Семёнов Андрей
Иное решение

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 6, последний от 02/06/2020.
  • © Copyright Семёнов Андрей
  • Размещен: 29/08/2014, изменен: 30/09/2014. 2086k. Статистика.
  • Роман: История
    • Оценка: 7.62*12  Ваша оценка:

    Андрей Семенов

    Иное решение

      
      

    Андрей Семенов

    Иное решение

      
       Автор выражает огромную признательность О.Ю.Пленкову, Б.Лиддел-Гарту, В.Б.Резуну, В.Шелленбергу за интересные мысли, которыми они любезно поделились.
       Автор благодарит Малофееву Ольгу Александровну, Салмова Владимира Николаевича и Семенова Александра Вячеславовича за помощь, оказанную во время работы над книгой.
       В книге использованы дневниковые записи члена-корреспондента АН СССР Л. И. Тимофеева, который, отказавшись от эвакуации, всю войну жил и работал в Москве. В тексте они помечены как "Дневник".
      

    ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

      
       Это не научный труд, а всего лишь художественная литература, поэтому автор имеет право никому ничего не доказывать и ничего не опровергать. Он не настаивает на том, что описанные в книге события происходили именно так, но оставляет за собой право интерпретировать реальные исторические события по своему разумению, исходя из собственного опыта и убеждений. Наверное, некоторые события происходили не так, как об этом рассказано в этой книге, или не происходили вовсе, но вполне могли происходить в описываемое время и при данных обстоятельствах. Опять-таки, несмотря на то что в книге приводятся подлинные документы и публикации тех лет, выделенные в тексте курсивом, книга остается художественной, а не научной или научно-популярной. Автор будет рад, если просто развлечет читателя. И пусть каждый останется при своих иллюзиях. А для начала...
      
      
       "Мы, национал-социалисты, сознательно подводим черту под внешней политикой Германии довоенного времени. Мы начинаем там, где Германия кончила шестьсот лет назад. Мы кладем предел вечному движению германцев на юг и на запад Европы и обращаем взор к землям на востоке. Мы прекращаем наконец колониальную и торговую политику довоенного времени и переходим к политике будущего - к политике территориального завоевания.
       Но когда мы в настоящее время говорим о новых землях в Европе, то мы можем в первую очередь иметь в виду лишь Россию и подвластные ей окраинные государства. Сама судьба как бы указывает этот путь".
       А. Гитлер "Моя борьба"
      
      
      
       "Если создастся такое положение, что в некоторых странах, в результате войны, созреет революционный кризис и власть буржуазии будет ослаблена, то СССР пойдет войной против капитализма, на помощь пролетарской революции. Ленин говорил: "...как только мы будем сильны, чтобы сразить весь капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот"".
       "Красноармейский политучебник", стр. 149
      
      
       Другу моему, Брату и Учителю Войнову Николаю Николаевичу в благодарность за все доброе и с пожеланием долгих лет
      
      
      

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      
       При всех тонкостях цивилизации основное в жизни решается просто: дубиной по голове Дело лишь в количестве голов и в качестве дубины.
       Л.И. Тимофеев
      
      
      

    I

      
       За пределами Садового кольца, даже за Кольцевой, километрах в пятистах от Кремля начинается Мордовия. Лежит она в пределах двух рек: Мокши на западе и Суры на востоке. Если посмотреть на карту Мордовии, то она напомнит своими очертаниями собачку-болонку, можно разглядеть лапки, ушки, хвостик. Мордочка смотрит на восток. Населяют этот край мордва-мокша и мордва-эрзя. Есть еще шокшане, но тех совсем мало, человек триста - четыреста.
       Мордва - народ незлобивый и работящий, не дурак выпить и закусить, но упорный в своем труде. Если мордвин чего захочет - непременно добьется. Из коленки выломает. Когда человека не хотят обозвать ослом, но желают подчеркнуть его тупое упорство, говорят: "упрямый, как мордвин".
       Некогда, еще до основания Москвы, мордовское княжество простиралось на многие сотни километров, начиналось южнее Пензы и обрывалось севернее Нижнего. Местные краеведы с гордостью рассказывают, что даже хан Батый не смог покорить свободолюбивую мордву. Злые языки, правда, уточняют, что Батый ту мордву попросту не заметил, так как его конница нипочем не желала переть в густые лесные дебри, в которых засела мордва. Так это или нет, но Батый на Русь действительно шел по мордовской земле. А что наши предки не встали грудью на защиту земли русской, то сила солому ломит. Мордва настолько свободолюбива, насколько и не воинственна. Деревня на деревню подраться - это одно дело, а выходить во чисто поле против Батыевых нукеров - извините, подвиньтесь. А кроме того, Мордовия в состав государства Российского вошла двести лет спустя после нашествия Батыя, уже при Иване Третьем. Предки наши, наверное, горько пожалели, что пошли под руку Москвы, в войсках Степана Разина и Емельяна Пугачева было полно мордвы. Пугачеву так понравилось гостить у мордвы, что он целый месяц пировал в Саранске. Дом, в котором он гулял, уже снесли, а вот кирпичный лабаз, из которого на стол таскали окорока и брагу, сохранился. Он до сих пор стоит на низах Саранска и называется Пугачевская палатка.
       В память о той грандиозной пьянке благодарные потомки воздвигли Емельяну Ивановичу памятник, единственный в мире, из гранитной крошки.
       Четырехметровый Пугачев в наши дни стоит на Посопской горе и пристально смотрит на запад. Дескать, "ужо вам...".
       Самый знаменитый мордвин и ныне и присно - патриарх Никон. Тот самый, от которого пошел церковный раскол. Даже если земля мордовская не дала бы миру великих философов, замечательных офтальмологов, самобытных художников и скульпторов, олимпийских чемпионов и чемпионов мира, даже если бы ни один мордвин больше не прославился после него за пределами Мордовии, то и одного Никона хватит, чтобы навечно вписать мордовский народ в славные страницы российской истории. От Бреста до Владивостока и даже за рубежом православные тремя перстами крестятся во имя Отца, Сына и Духа Святого. Как Никон поставил.
       Километрах в шестидесяти от Саранска находится село Старое Шайгово. Ни реки великой, ни даже железной дороги рядом нет. Лежит себе под холмом большое село, примечательное только тем, что оно - райцентр.
       И русские здесь живут, и мордва, и Колька Осипов тоже здесь живет. Он родился здесь, окончил школу-семилетку и пошел работать пастухом в родной колхоз. Не то чтобы другой работы в колхозе не нашлось, иди, пожалуйста, в бригаду полеводов или скотником на ферму. Мало ли где нужны здоровые мужики. Просто привык уже Колька к кнуту и коровам. Родители у него умерли рано, Кольке и одиннадцати не было. Взяла его к себе бабка. Но она была старенькая, к работе не способная, а пенсий в те годы колхозникам не платили. Так и жили - хоть побирайся. Стукнуло Кольке двенадцать лет, и пришел он к председателю колхоза наниматься на работу. Хорошо, что председатель был мужик не злой, вошел в Колькино положение, понял, что пацану с бабкой есть нечего, и взял на работу. Но мальца на трактор не посадишь, и мешки с зерном ему таскать еще не под силу. Так и стал Колька пастухом.
       А что? Работа как работа. У нас любой труд в почете. Не знаю, как вам, а Кольке нравилось. Так он и жил с тех пор. Осень и зиму дома на печке валялся да в школу бегал, а с апреля месяца и по самый октябрь скотину пас. Еще затемно начинал он собирать скотину. Идет себе по улице - соломенные волосы, нос картошкой, румянец во всю щеку, щелкает хлыстом, взбивает пыль босыми ногами, а с другого конца села напарник навстречу. На околице они встречались и до самого вечера вместе пасли стадо.
       Напарника тоже звали Николаем, вернее, дядей Колей. Дяде Коле было уже за шестьдесят. На селе шутили: "Два Николая - старый да малый". Вечером они пригоняли и таким же макаром разводили коров по дворам, благо хозяйки уже ждали своих буренок. Питались по домам. Пастуха накормить - святое дело. Личные коровы паслись вместе с колхозными, вот хозяева в качестве платы по очереди и кормили пастухов. Да и в котомку на завтрашний день хозяйка тоже что-нибудь клала. Не особые деликатесы, но кусочек сала, пару луковиц, пяток яичек и краюху хлеба положит обязательно. Ужин, как положено, с самогонкой. Но напиваться - ни-ни. Дядя Коля за ужином аккуратно ополовинивал бутылку, оставляя половину на завтрашний обед в поле.
       Колька самогонку не пил. Она казалась ему вонючей и горькой. Пацан по-честному делился с бабкой продуктами. Считай, кормилец. Колькой одним и жила бабка да тем, что соседи от жалости принесут. Только два года назад не стало и бабки. Остался Колька круглым сиротой на всем белом свете, а ему тогда шестнадцать только исполнилось. Хорошо еще, что бабка дотянула до этих лет, не то Колька затерялся, сгинул бы в детдомах, а потом по тюрьмам да ссылкам, и не о чем нам было бы рассказывать. А так как Кольке исполнилось шестнадцать лет и ему положен был паспорт, то комиссия из районо не стала никуда отправлять парня.
       С паспортом, правда, заминка вышла. Хоть он и был ему положен, но никто ему его не выдал. Колька даже в паспортный стол не ходил. Не всем тогда выдавали паспорта. На их улице, например, ни у кого паспортов не было и на соседней тоже.
       Так и продолжал он жить своей немудрящей жизнью. Зимой на печи валялся или нанимался кому-нибудь дров заготовить, а летом с дядей Колей стадо пас. Денег за такую работу платили с гулькин нос. В конце осени счетовод, бывало, пощелкает костяшками счетов, прибросит, сколько коровы нагуляли веса да сколько молока дали, и выдаст немного денег. Особо не разгуляешься, но до весны протянуть можно, а там как Бог даст.
       Крепко задружился Колька с дядей Колей. Да и то сказать, шесть лет, почитай, вместе. Только спать расходились по разным избам, каждый в свою. Каких только разговоров не переговорили. Спустят стадо с косогора на колхозный луг, расстелют к обеду холстинку, дядя Коля хлебнет самогону, и Колька начинает:
       - Дядь Коль, ты с японцами воевал?
       - Воевал.
       - А где ты с ними воевал?
       - В Порт-Артуре.
       - Дядь Коль, расскажи, а?
       И дядя Коля начинал. Конечно, привирал немного, говоря, как он по шесть япошек на одну пику насаживал, но если не приврать, то хорошего рассказа не получится. А рассказать дяде Коле было что. Жизнь повертела этим мужиком, как дурак коровьим хвостом. Довелось дяде Коле воевать и в Порт-Артуре, и под Мукденом. Закидать японцев шапками не получилось. Русская армия была разбита. Тогда ему еще повезло, не убили, даже не ранили. Демобилизовался он в чине унтер-офицера, был награжден Георгиевским крестом.
       В деревню бравый воин возвращаться не захотел, устроился в Рузаевке, в депо слесарем, благо руки на месте. Собирался жениться на рузаевской девчонке, но тут революция 1905 года подоспела. Начались стачки, забастовки, работы не стало. Чем будущую семью кормить? Дядя Коля подался на заработки в Москву, но и там жилось не лучше: баррикады, стрельба, бардак. Вот и вернулся он обратно в Рузаевку.
       Постепенно все улеглось, и с работой снова наладилось. Дядя Коля женился, стал жить своим домом. Прожили они с женой несколько спокойных лет, когда кто-то из деповских попросил сверток какой-то сохранить, пока сам в деревню съездит. Почему не сохранить, если товарищ просит? Николай взял, даже разворачивать не стал. А вдруг там деньги? Неспроста же человек на городской квартире остерегся хранить. Может, он боится, что квартирная хозяйка сопрет?
       Взять-то он взял, только через два дня пришла к нему полиция с обыском. Да не одна, из самого Саранска приехали чины из Охранного отделения, не поленились. В свертке том оказалась литература. Про правительство и царя что-то не то написано. В результате дядя Коля пошел под суд. Хорошо еще, что не в каторжные работы, а только в ссылку угодил. Пришлось дяде Коле два года пожить в холодных краях. Уже и срок ссылки подходил к концу, уже и жене отписал, встречай, мол, а тут, как на грех, началась война с германцем.
       Вспомнили тогда об отставном унтере, и поехал дядя Коля в телячьем вагоне на германский фронт. А потом - бац! бац! За один год сразу две революции. Не успели привыкнуть к Керенскому, как опять к новой власти прилаживаться надо. Фронт рухнул, но командир полка сумел удержать своих солдат от дезертирства. Сначала воевали они за Юденича, потом за Деникина. А какая разница за кого, если кругом свои. Красные - свои, и белые - свои. Все говорят по-русски. Никто из Германии в запломбированном вагоне не приехал. Все здешние.
       Но за Врангеля дядя Коля воевать не стал. Как погнали красные Деникина, плюнул он на тех и на других и подался обратно в Рузаевку, к семье. И то сказать - больше шести лет дома не был. Ни жены, ни семьи в Рузаевке дядя Коля, конечно, не нашел, и никто не мог сказать, где они. А в скором времени новые власти дознались, за кого дядя Коля воевал, и отправился он лес валить. А ведь ему тогда под пятьдесят было, не мальчик уже. Да ладно. Спасибо, что не расстреляли. Кормили сносно, но и работу требовали. Кто не выполнял норму выработки, тех конвоиры били немилосердно, до кровавого поноса. Зато передовикам выдавали дополнительную пайку.
       Освободили дядю Колю уже после смерти Ленина. Ехать ему было некуда, никто нигде его не ждал, ни кола ни двора на всем белом свете. Подался он в родное село. Там вся родня осталась. Встретили его хорошо. Брат взял жить к себе. Дети у него выросли, переженились, повыходили замуж. Просторный дом, который рубили на большую семью, опустел, вот и нашлось там место для дяди Коли. Есть крыша над головой, чтобы встретить старость.
       Но жизнь выкинула новый фортель! В тридцатом раскулачили брата и отправили в Казахстан. Сказали, что он эксплуатирует братнин труд. Кулак, в общем. Напрасно дядя Коля доказывал, что никто его не эксплуатирует, его и слушать не стали. Позже мелькнула у него догадка, что не в эксплуатации дело было. Может, кому-то из начальства глянулся добротный дом, а может, кто старые счеты сводил. Но дядю Колю из того дома "попросили" и дали ему избенку попроще.
      

    II

      
       В то легендарное время, о котором идет наш рассказ, на одной шестой части суши существовала могучая Сила, которая сама себя называла Руководящей и Направляющей. Сила эта была вездесущей и всепроникающей. Она поднималась на горные вершины с альпинистами и погружалась в морские глубины на подводной лодке; она мчалась на паровозах, летела на самолетах, плыла на кораблях, а то и просто сидела в кабинетах. Там, где три человека объединялись общим занятием, допустим работой, учебой или просто выпивкой, немедленно возникала и она, эта Сила. Ее влияние не ограничивалось какой-то одной территорией, пусть и огромной. Своими руками эта Сила душила в объятьях весь мир. Даже в далекой Мексике она свела счеты с особо охраняемым Троцким, дотянувшись ледорубом до его головы. Жуткая и нелепая смерть. Зато люди, бывшие частью этой Силы, могли с угрозой в голосе говорить: "Учтите, у нас длинные руки!" Называлась эта Сила Всесоюзной Коммунистической Партией (большевиков). Справедливости ради надо сказать, что изводила она не только врагов, но и своих. Вернее, не столько врагов, сколько своих, предварительно объявив их врагами.
       Представители Силы на местах назывались секретарями партийных организаций. Ленинские слова о том, что государством может управлять всякая кухарка, некогда были поняты слишком буквально, и к государственному управлению привлекли огромное количество этих самых кухарок и чернорабочих. В скором времени, правда, выяснилось, что управление не только целым государством, но и отдельно взятым городом или районом требует специальных навыков и знаний. Тогда вспомнили другие слова Ильича, а именно: "учиться, учиться и учиться", и всю эту ораву направили в различные учебные заведения", вроде Института Красной профессуры. Понятно, что получать высшее образование, не имея даже начального, было не совсем сподручно, и толк из такого обучения выходил совсем небольшой, но другими кадрами Сила не располагала. И то верно, большинство студентов было куда более привычно к нагану и шашке, нежели к работе с учебниками в библиотечной тиши. Содержание и смысл учебников тоже понимали не все.
       Для обучения совсем темных партийных руководителей были организованы средние и высшие партийные школы и даже Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б). В этих школах они основательно штудировали марксистско-ленинскую диалектику, которая учила экспроприировать экспроприаторов, и исторические решения очередного съезда партии, тоже исторического. Так, был исторический II съезд в Лондоне, за которым последовал третий. Исторический XVII съезд, или Съезд Победителей, был между шестнадцатым и восемнадцатым историческими съездами. В 1956 году был исторический XX съезд, на котором Хрущев пересмотрел итоги всех предыдущих съездов. После исторического XXVIII съезда Сила благополучно почила в Бозе. Но в то время, о котором идет речь, Сила, извините за каламбур, только набирала силу. Ее живым воплощением в Старошайговском районе был первый секретарь райкома ВКП(б) товарищ Анашкин Евгений Борисович. Вполне благозвучная мордовская фамилия не принесла бы своему носителю ни большой славы, ни горя, если бы не полное отсутствие чувства юмора у самого товарища Анашкина и у его родителя - Бориса Евгеньевича, который не нашел ничего лучше, чем назвать сына в честь деда - Евгением. Дверь рабочего кабинета первого секретаря райкома украшала табличка:
      
      

    Первый секретарь

    тов. Е.Б. Анашкин

       В районе за глаза его так и звали, как на табличке написано, только слитно. И не только в районе. Между тем Евгений Борисович не был дурнее нас с вами, а может, даже и умней, ибо умел держать нос по ветру. Его партийная карьера началась в далеком восемнадцатом году, когда молодого паренька, даже еще не члена партии, назначили уполномоченным по заготовке дров для замерзающего Петрограда. Наверное, Женя Анашкин неплохо заготавливал дрова для Колыбели Революции, если спустя год отстроил себе избу-пятистенку в центре села. Партия заметила молодого инициативного активиста и в двадцатом году назначила его секретарем укома комсомола. На этой должности Женя боролся с неграмотностью и сплачивал молодежь вокруг светлых идеалов Революции. Должно быть, он обладал нездоровым чувством коллективизма, поэтому так продуктивно агитировал деревенских девок, что обрюхатил двоих из них. Чтобы не ломать карьеру, на одной из них ему пришлось в срочном порядке жениться, беременность же другой объяснили происками международной контры.
       После смерти Ленина в партию временно был открыт вход для всех желающих, и Женя Анашкин не стал упускать свой шанс. Вступление в ВКП(б) в 1924 году не только открыло ему дорогу наверх, но и позволило впоследствии гордо говорить про себя: "Я - коммунист Ленинского Призыва!" Молодого коммуниста в скором времени отправили на учебу в партшколу, определив его дальнейшую судьбу профессионального руководителя.
       К тридцатому году Евгений Борисович весьма своевременно вернулся в родное Шайгово, так как вскоре началась коллективизация. Анашкин был одним из тех, кому партия поручила организовывать первые колхозы, наделив при этом самыми широкими полномочиями. Полгода Евгений Борисович в кожаной тужурке с маузером на боку мотался на тачанке по району, выявляя контру и объединяя босоту, и многого ему удалось достичь, пока в "Правде" не появилась статья Сталина "Головокружение от успехов", притормозившая творимые безобразия. Однако к этому времени колхозы были организованы везде, где только возможно, а кулаки и кулацкие хозяйства - экспроприированы. Плевать, что через год две трети созданных Анашкиным колхозов распустили. Зато прибавилось живности на его подворье, а в доме дяди Колиного брата поселился брат жены Евгения Борисовича. Шурин то есть. И вновь партия оценила личные заслуги товарища Анашкина, назначив его сначала вторым, а затем, в скором времени, и первым секретарем Старошайговского райкома ВКП(б).
       Вот на этого партийного деятеля государственного масштаба Колька чуть было не совершил покушение. И не когда-нибудь, а первого мая. В те времена за любую мелочь отправляли туда, куда Макар телят не гонял. А тут - вот выбрал время! - можно было усмотреть и политический момент, представить покушение как точно рассчитанный удар в спину Революции.
      
      

    Дневник. 15 октября 1941 г.

       Такова система, суть которой в том, чтобы сажать на все ответственные места, посты не просто безграмотных людей, но еще и обязательно дураков.
      

    III

      
      

    Первое мая 1936 г.

       Первое мая 1936 г. весь международный пролетариат встречает в условиях, когда военная опасность непосредственно угрожает человечеству. Мало того что японский милитаризм насильственно захватил огромные территории Китая. Мало того что итальянский фашизм терзает тело абиссинского народа. Крайнее напряжение военной опасности в Европе создается выступлением германского милитаризма, который, надев на себя маску мирного реконструктора, пытается - и не без успеха - создать крупнейшее милитарное государство, непосредственно подчинив себе всю среднюю Европу, в том числе Австрию, а также Чехословакию, чтобы обрушиться всей тяжестью военной техники на ненавистный социалистический Восток и на смертельного врага - Францию.
       "Известия". 1 мая 1936 г. Передовая статья
      
      

    Из обращения молодежи г. Валуйки Курской области

    в редакцию газеты "Комсомольская правда"

    Июнь 1949 г.

       "Дорогая редакция! От имени многих десятков учащейся и трудовой молодежи г. Валуйки решили обратиться к вам мы - ученики-студенты медшколы, педучилища, с[пециальной] ш[колы] N 1, школы комбайнеров и вечерней школы с просьбой о помощи, и притом о немедленной.
       Вот уже вторую неделю, как не только мы, а и все граждане города не имеем хлеба. Ходим впроголодь, хоть [милостыню] проси. Выпекать хлеба в городе начали очень мало, в городе один магазин, у него собираются тысячи народу, достать хлеба невозможно, так как там душат один другого и привозят 200--250 буханок. Народ ругается бранными словами и на правительство, и на Сталина, что никак нет у нас жизни. Говорят, что война скоро будет, поэтому запас делают. На базаре ничего не купишь, все вздорожало в 20 раз, жуть, что делается, как в пекле мы живем. И вот у нас учат, что идем к зажиточной и культурной жизни, о том, что у нас забота о человеке, а на самом [деле] не разберешь - одни беспорядки да издевательства. Какое ученье на ум пойдет, если голодный. Сколько героев соц[иалистического] труда, какие урожаи снимают, а мы голодаем. Мы спросили," долго ли будет так, в РК ВЛКСМ, а секретарь РК Павлов говорит: "Я сам никак хлеба не достану, помогать надо Китаю, до нового урожая потерпеть надо". Мы так и не вынесем, на базаре 20 руб. буханка из-под полы. Разве мы в силах купить? В чем дело, дорогая редакция, почему нет хлеба, неужели мы такие бедные? Старики говорят, что раньше никогда и не думали о хлебе, его было как навозу, почему сейчас, при колхозном строе, при хороших урожаях, и нет хлеба? Где причина? Объясните и помогите. Мы, комсомольцы, болеем душой и о народе, о своих отцах и матерях. Когда посмотришь со стороны, что делается за хлебом, и думаешь, если бы тут был американец, сейчас бы, наверное, на весь мир по радио сообщил, что у нас нет хуже в мире. Местные власти не обращают никакого внимания. Нет заботы о народе, люди на глазах мучаются, голодают, а они холодком смотрят на это.
       Дорогая редакция! Вы имеете силу. Помогите народу и молодежи. Неужели мы не достойны заботы? Через министерство добейтесь, чтоб г. Валуйки имел хлеб. Народ у нас мучается. Мы, молодежь, форменным образом голодаем. Учеба на ум не идет, а тут экзамены. Просто какое-то вредительство. Просим вас [...] похлопочите, чтобы Валуйки снабдили хлебом. Ибо районные и областные власти не внемлют обращению. Жуть, что делается. Ребята деревенские привозят из дому хлеб, сманивают девушек, те им отдаются, теряя свою честность. В педучилище ученик Сергеев двух девушек использовал за хлеб, об этом знают немногие, вот что делается в захолустном городке Валуйки. Дорогая редакция, убедительно просим вас принять самые срочные меры. Будем очень вам благодарны. А ведь мы просим то, что в социалистическом обществе должно быть в избытке. Помогите нам в хлебе. Дайте нам хлеба. Ждем вашей чуткой помощи. ?...?
       Аглоткова, Андреева и др.".
      
       Из репродукторов над селом лилась радостная музыка. Народ с красными бантами и ленточками на груди с утра стягивался на площадь перед райкомом на праздничный митинг. Выходили степенно, семейно, с женами и детьми, чинно здоровались со знакомыми, обменивались новостями и сплетнями. Все были нарядно одеты, как на Пасху. В каждом доме было готово угощение, чтоб после митинга можно было сесть и отметить выходной день и чтоб перед гостями не было стыдно. Пред райкомом накануне сколотили и обили кумачом трибуну, на которой грудилось районное начальство. Ждали первого секретаря, товарища Анашкина, который должен говорить первомайскую праздничную речь. Мужики смолили самосад, бабы разглядывали, кто во что одет, и удовлетворенно отмечали, что "и мы не хуже людей".
       На пастухов праздник не распространялся. Попробуй объясни скотине, что сегодня - выходной. Она тебе голодным ревом весь праздник поломает. Скотина она скотина и есть. Ей плевать на политический момент, ей жрать подавай.
       Поэтому Колька с дядей Колей, как обычно, еще до зари выгнали стадо и бродили с ним по окрестностям. Но звуки музыки ветер доносил и до них.
       - Ну что, Колян, отметим праздник? - дядя Коля погладил котомку, в которой лежала бутылка.
       - Не, дядя Коля, давай позднее. Хоть стадо с косогора вниз спустим.
       Бродили они молча. Каждый размышлял о своем. Дядя Коля перебирал в памяти всю свою жизнь и не мог понять, как же это так получилось, что он, здоровый трудолюбивый мужик, на старости лет остался без верного куска хлеба и, видно, так и помрет в поле возле коров. А Колька думал, что неплохо было бы купить себе сапоги, чтоб форсить на танцах, а еще лучше выучиться на тракториста и как бы так поделикатней намекнуть председателю, чтобы тот направил его от колхоза учиться.
       Немного позднее пастухи стали собираться обедать, постелили безразмерный дядин Колин плащ, Колька нарезал хлеб, разложил яйца, лук и сало на газету. Дядя Коля достал бутылку. Колька выпил первым. Самогон был вонючим и крепким. Сначала он обжег горло, потом жаром ожег уши, откатился теплой волной по всему телу и мягко ударил в затылок. Кольке захорошело. Он откинулся на спину и стал смотреть в небо, по которому, переплетаясь в замысловатые фигуры, плыли легкие облачка. Из села ветер доносил песню, которую передавал репродуктор. Высокий и чистый детский голос пел:
      
       На дубе высоком, на широком просторе
       Два сокола ясных вели разговоры.
       А соколов этих люди узнали:
       Один сокол - Ленин, другой сокол - Сталин.
      
       Колька смотрел на облака, и ему было хорошо. Ласково грело весеннее солнышко, жужжал первый шмель, самогонка делала тело невесомым и отодвигала заботы в сторону. Колька представил, как посреди широкого и ровного поля, покрытого густой зеленой травой, стоит огромный кряжистый дуб, на ветвях которого качается увесистая золотая цепь. На той цепи сидят, как на качелях, два огромных, с человека, и красивых сокола. Один сокол лысый и с бородкой, а другой - с усами и трубкой. Они по-доброму смотрят друг на друга и говорят о чем-то хорошем и главном. Колька сам не заметил, как заснул.
       Когда он проснулся, уже вечерело. Голова с непривычки болела от сивухи. Дядя Коля, не желая беспокоить товарища, один собрал стадо и готовился отгонять его в село.
       - Проснулся? Ну и молодец, - посмотрел он на Кольку. - Пошли, что ли?
       Колькино тело было какое-то ватное. Во рту стоял неприятный привкус жженой свеклы. Голова соображала туго. Однако от ходьбы на вольном воздухе полегоньку начало отпускать. В селе пастухи привычно разошлись в разные стороны, разводя стадо. Дядя Коля пообещал зайти вечером.
       Колька погнал коров по центральной улице, где их уже поджидали хозяйки. Его обогнала "эмка" и остановилась возле райкома. Это неутомимый Анашкин после митинга смотался в Саранск, чтобы потереться около большого начальства, и теперь вернулся обратно. Настроение у него было отвратительное. Хоть и не с пустыми руками приехал он в Саранск, хоть и вырядился в новый габардиновый костюм и новые, только что из коробки, ботинки, хоть и вилял хвостом перед вышестоящими товарищами как верный пес, но на пьянку с руководством республики никто его не позвал. А ведь еще недавно, в прошлые октябрьские праздники, был он на эти пьянки вхож, желая привлечь внимание высокого начальства, громче всех горланил мордовские песни, подыгрывая себе на гармони. И Умарину, и Кавто терат, и Луганяса келуня - все пел. А сегодня - не угоден стал. Плохой знак. Значит, жди неприятностей.
       Евгений Борисович, погруженный в свои невеселые размышления, в задумчивости вылез из машины, и вдруг кто-то больно, наотмашь, стеганул его по боку. Вскрикнув от внезапной боли, Евгений Борисович развернулся, чтобы разглядеть наглеца, и увидел, что "эмку" справа и слева обходит стадо коров, одна из которых, пройдя совсем близко от него, отгоняя слепня, хлестнула его хвостом. Разворачиваясь, он вступил новым ботинком в самую гущу жирной коровьей лепешки. Желая стряхнуть с ботинка теплую зеленую жижу, секретарь райкома потерял равновесие и опрокинулся на землю, унавоженную проходящим стадом. Округу огласил густой и сочный анашкинский мат.
       Среди моих читателей могут быть и женщины, поэтому я целомудренно опущу прямую речь. А чтобы вы могли составить себе представление о чувствах, переполнявших Евгения Борисовича в тот момент, когда он, весь в пыли и навозе, встал на ноги возле персонального авто, сходите на бойню, послушайте свиней, которых режут, затем посетите любую пивную, оцените речь и колер, особенно на разливе, и, наконец, не заплатите кондуктору за проезд. Заодно, кстати, узнаете про себя много интересного и нового.
       Примерно то же самое Евгений Борисович исторгал из себя в пространство на высокой ноте. Подобно оперному певцу, он исполнял свою арию самозабвенно, черпая рискованные словосочетания из самых сокровенных глубин великого и могучего русского языка. Наконец его скользящий взгляд уперся в босоного пастушонка, который плелся с малахольным видом и совершенно не следил за поведением вверенных ему коров.
       - Ах ты! Мать твою перемать! Да я тебя!.. Да ты у меня!..
       Евгений Борисович, озаренный внезапно посетившей его идеей, нацелил указательный палец Кольке в грудь и забормотал:
       - Сейчас, сейчас! Ты погоди, ты не уходи, ты постой тут. Я мигом... Мне тут нужно... Я сейчас... Я быстро!
       Продолжая бормотать себе под нос, Анашкин опрометью бросился в здание райкома, стрелой взлетел на второй этаж, ворвался в свой кабинет и стал судорожно крутить ручку телефонного аппарата. Благосклонность начальства можно было вернуть только чем-то из ряда вон выходящим. Например, разоблачением контрреволюционной банды или поимкой шпиона или диверсанта. А этот олух с кнутом как раз мог подойти на эту роль.
       - Але! Але! Девушка, дайте Саранск. Але! Саранск?! Соедините меня с УНКВД! С кем? С управлением НКВД, я говорю! Вот дуреха...
       В трубке щелкнуло.
       - Дежурный, лейтенант Лемзеркин, слушаю вас.
       - Але! Товарищ лейтенант, говорит первый секретарь Старошайговского районного комитета ВКП(б) Анашкин! Только что на меня было совершено покушение наймитами мирового капитала! Я весь в крови! Мне больно! Я умираю!
       - Сколько их было? - вежливо и равнодушно поинтересовался голос в трубке.
       - Кого - "их"?
       - Ну, наймитов этих.
       - Не знаю. Я не бухгалтер, не считал. Я чудом остался жив!
       - Выезжаем, - спокойно отозвался лейтенант и прервал разговор. Пошли гудки.
       Анашкин выглянул в окно. На улице никого не было. Напротив райкома стояла его "эмка". Вокруг нее прели коровьи лепешки. Мирно оседала пыль, поднятая недавно прошедшим стадом.
       Вечером, когда стемнело, к Кольке ввалился дядя Коля. Вид у него был взволнованный.
       - Давай-ка, Коля, у меня пока посидим, самогоночки выпьем. А то, хочешь, девок пригласим? Девки до сивухи уж больно охочи. Ну?..
       К своей избе дядя Коля повел Кольку по задам, по огородам, и, как оказалось, не зря. По улице, увязая в пыли, протарахтела энкавэдэшная "эмка" с потушенными фарами, на подножке которой бестолково суетился и размахивал руками неугомонный Анашкин. Должно быть, он и впрямь вошел в образ разоблачителя заговоров и ловца диверсантов.
       - Ну и заварил ты, Коля, кашу. Чего натворил-то хоть? - начал старик допрос по дороге.
       - Ничего я не творил. А что случилось? Чего по задам мыкаемся? Напрямки-то куда короче.
       - "Чего случилось?" - передразнил дядя Коля. - Из самого Саранска энкавэдэшники приехали. Тебя, дурака, ищут.
       - Эва!
       - Вот тебе и "эва"! Ты теперь, Коля, государственный преступник.
       Друзья пришли в дяди-Колину избу. Дядя Коля достал четверть самогона. Выпили по первой, и Кольке снова захорошело, как днем.
       - Ты чего натворил-то? - продолжал допытываться дядя Коля. - Говорят, будто ты чуть самого Анашкина не убил.
       - Я?! - Колька поперхнулся яйцом. - На кой ляд он мне?
       - На той! Говорят, будто ты на него корову, как собаку, натравил. Она его чуть в клочья не порвала.
       Колька в ответ рассказал дяде Коле про то, как он гнал стадо через село, как Анашкин вышел из машины, как корова - вот дура! - стеганула его хвостом, как тот упал рожей в навоз, как матерился. Только Колька-то здесь при чем? Никакую корову ни на кого он не натравливал. Просто шел, о своем думал.
       Дядя Коля хохотал в голос, особенно когда слушал, как Анашкин в коровье дерьмо влетел. Четверть пустела, а Кольке было совсем не весело.
       - Что ж теперь делать-то, дядя Коля, а? - грустно и растерянно спросил Колька своего старшего и мудрого товарища.
       - Не дрейфь, Колян. Держи.
       Дядя Коля положил перед Колькой серый бумажный квадратик с грязными типографскими буквами на нем.
       - Что это? - не понял Колька.
       - Путевка в жизнь, - подмигнув, пояснил дядя Коля.
       Колька взял бумажку и стал читать:
       - "Гражданин Осипов Николай Васильевич... На основании... Вы призываетесь на действительную военную службу... Надлежит явиться... При себе иметь..." Так это повестка!
       - Правильно, - кивнул дядя Коля. - Повестка. Уж чем в тюрьму - лучше в армию.
       - А откуда она у тебя?
       - Давеча встретил почтальонку, просила соседям передать. У них сына должны призвать.
       - Так он Васильевич, а я - Федорович!
       - Какая разница? - махнул рукой дядя Коля. - Ты Осипов - и он Осипов. Ты Николай - и он Николай. А что до отчества - скажешь, машинистка ошиблась. Никто и проверять не станет. В строю отчеств нет. Одни фамилии и звания.
       Колька отложил повестку. Дядя Коля разлил еще по одной.
       - Послушай, - дядя Коля не донес до рта стакан с самогоном, - может, тебе и в самом деле лучше в тюрьму?
       - Да ты что?! - Колька на всякий случай положил повестку в карман. - В армию - так в армию!
       - А-а. Ну-ну, - успокоился дядя Коля и спокойно выпил.
       Колька его поддержал, опустошив свой стакан. Некоторое время оба умиротворенно прислушивались к своим ощущениям, наслаждаясь магическим действием самогона на мыслительный процесс.
       - Дядь Коль, - решил задать жгучий вопрос Колька. - А при царе вы как жили? Если наша жизнь - не жизнь, кругом одни анашкины, то при царе-то вам каково было?
       Дядя Коля не спеша склеил самокрутку, так же не торопясь прикурил.
       - При царе, говоришь? - хитро глянул он на присмиревшего Кольку. - При царе?.. Ты, парень, меня, видно, в политику решил втянуть. А то мало мне ее было. - Дядя Коля затянулся махоркой, налил еще себе и Кольке. - При царе жили сносно, - продолжил он, опрокинув стакан. - Хорошо ли, плохо ли - сравнивать не буду. Там, - дядя Коля показал на потолок, - в Москве, поумней нас с тобой люди сидят. Им и решать. Только ситец при царе стоил восемь копеек аршин, а за пять целковых можно было корову сторговать. А теперь ты за сколько корову купишь? И где теперь тот ситец?
       Колька пьяно мотнул головой:
       - А самогонка при царе в какой цене была?
       - У-уй! - взвился дядя Коля. - Не было при царе самогонки! Нет, для себя, конечно, гнали, кто пожадней. Но при старом режиме ведро водки стоило восемьдесят копеек, стало быть, четверть - двадцать. Я в депо получал двенадцать целковых в месяц. Нешто я стал бы покупать самогон, если на пятак я мог и выпить, и закусить?
       Дядя Коля залпом опорожнил еще один стакан и вдруг, совершенно трезво, приблизив свое заросшее щетиной лицо к лицу Кольки, отчетливо сказал:
       - Беги отсюда, паря! Нету тут для тебя жизни. Паспортов даже, видишь, не дают, как при Иване Грозном, крестьян к земле привязывают. - Он затянулся махрой и продолжил: - Армия! Что армия? Ну, засветит тебе фельдфебель, или как их теперь, по-нынешнему, зовут - сержант, - в глаз. Ну и что? Нам с тобой на это смотреть нечего. Это все пустяки. И раньше народ мордовали, и теперь все то же. Разве только лютее. На то мы и мордва, чтоб нас мордовали. Зато в армии ты специальность какую приобретешь. Я вон слесарить выучился. А ты или механиком, или электриком выучишься. - Дядя Коля свернул новую самокрутку. - А главное, Коля, - толкнул он в плечо собутыльника. - Главное - паспорт себе приобретешь. А с паспортом ты король! Хочешь - на Магнитку. Хочешь - в Комсомольск-на-Амуре. Хочешь - еще куда. Вся жизнь перед тобой открыта. Не то, как я, пастухом при стаде на старости годов прозябать будешь.
      
       Назавтра Колька был на сборном пункте в Саранске, а через четыре дня попал в Н-ский стрелковый полк, дислоцирующийся в Заволжье.
      

    IV

      
       На столе начальника строевой части полка капитана Калинина лежали стопки личных дел красноармейцев. Отдельно белел листок с предписанием:
      
       Командиру Н-ского стрелкового полка
       Настоящим предлагаю Вам до 1 июля с. г. откомандировать трех красноармейцев для поступления в Полтавское командное училище связи, снабдить их денежным и вещевым довольствием по установленной норме, а также сухим пайком на пять дней.
       Начальник Управления кадров округа
       полковник ***ов
      
       Жара стояла такая, что чернила сохли в чернильнице. Капитану хотелось убежать на речку, сбросить ремни и гимнастерку, махануть с разбегу в воду и нырнуть как можно глубже, туда, где вода совсем холодная. А когда в легких закончится воздух, шумно вынырнуть, отфыркиваясь, проплыть саженками, а потом лечь на воду, подставив лицо и грудь солнышку. Так и лежать, зажмурившись и покачиваясь на волне. Вместо этого ему приходилось торчать в душном штабном кабинете и заниматься текучкой.
       За окном пеклом жгло заволжскую степь. Молодое пополнение на занятии по тактической подготовке с криком "УРА!!!" шло в атаку на предполагаемого противника. Лейтенант то укладывал стрелковую цепь на раскаленную землю, то поднимал ее в атаку. Грязные, потные новобранцы, обдирая в кровь колени и локти, постигали азы военного искусства.
       Капитан бросил скучный взгляд на стопки с делами и принялся за работу. За недолгое время своей штабной карьеры он уже привык к методичности и организованности, таким необходимым в рутинной и неблагодарной штабной работе, поэтому сразу упростил себе задачу, рассуждая следующим образом:
       "Кого попало не пошлешь. Малограмотный красноармеец даже мандатную комиссию не пройдет. Следовательно, боец должен хотя бы среднюю школу закончить. Женатые считают дни до дома. В училище их на аркане не затянешь. Посылать разгильдяев - только полк позорить. Значит, кандидаты должны быть неженатыми, окончившие до армии среднюю школу, пусть не полную, и не быть явными раздолбаями.
       В полку больше тысячи красноармейцев. Листать личное дело каждого - до осени не разберешься. Откидываем старослужащих - им скоро домой, в училище они не поедут. Пятьсот человек долой. Уже результат. Откидываем тех, у кого образование меньше семи классов. Еще человек пятьсот. Итого остается сотни три бойцов. Один счастливчик из сотни. На два часа работы".
       Похвалив себя за сообразительность и умение организовать работу, капитан решительно сел за стол и стал довольно споро перебирать папки, заглядывая только на внутреннюю сторону обложки, туда, где были изложены анкетные данные. При этом он комментировал каждую папку.
       "Столяров Иван Никифорович, 1916 г. р., русский, семейное положение - холост, образование - четыре класса". В сторону.
       "Базеев Илья Григорьевич, 1917 г. р., русский, семейное положение - холост, образование - два класса". Тоже в сторону.
       "Алукаев Шамиль Шавкетович, 1915 г. р., татарин, семейное положение - холост, образование - семь классов". Вроде подходит. Однако - татарин. Черт нерусский. Интернационализм интернационализмом, но зачем инородцев-то в командный состав пускать? Пока в сторону.
       "Соколов Иван Иванович, 1914 г. р., русский, семейное положение - женат, имеет дочь, образование - десять классов". Этот годится. Хотя стоп! "Женат, имеет дочь". В сторону.
       "Гольдберг Марк Моисеевич, 1917 г. р., русский, семейное положение - холост, образование - десять классов и один курс факультета иностранных языков". Ага! Русский! Гольдберг - русский! Во дает Марк Моисеевич. Ну, русский так русский. Назвался груздем, полезай в кузов. Ты у нас и неженатый, и образованный не в меру. Придется тебе, Марк Моисеевич, русак ты этакий, послужить Родине чуть дольше, чем ты, возможно, рассчитывал. Годится.
       "Осипов Николай Федорович, 1918 г. р., мордвин, семейное положение - холост, образование - семь классов". Ого! Мордвин. Что за национальность такая и здоровая ли у него морда? Из-за капитанского любопытства эта папка была отложена в одну стопку с личным делом Гольдберга.
       Потрудившись часа полтора, капитан перебрал все личные дела, бывшие у него на столе. Из почти трехсот кандидатов необходимое семилетнее образование имели меньше половины. Из "образованных" около трети были женаты.
       Достойных было человек семьдесят. Но какой командир роты обрадуется, если у него отберут хорошего, грамотного и дисциплинированного бойца?! Велика Россия, могуча Страна Советов, а грамотные люди горой не навалены. И две большие разницы: урюк из Средней Азии, который с гор спустился, а зачем - не помнит, или красноармеец, не просто умеющий самостоятельно расписаться, но и обладающий кругозором больше сортирного очка. Такие бойцы становились первыми помощниками командиров, ротные охотно выдвигали их на сержантские должности. Капитан не первый день служил в армии и понимал, что никто его не поблагодарит, тронь он кого-либо из "образованных и неженатых". Служба службой, а в офицерской столовой с ротными командирами он каждый день встречается. Ну как ненароком киселем обольют от досады?
       И для поездки в Полтаву были отобраны красноармеец Гольдберг как самый русский в полку, красноармеец Осипов как мордвин неизвестной национальности и красноармеец Алукаев. Этот пошел до кучи.
       Калинин вызвал дневального по штабу и приказал:
       - Красноармейцев Гольдберга из второй роты, Алукаева из четвертой, Осипова из молодого пополнения через сорок минут ко мне.
       Дневальный козырнул и побежал выполнять приказание, а Калинин сел заполнять необходимые формуляры.
      
       Молодое пополнение штурмовало "вражеские" позиции. Занятие по тактике началось в девять утра, солнце уже стояло в зените, а лейтенант, недавний выпускник, отрабатывая "кубари" в петлицах, и не думал закругляться. Уже шесть раз по всем законам тактики вражеские позиции были взяты штурмом с минимальными потерями в личном составе, противник частично уничтожен, а частично пленен, гимнастерки на новобранцах стояли колом от выступившей соли, но "двухкубовый Суворов" в очередной раз отправлял бойцов на исходную позицию. Солнце в открытой степи палило нещадно, содержимое фляжек уже давно было выпито, до законного обеда оставалось больше часа, и ошалевшим от жары новобранцам хотелось вместо "противника" задушить не в меру ретивого лейтенанта.
       Колька вместе со всеми плелся на исходную. Винтовочный ремень впивался в плечо. Нестерпимо хотелось пить, сухой язык царапал шершавое нёбо, и глумливой издевкой казались слова командира:
       - Ничего, орлы! Тяжело в учении - легко в бою.
       "Вражеские позиции" штурмовали восемьдесят шесть новобранцев. Через шесть лет, в 1942 году, сорок семь из них будут защищать Сталинград, изматывая немцев, стиснув зубы, перемалывая все новые и новые дивизии. Двое станут Героями Советского Союза. И каждый из них вспомнит этот "штурм" как детскую забаву. До Победного Мая дойдут девятнадцать.
       Избавление от мук пришло вместе с дневальным штаба.
       - Рядовой Осипов! В штаб, - проорал он.
      
       Не знаю, как Гольдберг и Алукаев, а Колька очень даже обрадовался такому повороту событий. Он готов был хоть в училище, хоть к черту на рога, лишь бы не возвращаться больше в свою родную деревню. Желательно никогда.
       На следующий день рядовой Осипов вместе с двумя красноармейцами из его части убыл для поступления в училище связи. На экзаменах спрашивали не строго, особенно военнослужащих срочной службы. К своему удивлению, Колька прошел все экзамены и поступил. За его спиной закрылись железные ворота с большими красными звездами, и КПП отделил его от большого мира. Из-за ворот слышался четкий стук сотни подошв, печатавших строевым, это рота курсантов шла на занятия. Слышна была строевая песня: 
      
       Но от тайги до британских морей
       Красная Армия всех сильней. 
      
       И ни у кого в этом не могло быть никакого сомнения.
       А пока курсант Осипов грызет гранит науки и постигает секреты воинского мастерства, давайте оставим его в покое на три года и посмотрим, что же происходило в это время за пределами командного училища, в большом мире.
      

    V

      
       В.И.Ленин глубоко и правильно описал империализм как высшую стадию капитализма и даже определил пять его признаков Не стану их перечислять и отошлю пытливого читателя в библиотеку. Там еще сохранились тома основоположников. Вдыхайте пыль, ищите сами. Отмечу только, что в эпоху империализма вывоз капитала преобладает над вывозом товаров. Куда его вывозят? Из метрополии - в колонии. Или слаборазвитые страны, которые не являются колониями, но для удобства хранения капиталов должны ими рано или поздно стать. Поэтому для динамичного развития государства, крепкого в экономическом отношении, ему необходимы колонии.
       Это удобно. Из колоний в метрополию идут дешевые товары и дармовое сырье, в колониях дешевая рабочая сила, там можно разместить вредные или ядовитые производства, не загрязняя своей страны и не подвергая риску соотечественников. Кроме того, колонии - это еще и рынки сбыта своей продукции, часто несколько лежалой. Каждый вложенный в колонию доллар или фунт приносит многократную прибыль.
       В новый, двадцатый век человечество вступило, уже четко разделившись на "цивилизованный мир" и мир всех остальных. Непропорциональность такого раздела никого из политиков не смущала. Во главе "цивилизованного мира" стояли Великобритания, Франция и Северо-Американские Соединенные Штаты. Да, в те годы это государство именно так и называлось - САСШ. Далее следовали Испания, Италия, Португалия, Голландия и "разные прочие шведы". Российская империя к "цивилизованному миру" была причислена лишь постольку, поскольку в жилах самодержцев всероссийских текла гессен-дармштадтская кровь.
       Германия и Япония стояли в этом ряду особняком. Всю свою историю Германия была разделена на три десятка карликовых королевств и княжеств. Каждый князек считался суверенным государем, имел свою армию и полицию, выступал на международной арене от лица своего пусть крохотного, но государства, сочетался браком с девицами из царствующих домов и прощаться со своими монаршими привилегиями не спешил.
       Только во второй половине девятнадцатого века волей и трудами Отто фон Шенхаузена Бисмарка Германия была объединена в единое государство. Но, опоздав с объединением, Германия опоздала и к дележу колониального пирога. Для того чтобы обладать колониями, необходимо иметь в своем распоряжении сильный флот, а лучше - несколько. Понятно, что ни одному из немецких кукольных княжеств постройка своего флота была не под силу. Когда объединенная Германия начала строить тяжелые боевые корабли, оказалось, что мир уже поделен и Германию, потенциального и опасного конкурента, никто на этом празднике жизни особо не ждет.
       А ведь колониями располагали все ведущие державы. Соединенное Королевство раскинуло свою паучью сеть по всему миру, опутав ею Африку, Ближний Восток, Индокитай. Испания, Португалия, Франция имели свои куски в Латинской Америке и Африке. Не хуже устроилась и Голландия. Даже крохотная Дания и та имела собственные колонии. Российская империя располагала всеми природными богатствами Средней Азии, Сибири и Дальнего Востока.
       Не было колоний только у Германии и Японии. И виноваты в этом были только они сами. Германия упустила время потому, что поздно объединилась, а Япония потому, что до девятнадцатого века сама отгородилась от остального человечества, осуществляя все контакты с окружающим миром через единственный порт Нагасаки. Отсутствие колоний у Японии было платой за этот обскурантизм.
       Однако эти две страны в начале двадцатого века развивались весьма и весьма стремительно. А для промышленного развития требуется сырье, которого как раз и не хватало. Нефть, к примеру, ни в Германии, ни в Японии до сих пор не нашли. Потребности в нефти, угле, железной руде, редкоземельных металлах могли бы обеспечить поставки из колоний, но ведь их не было у этих стран. Нет, конечно, все сырье, необходимое для производства, можно приобрести у своих более расторопных соседей, они охотно его продадут, но сдерут при этом три шкуры. А зачем переплачивать лишнее?
       Если нет колоний, значит, надо у кого-нибудь отобрать лишнюю, всего-навсего переделить мир. В конце концов, Великобритания не советовалась с Германией, запуская свои щупальца к ближневосточной нефти. И Франция, залезая в Алжир и Тунис, не спрашивала разрешения. А раз мир поделен без совета и согласия Германии, то она считала себя вправе взять ножик в руки и поделить пирог по-своему. К тому же совсем близко к германским границам располагался естественный союзник. Австро-Венгрия медленно и неизбежно приходила в упадок, и Габсбурги, игнорируя все законы истории, во что бы то ни стало хотели вернуть себе былое влияние и могущество.
       В 1909 году немецкий генерал-фельдмаршал Шлиф-фен опубликовал статью под названием "Современная война", многие положения из которой в скором времени легли в основу германской военной доктрины. Статью прочли не только в Германии. С огромным вниманием изучали ее в Генеральном штабе Великобритании, не менее внимательно читали в генштабе Франции. И в других штабах статью Шлиффена тоже прочли. И не просто прочли, но и устроили самый тщательный и кропотливый разбор положений, в ней изложенных, и внесли некоторые коррективы в мобилизационные планы своих армий. Словом, война стала неизбежной.
       Предлог не замедлил себя ждать - в 1914 году в Сараево был застрелен Франц Фердинанд. Германия объявила войну России, и понеслось... А поскольку война велась за передел всего мира, то в нее оказались вовлечены государства всех континентов, кроме Антарктиды, и в историю она вошла как Первая мировая.
       До сих пор не могу понять!.. Франц Фердинанд был австриец, стрелял в него террорист-серб на территории Югославии; во главе Германии и России стояли двоюродные братья Вилли и Никки - императоры Вильгельм II и Николай II, у которых даже порядковые номера совпадали, их личные отношения были весьма теплыми, что видно по переписке.
       Так почему Германия напала на Россию?!
       А в восемнадцатом году произошло то, что и должно было произойти: Центральные державы проиграли войну Антанте, причем в истощенных войной России и Германии произошли революции. Дальше был Версаль, и тогда уже Франция вволю поплясала на германских костях. Немцам припомнили и 1871 год, когда Германия в пух и прах разбила Францию и немецкие солдаты маршировали по Парижу, и вторжение во Францию в 1914 году, и много чего еще, что могут припомнить друг другу два государства, веками, то есть вечно, имеющие общую границу. Схожая ситуация наблюдается при ссорах семейных пар, долго проживших в браке. Муж и жена начинают припоминать друг другу взаимные обиды, отсчитывая их чуть ли не с первого свидания, хотя предметом спора был вопрос, кому идти за хлебом.
       Чем же закончилась Первая мировая война? Каковы ее итоги? За что двадцать миллионов людей закопали в землю и еще столько же сделали инвалидами? Отвечаю: Первая мировая война окончилась ничем, если не считать того, что Германию обложили репарациями, запретили иметь военную промышленность, военно-морской флот и ограничили численность вооруженных сил ста тысячами солдат и офицеров, а на политической карте появилось несколько новых государств, например Польша, Финляндия, РСФСР.
       Поясняю. Любая война, большая или маленькая, должна иметь цель. Такими целями могут быть аннексия территории, свержение правящего режима, оккупация государства или даже массовый геноцид и элементарный грабеж. Но в любом случае цель войны можно сформулировать следующими словами: установление мира лучшего, нежели довоенный.
       Если принять за мерило достижения целей Первой мировой войны количество умерщвленных людей, то - да, людей наколотили богато. На сотню мелких войн хватит. Только в мире после той войны не изменилось, в принципе, ничего. Германия была разбита, но не была покорена. Ведущие страны не потеряли свих колоний, а Германия не приобрела ни одной из них. С точки зрения передела мира в 1914 году не стоило делать даже первого выстрела. Причины и противоречия, приведшие к началу войны, устранены не были. Пар выпустили, но котел с огня не сняли и самого огня не погасили. Рано или поздно крышку должно было сорвать.
       И еще... Военное искусство умерло. Могу даже назвать точную дату и место смерти. Его убил немецкий ефрейтор, открутивший вентиль баллона с удушающим газом в 1915 году под Ипром. Военное искусство превратилось в индустрию уничтожения людей.
      

    VI

      
       И Сталин, и Гитлер в разное время сидели в тюрьме. Поэтому я позволю себе образно представить политическую обстановку, которая сложилась в мире к тридцатым годам прошлого века, и да простит меня читатель, если эта аллегория покажется ему корявой и неуклюжей.
       С точки зрения уголовника весь мир, всю Землю можно представить себе как один большой барак с заколоченными дверями, в котором бессрочно находятся - сколько стран у нас в мире? - допустим, двести человек. Каждый из них символизирует собой одну страну. Понятно, что страны, как и люди, не равны. Поэтому все запертые в бараке личности разнятся между собой по росту, уму и физической силе. Выйти из барака они не могут, не в космос же отправляться, поэтому вынуждены сосуществовать друг с другом. И вот человек шесть самых умных, волевых, здоровых и наглых уголовников берут кусок мела и делят барак напополам. Примерно так и происходит в преступном сообществе. Остальным они объясняют, что половина барака - это их территория, сфера их жизненных интересов. Если кто-то решится перейти начерченную линию, то рискует нарваться на финку или кастет, так как это движение будет расценено как вторжение и угроза мирному сосуществованию. На отвоеванной для себя половине эта шестерка ставит огромный стол, на котором беспрерывно пирует, вылавливая из общей баланды все мясо и отнимая у остальных их пайку.
       Еще одну шестую часть барака занимает странный, нелюдимый, угрюмый, непредсказуемый в своем поведении уголовник, у которого тоже есть финка. Он не просто отчерчивает свою территорию мелом - он отгораживается колючей проволокой, кирпичной стеной, железным занавесом, действуя по принципу: ни я ни к кому, ни ко мне никто.
       Что же остается остальным? Остальные сто девяносто три человека вынуждены размещаться в духоте и тесноте на одной трети барака, с завистью и страхом поглядывая в сторону более расторопных и дерзких соседей! Ведь у них же нет ни кастета, ни финки, ни силы, ни наглости.
       И вот однажды некий паренек, поглядывая на свои довольно крепкие кулаки, начинает сомневаться в справедливости такого уклада жизни. Он смотрит на ту половину барака, на которой идет пир, и понимает, что и для него там должно быть отведено место. В крайнем случае, можно кого-нибудь попросить из-за стола. Но один безоружный и голодный не сдюжит против шестерых вооруженных и сытых. Нужны надежные товарищи. Тогда он находит себе двоих верных друзей, у которых кулаки не меньше. Они тайком изготавливают заточки, и вот теперь для них появляется вполне реальный шанс прорваться на праздник жизни, отхватить свой кусок мяса и отвоевать для себя большую жилплощадь.
       В политике, как и в уголовном мире или как у насекомых, существует только одно право - право сильного. Слабый интересен лишь теми вещами, которые у него можно отобрать.
       Думаю, нет необходимости объяснять, что имя "паренька" - народившийся Третий рейх, а его товарищи - суть Италия и Япония. Кто такие шестеро наглецов - тоже, полагаю, объяснять не нужно. Они остались и сегодня, все такие же наглые. И "барак" поделен приблизительно так же, только "странного" соседа сильно потеснили, оставив ему вместо одной шестой одну двенадцатую часть "барака". Надолго ли? Впрочем, сосед от этого не стал менее странным и более предсказуемым.
       В чем секрет стремительного возвышения Германии? Как Гитлеру удалось за несколько лет превратить затравленное и разложившееся государство в европейскую супердержаву?!
       К моменту прихода Гитлера к власти в 1933 году положение Германии можно было определить как критическое. Страна летела в пропасть. Великий мировой экономический кризис 1929--1933 годов не обошел Германию стороной. Треть взрослого трудоспособного населения была без работы.
       С приходом к власти нацисты энергично взялись за дело. "Работу, работу, еще раз - работу" - таков был основной лозунг в начале гитлеровского правления. Вопреки распространенному мнению, строительство грандиозных автобанов было только одним, но не самым главным источником новых рабочих мест. Максимальное число людей, занятых на строительстве автобанов, не превышало 650 тысяч из более чем шестимиллионной армии безработных.
       Уже в апреле 1933 года Гитлер издает ряд законов, направленных на сокращение безработицы. Например, одним из законов ограничивалась механизация производства. В перерабатывающих отраслях промышленности сразу возникла потребность в свободных рабочих руках. Другим законом отменялся налог на подержанные автомобили немецкого производства. Автомобили всех марок сразу упали в цене, что улучшило конъюнктуру рынка и стимулировало развитие автомобильной промышленности. А она потянула за собой развитие металлургии и химической промышленности.
       Всего к концу 1933 года нацистам удалось сократить уровень безработицы в Германии на треть - до четырех миллионов человек. К 1937 году безработица была практически ликвидирована.
       В 1934 году, назначая Ялмара Шахта на должность председателя Рейхсбанка, Гитлер поставил перед ним две взаимоисключающие задачи: найти деньги на вооружение Германии и не допустить при этом инфляции. У нас в России подобную задачу правительство решило бы просто: включило станок и напечатало бы потребное количество "резаной бумаги" - казначейских билетов различного номинала. Но это привело бы и неизбежно приводит поныне к росту инфляции. Финансовый гений - Шахт - разработал и предложил Гитлеру схему, которая позволила в короткий срок "из ничего" извлечь более двенадцати миллиардов золотых марок. Не стану утомлять читателя подробностями, только отмечу, что никакой инфляции в стране не возникло, а деньги были направлены на разработку и производство новых самолетов, танков, пушек и боевых кораблей. К 1936 году перевооружение вермахта шло полным ходом, а количество военнослужащих всех родов войск стало расти. Гитлер ввел войска в демилитаризованную Рейнскую область.
       Но это были внутренние успехи. Во внешнеполитической деятельности Германия по-прежнему оставалась скованной англо-французским альянсом. В середине тридцатых годов гегемония Франции в Европе была бесспорной и казалась незыблемой. Было чрезвычайно опасно начинать даже не войну с Францией, военная мощь которой была многократно больше немецкой, а просто самостоятельные шаги в сторону сближения с другими европейскими странами. В Париже и Лондоне такие шаги Германии могли расценить как политическую игру, направленную на отторжение от Франции и Великобритании их союзников на Европейском континенте.
       Но, видно, глупость человеческая не имеет границ и национальности. На всякого мудреца довольно простоты, как бы высоко по служебной лестнице он ни поднимался. Иногда в голове премьер-министра преет такая же мякина, как и в голове самого младшего клерка. Еще в 1925 году Гитлер опубликовал свою книгу "Mein Kampf", в которой ясно и честно изложил цели, намеченные национал-социалистами, и средства их достижения. Все свои разбойничьи планы. Адольф Гитлер обнародовал на весь мир еще за восемь лет до прихода к власти! Более того, став канцлером Германии, он честно и последовательно стал претворять в жизнь все те положения, которые изложил в "Mein Kampf".
       Гитлер не просто не скрывал своих планов, в своих дальнейших речах и отдельных высказываниях он указывал направление и последовательность каждого своего действия. Это упреждающее саморазоблачение говорит не только о том, что все достигнутое нацистами не было простой случайностью или цепочкой совпадений. Это говорит о человеческой глупости вообще и чиновничьей в частности. Это говорит о неспособности людей замечать вещи, которые творятся у них прямо перед глазами.
       Государственные деятели в Париже и Лондоне, да и не только там, представить себе не могли, что можно так планомерно и цинично, ни от кого не скрывая своих планов, вести дела. Им всем казалось, что при планировании и проведении внешнеполитических акций должна быть обеспечена обстановка полнейшей секретности, с тем чтобы противник не имел времени на контрподготовку. Гитлер обеспечил сохранение секретности, полностью раскрывая свои карты. На Западе его заявления расценивались не иначе как блеф, провокация или дезинформация. За что европейские лидеры и поплатились. А Гитлер просто раньше всех понял, что, для того чтобы сохранить тайну, нужно быть максимально открытым в отношении большинства фактов.
       В 1936 году совместно с Муссолини он встал на сторону Франко. Республиканское правительство в Испании было свергнуто, Франко объявил себя диктатором, а Франция и Англия поимели "больной зуб" на юго-западе Европы. Теперь кроме Германии Франция должна была присматривать и за Италией, так как некоторые территориально-этнические разногласия между этими двумя странами не урегулированы до сих пор.
       Помощью Франко и милитаризацией Рейнской области Гитлер обеспечил себе безопасность на западе. В Рейнской области восстанавливалась и совершенствовалась линия укреплений, а генерал Франко отвлекал на себя внимание союзников, так как никто не мог поручиться за то, что испанцы не вторгнутся в южные районы Франции.
       В марте 1938 года был проведен аншлюс Австрии, которая была оккупирована немецкими войсками. В сентябре того же года, в результате Мюнхенского сговора, Гитлер вернул Германии Судетскую область, отторгнув ее от Чехословакии. В марте 1939 года Германия оккупировала оставшуюся часть Чехословакии и, таким образом, охватила южный фланг Полыни. В результате всех этих действий Германия окончательно стряхнула с себя узы, которыми была опутана со времен Версаля.
       28 апреля 1939 года Гитлер сказал:
       "Я преодолел хаос в Германии, установил порядок; производство во всех отраслях народного хозяйства необыкновенно возросло и стабильно продолжает развиваться. Мне удалось вернуть к работе семь миллионов безработных. Я объединил немецкий народ не только политически, но восстановил в военном отношении, постепенно преодолел все 448 статей того договора, который представлял собой самое подлое изнасилование, каковому подвергался какой-либо народ в истории. Я вернул отобранные у нас провинции, я вернул многим миллионам немцев их родину, восстановил территориальное единство нации. Все это мне удалось осуществить без кровопролития, не подвергая ни свой народ, ни другие народы тяготам войны. И все это сделал я - еще двадцать один год назад никому не известный рабочий и солдат из народа - собственными силами".
       И это была правда.
       На руку Гитлеру сыграли политические ошибки, допущенные британским правительством весной 1939 года. Дело в том, что Англия предложила свои гарантии Польше и Румынии. Это, разумеется, подействовало на Гитлера, как красная тряпка на быка. Предоставление гарантий странам, фактически недосягаемым для вооруженных сил Соединенного Королевства, выглядело как явная и преднамеренная провокация. Глупость и самонадеянность английского руководства заключались в том, что к тому времени и Польша, и Румыния уже были политически изолированы Гитлером от остального мира и Англия, не имевшая общих границ с этими странами, никак не могла оказать им помощь, даже если бы и хотела. Единственной страной, на которую можно было опираться, разыгрывая польскую или румынскую карту, был СССР, который граничил с обеими странами и имел достаточно мощные вооруженные силы, чтобы заставить Гитлера считаться со своим мнением. Но надменные англичане посчитали излишним заручиться какими-либо заверениями советского руководства в румынском и польском вопросах.
      

    VII

      
       Жгучая интрига стала закручиваться в Кремле весной 1939 года. Неизбежность надвигавшейся большой войны к тому времени стала очевидна не только политикам и дипломатам, но и простым гражданам. Формировались альянсы, рассматривались все варианты, способные усилить тот или иной блок и вышибить козыри из рук противников. К тому времени в общих чертах сформировались два блока: Западный, куда входили Великобритания, Франция, Голландия и готовы были примкнуть Северо-Американские Соединенные Штаты, и Центральный во главе с Германией, которую поддерживали Италия, Япония, Австрия, Румыния, Болгария.
       Позиция Советского Союза, если таковая имелась, не была озвучена прямо. То есть Советский Союз, продолжая клеймить агрессивную политику Германии, не предпринимал никаких враждебных шагов в отношении Рейха и не спешил присоединиться к Западному блоку. От позиции СССР, от того, на чью сторону он встанет, зависела география будущего театра военных действий и то, какую нагрузку и потери понесет каждое конкретное государство в этой войне.
       Было понятно, что если СССР заявит о нейтралитете и останется сторонним наблюдателем той бойни, которая в скором времени должна будет развернуться в Европе, то больше всех от этой войны выиграет именно Советский Союз. Оба блока выйдут из нее сильно ослабленными и в военном, и в экономическом отношении, и тогда Сталин сможет диктовать свои условия мирового или, по крайней мере, европейского устройства.
       Такие перспективы не устраивали ни Гитлера, ни британский кабинет. Поэтому с весны 1939 года в Москве эмиссары той и другой стороны развернули активную деятельность по подготовке такого пакта, который позволил бы опираться на СССР как на союзника. Необходимо было любыми средствами втянуть Советский Союз в большую войну.
       Характерным является высказывание Черчилля о том, что в противоборстве Германии и России следует помогать более слабой стороне, с тем чтобы они как можно сильнее истощили друг друга. Черчилль тогда думал, что в грядущей войне, так же как это происходило во всех европейских войнах за последние двести лет, Великобритании удастся остаться над схваткой, загребая жар чужими руками, а в самом конце, опираясь на нерастраченные силы, выступить в роли арбитра.
       Сэр Уинстон ошибся.
       В Кремле сидел человек, который по части политической интриги мог дать сто очков форы даже такому искушенному политику, как Уинстон Спенсер Черчилль.
       Слушая доклады Молотова, Сталин с интересом и удовлетворением отмечал, как представители государств, определяющих мировую политику, еще недавно не желавшие принимать Советский Союз в Лигу Наций, сейчас наперегонки лебезили и заискивали в наркоминдельских кабинетах, желая привлечь СССР на свою сторону. Представители Германии и Великобритании пихали друг друга локтями, как студенты в театральном буфете, мешали друг другу, шпионили друг за другом. Они готовы были идти на все новые уступки в переговорах, лишь бы СССР выступил на их стороне.
       Только Сталин отнюдь не спешил начать такие переговоры ни с одной из сторон. Сталин ждал. Время работало на него. Он ждал так, как терпеливо, с безразличным видом ждет настоящей ставки матерый карточный шулер. Он не принял никого из иностранных представителей лично и ориентировал Молотова на крайнюю сдержанность в беседах, которые ему, как народному комиссару иностранных дел, по службе приходилось вести с иностранными дипломатами. Никаких оценок! Никаких прогнозов! Никаких обещаний!
       Такая тактика конструктивного выжидания в скором времени дала свои результаты. Не только эмиссары, но и правительства Германии и Соединенного Королевства были доведены Сталиным до паники. Гитлер в бешенстве наорал на министра иностранных дел Риббентропа, обвинил его в неумении вести дела и жестко посоветовал ему отозвать посла Германии в СССР Шуленбурга.
       Можно сделать вывод о том, что, вероятно, Германия через Молотова заверила Сталина о своей готовности идти на все уступки, которые ожидала от нее советская сторона. Не просто же так в июле 1939 года английские эмиссары получили распоряжение прекратить всякие переговоры и были отозваны, а в августе между Германией и СССР было подписано соглашение, которое вошло в историю как пакт Молотова - Риббентропа и определило географию Европы на пятьдесят два года вперед. Можно предположить также, что не Риббентроп с Молотовым писали текст соглашения, хотя, безусловно, именно они руководили работой по его составлению. И писалось оно не накануне прилета Риббентропа в Москву, так как необходимо было время для окончательного определения условий и формулировок. Следовательно, документ секретной почтой несколько раз успел мотнуться по оси Москва - Берлин. Выходит, что ключевые договоренности между СССР и Германией были достигнуты до отзыва британских эмиссаров и эти два события вытекали одно из другого.
       В августе 1939 года правительства Великобритании и Франции предприняли последнюю отчаянную попытку втянуть Советский Союз в войну, которая начиналась в Европе не по нашей вине. Одиннадцатого августа в Москву прибыли английская и французская военные миссии во главе с адмиралом Драксом и генералом Думанком. На встречу с Молотовым они захватили с собой послов своих стран в СССР. Вячеслав Михайлович внимательно выслушал военных и дипломатов, которые всеми силами стремились отправить наших солдат умирать за английские интересы, компенсируя русской кровью самонадеянную глупость британского кабинета. Услышав простой и ясный вопрос "Зачем нам это надо?", послы не мычали и не телились, поэтому переговоры закончились ничем.
       Черчилль, встревоженный срывом переговоров, отлично представляя себе дальнейшие перспективы, через три дня срочно полетел в Париж, якобы для консультаций с президентом Лебреном. На самом же деле он осматривал Линию Мажино, чтобы лично удостовериться в крепости французской линии обороны.
       Через неделю, девятнадцатого августа, между Советским Союзом и Германией было подписано торгово-кредитное соглашение, по которому Германия предоставляла СССР кредит на сумму двести миллионов марок для закупок немецких станков и оборудования.
       В тот же день в советскую прессу, до того ежедневно поливавшую известно чем гитлеровский фашизм и германский милитаризм, мелким шрифтом была вброшена мысль о том, что принципиальных разногласий между СССР и Германией не имеется, в том числе и по политическому режиму. У них, мол, там тоже социализм, хоть и с приставкой "национал-", и что возможное сотрудничество столь схожих между собой государств пойдет на пользу обоим народам - немецкому и советскому. И... все. С этого дня затихла вся антигерманская истерия в советской прессе.
       Двадцать третьего августа в час дня на московский аэродром совершил посадку самолет с немецкими опознавательными знаками и свастикой на хвостовом оперении. По откидному трапу на советскую землю сошел приятный во всех отношениях человек - Иоахим фон Риббентроп. В этот же день, вернее, в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое августа, был подписан документ, который настолько хорош и интересен, что рискну привести его здесь.
      
      

    Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом

       Правительство СССР и
       Правительство Германии,
       руководимые желанием укрепления мира между СССР и Германией и исходя из основных положений договора о нейтралитете, заключенного между СССР и Германией в апреле 1926 г.,
       пришли к следующему соглашению:
      
       Статья I
       Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами.
      
       Статья II
       В случае если одна из Договаривающихся Сторон окажется об'ектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу.
      
       Статья III
       Правительства обеих Договаривающихся Сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы.
      
       Статья IV
       Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны.
      
       Статья V
       В случае возникновения споров или конфликтов межу Договаривающимися Сторонами по вопросам того или иного рода, обе стороны будут разрешать эти споры или конфликты исключительно мирным путем в порядке дружественного обмена мнениями или в нужных случаях путем создания комиссий по урегулированию конфликта.
      
       Статья VI
       Настоящий договор заключен сроком на десять лет с тем, что, поскольку ни одна из Договаривающихся Сторон не денонсирует его за год до истечения срока, срок действия договора будет считаться автоматически продленным на следующие пять лет.
      
       Статья VII
       Настоящий договор подлежит ратифицированию в возможно короткий срок. Обмен ратификационными грамотами должен произойти в Берлине. Договор вступает в силу немедленно после его подписания. Составлено в двух оригиналах на немецком и русском языках в Москве 23 августа 1939 г.
       Далее подписи Молотова и Риббентропа.
      
       К договору прилагался Конфиденциальный протокол, который разграничивал сферу интересов обеих стран в Европе. Позднее он выдержал четыре редакции, которые, не затрагивая договоренностей сторон по существу, регулировали второстепенные вопросы. Так, например, позднее в сферу интересов Советского Союза отошли Львов и Вильнюс, а к Германии - Белосток.
       В самой Германии факт подписания договора с Советским Союзом был воспринят неоднозначно. Ветераны партии посчитали это унижением и чуть ли не предательством целей и идеалов НСДАП, поворотом на 180 градусов в той борьбе, которую партия вела более двадцати лет. Здравомыслящая часть немецкого общества, напротив, приветствовала такое подчеркнутое сближение с СССР. Люди, способные мыслить спокойно и без истерик, рассуждали следующим образом: уж лучше союз с русскими, с которыми у нас нет никаких споров, чем с англичанами, которые желают нашей гибели, тем более что это временная мера в политических интересах. Германия наполовину большевизирована, а СССР находится на полпути к фашизму, так чего опасаться? Кроме того, "фюрер знает, что делает".
       Желая примирить крайние точки зрения и объяснить причины, побудившие его заключить сделку с большевиками, Гитлер публично заявил:
       "Всем известно, что Россия и Германия руководствуются различными политическими доктринами, но ни Германия не желает экспортировать свое мировоззрение, ни в данный момент Россия. Поэтому я не вижу причины продолжать противостоять друг другу. Всем должно быть ясно, что наше противоборство с Россией может принести пользу только третьей стороне, поэтому мы и решили заключить пакт. Этот пакт обязывает стороны консультироваться по некоторым вопросам развития Европы, а также сделает возможным взаимовыгодное экономическое сотрудничество. Я могу определенно сказать, что это политическое решение имеет огромное значение для будущего и является окончательным и бесповоротным".
       И тут же, 9 октября 1939 года, Гитлер направил высшему военному руководству Германии секретную записку, в которой подчеркивал, что нейтралитет СССР нельзя гарантировать никакими соглашениями.
       Из договора видно, что Гитлер развязал себе руки на Востоке для активных действий на Западе, причем Советский Союз после его подписания не мог встать на сторону антигитлеровской коалиции. Более того, Германия могла потребовать от Советского Союза расторжения всех торговых соглашений с Англией и ее союзниками, так как могла усмотреть в торговых отношениях "поддержку воюющей державы".
       Черчилль был так раздосадован этим пактом и так обиделся на Сталина, что смог перебороть себя и встретиться с ним в Тегеране только спустя четыре года.
       Интересная деталь: с советской и с германской стороны документ подписывали... два однокашника. Молотов и Риббентроп водили знакомство еще с дореволюционных времен, когда оба в одно и то же время учились в петербургской гимназии. Это обстоятельство, слабо повлиявшее на внешнюю политику обоих государств, безусловно, добавило сердечности во время встречи двух министров при подписании соглашения.
       По секретному протоколу зоной жизненных интересов СССР являлись Карелия, Эстония, Латвия, Литва, Восточная Польша, в том числе Западная Белоруссия и Западная Украина, Валахия и Бессарабия. Все они менее чем через год после подписания пакта "добровольно" вошли в братскую семью советских народов. Германия получала Западную Польшу и относительное спокойствие на восточных границах Рейха.
       Пакт Молотова - Риббентропа, вне всякого сомнения, - выдающееся достижение сталинской дипломатии! Со времен Тильзита, с 1807 года, Россия не заключала таких великолепных внешнеполитических сделок! Тегеранские, ялтинские и потсдамские соглашения не могут быть поставлены в один ряд с пактом и даже просто сопоставлены с ним.
       До начала Второй мировой войны оставалась неделя.
      
       "...если бы СССР пошел вместе с Англией и Францией, то нет сомнения, что германская военная машина обернулась бы против Советского Союза".
       "Красноармейский политучебник", стр. 152
      
       1 сентября 1939 года Германия напала на Польшу.
       Польская армия была сметена вермахтом в считанные дни. Она не имела в своем составе ни одного танка, поэтому была играючи намотана на гусеницы боевых машин Клейста и Рейхенау. Группы армий Бока и Рундштедта с севера и юга, действуя по сходящимся направлениям из Восточной Пруссии и Чехословакии, наголову разбили поляков. К десятому сентября исход этой войны стал очевиден и неизбежен. Главнокомандующий польской армией маршал Рыдз-Смиглы отдал приказ уцелевшим войскам начать общий отход в юго-восточном направлении. Семнадцатого сентября советские войска, в соответствии с пактом, перешли восточную границу Польши.
       Польша перестала существовать.
       Великобритания и Франция, выполняя ранее принятые на себя обязательства по отношению к Польше, объявили Германии войну, в надежде, что Северо-Американские Соединенные Штаты не преминут сделать то же самое. Однако президент Рузвельт не имел возможности так поступить. В самой Америке имелись серьезные и влиятельные силы откровенно фашистского толка, открыто и публично поддерживающие Гитлера, и не только словами.
       С другой стороны, возле Белого дома пацифисты устраивали многотысячные митинги, протестуя против того, чтобы американские парни гибли неизвестно за что в Восточном полушарии. Не считаться с этими двумя полярными мнениями Рузвельт не мог, тем более что они выражали позицию большинства американского общества. В своем выступлении, которое транслировалось на всю Америку, Рузвельт заявил, что "мы не будем ни с кем воевать за пределами САСШ, кроме случая, когда нападут на нас". Тем самым Рузвельт выдал Гитлеру гарантию военного невмешательства Америки в европейские дела. Правда, немного позже, приватно обращаясь к Черчиллю, Рузвельт уточнил: "Может быть, я никогда не смогу объявить эту войну, но вести ее я буду".
       САСШ объявили войну Германии только 11 декабря 1941 года. На третьем году войны в Европе.
       А на германском небосклоне осенью 1939 года зажглись звезды генералов Бока, Рундштедта, Манштейна. Клейста, Кюхлера, Клюге, Бласковица, Рейхенау, Листа, Роммеля. Это были не просто новые герои Рейха, не просто генералы новой формации. Это заявили о себе новые победители в современной маневренной и стремительной войне, войне моторов.
      

    VIII

      
       Наступили те самые золотые дни июня, когда курсанты военных училищ становились лейтенантами. Начальник училища перед строем в торжественной обстановке вручил Коле петлицы с лейтенантскими кубиками, пожелал счастливой службы и... моментально забыл о его существовании. В тот год училище выпускало больше сотни лейтенантов. Каждого поздравлять - рука отвалится.
       На следующий день Коля прощался с училищем, в нагрудном кармане его гимнастерки лежало направление к новому месту службы. Парню было немного грустно, все-таки три года жизни оставались позади. После обеда лейтенант Осипов уехал поездом в северном направлении, в колыбель трех революций город Ленинград.
       Время беспощадно меняет жизнь к лучшему. На месте старых деревянных и кирпичных вокзалов стоят теперь дворцы из стекла и бетона, способные пропустить за сутки тысячи пассажиров. Матово блестит мраморный пол, выплевывает цифры электронное табло, призывно манит кафетерий... Скука смертная. Строго, удобно, комфортно, рационально. Даже поезда все больше становятся похожими на самолеты. Нигде больше не продует свисток трудяга-паровоз, не повалит из его трубы густой чад, не выпустит машинист излишки пара. Не защекочет ноздри неповторимый запах угольной сажи вперемешку с парами мазута, этот авантюрный аромат дальних странствий.
       В провинциальном деревянном вокзале возле кассы толпилось человек сорок народу. Люди перли, нажимали, отпихивали друг друга локтями, стараясь протиснуться поближе к маленькому окошечку. Купить билеты на любое направление человеку интеллигентному было решительно невозможно. Увещевать это озверевшее стадо, взывать к совести и просить пропустить инвалида или женщину с ребенком было так же бессмысленно, как проповедовать слово Божье перед бизонами. На отполированных задницами лавках вдоль стены сидели отъезжающие. Кто-то вез мешок картошки, у кого-то в мешке хрюкал живой поросенок, где-то в корзине крякали утки. Местная шпана в футболках со шнуровкой и кепках-восьмиклинках, воровато озираясь, выискивала себе жертву. В воздухе витал густой запах немытых тел, лука, портянок и махорочного дыма. Словом, смрад.
       Коля зашел в здание вокзала, и под его ногами ласково зашуршал пол, заплеванный лузгой и окурками. Глянув в сторону кассы и верно оценив обстановку, красный командир неторопливой походкой проследовал в кабинет коменданта вокзала. Через десять минут, после предъявления своих проездных документов, Коля стал счастливым обладателем билета до города на Неве.
       Коля еще не привык к своему новому званию и вздрагивал при появлении патрулей, но ему все больше и больше нравилось быть командиром Красной армии. Девушки обращали на него внимание, граждане разговаривали уважительно, плюс еще масса маленьких радостей. И главное! Главное в том, что это не самоволка, даже не увольнительная. Это - сво-бо-да!!! Пусть и в отведенных уставом пределах. Впервые в жизни Колька Осипов свободно передвигался по своей стране! Эх, видели бы его в деревне! Гимнастерка, галифе, фуражка - все новое. Яловые сапоги скрипели дуэтом с портупеей. И все сидело как влитое. Еще три года назад был он сиротой-подпаском, а теперь, извольте видеть, он, Коля Осипов, - лейтенант героической Красной армии, командир, офицер. И служить ему предстояло не где-нибудь в Н-ске, в Волчехренске, а в городе Ленина. Не каждому доверят...
       Своему удачному назначению Коля был обязан армейскому землячеству. Пару месяцев назад их училище инспектировал начальник штаба Киевского Особого военного округа. Шорох перед его приездом стоял такой, что майоры и полковники наравне с курсантами драили казармы и территорию, не различая званий и заслуг, ибо все знали, что начштаба округа был мужик серьезный, разгильдяйства не терпел, порядок любил железный и его мнением по многим вопросам очень интересовался сам Жуков. Во время строевого смотра проверяющий остановился напротив Кольки и стал протирать пенсне. Коля обмер от страха, что тот нашел в нем какое-нибудь нарушение устава, и громко, как положено, представился:
       - Курсант второго взвода второй роты Осипов.
       Комдив посмотрел на него с интересом.
       - Что-то акцент у тебя, сынок, больно знакомый. Откуда призывался?
       - Из Мордовии, товарищ комдив!
       - Мордвин?
       - Так точно!
       - Как служба идет?
       - Нормально, товарищ комдив!
       - Ну, хорошо, курсант Осипов, служи.
       И комдив, протерев пенсне, двинулся дальше.
       Надо признать, что Колька по-русски говорил с небольшим акцентом. Многие люди, всю жизнь прожившие в России, говорят нечисто. Бывают акценты кавказский, татарский, узбекский, украинский. Их всех не перечесть. На Вологодчине говорят не так, как в Ростове-на-Дону, а сибиряки - не так, как москвичи. Мордовский язык распевный, гласные тянутся, как песня, а некоторые согласные произносятся забавно для русского уха, поэтому мордовский акцент ни с каким другим не спутаешь, особенно если сам мордвин.
       Проверяющий нашел, что училище заслуживает оценку "хорошо", а прощаясь, отозвал начальника училища в сторонку и, хоть и не положено по уставу, и не друзья они были, обратился с просьбой:
       - Товарищ полковник, извините меня за то, что обращаюсь не по службе...
       - Все что угодно, товарищ комдив, - вытянулся начальник училища.
       - Ну, что вы, вольно, - смутился комдив. - Помните курсанта из второй роты?
       Полковник подумал, что высокое начальство хочет отметить командира роты.
       - Так точно, товарищ комдив. Хорошая рота. И командир отличный.
       - Не спорю. Я о курсанте.
       - Осипове?
       - Да, именно об Осипове. Дело в том, что он - мордвин, мой земляк. Я давно не был на родине. Хочется сделать что-нибудь приятное для земляка. Нельзя ли устроить так, чтобы этот курсант продолжил службу в хорошем округе?
       Комдив так поставил ударение на слове хорошем, что начальнику стало понятно, что округ этот должен находиться в Европейской части Союза, но не Киевский Особый.
       - Можно, товарищ комдив. Вот, например, из Ленинградского разнарядка имеется.
       - Вот и отлично.
       С тем комдив и уехал. Он был родом из Мордовии и, как и Коля, мордвин. Почти всю войну он был начальником штаба у маршала Жукова, который ценил и уважал его. Во время войны этот человек дослужился до больших звезд, и даже Сталин отмечал его знание военного дела. Звали его Пуркаев Максим Алексеевич.
       К добру ли, к худу было такое вмешательство заслуженного полководца в судьбу Кольки? Может, в каком-нибудь захолустье Коля прожил бы более спокойную жизнь, обзавелся бы семьей, нарожал детишек и вышел в отставку, отслужив честно и беспорочно положенный срок, но, как говорится, история не знает сослагательного наклонения.
      

    IX

      
       Ленинград оглушил Кольку. Выйдя на Невский с Московского вокзала, Колька сразу же попал в самую гущу повседневной жизни огромного города. Неуклюже ехали троллейбусы, дребезжали трамваи, сигналили таксомоторы, везде люди, люди, люди. Все куда-то спешили, и никому ни до кого не было дела. Колька, выросший в тихой глуши и до сих пор служивший в относительно спокойных местах, и представить себе не мог, что на свете может быть столько машин и столько людей! Честно признаться, он оробел и сам себе казался уже не таким красивым и уверенным, как час назад, в поезде.
       Расспросив у постового милиционера дорогу, Колька пешком отправился в штаб округа, благо все его пожитки умещались в небольшом фибровом чемодане. В штабе округа новоиспеченный лейтенант смутился еще больше. В своих мечтах он представлял, как явится в управление кадров, лихо отрапортует о прибытии и внимательный офицер-кадровик сразу заметит, какой он замечательный человек и как повезло округу, что Красная армия доверила лейтенанту Осипову именно в нем проходить службу. Однако никто в штабе не удосужился пригласить оркестр и постелить ковровую дорожку для встречи столь высокого гостя.
       Штаб жил своей жизнью. Сновали из кабинета в кабинет капитаны и майоры, резво передвигались полковники, даже комбриги и комдивы вышагивали так молодцевато, будто только вчера приняли под командование роту. Больше всего Кольку смутил капитан-дежурный. Едва лейтенант зашел в вестибюль, как тот возник перед ним, румяный, в новенькой щегольски подогнанной форме, благоухающий "Шипром", как высшее существо с другой планеты, всем видом своим давая понять, мол, куда ты, лейтенант, со свиным рылом да в калашный ряд.
       - Я тут... У меня вот... - Колька смутился, стал шарить по карманам, хотя и знал, что направление лежит в нагрудном кармане вместе с командирской книжкой и комсомольским билетом.
       Капитан терпеливо ждал. Наконец направление нашлось.
       - Вам на второй этаж. Двести шестой кабинет.
       В двести шестой кабинет Колька зашел уже "прибитый". Майор-кадровик, точная копия капитана-дежурного, такой же холеный и румяный, в такой же новенькой пижонской форме ("Уж не брат ли?" - подумал Колька) в ответ на приветствие, не предложив сесть, спросил:
       - Связист?
       - Так точно. Связист.
       - Вот и отлично. Нам связисты нужны. Будете службу проходить в Н-ской стрелковой дивизии.
       - Как в стрелковой?! Как в дивизии? - задохнулся Колька. - Да я...
       - Товарищ лейтенант! - осадил его кадровик. - Вы прибыли служить или, может, к теще на блины?
       Колька покраснел. Ему почему-то казалось, что он окажется в глубоком, тщательно охраняемом бункере, будет "качать связь" для наркомов, может быть, даже и для САМОГО!.. В училище он был одним из лучших курсантов, великолепно знал все модели радиостанций, неужели в округе негде применить его знания, кроме как в стрелковой дивизии на простейших рациях?
       - Никак нет, товарищ майор.
       - То-то же. Связистов не хватает. А дивизия - геройская! В годы Гражданской войны ею командовал сам товарищ... - и майор назвал фамилию героя, чей портрет пролетарии носили на демонстрациях. - Так что давай, служи.
       Кроме того, героическая дивизия располагалась за полтораста километров от Ленинграда в лесисто-болотистой глуши. Дыра, одним словом.
       Колька, разбитый и раздавленный, поплелся на вокзал, на этот раз - Финляндский. Он уныло осмотрел броневичок, с которого Ленин обращался к рабочим и солдатам в семнадцатом году. Веселая и суетная жизнь северной столицы окружала его, как течение реки обтекает старый баркас, ржавеющий в затоне. Вечерний поезд увозил его к болотам, комарам и гранитным валунам.
      

    X

      
       А между прочим, лейтенант Осипов сделал в тот год, возможно, самую головокружительную карьеру в Красной армии. Злая судьба, как бы извиняясь за то, что обидела сироту в штабе округа, взяла его за руку и потянула круто вверх. Но об этом по порядку.
       Начальник Генерального штаба Красной армии маршал Шапошников назвал штабы мозгом армии и даже написал на эту тему хорошую книгу, которую так и назвал: "Мозг армии". Если пользоваться анатомическими терминами и дальше, то получится, что разведка - это глаза и уши армии. А связь? А связь - это ее нервная система.
       Вернемся к анатомии. У боксера могут быть сколь угодно накачанные мускулы и отточенная техника. Он видит соперника насквозь, догадывается о каждом его следующем движении. Мозг его работает как часы. Одного верного удара будет достаточно, чтобы бесчувственного противника унесли с ринга. Но беда в том, что импульсы головного мозга не проходят к мышцам спортсмена. Он или руки поднять не может, или стукнет не туда, и хорошо еще, если себя не повредит. Такого боксера поколотит даже ребенок.
       Гениальные замыслы полководца нужно быстро и без искажений передать в войска, иначе войска эти превращаются в тупую и беспомощную толпу вооруженных людей. Они без команды или в болоте увязнут, или друг друга перестреляют. Бери их голыми руками - не хочу. Поэтому связистов заслуженно называют войсковой интеллигенцией. Связисты в любом полку - уважаемые люди.
       В те легендарные времена классных специалистов не хватало. Морщась и покряхтывая, приходилось брать на службу даже бывших офицеров царской армии, вставших на сторону советской власти.
       При Сталине руководящая и направляющая Сила собиралась на свои исторические съезды не говорильни ради. Так, в 1929 году Сила на своем очередном съезде приняла Первый пятилетний план развития экономики СССР. Магнитка, Комсомольск-на-Амуре, Турксиб, Днепрогэс - эти названия золотом вписаны в историю нашей страны. Решение об их строительстве Сила как раз и приняла на том памятном съезде. Не беда, что разорили деревню, - нужны были рабочие руки для новостроек пятилетки, а сытого и зажиточного крестьянина от сохи не оттащишь. Вот и пришлось немного полютовать.
       Харьковский, Челябинский, Сталинградский тракторные заводы, как грибы после дождя, выросли во исполнение решений съезда. В названии этих заводов слово "тракторный" было вставлено для иностранных шпионов, так как все знали, что они производят, в основном, танки. И вскоре мы настроили много танков, очень хороших для своего времени. Ну, экипаж одного танка можно обучить и в полевых условиях. Механик-водитель - тракторист из колхоза, командир - парень с семилеткой, наводчик - у кого зрение хорошее, а заряжающий - из тех, кто поздоровее. За полгода можно "слепить" неплохой экипаж. Но танки объединяются во взводы, роты, батальоны, полки и бригады. Кто ими будет командовать? Поэтому открывались танковые командные училища. Но командиров все равно не хватало, потому что после училища молодой лейтенант мог командовать взводом, от силы - ротой. А командира от батальона и выше нужно "растить так же заботливо, как растит садовник облюбованное дерево", как метко сказал товарищ Сталин. Должно пройти какое-то время, пока командир наберется опыта. Такая же ситуация была и в авиации. Кроме военных училищ, пилотов готовили аэроклубы Осоавиахима. Но это было низовое звено. Тех, кто поведет их в бой, и тех, кто будет чинить их самолеты, не хватало.
       Простая вещь - значок "Ворошиловский стрелок". До войны десятки тысяч юношей и девушек с гордостью носили его на своей одежде. Думаете, чтобы его получить, было достаточно выбить из винтовки нужное количество очков? Ничего подобного! Это получился бы не "Ворошиловский стрелок", а заводской сторож. В лучшем случае - снайпер. Винтовка в этом деле была последняя вещь. Прежде чем тебя допустят до контрольных стрельб, ты должен сдать кросс, причем как бегом, так и на лыжах, выполнить гимнастические упражнения на спортивных снарядах, прыгнуть несколько раз с парашютной вышки и только потом можешь отправляться в тир.
       Еще немного "рихтануть" такого стрелка, добавить ему спецподготовки, обучить минно-взрывному делу, и пожалуйста - готовый диверсант.
       Поэтому и гордились молодые люди теми значками, и девушки охотнее принимали ухаживания от таких кавалеров. Это были будущие рекруты воздушнодесантных войск. Но кто ими будет командовать? В спешном порядке училища готовили командиров по сокращенной программе, и все равно нехватка командных кадров ощущалась весьма остро. Слишком стремительно росла и крепла Красная армия. Слишком много командиров замели в тридцать седьмом. Половину можно было бы и оставить.
       Со связью ситуация была вообще пиковая. Не хватало не только специалистов, но и самих средств связи. Если в армейском и корпусном звене укомплектованность средствами связи и специалистами-связистами можно было считать удовлетворительной, то в дивизионном и полковом звене дело было - труба. Обеспечивать связь командира полка с батальонами и артбатареей, можно сказать, было почти некому. Толковые связисты были на вес золота.
      

    XI

      
       Из штаба дивизии, в которую для дальнейшего прохождения службы был направлен лейтенант Осипов, его отфутболили еще ниже - в Н-ский стрелковый полк, располагавшийся у самой границы с Финляндией. Начальник строевой части болел "после вчерашнего", поэтому в документы особо не вникал, разглядев только звание - лейтенант. Командир полка назначил Кольку на должность командира взвода связи.
       Начальником связи полка был старлей, почти Колькин ровесник, закончивший два года назад пехотное училище и до того командовавший стрелковым взводом. Понятно, что в радиостанциях он разбирался слабо. Да чего темнить, начальник связи полка старший лейтенант Синицин мог самостоятельно только ручку У репродуктора крутить. Все остальное радиохозяйство было для него темным лесом. Однако он оказался славным парнем, к тому же соседом Кольки по командирскому общежитию. Хотя это слово здесь звучало слишком гордо. Обыкновенный барак, такой же, в каких жили солдаты, разделили фанерными перегородками на несколько боксов, поставили двух дневальных и назвали командирским общежитием. Ну не с рядовыми же командирам спать.
       От роду наблюдательный Колька отметил, что все командиры его полка - молодые. На досуге, за бутылкой белоголовой, он поделился своими наблюдениями с Синициным, и тот рассказал, что два года назад, когда сам Синицин только выпустился из училища, командир полка был другой. И начальник штаба - тоже другой. И комбаты - все до одного другие. Комиссар, правда, остался прежний.
       Два года назад, на торжественном мероприятии, посвященном Дню международной солидарности трудящихся, то есть Первому мая, вернее, на последовавшей пьянке, когда все вышли из-за стола покурить, тогдашний начальник штаба брякнул что-то насчет того, что Первую Конную создавали не Буденный с Ворошиловым, а комдив Дыбенко. Все удивились, но возражать никто не стал, потому что начштаба в Красной армии был с восемнадцатого года и в этой Первой Конной воевал пулеметчиком на тачанке. А еще он добавил, что батька Махно был награжден орденом Красного Знамени за штурм Перекопа. Будто красные шли в обход, через Сиваш, а в лоб Перекоп штурмовали махновцы. В благодарность за это батьку наградили орденом, а его лихую армию прижали в бескрайней степи к морю и покосили из пулеметов.
       Всю. До последнего бойца.
       Разумеется, в это никто не поверил, но через два дня в полк приехали гэпэушники. Сначала арестовали не к добру памятливого начальника штаба, потом комполка, а напоследок всех комбатов и пару-тройку ротных.
       А нынешний командир полка два года назад командовал ротой и носил в петлицах не две шпалы, как сейчас, а три кубика. Начальника связи арестовали год назад, и с тех пор Синицин мучается с этой долбаной связью, в которой он, выпускник пехотного училища, ни уха ни рыла.
       - Так они шпионы были, наверное? Или вредители, - предположил Колька.
       - А хрен их знает, может, и были, - согласился Синицин. - Только настоящие мужики они были.
       Бутылка пустела. Тянуло на откровенность.
       - А знаешь, Колян, - продолжал Синицин. - У старого комполка орден за Испанию был, а у начштаба - за КВЖД. Вот так! А у комиссара нашего - целых два! Один за то, что из-под Варшавы в двадцатом быстрее Тухачевского драпал, другой за то, что в двадцать первом кронштадтских матросов под лед спускал. Ты с ним поосторожнее. Он, знаешь, "на счету"...
       И видя, что Коля закис от таких рассуждений, Синицин решил подбодрить собутыльника. Он встал, прошелся соколом по каморке, отбил каблуками дробь, хлопнул себя ладонями по груди, ляжкам и голенищам и выдал частушку:
      
       Огурчики да помидорчики!
       Сталин Кирова пришил в коридорчике!
      
       Он весело посмотрел на Кольку, но тот не разделил его веселья.
       Колька вспомнил, как кто-то рассказывал, как на партсобрании разбирали персональное дело одного коммуниста. Капитан-коммунист был направлен в Ленинград по делам службы, и черт его понес на Дворцовую площадь, где, как обычно, было полно народа. Приезжий люд любовался архитектурой Эрмитажа, глазел на арку Генерального штаба и мерил глазами высоту Александрийского столпа. Какой-то мужик подошел и попросил то ли прикурить, то ли закурить, не суть важно. Закурил, поблагодарил и пошел своей дорогой. Больше его капитан в жизни своей никогда не видел. Только через минуту после того, как мужик отошел, к капитану подошли двое в штатском, представились и попросили предъявить документы. Капитан предъявил. После этого двое очень вежливо попросили его проследовать с ними на Литейный для разговора и разъяснений. Оказалось, что мужик тот был - иностранец. Пусть прибывший в Советский Союз и разгуливающий по городу Ленина на совершенно законных основаниях, но - ИНОСТРАНЕЦ!!!
       На Литейном битых три часа капитана терпеливо и обстоятельно расспрашивали, нет ли у него родственников за границей, нет ли кулаков и мироедов в родне, чем занимались его родители до семнадцатого года, не воевали ли они на стороне белых и почему, наконец, этот иностранец подошел не к кому-либо еще в целой толпе, а именно к нему, одетому в форму командира Красной армии? Может, какое сообщение передал? Может, это пароль такой был? Где, когда и при каких обстоятельствах они встречались раньше? Давно ли капитан завербован иностранной разведкой и какие сведения уже успел передать за рубеж? Капитан плакал, ползал на коленях, клялся Христом-Богом, что никогда этого иностранца в глаза не видел, умолял поверить и просил вызвать свидетелей.
       Люди, которые его допрашивали, прямо при нем позвонили в часть, где подтвердили, что капитан такой-то последние полтора года в Ленинграде не был, так как вообще пределов части не покидал. Через три часа, вывернув всего его наизнанку, капитана отпустили, не извинившись, но в часть прислали официальную бумагу с изложением причин задержания. В части решили недостойный поступок капитана обсудить на партсобрании. И снова капитан плакал, ползал на коленях и умолял поверить и простить. Все понимали, что случай был глупейший и если капитана исключить из партии, то нужно будет гнать его и из РККА, сломав ему не только карьеру, но и жизнь. Но все также понимали, что капитан утратил бдительность.
       Бдительность! Об этом говорилось ежедневно, плакаты, призывавшие к усилению бдительности, висели на каждом шагу и почти в каждом кабинете. Партия и сам товарищ Сталин терпеливо разъясняли советским людям, что внутренние и внешние враги не примирились с существованием первого в мире государства рабочих и крестьян, что по мере продвижения к коммунизму классовые противоречия будут только обостряться. Враги эти хитры и коварны. Они надевают на себя любые личины, лишь бы втереться в доверие и склонить на свою сторону незрелых и неустойчивых. Нужно быть бдительным! Враги и шпионы где-то рядом. Они среди нас. А этот растяпа-капитан прямо посреди бела дня дал такого маху!
       Некоторые горячие головы предлагали вычистить капитана из рядов, но решено было на сей раз крови не проливать. Капитану влепили "строгача" с занесением в личное дело и понизили в должности.
       Колька это запомнил и сделал выводы.
       Стараясь придать своему лицу мужественное выражение, а в голос добавить холодной стали, он встал, одернул гимнастерку, поправил ремень и твердым, как ему показалось, голосом заявил:
       - Гражданин Синицин! Прошу вас следовать за мной!
       На самом деле от волнения и старания говорить уверенно и внушительно голос у Кольки сел, и в пространство полетел невнятный сип:
       - Жажаницин, шушасе замой!
       Но Синицин его понял. Еще надеясь обратить все в шутку, он стал дружелюбно уговаривать Колю:
       - Колян, ты чего? Ты это всерьез, что ли?
       Тогда Коля достал из кобуры наган, взвел курок и повторил уже спокойнее и тише:
       - Гражданин Синицин, прошу вас следовать за мной.
       В этот момент Осипов являл собой монумент, воздвигнутый в честь советской твердости и бдительности. Хоть на плакат его.
       И Синицин вдруг обмяк, сделался жалким и суетливым. Не попадая внутрь, он стал натягивать сапоги прямо на босу ногу. Большой палец зацепился за голенище, но Синицин, не замечая этого, все толкал и толкал ногу в сапог. Провозившись с минуту, он наконец обулся и потянулся за ремнем.
       Чувствуя, что и с ремнем выйдет нежелательная заминка, Коля остановил его:
       - Ремень вам больше не понадобится, гражданин Синицин. На выход.
       Они вышли на улицу. Синицин впереди, руки за спину, Осипов следом с револьвером в руке. За то короткое время, что ушло на обувание непослушных синицинских сапог, Коля успел остыть и успокоиться и теперь решительно не соображал, куда же вести этого Синицина. Он знал, что всех врагов народа нужно немедленно арестовывать. Так постоянно учили на политбеседах. Синицин сморозил частушку, направленную против вождя и учителя, клеветническую и откровенно вредительскую. Синицин, пусть во хмелю, проявил себя как вредитель и враг народа, и Коля его немедленно арестовал. Но что с ним делать дальше - этого лейтенант не знал. На политбеседах об этом не говорили, а сам он не догадывался. Прикидывая возможные варианты своих действий, Коля продолжал с обнаженным револьвером водить Синицина по расположению полка, нимало не смущаясь комизмом ситуации. Когда он повел его на третий круг, вдоль пути следования стали кучками собираться красноармейцы, по-своему, с солдатским юмором, комментировавшие этот променад двух командиров, из коих один шагал без ремня и фуражки, явно и демонстративно нарушая устав, а второй охранял нарушителя, уставив тому револьвер в район пониже спины.
       Ситуация.
       Проще всего было бы отвести арестованного Синицина в Особый отдел. Именно это и было первой мыслью, пришедшей в Колькину голову. Пусть чекисты разбираются, это их дело. Но!.. А мало ли как отнесутся к самому Кольке в Особом отделе? Допустим, Синицин сделал враждебный выпад в сторону советской власти. Хорошо, Синицин за это ответит. А вот вы, товарищ наш дорогой, лейтенант Осипов, какие выводы для себя сделали? И правильные ли они, эти выводы? Подлец Синицин частушку спел, но вы-то ее - слышали, следовательно - сопричастны! Почему он ее спел именно при вас? Может, вы где слабину дали? Может, вы всем своим образом жизни дали врагу повод рассматривать вас как возможного соучастника? Вселили в него уверенность, что на вас можно положиться в случае чего? А не готовили ли вы, гражданин лейтенант, заговор с целью свержения советской власти? Уж не по вам ли, любезный, плачет-тоскует пятьдесят восьмая статья самого гуманного в мире Уголовного кодекса?
       Нарезав по полку четыре круга, Колька решил отвести арестованного в штаб. Пусть дежурный разбирается, у него опыта больше. Зайдя в дежурку, он в двух словах рассказал дежурному по полку суть дела. Дежурный капитан с роскошными буденовскими усами молча выслушал короткий Колькин рассказ и тихо сказал:
       - Караул.
       Красноармеец-вестовой, крутившийся тут же, опрометью бросился вон из штаба, и через пять минут в дежурку вошли двое караульных. Винтовки с примкнутыми штыками они держали наперевес.
       Капитан был по-армейски краток:
       - Увести арестованного.
       После того как караульные увели Синицина, немногословный капитан удостоил Осипова еще парой слов:
       - Пиши рапорт.
       Краткость - сестра таланта. Всего пятью словами дежурный разрулил ситуацию и по таланту своему вплотную приблизился к гениальности. На следующий же день, пока Синицин томился под арестом на гауптвахте, командир полка объявил лейтенанту Осипову перед строем благодарность за бдительность. Благодарность занесли в личное дело, и это было неплохим началом карьеры... но как-то нехорошо стали глядеть Кольке вслед сослуживцы, а при его появлении враз стихали оживленные разговоры.
       Однако ход делу дан не был, и рапорт Осипова лег под сукно штабного стола. Командование полка, посовещавшись, постановило, что хватит жертв, иначе полк вообще может остаться без командиров. Да и лишнее нездоровое внимание привлекать ни к чему. Решено было не ломать жизнь старшему лейтенанту Синицину, по дурости и пьянке позволившему себе немного лишнего, и тот, отсидев трое суток на гауптвахте, вернулся к исполнению своих обычных служебных обязанностей как ни в чем не бывало. В его отношениях с не в меру бдительным лейтенантом Осиповым, правда, легла глубокая трещина. Синицин затаил зло, и зло это требовало выхода.
       Точка в их отношениях поставлена не была.
      
      

    Заместитель Народного Комиссара Обороны СССР

    Народному Комиссару Обороны СССР

    Маршалу Советского Союза Ворошилову К.Е.

       "___" апреля 1940 г.
      
      

    Отчет О работе Управления по начальствующему

    составу РККА за 1939 г.

       ?...? Очистка армии и пересмотр уволенных (без ВВС)
       В 1935 г. уволено 6198 чел., или 4,9% к списочной численности.
       В 1936 г. уволено 5677 чел., или 4,2% к списочной численности.
       В 1937 г. уволено 18 658 чел., или 13,1% к списочной численности (из них политсостава 2194 чел.). Из общего числа уволенных в 1937 г.:
      
      

    Мотивы увольнения

    Всего уволенных в 1937 г.

    Из числа уволенных восстановлено в 1938--1939 гг.

    Фактически осталось уволенных

       А) арестованы
       4474
       206
       4268
       Б) уволены во испол. Решения ЦК ВКП(б)
       N П47/102 от 29.03.37. Искл.
       из ВКП(б) за связь с заговорщиками
       11104
       4338
       6766
       В) уволены по политико-моральным причинам (пьяницы, морально разложившиеся, расхитители народного достояния)
       1139
       109
       1030
       Г) исключены за смертью, по инвалидности и болезни
       1941
       8
       1933
       ВСЕГО: %% к
       18658
       4661
       13 997
       списоч. числ.
       13,1%
      
       9,7%
      
       В 1938 г. уволено 16362 чел., или 9,2% к списочной численности (из них политсостава 3282 чел.). Из общего числа уволенных в 1938 г.:
      
      

    Мотивы увольнения

    Всего уволенных в 1938 г.

    Из числа уволенных восстановлено в 1939 г.

