игрок я, конечно, еще тот, но комбата два раза обыграл. Правда, комбат во время игры думал не о шахматах, а о своем, мужском и командирском, но результат есть результат. Не проиграл же я ему?
      - Я, товарищ капитан, без интереса не играю.
      - А какой твой интерес? - оживился Скубиев.
      - Банка Si-Si и пачка 'Принца Альберта'.
      - Идет. Расставляй.
      Скубиев играл неплохо. Просто я был в состоянии душевного подъема, которое у людей творческих называется вдохновением. После того, как мы среди ночи 'из ниоткуда' раздобыли тушенку и сгущенку, ко мне пришла уверенность, что мы с моим призывом можем вообще - всё! А кружка 'Дракона', выпитая после доклада дежурному по полку, придала дополнительный импульс полету моих мыслей. Казалось, что я вижу доску и фигуры насквозь и ходов на шесть вперед просчитываю ходы соперника. На восемнадцатом ходу Скубиев получил мат.
      - Мат, товарищ капитан, - радостно показал я на доску.
      - Вижу. Теперь я - белыми.
      - Как прикажете. На что играем?
      - На 'Хам'.
      'Хам' - китайская тушенка в конических баночках, которые открываются не сверху, а сбоку: на специальный ключ наматывается узкая полоска жести от банки и банка открывается. Дороговатая вещь. Не для солдатского меню.
      Зашел и комбат.
      'Вот им не спится по ночам! Мне бы разрешили, так я бы часов шестнадцать продрых без задних ног!'.
      - Играете? - спросил он нас.
      - Да вот, Владимир Васильевич, - пояснил Скубиев, - дерет меня младший сержант и в хвост и в гриву.
      Баценков глянул на доску, оценивая позицию:
      - Я с победителем, - занял он очередь.
      Скубиев побарахтался еще минут десять, но мои пешки упорно продвигались в ферзи. Белые пожертвовали коня, потом ладью, но третья пешка все-таки достигла первой горизонтали и перевес в силах стал колоссальным. Я с чувством превосходства посмотрел на капитана.
      - А ну, дай я, - Баценков занял место напротив меня.
      Мы расставили фигуры и началась сеча. Хорошо, что я не решился предложить сыграть на интерес: комбат играл заметно лучше меня. Дело было не в моих убогих мыслительных способностях, просто комбат играл в те шахматы, которых я не понимал. Я не понимал его игры, не понимал смысла его ходов, казавшихся мне глупыми и лишними. Я готовил атаку на его короля, а он, казалось, совсем не замечал этого, подвигая вперед крайние пешки. И вот, через два хода моя атака захлебнулась, еще через три хода мои фигуры оказались парализованными и нужно было думать кого приносить в жертву, а на семнадцатом ходу мой бедный король, зажатый между своими же фигурами, получил мат от коня.
      - Разрешите еще партию, Владимир Васильевич? - мне очень хотелось отыграться, а еще больше хотелось понять: как такими 'ненужными' ходами ему удалось совсем связать мои фигуры так, что они стали мешать друг другу?
      Вернулись в палатку Полтава и Каховский.
      - Вы где шляетесь после отбоя? - повернул к ним голову Скубиев.
      - А вы? - вопросом на вопрос ответил Каховский.
      В самом деле: Распорядок дня обязателен для всех, от рядового до командира полка. Офицеры нарушают его сейчас так же как сержанты.
      - Знаешь что, Айболит, - без злобы ответил Скубиев, - если ты будешь начальству в жопу заглядывать, то очень скоро посадишь зрение. Вопросы?
      - Никак нет, товарищ капитан. Разрешите посмотреть на игру?
      А что на нее смотреть? Я вкатывал уже вторую партию. Я по-прежнему не мог понять смысла ходов Баценкова: ну вот зачем он шагнул крайней пешкой сразу на два поля? Не на этом фланге я готовил атаку и у него основные фигуры не тут. Чувствуя скорый и неизбежный конец, я хотел дотянуть хотя бы до двадцать третьего хода.
      - Давай, Сэмэн, жми! - подбадривали меня деды.
      Ага! Куда жать-то, если я сам оказался везде зажатым?! Вот уже и мой слон полетел и вражеские пешки окружают моего королька.
      - Ничья, - предложил комбат, - пойдем спать, Сергей Александрович. Бойцам тоже отдыхать надо.
      Баценков поднялся и они вместе с начальником штаба пошли к себе в командирский модуль, давая 'бойцам отдохнуть'.
      Вот только бойцы отдыхать не собирались.
      Неделю назад они достали 'парадки' и теперь намеревались продолжить их усовершенствование, чтобы придать им неотразимый дембельский шик: то есть довести их до состояния полной неузнаваемости по сравнению с уставными образцами. В мое прошлое и позапрошлое дежурство Полтава перешивал фуражку.
      'Отбить' фуражку дело одной минуты и совершенно нехитрое: поля фуражки сводишь под дно и ребром ладони несколько раз резко бьешь по тулье. Пружина внутри фуражки деформируется, выгибая саму ее седлом. Тулья приподнимается почти вертикально, поля обвисают и уставной предмет солдатского гардероба приобретает необходимое изящество.
      Полтава не искал легких путей.
      Первым делом он распорол фуражку и вытащил из нее козырек. Теперь у него в руках была бескозырка без ленточек. Смешная: с зеленым верхом и черным околышем. Этого показалось ему мало, он вынул пружину и распорол верх фуражки. Бескозырка превратилась в воронье гнездо. Две следующие ночи ушли на то, чтобы мелкими стежками собрать развороченную фуражку снова в бескозырку, но уже дембельского фасона. Прошлое мое дежурство Полтава резал и подтачивал козырек для того, чтобы под самое утро вставить его в сильно обкорнанном виде на место. К утру вышло желаемое: главным украшением дембельской фуражки с невообразимо загнутой тульей стал совсем крохотный козыречек, вертикально падавший на лоб. Повстречай я Полтаву в этой фуражке год назад, я бы оборжался над этой карикатурой головного убора - настолько нелепо она смотрелась бы в толпе нормальных гражданских людей. Но теперь, послужив в войсках, я удовлетворенно отмечал: 'Да, фуражка хороша! Второй такой нет ни у кого в батальоне, а может и в полку'. Оценка моя была тем более искренней, что во-первых не я ухожу на дембель и поэтому в чувствах моих нет места зависти, а во-вторых я-то сам видел сколько труда ушло на то, чтобы привести чудо-фуражку в вид далекий от первоначального.
      Все то время, пока Полтава уродовал свой кивер я вертелся подле него. Не только оттого, что дедушке требовались то ножницы, то нитки, то напильник и я должен был все это находить и подавать.
      Совсем нет!
      Я - ума набирался. Полтава как и я - 'весенник', а, значит, через год я столкнусь с той же проблемой подготовки себя, любимого, к встрече с Родиной. А у кого еще и поучиться как не у деда? Вот и сегодня я ждал продолжения мастер-класса. Каховский со своей парадкой ушел рукодельничать к минометчикам. В шестой роте такую же парадку развернул на коленях Барабаш. По всему батальону сейчас в палатках и каптерках сидели деды и были заняты своим делом, следовательно, если Полтаве понадобится какая-нибудь мелочь - шило, клей или утюг - я, пробежавшись по батальону, легко это отыщу: какой дед откажет в помощи другому деду? Да еще и в таком святом деле, как изготовление дембельского наряда.
      Что только не делают дембеля с формой!
      Еще до призыва видел на вокзале двух дембелей. Судя по носам - с Кавказа. Свои кители они укоротили до того, что клапаны карманов свисали через пóлы. Лацканы и отвороты были обиты бархатом: у одного - красным у другого - синим. На свисавшие виноградными гроздьями аксельбанты ушло несколько бобин ниток. Вся грудь была увешана блестящими значками и вместо трех положенных - 'Отличника Советской Армии', 'Классности' и 'Бегунка' - сверкали все значки с прилавка ближайшего киоска, включая 'Ну, погоди!'. Не было, кажется, только 'Матери-героини'. Фуражки тоже были подбиты бархатом, а сапоги смяты геометрически правильными ромбиками и стояли на высоких каблуках. Тогда мне они показались двумя попугаями, выпорхнувшими из клетки через случайно оставленную открытой дверцу. Их вид оскорбил мои эстетические чувства, но это было тогда...
      Сейчас, почти после года службы, я смягчил свое понимание красоты.
      Во всем виновата унификация. За два года однообразие жизни и единообразие в еде и одежде достают до печенок и дембелям хочется хоть чем-то выделиться. Чтоб фуражка была не такой как у соседа. Чтоб китель хоть капельку отличался от уставного. Чтобы погоны не как у всех.
      Кстати, сегодня ночью Полтава собрался делать погоны. Для этого он приготовил пару новеньких черных погон, метр дефицитной металлизированной ленты, которая пойдет на лычки, метр красной тесьмы и кучу полиэтилена. Я внимательно смотрел за его приготовлениями, тайно про себя надеясь, что метра блестящей золотом ленты Полтаве будет много и мне наверняка должно достаться сантиметров сорок. Полтава тем временем расстелил на моем столе газеты и включил в розетку утюг. Он нарезал полиэтилен небольшими кусочками так, чтобы каждый кусок закрывал погон целиком. Затем перевернул погон на столе, приложил к его тыльной стороне кусок полиэтилена, накрыл все это газеткой и провел утюгом.
       Вонища пошла жуткая.
      Полтава отнял утюг и потянул за газету. К газете прилип навсегда испорченный погон. Однако Полтава посмотрел на кусок газеты с прилипшим погоном удовлетворенно и тут же повторил операцию: наложил полиэтилен, прикрыл газетой и прогладил. Через несколько повторов у него получилось нечто похожее на торт 'Наполеон', только вместо коржей и крема были полиэтилен и газеты.
      Противно в руки взять.
      - Чего сидишь? Лопатку неси, - встрепенул меня дедушка, - держи крепче.
      Я зажал саперную лопатку двумя руками, а Полтава, в очередной раз прогладив свою вонючую стопку бумаги, стал оборачивать ее вокруг черенка. Погон оказался сверху и когда расплавленная пластмасса остыла, то погон вслед за ней принял полукруглую форму черенка. Аккуратно отрезав лезвием все ненужное Полтава получил красивый черный погон полукруглой формы. Провозившись таким макаром еще с полчаса, он получил второй полукруглый погон - зеркальную копию первого. Распустив красную тесьму, которая в обычных случаях шла на лычки, Полтава, отмерив расстояние линейкой, стал наматывать шелковую нитку вокруг погона. Промазав нижний край погона клеем ПВА, он подождал пока клей просохнет и обрезал ненужные нитки внутри полукруга. Так же тщательно выверяя расстояние, Полтава наложил и приклеил три параллельных лычки. Вышло красиво: на черном материале погона сверкали золотом три лычки, между которыми просвечивал красный шелк. По обрезу погона были впечатаны желтые буквы 'СА'. Сочетание черного, желтого и красного цветов удовлетворило бы вкус самого утонченного художника. Все в полку - солдаты, офицеры и прапорщики - ходили в тряпичных погонах и я уже начал отвыкать от того, что погоны должны быть настоящие: черные для связи и красные для пехоты. Поэтому я с восхищением смотрел на произведение солдатского искусства вышедшее из рук старослужащего.
      С моей, между прочим, помощью. Лопатку-то я держал!
      Пока я ходил на доклад к дежурному по полку, Полтава успел обмотать шелком и наклеить лычки на второй погон.
      - Дай посмотреть, - попросил я.
      Полтава протянул мне один погон я и стал разглядывая вертеть его в руках.
      - Красиво, - похвалил я погон и Полтаву одновременно, а про себя подумал:
      'Через год и я буду вот так же погоны клеить... Господи! Еще целый год!!!'
      От минометчиков вернулся Каховский. В руках он держал патрон от 'Утеса'.
      - Смотри, что минометчики придумали, - Каховский показал патрон Полтаве.
      - Ты первый раз такой красивый патрон видишь? - недоуменно спросил тот.
      - Да нет, - отмахнулся Каховский, - ты прикинь: если отпилить тут, а потом распилить вдоль, развернуть и отбить киянкой, то получается лист чистой латуни!
      Он всунул патрон между косяком и дверью и, надавив, вытянул пулю.
      - А для чего тебе латунь? - не понял Полтава.
      - Как для чего? - почти возмутился от такой недогадливости Каховский, - подставку для комсомольского значка выпиливать. Я сейчас у минометчиков две выпиленных и отшлифованных подставки видел - вообще классно!
      - А ну, дай, - Полтава перехватил патрон, - где тут говоришь пилить надо?
       Я вертелся тут же, разглядывая патрон и пытаясь понять: как это из патрона можно сделать подставку под значок? Но мне не дали постигнуть даже азов чеканки по металлу. Пришел дневальный-дух хозвзвода:
      - Оу! Сэмэн! Забирай своего черпака.
      - Блин! - Полтава с Каховским переглянулись, осмотрели кровати и увидели, что постель Гулина не разобрана.
      - Он там обкуренный? - уточнил у дневального Полтава.
      - Хуже, - вместо духа ответил Каховский, - он где-то ханки достал. Вот и
      'ужалился'.
       Я пошел за дневальным в хозвзвод: получать на руки своего дорогого черпака.
       Из трубы над палаткой хозвзвода летели снопы искр, рискуя не просто демаскировать расположение, но и устроить пожар себе или соседям. Гулин сидел на табуретке в палатке и кочергой помешивал угли в печке. Поддувало было открыто, тяга уютно гудела, раскаляя печку до красна. Гулин сидел и тупо таращился на то как кочерга ползает по горящему в печке углю. Свет в палатке был погашен и красные блики из печки ложились на лицо оцепеневшего от наркоты черпака. Я уже научился понимать, что значат покрасневшие белки глаз и узкие зрачки, смотрящие в никуда. Они значат, что человек принял дозу, ему хорошо и его с нами нет.
       - Пойдем, что ли? - я осторожно тронул Гулина за плечо.
       Он, кажется, даже не заметил моего присутствия и продолжал водить кочергой в печке, не понимая что он делает и на что смотрит.
       Я оглянулся на дневального, ища помощи или совета. Что делать с 'ужаленным' черпаком я не знал. Если повести себя неосторожно и каким-нибудь случайным пустяком, какой-нибудь невинной при других обстоятельствах мелочью, рассердить черпака, оглушенного наркотиком, то последствия могут оказаться непредсказуемыми. Мало ли что ему в угаре может придти в голову? Разнесет меня и полбатальона заодно, а утром скажет, что ничего не помнил. Воистину: не помнил, что творил. Только мне-то от этого не легче.
       Дневальный-дух не знал чем мне помочь.
       - Пойдем домой, - я тронул Гулина капельку решительней.
       Гулин продолжал тупо смотреть на яркие угли и механически ворочать в печке кочергой. По его виду было непонятно: понял ли он меня, если вообще услышал.
       - Подай воды, - тихо попросил он.
       Я оглянулся на дневального хозвзвода, спрашивая глазами: 'Где у вас вода'. Тот развел руки, отвечая: 'Воды нет. За ней идти надо'.
       - Подай воды, - снова тихо попросил Гулин.
       - А где ее взять? - растерялся я.
       - Как где? - этот вопрос был Гулину совершенно ясен, - в печке.
       Он сказал это спокойно, как о само собой разумеющемся и даже обиделся на мою непонятливость: где же еще и брать воду, как не в печке?
       Я снова оглянулся на дневального. Дневальный показал глазами на Гулина и помахал ладонью возле виска, дескать 'С приветом!'. Оценив обстановку как критическую я побежал за помощью к дедам. Полтава с Каховским на мое счастье не легли спать и рисовали сейчас эскизы для будущей подставки под комсомольский значок. Рисунки выходили красивыми и похожими на орден 'Отечественная война'. Вникнув в мое сообщение со всей серьезностью, деды пошли эвакуировать сбрендившего от наркотика черпака.
      Через пару минут они ввели в палатку Гулина. Взгляд его бессмысленно блуждал по стенам палатки и он, казалось не узнавал места, будто зашел сюда первый раз в жизни. Налитые кровью глаза смотрели то на Полтаву, то на Каховского, но не узнавали и их. Деды заботливо подвели Гулина к его койке и он рухнул навзничь.
      - Пацаны! Я - улетел, - доложил он прежде чем заснуть не раздеваясь
      