    Фактически осталось уволенных

       А) арестованы
       5032
       1225
       3807
       Б) уволены во исполнение решения ЦК ВКП(б) N П47/102 от 29.03.37. Искл. из ВКП(б) за связь с заговорщиками
       3580
       2864
       716
       В) уволены по директ. НКО от 24.06.38 N 200/ш (поляки, немцы, латыши, литовцы, финны, эстонцы, корейцы и др. уроженцы заграницы и связанные с ней)
       4138
       1919
       2219
       Г) уволены во исполнение прик. НКО N 0219--1938 (пьяницы, морально разложившиеся, расхитители народного достояния)
       2671
       321
       2350
       Д) исключ. за смертью, по
       инвалидности и болезни
       941
       4
       937
       ВСЕГО: %% к
       16362
       6333
       10 029
       списоч. числ.
       9,2%
      
       5.6%
      
       ?...? В общем числе уволенных как за 1936--1937 гг., так и за 1938--1939 гг. было большое количество арестовано и уволено несправедливо. Поэтому много поступало жалоб в Наркомат Обороны, в ЦК ВКП(б) и на имя тов. Сталина. Мною в августе 1938 г. была создана специальная комиссия для разбора жалоб уволенных командиров, которая тщательно проверяла материалы уволенных путем личного вызова их, выезда на места работников Управления, запросов парторганизаций, отдельных коммунистов и командиров, знающих уволенных, через органы НКВД и т. д.
       Комиссией было рассмотрено около 30 тыс. жалоб, ходатайств и заявлений. ?...? Всего восстановлено 11 178 чел. Эти восстановленные были уволены: приказами НКО - 4030 чел.; приказами округов - 7148 чел.
       Е.ЩАДЕНКО
      
       Полковое хозяйство не хитрое. Через пару месяцев Коля поставил связь в полку на наезженную колею. Он не ленился проводить занятия с личным составом, объясняя красноармейцам основные принципы работы радио. Командир полка, видя такое усердие и знание предмета, произвел кадровую рокировку: Синицина поставил командовать разведротой, а на его место перевел Осипова. К вящему удовольствию обоих. Разведка и связь - близнецы-братья. Обе службы одинаково близки к командованию. Даже живут чаще всего в соседних казармах, а то и вовсе в одной. Но в данном случае между разведкой и связью "пробежала черная кошка".
       Дивизией, в которой довелось служить Кольке, командовал полковник Бутылкин. Два года назад он был майором и командовал батальоном, но вихрь кадровых чисток вознес его по карьерной лестнице сразу на четыре ступеньки вверх, добавив попутно пару шпал в петлицы. И тут оказалось, что существует некоторая разница между батальоном и дивизией, и состоит она не только в количестве личного состава.
       Полковник Бутылкин, назначенный так скоропостижно на высокую должность, совершенно растерялся. Он совсем не умел командовать дивизией. Никто его этому не учил. Голова совершенно пошла кругом от навалившихся дел и забот. В первое время Бутылкин еще пытался командовать самостоятельно, но вскоре дела пошли из рук вон плохо и он, окончательно запутавшись в служебных связях, как муха в паутине, опустил руки и предался извечной русской слабости с бесшабашностью обреченного. Со дня на день ожидая ареста за развал службы, он погружался все глубже и глубже на дно бутылки и редко когда бывал трезв. Настоящим хозяином дивизии оказался начальник штаба.
       Алексей Романович Сарафанов был, что называется, штабистом от Бога. Эрудированный, грамотный, волевой - он являл собой хороший пример для молодых командиров. Карьеру его нельзя назвать блестящей. Многие его сослуживцы, с которыми он воевал с басмачами в Туркестане, или учился на курсах "Выстрел", или, позднее, в Академии имени Фрунзе, были уже комбригами или комдивами. Некоторые даже комкорами. А он - всего только полковник, не имеющий особых перспектив повышения.
       Весть о том, что в полку появился великий спец по связи, по солдатскому телеграфу дошла до штаба дивизии. Начштадив полковник Сарафанов решил лично выяснить достоверность слухов и как-то в конце сентября выехал, вроде как с инспекторской проверкой, в полк, в котором служил наш Коля. Он дал командиру полка пару вводных по развертыванию войск в боевой порядок и по обеспечению взаимодействия между подразделениями. КП полка обозначил, ткнув пальцем в полковой плац:
       - Отсюда, товарищ майор, и будете командовать.
       Комполка нисколько не смутился. Несколько бойцов по команде молодого лейтенанта развернули радиостанцию и размотали три телефонных аппарата. Комполка руководил уверенно. В тех случаях, когда связь барахлила, он посылал вестовых с приказами к командирам подразделений. Два часа играли в войну, но полк выполнил все вводные. Все это время Сарафанов исподволь приглядывался к действиям комполка и лейтенанта-связиста. Сукины дети действовали грамотно и без суеты, будто его, Сарафанова, приезда ждали и неделю к нему готовились. В конце концов начштадив объявил отбой и попросил построить весь личный состав на плацу. Сделав краткий разбор учений, он объявил всему полку благодарность.
       Обратно в дивизию начштадив уезжал, держа лейтенанта Осипова на карандаше. Ему не хватало грамотных и решительных командиров. Прошедшая два года назад зачистка комсостава больно ударила по штабным кадрам. Как метлой по кабинетам подмели. Опытных штабистов осталось мало. На командира взвода можно любого лоботряса в училище выучить, а штабного работника надо готовить. Долго и кропотливо. Слишком разная служба - в войсках и при штабе. Сколько бед может натворить дубовый капитан в войсках? Роту, ну - батальон солдат бездарно под огнем противника положить. А у них в штабе дивизии капитан - начальник оперативного отдела. Если он сделает ошибку в планировании, то под огонь противника попадет целая дивизия! Четырнадцать тысяч штыков.
       Поэтому так уж получилось, что в октябре в дивизию из полка перевели двух человек: командира полка майора Соломина на должность заместителя командира дивизии и лейтенанта Осипова - исполняющим обязанности начальника связи дивизии. Вот так! Должность, по тем временам, если и не полковничья, то майорская - точно.
      

    XII

      
       "Не исключена возможность, что СССР будет вынужден, в силу сложившейся обстановки, взять на себя инициативу наступательных военных действий".
       "Красноармейский политучебник", стр. 155
      
       Советское правительство с 1918 года было обеспокоено близостью границ к Ленинграду. До войны они располагались совсем не там, где теперь, а гораздо ближе к городу. Ленинский лозунг о праве каждой нации на самоопределение поляки и финны поняли чересчур буквально и отделились от молодой советской республики. В 1918 году никакой возможности удержать их в границах РСФСР не было, так как молодая советская Республика сама задыхалась в кольце фронтов Гражданской войны и никто в мире не мог поручиться, что она просуществует сколько-нибудь долгий срок. В 1939 году ситуация изменилась. Курс на индустриализацию, проводимый партией и правительством, позволил создать в СССР одну из самых передовых и боеспособных армий своего времени. Бои на озере Хасан и на Халхин-Голе показали лучшие качества Красной армии и отличные боевые качества красноармейцев. Поэтому советское правительство и озаботилось переносом границ подальше от города Ленина. Озабоченность эта возрастала все больше по мере укрепления Красной армии, а после подписания пакта Молотова - Риббентропа она переросла в прямое беспокойство. Финской стороне были предложены несколько вариантов территориального обмена для того, чтобы отнести границу западнее и севернее Ленинграда. Правительство Финляндии, надеясь на линию Маннергейма и опираясь на уверения англичан, делало вид, что не понимает прозрачных намеков, шедших из Москвы. Такая непонятливость маленького соседа огромной страны привела к тому, что в советской печати появилось следующее сообщение.
      
      

    Столкновения советских войск с финскими войсками

       Ленинград, 30 ноября (ТАСС). 30 ноября с. г. в 2 часа ночи в деревне Ковойня, что на северном берегу Ладожского озера, группа финских солдат со стороны деревни Манесила, нарушив границу СССР, атаковала передовую заставу Красной армии.
       ПРОТИВНИК БУДЕТ УНИЧТОЖЕН
      
       Здесь же, ниже:
      
       ...Финские войска снова открыли стрельбу. От этих слов на лицах советских людей гнев. Но с радостью было встречено сообщение о том, что Красная армия перешла финскую границу.
       "Правда" 1 декабря 1939 г.
      
       Каллио (президент Финляндии) объявил состояние войны с Советским Союзом.
       Рейтер. Лондон. 30 ноября 1939 г.
      
       В ночь с двадцать девятого на тридцатое ноября из штаба округа пришла директива, в которой дивизии предписывалось находиться в состоянии боевой готовности номер один и быть готовой действовать по-боевому. Колька узнал о ней одним из первых, так как во время приема директивы находился на узле связи. Ему не спалось последние дни. Необъяснимое предчувствие чего-то плохого, что должно скоро произойти, не давало ему покоя. Перечитав директиву, Колька подумал: "Ну, вот оно". Он вышел в коридор штаба. За дверью кабинета начштаба горел свет. Колька постучал и вошел. Начальник штаба разговаривал по телефону. Увидев Кольку, он сделал приглашающий жест, показывая на стул, а сам тем временем продолжал отвечать по телефону:
       - Так точно! Есть! Есть! Готовы, выполним... Так точно! Есть выполнять!
       Наконец он положил трубку и посмотрел на Колю:
       - Осипов? Что у тебя?
       - Вот, товарищ полковник, - Коля положил на стол листок с директивой.
       Сарафанов взял лист, прочитал директиву, поморщился.
       - Знаю уже. Только что разговаривал со штабом округа.
       - Товарищ полковник, что же это?
       - Это? Это война, товарищ лейтенант. Война!
       - Как же так? - растерянно спросил Коля.
       - Раком! - отрезал Сарафанов. - Приказано разбить финнов - значит, разобьем, никуда не денемся. Связь готова к работе в полевых условиях?
       - Так точно.
       - Содержание директивы больше никому не разглашать. До личного состава доведем завтра на построении. Иди, собирайся. Завтра, - он посмотрел на часы. - Нет, уже сегодня выступаем.
       Как это часто бывало и раньше, Красная армия воевала бездарно и бестолково, заваливая укрепления линии Маннергейма трупами своих бойцов. Танки вязли в двухметровом снегу. На затворах винтовок и замках орудий на морозе застывала смазка, и они отказывались стрелять. Из штаба округа не поступило ни тулупов, ни валенок, ни теплого белья, ни меховых шапок. Красноармейцы были одеты в обычные шинели на рыбьем меху, кирзовые сапоги, которые трескались от мороза, и суконные буденовские шлемы. По приказу командарма Тимошенко все новые и новые стрелковые цепи окоченевших красноармейцев бросались через минные поля на штурм бетонных ДОТов. Финны отвечали ураганным минометным и пулеметным огнем, и все атаки, захлебнувшись, откатывались, оставляя на белом снегу сотни скорченных трупов в серых шинелях.
       Не то чтобы Семен Константинович Тимошенко был болван и не понимал, что творит, бросая своих солдат тысячами на верную смерть. Возможно, он яснее всех понимал, что таким макаром линию Маннергейма не прорвать. Но у него был приказ это сделать, и этот приказ исходил от человека, спорить с которым в Советском Союзе не рисковал никто. Сталин ничего не говорил о возможных потерях. Он только приказал прорвать линию Маннергейма и обозначил рубежи, на которые должна была выйти Красная армия. Это можно было понимать и так: хоть по трупам, пока у финнов патроны не кончатся, но выйди, товарищ командарм, на эти рубежи. Если ты положишь сто тысяч красноармейцев, то я дам тебе другие сто тысяч. Если двести - найду и двести. А если ты линию Маннергейма не прорвешь и к намеченным рубежам не выйдешь, то ко мне в Кремль лучше с оправданиями не приезжай. Ты лучше там, в Карелии, застрелись.
       Застрелиться было не так страшно, как не выполнить приказ Сталина.
      
      

    Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа от 6.12.39 г.

       Войска Ленинградского военного округа в своем продвижении достигли следующих рубежей:
       На Мурманском направлении наши войска, преодолевая сопротивление белофиннов, продвинулись на 35 километров южнее Петсамо.
       На Ухтинском. Реболском. Поросозерском и Петрозаводском направлениях в результате успешных боев наши войска пересекли железную дорогу Нурмес-Иоэнсуу и продвинулись на 60--65 километров от гос. границы.
       На Карельском перешейке, в восточной его части, наши войска после артподготовки прорвали главную оборонительную линию финнов, известную как "линия Мажино-Кирка".
      
       На Карельском перешейке наши войска после артподготовки захватили безымянный хутор, хозяева которого сбежали в глубь Финляндии еще в конце ноября. В огромной риге был оборудован полевой узел связи. По-северному просторную избу хозяев занял штаб дивизии. За обеденным столом сидел начальник штаба и составлял донесение о потерях.
       Донесение выходило невеселое. Дивизия, насчитывавшая 14 512 человек личного состава, за неполную неделю боев потеряла две трети бойцов. Из них убитыми 3102 человека, ранеными 3657 человек, обмороженными и больными 2841 человек. Под ружьем оставались 4912 человек. Линия Мажино-Кирка лежала километрах в трех от хутора, цела и невредима. Многочисленные атаки не принесли ей никакого вреда, красноармейцы гибли на минном поле под кинжальным огнем, не Успевая добежать до финского переднего края. За четыре дня штурма дивизия была обескровлена и деморализована.
       Большой урон причиняли "кукушки" - финские снайперы, усевшиеся на деревьях. Они имели хорошую оптику и не подпускали к себе наших бойцов ближе чем на шестьсот шагов. В этом радиусе, заранее пристреляв ориентиры, они, стреляя наверняка, убивали красноармейцев как в тире. Один патрон - одна смерть. До леска, в котором засели "кукушки", было метров восемьсот открытого пространства, которое хорошо просматривалось между веток с высоты деревьев, на которых снайперы оборудовали себе огневые позиции.
       Сарафанов докончил донесение, крикнул вестового:
       - Вестовой! Осипова ко мне.
       Штаб округа рапортовал о том, что линия Мажино-Кирка прорвана. Штаб округа не может ошибаться. Это значит, что сегодня в ночь он поднимет всех оставшихся бойцов и пойдет с ними на верную смерть - штурмовать эту линию. Лучше умереть от финской мины, чем от чекистской пули. В том, что его расстреляют, если он останется жив, Сарафанову сомневаться не приходилось: невыполнение приказа, трибунал, приговор известен. Два года назад расстреливали и не за такое.
       Умирать было не страшно, но жалко. Через несколько часов он, полковник Сарафанов, погибнет ненужной, глупой, ничего не меняющей смертью. И не просто умрет сам, а поведет за собой на убой пять тысяч душ. Поведет их туда, где уже лежат их товарищи и где они сами останутся лежать. К утру все будет кончено. Не будет больше ни этих оставшихся пяти тысяч, ни полковника Сарафанова, ни дивизии.
       - Вызывали, товарищ полковник? - на пороге стоял румяный от мороза лейтенант.
       - А, Осипов. Заходи. Отправишь вот это донесение в штаб округа и вызови мне командиров полков к шестнадцати ноль-ноль в штаб.
       - Виноват, товарищ полковник, с полками нет связи. Наверное, миной провод перебило.
       - Ну так устраните повреждение, - в голосе Сарафанова появилось раздражение.
       - Днем невозможно, товарищ полковник: "кукушки". Ночью найдем обрыв и все починим.
       Упругой пружиной Сарафанова подбросило со стула. Ночью идти на штурм. Ночью их всех будут убивать. Без разбора будут крошить в капусту и полковников, и рядовых, а этот долболет в лейтенантских кубарях тут еще какие-то слова говорит. О чем это он?
       Сарафанов достал из кобуры наган, взвел курок и направил наган в упор Коле между глаз.
       - Через час, нет - через сорок минут, товарищ лейтенант, я жду от вас доклада о том, что связь работает как надо. А в шестнадцать ноль-ноль наблюдаю командиров полков в штабе. Вам ясно? - тяжело дышал полковник.
       - Так точно, ясно, - моментально побелел Коля.
       - Выполняйте.
       Коля хотел было возразить, что "кукушки" все равно перестреляют связистов, но вспомнил кружок наганного дула перед своим носом и передумал.
       - Есть! - лейтенант четко отдал честь, так же четко повернулся кругом через левое плечо и вышел из избы.
       - Назарбаев, Сидоров! - подозвал он двух связистов. - Возьмете катушку, винтовки и пройдетесь по линии. Задача: найти и починить обрыв.
       В риге повисла тишина. Все понимали, что это - верная смерть.
       - Так, товарищ лейтенант... - начал было Назарбаев.
       - Отставить. Выполнять приказ. За неисполнение - расстрел, - оборвал Осипов, будто не он минуту назад обмирал от страха под дулом сарафановского нагана. - Маскхалаты наденьте. Передвигаться только ползком, - добавил он уже мягче.
       Два связиста, захватив катушку с проводом, поползли по ровному и открытому полю вдоль линии связи.
       Коля присел на пустой ящик из-под патронов. Потянулись минуты. Одна. Вторая. Пятая. Десять минут. Пятнадцать. Двадцать.
       "Прошли. Наверное, прошли, - думал о своих подчиненных Коля. - Выстрелов нет, значит - прошли".
       И тут один за другим сухо щелкнули два выстрела.
       Коля посмотрел на часы. Прошло двадцать три минуты. Он встал, прошелся по риге. Первым естественным желанием было побежать посмотреть, что со связистами. Но он вспомнил сарафановский приказ наладить связь во что бы то ни стало, вспомнил наган, направленный ему в голову, и между лопаток, несмотря на мороз, протекла капелька пота. Еще два связиста под угрозой расстрела были отправлены на поиск обрыва провода. Два выстрела раздались через восемнадцать минут.
       Колька с тоской посмотрел на оставшихся связистов. Его душило чувство взятого на душу греха. Ведь он понимал, что, приказывая днем на открытой местности искать обрыв, он отправляет своих людей на верную гибель. Нет и не было у них шансов доползти.
       Колька стал натягивать маскхалат, взял катушку, повернулся к оставшимся связистам:
       - Прощайте, товарищи. Не поминайте лихом.
       Ему никто не ответил.
       Коля лег на живот и по-пластунски выполз из риги.
       По полю была проложена довольно глубокая борозда, оставленная проползшими здесь связистами. Не поднимая головы, Колька стал вглядываться вдаль. Метрах в трехстах от него лежали без движения, уткнувшись в снег, два красноармейца. Еще дальше, шагов через сто, лежали другие двое. Колька видел черные подошвы их сапог. "Ну и ладно, - подумал он. - И пусть. По грехам мне и мука. Нечего было грех на душу брать".
       Он пополз по борозде, вжимаясь всем телом в снег. "Интересно, а где меня убьют?" - продолжал он свои размышления, невольно переводя взгляд в сторону леска, в котором засела "кукушка". "Если убьют до первых двух связистов, то будет жалко, что не прожил еще несколько минут, а если после - то можно считать, что он обманул свою смерть, выкроив для себя несколько лишних мгновений.
       Стоп! - В крестьянском Колькином мозгу мелькнула догадка. "Кукушка" не сорока, чтоб с ветки на ветку порхать. "Кукушка" сидит на каком-то одном дереве, где у него оборудована огневая позиция, откуда он заранее пристрелял местность.
       "Ай да Коля! Ай да молодец, - похвалил он сам себя, чувствуя, что появился шанс - один из тысячи - выжить. - Представь себе, что ты "кукушка", что ты целый день сидишь на дереве, ожидая появления цели, - продолжил он свои рассуждения. - Двадцать три минуты ребята ползли, прежде чем их заметили. Вторая пара ползла восемнадцать минут. На пять минут меньше. Чем это объяснить? - И тут же вторая догадка услужливо пришла в голову. - Все правильно! "Кукушка" целыми днями сидит на дереве без движения, разглядывая в бинокль вот это унылое ровное поле. Глаз "замыливается", внимание рассеивается, поэтому первую пару "кукушка" заметил позднее второй. Убив Назарбаева и Сидорова, он встрепенулся и стал ждать вторую пару, поэтому ребята успели проползти меньше".
       Почувствовав шанс на спасение, Колин мозг стал работать как сложное и дорогое счетно-решающее устройство.
       "А что это означает? - спросил парень сам себя и через секунду сам себе ответил: - А это означает, что вершина сектора обстрела "кукушки" находится на линии леса и располагается где-то посередине между первой и второй убитыми парами".
       Установить местонахождение снайпера - значит наполовину победить его. Только что толку в таком знании? До того леска метров четыреста. Колька не видит "кукушку", а "кукушка" пока не видит Кольку. Значит, покуда двигаться вперед не надо. А когда будет надо? Если Колька передвинется вперед, то снайпер его заметит наверняка, а сам Колька в лучшем случае успеет засечь вспышку выстрела его винтовки перед самой своей смертью. Что делать? Третья - спасительная - догадка не заставила себя ждать. "Сидит же БЕЗ ДВИЖЕНИЯ!!! - додумался Колька. - А пописать ему сходить надо? Ладно, пописать можно с дерева, а если по большому или просто ноги размять?"
       Это была победа.
       Морозило. Погода выдалась безветренная. Деревья стояли ровно, ветви не колыхались. Любое шевеление веток мог произвести только человек. Колька рассчитал так: "По такому снегу четыреста метров я пробегу минуты за три. Если где-то зашевелится ветка и хрустнет снег, это будет значить, что "кукушка" пошел по своим делам. Он наверняка в маскхалате поверх тулупа. Пока маскхалат снимает, пока тулуп расстегивает, пока дела свои делает, потом обратно собирается, у меня будет минут десять. Главное - не торопиться, дать "кукушке" на корточки сесть. А если я не прав, то первая же пуля - моя. И конец мученьям".
       Коля застыл, мучительно, до боли в глазах, вглядываясь в ветки деревьев, стоящих на опушке, и прислушиваясь ко всем звукам, доносящимся из леса. Мороз стоял градусов тридцать. Коля месяц назад успел купить теплые кальсоны, но холод сверху и снизу проникал через фуфайку и маскхалат, пробирая до костей. "Водочки бы..." - подумалось Кольке.
       Примерно через полчаса на опушке качнулась толстая ветка. Раз, другой, третий. Потом качнулась ветка пониже. У Кольки бешено заколотилось сердце: "Вот оно, пошло дело". Скоро, как и рассчитывал Колька, послышался хруст снега, будто в него уронили что-то тяжелое. "Спрыгнул. Теперь надо досчитать до двадцати, чтобы дать ему отойти от дерева". Через двадцать секунд Колька с низкого старта саженными прыжками, бросив катушку, с винтовкой наперевес поскакал через поле, местами по пояс проваливаясь в снег.
       "Скорее! Скорее! Скорее!" - стучало у него в мозгу. Сердце ухало в груди от подбородка до живота и готово было выскочить наружу. Ему казалось, что он не бежит, а топчется на месте.
       "Вот и опушка. Добежал. И все еще живой, - Колька с разбегу рухнул в снег и пополз на брюхе. - Вон оно, то дерево. От него в сторону леса ведет цепочка следов. Только бы не смена караула. Только бы он не ушел".
       "Он" не ушел. Метрах в двадцати от дерева пролегал небольшой овражек. В этом овражке со спущенными штанами сидел щуплый паренек лет восемнадцати и - скажу мягко, не конфузьтесь - "по капле выдавливал из себя раба" прямо на снег. За этим занятием он и был застигнут бравым Колькой. Рядом с ним на ветке орешника висел тулуп, винтовка была воткнута прикладом в снег.
       Услышав шум за спиной, паренек обернулся. Можно не сомневаться, что в этот момент у него процесс пошел поживее.
       Коля навел на него винтовку, жестом приказывая подняться.
       Непослушными руками паренек застегнул штаны и тщетно пытался попасть в рукава тулупа.
       - Неси прямо так, - Колька показал винтовкой в поле. - Пошли.
       Паренек выбрался из оврага, держа тулуп под мышкой.
       - Винтовку не забудь, - Колька показал на винтовку.
       Паренек снова спустился в овраг и, ухватив винтовку за цевье, бросил ее к Колькиным ногам.
       Проходя мимо дерева, на котором "кукушка" оборудовал себе гнездо, Колька поднял взгляд и увидел красный термос, висящий между ветвей.
       - Давай его сюда, - показал он финну на термос, - нечего добром разбрасываться.
       Паренек юрко вскарабкался на дерево и через секунду спрыгнул с термосом. Все это время Колька держал его на прицеле.
       - Пошли, что ли? - Колька показал винтовкой впереди себя.
       Пока шли через поле обратно на хутор, финн что-то лопотал себе под нос. К своему удивлению, Колька сумел разобрать отдельные слова: "Русские звери, плен, теперь убьют, бедная мама...". Слова походили на родные, мордовские, на те самые, которые он всю жизнь слышал в своей деревне среди земляков, только окончания были какие-то смешные и интонация напоминала птичий клекот.
       В риге, куда Колька привел пленного, бойцы встретили его как выходца с того света. Связисты не ожидали больше увидеть своего командира. Помкомвзода Грицай, здоровенный черниговский хохол, переминаясь с ноги на ногу, промямлил:
       - Товарищ лейтенант, а мы вас того... Не ждали уже... сегодня.
       - Грицай, мигом доложи начштаба, что я захватил пленного. А вы двое, - Колька указал на связистов, - быстро на линию, и чтоб через полчаса связь была. "Кукушек" перед нами больше нет, - он указал на пленного. - Я его спрашивал. Катушку подберете в поле. Их там целых две.
       Через минуты в ригу зашел Сарафанов.
       - Осипов?! Живой?! - обрадовался полковник. - Как же ты это ухитрился, я имею в виду финна?..
       - Да так как-то, товарищ полковник, - будто оправдывался почему-то Колька. - Должно быть - со страху.
       - Что, страшно было? Поди, полны штаны наложил, пока его поймал.
       - Маленько есть, - честно признался Колька. - Но он больше.
       - Ну, что ж, Осипов, - Сарафанов посмотрел на Кольку, потом на пленного. - Тебя за твой подвиг к ордену представим. А этого, - он показал на "кукушку". - Как говорится, по законам военного времени. В расход. Сам его пустишь или помощь нужна?
       - Так, это... Товарищ полковник...
       - Что еще? - недовольно спросил начштаба.
       - Допросить бы его.
       - Где ж я тебе переводчика найду? Через пять часов на штурм идти. Даже по команде сообщать о нем нет смысла, все равно не успеет до нас переводчик добраться.
       Полковник хотел добавить, что и добираться, собственно, уже будет не к кому. Остаткам дивизии предстояло геройски погибнуть сегодня ночью, пытаясь совершить невозможное.
       - Товарищ полковник, разрешите мне? Я могу, - попросил Колька.
       - Что за чушь? Что ты можешь?
       - Товарищ полковник, я, кажется, по-ихнему понимаю.
       - Да ну? Интересно... Спроси у него, много ли еще "кукушек" в лесу?
       - Спрашивал уже. Он говорит, что на два километра вправо и влево от того места, где я его поймал, никого нет.
       - Тогда спроси, может ли он показать нам схему их обороны? Если покажет - останется жив.
       Колька стал говорить с финном по-мокшански. Пленный закивал и с надеждой смотрел то на Кольку, то на полковника.
       - Ну, тогда веди его в штаб, - подвел итог Сарафанов.
       В штабе перед пленным финном расстелили карту. двухверстку, дали ему синий карандаш.
       Сарафанов приказал:
       - Рисуй.
       Колька перевел. Пленный взял карандаш и стал наносить на карту значки и линии.
       - Переведи ему, что если он что-то напутает или забудет нарисовать, то он пожалеет, что родился на свет. Смерть его будет мучительной и долгой.
       Колька снова сказал несколько слов на мокшанском. Пленный кивнул и еще глубже погрузился в работу. Минут через десять он сказал, что все готово.
       - Ну и что это за китайская грамота? - спросил Сарафанов.
       Пленный залопотал, объясняя свои значки, а Колька переводил:
       - Это, товарищ полковник, минные поля. Тут, тут и тут. А это - финские доты. Здесь и здесь. В этой деревне располагается батальон, который прикрывает этот участок обороны. Этот финн говорит, что можно пройти мимо минных полей и дотов и захватить деревню врасплох.
       - Пусть покажет по карте.
       Полковник Сарафанов полностью изменил заготовленную диспозицию. Когда в назначенное время прибыли командиры полков, он довел до них совсем другой план прорыва финской обороны. Исходя из сведений, полученных от пленного, были направлены две небольшие разведгруппы с задачей уничтожить доты противника. Пленный финн показал безопасные подходы к дотам. В это время остатки дивизии просачивались мимо минных полей. Взрыв дотов послужил сигналом к атаке. Финны не ожидали увидеть в своем расположении красноармейцев, да еще и ночью. Все было кончено в несколько минут. Линия обороны была прорвана, финский батальон взят в плен.
       Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа от 6.12.39 года подтвердилась ранним утром седьмого декабря. По крайней мере, в части событий на Карельском перешейке. Но это был только первый эшелон линии Маннергейма. Впереди было сорок километров дотов, минных полей, надолбов и траншей, которые еще предстояло преодолеть.
      

    XIII

      
       Как всегда и везде, когда Красная армия терпела поражение или победа доставалась ей ценой огромных потерь, ордена и медали в войсках рассыпали корзинами. Надо было как-то заретушировать потери, понесенные огромной державой в пограничном конфликте с небольшим государством, и поднять моральное состояние войск. Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР 88 человек были награждены орденами Ленина, 1146 человек - орденом Красного Знамени, 3602 человека - орденом Красной Звезды, 3593 человека получили медаль "За отвагу", 4431 - "За боевые заслуги". 26 человек стали Героями Советского Союза. И это только в Красной армии! У флота был свой счет. А еще награждались железнодорожники - отдельным списком. Совпартруководители и гражданские служащие - тоже отдельным списком. Недавно учрежденные медали "За отвагу" и "За боевые заслуги" получили даже повара. Власть будто хотела заткнуть рты выжившим, вовлечь их в круговую поруку. Льготы и награды, тобой не заслуженные, вовлекают в заговор молчания. Награжденные становились как бы соучастниками государственного обмана.
       Приезжал, допустим, награжденный красноармеец в свою деревню на побывку, и неловко становилось ему рассказывать односельчанам всю правду о потерях. О том, что медаль свою он получил не за подвиг, не за доблесть воинскую, а за то, что не замерз в карельских снегах, не подорвался на минном поле, не попал на прицел финского снайпера, что не его роту погнали на пулеметы по пояс в снегу. Что он просто выжил. Не это хотели услышать земляки. Простые люди, изнуренные работой, лишенные материального достатка, хотели знать, что их тяжелый труд и нищенское, полуголодное существование не напрасны. Это их трудом крепится Красная армия, в которой служат такие герои.
       Разве этим людям можно было говорить правду?! Разве можно было развенчать их святую веру в высшую мудрость вождя, который сидит в Кремле? А если прибавить к этому горящие глаза девчонок и уши осведомителей НКВД, то станет понятно, что правду о той войне говорить было решительно невозможно. Вот и плел красноармеец доверчивым слушателям семь гор до Луны, заливал баки.
      
       Ушли в Москву наградные листы на лейтенанта Осипова и полковника Сарафанова. Лейтенанту - на орден Красной Звезды, полковнику - Красного Знамени. Но в этом конкретном случае награды были заслуженными и справедливыми. Полковник Сарафанов действительно спланировал и провел талантливую операцию по захвату укреплений противника и разгрому его гарнизона, а выполнение этой операции стало возможным благодаря тому, что Коля захватил в плен финского снайпера.
       Больше на той войне Коля не совершил ничего героического. Под пули ему - штабному - лезть больше не приходилось, по минным полям он тоже не разгуливал. Он находился при штабе, обеспечивал связь штаба с полками и батальонами и по совместительству выполнял обязанности переводчика при допросах пленных и в переговорах с местными жителями.
       11 февраля 1940 года Красная армия после мощной артподготовки пошла в крупномасштабное наступление. Глубоко эшелонированная линия Маннергейма была наконец прорвана. 12 марта в Москве был подписан мирный договор. 13 марта боевые действия были прекращены. Война была завершена победоносно для Красной армии. Границы были отнесены на запад и север от Ленинграда за счет финской территории безо всякой компенсации, а в составе Союза ССР появилась новая республика - Карело-Финская ССР. Прилагательное "финская" должно было служить напоминанием и острасткой соседнему с ней государству о том, что эта республика в любой момент может быть увеличена присоединением к ней самой Финляндии вместе с Хельсинки. Финские города Вийпури и Петсамо стали Выборгом и Печенгой. Выборг стал форпостом на пути к Ленинграду, а Печенга имел важное экономическое значение для страны. Помимо того что это незамерзающий порт, соединенный с Большой Землей железной дорогой, это еще и ценнейшее месторождение цветных металлов, где добывается половина таблицы Менделеева.
       А что же англичане и французы? Эти ребята просто помахали флагами - и все. В марте сорокового года они предпочли моментально забыть о тех грозных и воинственных заявлениях, которые делали четыре месяца назад, о тех гарантиях, которые выдавали наивным и легковерным финнам. Ровно за три месяца до вторжения Красной армии в Финляндию Германия при сходных обстоятельствах напала на Польшу, и ей немедленно была объявлена война. Советскому Союзу эти два государства объявлять войну не решились, хотя СССР проявил себя как агрессор, попирающий все нормы международного права. Испугались сильного или побоялись остаться с Гитлером один на один? Но ведь они уже и так остались - в августе 1939 года между Германией и СССР был подписан Пакт о ненападении. Весной сорокового года никто в Советском Союзе не собирался объявлять войну Германии. Торговый оборот обеих стран рос в геометрической прогрессии к вящей выгоде немцев и русских, и вступать в войну с Германией только для того, чтобы доставить удовольствие французам и англичанам, для Сталина означало бы резать курицу, несущую золотые яйца. Выражаясь языком наперсточников и фармазонов, Англия и Франция Финляндию попросту кинули, наобещав семь гор до небес. Как кинули перед этим Польшу.
       С подачи Сарафанова приказом командующего округом лейтенанту Осипову в апреле сорокового года было присвоено воинское звание "старший лейтенант". Досрочно.
      
       Человек как никакое другое животное адаптируется к любым условиям жизни. Он может жить в условиях вечной мерзлоты, как чукчи или эскимосы, в знойной пустыне, как бедуины. Человек может построить свое жилье на заоблачной высоте, где и кислорода-то почти нет, однако шерпы там себя чувствуют даже комфортно. Человек может месяц обходиться без пищи и больше недели без воды. Человек может не мыться месяцами. Он может нырять на большую глубину. Он выжил даже в космосе. При некоторой тренировке человек способен выдерживать колоссальные перегрузки: бежать сутками супермарафон или поднимать огромные тяжести. Ко всему человек сможет приспособиться, все преодолеть и все пережить. Однако чужую удачу ему пережить тяжелее всего. Все вышеперечисленные трудности ничто по сравнению с теми муками, которые терзают нас, когда кто-то рядом, пусть и заслуженно, получает власть, почет или награду. Каленым железом разум жжет вопрос: "Почему не я?! Чем он лучше?!", превращая жизнь в пытку. Если же баловень судьбы живет с нами бок о бок или знаком нам с детства, то простить ему его удачу уже решительно никак невозможно! Мы же знаем его как облупленного! Мы с ним каждый день здороваемся. Сколько раз мы с ним вместе курили, а то и выпивали запросто. Бывало, в детстве мы его даже поколачивали, и вдруг - раз! Он оказался выше нас с вами. Наглец и выскочка. Разве это справедливо?
       Определенно, успех ближнего способен отравить и испакостить наше собственное существование.
       Узнав о досрочном присвоении Кольке очередного звания и о представлении его к ордену, к начальнику штаба дивизии подкатился начальник политотдела. Тоже полковник. Он вальяжно расположился на стуле возле сарафановского стола и начал издалека развивать мысль о том, что "некоторые старшие командиры проталкивают своих любимчиков", об усилении бдительности, о моральном облике красного командира и недостаточной политической и гражданской зрелости некоторых молодых командиров, вчерашних курсантов. Дескать, имеются тревожные сигналы от молодых коммунистов, на которые он, представитель партии в данной дивизии, обязан отреагировать и принять неотложные строгие меры как к "возомнившему из себя" нарушителю социалистической морали, так и к тем, кто его покрывает и продвигает по службе.
       Сарафанов был завален грудой неотложных дел, ему было некогда да и неприятно выслушивать сентенции комиссара, поэтому он оборвал его:
       - Короче, куда ты гнешь?
       Комиссар улыбнулся и достал из планшета три листа исписанной бумаги. Сарафанов ждал продолжения.
       - Вот, товарищ полковник, рапорты коммунистов нашей дивизии о недостойном поведении старшего лейтенанта Осипова. Людьми командует из рук вон плохо, делами службы не интересуется, в международном положении разбирается слабо, замечен в бытовом пьянстве.
       Комиссар протянул Сарафанову рапорты.
       - Вы почитайте. Вот рапорт его соседа по общежитию Синицина, грамотного и дисциплинированного командира.
       Сарафанов брезгливо отвел протянутую руку с пачкотней.
       - Что вы предлагаете? - спросил он комиссара.
       - Я предлагаю обсудить поведение Осипова на комсомольском собрании, понизить в должности и отправить его служить в тот полк, из которого вы, товарищ полковник, так неосмотрительно перевели его к нам в штаб дивизии. Кроме того, я сегодня же пошлю рапорт в политуправление округа об исключении Осипова из наградных листов.
       Сарафанов спокойно посмотрел на комиссара:
       - Осипова, значит, обратно в дыру?
       - Почему - в дыру? Не в дыру, а к месту службы.
       - Ага. Понятно, - кивнул Сарафанов. - Если парень не бегает к тебе и не стучит на своих товарищей, то он, значит, тебе не угоден?
       - Что за тон, товарищ полковник! - возмутился комиссар. - Не "стучит", а докладывает обстановку. Прошу выбирать выражения.
       - Осипова, значит, обратно в дыру, - повторил Сарафанов. - А кто связь в дивизии обеспечивать будет и языков таскать? Ты и твои стукачи? Ты хоть понимаешь, что все мы Осипову жизнью обязаны?! Что он, можно сказать, дивизию спас от позора и людей от смерти?
       - Товарищ полковник!.. - комиссар привстал со стула. - Если вы сейчас же...
       Но Сарафанов перебил его, спокойно и прямо глядя в глаза:
       - Если хоть одна бумажка без моего ведома и подписи выйдет из дивизии, то будьте уверены, товарищ полковник, что я в ГлавПУр РККА такую телегу накатаю, что все московские писаря свои чернильницы выпьют от зависти. Причем телегу эту я направлю не по команде. У меня в Москве найдутся друзья, которые положат мой рапорт прямо на стол начальника Главного политического управления товарища Мехлиса. Я уверен, что Льву Захаровичу будет весьма интересно узнать, что комиссар дивизии, проповедующий ленинские нормы морали, живет с женой своего командира по причине затяжной пьянки последнего. Что этот комиссар через начальника продовольственной службы сбывает гражданским лицам - спекулянтам - армейские харчи. Что этот комиссар вставил в наградные листы своих приближенных подхалимов, которые непосредственного участия в боевых действиях не принимали. Продолжать или достаточно?
       Мехлис, попади ему такой рапорт на стол, немедленно бы направил его в трибунал и настоял бы на высшей мере. Поэтому продолжать не потребовалось. С каждым словом Сарафанова комиссар краснел все больше и больше, наливаясь пунцовой зрелостью. Казалось, его вот-вот расшибет апоплексический удар. Он встал и нетвердой походкой пошел к двери, остановился возле нее, повернулся, взявшись за ручку, и, не поднимая глаз, выдохнул:
       - Я все понял.
       - Я надеюсь, товарищ полковник, что вы поняли действительно все. В том числе и то, что хозяин в дивизии должен быть один. И что добровольные помощники есть не у вас одного. Всего доброго.
      
       Апрель, капель...
       Весна пришла и в эти северные широты Кольского полуострова. Таял снег, капали сосульки, по-весеннему пригревало солнышко. В природе, во всех ее звуках и запахах, чувствовалось обновление. Мир будто заново рождался, вытаивая из-под снега.
       В последних числах апреля сорокового года Коля бодро шагал в штаб дивизии. Настроение у него было неуставное и весеннее. Он настолько поддался ему, что позволил себе снять ушанку и расстегнуть верхний крючок шинели - вопиющий случай нарушения формы одежды и дурной пример для подчиненных.
       Коля взбежал по ступенькам и вошел в штаб, ответил на приветствие дневального и прошел в кабинет начальника штаба.
       - Разрешите, товарищ полковник, - Коля по-уставному приложил руку к виску.
       - Заходи, Осипов. Хорошо, что пришел.
       Коля сделал три шага от двери строевым.
       - Товарищ полковник! Лейтенант Осипов. Представляюсь по случаю присвоения звания "старший лейтенант".
       - Правильно делаешь, что представляешься. Постараюсь запомнить. Петлицы перешил уже?
       Коля поправил воротник с петлицами. Он их пришил всего полчаса назад - уже с тремя кубиками.
       - Когда обмывать будешь? Не забудь пригласить.
       - Так сегодня вечером, товарищ полковник, и собирался. Прошу ко мне после службы, к девятнадцати ноль-ноль.
       - Спасибо за приглашение. Приду. А теперь о деле. Тут начальник политотдела интересовался, почему это лейтенант... отставить - старший лейтенант Осипов не подает заявление о вступлении в ряды ВКП(б)? Ты, может, программы нашей не разделяешь?
       - Товарищ полковник, - Коля откровенно растерялся. - Да рано мне вроде. Мне всего-то двадцать два.
       - Ты что же, считаешь себя недостойным?
       - Да нет... То есть да, считаю, - запутался Коля.
       - Молодой еще, значит?
       - Так точно, товарищ полковник, молодой.
       - Ага. Понятно, - подвел итог Сарафанов. - Значит, ордена получать да звания внеочередные - ты не молодой, а в партию, выходит, не созрел.
       - Товарищ полковник, я ж не знал, - стал оправдываться Коля. - Вы только прикажите.
       Сарафанов посмотрел на него как на безнадежно больного, с жалостью и скорбью.
       - Дурак! - поставил он диагноз. - Тебе честь оказывают, а ты - "прикажите"! Сам-то как считаешь? Достоин ты нашей партии или нет?
       - Разрешите доложить, товарищ полковник?
       - Докладывай.
       - Достойным себя я считаю, но думал, что еще молодой.
       - Индюк тоже думал. Чтоб сегодня же вечером в политотделе было твое заявление о вступлении в партию.
       - Есть подать заявление о вступлении.
       - Молодость - это недостаток, который проходит со временем. К сожалению.
       - Разрешите идти?
       - Не разрешаю. Тут вот еще что. Вызов пришел из Москвы. На тебя и на меня. Ордена нам с тобой в Кремле вручать будут. Сам Калинин.
       - Ух ты-ы! - не удержал эмоций Колька.
       - Вот тебе и "ух ты". Тридцатого апреля в двенадцать часов надо быть в Кремле. Форма одежды - парадная. Двадцать восьмого выезжаем. А чтоб у тебя голова не закружилась от успехов, завтра вечером заступишь в наряд дежурным по штабу. Вопросы есть?
       - Никак нет! Есть заступить дежурным.
       - Все. Теперь иди. Работать мешаешь.
      
       Через четыре дня состоялось собрание партийной организации штаба дивизии. В повестке дня значилось два персональных дела: о приеме кандидата в члены ВКП(б) старшего лейтенанта Осипова и персональное дело начальника продовольственной службы. Начальник проворовался по-крупному, продолжая выписывать продовольствие на уже убитых бойцов и сбывая продукты рыночным спекулянтам. Дело дошло до Особого отдела округа и отчетливо пахло трибуналом. А как можно отправлять на скамью подсудимых коммуниста?! Коммунисты у нас неподсудны. До тех пор, пока они - коммунисты. Поэтому действие это было скорее процессуальное, чем внутрипартийное. Партия ритуально избавлялась от перерожденца, и чтобы скорее вверить судьбу продовольственного начальника ежовым рукавицам ОГПУ, необходимо было отобрать у него партбилет.
       За оба вопроса голосовали единогласно, без воздержавшихся. За то, чтобы принять Осипова Н. Ф. кандидатом в члены ВКП(б), и за то, чтобы исключить из рядов партии большевиков ворюгу в военной форме. Всем присутствующим судьба обоих партийцев - бывшего и будущего - была примерно ясна. Спекулянту высвечивается длительный срок, и хорошо еще, если не расстреляют, а Осипов круто пойдет вверх как новый выдвиженец. Но все коммунисты еще помнили, как они готовились к последнему штурму и одевались во все чистое. И помнили, что именно Осипов добыл сведения, спасшие остатки дивизии. Поэтому все сошлись во мнении, что парень действительно геройский, и никто не посмел выступить против.
      

    XIV

      
       Весной 1940 года произошло событие, резко крутанувшее маховик войны. Война, имевшая место быть до этого времени, еще не была, собственно, мировой. Германия с Советским Союзом поделили между собой Польшу, Англия и Франция объявили Германии войну. Больше никто никому войны не объявлял. Да и та, что была объявлена, получила название "Странной" за способы ее ведения. Враждующие армии спокойно стояли на своих оборонительных рубежах, лениво перестреливаясь, и никаких активных наступательных действий не предпринимали. На Западном театре военных действий англо-французские войска имели шестикратное превосходство в силах и технике против Германии, оставаясь при этом на своих позициях.
       8 апреля 1940 года английский и французский посланники посетили МИД Норвегии и вручили норвежскому правительству ноту более чем странного содержания. В этой ноте правительства союзных держав в категорическом и безапелляционном тоне требовали от Норвегии прекратить поставки руды в Германию. В частности, в ней было заявлено, что правительства Великобритании и Франции "оставляют за собой право предпринять любые меры, какие они найдут необходимыми, для того чтобы воспрепятствовать или не дать возможности Германии получать нужные ей материалы из Норвегии". Сами материалы, поставляемые в Германию, объявлялись контрабандным товаром. В случае невыполнения требований, изложенных в ноте, в течение сорока восьми часов союзные державы намеревались минировать территориальные воды Норвегии в трех районах, а также" выставить эскадру для патрулирования. Причем движение всех судов, в том числе и гражданских, в указанных районах будет осуществляться на их собственный страх и риск. Иными словами, англичане посчитали себя вправе топить любые суда, кроме союзных.
       Эта нота выглядит особенно нелепой и дикой еще и потому, что адресовалась она правительству государства, в состоянии войны не находящегося. Из Норвегии руда шла как в Германию, так и в Англию. Поставок этих Норвегия прекращать не собиралась и о своем намерении вступить в войну на стороне Центрального блока не сообщала. Нота была составлена в заведомо нестерпимом тоне, особенно если учесть, что направлена она была против нейтрального и суверенного государства. Угрозу минирования норвежских территориальных вод можно было понимать только в качестве декларации о намерении захватить Норвегию в самом обозримом будущем.
       Германия не могла упустить этот канал поставок, так как тогда само дальнейшее существование Рейха делалось весьма проблематичным. Восполнить поставки руды было нечем.
       Гитлер отреагировал молниеносно. 9 апреля началась масштабная десантная операция немецких войск в Норвегии. В этот же день вермахт перешел границу Дании и оккупировал ее. В этот же день в Норвегии было создано новое правительство во главе с Видкуном Квислингом.
       К вечеру на Лондонской бирже царила паника. Валюта и ценные бумаги Дании и Норвегии выбыли из оборота. Ценные бумаги, эмитированные правительством Великобритании, резко упали в цене. Качнулся курс фунта стерлингов.
       Биржа рухнула.
       С этого дня война стала по-настоящему мировой и пошла по нарастающей. Причиной этому неуклюжая и самонадеянная политика британского) кабинета. Понятно, что Франция теперь была обречена, она едва ли не единственная на европейском континенте поддерживала английскую политику и оставалась союзником Великобритании. Та легкость, с которой были достигнуты военные успехи в Норвегии и Дании, а главное, предотвращена попытка английского вторжения в Норвегию, лишь ускорила развязку. Через месяц, 10 мая 1940 года, Германия начала военные действия против англо-франко-голландских войск. Еще через месяц, 17 июня, дело было сделано. Французское правительство, видя неизбежность капитуляции, попросило Германию о перемирии. Еще через месяц Франция капитулировала. Но это будет летом, а пока...
      
      

    СООБЩЕНИЕ КОМАНДОВАНИЯ ГЕРМАНСКОЙ АРМИИ

       Берлин (10 апреля)
       К концу сегодняшнего дня все норвежские базы военного значения твердо удерживаются германскими войсками. В частности, Нарвик, Тронхейм, Берген, Ставангер, Кристианзанд и Осло заняты сильными германскими войсковыми частями. Сопротивление норвежских войск там, где оно имело место, как, например, около Осло и Кристианзанда, сломлено.
       Германская авиация, действуя частично уже из норвежских авиационных баз, нанесла вчера вечером серьезные потери англо-французской эскадре около Бергена...
       Новые германские войсковые части, не встречая сопротивления, быстро продвигаются сейчас в Дании и Норвегии согласно плану.
       "Правда", 11 апреля 1940 г.
      

    XV

      
       И вот - Москва! Как много в этом звуке!..
       Сарафанов и Осипов прибыли в столицу в вагоне первого класса, в котором между Москвой и Питером разъезжали партийные функционеры, крупные хозяйственники, народные артисты и иностранные дипломаты. На площади Трех вокзалов их ждала машина, специально присланная за ними. И не какая-нибудь "эмка", а черный лакированный ЗИС с правительственными номерами. Возле ЗИСа их ожидал подтянутый капитан в общевойсковой форме. При их появлении он отдал честь и представился:
       - Товарищ полковник, капитан Штольц. Откомандирован в ваше распоряжение.
       Услышав фамилию, Сарафанов поморщился, хотел было спросить встречающего, уж не из немцев ли тот. Но большие темные глаза капитана смотрели на полковника с такой вселенской грустью, а нос был такой характерной формы, что не оставалось никаких сомнений в том, что их гид принадлежит к совсем другому национальному меньшинству.
       И он спросил только:
       - Какая у нас программа?
       - Сейчас размещение в гостинице, обед, затем короткий отдых, а вечером осмотр столицы. Завтра вас ждут в Кремле.
       Коля ехал в машине, откинувшись на подушки заднего сиденья, и гордился. Гордился собой. Он, простой крестьянский парень из мордовского захолустья, еще четыре года назад крутивший коровам хвосты, сейчас едет на шикарной машине, на которой, наверное, только наркомы и ездят. Гордился своей страной. Только в этой стране возможны такие повороты судеб. Разве при старом режиме повезли бы его как министра? А в нашей советской стране все дороги открыты, и вчерашняя кухарка может управлять государством. Ну а он все-таки старший лейтенант. А завтра в Кремле орден вручать ему будет сам Калинин. Может быть, даже Сталин придет посмотреть на новых героев.
       Тем временем они подъехали к гостинице "Москва".
       Вот оно - счастье.
       Вот - Кремлевская стена. Вот - Музей Революции и Красная площадь. Вот - Александровский сад. Вот он - Манеж. Знаменитая улица Горького берет свое начало отсюда. Самое сердце Родины.
       Выйдя из машины, Коля немного замешкался возле входа в гостиницу, пытаясь поверх зубцов кремлевской стены рассмотреть и угадать, за каким окном работает и не спит ночей товарищ Сталин. Капитан был вежлив, но настойчив. Пришлось зайти внутрь, и Коля тут же оторопел от роскоши.
       Просторное фойе. Бородатые важные швейцары с золотыми галунами. Огромный, по его представлениям, четырехкомнатный номер с роялем и видом на Манежную площадь с шестого этажа. Первый раз в жизни Коля проехался на лифте, и ему понравилось. Нет! Это сон или сказка. Это происходит не с ним!
       Полковник Сарафанов сбросил военную форму и отправился в душ, будто каждый свой приезд в Москву останавливался именно в таких номерах. Коля распахнул окно и с жадностью провинциала стал разглядывать столицу. Подошел Штольц и встал рядом.
       - Нравится? - спросил он у Коли.
       - Очень, - кивнул тот.
       Все Колины знания о Москве сводились к одной открытке, приклеенной к внутренней стороне крышки его чемодана. На ней были изображены Спасская башня, угол Мавзолея и фигуры Минина и Пожарского.
       - Товарищ старший лейтенант, разрешите вопрос?
       Коля оторопел. Капитан обращался к нему как к старшему по званию.
       - Да-да, пожалуйста.
       - А за что, интересуюсь я спросить, у вас орден?
       Коля собрался было ответить, что за пойманного финского снайпера, и даже хотел рассказать подробно, как он его сумел поймать, но вспомнил четырех своих связистов, которых перед этим отправил на смерть, вспомнил, как дивизия готовилась идти под пулеметы, и сжал губы.
       - За службу.
       - Виноват, извините. Вопросов больше не имею.
       Вышел полковник Сарафанов. Посвежевший после душа, он расчесывал влажные волосы.
       - Ну, товарищ капитан, куда пойдем обедать? - спросил он Штольца, продувая расческу.
       - В ресторан, товарищ полковник. Для вас зарезервирован столик.
       Товарищи офицеры спустились в ресторан, который совершенно оглушил и прибил Кольку своими размерами, расписными потолками и лепниной. Важный официант в накрахмаленной белоснежной сорочке с черной шелковой бабочкой усадил их за столик в углу напротив окна возле эстрады.
       Коля знал, что такое "меню". В командирской столовой возле раздатки висел тетрадный листок в клеточку с названиями блюд, выведенными химическим карандашом. Но сейчас официант положил на стол большую книгу в красной кожаной папке с тисненными золотом буквами с таким видом, будто клал документы на подпись наркому. Коля, боясь запачкать листы лощеной бумаги, стал аккуратно перелистывать меню, насчитал двадцать семь сортов водки и шестнадцать - коньяка и в нерешительности отодвинул книгу ближе к Сарафанову, предоставляя возможность выбора старшему по званию. Полковник, похоже, тоже несколько растерялся и передал книгу капитану. Официант нависал над столиком всем своим авторитетом, до хруста накрахмаленный, важный и безразличный к причудам клиентов.
       Капитан, не раскрывая меню, заказал три мясных салата, три селянки грибных сборных, котлеты по-киевски, графин сельтерской и, с молчаливого согласия сотрапезников, бутылку "Столичной" двойной очистки. Официант, приняв заказ, испарился, для того чтобы через минуту выставить салаты, водку и сельтерскую - приборы и хлеб были заблаговременно разложены на столе.
       - Селяночка будет минуток через пятнадцать, а по-киевски полчасика обождать благоволите. Могу предложить еще груздочков свежих под водочку. В меню не обозначены, исключительно для завсегдатаев держим, - заговорщицки предложил он.
       Коля посмотрел на Сарафанова, Сарафанов на капитана. Капитан налил всем водки.
       - Ну, за приезд, - поднял тост полковник и лихо опрокинул рюмку. - Тащи и груздочки.
       Налили по второй, после которой Коля осмелел.
       - Смотрите, товарищ полковник, смотрите, - тыкал он вилкой в противоположный конец зала. - Жаров.
       И чуть попозже:
       - Товарищ полковник, товарищ полковник, смотрите!.. Утесов, Ладынина.
       Ресторан жил своей жизнью, на них решительно никто, кроме официанта, не обращал внимания. Люди зашли пообедать и еще не решили для себя, отправятся ли они потом работать дальше, или обед плавно перерастет в вечернюю пьянку. Оркестра на месте не было, только одинокий тапер наигрывал на рояле небыструю мелодию. В сопровождении седоволосого мужчины в ресторан вошла хрупкая блондинка лет тридцати пяти. Мужчина заботливо поддерживал ее за локоток.
       - Товарищ полковник, - подавился котлетой захмелевший Коля. - Там, там! - Он показывал на блондинку, будто увидел привидение или Богородицу. - Там! Она! Сама!
       Капитан посмотрел на блондинку, потом со снисходительной улыбкой перевел взгляд на Колю.
       - Любовь Орлова, - пояснил он полковнику.
       - Не может быть! В кино она совсем другая.
       - Она, она, - подтвердил капитан, - Любовь Петровна собственной персоной.
       Сарафанов отодвинулся на стуле, встал из-за стола, набрал в грудь побольше воздуха и, стараясь держать спину прямо, двинулся к знаменитой актрисе.
       - Товарищ Орлова! - гаркнул полковник. - Как красный командир!.. От имени всей нашей дивизии!.. Считаю своим долгом!..
       - Гриша, вы - жопа, - народная любимица повернулась к своему спутнику, не удостоив Сарафанова взглядом. - Я же вам говорила, что обедать лучше в "Метрополе".
       Она развернулась, и ее каблучки поцокали в сторону выхода. Немолодой уже Гриша грустно посмотрел на Сарафанова, будто желая сказать: "Ну что вы наделали?! Ну зачем же вы так?!" - и бросился догонять Орлову.
       Обескураженный полковник вернулся за свой столик, долил остатки водки в фужер и залпом выпил.
       Обед офицеры доедали, не поднимая глаз от стола.
       После обеда они решили немного проветриться, посмотреть Москву. К подъезду подкатил ЗИС. Все трое сели в машину и покатили по улице Горького.
       Чем сегодня еще можно было удивить Кольку? Он только что видел народных артистов, которых любила вся страна. Мог запросто подойти и пожать руку каждому. А тут - какая-то Москва. После часа езды по широким улицам и красивым мостам полковник заявил:
       - Завтра - в Кремль. Надо быть в форме. Сегодня ляжем пораньше. Поехали в гостиницу.
      
       Следующий день был продолжением сказки. В восемь утра в гостиницу явился Штольц и напомнил, что сегодня в двенадцать часов в Кремле им предстоит получить ордена из рук всесоюзного старосты. До Кремля было пять минут ходу неторопливым шагом, но Сарафанов и Осипов уже к десяти часам были побриты, причесаны, одеты во все новое, тщательно отутюженное. Боясь помять форму и нарушить стрелки на галифе, оба не решались сесть и мерили шагами гостиничный номер, пытаясь убить время. Наконец в одиннадцать Штольц сказал: "Пора", и они спустились вниз. В сторону Спасских ворот с Манежной площади, от ГУМа, из Александровского сада, от Васильевского спуска - отовсюду к Кремлю группами сходились празднично одетые люди. Через час в Большом Кремлевском дворце должен был начаться грандиозный спектакль в двух актах. Первый - награждение лучших людей Страны Советов, второй - концерт мастеров искусств в их честь. Освещать событие должны были более сотни журналистов. В сопровождении своих начальников и "прикомандированных" в Кремль стекались знатные шахтеры и оленеводы, передовые доярки и ткачихи, свинарки и пастухи. Стесняясь своей простоты, вышагивали продолжатели славного почина Алексея Стаханова и последовательницы Паши Ангелиной, заменившие за рычагами тракторов своих мужей и братьев, призванных прошлой осенью в бронетанковые войска.
       В арке башни четверо сотрудников комендатуры Кремля в форме НКВД потребовали документы. Штольц предъявил временный пофамильный пропуск на трех человек: Сарафанова, Осипова и прикомандированного Штольца. Энкавэдэшники тщательно проверили его, ознакомились с личными документами всех троих и козырнули:
       - Проходите, товарищи.
       Весь имперский блеск, все державное величие дворца давили на Колю, когда он шел по анфиладе роскошных помещений. Даже всегда уверенный в себе Сарафанов несколько стушевался и стих. Они-то думали, что раз их так шикарно встретили на вокзале, то Калинин будет награждать только их двоих. Ну, еще, может, человек пять. А тут!.. Им и в голову не приходило, что такой прием - с авто, рестораном, гостиницей и сопровождающим - можно устроить для сотни орденоносцев.
       Штольц показал им места в первых рядах, сам удалился на задние, куда отсеялись и остальные прикомандированные в военном и штатском, призванные изображать зрителей для газетных фотографий. Дальше Коля был немного разочарован. Их награждали не в числе первых, а ближе к концу. Козлобородый и невзрачный старичок Калинин слегка встряхнул Колькину руку двумя своими, вручил маленькую бордовую коробочку с орденом, сказал пару-тройку слов поздравления и... все. Нет, правда, Коле хлопали так же, как и он хлопал другим. Но небеса не разверзлись, глас трубный не прозвучал, и Коле показалось, что сам момент вручения награды прошел как-то буднично и по-рабочему. Калинин вручал награды, будто номер отбывал.
       Между первым и вторым актом спектакля по сценарию сделали сорокаминутный перерыв. Пока в зале шла раздача орденов, в фойе второго этажа был накрыт длинный стол а-ля фуршет. Может быть, именно тогда и родилась легенда о знаменитых цековских буфетах, потому что к столу, действительно, не стыдно было пригласить гостей. Чтобы в своем повествовании не сбиться в стиль поваренной книги, я опущу описание напитков и закусок. Для любопытных отмечу, что водки не было. Были хорошие марочные вина и коньяки, ситро и соки - кому что по вкусу. Икра стояла не в кадках, а была намазана на бутерброды. Расстегаи, пироги с вязигой, мясные нарезки, фрукты - словом, все то изобилие, которое напрочь отсутствовало на прилавках в период с 1917 по 1991 год.
       Народ вышел проветриться, прогуливался мимо столов, но подходить и брать что-либо стеснялся, дескать, в нашей деревне, кишлаке, ауле, поселке, тундре такого добра завались с верхом. Наконец самая отважная свинарка не выдержала и, желая вкусить от барской жизни, ухватила со стола бутерброд с зернистой икрой и стала прогуливаться уже с ним, отхватывая от него куски, будто бы в полной рассеянности. За ней к столу подошла полевод, потом трактористка, за ней знатный шахтер, а через минуту вокруг угощений гудел орденоносный улей, а какой-то чабан уже наливал свинарке хванчкару, предлагая выпить за знакомство.
       Сглатывая слюну, Коля смотрел на стол и облепивших его орденоносцев, но подойти и попробовать хоть кусочек не решался. Ведь рядом стоял старший по званию, да и гордость не позволяла.
       - Ну что же вы, товарищи, - воскликнул Штольц. - Там сейчас все без нас подметут! - И бросился за своей долей праздника.
       Коля и Сарафанов проводили его взглядом, но с места не тронулись.
       - Сарафанов! - окликнул вдруг кто-то полковника справа. - Алексей Романыч!
       К ним подошел коренастый лысый мужчина лет сорока пяти в цивильном пиджаке. Сегодня Калинин вручил ему орден Ленина.
       - Филипп Ильич? - Сарафанов вглядывался в подошедшего мужчину.
       - Лешка!
       - Филя!
       Седой Лешка и лысый Филя обнялись, похлопывая друг друга по могутным спинам.
       - Лешка, черт! Ты какими судьбами здесь?
       - Мне орден вручали.
       - И мне - орден. А я сижу, слышу знакомую фамилию, думаю, ты - не ты? Сколько же мы не виделись?
       - Да лет восемь, пожалуй.
       - Больше! Одиннадцать. Мы же с тобой в двадцать девятом курсы "Выстрел" кончали. Помнишь?
       - Ну как же! Слушай, надо бы отметить встречу, - предложил Сарафанов. - И ордена заодно обмоем.
       - Извини, сегодня не могу.
       - Почему? Завтра же праздник?
       - Служба такая. Кому праздник, а у меня завтра самый сенокос. Освобожусь не раньше четвертого.
       - Ну, после службы заходи. Мы остановились...
       - Я знаю.
       - Черт! Откуда?
       - Я же сказал, служба такая. Вот что, мужики, сдается мне, что ваш капитан форму для маскарада надел, а сам по другому ведомству служит. Уж больно рожа его мне знакомая. Может нехорошо получиться, если он меня с вами увидит. Я с Лаврентием Палычем ссориться не хочу, а вам с ним встречаться и вовсе ни к чему. Поступим вот как: завтра приходите на демонстрацию. Пропуска на трибуну вам принесут в номер. Все, мужики, я пошел, - он протянул руку, Сарафанов пожал ее на прощанье.
       Мимо проходил какой-то комкор, дородный и важный.
       - Степаныч, - окликнул его Филипп Ильич. - Иди-ка сюда, у меня к тебе дело есть.
       Вместе с комкором он удалился, не привлекая к себе ничьего внимания.
      

    XVI

      
       Наступило Первое мая 1940 года.
       Коля и Сарафанов проснулись ни свет ни заря и в десятый раз разглаживали форму и поправляли врученные накануне ордена. Накануне они даже не стали буйно обмывать награды, ограничившись бутылкой сухого вина и решив оставить этот вопрос до возвращения в дивизию. Из окна гостиницы было видно, как в сторону Красной площади идут толпы веселых, нарядно одетых людей. Около десяти часов промаршировали батальонные колонны войск, которым предстояло пройти на сегодняшнем параде. В начале одиннадцатого Коля и Сарафанов, потеряв терпение, вышли из гостиницы и направились на площадь занимать места. Справа и слева от Мавзолея построили две огромные трибуны для почетных гостей. Перед ними растянулась цепочка милиционеров в белых парадных гимнастерках и остроконечных шлемах. Коля вслед за Сарафановым прошел на левую трибуну, и они заняли места в третьем ряду с края, возле самого Мавзолея.
       Коля осмотрелся вокруг себя, и у него перехватило дух. Вокруг него стояли люди, которых знала и которыми гордилась вся страна. Это были выдающиеся ученые, знаменитые артисты, крупные руководители, мужественные полярники, знатные полеводы и хлопкоробы, передовики производства - последователи Паши Ангелиной и Алексея Стаханова. Коля почувствовал себя не в своей тарелке. Ровно четыре года тому назад, день в день, лежал он на лугу, подстелив плащ дяди Коли и глядя в облака, и вокруг него жевали траву колхозные коровы. Всего четыре года прошло, и вот он, Коля Осипов, стоит тут, возле Мавзолея, на одной трибуне с лучшими людьми страны, а с его груди пускает солнечные зайчики бордовый орден. Пожалуй, впервые Коля задумался над тем, как он повзрослел за эти четыре года. И дело не в том, что он уже не подпасок, а красный командир, не в том, что занимает командную должность в штабе дивизии. Взрослым его делало то, что совсем недавно он видел смерть. И не просто видел ее совсем близко, он сам полз за ней и сумел ухватить ее за косу. За это и орден.
       Коля стал разглядывать площадь. ГУМ, кремлевская стена и музей были украшены ярким кумачом. Напротив трибун, от памятника Минину и Пожарскому до музея стояли стройные ряды красноармейцев и краснофлотцев. За ними, возле самого ГУМа, располагались несколько тысяч зрителей, преимущественно в белых рубашках и платьях. У всех было праздничное, приподнятое настроение. Над площадью стоял ровный гул тысяч голосов, негромко переговаривающихся между собой людей. Коля перевел взгляд влево. На брусчатке перед Мавзолеем стояли человек десять военных, двое из которых были в морской форме, - высший командный состав РККА и РККФ. Коля потянул Сарафанова за рукав, показывая в ту сторону:
       - Товарищ полковник, смотрите.
       Сверкая эмалью орденов, поглаживал свои знаменитые усы Буденный. Возле него стояли Кулик и Мехлис. Чуть поодаль командарм первого ранга Шапошников о чем-то разговаривал с флагманом флота второго ранга Кузнецовым.
       Коля рассматривал эту группу военных во все глаза. Вот она - живая легенда! Как близко!!! Только руку протяни. Во всех школьных учебниках были портреты Семена Михайловича Буденного. Про геройские подвиги Первой Конной слагали песни и снимали фильмы. А слова "буденовка", "Ворошиловский стрелок" ежедневно напоминали о славном прошлом доблестной Красной армии и ее легендарных полководцах - Буденном и Ворошилове. Это они рубили в капусту беляков, это они штурмовали Перекоп и форсировали Сиваш. Эх! Ну почему Колька не родился раньше?!
       Он смотрел на Буденного и представлял себе, что если бы он был старше, то тоже мог бы лететь с этими двумя героями в кавалерийской лихой атаке на белогвардейские цепи или махновские банды. Колька представлял себя в героическом и славном двадцатом году конником Первой Конной, с шашкой наголо мчащимся во весь опор на взмыленном вороном коне. Ну, на худой конец, на тачанке. И пусть его ранят в том бою, пусть даже убьют, но зато сам Буденный подойдет к его гробу и скажет пламенную речь, которая поднимет на борьбу с мировой контрой сотни новых бойцов.
       От сладких грез его отвлек какой-то незнакомый мужчина, который встал на трибуне рядом с ним и всеми силами старался привлечь его внимание. Мужчина был высокий, черноволосый, в праздничной белой рубашке, заправленной в светлые брюки. На верхней губе темнели щегольские усики "в нитку", южные маслянистые глаза смотрели внимательно и нетерпеливо.
       - Вам чего? - простодушно спросил его Коля.
       - Разрешите представиться, Константин Симонян, - отрекомендовал себя мужчина. - Сотрудник "Литературной газеты". Товарищ старший лейтенант, вы, я вижу, воевали на Карельском перешейке. Нашей читающей публике будет интересно и полезно узнать, что называется, из первых рук, о героических подвигах, которые совершали доблестные красные воины на фронте борьбы с белофиннами.
       - Ну?.. - опять спросил Коля, не понимая, при чем здесь он.
       - Не могли бы вы рассказать, например, за что получили этот орден, - Симонян показал на орден Красной Звезды. - Вот лично вы какой подвиг совершили?
       Коля снова, как и вчера, вспомнил минувшую зиму, вспомнил, как полз по голому полю, на котором "кукушка", засевший в лесу, убил четверых его подчиненных. Так разве это подвиг - посылать подчиненных на смерть?
       Коля нахмурился.
       Подумав, что старший лейтенант стесняется своего начальника, настырный Симонян обратился к Сарафанову:
       - Товарищ полковник...
       - Иди на хрен, - отрезал Сарафанов. - Сталин идет.
       И в самом деле вдруг все стихло. Многие тысячи людей, собравшихся сейчас на площади, разом перестали говорить и повернули головы в сторону Мавзолея. Наступила такая пронзительная тишина, что было слышно, как в небе резвятся легкомысленные стрижи.
       Из дверей Мавзолея показался Сталин.
       Он, улыбаясь, подошел к военным, поздоровался с Шапошниковым, Буденным, потом и со всеми остальными военачальниками. Следом за ним вышли люди, которых чаще привыкли видеть на портретах: Калинин, Булганин, Вышинский, Ярославский, Молотов, Каганович, Маленков, Микоян, Берия. Они тоже подошли и поздоровались с военными. После обмена рукопожатиями все стали подниматься на Мавзолей. Военные остались на площадке первого пролета справа от дверей, а руководители партии и государства прошли на верхнюю трибуну. Поднявшись, Сталин подошел к правому краю трибуны и помахал рукой людям, толпившимся у ГУМа, и отдельно - стоящим на трибуне возле Кремлевской стены. Площадь взорвалась приветственными криками.
       Кто-то крикнул:
       - Да здравствует товарищ Сталин!
       - Слава великому Сталину! - поддержали его.
       Толпа, потеряв от ликования голову и забыв при виде вождя обо всех повседневных мелочах, зашлась в верноподданническом экстазе.
       Родители подняли на плечи своих чад, чтобы те могли поверх голов лучше разглядеть вождя и учителя. Со всех сторон неслись крики: "Да здравствует!.. Слава!.. Ура!"
       Сталин еще раз, улыбаясь, помахал рукой и направился к левому краю.
       Тут все повторилось точно так же, как и минуту назад: взмах руки, приветственный возглас из толпы и новый, еще более мощный рев.
       Живой бог вознесся на Мавзолей.
       Во всем этом действе было что-то ритуально-мистическое: Лобное место, на котором когда-то обезглавливали разбойников, море красного цвета на стене и окружающих зданиях, красные флаги и транспаранты, могила не зарытого покойника, накрытая массивной гранитной пирамидой, на которой стояли люди. Все это выглядело святотатственно великолепно, как гигантская сатанинская месса.
       Сталин вернулся на свое место в центре трибуны, туда, где были установлены микрофоны. Все затихли и замерли, ожидая, что Сталин станет сейчас говорить речь. Но тут ударили куранты на Спасской башне. Отыграв знакомую всей стране мелодию, колокола стали бить полдень. Одновременно с двенадцатым ударом из ворот Спасской башни на белом коне, легко и изящно сидя в седле, выехал нарком обороны Ворошилов. Вся его фигура, посадка головы, разворот плеч показывала всем, что командует парадом первый красный офицер и первый советский сановник.
       Оркестр грянул "Встречный марш". Ворошилов подъехал к самой крайней батальонной колонне и обратился к бойцам и командирам:
       - Здравствуйте, товарищи красноармейцы!
       Ему никто не ответил. Потянулись секунды: раз, два, три - и дружный рев вырвался из тысячи глоток:
       - ЗДРА!.. ЖЛА!...ТОВА!... НАРКО!.. ОБОРОНЫ!!!
       Ворошилов оглядел строй с высоты своего коня.
       - Поздравляю вас с праздником - Первое мая!
       И снова гробовая тишина повисла над площадью: секунда, другая, третья. Ворошилов тронул поводья, разворачивая коня, и тут:
       - УР-Р-А-А-А-А!!! УР-РА-А-А-А!!! УР-РА-А-А-А!!!
       Нарком поскакал по площади.
       За те семь минут, в течение которых Ворошилов поздравлял войска, на него смотрели несколько десятков тысяч глаз, и было видно, что наркому это нравится. Он купался во всеобщем внимании, прикованном к его персоне, и гордо нес себя в седле.
       Поздравив всех, Ворошилов крупной рысью подскакал к Мавзолею, ловко соскочил на брусчатку, бросив поводья подоспевшему ординарцу, затем, придерживая шашку левой рукой, поднялся на трибуну. Сталин сделал полшага вправо, давая Ворошилову место у микрофонов.
       С последней нотой оркестра все снова стихло.
       - Товарищи!.. - начал Ворошилов.
       Речь его была короткой, минуты на три, но очень яркой и эмоциональной. Закончил он ее так:
       - Да здравствует наш могучий советский народ! Да здравствует славная и доблестная Красная армия и Военно-морской флот! Да здравствует партия Ленина - Сталина! Да здравствует наш великий Сталин!
       Новые оглушительные крики восторга были ему ответом.
       Начался парад.
       Все то время, пока мимо трибун маршировали войска, Симонян стоял возле Коли, нервно покусывая губы. Послать его! Его, любимца Сталина! Как рядового репортера!
       И в самом деле Сарафанов погорячился. Не стоило ему посылать Константина Симоняна в пешее эротическое путешествие. Поделикатнее бы с писателем, поласковее. За годы войны и после нее Симонян взлетел, пожалуй, выше всей пишущей братии Советского Союза. Когда победно отгремели бои, он, видевший войну в лучшем случае из штаба командующего фронтом, стал считать себя и считался среди себе подобных авторитетнейшим знатоком русского солдата. Его романы, киносценарии и пьесы очень нравились Сталину. В его романах все главные герои только и думали, как бы погибнуть за вождя, за Родину, накрыв собой амбразуру или направив горящий штурмовик в колонну танков. О том, что в амбразуру можно кинуть гранату, раз уж все равно подобрался к ней так близко, или попросту накрыть ее шинелью, Симонян никогда не задумывался. Но четыре Сталинские премии, полковничьи звезды и иконостас орденов как у боевого офицера стали достаточной оценкой его творчества. Иосиф Виссарионович внимательно читал его статьи и не просто читал, а иногда даже просил Симоняна написать статью, роман или пьесу на нужную тему. Симонян всегда охотно откликался, из-под его пера выходили нужные вождю и партии произведения. Ни один критик в Союзе не рисковал обмакнуть перо в чернильницу, чтобы дать иную оценку плодовитому автору. Его романы выходили миллионными тиражами, его пьесы шли во всех театрах Советского Союза, по его сценариям режиссеры снимали фильмы. Все это в высшей степени благотворно сказывалось на материальном положении Симоняна.
       До Двадцатого съезда.
       Нет, зря все-таки Сарафанов послал столь далеко такого замечательного человека. Симонян, как и все южане, умел быть благодарным. Глядишь, стал бы Алексей Романович генералом на пару лет раньше.
       - Вот вы где! - Нарядный Филипп Ильич поднимался к ним на трибуну, приветно помахивая кепкой.
       Он был в штатском.
       - С праздником, товарищи.
       Мужчины обменялись крепким рукопожатием.
       - Ну и как тебе? Нравится? - спросил Колю Филипп Ильич.
       - Сила! - У Коли не хватало слов, чтобы выразить все чувства, его переполнявшие.
       Закончился парад, и теперь по Красной площади нескончаемой рекой шел поток демонстрантов. В каждой колонне была какая-то своя изюминка, привлекающая внимание и вызывающая восхищенный восторг. В одной из проходящих колонн высился четырехметровый фанерный макет танка, на башне которого стояли парень и девушка с красным флагом. Внутри эластичных гусениц танка шагали физкультурники, двигая, таким образом, всю конструкцию. На высокой платформе, которая шла за танком, кузнец с крепким торсом разбивал молотом тяжелые цепи, которыми был окутан земной шар.
       Все люди - и стоящие на трибунах, и шедшие в колоннах по площади, - испытывали сейчас чувство законной гордости за свою страну, за свою Советскую Родину и понимали, что на их долю выпало огромное счастье жить, работать и бороться в первом в мире государстве рабочих и крестьян, выполняя заветы Ленина под водительством великого и мудрого Сталина.
       - Филипп Ильич, может, после демонстрации отметим праздник? - предложил Сарафанов.
       - Извини, не могу, Алексей Романыч, - развел руками Филипп Ильич. - Честное слово, не могу. Тут мои ребята шустрят.
       Около сорока подчиненных Филиппа Ильича, переодетых в штатское, шныряли по нарядной толпе среди иностранцев, подслушивая разговоры и намечая объекты для будущих возможных вербовок. Особое внимание уделялось русскоговорящим.
       - Вечером мне еще доклады выслушивать, потом самому начальству докладывать о результатах работы. Так что освобожусь я сегодня не раньше двадцати двух ноль-ноль. Немного поздновато для гулянки. Извини, отметим в следующий раз. Вы когда убываете?
       - Планировали завтра.
       - Жаль, - посетовал Филипп Ильич. - Не удастся нам с тобой посидеть, поговорить. Работы сейчас - выше головы. Слышал, что в мире происходит?
       - Газеты читаю, - подтвердил Сарафанов.
       - Поступим вот как, - подвел итог Филипп Ильич. - Ты, Алексей Романович, поезжай в свою дивизию, командуй, а молодого человека, - он кивнул на Колю, - оставь пока здесь. Задержку оформим как командировку по линии Наркомата обороны. С гостиницей я улажу все вопросы сам.
       Сарафанов с Колей переглянулись.
       - Да ничего страшного, Алексей Романыч, - успокоил Филипп Ильич. - Я просто хочу нашему герою небольшой сюрприз сделать. Меня несколько дней не будет в Москве - время и в самом деле горячее, поэтому встретимся через недельку. Здесь все написано, - он протянул Коле небольшую картонную карточку. - Чтобы вашего Цербера не дразнить, это я про Штольца, рекомендую эти дни не выходить из гостиницы без особой нужды. На встречу приходи в штатском. Ну, всего доброго, мне пора.
       Когда Филипп Ильич ушел, Коля посмотрел в карточку. На ней уверенным ровным почерком в три строчки были написаны дата, время и адрес. Больше ничего.
      

    XVII

      
       Узнав, что Сарафанов уезжает один, Штольц не удивился и не обрадовался. Он вместе с Колей проводил его на Ленинградский вокзал, а после того как поезд с полковником тронулся, сообщил Коле, что срок его прикомандирования закончен и ему пора возвращаться на службу. Они попрощались прямо на вокзале, и в гостиницу Коля вернулся уже не на красивой, сверкающей лаком машине, а на метро, как все граждане. В этот же вечер в вестибюле на его этаже появились два добрых молодца, профессиональную принадлежность которых можно было определить с одного взгляда. Они не навязывали свое общество, просто сидели в креслах, наблюдая за дверью Колиного номера. Если Коля выходил в буфет или ресторан, то они сопровождали его. Помня предупреждение Филиппа Ильича, Коля старался не покидать гостиницу, тем более что Москвы он не знал, друзей у него тут не было, да и деньги подходили к концу.
       Через несколько дней эти двое исчезли. Видимо, работы было навалом не у одного Филиппа Ильича, а Коля своей персоной оперативного интереса не представлял. В назначенный день старший лейтенант отправился по указанному адресу, заранее расспросив горничную, как добраться до нужной улицы. Гражданская одежда сидела на нем нелепо, в ней Коля напоминал хулигана из подворотни. Тут не его вина, в деревне своя мода, в городе - своя. Последние четыре года гражданскую одежду ему носить не приходилось.
       Указанный адрес Коля разыскал не скоро. То есть станцию метро, даже улицу он нашел без труда, но нумерация была какая-то странная. По четной стороне за двадцать шестым домом шел сорок третий, а дальше - тридцатый. И так вся улица. Будто накануне ночью подвыпившие гуляки шутки ради со всех домов посдирали таблички с номерами и развесили их заново - уже "от фонаря". С полчаса Коля мыкался вдоль этой улицы, заглядывая в тупики и проулки, но не мог отыскать нужный дом. Прохожие, к которым он обращался с расспросами, ничего сказать не могли - никто не знал и не слышал про указанный номер. Постовой милиционер в ответ на Колькин вопрос как-то странно на него посмотрел, но все-таки объяснил, как найти нужный дом. Оказывается, нужно было сделать крюк, обогнув весь квартал, и зайти с другой стороны. Там, разумеется, была совсем другая улица, но искомый дом, затерявшийся во дворах, относился к этой.
       По указанному адресу располагался старинный двухэтажный особняк с обшарпанными стенами, окна которого были вымазаны известкой, не то музей, не то архив на ремонте - у глухой боковой стены стояли строительные леса. Впрочем, табличка с номером была не замазана. Коля прошелся несколько раз вдоль фасада. Ему показалось странным, что встреча назначена ждать в таком месте. Не может здесь быть никого, кроме строительных рабочих! Вот только самих рабочих здесь почему-то тоже не было. Наверное, он что-нибудь перепутал или его разыграли.
       Уже собравшись уходить обратно в гостиницу, он для очистки совести стукнул носком ботинка по крепкой двери. Никакой реакции. Никакого звука внутри. Он развернулся, но в это время дверь бесшумно открылась.
       - Вам кого? - спросил его молодой мужчина, выглянувший в проем.
       - Мне? Филиппа Ильича, - потерялся Коля.
       - Вы кто? - чувствуется, собеседник не отличался красноречием.
       - Я? - Коля совсем смутился, все еще думая, что попал не туда.
       - Себя я помню. Вы - кто?
       - Я-то? Осипов.
       - Имя-отчество?
       - Николай Федорович.
       - Звание?
       - Старший лейтенант.
       - Год рождения?
       - Одна тысяча девятьсот восемнадцатый.
       - Заходите, - мужчина посторонился, давая дорогу, а затем все так же бесшумно закрыл дверь. По-видимому, петли были хорошо смазаны.
       Изнутри дом поражал своим несоответствием внешнему виду. Как раз внутри-то он был хорошо и даже изысканно отделан. На полу лежали мягкие ковровые порожки, наверное, поэтому Коля и не услышал, как мужчина подошел к двери, стены были обиты дубовыми панелями, на второй этаж вела лестница с резными перилами из темного и прохладного на ощупь дерева, на стенах висели картины, изображавшие пейзажи разных стран. Весь интерьер дома свидетельствовал о спокойном и некичливом богатстве. Том самом богатстве, которое нажито не в одну минуту, а многими поколениями и которому ничто не угрожает.
       - Прошу сюда, - мужчина показал рукой на лестницу. - Вас ждут.
       На втором этаже, в комнате, обставленной стеллажами с книгами, Коля увидел Филиппа Ильича.
       - А-а, Николай Федорович, - Филипп Ильич протянул руку, здороваясь. - Вы задержались на четыре минуты.
       Коля смутился.
       - Понимаете, я...
       - Не сразу нашел адрес, - докончил за него Филипп Ильич. - Хорошо придумано, правда? По нашей просьбе Моссовет немного намудрил с нумерацией домов на этой улице. Сначала с этим была неразбериха, а потом жильцы, почтальоны и милиционеры привыкли, а до остальных нам дела нет. Зато сразу видно постороннего человека. Что называется, по первому же вопросу. Присаживайтесь, Николай Федорович, - он указал на кожаное кресло. - В ногах правды нет. Володя, организуй нам с Николаем Федоровичем, пожалуйста, чаю, - обратился он к Колиному провожатому. - Ну и в буфете чего-нибудь посмотри.
       Коля опять смутился. Впервые в жизни к нему обращались по имени-отчеству, да не кто-нибудь, а человек, с которым почтительно держатся полковники и который с комкорами разговаривает на равных.
       - Николай Федорович, - начал разговор Филипп Ильич. - Я ознакомился с вашим личным делом. Признаюсь, что ознакомился с ним не вчера, а до вашего приезда в Москву. Да и сам ваш приезд в столицу стал возможен только потому, что я, ознакомившись с вашим личным делом, решил познакомиться с вами лично и сделать вам предложение, которое может изменить всю вашу жизнь.
       Коле до зуда захотелось узнать, что это за предложение, но он благоразумно проявил выдержку и сдержал готовый сорваться вопрос.
       - Я буду, как гадалка, рассказывать вашу биографию, а вы уж поправьте меня, если я где-нибудь ошибусь. Итак, вы родились в Мордовии двадцать третьего февраля тысяча девятьсот восемнадцатого года, то есть в тот день, который мы отмечаем как день создания Рабоче-крестьянской Красной армии. Окончили семь классов, потом работали пастухом в родном колхозе, откуда и были призваны в РККА. Так?
       - Так точно, - подтвердил Коля.
       - Перед самым призывом у вас вышла какая-то неприятная история с секретарем райкома, не помню его фамилии, кажется, какая-то матерная, на которого вы чуть ли не целое покушение совершили. - И, видя, как Коля смутился, продолжал: - Впрочем, вам не о чем беспокоиться. Этот секретарь вскоре был разоблачен как враг народа, в настоящее время он отбывает давно заслуженное наказание, а все материалы того дела, в которых фигурирует ваша фамилия, были нами изъяты из Мордовского УНКВД под благовидным предлогом и в целях оперативной необходимости.
       У Коли пересохло во рту. Кем это "нами" было изъято дело?! Почему Филипп Ильич знает так подробно его доармейскую жизнь?! Кто он вообще такой?!
       Тем временем Филипп Ильич продолжал:
       - Вы призвались в 1936 году и попали в N-ский стрелковый полк, откуда, даже не пройдя курса молодого бойца, были направлены для поступления в Полтавское командное училище войск связи. Пока все верно?
       - Так точно.
       - По ходатайству вашего земляка генерала Пуркаева вы, после окончания училища и присвоения звания "лейтенант", были направлены в Ленинградский военный округ.
       Тут Филипп Ильич хитро подмигнул, глядя на Колю, и по-свойски спросил:
       - Признайтесь, Николай Федорович, ведь хотелось в штабе округа зацепиться, а? Паркет, мрамор, форма с иголочки? Барышни, опять-таки, красивые внимание обращают. Город великолепный... Такси, трамваи... Ладно, не смущайтесь, шучу.
       - Виноват, я не знаю никакого Пуркаева.
       - Не знаете Максима Алексеевича? Зря, земляков, да еще и в таких чинах, надо знать в лицо. С ним сам Сталин за ручку здоровается. Обязательно познакомьтесь при случае. Однако продолжим. Из Питера вас отфутболили в заштатный полк заштатной дивизии, где вы и сгнили бы в чухонских болотах до выслуги лет. И тут, на ваше счастье, друг за другом произошли три события, благодаря которым я имею удовольствие с вами сейчас беседовать.
       Филипп Ильич выдержал паузу.
       - Разрешите вопрос?
       - Разрешаю.
       - Какие это были события?
       - Охотно объясню. Первое - вы сумели проявить себя классным специалистом-связистом и доказать, что государство не зря тратило народные деньги на ваше обучение в училище. Поэтому начальник штаба вашей дивизии как хороший командир-штабист перетянул вас из полка к себе в штаб, где вы были и. о., а с недавнего времени стали начальником связи дивизии. Обращает на себя внимание одно обстоятельство: в соответствии со штатно-должностным расписанием Красной армии, должность командира дивизии замещает комдив, а с весны сего года - генерал-лейтенант. Генерал-лейтенант, уточняю, это воинское звание между генерал-майором и генерал-полковником. А начальники служб в дивизии, если верить тому же ЩДР РККА, - полковники. Начальник разведки, начальник инженерной службы, начальник связи дивизии - все сплошь полковники или должны быть таковыми. Полковник - это воинское звание между подполковником и генерал-майором или комбригом, если по-старому. И вот вы, старший лейтенант, оказались на полковничьей должности. Так что вы, Николай Федорович, нисколько не прогадали, не оставшись служить в штабе округа. Вам подлить еще чаю?
       Коля сам не заметил, как выдул кружку кипятка без конфет и печенья, которые Володя расставил на журнальном столике в хрустальных вазочках.
       - Виноват.
       - Да будет вам, не тушуйтесь, Николай Федорович. Мы ведь говорим как друзья. Второе событие - это начало Финской войны. - Филипп Ильич рассмеялся. - Лихо вы этого снайпера взяли! С выдумкой. Взятие финского снайпера живьем характеризует вас как храброго командира, способного нестандартно мыслить в критической обстановке. Он вас запросто мог убить, как убил до этого четверых ваших подчиненных. А вы его все-таки подловили и со спущенными, пардон, штанами привели в свой штаб. Поступок геройский, чего уж тут скромничать. Когда ваша фамилия промелькнула в сводке донесений, тут вы, Николай Федорович, впервые попали в поле нашего зрения.
       - Разрешите уточнить?
       - Да, пожалуйста.
       - Кого - "вашего"?
       - Расскажу чуть позже, потерпите, - Филипп Ильич отхлебнул из своей чашки. - А главное, Николай Федорович, заключается в том, что вы не только изловили вражеского снайпера, но и смогли самостоятельно его допросить.
       Филипп Ильич отставил чашку и уже без улыбки смотрел на Колю.
       - Вы вообще проявили редкий лингвистический талант и через два месяца после начала военных действий говорили по-фински без акцента. Мы допрашивали финнов после вас. Они были убеждены, что вы - финн или вепс.
       - Я мордвин, а мордовский язык похож на финский.
       - Согласен. А русский - на украинский и болгарский. Только по-украински или по-болгарски я понимать - понимаю, а говорить не умею. Улавливаешь?
       - Виноват, не совсем.
       - Николай Федорович, вы не только грамотный и храбрый командир. У вас хорошие способности к языкам. Такие люди нам нужны.
       - Кому - "вам"?
       - "Нам" - это Генеральному штабу РККА. Вы, наверное, слышали, что в Генеральном штабе существует Главное разведывательное управление?
       - Виноват, никак нет.
       - Тем не менее оно существует, только не афиширует свою деятельность. Представляюсь: генерал-майор Головин. Я служу в Главном разведывательном управлении Генерального штаба. Приказать не могу, поэтому делаю вам, Николай Федорович, официальное предложение. Считайте, что оно исходит от начальника Генштаба маршала Советского Союза Шапошникова. Наша беседа с вами согласована с Борисом Михайловичем.
       Коля видел Шапошникова всего неделю назад, и, насколько он разбирался в воинских званиях, тот был командармом первого ранга.
       - А разве он маршал? - спросил он.
       - Маршал, - снисходительно улыбнувшись, подтвердил Головин, - Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР вчера Борису Михайловичу присвоено звание маршала Советского Союза. Если вам интересно, то скажу, что тем же указом маршальские звания присвоены Ворошилову, Кулику и Тимошенко.
       У Коли помутилось в голове. Мысли разбежались как зайцы, в разные стороны. О нем, никому не известном за пределами части старшем лейтенанте, знает начальник Генерального штаба РККА! От этой мысли сделалось жутко.
       - А разве он обо мне знает?
       - Разумеется. Я докладывал ему ваше личное дело, высказал свои соображения относительно целесообразности привлечения вас к работе в службе разведки, и Борис Михайлович дал "добро" на проведение с вами предварительной беседы. Вот я и делаю вам официальное предложение о переходе на службу в ГРУ. Прежде чем вы дадите мне свой ответ, позволю себе дать дружеский совет: не отказывайтесь.
       - Почему? - глупее вопроса трудно было придумать, но слово не воробей... Вырвалось.
       - Ну, во-первых, мы кого попало к себе не приглашаем. Во-вторых, Генштаб - это элита командного состава РККА. В Генштабе служат только самые грамотные и перспективные командиры Красной армии. А ГРУ - это элита Генштаба. Здесь уж лучшие из лучших. Самые сливки. В-третьих, несмотря на то что ваша карьера складывается и без того успешно и вы, старший лейтенант, вполне заслуженно занимаете полковничью должность, приняв мое предложение о переходе в ГРУ, вы ничего не теряете ни в материальном плане, ни в плане карьеры.
       Меньше всего сейчас Коля думал о материальном плане и карьере.
       - А что я должен буду делать?
       - Вот это уже разговор. Во-первых, никому никогда ни при каких обстоятельствах не рассказывать об этой нашей беседе. Подписку о неразглашении я с вас брать не буду, просто примите на веру, что так будет лучше для всех. Для вас - в первую очередь.
       - Есть не рассказывать.
       - Во-вторых, если вы выразите свое согласие, то будете обязаны прекратить все знакомства, которые имели до сегодняшнего дня. Это относится не только к товарищам по службе в дивизии, но и к любимой девушке, и к родственникам.
       - Товарищ генерал, у меня нет... - Коля хотел было сказать: "любимой девушки", но Филипп Ильич понял его по-своему.
       - Родственников, вы хотите сказать? Нам об этом известно. И это обстоятельство тоже учитывалось при обсуждении вашей кандидатуры. Извините за прямоту. Вас ведь никто не ждет в вашей деревне? Вам даже в отпуск поехать некуда? Тем легче вам будет начать свою жизнь с чистого листа. Если вы примете мое предложение, то завтра у вас будут новые фамилия, имя, отчество, новые документы, вы будете исключены из списков своей части переводом в распоряжение Наркомата обороны. Вашу настоящую фамилию будут знать только четыре человека: я, начальник ГРУ, начальник Управления кадров и начальник Генерального штаба. А Осипов Николай Федорович для всех остальных перестанет существовать вплоть до вашего выхода в запас.
       - Виноват, товарищ генерал, но я связист, а не разведчик. Я того снайпера случайно взял в плен. А так... Я не умею ходить в разведку, взрывать мосты и брать "языков".
       - Случайно, товарищ старший лейтенант, - Филипп Ильич перешел на официальный тон, - только триппер на своей жене ловят. Вы совершили подвиг, получили орден, и хватит об этом. Или вы считаете, что у нас ордена за просто так раздают?
       - Никак нет!
       - И потом, никто не собирается посылать вас голым на танки. Перед выполнением задания вы пройдете специальную подготовку. Кроме того, за полгода можно подготовить диверсанта, который будет взрывать мосты в тылу противника и пачками таскать "языков", а за два года можно подготовить очень хорошего диверсанта. Только вам это не понадобится. Служба ваша будет больше похожа на гражданскую. Итак, Николай Федорович, ваш ответ?
       - Разрешите подумать?
       - Разрешаю. Вам пятнадцати минут хватит?
       - Не густо.
       - А чего рассусоливать? Если "да", то мы с вами пойдем дальше. Если "нет", то сегодня вечером вы сядете в поезд и завтра будете обедать у себя дома. В фанерном клоповнике.
       Трудно сказать, что больше качнуло чашу весов. С одной стороны, Коле нравилась его служба в дивизии. Он знал свое дело. Его уважали. Как ни крути, а свой первый орден он получил именно за службу в этой дивизии. Он уже успел в ней обтесаться и обжиться. Даже в штаб округа не тянуло переводиться, а тут... Тут вообще в никуда. Ни имени, ни фамилии. Мистер Икс какой-то. Соглашаться на кота в мешке не хотелось. И за "фанерный клоповник" было обидно.
       С другой стороны, от Филиппа Ильича исходили такие мощные импульсы железной воли, что становилось ясно - этот человек привык ежедневно распоряжаться судьбами сотен и тысяч людей. Он говорил уверенно, и за его словами чувствовалось, что Коля с ним не пропадет. Вот ведь по-товарищески, а не по службе посоветовал не отказываться от предложения. Опять-таки маршала Шапошникова неловко было подводить. Целый маршал Советского Союза отвлекался от своих важных дел, выслушивал доклад Филиппа Ильича, может быть, даже задавал вопросы. Из-за этого какая-нибудь дивизия, а может, и армия осталась без внимания начальника Генерального штаба и двадцать полковников не стали генералами! И если он, старший лейтенант Осипов, сейчас откажется, то что скажет Филипп Ильич маршалу Шапошникову? Он, маршал Шапошников, отвлекался от таких важных дел, а генерал Головин не смог уговорить сопливого старшего лейтенанта, пусть и орденоносца?
       - Я согласен, товарищ генерал.
       - Вот и хорошо. Тогда первое: отвыкайте от уставных выражений типа "так точно", "никак нет", "есть", "виноват" и в этом роде. Вместо них приучитесь использовать: "да", "нет", "хорошо", "извините", "будьте любезны". Второе: ко мне обращаться только по имени-отчеству без упоминания звания. Третье: забудьте, что вы когда-то служили в войсках. Вы хоть и в штатском, но грудь колесом держите так, что по вашей выправке за версту видно военного. Нам это ни к чему. Уловили?
       - Так точ... Виноват! Уловил.
       - Вот и хорошо. В гостиницу вы сегодня больше не вернетесь. За вещи не беспокойтесь, старые вам больше не понадобятся, а всем необходимым вас обеспечат по новому месту работы. А сейчас пойдемте в другую комнату. Вам надо переодеться, а то ваш наряд смотрится как-то по-пижонски. Заодно познакомитесь с человеком, который будет отвечать за вашу подготовку.
       Они вышли в коридор и стали спускаться по лестнице. Филипп Ильич заметил, что Коля пытается рассмотреть картины.
       - Нравится?
       - Очень. Наверное, старинные?
       Филипп Ильич улыбнулся:
       - Не очень, хотя есть довольно редкие. Это - Пикассо, - он ткнул в одну из картин, - а это - Дали. Картины - это у нас вроде традиции.
       - Традиции?..
       - Ну да. Наиболее отличившиеся разведчики после успешного выполнения задания имеют право повесить в нашей "галерее" свою любимую картину. Вот ребята и заказывают местным художникам на память пейзажи тех мест, где им нравилось бывать во время выполнения задания.
       Коля еще раз осмотрел картины.
       Эйфелева башня, океанский пляж под пальмами, китайские пагоды, вулкан Везувий, гора Фудзияма, статуя Свободы, апельсиновая роща, кофейная плантация, коррида, Биг Бен, сфинкс на фоне пирамид, северное сияние, оазис в пустыне, Женевское озеро, саванна со слонами и жирафами.
       - В этих местах служат ваши... наши товарищи?
       - Работают, Николай Федорович. А слово "служба" с сегодняшнего дня для вас, как человека сугубо штатского, должна ассоциироваться с попом, кадилом и колокольным звоном. Уловили?
       - Так то... Извините, уловил.
       Они спустились на первый этаж, Филипп Ильич толкнул дверь в какую-то комнату, которая оказалось довольно просторным кабинетом, похожим на тот, в котором только что Коля разговаривал с Головиным. Кабинет был обставлен такими же мягкими креслами, у окна стоял письменный стол резного дуба, только стеллажами с книгами была занята лишь одна стена. Напротив нее, на другой стене, висела огромная, от пола до потолка, карта мира. На диване сидел высокий мужчина средних лет. При их появлении он встал.
       - Знакомьтесь, - предложил Филипп Ильич. - Это ваш новый руководитель и куратор Олег Николаевич Штейн.
       - Очень приятно, - Олег Николаевич пожал Коле руку.
       - А это... Как же вас представить? - Филипп Ильич несколько секунд смотрел на Колю. - Столица Мордовии, кажется - Саранск?
       - Саранск.
       - Это товарищ Саранцев.
       Так Коля перестал быть Осиповым и стал Саранцевым.
       - Попрошу ваши документы, - Олег Николаевич протянул руку.
       Коля посмотрел на Головина. Тот кивнул.
       - Отдайте. Они будут лежать в управлении кадров по вашего выхода в запас. Завтра у вас будут новые. Имя-отчество, я думаю, можно оставить ваши собственные. Оставайтесь Николаем Федоровичем.
       Олег Николаевич принял Колины документы, тут же положил их в большой конверт из плотной коричневой бумаги, потом на письменном столе зажег спиртовку и стал нагревать над ней палочку сургуча. Он капнул сургучом в центр пакета и по четырем углам. Филипп Ильич достал из кармана брюк металлическую печать на цепочке и приложил ее к еще мягкому сургучу.
       - Переодевайтесь, пожалуйста, - Олег Николаевич показал на одно из кресел, на котором лежала новая пиджачная пара и светлая однотонная рубашка. Рядом с креслом стояла пара туфель.
       - Добро пожаловать в разведку, Николай Федорович, - сказал Филипп Ильич, после того как Коля переоделся. - "А поворотись-ка, сынку..." - процитировал он Гоголя.
       Коля повернулся.
       - Хорош? - спросил генерал Олега Николаевича, оценивая, как новый костюм сидит на Коле, и сам себе ответил: - Хорош.
       - Олег Николаевич, расскажите нам в общих чертах суть задания, которое предстоит выполнять товарищу Саранцеву.
       Олег Николаевич подошел к карте.
       - Вот здесь, - он показал на самый север Скандинавии, - находится город Нарвик, имеющий огромное стратегическое значение для немцев. Через порт Нарвика осуществляются поставки руды из Норвегии и Швеции в Германию. Немцы даже проложили железную дорогу Луллео - Нарвик специально для перевозки руды до порта - эта дорога не соединена с железнодорожной сетью Швеции. Месяц назад немцы осуществили десантную операцию по захвату Нарвика и оккупировали Норвегию. Это свидетельствует о том что поставкам руды через этот порт руководство Рейха придает важнейшее значение. Норвегия и без того нормально относилась к Германии и прекращать поставки не собиралась. То, что немцы пошли на оккупацию лояльного государства, говорит о том, что они боятся возможного вмешательства англичан. Немецкий флот значительно уступает английскому. Для обеспечения морской коммуникации Нарвик - Германия от нападений английских крейсеров немцы вводят в строй линкоры "Тирпиц" и "Бисмарк". Каждый из них способен автономно противостоять эскадре из трех-четырех крейсеров и пяти-шести эсминцев. Прекращение поставок руды из Нарвика сделает невозможным продолжение войны Германией. Нашему командованию необходимо знать об объемах этих поставок. Зная объемы и динамику поставок, можно будет прогнозировать увеличение активности вермахта.
       - Извините, я перебью, - Головин остановил Олега Николаевича. - Дело в том, что танки изготавливаются из стали, а саму сталь получают из руды, которая поставляется из Нарвика. Если завезти побольше руды, то можно выплавить больше стали, из которой настроят больше танков. Таким образом, если возрастают поставки руды, то можно быть уверенным, что через три-четыре месяца на каком-либо участке фронта вермахт перейдет в наступление. Зная это, можно вести целенаправленную работу по установлению такого участка и успеть заблаговременно принять меры по отражению наступления. Уловили?
       - Я должен буду поселиться в Нарвике и сообщать о количестве судов с рудой, вышедших из порта?
       - В целом верно, только в самом Нарвике вам маячить нельзя. Городок небольшой, все друг друга знают, каждый новый человек на виду. Уверен, что Нарвик опутан немецкой контрразведывательной сетью, в которую неизбежно попадет любой агент.
       - Корабли для перевозки руды приписаны к другим портам, в которых их и фрахтуют, - пояснил Олег Николаевич. - Зная о фрахтах, можно сделать точный вывод об объеме перевозимой руды, так как для этих целей используются одни и те же суда.
       - Я буду путешествовать из порта в порт?
       Филипп Ильич и Олег Николаевич улыбнулись такой наивности.
       - В этом нет необходимости. Фрахты заключаются через две-три конторы, самые крупные из которых называются "Балтика Транзит" и "Скандинавия Шиппинг Тревел", - пояснил Олег Николаевич. - "Балтика Транзит" - шведская фирма, а "СШТ" хотя и зарегистрирована в Швеции, но контролируется английским капиталом. Для перевозки руды обычно фрахтуются суда нейтральных стран. Расчет на то, что их не будут топить британские патрули. Обе компании имеют штаб-квартиры в Стокгольме и обеспечивают более девяноста процентов поставок. Вашей задачей будет внедриться лично или через установленные знакомства в одну из этих компаний.
       - Николай Федорович, Генеральный штаб должен, - подчеркнул Головин, - Генеральный штаб должен знать об объемах и сроках поставок руды из Нарвика. Поймите всю важность этого вопроса.
       - Я понимаю, - поддакнул Коля. - Я готов выполнить задание.
       Головин снова улыбнулся.
       - Боюсь, что не совсем, - покачал он с сомнением головой. - Не совсем поняли и не совсем готовы. На подготовку хороню залегендированного разведчика-нелегала в обычных условиях уходит около двух лет. Таким сроком мы с вами не располагаем. Через полгода, максимум - через восемь месяцев, вы обязаны быть готовы. И прежде всего, знать Скандинавию так, будто всю жизнь в ней прожили. Историю, культуру, обычаи расписание автобусов и поездов, анекдоты, песни - словом, все! Олег Николаевич, продолжайте.
       - Товарищ Саранцев будет залегендирован как финский эмигрант Тиму Неминен, бежавший из Карелии от Красной армии.
       Олег Николаевич вынул из внутреннего кармана пиджака пачку фотографий и стал по одной выкладывать их на стол.
       - Семья Неминен: мать, отец, брат, жена брата, племянники. Вот сам Тиму. По возрасту вы подходите, он 1919 года рождения. Все это вполне реальные люди, проживавшие до советско-финской войны на территории Карелии, ныне - Карело-Финской ССР.
       - А где они сейчас? - спросил Коля.
       Олег Николаевич переглянулся с Головиным.
       - После окончания войны и образования Карело-Финской ССР они вместе с остальными жителями были интернированы и отселены из пограничной зоны. В настоящее время они содержатся в лагере специального назначения под Архангельском.
       - Но ведь это жестоко! - возмутился Коля.
       - Разведка - вообще вещь жестокая, - оборвал Колю Филипп Ильич. - От успешного выполнения поставленного перед вами, Николай Федорович, задания будут зависеть жизни сотен тысяч советских людей! Подумайте сами, стоит ли принимать в расчет арест нескольких сотен финнов ради сохранения сотен тысяч жизней?! Мы их не расстреляли, мы их просто изолировали. В лагере они обеспечены жильем, едой и работой. Кстати, вы сможете скоро в этом лично убедиться, потому что вам предстоит внедриться в эту среду. Под видом пленного финского солдата вы будете помещены в один лагерь с вашими "отцом" и "братом". Приказываю войти к ним в доверие, выучить всю семейную биографию Неминенов вплоть до уличных кличек и детских болезней родственников. Заодно поможете администрации лагеря, выявляя лиц, отрицательно настроенных по отношению к советской власти.
       - В учебнике истории таких людей называют провокаторами охранки, - возразил вдруг Коля. - То, что вы мне предлагаете, - это подло и низко.
       Филиппа Ильича будто подменили. Теперь перед Колей стоял не обходительный интеллигентный человек, а генерал, не привыкший выслушивать возражения. Ноздри его трепетали от гнева.
       - Смирно, старший лейтенант!!!
       Коля моментально вытянулся в струнку и, задрав подбородок, глазами следил за генералом.
       - Щенок! Сопляк! Мальчишка! Будет он еще тут рассуждать! Нельзя, вы понимаете - нельзя воевать в белых перчатках! Вы понимаете, что если вы "сгорите" в Швеции, то следующему разведчику, который будет послан туда после вас, придется намного труднее, потому что контрразведка, и без того работающая хорошо, будет поставлена на уши?! Гестапо будет, как под рентгеном, разглядывать каждого человека, который вступит в соприкосновение с интересующими нас фирмами. Речь идет о самой возможности для Германии вести войну, поэтому немцы не пожалеют никаких сил и средств на организацию контрразведывательного обеспечения поставок руды! Мы не можем рисковать, отправив на задание неподготовленного сотрудника! Лучше сразу за ручку отвести вас в гестапо, а на шею повесить табличку "Советский шпион". Поэтому вы, товарищ старший лейтенант, через эти недолгие восемь месяцев обязаны, повторяю: о-бя-за-ны стать более финном, чем этот олух Тиму Неминен! И это большая и крайне редкая удача Для всех нас, что вы легендируетесь под реального, существующего, живущего и ныне здравствующего человека. Нам не придется трудиться над составлением вашей фальшивой биографии. Она у вас уже есть. Тиму Неминен где-то жил, с кем-то общался, дружил, ссорился. А главное, документы на него есть и в магистратуре, и в больнице, и в полицейском участке. Начни контрразведка под вас копать - она наткнется на самые подлинные документы, начиная с церковной метрики. Поэтому, товарищ старший лейтенант, будьте любезны вникнуть во всю прежнюю тухлую жизнь Тиму Неминена и перевоплотиться в него самого. Уловили?
       - Так точно, товарищ генерал-майор!
       - И заодно... Способности у вас есть. Через восемь месяцев, помимо всего прочего, приказываю бегло говорить по-шведски и понимать по-немецки.
       - Товарищ генерал! В какое время?
       - Я не знаю, "в какое время"! - отрезал Головин. - Я - генерал, вы - старший лейтенант. Я приказал - вы исполняйте. За неисполнение - трибунал. А чтоб ты не чувствовал себя "провокатором царской охранки", приказываю за двенадцать недель пребывания в лагере выдать лагерной администрации двадцать, нет - тридцать человек, отрицательно настроенных к советской власти и режиму содержания под стражей. Со своей стороны, я прослежу, чтобы вы были приглашены и присутствовали при приведении в исполнение приговора в отношении выданных вами финнов. Уловили?
       - Так точно!
       - Исполняйте. Олег Николаевич, оставляю старшего лейтенанта в ваше полное распоряжение. Хоть на ремни его режьте, но сделайте из него настоящего финна.
       Головин направился к двери.
       - Извините, дела.
       Уже уходя, Филипп Ильич посмотрел в Колину сторону и уже мягче сказал:
       - Вольно. Николай Федорович, нам нужно выполнить это задание. Уловили - нуж-но.
       - Уловил, товарищ генерал.
       - Ну, то-то. До свиданья, товарищи.
       Из всего сказанного Филиппом Ильичей Коля понял еще вот что. Если и есть разведчики в белых перчатках, то эти перчатки им нужны для того, чтобы прятать в них руки, запачканные грязью и кровью.
      