      
       26. Новый год
      
       О том, что Новый Год наступит где-то между тридцать первым декабря и первым января, каждый любопытствующий легко мог узнать, заглянув в календарь. У каждого солдата срочной службы маленький календарик был заботливо вложен в военный билет и ежеутренне изымался владельцем для проверки. И всякое утро, глядя на календарь, солдаты с грустью убеждались, что служить еще долго и, вздыхая, ставили крестик на еще одной дате: масло съели - день прошел.
       Чтобы освежить память забывчивых и невнимательных, дней за десять до 'времени Ч' замполит полка Плехов объявил вовсеуслышание на разводе, что приказом Министра Обороны, командующего Краснознаменным Туркестанским военными округом и командующего Сороковой армией для военнослужащих, проходящих службу на территории Демократической республики Афганистан вводится Новый Год.
       'Будем праздновать, товарищи!', - уточнил он на всякий случай для непонятливых.
       Ему, разумеется, никто не поверил, потому, что любой дурак знал, что новый 1365-й год по мусульманскому календарю празднуется двадцать первого марта и что до весны надо еще дожить.
       Однако, когда дней за пять до обозначенной даты на построении батальона комбат довел до личного состава, что праздник будет и гуляние состоится, то это послужило сигналом к действию. Во всех ротах и отдельных взводах были пущены по кругу шапки в которые кидали чеки. Очередь в полковой магазин по числу народа обогнала очередь на Страшный Суд. Узбеки на хлебозаводе были застроены, перезастроены и выстроены заново, а с хлебозавода пропала вся мука и дрожжи. В каптерках под грудами старых шинелей и бушлатов задрожали армейские термоса, переваривая забродившую брагу. Составлялись праздничные меню и распределялись почетные обязанности. Во всех дуканах от Мазарей и Ташкургана до Айбака и Пули-Хумри шароп и чарс, чутко реагируя на изменение конъюнктуры, выросли в цене. Душманы забились в щели, опасаясь появления в горах пьяных дембелей. Водителям, выезжавшим за пределы полка, давались толстые пачки афошек, чтобы те отоварили их в придорожных дуканах и привезли хоть черта в ступе, но только чтобы этого не было в армейском меню.
       Стало ясно: Новый Год и в самом деле скоро придет и праздник неизбежен.
       Он будет и мы его отметим!
       Комбат объявил по батальону два конкурса: на лучший торт и лучшую стенгазету.
       Дня за два до 'времени Ч' КАМАЗ, отправленный под охраной командирской пары в Ташкурган, вернулся оттуда груженый десятком двухметровых сосенок. Четыре 'ушли' соседям-комендачам и братьям-вертолетчикам, а остальные были расставлены в клубе, полковом медпункте, столовых и штабе. В каждый модуль и в каждую и в палатку попало по две-три сосновых веточки, которые тут же были водружены на самые видные места и украшены пулеметными лентами и кудрявыми 'солнышками'. Солнышки, за неимением цветной бумаги, были сотворены из баночек Si-Si. В полку остро и пряно, как дембелем в мае, запахло Новым Годом. На службу было 'забито' от рядовых и до майоров - нес службу только караул, нетерпеливо дожидаясь смены.
       Доблестный второй взвод связи не остался в стороне от праздничных приготовлений. У дедов и черпаков грядущий год был дембельский, поэтому они готовы были расшибиться в лепешку, но 'чтобы стол был!'. Доставались чековые и пайсовые заначки, только чтобы потратить всё и как можно больше. Чтобы стол не просто был, а 'был не хуже, чем у людей'. Чтобы перед пехотой не стыдно было! Водителям были отданы афошки с наказом потратить их на первом же выезде, а дух-состав во главе с Кравцовым штурмовал полковой магазин. Потрясая пачкой чеков над головой Саня пробирался сквозь очередь ледоколом. Мы в кильватере перетекали в освобождавшееся за ним пространство. Деды замутили термос браги и спрятали его от греха подальше в каптерку разведвзвода. За это деды разведчиков попросили дедов связи взять на хранение хотя бы шесть картонных ящиков со жратвой, потому, что в их каптерке уже ногу негде было поставить.
       Тридцать первого декабря после обеда, когда новогодний зуд начинал приближаться к своему апогею, комбат зашел к нам в палатку в сопровождении Полтавы и Кравцова. Пыхтя и отдуваясь младшие сержанты тащили за комбатом... телевизор! Самый настоящий черно-белый 'Рекорд'. Из всего взвода я был последний, кто видел телевизор. Это было три месяца назад в учебке на обязательном просмотре информационной программы 'Время'. Остальные не видели его кто год, кто полтора. Массивное угловатое напоминание о прежней нормальной жизни было встречено с недоверчивой радостью, как предутренний эротический сон. Телевизоров не имели не только взводники, но и ротные. Даже у Скубиева не было своего телевизора - комбат одолжил нам свой. За примерное поведение, беспримерный героизм и отсутствие серьезных залетов Баценков наградил свою личную гвардию просмотром новогодней программы.
       Большего для всех нас он сделать не мог!
       Привыкшие к грубости и мату, не знающие в своей повседневной жизни ничего, кроме суточных нарядов и боевой подготовки, оторванные от привычного и надежного уклада гражданской жизни, сами дичающие в этих диких местах, спаянные друг с другом в единый живой организм и до смерти надоевшие друг другу, мы смотрели на этот осколок цивилизации на нашем столе и не верили своему счастью...
       Мы рассматривали телевизор не решаясь дотронуться до него, будто опасались спугнуть видение из нашего прошлого. Сегодня вечером из этого мутного зеленоватого окошка появятся дяди в галстуках и тёти в вечерних платьях. Они будут чокаться шампанским, жизнерадостно и нарочито бодро шутить, петь нестроевые песни, которых мы еще не слышали. Сверху на них будет сыпаться конфетти и стрелять спиральками серпантин...
      А ровно в полночь под Гимн Советского Союза на нем покажут символ всего того, что мы защищаем с оружием в руках: Спасскую башню с рубиновой звездой, кремлевские ели вдоль зубчатой стены и угол Мавзолея. Ведь именно за Спасскую башню, за рубиновые звезды над Кремлем, за этих теть и дядь с игристым шампанским пацаны и берут в руки автоматы. За то, чтобы наши советские люди от Бреста до Владивостока и от Мурманска до Кушки смеялись и шутили, поздравляя друг друга в эту новогоднюю ночь, солдаты и офицеры в касках и бронежилетах, с тяжелыми рюкзаками за плечами лезут в горы и идут в сопки. За то, чтобы глупая, не знающая цену мира, жизни, куска хлеба и глотка воды молодежь могла красить свои космы в радугу, трахать таких же глупых девчонок и выплясывать свои брейк-дансы и рвутся на минах наши бэтээры. За них, за неразумных и беззаботных наших сверстников нас ловят из засады в прицел. За то, чтобы сегодня в советских семьях пластмассовые пробки стрельнули в потолок и падают наши пацаны, прострелянные пулей или прошитые осколком, сотнями своих жизней оплачивая спокойствие миллионов.
      За то, чтобы в наших окнах всегда горел свет и было тихо на наших улицах.
       'Нет, мужики: это не с нами происходит!'.
       Черт с ним, с дембелем! Я не раздумывая отдал бы лишнюю неделю своей службы, лишь бы посмотреть сегодня ночью телевизор с веселыми и невоенными программами. Душе хотелось праздника и чуть-чуть 'гражданского'.
       'На телевизор' немедленно были приглашены друзья-разведчики и соседи-обозники. Комбат, желая удостовериться, что телевизор работает, включил его в розетку. Экран показывал девственно белый цвет, динамики выдавали противное шипение. Взвод разочарованно переглянулся. Настроение стало кислым.
       - Блин! - выругался Баценков, - у меня с утра показывал. Я проверял.
       Он вышел из палатки, а мы остались задумчиво курить и грустно смотрели на такую бесполезную игрушку.
       Лучше бы он его вовсе не приносил, чем сидеть вот так и тупо пялиться на полированный ящик, который показывает в модуле у комбата, но наотрез отказывается ловить Москву в палатке у солдат. Разочарование в жизни было полное и разговаривать не хотелось. Всем было понятно, что праздник нам обосрали...
       Не выкурили мы еще и по второй сигарете как комбат вернулся с четырьмя полковыми связистами. Двое из них несли на себе восьмиметровую телескопическую антенну, снятую с командирской 'Чайки'. Связисты прикрутили антенну к палатке с внешней стороны, выдвинули ее на всю длину и воткнули кусок 'полевки' в гнездо на задней стенке телевизора. Покрутив антенну и так и сяк, они поймали-таки устойчивое изображение и звук. Три отдельных взвода, собравшиеся в палатке и возле нее вздохнули радостно и облегченно. Дневальному тут же был дан наказ стрелять во всякого, кто подойдет к антенне ближе, чем на метр. Разведчики и обозники на всякий случай поставили еще по одному своему дневальному возле нашей палатки: никто и ничто не должен был омрачить наш праздник.
       На вечернем построении комбат объявил три вещи:
       Первое: ужин в нашем детском садике сегодня отменяется.
       Второе: отбоя сегодня и зарядки завтра не будет. Нормальная жизнь в батальоне начнется завтра с девяти ноль-ноль, то есть - с развода. Личному составу на развод прибыть хоть и с опухшими лицами, но на своих ногах и не воняя перегаром.
       Третье: сбор на праздничный ужин происходит в столовой, в крыле второго батальона в двадцать два часа. Все прибывают на ужин организованно в составе подразделений. Деды Морозы и Снегурочки пропускаются вне очереди.
       - Вольно, разойдись, - окончил Баценков свою предпраздничную речь.
       Дух-состав к накрыванию праздничных столов допущен не был. Держа бережно и аккуратно полковые черпаки носили из каптерок в столовую картонные коробки и блоки Si-Si. В надраенной до блеска столовой деды в меру своего эстетического развития сервировали столы. Старослужащие, не занятые хлопотами в столовой шуршали по каптеркам и что-то там жарили и парили, выжимая из самодельных плиток последний ресурс. Духи были оставлены томиться и сидели в курилках, маясь непривычным бездельем. Сапоги были вычищены по двадцатому разу и жирно лоснились ваксой. Курить не хотелось, так как, убивая время, все накурились до тошноты. Ни шахматы, ни домино, ни нарды на ум не шли и никто не мог сосредоточиться на игре. Чтобы занять себя хоть чем-то и не желая выглядеть на празднике неряхой, я подшил себе свежий подворотничок. Это отняло у меня двадцать минут, до десяти вечера было еще вагон времени, поэтому, я подшил себе еще и манжеты. Теперь края белоснежной материи шли не только вокруг шеи, но и оборачивали кисти рук. Если зажмуриться, то можно представить, что хэбэшка - это почти гражданский пиджак из рукавов которого выглядывают рукава нарядной белой рубашки.
      Вот только погоны с лычками на плечах...
      Без десяти десять Кравцов подал команду на построение.
      Наконец-то!
      Весь полк был чист, подтянут и галантен: наш строй пропустил вперед пятую роту, а разведрота пропустила нас. Не хотелось ссориться и задираться, выясняя кто должен проходить первым и все любезно пропускали друг друга вперед, чего никогда бы не сделали в остальные триста шестьдесят четыре дня календарного года.
      Столовая была ослепительно красива! Были не только помыты полы, но и стены были протерты влажными тряпками, а пыль и паутина были сметены с самых высоких арматурин перекрытия. На стенах возле столов подразделений висели стенгазеты: не какие-то там 'Боевые листки', намалеванные тремя цветными карандашами, а настоящие, выписанные тушью и фломастерами, с наклеенными фотографиями и вырезками из глянцевых журналов. Посмотреть - загляденье.
      Столы ломились от угощений, но стол от стола отличался мало: как общий стандарт на каждом были котелки с пловом, французские печенья, югославские карамельки и соки, венгерские маринованные овощи, китайская тушенка, обязательная газировка Si-S-, которая должна была заменить собой запрещенное солдатам шампанское, афганские кексы и яблоки, словом, с небольшими вариациями, один стол в точности повторял другой, не смотря на различие способов и усилий, потраченных на добычу продуктов для них. Вариации заключались в том, что у разведчиков на столе, кроме всего прочего было два ананаса и апельсины. У нас не было ни ананасов, ни апельсинов, зато были маленькие, но очень сочные гранаты, а четвертой роте на столах не по сезону были нарезаны дыни. Вот и все различия. Зато каждый мог гордиться тем, что служит там, где служит, потому, что удалось выпендриться перед остальными, а не просто не ударить в грязь лицом.
      В конце столовой справа стояла ударная установка, ионика и к двум большим колонкам были прислонены три гитары - ансамбль.
      'Оба-на! А я-то думал, что наш оркестр только в свои клистирные трубки дудеть умеет. Ну ни фига себе!', - думал я глядя на инструменты.
      Слева, возле окошка хлеборезки стояла настоящая сосна, украшенная богато и пестро, но несколько странно для взгляда свежего человека. Вместо серебряного дождя и серпантина с лапы на лапу перебегали почищенные пулеметные ленты без патронов, а сами патроны вместо сосулек свисали с кончиков веток, привязанные за нитку. 'Солнышки' из донышек баночек Si-Si висели вперемешку с блестящей мелочью, которую порывшись можно отыскать в каптерке или парке. Но у кого повернулся бы язык сказать, что 'наша елка' недостаточно хороша или безвкусно наряжена?
      Тот, кто рискнул бы такое сказать вслух... рисковал нарваться.
      И умудренные жизнью деды, и злые черпаки, и неунывающие духи, и вечно задерганные взводники, и даже степенные 'отцы родные' - ротные старшины смотрели на аляповато украшенную сосну и чувствовали себя немного детьми. Каждый вспоминал свой дом и представлял своих близких, которые в этот час, наверное, так же садились за праздничный стол, за которым одно место оставили свободным, и первый тост поднимали за наше возвращение. Каждому хотелось возвратиться туда, в детство, когда мама еще молодая, а отец не седой, в то счастливое время, когда все тебя любят и ты любишь всех, когда мир огромен и высотой до неба, а впереди у тебя еще целая жизнь, такая большая и интересная. И еще не крикнуто в первый раз: 'Рота, тревога!', еще не убиты твои друзья, еще не оделись цинком пацаны, которых ты знал, еще не подорвался на мине соседний экипаж, еще ни один ветерок не оставил морщин на твоем лице и даже автомат ты едва можешь поднять мягкими ручонками.
      Сейчас, глядя на чужую сосну, срубленную под Ташкурганом, каждый вспоминал свой дом и свое детство и запах хвои смягчал взгляды и укрощал нравы.
      Все офицеры и прапорщики батальона были тут, вместе с нами, но в ожидании комбата мало кто решался садиться за стол. Все ходили по столовой от сосны к стенгазетам, ревниво рассматривая чужие творения. Минуты шли и около одиннадцати Скубиев возвысил голос:
      - Товарищи, прошу к столам, и сам сел за тол, отведенный управлению батальона на почетном месте возле самой сосны. Батальон расселся и все смолкло. Ждали 'речь'. Вместо речи с лязгом распахнулась входная дверь и в столовую вошел... майор Баценков. Мы уже знали, что несколько дней назад ему досрочно присвоено звание майора но все эти дни и даже сегодня вечером видели его в 'эксперементалке' с капитанскими звездочками. Меня все время интересовал вопрос: почему капитан находится на должности подполковника а в подчинении у него аж целых три майора: замкомбата, замполит и зампотех. На мои расспросы, как такое могла быть, пацаны отвечали коротко и однообразно: 'Да потому, что Бац - красавец!', а узнав комбата чуть лучше я и спрашивать перестал - красавец и есть!
      Сейчас Баценков входил в столовую в форме...
      Нет, не в форме полковника Генерального штаба: не было на нем ни эполет, ни аксельбанта. Лампасов на штанах тем более не было. Комбат вошел в общевойсковой повседневной форме: фуражка с красным околышем, красные петлицы на воротнике кителя, майорские звезды на погонах с красными просветами и брюки с красными кантами. Он был одет точно так же, как ежедневно одеваются на службу офицеры в Союзе, но эффект был потрясающий. Привыкший к тому, что все и всегда одеты в хэбэ, потрясенный батальон заворожено смотрел на комбата, хотя ничего особенного в его новогоднем костюме не было: форма как форма. Вот только кроме обычных значков 'классность' и 'поплавок', которые носят абсолютно все офицеры у комбата были привинчены 'парашютист-инструктор' и маленький бронзовый орден Суворова - знак выпускника суворовского училища. И еще две 'Красных Звезды' на правой стороне кителя.
      Комбат твердой походкой, гордо вскинув голову с лягушачьей челюстью, благосклонно, но твердо глядя то на один, то на другой стол, направился в другой конец зала, где за столом управления заерзали офицеры, почтительно отодвигаясь от уже приготовленного места. Никто не подал команды ни взмахом, ни голосом, но четыреста человек поднялись со своих мест и сначала вразнобой, а потом дружно и в такт захлопали, приветствуя Командира. Ни один монарх не мог бы пройти по аудиенц-залу более величественно, чем майор Баценков шел сейчас по солдатской столовой сквозь свой батальон.
      Комбат шел, не реагируя на проявление любви и уважения, которое выказывал ему батальон и с каждым его шагом во мне росла и росла гордость за мой род войск, за пехоту. Предложи мне министр обороны вот сейчас, немедленно перевести в воздушно-десантные войска и дать Героя через год, я бы только криво ухмыльнулся. Артиллерия, танкисты, летчики - тоже, конечно, люди, но... Не тот коленкор! Разумеется, и там служат достойные люди и, крутанись военкоматская рулетка по-иному, я и сам мог бы загреметь в эти замечательные войска, да только...
      Да только нет у них такого комбата как наш!
      И нечего тут рассусоливать. Да простят мне все остальные мой пехотный шовинизм.
      Комбат дошел до конца зала, развернулся и встал между рядами. Шум стих и все стали усаживаться обратно на места. Дождавшись полной тишины, комбат начал поздравительную речь:
      - Товарищи! Обращаюсь ко всем вам, без званий и должностей. Мы неплохо прослужили с вами этот уходящий от нас восемьдесят пятый год. У нас было мало потерь, хотя каждая такая потеря - это и моя вина. Многие из вас получили в этом году правительственные награды и я еще раз благодарю всех вас за отличную службу. Вам выпало служить в непростом месте. У ваших сверстников в Союзе служба и легче и проще. Но именно тут, - комбат показал себе под ноги, - из сопляков рождаются мужчины. Где бы вы ни были - вы уже никогда не будете теми мальчиками, которыми пришли на призывные пункты. Вы возмужали в Афгане. Окрепли нравственно и физически. Закалка, которую вы получили в батальоне, будет с вами всю жизнь. Хочу пожелать тем, кто увольняется в новом году - дослужить до дембеля, а молодым желаю дожить до следующего Нового Года.
      От аплодисментов задрожали хлипкие стены и оцинковка цэрээмки.
      Комбат сказал хорошо и понятно. Он занял свое место за столом и только теперь все почувствовали как проголодались. Несколько минут шло поглощение плова, а когда наступило первое насыщение, цепочки солдат потянулись к выходу не перекур. Ночь долгая, зачем за раз обжираться? До утра на всех всего хватит.
      С наших двух столов исчезли деды и черпаки. Минут через десять человек пять вернулись и Гулин сказал:
      - Духи, вас ждут в каптерке.
      Переглядываясь между собой и пожимая плечами мы вылезли из-за стола и пошли туда, где нас ждали. Когда мы открыли дверь, то первое, что услышали, был встревоженный голос Полтавы:
      - Закрывайте быстрее! С ума что ли сошли? Спалить нас хотите? Шакалье по батальону лазает, а вы дверь расхлебениваете!
      Посреди каптерки стоял открытый тридцатишестилитровый термос из которого жутко несло дрожжами. Кравцов, как заправский виночерпий, разливал брагу:
      - Давайте, мужики, - он зачерпнул кружку и поднес мне, - с Новым Годом!
      Мы по очереди принимали и выпивали бражку. Веселело...
      В столовую мы вернулись в донельзя приподнятом настроении. Под столом Гулин сунул Нурику косяк:
      - На ваш призыв. Смотрите, не спалитесь.
      Нурик положил косяк в шапку.
      - Подводим итоги конкурса тортов и стенгазет! - провозгласил Скубиев.
      А чего тут подводить? Ингредиенты у всех были одинаковые: печенье, масло, сгуха. Поэтому и торты разнились между собой только по форме. Самым красивым и вкусным был признан торт разведчиков. Правильно - у них в соседней палатке живут повара, наверняка это они подсказали добавить для цвета кофе. Да и сам торт тоже скорей всего помогали делать. А то, что лучшей была признана стенгазета четвертой роты - тоже ничего удивительного: у них замполит как Левитан рисует.
      Поди, переплюнь.
      Подошедшие оркестранты разобрали инструменты и вдарили 'Modern talking'. Хлебнувшие бражки пацаны выскочили праздновать на проход. Танцевать без девчонок было совсем не интересно, но веселье требовало выхода и каблуки впечатывали в бетонный пол от души. Следующей была лезгинка и все, кто родился от Ленкорани до Майкопа по обе стороны Большого Кавказского хребта, хлопая ладонями в такт музыке, образовали круг, в который впрыгивал то один, то другой джигит для того, чтобы сделав несколько замысловатых па, вернуться на свое место и хлопать, глядя как выкаблучивается еще один сын гор. Кавказ плясал очень хорошо и красиво, поэтому музыканты дали 'наурскую'. Я так плясать не умел, поэтому смотрел на круг с джигитами со стороны. Сзади за рукав меня потянул Нурик:
      - Ты до утра тут стоять будешь?
      - Пойдем, Сэмэн, - позвал Тихон.
      Мы вчетвером зашли в нашу курилку, задвинулись глубже под масксеть и Нурик Вынул из шапки косяк:
      - Взрывай, Женек.
      Красный огонек поплыл в темноте по кругу. Нурик сунул руку под лавку, пошарил там и вытащил пластмассовую литровую фляжку. Отвинтив крышку, он отхлебнул из нее и передал фляжку по кругу вслед за косяком. В курилке густо пахло коноплей и дрожжами.
      - Нурик, откуда?
      - Цх, - ответил потомок кочевников, - на этих дедов надейся... Земляки с четвертой роты подогрели.
      - Цены нет таким землякам.
      - Пойдемте смотреть телевизор, - предложил Тихон.
      Я уже порядком окосел и мне хотелось принять горизонтальное положение, однако в палатке меня ждал Облом Иваныч - все кровати были заняты: три взвода смотрели новогодний 'Огонек'. Были заняты не просто все кровати, а даже второй ярус: рискуя обрушить панцирную сетку на головы сидящих внизу на втором ярусе сидело по три-четыре человека на кровати. Вообще 'сидело' это сказано неверно. Шло небыстрое, но постоянное движение. Кто-то уходил, кто-то приходил и занимал свободное место. В столовой продолжался праздник и часть людей была все еще там. В каптерках разливалась брага и нужно было заглянуть и туда. По трое, по четверо, по пятеро выходили черпаки и деды для того, чтобы взорвать очередной косяк. Словом, был полный отдых, свободный от шакальего догляда. Каждый отдыхал как хотел и никто не заметил как часа в три ночи к нам в палатку заглянули Баценков и Скубиев, ничего не сказали, ни в чем не упрекнули, не почуяли ни запах дрожжей, ни вонь конопли, а, не делая замечаний и не вступая в полемику с перепившимся и обкуренным личным составом, тихо удалились догуливать к себе в модуль.
      Ох, мудёр был наш комбат!
      Он слишком себя уважал для того, чтобы роняя свое достоинство увещевать нетрезвых солдат вверенного ему батальона. Зачем? Все равно не поймут, потому, что уже слово 'мама' не выговаривают. Пусть проспятся. До утра. Утро вечера не просто мудренее, а еще и трезвее.
      В семь часов утра комбат в одних спортивных трусах и кроссовках на босу ногу зашел в палатку второго взвода связи где на восемнадцати кроватях вповалку спали человек сорок. Трезвые никогда бы не разместились, а пьяному - ничего: ножки поджал под себя и спит...
      Втроем на одной кровати.
      - Подъем! - скомандовал Баценков и все, недавно уснувшие, по очереди стали просыпаться и продирать глаза.
      - Построение взводу связи, разведвзводу и хозсброду через пять минут перед палаткой, продолжал лютовать комбат, - Кто на сколько минут опоздает, тот столько суток проведет на гауптической вахте. Время пошло.
      Ровно через пять минут три взвода, пошатываясь и отчетливо пованивая перегаром, стояли на передней линейке. Смотреть на комбата без одежды было холодно и противно.
      Бр-р!
      - Вы, юноши, охудели, - комбат прохаживался вдоль строя, - совсем пить не умеете. К вам в палатку заходит целый майор, а вы даже булками не пошевелили для того, чтобы подвинуться и дать место. Раз не умеете пить, то будем изгонять из вас зеленого змия. Кросс три километра. Норматив двенадцать минут. Время отсекаем по последнему. Кто не уложится - перебегает все подразделение. Бегом - МАРШ!
      Разумеется с первой попытки не уложился никто. Не то, что последние, а даже первые не пробежали быстрее четырнадцати минут. Мы добегали до финиша и сгибались пополам, хрипя и выплевывая на песок сопли и слюни. Комбат дал нам минут пятнадцать на отдых и запустил нас на старт еще раз. На втором забеге все уже проснулись и протрезвели. До каждого дошло, что комбат не шутит и бегать можно до вечера, пока не научимся укладываться в отведенный норматив. Собрав оставшиеся силы и волю три взвода набегали на финиш. Взмыленные лица, выпученные глаза, распахнутые рты, до предела раздутые легкие и одна только мысль: 'уложиться, уложиться, уложиться'.
      Выслушав наши хрипы и стоны, удовлетворенно осмотрев наши умирающие туловища, комбат смилостивился:
      - Умывайтесь и идите на завтрак. На развод не опаздывайте.
      После шести километров быстрого бега по сыпучему песку все протрезвели и поумнели. Каждый понял: праздник кончился, начались будни.
      