    XVIII

      
       Коля и Олег Николаевич остались в особняке одни, если не считать Володю.
       - Знаешь что, - предложил Олег Николаевич. - Начальство уехало, давай перейдем на "ты". Нам вместе еще работать и работать.
       - Давайте, - согласился Коля. - Виноват, давай.
       - А уставные обращения тебе все же придется бросить, - продолжил Олег. - Ты на Ильича сердца не держи. Ильич - золотой мужик. Ты его постарайся понять. Такая ответственность на человеке!..
       - А он - кто? - поинтересовался Коля.
       - Филипп Ильич-то? Он - Головин, - с благоговейным уважением в голосе пояснил Олег. - Голова, одним словом. Если бы в ГРУ все начальники были такие, то работалось бы куда легче.
       - А что, есть и "не такие"?
       - Всякие есть, - уклончиво ответил Колин куратор. - Ладно, давай работать. Времени у нас с тобой действительно в обрез.
       - А почему бы Головину не послать тебя вместо меня? - спросил Коля и сам удивился собственной глупости.
       - Да-а, - протянул Олег. - Доблестный Ленинградский округ не перестает поставлять в ГРУ идиотов. Разведчик-то - товар штучный. Если бы я обладал твоей мордовской внешностью и способностью к языкам, неужели стали бы на тебя время тратить? Ладно, ладно, не обижайся. Нельзя мне. Я - "засвеченный". Четыре года в нашем торгпредстве в Стокгольме проработал. Я в этом городе каждую подворотню наизусть знаю, ну и меня, соответственно, каждая ихняя собака, не говоря уже про контрразведку. Поэтому меня и назначили твоим куратором. Работу построим так: двенадцать недель в лагере будешь учить свою "биографию" и шлифовать финский, а оставшееся время будем заниматься спецподготовкой - учить город и всю Скандинавию, способы передачи информации, методику вербовки, ну и конечно, языки. Голова приказал тебе, кроме финского, еще шведский и немецкий выучить, значит - выучишь. Короче, если ты через восемь месяцев не будешь подготовлен к выполнению задания, то Голова шкуру с нас, конечно, не сдерет, а петлицы - может. А я ими, между прочим, очень дорожу.
       - А ты в каком звании? - Наверное, это талант такой был у Коли - задавать вопросы, один глупее другого.
       Олег улыбнулся:
       - У нас не принято интересоваться званием. Иногда капитан руководит полковниками, если это необходимо для выполнения задания. Мы все, от лейтенанта до генерала, рабочие лошадки войны. И каждый пашет по мере своих сил. Поэтому и принято обращение по имени-отчеству. Но если ты от этого будешь спать спокойнее, тебе скажу: я - майор, скоро получу подполковника, сроки подходят. И ты давай, старайся, - подмигнул он Коле. - Мое звание в твоих руках. Если ты провалишь экзамены, то дослуживать я буду на Камчатке. Ближе к Москве Голова меня не подпустит по гроб жизни.
       - А если я сдам экзамены?
       - А у тебя есть шансы их не сдать? - вопросом на вопрос ответил Олег. - Ты не знаешь, что такое обучение в ГРУ! Это не гимназия какая-нибудь. Тут тебе привьют навыки на уровне рефлексов. А будешь плохо запоминать - то через боль, переменным током тебе в голову станут вдалбливать то, что ты за отведенный тебе срок обязан был выучить и запомнить. Так что советую не доводить до этого.
       - А ты?..
       - Что - я? - не понял Олег.
       - Ну, выучишь меня, а что дальше?
       - А-а, это... А что дальше? Я - разведчик. Раз в Европу мне путь заказан, буду переквалифицироваться на Ближний Восток. Как ты думаешь, обрезание - это больно?
       Олег посмотрел на Колю с такой тревогой, что Коля невольно сложил руки там, куда их кладет футболист, стоящий в "стенке". Олег перехватил взглядом это движение, и оба расхохотались.
       - А это правда, про маршалов? - спросил Коля.
       - Что четверым командармам повесили маршальские звезды? - переспросил Олег Николаевич. - Правда. А еще у нас новый нарком обороны.
       - Кто?
       - Уже третий день как маршал Тимошенко.
       - А Ворошилова, значит, сняли? - удивился Коля, представив себе, как еще неделю назад Климент Ефремович гордо сидел на коне, командовал парадом и говорил речь с Мавзолея.
       Олег Николаевич помолчал немного, потом, понизив голос, спросил, глядя Коле прямо в глаза:
       - А что, между нами говоря, Ворошилов такой уж великий полководец?
       - А разве нет? - Коле становилось страшно от таких разговоров.
       - Ты же сам участник войны с белофиннами. Сам все видел. Скажи, кто мертвяков на линию Маннергейма накидал?
       - Но ведь войсками командовал Тимошенко!
       - Семен Константинович не был свободен в принятии решений. Над ним стоял Ворошилов как нарком обороны и как член ЦК. Это Ворошилов подзуживал Сталина, мол, надо вперед и вперед, и торопил Тимошенко. А сам потом докладывал Сталину, что Тимошенко командует не так, не там и не туда. Вот от этого такие большие потери.
       Повисла пауза. С Колей раньше никто так не говорил.
       - И потом, - продолжил Олег Николаевич. --
       Управление войсками, особенно крупными массами войск, - это такая же наука, как и всякая другая. И постигать ее надо не только в седле, но и в учебных аудиториях. Для этого и строятся военные училища, и существует академия. Почему-то никому в голову не придет назначить рабочего-стахановца директором завода или наркомом тяжелой промышленности! А армия - такой институт, в котором любой лейтенант, как бы туп он ни был, гарантированно дорастет до подполковника, если он не пьет на службе и не имеет неснятых взысканий. Ворошилов на пару с Буденным хороши только шашками махать, а об особенностях современной войны оба они не имеют никакого представления! Разве можно назначать низших чинов на маршальские должности? Ни в одной армии мира такого нет! Ты думаешь, если Ворошилов стал маршалом, это прибавило ему ума? Нет, он как был вахмистром, так вахмистром и остался. Только в павлиньих перьях. Конник хренов. Немцы Польшу за три недели подмяли. Почему?
       - Почему? - переспросил Коля.
       - Потому, что современная война будет не позиционной, а маневренной. Немцы, понимая это, настроили кучу танков, а у поляков их не было. Так зачем, сказки мне, создавать кавалерийские корпуса, как это делает Ворошилов, если этот корпус будет в полчаса уничтожен одним танковым батальоном. Как назвать полководца, который приказывает идти в атаку с шашкой на танки?
       - А Тимошенко?
       - Что - Тимошенко?
       - Он тоже - "вахмистр"?
       - Да нет, он поумнее, - успокоил Колю Олег Николаевич. - Только нам с тобой это по фигу.
       - То есть как - "по фигу"? - не понял Коля.
       - А так. Мы с тобой служим где? В Генеральном штабе. И наш с тобой начальник не нарком обороны, а начальник Генштаба. Понятно?
       - Понятно.
       С этой минуты между ними установились хорошие товарищеские отношения. Коля был прилежным учеником, а Олег Николаевич - терпеливым учителем.
       Беседа эта происходила 9 мая 1940 года.
       Месяц назад, 9 апреля, немцы оккупировали Данию и высадили десант в Норвегии.
       Завтра, 10 мая, немцы начнут вторжение во Францию и через полтора месяца покорят ее.
       До нашей Победы оставалось целых пять лет.
      
       После этой встречи в особняке старший лейтенант Красной армии Осипов как в воду канул. Поэтому на эти восемь месяцев я потерял Колю из виду. Могу только подтвердить, что в лагере Коля пробыл день в день ровно двенадцать недель. Всю подноготную семьи Неминенов он выучил досконально, финский его был безупречен, а по его рапортам было привлечено не тридцать, а тридцать шесть человек. Четырнадцать были расстреляны как непримиримые враги советской власти прямо на глазах у Коли, остальные рассеяны пылью по необъятным просторам ГУЛАГа, где и сгинули, каждый в свое время, не дожив до освобождения.
       В феврале 1941 года старший лейтенант Осипов, извините, уже Саранцев, доложил генералу Головину о готовности к выполнению задания. В марте он был направлен в долгосрочную командировку в Швецию.
      
      

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

      
       Самая плохая политика - это стремление к большему, чем возможно и нужно.
       О. Бисмарк
      
      
      

    XIX

      
      

    Сообщение ТАСС

       Еще до приезда английского посла в СССР г. Крип-пса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссировать слухи о "близости войны между СССР и Германией". По этим слухам: 1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера, и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними; 2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; Советский Союз, в свою очередь, стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает войска у границ последней. Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны.
       ТАСС заявляет, что: 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места; 2) по данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского Пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского Пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией являются лживыми и провокационными; 4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной армии как враждебные Германии по меньшей мере нелепо.
       "Известия", 14 июня 1941 г.
      
      

    Выступление по радио заместителя председателя

    Совета народных комиссаров Союза ССР народного

    комиссара иностранных дел тов. Молотова В.М.

    22 июня 1941 г.

    Граждане и гражданки Советского Союза!

       Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление.
       Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий.
       Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то что германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей.
       Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шулленбург в 5 часов 30 минут утра сделал мне, как народному комиссару иностранных дел, заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи со сосредоточением частей Красной армии у восточной германской границы.
       В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на СССР, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной. По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта.
       Теперь, когда нападение на Советский Союз уже свершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ - отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины. Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами, интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.
       Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору.
       ?...?
       Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.
      
      

    Выступление Уинстона Черчилля по радио

    22 июня 1941 г.

       ...За последние 25 лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем. Но все бледнеет перед развертывающимся сейчас зрелищем... Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их охраняющими свои дома... Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, с ее искусными агентами, только что усмирившими и связавшими по рукам и ногам десяток стран. Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу.
       За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий...
       Я должен заявить о решении правительства Его Величества, и я уверен, что с этим решением согласятся в свое время великие доминионы, ибо мы должны высказаться сразу же, без единого дня задержки. Я должен сделать заявление, но можете ли вы сомневаться в том, какова будет наша политика? У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока с Божьей помощью не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, - наши враги... Такова наша политика, таково наше заявление. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы...
       Это не классовая война, а война, в которую втянуты вся Британская империя и Содружество наций, без различия расы, вероисповедания или партии. Не мне говорить о действиях Соединенных Штатов, но я скажу, что если Гитлер воображает, будто его нападение на Советскую Россию вызовет малейшее расхождение в целях или ослабление усилий великих демократий, которые решили уничтожить его, то он глубоко заблуждается. Напротив, это еще больше укрепит и поощрит наши усилия спасти человечество от тирании. Это укрепит, а не ослабит нашу решимость и наши возможности.
       Потому опасность, угрожающая России, - это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, - это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара.
      
      

    Сводка Главного командования Красной армии

    за 23. VI.1941 г.

       В течение дня противник стремился развить наступление по всему фронту от Балтийского до Черного моря, направляя главные свои удары на Шаулийском, Каунасском, Гродненско-Волынском, Рава-Русском и Бродском направлениях, но успеха не имел.
       Все атаки противника на Гродненско-Волынском и Бродском направлениях были отбиты с большими для него потерями. На Шаулийском и Рава-Русском направлениях противник, вклинившийся с утра на нашу территорию, во второй половине дня контратаками наших войск был разбит и отброшен от госграницы, при этом на Шаулийском направлении нашим артогнем уничтожено до 300 танков противника.
       На Белостокском и Брестском направлениях после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять Кольно, Ломжу и Брест. Наша авиация вела успешные бои, прикрывая войска, аэродромы, населенные пункты и военные объекты от воздушных атак противника и содействуя контратакам наземных войск. В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии в течение дня на нашей территории сбит 51 самолет противника и один самолет нашими истребителями посажен в районе Минска.
       За 22 и 23 июня нами взято в плен около пяти тысяч германских солдат и офицеров.
       По уточненным данным, за 22.VI. всего было сбито 76 самолетов, а не 65, как это указывалось в сводке главного командования Красной армии за 22.VI.41.
       "Правда", 24 июня 1941 г.
      
      

    Дневник: 25 июня 1941 г.

       Итак, началось. Эти события определят судьбу мира на многие годы, если не на столетие вперед. Современная техника и экономика не только дают возможность, но и властно требуют, чтобы мир был подчинен единой воле, единой силе. А сейчас их три: демократизм (Англия, Америка), фашизм, коммунизм. Должна остаться одна, но кто - решит эта война. Победа России отдает Европу коммунизму, немцев - фашизму. И в том и в другом случае русские и европейские ресурсы вместе таковы, что они подавят американские и английские, и мир будет един. Если же борющиеся стороны слишком ослабнут, может вынырнуть демократизм, и техника победителя навсегда устранит возможность реванша. Предсказывать, не зная фактов, нельзя, а их у нас нет давным-давно. Но мне непонятно, почему, раз война была так близко (этого нельзя было бы не знать), мы не выступили одновременно с Югославией: все-таки это могло затянуть ее сопротивление и создать два фронта, а теперь у немцев фронт один и инициатива тоже у них.
      
      

    Приказ Ставки Верховного Главнокомандования

    N 270 об ответственности военнослужащих за

    сдачу в плен и оставление оружия врагу

    16 августа 1941 г.

       Без публикации.
       ?...? Приказываю:
       Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.
       Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.
       Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, потребовать от вышестоящего начальника, если его часть находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен, - уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишить государственного пособия и помощи.
       Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения, снижать их по должности, как самозванцев, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать их на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев.
       Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах.
       Ставка Верховного Главнокомандования
       Красной армии
      
       Председатель Государственного комитета обороны И.
       СТАЛИН
       Зам. председателя Государственного комитета
       обороны В. МОЛОТОВ
       Маршал Советского Союза С. БУДЕННЫЙ
       Маршал Советского Союза К. ВОРОШИЛОВ
       Маршал Советского Союза С. ТИМОШЕНКО
       Маршал Советского Союза Б. ШАПОШНИКОВ
       Генерал армии Г. ЖУКОВ
      
      

    Вечернее сообщение Совинформбюро

    30 сентября 1941 года

       В течение 30 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте. После упорных боев наши войска оставили Полтаву.
       За 28 сентября уничтожены 65 немецких самолетов. Наши потери - 27 самолетов.
      
       Ставка фюрера, 30.09.1941 г.
       Главное командование вермахта сообщает:
       ...Части ВВС наносили эффективные удары по грузовым поездам в районе Харькова и продолжали разрушение железнодорожной сети восточнее Ленинграда, а также объектов Мурманской железной дороги.
       "Зольдат им Вестен", 1.10.1941 г.
      
      

    Извлечение

    из оперативной сводки N 92 Главного

    командования сухопутных войск вермахта

       Генеральный штабШтаб-квартира
       4-й обер-квартирмейстер15.09.41
       Отдел по изучению иностранных
       армий Востока (II)
       N 3520/41 секретно
      
       15.09. положение противника характеризовалось следующим:
       Завершено окружение 21-й, 5-й, 27-й, 26 и 38-й русских армий, в состав которых входят минимум 200 000 человек. Русское командование не приняло решения своевременно отвести эти силы и не имело резервов укрепить их или предотвратить их окружение атаками по немецким ударным клиньям. Кроме того, благодаря созданию днепровского плацдарма оно, вероятно, не смогло определить главное направление нашего удара. В настоящее время в распоряжении командующего юго-западным направлением Буденного нет сколько-нибудь значительных частных резервов.
       На всем фронте Красной армии продолжают падать наступательный дух и воля к сопротивлению, число перебежчиков увеличивается. Танковые силы все чаще встречаются лишь мелкими подразделениями, экипажи плохо обучены.
       Иностранные источники говорят о начинающейся нехватке боеприпасов. Находящиеся в резерве 20 дивизий и небольшое количество пополненных дивизий по своему офицерскому составу, возрасту рядового состава, вооружению и обучению не обладают большой боевой мощью. Их сосредоточение для оперативного применения маловероятно.
       На центральном участке войска западного направления под командованием Тимошенко с 13.09 не предпринимают сильных атак. Действия авиации и артиллерии заметно ослабли. Пленные офицеры говорят о переходе к обороне. Дальнейшие планы русского командования пока не ясны. Оно может по совету своих союзников, которые считают положение Красной армии более угрожаемым, чем сами русские, наконец дать передышку своим войскам. Побудить русских прекратить атаки могли и такие причины, как истощение войск, большие потери и нехватка боеприпасов. Следует учитывать возможность, что в ближайшие дни русские произведут перегруппировку к обороне и, возможно, снимут часть сил с фронта перед ГА "Центр". Переброска новых сил в район Ленинграда может иметь цель сковать немецкие силы и одновременно укрепить свой северный фланг.
       Подводя итог, можно сказать следующее.
       Противник, видимо, понял, что на юге его ожидает полный разгром, а на севере существует угроза охвата. Следует ожидать, что красное командование использует остатки своих сил на юге, чтобы задержать продвижение наших войск в Донецкий бассейн и в направлении на Кавказ, а войска Тимошенко - для прикрытия Москвы. Определяющей при этом может быть мысль сдерживать наступление наших войск на всем фронте до прихода зимы, когда проведение крупных операций будет затруднено.
      
      

    Директива ОКХ

       Группа армий "Центр" Штаб группы армий
       Оперативный отдел15.10.1941 г.
       N 1968/41 сов. секретно
       Штаб вооруженных сил Германии приказал:
       Фюрер вновь решил, что капитуляция Москвы не должна быть принята, даже если она будет предложена противником.
       Моральное обоснование этого мероприятия совершенно ясно в глазах всего мира. Так же как и в Киеве, в результате взрывов замедленного действия, для наших войск возникли чрезвычайные опасности, а поэтому необходимо считаться в еще большей степени с аналогичным положением в Москве и Ленинграде. То, что Ленинград заминирован и будет защищаться до последнего бойца, объявлено по русскому радио.
       Необходимо считаться с серьезной опасностью эпидемий.
       Поэтому ни один немецкий солдат не должен войти в эти города; всякий, кто попытается оставить города против наших линий, должен быть обстрелян и отогнан обратно.
       Небольшие, незакрытые проходы, представляющие возможность пропуска потоков населения, устремляющегося во внутреннюю Россию, можно только приветствовать. Также и для других городов действует правило, что до их захвата они должны быть измотаны артиллерийским обстрелом и воздушными налетами, а их население обращено в бегство.
       Совершенно безответственно было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или питать их население за счет Германии.
       Чем большее количество населения советских городов устремиться во внутреннюю Россию, тем более увеличится хаос в России и тем легче станет управление и использование оккупированных восточных районов.
       Это указание фюрера должно быть доведено до сведения всех командиров.
       Добавление группе армий:
       Недопустимо любое самовольное сожжение населенных пунктов, которое могло бы угрожать расквартированию наших частей.
       За командование группы армий
       Начальник штабаФОН ГРАЙФЕНБЕРГ
      
      

    Инструкция

    по охране советских военнопленных.

    Большевизм - смертельный враг

    национал-социалистической Германии

       Первый раз в ходе этой войны немецкому солдату противостоит противник, обученный не только военному делу, но и политике, который видит в коммунизме свой идеал, а в национал-социализме - самого опасного врага. В борьбе против национал-социализма он пользуется любыми средствами и прибегает к засадам, бандитизму, диверсиям, поджогам, подрывной пропаганде, убийствам. Даже оказавшись в плену, советский солдат, как бы безобидно он внешне ни выглядел, воспользуется любой возможностью, чтобы реализовать свою ненависть против всего немецкого. Следует исходить из того, что военнопленные получили соответствующие указания относительно своей деятельности в плену. Поэтому главное в обращении с ними - это максимальная бдительность, величайшая осторожность и глубочайшее недоверие.
       1. При малейших признаках сопротивления и неподчинения необходимо применять самые решительные меры!
       Для подавления сопротивления необходимо безжалостно использовать оружие. По совершающим побег военнопленным открывать прицельный огонь немедленно (без предупреждения).
       2. Строго запрещаются любые разговоры с военнопленными, в том числе во время следования к месту работы и обратно, если на это нет указания, вызванного абсолютной служебной необходимостью.
       Во время следования к месту работы и обратно, а также во время работы курение строго запрещено.
       Любые разговоры военнопленных с гражданскими лицами следует также предотвращать, при необходимости с применением оружия, в том числе против гражданских лиц.
       3. На рабочем месте также необходимо осуществлять постоянный строгий контроль со стороны немецких конвоиров. Каждый конвоир должен постоянно находиться на таком расстоянии от военнопленных, чтобы он мог в любой момент без промедления применить оружие. Запрещается поворачиваться к военнопленным спиной!
       4. Мягкотелость недопустима и по отношению к желающим работать и послушным военнопленным. Иначе военнопленный воспримет это как слабость и сделает свои выводы.
       5. При всей строгости и жесткости, необходимых для решительного осуществления отданных приказов, немецким солдатам запрещается вершить произвол или прибегать к жестокому обращению и, в первую очередь, использовать дубинки, кнуты и т. п. Это несовместимо с достоинством немецкого воина.
       6. Кажущаяся безобидность большевистских военнопленных ни в коем случае не может служить основанием для нарушения данного указания.
       Reinhard Otto.
       Das Stalag 326 (VI К) Senne-ein
       Kriegsgefangtnenlager in Westfalen.
       Munster, 2000
      
      

    Ставка фюрера, 8.10.41 г.

    Обращение фюрера к солдатам Восточного фронта

       ...Однако в течение этих трех с половиной месяцев наконец-то создана предпосылка для последнего мощного удара, который еще до начала зимы должен уничтожить этого противника. Теперь подготовка уже завершена в той степени, насколько это зависело от людей. В этот раз мы планомерно шли шаг за шагом, чтобы поставить противника в такое положение, в котором мы теперь сможем нанести ему смертельный удар.
       Сегодня началась последняя, решающая битва этого года.
       Она нанесет сокрушительный удар этому врагу, а тем самым разжигателю войны - самой Англии. Потому что, разгромив этого противника, мы тем самым устраним последнего союзника Англии на континенте. Тем самым мы отведем от германского Рейха и от всей Европы опасность, страшнее которой континент не знал со времен нашествия гуннов, а затем монголов. Поэтому в течение нескольких предстоящих недель немецкий народ будет еще больше думать о вас, чем раньше.
       Уже сейчас все испытывают глубочайшую благодарность за то, что сделали вы и наши союзники. В течение ближайших тяжелых дней вся Германия будет следить за вами, затаив дыхание и желая вам победы. Потому что с Божьей помощью вы не только подарите ей победу, но и создадите наиболее важную предпосылку для заключения мира!
       Фюрер и Верховный главнокомандующий
       Адольф Гитлер
       "Фелькишер Беобахтер", 9.10.41 г.
      
      

    Ставка фюрера, 9.10.41 г.

       Главное командование вермахта сообщает:
       Пробил долгожданный час: судьба Восточной кампании решена!
       Новый котел под Брянском.
       ...На центральном участке Восточного фронта в результате прорыва осуществлен еще один охват войск противника. Теперь и в районе Брянска 3 вражеские армии, атакованные с тыла мощными группировками танковых войск, вскоре будут уничтожены. Под Брянском и Вязьмой маршал Тимошенко принес в жертву последние полностью боеспособные армии советского фронта.
       Тем самым окончательно развеян миф об успешных наступательных операциях именно этих армий, который в течение нескольких недель распространялся лживой пропагандой противника.
       "Фелькишер Беобахтер, 10.10.41 г.
      
      

    Вечернее сообщение Совинформбюро

    9 октября 1941 года

       В течение 9 октября наши войска вели упорные бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные на вяземском, брянском и мелитопольском направлениях.
       ...Вклинившись в нашу линию обороны на одном из участков западного направления фронта, немцы бросили в бой крупную мотомеханизированную группу войск. Отражая натиск противника, часть полковника Катукова нанесла фашистам значительный урон. Во время танкового сражения немцы потеряли свыше 30 танков, 19 противотанковых орудий с расчетами, 9 грузовиков с пехотой, одну зенитную батарею, одно тяжелое орудие и свыше 400 солдат убитыми.
       "Правда", 10.10.41 г.
      
      

    Ставка фюрера, 13.10.41 г.

       Главное командование вермахта сообщает:
       Число военнопленных во время сражений под Брянском и Вязьмой составляет в настоящий момент более 350 000 человек и все еще растет.
       Вскоре будет завершено уничтожение войск противника, окруженных под Вязьмой.
       В течение прошедшей ночи бомбардировщики наносили удары по важным военным объектам в Москве. На центральном участке Восточного фронта окруженные под Вязьмой большевики 12 октября продолжали отчаянные попытки прорвать кольцо окружения. Советская пехота при слабой артиллерийской поддержке яростно атаковала немецкие позиции. К полудню 12 октября все эти атаки были отбиты, противник понес тяжелые потери.
       "Фелькишер Беобахтер", 14.10.41 г.
      
      

    Дневник. 19 сентября 1941 г.

       Не знаю, в какой мере верна теория массового террора, приписываемая немцам, они ведь заинтересованы в расположении населения. И упорно говорят, что многие из простых людей не скрывают своих надежд на их приход, предпочитая моральные блага, даваемые советской властью, материальным, которые они почему-то надеются получить от немцев. Немцы блещут техникой, у них через несколько часов после прихода на новые позиции появляются машины с бетоном, строящие неприступные окопы, имеются будто бы машины-сушилки и трамбовки, которые сразу делают проезжими дороги в распутицу. Вслед за армиями идут сельскохозяйственные машины, и сразу же в тыл отправляются грузовики с зерном, самолеты, высаживающие десант, улетают обратно, груженные скотом, собранным на месте посадки, и т. п. Но все же уже 90 дней войны, что ни говори, а это их неуспех. Если бы не "игра" англичан, их уже, вероятно, можно было разбить, создав во Франции второй фронт.
      

    XX

      
       7 сентября 1941 года. Москва.
       В парках и скверах опадала листва, желтыми парашютиками плавно планируя под ноги проходящим патрулям. По облетающим аллеям носились осенние паутинки. Было еще не холодно, но уже не жарко. Одно слово - бабье лето.
       Филипп Ильич Головин сидел в своем кабинете. Шторы светомаскировки были откинуты, и через окна, перечеркнутые крест-накрест бумажными полосками, было видно белесое сентябрьское небо. По военному времени на нем была генеральская форма со звездочками в красных квадратных петлицах. Настроеное у него было отвратительное. Дело не в том, что, несмотря на воскресный день, ему приходилось париться на службе, сейчас вся страна работала, не заглядывая в календарь. Все было гораздо хуже. Впервые в жизни Филипп Ильич усомнился в своей нужности и в нужности своих начальников и подчиненных. Оперативные сводки с фронтов были более чем плохими. Немец пер вмах, не встречая серьезной преграды. За неполных три месяца войны Красная армия потеряла до трех миллионов бойцов и командиров убитыми, ранеными и пленными. Только под Киевом в кольцо попало шестьсот тысяч человек! Количество погибшего гражданского населения вообще не поддавалось никакому учету.
       Как такое могло произойти?! Ведь военная доктрина Советского Союза была построена на том, чтобы "бить врага на его территории и окончить войну малой кровью". Почему же мы его не бьем?!
       Кто виноват в том, что немцы уже под Москвой?!
       Начиная с декабря сорокового года вся агентурная информация говорила о том, что Германия может напасть на СССР. Сталин не верил. Не верил, когда год назад, 27 сентября 1940 года, Германия, Италия и Япония заключили военный союз. Не верил, когда в ноябре к ним присоединилась Румыния, а позже - Венгрия. Ведь очевидно же было, что Гитлер готовит себе плацдарм для нападения на СССР! А ОН продолжал не верить. Не верил, когда 18 июня 1941 года Германия заключила с Турцией договор о дружбе и ненападении. Не верил тогда, когда агентура докладывала о массированном скоплении боевой техники и живой силы противника вдоль всей границы - от Черного до Балтийского моря. Не верил даже тогда, когда немцы бомбили наши города и жгли наши села. Он посчитал это провокацией! Приказ открыть ответный огонь поступил в войска с опозданием почти на сутки!
       Зачем тогда вообще нужна разведка, если политическое руководство страны совершенно игнорирует сведения, которые она добывает?! Многолетний труд тысяч людей, добывающих, проверяющих и систематизирующих сведения о намерениях Германии и ее союзников, их военно-промышленном потенциале и направлениях главных ударов, оказался ненужным и бестолковым! Вся та гигантская работа, которая была проведена в предвоенные годы, полетела в мусорную корзину ровно в четыре часа утра воскресным днем двадцать второго июня.
       Сообщение ТАСС, опубликованное за неделю до начала войны, иначе как подхалимским и заискивающим не назовешь. Войска у границ соседнего государства сосредоточиваются не для променада, и не понимать этого советское руководство не могло. Выходит, это сообщение публиковалось не для нас, а для немцев? Мол, читай, Гитлер, про то, что мы ничего не видим и не понимаем. Может, не будешь на нас нападать? И почему в тот час, когда на нашу страну обрушилась страшная и непоправимая беда, оборвавшая миллионы жизней и перемешавшая миллионы судеб, не Сталин, а плоскомордый и гугнивый Молотов проблевал в микрофон радио сухие и казенные, какие-то суконные слова? Стандартные чиновничьи фразы, пожухлые, как прошлогодние листья, еще более убогие на фоне страстной и эмоциональной речи Черчилля. Не этих слов ждала страна. Не таких слов ждали люди в тылу и на фронте.
       Нет, у Головина не опустились руки, и он не впал в панику. Он был по-прежнему твердо уверен в том, что "наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами", но чувство горькой досады не давало покоя. Ребята, ежеминутно рискуя жизнью, добывают разведданные, а они оказываются никому не нужны. Выходит, эти данные добываются ради удовольствия его, Головина, начальника ГРУ и начальника Генерального штаба? А военное и политическое руководство страны в этих данных либо не нуждается, либо им не доверяет. Тогда всю военную разведку надо разогнать к чертовой матери, а генерал-майора Головина расстрелять как врага народа, вредителя и саботажника.
       В дверь постучали.
       - Разрешите, Филипп Ильич?
       Головин поднял тяжелый взгляд на вошедшего.
       - Заходи, Олег Николаевич.
       Штейн в наглаженной гимнастерке, перетянутой портупеей, широким шагом прошел к столу. В петлицах у него было уже три шпалы. До блеска начищенные сапоги пускали солнечные зайчики, вид - как у именинника. В руке он держал тонкую пачку исписанной бумаги.
       Головин оглядел подполковника и не разделил его радости.
       - Судя по твоему счастливому виду, Германия капитулировала?
       - Лучше, Филипп Ильич!
       - Лучше?! - удивился Головин. - Михаил Иванович Калинин избран президентом Рейхстага, а Вячеслав Михайлович Молотов коронуется в Вестминстерском аббатстве? - высказал он свое предположение.
       - Еще лучше. Пришло сообщение от товарища Саранцева.
       Вся головинская ирония моментально исчезла.
       - Успели расшифровать?
       - Успели. Вот, пожалуйста, - Олег Николаевич положил на стол генерала листы бумаги, которые держал в руке.
       Головин взял бумагу и стал читать. По-видимому, ему пришлось прочитать текст несколько раз, чтобы понять его смысл. Он поднял глаза на Штейна и несколько секунд смотрел на него молча, с выражением ошалелого восторга. Так приговоренный к смерти смотрит на прокурора, который пришел на казнь и зачитал ему полное помилование. Наконец он нашел в себе силы раскрыть рот:
       - Олег Николаевич, вы отдаете себе отчет в том, что это такое?! - Он потряс пачкой.
       - Отдаю, Филипп Ильич. И совершенно отчетливо. Вот, смотрите, - он перехватил пачку у Головина в разложил ее на столе. - Это реестр договоров фрахта судов для перевозки руды из Нарвика в Германию за прошлый год и за этот. Последний фрахт датирован тридцатым декабря сего года.
       - А сейчас какой месяц? - перебил его Головин.
       - Сентябрь. Но это не важно. Немцы, с присущей им педантичностью, позаботились о том, чтобы заблаговременно зафрахтовать необходимое количество судов до конца года и заранее заключили договоры с судовладельцами. Из этого реестра совершенно четко просматривается динамика поставок шведской руды! Обратите внимание - начало сорокового года. Фрахтов совсем немного. Потому что Польшу уже захватили, а до лета в Германии вполне хватит руды и металла на постройку танков для войны с Францией. Весной цифра не меняется, а летом она увеличивается, потому что нужно покрыть потери в танках, понесенные во время французской кампании. Затем осенью следует спад, а с зимы поставки идут по нарастающей, - Штейн жестом фокусника перекладывал листы на столе генерала.
       - Все верно, в декабре был подписан план "Барбаросса", значит, возросли потребности вермахта в танках, пушках и самолетах, необходимых для войны с Советским Союзом.
       - А теперь смотрите тут и тут, - Олег Николаевич перебрал несколько листов. - Летом сего года - спад, а осенняя цифра приближается к цифрам начала сорокового года, то есть к потребностям мирного времени.
       Головин встал из-за стола и стал прохаживаться по кабинету.
       - Все верно, Олег Николаевич, все верно. Гитлер со своими генералами рассчитывал в войне с Советским Союзом повторить тот же фокус, что и в Польше и во Франции. А после успешного окончания блицкрига ему такая уйма танков будет не нужна. А раз так, то зачем зря перегружать экономику и платить шведам лишнюю валюту за уже ненужную руду?
       - Филипп Ильич, то, что сообщил нам товарищ Саранцев, означает, что скоро Германия физически не сможет вести войну!
       - Ну-ну. Так уж и не сможет? Вести-то ее Гитлер будет, но обороты ему придется серьезно сбавить.
       Головин продолжал ходить по кабинету. Теперь в голове у него сложилась цельная картина, будто в разноцветную мозаику вставили последний недостающий фрагмент. Он не мог рассказать Олегу Николаевичу о том, что это сообщение подтверждает донесения остальных агентов. Источник в крупповском концерне сообщал о падении объемов заказов на второе полугодие сорок первого года. То же самое сообщал агент, внедренный в МЕФО - крупнейшую корпорацию в металлообрабатывающей промышленности Германии. Источники из министерства транспорта доносили о падении объемов военных перевозок внутри самой Германии. Значит - все верно. Если сдержать первую, самую мощную, волну наступления немцев, то дальше будет легче. Во-первых, у Гитлера не хватит ресурсов для проведения крупномасштабных войсковых операций. По крайней мере, из-за просчетов в планировании немцы этот недостаток не сумеют восполнить до весны сорок второго. Во-вторых, советская промышленность успеет наладить выпуск военной продукции за Уралом. Даже если придется сдать немцам Москву, войну мы не проиграем. К лету сорок второго года мы сумеем сравняться с противником по военной мощи.
       - Ай да мордвин! - генерал продолжал вышагивать по кабинету. - Ай да сукин сын!
       Он посмотрел на подполковника.
       - Что скажете, Олег Николаевич? Товарищ Саранцев всего полгода "на работе", а уже такой материал в клювике приносит!
       - Так, что ж тут сказать, Филипп Ильич?..
       - Полгода! И уже результат! Уловил? - восхитился Головин.
       - Семь месяцев, - поправил Штейн.
       - Ревнуете? Тяжелей всего пережить чужую удачу особенно младшего по званию, - резюмировал Головин.
       Он встал возле окна, открыл раму. В затхлую атмосферу кабинета ворвался чистый сентябрьский воздух.
       В голове генерала разведки роились мысли, которые не могли возникнуть еще десять минут назад. Какой сегодня удачный день! Именины сердца. И погода на редкость удачная, и положение наших войск не безнадежное, и Сталин великий и всевидящий, и работа в разведке - самая лучшая.
       Сегодня в двадцать ноль-ноль он доложит это сообщение товарища Саранцева начальнику Генерального штаба. Ночью маршал Шапошников в своем ежедневном докладе Сталину, несомненно, изложит донесение из Швеции в его, Головина, интерпретации. Тогда при принятии стратегических решений Сталину будет от чего отталкиваться, ибо то, что "нарыла" разведка, - это козырной туз в предстоящей битве за Москву. Новых танков у немцев не будет, это доказано! Теперь дело за линейными частями. Сумеют они вгрызться в землю, сумеют задержать немцев, сумеют выбить у них максимум боевой техники, значит - все! До лета можно жить спокойно. Дело сделано. Война выиграна. Ее окончание - вопрос времени и напряжения сил. До весны-лета сорок второго немцы не смогут вести активных наступательных действий ввиду отсутствия необходимого количества боевой техники, а к весне эвакуированные за Урал заводы начнут строить танки и самолеты для Красной армии, и к лету военная мощь обеих армий станет примерно равной.
       - А что, Олег Николаевич, товарищ Саранцев способен на большее? - задал Головин необычный вопрос.
       - Что вы имеете в виду?
       - Вы его готовили восемь месяцев, почти круглосуточно находились вместе с Саранцевым. За этот срок можно очень хорошо, даже глубоко изучить человека. Мне интересно ваше мнение о товарище Саранцеве. Что он за человек?
       Олег Николаевич помолчал несколько секунд, будто рисуя портрет по памяти.
       - Как человек - скромный. Я бы даже сказал, застенчивый. Не любит быть на виду или в центре внимания. Вредных привычек не имеет. Не курит. К алкоголю и женщинам испытывает умеренную тягу.
       - Это как? - не понял Головин. - Бабник и алкоголик, что ли?
       - Напротив. От рюмки не откажется, особенно если предлагает старший, но только от одной рюмки. Симпатичную бабенку не пропустит, но под юбку нахрапом лезть не будет.
       - Понятно. Что еще?
       - Родился и жил в деревне, в беднейшей семье. Знает и любит всю крестьянскую работу. Руки у парня на месте. Кроме того, может слесарить, водить машину, заложить или обезвредить мину, разбирается в электротехнике. Может профессионально работать радиомастером. Программу подготовки прошел полностью. Контрольные проверки сдал на "отлично". Что касается его как командира, то товарищ Саранцев, по отзывам его сослуживцев, проявил себя как грамотный, решительный и смелый командир. Хороший воспитатель подчиненных, умело сочетающий заботу и требовательность. С товарищами по прежней службе поддерживал хорошие, ровные отношения. После награждения орденом не зазнался, нос не задрал. Одинаково ровно себя вел и в командирской форме, и в лагерном ватнике.
       - Ну, это - как командир. А как разведчик?
       - Осторожный и осмотрительный. Легко и без подозрений входит в доверие к нужным людям. Умеет разговорить их и вызвать на откровенность. Начальник спецлага, в котором товарищ Саранцев заучивал легенду Тиму Неминена, мне чуть руку не оторвал, когда благодарил за то, что товарищ Саранцев был внедрен именно в его лагерь. За восемь недель пребывания он безошибочно вычислил и вошел в доверие к самым активным врагам нашего строя из числа интернированных финнов. После того как этих возмутителей спокойствия, указанных в рапортах товарища Саранцева... - Олег Николаевич сделал паузу, подыскивая подходящий термин, - ...изолировали от остальных финнов, в лагере укрепилась дисциплина и возросла производительность труда. При этом ни один из... изолированных финнов даже не заподозрил, что их выдал администрации именно товарищ Саранцев. Надо было видеть их лица во время... во время исполнения приговора. Когда их вели к яме, они трепыхались, брыкались, барахтались. А как увидели Саранцева в форме, то разом сникли и успокоились. Исполнение прошло тихо и гладко. Могу добавить, что при выполнении задания он способен искать и находить нетривиальные решения. Кроме того, я заметил у товарища Саранцева одну замечательную особенность.
       - Вот как! Какую?
       - Он умышленно или нечаянно иногда задает такие глупые вопросы, которые ставят собеседника в тупик. Чаще всего это подвигает собеседника показать свое интеллектуальное превосходство, и он становится достаточно откровенным. При этом товарищ Саранцев будет слушать с открытым ртом даже очевидную ересь.
       - Любопытно. Хорошее качество. В нашей работе просто необходимое. Я, например, так не умею. А вы?
       - К сожалению, я - тоже.
       Головин, все так же расхаживая по кабинету, закручивал в уме оперативную комбинацию, ключевую роль в которой, возможно, пришлось бы сыграть Коле.
       - А что, Олег Николаевич, как вы считаете, далеко пойдет товарищ Саранцев в нашей епархии? Ну, хотя бы по сравнению с вами.
       - Что вы, Филипп Ильич, какое сравнение? Помните, в тридцать третьем, как раз когда Гитлер пришел к власти, как вы со мной намучились, когда меня натаскивали. Два года на мою подготовку ухлопали. А он не за два года, а за восемь месяцев прошел всю программу. Способный парень.
       - Значит, вы считаете, что товарищ Саранцев может дорасти и до генеральских звезд? - улыбнулся Головин.
       - Готов спорить, Филипп Ильич, что он еще всеми нами покомандует, - поддержал шутку начальства Олег Николаевич.
       - Ну, дай бог, дай бог.
       Головин наконец устал ходить и сел за свой стол.
       - А что, Олег Николаевич, если я поставлю вопрос так: способен товарищ Саранцев при определенных условиях создать устойчивый канал стратегической дезинформации политического руководства Германии, Швеции и Норвегии?
       Олег Николаевич опешил от такого вопроса. На создание таких каналов уходили годы труда. В их создании и работе участвовали десятки человек! А тут...
       - Вы затрудняетесь с ответом? - настаивал Головин.
       - Нет. Я считаю, что товарищ Саранцев способен при определенных условиях создать такой канал, но как куратор не рекомендую этого делать.
       - Почему?
       - Во-первых, от добра добра не ищут. Таскает парень ценную информацию, пусть себе и дальше ее таскает. Источник весьма ценный и перспективный. А вовторых, мы можем просто "спалить" товарища Саранцева. Если он допустит хоть малейший промах, то молодцы из гестапо подорвут его здоровье в своих застенках, и мы останемся без сведений о шведской руде. Поэтому я не рекомендую его использовать как канал дезинформации. По крайней мере, пока.
       - Пока, - повторил Головин. - Пока... Хорошо, - продолжил он после небольшой паузы, видимо, прикинув кое-что в уме. - А если мы поставим товарища Саранцева во главе самостоятельной резидентуры в Швеции?
       - Саранцев - резидент? - недоверчиво спросил Олег Николаевич.
       - А что вас смущает?
       - Старший лейтенант - резидент. Наверху могут и не одобрить.
       - Ну, это уж моя забота - с начальством разбираться. Уловил? Зато представь, Олег Николаевич, какая шикарная может игра получиться, если Гитлер через нейтральные и дружественные источники нашу дезу получать будет? А? Представь, какие перспективы открываются! Какой простор для полета фантазии.
       Он хитро посмотрел на Олега Николаевича и заметил:
       - Вообще-то, за такие штуки "Героя" дают.
       - Ага. А за провал под трибунал подводят. Хорошо еще, если из своего табельного застрелиться позволят.
       - Не боись, Олег Николаевич, прорвемся! Ты эту мыслишку прокрути с недельку-другую, обмозгуй ее со всех сторон и приходи ко мне со своими выводами и предложениями. А за эти сведения, - Головин кивнул на листы с реестрами, - если все подтвердится и мы остановим немца, готовьте с Саранцевым дырочки для орденов.
       Олег Николаевич встал:
       - Разрешите идти?
      

    XXI

      
       Сентябрь 1941 года. Швеция. Стокгольм.
       Уже семь месяцев Коля жил в Швеции. Его не забрасывали с парашютом, и ему не пришлось на брюхе ночью переползать через границу под слепящим светом прожекторов, хотя такой способ проникновения, конечно же, выглядел бы куда романтичнее. Он просто и без приключений доехал поездом до Копенгагена в вагоне первого класса. В кармане его пиджака лежал дипломатический паспорт и самое подлинное командировочное удостоверение за подписью самого Микояна, в котором указывалось, что он, то есть тов. Саранцев Н. Ф., направлялся для работы в советское торгпредство в Дании. По прибытии в Копенгаген, не заезжая в советское посольство, Коля направился в порт, сел там на паром до Мальме, и в скором времени на шведскую землю сошел финский иммигрант, бежавший от большевиков, Тиму Неминен. А через несколько дней по паспорту тов. Саранцева Н. Ф. через Данию вернулся в Советский Союз другой агент, выполнивший задание. Таким образом, количество въехавших и выехавших Саранцевых сравнялось.
       В Стокгольме Коля встал на учет в полицейском управлении как иммигрант и на удивление легко, всего через несколько дней, получил вид на жительство с правом работы. К финнам в Швеции относились благосклонно и с пониманием, как к жертвам борьбы с большевизмом.
      
       Видел ли Коля, проезжая через Германию, что готовится война? Видел. Все видел, потому что такие приготовления скрыть невозможно. Он мог их заметить, не выходя из вагона, прямо из окна купе. Видел составы с бронетехникой под брезентовыми чехлами, видел платформы с артиллерийскими орудиями, видел целые эшелоны, из плацкартных вагонов которых весело махали Руками немецкие солдаты. Он не только видел всю эту массу войск, передвигавшихся по дорогам Германии, но и при первой же возможности доложил об этом Головину, который на основании этого и нескольких других подобных сообщений составил аналитическую записку и направил ее начальнику Генерального штаба и наркому обороны. Те, в свою очередь, довели ее содержание до сведения высшего руководства страны - Сталина Молотова, Ворошилова и всего Президиума ЦК на закрытом докладе. Руководство страны немедленно отреагировало разумно и адекватно.
       Беда была только в том, что Коля сообщил о массовых перебросках немецких войск в северо-западном направлении. Это его сообщение без противоречий накладывалось на донесения всей западноевропейской агентуры ГРУ, которая сообщала, что для высадки в Англии, в Бельгии и Северной Франции происходит небывалая концентрация немецких войск общей численностью 20--30 дивизий. Крупномасштабная десантная операция "Морской лев" была назначена на май 1941 года. План операции по форсированию Ла-Манша и вторжению в Англию был утвержден лично Гитлером. Если помните, именно к этому в свое время стремился и Наполеон, который даже развернул так называемый "Булонский лагерь", но так и не смог решиться на высадку за проливом.
       Операция "Морской лев", которая и впрямь начиналась и планировалась с целью вторжения в Англию и на осуществление которой было потрачено громадное количество средств, так никогда и не была осуществлена. По крайней мере, в том виде, в котором возникла первоначально. Но мысль была настолько хороша, а средства, уже затраченные, столь огромны, что экономное немецкое руководство решило не отказываться от этого плана целиком. Было решено превратить план "Морской лев" в небывалую в истории операцию прикрытия вторжения в СССР. Поэтому вольно или невольно, прямо или косвенно, но Коля стал одним из виновников того, что высшему руководству нашей страны была подсунута недостоверная информация о планах немецкого командования. Кто может поручиться, что составители "Сообщения ТАСС" от 13 июня 1941 года не имели перед глазами именно Колиного донесения? Я не берусь утверждать, что составители "Сообщения" отталкивались именно от сведений, полученных через Колю, но кто знает, почему бы и нет?
      
       Еще в Союзе, во время подготовки, они с Олегом Николаевичем решили, что легче всего будет нащупать подходы к "Балтике Транзит" и "Скандинавии Шиппинг Тревел", если открыть на той же улице свое дело: бакалейную лавку, кафе, табачный киоск - не важно. Лишь бы заведение было популярным. Сотрудники компаний неизбежно станут посетителями, и с ними можно будет вступать в непринужденную и ни к чему не обязывающую беседу, завязывая нужные знакомства. Перебрав несколько вариантов, они решили не изобретать велосипед и использовать Колины знания по основной специальности связиста. На оживленной улице возле порта Коля арендовал просторное помещение и открыл мастерскую по ремонту радиол и патефонов.
       Несколько недель бизнес шел ни шатко, ни валко. Один-два посетителя в день позволяли оплачивать аренду, закупать необходимые детали и не умереть при этом с голоду, но ни из "Балтики", ни из "Скандинавии" клиентов не было. Нужно было устанавливать контакты, а как?! Не станешь же маячить возле этих фирм, дергая сотрудников за полы пиджака. Прошло уже два месяца, а ни одного подходящего человека установлено не было.
       Из Москвы не торопили. Там ждали, когда тов. Саранцев сообщит о своей готовности к выполнению задания, но терпение начальства было не бесконечно. Прошел март, апрель. Наступил май. Газетные сообщения становились все тревожнее. Донесения зарубежной агентуры говорили о скором и неизбежном нападении Германии на Советский Союз, а Коля бездарно прохлаждался в нейтральной стране, не принося никакой пользы и даром переводя казенную валюту. Он начинал уже подумывать о своей тупости и бездарности в качестве разведчика и с каждым новым днем все более укреплялся в этой мысли. Ночами он не мог заснуть, досадуя на себя за свою беспомощность, ворочался в постели, перебирая возможные варианты установления контактов. Чем мог он заинтересовать сотрудников этих фирм? В каком качестве? Коммивояжера? Нет, не годится. А может, сутенера? А что? К девочкам все неравнодушны. Только где взять свободных девочек?
       Чувствуя свое бессилие найти верное и простое решение, Коля начинал отчаиваться. Обидно было за то, что серьезные люди тратили время и силы на его подготовку. От своих дел отрывался Филипп Ильич. Олег Николаевич восемь месяцев занимался с Колей почти круглосуточно, отложив свою собственную работу. "Эх! Дурак ты, Коля, дурак, - думал он иногда. - Сидел бы сейчас в своей дивизии, качал бы связь, горя не знал. Нет, понесло тебя, дурака, за синие моря, высокие горы!" Еще обидней было от мысли, что вот если бы на Колином месте был Олег Николаевич или Филипп Ильич, то они-то уж наверняка давным-давно навели бы мосты к обеим фирмам.
      
       Как-то в середине мая Коля, погруженный в свои невеселые размышления, сидел в своей мастерской и ковырялся в патефоне. Поломка была пустяковая - лопнула пружина привода. Заменить ее было делом одной минуты, но от постоянных переживаний на предмет собственной бестолковости у Коли все валилось из рук. Новая пружина никак не желала попадать в паз, а норовила стрельнуть и улететь в угол.
       В мастерскую вошел мужчина лет пятидесяти в неновом, но чистом и отутюженном костюме.
       - Добрый день, - оторвался от работы Коля. - Чем могу быть полезен?
       - Добрый день, - поздоровался посетитель.
       У него была подкупающая и располагающая манера говорить ровным и тихим голосом. Он снял с головы мягкую шляпу и представился:
       - Моя фамилия Лоткин. Герц Лоткин, - уточнил он.
       Через несколько лет Голливуд обыграет эту фразу в своей ленте. Прилизанный красавец с лицом брачного афериста заявит с экрана: "My name is Bond! James Bond!"
       Он прошелся по мастерской, оценивая цепкими глазками Колино помещение, стеллажи с починенными радиолами и самого Колю.
       - Чем могу быть полезен? - повторил Коля спокойно.
       Лоткин закончил осмотр, встал напротив Коли и, глядя ему в глаза, ошарашил:
       - Вы, молодой человек, как я погляжу, наверное, красный шпион?
       У Коли взмокли ладони. Он начал лихорадочно прикидывать, куда бы получше спрятать труп этого Лоткина. Черт! Проколоться, даже не приступив к выполнению задания! Интересно, как этот тип догадался?
       - Вы очень скверно ведете ваш бизнес, - пояснил Лоткин.
       - Как это скверно? - не понял Коля.
       - Обыкновенно. Вы уже третий месяц как открыли ваше дело на этой улице, а еще не имеете серьезных клиентов. Значит, вы имеете другой источник дохода и получаете ваш бонус от красной разведки. Ну, может, от английской.
       - А где ж их взять, серьезных-то клиентов? - живо откликнулся Коля.
       - Моя фамилия - Лоткин, - снова представился посетитель. - Меня здесь все знают, и я здесь всех знаю. К счастью, мир устроен так, что нужные люди не всегда могут найти друг друга. Я знакомлю людей, нужных друг другу, и с этого имею свой скромный гешефт.
       - Вы посредник, что ли? - Коля начинал понимать что Лоткин может оказаться ему весьма полезным.
       - Я бы сказал гешефтмахер. Там, - Лоткин неопределенно показал рукой куда-то в сторону. - Там находится порт.
       - Ну, знаю. Что дальше?
       - Молодой человек, имейте немного терпения. В том порту обычно швартуются суда.
       - Я понимаю, что не комбайны, - пошутил Коля.
       - Комбайны там швартоваться не могут. Они утонут в воде, - не понял юмора Лоткин. - Многие суда приписаны к порту Стокгольма.
       - Наверное, этому должно быть какое-то объяснение, - продолжал шутить Коля.
       - Это имеет объяснение. Суда, приписанные к порту Стокгольма, выходят из порта Стокгольма и возвращаются-таки в порт Стокгольма, - провозгласил Лоткин таким тоном, будто только что блистательно доказал некую головоломную теорему.
       - А при чем здесь я? - В Колиных мордовских мозгах никак не могла сложиться цепочка, связывающая его, Лоткина, порт Стокгольма и приписанные к нему суда.
       - Я имею в порту двух знакомых - Боруха и Лейбу. Они отвечают за то, чтобы суда, приписанные к порту Стокгольма, выходили в открытое море, снабженные всем необходимым.
       - Грузовые агенты? - догадался Коля.
       - Нет, - терпеливо продолжал объяснить Лоткин. - Грузовые агенты отвечают за груз, за фрахтовку, коносамент и за то, чтобы груз попал из пункта А в пункт Б. А Борух и Лейба отвечают за то, чтобы суда, выходящие в открытое море, имели воду, уголь, продовольствие и не утонули по дороге потому, что были плохо отремонтированы.
       - Вы предлагаете мне ремонтировать суда?
       - Нет, я не предлагаю вам ремонтировать суда, потому что с фирмами, которые ремонтируют суда, я уже имею свой гешефт. Будет нехорошо, если я поломаю им бизнес, который сам же и предложил.
       - Тогда что же вы предлагаете мне?
       - Вы еще молодой человек и можете не знать, что на судах стоят радиостанции, чтобы капитаны могли говорить с берегом и друг с другом и сообщить, когда будут тонуть. Эти радиостанции иногда выходят из строя, и их необходимо чинить.
       - Так на тех судах наверняка имеются собственные радисты. Пусть они и чинят.
       - Молодой человек, если мы с вами будем рассуждать подобным образом, то вы останетесь без клиентов, а я без гешефта. В открытом море, разумеется, радисты могут починить судовую радиостанцию, хоть это непросто и неприятно. Но после того как корабль привяжут к причальной стенке, весь экипаж, не считая вахтенных, идет к себе домой. Даже радисты. И чтобы заставить их чинить радиостанции в порту, им надо платить деньги за сверхурочные работы. Теперь понятно? - Лоткин с надеждой посмотрел на Колю.
       - Не совсем, но это очень интересно.
       - Еще бы!
       - Излагайте дальше. Что вы предлагаете?
       - Так вот, молодой человек, - продолжил Лоткин. - Когда Борух и Лейба сказали мне, что имеют маленькую заминку с ремонтом и профилактикой радиостанций, я подумал себе: "Гершель! Ты ходишь по дороге в порт по той улице, где молодой финский иммигрант недавно открыл свое дело. Ему надо дать заработать, потому что у него имеется недостаток в деньгах. Если ты познакомишь своих друзей с этим молодым человеком, то ты убьешь сразу двух зайцев: поможешь своим друзьям и дашь заработать молодому человеку".
       Колькины глаза сразу посветлели. Он представил себе порт, суда и... возможность выхода на "Балтику Транзит" и "Скандинавию Шиппинг Тревел". Сегодня выдался самый удачный день в его жизни! Вот он - выход на фирмы, интересующие Москву. Можно приступать к выполнению задания.
       - А что я буду должен вам за то, что вы познакомите меня со своими друзьями?
       - О-о! сущие пустяки, - махнул рукой Лоткин. - Пятнадцать процентов от договора подряда.
       Коля готов был отдать все сто! Но в следующую секунду он подумал, что такая легкая сговорчивость может показаться подозрительной.
       - Не пойдет, - отрицательно мотнул он головой, - четыре.
       - Молодой человек, у вас все равно не так много заказов. Четырнадцать.
       - Четырнадцать процентов за то, что я буду выполнять всю работу! - возмутился Коля. - Пять.
       - Пять?! - в свою очередь возмутился Лоткин. - Извозчик, который подвозил меня сюда, стоит дороже, чем весь тот бонус, который я получу от этого гешефта! Тринадцать и никак не меньше.
       - Мне еще нужно будет за свой счет приобретать детали, - стоял на своем Коля. - Шесть и никак не больше!
       - Вы просто грабитель с большой дороги! Обираете пожилого человека. Когда я разговариваю с вами, юноша, мне хочется засунуть руку в карман и проверить свой кошелек. Двенадцать.
       Высокие договаривающиеся стороны сошлись на девяти процентах от всей выручки за ремонт и обслуживание судовых радиостанций Стокгольмского порта.
       Сказано - сделано. Через сорок минут Коля с Лоткиным были в порту, где этот ушлый гешефтмахер свел Колю со своими соплеменниками. А еще через час Коля покинул порт, унося в кармане пиджака годовой контракт на профилактику и ремонт радиостанций всех судов, приписанных к порту Стокгольма. Кроме того, ему выписали постоянный пропуск, и он мог теперь попасть в порт свободно и в любое время.
       К работе можно было приступать хоть завтра.
       На следующий день, прихватив чемоданчик с инструментами, Коля двинул в порт. "Внедряться" - как он сам для себя решил. Предъявив на проходной пропуск, он получил наряд на работу. Расспросив, у какого причала пришвартовано нужное судно, Коля без труда его нашел и поднялся на борт. Экипаж был на берегу. На корабле чувствовалась атмосфера тягучей лени. Заспанный матрос, зевая, глянул на Колин пропуск и наряд и вызвал подвахтенного. Кроме матроса, которому Коля предъявил свои документы, на палубе не было ни души. С мостика по трансляции доносилась легкая музыка. Минут через пятнадцать наконец появился подвахтенный, едва продравший глаза.
       - Олаф, проводи мастера в радиорубку, - бросил ему матрос.
       Крохотная радиорубка была наполовину забита аппаратурой.
       - Сюда, господин мастер, - пригласил Олаф. - Как закончите, поднимитесь на мостик, я буду там.
       Коля осмотрел помещение. На столике радиста лежала таблица основных, запасных и аварийных радиочастот, нанесенная на пластик. Первым делом Коля на всякий случай срисовал ее для себя. Потом он принялся осматривать аппаратуру. Судовые радиостанции, конечно, отличались от армейских, которые он освоил в училище, эти были мощнее, но в целом - ничего особенного. Принцип действия тот же. Минут за сорок Коля нашел и устранил небольшую неисправность и пошел разыскивать мостик. Советский разведчик первый раз в жизни оказался на корабле и слабо представлял себе его устройство, поэтому трап, ведущий на мостик, отыскал не сразу. Он продирался по узким коридорам, с непривычки набивая синяки на локтях, пока нашел его.
       - Олаф, - крикнул он подвахтенного. - Пойдем принимать работу.
       Олаф по-матросски, на одних руках, легко скользнул с мостика по трапу и пошел за Колей. В радиорубке Коля включил громкую связь и, поворачивая ручку настройки, стал подстраиваться под рабочие частоты. Олаф внимательно следил за его действиями. Наконец он остался доволен.
       - Давай я еще антенны проверю, - предложил Коля.
       - Пойдем, - согласился Олаф.
       По тем же узким коридорам и вертикальному трапу они поднялись на мостик. За ним стояла мачта, на верхушке которой были установлены антенны. По скобам Коля вскарабкался на верхотуру и осмотрелся. Какая же красота открылась ему с высоты! У Коли с непривычки даже перехватило дух. Слева синел залив, сливаясь на горизонте с синим небом, над которым летали крикливые белые чайки. Кончики их крыльев были черные, будто птицы обмакнули их в баночку с тушью. Вдалеке виднелись разноцветные паруса прогулочных яхт. Здесь, наверху, чувствовался свежий ветерок, которого не было внизу, и даже солнце, казалось, светило ярче. Справа лежала пристань. Весь порт просматривался как на ладони. Дальше открывался вид на город. Отсюда он казался таким красивым, будто появился из старой волшебной сказки. Должно быть, Кот в сапогах, Стойкий оловянный солдатик и Щелкунчик жили именно в этом городе. По этим улочкам в своей карете ехала на бал Золушка во-о-он в тот дворец, в котором, а Коля это уже знал, и сейчас живет шведский король, самый настоящий. А вон в той башне спала Спящая красавица. Ах как вся эта чудесная красота не вязалась с теми целями, с которыми Коля прибыл в эту прекрасную страну!.. Как не хотелось верить, что где-то далеко, за пределами этого сказочного королевства идет война!..
       На этом "внедрение", можно сказать, и закончилось. Олаф расписался в наряде, Коля сдал наряд в бухгалтерию порта и вышел в город.
       С тех пор так и пошло. В скором времени Коля побывал почти на всех кораблях и перезнакомился со многими моряками. Он заводил непринужденные беседы, как бы ненароком расспрашивал, куда ходили да куда собираются идти в следующий раз, но Москве докладывать было нечего. Все это были частности. Не было цельной картины. Не станешь же сообщать, что судно такое-то в такое-то время повезет руду из Нарвика в Германию. Ну, хорошо. В Москве аналитики в табличке галочку поставят. А сколько всего судов, сколько именно тонн этой руды было и будет перевезено? Так что пока Коля предпочитал не напоминать Москве о себе лишний раз.
       Впрочем, сказать, что он стоял на месте и ничего не делал, было нельзя. Хозяева частных яхт тоже хотели оборудовать их современными средствами навигации и связи. Многие из них своим порядком обращались к Коле, и он собирал с них барыш, минуя Лоткина, так как тот здесь был ни при чем. Работал он хорошо, на совесть. Количество его клиентов потихонечку увеличилось настолько, что ему пришлось нанять двоих работников.
       Как-то раз, сидя в своей мастерской, Коля от нечего делать собрал из подручных материалов простейший детекторный приемник. Из озорства он вставил его в корпус старого будильника. Одна ручка на кожухе регулировала громкость, вторая - настройку. С виду будильник, а присмотришься - радио. Забавная игрушка, которая передает музыку, новости и предсказывает погоду. Коля поставил ее на своем столе, и она пиликала без умолку, заменяя канарейку и не действуя никому на нервы. Однажды какой-то клиент, явно не бедный, обратил внимание на Колин "будильник". Игрушка привела его в такое восхищение, что он стал просить Колю немедленно продать ее. Не испытывая более нужды в деньгах, Коля отказал. Тогда клиент в запале предложил шестьдесят крон, хотя деталей в ней было едва на две вместе с работой. Коля, уже освоившийся в мире капитала, согласился и уступил. Они расстались с клиентом, довольные друг другом. Однако оказалось, что Коля уже успел привыкнуть к игрушке, и, когда на его столе ничего не играло и не говорило, он начинал чувствовать себя неуютно, будто не почистил зубы.
       Поняв в чем дело, Коля пошел и купил себе самый дешевый будильник, какой только смог найти. Принеся покупку домой, он вытряхнул из будильника все винтики и шестеренки и вставил туда новый детекторный приемник, который тут же и собрал за десять минут. Включил его, поставил на стол и было успокоился... Но к вечеру явились два вежливых господина и, десять раз извинившись, поинтересовались, не тут ли находится та самая мастерская, которая торгует говорящими будильниками? Несколько растерявшись, Коля пояснил, что мастерская та самая, только "говорящими будильниками" она не торгует, а хозяин мастерской, то есть он сам, собирает их для собственного развлечения. Тут один из них, снова замявшись и извинившись, пояснил, что завтра у его жены день рождения и он, как любящий муж, увидев сегодня у своего приятеля эту прелестную безделушку, желает преподнести обожаемой супруге такую же штуковину в подарок. Смущаясь еще больше, он протянул шестьдесят крон.
       Коля собирался уже немедленно продать и этот будильник, как тут же вперед выступил второй посетитель и заявил, что завтра у его сына тоже день рождения и он, как любящий отец, тоже желает подарить своему ребенку радость. Нисколько не смущаясь, он уверенно предложил семьдесят.
       Игрушка была одна, покупателей двое. Начинался аукцион.
       Победу одержал любящий муж, предложивший сто десять крон. Золотое кольцо, подаренное им жене перед свадьбой, наверное, стоило дешевле. Он уносил драгоценную покупку, победно и высокомерно глядя на побежденного соперника, который пребывал в полном ничтожестве. Результат аукциона лишний раз подтвердил, что у мужчин половое чувство превалирует над отцовским.
       Теперь, что называется, "бизнес пошел"...
       Через месяц в мастерской у Коли работали уже девять человек, собирая "будильники". С подсказки Лоткина, Коля потратил немного денег на рекламу, и автобусы шестого маршрута, ходившие по Стокгольму, украсили свои бока красочными плакатами: "ГОВОРЯЩИЕ БУДИЛЬНИКИ НЕМИНЕНА!" Нельзя сказать, что по поводу этих будильников царил ажиотаж, но спрос был довольно бойкий. Коля сбывал до пятисот "будильников" в месяц по тридцать крон за штуку. Хорошие деньги! Занимаясь сбытом своей оригинальной продукции, Коля установил хорошие связи с коммерсантами Норвегии, Финляндии, Дании и даже Венгрии. Неутомимый Лоткин за свой скромный гешефт сводил его с все новыми и новыми людьми. Будильники завоевывали Европу, Тиму Неминен становился известным и уважаемым человеком. Соседи здоровались с ним с подчеркнутым уважением. Конкуренты завидовали и дивились дьявольской оборотистости Тиму Неминена. Только старшему лейтенанту Осипову от этого было не легче - ничего ценного Москве сообщить он не мог.
       К слову сказать, Коля не бросил работу в порту, справедливо полагая, что спрос на будильники рано или поздно спадет и тогда встанет вопрос о надежном источнике доходов. Ремонт и обслуживание судовых радиостанций по-прежнему приносили стабильный доход, хотя, конечно, не такой сумасшедший, как говорящие будильники.
       Неделя за неделей шло время. Коля осваивался в Швеции, все больше и больше вживаясь и втягиваясь в роль коммерсанта средней руки. У него даже стали появляться привычки и невинные слабости, присущие его классу. Нет, он не начал курить дорогие сигары или пользоваться французским парфюмом, но каждую пятницу любил посидеть часок-другой в пивной, беседуя о пустяках с завсегдатаями, а воскресным вечером одевшись нарядно и даже щегольски, шел гулять в парк. По пути из порта в мастерскую он неизменно забегал в маленькую кофейню, чтобы выпить чашечку какао со свежей сдобной булочкой или пирожным. Коля, лишенный в сиротском детстве многих радостей жизни и не пробовавший в своей деревне ничего слаще морковки, со вкусом наверстывал в мире капитала недополученное от советской власти.
      

    XXII

      
       Его Величество Случай постоянно играет с человеком, неожиданно и круто меняя всю его прежнюю жизнь, направляя ее в новое русло и открывая новые горизонты, минуту назад еще не заметные. Кто-то по лотерейному билету, который ему всучили на сдачу, выигрывает кучу денег. Кто-то, копая колодец в своем огороде, нарывается на нефтяной фонтан. Кто-то, побывав шесть раз в браке, уже на склоне своего жизненного пути встречает наконец ту единственную, о которой мечтал всю жизнь, и умирает в первую же брачную ночь совершенно счастливым. А кто-то особенно везучий подхватывает потешную болезнь от собственной жены. Такое тоже случается.
       Коля случайно облил девушку. Именно облил, плеснул ей какао на белоснежную блузку.
       Как-то в начале августа по дороге из порта в свою мастерскую он зашел в кофейню, в которой обычно перекусывал в этот час, "имел ланч", как говорят англичане. Он разговорился с хозяином о пустяках и о погоде, пока тот готовил ему особенный, по собственному рецепту, какао, вкуснее которого не было во всей Швеции. Пока они болтали, хозяин приготовил какао, налил его в чашку, чашку поставил на блюдце, само блюдце поставил на стойку. На второе блюдце он положил пару безе, до которого Коля вдруг стал большой охотник, и доставил его на стойку рядом с первым. Коля бросил на стойку мелочь, взял оба блюдца и, разворачиваясь, неловко опрокинул их на девушку, которая только что встала за ним, ожидая своей очереди, и которую он не заметил.
       Бывают моменты настолько нелепые, что реальность происшедшего не сразу осознается разумом. Коля увидел произошедшее, а потому непоправимое, как в замедленной киносъемке. Вот он бросает мелочь на стойку, и монеты плавно, без стука опускаются на полированное дерево. Вот он берет блюдца и начинает не спеша разворачиваться. Вот его локоть задевает руку девушки, и чашка с какао по траектории разворота медленно, так что можно разглядеть каждую каплю, срывается с блюдца и опрокидывается на блузку. Со второго блюдца слетают пирожные и, подобно осенним листьям, тихо планируют на пол.
       Огромное неряшливое красно-коричневое пятно с хлопьями гущи расплывалось на чистой и опрятной, еще мгновение назад, белой блузке. От конфуза и нелепости ситуации, невольным виновником которой он стал, Коля был близок к обмороку. Он растерянно и беспомощно смотрел на девушку, а она на него - снизу вверх. В глазах у обоих навертывались слезы. У девушки от незаслуженной и нежданной обиды, у Коли - от жгучего стыда и досады на свою неуклюжесть. Не видя выхода из ситуации, Коля стал делать глупейшее из возможного. Достав чистый носовой платок, он стал оттирать пятно прямо на блузке. Девушка не сопротивлялась. Она спокойно стояла, пока Коля возил своим платком по ее груди, только с ее ресниц уже тихо закапали слезы, скатываясь по щекам.
       Наконец Коля опомнился. Видимо, поняв, что со своим платком он не столько исправляет оплошность, сколько бессовестно возит его по груди девушки у всех на виду, усугубляя ее унижение, он резко отнял руки от несчастной блузки, как от горячей сковородки, и застыл с поднятыми руками, будто собирался сдаваться в плен.
       - Прошу прощения, фрекен, - вырвалось у него.
       Девушка присела на корточки и, уже не сдерживаясь, стала плакать. С ресниц потекла тушь, оставляя на обиженном личике две некрасивые черные дорожки. Коля сел рядом и, стараясь загладить свою вину, стал неловко и осторожно поглаживать девушку по волосам, но она не обращала на него никакого внимания, тихо плакала, уткнувшись лицом в ладошки, и только ее плечики мелко подрагивали от рыданий.
       - Ну что вы, фрекен. Ну, успокойтесь, - продолжая гладить девушку, Коля не находил слов утешения.
       Сердце его, терзаемое чувством вины, разрывалось от жалости к ней. И тут его осенила внезапная идея.
       - Погодите, не плачьте, пожалуйста, - он положил руку ей на плечо. - Я живу тут неподалеку. Пока пятно не засохло и не впиталось, пойдемте скорее ко мне. Ручаюсь, через час ваша блузка будет как новая!
       Не переставая плакать, девушка оторвала лицо от ладошек и с надеждой посмотрела на него своими заплаканными глазками. Коля, поддерживая за локоток, помог ей подняться, вытер платком с ее лица черные дорожки, оставленные тушью, и, взяв за руку, решительно повел к выходу. Обмякшая и послушная, утратившая от горя всякую силу к сопротивлению, девушка позволила Коле увлечь ее за собой.
       В этом неприятном инциденте все-таки был один положительный момент. Какао оказалось не столь уж и горячим. Хозяин для вкуса положил туда добрую ложку пломбира.
       Коля действительно жил недалеко, минуты три ходьбы от кофейни. Не обращая внимания на удивленные взгляды своих работников, он провел девушку к себе в комнату.
       - Скорее снимайте блузку.
       Оба не чувствовали сейчас ни стыда, ни стеснения. Пятно начало подсыхать, и нужно было застирать его как можно быстрее. Девушка сняла с себя блузку и осталась в сорочке и черной юбке. Коля тем временем включил электрический чайник, достал тазик и хозяйственное мыло. Он бросил блузку в тазик, залил холодной водой, добавил кипятка из чайника и стал ножом стругать мыло. Девушка какое-то время следила за всеми этими действиями, потом решительно отодвинула его в сторону:
       - Дайте уж лучше я сама. Ох уж эти мужчины!
       Коля отодвинулся.
       Девушка умело навела пену и сильными движениями принялась застирывать пятно. Минут через десять она прополоскала уже чистую блузку в свежей воде.
       - Где это можно повесить?
       Коля торопливо и услужливо бросился к шкафу, достал оттуда свой выходной костюм, аккуратно висящий на плечиках. Он освободил плечики от костюма, бросив тот на спинку стула, и протянул плечики девушке:
       - Вот, пожалуйста.
       Девушка накинула мокрую блузку на предложенные плечики и застыла с ними, не зная, куда их повесить.
       - Давайте сюда.
       Коля взял плечики с блузкой за крючок и пристроил их прямо на люстре. Блузка тихо покачивалась. Влага, отливая от верха, начала скапливаться внизу. Вскоре на пол упали первые капли. Коля с девушкой смотрели на блузку, на капли, на лужицу, которая стала скапливаться на полу.
       - Через полчаса высохнет, - успокоил он девушку.
       - Надо бы что-нибудь подставить, - отозвалась та, показывая на лужицу под блузкой.
       Оба взглянули друг на друга, и оба одновременно осознали пикантность ситуации - полураздетая девушка в комнате холостого мужчины. Она стремительно прикрылась руками, Коля смутился, покраснел, тотчас же опустил взгляд и отвернулся.
       - У вас нет ничего, чем можно было бы прикрыться? - спросила девушка.
       - Сейчас я что-нибудь подыщу.
       Коля недолго порылся в шкафу и нашел свою чистую рубашку. Отворачивая голову от девушки, как от ветра, и стараясь не смотреть на ее наготу, он протянул ей одежду:
       - Примерьте это.
       - Спасибо.
       Девушка надела Колину рубашку, застегнула ее на пуговицы и закатала рукава.
       - Теперь все, - она повернулась к нему. - у вас утюг есть?
       Коля потихоньку стал приходить в себя.
       - Утюг? Есть, конечно. Сейчас я пойду наберу углей.
       В те времена блага цивилизации еще не успели окончательно задушить человека в своих объятиях. Электрических утюгов еще не изобрели. Были чугунные, в которые засыпали угли. Электрические чайники, правда, уже появились.
       На улице и в комнате по случаю летней погоды было тепло, и злосчастная блузка скоро высохла. Выгладить ее было делом одной минуты. Тем временем они успели познакомиться. Девушку звали Анной, ей было девятнадцать лет. Она приехала в Стокгольм из Тронхейма и жила у родственников. Благодаря протекции этих самых родственников она удачно устроилась в одну частную фирму секретарем. Работала она совсем недавно - всего полгода, но скоро ей обещали прибавить жалованье и тогда она обязательно снимет для себя отдельную комнату, чтобы не стеснять родню, и без того много сделавшую для ее счастья.
       Коля удивился тому, что Анна, хотя и была шведкой по рождению, не являлась подданной шведского короля, а имела норвежское гражданство, но девушка пояснила, что, в сущности, не имеет большого значения, какой именно у тебя паспорт. Скандинавия - это как одна большая семья. Все скандинавы - потомки викингов. Тем более что Норвегия и Швеция некогда были одним государством. Просто после оккупации Норвегии немцами там стало труднее найти работу, а в Швеции с этим легче.
       Желая угодить девушке и хотя бы частично загладить свою вину, Коля порывался было ловить такси или извозчика, чтобы подвезти девушку, но та остановила его:
       - Зачем? Не надо. Я работаю совсем рядом и прекрасно доберусь пешком.
       - Разрешите, я хотя бы провожу вас?
       Анна нравилась Коле все больше и больше. Ее нельзя было назвать красавицей, глянцевые журналы вряд ли поместили бы ее портрет на своей обложке. Но было в ней какое-то непередаваемое очарование. Бывают такие женщины, столкнешься случайно на улице и пройдешь себе мимо, не обратив внимания на "серую мышку". А стоит поговорить с ней минут пять, и возникает чувство, что жарким полднем напился чистой воды из хрустального родника. До того хороша.
       Она вся как-то располагала и притягивала к себе. Черты ее лица были правильной формы и вкупе с манерой общения наделяли Анну чудесным и редким свойством. Мужчина, вскользь бросив взгляд на ее лицо, ничего особенного найти в нем не мог. Однако после нескольких минут разговора находил это лицо все же приятным, потом привлекательным, а через час готов был поклясться, что Анна - самая настоящая красавица! Густые светлые волосы, собранные на затылке в узел, и маленькие сережки в ушах лишь подчеркивали и усиливали это очарование.
       Проведя с девушкой в одной комнате около часа, Коля увлекся ею. С молодыми людьми это случается. На то и молодость, чтобы увлекаться и любить.
       Провожая Анну до места работы, Коля сумел-таки назначить ей свидание в ближайшее воскресенье. Анна немного поразмыслив, согласилась, улыбнувшись при этом самой приятной улыбкой, от которой у Коли закружилась голова. Он был влюблен самой сладкой и крепкой любовью - любовью с первого взгляда.
       Они остановились возле подъезда с массивной дверью.
       - Вот мы и пришли, - Анна повернулась к Коле. - Здесь я и работаю. Спасибо, что проводили.
       Коля взглянул на подъезд и на табличку с названием фирмы, висевшую на стене рядом с дверью.
       - Вы здесь работаете?! - воскликнул он.
       - Да. А что? - удивилась девушка.
       - Нет, ничего, - Коля желал скрыть свое удивление. - Просто очень близко ко мне, на одной улице. А встретились мы только сегодня.
       - Стокгольм - большой город, - заметила Анна. - Люди могут жить через дом и даже через двадцать лет не сумеют познакомиться.
       - Это верно, - согласился Коля.
       - Ну, мне пора, - Анна протянула Коле руку для прощания.
       - До свидания, - Коля легонько пожал протянутую руку. - Я вас буду очень ждать в воскресенье. Приходите, пожалуйста.
       - Приду, - успокоила его Анна, снова улыбнувшись той улыбкой, от которой у Коли начинались приступы головокружения.
       Она повернулась и. легко взбежав по ступенькам" скрылась за дверью. Коля проводил ее задумчивым взглядом и опять перевел взгляд на табличку. На полированной латуни чернела гравировка: "BalticTransit".
      

    XXIII

      
       Война, которую уже третий год вела великая Германия на всех фронтах, никак не повлияла на уклад жизни австрийского Инсбрука. Юные загорелые лыжницы по-прежнему катались с гор, по утрам на улочках стоял запах кофе и булочек с корицей, по вечерам из кабаре доносились сладкие звуки аккордеонов. Разве что в городе стало больше военных, отдыхавших после госпиталей. Завязывались и распадались романы, девушки провожали своих любимых на поезд, плакали, махали платочками... и через неделю благополучно забывали о них, занятые новым увлечением.
       В конце декабря сорок первого года, под Рождество, в Инсбрук прибыл молодой офицер в форме оберст-лейтенанта люфтваффе. Отметив отпускное удостоверение в комендатуре, он поселился в небольшом, но довольно дорогом пансионате, в котором обычно останавливались небедные постояльцы, не желавшие быть на виду. Чаще всего это были промышленники и банкиры со своими секретаршами. Хозяин пансионата, дорожа клиентами, создал условия максимального комфорта и конфиденциальности. Вышколенная прислуга моментально, но ненавязчиво исполняла прихоти постояльцев и их подруг, а внушительные размеры портье и привратника отпугивали докучливую мелюзгу.
       Звание и служебное положение оберст-лейтенанта обязывали его нанести визит руководителю местного отделения НСДАП, что он и сделал утром следующего дня. Визит не был продолжительным и имел формальный характер. Партайгеноссе, уважительно поглядывая на высшие награды Рейха, которыми был увешан мундир оберст-лейтенанта, вежливо поинтересовался ходом военных действий на Востоке, боевым духом непобедимой Германской армии, здоровьем самого оберст-лейтенанта и членов его семьи. В конце визита он так же вежливо предложил воспользоваться своей машиной, буде возникнет такая необходимость, и вообще, любую помощь и всестороннее содействие.
       Оберст-лейтенанта звали Конрад фон Гетц. Было ему тридцать два года, из которых последние четырнадцать были отданы авиации. Он не избегал общества отдыхающей публики, но и не искал его. Чаще всего он прогуливался по городу один. Отдыхающие дамы с любопытством и надеждой присматривались к фон Гетцу - молодой, а уже в таких чинах!.. Их всех интересовал один жгучий вопрос: с кого начнет, с кем закрутит первый роман молодой мужчина, не стесненный в средствах и, безусловно, соскучившийся на фронте по дамскому обществу? Но фон Гетц не принимал никаких приглашений к флирту, не понимал элементарных намеков, оставаясь холодно-вежливым, но отстраненным от всех плотских удовольствий. В конце концов местные дамы вынесли ему свой- приговор. Раз оберст-лейтенант ведет себя по-монашески, то он либо отморозил себе в русских снегах источник любви, либо имеет противоестественные наклонности к лицам своего пола.
       Как бы то ни было, фон Гетцу ни до кого не было дела.
       Еще в госпитале он написал письмо Герингу, может быть, излишне эмоциональное, и теперь ожидал ответа на него.
      
      

    Господин Рейхсмаршал!

       Я состою в рядах Люфтваффе с момента их основания. Принимал участие во всех основных боевых операциях нашего доблестного Воздушного Флота, начиная с Испании. Так случилось, что я был ранен на Восточном фронте, и медицинская комиссия признала меня негодным для дальнейшего прохождения службы в качестве пилота истребителя. После окончания срока санаторного лечения в Альпах мне предписано прибыть в распоряжение начальника Абвера адмирала Канариса. Я с большим уважением отношусь к адмиралу и в другое время и при других обстоятельствах посчитал бы для себя великой честью продолжать службу под его командованием. Но моя Родина ведет смертельную войну на Востоке против большевизма, и на этой войне ежедневно, ежечасно гибнут мои братья-пилоты, мои товарищи по борьбе.
       Господин Рейхсмаршал, Вы сами - боевой летчик, и Вам легко будет понять те чувства, которые я испытываю. Оказавшись отстраненным от полетов, будучи лишенным возможности уничтожать противника в воздухе и на земле, я чувствую себя бесполезным наблюдателем тех великих и трагических событий, которые волей светлого гения нашего фюрера происходят сейчас на Восточном фронте.
       Пусть я не могу более проходить службу как действующий летчик-истребитель, но я мог бы принести своей Родине более пользы, пилотируя штурмовик, бомбардировщик, самолет-разведчик, в качестве пилота-инструктора или на штабных должностях ВВС, нежели в военной разведке, службы в которой я не понимаю и до сего дня с ней не сталкивался.
       Господин Рейхсмаршал, прошу Вас лично пересмотреть мое дело и определить меня на любую должность в Люфтваффе, какую Вам будет угодно посчитать наиболее подходящей для дальнейшего прохождения мной службы.
       Хайль Гитлер!
       Оберст-лейтенант ЛюфтваффеКонрад фон Гетц
      
       У Конрада были все основания ожидать положительного ответа от Геринга, с которым он был давно знаком лично. Более того, его считали любимцем рейхсмаршала. В свои тридцать два года фон Гетц числился одним из сотни лучших асов люфтваффе, рыцарский крест ему вручал лично фюрер. Несмотря на свою молодость, он уже был оберст-лейтенантом, то есть подполковником и в скором времени вполне мог стать генералом. Но какое-то неясное беспокойство, как жук под корой, не давало ему спокойно наслаждаться отдыхом на альпийском курорте.
       Последние десять лет его жизни напоминали стремительный водоворот событий, поступков и впечатлений. Шаг за шагом фон Гетц вспоминал все зигзаги своей военной карьеры, которая была типичной для молодых людей того времени по обе стороны линии фронта. Тысячи, десятки, сотни тысяч немецких и русских парней после школы шли тем же путем, мужая, закаляясь, набираясь опыта, получая чины и награды и... сгорая в самом расцвете физических и духовных сил.
       Род фон Гетцев был одним из старейших не только в Восточной Пруссии, но и в Германии и восходил к временам существования Тевтонского ордена. Отец, дед, прадед, как и все мужчины в их семье, были военными. Само собой, и Конрада с момента рождения воспитывали в старинном прусском духе и готовили к карьере военного.
       В 1931 году он окончил летное училище и в звании обер-фельдфебеля был направлен для прохождения службы в заштатный полк под Гамбургом. Самолетов было мало, а те, что имелись, давно устарели. Германия, раздавленная и униженная Версальским договором, имела право только на крохотный, стотысячный рейхсвер. Этих сил было едва достаточно, чтобы обеспечить охрану собственных границ. Пилоты его полка почти не летали - сказывался недостаток горючего. Тогда им казалось, что такая жизнь, серая рутина без всякого просвета, продлится до глубокой старости. Раз в месяц плановый полет, на выходные - увольнительная в Гамбург, где ждали пиво и девки... и почетная отставка через двадцать лет в звании майора.
       После года скучной службы один из товарищей по полку полушутя-полусерьезно предложил Конраду вступить в НСДАП. Фон Гетц тогда не видел большой разницы между коммунистами, социал-демократами и национал-социалистами. Все партии собирали митинги, все хотели прийти к власти, все обещали скорое улучшение жизни и возрождение великой Германии. Скорее от избытка досуга, чем по идейным соображениям, Конрад вступил в 1932 году в НСДАП. За двумя рекомендациями дело не стало - их дали свои же сослуживцы. И... к удивлению самого фон Гетца, его карьера стремительно пошла вверх. Словно невидимая рука тянула его за ниточку.
       В феврале 1933 года НСДАП набирает большинство депутатских мандатов в Рейхстаге, а лидер партии Адольф Гитлер становится канцлером. В том же тридцать третьем, одновременно с присвоением звания лейтенанта, фон Гетца переводят в Берлин. Весной тридцать четвертого Конрад вместе с двумя сотнями таких же молодых офицеров-летчиков получил приглашение в замок Каринхалль на прием, который устраивал Геринг.
       От такого приглашения у молодого фон Гетца перехватило дух. Шутка ли - сам Герман Геринг, легендарный пилот Первой мировой войны, друг и соратник Гитлера, приглашает его, никому не известного лейтенанта, в свой замок! В ту пору Геринг был кумиром германского народа ничуть не меньшим, чем Гитлер. Еще свежи были в памяти его фронтовые подвиги. Награды, полученные им от кайзера, вызывали уважение, а само имя его связывалось с возрождением германского духа и грядущим возвращением былого величия германской нации.
       На приеме Геринг сказал зажигательную речь о необходимости расширения жизненного пространства, об укреплении германской армии и воздушного флота, о том, что собравшиеся здесь молодые офицеры - надежда и гордость германского народа, основа будущего могущества люфтваффе.
       Через месяц после приема в Каринхалле лейтенанту фон Гетцу вручили направление. В составе группы пилотов он откомандировывался в Советский Союз для прохождения летной практики на советских моделях самолетов. Это была редкая удача, мечтать о которой фон Гетц даже не смел! Германия и фюрер оказали ему большую честь и высокое доверие осваивать современные самолеты, которых в то время у Германии не было.
       Гитлер нашел изящное решение вопроса, как, не нарушая унизительных условий Версальского договора, многократно усилить военную мощь Германии. По договоренности с советским правительством, сотни немецких военных специалистов - моряков, пилотов, танкистов, артиллеристов - направлялись в Советский Союз для освоения современных видов боевой техники. Одновременно германская промышленность получила широкие заказы на разработку и массовый выпуск новейших видов вооружения. Огромные денежные средства, необходимые для перевооружения, Гитлеру охотно ссудили английские и, главным образом, американские финансовые воротилы, большей частью еврейского происхождения. Таким образом, когда через два года "практиканты" вернулись из СССР обратно в Германию, их ожидали новенькие, в заводской смазке, танки и самолеты.
       Одно досадное событие смазывало радость грандиозных перспектив. Перед отъездом в Советский Союз Конрад решил проведать отца. Карл фон Гетц, не старый еще отставной полковник генштаба, оставшись невостребованным новой властью, коротал свои дни в фамильном поместье под Кенигсбергом. Отец, безусловно, был рад тому, что карьера сына складывается так успешно, однако, узнав, что Конрад, потомок рыцарей, уже два года состоит в "партии лавочников и пивоваров", дал ему понять, что дальнейшее пребывание под отчим кровом лишено всякого смысла, а оставшееся до отъезда в Россию время Конраду следует потратить на пользу делам службы. Словом, отец с сыном не поняли друг друга, потому что смотрели на жизнь по-разному. Отец - с точки зрения штабиста-профессионала кайзеровской школы, оставшегося не у дел; Конрад - как представитель новой военной элиты.
       Советский Союз впечатлил фон Гетца своими масштабами. Всю Германию с севера на юг можно было проехать за сутки. А тут они двое суток ехали до Москвы, еще сутки - к месту назначения под Горьким, и это была даже не середина России! К слову сказать, Конрад не увидел Москвы. В Минске в их вагон сели трое молодых людей. Они были модно одеты, вид имели внушительный, представились сотрудниками Наркомата иностранных дел и объявили, что будут сопровождать немецкую делегацию до места назначения. В Москве на вокзале немецких офицеров разбили на группы, каждой из которых предстояло пройти свой курс переподготовки. Затем каждую группу посадили в карету "скорой помощи" с закрашенными стеклами и отвезли на другой вокзал. На месте назначения немецких летчиков разместили в закрытом военном городке и вежливо попросили не покидать помещение без сопровождающих. Так что фон Гетц свое представление о русских красотах полосы составлял, в основном, из кабины самолета во время полетов.
       Зато летали много. Если позволяла погода, то полеты начинались рано утром и заканчивались затемно. Русские оказались неплохими парнями, и, главное, они любили небо. Неотесанные славяне азартно осваивали искусство пилотирования. Не зная языка, они "на пальцах" делились с немцами ощущениями от полета, разбирали ошибки в управлении. Немцы с русскими тогда прекрасно понимали друг друга.
       Вообще, большой разницы между армейскими порядками России и Германии Конрад не увидел. На флагштоках развевались такие же красные флаги, как и в Германии, только без свастики. На полковых построениях звучал знакомый марш, только с русскими словами "Все выше и выше, и выше...". Дистанция между командирами и низшими чинами была установлена даже большая, чем в старой прусской армии. В десятках мелочей Россия и Германия повторяли друг друга как в зеркале.
       Конраду пришлось задержаться в России чуть дольше, чем он рассчитывал. Командировка была рассчитана на полгода, но ввиду особых успехов в освоении советской техники лейтенант фон Гетц был оставлен в качестве инструктора еще на год. Сначала он учился сам, потом стал учить вновь прибывавших немецких стажеров.
       В Германию фон Гетц вернулся только в конце 1935 года. По приезду его ожидали сразу две приятные новости. Во-первых, за отличные показатели по службе ему досрочно присваивалось звание обер-лейтенанта, а во-вторых, его полк первый в люфтваффе перевооружался новыми истребителями.
      

    XXIV

      
       К началу тридцатых годов стало ясно, что бипланы исчерпали свой ресурс по потолку и скорости полета. Маневренность бипланов также оставляла желать лучшего. Их можно было совершенствовать, но любому совершенству есть предел. Необходим был принципиальный прорыв. Во всех ведущих конструкторских бюро мира шла напряженная работа по поиску путей дальнейшего развития авиации. Всем было понятно, что тот, кто первым найдет правильное решение, получит в свои руки сильный козырь в возможной войне, то есть господство в воздухе.
       По заданию Геринга, в 1934 году фирма "Байерише Флюгцойгверке АГ" приступила к разработке, а в мае 1935 года выдала опытный образец цельнометаллического моноплана Bf-109. Пройдя успешные испытания, самолет был принят на вооружение и пошел в опытную серию. После того как "Байерише Флюгцойгверке АГ" в 1938 году была преобразована в концерн "Мессершмитт АГ", модель получила то же название - "мессершмитт".
       Конрад сразу же оценил преимущества новой машины. "Мессершмитт" задумывался для скорейшего завоевания воздушного пространства и был создан как самолет-агрессор. Мощный, скоростной, обладающий превосходной маневренностью, особенно на вертикали, он слушался малейшего движения рукоятки управления и педалей. После первого полета у пилота появилось чувство, что с велосипеда он пересел на гоночный мотоцикл. Самолет быстро набирал высоту, легко выполнял фигуры высшего пилотажа, делал боевой разворот по максимально короткому радиусу и развивал фантастическую скорость - 500 километров в час! У него было, пожалуй, всего два недостатка. На низких скоростях самолет норовил свалиться в штопор, и плохо просматривалась задняя полусфера.
       После двух месяцев полетов на новом истребителе Конрад настолько слился с машиной, что иногда ему казалось, будто не он управляет самолетом, а самолет, как хороший боевой конь, сам катает его, улавливая желания седока. Едва только Конрад успевал подумать: "Делаю бочку с набором высоты", как самолет спиралью вонзался в высь. Если Конраду требовалось сделать боевой разворот, самолет валился на крыло и через секунду лежал на новом курсе. Это была машина, дававшая неведомое доселе удовольствие от полета, намного опередившая свое время. Во время полета адреналин в крови летчика кипел, как пузырьки в шампанском. Ни одно государство в мире не обладало самолетом, способным противостоять "мессершмитту" в воздушном бою.
       А потом была Испания, первые настоящие воздушные бои. Обер-лейтенанту фон Гетцу предстояло показать все то, чему он научился в СССР, и доказать, что Рейх не зря потратил золото на его подготовку.
       Сделать это оказалось легче, чем он предполагал. Ночь накануне первого боевого вылета Конрад не спал. Он до утра мысленно проигрывал завтрашний полет. Вот он садится в кабину своего "мессершмитта", запускает и прогревает мотор. Вот он выруливает на "взлетку" и выравнивает машину по полосе. Вот он выпускает закрылки, ставит машину на тормоз, переводит сектор газа на самый максимум, самолет начинает бить мелкая дрожь, он отпускает тормоз, и начинается разбег. Спидометр показывает 20, 40, 70, 120 километров в час. При ста сорока самолет отрывается от земли, чуть просаживается под собственной массой, и начинается набор высоты. Убраны шасси, закрыты закрылки, набор высоты идет стремительней. На высотомере 500, 700, 1100 метров. Боевой разворот, самолет ложится на курс. Набрано 2500 метров высоты. Справа и слева летят товарищи по эскадрилье. Машины движутся с одинаковой скоростью, и поэтому кажется, они стоят на месте, плавно покачиваясь вверх-вниз, а под ними медленно плывет земля.
       Наконец, появляется "четверка" противника. Заходим от солнца, завязывается бой...
       В жизни же все случилось куда как прозаичней. Первый вылет был на патрулирование в заданном квадрате. Взлетели в паре с ведомым, отработали сорок минут, вернулись на аэродром, передали самолеты механикам, те отогнали их в капониры, и все. Никаких доблестных подвигов, никакой смертельной опасности.
       И второй, и третий вылет - все то же самое. Без вариантов - взлет, квадрат, патруль, посадка. В России и то поинтересней было. Там инструкторы, по крайней мере, разнообразили полетные задания. Только на четвертый вылет Конрад встретился с противником.
       И опять все произошло не так, как представлялось. Не было никакой опасности, никакого страха, никакого риска.
       Это была встреча мухи с мухобойкой.
       Они сошлись двое надвое. Все по-честному. Только у "мессершмитта" скорость вдвое больше, чем у бипланов республиканцев, а огневая мощь - вчетверо. Если с ружьем пойти в зоопарк охотиться на медведя, и то, наверное, будет больше риска. Там у медведя есть шанс сломать клетку и броситься на охотника, а тут у противников было столько же шансов уцелеть, сколько в колоде для преферанса найти джокер.
       "Мессершмитты" легли на встречный курс, закручивая "мертвую петлю", пропустили республиканцев под собой. Высота растет, скорость падает. Когда самолет оказался в высшей точке "петли" кверху брюхом, Конрад увидел их над головой. То есть это он завис вниз головой, а они летели ближе к земле, под ним, поэтому относительно положения головы Конрада они оказались "сверху".
       Идеальная позиция для атаки!
       Конрад убрал газ, доворачивая самолет, поймал ведомого противника в прицел. По законам физики под действием силы тяжести самолет на малых оборотах стал заваливаться вниз, набирая скорость. До противника 300 метров, 250, 150... ОГОНЬ!!!
       Перкаль обшивки самолета ведомого республиканца разорвало в клочья. Мотор и часть фюзеляжа, медленно вращаясь, отлетели в одну сторону, хвост с одной плоскостью - в другую. Самолет противника развалился на две неравные половины. Из расколотой кабины, как орех из скорлупы, выпал летчик. Секунду назад уверенно управлявший своим самолетом, он не успел понять, что произошло, почему самолет рассыпался и почему он в воздухе. Он пытался разобрать, где верх, где низ, и с ускорением свободного падения летел к земле. Парашют раскрыть пилот не успел.
       Второго Конрад стеганул из пулеметов почти в упоп и стремительно пронесся над ним, потому что "мессершмитт" набрал скорость. Самолет ведущего республиканца уцелел, но из-под его капота показалась сначала белая струйка дыма, затем дым стал густеть, повалил черными хлопьями, и наконец, показались языки пламени, лизавшие фюзеляж.
       Фон Гетц лег в глубокий вираж, совершая круг почета.
       Республиканец покинул кабину. Через несколько секунд раскрылся парашют. Конрад как на картинке видел сверху белый купол парашюта и республиканского летчика в подвесной системе, но у него даже мысли не мелькнуло добить пилота. Асы люфтваффе сбивают самолеты противника, а не расстреливают пилотов. На прощанье он покачал республиканцу крыльями "мессершмитта" и полетел на свой аэродром.
       В тот день Конрад вылетел на задание обычным обер-лейтенантом, а приземлился асом. Ведомый фон Гетца в сотый раз рассказывал любопытным слушателям о том, как фон Гетц с одного захода сбил два истребителя противника. В этот же день в Берлин ушло сообщение о подвиге фон Гетца. На следующий день пришла поздравительная телеграмма от Геринга. Все летчики с завистью поглядывали на Конрада, но он нисколько не зазнался, так же продолжал вылетать на задания и с товарищами оставался по-прежнему ровным, без тени превосходства.
       За восемь месяцев службы фон Гетца в Испании больше не произошло ничего интересного. Господство в воздухе было завоевано уверенно и быстро. Редко какой сумасшедший республиканец отваживался подниматься в небо. За восемь месяцев Конрад сбил еще только два самолета. Небо оставалось чистым.
      
       В своем замке Каринхалле Геринг устроил прием в честь наиболее отличившихся в Испании пилотов люфтваффе, на который пригласил более сотни летчиков. Здесь в торжественной обстановке Геринг лично вручал награды. Летчикам Мольдерсу, Эсау, Бальтазару и Лютцову рейхсмаршал вручил Золотой Испанский Крест с бриллиантами - высшую награду в той кампании. Фон Гетцу Геринг собственноручно приколол к мундиру Серебряный Испанский Крест с мечами - награду более скромную, но, безусловно, очень почетную. Всего кавалерами Испанского Креста всех степеней стали более восьми тысяч человек. Серебряный вручался всего 327 раз. Конрад был приглашен на этот прием как первый пилот люфтваффе, сбивший два самолета в одном бою.
       Неполных три года прошло с тех пор, как фон Гетц побывал здесь первый раз. Но какая разница между этими двумя приемами! Тогда, в тридцать четвертом, он был всего-навсего подающий надежды молодой летчик, которому еще только предстояло эти надежды оправдать и доказать, что высокое доверие ему было оказано не зря и павший на него выбор был сделан правильно. Сегодня обер-лейтенант фон Гетц был заслуженно поставлен в один ряд с лучшими пилотами воздушного флота, он - один из тех, кто составляет гордость люфтваффе.
       Струнный октет играл Штрауса. Лакеи разносили шампанское и мороженое.
       Вне службы Геринг оказался обаятельнейшим человеком. Как радушный хозяин, он следил, чтобы каждый из приглашенных, независимо от звания, не был обделен вниманием, чтобы всем было удобно и уютно, изредка давал распоряжения прислуге, рассказывал забавные истории из своей богатой событиями жизни и сам заразительно смеялся в ответ на чью-либо удачную остроту. И Конраду как-то не верилось, что этот простой в общении и доступный для любого своего пилота человек - наци номер два, второй человек в Рейхе после Гитлера, от которого зависят судьбы десятков миллионов людей.
       Прогуливаясь среди гостей под ручку с Мольдерсом, одержавшим в Испании шестнадцать побед, Геринг нашел несколько добрых слов и для фон Гетца, расспросил его об особенностях службы, о впечатлениях от первого боя. Ничего не значащие пустяковые вопросы, заданные из вежливости. Но заданы они были так, будто все эти восемь месяцев Геринг лично следил за боевыми успехами фон Гетца и ежедневно требовал доклада о его продвижении по службе. А это по-человечески приятно.
       Приятно, когда твой прямой начальник, стоящий на заоблачной вершине Олимпа одесную Господа Бога, спустится персонально для тебя на землю, попирая своими ногами прах суетной мирской жизни, и участливо, положив длань на твое плечо, поинтересуется какими-нибудь повседневными пустяками. Пообещает помощь. Предложит обращаться к нему запросто и в любое время. И он как-то сразу становится родней и ближе. Ты понимаешь, что обожествляемый при жизни функционер не икона, не образ, а такое же человеческое существо из плоти и крови, как и ты сам, разве только с печатью избранности на челе, омраченном государственными заботами. Ты вдруг понимаешь, что слухи о его скверном и вздорном характере, жестоком обращении со слугами и ближайшим окружением, о зоологической беспощадности к поверженному врагу - это только наветы злопыхателей и клевета неудачников, мелких и пакостных людишек, которые в убогости своей не сумели разглядеть лучших качеств этого замечательного во всех отношениях человека.
       В скором времени после приема все приглашенные летчики получили повышение по службе. Примерно через месяц капитана фон Гетца вызвали в Главный штаб люфтваффе и вручили направление к новому месту службы. Отныне новоиспеченный капитан переводился на должность командира звена в эскадрилью "Рихтгофен".
       "Рихтгофен"! Мечта любого пилота от курсанта до полковника! Дело даже не в том, что этой эскадрильей в годы Первой мировой войны командовал сам Геринг, не в том, что она укомплектовывалась самолетами новейших моделей. В эту эскадрилью подбирали только непобедимых пилотов, для которых не существовало оценки "хорошо" или "отлично". Только "превосходно" и "великолепно". Никакие связи не помогали попасть в списки этой легендарной эскадрильи. Направление в нее можно было получить только за рукояткой управления истребителя, преодолевая страх, высоту и скорость. Это была когорта избранных. Герман Геринг, знавший многих своих летчиков в лицо и по именам, пилотов эскадрильи "Рихтгофен" брал под особое покровительство, лично решая все их житейские проблемы, с тем чтобы никакие мелочи жизни не отвлекали их от службы. Герингу даже удалось добиться того, что весь личный состав эскадрильи был секретным циркуляром выведен из поля зрения гестапо. Иными словами - пилоты и механики оставались подсудны только рейхсмаршалу. И в эту славную эскадрилью его, Конрада фон Гетца, переводят не просто пилотом, а на командную должность!
       Через полтора года Геринг снова дал фон Гетцу случай отличиться. В ночь на первое сентября 1939 года вся эскадрилья была поднята по тревоге и получила боевой приказ завоевать небо Польши. Эта задача была решена люфтваффе за три дня. На четвертый день войны в небе не было ни одного польского самолета. Поляки не смогли противопоставить немецким асам ничего серьезного. Теперь их самолеты были частью разбомблены на аэродромах первым же налетом штурмовиков, частью захвачены прямо в ангарах прорвавшимися танковыми соединениями, а те немногие, которым удалось подняться в воздух, догорали по оврагам. Их играючи, как уток, сбивали немецкие асы.
       Капитан фон Гетц успел сбить только двух поляков, до того как небо расчистилось.
       И снова был прием в Каринхалле.
       Тогда Геринг первый раз назвал Конрада по имени. Вручая ему Крест военных заслуг второго класса с мечами, Геринг сказал:
       - Узнаю вас, фон Гетц. Что-то вы зачастили на мои приемы. Очень рад за вас. Вы делаете поразительные успехи. Теперь я воочию убедился, что два десятка таких асов, как вы, способны разогнать всю польскую армию. Боюсь, что в Рейхе скоро не останется наград, которые вы не успели бы получить.
       Эти слова, сказанные в широком кругу, вызвали улыбки слушателей. За откровенным бахвальством Геринга скрывалась гордость за главное дело своей жизни - возрождение воздушного флота - и гордость за своих пилотов.
       Фон Гетц, - а это поняли все - был особо отмечен рейхсмаршалом. Герман Геринг назвал его по имени. Молодой капитан в глазах всех присутствовавших, передававших изустно подробности приема своим знакомым, стал одним из новых фаворитов всесильного Геринга.
       В мае 1940 года "Рихтгофен" перебросили во Францию. Эскадрилья составила костяк германских воздушных сил, предназначенных для завоевания господства в воздухе. Тут пришлось повозиться немного побольше, чем в Польше. Несмотря на всю бездарность французского командования, французские солдаты сражались стойко. На их беду, вермахт не ввязывался в прямые затяжные бои. Танковые клинья, обходя скопления пехоты, способные организовать сопротивление, перерезали коммуникации и линии снабжения. Такая тактика немцев, помноженная на неспособность французского генералитета понять происходящее, привела к тому, что спустя всего несколько недель после начала вторжения сотни тысяч англо-французских солдат и офицеров были прижаты к морю под Дюнкерком и представляли собой удобную мишень для бомбардировщиков и тяжелой артиллерии. Отдай Гитлер приказ, которого ждала армия, и война была бы окончена уже тогда. После двух часов артобстрела и авианалетов вражеская группировка перестала бы существовать. У Франции и у Англии просто не осталось бы армий.
       С французскими летчиками было воевать интереснее, чем с поляками. Не труднее, не опасней, а именно интереснее. Они были опытней, их самолеты были лучше, их армия подавала пример стойкости, поэтому сами пилоты не были деморализованы, как поляки, и рвались в бой. Сбивать таких пилотов было забавно и увлекательно. Так настоящему охотнику неинтересна дичь, сама становящаяся под выстрел. Наоборот, чем больше зверь помотает его по лесу, прежде чем на короткий миг остановится перевести дыхание, тем ценнее такая добыча. Нужно только уметь использовать этот миг.
       Фон Гетц умел. Он учился этому сперва в России, а позже - в Испании и Польше. У французов не было шанса против его "мессершмитта", да и фон Гетц не давал его. Он вел каждый бой расчетливо, дерзко, импровизируя и играя с противником. Его ведомый едва поспевал за ним. За шесть недель фон Гетц довел свой боевой счет до двадцати двух сбитых машин.
      

    XXV

      
       Самолеты у противника кончились. Кончилась и война.
       О, Франция! "Le belle France!" Прекрасная Франция.
       Самые красивые француженки охотно и щедро платили репарации победителям, отдавая предпочтение офицерам люфтваффе.
       А какие вина! Все, что от Кале до Марселя родит виноградная лоза, было на столе победителей. Лучшие вина Бордо и Шампани разливались реками.
       А знаменитая французская кухня! А маленькие кондитерские и уютные кафе!
       Не только гризетки, все французы платили по счетам Версаля! Хозяин любого заведения считал своим долгом угостить зашедших к нему немецких офицеров за свой счет.
       Лучший парфюм, лучшие ткани, все самое лучшее дарилось победителям побежденными французами с самыми очаровательными и искренними улыбками, за которыми прятался страх. Страх за то, что двадцать лет назад их Франция в Версале пыталась задушить Германию непосильными и унизительными репарациями и контрибуциями. Страх за то, что победителями сегодня оказались те, кто еще семь лет назад испытывал такой же страх. Страх за то, что сбывалось библейское: "Мне отмщение, и Аз воздам..." Страх за то, что их прекрасная Франция, казавшаяся такой могучей и несокрушимой, рухнула за несколько недель, как карточный домик, под гусеницами невесть откуда взявшихся немецких танков. Франция была разгромлена, стерта в пыль Германией, той самой Германией, которая еще недавно не смела шагу шагнуть без оглядки на Францию и Британию. Это казалось невероятным и сверхъестественным и внушало мистический ужас не только во Франции, но и на другом берегу Ла-Манша, и по другую сторону океана.
       В летнем воздухе сорокового года витал неповторимый пьянящий аромат победы и любовных интрижек. Елисейские поля расстилались под ногами победоносных германских войск. Лучшие квартиры, лучшие девки, все самое лучшее, что может захотеть прихотливый каприз, - все было к услугам победителей. Но главное состояло в том, что и здесь, во Франции, и дома, в Германии, немцы внезапно и одновременно поняли: "Мы - великая нация!", "Мы - нация, достойная мирового господства". И эти простые и страшные мысли не были вдолблены в их головы правящей верхушкой. Это не было результатом пропаганды доктора Геббельса или истерических заклинаний Гитлера. Немцы додумались до них сами и восприняли их совершенно искренне и всем сердцем.
      
       Майорские погоны, Крест военных заслуг и Железный крест фон Гетцу вручал в Имперской канцелярии лично фюрер. Конрад отметил, какая у него мягкая и теплая ладонь. Из-за спины Гитлера широко улыбался Геринг, который чувствовал себя именинником. Из двадцати семи наиболее отличившихся офицеров и генералов, которым сегодня была оказана честь принять награду из рук фюрера германской нации, четырнадцать были пилотами люфтваффе."
       Фотографию фон Гетца в ряду героев французской кампании напечатали в "Фелькишер беобахтер". Его узнавали на улице.
       Это был зенит славы.
       Конрад решил взять отпуск и навестить отца, однако поездку пришлось отложить до весны.
       Осенью Конрада назначили на должность заместителя командира эскадрильи. Теперь он разделял ответственность за "Рихтгофен" вместе с командиром, навалились новые дела и заботы. Сначала фон Гетц организовывал передислокацию эскадрильи из Франции обратно, на "домашний" аэродром. Потом эскадрилья стала перевооружаться, и фон Гетц два месяца провел на заводе, принимая и испытывая новую модификацию "мессершмитта", которая поступала на вооружение эскадрильи.
       В декабре 1940 года Гитлер подписал директиву на разработку плана "Барбаросса". Майор люфтваффе фон Гетц не был в числе посвященных в стратегические замыслы фюрера, однако он был в числе тех сотен офицеров, которые, не зная общего замысла, работали над его частностями.
       В сорока километрах от Берлина, в небольшой деревушке был разбит временный аэродром. Бульдозеры расчистили от снега и укатали взлетную полосу длиной всего четыреста метров, выкопали два десятка капониров, пробили дорогу до автобана. "Взлетку" и капониры обнесли колючей проволокой с вышками по периметру через каждые сто метров. На повороте с автобана в сторону аэродрома поставили будку со шлагбаумом и пару часовых. На базе этого аэродрома организовали школу летного мастерства для переподготовки пилотов, которым предстояло воевать на Востоке.
       Фон Гетца назначили начальником школы, придав ему восемнадцать пилотов-инструкторов. Каждый из инструкторов имел опыт ведения боевых действий, воевал или в Испании, или в Польше, или в Африке, или во Франции, а чаще всего - в нескольких странах и имел на своем счету не менее пяти сбитых самолетов противника. Перед майором фон Гетцем была поставлена задача в максимально сжатые сроки привить навыки ведения современного воздушного боя максимальному числу пилотов. Понятно, что всех летчиков люфтваффе пропустить через эту школу было невозможно, поэтому в списки курсантов были включены пилоты-командиры от командира звена и выше.
       Курс доподготовки был рассчитан на сорок полетных часов, из которых не менее шести отрабатывались в ночное время. Срок на доподготовку каждого курсанта отводился в четырнадцать дней. Понятно, что при такой нагрузке курсанты не вылезали из кабин, а инструкторы и техники не покидали аэродрома. Гул винтов не смолкал ни днем, ни ночью. Инструкторы и техники осунулись, живя постоянно возле самолетов. Сам фон Гетц ни разу не смог выбраться за пределы аэродрома за все время работы школы. Зато за двенадцать недель существования школы через нее было пропущено почти полтысячи летчиков! Такая работа позволила свести потерю среди пилотов на Восточном фронте до приемлемого минимума. Русских сбивали не просто чаще, а несопоставимо чаще!
       Свыше трехсот пилотов люфтваффе сбили больше сотни вражеских самолетов. Трое - свыше трехсот!
       Занятия в школе продолжались до весны. В апреле она была расформирована, и только в мае фон Гетцу дали наконец долгожданный отпуск. Решив блеснуть столичным шиком, Конрад попросил у командира эскадрильи на время штабной "мерседес" и катил по шоссе в сверкающем лаком и никелем штабном авто с военными номерами. Часть пути до дома пролегала по Польше, и Конрад проехал по тем самым местам, над которыми летал неполных два года назад. Программа онемечивания польских земель работала вовсю. В Познани он остановился, чтобы заправить бензин, и не услышал польской речи. Возле заправки прохаживался шуцман в немецкой униформе. Мимо проходили чиновники гражданской администрации генерал-губернаторства. Между собой они разговаривали на хох-дойч. Даже девушка-полька на заправке, подбирая и коверкая слова, говорила с ним по-немецки. "Ничего, - подумал фон Гетц. - Лет через пять выучат. А через двадцать и польский забудут".
       Вызывала беспокойство встреча с отцом. Неизвестно, как он на этот раз примет сына. Последние восемь лет отец был непредсказуем в поступках и мыслях, однако на этот раз все обошлось. Приезд шикарной машины, вопреки ожиданию, не произвел на старика того впечатления, на которое рассчитывал тщеславный майор люфтваффе, будто такие машины день-деньской приезжали к барону и успели ему порядком поднадоесть.
       Конрад нашел отца в кабинете. На обширном дубовом письменном столе были разложены статистические справочники, брошюры на экономические темы, таблицы и графики. Стопкой стояли тома военных теоретиков. На стене висела огромная физическая карта территорий от Бискайского залива до Сибири. Она была такая большая, что на ней уместились также Северная Африка, Палестина и часть Ближнего Востока. Отец курил, стоя у окна. По обстановке чувствовалось, что отставной полковник генштаба работал.
       Увидев Конрада, он обрадовался.
       - А-а! Здравствуйте, господин майор! - старый фон Гетц подошел и обнял сына. - Наслышаны, наслышаны о ваших подвигах.
       У Конрада отлегло от сердца. Шесть лет назад они расстались более чем прохладно. Все эти годы его тянуло домой, он хотел и боялся приехать - еще неизвестно, как бы его встретил отец. Старик на дух не переносил нацистов и презирал Гитлера.
       - Эльза, Генрих! - полковник крикнул прислугу. - Генрих, Эльза!
       Тотчас явились пожилые дворецкий и экономка.
       - Вы что, лентяи этакие, не видите, кто к нам приехал?! У вас наверняка еще ничего не готово, чтобы принять дорогого гостя!
       - Господин барон, - обиделись слуги. - Обед будет через шесть минут в каминном зале.
       - Ну, ладно, ладно, - смягчился хозяин. - Вам лишь бы попререкаться. Идем мыть руки, сынок, я думаю, ты успел проголодаться с дороги.
       Дом фон Гетцев, который все в округе называли замком, был построен из красного кирпича, имел два этажа в семь окон каждый. Выстроен он был в старом прусском стиле еще дедушкой фон Гетца-старшего, добротно и на века. Дом не имел ни зубчатой крепостной стены, ни башен с бойницами, ни подъемного моста. Крепостного рва, впрочем, тоже не было. Сходство с замком ему придавали стрельчатые окна второго этажа, делавшие невысокое здание зрительно выше. Островерхая крыша как бы являлась продолжением взлета окон и устремляла всю постройку вверх. Со стороны дом не казался массивным и неуклюжим. Наоборот, он смотрелся легким и изящным, казалось, он вот-вот взлетит.
       Во внутренней планировке комфорт и изящество были принесены в жертву практичности. Комнаты были небольшие, зато нашлись отдельные спальни для прислуги и одна для гостей. Самым большим был кабинет хозяина, располагавшийся на втором этаже, а "каминный зал", как гордо обозвал его добрый Генрих, был небольшой комнатой, примерно шесть на пять метров, в которой действительно стоял изумительный камин с мраморной крышкой и бронзовыми часами на ней. Когда Конрад был маленьким, ему нравилось играть в этой комнате, зимними вечерами сидеть у камина под треск горящих сухих дров, смотреть на огонь и слушать старые немецкие сказки, которые рассказывала Эльза.
      