      
      27. Школа войны
      
       1986 год. Январь. Окрестности Ташкургана. Афганистан.
       Не надлежит мыслить, что если полк не на операции, а в пункте постоянной дислокации, то все ходят ленивые и расхлябанные. Что деды с черпаками закрываются в каптерках или собираются в парке и целыми днями пьянствуют бражку или долбят чарс. Что офицеры в своих модулях валяются на кроватях, пуская по комнате дым кольцами. Что духи предоставлены сами себе и шляются по полку без всякого дела.
       Не надлежит мыслить, что в перерывах между ведением боевых действий полк предается сладостному безделью и чудесному ничегонеделанью.
       Щаззз!
       Дадут тебе отдохнуть!
       И 'потащиться' и отдохнуть - все дадут. Наотдыхаешься с избытком.
       Если полк не на войне, а в расположении, то после того, как машины будут разгружены и вычищены, а личный состав помыт в бане и накормлен, после того, как люди выспятся на чистых простынях, а не на бронежилетах и плащ-палатках, после того, как жизнь войдет в нормальную колею, для солдата придумают много занятий - интересных и увлекательных.
       Например, горная подготовка.
       В составе своего подразделения ты после развода до обеда будешь карабкаться по тому самому обезьяннику, по которому гонял нас начфиз Оладушкин во время карантина.
       Или инженерная подготовка, во время которой ты отшлифуешь свои навыки по отрытию одиночных окопов для стрельбы лежа, с колена и стоя. Хорошо еще, если догадаешься припрятать и замаскировать поблизости штыковую лопату и, пока офицер-сапер, поставив задачу, отойдет на полчасика в магазин, ты под завистливыми взглядами своих незапасливых сослуживцев выроешь заданный окопчик. А нет штыковой - орудуй саперной: тридцать человеко-минут тебе на отрытие окопа для стрельбы лежа и 'время пошло'. Затикает секундомер, отсчитывая время, оставшееся тебе для доклада о том, что окоп, отрытый в полном соответствии с Наставлением по инженерной подготовке, готов. В столовую на обед ты придешь грязный как черт, потому что, мало того, что изгваздаешь все коленки, пока будешь возиться с малой саперной лопаткой, так тебя еще и уложат в ту неглубокую могилку, которую ты выкопал в грунте, чтобы проверить как ты умеешь изготавливаться к стрельбе. И счастье твое, если тебе разрешат автомат снять с плеча, пока ты рыть будешь, а то ведь могут и противогаз одеть, чтоб усложнить задачу.
       Но инженерная и горная подготовка - это не каждый день и даже не каждую неделю. Гораздо чаще солдат гоняют на тактику и на огневую.
       Плохо стреляешь? Не видишь, где мишени? Тренируй зрение в суточном наряде с тряпкой в руке. Глядишь, и стрелять научишься, а то так и будешь до дембеля 'на тумбочке' стоять.
       А тактика - это вообще вилы!
       Сначала отработка маневра в составе отделения, потом в составе взвода и, наконец, под занавес, в составе роты. Обед тебе привезут прямо на полигон, а это значит, что с утреннего развода и до построения на ужин ты будешь бегать под солнцем южным на свежем воздухе, нагуливая аппетит. Видов тактических занятий - уйма! Тут тебе и проход минных полей, и форсирование водной преграды и элементарный штурм. Напляшешься до дембеля на этой тактике...
       Только нам, связистам, все эти военные игры были до лампады. Мы - связь. Элита. Это пехота пускай бегает и прыгает, играя в войну. У нас занятия по тактике проходят изящнее и проще. Мы вставляем в свои Р-149 аккумуляторы и расходимся в разные стороны для того, чтобы 'словиться' друг с другом на расстоянии. Сначала на батальонных частотах, потом на полковых. Если связь есть, значит все в порядке. Если возникают помехи, то надо думать, как их устранить и в чем причина: сама рация барахлит, подсаженный аккумулятор не дает мощности или антенна виновата.
       Не сложно. И уж гораздо приятнее и легче, чем с автоматом наперевес бежать в горку, отрабатывая штурм, или барахтаться на тросах, переправляясь через русло.
       В один день к нам в палатку зашел комбат и приказал Полтаве захватить гранатомет и три выстрела к нему, а нам с Гулиным найти шесть ящиков из под патронов, пару саперных лопаток и моток проволоки. Не спрашивая 'зачем и почему' Полтава достал из нашей оружейки единственный в батальоне РПГ-7, посмотрел в трубу на свет и сунув три длинных противотанковых гранаты в чехол, понес все это добро на комбатовский бэтээр. Мы с Гулиным вытряхнули цинки с патронами из имеющихся ящиков и, чтобы не терять зря времени в поисках проволоки, я повесил катушку с проводом себе через плечо. На катушке было намотано метров двести полевого кабеля, который вполне мог сойти вместо проволоки. Саперные лопатки мы заткнули за ремни и пошли догонять Полтаву.
       На самом деле между приходом комбата в палатку второго взвода связи и нашей посадкой на командирский бэтээр произошла небольшая драма батальонного масштаба - гроза с раскатами грома и сверканием молний...
       Зайдя в палатку, комбат обнаружил праздношатающийся личный состав - пока их боевые товарищи бегали и ползали по полигону и на спортгородке, батальонные связисты неприкрыто и демонстративно бездельничали. Можно было бы закрыть глаза и не заметить как балдеют от безделья разведчики или обозники, но именно в палатке второго взвода связи за перегородкой из снарядных ящиков находится штаб батальона!
       Комбат начал 'наводить дисциплину'.
       Первым, в кого уперся его взгляд, был батальонный писарь Шандура - аккуратный, исполнительный и тишайший черпак.
       - Шандура, - окликнул его Баценков, - ты чем сейчас занят?
       - Ничем, товарищ майор, - честно признался писарь.
       Ему и в самом деле никто ничего не поручал, а то, что поручали написать или начертить раньше, он раньше же и сделал.
       - Так! - комбат указал на стол, - Садись, пиши.
       - Чего писать, товарищ майор? - Шандура сел за стол, взял ручку и недоуменно глядел на комбата, ожидая разъяснений.
       - Пиши. С чистого листа, - подсказал комбат, - вот тут пиши: 'Рапорт'.
       - На чье имя рапорт, товарищ майор? - уточнил дотошный писарь.
       - 'Командиру второго эмсэбэ майору Баценкову В.В.'. Написал?
       - Написал, товарищ майор.
       - Пиши дальше: 'Я, рядовой Шандура, часто шароёблюсь по батальону без всякого дела. Прошу озадачить'.
       - Товарищ майор, - встрял Гулин - это не по уставу.
       Комбат недоуменно поднял брови:
       - Кто это тут у нас? Это ты, что ли, Гулин, такой 'уставной' стал? Давно ли сам тряпкой слезы утирал? Садись рядом с Шандурой и тоже пиши рапорт на мое имя.
       Гулин перехватил у Шандуры ручку, сел рядом с ним и поднял голову на Баценкова:
       - Что писать, товарищ майор?
       - А так и пиши, - пояснил комбат, - 'Я, рядовой Гулин, обурел. Прошу принять меры'.
       Комбат взял у Гулина листок с рапортом, перечитал написанное и изрек уже добрее и мягче:
       - Хорошо, товарищ солдат. Рапорт мной рассмотрен. Ваша просьба будет удовлетворена.
       Теперь, пока мы ехали на полигон, дед-Полтава и черпак-Гулин сидели в десантном отделении, боясь попасться комбату на глаза и усугубить ситуацию. Только я, пользуясь безусловным льготным правом духовского сословия быть глупым и безответственным, сидел на броне, свесив ноги на борт и радостно наблюдал красоты Афгана, дикие горы и затылок грозного комбата, который сидел впереди меня на краю командирского люка.
       На полигоне четвертая рота занималась огневой подготовкой: пока один взвод стрелял, три остальных курили неподалеку, ожидая своей очереди. Комбат с высоты бэтээра молча посмотрел в их сторону, но ничего не сказал, позволив командирам самостоятельно воспитывать своих подчиненных. Мы проехали в самый дальний конец полигона, туда, где ржавели каркасы подбитых некогда бэтээров. Возле одного комбат приказал водителю остановиться, спрыгнул на землю и стал его осматривать с таким видом, будто впервые жизни видел списанную боевую технику.
       Мы, не получив никакой команды, наблюдали за ним с бэтээра.
       - Чего сидите? - Баценков обернулся к нам, - прыгайте сюда. Наполните ящики песком и прикрутите их вдоль борта вот этой железяки.
       Комбат хлопнул ладонью по каркасу.
       Сказано - сделано. Минут через десять мы набили ящики песком вперемешку со щебнем и, отматывая от катушки кабель, стали прикручивать ящики один за одним на бок ржавого каркаса. В шесть рук дело двигалось споро и в скором времени вдоль борта от носа до кормы протянулась плотная цепочка из патронных ящиков.
       - Готово, товарищ майор, - доложил Полтава.
       - В машину, - скомандовал комбат.
       Мы снова сели не бэтээр и отъехали за полкилометра от каркаса, который мы с таким старанием украсили почти новыми ящиками.
       - К машине, - скомандовал Баценков, когда бэтээр остановился и сам спрыгнул первым, - Давай, Полтава, твою бандуру.
       Полтава нырнул в люк и вытащил из него РПГ с выстрелами к нему.
       - Поди, с лета не чистили? - подозрительно спросил комбат.
       - Что вы, товарищ майор, - уверил командира Полтава, передавая ему трубу, - каждую неделю во время ПХД пыль с него обдуваем.
       - Ну-ну. Стрелять из нее умеешь?
       - А чего тут уметь? - не понял Полтава, - зарядил, прицелился - и стреляй! Вот только поближе бы подъехать, товарищ майор. Метров с двухсот.
       Баценков с удивлением посмотрел на деда:
       - Ты еще в упор подойди и пальцем поковыряй. Это кто это из РПГ стреляет с двухсот метров?! У него еще кумулятивный заряд не воспламенится. Самая эффективная дальность - четыреста метров.
       - Разрешите, товарищ майор? - из-за спины комбата вынырнул Гулин.
       - Валяй. Только шлемофон одень.
       Водитель бросил Гулину шлемофон, тот застегнул его под подбородком и стал примащиваться для стрельбы с колена, положив трубу на плечо. Я видел как стреляют из РПГ всего пару раз - на ашхабадском полигоне - и мне было интересно посмотреть из близи как вылетает граната из ствола. А еще больше интересно: попадет или не попадет черпак отсюда в борт каркаса? Чтобы удобнее было наблюдать за полетом гранаты я встал позади Гулина, но чьи-то руки резко дернули меня за плечо и я отлетел в сторону.
       - Ты что, дурак?! - Полтава покрутил пальцем у виска.
       - А чё такова? - не понял я, хлопая ресницами.
       - Смотри, - Полтава показал на раструб РПГ
       Гулин прицелился, нажал на спусковой крючок и... огненный хвост реактивной струи вылетел из раструба РПГ. Граната улетела вперед, а того, кто стоял сзади, эта струя могла сильно опалить. Хэбэшка-то уж точно сгорела.
       - Видел? - Полтава показал пальцем в то место, где только что просвистел огненный хвост струи, - понял, что бы с тобой, дураком, было?
       Да понял я, понял! Мне вот только интересно: попал Гулин или нет?
       Гулин попал.
       - Давай, Полтава, - предложил комбат.
       Полтава вставил выстрел в трубу, присел на колено и прицелился. Я благоразумно встал сбоку и даже отошел метров на десять от него: мало ли что? Под шум выстрела, выплюнув хвост пламени, вторая граната ушла из гранатомета и стукнув об броню каркаса, рикошетом ушла вверх.
       - Мазила, - махнул рукой комбат, - теперь ты, Сэмэн.
       Я принял у Полтавы гранатомет и шлемофон, застегнул его и сунул выстрел в трубу. Внутри щелкнуло и граната зафиксировалась.
       'А прикольный я - такой, с гранатометом! Видели бы меня пацаны во дворе!' - гордился я сам с собой, делая шаги на огневой рубеж, с которого только что отстрелялись старослужащие. Я присел на одно колено, стараясь повторить ухватку Гулина. Глянул в прицел и стал наводить. В левую щеку бил хороший и довольно крепкий ветерок, поэтому я отвел прицел чуть левее, установил его по носу корпуса, в который целился, беря поправку на ветер. По моим расчетам, пущенную гранату должно было отнести на полтора-два метра вправо, что вместе со сделанной поправкой обеспечивало попадание в центр каркаса. Я плавно нажал на курок...
       Возле моего правого уха громыхнуло так, что я едва не обделался от неожиданности и с перепугу!
       'Блин! Вот это да! А если бы на мне не было шлемофона?!' - приходя в себя, подумал я
       Граната вылетела из трубы и вопреки всем моим расчетам стала забирать все левее, разворачиваясь на ветер. Ни в какой каркас она не попала, пролетев метрах в шести от носа, на который я наводил прицел.
       - Ты в какую сторону поправку брал? - спросил меня комбат.
       - Как в какую? - я встал с колена и пошел к комбату, - влево: на ветер.
       Баценков посмотрел на старослужащих:
       - И вы что? Не объяснили молодому как из РПГ стрелять? Эх, тоже мне - 'деды'... Юноша, - комбат повернулся ко мне, - РПГ - единственное оружие, где поправка берется не против ветра, а на него. Почему?
       - Разрешите, товарищ майор? - Гулин хотел ответить вместо меня.
       - Докладывай, - разрешил комбат
       - Когда граната вылетает из ствола, у нее раскрываются стабилизаторы.
       - Так, - кивнул Баценков,
       - Ветер оказывает на них давление и, ввиду парусности, стабилизаторы отклоняют хвост гранаты по ветру, разворачивая нос против ветра, а реактивная струя толкает гранату туда, куда смотрит нос.
       - Молодец. Поехали, посмотрим: куда вы там попали.
       Подъехав к каркасу комбат стал его осматривать как 'ботаник' бабочку. Граната Полтавы, рикошетом отскочившая от брони, только едва стряхнула ржавчину. Зато первая граната, пущенная Гулиным, сорвала три ящика с борта каркаса. Вот это место и исследовал Баценков. На месте сорванных ящиков было пятно обожженного металла и больше ничего. Комбат через десантный люк осмотрел каркас изнутри в том месте, где в него попал граната Гулина. Вылез он оттуда довольный, вытирая руки и отряхиваясь от ржавчины.
       - Ну, что, бойцы? - весело посмотрел он на нас.
       Если честно, то я не понял радости комбата. Граната не пробила броню БТРа - чему тут радоваться? Полтава с Гулиным, напротив, очень внимательно вместе с комбатом осматривали то место в которое угодила граната.
       - Что скажете? - радовался комбат.
       - Не пробила, товарищ майор, - старослужащие разогнулись от пятна окалины.
       - Вот именно: не пробила! А почему?
       - Почему, товарищ майор?
       - Поясняю: граната коснулась крышки ящика, кумулятивная струя ударила в ящик и распылилась в нем, а до самой брони граната долетела уже расплескав свою ударную силу. Надо приказать всему батальону навесить такие же ящики на броню.
      
      Только-только начался 1986 год. Я еще не знал таких слов как 'динамическая защита'. Их в то время вообще мало кто знал. Над разработкой эффективных способов защиты от бронебойных и кумулятивных снарядов работали всего несколько секретных лабораторий в СССР. То, что через двадцать лет станет нормой во всех Вооруженных Силах, майор Сухопутных Войск Владимир Васильевич Баценков испытал на полигоне мотострелкового полка в окрестностях захолустного афганского города Ташкурган. Испытал при мне, у меня на глазах, а я, глупый девятнадцатилетний младший сержант Советской Армии, даже не понял сути и значения этого открытия комбата.
       Основная причина выхода из строя боевой техники во время сопровождения колонн - попадание из гранатомета РПГ. Причем попадание - именно в борт бэтээра. От крутящихся колес граната отлетала и шипела в стороне. От башни или верха - рикошетила. А борта прожигала, превращая в пепел экипаж или оплавляя движки.
       Комбат своим изобретением спас много жизней и сохранил много техники на будущее, сократив на две трети вывод бэтээров из строя в результате обстрелов из гранатометов.
       Только где мне, чижику желторотому, было понять это?
      
       Для духов всегда найдется работа.
       Если 'солдат пять минут без работы - преступник', то курящий в тенечке дух - особо опасный рецидивист. Все время найдутся какие-нибудь мелкие поручения. Не в том дело, что они тяжелые - вся беда в том, что их много и сыпятся они со всех сторон нескончаемым потоком. Целыми днями дух только и слышит:
       - Подмети.
       Подмел.
       - Растопи печку. Холодно.
       Растопил.
       - Принеси воды.
       Принес.
       - Прикури сигарету.
       Прикурил.
       - Открой двери. Жарко.
       Открыл.
       - Закрой двери. Не май месяц - зима на дворе.
       Закрыл. Хотя какая это зима: плюс двадцать?
       - Подмети.
       - Только что подметал!
       - Еще раз подмети.
       Подмел чистый пол еще раз.
       - Делай чего-нибудь.
       - Это как?
       - Я не знаю как. Только не сиди тут. Делай чего-нибудь.
       Делаю 'чего-нибудь': в курилке штык-ножом строгаю деревяшку
       - Ты курил!
       - Нет.
       - Чего - 'нет', когда ты обкуренный?!
       - Да не курил я!
       - Чего у тебя глаза такие красные?
       - Спать хочу.
       - Не отмазывайся.
       - Я не отмазываюсь.
       - Ах! Так ты еще и пререкаться?!.. Наплывай на 'колыбаху'.
       Наплыл. Получил 'колыбаху'. После 'колыбахи' смотрю на жизнь осмысленно.
       Еще в ноябре я открыл для себя, что духа не припахивают в двух случаях - когда он пишет письма на родину и когда он занимается боевой подготовкой. Успокоить маму, сообщить ей, что ты жив-здоров - святое дело. Даже у самого злого черпака не шевельнется язык оторвать духа от написания письма на родину. Вот и летели мои письма домой маме, тете Клаве, любимой девушке и на деревню дедушке. Конвертов у меня было в достатке, поэтому в число моих респондентов попали и пацаны с моего двора, которые тянули одновременно со мной свою службу в Грузии, Германии и Забайкалье. Но все равно свободного времени оставалось много, а вместе с ним оставалась угроза 'делать чего-нибудь'. Поэтому недели через две после моего прихода во взвод я решил научиться стрелять из автомата. Рыжий попал в тот же переплет, что и я, летал не меньше моего, потому что понял меня с полпинка и с радостью согласился составить мне компанию в упражнении по стрельбе.
       Кому охота лишний раз 'летать'?
       Мы похватали свом автоматы и двинули из полка в пустыню. За трассу. В первый наш выход за полк мы изготовили мишень из крышки от снарядного ящика. Углем расчертили не ней круги и перекрестье и отставили ее на сто метров от огневого рубежа, который тут же и отчертили каблуком сапога. Учиться стрелять мы собирались со всеми удобствами и Рыжий из своей оружейки захватил две плащ-палатки на которые мы и улеглись. Я взял с собой цинк патронов и цинкорез. Однако, мы не подрасчитали собственные боевые качества и количество патронов в цинке. А их там в бумажных кубических пакетиках было уложено ровно одна тысяча восемьдесят штук ПС калибра 5,45. По пятьсот сорок штук или по восемнадцать магазинов на брата В первый день мы вдвоем исстреляли больше патронов, чем вся наша замечательная вторая учебная рота связи за полгода обучения. Через два часа стрельбы, которая обрывалась только для снаряжения магазинов, проявились первые результаты нашей боевой подготовки. Щит с мишенью мы разнесли в дребезги. В центре мишени зияла большая дыра, а сам щит махрился щепками от пулевых попаданий. Мы подошли, осмотрели его, остались собой довольными и... решили больше не стрелять по такой большой мишени: скучно.
      На следующий день мы набрали на помойке десяток консервных банок из под сгущенки и расставили их на том же рубеже ста метров, где вчера стояла наша первая мишень. Попадать в банки было труднее и потому интереснее. Через неделю мы отодвинули банки на двести метров. Еще через неделю мы стали отрабатывать стрельбу с колена и стоя, потому, что из положения лежа мы попадали слишком часто и лень было идти за двести метров, чтобы поставить банки на место. Через месяц стрельбы банки нам надоели окончательно ввиду своих больших габаритов. Относить их за километр было лень и жаль сапог. Больше мы по ним не стреляли.
      Через месяц на рубеже в семьдесят метров мы расставили по десять гильз от КПВТ. Гильзы были гораздо меньше банок, поэтому попадать в них было труднее. По началу. Через неделю десять гильз убирались десятью выстрелами. На место гильз от КПВТ встали винтовочные гильзы от ПК или СВД. Они продержались всего несколько дней и были заменены нами на гильзы из наших автоматов. Еще через несколько дней мы достигли совершенства. Мы попадали в них и стоя, и лежа, и с колена. Рыжий стал учиться стрелять, лежа на спине, но это уже был излишний изыск.
      Венцом обучения стали гильзы от АГСа. Они были размером с водочный колпачок и меньше их в полку гильз было не найти. Из пистолетов не стрелял никто и никогда и только начкар, дежурный по полку и его помощник вешали на портупею кобуру с 'Макаровым', заступая в наряд.
      Пятьсот сорок выстрелов ежедневно...
      Пятьсот сорок выстрелов лежа, стоя и с колена...
      Пятьсот сорок выстрелов по банкам и гильзам на различных расстояниях...
      Пятьсот сорок выстрелов каждый день после обеда из одного и того же автомата...
      Помилуйте! Даже зайца можно научить курить!
      Через короткое время мы стали вышибать и эти крохотные гильзы. На десять гильз от АГС на семидесяти метрах нам требовалось одиннадцать-двенадцать выстрелов.
       В полку вообще трудно что-либо утаить, а тут третий месяц два придурка после обеда жгут патроны тысячами и автоматный треск стоит на всю округу. К нам стали подтягиваться болельщики и любители. Солдаты и офицеры раскладывали плащ палатки и оборудовали свои огневые рубежи рядом с нашим.
      Стали делаться ставки.
      Калиниченко предложил пари. На тех же семидесяти метрах расставили по десять автоматных гильз. В магазины снарядили по десять патронов. Условие: стрельба из положения стоя, так как бывшему комсомольскому вожаку жаль было мять и пачкать свою наглаженную 'эксперементалку'.
      Двадцать одиночных выстрелов с соседних рубежей и результат: старший лейтенант Калиниченко - два, младший сержант Семин - шесть.
      За минуту работы я стал богаче на две пачки печенья 'Принц Альберт' и банку сгущенки. Капитан - начальник строевой части сделал меня богаче на три банки 'Si-Si'.
      Мне понравилась такая жизнь.
      Подошли взводники из пехоты. Они посмотрели как я 'обстрелял' комсомольца и штабиста и предложили 'зарубиться с ними. В запале пари мной было принято. Я 'забился' с каждым из них на печенье и сгуху.
      Отчертили три огневых рубежа. Расставили тридцать гильз на семидесяти метрах. Болельщиков собралось уже наверное полсотни. Условие то же: стрельба из положения стоя.
      'Ну чистый биатлон!'.
      Результат: лейтенант - восемь гильз, старлей - пять, младший сержант - семь.
      Пари я не проиграл и не выиграл, просто предложил старшему лейтенанту заплатить свой проигрыш летехе.
      Больше я с пехотными взводниками на интерес не стрелялся. Так, на всякий случай. Да и денег жалко - их у меня и так мало.
      Слушок о наших 'перестрелках' дошел и до комбата. Однажды, когда мы с Рыжим стреляли, а болельщики делали свои ставки, к нам подошел комбат с АКСом в руках. Он не вмешиваясь посмотрел как мы стреляем, а когда мы отстегнули магазины для перезаряжания, предложил:
      - А слабо вам майора за пояс заткнуть?
      Готовая слететь с языка фраза: 'на что стреляем, товарищ майор?', повисла соплями на моем подворотничке и не прозвучала вслух.
      'Может, взрослею?'.
      Условия те же: десять гильз от 5,45, рубеж - семьдесят метров, стреляем из положения стоя.
      Результат: я - шесть, Рыжий - семь, Баценков девять.
      - Еще раз, - приказал комбат.
      Десять патронов вошли в магазин.
      Тридцать одиночных выстрелов один за другим.
      Результат: я - семь, Рыжий - семь, Баценков - десять.
      Комбат довольный посмотрел на нас, дескать, 'учитесь, чижики, у дяди', закинул АКС за плечо и посвистывая пошел обратно в полк.
      Стрелять мне больше не хотелось: пропал кураж и интерес.
      На следующее утро после развода комбат зашел к нам в палатку, собрал всех наличных связистов и задал смешной вопрос:
      - Вы за сколько сумеете разобрать автомат?
      Вопрос детской глупости, потому что никого не волнует за сколько мы сумеем разобрать автомат. Если бы меня спросили: 'младший сержант, за сколько вы разберете автомат?', то я не сморгнув ответил бы: 'за два чека или за пачку печенья'. Есть армейские нормативы: разборка - восемь секунд, сборка - девять. И всем наплевать за сколько ты его разберешь, лишь бы ты в норматив уложился. В учебках сборку-разборку автомата отрабатывают десятки раз, доводя движения до автоматизма и даже косорукие укладываются в отведенные восемь секунд... или идут в наряд вне очереди.
      Или долго отжимаются.
      Или много бегают.
      Мастера разбирают автомат и за семь секунд, а суперпрофессионалы даже за шесть!
      Разбирать автомат за восемь секунд я умел очень хорошо, поэтому следующие слова комбата вызвали во мне и у всех пацанов смех:
      - А спорим, что я разберу автомат меньше, чем за четыре секунды?
      Это было все равно, что сказать: 'А спорим, я сейчас полечу?' или 'А спорим я сейчас сюда приведу Горбачева?'.
      Хотя от нашего комбата можно было ожидать чего угодно: он и полететь мог и Горбачева бы привел, если это могло усилить боеспособность батальона, но мы слишком хорошо знали что такое автомат, разбирали-собирали его сотни раз и очень хорошо знали, что разобрать его за четыре и даже за пять секунд - не-воз-мож-но!
      Человек восемь пацанов окружили комбата, понимающе улыбаясь, мол 'товарищ майор шутить изволят'. Между тем комбат, не обращая внимания на наши кривые усмешки взял принесенный кем-то автомат и положил его перед собой на стол. Только положил как-то необычно: разбирать автомат удобнее, если повернуть его прикладом к себе, а комбат положил его набок - прикладом вправо, стволом влево, затвором вниз. Посмотрев на автомат, будто пытаясь его загипнотизировать, Баценков встряхнул руками как пианист перед концертом и бросил через плечо Полтаве:
      - Засекай.
      Полтава снял с запястья электронные часы, отыскал в них секундомер, скинул цифры на ноль и спросил:
      - Готов?
      - Готов, - подтвердил комбат.
      - Ап! - подал команду Полтава.
      То, что произошло дальше - не в каждом цирке увидишь. Баценков сделал какие-то пассы над автоматом и он на глазах развалился на куски. Последним стукнул об стол затвор.
      - Ап! - отсек время комбат.
      - Три и шесть десятых, товарищ майор - восхищенно доложил Полтава, неверящими глазами глядя на секундомер.
      Мы вытянули свои шеи к часам Полтавы, а он показывал их во все стороны. На секундомере стояли цифры:
      
      00.00.03,6-
      
      Если бы мы могли посмотреть на себя со стороны, то увидели бы, что стоим и смотрим с разинутыми ртами. Мы смотрели то на разобранный автомат, то друг на друга и чувствовали себя одураченными. Мы сейчас чувствовали себя облапошенными самым наглым образом и не понимали в чем подвох! Можно было бы предположить, что комбат коварно принес к нам в палатку полуразобранный или иным способом подготовленный автомат, но это объяснение не работало, потому, что автомат принесли из нашей оружейки и Баценков даже не дотрагивался до него до того, как 'время пошло'. Можно было предположить, что это заняло больше времени, но секундомер на часах Полтавы упрямо показывал 3,6 секунды и это требовало объяснений. Было ясно, что часы у Полтавы сломались.
      - Разрешите по моим засечь, товарищ майор? - предложил Гена.
      - Давай, - комбат собрал автомат, снова положил его боком на стол перед собой
      Гена снял с руки часы, обнулил секундомер. Комбат встряхнул руками. На этот раз мы смотрели за его руками во все глаза и каждый приготовился считать секунды про себя, не доверяя электронике.
      - Ап! - крикнул Гена.
      И снова - три неторопливых пасса и автомат распался на части. Снова последним на стол выпал затвор. Я считал про себя секунды и мне было ясно, что четырех секунд не прошло. Мы повернулись к Гене. Гена как-то растерянно посмотрел на часы и повернул их к нам. Табло показывало:
      
      00.00.03,4-
      
      Несколько секунд стояла тишина, которую разорвал громкий хохот десятка глоток. Мы ржали потому, что не верили своим глазам. Того, что показал нам комбат не могло быть, потому что не могло быть никогда! Нельзя разобрать автомат меньше, чем за четыре секунды и каждый из нас отлично понимал это.
      - Засекайте все. Командуй, Полтава, - комбат снова собрал автомат и положил его в исходное.
      Часы с секундомером были не у всех, но четыре пальца легли на четыре кнопки снятых с рук часов. Смех утих. Все смотрели на руки Баценкова ища в них разгадку. Только не было в этих руках ничего загадочного: ни магнита, ни отвертки, ни крючка. Руки как руки.
      И снова: 'Ап!', комбат не спеша - раз, два, три - проводит руками над автоматом, почти не касаясь его и автомат сам разваливается под движениями его рук. Стукнул о столешницу затвор и четыре пальца нажали на кнопки секундомеров. Четверо часов показывали разное время...
      От 2,6 до 3,1 секунд!!!
      Это уже больше не выглядело шуткой.
      Вот тут, на этом самом месте, здесь и сейчас комбат за пять минут наглядно показал нам, что все мы - и деды, и черпаки, и тем более духи - мы все щенки и полное ничтожество рядом с ним. Он утер нам наши сопливые носы, показав, что мы даже автомат не умеем разбирать и не известно еще - умеем ли мы умываться и чистить зубы?
      - Товарищ майор, товарищ майор! Покажите медленнее, - загалдел взвод тем тоном, каким капризные дети просят бабушку рассказать сказку.
      Баценков не стал набивать себе цену:
      - Показываю по разделениям, - объявил он, - все делается за три движения.
      Мы все окружил комбата во все глаза таращась на его волшебные руки.
      - Правая рука: мизинец надавливает на крышку в затыльнике приклада и начинает движение влево; указательный палец топит кнопку пружины в крышке. Одновременно левая рука: большим пальцем выбивает шомпол, указательным пальцем отводит собачку на ствольной накладке вниз, движением вправо снимает крышку. Правая рука, завершая движение снимает ствольную накладку.
      Раз!
      - Обратным ходом: правая рука вытаскивает пружину толкателя, вытаскивает пенал; левая рука отводит затворную рама вперед, почти одновременно большой палец кладется на магазин, указательный жмет на собачку магазина, магазин отстегивается. Завершая движение влево, левая рука вытаскивает шомпол.
      Два!
       - Правая рука вытаскивает затворную раму из коробки, проводит ей по ладони левой руки - вылетает затвор.
      Три!
      - Неполная разборка автомата Калашникова окончена, - комбат опустил разобранный автомат на стол.
      Как все просто!
      Когда тебе как дураку разжуют и положат в рот, то до тебя постепенно начинает доходить, что никакого чуда и волшебства, мошенничества и хитрости тут нет, а есть только отточенные многократными тренировками навыки. Баценков терпеливо еще раз шесть показал ход движения рук при разборке автомата и я старался запомнить все как можно подробней: мне очень хотелось научиться разбирать автомат быстрее, чем за четыре секунды. Никакой Акопян не мог впечатлить меня сильнее, чем комбат!..
      - Семин, - комбат повернулся ко мне.
      - Я! - встал я перед Баценковым как лист перед травой.
      - Ты со своим рыжим другом каждый день в стрельбе упражняешься? Это всё баловство и самодеятельность. Вот, держи, - комбат вытащил из бокового кармана Наставление по огневой подготовке и какую-то брошюру.
      - А что это? - я принял книги.
      - Учи наизусть. Через неделю буду спрашивать все поправки для АК-74: на дальность, на ветер, на влажность, на температуру воздуха, на перепад высот. Через неделю посмотрю еще раз как вы стрелять умеете.
      