    XXVI

      
       После обеда барон повел сына к себе в кабинет, отдав распоряжение ликер и кофе принести туда же. Пригласив Конрада сесть в кресло, сам он устроился на диване, стоящем у стены напротив карты, и не торопясь стал набивать трубку.
       - Ну, "гордость Германии", - начал он. - Что ты скажешь о французской кампании?
       Конрад подробно и честно рассказал все, что видел за четыре месяца пребывания во Франции, и обо всех боях, участие в которых принимал сам.
       Отец молчал, обдумывая услышанное.
       - Это единственная правильная война, которую Германия грамотно провела за последние пятьдесят лет, - подвел он итог. - Знаешь, Конрад, еще до Первой мировой у нас в генштабе находились офицеры и генералы, которые считали, что основной удар по Франции следует наносить не через Бельгию, а через Арденны! Да только кто их услышал?
       Он подошел к карте.
       - А ведь и школьнику понятно, - продолжил он, - что ключ ко всей Франции - Арденны. Сумей их преодолеть - и Франция упадет к твоим ногам, как спелое яблоко! Вот, - показывал он по карте. - Линия Мажино остается в стороне, открыты пути на юг, на запад, на Париж. Стратегическая инициатива захватывается нами с первых же часов вторжения, и французы всегда до полного своего поражения, будут запаздывать с ответными шагами. Рундштедт не пошел прямо на Париж, а ударил на север, в сторону Бельгии, Роммель пошел через Голландию, отвлек на себя часть сил - и вот вам результат! Все окончилось Дюнкерком, и в Париж мы вошли строевым шагом, как на параде, без всякого штурма и ненужных жертв среди мирного населения.
       Он сел, раскурил трубку.
       - С тех пор как я оказался ненужным новой власти, у меня мало источников информации. Кое-что рассказывают офицеры, приехавшие домой в отпуск, - барон кивнул в сторону сына. - Как ты сегодня. Но основную информацию приходится черпать из газет. С тех пор как твои лавочники пришли к власти, в Германии не стало нормальных газет, ни английских, ни французских, вот и приходится довольствоваться вашим официозом, в который я не позволяю Эльзе заворачивать продукты во избежание их порчи. Скажи, я правильно понимаю, что скоро будет еще одна война, и война эта будет на Востоке?
       Конрад не стал рассказывать про школу доподготовки летчиков люфтваффе.
       - Я думаю, все к этому идет. Нам необходимо жизненное пространство, - подтвердил он предположение отца.
       - Жизненное пространство! - передразнил барон. - Мне лично вполне хватает того жизненного пространства, которое занимает этот дом, - барон стукнул каблуком в пол. - И на тебя этого жизненного пространства тоже хватит. И на жену твою, и на детей - моих внуков - на всех фон Гетцев этого жизненного пространства хватит.
       - Мы должны думать обо всех немцах, - возразил Конрад.
       - Мы? - переспросил барон. - "Мы" - слово никого ни к чему не обязывающее. Человек должен, человек обязан говорить "Я"! Ты какую должность сейчас занимаешь?
       - Заместитель командира эскадрильи.
       - И много людей у тебя в подчинении, если только это не военная тайна?
       - Это военная тайна, но тебе скажу. Если брать вместе с обслуживающим персоналом, то около семисот.
       Барон посмотрел на сына:
       - Так и думай об этих семистах, а не обо всей Германии! Думай о конкретных своих подчиненных, а не об абстрактных немцах, с которыми ты даже не знаком. Если каждый будет думать о том, как сделать жизнь вокруг себя лучше уже сегодня, а не мечтать о том, как облагодетельствовать все человечество в будущем, то это человечество в конечном итоге избежит огромных человеческих жертв. И потом, - барон сделал паузу, для того чтобы затянуться и выпустить облако дыма. - Очень легко рассуждать о необходимости расширения жизненного пространства. Неважно, с партийной трибуны или в кругу друзей. Гораздо труднее это самое жизненное пространство завоевывать и расчищать! То есть методично и планомерно убивать всех тех несчастных, чья вина состоит только в том, что они родились на своей земле. Для того чтобы сотнями и тысячами убивать себе подобных, не испытывая при этом душевной боли, нужно либо быть озверелым садистом, либо иметь глубочайшую убежденность в необходимости убийства. Такую убежденность, которая освободила бы в будущем от ночных кошмаров, вызванных запоздалым раскаянием. Чтоб не терзала мысль о невинно убиенных. Согласись, палач не может испытывать угрызений совести, ведь он не убивает, он приводит приговор в исполнение, то есть вершит правосудие. Только кто вашему фюреру дал право решать, какому народу завтра жить, а какому исчезнуть с лица земли, уступив место арийцам?
       - Но наш фюрер... Он обязан заботиться обо всех немцах.
       - "Ваш" фюрер, - отрезал барон. - Ваш! Не мешай всех немцев с грязью. Я же говорил тебе, что легко рассуждать о необходимости убийства, сложнее самому взяться за это. И уж совсем нелегко вытаскивать трупы, превращенные в кровавое месиво, из-под руин и обломков после ваших бомбардировок. Кто-то же должен собирать и сжигать трупы? Кто-то же будет копаться в этом смердящем от разложения человеческом мясе?
       Он посмотрел на Конрада.
       - Ты представляешь, каким смрадом вы пропитаетесь, расчищая это самое жизненное пространство? У самого чистого из вас руки будут не по локоть - по плечи в крови.
       - Послушай, отец, - Конрад повысил голос. - Тебе не нравится Гитлер. Хорошо, это твое личное дело. Он не нравится еще десятку твоих друзей-штабистов. Пусть так. В конце концов, это личное дело твоих друзей, принимать или не принимать идеалы национал-социализма. Но нельзя же огульно охаивать человека только за то, что в годы Первой мировой он был ефрейтором, а ты - капитаном!
       - Я был майором.
       - Тем более. Ты и твое поколение ослеплены кайзеровскими представлениями о жизни. Вы не в состоянии трезво оценивать события, которые происходят вокруг вас. Вы еще продолжаете отделять себя от остальной Германии сословными перегородками. Вы не хотите замечать того, что в тридцать третьем национал-социализм ликвидировал классовое государство в Германии, предоставив всем немцам равные права и гарантии. Посмотри, Гитлер обещал ликвидировать безработицу - и он ее ликвидировал. Гитлер обещал разорвать версальские соглашения - и он их разорвал. Сейчас у нас самая сильная армия в мире, вооруженная самым современным оружием, а семь лет назад не было никакой! Гитлер вернул Судеты, присоединил Австрию и сделал все это без единого выстрела! Он взял реванш у разбухшей от жира Франции! У той самой Франции, которая двадцать лет сосала немецкую кровь. Гитлеру удалось то, что со времен Бисмарка не удавалось никому. Он сплотил нацию, обеспечил кусок масла и мармелада на бутерброд для каждой немецкой семьи. Немецкий рабочий благодаря Гитлеру имеет ежегодный отпуск, а старики - пенсию. Любая семья, в которой есть хоть один работник, может позволить себе приобрести автомобиль. Каждый отдельно взятый немец почувствовал себя частью большого целого. Это большое целое называется Рейх, который основан нами и простоит тысячу лет. Слово "патриотизм" перестало быть ругательным, а слова "Германия", "немец" сегодня звучат гордо. Митинги, на которых выступает Гитлер, собирают десятки тысяч человек, и не все они - члены НСДАП. Попробуй прийти на этот митинг и объяснить немцам, что Гитлер - "ефрейтор, укравший генеральские сапоги", что он преступник, что он ведет нацию к пропасти. Эти "абстрактные немцы" тебя разорвут на мелкие кусочки, не дав договорить первое предложение. Тебе и твоему поколению нечего было предложить нации. Ваши лозунги устарели, а знамена обветшали. Вы не видели выхода для Германии и готовы были тащиться в шлейфе Версаля, радуясь любой косточке, упавшей со стола Антанты, не понимая всей унизительности такого положения вещей. Зато стоило появиться волевым и энергичным лидерам, поднявшим страну с колен, как вы тут же готовы забросать их камнями только за то, что они не сидели с вами за одной партой в академии.
       Все то время, пока Конрад произносил свою отповедь, барон молча курил трубку, разглядывая носки своих туфель.
       - Самое страшное в твоих словах то, что они - правда, - тихо произнес он, встал, походил взад-вперед по кабинету и остановился перед картой. - Я не политик, - повернулся он к сыну. - Я не умею говорить истеричных и зажигательных речей с трибуны на митингах. Однако служба в Генеральном штабе, что бы ты ни говорил про штабистов, расширяет кругозор и приучает мыслить аналитически, не боясь при этом оперировать большими категориями. Я попробую рассуждать с тобой как военный человек с военным человеком. Уже сейчас Германии объявили войну Англия и Франция. То, что французы разгромлены, не должно сбивать с толку. Долговязый де Голль на французские денежки, припрятанные в швейцарских банках, в Британии готовит солдат для десанта на материк. Кроме французов там еще окопались поляки с их так называемым "правительством в изгнании". Логично предположить, что все недобитые вами солдаты тех стран, на которые нападет Германия, рано или поздно окажутся по ту сторону пролива. Объявление войны Америкой - вопрос времени. Эти англосаксы поразительно дружны, когда дело касается безопасности их государств. Англоязычные народы предпочитают воевать друг с другом на бирже, а не на полях сражений. Вот здесь, - барон показал на карте, - находится линия Зигфрида. Англо-американо-французские войска могут разбить себе лоб, штурмуя эту линию обороны. Результат будет один: военное поражение на линии Зигфрида и политическое поражение от бессилия ее преодолеть. Измотав войска противника в обороне, вермахт вполне может перейти в контрнаступление, и тогда победа Рейха будет еще грандиознее, а поражение союзников станет сокрушительным, близким к катастрофе. Могут слететь их правительства. Войну на Западе Германия может вести хоть тысячу лет, но при одном условии, - барон передвинулся правее и ткнул пальцем в район Белоруссии. - При условии полного, абсолютного спокойствия на Востоке.
       - Так фюрер и хочет обеспечить это спокойствие на наших восточных границах. Для этого и задумывается Восточная кампания.
       - Я так и думал. Для того чтобы обеспечить нападение на Советы лучшим образом, он разделил со Сталиным Польшу, присоединил Судеты, заручился союзом с Румынией, Венгрией, Болгарией. Исторически так сложилось, что Германия не имеет общих границ с Россией. Поэтому, прежде чем нападать на нее, необходимо подготовить плацдарм. Названным странам и предстоит стать тем самым плацдармом, с которого Германия поведет свое наступление на Россию. Отсутствие общих границ между воюющими государствами влечет за собой один недостаток при подготовке наступательной операции. Такую подготовку невозможно скрыть. Я думаю, и Сталин, и его генеральный штаб правильно оценили последние территориальные приобретения Гитлера и заключенные им союзы. 1 сентября 1939 года, одновременно с первой сброшенной на Польшу немецкой бомбой, Советы стали готовиться к войне. И они располагали без малого двумя годами для подготовки. Советы готовы к войне!
       - Но Сталин расстрелял лучших своих военачальников в тридцать седьмом.
       - Кого это - "лучших"? Тухачевского? Он годился только на то, чтобы подавлять восстания плохо вооруженных крестьян в Тамбовской губернии. Стоило его назначить командующим армии вторжения в Польшу, как он был бит и бежал из-под Варшавы без оглядки до самого Киева. Не думаю, чтобы он с возрастом поумнел и научился воевать. Вдобавок он был скомпрометирован связями с германской разведкой. А кому и зачем нужен скомпрометированный маршал? На пенсию его не отправишь - слишком молодой, это может вызвать нездоровые разговоры. А доверять такому войска - опасно. Даже если он не повернет штыки против режима, то бездарно положит их на поле боя. Сталин нашел правильный выход. И остальные командиры их Красной армии, попавшие в застенки ОГПУ, в массе своей были под стать Тухачевскому. Бездарность продвигает бездарность и смертельно боится талантливых людей, на фоне которых их серость проявляется отчетливо и выпукло. Зато сейчас, сегодня, после массовой зачистки бездарей среди командного состава РККА, Сталин обладает армией, готовой выполнить любой его приказ, даже заведомо преступный. Русские генералы преданы Сталину по-собачьи. Во-первых, они смертельно боятся любого шевеления его уса, во-вторых, своим карьерным взлетом каждый из них обязан лично Сталину. Если Сталин прикажет, его армия, во главе с генералами, под развернутыми знаменами пойдет умирать за него миллионами!
       - Красная Армия только и годна на то, чтобы умирать миллионами, - подтвердил Конрад. - Год назад, во время советско-финского конфликта, их маршалы Ворошилов и Тимошенко забросали линию Маннергейма трупами своих солдат. Я допускаю, что рядовые и младшие командиры Красной армии - отличные и храбрые солдаты, но их высший командный состав ни на что не годен. Их командование не нашло ничего лучше, чем начать военные действия зимой, при низких температурах и по шею в снегу. Большевики не умеют даже правильно выбрать время для начала кампании.
       - Не забывай, что большевикам пришлось воевать в Карелии. А там не бывает "подходящего" времени. Зимой морозы и глубокий снег, а летом - гнус и болота. Местность в Карелии сильно пересеченная, много гранитных валунов, болот, озер, рек и речушек. Командованию Красной армии пришлось выбирать между плохим временем года и очень плохим. Поэтому они начали свою кампанию именно зимой.
       - Возможно, это и так, отец, но твои рассуждения годятся только для домохозяек и прогнивших западных демократов. Я был в Испании. Я воевал в Польше и Франции. На моих глазах вермахт и люфтваффе росли и крепли, возникнув почти из ничего. Для того чтобы составить себе иное представление о предстоящей кампании и понять, что такое вермахт сегодня, нужно быть в колонне танков Рундштедта и Роммеля, которые разрезали французскую и английскую армии, как нож масло. Самые лучшие армии мира не продержались против вермахта и двух месяцев!
       - А разве я спорю? - барон развел руками. - Я даже могу рассказать тебе, как вы проведете эту кампанию. Для чистоты наших расчетов примем исходные условия за идеальные. Пусть господа Браухич и Йодль считают танки и самолеты, мы будем исходить из того, что их достаточно для решения поставленных стратегических задач.
       Как Арденны делят Французский театр военных действий на Север и Юг, так и Восточный театр военных действий делят почти напополам Пинские болота в Белоруссии. Это естественное препятствие, для наших танков, увы, непреодолимое. Необходимо определиться с направлением главного удара. На первый взгляд представляется перспективным нанесение его южнее Пинских болот с направлением на Киев, - отставной полковник говорил таким тоном, будто докладывал оперативную обстановку в генштабе. - И дальше, к устью Волги и на Кавказ. Таким образом, в наше распоряжение попадают богатые промышленные и сельскохозяйственные районы Украины, Белоруссии и Южной России, кроме того, мы отрезаем Сталина от бакинской нефти. Но недостаток такого решения, во-первых, в том, что значительно растягиваются коммуникации, на охрану которых потребуется задействовать большое количество боеспособных частей, во-вторых, русские, нависая с севера над нашим левым флангом, получают возможность после перегруппировки своих войск перейти в контрнаступление с угрозой окружения нашей группировки на Кавказе и Волге. Поэтому я считаю, что основной удар будет нанесен севернее Пинских болот по оси Брест - Минск - Смоленск - Москва. Одновременно следует нанести отвлекающий удар на второстепенном направлении по оси Киев - Ростов-на-Дону - Баку. Можно ударить по оси Вильно - Ревель - Ленинград. А можно и по этим двум направлениям одновременно - эти удары увенчаются успехом, потому что Сталин не будет знать, в каком месте наносится основной удар, а в каком - вспомогательный, и будет вынужден перебрасывать свои войска с одного участка фронта на другой, лишь бы заткнуть дыру. При этом он навсегда упускает стратегическую инициативу, а вермахт получает возможность при малейшей заминке на одном направлении форсировать наступление по двум другим. Используя преимущества первого удара и благодаря своей мощи, вермахт за несколько дней способен разгромить войска прикрытия, и он разгромит их, вне всякого сомнения. На проведение мобилизации и стабилизацию фронта противнику понадобится время. Минимум - месяц. Продвижение в глубь территории противника будет вестись со скоростью 50--70 километров в сутки и будет обусловлено степенью физической усталости войск и способностью танков продолжать движение. На этом этапе основным фактором, сдерживающим продвижение наших войск на Восток, будет наличие или недостаток горючего, так как боеспособных войск перед нашими частями не будет целый месяц. Через неделю после начала кампании нашими войсками будет захвачен Минск, через 15--20 дней - Смоленск. После взятия Смоленска необходимо будет сделать оперативную паузу для пополнения войск техникой и личным составом. Кроме того, необходимо будет дать отдых войскам перед решающим наступлением. Я доступно излагаю? - обратился он к сыну.
       Конрад слушал, совершенно завороженный. Он и раньше уважал отца, ценил его знания и опыт, но считал их устаревшими и бесполезными. Со времен Первой мировой и техника, и тактика ведения боя, и вся стратегия изменились и ушли далеко вперед. Опыт сражений в Польше, Норвегии, Франции отчетливо это показал. Кроме того, стало ясно, что в целом мире есть только два десятка генералов, способных вести успешные боевые действия в новых условиях, и все они носят немецкую форму. Остальные армии мира не имели навыков ведения войны с применением крупных масс танков и авиации. Они вели такие войны только на штабных картах, неизменно одерживая на них победу, но при столкновении с вермахтом рассыпались за считанные часы. Конрад сам был в числе тех, кто успешно бил эти армии. А теперь отец, последний раз поднимавший в атаку свой батальон под Седаном в 1915 году и с 1933 года восемь лет находящийся не у дел, на своей карте так красочно и убедительно разворачивал картину еще не начавшейся войны, что Конрад мысленно представлял себе воронки от снарядов и бомб, дороги, забитые беженцами, скрежет танков, трупы неприятельских солдат и мерный топот немецких кованых сапог по чужой земле.
       - Да-да, - вышел он из оцепенения. - Продолжай, пожалуйста.
       - Продолжаю. Еще раз уточню, что условия мы изначально принимаем за идеальные. То есть мы не считаем ни танки, ни самолеты, ни солдат, а предполагаем, что их у нас всегда будет необходимое количество.
       Барон вытряс пепел из трубки и стал набивать в нее новую порцию табака.
       - Так вот, - продолжал он. - Эта пауза продлится неделю, самое большее - две. Гитлеру опасно упускать время. Пока наши войска восстанавливают силы, Сталин будет готовить полчища славян и монголов для создания щита на московском направлении. От Смоленска до Москвы около пятисот километров. Темп продвижения наших войск неизбежно упадет до 20--30 километров в сутки. Поэтому к операции по окружению Москвы Гитлер сможет приступить через три-четыре недели после начала наступления из Смоленска. Я полагаю, что двух недель для окружения Москвы и еще неделю на ее штурм будет достаточно, так как противник будет деморализован, управление войсками нарушено и русские не успеют организовать крепкую оборону своей столицы. Военная доктрина Советов - "бить врага на его территории и окончить войну малой кровью" - не согласуется со строительством долговременных оборонительных сооружений на своей собственной территории, поэтому инженерные сооружения русских будут легко преодолимы если не для танков, то для пехоты. Подводим итог. Через восемь - десять недель после начала кампании нашими войсками будут взяты Минск, Киев, Смоленск, Вильнюс, Ревель, Ростов-на-Дону и столица большевиков - Москва. Допускаю, что будут взяты Ленинград, Крым, Сталинград, Баку. Но можно ли это будет считать окончанием кампании и победой Гитлера на Востоке?
       - А что еще? - удивился Конрад. - Армия противника разгромлена, сам он отброшен за Урал.
       Барон сел на диван, снова не торопясь стал набивать табаком трубку. Конрад смотрел на отца, ожидая продолжения. Барон закурил, ароматный дым пополз по кабинету.
       - Что вы намерены делать с захваченной территорией? - спросил он, показывая рукой на карту.
       Конрад перевел взгляд вслед за рукой отца. Территория, которую предполагалось захватить, и в самом деле была огромна.
       - На этих землях будут жить немецкие колонисты. Все солдаты, воевавшие на Востоке, получат в России поместья, а славяне будут на нас работать.
       - Славяне? - переспросил отец.
       - Славяне, - подтвердил Конрад.
       - Работать на вас?
       - Ну да.
       Барон усмехнулся:
       - Эти славяне не хотят работать даже на самих себя, неужели ты думаешь, что они будут работать на новых хозяев?
       - Мы заставим их работать!
       - Вот как? Это интересно. То есть вы предполагаете онемечить Россию и установить там новый, немецкий порядок?
       - Конечно! Пройдет двадцать, пятьдесят, сто лет, и все забудут, что в России когда-то проживали славяне. Там будут жить только немцы, и это будет процветающий, цивилизованный, культурный край! - с жаром воскликнул Конрад.
       - Ты в этом уверен? - с сомнением спросил барон.
       - Так говорит наш фюрер.
       - Господи! Конрад, откуда в тебе эта слепая вера в тот бред, который с трибун вещает ваш фюрер? Ты знаешь, что Россия не двадцать, не сто, а двести пятьдесят лет находилась под оккупацией монголов?
       - Знаю, - утвердительно кивнул Конрад. - Я что-то читал об этом.
       - Почему же тогда после двухсотпятидесятилетней оккупации государственным языком России не стал монгольский или татарский?
       Конрад промолчал. Он не знал ответа на этот вопрос.
       - Ты никогда не задумывался над тем, почему никому из монгольских мурз не пришло в голову завести себе поместье в России? Или еще проще - самому сесть князем в русском городе? Почему монголы предпочитали приезжать в Россию только за данью, причем старались это делать как можно реже? В конце концов они поручили русским князьям самим собирать дань и привозить ее в Орду.
       - Я как-то не думал об этом.
       - У русских есть хорошие писатели - Толстой и Достоевский. Прочти их, и ты поймешь, что русские - неуправляемая и непредсказуемая нация. Это только тебе и твоему Гитлеру кажется, что цивилизованная нация несет культуру варварам. Может, это и так в пределах Европы, но с русскими этот постулат не работает! Вчерашние немецкие солдаты, ставшие русскими помещиками, переженятся на русских девках и научатся пить самогон с русскими мужиками. Россия растворит их в себе, как кипяток растворяет сахар. Через пять лет помещичьей жизни они приучатся вставлять в разговоре: "У нас в России" или "У вас в Германии" и скорее сами выучат русский язык, чем научат немецкому языку русских.
       - По-моему, ты рисуешь слишком мрачную картину, - возразил Конрад, хотя в нем самом шевельнулся червячок сомнения. - У нас в Германии, слава Богу, есть закон, разрешающий арийцам жениться только на арийках. Браки с неполноценными преследуются по закону. Поэтому немцам не грозит ассимиляция в России.
       - Вот! - воскликнул барон, ткнув пальцем в сторону сына. - Вот оно! Ты сам сказал: "неполноценные". Чем же, по-твоему, славяне "неполноценные"? Тем, что пьют водку и не хотят работать?
       - Этого разве мало?
       - А может, им просто хорошо от этого? Их устраивает такая жизнь, и, в отличие от полноценных немцев, они не лезут в Европу, а пьют и блудят у себя дома. Негры тоже не любят работать, а любят валяться под пальмой. И им тоже хорошо. Так почему же тогда они неполноценные? Или у немцев выросло по три руки или по три глаза? Чем мы, немцы, отличаемся от славян, кроме того, что мы ходим в кирху, а они - на партсобрания? Впрочем, есть и немцы, торчащие на партсобраниях, и русские, посещающие церковь.
       Конрад не нашел, что ответить на это. Цитаты из речей фюрера казались ему сейчас жалкими и неубедительными.
       - Ну, это мы взяли идеальный вариант, - продолжил барон. - То есть такой, при котором вам удастся разбить Красную армию и установить свой порядок на захваченной территории. Ваши человеконенавистнические идеи оттолкнут от вас русский народ. Можно разрушить государство, но нельзя победить народ! - Он затянулся несколько раз, выпуская густые хлопья дыма. - Как только один человек решит поставить себя выше всех остальных, у этих "остальных" немедленно возникает вопрос: "Почему? По какому праву?!" Этот вопрос вскоре рождает протест, а протест рождает действие, направленное против выскочки. Наполеон захватил Москву. Разве это было окончанием его Русской кампании? Ничего подобного. В леса ушли десятки отрядов партизан и из лесов нападали на французов. Что же, этим мужикам русский царь или Кутузов приказал сжечь свои дома и идти партизанить?
       - Партизан уничтожит СС, - отрезал Конрад.
       - Это сколько же понадобится СС, чтобы сжечь двухсотмиллионный народ? Помилуй, есть все-таки предел человеческим возможностям. Кстати, пока твои СС будут уничтожать партизан, Сталин накопит силы за Уралом, и ответный удар его будет ужасен и беспощаден. Русские будут мстить, не щадя при этом ни своих, ни чужих. У немцев земля будет гореть под ногами. Вал славяно-монгольских орд сметет вас и понесет до Атлантики, как цунами. Наполеон из шестисот тысяч человек войска привел обратно едва тридцать. Как ты думаешь, сколько немцев вернется живыми из России?
       - Что же теперь делать?
       - Учить русский язык, - усмехнулся отец.
       - Зачем? - не понял Конрад.
       - В плену пригодится.
       - Я два года прожил в России и сносно говорю по-русски. Правда, не все понимаю, особенно когда они говорят о матерях. Если перевести дословно, то все русские - родственники, причем каждый из них - отец другого.
      

    XXVII

      
       Надо ли говорить, с каким волнением Коля ждал ближайшего воскресенья? Терпение его истончалось с каждым оборотом часовой стрелки. Девяносто два часа, отделяющие его от момента свидания, никак не хотели заканчиваться! Он пытался занять себя работой, но все валилось из рук. Пытался проверить счета, но цифры плыли в голове, и Коля никак не мог понять их смысл. Тогда он выбегал из мастерской и шел в порт, оттуда в кофейню, где пытался развлечься болтовней. Собеседник из него выходил, правда, скверный. Погруженный в свои мечты о предстоящем свидании, Коля на все вопросы отвечал односложно, а чаще вообще невпопад. Словом, обнаружил все симптомы, указывающие на влюбленность средней тяжести.
       К досаде своей, каждый раз, взглянув на часы, Коля обнаруживал, что прогулка до порта, от порта до кофейни и от кофейни обратно до мастерской заняла у него каких-то полтора часа! Это было невыносимо, ему казалось, что воскресенье уже не настанет никогда!
       Дело было не в том, что он вплотную приблизился к выполнению порученного задания, не в том, что он, считай, одной ногой уже проник в эту самую злосчастную "Baltic Transit". Да, это, конечно, важно - выполнить задание командования. Для этого, собственно, он и был сюда направлен. В Москве ждали его сообщений о поставках руды, и Коля это понимал.
       Но что значат командиры и их приказы, когда тут - любовь?!
       Первое свидание в его жизни было главным, настолько важным и серьезным делом, что все остальное отодвигалось на третий план. Дожив до двадцати трех лет, Коля никогда по-настоящему не знал женщин. Ну, мордовки в деревне на танцах, понятное дело, не в счет. Там все по-другому. Поплясали под гармонь в кругу, попели частушек, часто матерных, но, в сущности, невинных, полузгали семечек. Но ни одна девчонка - Любка, Наташка или Танька - не волновала Колю. Чего зря волноваться, если они, почитай, вместе выросли и знают друг друга как облупленных?
       А тут совсем другое.
       Да и где ему было ухаживать за девушками? В военном училище? В карельских лесах? Не было у него времени на это. И самой возможности не было.
       Стыдно, ой как стыдно было за всю свою неуклюжесть! Надо же было при всем честном народе облить совершенно постороннюю девушку! Но еще Коля подумал и о том, что если бы он ее не облил, то они бы не пошли к нему стирать блузку. Они бы вообще никогда не познакомились. "Стокгольм - большой город. Люди могут жить через дом и даже через двадцать лет не сумеют познакомиться", - все время вертелись в голове слова Анны. Анечки, как про себя стал ее звать Коля.
       И вот наконец воскресенье.
       Накануне Коля примерил и придирчиво осмотрел свой гардероб. На первое свидание нельзя прийти Растяпой и замухрышкой. Все должно "соответствовать". Форма, так сказать, должна соответствовать содержанию, то есть богатому Колиному внутреннему миру. Чтоб девушка взглянула и оценила, что перед ней человек серьезный и самостоятельный, а не фитюлька какая-нибудь. Словом, Коля решил держать фасон и предстать перед Анной во всем своем блеске и великолепии. Как ни крути, а встречают все-таки по одежке.
       На Коле был великолепный шерстяной костюм тройка, на брюках которого он старательно навел такие стрелки, что обрезаться можно, а сами брюки заправил в начищенные до блеска новые сапоги. Для окончательного покорения девушки Коля использовал тяжелую артиллерию - белую рубашку апаш в ярко-красных петухах. Великолепный воротник простирался поверх пиджака почти до самых плеч. С галстуком, правда, неувязочка вышла: Коля заблаговременно приобрел дорогой, шелковый, но не смог его завязать. И никто из его работников не смог завязать правильный и красивый узел. Пришлось в ближайшей галантерейной лавке покупать галстук-селедку на резинке. Не идти же в костюме и без галстука. Несолидно.
       Утром, умывшись и побрившись, Коля вылил на себя чуть не полфлакона одеколона и надел свой роскошный наряд, застегнул галстук, аккуратно расправил воротник поверх пиджака, осмотрел себя в зеркале и остался премного собой доволен. Одет модно, дорого и со вкусом. Видели бы его свои, деревенские, - поумирали бы от зависти. Определенно, в таком костюме можно смело идти на приступ любой девушки, хоть принцессы. Выходя из дома, он надел венец наряда, тирольскую охотничью шляпу с пером.
       Самому себе Коля казался неотразимым и опытным обольстителем и сердцеедом, хотя на самом деле, надо признать честно, вырядился он, как попугай на ярмарке, и в делах амурных он был, увы, лопух лопухом.
      
       - Боже мой, Тиму! - воскликнула Анна, когда они встретились. - Какой вы смешной! Это у вас в Суоми так ходят на свидания? Вам не хватает только лапландских варежек. Бедненький! Вы же запарились. Снимайте скорее ваш пиджак, а то вас хватит тепловой удар.
       По случаю хорошей погоды на Анне было легкое платье с коротким рукавом и простые босоножки. Она весело рассмеялась. И от этого смеха, и еще больше оттого, что девушка совсем не оценила его шикарный наряд. Коля насупился и стал наблюдать, потупившись, за тем, какие замысловатые рисунки выписывает носок его сапога на тротуаре. Из-под пижонской шляпы ручьями за воротник стекал пот. Выглядел Коля в этот момент крайне глупо. Пригласил девушку на свидание, а сам на нее и не глядит, только ногой узоры чертит. Он больше не чувствовал себя таким же неотразимым, как двадцать минут назад, когда вышел из дома. В дорогом шерстяном костюме было невыносимо жарко. Шикарная рубашка-апаш вся промокла от пота, отчего ярко-красные петухи на ней сделались бордовыми. Пот струйками лился по спине и животу, скатываясь под брюками в сапоги. Того и гляди, сапоги начнут хлюпать при ходьбе. Чувствовал сейчас себя Коля глупо и неуютно.
       Как видно, Анна была лучше воспитана. Она не стала продлевать неловкую ситуацию.
       - Ну же, не стойте таким букой, - она взяла Колю под руку. - Куда мы с вами пойдем?
       - Не знаю, - глупо обронил Коля. - А куда бы вам хотелось пойти?
       Анна подумала несколько секунд.
       - А пойдемте в синема?
       - Пойдемте, - обрадовался Коля.
       Все-таки куда-то идти было уже не так глупо, как стоять на месте и обливаться потом. Кроме того, движение в какое-то место придавало их прогулке некоторый смысл.
       - Только прошу вас, снимите хотя бы пиджак. Мне вас так жалко.
       В синематографе давали довоенную французскую комедию: богатые интерьеры, обворожительная главная героиня, уморительно-неуклюжий главный герой, веселая музыка и нелепые ситуации, в которые попадали герои картины. Но ничего этого Коля не видел. Он сидел, глядя на Анну. Близость девушки волновала его, и он был мысленно благодарен темноте зала. От волнения его бросало то в жар, то в озноб, и лицо его то пунцовело, то становилось бледным. Анна несколько раз перехватывала пылкий Колин взгляд, смущенно опускала глаза и советовала больше смотреть на экран. Но надо признать, что Колины чувства были ей приятны. Еще более приятны были Колина робость и неловкость, шедшая от желания сделать приятное ей.
       После картины Коля, желая поразить Анну широтой размаха, пригласил ее в один из лучших и дорогих ресторанов. До сих пор Коля только однажды был в подобном заведении - том самом, в гостинице "Москва" вместе с Сарафановым, - но твердо помнил, что в хорошем ресторане должен быть фонтан, оркестр и официанты.
       Ресторан, в который он пригласил Анну, как раз таким и оказался. С эстрадой, фонтаном, официантами в белых смокингах и накрахмаленными скатертями. Оставаясь в душе неискушенным провинциалом, Коля предоставил своей спутнице право выбора блюд и напитков и был весьма смущен, когда девушка попросила его заказать "на свой вкус". Коля держал в руках меню второй раз в жизни и решительно не понимал ничего из того, что там было написано. Постеснявшись спросить у любезного официанта, что тут с чем едят, и тем самым обнаружить перед девушкой свою полную беспомощность в изысканно-гастрономических вопросах, он стал тыкать в меню пальцем, заказывая блюда наугад. Он был обескуражен еще больше, когда через несколько минут официант расставил заказ на их столике. Он не знал, как есть спаржу! Он беспомощно ковырял вилкой панцирь огромного лобстера, опасливо глядя на его клешни! А ананас! Что с ним делать? Откусывать от него по очереди или как? Он отложил лобстера и стал потрошить ананас как обыкновенную кедровую шишку.
       Пожалуй, самым удачным его заказом было красное вино тридцать восьмого года, полный бокал которого Коля выпил, желая избавиться от неловкости и смущения. И что же? Налив себе второй раз, он опрокинул бутылку на скатерть. По ней, такой белой и накрахмаленной, немедленно стало растекаться красно-бурое пятно. Анна, до того то и дело подносившая салфетку к губам, желая скрыть улыбку и не смущать кавалера еще больше, уже неприкрыто залилась звонким смехом, не сдерживая себя. Ей никогда не было так весело. Ее еще никто в жизни так не веселил, как этот забавный финский иммигрант. А Коле хотелось расплакаться от досады на самого себя. Он беспомощно смотрел на пятно, даже пытался посыпать его солью, но пришел официант и ловко переменил скатерть с таким видом, будто ничего не случилось, а поливать скатерти вином в обычае у посетителей.
       Рассчитавшись за обед, к которому почти не притронулся, Коля предложил Анне пойти еще куда-нибудь, но та сказала, что на сегодня с нее впечатлений достаточно, и попросила проводить ее до дома. Взяв Колю под руку, она перевела разговор на какую-то постороннюю тему, и через пять минут ресторан был обоими благополучно забыт. Они договорились встретиться в следующее воскресенье. Девушка никак не могла отказать в свидании такому славному и смешному парню.
       Их роман завязался.
      
       Третье или четвертое свидание было испорчено знакомством с Юргеном - двоюродным братом Анны.
       Воистину, провидение часто надевает маски на тех людей, которых ему угодно послать нам навстречу для нашей же пользы и вящей славы.
       Юрген попался навстречу влюбленным во время их неспешной прогулки по городу. Несмотря на лихо заломленную шляпу и засунутые в карманы брюк руки, видно было, что у него неприятности и он сильно не в духе. Желая отыграться на ком-либо, Юрген присоединился к нашей паре. Поначалу он вел себя вызывающе и заносчиво, всякий раз, правда, забывая платить за себя по мелочам: за трамвайный билет, за мороженое или за кофе и пирожное в летнем кафе, в котором все трое присели отдохнуть. Коля, не желая обострять ситуацию, безропотно нес дополнительные расходы. Иногда все-таки приятно быть успешным предпринимателем, по крайней мере хоть в деньгах он не был стеснен.
       Однако и Коле, и Анне, чем дальше, тем все отчетливее, становилось понятно, что Юрген не отвяжется и их свидание будет безнадежно отравлено его обществом. У тактичной Анны неожиданно нашлись неотложные дела, и она попросила проводить ее до дома.
       Когда Анна уже скрылась в подъезде и Коля намеревался вежливо попрощаться с навязчивым Юргеном, тот взял его за пуговицу пиджака и заявил, что хочет поговорить с ним, как мужчина с мужчиной. От роду неробкому Коле сейчас до смерти не хотелось драться. Воспитанный в мордовской деревне, где редкие танцы не оканчивались рукопашной свалкой молодежи, он умел постоять за себя, но сейчас не видел смысла и не имел желания махать кулаками.
       Однако он ошибся. Понимание "мужского разговора" у рожденного в глуши Коли и воспитанного на европейских ценностях Юргена было различным. Юрген смекнул, что ухажер его кузины Тиму Неминен сегодня при деньгах, и ему захотелось выпить на дармовщинку, поэтому он предложил продолжить серьезный разговор в ближайшей пивной.
       Когда очи сели за столик, Юрген самым строгим тоном спросил Колю о серьезности его намерений в отношении кузины. Коля поспешил заверить, что намерения его предельно серьезные и кристально чистые. Пока официант расставлял на столе кружки и приборы, Юрген в пространных выражениях дал понять, какую роль он играет в судьбе своей кузины, причем с его слов выходило, что не его мать - тетка Анны - пригласила переехать бедную девушку из Норвегии в Стокгольм, и не его отец устраивал ее в хорошую фирму на хорошее место, а он сам, Юрген Великий, лично везде за нее похлопотал.
       Коля, которому Анна уже успела поведать историю своего переезда и трудоустройства, пропустил эту хвастливую болтовню мимо ушей, отметив про себя, что Юрген работает клерком в той же "Baltic Transit".
       Меж тем, по мере осушения пивных кружек, строгость и твердость Юргена потихоньку смягчались, будто растворяемые ячменным пенным напитком. После второй кружки Юрген, наклонившись к Коле, стал витиевато рассуждать о переменчивой Фортуне, о лошадиных бегах, о том, на каких лошадей следует ставить по субботам, а на каких - по воскресеньям, о преимуществе покера перед бриджем и как лучше всего незаметно передернуть карту, чтобы облапошить доверчивых партнеров. Затем он стал разглагольствовать о прочности и нерушимости семейных уз и родственных связей. После третьей кружки этот тип стал называть Колю зятем - "дорогой мой зять Тиму", - а после четвертой уже без обиняков попросил у будущего родственника взаймы денег, так как сегодня в пух проигрался на ипподроме.
       Коля, хмелевший не так стремительно, потихоньку начинал понимать, что перед ним сидит пижон, хвастун, прожигатель жизни, мелкий шулер и неудачливый игрок на тотализаторе. Денег у такого не будет никогда, это Коля знал как коммерсант, потому что деньги в карманах подобных личностей не задерживаются. Однако Юрген работал в интересной фирме, на которую долго и безуспешно хотел проникнуть Коля. Просит этот урод всего-навсего денег, а пользу может принести немалую.
       "Будущий зять" любезно ссудил "дорогому шурину" необходимую сумму и, в свою очередь, повел речь о том, что время сейчас тяжелое, для бизнеса совсем неподходящее, что конкуренты преследуют на каждом шагу, что одному управляться и в мастерской, и в порту нелегко, а ведь еще надо успевать проверять счета и вести расчеты с клиентами. Юрген немедленно подхватил кость, брошенную ему Колей, и заявил, что при его-то богатом управленческом опыте он, безусловно, окажет неоценимую помощь своему дорогому зятю и охотно разделит с ним бремя по управлению фирмой и ее капиталами.
       Коля, уже опытный капиталист, про себя подумал, что к капиталам-то такого олуха подпускать и на пушечный выстрел не стоит - вмиг разорит, проклятый, - вслух же бурно обрадовался такому повороту событий, будто всю жизнь искал такого ценного компаньона. И тут же, не вставая с места, советский разведчик вывалил развесившему уши Юргену свою проблему.
       Да, он, Тиму Неминен, имеет генеральный подряд на ремонт всех судовых радиостанций в порту Стокгольма, однако коварные конкуренты тоже не дремлют и наступают на пятки, уводя порой самых жирных клиентов из-под носа. Вот если бы знать точно, когда какое судно прибудет в порт, вот тогда бы они и утерли нос всем этим выскочкам. Юрген, разгоряченный пивными парами и открывающимися грандиозными перспективами, заверил, что для него это не вопрос и он легко поможет "своему дорогому зятю и компаньону".
       И в самом деле, Юрген, подгоняемый жаждой скорой и легкой наживы, через четыре дня ввалился в мастерскую Тиму Неминена с пачкой исписанных листов бумаги. Это были скрупулезно и педантично выверенные списки договоров фрахта всех судов, приписанных к порту Стокгольма. Самый полный реестр! Причем, желая отсечь конкурентов от возможного "браконьерства" в порту, Юрген выписал не только фрахты "Baltic Transit", но и - черт знает как он это достал! - "SST"!
       Теперь предприниматель Тиму Неминен мог планировать ремонтные работы в порту не вслепую, а наверняка, действуя на опережение конкурентов, а в распоряжение советской разведки через несколько дней попали бесценные сведения, для добычи которых старший лейтенант Осипов, извините, Саранцев, и был направлен в загранкомандировку.
       Задание Головина было выполнено.
       Расторопный Юрген незамедлительно получил свой первый гонорар - четыреста крон. Смешные деньги.
      

    XXVIII

      
       Отец оказался почти прав, и его совет едва не пригодился Конраду.
       Начиналось все легко и празднично, как во Франции. Русские будто нарочно расположили свои аэродромы близко к границе, чтобы их удобнее было бомбить. "Юнкерсы" в щепки разнесли эти аэродромы, специально поставленные под удар, в первые же часы кампании. И снова господство в воздухе было завоевано легко и прочно. Уцелевшие после бомбежек самолеты русских сбивались "мессершмиттами", "сталинские соколы" горели и утыкались носами в землю. Через восемь дней после начала кампании на Востоке "Рихтгофен" перебазировался на аэродром под Львовом. Местные жители, еще два года назад бывшие гражданами Польши и успевшие за столь короткий срок претерпеть от большевиков, встречали немцев как освободителей, с хлебом-солью на вышитых рушниках. Они активно выдавали евреев и коммунистов, которых едва успевали вешать. Львов украсился виселицами. В начале июля 1941 года Конраду и его товарищам война на Востоке казалась увеселительной прогулкой. Пусть не такой приятной, как во Франции, но все солдаты и офицеры были уверены, что через месяц-другой они пройдутся по покоренной Москве. Самые расторопные добывали карты Украины и намечали деревни для своих будущих поместий.
       Под Смоленском русские бросались в бой с особым ожесточением. Их самолеты горели, а летчики гибли десятками, но это не останавливало уцелевших, а, казалось, только прибавляло им сил и решимости. Русские шли на таран и в лобовую атаку, если имелась малейшая возможность это сделать. Пройдя без потерь польскую и французскую кампании, за два месяца сражений под Смоленском эскадрилья "Рихтгофен" потеряла шесть пилотов. У некоторых асов стали заметно сдавать нервы.
       Да, у немцев опыта ведения воздушного боя было гораздо больше, чем у русских, и "мессершмитт" многократно превосходил по своим характеристикам русские И-16, И-153 и даже МиГ и ЛаГГ. Конрад сбивал русских так же, как сбивал до этого французов, поляков, испанских республиканцев. Но чем больше он сбивал русских, тем труднее становилось это делать. Уступая немцам в качестве техники и хуже владея ею, они превосходили их боевым духом, своим стремлением умереть, но захватить при этом с собой на тот свет хоть одного врага. Летное же мастерство русских росло день ото дня. Те их пилоты, которых не успевали сбить в первый месяц боев, уверенно становились на крыло и больше не представляли из себя легкую мишень, а, наоборот, сами превращались в искусных и жестоких охотников.
       За смоленское сражение фон Гетц был награжден Рыцарским Железным крестом. В октябре ему было присвоено звание оберст-лейтенанта. Повышение в звании, разумеется, обрадовало Конрада, как и всякого военного, но кресту он рад не был. Слишком дорогой ценой он достался. Эти два месяца под Смоленском фон Гетц целыми днями находился в воздухе, совершая по восемь и больше боевых вылетов подряд. Под крыльями своего "мессершмитта" он видел поля сражений, заваленные трупами и разбитой техникой, видел, что натиск на Восток дается ценой большой крови и огромных потерь для обеих сторон. Нет, он не разочаровался в Гитлере и нацистах и по-прежнему считал, что нация находится на единственно верном пути. Но это было начало отрезвления после сладкого хмеля побед в Европе.
       Русские, отчаянно бесстрашные в Смоленском сражении, под Москвой совсем осатанели. На вооружение к ним стали поступать во все больших количествах МиГи и ЛаГГи, и закалившиеся в трехмесячных боях советские летчики-истребители бросались в бой за свою столицу с мужеством обреченных. Птенцы оперились. У них стали отрастать стальные когти. В конце ноября фон Гетца сбили.
       Это случилось в конце по-зимнему короткого дня. С утра они сопровождали бомбардировщики, потом прикрывали штурмовики. Не успели приземлиться, как служба оповещения сообщила, что со стороны русских идут штурмовики под прикрытием истребителей. Конраду уже приходилось иметь дело с русскими Ил-2. "Бетонный самолет" - так его прозвали в люфтваффе. Весь боекомплект в него всадишь, прежде чем собьешь. Поразительно живучая машина.
       Механики еле успели долить топливо в баки, а оружейники за недостатком времени поменяли ленты только у пулеметов, как была дана команда "на взлет!". Пушка истребителя осталась почти без снарядов.
       Решено было атаковать двумя группами - основной и прикрывающей. Основная атаковала штурмовики, а прикрывающая должна была связать боем истребители русских. Конрад вел вторую группу. Истребители русских от штурмовиков они "отклеили" быстро. Зашли от солнца, атаковали, завертелась карусель. Прежде чем расстрелять остатки боекомплекта, Конрад успел поджечь один ЛаГГ. Тот, качнув крыльями, уронил нос и устремился к земле. И тут сказалась усталость. Желая уйти от преследования, Конрад заложил вираж круче, чем следовало при данных обстоятельствах, и скорость резко упала. На какую-то долю секунды "мессершмитт" завис в воздухе, и тут же Конрад почувствовал острую боль в ноге. Пилот русского ЛаГГа поймал в прицел "мессершмитт" фон Гетца и прошил его длинной очередью из всех пулеметов. Из-под комбинезона потек ручеек крови. Пули прошли насквозь и задели кость. Во рту Конрада появился какой-то противный привкус, стала надвигаться неприятная слабость. Мотор несколько раз чихнул, заскрежетал, издал какой-то сиплый звук и заглох. Пропеллер вертелся теперь только от потока встречного воздуха, как флюгер. Самолет стал вворачиваться в штопор. Конрад сорвал фонарь остекления кабины и вывалился из падающего самолета.
       Так как звено вылетало на перехват, а не на сопровождение, то бой происходил над территорией, занятой вермахтом. Конрад приземлился на парашюте уже почти без сознания от потери крови, пехотинцы подобрали его и немедленно отправили в госпиталь.
       И все-таки ему повезло! Через несколько дней, пятого декабря, Красная армия перешла в контрнаступление под Москвой. Русские танки и пехота прорвали немецкую линию обороны и обрушили сокрушительный удар на измотанные и обескровленные германские войска. Наступление было настолько неожиданным и таким стремительным, что многие сослуживцы фон Гетца попали в плен. На перепаханном снарядами аэродроме варили кашу русские пехотинцы.
       Немцы отступали, оставляя боевую технику, повозки, артиллерию, раненых и ослабевших.
      
      

    * * *

       Под Москвой немцев удалось на время остановить, но не разбить наголову. Война продлится еще три с половиной года. Слишком крепким был удар гитлеровцев и велика сила его инерции. Советское военно-политическое руководство оказалось неготовым к ведению воины в новых условиях. Более того, Буденному, Ворошилову, Тимошенко и Жукову как начальнику Генерального штаба не хватало военно-теоретической подготовки, не говоря уже об уровне общей культуры. Люди, оказавшиеся летом 1941 года во главе Красной армии, не имели опыта командования крупными войсковыми массами, представления об организации взаимодействия родов войск, об организации подвижной обороны. Их взгляды и предложенная ими военная доктрина - "бить врага на его территории и окончить войну малой кровью" - были устаревшими и не соответствовали требованиям современной вооруженной борьбы. И здесь я вынужден согласиться со Штейном. Невозможно вахмистра научить командовать армией. На какую угодно ступеньку его поставь, какими угодно звездами его обвешай, все равно от него будет заметно нести солдатским сортиром. Этот запах с годами не выветривается. Культура - она впитывается с пеленок, начинается с умения пользоваться ножом и вилкой и не сморкаться в скатерть. С возрастом культура поведения переходит в культуру мышления, то есть в способность мыслить, оперируя крупными категориями, отбрасывая ложные посылки и приходя к верным выводам и решениям.
       И не надо валить все на Сталина. Один человек физически не в состоянии руководить государством и вникнуть во все вопросы, даже такие важные, как развертывание армий прикрытия. План развертывания составляет Генеральный штаб. 22 июня 1941 года им руководил Георгий Константинович Жуков, будущий маршал, четырежды Герой Советского Союза и кавалер двух орденов "Победа". Он полгода стоял во главе Генерального штаба до начала войны. Планы развертывания армий прикрытия были ему известны еще до его назначения на должность начальника Генерального штаба. Полгода - срок достаточный для того, чтобы внести в неверные планы свои коррективы или даже вовсе поменять их и расположить войска по-иному, так, чтобы они не попали под удар и не были смяты в первые же часы вторжения. Но историю пишут победители. Они же выдумывают объяснения и оправдания задним числом. Им же устанавливают памятники в Москве. На той самой лошади, на которой они принимали парад.
       Я же события первых четырех месяцев Великой Отечественной войны назову КАТАСТРОФОЙ^.
       В 1941 году под Киевом попало в окружение свыше шестисот тысяч солдат и офицеров! Под Вязьмой - свыше полумиллиона! Встречаются такие объяснения историков: "Да, они были окружены и погибли, но позволили выиграть время для организации обороны". Я продолжу эту мысль и спрошу: а сколько сил СС потребовалось для их конвоя и охраны? Лагерь, в котором находились двадцать тысяч советских военнопленных, поди, человек сто охраняли, вряд ли больше. Это отвлекало их от фронта.
       Не слишком ли дорогая цена для выигрыша времени?! Не разумнее ли было выигрывать время до вторжения, когда имелась возможность в спокойной штабной обстановке проиграть все возможные сценарии развития событий? Ведь за это, собственно, отцы-командиры зарплату получали и привилегиями пользовались.
       Армии прикрытия были будто нарочно расположены так, чтобы немцам было удобнее их разбить. В Львовском выступе было окружено и уничтожено двести пятьдесят тысяч самых боеспособных и хорошо вооруженных войск Красной армии. Первый стратегический эшелон Красной армии был сметен в первые же дни войны практически полностью. Пропадая десятками и сотнями тысяч, наши солдаты и командиры своими жизнями и страданиями искупали чужие просчеты и элементарную дурь и трусость. Всего за 1941 год безвозвратные потери Красной армии убитыми, искалеченными и пленными составили свыше трех с половиной миллионов человек. В немецком плену оказалось 2 400 000 человек. К февралю 1942 года более половины из них умерли от болезней и истощения. И дело здесь не в звериной жестокости немцев. У каждой нации свои негодяи и свои герои. Просто германский генштаб при подготовке вторжения в Советский Союз, рассчитывая потребное количество танков, самолетов, пушек и патронов, учел и возможное количество пленных красноармейцев. Сто двадцать тысяч человек, максимум - двести тысяч. Реальная цифра оказалась в двадцать раз больше. То есть советские генералы оказались глупее, чем рассчитывал немецкий Генеральный штаб даже в самых смелых своих прогнозах. В двадцать раз! Прокормить два с половиной миллиона "лишних ртов" германская экономика была не в состоянии.
      
      

    Дневник: 85-й день войны

       ...англичане говорили по радио, что русская армия потерпела главное свое поражение в 37 г., ибо она потеряла своих командиров. В какой-то степени это видно сейчас. Мы, несомненно, очень страдаем из-за малой культурности наших командиров. Если у немцев костяк армии это командиры, прошедшие еще школу 1914--1918 гг., то у нас эти командиры были выбиты в гражданскую войну, новое поколение в 1937 г. и сейчас командует третье, конечно, мало подготовленное. Это, говорят, одна из причин тех неприятностей, которые мы испытываем в этой войне.
       Как-то еще до войны какой-то комбриг читал доклад в Союзе писателей о падении Франции. Его спросили, что говорят немцы и о нашей армии. Он сказал, что ее основной недостаток, по их мнению, в отсутствии культурности, как и у всей страны. Сейчас это особенно заметно. У нас сверху донизу не хватает культуры. Даже в ЦК, с некоторыми отделами которого мне приходилось сталкиваться. Многие мои ученики по Институту "красной профессуры" занимают весьма большие посты. А уж я-то знаю, как мало они для них подготовлены в смысле знаний и просто человеческих данных.
       Приходилось, конечно, унифицировать страну за счет отсечения самостоятельно мыслящей ее части. Это и мстит теперь за себя. Печальное противоречие это еще неизвестно как обернется.
      

    XXIX

      
       Если представить себе государственную систему Рейха как единый, по-немецки педантично и слаженно работающий механизм, то это будет в корне неверно. Несмотря на педантичность немцев и их любовь к порядку, государственное, политическое и военное управление Рейхом осуществлялось в значительной степени стихийно, под влиянием интересов различных ведомств и группировок, личных амбиций их руководителей, а также внезапных озарений самого фюрера.
       Так, вермахт жил своей, обособленной от остальной Германии, жизнью. Законы Рейха не во всем распространялись на военнослужащих.
       Люфтваффе, являясь частью армии, в 1935 году по распоряжению Гитлера были выведены в самостоятельный род войск и целиком и полностью подчинялись Герингу, "наци номер два", как его называли в печати. Геринг не только был генерал-губернатором Польши, не просто стоял ближе всех к Гитлеру, но и имел ряд дополнительных полномочий, значительно увеличивавших его влияние в промышленных и финансовых кругах Германии. Так, кроме того, что Геринг был уполномоченным по выполнению четырехлетнего плана, иными словами - ответственным за перевод промышленности Германии на военные рельсы, подготовку ее к войне и перевооружение вермахта, он возглавлял крупнейший в Рейхе концерн "Геринг", который успешно конкурировал с крупными частными компаниями.
       СС, первоначально создававшиеся как охранные отряды, призванные обеспечивать порядок во время проведения нацистских мероприятий и охранять фюрера, претендовали на особое, привилегированное положение в немецком обществе и германском государстве. После того как Гиммлеру была переподчинена вся полиция Германии и оккупированных стран, превалирующее положение СС в Рейхе стало очевидным и бесспорным. Свою хозяйственную деятельность эта милая организация осуществляла посредством принудительного труда заключенных концлагерей. К примеру, три четверти производства минеральной воды приходилось на долю СС. Эта структура занимала ведущее положение по производству мебели, стремилась проникнуть во все сферы жизни немецкого общества.
       Перед самой войной образовался "Кружок друзей рейхсфюрера", куда входили влиятельные политические и финансовые деятели и даже коронованные особы. Быть членом этого кружка стало весьма престижно. Им выдавалась эсэсовская форма и присваивался чин эренфюрера СС - то есть почетного фюрера СС, который приравнивался к армейскому генерал-лейтенанту. Через своих "друзей" рейхсфюрер имел возможность оказывать влияние на решение многих вопросов, как в самой Германии, так и за рубежом. Не все эренфюреры являлись гражданами Германии, некоторые были иностранцами и даже членами правительств своих стран!
       Основным же рычагом власти по-прежнему оставалась партия - НСДАП. Всякое карьерное продвижение было обусловлено принадлежностью к НСДАП и тем местом, которое тот или иной чиновник в ней занимал. Скажем, члены партии, вступившие в НСДАП до 1933 года, пользовались многими привилегиями. Военные, эсэсовцы и полицейские, чей партийный стаж начинался до прихода Гитлера к власти, носили на правом рукаве мундира серебряный галун "старого борца". Их нельзя было отправить в отставку или просто наложить дисциплинарное взыскание в обычном порядке. НСДАП имела свои отделения не просто на каждом предприятии и учреждении, не только в каждом селе, городе или районе, а в каждом квартале! Руководитель такой первичной партийной организации так и назывался - блокфюрер, он нес ответственность за все происходящее в квартале. К нему шли обыватели с повседневными жалобами и просьбами, поэтому блокфюрер досконально знал обстановку на вверенной ему территории и регулярно докладывал ее "наверх".
       Обособленно стоял "Трудовой фронт" Роберта Лея, в который входило свыше сорока миллионов (!!!) членов. Этот фронт в тоталитарном государстве заменил собой профсоюзы. Именно Лей, при поддержке фюрера, заставил предпринимателей, крупных промышленников и банкиров раскошелиться на социальные нужды. До возникновения Трудового фронта ни в Германии, ни во всем мире никто никогда никому не платил пенсии. Состарившихся родителей содержали трудоспособные дети, а если таковых не оказывалось, то хоть в богадельню, хоть в петлю. Оплачиваемых отпусков тоже нигде в мире не было. Именно благодаря Лею немецкие рабочие получили пусть короткий, восьмидневный, но оплачиваемый отпуск, который они могли провести на построенном на деньги Трудового фронта комфортабельном корабле "Вильгельм Густлов", во время войны потопленном легендарным советским подводником Александром Маринеско.
       Вопрос социального обеспечения был одним из главнейших для Гитлера. Ни за что, ни при каких обстоятельствах, даже в ущерб насущным и жизненно необходимым задачам, Гитлер не хотел идти на снижение уровня жизни немцев. Тот пакет льгот, доплат и компенсаций, который получил каждый немец с приходом Гитлера к власти, мог изменяться только в сторону увеличения. Простой пример: к 1944 году, на пятом году войны, которую Германия вела со всем миром, выпуск товаров народного потребления в Рейхе упал всего на три процента по сравнению с довоенным 1939 годом. Помимо облегчения жизни простых граждан, социальная политика, проводимая Гитлером через Роберта Лея, имела грандиозный пропагандистский эффект и придавала небывалую популярность режиму!
       Все высшие политические, экономические, военные и полицейские руководители Рейха - Гиммлер, Геринг, Геббельс, Лей, Розенберг, Риббентроп, Гейдрих, Шпеер, Йодль, Браухич, Функ - жестоко конкурировали между собой за влияние на фюрера, вылезая из кожи в своем желании показать Гитлеру, что именно его ведомство дает наибольший вклад в общее дело.
       В октябре 1941 года стало ясно, что план блицкрига на Восточном фронте провалился. К ведению боевых действий в условиях русской зимы вермахт готов не был, с первым снегом его наступательная способность была парализована. Стало понятно, что максимум, на что способны войска в предстоящие зимние месяцы, так это закрепиться на достигнутых рубежах до наступления весны.
       В ноябре сорок первого имперский министр вооружений и снаряжения Фриц Тодт в своей беседе с Гитлером обозначил положение Германии как безвыходное и призвал начать переговоры с СССР. Гитлер сдержанно посоветовал Тодту не вмешиваться в политические вопросы.
       Гитлер высоко ценил Тодта как старого партийца и высококлассного специалиста. Безусловно, Фриц Тодт был умнейшим и талантливейшим правительственным чиновником того времени. При подготовке к войне Тодт со своими пятьюдесятью сотрудниками сумел оттеснить пятитысячный бюрократический аппарат Геринга. Сторонник рыночной экономики, Тодт сумел наладить работу с мелкими и средними производителями, нацеливая на единый результат усилия тысяч людей, незнакомых между собой. Он сумел стимулировать подъем производства боеприпасов и вооружения в самой Германии и в оккупированных ею странах и, кроме доверия Гитлера, пользовался огромным уважением и влиянием в промышленных кругах. Благодаря методам управления и схеме взаимодействия между заказчиками и производителями, разработанным и примененным Тодтом, производство вооружений всех видов с 1940 по 1944 год выросло почти в пять раз! Тодт лучше всех знал, что для войны с Советским Союзом боеприпасов было произведено и приготовлено на три месяца ведения войны, в полном соответствии с заявкой генштаба. План "Барбаросса" гарантировал победу над СССР через восемь - двенадцать недель, вот ведомство Тодта и обеспечило вермахт, флот и люфтваффе своей продукцией именно на этот срок. Тодт знал также, что только экспортные поставки вооружений и боеприпасов США равны всему военному производству Рейха, а их общее соотношение составляло пять к одному! Тодту представлялось невозможным и дальше вести войну на два фронта в таких условиях.
       8 февраля 1942 года имперский министр Фриц Тодт погиб в авиакатастрофе.
       Содержание этой беседы Гитлеру не удалось сохранить в пределах своего кабинета. В Имперской канцелярии, где "все было секрет и ничего не тайна", заинтересованные лица имели своих людей из числа адъютантов, секретарей, стенографисток и иной штабной обслуги, которые незамедлительно и небескорыстно информировали своих негласных патронов обо всех значительных событиях, происходящих в Имперской канцелярии. Получив от своих осведомителей сообщение о содержании беседы Гитлера и Тодта, "заинтересованные лица" сделали для себя три следующих вывода.
       1. Грамотный и компетентный Тодт, несмотря на явные успехи вермахта в России, считает эту войну проигранной. А Тодт не был паникером.
       2. Импульсивный Гитлер после беседы не снял Тодта со своего поста. Он даже не наорал на него, а спокойно посоветовал не соваться в вопросы, выходящие за пределы его компетенции.
       3. Переговоры с СССР возможны в принципе. В принципе возможны и иные, невоенные варианты завершения кампании на Востоке.
       После трагической гибели Тодта вся гитлеровская верхушка укрепилась в своих умозаключениях, сделанных тремя месяцами ранее. Это еще не было предательством, но некоторые высшие руководители Рейха, обладающие реальной властью и выходами на зарубежных политиков и дипломатов, начали всерьез задумываться об альтернативном сценарии окончания войны. Перемены настроения Гитлера были известны. Могло случиться так, что в один из дней неожиданно для всех фюрер высказал бы мысль о том, что пора замиряться с Англией.
       Или с Россией.
       Или с обеими.
       Тот человек, который, реализуя это пожелание Гитлера, опередив остальных, усадил бы его за стол переговоров с Черчиллем и Сталиным или стал бы их вести сам от лица фюрера и Рейха, мог бы взлететь очень и очень высоко. Помимо благодарности Гитлера за помощь в решении неразрешимой проблемы этот человек в глазах всего мира получил бы статус миротворца. А это влекло за собой головокружительные перспективы.
      
      

    22 ноября (1941 г. - авт.)

       В узком кругу фюрер говорит о том, что его занимает в течение многих месяцев... Сложившаяся обстановка заставляет его принимать решения, но в них он, к сожалению, не свободен. Он зависит от партии, "старых бойцов", государства и, наконец, от вермахта. В результате оказывается, что цели похода не достигнуты.
       С другой стороны, немецкие успехи не остаются без последствий для престижа в мировой политике. Все войны зависят не от человеческих, а от экономических причин. Без торговцев еще не выигрывалась ни одна война. Торговцы определяют производство пушек, танков, боеприпасов. Он должен создать такой немецкий военный потенциал, который заставит противника выдохнуться. Именно так приходится вести войну на Востоке. Лишить противники преимущества - вот условие победы.
       Из дневника Герхарда Энгеля,
       военного адъютанта Гитлера
      
      

    Дневник: 27 августа 1941 г.

       Все же ясно, что какие бы удачи ни достались Гитлеру в ближайшие дни, если он сломит сопротивление наших войск, все равно ему не избежать зимней кампании, а она для него губительна. 1942 год - против него, за него - был лишь 41-й. Представляю себе состояние духа этого человека, который был близок к господству над всем миром и который чувствует, что к нему приближается Святая Елена. Он первый понял, что мир теперь может быть единым, и первый понял, что может дать современная техника в войне. Но он не рассчитал силу своего первого июньского удара. Вернее, он правильно учел способности русских генералов, но не принял во внимание русского человека. И безымянные Ванька и Петька, эта тестообразная масса поглотила мощь его удара, и он потерял время, а в нем было все. Вряд ли можно найти другого политика, в голове которого должно было уместиться столько сложнейших и разнообразнейших проблем, как у него сейчас. Он должен думать всем миром, пространствами и массами. Рузвельту, Черчиллю, даже Сталину приходится сейчас оперировать меньшими массивами, и решив в своей высшей математике то, что было нужно, он просчитался в арифметике! В современном материалистическом мире воля одного человека получает почти мистическое значение. Победа над Гитлером не даст, однако, разрешения накопившимся противоречиям. Устоит ли наша цивилизация в грядущих страшных столкновениях, которые уже намечаются?
      

    XXX

      
       22 июня 1941 года в жизни Вальтера Шелленберга, да-да, того самого, под чьим чутким руководством служил советский разведчик Штирлиц, произошло два важных события. Во-первых, ему был присвоен чин бригаденфюрера СС, а во-вторых, он был назначен на должность руководителя политической разведки Рейха. Таким образом, он встал в один ряд с высшими руководителями СС, такими как Вольф, Гейдрих, Мюллер, Поль, имевшими прямой выход на рейхсфюрера и докладывавшими о результатах работы непосредственно ему. Новоиспеченному генералу был тридцать один год, и это была самая блестящая карьера Третьего рейха.
       Юный Вальтер появился на свет в семье фабриканта роялей в приграничном Саарбрюкене. За свою долгую историю городишко переходил от Германии к Франции и обратно так часто, что местные жители, на всякий случай, с рождения учились говорить одинаково хорошо на обоих языках - немецком и французском. Полезно знать хотя бы один иностранный язык, мало ли как сложится жизнь?
       У Вальтера она сложилась так, что в 1933 году он получил вполне невинное предложение прочитать курс лекций по истории Германии перед членами СС. Оно исходило от одного из профессоров того самого университета, в котором Шелленберг, будучи студентом третьего курса юридического факультета, постигал премудрость правовой казуистики, не вызвало никаких подозрений и было принято. Должен же был кто-то обтесывать это тупое стадо вчерашних мясников, лавочников и пивоваров, нацепивших вдруг эсэсовскую униформу. Но в СС тоже сидели не дураки, и это "тупое стадо" отнюдь не было предоставлено само себе, а управлялось людьми умными и дальновидными. Чтение лекций послужило лишь удобным предлогом для того, чтобы присмотреться к шустрому студенту, бойко лопотавшему по-французски и подающему большие надежды. Вскоре последовало уже прямое предложение о сотрудничестве с СД - внутренней службой безопасности СС.
       Поначалу Вальтер трудился скромным сексотом, составляя отчеты о настроениях в студенческой среде. Наверное, юный Шелленберг был хорошим стукачом, а его отчеты грели душу его патронов, потому что через короткий срок он был переведен на работу в центральный аппарат в Берлине. Тут он попал в поле зрения руководителя Главного Управления Имперской Безопасности - РСХА - Рейнхарда Гейдриха.
       За Гейдрихом водились две страстишки: выпивка и женщины, которым шеф РСХА предавался в свободное от службы время. Потакая порокам своего начальника, Шелленберг вскоре превратился в незаменимого для Гейдриха человека, стал его правой рукой, наперсником и поверенным в сердечных тайнах. Они вдвоем обходили вечерами берлинские кабаки, не минуя самые грязные клоаки, заводили знакомства с падшими дамами, которых отвозили на служебную дачу Гейдриха, где и предавались свальному греху. При этом Шелленберг свято соблюдал одно условие - жена Гейдриха не должна была даже заподозрить мужа в адюльтере. Именно Шелленберг подкинул шефу мысль о целесообразности создания, разумеется под патронажем СД, самого фешенебельного в Европе борделя. Так появился "салон Китти".
       Было найдено, снято в аренду и отремонтировано за казенный счет помещение, наняты и завербованы самые шикарные шлюхи Берлина. Сам салон был оформлен на имя давней осведомительницы СД Китти Шмидт. В интерьер салона было напихано известное количество "жучков", и иностранные дипломаты, для которых и создавался этот Эдем, потеряв бдительность от бокала шампанского и отвязных ласк обворожительных одалисок, невольно и неизбежно выбалтывали служебные тайны. Все разговоры с немецкой тщательностью записывались на магнитофонную ленту и докладывались Гейдриху.
       Теперь Гейдрих с Шелленбергом могли не таскаться по ночному Берлину в поисках опасных приключений, а получать плотские наслаждения, находясь в своем служебном помещении - "салоне Китти". Так Шелленберг проявил себя как великолепный сутенер и сводник.
       Этот человек, любивший и умевший при случае пустить пыль в глаза, крайне редко и неохотно надевал униформу. Наверное, оттого, что даже в генеральском мундире он все равно продолжал смахивать на сутенера. Непомерно большая фуражка с высокой тульей висела на оттопыренных ушах, тонкая шея болталась в воротнике, как карандаш в стакане, и весь вид его был крайне несолидный. Грозный эсэсовский генерал, крупный руководитель и самый большой сукин сын и провокатор в мире выглядел как студент, пришедший сдавать зачет и готовый получить "неуд.".
       Справедливости ради нужно сказать, что Вальтер Шелленберг вне службы был славным человеком с репутацией интеллектуала и острослова. Может быть, он не обладал мощным обаянием Геринга или энергичной пылкостью Геббельса, но был не заносчив, приятен в общении, любезен и предупредителен с дамами. Привязанность к дамам полусвета не была его основной чертой, и он был все-таки больше разведчик, нежели содержатель бардака. Им была спланирована и осуществлена самая блестящая разведывательно-диверсионная операция двадцатого века.
       Осенью 1939 года, когда Шелленберг еще служил в Управлении гестапо начальником отдела IVE - контрразведка внутри страны, он вошел в контакт с представителями британской разведки на территории Голландии. Была придумана легенда о существовании армейской оппозиции Гитлеру, вполне правдоподобная, если принять во внимание недавнее покушение на фюрера германской нации. Расчет оказался точен. Даже не поверив в реальное существование заговора, британская разведка обязана была отработать легенду Шелленберга как рабочую гипотезу. Для контакта с "заговорщиками" были выделены два офицера МИ-5: Стивенс и Бест. Шелленберг настаивал на встрече и предлагал провести ее в любом городе Германии. Англичане колебались и на встречу не соглашались, опасаясь провокации.
       Стороны в качестве компромисса приняли решение провести конспиративную встречу в Голландии, которая тогда еще не вступила в войну, не была оккупирована немцами, а являлась суверенным и независимым государством. Для встречи был выбран приграничный город Венло, удобный тем, что находился на территории Голландии, и это в известной степени гарантировало безопасность английских разведчиков, но был расположен рядом с границей, что облегчало приезд немецких офицеров.
       10 ноября 1939 года в Венло, в летнем кафе Стивенс и Бест встретились с провокаторами гестапо. Не успели они расположиться за столиком, как со стороны германской границы, до которой было около двухсот метров, сбивая пограничные шлагбаумы и стреляя из пулеметов, на полном ходу вылетел бронетранспортер и остановился возле кафе, в котором происходила встреча. Все произошло за считанные секунды. Появление бронетранспортера было таким неожиданным, а поднятый им шум и треск нагнали такой страх, что у Стивенса и Беста была парализована воля к сопротивлению. Выпрыгнувшие солдаты вместе с гестаповцами, как баранов, впихнули их в десантное отделение, люк закрылся, и через полминуты все были уже на немецкой стороне.
       Достоверно известно, что с санкции Гиммлера Шелленберг с августа 1942 года успешно устанавливал контакты с англо-американцами. Благодаря им стали возможны переговоры эсэсовского генерала Вольфа с представителем президента США Даллесом в Берне весной 1945 года. Речь шла о капитуляции немецкой двухмиллионной группировки в Северной Италии. Благодаря этим же контактам через шведского графа Бернадотта англо-американцам были переданы предложения о сепаратном мире на Западе, но союзники отклонили их.
       Это делалось официально и с санкции руководства. Неофициально, от себя лично, на свой собственный страх и риск Шелленберг установил тесную связь с английской разведкой еще в 1940 году. И несмотря на то что именно Шелленберг нес ответственность за дерзкое похищение двух офицеров британской разведки из Венло в 1939 году, англичане с радостью пошли на контакт с ним.
       Глупо бить по руке, протянутой для дружбы, если ее протягивает руководитель политической разведки враждебного, но еще не побежденного государства.
       Благодаря своей давней и теплой дружбе с англичанами Шелленберг не был повешен по приговору Нюрнбергского трибунала. Он даже не был посажен на скамью подсудимых, хотя как военный преступник должен был сидеть рядом с Герингом и Йодлем. Весной 1945 года он очень удачно сдался в плен именно англичанам, в тюрьме ему создали условия максимального комфорта, и Шелленберг активно сотрудничал со следствием и представителями британских спецслужб, добросовестно и правдиво, с максимальными подробностями чисто-сердечно раскрывая самые сокровенные секреты Третьего рейха.
       Проститутки всегда так и поступают - продаются тому, кто предложит большую цену, а тут ценой была сама жизнь Шелленберга. Большую часть своей агентур. ной сети он передал англичанам. Те не остались у него в долгу, и военный преступник, бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг получил весьма мягкий приговор --. шесть лет тюремного заключения. В 1950 году его освободили из тюрьмы. Остаток жизни он прожил в Швейцарии, где его, избежавшего правосудия человеческого, настигла кара Божья. Он умер от болезни печени вскоре после освобождения.
      
       В конце ноября 1941 года Шелленберг делал очередной доклад рейхсфюреру. Беседа шла с глазу на глаз и носила рутинный, плановый характер. Гиммлер слушал внимательно, не перебивая, лишь иногда поднимал взгляд от стола и рассматривал Шелленберга сквозь стеклышки пенсне. Шелленбергу всякий раз становилось не по себе, когда он ловил эти взгляды рейхсфюрера. Мало ли какая мысль могла родиться в мозгу у человека, стоящего во главе огромного репрессивного аппарата.
       Шелленберг окончил доклад, который, как обычно, продолжался около двадцати минут, захлопнул папку и, в ожидании дальнейших распоряжений, перевел взгляд на большой портрет фюрера, висевший за креслом шефа. Гиммлер выдерживал паузу, мысли его, казалось, были далеки и от Шелленберга, и от его доклада. Рейхсфюрер одним из первых узнал о недавнем разговоре Гитлера с Тодтом и о том, что имперский министр вооружений сделал самый пессимистичный прогноз развития событий и даже посоветовал фюреру немедленно заключить мир на Востоке.
       Он не поверил словам Тодта. Казалось невероятным, что после оглушительных побед в Европе, после фактического разгрома Красной армии, которая только пленными и убитыми потеряла три с половиной миллиона человек, после фантастических территориальных приобретений Германия может проиграть войну. Кому?! Запуганным англичанам или разбитым русским? Противник не просматривался.
       Однако Фортуна - дама переменчивая, и произойти может всякое. Надо предусмотреть все варианты. Поэтому Гиммлер решил сыграть свою партию в большой политике. Партию, рассчитанную на долгий срок и с прицелом на послевоенное время. У него еще не было намерения предавать Гитлера, которого он вполне искренне боготворил, которому он был обязан своим возвышением и чье доверие он старался оправдывать ежедневно и ежечасно. Но если по ходу партии возникла бы ситуация, при которой Гитлером пришлось бы пожертвовать ради выигрыша, то Гиммлер пошел бы на это не колеблясь.
       Рейхсфюрер СС обладал неограниченными ресурсами, необходимыми для игры в большую политику. Ему подчинялась вся полиция в Рейхе, он имел собственную армию в виде ваффен-СС, миллионы военнопленных и заключенных работали на производствах, принадлежащих СС и под надзором СС, в конце концов, у него была неиссякаемая касса и даже фальшивые доллары и фунты стерлингов, которые в глубочайшей тайне печатались в типографиях СС, ничем не отличались от оригинальных и принимались всеми банками мира.
       Он долго подбирал кандидатуру на роль помощника и посредника в этой игре. Это должен был быть человек, облеченный достаточной полнотой власти, но которого не жалко было бы при случае и сдать. Начальник РСХА Рейнхард Гейдрих казался рейхсфюреру наиболее подходящей фигурой. Помимо высокого положения внутри СС, он был протектором Чехии и Моравии, то есть фактическим правителем некогда суверенного государства. Это добавляло ему веса, однако мыслительные способности Гейдриха оставляли желать много лучшего, не было полной уверенности в том, что он не испортит всю партию.
       Шеф гестапо Генрих Мюллер тоже рассматривался на роль поверенного в делах. У гестапо была своя агентура за рубежом и свои подходы к зарубежным политикам, но на Мюллера косо смотрели даже внутри СС и внутри партии. Ему до сих пор не могли простить двадцать третьего года, когда Мюллер, служивший тогда начальником криминальной полиции Мюнхена, пачками сажал нацистов. Да и сами методы работы Мюллера были чересчур прямолинейны, он всегда шел к решению проблемы самой короткой дорогой, а тут требовалась гибкость.
       Поэтому Гиммлер остановил свой выбор на Шелленберге, к которому давно присматривался. Относительно моральных качеств бригаденфюрера у Гиммлера, примерного семьянина с пуританскими взглядами, никогда не было иллюзий. Он специально поставил во главе политической разведки именно Шелленберга, которому, несмотря на его молодость, можно было поручать самые щекотливые дела. Сутенеры, как правило, умеют хранить интимные тайны, если, конечно, к ним не применять специальных методов допроса.
       Рейхсфюрер достал из подставки на столе зеленый карандаш, которым обычно накладывал резолюции, и стал играть с ним, перекатывая между пальцев.
       - Как вы думаете, Вальтер, когда окончится эта война? - разглядывая карандаш, спросил он.
       Шелленберг опешил. В его голове судорожно складывались обрывки фраз из речей Гитлера, Геббельса и передовиц "Фелькишер беобахтер".
       Будто прочитав его мысли, Гиммлер продолжил:
       - Только не надо официоза. Мы все верим в светлый гений фюрера и в неизбежность окончательной победы национал-социализма. Мне интересно выслушать от вас начальника политической разведки, наиболее осведомленного офицера СС, примерную, с точностью до месяца, дату наступления этой победы.
       Шелленберг, не зная, куда клонит его шеф, был обескуражен. Он сделал попытку подняться с кресла, на котором сидел, но рейхсфюрер остановил его:
       - Сидите, сидите, Вальтер. Итак, господин бригаденфюрер, я хочу знать точную дату нашей окончательной победы над западными плутократами и кровавыми большевиками.
       Шелленберг растерялся, что бывало с ним не часто. Беседа принимала такое направление, что в случае ее неудачного исхода красавца бригаденфюрера тихо удавят в подвале. Тут нужно быть начеку и постараться угадать, куда клонит шеф. А как тут угадаешь? Слишком разный, несопоставимый уровень, в том числе и по получаемой информации. Но коль скоро рейхсфюрера интересует дата окончания войны, то, возможно, он собирается это окончание приблизить? Опять-таки это дружеское обращение: "Вальтер"...
       Шелленберг решил пойти на риск.
       - Я полагаю, господин рейхсфюрер, что конкретные сроки окончания войны зависят только от нас.
       - Вот как? От нас с вами? Это интересно.
       - Наш доблестный вермахт, люфтваффе и кригсмарине сделали все для славы Германии, доказали всему миру мощь германского оружия, военные таланты немецких генералов и храбрость немецких солдат. Теперь в дело должны вступить СС, чтобы раз и навсегда закрепить достигнутые успехи и подготовить фундамент для дальнейших побед.
       - И что, по-вашему, должны сделать СС для закрепления успеха?
       Следующую фразу Шелленбергу было страшно произносить. Если он ошибся в своих расчетах, то сказанное им станет его приговором.
       - Я полагаю, господин рейхсфюрер, что заключение мира на почетных условиях на Западе или на Востоке не только закрепит за Германией все достигнутое за время войны, но и позволит высвободить достаточно сил для дальнейшей борьбы только на одном фронте, без ненужного распыления сил.
       Рейхсфюрер никогда не задумывался над тем, красиво он поступает или нет. Морально-этическая сторона дела его, как и Шелленберга, никогда не интересовала, но в отличие от Шелленберга Гиммлер был прилежным, образцовым чиновником, нацеленным на результат. Он никогда не позволял себе и тем более своим подчиненным выходить за рамки служебных полномочий. Если достижение того или иного результата было целесообразным, то он применял для этого любые средства, не мучая себя вопросом: а хорошо ли это? Занимая высокий пост в государстве, он не нуждался в чьем-либо одобрении и не боялся осуждения своих действий.
       Вот и теперь Гиммлер ничем не выдал своего отношения к услышанному, поэтому Шелленберг не смог определить, попал он в тему или нет.
       - Допустим, - кивнул рейхсфюрер. - Тогда как по-вашему, с кем нам нужно заключить мир, а с кем продолжить войну?
       Шелленберг понял, что угадал.
       - Господин рейхсфюрер, заключение мира с русскими в границах тридцать девятого и даже сорок первого года было бы экономически выгодно Германии. Тогда мы смогли бы опять получать от русских необходимое нам сырье в практически неограниченных количествах. Это позволило бы нам сломить англичан даже при условии, что Америка открыто встанет на их сторону и решится объявить войну Германии. Принимая во внимание наши успехи на Восточном фронте, заключение мира именно с русскими представляется мне наиболее возможным. Кроме того, на восстановление своей экономики России потребуется два-три года. Сталин не будет представлять опасности для Рейха, пока не выведет промышленное производство на довоенный уровень. За этот срок мы, вне всякого сомнения, разделаемся с англичанами. Однако в целом англичане менее опасны, чем русские. Кроме того, англосаксонская раса близка к арийской. Англичане, в отличие от русских, принадлежат к европейской цивилизации. В Лондоне прекрасно понимают ту опасность, которая исходит от большевизма. Совместно с англичанами мы сможем построить оборонительный вал против Сталина на наших восточных границах. Имея Англию в качестве союзника или хотя бы при ее нейтралитете и невмешательстве в решение восточноевропейских вопросов, мы сможем уверенно продолжить натиск на Восток и планомерно проводить ариизацию захваченных восточных территорий.
       - Англичане потребуют вывести наши войска из Франции, - перебил Гиммлер.
       - Не стоит этого бояться, господин рейхсфюрер. В качестве условия вывода оккупационных войск из Франции на переговорах с англичанами можно будет потребовать формирования в Париже прогерманского кабинета под патронажем немецких комиссаров и ограничить количество вооруженных сил Франции так же, как версальский договор ограничивал размер рейхсвера. Англичане пойдут на это условие тем охотнее, если узнают о том, что Советы готовы подписать с Германией договор о сепаратном мире.
       - То есть вы предлагаете...
       - Я предлагаю убить одним выстрелом двух вальдшнепов. Параллельно вести переговоры с русскими о заключении мира в довоенных границах, а сам факт этих переговоров использовать как рычаг давления на англичан, чтобы сделать их позицию более гибкой.
       - Черчилль никогда не подпишет такой договор, - Гиммлер с сомнением покачал головой.
       - Господин рейхсфюрер, в британском кабинете министров и даже в королевской семье есть люди, доброжелательно настроенные по отношению к Германии. Если Черчилль заартачится, то мир с Германией подпишет другой премьер.
       - Ну, не знаю, не знаю, все это кажется мне маловероятным. - Гиммлер не подал вида, что все то, о чем сейчас говорил Шелленберг, он и ожидал от него услышать. - Готовьте секретные переговоры и консультации параллельно и с русскими, и с англичанами. Попробуем разыграть эту карту. Держите меня в курсе. Мне очень понравилась ваша мысль, Вальтер, что именно СС должны сыграть решающую роль в деле разгрома врага и окончания войны. Будет обидно, если нас опередят. Как вы считаете?
       - Этого нельзя допустить, господин рейхсфюрер.
       - Поэтому возьмите под свой контроль все попытки немецких эмиссаров вступить в аналогичные переговоры, из какого бы ведомства они ни были и от чьего бы имени ни выступали - Риббентропа, Бормана, Канариса или Тодта. Все попытки выступить с подобными инициативами должны быть дезавуированы нами. А если о наших с вами попытках установить контакт узнают Борман, Канарис или Риббентроп, то...
       - То мы представим дело так, будто это тщательно разработанная СС провокация с целью развала блока союзников.
       - Правильно, Вальтер. Молодчина. Мне приятно с вами работать, и я еще ни разу не пожалел о том, что на эту должность назначил именно вас.
      
       Разговор этот состоялся за несколько дней до перехода Красной армии в контрнаступление под Москвой.
       Этим же вечером Шелленберг отдал необходимые секретные распоряжения. Он, во-первых, нацеливал своих доверенных агентов на поиск и установление контактов, способных привести к мирным переговорам с русскими или англичанами, во-вторых, ориентировал их на выявление лиц, ищущих аналогичные контакты. Обо всех таких лицах агентам предписывалось незамедлительно сообщать лично Шелленбергу.
       Через две недели Соединенные Штаты официально объявили войну Германии. Вторая мировая война вышла на новый виток.
      
      

    Дневник: 8 сентября 1941 г.

       В газетах - запрос иностранных корреспондентов о слухах о мирных переговорах между СССР и Финляндией. Это очень интересный симптом, если это верно. ?...? Снабжение в Москве нормальное, но в провинции - плохо. Завтра уже 80 дней войны. Миновали все гитлеровские сроки. Осенней распутицы ему не избежать. Думаю, что как ни трудна для нас затяжная война, для немцев она труднее и, главное, безнадежнее. Грустно то, что эта война при всех колоссальных жертвах, которых она требует, в сущности только промежуточная, она не вносит ясности в положение. Итог будет старый: ослабленный СССР, возрожденные Польша и Франция, которые составляют ему противовес, и Англия - арбитр. При этом если мы слишком ослабнем в войне, то нам придется идти на компромиссы, а они подготовят серию внутренних потрясений, а если мы быстро окрепнем, то это вызовет серию внешних потрясений. Во всяком случае, наш международный удельный вес все уменьшается и наше "мировое назначение" уходит в туман истории.
      

    XXXI

      
       Разведка первой вступает в войну. Задолго, за несколько лет до первого выстрела, она начинает собирать сведения о вражеской стране, о ее лидерах, промышленном, военном и научном потенциале, выявляет людей, несогласных с режимом данной страны и способных благодаря своему влиянию и связям сформировать после окончания войны новое, лояльное, марионеточное правительство, которое удержит захваченную страну в рамках порядка и предотвратит гражданскую или партизанскую войну. Разведка определяет мощь укрепленных районов и способы их захвата с минимальными потерями для наступающих войск, изучает коммуникации: дороги, авиалинии, линии электропередач, все, вплоть до водопровода и канализации. Разведка указывает объекты, по которым следует нанести удары в первую очередь. Она еще в довоенное время выполняет тысячи больших и совсем мелких задач с целью облегчить захват данной страны и сократить возможные потери своих войск в технике и живой силе. Поэтому разведку красиво называют "невидимым фронтом". Разведка - это авангард армии вторжения.
       Первые шаги к миру тоже делает разведка. Война в самом разгаре, гремят сражения, тысячами гибнут люди, и успех еще не ясен, а разведка через третьи, пятые руки доводит до сведения правительства враждебного государства, что уже сейчас, не дожидаясь развязки и избежав огромных человеческих жертв с обеих сторон, можно заключить почетный мир на определенных условиях. И это тоже одна из задач разведки.
      
       Зря наивный оберст-лейтенант фон Гетц писал письмо Герингу в надежде на покровительство. Не стоило и трудиться. Оно так и не попало на стол рейхсмаршала, задержанное аппаратной плотиной. В первых числах января Конрад получил сразу два письма на официальных бланках. Первое подводило черту под всей его прежней жизнью:
      
      

    "Господин оберст-лейтенант,

       Ваши заслуги перед Рейхом хорошо известны Рейхсмаршалу и Германии. Вы являлись и являетесь офицером, безупречно выполняющим свой долг перед Родиной. Ваши блистательные победы в воздухе навсегда вписаны золотой строкой в славную историю нашего Воздушного Флота. Такие офицеры должны служить примером для подражания для нашей молодежи, вступающей на трудный путь борьбы.
       В тяжелый для нашей Родины час мы все должны сплотиться вокруг нашего великого фюрера, занимая каждый отведенный ему участок фронта. И как часовой не имеет права покинуть свой пост, так и каждый из нас, солдат Германии и фюрвра, обязан выполнять свой долг на том посту, на который его назначил фюрер. Уверен, что и по новому месту службы Вы сумеете проявить себя как образцовый офицер, безукоризненно исполняющий свой служебный долг.
       По поручению Рейхсмаршала Геринга
       Начальник Генерального штаба ОКЛ генерал майор
       Ганс Ешонек".
      
       Второе предписывало ему явиться к адмиралу Кана-рису за назначением. Служба в люфтваффе осталась за спиной Гетца, а будущее его было неясным.
       Письмо из ОКЛ не было следствием чьих-то интриг, сведением счетов или личной неприязнью Ешонека. Фон Гетцу просто "повезло". Несколько недель назад, когда Конрад еще был в госпитале, Канарис отдал распоряжение негласно собрать сведения о старших офицерах, находящихся на лечении по ранению. Особое внимание следовало уделять офицерам ваффен-СС, люфтваффе и кригсмарине. После изучения их личных дел сотрудники абвера нужным образом сориентировали военно-врачебные комиссии, и отобранные кандидаты после госпиталя и санаторного восстановления были направлены для прохождения службы именно в эту организацию как негодные или ограниченно годные к строевой.
       Намерения адмирала в отношении фон Гетца были таковы.
       Как уже говорилось, одна из задач разведки - поиск мира, альтернативного тому, который добывается на полях сражений. Если Тодт посчитал войну на Востоке проигранной, то к этому следовало прислушаться, несмотря на военные успехи. Военное счастье переменчиво, а начальник военной разведки обязан предусмотреть все возможные варианты развития событий. Поэтому Канарис принял решение через свою зарубежную агентуру начать зондирование принципиальной возможности заключения сепаратного мира с Англией или Советским Союзом. Агенты абвера в Англии, Турции, Голландии, Франции, России и еще в нескольких странах уже получили такие указания.
       Было бы наивно полагать, что такие демарши останутся незамеченными Борманом и Гиммлером. Скорее всего, обыграть их вчистую не удалось бы - слишком велики возможности у обоих, да и в абвере хватает офицеров, в разное время завербованных людьми Бормана и Гиммлера. Но, узнав о том, что офицеры военной разведки по личному заданию Канариса ведут переговоры с врагом о заключении мира, ни Борман, ни Гиммлер не побегут немедленно докладывать Гитлеру об измене. Канарис был уверен в том, что они подождут результатов, пусть даже промежуточных, и потом станут действовать в соответствии с обстановкой, при срыве переговоров заклеймят Канариса как изменника Родины, в случае успеха постараются примазаться, чтобы успеть выказать рвение.
       Чтобы усложнить игру и подстраховать себя от неминуемых доносов, Канарис решил поставить в первую шеренгу этой шахматной партии людей, не имеющих прямого отношения к разведке. Для этого-то его сотрудники и прочесывали госпитали и санатории, ворошили горы личных дел, подыскивая подходящих офицеров СС, люфтваффе и ВМФ. Этим офицерам предстояло стать разменными пешками в большой игре, смысла и масштабов которой они не понимали, не могли и не должны были понять.
       Кандидатура фон Гетца была в этом отношении идеальной - старший офицер люфтваффе с безупречным послужным списком, награжденный высшими наградами Рейха, любимец Геринга, старый член партии. Такую фигуру можно выдвигать на переговоры в качестве прикрытия, а в том случае, если об этих переговорах станет известно Борману и Гиммлеру или они окончатся неудачей, фон Гетца можно будет смело сдать в гестапо как предателя, а еще лучше - арестовать самому в порядке внутреннего расследования. Позиция самого Канариса при этом останется незыблемой - фон Гетц из люфтваффе, в абвере без году неделя. Нам в абвере самим интересно узнать, кто его надоумил вступить в контакт с врагом и откуда у него такие нездоровые настроения? Пусть тогда Геринг покрутится, доказывая, что люфтваффе не служит рассадником большевистской заразы и что не он, рейхсмаршал, отправил своего офицера в качестве посредника на переговоры с представителями противника, предварительно продавив его в абвер.
       Отобранные офицеры ваффен-СС и кригсмарине соответственно бросали тень на Гиммлера и гросс-адмирала Редера.
       О новом начальнике фон Гетца, пожалуй, стоит рассказать поподробней. На момент нашего повествования начальнику военной разведки рейха Фридриху Вильгельму Канарису исполнилось пятьдесят четыре года. Он не был противником режима, тем более не был антифашистом, хотя об антигитлеровских настроениях среди офицеров военной разведки знал и разговоры, в которых критиковался Гитлер, не пресекал. Он служил своей Родине - Германии и старался делать свою работу хорошо, так, чтобы не было стыдно за ее результаты, то есть талантливо. Желательно - гениально.
       В 1904 году будущий адмирал поступил в морское училище в Киле. Он был образцовым, прилежным курсантом и, кроме всего прочего, к концу учебы говорил по-английски и по-французски и немного понимал по-русски. Крейсер "Бремен", на который определили молодого Вильгельма в качестве кандидата на замещение офицерского чина, был направлен к берегам Латинской Америки. Молодой лейтенант самостоятельно выучил испанский язык и неизменно привлекался командиром крейсера для участия в переговорах с южноамериканцами. Наверное, лейтенант Канарис был неплохим переводчиком, потому что президент Венесуэлы наградил его орденом Боливара V класса, а командир крейсера записал в аттестации: "Хорошая военная подготовка, умение ладить с людьми, дополнены скромностью, послушанием и вежливостью".
       К тому моменту, когда началась Первая мировая война, лейтенант Канарис был переведен на другой крейсер - "Дрезден", который заменил "Бремен" в Латинской Америке. На беду немцев, англичане имели большое преимущество в военных кораблях на том участке Мирового океана, хотя, собственно, а где они его не имели? Чтобы иметь достоверную информацию о силах и передвижении вражеской эскадры, Канарис вел работу с агентурной сетью в Аргентине и Бразилии, которую сам же предусмотрительно начал создавать еще с 1908 года. Глупые, болтливые, хвастливые и доверчивые "латинос" таскали "умеющему ладить с людьми" Канарису весьма ценные сведения, благодаря которым немецкое командование располагало исчерпывающей информацией о противнике.
       Благодаря информации, полученной по каналам агентурной сети, созданной Канарисом, командующий немецкой эскадрой вице-адмирал граф Шпее 1 ноября 1914 года истребил английскую эскадру у Коронеля. Канарис был награжден Железным крестом второго класса. В 1915 году "Дрезден" был потоплен англичанами, а сам Канарис интернирован чилийскими властями вместе с остальными членами экипажа. Вскоре ему удалось бежать и вернуться в Германию.
       На родине Канариса произвели в чин капитан-лейтенанта и привлекли к работе по созданию разведки на Средиземном море. В скором времени им была создана агентурная сеть во всех портах Испании. Канарис был награжден Железным крестом первого класса и отправлен для переобучения для дальнейшего прохождения службы на подводных лодках.
       В скором времени в Германии громыхнула революция. Канарис участвовал в подготовке убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, а затем возглавлял следствие по этому делу.
       После создания Веймарской республики Канарис переходит на службу в адмиралтейство и подключается к работам по созданию нового флота. В 1920 году вместе с рядом высших офицеров он был заподозрен в государственной измене, арестован, но вскоре выпущен на свободу. Канариса отправили в Киль с задачей помочь в создании Балтийского флота.
       В 1920--1921 годах германский флот получил линкоры, броненосцы и миноносцы, разрешенные условиями Версальского договора. Под руководством Канариса экипажи этих кораблей укомплектовывались лучшими моряками. Он разработал простое и гениальное предложение о подготовке скрытого кадрового резерва, был одним из тех офицеров, которые в соседних с Германией странах организовывали подставные фирмы, деятельность которых была направлена на укрепление военного потенциала своей страны.
       С этого периода начинается тесное сотрудничество Канариса со спецслужбами. Тогда же он знакомится с полковником Франко - будущим диктатором Испании.
       В 1924 году уже в чине капитана третьего ранга - корветтен-капитана - он отправляется в Японию. У японских промышленников и корабелов начались взаимные трения с немецкими инженерами, под руководством которых Япония строила подводные лодки для Германии. Канарису удалось устранить все разногласия и работы продолжились.
       Этот военно-дипломатический успех оценили. По возвращении Канариса назначили начальником сектора подготовительно-мобилизационных работ при главном командовании ВМС. Начав с использования для боевой подготовки старых судов, немцы со временем стали строить свои крейсера и миноносцы. В 1928 году, при непосредственном участии Канариса, на испанской верфи закладывается подводная лодка по немецкому проекту. Канариса производят в капитаны второго ранга - фрегаттен-капитаны.
       Но в это же время вокруг имени Канариса начинает назревать скандал. Журналисты пронюхали о его связях со спецслужбами. В печать начинает просачиваться материал о незаконном, в обход Версальских соглашений, строительстве военных кораблей. Кроме того, началось новое расследование по делу об убийстве Либкнехта и Люксембург. С подачи общественности, взбудораженной журналистами, следствие стал интересовать вопрос: каким образом Канарис помог бежать одному из убийц? Новый командующий ВМС Редер запрещает давать Канарису секретные или политические поручения. Его отправляют в длительную командировку. Чтобы подсластить горькую пилюлю, в 1931 году ему присваивают чин капитана первого ранга - капитана-цур-зее, - намекая тем самым, что пора уходить в отставку.
       Карьеру Канариса спасли национал-социалисты. Среди военных Гитлер пользовался большой популярностью и поддержкой из-за своего безудержного стремления к наращиванию военной силы. Канарис стал горячо - но искренне ли? - проповедовать идеи национал-социализма и даже своих подчиненных моряков начал воспитывать в нацистском духе.
       Вскоре после прихода Гитлера к власти его рекомендовали на должность начальника военной контрразведки - абвер-2. Умный, амбициозный, деятельный и предприимчивый Канарис поставил своей целью превратить абвер в важнейшую разведывательную службу Рейха.
       Главная трудность состояла в отсутствии разветвленной разведывательной сети. Вопреки мифам и легендам, германская разведка до конца войны по целому ряду причин так и не смогла сравниться ни с английской, ни с советской по эффективности работы и ценности добываемых сведений. У английской разведки были многовековые традиции и многовековые же связи, а советская располагала гигантским агентурным потенциалом по линии Коминтерна, который объединял миллионы рабочих в Европе и мире, а также на нее работали некоторые представители прогрессивно мыслящей интеллигенции. Например, "Красная капелла", "Кембриджская пятерка" - герои из этого ряда.
       К тому времени, когда Канарис встал во главе абвера, последний почти не располагал агентурой. Первым делом Канарис приступил к созданию агентурной сети в Европе, главным образом в Северной Франции, Бельгии и Голландии. Во-вторых, он наладил самое тесное взаимодействие с Гиммлером и Гейдрихом. Тем самым он если не устранил, то смягчил противоречия и взаимную неприязнь между вермахтом и СС. И наконец, он установил контакты с разведками иностранных государств, умело используя их взаимную вражду и извлекая из этого немалую пользу.
       Когда в 1936 году генерал Франко поднял мятеж в Испании, Канарис приложил все усилия к тому, чтобы Германия и Италия оказали помощь фалангистам. Совместная помощь режиму Франко стала основой оси Рим - Берлин, организованной стараниями Канариса. Он установил связь с японской агентурой, умело внедрявшейся в СССР. Страна восходящего солнца вошла третьим членом в Антикоминтерновский пакт, подписанный 25 ноября 1936 года Германией, Италией и Японией.
       В январе 1938 года Канариса произвели в контр-адмиралы. В сжатые сроки ему удалось раскинуть агентурную сеть по всему миру. Именно он осуществлял разведывательно-диверсионное обеспечение аншлюса с Австрией, захвата Польши и Чехословакии, Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии, Франции. Однако в это же время в душе Канариса зародились первые сомнения не только в непогрешимости фюрера, что само по себе уже было преступлением и попахивало концлагерем, но и в правильности избранного им курса. По крайней мере, внутри самого абвера некоторые сотрудники в беседах с Канарисом открыто высказывали антифашистские взгляды. Пусть сам адмирал не до конца разделял их точку зрения, но и пресекать эти разговоры не стал. Во всяком случае, до 1944 года, до покушения на фюрера, никто из сотрудников абвера не попал в гестапо по обвинению в антигитлеровских действиях. В апреле 1940 года Гитлер опять повысил Канариса в звании. Казалось, в тот момент его влияние было велико, а доверие к нему фюрера - безгранично.
       Сталина, политическое и военное руководство Советского Союза часто обвиняют в катастрофе первого периода войны, в чудовищных потерях среди Красной армии и гражданского населения, в том, что СССР был не готов к отражению агрессии. В качестве доказательства "недальновидности и слепоты" советской верхушки критики приводят пример: мол, были же сообщения - и от Зорге, и от других разведчиков, - что война начнется 22 июня 1941 года. При этом они упускают тот факт, что сообщений о начале войны были сотни!!! Пусть три-четыре из них действительно называли точную дату германского нападения, но остальные-то разнились!
       В сотнях сообщений назывались совершенно разные даты: и апрель, и май, и июнь сорок первого. Треть сообщений была вообще о том, что Германия не в состоянии вести войну против Советского Союза до весны-лета 1942 года. Каким из них верить? Поставьте себя на место Сталина, попытайтесь представить всю тяжесть ответственности, которая лежит на главе огромного многомиллионного государства, поймите, что вы не имеете права на ошибку в таком важном вопросе, как определение даты нападения, и, соответственно, в вопросе определения даты начала мобилизации. Ведь начало мобилизации равноценно объявлению войны! Когда, в какой именно день вы отдадите приказ о приведении ваших вооруженных сил в состояние боевой готовности номер один и начнете призывать миллионы ваших граждан на действительную воинскую службу?
       Разведчики сообщали о возможном нападении в апреле - апрель прошел. Сообщали о возможном нападении в мае - прошел и май. Теперь сообщают о том, что уж в июне-то Гитлер точно нападет, и все эти сведения идут из достоверных и проверенных источников. А на столе, кроме них, лежит еще и целая кипа сообщений о начале гитлеровского вторжения летом 1942 года!
       Адмирал Канарис провел гигантскую по масштабам и блестящую по результатам операцию по дезинформации советского руководства под кодовым названием "Морской лев". На материке возле Ла-Манша стала сосредоточиваться огромная масса войск, предназначенных якобы для высадки в Великобритании. Подкрепления и боеприпасы прибывали ежедневно. В британском правительстве и Генеральном штабе царила откровенная паника. Для того чтобы убедить весь мир и в первую очередь русских в серьезности этих планов, абвер не просто организовал "утечки" информации о вторжении на Остров из штабов всех уровней, была продумана даже такая мелочь, как германо-английский разговорник. Он был выпущен полуторастатысячным тиражом и распространен среди солдат и офицеров. Каждый из них писал письма домой. Соответственно, вся Германия знала, что армия, которую собирают на берегах Ла-Манша, получила германо-английские разговорники. Армию явно собирают для реализации агрессивных планов. Не в Эфиопию же она будет вторгаться! А когда в июне 1941 года вся эта масса войск была двинута к границе Советского Союза, этот маневр был расценен противниками Германии как отвлекающий, а первоочередной целью германского вторжения по-прежнему выглядела Великобритания.
       Не мог Сталин, и никто в мире не мог допустить мысли, что Германия нападет на СССР в июне 1941 года! Это выглядело как нереальный и фантастический проект, всем было совершенно очевидно, что Гитлер собирается напасть на Англию. Он собирает для этого войска, подтягивает флот. Любые предупреждения о подготовке нападения на СССР, исходившие от англичан, рассматривались как попытка рассорить два дружественных государства - СССР и Германию, чей торговый оборот рос год от года с положительным сальдо в пользу Советского Союза. К войне с Советским Союзом Германия не готовилась, иначе такую подготовку невозможно было бы скрыть, и нападение на СССР - это импровизация, "божественное озарение" Гитлера, которое на первых порах обернулось катастрофой для СССР и ошеломляющим военным успехом Германии.
       Одним из людей, проведших гениальную, грандиозную по своим масштабам и последствиям, беспрецедентную в истории операцию по стратегической дезинформации правительств СССР и Великобритании, обеспечившую внезапность при нападении на СССР, был адмирал Вильгельм Фридрих Канарис.
      

    XXXII

      
       Берлин оставил неприятный и тягостный осадок в душе фон Гетца. Он будто навестил безнадежно больного друга, который сам еще не знает своего страшного диагноза. Друг, несмотря на недомогание, еще в счастливом неведении веселится, резвится и даже пытается выглядеть бодрячком, но те немногие, кто знакомы с результатами анализов, знают, что конец будет ужасным, мучительным и неизбежным и принесет больному тем больше страданий, чем дольше продлится его угасание.
       Конрад любил этот красивый и дружелюбный город. С Берлином он связывал взлет своей карьеры, свою лейтенантскую молодость. Ему нравились берлинцы и берлинский выговор и становилось тягостно от ощущения, будто на город надвигается грозовая туча, холодная и неотвратимая.
       А уклад жизни берлинцев, как и всех немцев, не изменился. Работали кафе и кинотеатры, ходили трамваи и автобусы, работало метро. Пиво и шнапс не подорожали, и по-прежнему в ходу были разноцветные талоны и карточки, по которым берлинцы получали все необходимое, даже корм для собак. Несмотря на заливистый смех берлинок, несмотря на то что не поднялись цены на продукты и уголь, несмотря на отсутствие затемнения в домах - война уже стала накладывать свой жесткий отпечаток на повседневную жизнь и входить в быт берлинцев. Конраду попадались редкие солдаты со значками за ранение, мужчины с траурными ленточками на лацкане пиджака - они похоронили кого-то из родственников, погибших на фронте. Некоторые женщины стали щеголять в военной форме. И надо же было так случиться, что день приезда фон Гетца в Берлин был испорчен отвратительным инцидентом.
       Имея в своем распоряжении солидный запас времени до назначенной встречи с Канарисом, Конрад решил прогуляться по центру Берлина. Пешком, как простой гражданин. На тишайшей Розенштрассе его путь был прегражден огромной толпой женщин разных возрастов, которые скандировали что-то у здания полицай-президиума и были настроены решительно и грозно. Несколько шуцманов растянулись цепочкой вдоль улицы и лениво наблюдали за этой толпой, не вмешиваясь в происходящее.
       Конрад подошел к крайнему из них и спросил, что тут происходит.
       - Эти женщины пришли хлопотать за своих мужей, - безразлично ответил шуцман.
       - Они протестуют против того, чтобы их отправляли на фронт? - удивился Конрад.
       - Так вы не в курсе? - Шуцман, разглядев наконец знаки различия оберст-лейтенанта, сделался разговорчивее, нежели ему полагалось по службе. - Сегодня ночью полиция и гестапо арестовывали евреев по всему Берлину. Брали только мужчин, как есть - прямо голыми из постели. Их тысячи две, наверное, в каталажки натолкали. Все тюрьмы и все участки только ими и забиты под завязку. Некуда приличных мазуриков посадить.
       - Зачем же столько? - не понял фон Гетц.
       - Их в Польшу отправлять будут. В концлагерь. На перековку трудом.
       - А это?.. - фон Гетц показал на толпу. - Возмущенные еврейки?
       - Что вы, господин оберст-лейтенант. Вы, наверное, давно не были в Берлине и не знаете наших порядков. Еврейки и носа не могут высунуть на улицу, так как им запрещен выход из гетто под страхом расстрела. Это - чистокровные арийки. Они пришли добиваться освобождения своих мужей-евреев. И сдается мне, они своего добьются. Того и гляди, камни в стекла полетят.
       - Вы уверены? Что-то мне не приходилось слышать о том, чтобы гестапо кого-то отпускало. Эти парни если в кого вцепятся, то не отпустят, пока не отработают человека вчистую.
       - Уверен, господин оберст-лейтенант. Посудите сами, они уже тут два часа стоят, а их не только не арестовали, но и даже серьезного оцепления не выставили. Нас тут всего шестеро, да и то нас проинструктировали, чтобы мы ни во что не вмешивались. Кроме того, это дело уже дошло до гауляйтера, и он им занимается лично.
       - Доктор Геббельс?
       - Доктор Геббельс. А так как он отвечает еще и за пропаганду, то вряд ли захочет привлекать к этому делу всеобщее внимание и постарается как можно скорее замять его, чтоб не было шума.
       - А разве гестапо стало подчиняться доктору Геббельсу?
       - Нет, господин оберст-лейтенант. Гестапо по-прежнему подчиняется рейхсфюреру, но доктор Геббельс - гауляйтер Берлина, он может принять любое решение, даже в обход гестапо.
       Фон Гетц снова посмотрел на толпу женщин, которые довели свою ярость до весьма высокого градуса. Он сейчас не чувствовал к ним ни неприязни, ни сострадания. Как и большинство немцев, фон Гетц не был антисемитом, но, как большинство немцев, он был законопослушным гражданином своей страны и без протеста в душе относился к антисемитским настроениям в обществе. Его этот вопрос не касался, и он никогда не задумывался о "еврейском вопросе". Он был солдат и выполнял свой солдатский долг так, как он его понимал и как его учили командиры. Кроме того, евреев из общественной и политической жизни нацисты "выдавливали" постепенно и методично, вводя для них все новые и новые ограничения, так, чтобы эти меры не могли повредить режиму в глазах общественного мнения, к которому Гитлер прислушивался весьма чутко.
       Процесс этот начался сразу же после прихода фашистов к власти, в тридцать третьем. И только через девять лет существования режима он принял уже совершенно людоедские формы. 20 января 1942 года на совещании высших генералов СС и партийных функционеров в Ванзее появился термин "окончательное решение еврейского вопроса", которое вылилось в массовые убийства. Но никогда ни до, ни после этого совещания ни Гитлер, ни Геббельс в своих публичных выступлениях не призывали немецкий народ уничтожать евреев и уж тем более не отдавали приказов на проведение массовых репрессий. Как-то само по себе так получилось.
       Сначала евреям запретили работать учителями, врачами и адвокатами, хотя это как раз и были самые лучшие учителя, врачи и адвокаты, потом обязали их нашить на одежду желтые "звезды Давида", потом запретили пользоваться общественным транспортом и посещать кафе и театры, потом их согнали в гетто. А "окончательное решение еврейского вопроса" в топках Освенцима рассматривалось непосредственными исполнителями из СС как логичное продолжение всех мер, принятых против этого народа за последние девять лет.
       Никто не собирался убивать евреев в 1933 году! Даже после нападения на Польшу в 1939 году мысль об уничтожении целого народа выглядела преступной и безумной. Даже сейчас, в начале сорок второго, на третьем году войны Германии против всего мира, никому в голову не пришло уничтожать евреев на территории самой Германии. Их предполагалось вывезти в Майданек и Освенцим и уже там, на польской земле, смешать с воздухом через трубы крематориев.
       Фашистские бонзы, проводившие последовательную политику антисемитизма, наверняка были бы потрясены, если бы могли предвидеть, какой оборот примет "еврейский вопрос" после войны. Их бы наверняка шокировало, что внучатая племянница рейхсфюрера фрау Гиммлер счастлива в многолетнем браке с евреем, а внук Геринга сам добровольно принял иудаизм.
       Фон Гетц счастливо избежал отравления антисемитским угаром. Целиком занятый полетами и подготовкой к ним, он не обращал никакого внимания на гражданскую жизнь. Все, что не охватывалось словом "люфтваффе", не представляло для него никакого интереса. Тут был его самолет, его механики, его пилоты и его командиры. Тут была своя, понятная ему, система ценностей, своя иерархия, в которой он заслуженно занимал почетное место. А все, что не могло летать, имело право на существование только в другом, параллельном мире, с которым оберст-лейтенант фон Гетц не имел точек пересечения. Если бы у Конрада поинтересовались его отношением к евреям, то, скорей всего, он не нашел бы, что ответить. Не задумывался над этим. Кроме того, военно-воздушные силы, находящиеся под отеческой опекой Геринга, славились своей либеральностью во всех вопросах, не относящихся к боевой подготовке.
       Фон Гетц однажды сам был свидетелем бурной сцены в Главном штабе люфтваффе. Когда господа из гестапо и Имперского управления по чистоте расы потребовали от Геринга отправить в отставку одного из приближенных к нему генералов на том основании, что этот генерал - еврей, Геринг пришел в ярость и едва не отколотил кулаками опешивших эсэсовцев. "Я сам решаю - кто тут у меня еврей!" Эти слова запомнил весь личный состав люфтваффе.
       - Шли бы вы отсюда, господин оберст-лейтенант, - сказал шуцман. - Мало ли чем дело может кончиться. А вы - в форме...
       Сочтя совет шуцмана совершенно справедливым, фон Гетц развернулся и двинулся в обход Розенштрассе.
      