      Я сделал это!
      Два месяца я тренировался. Два месяца в свободное время под насмешки пацанов из батальона я колдовал над своим автоматом 'ставя руки'. Я медленно, до полного отупения нарабатывал векторы и скорость движения, угол поворота кистей рук, постановку пальцев на конкретные части автомата. Два месяца соседние палатки смотрели на меня как на больного, пока я в курилке в трехтысячный раз разбирал свой многострадальный АК-74 за номером 1114779. Надо мной не смеялись только те, кто понимал причины моего рвения - второй взвод связи. Пацаны попробовали, было, повторить движения Баценкова, но убедившись, что с наскока тут не возьмешь, бросили это безнадежное дело. Только я с мордовским упорством продолжал разборку автомата. Я не обращал внимания на вопросы 'тебе больше делать нечего?' и отмахивался от заманчивых предложений принять участие в сомнительных делах - у меня была Цель, которой я должен был достичь. Я вспоминал как Микила в Ашхабаде натаскивал меня на спортгородке и то, какой ценой был добыт мой КМС по военно-прикладному спорту, и уже нисколько не сомневался в том, что в конце концов я научусь разбирать автомат так же, как комбат. А кому делать нечего - пусть смеются. Не плакать же, в самом деле?
      И все-таки - я сделал это. Через два месяца тренировок я разобрал этот чертов автомат менее, чем за четыре секунды. Мой личный рекорд - 2,8!
      Попробуйте, перекройте.
      Или хотя бы повторите.
      