      

    * * *

       Небывалый случай, почти неправдоподобный, но он действительно имел место быть! Всех мужей-евреев отпустили в этот же день и не трогали их до конца войны. Хотя и режим был жестко тоталитарный, и государство - полицейским, и в этом государстве действовали законы военного времени, по которым любой человек за малейшую провинность мог быть подвергнут суду военного трибунала, но мужество нескольких сотен немецких женщин, вставших средь бела дня в центре Берлина в пикет, спасло жизни почти двум тысячам евреев. Это произошло в самый разгар войны, когда нацисты даже и не думали о грядущей расплате за содеянное и Нюрнберг ассоциировался у них исключительно с партийными съездами НСДАП.
       Значит, можно бороться даже с диктатурой?
       Значит, простые и слабые люди все-таки сильнее любого режима. Если они вместе, конечно.
      

    XXXIII

      
       Майор-адъютант услужливо отворил дверь кабинета перед фон Гетцем.
       - Пожалуйста, господин оберст-лейтенант, адмирал ждет вас.
       Конрад зашел в кабинет, и его поразила не обстановка, которая была довольно скромной, а сам адмирал. Он ни разу до этого не видел Канариса, знал только, что существует военная разведка, абвер, и возглавляет ее этот человек. Конрад думал, что увидит сейчас могучего просоленного моряка с дубленым лицом, с громовым голосом и широкими плечами, а из-за стола навстречу ему вышел очень небольшой седой человек, едва не карлик, которому удивительно не шла морская и вообще военная форма. По виду он больше напоминал небогатого аптекаря или семейного доктора, только взгляд его был внимательным, умным и пронзительно жестким.
       - Здравствуйте, господин оберст-лейтенант, - Канарис улыбнулся и протянул руку.
       - Хайль Гитлер, - Конрад вскинул руку в партийном приветствии.
       - Давно мечтал познакомиться с вами. Я ознакомился с вашим личным делом и восхищен вашей карьерой. Ваш послужной список читается как завораживающий роман.
       Конрад смутился, но эта похвала была ему приятна.
       - Присаживайтесь, господин оберст-лейтенант, - Канарис указал рукой на мягкое кожаное кресло, затем подошел к столу и нажал кнопку звонка.
       На пороге немедленно возник адъютант.
       - Макс, окажите любезность, приготовьте нам с оберст-лейтенантом по чашечке кофе.
       Майор кивнул, щелкнул каблуками и закрыл за собой дверь.
       Канарис сел в другое кресло и с выражением живейшего интереса стал разглядывать фон Гетца.
       - Так вот вы какой... Герой, ничего не скажешь.
       Конрад снова смутился.
       - Господин оберст-лейтенант, я предлагаю провести нашу беседу на неофициальной ноте, поэтому позвольте мне называть вас просто по имени.
       - Разумеется, господин адмирал, почту за честь.
       - Мы в абвере живем одной семьей. Удача одного - это успех всех нас, и наоборот, прокол в работе одного сотрудника больно бьет по всему аппарату. Нам очень приятно в вашем лице приобрести замечательного боевого товарища. Вы недавно с Восточного фронта. Расскажите о ваших впечатлениях от кампании на Востоке. Мне важно знать мнение опытного человека. Только честно.
       - Честно?
       - Только честно, - повторил Канарис.
       - Это большая мясорубка, господин адмирал.
       - Мясорубка?
       - Огромная мясорубка, в гигантскую воронку которой втягиваются все новые и новые дивизии. Она способна перемолоть тонны живой плоти.
       - Да вы поэт, - улыбнулся Канарис. - Извините меня, продолжайте, пожалуйста. Почему вы рисуете все черной краской?
       - Русские сражаются с остервенением, господин адмирал. С таким фанатизмом мы не сталкивались ни в Польше, ни во Франции. Эти две войны вспоминаются мне сейчас как увеселительная прогулка. Русские не признают никаких правил ведения войны. Их жестокость просто поразительна. Они не щадят ни своих, ни чужих. Большая удача для наступающих войск встретить целую и невредимую деревню - русские сжигают все за собой. Мне приходилось видеть сожженные и взорванные города.
       - А боевые качества Красной армии?
       - Господин адмирал, я воевал в воздухе, мне трудно делать выводы о наземных боях, но, судя по сообщениям о количестве пленных и рассказам пехотных офицеров, уровень подготовки командных кадров чрезвычайно низкий. У многих красных командиров начисто отсутствует тактическая грамотность, но низшие чины дерутся с необыкновенным упорством. Они сотнями гибнут под нашим пулеметным и минометным огнем, компенсируя своими жизнями просчеты командиров, а на место погибших встают новые и новые солдаты. У меня иногда возникали сомнения, хватит ли у нас патронов, чтобы перебить эту лавину.
       - А как вы оцениваете ВВС противника?
       - ВВС русских понесли большие потери в первые дни вторжения. В ближайшее время русские вряд ли будут способны захватить господство в воздухе. Помимо численного превосходства по самолетам всех типов наши истребители по своим тактико-техническим характеристикам гораздо лучше советских аналогов. Правда, у русских есть замечательный штурмовик Ил-2, который наносит большой вред нашим сухопутным войскам и наземным целям, особенно танковым и автомобильным колоннам и железнодорожным составам. Это изумительная машина с поразительной живучестью. Мы на фронте прозвали его "бетонный самолет".
       - А как вам понравились русские пилоты?
       - Большинство из них имеют слабую летную подготовку, они даже не знакомы с законами физики, но дерутся отчаянно. Идут на таран и в лобовую атаку, если к тому имеется хоть малейшая возможность. Мужество, с которым они идут на смерть, не может не вызывать уважения. Но есть и опытные пилоты с красивым почерком. Сбить такого в одиночку почти невозможно.
       Адмирал слушал с видимым интересом. Фон Гетц был не первый фронтовик, которого Канарис вызывал на откровенность. И всякий раз он поражался схожести рассказов о событиях на Восточном фронте. Не только слова, но даже проявления эмоций у рассказчиков во многом совпадали. Слушая фон Гетца, Канарис все больше убеждался в правильности своего выбора. "Этого парня обожгла война, - думал он. - Он добрался до высоких чинов и только теперь понял, что война не прогулка. Вон как мускулы лица подрагивают, когда вспоминает о России. С такой выдержкой в разведке делать нечего. Но этот человек выполнит свой долг до конца, нужно лишь правильно рассказать ему об этом самом долге".
       - Ну что ж, дорогой Конрад, я вижу, вы многое повидали на этой войне. Хотя вас, как ветерана, казалось бы, трудно чем-либо удивить. На новом месте службы вам не придется больше подвергать свою жизнь смертельной опасности, но от этого ваша служба не станет легче, хотя некоторые недальновидные люди считают работу в разведке чуть ли не синекурой. Разведчики - такие же солдаты фюрера, как и те, что проливают свою кровь на полях сражений. И рискуют они порой ничуть не меньше. Иногда одно донесение с вовремя добытой информацией способно спасти жизни многих людей, а то и решить исход всей кампании.
       И видя, что фон Гетц сидит на краешке предложенного ему кресла, выпрямив спину, и едва сдерживает себя, чтобы не вытянуть руки по швам в присутствии адмирала, Канарис перешел на совсем уже доверительный тон:
       - Садитесь удобнее, Конрад. Мы же договорились что беседуем неофициально. С сегодняшнего дня нам предстоит работать в одной связке, поэтому мне важно составить представление о вас и действительно интересно узнать ваше мнение о Восточной кампании.
       В дверь постучали.
       - Да, - отозвался адмирал.
       Вошел адъютант, держа на подносе две чашки кофе и сливочник.
       - Благодарю вас, Макс, - Канарис взял чашку с подноса, протянул ее Конраду и только после этого взял другую себе.
       Адъютант снова щелкнул каблуками и, четко развернувшись, вышел из кабинета.
       - Вы предпочитаете со сливками или черный? - продолжил беседу Канарис.
       - Благодарю вас, господин адмирал, я пью черный.
       - Давайте мы с вами немного пофантазируем, - адмирал сделал паузу, продолжая внимательно смотреть на Конрада, собираясь по выражению его лица и по реакции на услышанное направить беседу в то или иное русло.
       Тема была важная и деликатная, а собеседник, в сущности, незнакомый. Адмирал волновался за исход разговора, но держался свободно и даже чуть отстранение, будто тема разговора и впрямь невинная фантазия без всяких последствий, которая не очень-то интересовала его.
       - Как вы думаете, Конрад, кто для нас опасней, Англия или Россия? - начал он свою атаку.
       - Я думаю, Англия, господин адмирал, - улыбнулся Конрад.
       - Чему вы улыбаетесь?
       - Знаете, меня недавно пригласили в одну школу рассказать детям о войне для поднятия их воинского и патриотического духа. Так вот, когда мы с директором школы вошли в класс и ученики встали, директор вместо обычного приветствия произнес: "Боже, покарай Англию!" "Он ее обязательно покарает!" - хором ответил класс. Позже директор пояснил мне, что не только в их школе, но и во всех школах Рейха утро начинается именно с этих слов. У нашего министра пропаганды должны быть веские основания для того, чтобы ненависть к Англии и англичанам прививать детям прямо с пеленок. Поэтому-то я считаю, что Англия гораздо для нас опасней, чем Россия.
       Канарису показался забавным такой ход рассуждений.
       - А если бы сейчас, немедленно, прямо сегодня был заключен почетный мир на Востоке, что потеряла бы Германия? - спросил он спокойным тоном.
       Конрад едва не поперхнулся кофе. Эта мысль была настолько нелепа, что ни разу не приходила в голову ни ему, ни его знакомым. Меньше всего он ожидал ее услышать от своего нового шефа.
       "Что это? Провокация? К чему он клонит?" - подумалось ему.
       - Виноват, господин адмирал, я как-то не задумывался об этом.
       - А вы задумайтесь, кто вам мешает. Наш разговор Дальше этого кабинета никуда не пойдет, поэтому мы можем фантазировать совершенно свободно, - ласково улыбнулся адмирал.
       Конрад отставил свою чашку.
       - Я так думаю, господин адмирал, что мы потеряем сотни тысяч километров плодородной земли, которая могла бы кормить многие поколения немцев.
       - Это вы пропаганды наслушались? - Канарис удивленно поднял брови. - На моем столе лежит справка о вывозе продовольствия из России. Так вот, за шесть месяцев сорок первого года, то есть с июля по декабрь, мы вывезли из оккупированных районов продовольствия в шесть раз меньше, чем Советский Союз поставил нам за тот же период сорокового года. Хотя, казалось бы, нашим интендантам никто не мешал хорошенько тряхнуть славян. И они действительно забирали все, часто даже последнее, обрекая местных жителей на голодную смерть, но восполнить потерю в поставках продовольствия из России так и не смогли.
       - Мы захватили самые промышленно развитые районы...
       - Заводы взорваны. Для их запуска придется завозить оборудование из Германии. А зачем его вывозить на Восток? Наше оборудование прекрасно может работать и в Рейхе.
       - Но политический момент?!
       - Это какой же? - Канарис смотрел на фон Гетца, и по мере того как он убеждался в полной неподготовленности оберст-лейтенанта в вопросах большой стратегии и абсолютном незнании дел политических, взгляд его все более теплел.
       Он похвалил себя за правильность выбора фон Гетца в качестве фигуры прикрытия на возможных переговорах.
       "Парень, конечно, хороший, честный, открытый. И офицер блестящий, вон, сколько орденов заслужил, - думал он. - Но в делах разведки полный профан. Объяснять ему, что такое "оперативная комбинация", - только зря терять время. Ничего не поймет, только еще больше запутается. Жаль, конечно, парня, но ничего не поделаешь. Да и какая разница, где ему умереть, на Востоке или в подвалах гестапо. Конец одинаковый, а тут хоть пользу абверу принесет. И даже значительно большую, чем десяток сбитых самолетов".
       - Я о том, как Германия будет выглядеть в глазах всего мира, если провалит кампанию на Востоке.
       - Всего мира... - задумчиво протянул Канарис и тут же неожиданно повернул разговор: - Скажите, Конрад, вы верите в победу над Англией?
       - В этом не может быть никакого сомнения, господин адмирал, - отчеканил фон Гетц.
       - Вы говорите это искренне или повторяете пропаганду?
       - Я говорю это совершенно искренне, как верный солдат фюрера, - подтвердил фон Гетц.
       - Тогда как вы думаете, обладание сырьевыми ресурсами России способно приблизить окончательную победу над англичанами?
       - Безусловно, когда мы разобьем большевиков...
       - Все свои силы бросим на войну с Англией, - докончил фразу Канарис.
       - Именно.
       - И вы можете гарантировать победу?
       - Вне всяких сомнений.
       - Ну вот вы сами себе и ответили на свой вопрос о политическом моменте, - улыбнулся адмирал.
       Видя, что фон Гетц не поспевает за его аналитическим умом, Канарис пояснил:
       - С падением Англии в Европе не останется ни одного неподконтрольного Рейху государства. Все они будут либо оккупированы, либо управляться прогерманскими правительствами, связанные с Германией союзными обязательствами. Европа расположена вне досягаемости американских вооруженных сил, поэтому при проведении европейской политики после завоевания Англии Америку можно будет не принимать в расчет. Кто же остается? Азиатские туземцы? Африканские аборигены? Чье мнение вас интересует, когда вы говорите: "в глазах всего мира"? Рейх и будет весь мир! Тысячелетний рейх! И ничего более.
       Конрад не нашел что ответить, да и отвечать-то, собственно, было нечего. Канарис все описал предельно ясно и убедительно, с такой высокой точки зрении, до которой фон Гетцу не приходилось добираться даже на своем новейшем истребителе.
       - Попробуем задать вопрос по-другому, - продолжал Канарис. - А что приобретет Германия, заключив почетный мир на Востоке?
       - Сырьевые и продовольственные ресурсы России, - фон Гетцу захотелось показать себя способным учеником.
       - Верно! - поднял указательный палец адмирал. - Но главное в том, что Германия сможет сберечь сотни тысяч жизней своих солдат. А немецкий солдат - это не просто лучший солдат в мире и верный сын своей родины, но и чей-то сын, муж, отец и брат. В миллионы немецких семей не придут похоронки с Восточного фронта. Миллионы немецких людей война не сделает несчастными.
       Канарис сделал паузу, отхлебнул из своей чашки. Судя по тому, с каким вниманием фон Гетц слушал его, он выиграл партию. Можно сказать, вербовка состоялась, и фон Гетц выполнит свою деликатную миссию предельно четко. Теперь надо поставить эффектную точку, чтоб оберст-лейтенант, выйдя из кабинета, десятки раз прокручивая в памяти этот разговор, мог ясно представить себе, каким благим и гуманным целям он служит.
       - И наконец, дорогой Конрад, не будем забывать азбучную истину, что вчерашний враг - это сегодняшний потенциальный торговый партнер и возможный завтрашний военный союзник, - он с хитрой улыбкой посмотрел на фон Гетца. - Изучив ваше личное дело, я, признаюсь, уже составил для себя определенное представление о вас, и очень рад, что после нашей беседы это предварительное представление если и изменилось, то только в лучшую сторону. Вдвойне рад, что наши точки зрения по принципиальным вопросам полностью совпадают. Значит, мы с вами сработаемся.
       Конрад понял, что все ранее говоренное было только прелюдией, и адмирал сейчас скажет что-то очень важное, поэтому слушал очень внимательно.
       - Я укрепился в решении именно вам поручить выполнение задачи особой государственной важности и чрезвычайной секретности.
       Фон Гетц вскочил с мягкого кресла и вытянул руки по швам, принимая стойку "смирно". Канарис подошел к нему почти вплотную. Он больше не напоминал пожилого интеллигента. Своему новому подчиненному отдавал приказ адмирал, привыкший к повиновению и умевший добиваться его самыми жесткими мерами.
       - Господин оберст-лейтенант! - начал он торжественным голосом. - Приказываю вам прибыть к новому месту службы, в Стокгольм. Вашим официальным прикрытием будет должность военного атташе германского посольства. Задача: установление контакта с представителями Ставки Верховного Главнокомандования Красной армии. Цель: установление мира между Германией и подконтрольными ей государствами и Советским Союзом. О самой задаче, обо всех ваших действиях и контактах в рамках ее выполнения с этой минуты вы можете говорить только со мной и с фюрером. Обо всех попытках иных лиц, невзирая на звания и должности, занимаемые ими в Рейхе, узнать подробности и цели поставленной задачи вы обязаны немедленно докладывать мне. Вам ясно?
       - Так точно, господин адмирал.
       - И последнее. Небольшая формальность, - Канарис потянул Конраду лист бумаги. - Подпишите.
       - Что это?
       - Подписка о неразглашении. С этой минуты вы, Конрад, допущены к самым сокровенным тайнам Третьего рейха.
       Фон Гетц подписал, не читая.
       - Ну вот, - смягчился адмирал, снова переходя на свой обычный доверительный тон. - В случае успешного выполнения задания обещаю вам полковничьи погоны и Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами. О подробностях у нас еще будет время поговорить. Инструкции получите позже. Документы на вас будут готовы через несколько дней, а пока отдыхайте. Я не задерживаю вас более.
      
      

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

      
       Первым благословением является мир, с чем согласны все, кто имеет хоть небольшую долю разума... Поэтому лучшим полководцем будет тот, кто в состоянии закончить войну миром.
       Велизарий, византийский полководец, VI век н. э.
      
      
      

    Указ Президиума Верховного Совета СССР

    (извлечение)

       За успешное выполнение заданий Правительства СССР наградить орденом Красного Знамени...
       ?...?127. Старшего лейтенанта Осипова Николая Федоровича, оперативного уполномоченного Главного разведывательного управления Генерального штаба Красной армии...
       Москва. Кремль. 24 января 1942 г.
       Председатель
       Президиума Верховного Совета СССР Калинин М. И.
      
      

    Приказ народного комиссара обороны СССР

    (извлечение)

       ...За успешное выполнение заданий командования и проявленные при этом мужество, решительность и инициативу старшему лейтенанту Осипову Николаю Федоровичу присвоить воинское звание "капитан" досрочно...
       Нарком обороны И. Сталин
      

    XXXIV

      
       Фон Гетц сошел с парома в порту Стокгольма. Одет он был в цивильный синий костюм в узкую красную полоску, а весь его багаж состоял из саквояжа и большого кожаного чемодана. Выйдя в город, Конрад нанял такси и назвал адрес немецкого посольства.
       Расплатившись с водителем, фон Гетц вылез из машины. Посольство было обнесено ажурной решеткой и располагалось в глубине двора. К парадным дверям вела дорожка из красной брусчатки, вдоль которой были разбиты клумбы с розами. Само здание имело такой вид, будто сошло со страниц старых добрых сказок братьев Гримм. Рядом с воротами торчала сторожка с большими окнами, позволявшими охране следить за двором посольства и за улицей. При появлении фон Гетца из нее вышли три мордоворота-охранника в черной эсэсовской униформе. Они по-хозяйски, с чувством собственного превосходства, заложили пальцы за ремни портупей и брезгливо рассматривали этого штатского. На их сытых рожах, отупевших от постоянного безделья, не выразилось ни удивления, ни интереса.
       - Вам кого? - лениво и важно спросил один из них, должно быть, старший.
       Конрад не торопясь достал из кармана пиджака удостоверение и предъявил его:
       - Военный и военно-морской атташе фон Гетц.
       Охранники вытянулись, вскинули руки в партийном приветствии.
       - Хайль Гитлер! Добро пожаловать в Швецию, господин оберст-лейтенант.
       Фон Гетц, в свою очередь, также брезгливо осмотрел это тупое воинство, велел подтянуть ремни согласно уставу. Кивнув на чемодан и саквояж, он приказал отнести вещи в приемную посла. Сонное выражение сползло с морд охранников, и они опрометью бросились выполнять его распоряжение.
       Фон Гетц двинулся в сторону здания посольства. На дорожку, перекрывая проход, вышел здоровенный поджарый доберман. Аккуратно купированные уши пса стояли торчком, пасть была приоткрыта, розовый язык высунут наружу, с брылей стекала слюна. Чувствовалось, что он привык чувствовать себя хозяином двора и обслуга с этим считалась. Фон Гетц остановился. Доберман смотрел на него, не выражая ни радости, ни агрессии. Тогда Конрад тоже стал смотреть собаке в глаза. Зрачки в зрачки. Несколько секунд человек и собака молча глядели друг на друга. Наверное, взгляд у оберст-лейтенанта был тяжелый, потому что доберман сдался. Он развернулся и потрусил прочь по своим собачьим делам.
       Войдя в кабинет посла, фон Гетц представился, как и пару минут назад:
       - Военный и военно-морской атташе фон Гетц.
       - Хайль Гитлер! - поздоровался с ним посол. - Как добрались, господин оберст-лейтенант?
       - Благодарю вас, неплохо. Ночью, правда, немного штормило, но я не страдаю морской болезнью.
       - В это время года в здешних местах частенько штормит, - заметил посол и перешел на более официальный тон: - Меня известили шифрограммой о вашем назначении к нам в посольство. Мы рады каждому свежему человеку из Германии. Признаться, я не совсем осведомлен о той секретной миссии, для выполнения которой вы прибыли, но шифрограмма была подписана не только Канарисом, но и Риббентропом, и мне предписано оказывать вам всяческое содействие. Чем могу быть полезен?
       - Для начала мне нужно где-нибудь остановиться и положить вещи. Кроме того, хотелось бы ознакомиться с моим будущим кабинетом.
       Посол нажал кнопку звонка, вмонтированную в стол. Через пару мгновений на пороге появилась молодая девушка в полувоенном костюме с галстуком.
       - Лотта, - обратился к ней посол, - познакомься с новым военным атташе. Мой секретарь, - отрекомендовал он Лотту.
       Фон Гетц представился.
       - Размести господина атташе... Вас устроит квартира при посольстве?
       - Вполне, если там не очень шумно.
       - Вот и прекрасно. Размести господина атташе на четвертом этаже. Рядом со мной как раз пустует квартира.
       Лотта сделала книксен и посторонилась, пропуская фон Гетца.
       - Как устроитесь - милости прошу, - заключил напоследок посол.
       Выйдя в приемную, Лотта извинилась и набрала номер внутреннего телефона:
       - Алло, Марта, срочно зайди в приемную.
       Через минуту в приемную зашла девушка, одетая менее официально. На ней было красивое платье, которое выгодно подчеркивало стройную фигуру. Надо признать, девушка была чертовски хороша. На вид ей было немногим больше двадцати, светлые волосы уложены в замысловатую прическу, а когда она улыбалась, то на щеках появлялись две восхитительные ямочки.
       - Марта, познакомься со своим новым шефом. Это Марта Фишер, ваш секретарь, господин оберст-лейтенант. А теперь пойдемте, я покажу вам ваше жилище.
       Здание посольства состояло из четырех этажей. На первом располагалась большая столовая, которая при необходимости служила залом для приемов, и вспомогательные помещения. На втором находилась приемная посла и кабинеты руководителей посольства, на третьем располагались сотрудники помельче рангом, и наконец, на последнем, четвертом этаже было устроено несколько жилых помещений.
       Квартира, которую отвели фон Гетцу, была небольшой, но уютной. Она включала в себя прихожую, небольшую кухню, гостиную, спальню и рабочий кабинет. В помещение они зашли втроем.
       - Располагайтесь, господин оберст-лейтенант, --
       Лотта обвела рукой квартиру. - Как распакуетесь, мы обе в вашем распоряжении. Меня вы найдете внизу, в приемной, а телефон Марты совсем простой: 123.
       Она показала на столик с двумя телефонами.
       - Белый - городской, черный - для внутренней связи. Телефон посла - 100, мой - 102.
       - А вы тоже здесь живете? - спросил фон Гетц.
       Девушки переглянулись.
       - Нет, мы живем в городе, - ответила Лотта. - В самом посольстве квартиры предусмотрены только для ответственных сотрудников. Извините, мне нужно идти.
       - Какие будут распоряжения, господин оберст-лейтенант? - улыбаясь, спросила Марта.
       - Сейчас одиннадцать сорок три, - фон Гетц посмотрел на часы. - На тринадцать ноль-ноль закажите мне машину, я бы хотел осмотреть город.
      
       К назначенному сроку фон Гетц принял душ, переменил сорочку и галстук, придирчиво осмотрел себя в зеркале и остался доволен. Он не успел еще привыкнуть к штатской одежде. Немного подумав, Конрад решил приколоть к лацкану партийный значок. Будет странным, если по столице государства, объявившего о нейтралитете, будет разгуливать офицер в форме люфтваффе, но обозначить свою принадлежность к Рейху фон Гетц посчитал необходимым.
       В дверь постучали. На пороге стояла Марта.
       - Машина готова, господин оберст-лейтенант. Если позволите, я могу сопровождать вас.
       - Отличная идея. Заодно покажете город.
       Марта оказалась хорошим гидом. Когда они сели на заднее сиденье посольского автомобиля, она говорила водителю, по каким улицам ехать и где следовало поворачивать, чтобы прогулка получилась интереснее, а попутно рассказывала фон Гетцу историю Стокгольма. Недалеко от центра они оставили машину и пошли прогуляться пешком. Погода была безветренной, солнечной, хотя и прохладной, и на улице было много гуляющих. Конрад с Мартой походили на молодоженов. Она что-то весело щебетала, а он внимательно слушал. От прогулки у обоих разгулялся аппетит, и они решили поужинать в одном из небольших кафе. Постепенно их отношения становились все менее официальными, и Марта иногда будто случайно опиралась на руку своего спутника.
       Прогулка явно удалась, доставив удовольствие обоим.
       Обратно в посольство они вернулись, когда уже стемнело. Марта, сославшись на какие-то неотложные дела, поднялась на четвертый этаж вместе с фон Гетцем. Уже на лестнице, тронув его за рукав, Марта сказала:
       - Мне очень понравилось ваше общество, господин оберст-лейтенант. Если вам будет угодно, я могла бы остаться у вас на ночь.
       Фон Гетц никак не ожидал такого оборота событий и смутился. Девушка, конечно, очаровательная, но не для того он приехал в Швецию, чтобы соблазнять собственную секретаршу. Хотя кто кого соблазняет - тоже еще вопрос.
       - Марта, давайте сохраним наши отношения в рамках, определенных субординацией. Я подполковник, вы лейтенант. Мы здесь для того, чтобы вместе работать.
       - Извините меня, господин оберст-лейтенант. Я сказала глупость. Я не хотела вас обидеть.
       - Спокойной ночи, Марта. Скажите водителю, что я приказал отвезти вас до дома.
      
      

    "Ставка Верховного командования вермахта

    Главное управление военной разведки

    Адмиралу Канарису

    Строго секретно. Лично

    Господин адмирал.

       Прибыл в Стокгольм. Наш посол обещал мне всяческое содействие в выполнении задачи, относительно целей которой он информирован не был. Свои соображения относительно конкретных способов выполнения задания изложу в кратчайший срок, как только более детально ознакомлюсь с обстановкой на месте. Ваш,
       оберст-лейтенант фон Гетц"
      
      

    "Начальнику VI Управления РСХА

    СС бригаденфюреру Шелленбергу

    Строго секретно

    Господин бригаденфюрер.

       В соответствии с полученным от Вас заданием и ориентировкой мной был установлен неформальный контакт с интересующим объектом. Объект прибыл в Стокгольм сегодня утром паромом из Германии. В наше посольство направлен под видом военного атташе. Во время экскурсии по городу обнаружил полное незнание города и истории Швеции. По косвенным признакам можно предположить, что объект не проходил сколько-нибудь серьезной профессиональной подготовки в разведшколе и не является кадровым сотрудником разведки. Цель приезда объекта в Стокгольм выясняю. Более подробно смогу информировать об этом, когда определится круг знакомств и контактов объекта, а также исходя из тех поручений, которые он будет мне давать по службе. Предложение вступить в интимную близость объект отклонил.
       СС гауптштурмфюрер М. Фишер"
      
       Милая, славная Марта Фишер свою службу начинала в том самом знаменитом "салоне Китти" в качестве проститутки-осведомительницы. Она специализировалась на скандинавах. С ее помощью были завербованы несколько шведских и норвежских дипломатов. Качество ее работы было настолько высоким, что недавняя воспитанница "Гитлерюгенда" стремительно поднималась по служебной лестнице и, несмотря на свою скромную должность в посольстве, на своей другой, настоящей службе имела довольно большой чин. В СС с ней считались, хотя и называли за глаза шлюхой.
      
       Признаться, Конрад понятия не имел, с чего начать, и совершенно не представлял, как именно он станет налаживать контакты с представителями противника, то есть с красными, и где их вообще искать. Не в советское же посольство обращаться за помощью.
       По совету Канариса фон Гетц стал вести открытый образ жизни. Он старался бывать везде, куда стекается чиновный и финансовый люд Стокгольма, раздавая между делом свои визитные карточки и заводя новые полезные знакомства. Его могли видеть в театре, на приемах, в ресторанах. Через пару недель после его приезда весь светский Стокгольм был в курсе того, что в немецком посольстве появился новый военный атташе, блестящий офицер, близко стоящий к самому Герингу, храбрый солдат, отважно сражавшийся с большевиками, и наконец, хорошо воспитанный молодой человек, приятный и интересный собеседник. Дамы просили своих мужей пригласить фон Гетца к ним на обед и со жгучим интересом допытывались подробностей о войне с большевиками на Востоке. В их представлении большевики напоминали свирепых сибирских медведей, все они ходили в меховых шапках с огромными красными звездами, отличались густой щетиной и запахом перегара изо рта, у каждого в одной руке шашка, в другой - винтовка, а в зубах зажата финка.
       Что мог фон Гетц рассказать этим изнеженным женщинам с холеными руками, главным занятием которых была полировка ногтей, примерка модных платьев и посещение светских мероприятий? Неужели про то, как один из этих "медведей" подловил его на вираже и изрешетил из пулеметов его "мессершмитт"? Про подожженные немецкие танки? Про похоронки, которые тысячами шли в Германию из России? Они бы просто этого не поняли. Отсюда, из тихой и уютной Швеции, невозможно было представить, что где-то совсем недалеко миллионы людей с той и с другой стороны, оставив свои семьи, своих любимых, бросив свою работу, сошлись на пространстве шириной в три тысячи километров, чтобы убивать друг друга. Что они ежедневно, ежечасно уничтожают друг друга с нарастающей яростью, умножая скорбь матерей и вдов. Что, ожесточившись от беспрерывных смертей вокруг себя, многие из них теряют человеческий облик, переполненные ненавистью и жаждой убийства. А сотни эшелонов подвозят к фронту новое пушечное мясо взамен того, которое уже поглотила мясорубка войны.
       Разум человеческий не принимает того, что может его ужаснуть.
       Фон Гетц с улыбкой рассказывал забавные эпизоды из своей службы в России, оставляя дам при их мнении о "русских медведях" и лютой русской зиме, страшнее которой нет ничего на свете.
       На одной из светских вечеринок фон Гетц познакомился с Раулем Валленштейном.
       Этот замечательный человек заслуживает того, чтобы немного рассказать о нем.
       Рауль родился в богатой шведско-еврейской семье, учился в частной школе, своим строгим уставом больше напоминающей монастырь. После окончания школы он поступил в университет в Берне, стажировку проходил в Оксфорде, там же защитил сначала магистерскую, а позже и докторскую диссертацию в области экономики и права. Ему тогда едва исполнилось двадцать шесть лет. Валленштейн свободно говорил на немецком, английском, французском языках, мог изъясняться на финском и польском, понимал по-венгерски. Словом, это был блестяще, глубоко и всесторонне образованный человек.
       После получения докторской степени Рауль отклонил предложение отца войти в семейный бизнес на правах младшего компаньона. Он решил торить свой собственный путь к успеху и стал публиковать свои статьи на экономические темы в крупных зарубежных газетах, таких как лондонская "Times", парижская "Moneteur" и американская "News Week", с которыми начал сотрудничать еще студентом. Его статьи отличались знанием предмета, глубиной анализа и точными прогнозами. Их охотно публиковали, а гонорары за них постепенно росли. Таким образом, Рауль Валленштейн стал довольно состоятельным человеком и без капиталов своего отца. Нужно, правда, заметить, что имя отца и его влияние на бирже открыло для Рауля двери офисов Уолл-Стрит и кабинетов правительственных чиновников. С 1938 года Валленштейн состоял на службе в качестве консультанта правительства Его Величества короля Швеции.
       Когда Германия напала на Польшу, Валленштейн был в числе тех немногих, кто понял, что это не локальный конфликт, а начало большой войны, которая перевернет весь ход мировой истории. После высадки немцев под Нарвиком весной сорокового года Валленштейн пришел в штаб-квартиру Международного Красного Креста, благо она располагалась тут же в Стокгольме, и безвозмездно предложил свои услуги в качестве волонтера. Хочу заверить читателей в том, что Валленштейн не был ни штатным сотрудником, ни осведомителем ни одной из спецслужб, ведущих в то время свою деятельность в Стокгольме. Этот тихий, понастоящему интеллигентный человек просто не мог жить спокойно и счастливо, зная, что где-то, пусть не в его стране, гибнут и страдают люди.
      
      

    Дневник: 18 сентября 1941 г.

       Удивительно то, что (не только у нас, но и в Англии) война огрубила людей настолько, что они совершенно теряют чувство меры. Сегодня по радио рассказали, что английские газеты организуют "Фонд бомбардировки Берлина". Каждый может внести известную сумму, и на Берлин будет сброшена с указанием его имени бомба соответствующей стоимости и веса (десятью фунтами стерлингов убойность бомбы обеспечена). Война омерзительна!..
       В штыковых атаках люди бьют друг друга по переносице прикладами, от удара глаза выскакивают сразу на грудь ударившего. Все века самоотверженное горение всех, кто создавал культуру человечества, служит лишь тому, чтобы достичь наибольшей убойности (включая детей).
      
       Они были интересны друг другу и быстро подружились. Валленштейн, не доверявший газетным сообщениям, живо интересовался действительным положением дел на Восточном фронте и мнением фон Гетца относительно военного потенциала и качества боевой техники воюющих держав, а Конрад нашел для себя много интересного и полезного в рассуждениях Валленштейна на политические и экономические темы. До этого фон Гетц и не подозревал, что военные успехи или неудачи могут оказывать влияние на состояние биржи и колебание курса валют даже тех государств, которые не находятся в состоянии войны.
       Чаще всего они беседовали во время совместных прогулок по городу. Друзья гуляли неторопливым шагом, разговаривая вполголоса, при этом, не сговариваясь, выбирали малолюдные улочки.
       - ...Так вы, Конрад, по-прежнему убеждены, что победа Германии на Востоке все еще возможна? - продолжая начатый разговор, спросил Валленштейн.
       - Более чем когда-либо. Как говорит фюрер...
       - Ваш фюрер много чего говорит, - мягко перебил собеседника Валленштейн, - Еще больше говорит доктор Геббельс. Однако рейхсмарка еще до войны перестала быть конвертируемой валютой, а хранилища Рейхсбанка не имеют достаточного золотого запаса. Какими средствами, на ваш взгляд, Германия способна одержать победу над русскими?
       - Прежде всего за счет духа нации. В Рейхе сейчас небывалый подъем и воодушевление. Весь немецкий народ полон решимости опрокинуть большевиков за Урал.
       - Дух нации в пушку не зарядишь и на хлеб, как говорится, не намажешь, - улыбнулся Валленштейн. - Я полагаю, что большевики не согласятся "опрокидываться". Они уже восемь месяцев противостоят вермахту и даже перешли в контрнаступление под Москвой. Очевидно, что ваш блицкриг на Востоке провалился, а иной военной доктриной Германия не располагает. Ваш фюрер и ваш Генеральный штаб даже теоретически не просчитывали возможность затяжной войны с коммунистами, а Управление тыла вермахта не удосужилось разместить заказ на пошив зимнего обмундирования для солдат. Впереди летняя кампания сорок второго года. Как вы думаете, где будет нанесен основной удар?
       - Помилуйте, дорогой Рауль, я не служу в генштабе, а генерал Браухич не просит моего совета при планировании боевых операций.
       - Ну а все-таки. Вы же военный человек.
       - Я думаю, что основной удар по русским будет нанесен на юге, а отвлекающий - на севере или северо-востоке.
       - Браво, господин оберст-лейтенант! - похвалил Валленштейн. - На днях я задавал этот вопрос английскому военному атташе. Его ответ был таким же. Как вы думаете, если здесь, в Стокгольме, за тысячу километров от Восточного фронта, два старших офицера из разных армий не сговариваясь пришли к одинаковому выводу относительно летней кампании, то что же думают об этом в Генеральном штабе Красной армии?
       Фон Гетц промолчал. Ему нечего было ответить. Его покоряло умение Валленштейна, задавая простые и очевидные вопросы, наводить собеседника на неожиданные ответы и парадоксальные выводы.
       - Ну, хорошо, - продолжил Валленштейн. - Какими средствами, помимо "духа нации", вермахт сможет обеспечить себе устойчивое преимущество над русскими в предстоящей кампании?
       - Мы превосходим русских в военной технике.
       - Не факт, дорогой Конрад, далеко не факт.
       - Как?! Наши танки...
       - Да, лучшие в мире, - договорил за него Валленштейн. - Не так ли? Только немецкие "Панцер-Ш" не могут сколько-нибудь серьезно противостоять Т-34 русских, а "Панцеров-IV" у вас явно недостаточно, хотя и эта машина тоже проигрывает Т-34 по тактико-техническим характеристикам.
       - Я, конечно, не танкист, но готов поспорить, что наши танки не только ни в чем не уступают русским, но и превосходят их по огневой мощи.
       - Да не горячитесь вы так, - успокоил фон Гетца Валленштейн. - Я ни в чем не собираюсь вас разубеждать и уж тем более не требую от вас никаких доказательств вашей правоты. Превосходят так превосходят, - согласился он с собеседником. - Я охотно принимаю ваши слова на веру. Но еще полгода назад в одной финской газете мне попалась статья, в которой рассказывалось, как в самом начале немецкого вторжения в Россию один русский танк "KB", вкопанный в землю возле шоссе по самую башню, целые сутки сдерживал продвижение вашей группы армий "Север". Когда кончились снаряды, экипаж покинул танк и взорвал его. После боя на броне этого танка насчитали около двухсот прямых попаданий, по-видимому, не причинивших ему никакого вреда.
       Валленштейн сделал паузу.
       - Или финны все это выдумали с целью пропаганды военной мощи Советов? - посмотрел он на Конрада. - А ведь войск группы армий "Север" хватило на то, чтобы блокировать Ленинград и противостоять трем фронтам русских, - заключил он.
       - Неужели и наша авиация никуда не годна? - с обидой спросил фон Гетц.
       - Нет, отчего же? - переспросил Валленштейн. - Вы сами летчик. Если судить по наградам - летчик неплохой. Вы лучше меня можете сопоставить немецкие и русские самолеты и сделать вывод.
       - Наш "мессершмитт" превосходит русские ЛАГГи и МиГи по всем характеристикам.
       - Однако вы сами рассказывали, что были сбиты именно пилотом фанерного ЛАГГа. Извините меня, - моментально вставил Валленштейн, увидав, что фон Гетц досадливо поморщился от этого неприятного упоминания. - Я не хотел вас обидеть.
       - Нет, ничего. Я признаю, дорогой Рауль, что ваши знания значительно превосходят мои, но в данном вопросе я играю на своем поле. Во-первых, ЛАГГ действительно фанерный, он прошивается одной очередью насквозь. Но на нем стоит весьма приличный мотор. Благодаря мощному мотору и своей легкости этот самолет показывает хорошие летные характеристики, однако обладает чрезвычайно низкой живучестью. Не хочу хвастать, но в паре с моим ведомым я не раздумывая принимал бой с четверкой ЛАГГов. Во-вторых, у меня это был уже шестой вылет за день, и вы должны понимать, что я просто устал. Рассеянное внимание, замедленная реакция и все такое... В-третьих, судя по почерку, в том ЛАГГе сидел хороший опытный пилот, налетавший не менее тысячи часов. А в-четвертых, и я могу это подтвердить где угодно, немецкие самолеты на голову выше советских.
       - Вам виднее, - не стал спорить Валленштейн. - Ваше господство в воздухе на всех фронтах - на Востоке и на Западе - очевидно. Но, господин оберст-лейтенант, согласитесь со мной вот в чем. Для того чтобы сохранять господство в воздухе и впредь, самолетный парк необходимо пополнять новыми машинами. Как бы ни были плохи самолеты противника, они все равно будут сбивать ваши "мессершмитты", пусть даже в пропорции один к двадцати. На место сбитых самолетов с заводов должны поступать новые. Для производства самолетов нужен в первую очередь алюминий. А его в Германии нет. Нет в Германии своего никеля, марганца, магния. Германия импортирует руду из Швеции и Норвегии. Что вы будете делать, если английские крейсеры перекроют этот канал поставок? А русские сумели организовать на Урале выпуск боеприпасов и боевой техники и быстро наращивают производство. Они не связаны дефицитом полезных ископаемых, у них неисчерпаемые людские ресурсы. Кроме того, по ленд-лизу Америка и Англия поставляют им все необходимое для продолжения войны, от танков до тушенки.
       Фон Гетц задумался. Он был военным и никогда ранее не задавался экономическими вопросами. Его делом до сих пор было летать и сбивать самолеты противника. Он летал и сбивал и своих подчиненных учил летать и сбивать. Никто его к ответам на такие вопросы не готовил. Возможно, именно поэтому ему и было интересно общаться с Валленштейном, несмотря на то что тот был еврей-полукровка. Валленштейн заставлял фон Гетца гораздо шире смотреть на то, что происходило в мире, и фон Гетц, может быть впервые в жизни, вынужден был признать, что из читального зала библиотеки обзор куда шире и дальше, чем из кабины самого современного истребителя.
       В тот день Валленштейн, сам того не желая и не догадываясь об этом, посеял в душе немецкого оберст-лейтенанта люфтваффе первые семена сомнения в правильности курса, по которому двигалась его страна. В тот день Конрад фон Гетц впервые задумался, а не летит ли его страна, его старая добрая Германия в пропасть.
       И испугался этой мысли.
      
       Этим же вечером в Берлин ушли две шифровки.
      
      

    "Ставка Верховного командования Вермахта

    Главное управление военной разведки

    Адмиралу Канарису. Строго секретно. Лично

    Господин Адмирал,

       в настоящий момент вышел на контакт с сотрудником Международного Красного Креста Валленштейном. Он может интересовать нас не только как представитель известного банкирского дома, но и как журналист, имеющий давние налаженные связи с рядом стран Запада. В настоящий момент не могу достоверно утверждать о наличии у него связей в России, но по ряду косвенных признаков такая возможность не исключается. Кроме того, Валленштейн служит для меня источником самой разнообразной информации, которая помогает мне в реализации полученного от Вас задания. Прошу дать санкцию на поддержание и дальнейшее развитие контакта с Валленштейном.
       Ваш, оберст-лейтенант фон Гетц"
      
      

    "Начальнику VI Управления РСХА

    СС бригаденфюреру Шелленбергу

       Строго секретно
      
      

    Бригаденфюрер!

       Наблюдаемый объект вошел в контакт с представителем жидомасонского картеля Валленштейном. Валленштейн известен своими публикациями в печатных изданиях, издающихся на Западе на средства сионистских организаций. Благодаря своему еврейскому происхождению, а также влиянию отца, крупного банкира, Валленштейн имеет самые тесные связи с еврейским финансовым капиталом Уолл-Стрит и на Лондонской бирже. В настоящий момент Валленштейн является сотрудником Международного Красного Креста. Статус волонтера МКК позволяет ему свободно передвигаться по странам Европы, в том числе и воюющим против нас. Прошу Вас сообщить мне возможно полную информацию о Валленштейне Рауле, 1909 года рождения, уроженце Стокгольма, Швеция, из картотеки управления. Если Валленштейн каким-либо образом связан с вражеской разведкой, вред, который способен причинить Рейху данный человек, трудно переоценить.
       Хайль Гитлер!
       СС гауптштурмфюрер М. Фишер"
      

    XXXV

      
       "Совершенно секретно
       Народному комиссару внутренних дел СССР
       Генеральному комиссару
       государственной безопасности
       товарищу БЕРИЯ
      
      

    Справка

       С начала войны по 10-е октября с. г. особыми отделами НКВД и заградительными отрядами войск НКВД по охране тыла задержано 657 364 военнослужащих, отставших от своих частей и бежавших с фронта.
       Из них оперативными заслонами особых отделов задержано 249 969 человек и заградительными отрядами войск НКВД по охране тыла - 407 395 военнослужащих.
       Из числа задержанных особыми отделами арестовано 25 878 человек, остальные 632 486 человек сформированы в части и вновь направлены на фронт.
       В числе арестованных особыми отделами:
       шпионов - 1505;
       диверсантов - 308;
       изменников - 2621;
       трусов и паникеров - 2643;
       дезертиров - 8772;
       распространителей провокационных слухов - 3987; самострельщиков - 1671;
       других - 4371.
       Всего - 25 878.
       По постановлениям особых отделов и по приговорам Военных трибуналов расстреляно 10 201 человек, из них расстреляно перед строем - 3321 человек.
       По фронтам эти данные распределяются:
       Ленинградский: арестовано - 1044;
       расстреляно - 854;
       расстреляно перед строем - 430;
       Карельский: арестовано - 468;
       расстреляно - 263;
       расстреляно перед строем - 132;
       Северный: арестовано - 1683;
       расстреляно - 933;
       расстреляно перед строем - 280;
       Северо-Западный: арестовано - 3440;
       расстреляно - 1600;
       расстреляно перед строем - 730;
       Западный: арестовано - 4013;
       расстреляно - 2136;
       расстреляно перед строем - 556;
       Юго-Западный: арестовано - 3249;
       расстреляно - 868;
       расстреляно перед строем - 280;
       Южный: арестовано - 3599;
       расстреляно - 919;
       расстреляно перед строем - 191;
       Брянский: арестовано - 799;
       расстреляно - 389;
       расстреляно перед строем - 107;
       Центральный: арестовано - 686;
       расстреляно - 346;
       расстреляно перед строем - 234;
       Резервные армии: арестовано - 2516;
       расстреляно - 894;
       расстреляно перед строем - 157.
       Зам. нач. Управления ОО НКВД СССР
       Комиссар гос. безопасности 3-го ранга
       Мильштейн
       10 октября 1941 года".
      
      

    Дневник. 16 октября 1941 г., утро

       Итак, крах. Газет еще нет. Не знаю, будут ли. Говорят, по радио объявлено, что фронт прорван, что поезда уже вообще не ходят, что всем рабочим выдают зарплату на месяц и распускают, и уже ломают станки. По улицам все время идут люди с мешками за спиной. Слушаю очередные рассказы о невероятной неразберихе на фронте. Очевидно, все кончается. Говорят, что выступила Япония. Разгром, должно быть, такой, что подыматься будет трудно. Думать, что где-то сумеют организовать сопротивление, не приходится. Таким образом, мир, должно быть, станет единым под эгидой Гитлера.
       Был на улице. Идут, как всегда, трамваи. Метро не работает. Проносятся машины с вещами. Множество людей с поклажей. Вид у них безнадежный. Идет военный, еврей, седой, свернутое одеяло, из него просыпались какие-то книжечки. Я посмотрел - "Спутник агитатора". Собрал, пошел. Вдруг приехала все-таки машина. Зашел Шенгели. Он остался. Хочет, в случае чего, открыть "студию стиха" (поэты всегда найдутся!).
       Договорились работать вместе. Проехали на машине с ним по городу. Всюду та же картина. Унылые люди с поклажей, разрозненные военные части, мотоциклы, танки. По Ленинградскому шоссе проехали три тяжелые пушки. Теперь смотришь на них, как на "осколки разбитого вдребезги". Заехал к Е.А., отпустил машину, по делам шофера. Она в прострации, не уехала. Хотела уйти - не ушла, отрезана от родных. Были на вокзале. Никто не уехал: евреи, коммунисты, раненый Матусовский в военной форме. Не хочет снимать: "не изменю Родине". Президиум улетел ночью в Казань. Деньги за билеты выдали обратно. Ин-т Горького пешком пошел в город Горький. Это же предложено другим учреждениям (пожелающим). Интересно, что никто не заботится и о коммунистах. Они не собраны, не организованы, остаются дома, ничего не знают. Характерное доказательство давнишней смерти партии. В 4.30 объявили по радио, что в 5 выступит председатель Моссовета Пронин. В 5 перенесли его на 6. В 6 часов он не выступил, а передали распоряжение Моссовета, чтобы учреждения работали нормально. Получили на эвакуационное свидетельство хлеб на 10 дней. В очередях и в городе вообще резко враждебное настроение по отношению к "бывшему режиму"*: предали, бросили, оставили. Уже жгут портреты вождей, советуют бросать сочинения отцов церкви*. Шофер мой умудрился достать бензин, полный бак. Но ехать я не хочу. На местах будет, вероятно, анархия. Ушаковы поторопились. Вернулись посланные копать: негде. Сейчас: ночь, сильно стреляют, но говорят, что уже с утра увозили зенитки. Е.А. озабочена, как быть с идеологией. Как бы ни кончились дела, если даже Англия разобьет Гитлера, старый режим не вернется. "Была без радости любовь, разлука будет без печали". Но, вероятнее, компромисс англичан с Гитлером и мои прогнозы лопнули. Поразительно бездарно мы кончили как раз тогда, когда, казалось, сумели стаби
       лизировать положение. Национальный позор велик. Еще нельзя осознать горечь еще одного и грандиозного поражения не строя, конечно, а страны. Опять бездарная власть, в который раз. Неужели народ заслуживает правительства? Новые рассказы о позорном провале в июне: измены, оставления невзорванных мостов и целых дотов. На фронте сейчас дают по 20--30 патронов на стрелка и пять гранат на взвод против танков.
       * Имеются в виду сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.
      
      

    17 ?октября?

       Сегодняшний день как-то спокойнее. Тон газет тверже. Немцев нет, и нет признаков ближнего боя. Объявилась руководящая личность: выступил по радио Щербаков, сказал, что Москва будет обороняться, предупредил о возможности сильных бомбардировок. Вечером дали тревогу, отправились в убежище, но через 40 минут дали отбой.?...? Наступление идет уже семнадцатый день. Теперь дело в выдержке, в резервах. Если мы сможем упереться, может быть, немцы и выдохнутся у ворот Москвы. Это было бы эффектно. Но для партии и вообще руководства день 16 октября можно сравнить с 9 января 1905 года. Население не скрывает своего враждебного и презрительного отношения к руководителям, давшим образец массового безответственного и, так сказать, преждевременного бегства. Это им массы не простят. Слухи (как острят, агентства ГОГ - говорила одна гражданка, ОБС - одна баба сказала и т. п.) говорят, что Сталин, Микоян и Каганович улетели из Москвы 15-го. Это похоже на правду, так как развал ощутился именно с утра 16. Говорят, что Тимошенко в плену, Буденный ранен, Ворошилов убит. Во всяком случае сегодня газеты признали, что наши войска окружены на Вяземском направлении. Вчера все шло по принципу "Спасайся, кто может". Убежали с деньгами многие кассиры, директора. Директор изд-ва "Искусство" с револьвером отнял у кассира 70 тыс., разделил с замами и убежал. Где-то убежал директор кожевенного завода, после чего рабочие уже сами растащили кожи. Где-то растащили продовольственный склад. Сегодня говорят о расстрелах ряда бежавших директоров военных предприятий, о том, что заставы на всех шоссе отбирают в машинах все, что в них везут и т. п. Магазины работают всю ночь, выброшено много продовольствия. Дают пуд муки на карточку и т. п. Но очереди огромные. Резко усилилось хулиганство. Появились подозрительные личности: веселые и пьяные. Красноармейцы не отдают чести командирам и т. п. Но части проходят по Москве с песнями, бодро. В Японии смена кабинета. Может быть, к войне?
      
      

    18 октября

       Оставлена та Одесса, которую враг никогда не должен был взять. Ночью была сильная канонада (зенитная). Продолжается, так сказать, консолидация сил. По радио выступил Пронин. В передаче Лютика, его слышавшего, он сказал, что Москву не возьмут, что она опоясывается кольцом укреплений, что бежавшие будут отданы под суд, что те, кто вернулся с копки окопов, - дезертиры, и их возвращение было вредительством, что десант около Москвы полностью уничтожен, что будут открыты новые магазины и пр. Очевидно, повторилась июльская история, т. е. сначала все были перепуганы, а затем удар немцев не дошел до самого сердца. Началось собирание сил и организация сопротивления. Впрочем, мой шофер не без яда заметил, что, "выпустив гриву, за хвост не удержишься", он же уверяет, что немцы заняли Александров и Киржач. Если немцы в ближайшее время не возьмут Москву, то она станет фронтовым, а может быть, и осажденным городом со всеми неудобствами, отсюда вытекающими, но для хода кампании это, конечно, большой минус, с точки зрения немцев. Если они не дорвутся к зиме до Москвы, то настроение их армии должно сильно понизиться. Итак, каждый день вносит все новое и новое - "новизна сменяет новизну". Вероятнее всего, наступят тяжелые дни с голодом и с прочим.
      
      

    19 октября

       120 дней войны. Нельзя отрицать в ней элемента молниеносности. В этот срок мы почти разбиты. Немцы все же задержаны под Москвой, очевидно, км в 50-60-ти. "Но какою ценой?" Говорят, что Ворошилов хотел оставить Москву, чтоб сохранить армию, а Тимошенко настаивал на обороне Москвы. Оба варианта хуже. В городе все несколько успокоилось и нормализовалось.
       Сегодня сильно тает. Немцам сильно повезло с дорогами, так как необычно рано подмерзла земля, но сейчас может измениться погода, что ослабит их танки. Они, очевидно, несколько ослабили продвижение, вероятно, перегруппировываются для нового удара, но все же теряют время, а это для них важнее всего.
       Англичане ничего не делают - даже не бомбят Германию. Понять сие трудно. Неужели они все же договорились с Германией, и я повторяю ошибку Чемберлена, думавшего, что Сталин не сговорится с Гитлером?
       Александров не взят, но в Дмитрове десант (это все, конечно, "гог"). Орудийный завод в Подлипках будто бы взорван. Население в деревнях откровенно ждет немцев, а в прифронтовой полосе не берет советские деньги, а берет немецкие марки (будто бы). Всякие подробности о бегствах разных начальств. Картина вообще совершенно позорная. Русский мальчик "без штанов".
       У нас во дворе расквартирован истребительный батальон. Он заинтересован моей машиной и, вероятно, ее отберет.
       Японский кабинет сформирован и имеет подозрительно военный характер...
      
      

    21 октября

       ?...? Положение как-то стабилизировалось, фронт явно держится, и крепко; в очередях прекратились вольные разговоры, продукты есть, карточки на ноябрь будут выданы. Но авторитет партии подорван очень сильно. Вчера я говорил с двумя коммунистами, которые так ругали "его", что я вынужден был занять ортодоксальную позицию. В Институте Горького было собрание оставшихся. Оно показало, как расшатан государственный аппарат. Чувствуется, что в Академии - полный хаос. Руководство институтом поручено совсем мелким сотрудникам, которые ни к чему не приспособлены. Будет продолжаться эвакуация, она вообще идет полным ходом. Поезда пошли, так как починили мосты, разбитые немцами. Фронт примерно таков: Калинин - Можайск - Малоярославец - Калуга - Тула - Ефремов (с севера на юг). Я допускаю, что немцев остановили прочно. Упорно говорят о прибывших подкреплениях с Дальнего Востока. Возможна длительная осада, вдобавок в незамкнутом кольце. Если так пойдут дела, то Москву, может быть, и не возьмут совсем, и, во всяком случае, не молниеносно. На случай долгой осады, которая будет тяжелой и с бомбардировками, допускаю наш выезд в Саратов. Теперь ясно, что наш государственный аппарат сохранился и выезд куда-нибудь не грозит опасностью оказаться в условиях анархического распада. Этого немцам не удалось достигнуть, хотя 16-го они были к этому очень близки. Знакомый, ночью бродивший по Москве, говорил, что он побывал на десятке больших заводов: они были пусты, охраны не было, он свободно входил и выходил, все было брошено. Интересны причины этой паники, несомненно, шедшей сверху. Говорят, что на фронте совершенно не было снарядов, и войска побежали в ночь на 16-е, все бросив. Отсюда паника в Москве. Что спасло положение - неизвестно. Начались суды и расстрелы над бежавшими. Владимирское шоссе закрыто для частного транспорта. Снова поднимают на крыши зенитки, на бульвары вернулись аэростаты и воздушные заграждения, которые было увезли. Все это знак того, что Москву хотели оставить, а потом раздумали. Интересно, узнаем ли мы, в чем дело. В эти дни всюду сожгли архивы, на горе будущим историкам. Многие тайны стерты с лица земли в эти дни и умерли с их носителями, к сожалению. Ясно, что страна так разрушена, что восстановить ее без иностранной помощи будет нельзя, а это потребует отказа от многого. Таким образом, наши руководители сейчас борются за то, что в дальнейшем устранит их самих. Любопытная игра судьбы.
      
      

    Дневник: 23 февраля 1942 года.

       Вечером ждали реляции о победах, но так и не дождались. Утром - приказ Сталина, из которого видно, что мы обещали не устраивать мировую революцию и сообразили, что выгоднее брать немцев в плен, чем заставлять их драться до последнего. Говорят, что в лагерях наших пленных в Германии развилось людоедство. В Ленинграде голод ужасный. Михайлова в "Знамени", посещаемом многими военными, говорит о том, что каток войны будет еще ходить в разные стороны. То, что мы уже месяц не сообщаем о городах, означает, очевидно, что все они под вопросом. Значит, немцы ведут контратаки. Само по себе перемалывание их резервов полезно, но смущает незначительность оперативного пространства под Москвой. Приказ Сталина, в котором ни слова о союзниках, многозначителен. Нет ли в нем намека на компромисс? Но все равно грядущее темно. Глебов заявил мне вчера, что через год мы будем воевать с Англией и будущие историки будут ломать голову над тем, зачем Черчилль в 1942 году давал нам танки, которые в 1943 году будут бить англичан. Впрочем, то же они спросят, вероятно, и о нашей нефти в 1942 году. Все дело в выигрыше темпа! Интересно, в чем смысл смены кабинета в Англии. Победит, вероятно, тот, кто последний вступит в войну.
      
       Москва, 23 февраля 1942 года.
       Настроение у Головина было прекрасное. Под Москвой немцам всыпали перцу, и они драпали, поджав хвосты. Теперь всем в мире - и в Европе, и за океаном - стало ясно, что Красная армия выстояла, Советский Союз выдержал удар, германская военная машина забуксовала и увязла на Восточном фронте. Немецкий план блицкрига рухнул. Военные и политические руководители Рейха в Берлине должны были чувствовать себя неуютно.
       А ведь все висело на волоске.
       Летом-осенью прошлого года фронт стремительно и неумолимо приближался к Москве. Казалось, не хватит никаких человеческих сил остановить эту железную лавину. Любая операция немецких генералов неизменно была успешной. Красные командиры, которых никто и никогда не учил действиям в обороне, никак не могли "зацепиться за землю" и выставить наконец надежный заслон. Части и соединения Красной армии попадали в окружения. На оккупированной немцами территории да и в советском тылу все наглее стали поднимать голову белогвардейские и кулацкие недобитки. Советская власть за неполных двадцать четыре года своего существования катком прокатилась по судьбам миллионов человек, корежа и ломая их без всякого разбора и жалости. И вот теперь, когда, как многим казалось, настал грозный час расплаты, эти миллионы хотели предъявить ей свои счета.
       По мере приближения фронта Москву все чаще стали бомбить. Истребители ПВО, не щадя себя, отражали налеты немецких бомбардировщиков, но те все равно пробивались и сыпали бомбы на город. Не только окраины, но и центр столицы пострадали от бомбежек. Бомба попала в ресторан "Прага", был разрушен театр Вахтангова - в каком-то километре от Кремля.
       Кремль, по счастью, не пострадал.
       Головин вспомнил, что, когда 10 октября Сталин объявил Москву на осадном положении, он дал команду подготовить большую часть секретных документов к уничтожению. Прежде всего - списки агентуры, информаторов и осведомителей. Подвергать их риску захвата или утраты при эвакуации он не имел права.
       Самым тяжелым днем в его жизни было 16 октября сорок первого года. Вспоминать горько и стыдно. За свой народ стыдно. За москвичей.
       В этот день перед наступающими немецкими войсками не оказалось фронта. Ни одной роты. Ни одного солдата. Похоже, немцы сами опешили от такого поворота событий и посчитали отсутствие советских войск перед собой какой-то изощренной византийской ловушкой. Им ничто не мешало вступить в Москву и завязать уличные бои, но немецких генералов сдерживала директива Гитлера, запрещавшая войскам вступать в город.
       Граждане и даже ответственные работники ничего об этой директиве не знали. Кто-то принес весть о том, что наши войска отступают, и разразилась паника. Стихийно и лавинообразно. Масла в огонь подлило утреннее сообщение по радио всесоюзного любимца Левитана, который, зачитывая сводку, заявил, что немецкие войска вступили на Ленинградское шоссе.
       Что тут началось!
       Головин позвонил знакомому секретарю одного из московских райкомов ВКП(б) и попросил его рассказать об обстановке в городе, но тот и сам ничего не знал. Секретарь слышал и сплетни, и утреннее сообщение Левитана о том, что немцы уже на окраине Москвы, и срочно давал последние инструкции коммунистам, которым предстояло остаться в подполье во время оккупации. Ближе к полудню зашел Штейн. Он был в штатском и объяснил это тем, что в форме передвигаться по городу небезопасно. Штейн очень спокойно и обстоятельно доложил, что в городе идет погром продовольственных магазинов и складов, звучат призывы к расправе над коммунистами и энкавэдэшниками. Он сам видел трупы трех милиционеров, которых пьяная и озверелая толпа забила до смерти.
       Разведчик - в любых обстоятельствах разведчик, поэтому Штейн не упустил из виду и доложил, что идут пораженческие разговоры. Он сам слышал, как одна пожилая тетка говорила какой-то молодухе, явно незнакомой, что, мол, Гитлер - он не против русских, он против Сталина и коммунистов. Поубивать бы всех их, глядишь, и с Гитлером мир выйдет. А какой-то старик в очках в металлической оправе, по виду из рабочих, говорил толпе, что при Романове жилось лучше, чем при коммунистах. Вольготнее и сытнее. И лично он ничего не имеет против возврата к старому строю.
       В одном из райкомов партии, том самом, куда звонил сам Головин, Штейн видел в кабинете заворготделом ручной пулемет на подоконнике и три диска к нему. Значит, и партийцы сочли, что панические слухи соответствуют действительности.
       Штейн решил лично убедиться в правдивости слухов и отправился на "Ленинградку". Никаких немцев там не было, но из некоторых окон, он своими глазами это видел, торчали белые флаги капитуляции.
       Слушать это было невыносимо тяжело. Двадцать четыре года Головин крепил советский строй. Вся его воля, силы, талант были отданы советской власти, при этой власти он из простого красноармейца вырос до генерала, ей он верил безгранично, и вот теперь все летело в тартарары.
       В этот же день после обеда до Головина довели под роспись приказ Государственного комитета обороны о переносе столичных функций в Куйбышев. Совету народных комиссаров и всем посольствам предлагалось переехать туда немедленно. Ответственность за выполнение приказа возлагалась на Молотова. Приказ был подписан Сталиным.
       Ему казалось, что рухнул мир.
       Тремя днями ранее, шестнадцатого октября, секретарь МК и МГК ВКП(б), кандидат в члены Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б) товарищ Щербаков экстренно собрал актив московской партийной организации. На активе он призвал "превратить Москву в неприступную крепость", объявил всех московских коммунистов и комсомольцев мобилизованными и дал распоряжение немедленно начать формирование в каждом районе коммунистических рот и батальонов, а на всех предприятиях, учреждениях и жилых домах создать отряды и группы истребителей танков, пулеметчиков, снайперов и минеров. Но это была уже агония. Вчерашние штатские люди не могли, как по мановению волшебной палочки, в считанные сутки превратиться в железных солдат. В эти дни московская парторганизация дополнительно выставила на фронт пятьдесят тысяч коммунистов и комсомольцев в составе частей народного ополчения. Пятьдесят тысяч плохо вооруженных и почти не обученных людей были по приказу партии брошены в топку войны. Выжили единицы.
       Штейн, просочившийся на собрание актива, докладывал позднее, что, помимо клятв и призывов "выстоять любой ценой и не сдать город фашистам", в задних рядах "активисты" вполголоса рассуждали, куда лучше вывезти семью и где можно схорониться во время грядущей и неизбежной оккупации.
       Но ничего. Выстояли. И пусть далеко еще до развязки, но дышать уже стало легче.
       По долгу службы Головин отлично разбирался в вопросах мировой и особенно европейской политики. На сегодняшний день расстановка сил была такова.
       Германия ведет войну в Атлантике с Англией и Америкой, на Востоке - с Советским Союзом, в Северной Африке совместно с итальянскими войсками она отражает натиски англичан.
       Италия при поддержке Германии стремится обеспечить господство в Средиземном море и Северной Африке.
       Япония захватила Китай, Индокитай, Океанию и ведет яростные бои против американских и австралийских войск.
       Штаты полтора месяца назад вступили в войну в крайне невыгодных для себя условиях, и их внимание сосредоточено сейчас не на Европе, а в зоне Тихого океана. Разгром японской авиацией американской эскадры в Перл-Харборе был воспринят в Америке как национальный позор и национальная трагедия. Теперь Рузвельт сделает все возможное для того, чтобы как можно скорее построить новый флот и с его помощью попытаться разбить японцев, иначе ему просто не усидеть в президентском кресле. И ему, и его администрации необходим скорейший и убедительный реванш. По всем Штатам арестованы и интернированы американцы японского происхождения. Такого не позволяли себе даже фашисты. На ведение боевых действий в Восточном полушарии у американцев сейчас просто не хватит сил.
       Великобритания заперлась на своем острове, который Черчилль превратил в крепость. Она ведет войну на море и терпит поражение от немецких подводных лодок. Экономика Великобритании, зависящая от морских поставок, находится в критическом состоянии. Второй фронт в Европе Великобритания в ближайшем будущем открыть не в состоянии. Гитлер по-прежнему силен. Пусть в Германии ощущается нехватка многих видов сырья, но военная промышленность Рейха работает с нарастающими темпами. Даже если бы это было жизненно необходимо для англичан, то все равно Черчилль никогда не допустил бы высадки в Европе. Для того он и стравливал СССР и Германию, чтобы наслаждаться зрелищем этой схватки как можно дольше. Можно быть уверенным в том, что Черчилль пошлет свои войска на помощь Советскому Союзу только тогда, когда Красная армия сама сломает Гитлеру хребет и советские танки пойдут на штурм Берлина. А все его разглагольствования относительно намерений открыть второй фронт, это так... Политика... Декларация намерений и подтверждение союзнических обязательств.
       У Советского Союза положение было, пожалуй, самое тяжелое из всех воюющих держав. На Дальнем Востоке сохранялась угроза японского вторжения. Для прикрытия советских границ были развернуты две армии, но они могли не выстоять в случае полномасштабного японского наступления. Хорошо, что появился противовес в лице Америки. Японцы получили сильного и решительного врага, теперь они будут вынуждены направить все свои силы на войну с ним. А вдруг самураи все-таки решат напасть на СССР? В большой политике возможны самые неожиданные повороты. Если японцы сумеют за два-три месяца разбить две наши армии прикрытия, то они получат доступ к неограниченным сырьевым ресурсам советского Дальнего Востока и Восточной Сибири. Под Москвой немцам дали прикурить, это должно охладить не в меру пылких азиатов, но, в случае японского нападения, отражать новую агрессию будет, по правде говоря, нечем.
       На советско-германском фронте ситуация стабилизировалась по крайней мере до конца весны. Раньше середины-конца апреля немцы не смогут вести активных наступательных действий по погодным условиям. Пусть сейчас, в феврале сорок второго года, исход войны еще не очевиден, но уже ясно, что Советский Союз этой войны не проиграл. Может быть, он ее не выиграет, но то, что не проиграл, - это точно. Но сколько еще советских людей должны погибнуть, прежде чем наступит мир? Десять миллионов? Двадцать? Пятьдесят?
       Головин не любил Германию, но и лютой ненависти к этой стране тоже не испытывал. Он рассматривал ее как сильного игрока на мировой арене и как сильнейшее в военном отношении государство в Европе. В голове его с сентября прошлого года созревала оперативная комбинация, для реализации которой сейчас наступили самые благоприятные предпосылки.
       Германия ведет войну на Западе, Юге и Востоке. Еще Бисмарк предостерегал от войны на два фронта и особенно от войны с Россией. В руководстве Рейха не могли этого не понимать. Следовательно, почетный мир с Советским Союзом возможен и даже выгоден Германии, так как развяжет ей руки для войны с Англией. Это даст ей дополнительно порядка двухсот дивизий, которые сейчас воюют против СССР и которые можно будет задействовать против англичан. Заключение почетного мира в границах, оговоренных пактом 1939 года, выгодно и СССР, так как не только позволит в кратчайшие сроки восстановить промышленность во временно оккупированных районах, не только нарастить военную мощь, но и сбережет миллионы жизней. Кроме того, территориальные приобретения от этой войны Советский Союз сделал еще в 1939--1940 годах. Больше в этой войне нам искать нечего. А пока Гитлер разделается с Англией, Красная армия будет превосходить по своей мощи все армии европейских стран, вместе взятые. Тогда можно будет разговаривать с Гитлером, да и со всем миром, с позиции грубой силы. Тогда станет возможным претворение в жизнь большевистского лозунга о мировой революции! Но первым шагом к Установлению советской власти во всем мире должно стать заключение почетного мира с Германией. И чем скорее - тем лучше. В любом случае, выход СССР из ненужной и невыгодной войны повлечет за собой изменение мирового баланса сил.
       Надо признать, что продолжение войны с Германией на стороне Англии и Америки тоже имеет свои политические выгоды. Союзники не только передают нам военное снаряжение, но и открывают военные технологии. Кроме того, они приглашают Советский Союз принять участие в решении вопросов о послевоенном мировом устройстве и готовы идти на значительные уступки в пользу СССР. Пойдет Сталин на заключение такого мира или нет - это его дело. Он руководитель государства, он несет всю полноту ответственности, ему и принимать решение. Но обязанность Головина как генерала разведки - дать главе государства возможность такого выбора.
       Поэтому он вызвал к себе Штейна, чтобы посвятить его в свои планы и привлечь к исполнению этой комбинации. Головин знал Штейна около десяти лет. Он поручал, а Штейн исполнял хитроумные, а порой и просто опасные задания. Доверие между ними было полное, но все-таки риск сохранялся немалый. Если бы о намерениях Головина искать мира с немцами узнал кто-нибудь кроме Штейна до того момента, когда генерал мог положить на стол Сталину все карты, с указанием конкретных сроков прекращения огня и порядка отхода немецких частей с территории СССР, то можно не сомневаться - начальник военной разведки попал бы в СМЕРШ и, будучи подвергнут допросу с применением некоторых специальных методов, молил бы о скорой смерти как о высшей милости. Поэтому Головин долго, целых пять месяцев, колебался и взвешивал все "за" и "против", прежде чем начать сегодняшний разговор.
       В дверь постучали, и на пороге появился Штейн. Он был по-прежнему одет в отглаженную гимнастерку и галифе, сапоги пускали солнечные зайчики, только лицо его осунулось и заметно постарело. Видно было, что человек уже долгое время работает, не считаясь со временем, без выходных, на износ.
       - Вызывали, Филипп Ильич? Доброе утро.
       - Вызывал, Олег Николаевич. Проходи, присаживайся, - Головин указал на мягкий стул рядом со своим столом.
       Около минуты оба молчали. Штейн деликатно покашливал в кулак.
       - Есть задание для тебя, - начал Головин.
       Штейн приготовился слушать.
       - В Стокгольме... Ты ведь у нас специалист по Скандинавии... - Он посмотрел на Штейна. Штейн промолчал, но видом своим дал понять, что специалист по Скандинавии именно он.
       - Так вот, в твоем любимом и знакомом тебе до закоулков Стокгольме объявилась редкая гадина: бывший царский генерал Синяев Аполлинарий Аркадьевич. В восемнадцатом году он воевал против советской власти в армии Юденича, потом в армии Колчака. После разгрома Колчака бежал в Китай, откуда переехал в Европу. Лет десять назад, не найдя для себя занятия в Париже, осел в Стокгольме. Жил бы он там себе до глубокой старости - и хрен бы с ним. За всеми белогвардейскими недобитками по свету гоняться - ни времени, ни людей не хватит. Тем более что сидел он, как мышь, тихо и, в отличие от генерала Краснова, себя никак не проявлял. А тут, понимаешь, зашевелился, гаденыш! Вот, полюбуйся, - Головин достал из ящика стола папку, развязал тесемки и вынул из нее несколько газет.
       Штейн взял газеты и не торопясь стал их пролистывать.
       - Интересующий тебя материал отчеркнут красным карандашом, уловил? - заметил Головин и продолжил: - В ряде шведских, норвежских и голландских газет, а также в эмигрантской русскоязычной печати
       стали появляться статьи этого самого Синяева, в котором тот призывает русских эмигрантов вступать в ряды НСДАП и записываться в добровольческие легионы ваффен-СС. Каково, а?
       Штейн снова промолчал, но было видно, что он очень внимательно впитывает эту информацию и готовит вопросы.
       - Надо тебе заметить, что Гиммлер осенью прошлого года отдал приказ о формировании в составе ваффен-СС нескольких национальных легионов для использования их на Восточном фронте. Легионы эти формируются из пленных прибалтов, кавказцев, белорусов и украинцев, до войны проживавших в западных областях, а также подонков и уголовников всех мастей. Этот самый Синяев активно и успешно ведет агитацию за вступление бывших офицеров и нижних чинов белой армии в русский легион ваффен-СС. Уловил?
       Штейн продолжал листать газеты.
       - Так вот, Олег Николаевич, меня не интересует, сам он додумался раскрыть свою поганую варежку или умные люди из СС ему подсказали, но запись добровольцев в русский легион идет. Во многом благодаря агитации этого Синяева. Уже подано несколько десятков заявлений. Этого мерзавца охраняют. Вокруг него постоянно крутятся несколько активистов из шведской организации национал-социалистов. Сам он частенько бывает замечен в немецком посольстве. Твоя задача - сделать так, чтобы об этом Синяеве ни в Европе, ни в мире никто никогда больше не услышал. Как ты с ним будешь договариваться - дело твое. Уловил? Я предупрежу технический отдел, чтобы тебе выделили любое спецсредство, которое может понадобиться для выполнения задания. Вся необходимая информация по Синяеву в этой папке, - Головин открыл сейф и извлек тонкую папку. - Вопросы?
       Штейн встал и опустил руки по швам.
       - Никак нет, товарищ генерал. Разрешите приступать к выполнению задания?
       Головин посмотрел на него снизу вверх и спокойно сказал:
       - Не разрешаю. Сядь. Это еще не все. Сколько времени тебе потребуется на подготовку?
       Штейн взвесил на одной ладони тонкую папку с сообщениями агентов о Синяеве, на другой - газеты с его статьями.
       - Час на ознакомление, час на размышление, часов шесть на составление плана и увязку моего проникновения в нейтральную Швецию, дня четыре на выяснение обстановки, сутки на исполнение. Я думаю, что через восемь дней доложу вам о выполнении задания.
       - Не торопись. Говорю же, что это еще не все. Уловил?
       Штейн сел обратно на стул. Головин встал из-за стола, прошелся по кабинету и встал у окна, опершись о подоконник.
       - А здорово мы немцу под Москвой дали, Олег Николаевич? - Головин повернулся к Штейну.
       - Здорово, Филипп Ильич, - согласился Штейн. - Теперь погоним гада.
       - От кого другого, а от тебя я не ожидал такого оптимизма, - Головин укоризненно посмотрел на Штейна. - Уже один раз Гитлера шапками закидали. Что, урок не пошел впрок? Ты где служишь?
       - В ГРУ.
       - Ты служишь в Генеральном штабе. Следовательно, обязан мыслить стратегически, а если своих мозгов не хватает, то слушай, что старшие по званию говорят.
       - Виноват! - Штейн снова встал и вытянулся по стойке "смирно".
       - Виноватых бьют, - заметил Головин уже мягче. - Сядь и слушай. Мы с тобой в одной упряжке уже не первый год. Много дел вместе наделали. Я тебе полностью доверяю и считаю, что сейчас могу с тобой разговаривать откровенно. Уловил?
       - Уловил, Филипп Ильич, - напрягся Штейн.
       - Война нами, можно сказать, уже выиграна. Но сколько крови еще прольется, прежде чем она окончится? И когда еще она окончится? - Головин сделал паузу, подошел вплотную к Штейну, положил руку ему на плечо. - Вот ты и поедешь в Швецию в поисках мира с немцами...
       Штейн резко и недоуменно посмотрел на Головина. Тот перехватил взгляд и, не меняя тона, так же спокойно продолжил:
       - Да не дергайся ты. Сиди спокойно. Тебя УЖЕ должны расстрелять. Если узнают об истинной цели твоего визита в родной Стокгольм от меня - то расстреляют за то, что не донес. А если донесешь, то расстреляют за то, что ЗНАЛ... За сопричастность... Так что сиди спокойно, и давай-ка обсудим детали.
       Штейн встал, одернул гимнастерку, поправил портупею и четко выговорил:
       - Товарищ генерал! Подполковник Штейн готов выполнить любой ваш приказ.
       - Ну и молодец, что готов, - отеческим жестом Головин усадил Штейна обратно на стул. - Удачно этот Синяев возник на горизонте. Чрезвычайно удобное прикрытие для твоего внедрения в Швецию. А теперь слушай...
       Головин снова подошел к сейфу, достал из него еще одну тонкую папку.
       - Около трех недель назад, как сообщает наш резидент в Стокгольме, в немецкое посольство прибыл новый военный атташе - некий оберст-лейтенант фон Гетц. Паренек непростой. Десять лет в люфтваффе, стажировку проходил у нас под Горьким, отличный летчик-истребитель, дрался в Испании, Польше, Франции, у нас - само собой. Полгода назад ему был вручен Рыцарский Железный крест. Кому попало такую награду не вручают. Уловил? В "Фелькишер беобахтер" его рожу напечатали... Представляешь, если бы ты появился на первой полосе "Правды"? - Головин усмехнулся своей фантазии. - Его тут неподалеку, в Подмосковье, подожгли в бою, так он в госпиталь лататься поехал. И тут вот какая забавная история получается. Рана у этого фон Гетца была совсем не смертельная, как говорится, летать бы еще и летать. А его посылают на дипломатическую работу в спокойную нейтральную страну. Как ты думаешь, почему?
       - У меня есть два предположения, Филипп Ильич. Либо у Геринга асов девать некуда, либо этот фон Гетц - второй Талейран.
       - Да нет, Олег Николаевич. Не совсем так... Вернее, совсем не так. У Геринга каждый опытный летчик на счету, а наш новый друг в дипломатии, мягко говоря, понимает, как свинья в апельсинах. А вот теперь ответь мне, товарищ подполковник, зачем в самый разгар войны в нейтральной стране появляется опытный вояка, которому самое место в кабине самолета, а не на дипломатических раутах, и который в тонкостях мировой политики ни уха ни рыла не смыслит?
       - Не знаю, Филипп Ильич, - растерялся Штейн.
       - А я вот очень хочу это знать, - с нажимом сказал Головин. - И очень хочу, чтобы ты мне ответил на этот вопрос в самое ближайшее время. Для этого я тебе эту командировку и нарисовал. А чтобы ты понял, почему этот самый оберст-лейтенант меня интересует, я добавлю, что очень уж странные знакомства заводит наш друг в славном городе Стокгольме - пацифисты, клерикалы... Необычный интерес для офицера самой агрессивной армии мира. Уловил?
       - Улавливаю.
       - И последний штрих к портрету. Есть основания полагать, что оберст-лейтенант действует от имени и в интересах адмирала Канариса. Во всяком случае, должность военного атташе в немецком посольстве в Швеции традиционно использовалась как крыша для абвера. Вопрос, - Головин сделал паузу. - Не с аналогичными ли целями прибыл этот фон Гетц в Швецию? Не нас ли с тобой он там ищет и ждет?
       - Филипп Ильич, это было бы невероятно. Такое совпадение...
       - Совпадение? Может быть. Тогда ответь мне, для чего ему нужно было устанавливать самые тесные отношения с Международным Красным Крестом? А с волонтером этого Красного Креста Валленштейном фон Гетц вообще подружился. Они чуть ли не в обнимку по Стокгольму разгуливают.
       - С Раулем? - не удержался Штейн.
       - Вы знакомы?!! - изумился Головин.
       - Конечно. По работе в Стокгольме. Рауль Валленштейн - прекрасный журналист и образованнейший человек. Через этот канал я получил немало ценной и достоверной информации. Мы с ним в хороших отношениях.
       - Тогда тебе и карты в руки. Завтра жду тебя с планом действий, а первого марта ты уже должен разгуливать по Стокгольму в компании твоего друга Валленштейна.
       - Ясно. Разрешите идти?
       - Разрешаю.
       Когда Штейн был уже у дверей, Головин окликнул его:
       - Олег Николаевич.
       Штейн обернулся.
       - Поздравляю тебя с нашим праздником - Днем Красной армии.
       - Спасибо, товарищ генерал.
       - И в честь праздника разрешаю тебе двести сорок минут сна. Ложись в моей комнате отдыха. Там тебя никто беспокоить не будет. А то выглядишь ты как-то... устало.
       - Спасибо, Филипп Ильич.
       - И последнее. Если ребята из СМЕРШа узнают об этом нашем с тобой разговоре, то нас возьмут в такой оборот, что о смерти мы будем только мечтать как об избавлении от невыносимых мук и страданий. Нам даже повеситься до приведения приговора в исполнение не дадут. Уловил?
      
      

    Дневник: 25 марта 1942 года.

       О потерях - один командир говорил мне, что в его дивизии осталось всего 5 человек из старого состава. Слухи о мире упорны. Когда-то я логически вычислил войну. Теперь я вычисляю мир. Оправдаются ли мои вычисления? Но в дальнейшей борьбе нашей с Германией нет смысла. Ни для нас, ни для нее. Победа любой стороны будет куплена ценой ее истощения, выгодного лишь Англии. Выйдя из войны, мы стравим немцев с Англией и лишим" ее преимуществ того, кто приходит последним. А немцы, в сущности, сделали то, что им было надо: вывели нас из игры, предельно ослабив. А мир, судя по приказу Сталина, прост: очищение наших земель. Украина же будет совсем свободной. Это будет мудрым актом, довершающим сталинскую национальную политику.
       Говорят, что наши генералы заявили Сталину, что надо кончать: армия дальше не выдержит. Сомневаюсь в этом: армия выдержит еще. Дело в тыле, который явно ослаб: разруха идет crescendo.
      
      

    30 марта

       Заходил Изместьев. Он был в Таллине. Уезжал на пароходе рядом с "Кировым" под бомбами. У него на глазах взорвался наш миноносец, перехвативший торпеду, предназначенную для "Кирова". Тогда же утонул В.П.Бочкарев. Очень интересный человек. Я помню его по поездке в Киев в 1937 году. Он далеко пошел бы, жаль его. Все говорят о речи Майского в Лондоне. Для меня она симптом грядущего поворота к миру, вероятнее всего "похабному", как говорили в 1918 году. Впрочем, есть слух, что переговоры уже были, но "сам" их отклонил, так как немцы требовали Украину, Крым и нефть на каких-то особых началах.
      

    XXXVI

      
       У этого романа не было и не могло быть будущего. Он - советский человек, советский офицер, советский агент наконец, а она - простая шведская девушка из провинциального городка, приехавшая в столицу в поисках заработка и счастья. Их разделяла бездонная пропасть, по обеим сторонам которой стояли многомиллионные армии с тысячами танков и самолетов и сотнями боевых кораблей и подводных лодок. И все-таки Анна вызывала в Коле чувство, несовместимое с чувством долга. Будучи не в силах побороть свое влечение, он пытался хитрить с самим собой, стараясь примирить чувство и разум.
       "Ну и пусть она не русская, - рассуждал он про себя. - Пусть она родилась не в Советском Союзе. Так и я тоже не русский, а мордвин. Она просто не знает, какая замечательная страна - СССР! Страна, в которой все равны, в которой нет богатых и бедных, хозяев и холопов".
       Коля так увлекался, рисуя идиллические картины жизни в Стране Советов, что упускал из виду то обстоятельство, что и чудесного какао, и восхитительных пирожных, и маленьких уютных кафешек, к которым он успел привыкнуть, в Советском Союзе тоже нет. Да и как признаться ей во всем? Прямо так и заявить: "Я - русский шпион"?
       Колины размышления прервал знакомый, до боли родной голос:
       - Это у вас продается славянский шкаф?
       На пороге стоял высокий мужчина в модном пальто. Он наклонил голову, будто рассматривал свои ботинки, и поля шляпы мешали разглядеть его лицо.
       - Шкаф давно продан, - пролепетал в ответ Коля. - Могу предложить никелированную кровать.
       - С тумбочкой? - уточнил гость.
       - С тумбочкой, - подтвердил Коля.
       Наконец гость поднял голову и приподнял пальцем край шляпы.
       - Олег Николаевич!.. - выдохнул Коля.
       - Я, - подтвердил Штейн.
       Коля знал о приезде Штейна. Головин заблаговременно информировал его об этом и ориентировал на оказание всесторонней помощи. На время пребывания Штейна в Швеции Коля переходил в полное его подчинение. И все равно появление учителя и наставника оказалось неожиданным.
       - Олег Николаевич, вы как тут? - задал Коля очередной глупый вопрос.
       - Я-то? - улыбнулся Штейн, стягивая перчатки. - Я проездом. В Конотоп.
       Он прошелся широким шагом по Колиным хоромам.
       - Ничего устроился, - одобрил он Колино жилище. - Со вкусом.
       - Олег Николаевич, вы есть будете?
       - Молодец! - отметил Штейн. - Растешь и взрослеешь. Буду. Сказать по чести, я проголодался, как волк.
       Через десять минут на столе стояла яичница, был нарезан ломтями вкуснейший сыр, а в больших чашках ароматно дымился настоящий бразильский кофе.
       Штейн, отдавая честь угощению, взял быка непосредственно за рога и наставлял Колю:
       - Ну, Николай свет Федорович, пардон, товарищ Неминен, считайте, что вы выиграли главный приз в своей жизни.
       - Какой? - не удержался Коля.
       - Во-первых, вам досрочно присвоено звание капитана. Головин постарался. Приказ на тебя сам Сталин подписывал. Так-то.
       Коля зарделся от радости. Шутка ли - досрочно получить звание, и не от кого-нибудь, а от самого товарища Сталина!
       - Так что ты теперь относишься к старшему начсоставу. Шпалу носишь, - продолжал Штейн, уписывая яичницу. - Во-вторых, Указом Президиума Верховного Совета за успешное выполнение задания командования ты награжден орденом Красного Знамени.
       Коля совсем запунцовел от счастья, но смог сдержать себя.
       Он встал, поправил одежду, принял стойку "смирно" и тихо, но очень торжественно произнес:
       - Служу трудовому народу.
       - Вольно, садись, слушай дальше.
       - Разрешите вопрос, Олег Николаевич? - перебил Коля.
       Штейн удивленно надломил бровь. Нехорошо, когда старших перебивают.
       - Ну, валяй.
       - А за что мне это... И орден, и звание?
       - За выдающиеся заслуги перед Родиной, - серьезно сказал Штейн, уписывая яичницу. - За те самые реестрики с договорчиками фрахтика корабликов.
       - Неужели это было так важно? - изумился Коля.
       Штейн посмотрел на него отеческим взглядом, в сотый, наверное, раз за время их знакомства подивился Колиной простоте и наивности и... решил ничего не говорить о том, какое значение имели эти "реестрики" для Головина. О том, какую замысловатую мозаику собрал генерал, прежде чем давать среднесрочный прогноз хода военных действий. О том, что не один Коля такой умный и ловкий. Что кроме него еще несколько агентов из других стран, не сговариваясь друг с другом и не зная о существовании друг друга, доложили подобные сведения. Что, в сущности, Коля, сидя в нейтральной Швеции, "вскрыл коварные замыслы врага", обнаружил и подтвердил его сырьевое банкротство и экономическую неготовность к затяжной войне. Не было смысла рассказывать сопливому капитану о том, что добытые им сведения были доложены высшему руководству Советского Союза и что это самое высшее руководство, отталкиваясь от этих сведений, принимало важнейшие решения по организации обороны страны. Стоит ли показывать наивному и удачливому простачку всю гигантскую пирамиду власти и открывать механизм принятия решений? Вряд ли, пусть спит по ночам спокойно. Как там у Экклезиаста? "Во многия знания - многия печали, и умножающий знания умножает скорбь". Нет уж! Спи спокойно, дорогой товарищ. Знать тебе это совершенно ни к чему.
       - Да как тебе сказать, - протянул Штейн вместо ответа. - Награждают не только за результат, но и за рвение и исполнительность.
       - Понятно, - заметно сник Коля.
       - Ладно, не кисни, - ободрил его Штейн. - Пока ты молодец. Все правильно сделал. Если будешь так же служить и дальше, то к концу войны в полковниках ходить будешь, а то и в генералах.
       - Олег Николаевич, - расстроился Коля. - Неужели война продлится так долго?
       - А это зависит от нас с тобой.
       - Как?!
       - Каком кверху, - пояснил Штейн. - Собственно, дорогой ты мой товарищ Неминен, все, чем занимались раньше и вы, и я, было так... детской забавой на летней лужайке. А теперь нам предстоят настоящие дела и великие подвиги.
       - Какие? - не унимался Осипов.
       - Богатырские, - покончив с яичницей, Штейн вытер губы салфеткой и придвинул к себе чашку с кофе. - Вам, товарищ капитан, выпало огромное счастье выполнить задание большой государственной важности и огромной трудности.
       - Какое? - У Коли загорелись глаза.
       - Ну, для начала нам с вами поручено прикнокать одного белогвардейского гада. Фамилию Синяев слыхал?
       - Конечно, слыхал, - с энтузиазмом подтвердил Коля. - Он тут такую деятельность развел...
       - Ну вот нам с тобой и поручено эту самую его деятельность и прекратить. Благодаря синяевской агитации и пропаганде немцы уже вторую дивизию из "бывших" формируют.
       - Из каких это "бывших"? - не понял Коля.
       - Из бывших подданных его императорского величества государя Николая Второго. Эти люди ушли на фронт еще в девятьсот четырнадцатом и до сих пор никак не угомонятся. Третий десяток лет воюют. Надоело им в таксистах и гарсонах ходить, вот и взялись за старое, хорошо знакомое дело.
       - Столько лет прошло... - заметил Коля.
       - Сколько? Советской власти только двадцать четыре года. Тем, кому в четырнадцатом было двадцать, сейчас нет еще и пятидесяти.
       - Разве ж это солдаты!
       - А ты знаешь, мой милый, какой возраст Наполеон считал самым лучшим для солдата?
       - Не знаю. Лет двадцать - двадцать пять, наверное.
       - От тридцати пяти до пятидесяти лет! В этом возрасте уже нет безрассудной храбрости и вместе с тем есть необходимый жизненный опыт, да и не так страшно умирать, как в юности. А теперь представь несколько тысяч этих головорезов, переодетых в немецкую форму, хорошо вооруженных и люто ненавидящих нашу советскую власть и все, что нам, советским людям, дорого и свято. Они знают, что в случае чего их ждет немедленный расстрел, поэтому в плен не сдаются, а дерутся до последнего патрона. Так что, Николай Федорович, нам с вами обязательно этого генерала Синяева нужно сделать мертвым. Сроку у нас - две недели. Москва ждет.
       Штейн допил кофе, поставил чашку на стол. Коля сидел и обдумывал, каким образом в Стокгольме можно убить хорошо охраняемого генерала, но пока ничего не мог придумать.
       - Только это - службишка, не служба, - продолжил Штейн. - Это, так сказать, официальное обоснование моей командировки в Швецию. У нас с тобой есть дела и поинтересней.
       - Какие? - изумился Коля.
       - Великие. Я бы даже сказал - грандиозные. Поэтому, товарищ капитан, слушайте боевой приказ. Приказываю вам сегодня же установить за будущим покойником Синяевым самое пристальное наблюдение с целью выявления его слабых мест. Москва дала нам две недели на ликвидацию генерала. Либо мы его ликвидируем в установленный срок, либо...
       - Ясно, Олег Николаевич.
       - Это не все. Мне очень нужно переговорить с господином Валленштейном. Вы его найдете в штаб-квартире Международного Красного Креста. Сейчас же, немедленно отправляйтесь туда и доложите ему, что бывший сотрудник советского торгпредства Штейн с нетерпением ждет его в вашей квартире.
      
       Менее чем через два часа Валленштейн сидел в Колиной квартире напротив Штейна. Он искренне обрадовался его приезду. Еще до войны он догадывался, что Штейн - кадровый разведчик, его работа в советском торгпредстве является всего-навсего прикрытием, а будучи человеком неглупым, он понял, что Олег Николаевич в разгар войны приехал в Стокгольм не для заключения коммерческих контрактов и не от жуткой ностальгии по этой красивейшей европейской столице, а для чего-то более важного.
       Их встреча была теплой и сердечной. Оба уважали друг друга за ум и умение им распорядиться, оба в свое время были друг для друга ценнейшими источниками информации. Оба знали больше, чем высказывали вслух.
       После того как был отыгран вопрос о погоде в Москве и о видах на урожай в Швеции, Штейн без обиняков, напролом, стал подводить Валленштейна к цели своей командировки. Коля, на правах хозяина, сидел за тем же столом, но в разговоре участия не принимал. Беседа велась на английском, которого Коля не понимал.
       - Знаете, дорогой Рауль, я должен вам признаться, что не всегда был с вами откровенен до конца.
       - Излишняя откровенность мне всегда казалась подозрительной и вызывала тревогу, - улыбнулся Валленштейн.
       - Чуть меньше года назад вы мне назвали почти точную дату немецкого вторжения в СССР. Я не спрашивал вас тогда, не спрашиваю и сейчас о ваших источниках. Но, судя по всему, у вас хорошие отношения с немецкой колонией в Швеции.
       - У меня хорошие отношения не только с немцами. С англичанами, финнами и французами я тоже ни разу не ссорился.
       - Замечательно! - восхитился Штейн. - Тогда позвольте вопрос. А как ваши друзья здесь, в Швеции, и за границей оценивают шансы на победу Советского Союза?
       - Одним словом?
       - Пожалуйста.
       - Трезво.
       - То есть?
       - Мои друзья очень трезво оценивают шансы Советского Союза на победу в этой войне.
       - Трезво - это как? За или против?
       - Олег Николаевич, я сказал только то, что сказал, и не надо тянуть меня за язык.
       Штейн перешел на шведский, чтобы Коля мог понять суть беседы.
       - Хорошо. Я поставлю вопрос по-другому. Как отреагировали бы ваши друзья, если Германия и СССР заключили бы мирный договор уже сегодня?
       У Коли от удивления удлинилось лицо. Валленштейн оставался невозмутимым, будто этот вопрос был им не просто услышан, а заранее обдуман и согласован.
       - В этом не было бы ничего необычного. Если отбросить пропагандистскую мишуру, то во внешней и внутренней политике обоих государств - и Германии, и России, - не было принципиальных противоречий. Эти государства, объединившись, без сомнения, смогли бы диктовать миру свою волю. Опираясь на сырьевые ресурсы Советского Союза, Германия смогла бы в конечном итоге поставить Великобританию на колени и продиктовать ей свои условия мира. Америку от Европы отделяет целый океан, и она не в состоянии выставить на европейский театр военных действий сколько-нибудь серьезную армию, особенно если учесть, что сейчас американцы завязли в Тихом океане. Японцы своим нападением на Перл-Харбор утерли нос янки, и теперь президент Рузвельт считает делом личной чести взять реванш в войне именно с Японией. Тихоокеанский театр военных действий - это несколько миллионов квадратных километров, площадь, раз в десять превышающая территорию самих Штатов. Они не выберутся оттуда без посторонней помощи.
       - Постойте, Рауль. Мне бы очень хотелось услышать ваш прогноз развития событий при сегодняшнем раскладе сил.
       - Я не политик и не гадалка, поймите меня верно. Но мне сдается, что Германия уже проиграла войну. И политически, и экономически. Военные успехи не должны приниматься в расчет при спокойном и трезвом анализе ситуации. Сейчас Германия ведет войну, опираясь только на союз с Италией и Японией, а также на дружественный нейтралитет Турции. В странах оккупированных Германией, растет движение сопротивления, и Гитлер вынужден держать в этих странах определенное количество полицейских дивизий СС, которые необходимы ему на Восточном фронте. Объявив славян "недочеловеками" и "низшей расой", он настроил против себя не просто славянский мир, но и весь мир вообще. Если сегодня в Германии принято считать "низшей расой" евреев, цыган и славян, то где гарантии того, что завтра там не причислят к "недочеловекам" мусульман, а потом и англосаксов?
       - Если я вас правильно понял, то в Германии должны быть круги, заинтересованные в заключении мира с Советским Союзом?
       - В Германии есть такие круги, - подтвердил Валленштейн. - Скажу более - в Стокгольме сейчас находится один из эмиссаров этих кругов.
       - Оберст-лейтенант фон Гетц?
       - Оберст-лейтенант фон Гетц. Военный атташе немецкого посольства в Стокгольме.
       - И вы можете меня с ним познакомить?
       Валленштейн кивнул:
       - Могу. Но для этого мне нужно знать цель знакомства.
       - Скорейшее заключение мира на Востоке.
       - Это серьезный повод.
       Штейн выдержал паузу, формулируя следующий вопрос:
       - А как вы думаете, Рауль, этот фон Гетц достаточно серьезный человек? Я имею в виду, стоят ли за ним в Германии достаточно серьезные силы, чтобы он мог вести предметный разговор о мире?
       - Это легко установить, - отозвался Валленштейн. - Ну, например, в качестве предварительного условия к началу переговоров предложите ему, опираясь на помощь тех людей, которых он будет представлять на этих переговорах, освободить, допустим, пять-десят евреев из Освенцима или Майданека. Если евреи будут освобождены, значит, его покровители - действительно серьезные и влиятельные люди, имеющие вес даже в СС. Все концлагеря находятся в подчинении рейхсфюрера, а Гиммлер не тот человек, на которого можно оказать давление. Следовательно, решение об освобождении евреев будет приниматься на достаточно высоком уровне.
       - Ну и хитрец же вы, - улыбнулся Штейн. - Хотите одним выстрелом убить сразу двух зайцев. Освобождение евреев наверняка пройдет по линии Красного Креста, и это прибавит уважения вашей организации. Фон Гетц подтвердит свою компетенцию, а вы, Рауль, одновременно приобретете определенный политический капитал. Особенно если сами поедете принимать освобожденных узников.
       - Тогда не двух, а трех зайцев. Освобожденные - мои соплеменники. Не забывайте, что я сам еврей.
       Коля не принимал участия в разговоре. Он сидел ошеломленный и слушал, переводя взгляд с одного собеседника на другого. Штейн заметил это.
       - Рекомендую вам, Рауль, своего друга, - он показал на Колю, - Тиму Неминен. Мне, как вы сами понимаете, будет затруднительно бывать в городе - слишком много знакомых. Поэтому прошу держать связь через нашего дорогого хозяина. Встречу с фон Гетцем, по-моему, тоже удобнее всего провести здесь. Если соглашение об освобождении евреев будет достигнуто, то лучшего спутника, чем Тиму, для поездки в Рейх вам трудно будет найти.
       Валленштейн слушал внимательно, согласно кивая вслед словам Штейна. Он действительно был рад хоть чем-то помочь скорейшему и неожиданному заключению мира. Расчеты Канариса и Головина нимало не беспокоили его, тем более что в их планы он посвящен не был. Для него заключение немедленного мира означало скорейшее прекращение страданий и сохранение жизней миллионов людей по обе стороны линии фронта.
       Прощаясь, Штейн предупредил Валленштейна:
       - Рауль, у меня очень мало времени. Мое руководство ждет от меня скорейшего доклада о любом результате моей миссии в Стокгольме.
       - Каким сроком я располагаю? - спокойно уточнил Валленштейн.
       - Очень скоро мне нужно будет вернуться домой. Первая встреча с нашим общим другом пройдет, скорее всего, безрезультатно. Мы оба будем обязаны доложить своему командованию об установлении контакта и о ходе беседы и запросить указаний на продолжение диалога. Это тоже займет время. Поэтому я бы очень хотел встретиться с фон Гетцем сегодня. Максимум - завтра. Поймите, Рауль, время дорого. Его просто нет, - вздохнул Штейн.
       - Я понял вас. Честь имею, - откланялся Валленштейн.
      
       - Что это, Олег Николаевич? - спросил Коля, когда они остались одни.
       - Не понял. Ты о чем? - невозмутимо ответил Штейн.
       - Ну, вы говорили про мир с немцами.
       - И что с того?
       - Ну так они же наши злейшие враги! Они жгут наши города и села! Они убивают наших людей! Они топчут нашу землю своими погаными сапогами!
       - А-а, - зевнул Штейн. - Только-то? На то они и супостаты, чтобы жечь, убивать и насиловать. А то, что ты говоришь, - сплошная лирика. Рассказывай это барышням на свидании.
       - Олег Николаевич, - набычился Коля. - То, о чем вы сейчас говорили с этим шведом, - сплошное предательство! Олег Николаевич, - Коля не на шутку разволновался. - Вы враг народа, вы, вы!..
       - Ну, будет тебе подвывать, - осадил его Штейн. - По-твоему, и Головин - враг народа? А может, и сам товарищ Сталин?
       Коля обмер. Он не ожидал такого поворота.
       - Послушай, - помягчел Штейн. - Смотрю я на тебя и только диву даюсь. Не первый год в армии, не первый год в разведке, результаты выдаешь на-гора потрясающие. Опять-таки два ордена у тебя, а головой работать никак не научился. Ты тыковкой своей, - Штейн постучал пальцем Коле по лбу, - подумай, кто врага народа за границу пустит. Да в военное время? Да с боевым заданием?
       - А как же ваш разговор? - потерялся Коля.
       - Наш разговор до тебя касательства не имеет. Головин информировал тебя, что на время моего пребывания в Швеции ты переходишь в мое подчинение и обязан выполнять мои приказы?
       - Так точно.
       - Вот и не ломай голову. Все, что тебе положено знать, ты будешь знать, а в остальном, - Штейн посуровел лицом, - будьте любезны, товарищ капитан, выполнять приказы вышестоящих начальников. Вам ясно?
       - Так точно.
       - Приступайте к разработке Синяева.
       - Есть приступить к разработке.
       Штейн подумал немного и решил все-таки приоткрыть Коле глаза, устроить политический ликбез.
       - Ответь мне, пожалуйста, отчего в мире происходят войны?
       - Оттого, что одна страна нападает на другую, - уверенно ответил Коля.
       - Вот так, ни с того ни с сего? - недоверчиво переспросил Штейн.
       - Ну... - Коля не знал, что ответить.
       - Ну! Хрен загну! - передразнил Штейн. - Войны начинаются чаще всего за экономические интересы. Германии нужны колонии, и за это она ведет войну. Англия хочет эти колонии сохранить за собой и за это ведет войну с Германией. Японии нужен Индокитай. Америке тоже нужен Индокитай, поэтому она ведет войну с Японией и мстит за Перл-Харбор. А теперь ответь мне, за какие интересы гибнут наши люди? За то, что Англия хочет сохранить свои колонии?
       - Но Англия и Америка - наши союзники!
       - Да-а? - протянул Штейн. - Добавь сюда еще и Францию. А что же они тогда со вторым фронтом не торопятся? Почему англичане предпочитают отсиживаться на своем острове, в то время как русские гибнут сотнями тысяч?! Да потому и сидят там, что ждут, когда мы с немцами перебьем друг друга. Так не лучше ли для нас заключить мир с немцами, а самим посмотреть, как будут крутиться англичане? Пусть лучше капиталисты истребляют друг друга, а когда они взаимно истощат и ослабят друг друга, мы у них, в их странах, устроим революцию, как учил нас великий Ленин. Послушай, как хорошо звучит: Британская Советская Федеративная Социалистическая Республика.
      