      28. Чик-чирик
      
       После Нового Года наших милых и ласковых дедов и замечательных черпаков будто подменили. Какая-то непонятная черная туча накрыла взаимоотношения старших и младшего призывов. Началось все с глухих и неясно выраженных упреков в том, что мы 'плохо летаем'. А как еще летать? Куда дальше лететь? В палатке чисто, ночью печка топится, в столовой на наших столах порядок, кружки не просто помыты, а замочены в хлорке, в каптерке и оружейке все разложено по своим местам, на нашей стоянке в парке тоже порядок, белье каждую неделю меняем на чистое. Чего еще от нас надо? Носки старослужащим постирать? Перетопчутся, сами не маленькие. Вон там - умывальник. Если ты такой чистоплотный, иди и постирай на себя сам.
       Стодневка шла своим чередом и все полковые духи разом зачирикали. В обязанность дух-составу было вменено твердое знание количества дней, оставшихся до приказа и ежедневный доклад заветной цифры. Это был целый ритуал, по своей обстоятельности сопоставимый с японской чайной церемонией. Дед спрашивал молодого:
       - Сколько старому осталось?
       Молодой, отложив все дела в сторону, торжественно докладывал:
       - Внимание, внимание! Говорит радиостанция 'Молодой воин'. Чик-чирик, звездык, ку-ку - скоро дембель старику! Пусть тебе приснится речка, баба теплая на печке, пива море, водки таз и твой дембельский приказ. Моему дорогому и уважаемому дедушке, ветерану Сухопутных войск, герою Афганистана до его счастливого дня осталось - совсем фигня!..
       В самом конце стиха называлось количество дней, оставшихся до Приказа министра обороны об очередном призыве и увольнении в запас. Путаться в цифрах не рекомендовалось: назвал больше дней, чем осталось в действительности - расстроил дедушку: 'Ну, вот - теперь из-за тебя на целый день больше служить буду', назвал меньшую цифру - снова обманул, получай по голове. Самые глупые и забывчивые могли легко подсмотреть нужную цифру на подворотничке деда: она была там вышита черными нитками и каждый день обновлялась. Не сложно: посмотрел на дедовский подворотничок, прочирикал и доложил. И в самом чириканье не было ничего унизительного: сейчас чирикаем мы, а через год будут чирикать нам. Даже прикольно. Вдобавок, с каждым чириканьем мы называем все меньшую и меньшую цифру. Это - не только количество дней до дембельского приказа. Это в равной степени - остаток нашего собственного духовенства. Уже скоро, совсем скоро мы станем черпаками и вместе с дедами отсчитываем дня до этого момента.
       Но взаимное недовольство друг другом росло и неизбежно должно было во что-то вылиться. Нарыв наливался и зрел - будет много гноя и вони, когда он лопнет.
       Повод дали мы сами, хотя причина была не в нас.
       Как-то вечером я заступил дежурным, а взвод собирался на фильм в летний клуб. Фильм должен был совсем скоро начаться, все уже выходили из палатки, чтобы не опоздать и успеть занять места, когда Полтава бросил совершенно невинные слова:
       - Подметите в палатке и пойдем.
       Слова адресовались нашему призыву, Нурик с Женьком схватили щетки, Тихон побрызгал водой и через пару минут в палатке стало чисто.
       - Вам было сказано подмести, а не грязь тут развозить, - выразил свое недовольство Гена.
       Урод - он и а Африке урод. Через пять минут начало фильма, а он тут взялся порядок наводить.
       'А сразу после ужина ты не мог попросить?'.
       Нурик и Женек все еще надеясь на фильм успеть снова прошлись щетками по чистому полу. Тихон выплеснул на него остатки воды.
       - Вы что? Издеваетесь, что ли? - снова заверещал Гена.
       Я взял у Нурика щетку:
       - Идите на фильм, пацаны. Я один тут все приберу.
       Я стоял дежурным и покидать палатку без особой надобности мне было нельзя. А надобностей у меня могло быть всего три: столовая, штаб и оружейка. Просмотр фильма сегодня мне все равно не светил, так пусть хоть пацаны его посмотрят: потом придут, расскажут.
       Гена окончательно рассвирепел: он подскочил ко мне и влепил мне затрещину, не объяснив за что и не сформулировав сути своих претензий. Полтава осмотрел палатку, оглядел каждого из четверых духов и как-то печально произнес:
       - Пожар...
       Тут на нас накинулись уже черпаки:
       - Вам что, уроды, не понятно: 'Пожар'?!
       'По команде 'пожар' в первую очередь выносится документация роты. Во вторую очередь выносится оружие и боеприпасы. В третью очередь выносится остальное имущество роты', - всплыли в голове знакомые слова, наизусть заученные в еще в Ашхабаде.
       Все еще надеясь что это шутка, что вечерний фильм еще можно будут посмотреть, мы растеряно переводили взгляд с одного деда на другого.
       'Ну ведь до фигни докопались! В палатке и так чисто. Это жестоко и несправедливо лишать фильма да еще и ни за что!'.
       - Пожар, духи! - снова заверещал Гена, - Какие вопросы, уроды?
       Последняя робкая надежда на человеческую гуманность, едва вспыхнув, погасла. Окончательно для себя уяснив, что фильм сегодня покажут для кого-то другого, мы стали выносить из палатки кровати и тумбочки. Все ушли на фильм, с нами остался один Гена и сейчас он довольно наблюдал как мы корячимся, вынося вещи из палатки. Через полчаса в палатке было голо. Оглядывая сотворенный нами разор, мы поскребли в затылке и решили не отдирать вешалку и не разбирать штаб батальона.
       - Все? - спросили мы Гену.
       - Как - 'все'? А пожар тушить? - удивился дедушка, - сорок ведер воды - на пол!
       Ведра было всего два. Спросив у минометчиков еще два, мы гуськом потянулись в умывальник. Не сложно посчитать, что если сорок ведер воды поделить на четверых, то нам предстояло сделать по десять ходок за водой. Понятно, что до конца фильма мы не уложимся, деды с черпаками вернутся, увидят свои кровати на улице и болото в палатке и мы будем в роли крайних. После четвертой ходки, когда на бетонный пол было вылито уже шестнадцать ведер, Гена смилостивился и разрешил нам вычерпывать воду. Пока вычерпывали - кончился фильм. Батальон возвращался к своим палаткам и все смотрели на нас и на составленные перед палаткой кровати недоуменно:
       - Что это вы тут делаете?
       - Пожар у нас, - охотно пояснял Гена.
       - А-а, - понимающе кивали старослужащие, - это надо. Чтоб им служба медом не казалась.
       Пожар тушился добрых два часа. Пока весь полк сидел в летнем клубе и смотрел киноленту мы вчетвером таскали воду, заливали ей пол, а потом откачивали ее тряпками. Мы успели прибраться и расставить кровати на свои места до отбоя и репрессий в тот вечер не последовало. Но этот случай запомнили друг другу и духи и старослужащие. Мы им - за то, что совершенно незаслуженно лишили нас фильма, а они нам за то, что мы обурели и пришлось прибегать к такому жестокому средству воспитания. И еще мы запомнили - из-за кого именно все началось.
       Следующий день прошел спокойно, то есть сохранялся прежний статус-кво, при котором духи отвечают за все, деды готовятся на дембель, а черпаки слоняются по батальону. Через сутки я снова нацепил на рукав красную повязку, повесил на ремень штык-нож, ключи от оружейки и затупил на дежурство.
       Ничто не предвещало беды. Деды и черпаки, казалось, несколько успокоились после 'пожара' - во всяком случае за два последних дня они не сделали ни одного замечания никому из нас и даже за сигаретами и огоньком не посылали. Без десяти десять Полтава произвел вечернюю поверку и взвод начал отбиваться: расстилались постели, стаскивались сапоги, оборачивались портянками и на табуретах аккуратно, погонами вверх, укладывались хэбэшки. Дух-состав собрался в курилке, чтобы покурить перед сном. Я прикинул, что на доклад к дежурному по полку лучше идти через час, чтобы не стоять в очереди, и вышел вместе со всеми. Что-то должно было произойти. Мы понимали это и поглядывали друг на друга, будто пытались найти ответ на общий для всех вопрос: 'Откуда полетит кулак?'.
       Из палатки донесся голос Гены:
       - Мужики, а что это наши духи не чирикают? Оу, один!
       По команде 'один' кто-нибудь из младшего призыва должен подойти к деду, выслушать и исполнить распоряжение. Если этого 'одного' не находится, то 'застраивается' весь призыв и все получают по соплям в равном количестве без всякого разбора. Ближе всех к двери в палату сидел Женек. Он досадливо швырнул недокуренную сигарету в 'пепельницу', врытую посреди курилки и пошел выслушивать Генины закидоны. Мы, оставшись в курилке втроем, слушали разговор через открытую дверь.
       - Сколько старому осталось? - без злобы и едва ли не ласково спросил Женька Гена.
       - Шестьдесят пять, - негромко ответил Кулик.
       - Сколько-сколько? - недоверчиво переспросил Гена.
       - Шестьдесят пять дней.
       Мы были солидарны с Женьком: дней до Приказа оставалось действительно шестьдесят пять, а завтра, после того как за завтраком мы съедим положенное нам масло, их останется ровно шестьдесят четыре.
       - И все? - недоумевал Гена.
       - Все, - подтвердил Женек.
       - Сюда иди!
       Били слышны звуки шагов и двух оплеух, которые Гена отвесил подошедшему Кулику.
       - Один! - снова раздался противный голос деда.
       Я посмотрел на Нурика и Тихона. Нурик и Тихон посмотрели на меня. Идти за оплеухами не хотелось никому, но я сидел ближе всех к двери. Вздыхая про себя, я зашел в палатку.
       - Сколько старому осталось? - спросил меня Гена, едва я перешагнул порог.
       Я хотел ответить: 'Сколько было - столько и осталось!', но встретившись со взглядами пятерых черпаков, которые еще не раздевались, а ждали, чем кончится вечерний спектакль, мой героизм малость потух.
       - Шестьдесят пять, - назвал я испрашиваемую цифру.
       Всем, и мне, и Кулику, и черпакам, было понятно, что Гена ждет не цифру. Гена ждет, чтобы ему прочирикали. Но чирикать персонально для него после того, как по его вине наш призыв накануне не по заслугам лишили фильма как-то не хотелось.
       - И все? - разочарованно переспросил меня дед.
       - Все, - честно признался я.
       - Сюда иди!
       Я подошел и Гена, не вставая с кровати показал мне, чтобы я нагнулся к нему. Я нагнулся... и получил кулаком в лоб больно. Выступили слезы. Не желая показывать их, я отвернулся к двери. После нас с Женьком были так же вызваны Тихон и Нурик и оба получили от Гены. Теперь мы стояли в палатке вчетвером в одну линейку.
       - Черпаки-и-и-и-и! - заверещал Гена, взвинчивая старший призыв и нагнетая страсти, - У вас духи совсем оборзе-е-ели! Вы что? Забыли как сами чирикали?! Забыли как сами летали?! Забыли как само огребали за всю мазуту, когда были духами?! Вы посмотрите на них: они же у вас в корягу оборзели! С ними хочешь по-хорошему, а они наглеют! Они не хотят понимать по-хорошему! Они норовят на шею сесть! Скоро не они, а вы лететь будете-е-е!