    XXXVII

      
       Вам никогда не предлагали убить человека? Ну, вот вы приходите, как обычно, утром на работу в ваш цех, мастерскую или офис, занимаете свое любимое рабочее место, а ваш начальник вам говорит: "Убейте инженера Петрова. Он нам мешает. Сроку три дня. Об исполнении доложить. Деньги в кассе". Причем говорит он это совершенно буднично, не ожидая отказа и не допуская возражений, совершенно спокойным тоном, будто речь идет об обыденных вещах. Допустим, о сверхурочных или об освоении новой продукции. А о способе, которым надлежит "заделать" этого самого Петрова, босс ехидно умалчивает. Хочешь - яд, хочешь - кинжал. Словом, полная свобода действий.
       Вам никогда не предлагали убить человека не за деньги, не из мести, а так, "по работе"? Если нет, то скучная она - эта ваша работа. Если, приходя на службу, вы продолжаете выполнять ту же работу, что и вчера, а завтра продолжите делать начатое сегодня, если по дороге на работу вы не строите предположений относительно того, какое дело вам через час поручит ваше начальство: убирать конюшни, точить болванку, разнести письма и документы, взорвать мост, прыгнуть с парашютом, завербовать агента или метким выстрелом ликвидировать врага советской власти - можете смело называть себя обывателем. И никакие деньги, никакой внешний респект, никакие цацки и топ-модели, которыми вы в состоянии себя окружить, не смогут скрыть вашей обывательской сути. А коль скоро вы обыватель, то никакому гопнику не возбраняется вас обокрасть или ограбить, как только вы расслабитесь и раскроете варежку. А с вашими вздорными партнерами и жадными компаньонами вас легко и безболезненно примирит киллер.
       Не печальтесь и не грустите. Мне тоже не каждый день дают такие поручения.
       "Убить иль не убить?" - этот вопрос шекспировского драматизма и прямоты нимало не волновал Колю и даже не вспыхнул в его мозгу. Присягу давал, приказ получен. Извольте выполнять, товарищ капитан. Но как убить живого человека в миллионном городе да еще и столичном?! В городе, в котором не то что убийство, а простое столкновение лошади с трамваем - целое событие, которое будоражит умы и дает пищу для прессы на целый год! Как прикажете убивать? Как Столыпина, во время представления?
       О Синяеве Коля знал только понаслышке. Ориентировка, которую выдал ему Штейн, была явно недостаточной, да и не могла быть другой. Шифрограмма из Швеции в Москву по своему объему была несопоставима с романом "Война и мир" и даже на "Анну Каренину" не тянула. В ее скупые строки нельзя было втиснуть детальные подробности. А где взять эти подробности? Можно, конечно, в киоске купить газету "Новое русское слово", там-то уж наверняка есть что-нибудь о белом генерале. Только как это будет смотреться со стороны, не удивится ли кто, увидев, что финн-иммигрант интересуется русскоязычной прессой? Шведская пресса, которую Коля читал регулярно, генералу Синяеву уделяла до обидного мало внимания. Насколько Коля мог припомнить, либеральные шведы не писали о нем ни разу.
       И как быть?
       Умудренного опытом агента такая задача привела бы в уныние. Он бы, пожалуй, заартачился, дескать, я тут посажен информацию добывать, вот она, хлебайте полной ложкой, а генералов беглых отстреливать - не мои заботы! Только Коля смотрел на вещи проще. Приказ вышестоящего начальника должен быть выполнен любой ценой, даже ценой собственной жизни. Обжаловать его можно исключительно только после выполнения. Да и у кого его обжалуешь? Головин - в Москве. Не достучишься.
       Случается иногда лоховское счастье. Садится намечаемая жертва играть "на интерес" в карты, правил не знает, ходит как попало, путает масти и разносит прожженных картежников в пух и перья, унося с собой приличный куш, к вящему их изумлению.
       Так и Коля. Он и часу не бродил еще в тяжких раздумьях по Стокгольму, как набрел на так называемый "Русский Дом". Тяжелый трехэтажный особняк располагался в самом центре Стокгольма, в двух шагах от Кенигплатц. Однако "Русский Дом" не располагал к умиротворенному созерцанию. Его двери охраняли два дюжих молодца, а по тротуару взад-вперед прогуливались плечистые ребята с характерными челками, всем своим видом выдавая сопричастность к организации серьезной и уважаемой.
       "У-у, рожи эсэсовские", - подумал Коля и ускорил шаг.
       Лохам определенно везет! Прет по-дурному. Коля не успел поравняться с особняком, как к подъезду подъехал лакированный "хорьх", а из дверей вышел солидный мужчина в шинели с царскими золотыми погонами и красными отворотами. Тот самый, с фотографии.
       "Синяев", - догадался Коля.
       Генерал поправил фуражку на голове, не спеша надел перчатки и влез в услужливо открытую дверцу на заднее сиденье авто.
       "Точно - Синяев", - подтвердил свою догадку Коля.
       Авто чихнуло голубым дымом и не торопясь тронулось с места.
       "Господи! Да что же это?! Генералов из-под носа увозят!" - запаниковал Коля, уже забывший о том, что еще пять минут назад он и не догадывался, где искать этого самого Синяева.
       То ли Фортуна испытывает слабость к людям простым и наивным, то ли и в самом деле наступил, что называется, его день, только едва откатила синяевская машина, как следом, неспешно двигаясь, показалось такси. Колька немедленно его нанял.
       - Куда прикажете? - со скандинавской меланхоличностью спросил водитель.
       - Туда, - махнул Коля, вслед удалявшемуся генеральскому авто. - За ним!
       Водитель отжал сцепление и тронулся. Тихая погоня продолжалась недолго. "Хорьх" явно не показывал все, на что он способен, и катился, доставляя достопочтенному пассажиру удовольствие от прогулки, а Колино такси тащилось следом, позволяя иногда обгонять себя велосипедам.
       Чего угодно ожидал Коля, но только не этого. Как все буднично и прозаично. Он-то настроился на то, что Синяев поедет если не к самому королю, то к премьер-министру. На худой конец - в германское посольство. А Синяев поехал в банк. Тот самый, в котором у Коли, вернее у предпринимателя Тиму Неминена, был открыт расчетный счет и в котором Коля сам бывал чуть ли не ежедневно.
       "А-а, гадина, белое воинство решил покормить", - удовлетворенно заметил Коля сам себе, и старая строевая песня всплыла в его памяти:
      
       Белая армия, черный барон
       Снова готовят нам царский трон.
      
       "Царский трон нам готовишь, паскуда?" - озлобился Коля, но тут же сам себя успокоил:
      
       Но от тайги до британских морей
       Красная армия всех сильней!
       Так пусть же Красная
       Сжимает властно...
      
       Советский разведчик прервал свой мыслительный вокализ и приказал таксисту ехать в район, максимально удаленный как от порта, так и от его, Колиной, мастерской. Там он нанял извозчика и на нем доехал до своей квартиры.
      

    XXXVIII

      
       - Черт возьми, Рауль! - горячился фон Гетц. - Сейчас у посла идет важное совещание, а вы своим звонком срываете меня! Объясните, наконец, что стряслось?! Англичане высадились в Норвегии? Умер Рузвельт или капитулировали Советы?
       - Не сердитесь, дорогой Конрад, - успокаивающе улыбнулся Валленштейн. - Я заказал вам кофе. И коньяк - отдельно.
       - Что значит "не сердитесь"?! - не мог успокоиться фон Гетц. - Вы вытаскиваете меня из посольства в это дрянное кафе с дрянным кофе и поддельным коньяком, - оберст-лейтенант по очереди отхлебнул из чашки и из рюмки и поморщился. - И не торопитесь доложить мне причины столь экстренного вызова? Как прикажете понимать ваши слова: "бросайте все и приезжайте"?!
       Валленштейн помешивал ложечкой кофе, оставаясь спокойным и невозмутимым. Только искорки, порой мелькавшие в его глазах, и уголки губ выдавали высокую степень удовлетворения собой и желание поразить собеседника ошеломляющей новостью.
       - Рауль, прекратите наконец улыбаться! Объясните мне, черт возьми, что стряслось?!
       Валленштейн отложил ложечку, отхлебнул из чашки. Кофе и в самом деле был не очень. Хорошо, что догадался не заказывать себе коньяк. Действительно, фон Гетц прав, это кафе - в высшей степени сомнительное заведение. Зато никому и в голову не придет выслеживать их здесь, а уж тем более подслушивать разговор.
       Он поднял взгляд на фон Гетца:
       - Прежде чем я сообщу вам новости, которыми располагаю, позвольте задать вам один вопрос. Вы связаны с германской разведкой?
       Фон Гетц опешил:
       - Рауль! Вы в своем уме?! Вы задаете вопросы, ответ на которые составляет не просто военную, а государственную тайну Рейха!
       - Хорошо, я спрошу мягче. У вас есть возможность немедленно, желательно сегодня, довести до сведения господина Канариса те сведения, которыми я сейчас с вами поделюсь?
       Фон Гетц короткое время колебался.
       - Как военный атташе... я, пожалуй, мог бы попробовать.
       - Конрад, - укоризненно кивнул Валленштейн. - Меня не интересуют официальные каналы немецкого посольства. Ваше сообщение немедленно станет известно половине Германии, пострадают конкретные люди, к которым я отношусь с искренней симпатией, как и лично к вам.
       - Что это за сведения?
       - Вы не ответили на мой вопрос.
       Фон Гетц снова заколебался, взвешивая, стоит ли вести разговор в открытую. Взвесив на весах своей недоверчивости все "за" и "против", он сказал:
       - Пообещайте мне, что забудете то, что я скажу, сразу же после нашего разговора.
       - Даю слово.
       - У меня есть возможность неофициально и напрямую сообщить адмиралу ваши новости, если я сочту их достойными внимания.
       Фон Гетц откинулся на спинку стула, ожидая услышать, что же такое потрясающее сообщит ему Валленштейн.
       А тот тихо и очень спокойно, словно речь шла о рыбалке или погоде, сказал:
       - В Стокгольме появился представитель командования русских.
       - И вы... вы знаете его? - не смог скрыть своего волнения фон Гетц.
       - Да. И не первый год.
       - А может, вы знаете и цели, с которыми он прибыл? - Фон Гетц уже не скрывал своего волнения и интереса.
       - Конечно, - довольно кивнул Валленштейн. - Заключение сепаратного мира с Германией. Как вы считаете, Конрад, эта новость является достаточным основанием для того, чтобы выдергивать вас из посольства. Вы не сердитесь больше на меня?
       - Черт возьми! Сержусь ли я на вас? Конечно, нет. Но объясните мне, бога ради, Рауль, как вам, штатскому человеку, удается узнавать такие новости и заводить такие знакомства?
       - Надеюсь, вы благоразумный человек и не побежите делиться впечатлениями в гестапо? Будет очень неприятно, если моему другу скрутят руки и наденут наручники.
       - Слово офицера! Но расскажите же, как вы об этом узнали?
       - Все очень просто, - объяснил Валленштейн. - Работа журналиста сама по себе предполагает большой круг знакомств, среди которых иногда действительно попадаются интересные и даже полезные. Лет шесть-семь назад я познакомился и подружился с работником советского торгпредства Штейном. Уже тогда, надо полагать, он был связан с красной разведкой. А коль скоро в разгар войны он появился в Стокгольме, то можно сделать вывод, что этой связи он не потерял и прибыл сюда не для закупки партии атлантической селедки. Если еще принять во внимание, что из Советского Союза вырваться не так просто даже в мирное время, а в военное совсем невозможно, то станет ясно, что сейчас Штейн в красной разведке занимает не самую последнюю должность.
       Фон Гетц растерялся. Как все просто! Настолько, что смахивает на провокацию. Не бывает таких совпадений! Не успел он приехать в Стокгольм с задачей установить контакт с советским командованием, как тут же, как по заказу, приезжает высокопоставленный красный шпион. Тут явно что-то не так.
       - А как я могу убедиться в том, что он действительно представляет именно Ставку русских?
       - Встретиться с ним и переговорить.
       - "Встретиться и переговорить!" - воскликнул фон Гетц. - Как у вас все легко! А где доказательства его компетенции? Где доказательства, что он не провокатор, а действительно уполномочен вести переговоры о мире? Не могу же я позвонить Сталину, чтобы проверить это?! - Фон Гетц в запале даже приподнялся со стула.
       - Тише, пожалуйста. На нас стали обращать внимание. Не обязательно звонить Сталину, чтобы проверить компетентность этого русского. Достаточно выдвинуть серьезное условие перед началом переговоров. Выполнение этого условия станет подтверждением серьезности намерений русских и явится сигналом к началу серьезного и предметного разговора.
       - А что это за условие? Оставить Москву? Отойти за Волгу?
       Валленштейн с сожалением покачал головой, удивляясь отсутствию у собеседника способности к глобальному мышлению. Никакой фантазии!
       - Это все пустяки. Это все военные победы. Их у Германии и так полно. Никого этим не удивишь. Красные могут сами отойти за Волгу под натиском немецких войск или сдать Москву, если угодно будет Богу. Это не доказательства. Кроме того, речь идет о мире, а не о новых территориальных приобретениях в пользу Германии.
       - А что же тогда может быть доказательством?
       Валленштейн подумал минуту, допил кофе, поставил чашечку обратно на блюдце и спокойно ответил:
       - Предложите распустить Коминтерн.
       Фон Гетц захлебнулся от возмущения:
       - Рауль! Вы в своем уме?! Вы пригласили меня сюда ради того, чтобы пичкать фантастическими прожектами?! Коминтерн! Может, предложить им разогнать ВКП(б)?!
       - ВКП(б) ради вашей прихоти никто распускать не будет, а вот Коминтерн...
       - Коминтерн - крупнейшая шпионская и диверсионно-подрывная организация в Европе, чтоб вы знали!
       - Бог мой, Конрад! Я прекрасно осведомлен о том, что есть Коминтерн. Но ведь и предмет переговоров грандиозный! На глазах всего мира две крупнейшие державы внезапно прекращают боевые действия, а затем, возможно, объединяются в военный союз. В перспективе речь может пойти о перекройке политической карты мира. Если в Москве действительно настроены серьезно, то Сталин разгонит Коминтерн в две недели.
       - Я хочу встретиться с этим русским!
       - Ваши желания совпадают. Вам во сколько удобно завтра?
      
       У фон Гетца и в самом были веские причины для недоверия и возмущения. Коминтерн действительно являлся крупнейшей шпионской и диверсионно-подрывной организацией не только в Европе, но и в мире. Итальянская мафия, "Аль-Каида", ОДЕССА по сравнению с Коминтерном выглядят детскими пионерскими организациями, и все их громкие акции на фоне Коминтерна смотрятся не страшнее пионерского слета. Хотя бы потому, что ни одна из этих уважаемых организаций не заявляла открыто своих прав на мировое господство.
       Коминтерн, или Третий Коммунистический Интернационал, по легенде был основан Лениным. С самого своего прихода к власти, с октября 1917 года, большевики выдвинули тезис о мировой революции и до самой Второй мировой войны не сворачивали с выбранного пути, открыто и громко заявляли, что если в какой-либо стране сложится революционная ситуация, то они окажут любую помощь, в том числе и военную, для свержения правительства этой страны и установления в ней диктатуры пролетариата.
       Во многих странах, а в Германии в первую очередь, по линии Коминтерна оплачивалась деятельность и само существование левых партий. Коммунистическая партия Германии на выборах в Рейхстаг в 1933 году заняла третье место. Влияние коммунистов в Германии и опасность их прихода к власти были так велики, что нацисты смогли набрать большинство голосов на выборах, выступая как альтернатива между плохим и страшным.
       Коммунистическая угроза во всем мире рассматривалась как вполне реальная и даже неотвратимая. В воронку коммунистической идеологии часто попадали люди образованные и даже высокопоставленные. Начиная с простого проявления интереса, они незаметно для себя переходили к сотрудничеству. У всего мира перед глазами был живой и яркий пример - Советский Союз, первое в мире государство рабочих и крестьян, уничтоживших эксплуатацию человека человеком. Жизнерадостные фильмы демонстрировали счастливую мирную жизнь в Стране Советов. Гигантский прорыв от аграрной страны к промышленной сверхдержаве, который СССР совершил за каких-то двадцать лет, создавал иллюзию преимущества коммунистического строя.
       В таких условиях агентам Коминтерна было чрезвычайно легко находить своих сторонников и пособников. Тысячи таких агентов действовали во всем мире, добывая промышленные и военные секреты, сколачивая оппозицию, провоцируя массовые выступления. Самыми яркими деятелями Коминтерна были Эрнст Тельман, Георгий Димитров, Морис Торез и Пальмиро Тольятти.
       Формально сам Сталин обязан был подчиняться решениям Коминтерна, который являлся "вышестоящей организацией" по отношению к ВКП(б). Считалось, что в обозримом будущем все страны мира будут управляться коммунистическими правительствами, а компартии разных стран как раз и объединял Коминтерн. ВКП(б), таким образом, рассматривалась как ведущая, но всего лишь одна из равноправных коммунистических партий. Сталин подчинялся, но, ввиду того что штаб-квартира Коминтерна находилась в Москве, ни одно решение не принималось этой организацией без согласования с советским лидером.
       Полагать, что Сталин легко откажется от такого мощного инструмента влияния во всем мире, как Коминтерн, было очень смело.
      

    XXXIX

      
       Только на следующее утро после разговора с Валленштейном в кафе до фон Гетца наконец дошло, что именно происходит и в какой ситуации он оказался! Сегодня, через несколько часов, он встретится с ПРОТИВНИКОМ.
       Ни в кабинете у Канариса, ни в разговорах с Валленштейном, ни даже за все время пребывания в Стокгольме мысль эта не приходила ему в голову так остро. То есть он, конечно, понимал, что рано или поздно такая встреча может состояться. Для этого он сюда и направлен. Знал он и вопросы, которые должен будет задать и которые, вероятно, будут заданы ему. Он готовился к этой встрече, но все равно она оказалась для него неожиданной и приводила его в замешательство. Сегодня, здесь, в Стокгольме, он, оберст-лейтенант фон Гетц, встретится с врагом. И встретится с ним не с оружием в руках, защищая свою Родину, не в кабине своего истребителя, а за столом переговоров. Он жил в России, знал, как ему казалось, эту страну и этот народ, поэтому ждал, что, по русскому обычаю, сегодняшнюю встречу и начало переговоров, скорее всего, придется - как там у них говорят? - "обмыть". Значит, ему придется выслушивать тосты, говорить ответные и чокаться с этим русским. Он будет пожимать руки, улыбаться, говорить умные слова...
       Больше всего на свете фон Гетц хотел бы сейчас оказаться на Восточном фронте. Кажется, все на свете отдал бы за то, чтобы не идти сейчас на переговоры, а вылететь во главе четверки "мессершмиттов" на свободную охоту и в небе встретиться с русскими. И пусть их будет в два, в три раза больше - неважно! Лишь бы в баках было достаточно бензина, а оружейники проверили бы пушку и пулеметы и зарядили их до отказа.
       Конрад сладострастно представил, как он, ввязавшись в воздушный бой, мастерски и лихо, как только он умеет, пилотируя свой "мессершмитт", ловит в перекрестье прицела русские ЛАГГи и МиГи и, нажав гашетки, прошивает их кабины, крылья и фюзеляж дымными трассами пуль и снарядов. Ему вдруг остро захотелось сейчас, сию же секунду, в результате хитрого маневра оказаться на хвосте у русского, метрах в тридцати, и дать длинную очередь на поражение. Захотелось немедленно увидеть дым и пламя, которое окутает русский самолет. Захотелось...
       - Вы сегодня рано выезжаете в город, господин оберст-лейтенант, - голос Марты вернул фон Гетца к действительности. - Вам вызвать машину?
       "О чем это она?" - подумал фон Гетц.
       - Я спрашиваю, вам вызвать машину, господин оберст-лейтенант? - переспросила Марта.
       - Благодарю вас. Не надо. Я пройдусь пешком. Это недалеко.
       Фон Гетц вернулся к действительности, еще раз поправил перед зеркалом свой цивильный костюм, накинул плащ и спустился по лестнице.
       Марта, однако, все же вызвала машину, и сделала это еще до того, как спросила об этом у своего шефа. Поэтому не успел фон Гетц выйти за ограду на улицу, как машина подкатила к подъезду посольства. Выпорхнувшая Марта объяснила водителю, что господин военный атташе сегодня встречается с каким-то шведским промышленником по вопросу военных поставок и приказал сопровождать его на машине, но на некотором отдалении, так, чтобы автомобиле, не бросаясь в глаза, была всегда под рукой.
       Расчет Марты вполне оправдался. Дисциплинированный водитель не стал ни возражать, ни задавать лишних вопросов - господин военный атташе, разумеется, волен передавать свои распоряжения через личного секретаря, а сам фон Гетц по причине отсутствия профессионализма даже ни разу не оглянулся. Через два квартала он сел в какую-то дорогую машину, так ни разу и не осмотревшись по сторонам. Зато Марта безошибочно узнала ее, как узнала бы любую машину, дом, яхту, любовницу, фас и профиль людей, которые представляли интерес для СС, особенно для VI Управления имперской службы безопасности. Это была машина волонтера Международного Красного Креста и журналиста Валленштейна.
       - Следуй за ними, - приказала она водителю, откинувшись на спинку сиденья. - Дистанция - сто метров.
       Обе машины покатили в сторону порта.
       Не доезжая до порта, машина Валленштейна остановилась возле какой-то радиомастерской. Сначала из нее вышел сам Валленштейн, затем фон Гетц.
       - Сбавь ход, езжай дальше, а потом сделай круг вокруг квартала и возвращайся на эту же улицу. Встанешь метрах в двухстах от той машины, - приказала Марта, показывая на автомобиль Валленштейна.
       Водитель послушно выполнил маневр.
       Проезжая мимо, Марта взглянула на вывеску, потом для отчета засекла время на часах. Ее часики показывали 9:27. Время пошло. Переговоры начались.
       Все время переговоров Марта просидела в машине военного атташе, не сводя глаз с двери мастерской. Мысль о том, что Валленштейн и фон Гетц могли выйти через черный ход, она откинула. Им не было никакого смысла оставлять машину, к которой они все равно должны были вернуться. Или, по крайней мере, один Валленштейн.
       Когда Валленштейн и фон Гетц вышли из мастерской обратно на улицу, Марта также привычно взглянула на часы. Было 10:14.
       "Быстро договорились, - удивилась она про себя. - А может, не договорились? - втерлось сомнение. - Или не успели договориться?"
      
       Когда фон Гетц и Валленштейн зашли в мастерскую, там их ждали. Коля стоял у окна и разглядывал улицу, Штейн прохаживался взад-вперед по Колиной комнате. Он немного волновался перед встречей. Всех своих работников Коля предусмотрительно загнал на корабли. После вчерашнего разговора Олега Николаевича с Валленштейном внезапно оказалось, что сегодня утром у них появилась тьма срочной и неотложной работы в порту.
       - Приехали, Олег Николаевич, - обернулся Коля.
       - Встречай гостей, - кивнул Штейн.
       Коля вышел и через минуту вернулся с "гостями".
       - Господа, - светски улыбаясь, начал Валленштейн. - Позвольте вас представить друг другу.
       Но господам угодно было представиться самим:
       - Военный атташе немецкого посольства в Швеции оберст-лейтенант фон Гетц.
       - Подполковник Генерального штаба Красной армии Штейн.
       Штейн протянул руку, фон Гетц ее принял, и они поздоровались.
       - А это, - Штейн повернулся к Коле. - Это наш дорогой хозяин, любезно предоставивший нам свое жилище для беседы.
       Фон Гетц сухо кивнул. По-видимому, он не посчитал Колю за фигуру, заслуживающую внимания.
       - Я надеюсь, вы не будете против, если господин Неминен будет присутствовать при нашей беседе? - спросил Штейн.
       Фон Гетц не возражал.
       - Итак?.. - Конрад вопросительно посмотрел на Штейна, когда они расселись по четырем сторонам стола, будто собирались перекинуться в бридж.
       - Итак, - начал Штейн. - Я прибыл по заданию командования Красной армии с предложением о заключении мира между Германией и Советским Союзом.
       - Хорошо, - кивнул фон Гетц. - Каковы ваши условия?
       - Господин оберст-лейтенант, - Штейн придвинулся ближе к столу. - Независимо от ваших полномочий в данном вопросе, я все-таки прошу вас довести все, что я имею вам сообщить, до сведения вашего командования.
       - Это само собой, - успокоил его фон Гетц.
       - Во-первых, полное прекращение огня с обеих сторон, начиная с дня и часа, которые будут согласованы Верховным командованием вермахта и Ставкой Верховного Главнокомандования. Во-вторых, постепенный отвод немецких и союзных войск на рубежи границ, существовавших к 22 июня 1941 года. В-третьих, возвращение всех советских военнопленных и перемещенных лиц. В-четвертых, возвращение Германией всех захваченных и вывезенных предметов, представляющих историческую и культурную ценность. В-пятых, выдача советской стороне всех лиц из числа бывших граждан СССР, виновных в массовых расправах над мирным населением.
       Фон Гетц помолчал некоторое время, ожидая продолжения, но его не последовало.
       - Это все? - уточнил он.
       - Это - предварительные условия, - ответил Штейн. - Обсуждать дальнейшие взаимные шаги будет иметь смысл только в том случае, если ваше командование выразит свое принципиальное согласие с этими пунктами.
       - Господин подполковник, - подумав, спросил фон Гетц. - Вам не кажется, что выдвигать такие условия, мягко говоря, преждевременно? Наши танки стояли у ворот Москвы, наша группа армий "Север" надежно блокирует Ленинград, Украина и Белоруссия в наших руках, не говоря уже о том, что большая часть Европейской России оккупирована нашими войсками. А вы требуете вывести войска на границы сорок первого года, не говоря уже об остальных ваших претензиях.
       Фон Гетц развел руками, давая понять собеседнику, что тот просит лишнее и даже выглядит эдаким нахалом.
       Штейн не обратил внимания на это жест и сказал:
       - Во-первых, ваши танки больше не стоят "у ворот Москвы", и не факт, что они туда вернутся, так как... - Штейн посмотрел сначала на Колю, потом снова на фон Гетца. - Так как у Германии на сегодняшний день недостаточно ресурсов и промышленных мощностей для воспроизводства танков и вооружений, которые были выведены из строя или оставлены отступающими немецкими частями во время декабрьского контрнаступления Красной армии. Во-вторых, Ленинград действительно блокирован, но не пал. И опять - не факт, что части группы армий "Север" сумеют выйти хотя бы к его окраинам. Артиллерийские и авианалеты беспокоят защитников Ленинграда, но самому городу причиняют мало вреда, а ведь он двести с небольшим лет укреплялся самодержцами всероссийскими и двадцать лет нами - большевиками. Каждый шаг на Ленинградском направлении стоит немецкой армии невероятных потерь. В-третьих, вермахт действительно оккупировал значительную часть территории СССР, но в вашем тылу ширится и растет подпольное и партизанское движение. Насколько мне известно, для поддержания порядка на захваченных территориях вам уже не хватает полицейских дивизий и ваше командование вынуждено снимать с переднего края строевые части для помощи полиции и СС. В-четвертых, три месяца назад Германии объявила войну Америка, и в ее лице вы приобрели серьезного и сильного противника, расположенного вне досягаемости для вашей армии, авиации и военно-морских сил. Этого достаточно или мне продолжать?
       - Господин подполковник, - досадливо процедил фон Гетц. - Я не уполномочен вступать с вами в дискуссию и вообще обсуждать какие-либо вопросы. Я доложу своему командованию ваши "предварительные условия", максимально сохранив их смысл. Для того, чтобы мой доклад был наиболее полным, прошу вас, скажите, что Советский Союз готов предложить взамен, если Германия согласится на выдвинутые вами условия?
       - Во-первых, полное прекращение огня одновременно с германской армией. Во-вторых, демилитаризация тех территорий СССР, которые вошли в его состав после сентября тридцать девятого года. Советский Союз оставляет за собой право разместить там лишь пограничные войска и части НКВД. Причем эти части не будут иметь в своем составе танков, авиации и тяжелой артиллерии. В-третьих, Советский Союз берет на себя обязательство вернуть германской стороне всех военнопленных, включая бывших военнослужащих германских вооруженных сил, добровольно перешедших на нашу сторону. В-четвертых, советские уполномоченные компетентные органы будут готовы немедленно приступить к переговорам по возобновлению поставок в Германию сырья и продовольствия на более льготных условиях, нежели это было предусмотрено договорами от тридцать девятого года. В-пятых, Советский Союз подтверждает договор о нейтралитете, заключенный ранее с союзником Германии - Японией.
       Теперь паузу сделал Штейн, ожидая вопросов.
       Вопросов не было, и фон Гетц первым нарушил молчание:
       - Я сегодня же доложу о содержании нашей беседы моему командованию.
       - Это было бы очень любезно с вашей стороны.
       - Но для того чтобы мое командование могло дать мне более подробные инструкции относительно переговоров с вами и, соответственно, наделило меня более широкими полномочиями, нам необходимо быть уверенными в том, кого именно вы представляете.
       Штейн ждал этого вопроса.
       - Что значит "кого именно"? Генеральный штаб РККА.
       - Господин подполковник, не хватало мне еще у вас документы проверять, - фон Гетц укоризненно покачал головой.
       - А чем вы, господин оберст-лейтенант, подтвердите, что представляете именно Верховное командование, а не, скажем, МИД или абвер?
       - А что для вас могло бы послужить таким доказательством?
       - Я предлагаю, - Штейн сделал вид, что мучительно ищет доказательство, которое бы могло его убедить в компетенции фон Гетца. - В знак подтверждения ваших полномочий я предлагаю освободить из лагеря Аушвиц в Польше пятьдесят заключенных. Желательно - иудейского вероисповедания. А господин Валленштейн будет уполномочен принять их под свое покровительство как комиссар Международного Красного Креста. Мы оба с вами знаем господина Валленштейна как честного и порядочного человека, которому оба можем доверять. Более того, сама наша встреча стала возможна исключительно благодаря трудам господина Валленштейна. Выглядело бы в высшей степени убедительно, если бы господин Валленштейн через пятнадцать дней представил нам здесь, в Стокгольме, пятьдесят евреев. Вы готовы принять такое условие?
       - Позвольте уточнить?
       - Да, разумеется, - кивнул Штейн.
       - Если я вас правильно понял, то если через две недели Рауль привезет из Аушвица пятьдесят освобожденных евреев, это будет являться для вас надежной гарантией серьезности намерений германского командования, а также подтверждением моих полномочий представлять это командование на переговорах?
       - Вы поняли меня совершенно верно, господин оберст-лейтенант. Именно освобожденных, а не подобранных в Варшавском гетто, именно евреев, а не каких-нибудь французов или голландцев, и именно из Аушвица, а не из каталажки.
       - Допускаете ли вы, господин подполковник, что и у меня могут быть сомнения на ваш счет?
       - Вполне, - снисходительно улыбнулся Штейн.
       - Допускаете ли вы, что и я могу потребовать выполнения некоторого предварительного условия до начала предметного разговора о конкретных сроках прекращения огня и отвода германских войск?
       - Это было бы справедливо.
       - Вы позволите мне сформулировать это условие?
       - Я жду этого.
       - Через пятнадцать дней, то есть к тому моменту, когда наш общий друг Рауль вернется обратно в Швецию с освобожденными евреями, я бы очень хотел узнать о роспуске Коминтерна.
       Даже у опытнейшего Штейна, который обладал незаурядным самообладанием и всегда умел если не подавлять свои эмоции, то, по крайней мере, не показывать их, глаза полезли из орбит от изумления, а на висках заметно выступили капельки пота. Условия были явно несоразмерны. У немцев этих евреев сотни тысяч, а Коминтерн...
       - Я не закончил, - фон Гетц будто не заметил, какая гримаса перекосила лицо Штейна. - О роспуске Коминтерна я предпочел бы узнать от самого товарища Сталина. Рауль, будьте любезны, проводите меня.
       С этими словами фон Гетц встал и направился к двери, не прощаясь. Впрочем, на пороге он обернулся к ошарашенным Штейну и Коле, полюбовался их растерянностью и впервые за все время беседы улыбнулся им обоим самой очаровательной улыбкой.
       - Честь имею, господа. До встречи через пятнадцать дней.
       За все время беседы ни Коля, ни Валленштейн не вставили в нее ни слова. Они просто сидели и слушали, чтобы быть в курсе, коль скоро их решили привлечь и воспользоваться их помощью. Беседа велась на немецком, которым Коля довольно сносно владел и вполне мог понять смысл сказанного.
       Вопреки "русскому обычаю" и ожиданиям фон Гетца, ему никто выпить не предложил. Даже чаю не налили. На столе, за которым проходила беседа, не было ничего. Даже скатерти.
       Фон Гетц, садясь в авто Валленштейна и после, так и не заметил, что до самого посольства ехал в сопровождении своей собственной машины.
       А Марта, убедившись, что шеф вернулся обратно к себе, вышла, не доезжая до самого посольства, чтоб не попадаться ему на глаза. Дав водителю какое-то мелкое поручение в городе и удалив его тем самым под этим благовидным предлогом, она незаметно проскользнула в здание посольства вслед за фон Гетцем. Если бы шеф хватился своей служебной машины, то она могла отговориться тем, что пока его не было, она отослала водителя в город по мелким, но неотложным делам.
       Этим же вечером Штейн, фон Гетц и Марта доложили о результатах своей работы. Каждый своему руководству.
      
      

    "Ставка Верховного командования вермахта.

    Главное управление военной разведки.

    Адмиралу Канарису. Строго секретно. Лично

    Господин Адмирал!

       Сегодня, 3 марта 1942 г., по вашему заданию встречался с представителем Генерального Штаба Красной армии, который представился как подполковник Штейн. Рауль Валленштейн, о котором я уже докладывал Вам, подтвердил его принадлежность к красной разведке. Во время встречи Штейн от имени Ставки Верховного главного командования русских выдвинул следующие условия, на которых советское правительство будет готово начать переговоры о заключении мира между нашими странами.
       ?...?
       В качестве предварительного условия к началу переговоров русские выдвигают требование об освобождении пятидесяти заключенных-евреев из лагеря Аушвиц. Срок исполнения оговорен в пятнадцать дней, начиная с сегодняшнего. Предполагается провести это освобождение по линии Международного Красного Креста. Получить евреев уполномочивается комиссар МКК, вышеупомянутый Р. Валленштейн. В случае невыдачи евреев дальнейшие переговоры с русскими будут невозможны.
       Со своей стороны, как Вы и инструктировали меня, в качестве предварительного условия к началу переговоров, я выдвинул требование о полной ликвидации Коминтерна, причем оговорил особо, что сообщение об этом должен сделать лично Сталин.
       Хайль Гитлер!
       Ваш оберст-лейтенант фон Гетц"
      
       "Глобусу. 3.03.42 у Саранцева встречался с нашим другом. Оговоренные условия выдвинул. Друг доведет их до адресата. Встречным условием к обсуждению контракта друг выставил ликвидацию дочернего предприятия. Особо подчеркивалось, что сообщение о ликвидации должен сделать отец. Мершант".
      
       Сделаю необходимое пояснение. Штейн, находясь не у себя дома и не имея возможности пользоваться более совершенной аппаратурой, нежели шифр-блокнот и УКВ-передатчик, был принужден к краткости на случай перехвата и дешифровки. "Глобус" - это сам Головин, "Саранцев" - Коля, "наш друг" - фон Гетц, "адресат" - Верховное командование вермахта, "контракт" - переговоры о мире, "дочернее предприятие" - Коминтерн, "отец" - товарищ Сталин, "Мершант" - псевдоним Штейна.
      
      

    "Начальнику VI Управления РСХА

    СС бригаденфюреру Шелленбергу

    Строго секретно

    Бригаденфюрер!

       Имеются основания полагать, что наблюдаемый объект при посредничестве Валленштейна вступил в контакт с представителем Ставки русских. Встреча проходила в радиомастерской Тиму Неминена на улице Конунгаллее, 14/2, и продолжалась сорок семь минут. Содержание разговора мне неизвестно ввиду необорудованности помещения спецаппаратурой. Тиму Неминен известен в Стокгольме как преуспевающий предприниматель, имеющий генеральный контракт на ремонт радиостанций всех судов, приписанных к порту Стокгольма. Прошу сообщить мне, имеются ли сведения о связях Т. Неминена с русской разведкой или русской диаспорой.
       Хайль Гитлер!
       СС гауптштурмфюрер М.Фишер"
      

    XL

      
       4 марта 1942 года. Берлин.
       - Хорошо, Вальтер, - оценил Гиммлер очередной доклад Шелленберга. - В вашем управлении, как всегда, дела идут неплохо. Особенно мне нравится, как продвигается формирование диверсионно-разведовательных и карательных отрядов из бывших советских военнопленных. На Востоке нам очень непросто держать ситуацию под контролем. Захвачены огромные территории, коммуникации растянуты. Для их охраны не хватает обычных полицейских частей. Будет совсем неплохо, если мы сможем навести порядок в России руками самих русских.
       - С вашего позволения, господин рейхсфюрер, - вставил слово Шелленберг.
       - Да, Вальтер.
       - Русские отряды прекрасно зарекомендовали себя. Они не только хорошо знают местность, обычаи и нравы, они также, желая выслужиться перед Рейхом, не щадят своих соотечественников, уничтожая партизан поистине с азиатской жестокостью. Многие из них уже отмечены наградами фюрера. В районах, где действуют именно русские карательные отряды, заметно снижается активность партизан.
       - Хорошо. Продолжайте в том же духе. Можете и дальше вербовать карателей и диверсантов в любом лагере. Какие у вас отношения с армейским командованием?
       - Мы взаимодействуем в духе полного понимания. Вермахт оказывает отрядам СД полное содействие. СД, в свою очередь, без проволочек реагирует на каждый сигнал о действиях русских партизан в тылах наших войск. Конфликтов между офицерами СС и армейскими офицерами не наблюдалось.
       - Не наблюдалось, говорите? - удивился Гиммлер.
       Шелленберг почувствовал неудовольствие шефа.
       - Пожалуй, имел место один эпизод, - неуверенно начал он.
       - Какой? - заинтересовался рейхсфюрер.
       - После одной операции по зачистке тылового района офицеры штаба группы армий "Центр" демонстративно отказались подавать руку офицерам СС.
       - Почему?
       - Во время зачистки наши парни немного перестарались.
       - То есть повесили и расстреляли сверх всякой меры? - уточнил Гиммлер.
       - Они только выполняли приказ.
       - Успокойтесь, Вальтер. Я знаю это и не сержусь ни на них, ни на вас. После начала кампании на Востоке даже в ставке фюрера между армейскими офицерами и офицерами СС пролегла какая-то борозда. Военные требуют от нас навести порядок в тылу наших войск, но отказываются понимать, что сделать этого нельзя, не замарав рук. То, что знает каждая хозяйка, никак не удается втолковать генералам! А как продвигаются наши отношения с... - Гиммлер сделал паузу, не назвав, кого именно он имел в виду, но Шелленберг его понял.
       - Через американскую фирму "International Telephone and Telegraph" нами довольно легко установлены неформальные контакты в американском Генштабе. Глава ИТТ Состенес Бенн - бывший полковник, он имеет широкий круг друзей в армейской среде. Договориться с полковником было тем легче, что эта фирма заинтересована в германских рынках сбыта, а значительная часть ее капиталов - немецкого происхождения.
       - Блестяще. Держите Бенна на контроле. Это хороший канал. Что по англичанам?
       - Член палаты лордов британского парламента лорд Милл давно не скрывает своей симпатии к национал-социализму. Его прогерманские речи в палате никого не удивляют.
       - Сомнительная фигура, - заметил Гиммлер.
       - Да, - согласился Шелленберг. - Но родной брат его жены является заместителем начальника британской контрразведки MI-5. Через лорда Милла был установлен контакт с полковником Гриффитом, который не стал отрицать возможность дальнейшего сотрудничества на взаимовыгодной основе.
       - А вот это перспективно, - оживился рейхсфюрер. - Это очень перспективно! А как быть с русскими?
       - Господин рейхсфюрер, - Шелленберг изобразил крайнюю степень озабоченности. - Тут не все благополучно.
       - Что такое?
       - Вчера я получил сообщение из Стокгольма.
       - О чем оно? Не тяните, Вальтер!
       - В Стокгольме начались переговоры между представителями командования вермахта и русских.
       - Вы с ума сошли!
       - Я в своем уме, господин рейхсфюрер, и мой источник вполне заслуживает доверия. Со стороны ОКХ переговоры ведет оберст-лейтенант фон Гетц.
       - Фон Гетц? Что-то знакомое. Уверен, что я уже где-то слышал это имя.
       - Как же, господин рейхсфюрер! Герой битвы под Смоленском. Ветеран испанской, польской, французской кампаний. Один из любимчиков Геринга.
       - Не наговаривайте на Геринга, Шелленберг! - Гиммлер повысил голос. - Не наговаривайте на нашего Геринга! Герман не мог вступить в переговоры с врагом. Хотя бы потому, что у него недостанет на это ума.
       - А он и не вступал, - поспешил успокоить шефа Шелленберг. - Фон Гетца направил в Швецию не Геринг, а Канарис.
       - А с каких пор Канарис стал командовать люфтваффе?
       - Фон Гетц был списан из люфтваффе по ранению и направлен для дальнейшего прохождения службы в военную разведку неполных три месяца назад.
       - Но он же не разведчик!
       - Разумеется, нет.
       - Тогда что? Я имею в виду, что он из себя представляет? Фигуру прикрытия?
       - Вероятнее всего, да. Канарис использует его втемную.
       - А о чем они говорили?
       - Этого пока установить не удалось, но по ряду косвенных признаков можно сделать вывод, что фон Гетц с русскими прекрасно поняли друг друга. Переговоры начались и будут продолжены. Скорее всего, русские выставили в качестве условия к дальнейшим переговорам освобождение нескольких евреев из Аушвица.
       - Почему вы так думаете?
       - Потому что требование русские выдвинули, скорее всего, на встрече, которая проходила вчера, а сегодня утром меня лично посетил Канарис и очень деликатно пытался прощупать, не могу ли я ему помочь в этом непростом деле. Впрочем, - добавил Шелленберг, заметив, что шеф сдвинул брови. - Каждый шаг этого фон Гетца у меня под контролем, за ним установлено негласное наблюдение, и я могу арестовать его в любой момент.
       - А зачем? - Гиммлер посмотрел в глаза Шелленбергу. - Зачем его арестовывать?
       - Виноват... - не понял Шелленберг.
       - Я говорю, зачем арестовывать такого храброго офицера, верного солдата фюрера? Пусть он ведет свои переговоры. Вы ведь сами сказали, что он у вас под контролем? Вот и прекрасно. Вы, кажется, большие друзья с Канарисом? - Гиммлер усмехнулся.
       - У нас приятельские отношения с адмиралом, но, принимая во внимание вечную конкуренцию между военной разведкой и разведкой политической...
       - Не продолжайте, - махнул рукой Гиммлер. - Почему бы вам не оказать любезность своему другу? Позаботьтесь о том, чтобы пожелание адмирала было выполнено. Можете действовать от моего имени. Только аккуратно. Личности людей, которые прибудут за евреями, установить, но наблюдения за ними не вести. Оказать им максимальное содействие.
       - А как быть с фон Гетцем?
       - Не трогайте его. Пока. Пусть ведет свои переговоры. Посмотрим, что из этого выйдет. Чем успешнее он поведет свои переговоры с русскими, тем легче вам будет находить понимание у англичан и американцев. Было бы совсем замечательно, если бы вы смогли прокрутить вашим англосаксонским друзьям магнитофонные пленки с их переговорами. Я полагаю, что Рузвельт и Черчилль не обрадуются, узнав об этих переговорах. Кстати, пометьте себе, Вальтер, союзники должны узнать об этих переговорах из источников, настроенных враждебно по отношению к Германии, чтобы это не выглядело фальшивкой.
      
      

    Дневник. 19 ноября 1941 г.

       Без перемен. Днем было четыре тревоги. Вечером тихо. Всю ночь стреляли. Очевидно, это связано с усилением давления на фронте. Неужели немцы будут брать Москву прямым ударом? Скорее, можно ждать ее окружения. Говорят, что северная дорога перерезана или будет перерезана, а на дороге к Горькому разбиты мосты. Разбомбили мосты и на окружной дороге под Москвой. Бывает по 12 тревог в день. Там нет воздушной обороны, и днем немцы летают, бомбят, стреляют из пулеметов. В Пушкине тихо. Являлись какие-то люди к нам на дачу, заявив, что будут в ней жить, но бабушка Наталья, там живущая, их не пустила. Больше они не приходили. Новые версии о Костиковской пушке: ее, оказывается, делают в Ленинграде. Почему ее здесь нет? Снабжение ухудшается. Мясо в столовой Клуба писателей теперь будут давать только по карточке, по талонам. Заметки, уязвляющие Англию, обратили на себя внимание, так же, как и речь Черчилля, фактически опровергающего Сталина. Не являются ли они подготовкой общественного мнения к какому-либо повороту? Мир с нами сейчас вполне устроит Гитлера, и нам приятно будет видеть его схватку с Англией. Каждый из двух союзников, борющихся с Гитлером, будет рад потерять в борьбе своего спутника или во всяком случае уязвить его. А мир очень укрепит и положение Гитлера, и положение наше и явится очередным проявлением мудрости нашего правительства.
      

    XLI

      
       Через девять дней после предварительного торга немецкой и советской стороны в Колиной мастерской, после необходимых согласований, проводимых, главным образом, в немецком аппарате, Коля и Валленштейн выехали на материк. Гиммлер, целиком разделяя и поддерживая трепетное отношение фюрера германской нации к переменчивому общественному мнению, не решился организовать ни одного концлагеря на территории непосредственно Германии. Они были расположены исключительно на оккупированных территориях: в Польше, Белоруссии, Прибалтике. Коле и Валленштейну надлежало прибыть в Польшу, в маленькое местечко под Краковом, называемое Аушвиц, иначе - Освенцим, для получения на руки пятидесяти евреев. Канарис, стоявший за этими переговорами, лично надавил на все рычаги и пружины, чтобы СС расстались со своими иудейскими узниками.
       Проще всего было бы отправиться из Стокгольма через Балтику до Данцига, бывшего Гданьска. Но, опасаясь советских подводных лодок, безжалостно пускавших ко дну любые суда, невзирая на флаги, решено было держать путь через Мальме, то есть той самой дорогой, которой Коля приехал в Швецию. Места были знакомые, но Коля благоразумно не подавал виду, что видит их не впервые, и каждый раз не забывал обращаться к Валленштейну с расспросами: где можно купить газеты, где билетные кассы, а какой это город? Коля успел прокрутить в голове забавность ситуации, надо же, красный командир боится быть потопленным своими же братьями-краснофлотцами. Но, как учил дедушка Ленин: "Конспияция, конспияция и еще яз конспияция". Не станешь же, в самом деле, с борта махать красным флагом, дескать, свои!
       Стояла удивительно теплая, ранняя и дружная весна. Снега уже почти нигде не было, кое-где начала пробиваться первая травка. На деревьях набухали почки. В воздухе стоял чудесный, омолаживающий запах талого снега, прошлогодних прелых листьев и тополиной смолы.
       Аушвиц раздавил и Колю, и еще больше Валленштейна своими размерами. На самом деле это был не один лагерь, а целых три, которые так и назывались: Аушвиц-1, Аушвиц-2 и Аушвиц-3. В первом содержались европейцы - голландцы, французы, датчане. Во втором - славяне: поляки, украинцы, белорусы, русские. В третьем - цыгане и евреи. Судя по размерам каждого лагеря, в них содержалось никак не меньше чем по сто тысяч человек.
       - Всего миллион, - пояснил штурмбанфюрер из комендатуры лагерей, куда Валленштейн и Коля пришли, чтобы предъявить свои документы и получить пятьдесят евреев. - Точнее, один миллион сорок семь тысяч шестьсот семьдесят два заключенных на довольствии, - с немецкой педантичностью уточнил он. - Я штурмбанфюрер фон Бек, - представился эсэсовец. - Помощник коменданта Аушвица. Мне приказано выдать пятьдесят человек из лагеря Аушвиц-3 комиссару Международного Красного Креста Раулю Валленштейну. Кто из вас Валленштейн? Вы? Попрошу ваши документы.
       Валленштейн вяло протянул свои документы. Настроение у него было подавленное. Все то время, пока они шли от станции в комендатуру по дорожкам, посыпанным битым кирпичом, отчерченным белеными бордюрами, он, глядя на огромные заборы с колючей проволокой и наблюдательные вышки по периметру, думал о том, сколько сил и труда одни люди тратят на причинение страданий другим. Еще три-четыре года назад никому бы в мире в голову не могло прийти строить в самом центре Польши целые города для содержания и умерщвления людей. Это даже не фабрика смерти. Это огромный промышленный комбинат, где смерть поставлена на научную основу и ежедневно и ежечасно производится в промышленных масштабах. Еще он подумал, что все эти вышки, заборы, бараки, крематории никак не вяжутся с этим солнечным весенним утром. Что концлагерь самим фактом своего существования оскорбляет и оскверняет весеннее солнце, синее небо, летающих ласточек и даже молодую зеленую травку, которая только начала проклевываться из-под земли.
       - Извините, а генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генерального штаба, вам случайно не родственник? - спросил Валленштейн.
       - Это мой родной дядя! - Бек-младший запунцовел от удовольствия быть в родстве со знаменитым человеком. Начальник Генерального штаба - это начальник Генерального штаба, что ни говори. Хоть и бывший. Недаром его даже за рубежом знают и помнят.
       С этой минуты Валленштейн в лице фон Бека приобрел если не друга, то, по крайней мере, союзника. Вовремя заданный вопрос о дяде добавил Валленштейну симпатии, эсэсовец почувствовал бескорыстное желание сделать что-нибудь приятное для него. Повеяло смрадом. Валленштейн осмотрелся и увидел, как над одним из лагерей возвышаются две кирпичные трубы, из которых валил густой черный дым.
       "Крематорий", - догадался Валленштейн.
       Его передернуло от мысли, что и он, умный, образованный, талантливый, сильный человек, мог бы сейчас находиться по другую сторону забора, изможденный, одетый в безобразную и уродливую полосатую робу, только потому, что он - еврей, родись он не в нейтральной Швеции, а в Бельгии, Голландии или в той же Германии. Возможно, это именно его плоть, прожарившись и сгорев в топке, превращалась бы сейчас в смрадный дым.
       Штурмбанфюрер, по армейским меркам - майор, оказался на редкость любезным и обходительным. Он без конца сыпал шуточками и каламбурами, интересовался берлинскими новостями, а когда узнал, что Валленштейн и его спутник были в Берлине только проездом, не смутился и тут же перевел разговор о новостях шведских, спросил, здоров ли король, какая погода в Стокгольме, спокойно ли было море, когда они переправлялись на пароме в Копенгаген? Сидит ли еще Русалочка на камне в Копенгагене?
       "И как они тут живут? - подумал Валленштейн, который стал уже уставать от ненавязчивой болтовни штурмбанфюрера. - И как он может вот так, как ни в чем не бывало, шутить и сыпать своими плоскими остротами в этой обители скорби, когда всего в сотне метров отсюда ежечасно и ежеминутно живут и страдают в неизъяснимых мучениях больше миллиона людей?! Таких же теплокровных, со своими молитвами и надеждами. Со своими маленькими радостями и печалями, которые все в один миг перечеркнула война. Он, пожалуй, и в самом деле решил, что имеет право... Нет! Они все, кто носит эту страшную черную эсэсовскую униформу, решили, что имеют Богом данное право решать чужие судьбы! Да кто вы такие есть, чтобы здесь и сейчас решать, кому жить, а кому настал черед вылететь дымом в трубу крематория?!"
       Штурмбанфюрер крутанул ручку телефонного аппарата.
       - Але, Шмольке? Партия готова? Выводите.
       И, обратившись к Валленштейну и Коле с самой очаровательной улыбкой, доложил:
       - Герр Валленштейн, герр Неминен, партия заключенных численностью пятьдесят человек готова к отправке. Можете получить ее в ваше полное распоряжение прямо сейчас.
       И у Валленштейна, и у Коли заколотилось сердце. Это они, они! Сейчас именно они сделают свободными этих людей, подарят жизнь пятидесяти себе подобным, пятидесяти соплеменникам и единоверцам Валленштейна. Нужды нет, что они никогда не были знакомы, а через несколько дней расстанутся навсегда. Зато это они подарили им самое ценное и дорогое - жизнь, то есть право дышать, ходить, говорить, творить и смотреть на солнце.
       Они хотели уже броситься к воротам лагеря Ауш-виц-3, как были остановлены фон Беком:
       - Позвольте вас спросить. Вы хотите получить их прямо так?
       - Как - "так"? - не понял Коля и не к месту встрял с вопросом.
       - Как они есть? - уточнил штурмбанфюрер.
       - Ну да, - подтвердил Валленштейн.
       - Видите ли, - замялся обходительный и любезный эсэсовец. - У меня приказ оказывать вам полное содействие. Я не понимаю, для чего вдруг понадобилось отпускать доходяг-евреев, но приказы не обсуждаются, а выполняются, и я его понимаю буквально. То есть я готов оказывать вам полное содействие во всей этой каше с полусотней евреев вплоть до того момента, когда вы вместе с ними пересечете границу Рейха.
       - И в чем заминка? - не понял Валленштейн.
       Штурмбанфюрер отвел глаза.
       - Как бы это выразиться поделикатней?.. - защелкал он пальцами. - Они прошли специальную обработку, перековку трудом, так сказать, и поэтому могут показаться вам несколько... несколько подавленными, - нашел наконец нужное слово фон Бек.
       - Какие есть, - философски вздохнул Валленштейн.
       - Я бы все-таки рекомендовал вам не отказываться хотя бы от конвоя. По крайней мере, пока вы не посадите их на паром.
       - От конвоя?! Не надо никакого конвоя! - решительно запротестовал Валленштейн. - С этой минуты они свободные люди и находятся под юрисдикцией Красного Креста.
       - Да, свободные-то - свободные, только намаетесь вы с ними, герр Валленштейн.
       - Извините, это не ваши заботы! - отрезал Валленштейн.
       - И слава богу, - подтвердил штурмбанфюрер.
       Через несколько минут они втроем подошли к огромным воротам лагеря Аушвиц-3. Возле ворот, в окружении солдат с автоматами на шеях и с собаками на коротких поводках, стояли, сбившись в кучу, люди в гражданской одежде, явно с чужого плеча. Двадцать пять мужчин и двадцать пять женщин. Они затравленно косились на рвущихся с поводков овчарок, которые, видимо, были специально натасканы на каторжников. Гражданская одежда не могла сбить с толку умных собак. От людей исходил запах неволи, тот самый, на который и науськивали псов во время обучения. Всякий, кто источал этот запах, как и всякий, кто был не в униформе, воспринимался ими как враг и источник опасности, который надлежало немедля загрызть. Валленштейн поднял глаза и чуть выше ворот прочел издевательски-циничную надпись: "Arbeit macht frei!"
       От группы конвоиров отделился шарфюрер.
       - Группа заключенных готова к этапированию, господин штурмбанфюрер, - отрапортовал он, вскинув руку в фашистском приветствии.
       - Молодец, Шмольке, - одобрил фон Бек.
       Шарфюрер протянул помощнику коменданта большой пакет из плотной бумаги.
       - Паспорта заключенных, - пояснил он. - А вот список.
       Штурмбанфюрер обернулся к Валленштейну и спросил:
       - Будете сверять?
       - Будем, - решительно кивнул Валленштейн.
       Сверка заняла минут двадцать. Убедившись, что все освобожденные действительно евреи, Валленштейн посмотрел на спасенных им людей. Худые, с каким-то мрачным блеском в потухших глазах, они молча стояли напротив него. Теперь, когда люди были свободны и переходили в его распоряжение, он решительно не знал, что с ними дальше делать. Та легкость, с которой был решен вопрос об освобождении узников, обескуражила его. Всего неделю назад, в Колиной мастерской, Валленштейн высказал свое предложение об освобождении евреев как почти фантастический прожект, и вот - они свободны. Осталось только вывезти их из Рейха.
       Как он их будет вывозить, Валленштейн не знал. Он сам был иностранцем в Рейхе и не до конца понимал тот "новый порядок", который установили нацисты. Польша, например, стала называться генерал-губернаторством, Чехия - протекторатом. Что это значит? Существуют ли старые границы и каковы правила их пересечения? Для того чтобы освобожденные евреи достигли наконец Швеции, им придется пересекать целых три границы. Достаточно ли будет тех паспортов, что находятся в большом пакете, или необходимо выправить в комендатуре дополнительные документы?
       Штурмбанфюрер с насмешкой наблюдал за растерянностью Валленштейна. Он понял, в какую непростую ситуацию поставил себя комиссар Красного Креста, и получал удовольствие от этой ситуации. Евреи тем временем стояли все так же, сбившись в кучу. Никто из них не проронил ни одного слова. Они вообще не проявляли никаких эмоций и, казалось, были полностью равнодушны к своей участи.
       - Господа, вы свободны! - обратился к ним Валленштейн.
       Угрюмое молчание было ему ответом. Евреи даже не шелохнулись.
       - Вы свободны, господа, - уже менее уверенным тоном объявил Валленштейн.
       Та же реакция. Вернее - никакой реакции. Стоят, молчат, жмутся друг к другу. Только собаки надрываются на поводках. Штурмбанфюрер развеселился уже в открытую.
       - Так вы ничего с ними не добьетесь, - со смехом обратился он к Валленштейну. - Содержание в нашем лагере строится на инстинктах, а не на выполнении сознательных действий. Они уже отучились думать. У них парализована воля.
       - Зачем? - встрял с вопросом Коля.
       - Иначе мы не смогли бы их охранять. Их - миллион! А охранников всего несколько сотен. Для того чтобы гарантировать соблюдение порядка и предотвратить массовый бунт, всех заключенных попускают через программу устрашения. После этого они становятся ручными и покладистыми. Да вы и сами это видите.
       Он повернулся к евреям и так же весело скомандовал:
       - Ну, вы, стадо! В колонну по четыре становись!
       Евреи послушно выстроились в колонну.
       - Видите, как с ними нужно?
       И Валленштейна, и Колю передернуло от омерзения. Людей довели до состояния зомби. Они послушно и апатично выполняли команды, но совсем разучились руководить своими действиями.
       - Не расстраивайтесь, - утешил Валленштейна фон Бек. - Я же говорил, что мне предписано оказывать вам любую помощь. Я буду считать свою миссию выполненной только тогда, когда вы покинете территорию Рейха. Шмольке!
       - Я, господин штурмбанфюрер! - отозвался Шмольке.
       - У вас все готово?
       - Так точно, господин штурмбанфюрер. Как вы и приказывали - два грузовика с запасом бензина и сухой паек на трое суток из расчета на пятьдесят человек конвоируемых, одного старшего, двух водителей и восемь человек конвоя.
       - Молодец! - похвалил его фон Бек.
       - Разрешите начинать посадку?
       - Начинайте.
       Будто специально так было задумано, но в эту минуту к строю подкатили два грузовых "опеля". Кузова их были закрыты тентом без всяких опознавательных знаков.
       - Ну, животные, - обратился к евреям Шмольке. - Мужчины в одну машину, бабы - в другую. Быстро.
       Евреи моментально разделились по половому признаку и с удивительным проворством, которого трудно было ожидать от их апатичности, попрыгали в кузов. Последними туда залезли охранники с собаками.
       - Ну, с Богом, Шмольке, - напутствовал штурмбанфюрер. - Через три дня жду вас с докладом об исполнении. Проследите, чтоб ни одного жида из этой партии не осталось в Рейхе.
       - Так точно, господин штурмбанфюрер! - гаркнул Шмольке.
       - Лично проследите за посадкой на паром.
       - Так точно.
       Фон Бек посмотрел в кузов. Из-за спин конвоиров выглядывали освобожденные евреи, взирая на окружающий мир все так же равнодушно, будто все происходящее нисколько их не затрагивало. Глаза его недобро сверкнули.
       - Повезло вам, рожи жидовские, - ласково обратился он к ним с напутственным словом. - Не то через месяц-другой пошли бы вы на удобрение. А так - еще поживете, еще поскрипите. Езжайте и помните о высоком гуманизме национал-социализма.
       - Трогай, - обратился он к Шмольке.
       Шарфюрер забрался в кабину первой машины, Валленштейн и Коля втиснулись в кабину второй. Ехать в кузове со вчерашними заключенными было жутко. Мороз пробирал всякий раз, когда они перехватывали тусклый, ничего не выражающий взгляд узника.
      
       Трудно было переоценить любезность фон Бека и расторопность Шмольке. Без него Валленштейн намучался бы и с евреями, и с администрацией порта. Все хлопоты взял на себя шарфюрер.
       До Копенгагена ехали почти без остановок. Останавливались только затем, чтобы долить в баки бензин, предусмотрительно запасенный в железных бочках, и для того, чтобы вывести людей на оправку. Через сутки, проехав почти всю Германию с запада на восток, они были на месте.
       Валленштейн не представлял себе, как можно достать пятьдесят два билета на один паром, но Шмольке, несмотря на свой малый чин, двинул прямо к начальнику порта, и тот, увидев черную униформу, которая наводила ужас на всю Европу, моментально все организовал. Через несколько минут после прибытия в порт Шмольке вручил Валленштейну пятьдесят билетов третьего класса и два билета в первый класс на вечерний паром.
       - Спасибо вам огромное, - Валленштейн с чувством пожал руку расторопного эсэсовца. - Даже не знаю, что бы мы без вас делали.
       - Пустяки, - отмахнулся Шмольке. - Дело привычное.
       - Наверное, вы можете возвращаться?
       - Виноват, никак нет, - возразил шарфюрер. - У меня приказ - проконтролировать, чтобы все освобожденные покинули Рейх.
       - Ну вы, стадо, - обратился он к евреям. - До посадки на паром из машин не выходить. На оправку будем выводить по двое каждые три часа.
       Евреи все так же понуро молчали, никак не выдавая своих эмоций. То, что они способны еще понимать человеческую речь, было видно только потому, что ни один из них не попытался выбраться из машины.
       - Зачем же вы так, - попытался урезонить шарфюрера Коля. - Они уже свободные люди.
       - "Свободные люди!" - передразнил Шмольке. - Незачем их распускать. Вы, помяните мое слово, еще намучаетесь с ними.
       Как в воду глядел эсэсовец!
       Время до отправки парома тянулось мучительно долго. Коля и Валленштейн истомились от ожидания, прохаживаясь возле машин с евреями. Оба то и дело посматривали на часы.
       Наконец объявили посадку, и Шмольке скомандовал:
       - К машине!
       Евреи высыпали на бетон, Шмольке снова построил их в колонну и под конвоем восьми автоматчиков довел до самого трапа. Мирные пассажиры со страхом и неприязнью озирались на них.
       Возле трапа Шмольке остановил колонну.
       - Справа по одному на паром - марш! - отдал он последнюю команду.
       Евреи понуро потянулись гуськом на борт.
       - Ну, - обернулся он к Валленштейну и Коле. - Теперь, кажется, все. Вы там с ними построже. А то мало ли что у них на уме. Нелюди, истинный Бог - нелюди.
       - Спасибо вам еще раз, - Валленштейн снова пожал эсэсовцу руку и поспешил на паром. Билеты на всех были у него.
       - До свиданья, - попрощался Коля.
       - Хайль Гитлер, - вскинул руку Шмольке.
       Рассадив освобожденных евреев в общем кубрике третьего класса, Валленштейн поднялся в первый. За всю дорогу он ни разу не спускался к своим подопечным. Стыдясь признаться в этом самому себе, Рауль боялся освобожденных. Что-то нечеловеческое, потустороннее было и во взглядах, и в манере поведения этих людей. Валленштейн вспомнил, что вот уже вторые сутки он не слышит ни одного голоса, ни одного звука от вчерашних узников. Все команды они выполняли с молчаливой покорностью. Сутки назад они были обречены на смерть, сейчас стали обреченными на жизнь, от которой не привыкли ждать ничего, кроме страданий и унижений.
       Коля, правда, пару раз за ночь спускался их проведать, но каждый раз поднимался в свою каюту с большим облегчением.
       Евреи ехали все так же молча.
       Утром Валленштейн недосчитался троих, двух мужчин и женщину.
       - А где же еще трое? - растерянно спросил он, обводя взглядом оставшихся.
       И снова тишина в ответ.
       Коля, у которого стали сдавать нервы, схватил ближайшего к нему мужчину за шиворот и стал яростно его трясти, приговаривая:
       - Где еще трое?! Где еще трое?! Где еще трое?!
       Мужчина ничего не ответил, только взглядом показал за борт.
       Из толпы выделился старый еврей с очень грустными глазами и вислым носом.
       - Отпустите его, мой господин, - обратился он к Коле тихим голосом. - Их больше нет.
       - Как нет?! - в один голос воскликнули Коля и Валленштейн.
       - Видите ли, - стал объяснять старик. - Это были плохие люди.
       - Как - плохие? - вырвалось у Коли.
       - Один из них, еще до того как его посадили самого, донес на своего соседа, что он еврей. Соседа арестовали и направили в Аушвиц-3. Месяц назад его сожгли, но он успел узнать своего доносчика, которого тоже арестовали, но только позднее.
       - А второй?
       - Второй был... - старик замялся. - Как 6bi вам сказать понятнее? Второй был осведомитель. Он рассказывал администрации лагеря о разговорах и настроениях. Немцы всякий раз убивали храбрых людей, которые не сломались в лагере, а он получал масло и сахар.
       - Ну а женщина?
       - Эта женщина попала сюда обманным путем. Вместо нее должна была ехать другая, но она уединились со Шмольке и сумела-таки уговорить его внести ее в список. Ту женщину вычеркнули, а эту вписали. А это не очень красиво - выживать за чужой счет.
       - Вы-то откуда все эти подробности знаете?! - удивился Коля.
       - В лагере очень трудно что-либо утаить, - вздохнул старик.
      
      

    Ответ И. В. Сталина на вопрос корреспондента

    английского агентства Рейтер

       Московский корреспондент английского агентства Рейтер г-н Кинг обратился к Председателю Совета народных комиссаров И. В. Сталину с письмом, в котором просил ответить на вопрос, интересующий английскую общественность.
      
       Тов. Сталин ответил г-ну Кингу следующим письмом.
      
       Господин Кинг!
       Я получил от Вас просьбу ответить на вопрос, касающийся роспуска Коммунистического интернационала. Посылаю Вам ответ.
       Вопрос: "Британские комментарии по поводу решения о ликвидации Коминтерна были весьма благоприятными. Какова советская точка зрения на этот вопрос и на его влияние на будущее международных отношений?"
       Ответ: Роспуск Коммунистического интернационала является правильным и своевременным, так как он облегчает организацию общего натиска всех свободолюбивых наций против общего врага - гитлеризма.
       Роспуск Коммунистического интернационала правилен, так как:
       A) Он разоблачает ложь гитлеровцев о том, что "Москва" якобы намерена вмешиваться в жизнь других государств и "большевизировать" их. Этой лжи отныне кладется конец.
       Б) Он разоблачает клевету противников коммунизма в рабочем движении о том, что коммунистические партии различных стран действуют якобы не в интересах своего народа, а по приказу извне. Этой клевете отныне также кладется конец.
       B) Он облегчает работу патриотов свободолюбивых стран по объединению прогрессивных сил своей страны, независимо от их партийности и религиозных убеждений, в единый национально-освободительный лагерь - для развертывания борьбы против фашизма.
       Г) Он облегчает работу патриотов всех стран по объединению всех свободолюбивых народов в единый международный лагерь для борьбы против угрозы мирового господства гитлеризма, расчищая тем самым путь для организации в будущем содружества народов на основе их равноправия.
       Я думаю, что роспуск Коммунистического интернационала является вполне своевременным, так как именно теперь, когда фашистский зверь напрягает свои последние силы, необходимо организовать общий натиск свободолюбивых стран для того, чтобы добить этого зверя и избавить народы от фашистского гнета.
       И. СТАЛИН
      

    XLII

      
      

    Дневник: 9. апреля 1942 года.

       Среди военных и даже в штабе упорные разговоры о близком мире. Поездки японцев трактуют как посреднические. Был на заседании Президиума Союза писателей - удивительно там некультурная обстановка: и Фадеев, и Катаев богато одарены хамством.
       Была одна тревога, но без стрельбы, говорят, что ее дали, дабы пропустить через Москву танки. Была стрельба, но без тревог. На Западном фронтов, говорят, затишье. Тает медленно. Очевидно, мы накануне событий - "что и царю Борису".
       Союз заседает в том же особняке на Поварской, где я впервые появился в 1921 году!
       Слухи о мире очень упорны - также упорна версия о том, что Украина станет самостоятельной. Логика событий явно ведет к этому, но - потом последует сюита внутренних передряг. Расчет обеих сторон - ясен. Все дело в выигрыше темпа, но немцам, я думаю, несладко.
      
      

    24 апреля 1942 года.

       Сегодня был Щербаков. Приходил прощаться. После 4 месяцев подготовки сегодня выезжает на фронт. Интересная и характерная мелочь: им дали новые минометы, но способ пользования неизвестен, так они и поехали. Слух: в Москве Риббентроп. Благодаря ли ему, но удивительно тихо - ни налетов, ни стрельбы. Но говорят, что немцы начали бактериологическую войну. Сбрасывают яркие коробочки, раскрыв которую человек сразу же умирает от какого-то яда и т. п. На собрании пропагандистов сказали твердо, что немецкое наступление миф и что война кончится в 1942 году...
      
       Апрель 1942 года. Стокгольм.
       - Олег Николаевич, - шепотом позвал Коля. - Олег Николаевич.
       - Чего тебе? - недовольно отозвался Штейн.
       Они вдвоем находились в Колиной квартирке. Была ночь. Свет уличного фонаря пробивался сквозь занавеску и желтым квадратом падал на пол, разгоняя мрак в комнате. Надо было спать. На утро Штейн назначил ликвидацию Синяева. Нужно, чтобы с утра не дрожали руки и не шалили нервишки, а этот все заснуть не может.
       - Олег Николаевич, вот кончится война...
       - И что?
       - Да я так думаю, тогда совсем другая жизнь будет.
       - Какая - другая? - не понял Штейн.
       Из уважения Коля уступил Штейну свою кровать, а сам лежал сейчас на жестком топчане, мечтательно глядя в потолок. Он и не думал спать.
       - Лучшая. Не такая, как была.
       Штейн повернулся на другой бок. Надо бы заснуть, только молодой человек никак не уймется.
       - Ага, - отозвался он через минуту. - Ты еще про благодарных потомков вспомни.
       - А что? Это они нас будут вспоминать. Завидовать будут.
       - Чему?
       - Тому, что мы такую войну на своих плечах вынесли. Тому, что победили.
       - Ты в школе историю хорошо учил? - поинтересовался Штейн.
       - Нет. Я больше физкультуру любил, - признался Коля.
       - Оно и видно. Чему нас учит диалектический материализм?
       - Чего? - не понял Коля. - Олег Николаевич, где вы такие слова берете непонятные?
       - Эх, деревня, - вздохнул Штейн.
       Оба немного помолчали. Сна не было.
       - Олег Николаевич, - снова начал Коля. - Я говорю, жизнь-то какая будет!
       - Какая была, такая и останется, - буркнул Штейн.
       - Как так?! - Коля даже привстал от негодования. - Не может такого быть!
       - Так! - коротко отрезал Штейн. - Спи, давай, сатана.
       - Ну, неужели все зря? Весь наш труд, все наши смерти?!
       - Ты что же? - насмешливо спросил Штейн. - И в самом деле веришь, что войны приводят к положительным изменениям в жизни общества?
       - А как же! - уверенно воскликнул Коля.
       - Если бы ты любил не физкультуру, а дал себе труд внимательно прочитать школьный учебник истории, то ты бы знал, что эта Отечественная война у нас вторая.
       - А я и так знаю. Первая была с Наполеоном.
       - Верно. Умница, - одобрил Штейн. - Тогда ты должен помнить, что и во время войны с Наполеоном народ думал так же, как ты сейчас. Вот, дескать, кончится война, царь отменит крепостное право, даст волю... Ты что же, на полном серьезе думаешь, что после войны что-то изменится? Ну, например, колхозникам выдадут наконец паспорта, чтобы они могли спокойно ездить по стране?
       - Конечно!
       - Болван! - отрезал Штейн. - Крепостное право через сколько лет после той войны отменили? Почти через пятьдесят! Вот, может, году к девяносто второму и выдадут колхозникам паспорта. Я не доживу.
       Коля разочарованно откинулся на топчан.
       - А за что же тогда мы воюем?
       - Каждый за свое.
       - Ну вот вы, Олег Николаевич, за что воюете?
       - Я давал присягу.
       - Хорошо. А солдаты, которые идут на верную смерть?
       - Солдаты тоже давали присягу. Кроме того, в Уголовном кодексе есть статья, предусматривающая наказание за отказ применять оружие на поле боя. Поэтому все, кто носит военную форму, люди подневольные и собой не располагают.
       - А я?
       - Ты не носишь военную форму. Это верно. Но что это меняет? Ты тоже давал присягу. Ты такой же командир Красной армии, как и я, и на тебя распространяются все приказы и все законы. И здесь, в Стокгольме, ты не по своей воле, а выполняешь приказ. А раз заработал орден и внеочередное звание, значит, выполняешь его хорошо. Завтра мы с тобой должны выполнить еще один приказ и убрать этого мерзавца Синяева. А ты своими разглагольствованиями не даешь мне заснуть и тем самым мешаешь выполнению боевого приказа. То есть пусть косвенно, но являешься пособником врага.
       С тем они и замолкли, но заснули не сразу. Коля думал о том, какая замечательная жизнь начнется в СССР сразу же после войны, а Штейн планировал ликвидацию Синяева.
      
       Восемь дней Коля наблюдал за Синяевым, отслеживал каждый его шаг. За это время ему удалось установить следующее. Синяев почти безвылазно сидит в "Русском Доме". Его статьи и прокламации с призывом записываться в легионы ваффен-СС в редакцию и типографию относит посыльный. Да и не факт, что он сам их пишет. Два раза он наведывался в германское посольство и три раза в банк - тот самый, где у Коли был открыт счет. О том, чтобы попытаться достать генерала в "Русском Доме", не могло быть и речи, это здание хорошо охранялось снаружи и изнутри. Перед ним постоянно прогуливалась парочка крепких ребят с нацистскими челками. В немецком посольстве, пожалуй, тоже не стоило рисковать. Три эсэсовца в сторожке и здоровенный доберман во дворе, без шума и пыли обтяпать дельце не удастся. А вот банк...
       За двойной входной дверью банка располагался большой вестибюль, он же операционный зал. По периметру за остекленными конторками работали клерки. Из зала выходили две лестницы, одна вела вниз, в хранилище, вторая - на верхние этажи, где располагались кабинеты менеджеров. Коля никогда до этого не бывал там, но один раз любопытства ради поднялся. Все три раза Синяев в банке был около сорока минут. Чтобы не попадаться на глаза, Коля оставался снаружи, но они со Штейном прикинули, что для того, чтобы положить на счет или снять деньги, много времени не нужно. Чек, скорее всего, выписывается заранее, и генералу остается только протянуть его клерку. Для того чтобы отсчитать требуемую сумму, тоже не требуется сорок минут. Значит, Синяев не задерживается в операционном зале, а проходит дальше. Возникает вопрос: куда? Если он идет вниз, в хранилище, то его там не достанешь. Вход туда возможен только в сопровождении сотрудника банка, а это лишний свидетель. Можно, конечно, убить ни в чем не повинного человека, не в добрый час оказавшегося на своем рабочем месте, но не стоит проливать лишнюю кровь. Грех на душу брать.
       Вот если Синяев каждый раз направляется наверх, к одному из менеджеров, то тут имеет смысл рискнуть. Наиболее ценные клиенты обслуживались не клерками, а менеджерами на втором и третьем этаже. Клиентов этих было не то чтобы мало, но все они разом банк не посещали, поэтому лестница и коридор были, как правило, безлюдны. Это Коля для себя выяснил и рассказал об этом Штейну. Синяев в банк заходит без своей охраны, и если подкараулить его в коридоре или на лестнице, то, пожалуй, можно наскрести несколько секунд, которых будет достаточно, чтобы заткнуть ему рот навсегда.
       Решено было, что Коля уже достаточно намаячил возле "Русского Дома", посольства и банка, поэтому проведение самой акции Штейн взял на себя, а Коля должен был его подстраховывать. На Колином пропуске в банк не было фотографии. Этим решено было воспользоваться. По Колиному пропуску Штейн вслед за Синяевым войдет в банк, а выйдет уже без него. Оставалось только выследить самого Синяева.
       Рано утром Коля завел свой пикап с рекламой "говорящих будильников Неминена" на бортах, Штейн сел в кузов.
       Коля остановил пикап метров за двести от "Русского Дома", и оба стали ждать. Штейн многократно прокручивал в голове, как он будет убивать Синяева, какие слова скажет. Ему очень хотелось обставить смерть белогвардейца красиво и торжественно. Допустим, зачитать ему перед смертью: "Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики..." или что-нибудь в этом роде, соответственно случаю. Но, рассудив здраво, Штейн нашел, что, пока он будет зачитывать приговор, Синяев, пожалуй, успеет поднять панику и сорвет все мероприятие. Поэтому он решил убить его просто и без затей.
       В кармане его пиджака лежал маленький баллончик, начиненный отравой специалистами из технического отдела. Если брызнуть из него в лицо, то наступит мгновенная смерть, а вскрытие покажет самый обыкновенный инфаркт миокарда. Синяев уже не так молод, его смерть от инфаркта не должна вызвать никаких подозрений.
       Пикап стоял в ожидании Синяева с раннего утра, но генерал показался только ближе к полудню. Он был без шинели, в мундире с золотыми царскими погонами. На шее висел крест ордена Святого Владимира с мечами, полученный им еще за участие в Брусиловском прорыве. Подкатило лакированное генеральское авто, один из охранников услужливо распахнул дверцу. Синяев сел в машину, и она тронулась.
       - За ним! - скомандовал из кузова Штейн.
       Коля включил зажигание и нажал стартер. Машина не заводилась.
       - Ты с ума сошел! - застонал Штейн. - В такой момент!
       - Не волнуйтесь, Олег Николаевич, машина подержанная, с ней это бывает.
       Коля вышел из машины и открыл капот.
       - Где мы его теперь искать будем?! - отчаянию Штейна не было границ.
       - В банке, - рассудительно ответил Коля. - Раз мы его нигде в другом месте подловить не можем, то все равно поедем в банк.
       - А если его там нет?
       - Значит, будем дожидаться другого раза. У вас нет монетки?
       - Зачем тебе? - не понял Штейн.
       - Зажигание барахлит. Нужна монетка.
       Штейн вытащил монету в десять эре.
       - Подойдет?
       - Вполне.
       Коля вставил монетку куда-то в глубь мотора и, не залезая в кабину, прямо рукой нажал стартер. Машина чихнула и завелась.
       - А вы боялись, Олег Николаевич, - Коля вытер руки ветошью.
       - В следующий раз - расстреляю, - пообещал Штейн.
       Через десять минут он подъехали к банку. Синяевская машина была уже тут. Оба вздохнули облегченно.
       - У тебя вода есть, водитель? - спросил Штейн.
       - Чего? - не понял Коля.
       - Вода, говорю, у тебя есть?
       - Зачем? - Коля никак не мог понять, при чем здесь вода, если они приехали сюда не жажду утолять.
       Сначала убей Синяева, а потом пей, сколько душе угодно. Можешь даже искупаться.
       - Последний раз спрашиваю, есть у тебя вода или нет?
       Коля порылся в кабине.
       - Нет. Только в радиаторе.
       - А жидкость какая-нибудь есть?
       - Есть. Спирт, - Коля потряс алюминиевой фляжкой. - Я им детали протираю, - пояснил он.
       - Давай сюда.
       - Он чистый, неразведенный, - пояснил Коля.
       - Болван, - вздохнул Штейн. - Ты что же, думаешь, что я для храбрости пить его стану?
       - А что же?
       Штейн усмехнулся и вынул баллончик.
       - Я следом за Синяевым, знаешь ли, не хочу отправляться. А в баллончике штука опасная. Первый раз пользуюсь.
       Штейн достал из кармана носовой платок и намочил его из фляжки. Мокрый платок он опять сунул в карман и вылез из кузова.
       - Ну, с Богом! - он посмотрел на Колю. - Держи за меня кулачки.
       Штейн хлопнул Колю по плечу и зашел в банк.
       В дверях на него никто не обратил внимания, даже пропуск не спросили. Он пересек операционный зал и поднялся по лестнице на второй этаж.
       "Так, - думал он, глядя на часы, - Пока мы возились с машиной, пока добирались до банка, пока препирались насчет спирта, прошло время. Синяев в банке уже минут двадцать пять - тридцать. Скоро он будет выходить. Хорошо, что в коридоре никого нет".
       И в самом деле, одна из дверей отворилась, и в коридор вышел генерал. Не обращая на Штейна никакого внимания, он двинулся к лестнице.
       - Господин Синяев? - окликнул его Штейн.
       Генерал удивленно обернулся:
       - Что вам угодно, милостивый государь?
       Генерал уловил запах спирта.
       - Пойдите прочь! Вы пьяны!
       Штейн достал платок и баллончик и, прикрывая глаза и рот мокрым от спирта платком, брызнул из баллончика в лицо Синяеву. Генерал охнул и стал оседать.
       Инфаркт. Мгновенная смерть.
      

    XLIII

      
       С конца зимы 1942 года в Генеральных штабах Германии и СССР шла напряженная разработка плана летней кампании сорок второго года.
       В 1942 году немцы уже не располагали такими ресурсами для ведения военных действий на Восточном фронте, как год назад. В этом расчет генерала Головина оказался верным. Рундштедт и Лееб даже советовали Гитлеру отвести войска в Польшу, на заранее подготовленные позиции, на которых вермахт мог бы без ощутимого вреда для себя сдерживать наступление Красной армии. Однако Гитлер не мог на это пойти. Прежде всего по политическим мотивам. Отвести войска, хотя это и было правильным решением с точки зрения большой стратегии, значило бы признать, что фюрер откусил больше, чем мог проглотить. Это означало бы, что по престижу Рейха нанесен сильнейший удар. И кем? Славяно-монгольскими дикарями! Это, в свою очередь, могло повлечь за собой стремление вассальных государств отсоединиться от Оси и попытаться выйти из войны. Тогда Германия осталась бы без румынских нефтяных полей и, возможно, без шведской руды и была бы не способна продолжать вооруженную борьбу на всех фронтах. Допустить этого руководитель Рейха не мог.
       Четко понимая, что только успешное летнее наступление может восстановить пошатнувшийся под Москвой престиж и укрепить авторитет Германии среди союзников, Гитлер готовился атаковать. Поскольку возможности для наступления по всему фронту больше не было, а под Москвой большевики сосредоточили гигантскую группировку войск для защиты своей столицы, фюрер выбрал в качестве стратегической цели на лето сорок второго года Кавказ с его богатыми ресурсами, прежде всего нефтью. За этим планом скрывалось не только наитие фанатика, как принято считать, а в большей степени тонкий расчет большого политика и грамотного стратега. План этот был очень близок к реализации, и если бы немцам удалось овладеть бакинскими месторождениями, отрезав от них большевиков, то ситуация на Восточном фронте изменилась бы зеркально. Тогда уже Красная армия осталась бы без нефти, с парализованными механизированными частями и беспомощной авиацией.
       5 апреля 1942 года Гитлер подписал директиву N 41, в которой приказывал осуществить прорыв на Кавказ. Захват бакинских месторождений объявлялся первоочередной задачей вермахта.
       11 апреля был подготовлен план наступательной операции под кодовым названием "Blau" - "Голубая".
       Советские стратеги тоже готовили свой вариант летней кампании.
       Разведка неоднократно сообщала советскому командованию, что главный удар весной-летом 1942 года немцы нанесут на левом, южном крыле Восточного фронта. Однако Генеральный штаб Красной армии посчитал, что наибольшую угрозу представляет наступление противника на линии Брянск - Курск. Немцы имели возможность развернуть на этом участке фронта крупные механизированные силы и в случае прорыва советской обороны могли повернуть как на юг, так и на север - на Москву. Главные силы Красной армии были сосредоточены именно на центральном участке фронта с целью обороны Москвы. Возможность прорыва немцев на южном крыле казалась невероятной, Красная армия обладала здесь колоссальным преимуществом в живой силе. Хотя, если принять во внимание военные таланты наших даровитых полководцев того периода войны...
       Сталин тоже считал чрезвычайно вероятным наступление Гитлера именно на Москву. С целью реванша за зимнее поражение.
       В Государственном комитете обороны не было единодушия относительно того, каким образом Красная армия должна действовать против немцев в этой кампании. Начальник Генерального штаба маршал Шапошников предложил не распылять силы и ограничиться, по крайней мере в ближайшее время, активной обороной, накапливая силы для решающих наступлений. Борис Михайлович знал, что говорил. Из всего советского военно-политического руководства у него, пожалуй, единственного было академическое военное образование. Не то, которое давалось в Академии имени Фрунзе скороспелыми преподавателями "из народа", а настоящее, основательное, "царской чеканки" - еще до революции он уже был полковником.
       Мнения разделились. Сталин был категорически против. Он считал, что нельзя так просто сидеть сложа руки и ждать, пока немцы нанесут удар первыми. Было решено самим перейти в наступление и нанести ряд упреждающих ударов на различных участках фронта. Конечной целью, которую ставил Сталин перед Красной армией, был выход на границу СССР к концу 1942 года.
       Оптимизм и воодушевление, доходящие порой до эйфории и царящие в те дни среди высшего советского руководства, кажутся теперь весьма странными. Немцев удалось остановить и отбросить под Москвой, но сделано это было ценой колоссальных человеческих жертв. Успех этот никак нельзя назвать большим с точки зрения стратегии, на некоторых участках фронта немецкие войска находились всего в ста пятидесяти километрах от столицы, хотя зимнее контрнаступление Красной армии и имело огромный политический и общественный резонанс во всем мире.
       Ленинград по-прежнему находился в кольце блокады.
       Данные о потерях по состоянию на апрель 1942 года говорили о том, что Красная армия только убитыми и пропавшими без вести потеряла свыше четырех миллионов человек. В это число не входили раненые и увечные. А ведь это были наиболее боеспособные и хорошо обученные командиры, красноармейцы и сержанты 1938, 1939, 1940 года призыва. Они в течение нескольких лет проходили полевую выучку, сложились в сплоченные воинские коллективы, успели основательно изучить материальную часть, овладеть своей воинской специальностью и удерживались в беспрекословном повиновении железной дисциплиной. Это была регулярная, КАДРОВАЯ Красная армия. И вся она была разбита в первые же месяцы войны из-за полного отсутствия военно-теоретических знаний у советского командования. Дети рабочих и крестьян, пролезшие в Стране Советов на генеральские должности, не могли блеснуть культурой мышления. Для того чтобы эта культура появилась, у папы должны быть не мозолистые руки, а умная голова. Ибо все идет из семьи, и нет человека более смешного и жалкого, чем интеллигент в первом поколении.
       Бездарно положив и сдав в плен кадровую армию, советское руководство экстренно формировало в тылу новые и новые дивизии, которым и предстояло, по гениальному замыслу вождя, выйти на рубежи государственных границ Союза ССР к концу 1942 года.
       Можно довольно быстро собрать под знамена сотни тысяч мужчин призывного возраста, особенно если в государстве хорошо налажена работа репрессивного аппарата. Но сколотить их в коллектив и обучить их грамотно воевать за пару месяцев еще не удавалось никому. Они так и останутся пушечным мясом.
       В мае 1942 года начались активные боевые действия на многих участках советско-германского фронта, которые в скором времени показали всю преступную дурость советского командования и несостоятельность его "гениальных замыслов".
       2-я Ударная армия под командованием генерал-лейтенанта Власова, имевшая целью деблокаду Ленинграда, наступая без должной поддержки и обеспечения, в скором времени попала в окружение. Свыше ста тысяч человек, не сдавшихся в плен, погибли под минометным огнем в Мясном Бору.
       Безуспешными оказались попытки Красной армии захлопнуть Демянский котел, в котором оказалось свыше ста тысяч немецких войск.
       Захлебнулось наше наступление западнее Керчи. 8 мая 1942 года немцы играючи прорвали неподготовленные к обороне советские позиции. Керченская катастрофа обошлась Красной армии в 176 000 человек. Теперь и город славы русских моряков Севастополь был обречен. Потери его защитников составили порядка 300 000 человек.
       Одновременно с боями в Крыму, в мае 1942 года войска Юго-Западного фронта под командованием маршала Тимошенко начали наступление на Харьков с барвенковского плацдарма. Это наступление сыграло на руку немцам, несмотря на то что создало временную угрозу частям 6-й армии Паулюса. Опираясь на опыт, полученный во время Финской войны при прорыве линии Маннергейма, Тимошенко вел войска в наступление, пока не исчерпал все свои резервы. На этом участке фронта немцы не имели сколько-нибудь достаточных сил для отражения наступления сразу нескольких советских армий, однако их грамотные генералы применили стратегию подвижной обороны, описанную еще древним китайским военным историком Сунь-Цзы. Они не пытались перешибить плетью обух и отводили свои войска с линии удара. Таким образом, натиск советских войск приходился в пустоту, по покинутым немцами позициям.
       Пока Тимошенко, не читавший Сунь-Цзы, изматывал свои войска, немцы гораздо меньшими силами смогли создать угрозу его флангам и коммуникациям. Как только его части вышли к Харькову, 1-я танковая армия Клейста нанесла удар южнее Барвенкова. Это было полной неожиданностью для советского командования! Но вместо того чтобы отвести свои войска на восток, Тимошенко продолжил наступление. 23 мая немецкое кольцо вокруг армий Юго-Западного фронта замкнулось. По советским официальным данным, наши потери под Харьковом составили 170 000 человек. Погибли генералы Ф.Костенко, А.Городнянский, К.Подлас и другие, многие попали в плен. Еще больше - застрелились, предпочтя плену смерть.
       Несгибаемая воля маршала Тимошенко, проявленная им в этом наступлении, впечатляет еще больше, если вспомнить о том, что немцам с самого начала операции были известны все ее детали. Незадолго до наступления командующий 48-й армией генерал Самохин, летевший из Москвы с утвержденными Ставкой оперативными картами, попал в плен. Летчик, пилотирующий самолет с генералом, потерял ориентировку, перелетел линию фронта и совершил посадку на немецкий аэродром.
       Тимошенко посчитал излишним вносить в оперативные планы сколько-нибудь значимые изменения, не говоря о том, чтобы отложить наступление или вовсе отменить его на данном участке фронта.
       Трагедия под Харьковом сильно ухудшила положение советских войск на южном направлении, но даже и после таких чудовищных потерь Красная армия обладала двукратным численным превосходством над вермахтом. Девятистам тысячам немцев, наступающих на Кавказ и Сталинград, противостояли миллион семьсот тысяч красноармейцев и командиров.
       Стоит отметить разницу в самом подходе к руководству своей страной и ее вооруженными силами у Гитлера и у Сталина. Энергичный и экспрессивный Гитлер непременно желал составить личное представление обо всех происходящих событиях. Он немедленно прибыл в Париж после его падения в 1940 году, причем не только для того, чтобы насладиться своей победой и унижением французов. У Гитлера было оборудовано несколько командных пунктов по всей Европе. Под Винницей, то есть за пределами Рейха, на оккупированной советской территории, у него был свой бункер, откуда он не только руководил действиями своих войск на Восточном фронте, но и контролировал положение на других фронтах, наконец, руководил государством, финансами, экономикой, партией, так как являлся рейхсканцлером и фюрером германской нации. И все - из бункера, вкопанного в землю за сотни километров от Берлина.
       Сталин не разменивал себя на суету. Он руководил страной и армией из своего кремлевского кабинета, покидая его только для отдыха на кунцевской даче. За все четыре года войны он только несколько раз, пальцев одной руки хватит пересчитать, сколько именно, отклонялся от этого маршрута. Ездил, например, в Тегеран и Ялту. Он не просто не видел полей сражений с тысячами разлагающихся трупов своих и немецких солдат, чадом горящей резины, обгорелыми останками техники, покореженными орудиями, разбитыми блиндажами. Он даже не побывал в штабе ни у одного из своих командующих фронтом. Он не видел солдатских глаз. Они многое могли бы сказать ему. За всю войну он ни разу не зашел ни в один госпиталь, чтобы подбодрить раненых и увечных, его носа не достиг госпитальный запах гноя, карболки и разлагающейся плоти, разъедаемой паразитами. Не видя и не прочувствовав всех повседневных ужасов войны, Сталин, в отличие от Гитлера, мог думать спокойно и без эмоций принимать решения. Это с его языка сорвалось изречение: "Смерть одного человека - трагедия, смерть миллиона - статистика". И это не просто красное словцо или удачный афоризм. Это - формулировка государственной политики СССР в отношении своих граждан. Это руководство к действию для миллионов чиновников в форме и штатском на десятилетия вперед. Ныне и присно и во веки веков.
       Понятно почему, после того как группировка Тимошенко попала под Харьковом в окружение и советские генералы, чтобы избежать плена, стрелялись один за другим, Сталин выслал за маршалом самолет, предоставив десятки тысяч своих солдат и командиров их собственной участи. И Тимошенко, виновный в массовой гибели советских людей, не только не был расстрелян, но и даже не попал под суд военного трибунала.
       После того как под Сталинградом 6-я армия Паулюса попала в окружение и была ликвидирована, эмоциональный Гитлер объявил по всей Германии трехдневный траур. Но ни в одной сводке Совинформбюро вы не найдете ни одной трагической строчки. Ни разу за время войны Страна Советов не оплакала ни одной из десятков своих погибших дивизий, ни одной полегшей в землю армии, лакируя победными салютами и бравыми реляциями просчеты своего руководства и свои чудовищные, непостижимые для остального мира потери!
      

    XLIV

      
       Москва, 28 мая 1942 года.
       Головин сидел в своем служебном кабинете. Если бы кто-нибудь, упаси его боже, без разрешения вошел бы сейчас в его кабинет, то он удивился бы той позе, в которой генерал выполнял свой воинский долг. Начальник ГРУ развернул стул спинкой к письменному столу и сидел на нем, положив подбородок на ладонь. В этой почти роденовской позе он смотрел на стену, где висел портрет Сталина.
       "Товарищ Сталин, товарищ Сталин, - думал он, глядя на портрет любимого вождя. - Вы, пожалуй, единственный, кого я не понимаю в нашей стране, единственный, кого я не могу просчитать. Какие курбеты вы выкидываете! Как ловко скрываете свои планы! Как искусно прячете свои стратегические замыслы не то что от посторонних - от ближайшего окружения! Если бы вы не помогали Тельману в начале тридцатых, Гитлер, возможно, и не пришел бы к власти. А взять тридцать девятый год. Как вы ловко все устроили! На одну чашу весов посадили англичан и французов, на другую - немцев, и спокойно смотрели, кто больше даст. Кто во всем мире в марте 1939 года мог предположить, что возможно хоть какое-то сближение между СССР и Германией? А в июне - кто? А в августе - бац! И нате вам "Пакт Молотова - Риббентропа". И двести миллионов золотых марок в копилку Страны Советов - как с куста. И огромный кусок территории к западной части Советского Союза. От чухонских болот до Карпатских лесистых гор.
       Что же сейчас-то произошло? Куда вы нас всех в очередной раз повернули? Может, товарищ Сталин, я не соответствую занимаемой должности, раз не могу понять вас и ваших великих замыслов? Хотя вроде не дурак, орденами вы меня награждаете. Две звездочки в петлицы вставили".
       Сталин ласково и лукаво улыбался с портрета, как бы отвечая: "Не волнуйтесь, товарищ Головин. Работайте спокойно. Я знаю вас и ценю как толкового работника. А замыслов моих никто в мире понять не может. И не должен никто понимать. Прочитайте еще раз Макиавелли".
       Головин не сошел с ума и не ударился в лирику. За его спиной, на рабочем столе, среди прочих бумаг лежали три документа, внимательно изучив которые, он и повернулся к портрету.
       Первый документ был известен во всем мире, он публиковался в советской и зарубежной печати.
      
      

    Соглашение между правительствами СССР

    и Великобритании о совместных действиях

    в войне против Германии

    12 июля 1941 г. (извлечение)

       Правительство Союза ССР и правительство Его Величества в Соединенном Королевстве заключили настоящее соглашение и декларируют о следующем:
       1. Оба правительства взаимно обязуются оказывать друг другу помощь и поддержку всякого рода в настоящей войне против гитлеровской Германии.
       2. Они, далее, обязуются, что в продолжение этой войны они не будут ни вести переговоров, ни заключать перемирия или мирного. договора, кроме как с обоюдного согласия.
      
       Ввиду того что положения, закрепленные в этом соглашении, носили самый общий характер, а само соглашение имело юридическую силу "моральной поддержки", оно не могло связать руки Головину в его поисках альтернативного решения вооруженного конфликта. Германия развязала войну против СССР. К тому моменту Англия ее вела уже почти два года. И что же должен был сказать Черчилль? "Разбирайтесь, ребята, с немцами, как у нас в деревне принято, один на один. Вы - сами по себе, мы - сами по себе". Вот сэр Уинстон и сделал то, что должен был сделать и что от него ожидали, - подписал со Сталиным соглашение и тем самым заявил Советскому Союзу так, чтобы весь мир его услышал: "Парни! Душой мы с вами! Как только будет такая возможность - всенепременно вам поможем, а пока, сами понимаете..."
       Второй документ, который опубликуют в печати только через две недели, уже вышел из категории секретных и генералу "по дружбе" прислали его копию товарищи из Наркомата Иностранных дел.
      
      

    Договор между СССР и Великобританией о союзе

    в войне против Германии и ее сообщников в Европе

    и о сотрудничестве и взаимной помощи

    после войны

    26 мая 1942 г. (извлечение)

       Часть I
       Статья 1. В силу союза, установленного между Союзом Советских Социалистических Республик и Соединенным Королевством, Высокие Договаривающиеся Стороны взаимно обязуются оказывать друг другу военную и другую помощь и поддержку всякого рода в войне против Германии и всех тех держав, которые связаны с ней в актах агрессии в Европе.
       Статья 2. Высокие Договаривающиеся Стороны обязуются не вступать ни в какие переговоры с гитлеровским правительством или любым другим правительством в Германии, которое ясно не откажется от всех агрессивных намерений, и не вести переговоров или не заключать перемирия или мирного договора с Германией или любым другим государством, связанным с ней в актах агрессии в Европе, иначе как по взаимному согласию.
      
       Часть II
       Статья 3.1. Высокие Договаривающиеся Стороны заявляют о своем желании объединиться с другими единомышленными государствами в принятии предложений об общих действиях в послевоенный период в целях сохранения мира и сопротивления агрессии. 2. Впредь до одобрения таких предложений они примут после окончания военных действий все меры, находящиеся в их власти, чтобы сделать невозможным повторение агрессии и нарушение мира Германией или любым из государств, связанных с ней в актах агрессии в Европе.
       Статья 4. Если одна из Высоких Договаривающихся сторон в послевоенный период снова окажется вовлеченной в военные действия с Германией или всяким иным государством, упомянутым в статье 3 (пункт 2), в результате нападения этого государства на данную сторону, то другая Высокая Договаривающаяся Сторона сразу же окажет Договаривающейся Стороне, вовлеченной таким образом в военные действия, всякую военную и другую помощь и содействие, лежащие в ее власти.
       Эта статья останется в силе до того, как по обоюдному согласию Высоких Договаривающихся Сторон будет признана излишней ввиду принятия ими предложений, упомянутых в статье 3 (пункт 1). Если таковые предложения не будут приняты, она останется в силе на период в 20 лет и после того впредь до отказа от нее со стороны любой из Высоких Договаривающихся Сторон в соответствии с условиями статьи 8.
       Статья 5. Высокие Договаривающиеся Стороны с учетом интересов безопасности каждой из них согласились работать совместно в тесном и дружеском сотрудничестве после восстановления мира в целях организации безопасности и экономического процветания в Европе. Они будут принимать во внимание интересы Объединенных Наций в осуществлении указанных целей и будут также действовать в соответствии с двумя принципами - не стремиться к территориальным приобретениям для самих себя и не вмешиваться во внутренние дела других государств.
       Статья 6. Высокие Договаривающиеся Стороны согласились оказывать друг другу после войны всякую взаимную экономическую помощь.
       Статья 7. Каждая из Высоких Договаривающихся Сторон обязуется не заключать никаких союзов и не принимать участия ни в каких коалициях, направленных против другой Высокой Договаривающейся Стороны.
       Статья 8. Настоящий договор... вступает в силу немедленно по обмену ратификационными грамотами и после того заменит собой соглашение между правительством Союза Советских Социалистических Республик и правительством Его Величества в Соединенном Королевстве, подписанное в Москве 12 июля 1941 года.
       Часть I настоящего договора остается в силе до восстановления мира между Высокими Договаривающимися Сторонами и Германией и державами, связанными с ней в актах агрессии в Европе.
       Часть II настоящего договора остается в силе на период 20 лет.
       ("Известия". 12.06.42 г. - Авт.)
      
       Это уже было весомо, конкретно и значимо. Лютые враги - Сталин и Черчилль, каждый из которых олицетворял собой одну из двух полярных и непримиримых систем, смогли перешагнуть через личное во имя блага своих народов, народов Европы и остального мира. Понятно, что мудрый Черчилль очень внимательно следил за положением дел на советско-германском фронте, отмечая малейшее колебание сил в ту или иную сторону, прежде чем пойти на подписание такого договора. Ни для кого не было секретом, что смысл своей жизни премьер-министр Великобритании сэр Уинстон Спенсер Черчилль видел в уничтожении СССР как такового и в предании вечному забвению самой идеи коммунистического переустройства общества. И то, что Черчилль решился-таки сделать шаг в сторону государства, которое ненавидел с самого момента его создания, с 1917 года, было, безусловно, целиком заслугой Рабоче-крестьянской Красной армии, ее бойцов и командиров и всего советского народа, рвавшего в тылу жилы на двухсменной работе во имя победы и впервые под Москвой зимой 1941/42 года жестко осадивших немцев. До Москвы немцы не проигрывали ни одной кампании, ни одного сражения.
       Понятно, что в Англии следили за обороной Москвы, затаив дыхание, внимательней, чем игрок, загадавший номер и поставивший на него последние деньги, следит за шариком, бегающим по рулетке.
       Положение дел в самой Англии было критическим. Не только карьера Черчилля, но и само существование Соединенного Королевства висело в эти дни на волоске. Экономика Британии, целиком зависящая от заморских поставок, задыхалась. Немецкие субмарины, действуя тактикой "волчьей стаи", успешно топили караваны англичан. Верфи Лондона, Ливерпуля, Ньюпорта, Бристоля, Портсмута не успевали производить новые корабли. Игра неумолимо шла в пользу немцев. С лета сорок первого Черчилль юлил и заискивал перед Рузвельтом, добиваясь встречи. В своем стремлении втянуть Америку в войну, он не брезговал даже откровенной лестью в адрес американского президента.
       Наконец, в октябре сорок первого года встреча состоялась. Она напоминала свидание тайных любовников. Рузвельт взял отпуск. Всей прессе было объявлено, что президент ловит рыбку на своем ранчо. В кинохронике даже показывали двойника Рузвельта с удочкой в руке. А Черчилль пропал... Вот так - взял и исчез, никого не предупредив. "Герои-любовники" встретились на безымянном эсминце возле Ньюфаундленда. Черчилль вилял хвостом, заискивал, льстил и раболепствовал, но никак не мог понять простую вещь: НЕ МОГ Рузвельт вступить в войну! Слишком сильным было пацифистское и профашистское лобби в Вашингтоне. Нечего было делать американцам в Восточном полушарии. Для того чтобы Америка вступила в войну, нужен был, как минимум, Перл-Харбор.
       Рузвельт, однако, сумел извлечь из тайной встречи максимум выгоды.
       Да, разумеется, САСШ вступят в войну на стороне Англии. Безусловно, САСШ будут осуществлять военные поставки Соединенному Королевству и его союзнику - СССР. Но и от Англии потребуется сущая мелочь. Во-первых, следует признать, что Лига Наций сдохла и нет смысла ее реанимировать. Во-вторых, взамен почившей в Бозе Лиги Наций необходимо создать Организацию Объединенных Наций со штаб-квартирой в Нью-Йорке.
       Шах!
       В-третьих, Англии необходимо отказаться от своих колониальных притязаний и в кратчайший срок дать своим колониям свободу. Индия, африканские владения английской короны должны объявить себя суверенными государствами и войти в ООН на равных с Англией правах.
       Мат!
       Ласковый и обходительный Рузвельт поставил Черчилля перед выбором: либо Британия добровольно отказывается от мирового лидерства и всех своих колоний фактически в пользу САСШ, либо англичане остаются без американской поддержки в их войне с Гитлером, и да поможет им Бог. Выбора у Черчилля, собственно, и не было. Он согласился со всеми условиями, которые выдвинул Рузвельт. Оставалось только дождаться веского повода для вступления Америки в войну в Восточном полушарии. 7 декабря 1941 года японцы любезно предоставили Рузвельту такой повод - они напали на Перл-Харбор.
       Именно тогда, осенью сорок первого, среди холодных серых волн Северной Атлантики решался вопрос мирового переустройства. Два человека, калека-Рузвельт и толстяк-Черчилль, закладывали основы геополитики будущего. В их диалоге содержалось все. И "фултонская речь", и нефтяные поля, и доллар как мировая валюта, и создание НАТО, и образование ООН. Все, к чему пришел мир на сегодняшний день, было оговорено на том самом эсминце. А Советский Союз?
       А Советский Союз в очередной раз выпал из большой политики. Ему оставили право оплатить жизнями миллионов своих граждан "Атлантическую хартию".
      
       Как попал в руки Головина этот совершенно секретный документ, остается только гадать. Что говорить, умел Филипп Ильич работать.
      
       Конфиденциально
      
      

    Дополнительный протокол

       К Договору об установлении взаимного согласия между СССР и Великобританией при решении послевоенных вопросов и об их совместных действиях по обеспечению безопасности в Европе после окончания войны с Германией.
      
       Стороны, подписавшие сего числа вышеуказанный Договор, считая необходимым уточнить постановления статей 1 и 2, согласились о том, что под организацией дела мира и безопасности в Европе, а также мерами по обеспечению неповторения агрессии нарушения мира со стороны Германии они понимают:
       1. Восстановление Бельгии, Голландии, Норвегии, Дании, Люксембурга в их прежних границах, существовавших до оккупации их войсками гитлеровской Германии.
       2. Восстановление Франции в ее границах, существовавших до оккупации ее войсками гитлеровской Германии, при условии удаления правительства Петена и восстановления демократического режима.
       3. Восстановление Чехословакии в старых границах и расширение ее территории за счет Венгрии.
       4. Восстановление Югославии и расширение ее территории за счет Италии по побережью Адриатического моря и путем присоединения прилегающих островов.
       5. Восстановление Албании как самостоятельного государства с установлением международной гарантии ее самостоятельности.
       6. Восстановление Греции в ее границах.
       7. Расширение территории Турции за счет Болгарии (район Бургаса) и Додеканесских островов, а также острова Родос - за счет Италии.
       8. Установление контроля заинтересованных стран над проливами, соединяющими Балтийское и Северное моря: Б[ольшой] и М[алый] Бельт, Эресунн, Каттегат и Скагеррак.
       9. В отношении Румынии признается необходимым: а) в целях обеспечения безопасности СССР передать Советскому Союзу территорию, занимаемую устьем Дуная с тремя его рукавами; б) передать Румынии те районы Венгрии, которые населены преимущественно румынами.
       10. Восстановление Польши в границах 1939 года, с оставлением в пользу СССР территории Западной Украины и Западной Белоруссии, за исключением районов с преобладающим польским населением (оставить в составе Польши город Львов, при условии передачи СССР Белостока и Вильно, или, наоборот, передать Польше Вильно и Белосток, с оставлением Львова в СССР), а также - расширение территории Польши за счет западной части Восточной Пруссии.
       11. В интересах организации мира и безопасности на западе Европы устанавливается военный союз Англии с Бельгией и Голландией, с предоставлением Англии права держать свои войска и военно-морской флот в этих странах.
       В этих же целях Англии предоставляется право иметь свои военно-морские базы в некоторых портах на западном побережье Германии.
       12. При решении всех возможных планов организации европейских государств, и в первую очередь в восточной части Европы, будет учтена роль СССР как державы, ведущей великую освободительную войну в интересах всех европейских государств, подвергшихся агрессии и оккупированных ныне войсками гитлеровской Германии, и являющейся крупнейшим фактором в деле обеспечения прочного мира в Европе и недопущения новых актов агрессии со стороны Германии.
       13. Ввиду того, что Финляндия нарушила подписанный ею 12 марта 1940 г. Мирный Договор с Советским Союзом, приняв участие вместе с Германией в вероломном нападении на СССР, и своей политикой поддержки гитлеровской агрессии вынуждала Англию объявить состояние войны с нею, признается необходимым восстановление Финляндии в границах и на условиях Мирного Договора от 12 марта 1940 г., с отделением от нее в пользу СССР района Петсамо, ранее добровольно уступленного Советским Союзом Финляндии. Эти минимальные территориальные изменения в Финляндии должны сопровождаться: а) заключением советско-финляндского пакта о взаимопомощи, с правом СССР держать в течение 20 лет на территории Финляндии ограниченное количество своих войск; б) удаление виновного в нападении на СССР финляндского правительства.
       14. Восстановление оккупированных войсками гитлеровской Германии территорий Эстонии, Латвии и Литвы в составе СССР - в государственных границах, существовавших к 22 июня 1941 г.
       15. Восстановление оккупированных войсками гитлеровской Германии и ее соучастником - Румынией Бессарабии и Северной Буковины в составе СССР - в государственных границах, существовавших к 22 июня 1941 г.
       16. Германия, Италия, Венгрия, Румыния, Финляндия должны возместить Англии, СССР, Польше, Чехословакии, Югославии, Греции, Бельгии, Норвегии, Голландии убытки, понесенные от нападения указанных выше стран.
       17. В отношении Германии (кроме указанного в п.16) признается необходимым: а) полное разоружение, необходимое в интересах гарантии спокойствия европейских государств; б) восстановление Австрии как самостоятельного государства; в) разделение Германии на ряд самостоятельных государств, причем Пруссия превращается в самостоятельное государство с отделением от нее территории Восточной Пруссии; г) часть Восточной Пруссии, прилегающая к Литве (включая Кенигсберг), отходит к СССР сроком на 20 лет в качестве гарантии возмещения понесенных СССР убытков от войны с Германией. Другая ее часть отходит к Польше (как это предусмотрено п.10).
       18. В части, касающейся возможных послевоенных государственных образований в Европе в виде федераций, союзов или блоков некоторых европейских государств на Севере Европы, в Восточной Европе или на Балканах и вопроса о целесообразности этих образований, Договаривающиеся Стороны условились обсудить эти вопросы дополнительно, причем основными предпосылками для решения этих вопросов они условились считать следующее: а) добрая воля и согласие непосредственно заинтересованных государств - возможных участников этих федераций и союзов - на такого рода государственные образования; демократический характер устройства государств - участников этих образований; в) отсутствие угрозы безопасности со стороны таких образований по отношению к обеим Договаривающимся Сторонам.
       19. Признается необходимым создание Европейского Совета как международной организации, в распоряжении которой в качестве орудия сохранения мира в Европе должно находиться определенное количество войск.
      
       Начальник ГРУ отчетливо понял значение этого соглашения. Отныне вся мировая политика круто меняла свое направление, и горе было тому, будь то отдельные лица или целые государства, кто рискнул бы противостоять воле Сталина и Черчилля. Несколько дней назад Сталин определил порядок мироустройства и сам ход мировой истории на ближайшие сто, а может, и двести лет. Таким образом, все хлопоты Головина, все его комбинации по наведению мостов между СССР и Германией превратились в пиковый интерес.
       "Жаль, - размышлял Головин. - Хорошая игра могла получиться. Сырьевые ресурсы Советского Союза, помноженные на немецкие технологии, сулили неплохие перспективы. Немцы зажали бы англичан на острове и, истощив их блокадой, повели бы дело к капитуляции Соединенного Королевства, а мы бы тем временем через Иран и Афганистан стали бы их выдавливать с Ближнего Востока, В Иране уже стоят наши войска. Можно было бы постепенно распространить свою экспансию на весь район Персидского залива. Жаль, что не советуются с нами вожди".
       Генерал улыбнулся своей мысли. Он представил, как вызывает его товарищ Сталин, он твердым шагом проходит через просторную приемную, в которой ждут своей очереди наркомы и маршалы. На их лицах заметно кислое неудовольствие, дела государственной важности ждут своего решения, а тут - какой-то генерал! Но он не обращает на них никакого внимания и проходит в открытую Поскребышевым дверь кабинета вождя.
       "А что, товарищ Головин, - спросил бы его своим глуховатым голосом Сталин, медленно растягивая слова. - Каково ваше мнение относительно положения Советского Союза на международной арене? Как вы считаете, с кем нам заключать союз, в каком направлении следует двигаться?"
       И Головин тогда с легким сердцем, сгорая от рвения, подробно доложил бы Верховному Главнокомандующему о своих наработках в Стокгольме. Но не судьба...
       Верховные принимают решения, не советуясь со смертными.
       Головин обратил внимание, что за окном, на карнизе весело воркуют голуби, радуясь теплу и весеннему солнышку. Он встал и, боясь спугнуть, осторожно подошел к окну. Вот они. Только руку протяни. Глупые, никчемные птицы. Даже супу из них толком не сваришь.
       "Голуби вы мои сизые, - теперь Головин думал о Коле и Штейне. - Что ж мне с вами делать? - Он раскрошил по случаю завалявшийся батон и стал сыпать крошки через форточку голубям. - Нельзя вас так просто оставлять. Слишком много вы знаете, голуби. И Валленштейна - нельзя. Помимо того что он швед, он еще и журналист. Писака. Ну как раздует кадило, опубликует в какой-нибудь западной газетке свои воспоминания и свои комментарии. Пора закрывать лавочку. А есть иные варианты? Есть. Прийти самому в СМЕРШ и доложить генералу Аббакумову, мол, так и так, товарищ генерал, некто Штейн готовил за вашей спиной и за спиной Верховного Главнокомандующего государственную измену. А как назвать это иначе? Нет иного названия. Если бы дельце выгорело, то ходил бы он сейчас в героях с повышением в звании. А так... Жаль, конечно, Олега Николаевича. Толковый был разведчик. И мордвиненка этого, Саранцева-Осипова, тоже жаль. А что делать? Себя жальче всех. Лес рубят - щепки летят. На фронтах сейчас вон сколько народа гибнет. Двумя больше, двумя меньше... Гули-гули-гули-гули".
      