       Гена верещал противней, чем муэдзин на минарете. Раньше я думал, что Гена - просто урод, а теперь мы поняли, что он - просто чмо в ботах. Сам не решаясь ударить никого из нас даже при черпаках, он распалял их, взывая к их чувству мести и стадному инстинкту, он натравливал на нас старший призыв, который до того, относился к нам индифферентно и снисходительно. Мы знали свое место и безропотно шуршали везде, где положено, а чирикать, хоть это никто из нас не считал унизительным, отказались только для Гены. Если бы тот же вопрос: 'сколько старому осталось', задал Полтава или Каховский, то в ответ им было бы чирикнуто по всей программе и в полном объеме.
       Но чирикать для этого белобрысого урода?!
       Взнервленные Гениной речью черпаки впятером налетели на нас и смяли, как рыцарская конница сминает народное ополчение. Несколько минут они азартно и с ожесточением хлестали нас, пока, наконец, не утомились. У меня и у Тихона из носов закапала кровь и нас отправили в умывальник, предупредив, что если через пятнадцать минут мы не вернемся, то нам будут вилы! Мы шли с Тихоном в умывальник, стараясь не смотреть друг на друга. Нам было стыдно за наших черпаков. Было вдвойне странно, что черпаки в середине стодневки накинулись на нас с кулаками и били без всякой жалости потому, что во-первых было очевидно, что Гена 'керосинит' и нарочно науськивает их на нас, а во-вторых черпаки видели, что 'пожар' начался с таких же воплей Гены. Кроме того, до этого дня черпаки не лютовали и максимум, чего от них можно было ожидать - это подзатыльник или прямой 'в душу'.
       - Козлы, - сплюнул кровавым сгустком Тихон.
       - Да они-то при чем? - не понял я, - их Гена завел.
       Когда мы вернулись в палатку, то сразу поняли, что веселье только в самом начале и ночь будет долгая.
       - Иди, доложи дежурному по полку, - приказал мне Кравцов, оценив мой внешний вид.
       Нос у меня несколько распух, но крови нигде не было: те несколько капель, которые упали на грудь, я быстренько застирал в умывальнике.
       'И что я скажу дежурному?', - думал я, - 'о том, что 'происшествий не случилось'? А то, что двум духам носы расквасили, это, конечно, не происшествие! Это еще только прелюдия'.
       Я доложил то, что должен был доложить: что происшествий не случилось, взвод отдыхает, по списку восемнадцать, один в командировке, трое в наряде, четырнадцать спят, больных и арестованных нет. Ежевечерний мой обязательный ритуал. После моего возвращения в палатку начался второй акт спектакля. Под одобрительным Гениным взглядом черпаки по очереди подходили к нам, произносили воспитательную речь, в которой обращали наше внимание на то, что мы 'слишком рано оборзели', позволяем себе 'класть на старший призыв', 'не уважаем сроки службы' и вообще чудовищно обленились. Для лучшего усвоения теоретическая часть подкреплялась сильными ударами в грудь, по второй пуговице, которая своей железной дужкой входила в косточку над солнечным сплетением. Следующий черпак вслед за предыдущим произносил новую тираду на старую тему и отвешивал нам с левой и с правой. Если бы Христос был среди нас, он бы нас одобрил: и по правой и по левой щеке мы принимали с христианским смирением, не смея пикнуть. Тут же делал заход третий черпак и проходил с нами всю программу предыдущих ораторов. Не били только Курин и Шандура. Деды тоже не вмешивались в происходящее, но смотрели со своих постелей, не упуская малейших деталей аутодафе.
       Часа через полтора такой 'карусели', при которой черпаки поочередно делая заходы колотили нас как врагов Советской Власти, у меня загудело и закружилось в голове. Пусть били не кулаками, а ладошками, чтобы не оставлять следов, но когда тебе влепят полторы сотни оплеух - это не полезно для головы. Я не боксер, чтоб по мне как по груше лупили.
       - Вы поймите, пацаны, - задушевно продолжал Кравцов, - когда черпаки утомились и сделали перекур, - с вами же хочешь по-хорошему, а вы не понимаете.
       Рассусоливание малограмотного комбайнера показались мне дебильными и неубедительными и я переключился на приятные воспоминания:
       'Вот неплохо было бы вспомнить, как я первый раз с девчонкой целовался, только бы не слышать этих уродов. Несут одну бредятину да еще и умный вид на себя напускают, дебилы. Нет, надо вспомнить, как я первый раз трахнул девчонку'.
       - Нет, вы только посмотрите - Генин вопль вывел меня из задумчивости и вернул в реальность, - этот урод еще и улыбается! С ними по-человечески хотят, а они!..
       Это, наверное я расслабился и не заметил, то улыбаюсь. Вспоминая свой первый сексуальный подвиг. Дело было в женском общежитии. Заходим мы туда с пацанами...
      Додумать эту мысль и довспоминать старую мне не дали, потому, что разъяренные черпаки накинулись на меня и на остальных и стали бить уже не ладошками, а кулаками. Мне стало очень больно, но чей-то кулак попал мне в лоб и я 'словил мутного'. Поднявшись из нокдауна на ноги я некоторое время не мог понять почему все вдруг прекратилось? Черпаки внезапно разом отпрянули от нас как от чумы. Посмотрев на свой призыв я все понял: Женек и Нурик стояли пусть и потрепанные, но на своих местах, а Тихон лежал на полу и его лицо наливалось каким-то нехорошим синюшным цветом, как у покойника.
      - Тихон! Тиша, - Каховский расталкивая черпаков рванулся к 'своему' духу, - Что с тобой, Тиша?!
      - Хрена ли ты смотришь, - это Полтава обращался ко мне, - ему сердце отключили. Беги пулей в ПМП.
      Чтобы в темноте ни обо что не споткнуться, я рванул по освещенной передней линейке. Возле шестой роты с дневальным разговаривал Барабаш, он позвал меня, но я только отмахнулся от него.
      Дежурным по ПМП на мое счастье оказался Аронович: сержант-срочник, призванный после четвертого курса медфака. Он приехал в полк на одном КАМАЗе с нами и это обстоятельство делало нас шапочно знакомыми.
      - Давай быстрей, доктор, - запыхавшись я не мог ясно объяснить, что все-таки произошло?
      - Что случилось? - встревожился Аронович.
      - Там, - махнул я рукой в сторону палаток, - там одному пацану черпаки сердце отключили!
      - Скорее! - доктор схватил белый чемоданчик с красным крестом и быстрее меня понесся к нам во взвод.
      - Все из палатки, - сказал он таким тоном, что даже деды вышли.
      Я вышел вслед за всеми. Взвод собрался в курилке, все не уместились, поэтому человека четыре остались стоять снаружи. Всех беспокоила судьба Тихона.
      - Ничего, мужики, - примирительно начал Кравцов, кладя руку на плечо Кулика, - это была проверка. Теперь...
      Договорить он не успел.
      - Проверка?! - Женек скинул его руку со своего плеча, - Вы, уроды, чуть пацана не убили! Теперь молитесь, чтобы он не умер! Если Тихон сейчас дуба врежет, то все вы, уроды, вместо дембеля пойдете под трибунал! Вы это прекрасно знаете и сейчас вы все пересрали за свою шкуру. Вы боитесь, что сейчас выйдет медик и скажет, что спасти Тихона не удалось.
      - Что мы, только с КАМАЗа, чтобы нас проверять? - бросил я свой упрек.
      - Значит так, уроды, - обычно тихий и улыбчивый Женек говорил сейчас жестко и решительно, адресуясь ко всем старослужащим, - сегодня вы с нами 'разбирались', завтра мы с вами 'разбираться' будем. Если вы, уроды, хоть кого-то из нашего призыва хоть пальцем тронете - вам жопа! Вы меня поняли, уроды?
      - Ладно, Женек, не кипятись, - Кравцов все еще хотел представить происшедшее как недоразумение.
      Вышел Аронович и все повернулись к нему, ожидая услышать страшное.
      - Он спит, - не дожидаясь вопросов успокоил нас медик, - у парня больное сердце и кто-то ему попал 'в ритм'. Я вколол ему сердечное и успокаивающее. Вы только больше его не бейте до такой степени.
      Аронович ушел в ПМП, а весь взвод несказанно обрадованный ввалился в палатку. На месте Каховского действительно лежал и спал Тихон. Лицо его было по-детски спокойным, дыхание ровным. Каховский сел рядом с ним и погладил Тихона по волосам.
      - Все спать. Отбой, - скомандовал Полтава.
      Все стали раздеваться и ложиться, только три духа, наплевав на субординацию, установленную сроками службы вышли в курилку.
      У нас было совещание. Мы решали как будем жить дальше во взводе и по каким порядкам.
      Утром, позавтракав, весь взвод перед разводом собрался в палатке. Тихон уже оклемался, только был какой-то бледный. Разговор между призывами должен был состояться и не было смысла его откладывать.
      - Значит так, мужики, - начал Кулик, оглядываясь на меня с Нуриком, - мы тут с пацанами посоветовались... С сегодняшнего дня живем так: палатка и столовая - наши. Тут будет порядок и поддерживать его будет наш призыв. Каптерку убирайте сами - мы там не живем. Оружейка - тоже за нами. В парке - каждый ухаживает за своей машиной: кто на каком бэтээре водитель и башенный, тот пускай за ним и ухаживает. Белье взвода - тоже мы стираем. И так будет то тех пор, пока не придут новые духи. Когда придут новые духи - вы их не касаетесь. Гонять их будем только мы. Фишку по ночам рубят только дневальные, по четыре часа. Свободные от наряда духи спят. В наряд заступают один черпак и один дух. Сэмэн ходит дежурным не через день, а в свою очередь. Если вы не согласны с таким порядком, то сегодня вечером продолжим разговор.
      - Да чего, ты, Женек, - заюлил Кравцов, - вы нормальные ребята. Давайте жить дружно.
      - А жить дружно будем тогда, когда будем жить так, как Женек сказал,- для тупых еще раз уточнил Нурик.
      Деды с черпаками, перепуганные ночью вполне вероятным трибуналом и готовые сейчас хоть слона в задницу поцеловать, только чтобы не поднимать шума, тут же согласились на все наши условия.
       Уже к обеду мы по-гусарски загнули голенища сапог, ушили галифе, подпоясались купленными в магазине новенькими кожаными ремнями и через спины наших хэбэшек пролегли стрелки 'годичек'. К удивлению всего батальона во втором взводе связи появились четыре духа, одетые и ушитые так, как положено одеваться и ушиваться только черпакам. Но никто ничего не сказал и никто не одернул: у нас есть свои деды, вот пускай они с нами и разбираются. Вот только прежде, чем начать разбираться с нами, пусть задумаются о том, что это может быть для них чревато...
       Унизительное иго дедовщины было свергнуто с себя четырьмя духами второго взвода связи. Для нас четверых начался второй год службы.
       До Приказа министра обороны оставалось совсем фигня - шестьдесят четыре дня.
      
      

  • Комментарии: 93, последний от 12/03/2024.
  • © Copyright Семёнов Андрей
  • Обновлено: 16/02/2012. 726k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Оценка: 6.38*141  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.