       "Мершанту.
       Работы по контракту свернуть. Посредника дезавуировать. Немедленно возвращайтесь вместе с Саранцевым домой.
       Глобус".
      
       В этот же день и почти одновременно с Головиным, но за тысячи километров от него, эта же новость привела в волнение другого человека. Он ходил в раздумьях по своему кабинету, который, надо признать, был гораздо больше и просторней головинского. В Берлине, в самом сердце Рейха он, рейхсфюрер СС, не чувствовал себя спокойно. От лица его отлила кровь, и конопушки были почти незаметны. Он то снимал свое пенсне, постукивая им по ладони, то водружал его обратно на положенное место. Он взвешивал сложившуюся ситуацию.
       Гиммлер узнал об этом договоре по своим служебным каналам. Усугубляло огорчение то, что с почтой из министерства пропаганды пришел стенографический отчет о вчерашних радиопередачах вражеских радиостанций. Все они, как сговорившись, подняли такой истошный вой и гвалт по поводу заключения этого союза, будто ведьмы разгулялись на шабаше у сатаны.
       А ведь фюрер считал этот союз невозможным!
       Исходя из этого его убеждения строились политические расчеты и велось военное строительство. Ох как нелегко придется теперь Германии!
       А кто в его, Гиммлера, ведомстве отвечает за то, чтобы подобные союзы никогда не заключались? Кто не просто допустил саму возможность заключения такого договора, но и проворонил день и час его заключения? Ответ был ясен сам собой - начальник политической разведки. С Риббентропом пусть разбирается фюрер. По линии МИДа тоже есть упущения, и немалые. С Мюллера и Гейдриха какой спрос? Прямолинейные ребята. Они, собственно, и не должны были лезть в эти дела. А вот Шелленберг был обязан сорвать переговоры Черчилля и Сталина или хотя бы своевременно доложить о дате подписания договора о союзе и о его существенных условиях. Хотя бы в общих чертах. Это его, Шелленберга, задача - добывать информацию такого рода. Хоть сам ныряй в сортиры на Даунинг-стрит и в Кремле и оттуда подглядывай, но заблаговременно доложи о планах противника.
       "Мразь, слюнтяй, сутенер! - думал о Шелленберге Гиммлер. - Хлыщ и франтик! Навострился в своем Саарбрюкене болтать по-французски, в университете научился завязывать галстук и посчитал себя уже профессионалом! Мерзавец! Сопляк! Не по уму и не по годам еще ему руководить политической разведкой!"
       Внезапно Гиммлер успокоился. Он вообще никогда не был подвержен панике, и волнение его объяснялось в большей степени не теми последствиями, которые влек за собой советско-британский договор о военном союзе, а тем, что колченогий ублюдок Геббельс позаботился о том, чтобы в присланных из его министерства материалах все самые острые места были заботливо отчеркнуты красным карандашом. Намек более чем прозрачный.
       Гиммлер нажал кнопку звонка, вмонтированную в стол. В дверях возник адъютант.
       - Рихард, - обратился к нему рейхсфюрер своим обычным ровным голосом. - Шелленберга ко мне. Немедленно.
      
       Шелленберг не ждал ничего хорошего от срочного вызова к рейхсфюреру. Досадуя, что приходится ломать рабочий график, он поехал к шефу на разнос. Этот человек, возглавлявший политическую разведку, был одним из немногих, кто мог себе позволить не таясь слушать вражеское радио. У большинства же граждан Германии радиоприемники были изъяты районными органами гестапо впредь до окончания войны. Вчера он, как обычно, слушал Би-би-си. Диктор, не скрывая восторга, объявил о заключении между Великобританией и Советским Союзом договора о союзе против Германии. Эта новость стала темой дня, и многочисленные комментаторы и эксперты с той стороны Ла-Манша на все лады обсуждали это событие. Шелленбергу радоваться было нечему. По сути, это он "прохлопал" резкое сближение двух государств, одинаково враждебных Германии и друг другу. Это его агентура вовремя не донесла о консультациях, идущих в Лондоне и Москве. Это он не смог вбить клин между союзниками. Теперь можно не сомневаться в том, что скоро к этому союзу примкнут янки.
       Шелленберг не знал, как будет объясняться с рейхсфюрером. Лично он не принял бы в такой ситуации никаких объяснений. Крупномасштабная, глобальная политическая акция прошла мимо глаз и ушей его агентов. За такое не то что со службы гнать, а под суд военно-полевого трибунала загреметь можно. Веселенькая история...
       Шелленберг, стараясь открывать дверь как можно уже, бочком, по-лисьи, просочился в кабинет шефа. Увидев его, Гиммлер подошел вплотную. Он не был в гневе, а тем более не был взбешен. Будучи сам образцовым чиновником и беспрекословным, даже беспощадным исполнителем воли фюрера, он требовал и от подчиненных такой же исполнительности и не терпел никакой истеричности и непродуманности действий.
       В аппарате, который он сам собирал и которым руководил, один винтик дал сбой. Пусть этот винтик не самый мелкий, пусть он отвечает за работу политической разведки и носит чин генерала СС, но надо для себя решить, выкинуть этот винтик, чтобы весь аппарат дальше работал нормально, или признать, что произошло досадное совпадение обстоятельств и наложение их друг на друга.
       - Что вы теперь скажете, Шелленберг?
       Шелленберг похолодел. Обращение по фамилии, вместо обычного "Вальтер", не сулило ничего доброго. У Шелленберга закружилась голова. Он вспомнил, как сам принимал участие в ликвидации генералов СС, ветеранов партии, ставших вдруг неугодными фюреру или Гиммлеру или допустивших провалы в работе. "Боже! - взмолился он про себя. - Помоги мне выйти живым из этого кабинета!" Молитва в данный момент была тем более действенна, что Шелленберг был циничным безбожником.
       - Шелленберг, вы слышите меня?
       Гиммлер и кабинет вдруг качнулись и поплыли перед глазами Шелленберга. От страха он был близок к обмороку, как гимназистка, узнавшая о своей беременности.
       - Я вас спрашиваю, как такое могло случиться и что вы можете сказать в свое оправдание?
       Тонкий лучик прорезал вакуум в голове Шелленберга: "Каяться! Не оправдываться! Признавать вину и даже больше! Признавать и свои, и чужие ошибки! Требовать для себя самого сурового наказания! Только это..."
       - У меня нет ни одного слова в свое оправдание, господин рейхсфюрер, - выдохнул он.
       - Как такое вообще могло произойти? Это же вы, Шелленберг, кружили вальсы с вашими англосаксонскими "друзьями". Почему же они вас ни о чем не предупредили? Почему Черчилль облобызал Сталина, которого он ненавидит даже больше, чем саму Германию? Почему наши мирные инициативы остались в Лондоне без внимания? На какие влиятельные круги вы опирались в Англии и Штатах, пытаясь сблизить наши позиции?
       - Я обо всем докладывал вам, господин рейхсфюрер.
       Это была ложь: Шелленберг не докладывал своему шефу и четверти информации о контактах с Западом. А о соглашениях и гарантиях, которые он вымаливал в своих личных интересах, Шелленберг даже думать боялся в присутствии рейхсфюрера.
       - Я прошу вас, господин рейхсфюрер, немедленно предать меня военно-полевому суду.
       - Предам, - успокоил его Гиммлер. - Когда сочту это нужным. А пока я хочу знать, как такой сговор стал возможен в принципе! И еще больше я хочу знать, что такого наобещали Черчилль и Сталин друг другу, если их подписи теперь стоят рядом на одном документе?
       - Господин рейхсфюрер, это...
       - Это чудовищный провал всей нашей внешней разведки, - подытожил Гиммлер.
       - Я прошу отправить меня на Восточный фронт. Только кровью я смогу...
       - Вас? - Гиммлер насмешливо посмотрел на подчиненного. - Вас? Бригаденфюрера СС? Это какую же дивизию вы хотите осчастливить своим командованием, Шелленберг? Вы из пистолета-то стрелять умеете? Вояка!..
       - Я могу командовать полком, батальоном...
       - Давайте не будем смешить ваффен-СС. Генерал черных СС, больше того - генерал СД наденет зеленую форму - курам на смех!
       У Шелленберга потеплело в груди, он понял, что первая волна гнева спадает. Постепенно к нему стали возвращаться лоск и апломб.
       - В сторону лирику, Шелленберг. Через два дня вы представите мне план наших действий, в том числе операций за рубежом, по дезавуированию этого договора. Мы должны вбить крепкий клин между союзниками, сделать так, чтобы этот договор так и остался на бумаге. Иначе...
       Гиммлер хотел сказать: "Иначе Германия проиграет войну", но Шелленберг понял его по-своему. Инстинкт самосохранения заставлял его мыслительный аппарат работать с невероятной скоростью, выдавая десятки возможных комбинаций в секунду.
       - Осмелюсь напомнить, господин рейхсфюрер, у русских есть свой скелет в шкафу. Представитель их Ставки уже третий месяц ведет переговоры с представителем Канариса, а значит и ОКХ, в Стокгольме. В том, что в Стокгольме сидит личный эмиссар Сталина, не может быть никаких сомнений. Достаточно сопоставить дату его приезда в Стокгольм, дату начала переговоров, факт передачи евреев из Аушвица и дату роспуска Коминтерна. Можно сделать уверенный вывод о том, что представители обеих сторон выполнили предварительные требования друг друга, подтвердили свои полномочия и теперь вышли на финальную часть переговоров. Если об этом узнают англичане...
       - ...То ничего не произойдет. Англичанам не столько выгодно иметь русских в своих союзниках, сколько не дать Сталину выйти из войны. Черчилль закроет глаза на все шалости Сталина, хотя доверие между ними будет подорвано раз и навсегда. Хотя мысль неплохая.
       - И ее очень легко можно донести до сведения "всей мировой прогрессивной общественности", - подхватил Шелленберг. - К переговорам причастен некий Валленштейн, сотрудник ряда газет, в том числе шведских и английских. Вдобавок он еврей-полукровка.
       - Еврей? - переспросил Гиммлер. - Еврей - это хорошо. Нас на всех углах поливают грязью за антисемитизм, никому и в голову не придет, что этот Валленштейн поет с нашего голоса.
       - А как быть с фон Гетцем?
       Гиммлер подумал минуту.
       - Фон Гетца арестовать. Получить с него показания на Канариса и на Геринга. При необходимости применить допрос с устрашением. Протоколы допросов и магнитофонные пленки с контрольными записями - лично мне. Копий с них не делать. Следователей, которые будут допрашивать фон Гетца, - в кювет. Чтоб ни одна живая душа, слышите, Вальтер, ни одна живая душа не узнала о самом факте переговоров. О пребывании фон Гетца в тюрьме не должно остаться ни одной записи. Шума не поднимать. После окончания комбинации живых свидетелей, которые хоть как-то были причастны к этому делу, быть не должно. Кроме нас с вами, разумеется. Если Валленштейн заартачится и не захочет публиковать свои статьи, то надо будет негласно вывезти его в Рейх и поговорить с ним здесь. В крайнем случае, он свои статьи может продиктовать по телефону или направить в редакцию обычной почтой. Нам нужен не он, а его почерк. Потом и его - в ящик. Вам все ясно?
       Шелленберг чутко уловил это доверительное "Вальтер". Значит, он прощен и находится вне опасности.
       - Разрешите приступать?
       Игра продолжалась.
      
      

    "Шведская резидентура.

    Гауптштурмфюреру СС Фишер.

    Строго секретно

       Разработку объекта прекратить. Объект арестовать и срочно доставить в Рейх в мое распоряжение. Разрешаю применять силу в интересах следствия. Валленштейна похитить и в багажнике посольской машины на пароме переправить в Рейх. Германский посол будет ориентирован на оказание вам необходимой помощи. В детали операции посла не посвящать. Для оказания содействия вам командируются двое сотрудников VI Управления - Кользиг и Бехер. Операция находится на личном контроле рейхсфюрера. Детали проведения операции разработайте сами, исходя из местной обстановки.
       В. Шелленберг"
      

    XLV

      
       Стокгольм, 30 мая 1942 года.
       За два месяца вынужденного безделья, тупого, тягучего, мучительного ничегонеделанья Штейн весь извелся. Он вообще не любил быть сторонним наблюдателем событий, предпочитая для себя роли опасные, но активные. А тут и наблюдать-то было не за чем. Все было тихо.
       Два месяца назад Коля и Валленштейн доставили в Швецию и передали Международному Красному Кресту сорок семь евреев вместо пятидесяти. Троих не довезли. Эта поездка так сильно подействовала на Рауля, что он по приезду слег с сильнейшим нервным срывом и провалялся в постели без малого три недели. Навещать его Штейн по понятным причинам не мог и тяготился отсутствием новостей. Связь с фон Гетцем велась через Валленштейна, и, пока тот валялся без сил, Штейн не имел никаких сведений о немецком военном атташе.
       Ближе к маю Валленштейн наконец оклемался, и они снова встречались в Колиной комнатке вчетвером. Штейн уведомил фон Гетца, что советское командование удостоверилось в том, что люди, которых он представляет, имеют большой вес в Рейхе, а также в серьезности их намерений искать мира с Советским Союзом. Штейн подтвердил согласие советского командования видеть оберст-лейтенанта фон Гетца посредником между советским и германским командованием. То же самое, почти слово в слово, повторил и фон Гетц, добавив, что заявление Сталина о роспуске Коминтерна произвело сильное впечатление на его друзей в Берлине и теперь он не сомневается в возможности заключения скорейшего мира на Востоке.
       На этой встрече Валленштейн был какой-то вялый, апатичный. Чувствовалось, что он еще не вполне отошел от поездки в Польшу. Участия в беседе Штейна и фон Гетца он не принимал. Сил не было смотреть на его постную мину. Казалось, что он потерял всякий интерес к переговорам, да и к самой жизни. Поэтому встреча была даже короче, чем в первый раз. Фон Гетц и Штейн попрощались, заверив друг друга в том, что в случае получения каких-либо новостей из Берлина или Москвы они немедленно уведомят партнера.
       И все. Больше ничего существенного не происходило. С конца апреля и по сей день не поступило никаких новостей ни из Берлина, ни из Москвы. Штейн недоумевал: если острого интереса к переговорам нет ни у одной из сторон, то зачем было огород городить? Зачем нужно было выпускать евреев? Сидели бы себе и сидели. Сгорели бы в топке, каждый в свое время. Зачем Сталину понадобилось распускать Коминтерн? Мешал он ему, что ли? Теперь самой идее мировой революции нанесен непоправимый ущерб, а переговоры застыли. Как офицер Генштаба Штейн понимал, что сейчас в СССР и Германии идет разработка планов летней кампании, переброска и сосредоточение войск в соответствии с этими планами. Он понимал, что сторона, имеющая лучший план кампании, получает преимущество и на переговорах, но нельзя же игнорировать сами переговоры, коль скоро они уже начались. Либо отзывайте, либо хотя бы обозначьте свой интерес.
       Пока Штейн мучился этими вопросами, пытаясь разгадать замыслы вышестоящих командиров, Коля жил своей жизнью. Он ремонтировал патефоны и радиолы, днями пропадал в порту, бегал на свидания к своей шведке или норвежке, черт ее разберет, словом, выполнял в полной мере армейский принцип "за нас думают командиры" и не отравлял себе жизнь ненужными размышлениями. Хорошо хоть, что квартира у него была надежная. Комната, правда, была смежная с мастерской, но Штейн из нее никуда не выходил, а Колины работники в нее не совались, боясь ненароком вмешаться в частную жизнь своего хозяина. Внимательный глаз мог заметить, что Тиму Неминен покупает что-то уж много продуктов для себя одного, но такого глаза, по счастью, не нашлось.
       И вот только сегодня наконец все окончательно разъяснилось и встало на свои места. Штейн получил телеграмму от Головина, расшифровал, прочитал и сжег ее по всем правилам. Три дня назад, слушая вечером Би-би-си по Колиному радиоприемнику, он переводил подчиненному комментарии англичан о заключении союзного договора между СССР и Великобританией. В отличие от прямодушного Коли, Штейн сразу понял, что их миссия в Швеции не просто закончена, а закончена провалом. О заключении сепаратного мира с Германией теперь не может быть и речи. Теперь война пойдет до победного конца, до полного военного поражения Рейха, до безоговорочной капитуляции Германии. Теперь они - Штейн, Коля, Валленштейн - стали не нужны. Головин пытался сыграть красивую игру, но у него "не пошла масть".
       Теперь в их существовании вообще нет никакого смысла. По возвращении в Москву их либо уничтожат, либо, в лучшем случае, направят в штрафбат как изменников Родины. Хотя какой штрафбат для изменников? Штрафбат еще заслужить надо. Штрафбат - это хоть мизерная, но надежда искупить свою вину кровью и вернуться в строй в прежнем звании. А кто окажет такое доверие изменникам? Изменников - к стенке, и весь разговор.
       Поначалу у Штейна теплилась мысль, что их законсервируют, то есть оставят в Швеции до следующего задания. В этом был резон. "Акклиматизация" Саранцева-Неминена прошла более чем успешно. У Тиму Неминена хорошая репутация среди соседей и широкие связи среди коммерсантов средней руки в Швеции и даже в других странах Европы. Он полезный человек для разведки. Даже если бы Штейна отозвали одного, а Неминена оставили на своем месте, подполковник был бы совершенно спокоен. Комбинация не удалась, но все остаются в игре и приступают к осуществлению другой, новой комбинации.
       Приказ о "дезавуировании" Валленштейна развеял все сомнения Штейна и подтвердил самые худшие его опасения. Сначала они "дезавуируют" Рауля, а потом, уже в Москве, их "дезавуируют" самих.
       "Что теперь делать? - размышлял Штейн. - Можно, конечно, проигнорировать приказ о возвращении. Можно сослаться на плохой прием и помехи в эфире и попросить повторить передачу. Только что толку-то? Головин повторно передаст свой приказ. Это даст день-два отсрочки, но ухудшит наше и без того скверное положение. А если оставаться на месте, то через какое-то время Головин пришлет "чистильщика", и тот "зачистит" их, как они сами недавно "зачистили" Синяева. Профессионал сработает без шума и пыли. У обоих смерть наступит от естественных причин, и любое вскрытие это подтвердит".
       Пока Штейн раздумывал, как ему поступить дальше, Коля находился тут же. Он ремонтировал радиолу, беспечно напевая что-то себе под нос. Штейну стало неприятно, что он ломает голову над сложившимся положением вещей, пытаясь найти выход из того переплета, в который они оба попали не по своей вине, а Коля выполняет свою обычную работу, как ни в чем не бывало.
       - Коля, - окликнул его Штейн. - Сматывай удочки, лавочка закрыта.
       - Что вы сказали? - встрепенулся Коля.
       - Я говорю, телеграмма от Головина пришла. Нас с тобой отзывают в Москву.
       - Зачем?
       - Все. Finite la commedia. Наша с тобой миссия в Швеции окончена. Мы здесь больше не нужны.
       - Понятно, - кивнул Коля.
       Он сейчас подумал прежде всего о том, что ему придется расстаться с Анной, и неизвестно, будет ли у него время с ней попрощаться. Мысль о разлуке с такой чудесной девушкой, со своей первой любовью, опечалила его.
       - Что делать будем? - Штейн смотрел на него, ожидая ответа.
       Коля удивился тому, что старший по званию спрашивает его о таких простых и понятных вещах! Приказ получен, его надо выполнять.
       - Как что?! Возвращаться.
       - Куда? - Штейн так пристально на него смотрел, что Коле стало неловко.
       - Как куда? В Москву.
       - Ага. Понятно, - подытожил Штейн. - В Москву, значит. А ты знаешь, Коленька, что тебя в этой самой Москве ожидает?
       - Как что? Новое назначение, - Коля оставался невозмутимым, ему было непонятно, почему Штейн завел с ним этот разговор.
       - Новое назначение? - переспросил Штейн и сам себе подтвердил: - Новое назначение.
       И вдруг, резко вскочив, он подошел к Коле, положил руку на спинку его стула и нагнулся над ним, приблизив вплотную свое лицо.
       - Новое назначение, говоришь, - зашипел он. - На Лубянку будет твое новое назначение. Счастье твое, если довезут до следователя. Еще несколько дней поживешь, хоть и в муках. А то прямо в машине тебя удавят, чтоб не болтал лишнего.
       - А почему меня должны отвезти на Лубянку? - Коля отшатнулся от Штейна.
       Ему стало не по себе от такой близости подполковника.
       - А ты вспомни, чем мы с тобой тут последние три месяца занимались.
       - Как чем? Выполняли задание командования. Вы же сами так говорили.
       - Я говорил?! - поразился Штейн такой наивности. - И у тебя есть хоть один письменный приказ вступать в контакт с противником? Вести с ним переговоры о мире?
       - А евреи?
       - Какие такие евреи? - Штейн сделал вид, что впервые о них слышит.
       - Которых мы освободили из Аушвица.
       - И ты можешь это доказать на следствии? Ты думаешь, тебе поверят? Да тебя даже слушать не станут!
       - Но генерал Головин...
       - А что - Головин? - Штейн выпрямился.
       - Головин же может подтвердить, что мы здесь, в Швеции, выполняли его задание.
       - Милый, - протянул Штейн. - Опомнись! Да Головин как раз тебя и прикажет ликвидировать, чтобы ему ничего подтверждать не пришлось.
       - Как же так?! - Коля, казалось, был в отчаянии от такой несправедливости.
       - А вот так! - отрезал Штейн. - Головин через нас вел переговоры с Канарисом. Если бы они завершились успехом и мир был бы заключен, то нас бы с тобой повысили в звании и обвешали орденами. А раз все рухнуло, то мы сейчас с тобой не просто преступники, а опасные свидетели. Головин не то что спать - дышать спокойно не будет, пока мы с тобой живы. Уж я-то знаю. Не повезло нам с тобой. Не наша лошадка пришла к финишу первой.
       - Что же теперь нам делать?
       - А вот это, милый друг, давай сейчас решать. У тебя документы какие-нибудь есть, кроме тех, которые тебе слепили в Москве?
       - Нет, но я могу попробовать их достать. А зачем они вам?
       - Да, понимаешь, фамилия мне моя разонравилась. Хочу поменять. Через кого ты хочешь достать документы? У тебя есть знакомые в полиции?
       - Нет. Но у меня есть знакомый гешефтмахер, который за деньги готов сделать что угодно. Хоть черта со дна морского достанет.
       - Тогда рысью к нему. Времени у нас в обрез. Через два, максимум через три дня нам с тобой нужно раствориться в Европе.
       - Как - раствориться? - не понял Коля.
       - Как сахар в чае. Чтоб нас с тобой не только Головин, но и все коминтерновские агенты не смогли достать.
       - Так его же вроде распустили?
       - Распустили? Нет. Распустить его в один день невозможно. Его не распустили, только вывеску сняли, а люди остались. И эти люди по приказу из Москвы будут высматривать нас с тобой во все глаза. Чего ты сидишь? Бегом марш искать своего гешефтмахера! Или ждешь, пока "чистильщик" за тобой явится?
       - Какой чистильщик? - Калиной наивности, казалось, не было предела.
       - Дамских сапог. Заодно и твои почистит.
       - Олег Николаевич, - Коля замялся, подбирая слова. - Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста...
       - А в чем дело? - встревожился Штейн.
       - Вы это... Вы уж без меня, ладно?
       - Что - без тебя? Да не тяни ты кота за хвост!
       - Вы без меня растворяйтесь.
       - Что значит - без тебя? - изумился Штейн.
       - Я присягу давал. Вы же сами говорили о долге.
       - И что из того?
       - Ну вот, стало быть, - развел руками Коля. - Я давал присягу, и мой долг возвратиться в распоряжение моего командования.
       - Ты в своем уме?! - возмутился Штейн. - Солдатский долг - умирать, защищая свою Родину от врага! От врага, понял?! А не сдохнуть, как собака, от рук энкавэдэшных следователей. Ты что же думаешь, тебя дома с хлебом-солью встретят? С оркестром? Ковровую дорожку постелют? Ты даже до трибунала не доживешь.
       - Это дело не мое, - подвел итог Коля. - Я давал присягу, я командир Красной армии, и мой долг - выполнить приказ командования. Я возвращаюсь, а там как Бог даст.
       - Болван, - резюмировал Штейн.
      
       Стокгольм, 31 мая 1942 года.
       В немецком посольстве не произошло ничего существенного для постороннего взгляда. Рано утром прибыли два крепких господина средних лет с незапоминающимися лицами. Они предъявили охранникам на воротах свои документы и беспрепятственно прошли на территорию. Это были костоломы из VI Управления РСХА. Ввиду раннего времени они не стали отмечать свои командировочные удостоверения в приемной посла, а проследовали напрямую в апартаменты военного атташе. Багажа и клади при себе у них не было.
       Там их уже ждали. В приказе, который они получили от Шелленберга, было сказано, что они поступают в распоряжение гауптштурмфюрера СС Фишер, поэтому прибывшие личности ожидали увидеть коллегу мужского пола. Их изумлению не было предела, когда они увидели молоденькую девушку, почти девочку, с нежными ямочками на щеках и в соблазнительном платье. Оба господина, переглянувшись, подмигнули друг другу, дескать: "Не задание - мечта! Не баба - конфетка! Заодно и роман крутанем".
       Девушка сидела за столом военного атташе и приветливо разглядывала вошедших.
       - Здравствуйте, - обратилась она к ним с очаровательной и многообещающей улыбкой. - Давайте знакомиться. Меня зовут Марта Фишер. Вы направлены в мое распоряжение.
       - Генрих.
       - Иоганн, хотя вы можете звать меня просто Ханни. Так зовет меня моя мама.
       Девушка капризно надула губки и свела тонкие бровки к переносице.
       - Вас что же, не учили представляться старшему по званию? - спросила она уже не таким бархатным голосом. - Стоять "смирно", когда находитесь в присутствии гауптштурмфюрера! - теперь в этом голосе была уже командная сталь.
       Господа подобрали животы и невольно вытянулись по стойке "смирно".
       - Оберштурмфюрер Кользиг.
       - Гауптшарфюрер Бехер.
       - Хайль Гитлер, госпожа гауптштурмфюрер! - Оба одновременно вскинули руки в партийном приветствии.
       - Хайль, - Марта снова перешла на свой обычный приятный тон, способный свести с ума любого мужчину. - Вам известна суть операции?
       - Никак нет, госпожа гауптштурмфюрер. Бригаденфюрер приказал поступить в полное ваше распоряжение и выполнять все ваши приказы.
       - Вот и отлично. Наручники у вас с собой?
       - Так точно, госпожа гауптштурмфюрер. Две пары.
       - Через несколько минут сюда зайдет оберст-лейтенант. Это его кабинет. Арестуйте его. Разрешаю применять физическую силу и действовать грубо. Ваша задача: физическим насилием сломать его морально и подавить волю к сопротивлению еще до водворения его в Рейх.
       - Так точно, госпожа гауптштурмфюрер!
       - Уясните себе, что у оберст-лейтенанта должна остаться в голове только одна извилина, а в ней только одна мысль и одно желание: давать правдивые показания тому, кто его будет допрашивать. Только не забейте его до смерти. Он не должен умереть раньше времени.
       - Так точно!
       - Ну вот и прекрасно. Мы с вами так быстро поняли друг друга, - Марта одарила обоих эсэсовцев своей улыбкой. - Можете курить.
       Мужчины расположились на стульях и закурили, закинув ногу на ногу. При этом Кользиг восхищенно смотрел, как Бехер пускает кольца дыма, пропуская их одно в другое.
       - Мастер! - похвалил он коллегу. - Девятнадцать с одной затяжки.
       В коридоре послышались уверенные шаги, дверь распахнулась, и в кабинет вошел фон Гетц. Он был одет в свой повседневный мундир люфтваффе со всеми орденами - ему предстоял обычный рабочий день.
       - Черт возьми, Марта! Какого дьявола вы делаете в моем кабинете? Кто эти господа и почему они позволяют себе тут курить? Вы же знаете, что я не переношу табачного дыма!
       Фон Гетц был вне себя. Черт знает что такое! В его служебном кабинете, в котором по инструкции никогда не должно быть посторонних и даже уборщица убиралась в его присутствии, сидела целая ватага! Из служебного посольского помещения устроили бардак!
       Марта, однако, нисколько не смутилась и этим рассердила Конрада еще сильнее. Она вышла из-за стола и, подойдя вплотную к своему начальнику, спокойно стала объяснять ему ситуацию:
       - Господин оберст-лейтенант, вы арестованы по подозрению в измене Рейху и фюреру.
       - Марта, вы с ума сошли? Какая измена?! Кто дал санкцию на арест? Риббентроп? Так я ему не подчиняюсь.
       Марта повернулась к Кользигу:
       - Оберштурмфюрер, документы у вас с собой?
       - Так точно, госпожа гауптштурмфюрер.
       Кользиг полез во внутренний карман пиджака, достал сложенный вчетверо лист бумаги и с почтением протянул его Марте. Та развернула его, пробежалась глазами по строчкам и, убедившись, что ошибки быть не может, пояснила:
       - Вы арестованы по приказу рейхсфюрера. На санкции стоит его подпись. Убедитесь сами.
       Марта развернула перед глазами фон Гетца лист бумаги с большой печатью и размашистой подписью Гиммлера.
       У Конрада все смешалось в голове, и он на короткое время утратил чувство реальности всего происходящего сейчас в его кабинете. Какой арест? Почему рейхсфюрер? Эти двое - из СС. И главное, что не укладывалось в голове: Марта, его обаятельная и исполнительная Марта, - гауптштурмфюрер! Этого не могло быть! Гауптштурмфюрер - это по армейским меркам капитан. Когда же она успела дорасти до такого звания, ведь ей всего двадцать два - двадцать три года?!
       Но Марта не дала фон Гетцу собраться с мыслями.
       - В наручники его, - кивнула она Кользигу.
       - Прошу вас, господин оберст-лейтенант, - Кользиг, поигрывая наручниками, подошел к фон Гетцу.
       - Нет! - Конрад вскинул руки. - Это какая-то чудовищная, нелепая ошибка! Мне нужно немедленно позвонить адмиралу!
       Хлесткая пощечина, отвешенная широкой и жесткой ладонью Кользига, бросила фон Гетца в угол кабинета. Тут же к нему подскочил Бехер. Конрад хотел было встать на ноги, но эсэсовцы на пару сбили его на пол и принялись умело и сосредоточенно избивать, не давая подняться. Как только Конрад отрывал колени от пола, они тут же сбивали его с ног подсечкой или ударом кулака. Бехер прямым в челюсть отправил фон Гетца в нокаут, и он затих без сознания. Пыхтя и покряхтывая, эсэсовцы продолжали бить неподвижного человека ногами по ребрам и голове. Кользиг норовил попасть ему носком ботинка в ухо. Так продолжалось с минуту, после которой на лице и туловище оберст-лейтенанта не осталось живого места.
       - Довольно, - остановила костоломов Марта. - Хватит с него, а то живым не довезем. Кроме того, он был хорошим начальником, хоть и глупым. Наденьте на него наручники и посадите на стул так, чтобы с ник можно было разговаривать.
       Кользиг застегнул наручники на запястьях фон Гетца, Бехер налил в стакан воды из графина и выплеснул ее в лицо оберст-лейтенанту, лежащему без сознания. Конрад застонал и приоткрыл один глаз. Костоломы смотрели на него сверху вниз, переводя дыхание. Бывшие боксеры, они вложили в эти полторы минуты рукоприкладства всю свою силу.
       - Свинья, - сплюнул Кользиг.
       - Дерьмо, - поддержал коллегу Бехер.
       Они взяли фон Гетца под мышки и посадили на стул напротив его рабочего стола, за которым теперь сидела Марта. Конраду рассекли голову в нескольких местах, поэтому его волосы сейчас слиплись от крови. Кровь текла из носа и с подбородка. Под одним глазом наливался здоровый синяк, второй уже заплыл - кто-то из костоломов угодил в него ботинком. Конрад больше ничем не напоминал того уверенного в себе оберст-лейтенанта, который вошел в кабинет пять минут назад.
       - Боюсь, господин оберст-лейтенант, вы не осознаете всей серьезности положения, в котором оказались, - Марта, все так же улыбаясь, сидела за рабочим столом фон Гетца. - В память о днях нашей совместной работы я дам вам дружеский совет: не упорствуйте и начните рассказывать все подробно и по порядку. Ваше упрямство не принесет вам ничего, кроме ненужных страданий.
       Она глазами показала Кользигу на мундир фон Гетца. Эсэсовец подошел к нему и сорвал погоны, Рыцарский крест, все нашивки, орденские ленты и знак за ранение.
       - Вот видите, - продолжала Марта. - Вы уже не оберст-лейтенант и не герой Рейха. Вы изменник. И ваша жизнь зависит от того, хватит ли у меня терпения с вами разговаривать. Где вы должны встретиться с Раулем Валленштейном?
       - Свинья! - Бехер сзади отвесил фон Гетцу звонкий подзатыльник. - Отвечать, когда с тобой разговаривает гауптштурмфюрер.
       Конрад сделал попытку привстать со стула, но тут уже Кользиг, стукнув своим здоровенным кулаком по голове фон Гетца, усадил его обратно.
       Злые слезы унижения навернулись на глаза у Конрада. Каких-то пять минут назад он был здесь главным!.. А теперь!.. Его, потомка тевтонских рыцарей, одного из лучших асов люфтваффе, как свиную тушу, ворочают узколобые ублюдки из СС!
       - Господин оберст-лейтенант, я прошу вас не сердить моих друзей. Сами видите - они люди вспыльчивые, - сказала Марта. - Я боюсь, что если наша беседа и дальше пойдет без вашего участия, то я просто не довезу вас живым до Рейха. Отвечайте, пожалуйста, где и когда вы договорились встретиться с Валленштейном?
       Конрад поднял голову и разбитыми в кровь губами прошамкал:
       - Мне нечего вам ответить.
       - Ах, вот как?! - радостно удивилась Марта и всплеснула руками. - Тогда я ненадолго оставлю вас с моими коллегами, а сама пойду приготовлю всем кофе.
       После того как она выпорхнула из кабинета, Кользиг и Бехер взялись за Конрада всерьез. Шелленберг не зря держал их в штате, ребята знали свое дело. Конрад и не представлял, что человеку может быть так больно. Через пять минут экзекуции все тело фон Гетца состояло из одной нечеловеческой, жуткой, непереносимой боли. Он пробовал кричать, но эсэсовцы воткнули ему в рот кляп, и теперь ему стало трудно дышать. Кровь пузырилась, вытекая из носа, и мешала сделать вдох. Одна только боль заполняла тело, глаза вылезали из орбит, от этой боли Конрад мычал, извивался и хотел сейчас только одного - скорее бы все кончилось.
       Минут через десять вернулась Марта. В руке у нее был поднос, на котором стояли четыре чашки с дымящимся кофе. К ее возвращению эсэсовцы снова усадили арестованного на стул. За короткое время отсутствия Марты эти костоломы успели превратить оберст-лейтенанта в жалкое, запуганное ничтожное животное.
       - Как вы себя чувствуете, господин фон Гетц? - Марта, все так же обаятельно улыбаясь, расставила чашки на столе. - Я вижу, вам уже лучше? Надеюсь, вы не поссорились тут без меня?
       Кользиг и Бехер отошли в угол кабинета и закурили. Конрад все время боязливо косился в их сторону.
       - Угощайтесь, господин фон Гетц, - Марта подвинула чашку с кофе ближе к арестованному. - Я понимаю, что в наручниках пить кофе не так удобно, но это же лучше, чем вовсе ничего? Итак, будем говорить, или я схожу за сливками?
       Дрожащими руками Конрад отер лицо. Падение с Олимпа было столь неожиданным и стремительным, а обращение эсэсовцев настолько жестоким и подчеркнуто-презрительным, что он уже был не в состоянии понимать все происходящее. Фон Гетц был раздавлен.
       - Будем, - сказал он глухим, треснувшим голосом.
      

    XLVI

      
       "Что же теперь делать? - думал Штейн. - Обманул гешефтмахер. Деньги взял и обманул. То, что он принес, настолько грубо сработано, что даже в автобусе ездить с такими документами не стоит. Как теперь жить? По каким документам? На какие средства? Где, в конце концов? Этот придурок Коля со своим обостренным чувством долга и патриотизма пусть возвращается обратно в СССР, если ему так припеклось. Но я-то знаю, что нас там ждет! А когда Коля уедет, где я буду жить? Не в его же квартире? Идиотская ситуация - пол-Стокгольма знакомых, а пойти не к кому! Хотя почему не к кому? Рауль. У Рауля светлая голова, вместе с ним мы непременно что-нибудь придумаем. У него широкие связи в деловом мире, его рекомендация сослужит мне добрую службу во время поиска работы. С его помощью можно определиться на хорошее место с приличным, даже по европейским меркам, жалованьем".
       Штейн оделся и собрался уйти. Больше он в эту комнату не вернется. Все, что связывало его еще недавно с Советским Союзом и казалось таким прочным, уже перестало иметь значение. Он больше не считает себя гражданином СССР и уж тем более подполковником Красной армии. Он сейчас - лицо без гражданства. Через несколько дней сюда приедет "чистильщик" и начнет за ним охоту.
       Коля возился с какими-то вещами.
       - Коля, - окликнул его Штейн.
       - Да, Олег Николаевич, - повернулся к нему Коля.
       - Все-таки возвращаешься?
       - Возвращаюсь, Олег Николаевич, - вздохнул Коля.
       Штейн подошел к нему, провел рукой по волосам:
       - Хороший ты парень, Коля, добрый, исполнительный, трудолюбивый. Жаль будет, если тебя шлепнут.
       - Значит - судьба.
       - Да ты фаталист, я вижу, - улыбнулся Штейн. - Прощай.
       Штейн протянул Коле руку.
       - Прощайте, Олег Николаевич. Спасибо вам за все.
       - Чудак ты, ей-богу. За что спасибо-то? За то, что мы с Головиным жизнь тебе сломали?
       - Нет. За то, что вы меня всему научили.
       - А-а. Ей-богу, ты чудак. Мы, наверное, больше с тобой уже не увидимся. Если успеешь, передавай Головину от меня пламенный привет. Скажи, чтоб не искал меня. Я не Синяев. Против советской власти работать не буду, а приговор свой пусть он исполнит... условно.
       - Как понять "если успеешь"?
       - Там увидишь. Ну, бывай. Прости, если что не так.
       - И вы меня простите, Олег Николаевич.
       С тем Штейн и вышел на улицу.
       Теперь необходимо как можно скорее найти Валленштейна. Находиться на улице в городе, в котором провел четыре предвоенных года, небезопасно - могут узнать в самый неподходящий момент. Штейн нанял такси и назвал адрес штаб-квартиры Международного Красного Креста.
       Он почему-то всегда предполагал, что у такого солидного и авторитетного журналиста в МКК должен быть отдельный кабинет, забывая о том, что Валленштейн работал там рядовым волонтером. В комнате, которую ему указали, находились человек восемь людей разных возрастов.
       - Здравствуйте, - Штейн обратился ко всем сразу. - Могу я видеть господина Валленштейна?
       Люди переглянулись между собой.
       - А его нет, - сказал кто-то из дальнего угла. - Он уехал в немецкое посольство.
       - Куда?! - вырвалось у Штейна.
       - В немецкое посольство. Ему позвонил этот... Как его, Рита?
       - Какой-то фон Гетц, - пискнула девушка с веснушками.
       - Ну да. Фон Гетц. Сказал, что это срочно и ненадолго. Валленштейн сорвался и поехал в немецкое посольство.
       - Спасибо, - поклонился Штейн. - "Больше вы его не увидите", - добавил он про себя и вышел на улицу.
       "Ну вот и все, - думал он, шагая в неизвестном направлении. - И у немцев наверняка такая же каша, как у нас. Этого фон Гетца уже скрутили, и он под давлением позвонил Валленштейну, заманил в посольство, откуда его вывезут в багажнике посольской машины. Им тоже лишние свидетели не нужны. Прощай, Рауль. Прощай, Коля. Прощай, Конрад. Все прощайте. Только куда же идти мне? Ни денег, ни документов".
       Он не заметил, что стоит под звездно-полосатым флагом, а три верзилы в форме морских пехотинцев смотрят на него выжидающе. Ей-богу! Если бы на них напялить эсэсовскую форму, вы бы нипочем не отличили их от тех охранников, что несли службу возле немецкого посольства. Такие же тупые, невыразительные рожи, такие же пустые оловянные глаза. Как братья, честное слово. Им бы в бейсбол свой играть, или во что они там играют в своей Америке? Оценив флаг, похожий на полосатый наматрасник, Штейн принял "иное решение".
       - Ну, что же, - сам себе сказал он. - Наверное, это судьба. Эй, мистер!
      
      

    "ПРОТОКОЛ

    Заседания бюро парторганизации

    войсковой части п/п******

    (извлечение)

       1.0 ходе подписки на государственный заем.
       2. Задачи парторганизации части в текущий период борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.
       3. О приеме новых членов ВКП(б).
       4. Персональное дело коммуниста Штейна О. Н.
       5. Разное.
      
      

    Слушали:

    ?...?

    Постановили:

    ?...?

       4. Исключить Штейна О. Н. из рядов Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).
       ?...?
       21 июня 1942 г.".
      
      

    "ПРИГОВОР

    Военной Коллегии Верховного Суда СССР

    (извлечение)

       Именем Союза ССР
       Военная Коллегия в составе ?...? рассмотрев в закрытом судебном заседании дело по обвинению подполковника Штейна Олега Николаевича, 1908 года рождения, русского, беспартийного, в преступлениях, предусмотренных ст. ст. ?...? УК РСФСР, установила:
       ?...?
       Полностью и всесторонне исследовав в судебном заседании все доказательства, представленные по делу, а также заслушав мнение военного прокурора, Военная Коллегия приговорила:
       Признать подсудимого Штейна О. Н. виновным в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. ?...? УК РСФСР.
       ?...?
       Руководствуясь принципом частичного сложения и поглощения наказаний, окончательную меру наказания Штейну О. Н. определить - смертную казнь через расстрел.
       ?...?
       4 августа 1942 года".
      
       Получив известие об аресте фон Гетца, Канарис не стал сильно расстраиваться. В конце концов, рано или поздно это должно было произойти. Жаль было только одного: русские клюнули на наживку, они были готовы к контакту, и свидетельством тому - роспуск Коминтерна. Русские показали, что к его, Канариса, предложению они относятся в высшей степени серьезно и готовы вести переговоры о заключении мира на Восточном фронте. Вот только логика Сталина не поддавалась никакому обоснованию. Роспуск Коминтерна и заключение союзнического договора с Великобританией - это два события, взаимно исключающие друг друга с точки зрения обычного политика. Что двигало Сталиным? Из каких побуждений он совершал эти действия? Все это оставалось для Канариса загадкой.
       То, что фон Гетц обречен, Канарис решил для себя не тогда, когда узнал о заключении договора между СССР и Великобританией, и даже не тогда, когда посылал туда Конрада со своей миссией, а еще раньше, когда только замышлял эту комбинацию и его сотрудники обшаривали госпитали и санатории в поисках подходящей кандидатуры на роль фигуры прикрытия. На месте фон Гетца вполне мог оказаться другой офицер со сходным послужным списком. Вот только арестовать его должны были сотрудники абвера по приказу самого Канариса, а не этот красавчик Шелленберг. Это было его дело, им выдуманный и им раскрытый заговор. Не следовало бы СД совать нос не в свое дело.
       Канарис не был дружен с Шелленбергом, но они поддерживали товарищеские теплые отношения. Их службы - абвер и VI Управление РСХА - занимались сходными вопросами: разведка и диверсии. У Шелленберга хватало ума не бодаться, как баран на мосту, когда начальство хотело их столкнуть лбами. Вдвоем им почти всегда удавалось обходить острые углы и избегать трений, неизбежных между конкурирующими конторами. Но в этот раз случай, видимо, особый.
       Вероятно, этот болван фон Гетц работал под контролем СД, Шелленберг сумел подсунуть своих людей в окружение оберст-лейтенанта. Вот только что именно известно Вальтеру о сути задуманной комбинации и когда именно он сумел ее расшифровать?
       Адмирал вспомнил, что два с половиной месяца назад он обращался к Шелленбергу с просьбой о содействии в освобождении евреев. Тот сначала отказал, а потом позвонил и сам предложил свою помощь. Неужели после консультации с рейхсфюрером? Канарис не рассчитывал на то, что фон Гетц будет проявлять чудеса выдержки и стойкости на допросах у Шелленберга. В разведке умеют развязывать языки, и нечего рассчитывать на то, что фон Гетц сумеет что-то утаить. Он скажет все, а если вдруг что-то забудет, то ему напомнят. Герой Рейха подпишет все, что ему подсунут. Вот только знать бы наверняка, арест фон Гетца - это самодеятельность Шелленберга или распоряжение рейхсфюрера? Если Шелленберг успел доложить Гиммлеру об этом аресте, то дело дрянь. Могут и самого Канариса обвинить в государственной измене. А если Шелленберг играет свою игру, то с ним еще можно поторговаться. Адмиралу было кое-что известно о вальсах Шелленберга с англичанами, и Гиммлер не обрадуется, получив информацию о том, что один из руководителей СС и СД готовит себе отход на случай военного поражения Германии. Канарис снял с телефона трубку и набрал номер.
       - Шелленберг у аппарата.
       - Добрый день, Вальтер. Здесь - Канарис.
       - Добрый день, господин адмирал, рад вас слышать, - приветливо отозвался Шелленберг.
       - Я слышал, Вальтер, вы и ваши люди опять отличились. На этот раз в Стокгольме.
       - Что есть, то есть, - довольно хмыкнул голос в трубке. - Рейхсфюрер даже отметил одного из моих агентов, непосредственно отвечавшего за операцию, и присвоил ему, точнее, ей чин штурмбанфюрера СС. Я вышел к фюреру с представлением о награждении ее Железным крестом.
       - Присоединяюсь к поздравлениям рейхсфюрера. Очень рад за вас, Вальтер. Хайль Гитлер.
       - Хайль, - Шелленберг положил трубку.
       "Ну что ж, теперь все ясно, - подумал Канарис. - Шелленберг доложил Гиммлеру, и вся или почти вся деятельность фон Гетца в Стокгольме осуществлялась под контролем СД. Это Гиммлер дал санкцию на освобождение евреев, в этом не может быть сомнений. Шелленберг бы на это не пошел, побоялся бы. А Гиммлер отпустил евреев, и они с Шелленбергом наблюдали всю эту возню в Стокгольме, как натуралист наблюдает муравьев в муравейнике. Ах, Вальтер, Вальтер. Молодой да ранний. Если они успели накрыть еще и русских, то дело совсем скверное. Если следователи потянут за ниточку, то эта ниточка неизбежно приведет к нему, Канарису. Это уже будет не тень, брошенная на абвер. Это будет крах военной разведки, абвер просто прекратит свое существование или вольется в штаты VI Управления. Не для того я строил этот дом, чтобы в нем жили другие и грелись у очага. Не для того.
       Фон Гетц не должен доехать до Германии. Он не должен попасть в Рейх. По крайней мере, живым. К счастью, Шелленберг копал под меня, а копнул под рейхсмаршала. Фон Гетц - человек Геринга. Он может что угодно показывать на допросах, я ото всего отопрусь, сославшись на то, что признания вырваны пытками. Но вот рейхсмаршал... Фон Гетц, кажется, был заместителем командира самой лучшей эскадрильи Рейха? Легендарный "Рихтгофен". Рейхсфюрер СС - фигура, конечно, значимая, но не такая весомая, как Геринг. Именно Геринг, а не рейхсфюрер официально объявлен преемником фюрера. Помыслить о том, что преемник фюрера мог оказаться изменником и вел переговоры с врагом, - полный абсурд. А Шелленберг своим арестом пилота, приближенного к рейхсмаршалу, тем самым копнул и под самого Геринга. Наци номер 2".
       Через пятнадцать минут Канарис ехал в своей машине в Имперское министерство авиации. Он ехал к Герингу.
      
       Саранск, 2005 -2006 гг.
      
      
      

    Другая сторона

      
       В книге использованы дневниковые записи члена-корреспондента АН СССР Леонида Ивановича Тимофеева.
      
       Автор выражает признательность своему меньшому брату - Семенову Александру Вячеславовичу ("Би-Лайн", Украина) и доктору педагогических наук Майстрович Татьяне Викторовне (Российская Государственная Библиотека, Москва) за помощь во время работы над книгой.
      
       Так встречаются кольца спирали. Выбрав самый прямолинейный путь, мы сошли с пути наименьшего сопротивления, то есть постепенного перерождения. На это нам запад ответил тем, что выкормил для нас пса. По пути нам пришлось порастрясти людишек, которые должны были бы с ним справиться. Потом мы блестяще маневрировали в 39 г. Но оказалось, что из-за людишек у нас хромает тактика, и из-за этого приходится идти на уступки, которые могут привести к первоначальному варианту. "Рима Третьего венец" теперь уж не раздобыть. "Мы -- европейские слова и азиатские поступки". Это наша вечная болезнь.
       Л.И. Тимофеев
      
       В мирное время сыновья хоронят отцов, на войне отцы хоронят сыновей.
      
       Геродот
      
      
       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      
      
       I
      
      
       Сообщение Совинформбюро. Оперативная сводка за 2 июня
      
       Утреннее сообщение 2 июня
      
       В течение ночи на 2 июня на фронте существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 2 июня
      
       В течение 2 июня на фронте ничего существенного не произошло. На некоторых участках фронта происходили бои местного значения и поиски разведчиков.
       За 1 июня частями нашей авиации на разных участках фронта уничтожено или повреждено 11 немецких танков, 150 автомашин с войсками и грузами, автоцистерна с горючим, 195 повозок с боеприпасами, 16 полевых и зенитных орудий, 12 пулеметов, 3 прожектора, взорван склад с боеприпасами, повреждено 2 сторожевых корабля и транспорт, рассеяно и частью уничтожено до пяти рот пехоты противника.
      
      
       Гибель на море
      
       Вчера, 1 июня в 19 часов 42 минуты по Гринвичу, двумя самолетами-торпедоносцами был затоплен паром "Лапландия", приписанный к порту Мальме и совершавший свой обычный рейс Мальме-Копенгаген. По свидетельствам очевидцев, находившихся в тот момент в море в районе катастрофы, самолеты не имели опознавательных знаков. Они зашли на цель с курса норд-норд-вест, выпустили каждый по торпеде, которые обе попали в паром. Паром раскололся пополам и стал стремительно тонуть. Торпедоносцы совершили боевой разворот и сбросили на место крушения до восьми авиабомб. Как сообщили нам в порту Мальме, паром не перевозил военных грузов. Все пассажиры, прошедшие регистрацию перед посадкой, являлись гражданскими лицами - подданными Его Величества короля Швеции и гражданами Рейха. Подоспевшим на место затопления парома судам спасти не удалось никого. По предварительным данным на борту было свыше двухсот пассажиров и членов экипажа. Точное количество жертв уточняется. Эта варварская, необъяснимая с точки зрения человеческого разума атака гражданского судна...
       Правительство Его Величества выражает соболезнование семьям погибших.
      
       "Aftonbladeb" от 2 июня 1942 года, Стокгольм
      
      
       Главное Командование Сухопутных Войск
       Генеральный Штаб Люфтваффе
      
       Выражают свои глубокие соболезнования полковнику Карлу фон Гетцу по поводу трагической гибели его сына Конрада - кавалера Рыцарского Железного Креста, оберст-лейтенанта Люфтваффе.
      
       Генерал-полковник Ф. Гальдер. Генерал-майор Г. Ешонек
      
       "Фелькишер беобахтер" от 4 июня 1942 года, Берлин
      
      
       5 июня 1942 года. Особняк американского посольства в Швеции, Стокгольм
      
       Почти неделя прошла, как подполковник Генерального Штаба РККА Олег Николаевич Штейн укрылся в американском посольстве от карающей десницы своего бывшего шефа и старшего товарища - генерала Головина. Больше десяти лет они служили вместе и вот теперь в один миг стали врагами. Самое досадное в положении Олега Николаевича было то, что Головин для него не был врагом. Не Штейн объявил охоту на Головина, а наоборот - Головин сейчас охотился на Штейна, и тому не оставалось ничего иного как искать спасения своей жизни на территории союзно-враждебного государства САСШ. Никакие муки совести не мучили сейчас Штейна. Его против желания поставили перед выбором: либо смерть, либо побег. Смерть его ничего в этом мире не изменила бы и никому кроме Головина облегчения бы не принесла. Так зачем понапрасну приносить такую жертву? Это глупо. Поэтому неделю назад, проходя в калитку под звездно-полосатым, матрасной расцветки флагом, он ни на секунду не задумывался над тем, что становится предателем. Как раз он-то никого и не предавал! Это его предали. Уже посылая его в Стокгольм, Головин знал, что, в случае чего, предаст Штейна. Так что не вина Штейна в том, что он выбрал жизнь. Он не стал предателем. Это его пытаются сделать предателем. Ну а раз так, то пусть каждый выполняет свой долг перед Родиной так, как сам его для себя понимает.
       За неполную неделю пребывания под гостеприимными сводами американского посольства Штейн нашел, что это скучнейшее место из всех тех, где ему приходилось бывать. В тюрьме и то веселее. Там хоть есть с кем поговорить о том о сем. А тут...
       Тишина.
       Нет, его положение мало напоминало содержание под стражей. Ему отвели небольшую, но вполне хорошую комнату, в которой кроме кровати и письменного стола стояли пара мягких кресел, радиола, торшер и мини-бар с напитками. Окошко с зелеными занавесками выходило во внутренний дворик посольства, беспорядочно обсаженный деревьями. Ему разрешали выходить в этот дворик, чем Штейн с удовольствием пользовался. Но скука стояла такая, что на лету дохли мухи. Трудно было поверить, что за пределами этого милого особнячка вся планета охвачена войной. Ежесекундно в различных частях мира - в Атлантике, в Северной Африке, на Тихом океане, в Китае -- гибнут люди, а его родина, Советский Союз, превратился в огромную кровавую рваную рану, концы которой упирались в Баренцево и Черное моря.
       Разочарование в "самой свободной стране мира" начались чуть ли не с первых шагов. Да, его разместили хорошо, едва ли не с комфортом, но на этом дело, можно сказать, и закончилось. Утром следующего дня к нему в комнату пришел какой-то мистер лет двадцати трех и устроил ему допрос. Впрочем, "допрос" -- это громко сказано. Вот если бы дело происходило в Москве, а не в Стокгольме, то Штейн этому мистеру устроил бы допрос. Всего бы наизнанку выпотрошил. А про их беседу нужно сказать шепотом: опрос. Юноша задавал Штейну вопросы, то и дело сверяясь с какой-то брошюрой, которую Штейн идентифицировал как пособие для начинающих дебилов. Юноша, преисполненный важности возложенной на него миссии, делал проницательное лицо и, в очередной раз заглянув в брошюру, выпытывал у Штейна, к какой именно конфессии тот принадлежит и не был ли он в Тибете. После того как Штейн ответил, что в Тибете он никогда не бывал и вообще восточнее Казани в жизни своей никуда не выезжал, юноша снова сделал "специальное" лицо, призванное выудить из Штейна всю подноготную, глянул на страницу, заложенную в брошюре наманикюренным пальцем, и уточнил, в каком году Штейн был в Тибете в последний раз, при каких обстоятельствах и какова была цель командировки? Примерно в таком ключе и проходил его двухчасовой допрос, будто не нашлось других, более умных вопросов к нему - подполковнику Генерального Штаба Штейну. Воспользовавшись кратковременным ротозейством допрашивающего, Штейн прочитал название брошюры. Это была методичка для допроса японских военнопленных, предназначенная для использования на тихоокеанском ТВД.
       Штейн только вздохнул.
       За время своей службы в ГРУ Штейн сам неоднократно отрабатывал перебежчиков и прекрасно понимал, что те листки, в которые напыщенный американский дебилоид в посольской расфасовке заносит его показания, если только их можно назвать таковыми, являются отправной точкой для работы многих людей по ту и по эту сторону Атлантики. Каждое его слово будет проверяться и перепроверяться, прежде чем старшие коллеги этого хлыща найдут в них золотые россыпи истины. Штейн хотел помочь тем неизвестным господам, которым поручат его отрабатывать в поисках этой россыпи. Ему нужно было создать устойчивый интерес к своей персоне, но как тут его создашь, если тебя спрашивают про Тибет?! Лучше бы про Луну спросили. Ее-то Штейн видел много раз своим собственными глазами и мог про нее рассказать хоть что-то. Про кратеры, вулканы, фазы и затмения.
       Совсем измучил Олега Николаевича тот малец. Штейн весь избился с ним, пытаясь донести хоть малые крохи живой информации. Да только вряд ли в толк.
       Ежедневно ему приносили пачку свежих газет, даже на тех языках, которых он не понимал - французском, испанском, итальянском и португальском. Это было хорошо. Штейн всегда очень внимательно все прочитывал. Разумеется, только на тех языках, которые понимал. Это позволяло ему не отставать от хода событий. Сейчас он как раз закончил просмотр вчерашних вечерних и сегодняшних утренних газет. В мире происходили удивительные события.
       Штейн еще раз посмотрел на портрет фон Гетца, помещенный в немецкой газете в траурной рамке, и отложил прессу.
       "Похож", -- мысленно сравнил он портрет с живым оберст-лейтенантом.
       С портрета смотрел смеющийся летчик в парадной форме без фуражки. Из-под воротника рубашки на трехцветной ленте свисал Рыцарский Железный Крест. Фотографировали, очевидно, в день награждения.
       "Очень похож, -- еще раз оценил Штейн фотографию. -- А чего ему, собственно, было не смеяться? Рыцарским Крестом наградили, с Восточного фронта отозвали. От смерти в бою или от шального осколка он был избавлен. Что ж ему было не радоваться? Кто же мог знать, что все так обернется? Какая гадалка еще неделю назад решилась бы нагадать немецкому военному атташе внезапную и лютую смерть от неизвестно чьей торпеды недалеко от берега? Когда мы с ним виделись в последний раз? В конце апреля, кажется? Каких-то полтора месяца назад. Кто же мог предугадать, что оберст-лейтенанту внезапно и скоропостижно понадобится совершить морской круиз?"
       Еще Штейн вспомнил, что ни разу не видел фон Гетца улыбавшимся. Если бы не эта посмертная фотография, то ему трудно было бы представить себе оберст-лейтенанта не официально-сдержанным, а сердечным и открытым человеком.
       "Интересно, а что он был за человек? Что любил? Чем восхищался? Кто был ему дорог? Вероятно, он был кому-то хорошим и надежным другом. Вот именно из таких, сдержанных и немногословных, и получаются самые близкие друзья на долгие годы. Теперь я уже никогда не узнаю, каким он парнем был", -- Штейн сам удивился тому, что думал о немецком офицере с грустью.
       По своей укоренившейся привычке, давно уже ставшей потребностью, он принялся анализировать ситуацию. Собственно, анализировать тут было нечего. Информации к размышлению хватало с избытком и выводы напрашивались сами собой. Достаточно было сопоставить даты событий.
      
       N п/п
       Дата
       Событие
       1
       26 мая
       Подписание Черчиллем и Сталиным Договора о Союзе против Германии.
       2
       30 мая
       Телеграмма Головина о прекращении миссии в Стокгольме и отзыве Штейна и Саранцева (для вывода из игры?).
       3
       31 мая
       Арест фон Гетца.
       4
       31 мая
       (предположительно, с максимальной вероятностью) Похищение Валленштейна в немецком посольстве.
       5
       1 июня
       Гибель парома "Лапландия" со всеми пассажирами и экипажем в результате авианалета торпедоносцев без опознавательных знаков.
       6
       2 июня
       Публикация о гибели "Лапландии" в газете "Aftonbladeb".
       7
       4 июня
       Соболезнования германского военного и военно-воздушного командования по поводу гибели оберст-лейтенанта фон Гетца.
      
       Для Штейна было очевидно, что все эти события между собой связаны. Они вытекали одно из другого. Все четверо - сам Штейн, фон Гетц, Коля и Валленштейн - стали не нужны своему командованию, выполняя приказ которого, они и собрались все вместе в Стокгольме для обсуждения вопросов глобальной важности. Именно они вчетвером могли реально повлиять на дальнейший ход всей войны. Они стали не нужны, потому что после подписания Черчиллем и Сталиным договора в их миссии отпал всякий смысл. Они остались при пиковом интересе, никчемными свидетелями закулисной политики своих правительств.
       Никчемными и бесполезными.
       И не просто бесполезными, а смертельно опасными для тех своих командиров, которые послали их в Стокгольм и отдали приказ о подготовке переговоров о заключении сепаратного мира между СССР и Германией.
       "А евреи, отпущенные из Освенцима и роспуск Коминтерна -- это, в сущности, детские игрушки, -- размышлял Штейн. -- Наверняка, за строчками официального текста договора стояло нечто такое, что оба - Черчилль и Сталин, смертельно ненавидящие друг друга, -- не раздумывая поставили свои подписи рядом, как жених с невестой в ЗАГСе.
       Черчилль и Сталин поделили мир!
       Всю политическую карту.
       Какой к черту Коминтерн?! Какие к дьяволу евреи? Кому они интересны, когда игра шла по таким крупным ставкам?
       Только игра-то велась, а нас четверых не то что за стол не пригласили и карт на них не сдали. Им даже в замочную скважину не дали посмотреть на эту игру. Их самих заиграли на этом кону, как блатные заигрывают фраеров. Шулер передернул колоду, сдали карты - и нет фраера".
       Штейн вспомнил лихие двадцатые, "угар нэпа" и свое беспризорное детство: рваный картуз, засаленный клифт и замусоленную колоду карт в камере детприемника.
       Председателем Комиссии по борьбе с беспризорностью Совнарком назначил товарища Дзержинского Феликса Эдмундовича, и тот повел борьбу с этим социальным пороком бесхитростными чекистскими методами - "хватать и не пущать". Вот беспризорников и хватали пачками, толпами препровождали в детприемники, откуда их уже распределяли - о, словесный блуд Советской Власти! - по трудовым колониям.
       Это только такая красивая вывеска: "тру-до-ва-я ко-ло-ни-я".
       На самом деле - такая же тюрьма, только для детей. Такой же тюремный режим, такой же карцер для нарушителей, тот же подневольный труд и та же норма выработки, за невыполнение которой били нещадно и лишали пайки. Только надзиратели назывались культурно - "воспитатели".
       В тот день, когда их шайку отловили чекисты облавой и поместили в детприемник, в камере не нашлось свободных мест на нарах. В просторное помещение натолкали несколько сотен беспризорников, как килек в банку, и даже на полу негде было прилечь. Можно было только стоять. Маленький Олежка Штейн, свято чтивший блатной кодекс чести, по которому арестант для хорошей жизни в тюрьме должен был иметь при себе только ложку и колоду карт, тогда же и предложил своим таким же малолетним соседям сыграть на свободное место на нарах. Он достал из кармана свою колоду, "собрал" ее, ловко стасовав привычными пальцами, и так удачно сдал, что нужные карты попали к Паше Рукомойникову. Паша был на год старше Штейна и заметно крепче, поэтому сообразительный Олежка рассудил здраво, что для Паши легче всего будет освободить место на нарах, если он вдруг случайно проиграет. Паша и проиграл, раз должен был проиграть. Его место на нарах досталось другому пацану. Разумеется, случайно, и никому бы и в голову не пришло упрекнуть Штейна в мухлеже. Не пойман - не вор. А Олежку до сих пор еще никто не умел поймать за руку, когда он "собирал" колоду перед сдачей карт.
       Срок для Паши оговорили -- до утра.
       Среди ночи он растолкал спящего стоя Олежку.
       --- Пойдем, места освободились.
       В самом деле на нарах освободилось сразу два места. Для Олежки и для Паши.
       Два прежних владельца были бездыханными сброшены на загаженный пол, удавленные Пашиными крепкими руками на шнурках своих же нательных крестиков.
       В ту ночь, укладываясь на свободное место рядом с Пашей и распрямляя ноги, гудевшие от долгого стояния, Штейн сделал для себя вывод на всю жизнь: если тебе нужно место - займи его сам. Или пусть тебе его проиграют.
       В этой жизни жалеть некого.
       "Ах, Паша, Паша! Дружок ты мой закадычный! -- подумал Штейн о друге своего беспризорного детства, с которым вместе прошел и детприемник, и колонию. Да и первые шаги во взрослую жизнь они сделали почти одновременно и почти по одной дорожке. -- Знал бы ты, в какую передрягу я попал!".
       Штейн поставил на свое место Пашу Рукомойникова и представил, как бы он поступил в его положении. Прикинув в уме так и эдак, он решил, что пусть все остается на своих местах. Паша на своем месте, он, Штейн -- на своем. Паша с детства привык помогать голове руками и был решителен до дерзости в своих действиях. Он бы, пожалуй, одной пилкой для маникюра перерезал половину немецкого посольства, но добрался бы до фон Гетца и Валленштейна, вытащил бы их оттуда. А тут тоньше надо работать.
       Деликатнее.
       Штейн вернулся к своим размышлениям.
       "Но, раз есть начальники, для которых мы стали опасными свидетелями, то, значит, должны быть и другие начальники, для которых мы -- свидетели нужные и желанные. Которые ищут нас и в нас нуждаются. Которые будут нас охранять и прятать. Волосу не дадут с головы упасть. Укроют от посторонних глаз и укутают от самого легкого сквозняка.
       До тех пор, пока в нас не отпадет надобность и мы снова не станем бесполезными и ненужными".
       Штейн подвел промежуточный итог спокойно, как бухгалтер подбивает баланс. Да, идет на них охота. Ну и что? Сам Штейн спрятался в американском посольстве, считай, на территории Северо-Американских Соединенных Штатов. Достать его здесь не смогут, если, конечно, не предположить невероятное. Например, на крышу посольства сбросят десант.
       "Главное, самому не упоминать о переговорах, -- предупредил сам себя Штейн. -- Я прибыл с заданием ликвидировать Синяева. Вот от этой версии и будем плясать. О смерти Синяева известно всем, об этом сообщали в газетах. Если америкосы не полные придурки, то они не станут шантажировать меня этим убийством. Зачем? Я и без того пришел добровольно и заявил о готовности к сотрудничеству. Так зачем же меня дожимать?
       Пойдем дальше.
       Фон Гетца арестовали. Кто - не важно. Пусть это пока останется тайной. Судя по тому, что евреев отпустили - ниточка тянется к Гиммлеру или к его окружению. Значит, Гиммлер или кто-то из высокопоставленных эсэсовцев знали о самом факте переговоров и решили нам немного подыграть. Возникает вопрос: а с какой целью? И для чего тогда Гиммлеру сначала выпускать евреев, а потом арестовывать фон Гетца?
       Не логично.
       А логично то, что переговоры шли под контролем СС. И Гиммлер знал об этих переговорах или мог знать.
       Хреново. Что еще?
       Фон Гетца арестовали, и он под давлением заманил Валленштейна в немецкое посольство. Об этом я узнал в штаб-квартире Международного Красного Креста, и вряд ли им нужно было врать мне по такому пустяку.
       Итак, пять дней назад, тридцать первого мая, у тех ребят в немецком посольстве, чей бы приказ они тогда ни выполняли, были в распоряжении фон Гетц и Валленштейн. Двое из четверых доступных свидетелей. За мной и Колей они гоняться не станут, но встречаться с теми ребятами мне ни к чему, если хочу дожить старости и понянчить своих внуков.
       Ситуация простая. Одни ребята арестовали фон Гетца и Валленштейна, а другие ребята не дали им попасть на территорию Рейха.
       Вопрос: кто послал первых и чей приказ выполняли вторые?
       И главное: чьи это были торпедоносцы?!
       Англичане? Вряд ли. Англичанам ничего не было известно о переговорах, которые вел фон Гетц. Даже если бы они об этом знали, то зачем им понадобилось бы топить паром?
       Америкосы? Тем более нет! У них не налажена служба разведки и контрразведки ни в Европе, ни в Азии. У них вообще нет серьезной секретной службы. Да и в Южной Англии у них базируются всего две эскадрильи. Ни один самолет из их состава не может даже просто долететь до пролива Эресунн. Ни с торпедой, ни без нее.
       Немцы? Вполне возможно. Но тогда об этом узнал бы Геринг. Через Ешонека, Кессельринга или еще кого-нибудь, но обязательно узнал бы. Трудно предположить, что авиация работала по цели возле берегов Рейха, а рейхсмаршал об этом ни сном ни духом...
       А может, он сам и послал эти самолеты топить паром?
       Вот только зачем ему это надо?
       Соболезнования отцу фон Гетца выразили и вермахт, и люфтваффе, значит, не немцы? Хотя они могли сначала утопить его как крысу в бочке, а потом красиво повздыхать над ненайденным телом.
       Наши? В самом деле, если в августе сорок первого наша авиация бомбила Берлин, то сталинские соколы вполне могли долететь и до Эресунна.
       Нет, не могли. Одно дело метать бомбы по неподвижной мишени, тем более по многомиллионному городу, с высоты десять тысяч метров, другое -- зайти на движущийся паром. Торпедоносцы атакуют корабли с высоты нескольких десятков метров, иначе торпеду о поверхность воды разобьешь всмятку. А на такой высоте их перехватили бы истребители ПВО или накрыли зенитки. Да и возможности такой у Головина нет - посылать авиацию в любую точку Европы по своему желанию. Он, конечно, большой начальник и возможности у него весьма широкие, но, в конце концов, он не Верховный Главнокомандующий. И даже не Главком ВВС. Это точно не наши.
       Тогда кто? Немцы?
       Остаются только немцы. Значит - Геринг".
       Штейн прервал свои размышления, споткнувшись о слово "наши". Кто они - "наши"? Для наших Штейн - военный преступник, подлежащий суду военного трибунала. Еще совсем недавно, восемь месяцев назад, в Москве он вместе с Головиным анализировал перспективы военной кампании. Тогда их анализ и прогноз развития событий, данный на его основе, оказался верным. Всех сопричастных к сбору материалов и даче заключения наградили боевыми орденами, а Колю еще и повысили в звании. А теперь нет для него человека опаснее Головина. Головин не успокоится до тех пор, пока Штейн еще дышит.
       Штейн это хорошо понимал.
       -- Доброе утро, мистер Штейн.
       В его комнату зашел высокий мужчина лет тридцати в цивильном костюме, с неприветливой улыбкой на невыразительном лице.
       -- How do You do?
       -- How do You do, -- машинально ответил Штейн.
       -- На каком языке вам удобнее беседовать? - поинтересовался вошедший.
       -- На каком удобней вам. Я одинаково хорошо говорю по-шведски, по-немецки и по-английски. Вот только выговаривать "ар" как вы, американцы, я еще не научился.
       -- Это ничего, -- успокоил гость. -- Я думаю, мы с вами прекрасно поймем друг друга.
       -- Для начала я хотел бы понять, кто вы и чем я могу быть вам полезен.
       -- Капитан Смит, военная контрразведка, -- отрекомендовался мужчина.
       "Ага, Смит, -- подумал Штейн. -- А зовут тебя наверняка Джон".
       -- Как ваше имя?
       -- Джон, -- подтвердил его догадку Смит.
       "Джон Смит! -- думал Штейн, разглядывая американца. -- Это все равно, как если бы я представился Ваней Сидоровым. Господи! Какие дураки. У них что, во всех Штатах не нашлось никого поумнее, чтобы тащиться сюда и потрошить меня? В хорошенькое место я попал! Если начальник Смита прислал сюда этого дурака, то этот начальник и сам дурак не меньший".
       -- Мистер Штейн, мне необходимо задать вам несколько вопросов.
       -- Меня уже допрашивали. Прочитайте протоколы.
       -- Я читал их. Мне их давало для ознакомления мое руководство в Вашингтоне. У моего руководства возникли некоторые вопросы к вам. Поэтому я здесь и беседую с вами.
       -- Хорошо, -- согласился Штейн. -- Спрашивайте. Постараюсь быть вам максимально полезным.
       -- Well. Итак, начнем. На своем допросе вы заявили, что являлись не просто кадровым командиром Красной Армии, но и сотрудником Генерального Штаба. Почему вы решили дезертировать из Красной Армии?
       -- Я не дезертировал из армии, а бежал от политического режима, который установился у меня на родине и с которым я не могу мириться.
       -- Хорошо. Тогда что вам мешало бежать до войны, когда вы работали в советском торгпредстве в Стокгольме?
       -- Тогда я еще не видел всю преступность политического режима, установленного Сталиным. Да и не мог этого видеть и понимать отсюда, из Стокгольма. Например, мне была недоступна информация о чистках командного состава РККА в 1936-39 годах.
       -- Нам бы очень хотелось поверить в искренность ваших убеждений.
       "Поверишь, лось ты сохатый, куда ты денешься", -- подумал Штейн, а вслух ответил:
       -- Я приложу все усилия, чтобы заслужить ваше доверие и расположение.
       -- Тогда скажите, мистер Штейн, а почему вы решили обратиться за политическим убежищем в посольство именно Северо-Американских Соединенных Штатов?
       -- Все очень просто, мистер Смит. Из всех европейских стран, не попавших в сферу влияния Гитлера или Сталина, осталось только Соединенное Королевство. Но оно само испытывает большие трудности и огромное напряжение, связанное с ведением войны. А Америка, являясь одной из ведущих мировых держав, отделена от Европы Атлантикой, а от СССР -- Тихим океаном. Мне казалось, что Штаты могут обеспечить мою личную безопасность, так как я боюсь мести со стороны своих бывших коллег.
       -- То есть вы рассчитывали отсидеться на территории самих Штатов, пока Америка и ее союзники ведут борьбу против фашизма в Европе и Азии?
       "Вот оно! Проболтался мистер Смит. Меня не собираются вывозить в Штаты, а намереваются использовать здесь, в Европе. Смит об этом знает от своего руководства. Могут, конечно, выдать Советскому Союзу, и это будет не самый лучший для меня вариант, но не настолько же они дураки? Хотя ясно, что полные придурки. Этот Смит совсем не умеет строить беседу. Подождем, что он ляпнет дальше".
       -- Если Северо-Американские Соединенные Штаты будут готовы стать моей новой родиной, то я готов встать в строй борцов против гитлеризма и сталинизма и выполнять свой долг в любой точке мира, которую определит для меня командование.
       -- Хорошо, мистер Штейн. Штаты, вероятно, будут готовы стать вашей новой родиной, если вы поясните суть вашего задания в Стокгольме.
       -- Я уже показывал на допросе, что целью моего задания было устранение белого генерала Синяева.
       -- И вы выполнили это задание? - уточнил Смит.
       -- Да. Я ликвидировал генерала.
       "Лопух. Безнадежный лопух. Он думает, что поставил мне ловушку, а я в нее попался. Я даже знаю твой следующий вопрос и все, что ты скажешь дальше".
       -- Мистер Штейн, а вы не боитесь, что, получив американское гражданство и оказавшись на территории САСШ, вы попадете под уголовный суд за умышленное убийство и вам будет грозить двадцатилетнее тюремное заключение?
       Смит сделал небольшую паузу, чтобы посмотреть, какой эффект произведет его угроза на Штейна. Эффекта не было. Штейн спокойно сидел и ждал продолжения.
       -- Мы, разумеется, могли бы вам помочь, мистер Штейн, и примирить вас с законом, если вы, в свою очередь...
       -- Вам, наверное, уже пора идти, -- оборвал его Штейн.
       -- What's wrong?! В чем дело?! Что случилось?! - изумился, даже испугался Смит.
       "Да. Лапоть - он лапоть и есть. Сажал бы фасоль и кукурузу в своем Арканзасе или Оклахоме. Какого черта ты полез в контрразведку? Смыслишь ты в ней так же хорошо, как конь Буденного в балете. Даже челюсти у тебя как у коня. Твоими лошадиными зубами только орехи грызть на спор. Мог бы быть чемпионом Америки по разгрызанию грецких орехов. Да что там грецких! Тебе и кокос в пасть сунь - не подавишься. Только скорлупки выплюнешь. Нашел на чем меня ловить - убийство Синяева. Дилетант".
       -- Вам, наверное, уже пора идти, -- повторил Штейн. -- Мы только зря отнимаем друг у друга время. Или, скорее всего, это мне пора идти. Насколько я понимаю, правительство Северо-Американских Соединенных Штатов не заинтересовано в сотрудничестве с бывшим подполковником Генштаба РККА. Иначе оно не прислало бы ко мне такого олуха, как вы. До свидания. Пойду поищу себе защиты в другом месте.
       Штейн встал и решительно двинулся к двери.
       -- Погодите, погодите, -- вскочил и заюлил Смит.
       -- Вы будете удерживать меня в посольстве силой? - усмехнулся Штейн.
       -- Нет, но мы можем выдать вас шведским властям, а еще лучше - доставить вас на территорию САСШ и судить как уголовника. Вы еще не знаете, что паспорт на ваше имя готов, ваше заявление о предоставлении политического убежища и гражданства удовлетворено и подписано президентом Рузвельтом. Вы - гражданин САСШ! Вы - убийца! Мы будем добиваться для вас пожизненного заключения! - Смит сыпал скороговоркой, в волнении едва не срываясь на вопль.
       "Ну вот ты и проговорился, -- удовлетворенно отметил Штейн. -- Я же сразу понял, что ты, friend of main, дурак и дилетант. Даже вербовочную беседу продумать как следует не способен. Ну, слушай тогда".
       -- Мистер Смит, -- Штейн предвкушал свою победу и старался насладиться ею, поэтому говорил медленно и четко, представляя, как его голос сейчас ложится на магнитную ленту "прослушки". -- Мистер Смит, когда я убивал генерала Синяева, я находился на службе в рядах Красной Армии и, выполняя задание своего бывшего командования, приводил в исполнение приговор советского суда в отношении преступника, виновного в совершении особо тяжких преступлений против Советской Власти. С точки зрения закона, я виновен ничуть не больше, чем палач, приводящий в исполнение смертный приговор в тюрьме. Есть приговор суда, подлежащий исполнению. Военная Коллегия Верховного Суда СССР поручила исполнение приговора Генеральному Штабу. Мое командование приказало мне исполнить приговор. Так в чем же моя вина, позвольте спросить? Мне приказали - я исполнил. И даже не волю своего командования, а приговор советского суда.
       -- Постойте, мистер Штейн... -- продолжал лепетать Смит.
       Он был жалок.
       -- Во-первых, -- тоном старшего по званию приказал Штейн. -- Отдайте мой паспорт.
       -- Вот он, -- Смит с готовностью вынул из внутреннего кармана пиджака синюю книжечку с тисненым золотым американским орлом и протянул его Штейну.
       -- Во-вторых, я не имею больше охоты разговаривать с вами. Пусть ваше руководство пришлет для работы со мной более подготовленного агента. Я не задерживаю вас более.
       В том, что их разговор писался на магнитофон, Штейн не сомневался ни минуты.
       Он действительно писался, а через сутки в пригороде Вашингтона один джентльмен очень внимательно слушал эту пленку.
       "Стоп! -- осенило Штейна. -- Валленштейн! Он не просто волонтер Международного Красного Креста и сотрудник ряда крупнейших газет Европы. Он, кроме того, консультант шведского правительства, сын и наследник главы банкирского дома "Валленштейн и сын". А ведь не было ни некролога, ни соболезнований! Ни от правительства Швеции, ни от деловых кругов!"
      
      
       II
      
      
       Сообщение Совинформбюро
      
       Утреннее сообщение 31 мая
      
       В течение ночи на 31 мая на Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели оборонительные бои с танками и пехотой противника.
       На других участках фронта существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 31 мая
      
       В течение 31 мая на фронте ничего существенного не произошло.
       По уточненным данным, за 29 мая уничтожено не 94 немецких самолета, как об этом сообщалось ранее, а 143.
       Нашими кораблями и авиацией в Черном море потоплен транспорт противника водоизмещением в 8.000 тонн и в Финском заливе потоплены тральщик и транспорт противника.
       За 30 мая частями нашей авиации на разных участках фронта уничтожено или повреждено 11 немецких танков, 70 автомашин с войсками и грузами, 45 повозок с боеприпасами, 12 автоцистерн с горючим, радиостанция, 16 полевых и зенитных орудий, 11 зенитно-пулеметных точек, разбито 32 железнодорожных вагона и паровоз, взорвано 2 склада с боеприпасами, рассеяно и частью уничтожено до восьми рот пехоты противника.
      
      
       31 мая 1942 года. Кабинет немецкого военного атташе. Стокгольм, Швеция
      
       -- Ну вот! Видите, господин оберст-лейтенант, с нами вполне можно работать. Если, конечно, не капризничать, а выполнять все, о чем вас просят. Хотите еще кофе?
       Идиллическая картина. Марта Фишер с самой любезной улыбкой угощает кофе своего шефа - оберст-лейтенанта фот Гетца. Слезы умиления накатывают при виде того, как в порыве служебного взаимопонимания и единодушия с горячо любимым начальником Марта заботливо размешивает в чашечке сахар, подливает сливки и ставит чашечку перед фон Гетцем. Но этим самым слезам мешают навернуться на глаза какие-то сбивающие с толку мелочи. Сущие пустяки разрушают всю талантливо задуманную композицию под названием "Секретарша на досуге ублажает своего шефа". Цельную картину смазывают некоторые детали, ненужные и неуместные в данной обстановке.
       Горячо любимый шеф тянется за кофе двумя руками сразу. Иначе он не может. Его руки соединены между собой красивыми никелированными "браслетами". Фон Гетц, всегда такой аккуратный в одежде, сидит сейчас в грязном от пыли и пятен крови мундире, разорванном подмышками, без погон, орденов и нашивок, на месте которых небрежно и некрасиво торчат нитки и лоскутки. Лицо и голова фон Гетца разбиты в кровь до безобразия, один глаз совсем затек. Чувствуется, что ему невесело и он вовсе не польщен той любезностью, с которой за ним ухаживает красивая девушка.
       Когда зазвонил телефон, Марта двумя пальчиками сняла трубку и промурлыкала в нее:
       -- Уже пришел? Пусть обождет, за ним придут.
       Положив трубку, она обратилась к Бехеру:
       -- Ханни, друг мой, внизу ожидает некий Валленштейн. Будет нехорошо, если господин фон Гетц заставит его ждать слишком долго. Пожалуйста, пригласите его составить нам компанию и проводите его поскорее сюда.
       Бехер вышел и через пару минут пропустил в кабинет Валленштейна.
       Валленштейн мгновенно понял ситуацию. Его друг крепко влип и арестован за измену родине, а вся эта троица во главе с веселой девицей -- эсэсовцы, которым приказано арестовать фон Гетца и доставить его в Берлин. Пусть он, Рауль Валленштейн, и не гражданин Рейха, а подданный Его Величества и они находятся в самом центре Стокгольма, но из посольства он уже вряд ли выйдет. Угрюмый вид парней не обещал ему ничего хорошего, нечего было и думать о том, чтобы попытаться силой вырваться из кабинета. На силу всегда найдется другая сила, а, судя по кулакам этих удальцов, на Валленштейна сил у них достанет в избытке. Разбитое вдребезги лицо и весь жалкий вид фон Гетца подтверждали правильность умозаключений неосторожного волонтера МКК, на свою беду, так опрометчиво пришедшего в посольство.
       -- Добрый день, господин Валленштейн, -- повторила Марта все так же приветливо. -- Проходите, пожалуйста. Садитесь вот сюда. Чай? Кофе? Сигареты?
       Кользиг подтолкнул Валленштейна в спину по направлению к столу, за которым уже сидели Марта и фон Гетц. Валленштейн успел сделать пару шагов, как Бехер сделал ему подсечку, и он шлепнулся на стул, ловко подставленный Кользигом.
       Что говорить, ребята знали свое дело. Шелленберг кого попало в своем аппарате не держал. Бехер и Кользиг по недостатку ума и способностей к выполнению более тонкой работы были костоломами, но они были костоломами высочайшего класса.
       Эти ребята отделали фон Гетца с ног до головы, расписав ее как пасхальное яйцо, но при всем при том они не нанесли ему ни одной более-менее значительной раны и не поставили ни одного лишнего синяка. Им было дано указание - сломить у фон Гетца волю к сопротивлению. Научно выражаясь, посредством применения физической силы. Они умело ее применили и начисто вышибли у оберст-лейтенанта желание возражать и перечить, сделали то самое, для чего и были направлены в распоряжение гауптштурмфюрера СС Фишер. Они грамотно и умело сломили волю арестованного. Так же умело, как ломали ее у десятков других людей до него, рассчитывая каждый удар, как аптекарь взвешивает порошки для горького лекарства.
       Им не приказывали покалечить оберст-лейтенанта, они его и не калечили. Если бы сейчас фон Гетцу позволили умыться, то он выглядел бы вполне прилично, а через неделю на его лице не осталось бы никаких следов знакомства с подчиненными Шелленберга. Если бы им приказали изувечить арестованного, то они бы без наркоза за минуту поменяли своему "пациенту" верхнюю челюсть на нижнюю и обошлись бы с ним не так гуманно, как сегодня.
       Относительно же Валленштейна они не получали никаких указаний. Кроме одного -- привести его в кабинет. Но своими черепашьими тугими мозгами они понимали, что для того чтобы его беседа с гауптштурмфюрером прошла в духе полного взаимопонимания и не затянулась бы за полночь, Валленштейна нужно поставить в зависимое и унизительное для него положение. Поэтому они и продемонстрировали свой великолепный фокус со стулом. Один подсекает клиента, а второй ловит его на стул, придавливая руками за плечи. Эффектно, унизительно и без телесных повреждений. Извольте, клиент к беседе готов.
       Они ошибались.
       Рауль не был "готов".
       Он был спокоен, и сам удивлялся своему спокойствию и выдержке. К тому, что время отсчитывает последние часы, а возможно, и минуты его жизни он отнесся без душевного содрогания.
       -- Простите, фройлен, чем обязан такому вниманию с вашей стороны и со стороны ваших друзей?
       Марта улыбнулась ему как старому другу.
       -- Как же, господин Валленштейн! Все мы, -- Марта повела рукой, показывая на костоломов. -- Все мы -- ваши самые горячие поклонники. Мы всегда с пристальным интересом читаем ваши глубокие статьи и с нетерпением ждем следующих публикаций.
       И, заметив недоверие в глазах собеседника, обратилась к эсэсовцам:
       -- Вы читаете?
       Те издали звук "кхм" и откашлялись в кулак.
       -- Вот видите, -- продолжила Марта. -- Они читают. Не обращайте внимания на то, что они так лаконично выражают свои мысли. Это они от смущения. Они впервые видят вот так вот, рядом, человека вашего ума и масштаба и ужасно вас стесняются. Даже робеют в вашем присутствии.
       Не снимая лучезарной улыбки, она перевела взгляд на костоломов.
       -- Вы ведь робеете, не так ли?
       Костоломы снова издали звук "кхм" и на этот раз не только покашляли, но и высморкались. Если они и робели от присутствия кого-то, то исключительно самой Марты. Это было совершенно ясно.
       -- Вот видите - робеют, -- снова улыбнулась Марта, -- В сущности, они безобидней котенка, только мурлыкать не умеют и молоко пить разучились. И если их не выводить из себя, то они никого и пальцем не тронут. Ведь верно, ребята?
       Ребята печально вздохнули.
       -- А что вас может вывести из себя? А, мальчики?
       Сообразив, что нужно подыграть, Кользиг промычал:
       -- Не знаю, как кого, а меня бесит, когда кто-то не понимает, о чем идет речь и что от него хотят.
       В подтверждение своих слов он припечатал кулаком о ладонь, как бы желая показать, насколько сильно его расстраивает чужая непонятливость.
       Звук получился громким.
       -- А что от меня хотят? -- принимая игру, Валленштейн улыбнулся Марте не менее приятной улыбкой.
       Казалось, Валленштейна совсем не смущало, что совсем близко от него, так близко, что их колени соприкасались, сидит его друг и выглядит не совсем обычно для своего служебного положения,
       Будто так и надо.
       -- О, сущие пустяки, господин Валленштейн. Нас попросили передать вам приглашение посетить Берлин с визитом. Разумеется, неофициальным. Поэтому, в свою очередь, я и мои друзья предлагаем вам совершить увлекательное путешествие в Тысячелетний Рейх, а мы составим вам компанию и постараемся, что бы вам не было скучно в пути.
       -- А если я откажусь, сославшись на занятость? - Валленштейн продолжал обмениваться с Мартой улыбками.
       -- Не советую вам это делать, мой господин. Ваш друг попытался было изобразить из себя большого начальника, и что из этого получилось? Он только вывел моих слабонервных друзей из себя и сам пострадал понапрасну. Да вы посмотрите на него. Неужели вы хотите такой же участи для себя? Вы же благоразумный человек.
       Валленштейн перевел взгляд на фон Гетца. Тот сидел, стараясь нагнуть голову как можно ниже к полу, и сейчас она у него находилась почти на одном уровне с коленями.
       -- Что вы, фройлен, -- запротестовал Валленштейн. -- Я и сам давно мечтал посетить Берлин. Чудесный город. Надеюсь, Унтер-ден-Линден все так же красива?
       -- Красива, -- успокоила его фройлен. -- Только вам вряд ли удастся ее рассмотреть.
       -- Что так? Визит будет насыщен культурной программой и протокольными мероприятиями?
       -- Насчет культурной программы ничего не могу сказать определенного, а вот протокольных мероприятий будет достаточно. Боюсь, у наших следователей не хватит бланков протоколов, чтобы записать ваши правдивые показания. Вы ведь не собираетесь врать следователям?
       -- Конечно, нет. А что их интересует?
       -- А вы не догадываетесь?
       -- Честно - нет. Я в сильнейшем недоумении. Каким образом, находясь на территории нейтрального и дружественного Германии Шведского Королевства, я смог преступить законы Рейха?
       -- Обыкновенно, -- терпеливо пояснила Марта. -- Вы прибыли на территорию Рейха и на ней нарушили его законы.
       -- Вот как? Интересно.
       -- Посмотрите, -- Марта положила перед Валленштейном лист бумаги. -- Видите, это копия справки из пункта пограничного контроля в Копенгагене. Смотрите, тут написано, что тринадцатого марта сего года вы прибыли через порт Копенгагена на территорию Рейха, а семнадцатого марта через тот же порт покинули ее. Припоминаете?
       -- А-а-а, -- потянул Валленштейн. -- Да-да. Что-то такое действительно было. И что же, позвольте спросить, я нарушил? Официально, в установленном месте, пройдя пограничный контроль и таможенный досмотр, я пересек границу. Так же официально пересек ее в обратном направлении. Я не болтался по морю на катере контрабандистов, не подплывал к берегам на подводной лодке и не покидал борт самолета с парашютом, для того чтобы попасть в Рейх. В этом самом посольстве менее двух месяцев назад мне дали въездную визу, по которой я приехал в Рейх совершенно легально.
       -- А с какой целью?
       -- С какой целью? - переспросил Валленштейн.
       -- Да бросьте вы дурака-то валять! Ваш немецкий знакомый...
       -- Это какой же?
       -- Штурмбанфюрер Бек.
       -- Ах, этот ублюдок из Освенцима...
       -- Господин Валленштейн, -- Марта подняла пальчик. -- Я вас убедительно прошу быть сдержанней в оценке людей. Штурмбанфюрер Бек принадлежит к той же организации, что и мы...
       -- СС, как я догадываюсь?
       -- СС, -- кивнула Марта, -- А его дядя...
       -- Против его дяди я ничего не имею. Итак, если я вас правильно понял, вы хотите меня похитить и доставить к Гиммлеру?
       -- Вы нас поняли почти правильно. Только не к Гиммлеру, а к бригаденфюреру Шелленбергу. Он очень интересуется ходом ваших переговоров с русскими.
       -- А если я откажусь?..
       -- Ай-яй-яй, господин Валленштейн, -- укоризненно покачала головой Марта. -- А мне показалось что мы с вами почти договорились. Вы даже сами выразили желание поехать в Берлин.
       -- Да-да, извините, я забыл. И как будет проходить наше путешествие?
       -- Обыкновенно. Мы все дружно сядем в посольскую машину и поедем в Мальме. Посольский флажок на радиаторе защитит нас от проверок документов, а вы пообещаете вести себя в пути, особенно на пароме, прилично. Тогда вам не будет причинено никаких неудобств, ручаюсь вам за это.
       -- Вам трудно отказать, настолько вы убедительны.
       -- Вот и отлично. Уверена, что ваше пребывание в Рейхе будет не только приятным, но и весьма полезным для вас и вашей дальнейшей карьеры журналиста.
       -- Так что вы там говорили насчет кофе? Он у вас настоящий или эрзац из моркови и картофельной ботвы?
      
       Когда стало темнеть, Бехер подогнал машину вплотную к парадному, а Кользиг позаботился о том, чтобы в посольских коридорах не было посторонних и любопытных. Фон Гетцу так и не дали переодеться и привести себя в порядок. Вместо этого его сковали одними наручниками с Валленштейном и едва ли не грубо запихнули обоих в салон. Марта села на переднее сиденье рядом с водителем, Бехер - за руль, а Кользиг, закрыв дверцы, сел последним на заднее сиденье, рядом с фон Гетцем и Валленштейном.
       -- Стреляю без предупреждения, -- угрюмо предостерег он. -- Сидеть тихо, окошко не опускать.
       Машина тронулась и покатила по улицам красивого города, будто сошедшего со страниц старинных волшебных сказок. За стеклами темнело. Зажигались первые фонари. Прохожих было немного. Наступил тот самый час, когда дневная жизнь закончилась, а ночная еще не началась. И тем немногим прохожим, которых машина пропускала на перекрестках, не было никакого дела до оберст-лейтенанта и до волонтера Международного Красного Креста, так легко арестованных службой СД в самом центре столицы нейтрального государства. До Берлина оставалось около двух суток пути, им надлежало остаться последними спокойными сутками в их жизни.
       Фон Гетца ждал конвейер допросов с устрашением, военный трибунал и смертная казнь, а что ждало Валленштейна, не знал никто: ни Марта, ни Бехер с Кользигом, ни даже Шелленберг. Если фон Гетц для Шелленберга был отработанный материал, который оставалось только выпотрошить и получить от него улики на Канариса и на Геринга, после чего скинуть в кювет, то с Валленштейном дело обстояло сложнее.
       Если Валленштейн откажется от сотрудничества, то после применения допроса с устрашением можно будет заставить его продиктовать по телефону статью в английские и американские газеты, с которыми он сотрудничал. Статья станет сенсацией немедленно после публикации. Шутка ли?! Русские снюхались с гитлеровцами за спиной доверчивых англичан и американцев и ведут переговоры о заключении сепаратного мира! Сталин на весь мир объявил о роспуске Коминтерна, и это станет прямым подтверждением тому, что переговоры имели место быть и русские выполнили предварительное условие, которое выдвинули немцы. А то, что статья появится за подписью человека, известного своими антифашистскими взглядами, придаст ей еще больший вес и правдивость в глазах общественности.
       Это будет бомба.
       Но одна бомба хорошо, а вагон бомб - еще лучше. Если Шелленбергу удалось бы склонить Валленштейна к сотрудничеству с VI Управлением РСХА, то мог бы получиться очень красивый вальс. Еврей-полукровка, известный журналист, волонтер МКК да вдобавок еще отпрыск главы банкирского дома с широкими связями не только на Уолл-стрит, но и во всем мире, где имеют хождение деньги. Такой человек поистине бесценен на службе у политической разведки. Шелленберг мог бы завалить его интереснейшими фактами - только успевай писать свои статьи и рассылать их по газетам. Не будь дураком, и VI Управление позаботится о твоей карьере. Только дай согласие на сотрудничество, и самые жареные факты из современной закулисной политики в твоем распоряжении. С именами, датами и суммами. С указанием когда, кто, сколько, за что и кому передал или пообещал. Если бы Валленштейн согласился работать с Шелленбергом, то бригаденфюрер не пожалел бы никаких сил и средств, но вывел бы Валленштейна в первую десятку имен мировой журналистики. Этой десятке, кстати, и деньги платят совсем другие. И не только редакторы платят, но и заинтересованные лица "стимулируют". Так что сотрудничество обещало быть взаимовыгодным. Валленштейну - слава и деньги, а Шелленбергу -- возможность время от времени будоражить мировую общественность сенсационными бомбами. Если десять раз подряд дать в печать достоверную, тридцать три раза проверенную информацию, то никто и не усомнится в правдивости той "утки" которая пойдет как тема дня на одиннадцатый раз.
       Только бы Валленштейн не свалял дурака и не встал бы в позу борца с гитлеровским режимом.
       Между тем, машина выехала за город. Ее мерный ход навевал бы дрему, отправляйся они на пикник. Но ехали они отнюдь не на прогулку, поэтому, сон не шел ни к кому.
       Бехер вел машину и ему нельзя было отвлекаться от дороги.
       Кользиг охранял арестованных, и ему нельзя было ослаблять бдительность. Он и не ослаблял, ожидая от фон Гетца и Валленштейна попыток освободиться или подать знак кому-нибудь случайному, и был готов немедленно и жестко пресечь эти попытки.
       Марта думала о приятном. О том, что после выполнения задания, после того как она доставит обоих арестованных в Берлин и представит их Шелленбергу, ее наверняка наградят. Может быть, даже повысят в звании. А может быть, даже выпишут небольшую премию. Деньги сейчас очень пригодились бы. Еще она думала о том, кого пришлют на место фон Гетца и за кем она теперь будет присматривать. Фон Гетц был вояка, совершенно неискушенный в дипломатии, хоть и хороший начальник. Он не мучил ее придирками, не гонял по магазинам, не оставлял на сверхурочную и не заставлял спать с собой.
       Ну и дурак, что не заставлял. Марта могла бы ему многое показать в постели.
       Фон Гетц беззвучно плакал. Сегодня его унизили так, как никто и никогда в жизни его не унижал. Ему наглядно показали, что никакой он не оберст-лейтенант, а ничтожный червяк, пыль на ботинках эсэсовцев, которые, к тому же, намного ниже его по званию. Ничего хорошего в Берлине он для себя не ждал, и падение с высоты служебного положения казалось ему стремительным и катастрофическим. Жизнь его кончена.
       Он сам для себя так решил.
       Он сам для себя решил, что не вынесет унижения военного трибунала и, не дожидаясь мучительных допросов, повесится в камере, едва только его оставят одного. Или вскроет вены, если найдет чем.
       Самые сложные мысли были у Валленштейна.
       Под мерное покачивание мягких рессор он прокручивал в голове события последних часов и уходил в своих умозаключениях все дальше.
       "Обидно, -- думалось ему. -- Дал так глупо заманить себя в ловушку. И Конрад тоже хорош. Не мог подать знак по телефону. Хоть бы кашлянул в трубку или заикнулся. Нет, звонил, приглашал, говорил ровным голосом. Не стоит судить его строго. По всему видно, что эти два мордоворота над ним усердно потрудились. А как бы я себя повел на его месте? Смог бы я предупредить или подать знак? Вряд ли. Поэтому не стоит обижаться на фон Гетца. Его просто сломали. По телефону со мной говорил не он, а его страх и его боль".
       Валленштейн посмотрел на фон Гетца. Тот задремал под убаюкивающий ход машины.
       "Не жалко умирать, -- продолжил свои мысли Валленштейн. -- Даже почему-то не страшно. Вот уж не думал, что окажусь таким героем. Жалко, что так глупо и неожиданно. Много ли я успел сделать за свои тридцать четыре года? Пожалуй, всего одно настоящее дело. Нет, Даже два.
       Черт с ними с переговорами и с тем, что они провалились, но зато мы вчетвером -- я, фон Гетц, Штейн и Тиму -- ближе всех в Европе и во всем мире подошли к возможности заключения мира между Рейхом и СССР. Еще неделю назад этот мир был реальностью. Не просто фантастическим прожектом, а вполне вероятной и даже необходимой для обеих стран возможностью прекратить чудовищное кровопролитие и сохранить жизни миллионам здоровых мужчин. И Сталин, и немцы выполнили предварительные условия перед началом переговоров и тем самым показали и подтвердили свою заинтересованность в заключении такого мира. Пусть сам мир не был заключен, но мы четверо сделали все от нас зависящее для его заключения. И не на нас лежит вина за прекращение переговоров и продолжение войны. Пусть это лежит на совести правителей.
       Зато мы спасли от смерти сорок семь евреев. А это уже немало. Это не просто сорок семь жизней. Каждый из них сможет дать новую жизнь или воспитать уже рожденных детей. Если бы каждый человек в Германии, СССР, Великобритании, Франции спас бы сорок семь себе подобных, то никакой войны никогда не могло бы произойти! А если бы она началась, то через пять минут была бы прекращена, потому что все бросились бы спасть друг друга и воевать было бы некому. И тогда никой Сталин и никакой Гитлер не смогли бы удержаться у власти".
       Мысль эта увлекла и воодушевила Валленштейна. Он почувствовал себя едва ли не Джордано Бруно, кладущим свою жизнь на алтарь грядущего счастья человечества. Настроение его переключилось на возвышенный и поэтический лад, но вскоре снова вошло в русло привычной рассудительности.
       Умирать, исполнив свой долг перед человечеством, было не страшно, но как-то не хотелось.
       Внезапно его осенило -- его не убьют! Не для того его похищали, чтобы прикончить в Берлине. Лишить его жизни можно было бы и в Стокгольме без лишних хлопот, связанных с доставкой в столицу Третьего Рейха. Прокрутив в голове ситуацию, он решил, что его везут для того, чтобы предложить сделку. Какую? Чем он мог быть интересен для СД? Версию о похищении с целью выкупа он откинул сразу же. От отца он знал, что СС в глубочайшей тайне печатает фальшивые доллары, фунты и рубли, восполняя потребность в валюте. Поэтому все банковские отделения Валленштейна-старшего с большой осторожностью относились к операциям с немецкими фирмами, опасаясь зачисления на счета поддельных купюр.
       "Переговоры с русскими? Маловероятно, что о них мог кто-нибудь узнать. Даже если бы и узнали, то что интересного я могу сообщить о них? Что немцы освободили евреев из Освенцима, а Сталин распустил Коминтерн? Так это уже ни для кого не секрет. О роспуске Коминтерна было объявлено на весь мир, а евреев отпустили вполне официально и даже помогли переправить их в Швецию. Вряд ли такое могло произойти без помощи СС.
       Моя деятельность в качестве волонтера Международного Красного Креста? Это вообще смешно. МКК оказывал посильную помощь всем воюющим странам. Глупо предъявлять обвинение в сотрудничестве с англичанами, если в вопросе о военнопленных с германскими властями Международный Красный Крест сотрудничал намного интенсивнее. Хотя бы потому, что немцы захватывали больше пленных. С этой стороны опасности ждать не приходится.
       Тогда что? Что может интересовать бригаденфюрера Шелленберга? Мои связи в Англии и Швейцарии? Возможно, но при хорошей работе политической разведки у немцев там должно быть полно своих людей. Зачем я-то мог понадобиться? Ясно только одно - то, что меня везут для беседы, а не для расправы и жизни моей ничего не угрожает. По крайней мере пока. И эти трое будут пылинки с меня сдувать до тех пор, пока не доставят в Берлин".
       Валленштейн успокоился, откинулся на спинку сиденья, свободной рукой надвинул шляпу на глаза и начал засыпать.
       "Силы мне еще понадобятся", -- рассудил он.
       Кользиг странно посмотрел на него, удивляясь выдержке, которую он никак не ожидал увидеть в изнеженном отпрыске банкиров, тем более в еврее, но ничего не сказал. Из-под шляпы Валленштейна послышалось ровное и глубокое дыхание. Рауль спал.
       Наступившая северная летняя ночь была светлой. Солнце, закатившись за горизонт, продолжало освещать небо, отражаясь от облаков. Бехер даже не стал включать фары, дорогу было прекрасно видно. Наступило то время суток, которые древние славяне называли "морок", когда краски не ярки и звуки не резки. Вокруг, на сколько хватало взгляда, никого не было. Только черная лакированная машина с красным флажком на радиаторе на предельной скорости неслась на юго-запад по Королевской дороге. Никто ее не обгонял, и никто не попадался навстречу. Дорога была пуста.
       Фон Гетц дремал, потрясенный и раздавленный арестом и подчеркнуто грубым обхождением. Валленштейн спал, сохраняя силы для предстоящей беседы с Шелленбергом. Беседа не обещала быть ни легкой, ни приятной, поэтому силы были очень нужны Раулю. Бехер следил за дорогой, удерживая руль одной рукой. Кользиг время от времени подозрительно поглядывал на арестованных, но не замечал в них ни малейшей попытки освободиться. Они вели себя смирно.
       Марта, повернув зеркало заднего вида к себе, то и дело смотрелась в него, представляя, какие туфли ей надеть и какую прическу сделать, чтобы локон как бы невзначай выбился из-под пилотки, когда ее будет поздравлять рейхсфюрер. Она представила как руки рейхсфюрера приколют ей на грудь Железный крест, невольно поправила бюстгальтер и нашла, что это будет эротично. Мужские руки, женская грудь под черным мундиром и красивый такой крестик. А красно-бело-черная ленточка будет очень идти к черному мундиру СД. Жаль, что так редко его приходится надевать. Он ей так идет, особенно с черными туфлями на высокой шпильке, запрещенной уставом.
       Путешествие протекало спокойно и буднично. За всю дорогу никто не сказал ни одного слова. В Линдчепинге Бехер заправил машину. Выехав за город, эсэсовцы сделали остановку, чтобы размять ноги и оправиться. Кользиг из соображений безопасности не стал разлучать арестованных. Фон Гетц с Валленштейном, прикованные друг к другу, подойдя к кусту для облегчения, старательно смотрели в разные стороны, делая каждый свое дело. Размявшись, все продолжили движение к Рейху, занятые каждый своими мыслями.
       Через несколько часов, подъезжая к Лунду, Бехер сказал первую фразу за всю ночь:
       -- Как-то все это подозрительно.
       -- Что - "это"? - повернулась к нему Марта.
       -- Как-то все спокойно прошло. Без срывов.
       -- Постучи по дереву.
       Бехер стукнул костяшками пальцев по приборному щитку.
       -- Подозрительно все это, -- не унимался он. -- И эти ведут себя подозрительно. Не кричат, не уговаривают, не пытаются нас подкупить. Сидят себе... Спят.
       -- Постучи по дереву, -- повторила Марта.
       Бехер снова стукнул по щитку.
       Они проехали и Лунд, в котором Бехер снова заправил машину, только уже никому из нее выйти было не позволено. Ночь, так и не давшая темноты, переходила в утро. Серый сумрак окрашивался цветами. Начинали щебетать птицы. Стали просыпаться обыватели. Не стоило привлекать к себе внимание, да и до Мальме было уже рукой подать, считанные минуты езды. Предстоял самый ответственный и опасный участок - пересечение границы на пароме. За прибытие в Копенгаген можно было не беспокоиться. Датчане, ошеломленные тем, что их крохотное королевство было оккупировано Германией в течение суток, вели себя тише мышей. Жетон СД мог нагнать страху на целое пароходство. Вдобавок в порту Копенгагена постоянно находились немецкие военные патрули и агенты СД в штатском. Если бы возникла непредвиденная заминка при въезде в Рейх, Марта просто арестовала бы все руководство порта, таможни и пограничной стражи, посадив их в местную тюрьму до выяснения обстоятельств. То есть навсегда. Выполняя приказ самого Шелленберга, она имела на это все полномочия, и местное отделение гестапо ей только помогло бы в этом. Но вот Мальме... Это - Швеция. Хоть и дружественное Германии, но нейтральное государство. Напролом тут действовать нельзя. Нужно быть предельно вежливыми и максимально корректными с нейтралами, чтобы своими необдуманными действиями не спровоцировать дипломатический скандал. Тогда - прощай, карьера, Железный крест и туфли на высокой шпильке. Хорошо еще, если Шелленберг разрешит вернуться рядовой проституткой в салон Китти. А если нет, то придется идти на фабрику шить парашюты, чтобы заработать себе на пропитание и на кров.
      
      
       III
      
      
       1 июня 1942 года. Москва
      
       -- Сукин сын! Сукин сын! Сукин сын! - повторял Головин, сидя в своем кабинете.
       Известие об отказе Штейна возвратиться в СССР огорошило его. Подобно Сфинксу, он положил обе руки на свой рабочий стол и бессмысленными глазами смотрел в пустой лист бумаги, будто надеялся прочесть на нем подсказку, выход из того щекотливого положения, в котором он теперь оказался. Почти физически Головин почувствовал сейчас холодное и страшное дыхание СМЕРШа на своем голом затылке, представил лицо Аббакумова, и ему стало совсем нехорошо. Уж кто-кто, а Аббакумов-то допрашивать умеет, и уж Филиппа-то Ильича он будет допрашивать с особым рвением и удовольствием. Как же! Конкурент. На одном поле топчутся. Сколько раз Филипп Ильич наступал на ноги "аббакумовцам"? То-то. Жаловаться не на кого и некому. Дознается Аббакумов до истины. Как Бог свят дознается. И уж тогда... Даже представить страшно.
       Застрелиться, что ли? Навсегда унести с собой государственную тайну в могилу. И все тогда будет шито-крыто. Только какой от этого толк? Этот сукин сын Штейн останется разгуливать по белу свету. Еще и посмеется над генералом. Застрелился, мол, как влюбленный гимназист.
       "Сукин сын! Сукин сын! -- стучало в голове. -- Это же надо! Какую моду взяли - от командиров бегать! Получил приказ вернуться - вернись. И умри по приказу старшего начальника. Воспитал подлеца! Вырастил погибель на свою голову! Еще неизвестно, где он вынырнет. Нет, вы полюбуйтесь, какой подлец! Взял и сбежал. Драпанул. Дал тягу".
       Тут Головин остановил сам себя.
       "А чего это, собственно, я на него накинулся? Ну, сбежал. Ну и что? А я сам разве не сбежал бы? Не зря я его больше десяти лет натаскивал. Научился думать подполковник. Сумел меня просчитать. Понял, что не жилец он на этом свете по возвращении, вот и сиганул. Вот только куда? К кому? Тут даже думать нечего. Либо к америкосам, либо к англичашкам. Не в Бразилию же он подался. В Бразилии ему делать нечего, разве что кофе на плантациях собирать. Вместе с неграми. Никому он там не нужен. Его связи, знания и опыт нужны тут, в Европе. Только тут он сможет их продать с выгодой для себя. Вот только интересно, кому именно он предложил свои услуги? Я лично побежал бы к англичанам. Они знают толк в разведке. Хотя это может быть опасно. Черчилль со Сталиным приходят во все больший восторг друг от друга. Англичане могут выдать, если советская сторона невзначай этого потребует. Значит, к америкосам? У них вообще нет никакой разведки. Кому он там нужен? Кого он там может заинтересовать? Ладно, к кому бы он ни ушел - объявится. Не так уж много в Европе места, чтобы можно было затеряться. Непременно объявится. Так или иначе проявит себя. Вот только как его выкурить из посольства? Не штурмом же его брать? Союзники, все-таки. Послать чистильщика? А что чистильщик сможет сделать? Под видом бакалейщика прокрасться в посольство и ликвидировать там Штейна? Утопия. Мечты идиота. Если он мотанул к союзникам и назвал свою должность, то его сейчас охраняют как главу государства. Нечего и думать, чтобы чужой человек смог к нему подобраться. Хотя добрался же Рамон Меркадер до Троцкого. Чуть ли не на глазах у полицейских пристукнул дедушку. А того ведь тоже охраняли.
       Тройным кольцом!
       Проворонили...
       Только Троцкого кто охранял? Латиносы. Глупая, хвастливая, горячая, любвеобильная, никчемная раса. Бабуины. Англосаксы не прохлопают. Но ничего, ничего... Где-нибудь, товарищ Штейн, ты обязательно всплывешь. Отныне, товарищ мой дорогой Штейн, нам с тобой двоим тесно в этом мире. Слишком много ты знаешь, голубь мой сизокрылый. Плачет по тебе чистильщик. Только приступи к активным действиям, только высуни свой нос из норы..."
       Размышления генерала прервал телефонный звонок. Черный аппарат с блестящим диском разливался пронзительным звонком.
       -- Головин, -- генерал снял трубку.
       -- Филипп Ильич? - обрадовался кто-то.
       -- Головин слушает, -- Филипп Ильич не разделял радости собеседника, чей голос показался ему неприятно знакомым.
       -- Рукомойников тебя отвлекает от работы. Встретиться бы.
       Павел Сергеевич Рукомойников служил совсем в другом ведомстве - НКВД СССР - и чем его мог заинтересовать армейский генерал, было не совсем понятно. Рукомойников никогда не сделал ни Филиппу Ильичу, ни его подчиненным ни одной подлости, ни разу не доставил беспокойства, но Головин не любил его. Сам не сторонник политесов, фраков и белых лайковых перчаток, Головин считал рукомойниковские методы работы излишне дерзкими и слишком прямолинейными. У него были все основания для такого мнения. Старший майор госбезопасности Рукомойников служил начальником отдела в Первом Главном Управлении НКВД СССР. Это был не просто лучший диверсант Советского Союза, но и первейший головорез в Европе. Отто Скорцени и английские прославленные коммандос по сравнению с Пашей Рукомойниковым -- просто агнцы. Известность свою они приобрели в результате ряда неудачных операций, когда их деятельность невозможно было скрыть. Паша, как его за глаза звали в центральном аппарате НКВД СССР, проколов не допускал и следов своей работы не оставлял. Про таких говорят: "Ему человека убить - как муху зарезать". Уж сколько кровушки врагов советской власти пролил Павел Сергеевич - то тайна между ним и Богом. Даже его начальство не знало хотя бы приблизительного количества приговоров, приведенных им в исполнение во время зарубежных командировок. Вдобавок Рукомойников был энтузиастом своего дела и работу свою старался выполнять ударно, по-стахановски. Если можно так сказать, из командировок он обязательно возвращался с выполненным заданием и перевыполненным планом, оставляя в Европе еще немного покойников сверх нормы. Просто из любви к искусству. Поэтому в послужной список Рукомойникова вошли не все задания, выполненные им.
       Головин не без оснований полагал, что Рамон Меркадер каким-то образом связан с Рукомойниковым. И он был прав, потому что именно Рукомойников разыскал этого испанского коммуниста и больше года, шаг за шагом готовил его к вербовке и к выполнению своей великой миссии. За выполнение задания тот станет Героем Советского Союза. Но не сразу, а в 1960 году. После отбытия двадцатилетнего заключения за убийство.
       Встречаться с Рукомойниковым было неприятно, уклоняться от встречи - опасно и глупо. Неизвестно, где, в какой подворотне Павел Сергеевич подловит тебя, чтобы побеседовать, раз так уж ему так припекло.
       -- Когда? Где? - уточнил Головин.
       -- Через час. На Цветном.
       -- Добро. Номер моей машины...
       -- Я знаю. До встречи.
       Головин нажал на рычаг аппарата и набрал номер гаража.
       В машине он размышлял, как ему лучше прихлопнуть Штейна, как наверняка разыскать его в Европе, потому что жить, зная, что носитель важной и опасной для тебя информации не просто где-то дышит, но живет бесконтрольно и непредсказуемо, было никак невозможно.
       В условленное время со стороны Трубной площади показался Рукомойников в синих галифе, заправленных в начищенные яловые сапоги, в форменной фуражке с синим околышем и в новенькой гимнастерке с ромбиками старшего майора государственной безопасности в петлицах. Своей широкоплечей фигурой он скорее походил на циркового атлета, нежели на диверсанта. Лицо его можно было назвать красивым, даже породистым. Высокий лоб, густые брови вразлет, умные глаза, прямой нос, мягко очерченный подбородок делали Рукомойникова похожим на избалованного славой и поклонницами оперного баритона или киноартиста, но никак не на беспощадного и хладнокровного исполнителя приговоров. Главным украшением, главным козырем Павла Сергеевича была широкая, открытая улыбка, располагавшая к нему людей и вводящая их в заблуждение относительно характера и наклонностей старшего майора госбезопасности.
       "Не зря он все-таки бабам нравится, -- подумал Головин, идя навстречу Рукомойникову. -- Прямо млеют от него".
       Они поздоровались и не торопясь двинулись по бульвару. Головин не знал, чем он мог заинтересовать госбезопасность, а Рукомойников хотел подойти к делу мягко и деликатно, но заготовленные заранее слова сейчас не годились. Улыбчивый Рукомойников готовил их для улыбчивого же Головина. А сейчас у генерала был такой вид, будто он только что вернулся с похорон близкого родственника. Шутки и прибаутки сейчас были неуместны.
       Наконец, после того как они неспешно прошлись метров двести по бульвару, храня молчание, Головин не выдержал.
       -- Ты меня сюда вытащил, чтобы просто погулять по летней Москве?
       Рукомойников на секунду смешался, но тут же ответил:
       -- Что ты, Филипп Ильич! Разве ж я по пустякам стал бы тебя отвлекать от государственных дел?!
       -- Тогда вываливай, что у тебя ко мне. Времени нет на пешие прогулки.
       -- Я слышал, Филипп Ильич, у тебя неприятности?
       Головин повернул голову в сторону Рукомойникова. Тот улыбался своей приятной улыбкой и говорил, казалось, без всякого подвоха и задней мысли, будто не он нанес сейчас сильный удар в самое чувствительное место Филиппа Ильича.
       -- Нет, -- хмуро ответил Головин. -- У меня все в порядке.
       А про себя подумал: "Дурные вести быстро летят, черт возьми! Но как этот проходимец мог что-то пронюхать?! Морда чекистская. Интересно, что же именно он знает?"
       -- И служба нравится? И с работой справляешься?..-- все так же улыбаясь, ворковал Рукомойников.
       -- ...и у начальства на хорошем счету, -- в тон ему закончил фразу Головин.
       -- И никто из твоих людей никуда не убегал позавчера? - ласково уточнил Павел Сергеевич, не меняя интонации.
       Головин встал, поднял тяжелый взгляд и пристально посмотрел в глаза Рукомойникову.
       -- Не твое собачье дело, -- вполголоса с угрозой процедил он.
       -- Ну-ну-ну, Филипп Ильич. Зачем так грубо и эмоционально? Все хорошо. Ничего страшного не случилось. Во всем Советском Союзе никто кроме нас двоих не знает о том, что у тебя произошел прокол и от тебя сбежал агент. Как молодой альфонс от потасканной любовницы. Пусть и дальше никто ничего не знает. Зачем зря шухер поднимать? Я не стал регистрировать сообщение о бегстве Штейна. Вдобавок сообщение это пришло от моего агента на мое имя и зашифровано было моим личным шифром, ключа от которого у шифровальщиков НКВД нет. Так что все в порядке.
       Череп Головина покрылся испариной. Этот палач в энкавэдэшной форме, кажется, посадил его, генерала, на крючок. И если он знает хоть что-то о подлинной миссии Штейна в Стокгольме, то в скором времени Филиппу Ильичу точно предстоит близкое и неприятное знакомство с Аббакумовым и его ребятами.
       -- Чего ты хочешь? - все так же глядя в глаза Рукомойникову, но уже спокойно спросил он.
       -- Немногого. Я не стану тебя склонять к сотрудничеству с органами, пользуясь тем, что ты попал впросак. Не стану плясать на твоих костях и злорадствовать по поводу твоей неудачи. Работа есть работа. С кем не бывает. Но я хочу, чтобы ты передал мне этого агента и навсегда забыл о нем.
       -- Штейна?
       -- Именно его.
       -- Это очень хороший агент.
       -- Тем более. Дураков не держим-с.
       -- Это невозможно. Штейн был в большой игре.
       -- Об этом я догадываюсь.
       -- Он не может больше оставаться на свободе и без контроля. Он опасен.
       -- Для кого? Для тебя, Филипп Ильич? - Рукомойников снова очаровательно улыбнулся.
       -- Для СССР. Для Сталина. Для его отношений с Черчиллем и Рузвельтом. Пока Штейн жив, нельзя быть спокойным за эти отношения.
       -- И ты собираешься его зачистить?
       -- Разумеется.
       -- И не жалко парня?
       -- Жалко. Как родного жалко. Больше десяти лет мы с ним в одной упряжке прослужили. У меня второго такого нет. Но и выбора тоже нет.
       -- Есть, -- возразил Рукомойников. -- Всегда есть выбор.
       -- Это какой же?
       -- Я предлагаю тебе, Филипп Ильич, заключить со мной сделку.
       -- Сделку?
       -- Ну да. Сделку.
       -- И что же ты можешь мне предложить?
       -- Многое. Во-первых, я уже сказал, что не склоняю тебя к сотрудничеству с нашей организацией. Во-вторых, могу дать тебе слово, что ни Берия, ни Аббакумов, ни Меркулов, ни Кобулов не узнают ни о нашем с тобой разговоре, ни о том неприятном происшествии, которое произошло позавчера в Стокгольме. В-третьих, сообщение о бегстве Штейна не будет зарегистрировано ни в одном журнале НКВД. Будем считать, что он погиб по неосторожности при исполнении приговора в отношении Синяева. Таким образом, мы просто выводим Штейна за скобки, и ты можешь продолжать и дальше работать, спокойно заниматься своими служебными обязанностями.
       -- Это невозможно. Штейн опасен. Это был мой лучший сотрудник. Самый умный. Самый опытный. Он сумел просчитать даже меня. Сумел понять ход моих мыслей.
       -- Тем больше причин оставить его в покое. Пусть живет.
       -- Ты не представляешь, сколько вреда он может нам принести!
       -- А сколько пользы? Сам же признал, что это твой лучший сотрудник. Чтобы воспитать второго такого же, десять лет надо. А мы таким временем не располагаем. Не дело это - зачищать толковых агентов. Отдай его мне. Я лично буду его курировать.
       -- Тебе-то какой интерес? Или он - твой паренек? На двух хозяев работал?
       Поняв, куда клонит Головин, Рукомойников тут же успокоил его:
       -- Зачем же так плохо думать о своих ближайших помощниках? Не думай о нем так плохо. Штейн, насколько мне известно, никогда не сотрудничал с госбезопасностью, хотя наш человек в Стокгольме еще до войны пытался его вербануть. Но Штейн не поддался ни на угрозы, ни на сладкие посулы. Успокойся, Филипп Ильич. Штейн никогда не таскал информацию от тебя ни мне, ни моим коллегам.
       -- Как же ты узнал о том, что он сбежал?
       -- Ну, у нас свои возможности. В Стокгольме не только твои люди сидят.
       Они не спеша продолжали прогуливаться по Цветному.
       К стенам домов то тут, то там жались герои битвы за Москву - калеки-инвалиды, демобилизованные из госпиталей по ранению. Кто без руки, кто без ноги, а кто и без обеих, они пытались заработать на продление своего бесполезного и беспросветного бытия. Кто-то торговал махоркой и папиросами в россыпь. Кто-то предлагал купить у него с рук обрез и две обоймы патронов к нему. Одноногий инвалид, поигрывая сапожными щетками, приглашал граждан почистить обувь. Ослепший матрос с обгорелым страшным лицом, подыгрывая себе на визгливой тальянке, пел жалостливые песни, собирая с прохожих мелочь в пыльную и засаленную бескозырку, лежавшую подле него прямо на асфальте.
       Безногий инвалид с медалью на линялой гимнастерке, пьяненький с самого утра, ничем не торговал и ничего не предлагал. Он молча собирал дань в мятую пилотку без звездочки. Голубые, васильковые глаза обезноженного солдата смотрели на мир с грязного, заросшего жесткой щетиной лица с пронзительной тоской по своей загубленной жизни. Эти недавние солдаты, выброшенные из смертельных боев в мирную жизнь беспомощными обрубками человеческой плоти, еще никак не могли осознать всю глубину той пропасти, в которую они летели и все не могли достичь дна. Они никак не могли понять всего ужаса своего положения и не могли смириться с ним, найти самих себя в новом своем состоянии. Отработанный материал, неизбежные отходы войны, они стали не нужны своему государству. Неспособные больше к ударному труду ни в колхозе, ни на производстве, они стали обузой для той власти, чьей волей были брошены в огонь и дым сражения. Для той самой власти, засевшей в Кремле, которую они защитили минувшей студеной зимой сорок первого года. Защитили ценой своей отныне и навсегда проклятой жизни.
       Еще долгих три года будут приходить они с той стороны, где заходит солнце, страшные, увечные, беспомощные, чаще всего пьяные, вызывающие жалость и омерзение.
       Лишние.
       Лишние, от слова "лихо", с лихвой доставшегося каждому из них, навалившегося тяжким грузом и подмявшего их под себя. Они заполнят собой рынки, перекрестки и электрички, станут живым и ненужным укором для всех - взрослых и детей, воевавших и не воевавших, но уцелевших. Миллионами они рассеются по огромной и счастливой Стране Советов, приводя в смятение выживших и переждавших и доставляя неприятные хлопоты милиции. Из миллионов солдат-инвалидов смерть выкосит одну треть в первые же пять лет после Победы. Еще одну треть - во вторые пять лет. Они будут умирать тихо и незаметно, как осенью умирает полевая трава, не срезанная косой и не полегшая под градом летом. Часто от старых ран, но чаще от дрянной сивухи. До благополучных и сытых семидесятых из миллионов дотянут лишь тысячи.
       Постовой милиционер, поставленный наблюдать за порядком, деликатно отводил начальственный взор от отребья в ношеной солдатской форме. Не положено им было тут стоять, и все приказы, законы и наставления говорили постовому, что он должен тут же схватить их за шиворот и доставить в отделение для выяснения личности и принятия решения. Но совесть говорила другое. Совесть напоминала милиционеру, что если бы не эти человеческие обрубки, торгующие и просящие милостыню у сытых москвичей, то и он сам не красовался бы сейчас, в военное время, в самом центре столицы в ремнях и при портупее с планшетом. Возможно, он разделил бы участь своих менее счастливых ростовских коллег и болтался бы на березе, высунув язык, с петлей на шее. Именно эти уродливые останки тел человеческих, еще полгода назад бывшие полноценными мужчинами и солдатами, спасли Москву и паникеров-москвичей от уничтожения беспощадной немецкой военной машиной. Спасли Мавзолей, Красную Площадь, и Кремль с засевшим в нем Сталиным и всей его бездарной камарильей. Спасли, в конечном счете, самого постового и его сытую жизнь вдали от фронта. Закон не предусматривал существования этих обрубков на московских улицах, но совесть мешала милиционеру даже посмотреть в их сторону.
       За разговором они не заметили, как сделали целый круг по бульвару и снова оказались возле машины Головина. Нужно было что-то решать. Стоять на своем до конца генералу больше не было никакого смысла: Рукомойников уже знал достаточно для того, чтобы отправить дело Головина в военный трибунал. Предварительное следствие по делу будет вести СМЕРШ, а значит, до самого трибунала Филипп Ильич может и не дожить.
       Взвесив все обстоятельства, Головин решил выторговать для себя максимум возможного.
       -- Хорошо, Павел Сергеевич. Убедил. Пусть живет.
       -- Вот и отлично! - искренне обрадовался Рукомойников.
       -- Только, сам понимаешь, подарить такого ценного сотрудника я тебе не могу. Уловил?
       -- Нет, еще не уловил.
       -- Не хочу тебе отказывать, да и Штейна, по совести сказать, жалко. Поэтому я дам тебе его, так сказать, напрокат. Уловил?
       -- Улавливаю, Филипп Ильич. А подробней?
       -- Я подаю на Штейна документы в военный трибунал. В закрытом заседании его приговорят к расстрелу, и приговор этот может быть приведен в исполнение в любой момент. Сам приговор я положу под сукно до поры, а все остальные, особенно твои коллеги-чекисты, пусть считают, как ты и предложил, что сам Штейн погиб при исполнении. Как он воскреснет из мертвых, так я у тебя его обратно и перехвачу. Договорились?
       -- А если он?..
       -- А если он заартачится или поведет себя странно, то у меня под сукном будет лежать приговор, и это будут достаточным основанием для того, чтобы послать за ним группу товарищей.
       -- Тогда договорились. По рукам?
       -- Погоди. У меня есть два условия.
       Рукомойников посмотрел вопросительно, а Головин продолжил:
       -- Во-первых, ты его ведешь лично, лично его контролируешь. Все его перемещения по миру осуществляются только под твоим контролем.
       -- Это само собой. Он уже под моим контролем.
       -- Во-вторых, чтобы нам больше не возвращаться к этому вопросу, ты мне сейчас расскажешь, когда, как и при каких обстоятельствах ты у меня этого Штейна перехватил. Чтоб на будущее мне этот случай был уроком.
       -- Ну, это совсем просто, Филипп Ильич. После этого ты отдашь мне Штейна?
       -- Обещаю.
       -- Так вот, -- начал Рукомойников. -- К большому счастью для самого Штейна, я знаком с Олегом Николаевичем намного дольше, чем ты. Мы с ним еще в детприемнике вместе были. Потом в колонии на соседних кроватях спали. А после колонии каждый пошел своим путем. Он в РККА, я -- в ОГПУ. Но занимались-то мы, в сущности, одним делом. Теряли, конечно, связь, выпускали друг друга из виду, особенно на время заграничных командировок, но отношений не прекращали. Остались такими же друзьями, какими были в колонии. Дня за четыре до того, как ты его направил в Стокгольм, Олег позвонил мне и попросил совета, как ему быть. Мы встретились тут же - на Цветном, где с тобой сейчас гуляем. Он тебя не в Стокгольме просчитал. Он тебя еще здесь просчитал. Еще в Москве он понял, что живым ты его из игры не выпустишь.
       -- Он тебе открыл, что это за игра? - встревожено спросил Головин.
       -- Нет, Филипп Ильич, не открыл. Даже не намекнул. Хорошего ты себе помощника воспитал. И голова работает, и мысли твои, будто рентген, видит насквозь, и тайны служебные хранить умеет. Он мне сказал только, что едет в краткосрочную командировку в Стокгольм и ликвидация генерала Синяева служит лишь прикрытием для его настоящей миссии. Есть еще и второе, главное задание. Куда опасней первого. И что за выполнение или невыполнение этого задания ты его в любом случае... -- Рукомойников сделал жест, будто стрелял себе в висок из пистолета.
       -- Да-а, -- протянул Головин. -- Умен Олег Николаевич, ничего не скажешь. Трудно мне теперь без него будет. Многое самому делать придется.
       -- Ну вот! - снова улыбнулся Рукомойников. -- А ты его хотел зачистить. Всегда найдется тонкая работа, которую можно доверить только самым-самым...
       -- Это все?
       -- Все, Филипп Ильич. Как на исповеди.
       -- А в Стокгольме кто за ним смотрит?
       -- Мой агент Амин. Один из самых лучших.
       -- С какого момента он взял Штейна под контроль?
       -- С прибытия в Стокгольм.
       -- Они знакомы?
       -- Нет. Даже в глаза никогда друг друга не видели.
       -- Как же ваш Амин его контролирует?
       -- Обыкновенно. Амин знает явку Штейна. Недалеко от явки есть табачный киоск. По прибытии в Стокгольм Штейн нарисовал углем свастику сзади киоска. Никто не обратил внимания, а Амин прочитал: "Прибыл и приступил к выполнению задания". А перед тем как уйти к союзникам, Штейн надломил ветку дерева напротив киоска. Амин понял, что Штейн ушел. Судя по тому, что Штейн до сих пор ни разу не вызывал Амина на личную связь и не запрашивал помощи, дела у Олега Николаевича идут неплохо. Он жив, здоров, и ему ничего не угрожает... кроме тебя и твоих орлов.
       -- Да уж. Обхитрил меня Олег Николаевич. Со всех сторон обштопал. Всюду подстраховался.
       -- Так мы договорились? Отпустишь Олега?
       -- Не отпущу. Самому нужен. Сказал же - передам во временное пользование. До тех пор, пока не воскреснет. А у себя в управлении пусть пока походит предателем. Из партии мы его, конечно, выгоним, отдадим под трибунал, вынесем заочно приговор... Пусть будет. Как только он рыпнется, то к нему поедет чистильщик. А пока пускай живет спокойно. По рукам.
      
       Вернувшись в кабинет, Головин стал размышлять над ситуацией, которая сложилась после вмешательства Рукомойникова. То, что Штейн далеко непрост, для Головина не было великим открытием. Конечно, он никак не ожидал, что Штейн сбежит, но какой-то неожиданный финт предугадывал. Не стал бы Олег Николаевич свою жизнь за просто так отдавать. Начал бы искать лазейки и увертки. Но то, что он начал подстраховывать себя еще тут, в Москве, до отправки в Стокгольм, было полнейшей неожиданностью для Головина. Он больше не сердился на Штейна.
       Он им восхищался.
       Его привели в восторг проницательность и изворотливость этого человека.
       "Молодец, Олег Николаевич, все правильно сделал, -- думал он. -- Удавить бы тебя, мерзавца, но видно не судьба тебе пока умирать. Ты еще поживешь. Ты еще послужишь. Не только Родине, не только головорезу Рукомойникову. Ты еще и мне послужишь и ох как пригодишься. Если вдуматься, то все сложилось не так уж и плохо. Да что там скромничать. Отлично все сложилось".
       Штейн, заручившись поддержкой Рукомойникова и перейдя под его покровительство, тем самым переложил всю ответственность за свои действия на Павла Сергеевича. Теперь именно Рукомойников непосредственно отвечал за Штейна и за все то, что тот предпримет в дальнейшем. Приговор военного трибунала в отношении Штейна навсегда отсечет его от Головина. Никому в голову не придет увязывать активность Штейна в Европе с указаниями самого Головина. Штейн больше не являлся сотрудником Генерального штаба, и тонкий волосок, еще связывающий его с СССР, держал в руке старший майор госбезопасности.
       Прокрутив в голове эту цепочку, Головин успокоился. Даже если бы Штейн теперь решится рассказать о том, зачем Головин посылал его в Стокгольм на самом деле, то его слова выглядели бы как бред сумасшедшего. Да и какая цена словам предателя? Если бы у Головина потребовали официального отчета о целях командировки Штейна в Стокгольм, то у него в руках был козырной туз - приведение в исполнение приговора в отношении белогвардейского генерала Синяева.
       Приговор исполнен. Какие еще вопросы лично к Головину?
       И тут генерал вспомнил о Саранцеве-Осипове-Неминене.
       "А с мордвиненком этим, что делать? Он тоже много знает. С одной стороны, не мешало бы его... нейтрализовать. С другой стороны - парень таскает ценные сведения о шведской руде. Какой смысл убирать его одного, если все равно останется Штейн? Пусть лучше и дальше сообщает об объемах поставок руды из Нарвика. По крайней мере, это направление в разведработе будет давать результаты. Может быть, это и неправильно - оставлять его в Стокгольме, но уж очень ценный агент Тиму Неминен. Пусть живет".
       Головин тут же набросал телеграмму с приказом капитану Саранцеву оставаться в Стокгольме для выполнения прежнего задания, вызвал шифровальщика и передал ее ему для шифровки и передачи. Он уже собирался спуститься в буфет, чтобы перекусить, как на столе затарахтел зуммер телефона правительственной связи.
       "Кто бы это мог быть?" -- удивился Головин.
       Для Сталина - слишком рано. Сталин мог позвонить только ночью. Да и генерал Головин не того полета птица, чтобы Верховный Главнокомандующий звонил ему лично. Жуков? Тоже вряд ли. Тот вообще редко звонил к ним в управление, а Головину и совсем ни разу не удосужился. С некоторым недоумением генерал снял трубку с аппарата цвета слоновой кости.
       -- Головин, -- отрекомендовался он.
       -- Филипп Ильич, -- послышался в трубке ровный властный голос.
       -- Он самый.
       -- Власик у аппарата.
       Генеральские брови невольно поползли вверх. Вот уж кого совсем не ожидал услышать, так это начальника личной охраны Сталина генерала Власика. Интересно, чему это мы обязаны таким вниманием персоны из ближайшего окружения Вождя?
       -- Здравствуйте, Николай Сидорович.
       -- Сообщаю тебе, Филипп Ильич, что ты временно поступаешь в мое оперативное подчинение без отстранения тебя от основной службы.
       -- Это как?! - опешил Головин.
       -- Так. В Москву прилетает Черчилль. Вопрос уже решенный. Нужно обеспечить безопасность.
       -- А я тут?.. - начал было генерал.
       -- Раз нужно, значит нужно, -- отрезал Власик. -- Персонально по твоей кандидатуре не я решение принимал и даже не Сам. Есть постановление Политбюро ЦК ВКП(б). Ты же у нас за Северную Европу отвечаешь? Так вот, ты по своей линии обеспечиваешь прилет-отлет, а встречу в Москве, размещение и организацию НКВД берет на себя. Создан оперативный штаб по проведению переговоров СССР-Великобритания. Ответственным назначен я. Завтра жду тебя в семь ноль-ноль на совещание. Вопросы?
       -- Никак нет, Николай Сидорович, -- отчеканил Головин.
       -- Тогда отбой. До завтра.
       В трубке запищали гудки.
       -- Твою мать! - Головин едва не сломал аппарат, хлопая трубку обратно на рычаг.
      
      
       V
      
      
       1 июня 1942 года. Мальме, Швеция
      
       Для Бехера и Кользига проведение ареста было привычным делом. Обыденной работой. Арест фон Гетца и Валленштейна был у них не первым и не двадцатым. Их нисколько не смутило высокое звание оберст-лейтенанта. Бывало, они и не таким гусям шеи сворачивали. Но как они ни готовились, как ни пытались предусмотреть все мелочи, связанные с хлопотами по доставке арестованных в Рейх, главное из виду все-таки упустили.
       Ничто не предвещало никаких сюрпризов. Сначала они благополучно добрались до Мальме поздним утром, спокойно и быстро преодолев сотни километров от Стокгольма. Потом, через военного коменданта порта, предъявив жетон СД, Марта легко приобрела пять билетов первого класса до Копенгагена на вечерний паром "Лапландия".
       На дополнительные расходы пришлось пойти потому, что комфортабельные каюты первого класса располагались на самой верхней палубе, на которую не пускали пассажиров второго и третьего класса, а люди, привыкшие путешествовать со всеми удобствами и могущие себе позволить приобрести дорогие билеты, как правило, не были любопытны. В первом классе никто не обратит внимания на то, что четыре каюты весь рейс оставались пустыми, а их обитатели скучились в пятой. Дорога от Копенгагена до Берлина тоже была тщательно рассчитана. Казалось, никаких неожиданных осложнений за остаток пути произойти не должно, но...
       Дело внезапно осложнилось тем обстоятельством, что в организме человека происходит обмен веществ. Непрерывно. Даже во сне и под наркозом. Даже если человек порой напивается до бесчувствия, то процесс этот все равно происходить не перестает, сколько ни выпей. А продукты обмена веществ из организма необходимо время от времени выводить, чтобы не загнуться от токсикоза. Проще сказать, человек устроен так, что в течение дня вынужден несколько раз посещать туалетную комнату и возвращать окружающей среде все ненужное и лишнее. Последний раз арестованных выводили на оправку за несколько сотен километров от Мальме, а туалет в автомобиле почему-то не был предусмотрен. Возникла проблема на ровном месте. В самом деле - не под себя же им ходить. Рауль и Конрад настойчиво просились до ветру. По их страдальческим лицам было понятно, что они не шутят и терпение их не безгранично.
       -- А, черт! - выругался Бехер, стукнув обоими кулаками по рулю. -- Говорил же я, что все идет слишком гладко.
       -- Но мы не можем повести их на паром в мокрых штанах, -- растерялась Марта.
       -- Сколько у нас времени до отплытия?
       -- Паром отходит в четыре, посадка начинается в два. - Марта посмотрела на часы. -- У нас впереди добрых три часа. Нужно что-нибудь придумать.
       -- А что тут придумаешь? - Бехер завел мотор. -- Повезем их за город.
       Черная посольская машина отъехала от порта и покатилась в сторону окраин. Все пятеро слишком заняты были решением возникшей проблемы, и никто из них не обратил внимания на то, как в хвост им пристроилась такая же дорогая и красивая машина, только со шведскими номерами. Повисев минут пять на хвосте, она отстала на шоссе за городом.
       -- Куда мы их везем? - спросила Марта.
       -- Откуда я знаю? - огрызнулся Бехер. -- Это вы, геноссе гауптштурмфюрер, работаете в Швеции, а я первый раз в этих местах. Командуйте, куда их везти.
       Щечки Марты покрыл легкий румянец.
       Она опустила глазки и, смущенно подбирая слова, попросила:
       -- А нельзя ли привести их в такое место, чтобы и я?.. Мне тоже надо...
       "Черт бы побрал этих баб!" -- Бехер переключил передачу и прибавил газу, а вслух процедил:
       -- Сейчас посмотрим что-нибудь подходящее.
       Дорога была с обеих сторон обсажена живой изгородью, и свернуть с нее не было никакой возможности. Наконец, через пару километров в колючем кустарнике показался разрыв.
       -- Сворачивай! - едва ли не криком скомандовал с заднего сиденья Кользиг.
       Он всерьез беспокоился, что арестованные не успеют покинуть машину и сделают все свои дела на ходу, испортив обивку сидений. Покрасневшие, натужные лица фон Гетца и Валленштейна давали все основания полагать, что так и будет, повремени Бехер с остановкой.
       В разрыв между живой изгородью с асфальтированного шоссе сползала грунтовая дорога и обрывалась метров через пятьдесят возле маленькой кирхи. Сама немногим больше сортира, она стояла посреди пшеничного поля, неизвестно зачем тут построенная. Вправо и влево от нее шло поле, скрывавшееся раньше за изгородью, расчищенное от валунов и засеянное пшеницей, перерезанное межами на неравные участки неправильной формы.
       Кирха, поставленная прямо на ниве трудовым шведским крестьянством, вероятно, для празднования Первого урожая или Первого снопа, показалась сейчас всем пятерым пассажирам очаровательным символом избавления от нужды и страданий. Не успел Бехер затормозить возле нее, как все пятеро бросились опрометью к ней, на ходу расстегивая брючные ремни. Марта, побежавшая было за всеми, опомнилась и, всполошившись, сообразила, что ей нужно зайти с другого бока строения. Валленштейн и фон Гетц, не обращая внимания на наручники, пристегнувшие их друг к другу, испытывали сейчас то необыкновенное состояние счастливого восторга, которое знакомо любителям пива и бедолагам, надолго застрявшим в лифте.
       Да, это было святотатственно, запруживать храм для отправления культовых обрядов одновременно с трех сторон, но животная природа человека устроена таким образом, что в чистом поле ему никак не получить облегчения. Не верите? Попробуйте сами. И непременно убедитесь, что вам чего-то не хватает для начала процесса, недостает того, на чем можно сосредоточить внимание, дерева, стенки или хотя бы куста. Определенно, собаки - не дурнее нас с вами. Ни одному псу не придет в голову глупая фантазия поднять лапу посреди улицы.
       Все пятеро подмывали устои религии молча, не отвлекаясь на слова. Минуты две слышались только сладострастные вздохи и довольное кряхтенье.
       -- Мой Бог! Хорошо-то как! - воскликнул Бехер, управившийся первым.
       -- Колоссально! -- подтвердил Кользиг. -- Геноссе гауптштурмфюрер, вы позволите нам выйти из укрытия?
       Марта, скрытая от них за углом строения, не откликнулась.
       -- У нее уши залило, -- доверительно шепнул Кользигу Бехер.
       -- Геноссе гауптштурмфюрер! - снова окликнул Кользиг.
       И снова не получил никакого ответа.
       Удивленный молчанием начальственной персоны, Кользиг сделал пару шагов назад, чтобы открыть себе обзор. Марта сидела на корточках, задрав юбку, и молча смотрела куда-то в сторону. Руки она подняла к волосам, будто хотела поправить прическу, но забыла, отвлекшись чем-то интересным. Тем самым, на что она сейчас молча внимательно смотрела. Выражение ее лица и направление взгляда были не видны Кользигу.
       Он перевел взгляд поверх головы Марты, увидел то же самое, что видела она, и остолбенел.
       Все еще хихикая, Бехер посмотрел на Кользига, и его смех застыл от мороза, пробежавшего по спине: Кользиг не спеша и даже как-то растеряно поднимал руки. В нескольких метрах от Марты стоял мужчина лет сорока, одетый в свитер и брюки, заправленные в короткие сапоги. Автомат "стэн", которым обычно пользовались английские десантники, в его руках плавал то вверх, то вниз, переводя мушку с головы девушки на Кользига и обратно. Бехер обернулся на шум шагов. Обойдя кирху с другой стороны, еще двое мужчин, ровесники первого, даже одетые в похожие свитера и со "стэнами" в руках, зашли эсэсовцам в тыл.
       Игривая девочка Фортуна по своей прихоти в который уже раз крутанула крылатое колесо, изменив положение эсэсовцев. Из охранников и конвоиров они сами превратились в охраняемых и подконвойных.
       -- Господа, пожалуйста, подумайте, прежде чем совершить какую-нибудь глупость, -- негромко сказал первый мужчина.
       Он говорил с сильным французским акцентом, но удивляло в нем другое. Высокий, поджарый, он никак не походил на француза. Седеющий "бобрик" и усики щеточкой выдавали в нем отставного военного, а смуглая кожа говорила о южных темпераментных предках. Можно было поклясться, что его родичи веками грабили караваны на Пиренеях или нападали на торговые суда возле Мальорки. Обладатель такой серьезной родословной рассусоливать не станет - убьет, не раздумывая.
       Эсэсовцы всем своим видом постарались дать понять, что о глупостях даже и не думают. Боже сохрани.
       Двое мужчин разошлись у них за спиной таким образом, что все пятеро будущих пассажиров парома "Лапландия" оказались в треугольнике, вершины которого образовывали три наведенных на них "стэна". В такой ситуации в головах даже у самых мужественных людей, к которым нельзя было отнести ни Марту, ни костоломов Шелленберга, остаются только самые умные и светлые мысли, например, о старушке маме или о детстве. Одно дело шпионить за шефом или избивать беззащитного арестованного, для верности сковав ему руки за спиной, другое - твердо и мужественно смотреть на тупой дульный срез английского пистолета-пулемета. Не нужно быть великим снайпером, чтобы с дистанции в десять метров скосить их не целясь, от живота.
       У Кользига достало хладнокровия, чтобы осмотреться и оценить обстановку. Обстановка была неутешительной и безнадежной. Ровное пшеничное поле с незрелой, еще зеленой пшеницей на десятки метров вокруг кирхи. Только безумец мог бы сейчас броситься в невысокую растительность и попытаться убежать. Злаки, недостаточно высокие для того, чтобы укрыть и спрятать беглеца, были достаточно частыми, чтобы затруднить его бег. Кользиг перевел взгляд на живую изгородь. Выезд на шоссе был блокирован машиной, на которой приехали эти трое, держащие сейчас их под прицелом.
       Марта дольше своих коллег служила в СД под Шелленбергом, поэтому быстрее их сообразила, что рейхсфюрер, красивый крестик и денежное вознаграждение откладываются на неопределенный срок. И нет толку думать о том, какие туфли ей обуть на прием к Гиммлеру. Не скоро ей представится возможность надеть форменный черный мундир с рунами на воротнике и с красной повязкой на рукаве. Скорее всего, даже никогда...
       Такая досада! Как глупо.
       -- Господа, -- продолжил первый мужчина все тем же спокойным голосом. -- Пожалуйста, совершайте только те движения, о которых вам будет сказано. Все движения совершайте медленно. Если вы меня поняли, медленно кивните.
       Все медленно, как их и просили, кивнули, подтверждая свою понятливость.
       Не закивал только Валленштейн, который радостно воскликнул, обращаясь к первому мужчине, очевидно, старшему:
       -- Мааруф!
       -- Да, хозяин, -- отозвался тот. -- Идите сюда и встаньте у меня за спиной.
       Валленштейн направился было к нему, но в кисть впились наручники, причинив ему боль. Он оставался прикованным к фон Гетцу, а того никто никуда не приглашал. Вот он и остался стоять на месте.
       -- Это со мной! - сообщил Валленштейн Мааруфу и потянул за собой Конрада.
       Трое эсэсовцев остались стоять с поднятыми руками, растерянно косясь на оружие, направленное на них с трех сторон, и не решаясь пошевелиться.
       -- У кого ключи от наручников? - спросил Мааруф.
       Кользиг и Бехер переглянулись.
       -- У меня, -- признался Кользиг.
       -- Тогда, пожалуйста, медленно опуститесь на колени.
       Кользиг выполнил это требование, не понимая, зачем ему пачкать брюки о землю. Не молиться же его хотят заставить.
       -- Хорошо, -- одобрил Мааруф. -- Теперь лягте, пожалуйста, на живот и вытяните руки вперед так, чтобы я их все время мог видеть.
       Кользиг все так же послушно лег и вытянул руки перед собой.
       -- Отлично, -- Мааруф следил за действиями Кользига и не спускал того с линии прицела. -- Теперь медленно ползите ко мне.
       Кользиг пополз, неловко опираясь на локти и пачкая землей колени. Когда он подполз, ему в брюки через ремень набился добрый сноп подмятых им пшеничных колосьев, которые больно кололи живот.
       -- В каком кармане ключи? - уточнил Мааруф.
       -- В левом кармане брюк, -- ответил Кользиг, не поднимаясь с земли.
       -- Пожалуйста, мой господин, -- обратился Мааруф к фон Гетцу. -- Возьмите у него ключи и откройте наручники.
       Фон Гетц залез в левый брючный карман лежащего Кользига. Для удобства того пришлось повернуть на правый бок, и через минуту фон Гетц и Валленштейн были свободны друг от друга. Мааруф приказал Кользигу, не поднимаясь с земли, завести руки за спину и попросил Конрада надеть на него наручники После этого Кользигу разрешили встать, и он неловко поднялся. Двигаться со сцепленными за спиной руками ему было явно непривычно.
       Похлопав костолома по груди и бокам, Мааруф вытащил у него из-под пиджака полицейский револьвер-"бульдог" и сунул его себе в карман. Конрад подошел к Бехеру, который продолжал стоять с поднятыми руками рядом с Мартой. Обыскав его, он обнаружил вторую пару наручников, висевшую сзади на брючном ремне. Этими наручниками фон Гетц сковал руки Бехера за спиной так же, как чуть раньше он проделал это с Кользигом.
       Обидно, когда твое же оружие направляется против тебя самого. Унизительно, когда человека одевают в наручники. Унизительней втройне, когда эти наручники - твои собственные, выданные тебе для служебного пользования. Ты сам десятки раз защелкивал их на чужих запястьях, не ожидая, что когда-нибудь они свяжут твою собственную свободу движений.
       Бехер унылым взглядом проводил свой "бульдог", который фон Гетц выудил у него из-под пиджака и положил себе в карман.
       Что теперь с ними будет?
       -- Мааруф! Как вы здесь оказались? - продолжал приставать Валленштейн.
       -- Все позже, хозяин. Идите к машине. Мы вас догоним.
       Видя, что Валленштейн уже повернулся, чтобы идти к машине, и что Мааруф сейчас окончательно решит вопрос с конвоирами из СД таким же образом, каким их коллеги из СС окончательно решали еврейский вопрос на континенте, фон Гетц бросился на защиту немцев.
       -- Погодите, Рауль!
       Валленштейн остановился.
       -- Что вы собираетесь с ними делать? - спросил фон Гетц Мааруфа, показывая на двоих мужчин и девушку.
       Мааруф пожал плечами.
       -- Они ни в чем не виноваты! - доказывал фон Гетц.
       К нему подошел Валленштейн, положил руку на плечо.
       -- Послушайте, Конрад, эти двое еще вчера отрабатывали удары по вашей физиономии. Вы посмотрите на себя. Видели бы вы себя со стороны. И вот теперь вы встаете на защиту этих... этих животных из СС.
       -- Да поймите же вы, Рауль! Они ни в чем не виноваты! Они только выполняли приказ Шелленберга. Если бы не они приехали за мной, то на их месте мог оказаться любой сотрудник СД. Приехал бы кто-то другой. Кроме того они немцы. И они - военные люди, как и я, -- фон Гетц посмотрел на Мааруфа. -- И как вы, вероятно, тоже. Поэтому я прошу вас, отпустите их.
       Валленштейн был удивлен таким поведением друга не меньше, чем своим счастливым и внезапным освобождением.
       Он спросил Мааруфа:
       -- Вам обязательно необходимо их убить?
       -- Нам обязательно доставить вас, хозяин, в Стокгольм. Такое распоряжение мы имеем от вашего отца. Относительно этих, -- Мааруф презрительно кивнул на троих эсэсовцев. -- У нас нет четких указаний. Но я полагаю, что жить им дальше незачем. Идите к машине.
       -- Рауль!.. - в глазах, во всем облике фон Гетца читалась одна отчаянная, беспомощная просьба.
       -- Хорошо, -- согласился Валленштейн. - Мааруф, не трогайте их. Проводите нас к машине.
       Мааруф закинул "стэн" за спину, то же самое проделали его товарищи. По знаку Мааруфа они сбили с ног Кользига и Бехера и уткнули их носами в стерню. Мааруф подошел к Марте и с видимым удовольствием обыскал ее, нажимая на самые нежные и мягкие места соблазнительной девушки.
       -- Уходим, - отдал он команду, не обнаружив, по-видимому, у Марты ничего ценного и интересного кроме ее девичьих прелестей.
       Проходя мимо машины немецкого посольства, Мааруф достал из-за пояса нож и проколол все четыре колеса, с философским спокойствием глядя, как машина оседает под сип воздуха, выходящего из проткнутых баллонов.
       Мааруф сел за руль, Валленштейн на правах наследника банкирского дома и хозяина устроился рядом с ним. Конрад сел сзади, вместе с молчаливыми спутниками Мааруфа, которые догадались положить свои "стэны" в багажник. На заднем сиденье и без того было тесно для троих взрослых и крепких мужчин.
       Тесно! Да что такое теснота?! Никогда еще фон Гетц не чувствовал себя так свободно! Не чувствуя ни локтя соседа мешавшего усесться поудобней, ни ручки на дверце, довольно чувствительно коловшей бок, Конрад посмотрел через окошко в сторону кирхи. Кользиг и Бехер продолжали лежать, уткнувшись носами в смятые колосья, а возле них стояла ошеломленная и растерянная Марта, от перенесенного потрясения забывшая опустить руки.
       Страшно подумать, что с ней теперь сделает бригаденфюрер Шелленберг, такой беспощадный к врагам Рейха. Во всяком случае, возврат в бордель Китти рядовой проституткой-осведомительницей станет для нее возможным лишь как повышение по службе. А в каких грязных притонах Марта будет добиваться этого самого повышения - об этом нельзя было и думать без содрогания и омерзения.
       Машина тронулась, оставляя эсэсовцев возле кирхи и поручая их судьбу беспощадному бригаденфюреру. Освобожденным людям предстояло проделать тот же неблизкий путь до Стокгольма, который они только что совершили, но уже в обратном направлении.
       Они снова проехали Мальме, выехали на Большую Королевскую дорогу.
       Мааруф прибавил газу, стрелка спидометра доползла до отметки "140", и только за городом Валленштейн не выдержал:
       -- Мааруф, объясните, наконец, в чем дело!
       -- В чем дело? - переспросил невозмутимый Мааруф.
       -- Ну да, черт возьми! Что происходит? Откуда вы взялись? Как вы нас нашли?
       -- Мы вас и не теряли.
       -- Что значит - "не теряли"?
       Мааруф, не отвлекаясь от дороги, пояснил:
       -- Мы подцепили вас еще в Стокгольме.
       -- Возле посольства?
       -- Раньше. Как только вы вышли из штаб-квартиры Международного Красного Креста и направились в это посольство.
       -- Погодите, -- перебил его Валленштейн. -- А как вы оказались возле штаб-квартиры МКК?
       -- А за что мы получаем деньги от вашего отца? - вопросом на вопрос ответил Мааруф.
       -- Я не знаю, -- признался Валленштейн. -- Я принципиально не лезу в дела отца.
       -- Ваш отец поручил нам охранять вас, куда бы вы ни пошли.
       -- Когда? - удивился Валленштейн. -- Вчера? Позавчера? Месяц назад?
       -- Почти три. Мы вас взяли под охрану после вашей поездки в Польшу, в марте этого года. Вильгельм Валленштейн не может допустить, чтобы его сын и наследник банкирского дома подвергался опасности, а вы Рауль очень часто вели себя неосторожно. Вот он и поручил нам охранять вас. Как видите, ваш отец предусмотрительно предпринял меры предосторожности в отношении вас.
       -- Так вы уже?..
       -- Да, -- подтвердил Мааруф. -- Мы охраняем вас третий месяц. И если вы нас ни разу раньше не заметили, значит, мы делаем свою работу хорошо.
       -- И вы втроем охраняете меня негласно и круглосуточно?
       Мааруф усмехнулся.
       -- Втроем! - удивился он такой простоте. -- Нам тоже надо иногда поспать, чтобы восстановить силы. Вас охраняют две группы из трех человек каждая. Через сутки мы меняемся. Просто вчера была наша очередь вас охранять
       -- Тогда почему вы не освободили меня раньше?
       -- Это не так просто было сделать, хозяин. Мы не имели права подвергать вашу жизнь никакому риску. Мы не могли штурмовать машину немцев, пока вы были внутри, чтобы избежать неприятных случайностей. Мы могли вас отбить, только когда вас выведут из машины, и обязаны были действовать наверняка. Со вчерашнего вечера вас выводили из машины всего только два раза. В Лунде и Мальме вас из машины не выводили, а за Линдчепингом у нас не было полной уверенности в том, что все пройдет как надо, попытайся мы вас освободить. И вот только теперь, возле той кирхи, подвернулся очень удобный случай, который мы использовали.
       -- Понятно, -- подвел итог Валленштейн.
       Он мысленно поблагодарил отца за заботу. Скорая встреча с Шелленбергом отнюдь не воодушевляла его. Он почему-то не хотел встречаться с бригаденфюрером. Вряд ли тот сказал бы ему хоть что-то хорошее. Наверняка предложил бы какую-нибудь пакость. Хорошо, что Мааруф подоспел как раз вовремя. Как славно, что отец взял этого человека к себе на службу.
       На пути в Стокгольм хутора и маленькие городки, которые они проехали минувшей ночью, мелькали в обратном порядке, будто киномеханик запустил ленту в проекторе задом наперед. В небольшом приморском городке Вестервик они решили сделать остановку, чтобы перекусить. Все пятеро не ели и не спали уже вторые сутки. Хозяин кафе был несколько удивлен внешним видом фон Гетца и даже не скрывал своего удивления, но там, где платят деньги, вопросов задавать не принято. Жареная рыба, которую он подал гостям, была необыкновенно вкусной. Густое темное пиво смывало жир с гортани. Опасность осталась далеко, за несколько сотен километров. У этой опасности руки были скованы наручниками, а у машины проколоты баллоны.
       Теперь можно было и расслабиться.
      
      
       VI
      
      
       Мааруф вел машину уверенно, удерживая руль одной рукой. За стеклами плыл тот же летний полусумрак, что и вчера. Солнце никак не хотело уходить на покой и продолжало из-за горизонта освещать небо. Валленштейн спал на заднем сиденье между двух коллег Мааруфа. Беспокойные сутки, жареная рыба и, главным образом, темное пиво сморили и его, и охранников.
       Мааруф не пил пива. Ему еще нужно было довезти всех до Стокгольма живыми и здоровыми, а путь этот неблизкий. Да и Коран воспрещает. Фон Гетц не пил пива вообще. Он не любил этот пенный напиток, что, в общем-то, было странным для немца. Оберст-лейтенант перебрался на переднее сиденье, чтобы уступить место для отдыха Раулю, и теперь уже который час безразлично смотрел, как нескончаемая серая лента дороги ползет под решетку радиатора.
       До Стокгольма оставалось часа три езды по Большой Королевской дороге. Мааруф вдавил педаль газа в пол, и машина летела черной молнией по пустому шоссе.
       -- Скажите, Мааруф, -- прервал, наконец, многочасовое молчание фон Гетц. -- Как вы оказались у Валленштейнов?
       Вопрос этот нисколько не занимал его. Этого Мааруфа Конрад сегодня видел в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни. Завтра жизнь снова разведет, разбросает их. Но думать об этом "завтра" было тяжело. Если бы не Мааруф и его ребята, то через несколько дней "завтра" наступило бы для оберст-лейтенанта в последний раз. Фон Гетц уже несколько часов думал, что же ему теперь делать, куда идти, что предпринять, и ничего не мог придумать. К нему так и не пришло ни одной дельной мысли. Напротив, чем дольше он думал над своим положением и над своим "завтра", тем более мрачными и беспросветными становились его думы.
       Мааруф минуты две вел машину молча, будто не слышал адресованного ему вопроса.
       Потом вместо ответа он спросил фон Гетца:
       -- Вы никогда не были в Северной Африке?
       -- Нет.
       -- Ваше счастье.
       Снова несколько минут ехали молча. Как видно, Мааруф не отличался разговорчивостью. Кроме того, если судить по французскому акценту, немецкий язык давался этому человеку нелегко.
       -- Это ваше первое счастье, что вы никогда не были в Северной Африке, -- продолжил Мааруф через несколько минут. -- Второе ваше счастье - это то, что вы не родились в Северной Африке, а третье - что вы не родились арабом.
       Фон Гетц перевел взгляд с дороги на Мааруфа. Слева от оберст-лейтенанта за рулем с невозмутимым лицом сидел араб лет сорока, с армейской выправкой, армейской прической, армейскими усиками и спокойно гнал машину, выжимая из нее максимум возможного.
       -- Вы служили в армии? - спросил он Мааруфа.
       -- А как же, мой господин, -- подтвердил Мааруф, -- через несколько минут он пояснил: -- Как по-вашему, чем может араб, родившийся во Французском Алжире, заработать себе на жизнь?
       -- Не знаю, -- признался фон Гетц.
       Мааруф снова помолчал, прежде чем продолжить. Вероятно, он подбирал немецкие слова и составлял из них предложение.
       -- Есть несколько способов. Все они - один хуже другого. И только один хороший и верный, если не трус и не боишься трудностей. Это французский иностранный легион.
       -- Вы служили в иностранном легионе?
       -- Девять лет. Дослужился до капитана. Не только служил, но и воевал в нем.
       -- А почему ушли в отставку?
       От такого вопроса Мааруф усмехнулся, и фон Гетцу стало неловко. Зря он задал его.
       -- А кому служить, мой господин? Два года назад Франция капитулировала. Армии не стало. Что мне оставалось? Плыть вместе с де Голлем в Англию? Кто меня, араба, там ждал? Бежать на юг Франции или ту же Северную Африку, где собрался всякий сброд? Я собрал свой рюкзак и ушел из легиона.
       -- Так вы дезертир?!
       Мааруф снова усмехнулся.
       -- Нельзя дезертировать из армии, которой нет, мой господин, -- терпеливо объяснил он Конраду.
       -- А как вы попали к Валленштейну?
       -- После того как воевать с вами стало некому во всей Европе, мне нечего стало делать на материке. Нужно было выбирать, чем зарабатывать на жизнь. Я ведь, в сущности, ничего не умею. Только убивать. А кому продашь такое умение, если нет армии? Во Франции я стал персоной нон-грата. Вне закона. Вся остальная Европа оказалась под вами, немцами. Можно было бы поехать в Швейцарию, стать там инструктором по горным лыжам или спасателем. Но Швейцария слишком близко расположена к границам Рейха. Да и горы я не люблю. На последние деньги я поехал в Швецию. На первых порах нанимался поденщиком. Языка не знал, на более чистую и денежную работу устроиться не было возможности. Когда немного выучил язык, совершенно случайно узнал, что одно из отделений банка Валленштейна ищет охранника. Я пошел туда договариваться насчет работы, и меня приняли. Много языка там знать не требовалось. Потом я стал инкассатором. Ездил с деньгами из отделения в отделение. Несколько раз даже в Европу и Англию. В скором времени, мое усердие и безупречную службу заметили, и я стал личным курьером Валленштейна. Я стал иногда бывать в его доме, забирал корреспонденцию, возил его письма, доставлял их адресатам в собственные руки. А полгода назад, после того как Япония напала на Америку, была создана служба безопасности. Меня перевели туда начальником бригады. С весны мы охраняем Валленштейна-младшего.
       -- Не жалеете?
      
       -- О чем?
       -- О том, что ушли из армии. Сейчас идет война. Если бы вы не ушли из армии два года назад, а продолжали служить, то сейчас были бы майором или подполковником.
       Мааруф вздохнул.
       -- Клянусь Аллахом, мой господин, я не держу на вас зла. Я часто видел вас с Валленштейном, когда вы гуляли по городу, а мы вас сопровождали. Наверное, вы друг моего молодого хозяина. Но если бы я сейчас продолжал свою службу в иностранном легионе, то, клянусь головой Пророка, сегодня днем я перерезал бы глотки и вам, мой господин, и вашим друзьям из СС вместе с белокурой гурией. Вознесите хвалу Всевышнему и возблагодарите Его за то, что я не служу в армии.
       Все это Мааруф произнес спокойно и буднично, таким тоном, будто рассказывал путнику, как найти нужную дорогу в незнакомой местности.
       Фон Гетцу сделалось нехорошо. Он невольно дотронулся ладонью до кадыка.
       "Этот зарежет, -- подумал он. -- Фанатик. Готов как собака преданно служить своему хозяину. Неважно какому - Франции или банкиру Валленштейну. Загрызет любого без команды "фас!". Если бы в вермахте было несколько исламских дивизий - мы были бы непобедимы. Все они - фанатики".
       Он снова повернулся лицом вперед и продолжил смотреть на дорогу.
       В Стокгольм прибыли глубокой ночью.
       Мааруф, не получив никаких указаний от молодого хозяина и не зная, куда именно ехать в такой поздний час, остановил машину на узкой тихой улочке неподалеку от набережной. Охранники, почувствовав, что движение прекратилось и машина не баюкает их больше на мягких рессорах, проснулись и стали потягиваться.
       От их упругих движений встрепенулся и Валленштейн. Несколько секунд он глупо озирался по сторонам, глядел на потолок, пытался рассмотреть в темноте лица охранников, но никак не мог понять где и с кем он находится.
       Он потер лицо ладонями и сознание, кажется, начало возвращаться к нему.
       -- Где мы?
       Вместо ответа фон Гетц открыл дверцу и вышел на воздух. Больше суток с короткими перерывами он провел в сидячем положении в машине. Даже в двух машинах. От долгого сидения ужасно затекли ноги и сильно ныла поясница. Осторожно переставляя непослушные ступни, Конрад проковылял мимо машины, пересек набережную, с которой они только что свернули и, облокотившись на парапет, стал смотреть на залив. Ночь была по-летнему светлая и теплая, но с моря поддувал зябкий бриз. От неприятного холода фон Гетц поднял воротник порванного кителя.
       Идти ему было некуда.
       Сорок часов назад он был герой Рейха, кавалер Рыцарского Железного Креста, оберст-лейтенант люфтваффе, немецкий военный атташе в Швеции, любимец Геринга и доверенное лицо Канариса. А теперь он - никто. Даже меньше, чем никто. Он - военный преступник, которого ищет СД. Милая девушка Марта руками Кользига и Бехера перечеркнула всю его предыдущую жизнь, скомкала ее, как неудавшийся черновик, и выбросила в корзину для мусора. Кто он теперь? Мусор и есть. Бехер и Кользиг это ему вразумительно доказали своими кулаками и ботинками. На память о них остался потрепанный китель без погон, крестов и нашивок. Неизвестно еще, к лучшему ли вышло так, что Мааруф оказался так вовремя возле кирхи. Это большой вопрос. Шелленберг, может быть, его и не расстрелял бы, а направил, например, в штрафную роту на Восточный фронт. Хоть минимальный, но шанс выжить и обрести вновь свое звание и регалии. А теперь что? А теперь куда?
       Хоть в воду.
       Фон Гетц посмотрел вниз, туда, где в нескольких метрах от него мерно плескал прибой.
       Сзади тихо подошел Валленштейн, положил руку на плечо.
       -- Ну-ну! Не унывайте, Конрад. Мы живы, а это главное. Все не так уж плохо.
       Валленштейн не успел договорить, как фон Гетц, резко развернувшись, схватил его за лацканы пиджака и стал бешено трясти, рыча сквозь зубы какую-то несуразицу:
       -- Живы?! Жи-вы-ы?!! А зачем?! Кому я теперь нужен?! Это все вы!.. Это все ваши еврейские штучки!.. Па-ци-фис-ты!.. Заключить мир с Советами!.. Только когда мы их за Урал!.. Только когда камня на камне!..
       Он рычал еще какую-то ерунду. Все свое потрясение, весь свой страх и гнев, всю жалость к своей собственной судьбе, так хладнокровно сломанной позавчера, и свою растерянность перед завтрашним днем фон Гетц выплескивал сейчас, брызгая слюной, на ни в чем не повинного Валленштейна. Тот послушно и безвольно шатался под крепкими руками оберст-лейтенанта вперед-назад и даже не поднял рук, чтобы защититься.
       От машины к ним бежали Мааруф и двое охранников. Опомнившись, фон Гетц отпустил Валленштейна и, обессиленный, опустился на корточки возле парапета. Три телохранителя Валленштейна нависли над ним.
       -- Мой господин, если вы еще раз... -- начал было Мааруф.
       -- Все в порядке, -- мягко прервал его Рауль. -- У него нервный срыв. Идите к машине, Мааруф.
       И, видя его нерешительность, добавил:
       -- Идите, мы сейчас придем.
       Мааруф нехотя и с большим сомнением, то и дело оглядываясь, пошел к машине. За ним потянулись его молчаливые товарищи.
       Валленштейн наклонился к фон Гетцу, положил руку ему на плечо и легонько потряс.
       -- Ну, же! Полноте! Вставайте, Конрад. Вы простудитесь, если будете продолжать сидеть на сырых камнях.
       Фон Гетц смахнул его руку со своего плеча.
       -- Вставайте, -- мягко настаивал Валленштейн. -- Нам нужно решить, как быть дальше?
       -- А что тут решать?.. - вздохнул оберст-лейтенант.
       -- Жизнь не кончилась. Нужно подумать, как жить дальше.
       -- Что тут придумаешь? - фон Гетц с видимым усилием поднялся на ноги.
       Видя, что его друг мало-помалу приходит в себя, Валленштейн продолжил увещевать его:
       -- Вот и хорошо. Вот вы уже и успокаиваетесь. Для начала нам нужно придумать, куда вас поместить. Эти ублюдки из СС скоро придут в себя, освободятся от наручников, починят свою машину и через несколько часов приедут в Стокгольм за вами. Если они получили приказ арестовать вас, то без вас они Швецию не покинут, иначе их самих арестуют. Поэтому я предлагаю вам укрыться у меня и прошу вас воспользоваться моим гостеприимством.
       Фон Гетц посмотрел в лицо Валленштейну. Столько искреннего участия, столько горячего желания помочь было написано на этом интеллигентном лице, что фон Гетц невольно улыбнулся.
       -- Вы говорите хорошие вещи Рауль. Спасибо вам. Я верю, что вы хотите мне помочь. Но вы говорите глупость.
       -- Почему? - не понял Валленштейн.
       -- Рассудите сами, -- стал излагать свои соображения фон Гетц. -- Вся заварушка произошла тринадцать часов назад. Допустим, Бехер и Кользиг освободились через два часа после нашего отъезда от кирхи. Прикинем время на починку машины. Допустим, пять часов. Итого, мы имеем семь часов форы по времени. Если они решат добираться до Стокгольма не машиной, а поездом, то добавим еще десять часов. Итого, меньше, чем через сутки вся эта троица снова явится сюда за мной. Первым, кого они навестят, переодевшись в посольстве, будете, вы, Рауль.
       -- Мы живем в нейтральной стране, и я - подданный Его Величества короля Швеции, -- возразил Валленштейн.
       -- Что с того? Как подданный Его Величества вы обязаны соблюдать законы Шведского Королевства. К вам домой заявятся с обыском представители королевской полиции, а в качестве понятых у них будут Бехер и Кользиг. Неужели вы думаете, что ищейки не смогут снюхаться между собой? Будьте уверены, они легко найдут общий язык. Если меня найдут в вашем доме, то большой скандал гарантирован и репутация банкирского дома Валленштейна будет подорвана. Подумайте, Рауль, своим предложением вы обесцените ваши акции раза в три. Разве вам нужен такой гость? Подумайте об отце.
       Валленштейн задумался.
       -- Пожалуй, вы правы, Конрад. Банкиры иногда должны гасить в себе добродетель и лучшие человеческие качества, чтобы не вызвать панику на бирже. Но ведь вам некуда больше пойти!
       -- Почему? Разве Швеция настолько мала?
       -- Конрад! У вас нет документов.
       -- Нет.
       -- И в немецком посольстве вам вряд ли выдадут дубликаты.
       -- И что из того?
       -- Конрад, вы совсем не знаете гражданской жизни. Без документов вы не сможете поселиться ни в гостинице, ни в частном пансионате.
       -- Я знаю это.
       -- И где вы теперь собираетесь жить, если не у меня? Я вам найму квартиру на свое имя. Отсидитесь пока там.
       -- Простите, Рауль, вы квартиру прямо сейчас, посреди ночи собрались нанимать?
       Валленштейн опомнился и вздохнул.
       -- Простите, Конрад, я, кажется, несу полный бред. Но мы должны что-то предпринять. Есть идея! Мааруф - араб. Он бежал сначала из Алжира во Францию, а потом из Франции в Швецию. У него могут быть единоверцы в Стокгольме. Такие же несчастные беглецы, как и он.
       -- И вы предлагаете мне воспользоваться услугами господина Мааруфа?
       -- Ну, конечно! Он предан нашей семье, не раз доказал это на деле. Уверен, что он не проболтается. Да вы сами посмотрите на него. Не человек - кремень.
       -- Он не проболтается. А его единоверцы? Кто может поручиться за то, что в надежде получить вид на жительство они не сотрудничают с полицией? Вид на жительство, как известно, выдает министерство внутренних дел, и любой бесправный иммигрант -- это потенциальный осведомитель.
       -- Вы всего боитесь, -- подосадовал Валленштейн.
       -- А вы забываете, что речь идет не только о моей свободе, но и о самой жизни. Если бы за вами сейчас гнались эти головорезы, то вы, Рауль, были бы сдержанней в оценках и осторожнее в предложениях.
       -- Извините меня. Я и в самом деле никак не могу поставить себя на ваше место.
       -- Нужно выбираться из города, -- подытожил фон Гетц.
       -- Куда?
       -- Неважно. Главное - начать действовать, а потом уже вести себя по обстоятельствам.
       -- Конрад, без документов вы не сможете пересечь границу, если вдруг это понадобится для вашей безопасности. Вы будете "действовать" до первого полицейского участка или до первой проверки документов.
       -- Это неважно. Поехали.
       Видя, что фон Гетц двинулся к машине, Валленштейн последовал за ним.
       Фон Гетц снова сел на переднее сидение и скомандовал Мааруфу:
       -- Вперед.
       -- Впереди тупик, мой господин.
       Конраду было неприятно, что ему напомнили про "тупик впереди". Он без Мааруфа знал, что впереди у него действительно тупик и никакого просвета, но ему нужно было куда-то двигаться, чтобы уйти от самого себя и оставить свои страхи на том месте, которое только что покинул.
       -- Разверни машину, выезжай на набережную и - вперед.
       -- Я, кажется, придумал! - подал с заднего сиденья голос Валленштейн.
       -- Что придумали?
       -- Где вы можете остановиться и некоторое время находиться в безопасности.
       -- Так что же вы молчите?! Едем, черт побери! - воскликнул фон Гетц.
       Валленштейн рассмотрел какую-то известную улицу и потряс Мааруфа за плечо, указывая на нее:
       -- Сворачивай, Мааруф.
      
      
       VII
      
      
       Тиму Неминен, состоящий на учете в Управлении Кадров Генерального штаба РККА как Николай Федорович Саранцев и хорошо известный генералу Головину и сбежавшему к америкосам подполковнику Генштаба Штейну как капитан Рабоче-крестьянской Красной Армии Осипов, спал тихим и спокойным сном законопослушного налогоплательщика. Его разбудил звонок, а затем последовали негромкие, но настойчивые стуки в дверь. Не зная еще, кого черт припер к его дверям ни свет, ни заря, раздосадованный, что эти гады прервали сон, в котором он обходился с красивой и милой девушкой Анной не так деликатно, как при личных свиданиях, Коля скинул ноги с кровати, поймал тапочки и, пройдя через пустую и темную мастерскую, открыл дверь. На пороге стояли двое подвыпивших, как показалось Коле, оборванцев.
       Один, со следами былой интеллигентности на опухшем, должно быть, от пьянки, лице и в мятом костюме из дорогой ткани, наверное, купленном в лучшие времена или подобранном с чужого плеча. Другой - еще хуже. У него не нашлось ни денег, ни сноровки для того, чтобы приобрести в свой гардероб что-нибудь поприличнее рваного немецкого кителя. И как он его только достал?! На какой барахолке? Эти двое стояли сейчас на приступке Колиной мастерской в своем жалком обличье. Один в мятом костюме, второй в рваном немецком мундире.
       Первый снял шляпу и вежливо поклонился.
       -- Господин Неминен, нам необходимо срочно увидеть Олега Николаевича.
       -- Кого? Какого Олега Николаевича, господа?! Это частная мастерская, а если вам нужно в полицейский участок, то я сейчас...
       -- Ну, ну, ну, -- прервал его интеллигентный. -- Не трудитесь. Не в ваших интересах. Вслед за полицией сюда придет контрразведка, и уж тогда...
       -- Заходите, -- Коля едва не силой затащил их обоих внутрь мастерской. -- Кто вы такие? Вы пришли меня шантажировать? У меня нет денег.
       -- Да успокойтесь же, Тиму, и не надо включать свет. Пойдемте в вашу комнату.
       Все трое вслед за Колей прошли на его половину. Коля сел на свою кровать, Валленштейн нашел для себя табурет, а фон Гетц остался стоять в дверях, предварительно прикрыв их за собой.
       -- В чем дело, и что вам от меня надо?
       Коля не боялся ночных визитеров. Физически он был крепче их обоих и смог бы совладать с ними в одиночку. Но слова о контрразведке заставили его быть осмотрительнее. Кто знает - если эти двое что-то пронюхали про его вторую жизнь, то что известно тому, кто их послал к нему? В любом случае, настала пора сматывать удочки.
       -- Мы встречались с вами раньше, господин Неминен, -- стал пояснять "интеллигент", -- Просто наш не совсем обычный вид и темнота мешают вам нас узнать. Моя фамилия Валленштейн. Нас знакомил с вами Олег Николаевич Штейн. А это - немецкий военный атташе оберст-лейтенант фон Гетц.
       У Коли отлегло от сердца. Уж кто-кто, а Валленштейн с фон Гетцем не побегут в контрразведку. Попасть в ее поле зрения Коля мог только из-за своих необдуманных действий. Все по-прежнему оставалось тихо и спокойно, Тиму Неминен ни у кого не вызывал подозрений. Штейн не стал бы приводить к нему на квартиру кого попало.
       Даже после того как Штейн сбежал, Коля продолжал верить ему, как ученики верят своему учителю.
       -- Хотите чаю? Вы голодны?
       Коле захотелось сделать что-нибудь хорошее для этих двоих, которые, судя по их внешнему виду, попали в неприятную и неожиданную ситуацию. Он представил их при дневном свете, такими, какими видел во время переговоров со Штейном. Оба были весьма аккуратны, даже франтоваты. Если они сейчас в таком убогом виде, значит, действительно стряслось что-то из ряда вон выходящее.
       -- Не трудитесь, Тиму, мы не голодны, -- остановил его Валленштейн.
       -- Тогда чем могу служить вам?
       -- Во-первых, нам необходимо встретиться и переговорить с нашим общим другом господином Штейном, чтобы выяснить до конца события последних двух суток. Мы можем его видеть?
       Коля растерялся.
       -- А его нет.
       -- То есть как нет?! - Валленштейн с фон Гетцем переглянулись.
       По их удивлению и тревоге в голосе Коля уловил, что велась большая игра. Вел ее Штейн, и с его исчезновением порвалась какая-то важная нить. Настолько важная, что затронула, его, обвила петлей и связала с фон Гетцем и Валленштейном в один пучок.
       -- Он ушел, -- пояснил Коля. -- Насовсем.
       -- Когда? - упавшим голосом спросил Валленштейн.
       -- Вчера. Вернее, уже позавчера. Звал меня с собой, но я не пошел с ним. А что случилось?
       -- Поставьте чайник, Тиму, -- вздохнул Валленштейн. -- Мы вам сейчас все объясним.
       Коля пошел на свою кухоньку, чиркнул в темноте спичкой, открыл газ на плите и поставил чайник.
       -- Что все-таки случилось? - снова спросил он, вернувшись.
       -- Сталин подписал договор с Черчиллем, -- ответил Валленштейн со своего табурета.
       -- Это я знаю, -- кивнул Коля -- Олег Николаевич переводил мне английское радио.
       -- Тиму, -- повернулся к нему Валленштейн. -- Вы поняли, зачем мы у вас собирались?
       -- Ну, конечно! Вы хотели заключить мир между Германией и Советским Союзом, -- просто объяснил Коля.
       -- Вы не поняли, -- вздохнул Валленштейн. -- Еще неделю назад заключение такого мира было возможно, а шесть дней назад даже разговоры о таком мире потеряли всякий смысл и он остался несбывшийся мечтой. А коли так, то Штейн и фон Гетц стали больше никому не нужны. Штейн, вероятно, понял это раньше нас, потому и сбежал, а фон Гетц был позавчера арестован. Только по счастливой случайности мы сейчас имеем удовольствие беседовать с вами в ожидании хорошего чая. Кстати, у вас уже кипит чайник.
       Коля все также в темноте сходил на кухню и через несколько минут вернулся с подносом, на котором стояли три чашки, дымящихся изумительным ароматом. Швеция, не вступая ни с кем в войну, имела возможность импортировать чудесный чай из Англии.
       -- Когда он ушел?
       -- Тридцать первого, в обед.
       -- Смотрите, Конрад, как все сходится! - Валленштейн и фон Гетц повернулись друг к другу. -- Утром вас арестовывают, днем уходит в неизвестном направлении Штейн, а вечером эсэсовские ублюдки хватают меня. И все в один день! Значит, у русских такой же переполох, как и у немцев!
       -- Если за мной так быстро прислали этих мордоворотов Кользига и Бехера, то, значит, сейчас русские будут ловить Штейна? - предположил фон Гетц.
       -- Не так все просто, -- усомнился Валленштейн. -- Штейн долго жил в Стокгольме, хорошо знает сам город и всю Швецию. Выследить его будет нелегко. А если он решит попросить политического убежища у англичан или американцев, то русские его вообще не смогут достать. Скорее всего, сейчас Олег Николаевич на пути в Вашингтон или Лондон, если уже не там.
       -- Тиму, -- обратился к Коле фон Гетц. -- Вы уже знаете слишком много, чтобы вам нельзя было доверять. Мы полностью доверяемся вам. Помогите нам, пожалуйста.
       -- Чем смогу - помогу, -- пожал плечами Коля.
       -- У меня нет никаких документов. У меня нет денег. Меня ищут. Я очень опасный гость, но все равно прошу вашего гостеприимства. Разрешите мне пожить у вас несколько дней, пока все не уляжется и не появится хоть какая-то ясность во всем этом деле.
       -- Живите, -- пожал плечами Коля.
       Он ожидал, что от него потребуют каких-то нечеловеческих усилий, возможно, даже связанных с риском для жизни. А тут - только пожить несколько дней. Штейн жил у него три месяца, и никто не заметил его присутствия, даже работники мастерской. Поживет и фон Гетц. Ничего страшного. Расход не велик.
       -- Спасибо вам! - Валленштейн и фон Гетц растроганно и с большим облегчением пожали Колину руку.
       -- Если честно, то я валюсь с ног от усталости, -- признался фон Гетц. -- Мы не спали почти двое суток.
      
       Фон Гетц и Валленштайн, утомленные событиями последних двух суток до полного изнеможения, спали долго. Шутка ли! Арест, внезапное и невероятное освобождение да еще и поездка на автомобиле в оба конца Шведского Королевства. По тысяче километров каждый! Для этого нужно иметь железное здоровье и железные же нервы. Не каждому человеку под силу выдержать такие испытания и не свалиться в постель с тяжелым нервным расстройством.
       По холостяцкому Колиному закутку раскатывался такой храп, такой мощный звериный рык, что, услышь его тигры в джунглях, они, жалобно поджав хвосты, забились бы в самые дебри и не смели бы мяукнуть при звуке двух иерихонских труб - фон Гетца и Валленштейна.
       Измотанные дальней дорогой, переполненные впечатлениями и смертельно уставшие, найдя, наконец постель и приняв горизонтальное положение, они не могли уже контролировать себя, как не контролирует себя человек, заснувший после обильного возлияния или после долгой тяжелой работы.
       Сначала Коля прикрыл дверь, ведущую из мастерской в спальню. Это помогло ненадолго, потому что звуки нарастали и постепенно переходили в крещендо. Тонкая филенка двери, сама являясь проводником звука, не могла сколько-нибудь сдержать ударную волну храпа и лишь тонко вибрировала под натиском очередного прилива. Так же медленно и мерно, с сатанинским шумом и грохотом накатывает на берег свои волны седой океан при шторме средней силы.
       Храп звучал торжественно и распевно, как протодиакон с амвона на пасху.
       Коля пробовал было повернуть храпунов на другой бок, но это мало помогало. Через минуту храп вновь раздавался, оглушительный и трубный. Причем оба - и фон Гетц, и Валленштейн -- храпели в любом положении так же, как из любого положения стреляет хорошо обученный снайпер. Бороться с этим было бесполезно.
       Светало, и скоро в мастерскую должны были придти Колины работники. Положение становилось щекотливым, так как трудно было бы объяснить рабочим присутствие в своей комнате двух мужиков, спящих мертвецким сном и храпящих во всю носоглотку. Коля плотнее прикрыл дверь в спальню и включил радио. Оно немного заглушило звуки храпа, но те все равно продолжали пробиваться сквозь музыку и новости, пойманные в эфире. Нечего было и думать о том, чтобы пускать сегодня работников в мастерскую. Придется найти им срочную работу на судах, стоящих в порту. Коля включил приемник на полную громкость и пошел готовить себе завтрак.
       Из-за двери раздавалось мощное фортиссимо баховской фуги, исполняемое в унисон двумя кафедральными оргАнами.
       Только много после полудня, когда солнце давно уже миновало точку зенита и начинало клониться к закату, рев за дверью стих. В Колиной квартире стало уютно и тихо, если не считать того, что вовсю орал радиоприемник, чередуя новости и музыку.
       Первым проснулся фон Гетц. Сквозь сон, как будто издалека, до него донеслись два слова: паром "Лапландия". Он проснулся быстро, как будто вынырнул из удушливой и темной глубины на переливающуюся под солнцем поверхность теплого моря.
       Паром "Лапландия". Это были не совсем незнакомые слова. Фон Гетц мог поклясться, что уже где-то слышал их, причем совсем недавно. Он встряхнул головой, отгоняя сон.
       В комнату вошел хозяин, вероятно, озадаченный внезапно наступившей тишиной.
       -- Скажите, Тиму, -- обратился к нему фон Гетц. -- Мне приснилось, или я действительно слышал, как кто-то сказал сейчас: паром Лапландия"?
       -- А... -- беспечно махнул рукой Коля. -- Сейчас в новостях про него передавали. Как отдохнули, господин оберст-лейтенант?
       -- Благодарю вас. Прекрасно. А что именно передавали? - нетерпеливо выпытывал Конрад у медлительного финского иммигранта.
       -- Его вчера вечером потопили.
       В мозгу фон Гетца будто вспыхнула яркая лампочка.
       "Ну, конечно! - вспомнил он. -- Это тот самый паром, на котором эсэсовцы собирались перевозить нас через пролив!"
       -- Как потопили?! - вырвалось у него.
       -- Натурально. В щепки. Никто не выжил. Передали, что самолеты выпустили по нему торпеды, а потом сделали разворот и сбросили на место крушения несколько бомб. Никого не спасли с того парома.
       -- Рауль! Рауль! Просыпайтесь! Да просыпайтесь же! - фон Гетц стал энергично тормошить Валленштейна, который спал, повернувшись лицом к стене и, вероятно, обиженный на то, что такой талантливый дуэт распался, не издавал никаких звуков - ни храпа, ни сопения.
       -- В чем дело? - Валленштейн нехотя перевернулся на спину и открыл глаза. -- Который час?
       -- Половина четвертого, -- сообщил Коля. -- Вы проспали почти двенадцать часов.
       -- Рауль! Вы слышали, потоплен паром "Лапландия"!
       -- Ну и что? Каждый день кого-то топят. То немцы англичан, то англичане немцев. Зачем было меня будить из-за такого пустяка?
       -- Рауль! Проснитесь же вы, наконец! Это тот самый паром, на котором нас должны были переправить на материк. По-вашему, такое совпадение -- случайность?
       Сон мигом слетел с Валленштейна, как минуту назад слетел он с фон Гетца.
       -- Когда? - спросил он у Конрада.
       -- Когда? - переспросил фон Гетц у Коли.
       -- Вчера вечером. Сегодня уже два раза про тот паром в новостях передавали. Это такая трагедия.
       -- Это большое счастье! - волнуясь возразил Валленштейн, -- Боже мой, Конрад! Мы живы! Это не может быть простым совпадением. Это нужно срочно обсудить.
       -- Давайте обсудим это за обедом. Я здорово проголодался со вчерашнего дня. Вспомните, после Вестервика мы ничего не ели, а это было сутки назад. Тиму, у вас найдется что-нибудь поесть?
       -- Найдется, -- гостеприимно улыбнулся Коля. -- Прошу за стол.
       Целиком захваченные новостью про затонувший паром, ни Валленштейн, ни фон Гетц не заметили, что на столе уже нарезаны хлеб, сыр и колбаса, а из горшочка исходит изумительный запах овощного рагу.
       Оба набросились на пищу и продолжали говорить с набитыми ртами.
       -- Как по-вашему, Рауль, чьи это были самолеты?
       -- Тут и думать нечего, -- пробурчал Валленштейн, дожевывая кусок колбасы. -- Самолеты были ваши, немецкие. Больше никто не отважится летать над Эресцином.
       -- Тогда кто их мог послать?
       -- Тоже очень простой вопрос. Пойдем методом исключения. Кользига и Бехера за вами прислал Шелленберг. Следовательно, Гиммлер не мог дать приказ на уничтожение парома и СС к этому отношения не имеет. Остаются два человека: Геринг и Канарис.
       -- А зачем рейхсмаршалу убивать нас?
       -- Верно, -- поддакнул Валленштейн. -- Незачем. Следовательно, остается адмирал. Это он хотел вас утопить вместе с паромом и конвоем, как крыс в бочке. СС ему любить особо не за что, а с Шелленбергом они конкуренты, так как оба занимаются одним делом - разведкой. Бехер и Кользиг просто оказались в ненужное время в ненужном месте. Их гибель - простая случайность. А вас, друг мой, теперь с Германией больше ничего не связывает. Мало того что вас разыскивает СД, так вас хотело убить ваше собственное начальство. Покровителей в Рейхе у вас теперь никаких нет.
       -- Ну и в передрягу я попал!
       -- Вам и в самом деле не позавидуешь.
       -- Что же теперь делать?
       Валленштейн закончил трапезу и с вальяжной сытостью откинулся на спинку стула.
       -- Я попробую переговорить с отцом. Может быть, он сможет раздобыть для вас новые документы. Ясно одно. Фон Гетцем вам оставаться больше нельзя. Вам необходимо переменить имя. Советую также изменить внешность.
       -- Купить парик?
       -- Зачем? - удивился Валленштейн. -- Вам же не в цирке выступать. Отпустите усы и бороду и смените прическу.
       -- Хорошо. Я подумаю.
       -- В Германию вам возвращаться нельзя, а в Стокгольме оставаться - тоже опасно. Рано или поздно вас здесь найдут. Вы вчера правильно решили. Вам нужно выбраться из города и осесть где-нибудь в провинции. Лучше даже не в Швеции, а в Норвегии или Финляндии. Тиму, у вас остались дома родственники? Вы откуда родом?
       Коля до сих пор не мог толком уяснить, отчего гибель какого-то парома так взволновала его гостей. Он строил догадки относительно причин, побудивших Валленштейна и фон Гетца одеться так небрежно, и участия в разговоре не принимал. Кроме того, его мнением до сих пор никто не интересовался.
       -- Из Петсамо.
       -- Как вы высоко забрались! За Полярный круг! Как это вы там не мерзли? Этот город русские переименовали в Печенгу, после того как он отошел к ним два года назад. Пожалуй, этот вариант не подойдет. Может, попробовать укрыться в Норвегии?
       -- Этот вариант еще хуже, -- вздохнул фон Гетц. -- Как немецкий военный атташе я знаю дислокацию немецких частей в Скандинавии. В Норвегии расквартирована стрелковая дивизия и бригада из горного корпуса ваффен-СС. Кроме того, в Норвегии много осведомителей и провокаторов. Я там не буду в безопасности.
       -- Что же тогда делать? - растерялся Валленштейн.
       -- Что делать?! Что делать?! -- вспылил фон Гетц. -- Рауль мы задаем этот вопрос друг другу уже вторые сутки и ни шаг не приблизились к ответу. Я не знаю что делать и прямо говорю вам об этом. Может быть, спросим совета у нашего дорогого хозяина? Тиму, что вы могли бы посоветовать?
       Коля забыл, что он находится не в родном колхозе и даже не в родной дивизии. Что перед ним сейчас сидят не мордвины и даже не русские, а цивилизованные европейцы, у которых свой, европейский стереотип поведения. В нестандартных ситуациях, легко разрешимых нашим человеком, привыкшим преодолевать трудности ежедневного выживания на одной шестой части суши, эти дети урбанизации пасуют и теряются. Единственная оценка ситуации, которую от него ожидали и которую он был в состоянии дать, звучала бы так: "Тут без бутылки не разберешься".
       -- Действительно, Тиму, -- поддержал фон Гетца Валленштейн. -- Как бы вы поступили? Что нам сейчас делать?
       -- Давайте выпьем, -- просто ответил Коля и, видя неполное понимание своего предложения, уточнил: -- По чуть-чуть.
       -- Что?! -- в один голос переспросили его гости.
       -- Давайте выпьем, -- повторил Коля, не понимая, что говорит глупость. -- Давайте выпьем, и все встанет на свои места.
       Фон Гетц и Валленштейн какое-то время молча смотрели на Колю.
       -- Он прав! - радостно воскликнул фон Гетц.
       -- Ге-ни-аль-но! - протянул Валленштейн.
       -- В самом деле, господа, давайте нахлещемся, - с энтузиазмом поддержал идею фон Гетц.
       -- Пожалуй, дорогой Конрад, мы с вами столько пережили, что небольшая разрядка пойдет нам только на пользу.
       -- Я знаю лавку, где продают отличную финскую водку. Могу сбегать, -- из Коли вовсю пер советский человек.
       -- Ну что вы, Тиму, -- с некоторым осуждением возразил Валленштейн. -- Я слышал, что распивать на троих - это русский национальный обычай. Давайте все вместе пойдем в какое-нибудь кабаре, посмотрим программу, полюбуемся ножками кордебалета.
       -- В гаштет, -- поправил фон Гетц.
       -- В гаштет, -- согласно кивнул Валленштейн.
       -- А может, вы сначала переоденетесь? - подал голос рассудка Коля.
      
       Решено было пить так, как это позволено делать только высшей, арийской расе. По пути к гаштету выяснилось, что у них троих в этом плане много общего. Фон Гетц был несомненным арийцем, Валленштейн, можно сказать, принадлежал к нордической расе как швед (его еврейская составляющая была деликатно выведена за скобки), а Тиму Неминен был признан типом, приближающимся к нордическому, на правах уроженца страны Суоми. Поэтому в предстоящем распитии горячительных напитков всем надлежало руководствоваться древнегерманской традицией, как к тому призывали доктор Геббельс и сам великий фюрер германской нации. Знаток истории Валленштейн попробовал было, напомнить, что эти самые тевтонские рыцари, бывало, набирались до такой степени, что шесть оруженосцев не могли водрузить их на боевого коня, не говоря уже о том, что копье падало на землю, щит сползал с руки, а сам рыцарь, не попадая в стремена, все норовил соскользнуть вниз. Но фон Гетц - сам потомок славных тевтонцев - ничего подобного не мог припомнить за своими предками. Семейное предание, подробно живописавшее доблестные бранные подвиги рыцарей-предков, наглухо молчало об их поведении в быту, если не считать того, кто на ком был женат и сколько дал потомства женска и мужеска полу. Впрочем, это уже не существенно.
       Подвальчик, в который они ввалились, приняв его за гаштет, спустившись по крутым ступеням, внизу переходил в неожиданно просторный зал, который был бы хорошо освещен, если бы не темная обивка стен и потолка. Из-за темного цвета панелей в зале установился полумрак. Свет слабел по мере отдаления от центра, и возле стен царила уже уютная темнота, не раздражающая глаз посетителя. Вдоль стен стояли столики, разделенные между собой ажурными перегородками. Таким образом, соседи не могли видеть друг друга, а видеть посетителей за столиком у противоположной стены им мешал свет, бьющий в середину зала. Торцовая стена была завешана темно-синей кулисой, из-под которой выбегал низкий подиум, примыкавший к крохотной круглой сцене посреди зала.
       Молодой кельнер в белой рубашке и с большим белым же полотенцем, заткнутым вокруг черных брюк, любезно встретил их и проводил за столик.
       -- Если господа побудут у нас, то через час начнется вечернее представление, -- сообщил он, приняв заказ.
       -- За счастливое спасение! - поднял тост Валленштейн, когда кельнер принес и расставил выпивку и закуски.
       -- За Мааруфа! - фон Гетц поднял свою рюмку.
       -- За Мааруфа, -- согласился с ним Валленштейн и залпом выпил.
       Фон Гетц повторил его движение.
       Коля, посмотрев сначала на Валленштейна, потом на фон Гетца и оценив их настрой, поднял свою рюмку, подержал ее некоторое время в руке и... поставил обратно.
       "Кто-то из нас должен быть трезвым, -- решил он. -- Немец со шведом, кажется, попали в какую-то историю, из которой чудом выбрались. Настрой у них боевой. У нас в деревне мужики так пьют, перед тем драться село на село. Если и я буду пить вместе с ними, то через пару часов мы не то что не найдем дорогу домой, но и через губу не переплюнем".
       -- За нашего гостеприимного хозяина! - фон Гетц налил по второй, едва выпив первую.
       -- За Тиму! - Валленштейн опять поддержал друга. -- Ей-богу, Тиму! Вы славный парень! С вами можно иметь дело! Вы мне понравились еще во время нашей с вами поездки в Польшу. Не знаю, что бы я тогда без вас делал. Да вы совсем не пьете.
       -- Я пью, -- успокоил его Коля. -- Пью. Вы закусывайте, пожалуйста.
       На сцену из-за кулисы тем временем выскочил маленький живчик лет пятидесяти с апоплексическим пунцовым лицом и туповатой добрейшей улыбкой. Блестки, нашитые на не по размеру большой фрак, при каждом его движении пускали зайчиков, отражая верхний свет.
       -- Дорогие господа и дамы! Медам эт месью! - обратился он к сидящей за столиками, одному ему видимой публике, сложив свои красные ручки на аккуратном животике. -- Мы начинаем вечернее представление. Честь имею предложить вашему вниманию первый номер нашей программы - французские комические акробаты "Три-Жюно-Три". Попросим!
       Аплодируя сам себе, кафешантанный конферансье удалился за кулису, а на сцене возникли три малорослых, но крепких паренька в облегающих трико, которые, кривляясь и дурачась, стали подбрасывать и ронять друг друга. Без смеха смотреть на них было невозможно.
       Зрелище ненадолго отвлекло честную компанию от выпивки, но Валленштейн скоро опомнился и налил по третьей.
       -- За что пьем? - осведомился Коля, поднимая свою рюмку так, будто и в самом деле был залихватский выпивоха.
       -- За победу! - уверенно сказал фон Гетц.
       -- За скорейшее окончание войны! - поправил его Валленштейн.
       Две рюмки, описав в воздухе полуокружность, опрокинулись в немецкий и еврейский желудки. Коля опять не пил.
       "А ведь вот он - Интернационал! -- подумал он. -- Все так, как нас учили на политзанятиях. Немец, швед и мордвин сидят и пьют за одним столом.
       Акробатов сменила томная грудастая девица с глубоким декольте, позволявшим нескромным взглядам любоваться ее прелестями, и гораздо более глубоким вырезом на спине из которого акульими плавниками выпячивали лопатки. Низким прокуренным голосом под аккомпанемент гитары и скрипки девица затянула французский романс, сильно отдающий цыганским "Очи черные".
       Фон Гетц вспомнил Париж и загрустил.
       Девица была отвратительной и вульгарной. Песня -- безобразно пошлой. Визгливая скрипка не поспевала за гитарой, и оба инструмента не могли догнать певицу. Но воспоминания о Париже, об офицерских забавах, о Французской кампании сорокового года и апогее Третьего Рейха были настолько острыми, что фон Гетц сам не заметил, что наливает себе четвертую рюмку. Если сравнивать события последних пятидесяти часов, то воспоминания о Париже были сейчас мучительны. Никого не приглашая, фон Гетц выпил налитую рюмку.
       Он начал хмелеть.
       Девица скрылась в кулисе, а на ее месте появился фокусник в хламиде, перешитой из шелкового банного халата.
       -- Еще по одной? - спросил Валленштейн.
       -- Валяйте, -- кивнул фон Гетц.
       Начал хмелеть и Валленштейн.
       -- Смотрите, Конрад, -- толкнул он фон Гетца локтем. -- Да не туда! Левее. Еще левее. Вам не видно с вашего места.
       -- Что там такое?
       -- Ну как же вы не видите?! -- сокрушался Валленштейн, -- Летчик!
       -- Какой летчик? - фон Гетц повернул голову в ту сторону, в которую указывал Валленштейн, но никакого летчика не увидел. Мешал свет над сценой.
       -- Немецкий. Из люфтваффе. Ваш коллега. И как это он оказался в Стокгольме?
       -- Из люфтваффе, говорите? Давайте, сделаем для него что-нибудь приятное. Как у нас с деньгами?
       -- Порядок, -- успокоил Валленштейн, похлопав себя по карману, в котором лежал бумажник.
       -- Тогда, Рауль, давайте, пошлем ему бутылку шампанского.
       -- Замечательная идея! - Валленштейн с энтузиазмом щелкнул пальцами, -- Кельнер!
       Однако произошло непредвиденное. Кельнер принял заказ и с бутылкой шампанского на подносе заскользил к столику, за которым сидел пилот, очевидно, тоже не совсем уже трезвый. Кельнер поставил шампанское на стол пилота, но не ушел, а задержался, вероятно, остановленный расспросами. Он сначала показал рукой на столик за которым сидели Коля, фон Гетц и Валленштейн, а потом стремительно исчез. Опираясь на стол обеими руками, поднялся летчик расстегнутом кителе, в петлицах которого несли в своих когтях свастику орлы люфтваффе. Не совсем твердой походкой он направился к столику, за которым сидел наш "интернационал". Бутылку шампанского пилот держал в руке так, как пехотинец держит гранату.
       -- Ну, что? - навис он над столиком, покачивая бутылкой.
       -- Простите?.. - интеллигентно улыбнулся Валленштейн.
       -- Ну, что?! - свирепел летчик.
       Попахивало скандалом и дракой.
       Коля тут же прикинул в уме, что если он резко встанет и заедет летчику с левой в челюсть, то тот, пожалуй, не успеет среагировать.
       -- Это вы мне?! - пилот яростно потряс бутылкой.
       -- В чем дело, геноссе, -- пока еще миролюбиво спросил фон Гетц.
       -- Геноссе?! - пуще прежнего взвился пилот. -- Какой я тебе "геноссе", рожа нейтральная?! Пока мы там, на Восточном фронте, льем свою кровь, вы, нейтралы, сибаритствуете в своей Швеции в тишине и покое! А мне, -- он постучал себя в грудь кулаком. -- Мне, обер-лейтенанту Смолински, вы суете это пойло, которым поите ваших шлюх?! Да я вас сейчас за это!..
       Обер-лейтенант никому не успел сообщить чем именно он здесь и сейчас собрался заняться, потому что Коля-таки выполнил задуманное. Он резко вскочил и левым кулаком, как это не раз бывало у них в деревне, въехал разъяренному летчику в ухо.
       Тот рухнул как подкошенный. И не пикнул.
       Тут же у столика возникли двое вышибал, которых привел кельнер, трусливо прятавшийся за их спинами.
       -- Ничего страшного, -- спокойно объяснил ситуацию Коля. -- Наш друг выпил лишнего, вот и поскользнулся. Помогите мне, пожалуйста, господин оберст-лейтенант.
       Услышав магическое "господин оберст-лейтенант", вышибалы переглянулись между собой, посмотрели на кельнера и молча ушли. А Коля с помощью фон Гетца усадил поверженного буяна на четвертый, незанятый стул, положив его руки и голову на стол. Со стороны вполне могло показаться, что гуляет компания четырех старых друзей. Один из них устал, чуток превысив свою норму.
      
      
       VIII
      
      
       Мы как-то выпустили из поля зрения четырех весьма серьезных, влиятельных и уважаемых людей, которые не играют в нашем рассказе первых ролей, но оказывают на судьбы наших героев - Коли, фон Гетца, Штейна - такое же влияние, какое оказывают магнитные бури на стрелку компаса. Интересно посмотреть, чем занимались Гиммлер, Шелленберг, Канарис и Головин в эти первые дни лета 1942 года.
       Пожалуй, наименьшее влияние на Колю и фон Гетца сейчас мог оказывать Гиммлер, рейхсфюрер СС и министр внутренних дел. В начале лета сорок второго года у него хватало других забот, потока которых можно разделить на три главных направления.
       Во-первых, СС оставались ответственными за "окончательное решение еврейского вопроса". Пять месяцев назад в Ванзее высшее гитлеровское руководство приняло решение очистить для немцев ряд областей внутри Германии и на захваченных территориях Восточной Европы от "расово неполноценных" - евреев, цыган, славян, литовцев. Работа предстояла титаническая: вывить, задержать, переместить на сотни километров и изолировать для дальнейшего планомерного уничтожения миллионы человек. При всей немецкой педантичности, аккуратности и исполнительности, при всей широте полномочий рейхсфюрера, задача эта была не так проста, как это могло показаться человеку, далекому от системы исполнения наказаний.
       Вторым направлением деятельности рейхсфюрера было постоянное и неуклонное усиление роли СС в государстве и обществе. В частности, он много внимания уделял созданию новых и укреплению старых частей ваффен-СС.
       Наконец, третье, самое неприятное, что занимало мысли Гиммлера в начале лета 1942 года. В конце мая был подписан пакт Черчилля - Сталина. Две взаимоисключающие системы - капиталистическая и коммунистическая -- нашли точки соприкосновения. Страх перед фашизмом и желание уничтожить его во что бы то ни стало оказались настолько велики, что легко перевесили все противоречия между двумя полярными мировоззрениями. Оба государства взяли на себя обязательства не прекращать войну до окончательной победы над Германией, а это ничего хорошего Третьему Рейху не сулило. Это было похоже на клятву на крови. Не было сомнений, что в скором времени к этому парадоксальному союзу в скором времени присоединятся Северо-Американские Соединенные Штаты, и тогда развитие событий станет совсем уже предсказуемым.
       Третьей и главной задачей СС рейхсфюрера Гиммлера стал развал антифашистского союза трех великих, но очень разных держав. Необходимо было точно и тонко сыграть на внутренних противоречиях, которых было предостаточно, расширяя трещины между платформами, как вода, замерзая, исподволь разрушает скалы.
      
       У начальника политической разведки Рейха бригаденфюрера СС Шелленберга, подчиненного Гиммлеру по службе, тоже хватало забот в эти летние дни. Вальтер Шелленберг не мог бы назвать сорок второй год самым удачным в своей карьере.
       Провалов в его работе было больше, чем успехов. Шелленберг не только не смог сорвать заключение союзного договора между СССР и Великобританией, но даже не предупредил свое руководство о самой возможности его заключения. Этот договор Шелленберг попросту прохлопал.
       Проспал. Проморгал.
       Оправданий его головотяпству не могло быть никаких.
       Были и неприятности помельче. Вот только совсем недавно совместно с Гейдрихом и шефом гестапо Мюллером они разгромили "Красную капеллу" -- важнейший источник сведений для русской разведки, вот только что был разоблачен как русский агент Шульце-Бойзен... Так нет! Тут же заработали еще два стратегических радиопередатчика. И где? В Швейцарии! Под самым носом! Охота за этими двумя передатчиками осложнялась тем, что Швейцария была нейтральной страной и президент Швейцарской Конфедерации не состоял на службе у бригаденфюрера.
       Мало того, служба пеленгации и перехвата доложила о том, что в Швеции, в районе Стокгольма регулярно выходит в эфир мощная радиостанция, которая работает уже несколько месяцев и, судя по прочности кодов, не поддающихся дешифровке, является еще одним источником стратегической информации английской или русской разведки.
       Швеция! Ничего хорошего от этой страны Шелленберг не ждал. Во-первых, Швеция в его сознании связывалась с отказом графа Бернадотта стать посредником в германо-британских переговорах о заключении сепаратного мира. Во-вторых, в самом начале июня его сотрудники не смогли арестовать и доставить в Рейх изменника родины фон Гетца. Как они смогли его упустить - уму непостижимо! В-третьих, этот передатчик, который, оказывается, работает уже почти десять месяцев. Одному Богу ведомо, какую именно информацию он передает противнику.
       В середине июня сорок второго года Марта Фишер получила депешу Шелленберга.
      
      
       Шведская резидентура
       СС штурмабаннфюреру Фишер
       Строго секретно. Срочно.
      
       Геноссе штурмбанфюрер
      
       Приказываю вам в возможно короткий срок подготовить справку о Королевстве Швеция по прилагаемой форме:
        -- цели внешней политики данного государства,
        -- политические отношения с другими государствами,
        -- посольства, миссии и консульства данного государства за рубежом,
        -- посольства, миссии и консульства, аккредитованные в данном государстве,
        -- деятельность зарубежной пропаганды в данной стране,
        -- пропагандистская деятельность данной страны за рубежом,
        -- международные организации,
        -- разведывательные службы,
        -- работа зарубежных разведывательных служб на территории данной страны,
        -- принципы общей внутренней политики государства и политическая ситуация,
        -- позиция правящих кругов,
        -- позиция верховной власти (президент, король и т. д.),
        -- внутренняя политика правительства и местной администрации.
       Одновременно выражаю вам свое недовольство результатами вашей работы за последнее время. Вы не оправдываете того отличия, которым отметил вас СС рейхсфюрер, присвоив очередной чин досрочно, и совершенно не заслуживаете той награды, которой наградил вас фюрер.
       Ставлю вас в известность, что в районе Стокгольма отмечается регулярный выход в эфир передатчика с позывными "МТК" и "CLO". Судя по мощности сигнала, передатчик является стационарным и запитан от сети. Имеются основания полагать, что передатчик является источником стратегической информации противника. Приказываю, не дожидаясь данных дешифровки, установить местонахождение передатчика и личности людей, причастных к его работе. Для выполнения задания разрешаю оставить при себе сотрудников VI Управления Кользига и Бехера. Кроме того, начальник Департамента Королевской тайной полиции Швеции бригадный генерал Сандстрем ориентирован на оказание вам возможной помощи при выполнении этого задания. Жду результатов.
       Хайль Гитлер!
      
       СС бригаденфюрер В. Шелленберг
      
      
       Примерно с этого времени Шелленберг, под прикрытием поисков сепаратного мира с Западом, решительно перешел на сторону англичан.
      
       Пожалуй, из "Большой четверки" больше других делами был завален генерал Головин.
       Начиналась летняя кампания 1942 года. Большое наступление Красной Армии захлебнулось в собственной крови под Харьковом, а немцы еще не начали наносить свой главный удар. Следующий ход был за ними. Надо было определить участок фронта, по которому Гитлер нанесет свой концентрированный удар.
       Головин собирал и анализировал донесения своей агентуры, и вывод напрашивался сам собой - Ростов-на-Дону и Кавказ. Вот они - цели кампании сорок второго года.
       Продолжая работать с агентурой, Головин составил аналитическую записку на имя Василевского. Если его правота со временем подтвердится, то это поставит его еще ближе к Александру Михайловичу, а если нет, то... то такого быть не могло, потому что Головин никогда не ошибался в своих прогнозах. Слишком большой объем информации он переваривал, прежде чем сделать выводы.
       Черчилль этот еще как заноза в заднице. Черт его дернул прилетать в Москву. Мог бы кого помельче послать. У Филиппа Ильича своей работы было невпроворот, а тут надо еще выполнять распоряжения Власика. Ходить на заседания оперативного штаба по подготовке переговоров, подстраиваться, подлаживаться, отвлекаться от своей работы и сосредотачиваться на сиюминутных вопросах. Головин, и без того спавший неполных шесть часов в сутки, урезал свой сон еще на два часа.
       И Штейн... Вот кто мешал жить Филиппу Ильичу. Олег Николаевич Штейн. Бывший лучший оперативный сотрудник Северо-Западного направления ГРУ Генштаба РККА. Прихлопнуть бы их обоих, и Штейна, и выкормыша его - Тиму Неминена.
       Да руки коротки.
       Поэтому в Стокгольм ушла шифротелеграмма, зашифрованная кодом, который использовался для связи с Колей Осиповым. До конца войны немцы не смогут раскрыть этот код. Немецкие криптографы все зубы свои сломают об него, но не добьются успеха. Ключ к шифру для Осипова-Неминена был основан не на русской, не на финской, и уж тем более не на немецкой или английской лексике. Готовя Колю к внедрению в Стокгольм, Головин предложил построить ключ на мокшанском языке, на котором в Рейхе не разговаривал никто.
      
      
       Мершанту
      
       По данным, полученным из надежных источников, в германских конструкторских бюро ведутся работы по созданию тяжелого танка с бронированием, способным выдержать прямое попадание снаряда любого орудия противотанковой артиллерии. Приказываю в кратчайший срок добыть и доложить технологию изготовления броневой стали для данного танка.
      
       Глобус
      
      
       "Мершантом" теперь становился Коля. Штейн подготовил его для выполнения одного задания, сбора сведений о поставках в Германию шведской руды. Своим уходом к американцам Олег Николаевич открыл Коле дорогу к самостоятельной деятельности. Генерал Головин, до поры выведя Штейна за скобки, замкнул капитана Саранцева-Осипова непосредственно на себя, имея на него свои, особые виды.
       Для тех, кто не понял, поясню.
       Бои сорок первого года показали лучшие боевые качества советских танков. Средний танк Т-34, признанный лучшим танком Второй мировой войны, превосходил по своим качествам немецкие Pz-II, Pz-III, Pz-IV и мог противостоять "Пантерам".
       Еще шли бои под Москвой, а в немецких КБ уже шла работа по созданию танка нового поколения, который отвечал бы условиям современной войны и мог бы решать любые боевые задачи. Проанализировав эпизоды сражений с обоюдным применением танков, Главное командование Сухопутных войск поставило перед конструкторами задачу создать танк - "истребитель танков". 20 апреля 1942 года, в день рождения Гитлера, две фирмы - "Порше" и "Хейншель" представили ему свои прототипы танков Pz-VI. Гитлер одобрил обе конструкции, но остановился на модели фирмы "Хейншель". Он только распорядился поработать над усилением броневой защиты и артиллерийского вооружения.
       На показе присутствовало много народу, и известие о том, что скоро у немцев на вооружении появится танк, неуязвимый для советских танков и артиллерии, достигло слуха Филиппа Ильича Головина. Ему во что бы то ни стало захотелось заиметь хоть один образец такого танка. А пока его агентура поручила задание добывать все сведения, относящиеся к этому чудо-танку.
      
       И последний из "Большой четверки" -- Вильгельм Канарис.
       У адмирала тоже было хлопотное и беспокойное лето. Военно-экономический потенциал советского Союза рос и креп вопреки всем довоенным прогнозам немецких аналитиков. На фронт во все большем количестве поступали новые образцы вооружений. Сколько бы у русских ни горело танков и самолетов, с востока бесперебойно поступали новые эшелоны с техникой и людьми. Красная Армия не только стремительно восстанавливала потери, сколь огромны они бы ни были, но и увеличивала свою численность и оснащенность. За Уралом наладилось производство вооружений и боеприпасов всех видов в невиданных до войн масштабах. Два года назад никто и предположить не мог, что Советский Союз способен производить оружие в таких количествах и такого качества.
       Но сильнее советских заводов Канариса беспокоил оберст-лейтенант фон Гетц.
       Если бы стокгольмские переговоры с русскими прошли успешно, то его можно было бы и в звании повысить и дубовые листья к Рыцарскому Кресту присовокупить, сделать героем и только потом растворить в пространстве и времени. А теперь, когда переговоры окончились провалом и едва ли не скандалом, оберст-лейтенант становился ненужным и опасным свидетелем против него самого, Вильгельма Канариса.
       Шелленберг выжмет из фон Гетца все, до последней капли. Не просто для того чтобы выслужиться перед Гиммлером - это-то как раз нормально, это само собой - а для того чтобы свалить адмирала с должности, объединить две разведки - военную и политическую - и самому возглавить новую мощную разведслужбу. Причем у Шелленберга сейчас развязаны руки. Он может провести расследование по-тихому, только для рейхсфюрера, и тогда Канарис гарантированно идет под суд.
       Это можно сделать с помпой, торжественно, на весь Рейх. Так, чтобы весь мир услышал, что Германия ведет переговоры с Советским Союзом и Советский Союз не уклонился от этих переговоров.
       Доказательства? Пожалуйста! Вот они - целый адмирал и целый оберст-лейтенант. Попробуй не поверить! Черчилль и Рузвельт поверят непременно. Раскол антигитлеровского блока большевиков и западных демократий от этого станет неизбежным.
       Вот только сам Канарис может не увидеть, как он будет разлетаться на куски. Его чуть раньше расстреляют за измену родине по приговору военного трибунала. Неплохо, конечно, принять мученическую смерть во имя Великой Германии. Но - для фанатика. Роль искупительной жертвы адмирал не спешил примерять на себя, и поэтому "героем" предстояло стать фон Гетцу.
       Едва узнав от Шелленберга, что переговоры с русскими велись под контролем СД, и поняв из разговора, что фон Гетц арестован и скоро будет доставлен в Рейх, Канарис поспешил к Герингу.
       Герингу тоже был не нужен живой фон Гетц. Оберст-лейтенант, объявленный изменником родины, бросал тень на все люфтваффе, следовательно, на самого Геринга. Но объяснять это Канарис посчитал излишним, иначе ему пришлось бы рассказывать о переговорах и о том, какую роль на этих переговорах играл фон Гетц. Неизбежно возник бы вопрос. А кто был инициатором этих переговоров с немецкой стороны? Геринг, пожалуй не потерпел бы того, что кто-то из высших офицеров Рейха за спиной верховного командования и фюрера ведет самостоятельную игру, вступая в несанкционированный контакт с противником. Поэтому Канарис просто попросил рейхсмаршала отрядить два трофейных самолета для проведения совершенно секретной диверсионной операции, не объясняя ее деталей.
       Геринг не удивился такой просьбе. Канарис и Шелленберг не раз уже обращались к нему с подобными вопросами, и адмирал получил в свое распоряжение два трофейных Ил-4 с экипажами.
       Закрасить опознавательные знаки шаровой краской было нетрудно. Судьба фон Гетца, таким образом, была решена. Он должен был погибнуть, после смерти стать героем и воодушевлять немецкую молодежь на подвиги во славу фюрера и рейха.
       Ну и... концы в воду.
      
      
       ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      
      
       Война -- это по преимуществу список ошибок, но история вряд ли знает ошибку, равную той, которую допустили Сталин и коммунистические вожди, когда они отбросили все возможности на Балканах и лениво выжидали надвигавшегося на Россию страшного нападения или были неспособны понять, что их ждет. До тех пор мы их считали расчетливыми эгоистами. В этот период они оказались к тому же простаками. Сила, масса, мужество и выносливость матушки России еще должны были быть брошены на весы. Но если брать за критерий стратегию, политику, дальновидность и компетентность, то Сталин и его комиссары показали себя в тот момент Второй мировой войны полностью растяпами.
      
       У. Черчилль. Канун и начало войны. Документы и материалы. Л., 1991. С. 32.
      
      
       IX
      
      
       Оперативная сводка за 14 июня
      
       Утреннее сообщение 14 июня
      
       В течение ночи на 14 июня на Харьковском и Севастопольском участках фронта продолжались бои. На других участках фронта существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 14 июня
      
       В течение 14 июня на Харьковском направлении наши войска вели бои с танками и пехотой противника.
       На Севастопольском участке фронта продолжаются ожесточенные бои, в ходе которых наши войска отражали атаки противника.
       На других участках фронта происходили бои местного значения.
       За истекшую неделю с 7 по 13 июня включительно в воздушных боях, на аэродромах противника и огнем зенитной артиллерии уничтожено 377 немецких самолетов. Наши потери за это же время -- 135 самолетов.
       Наш корабль в Баренцевом море потопил два транспорта противника общим водоизмещением в 15.000 тонн.
       За 13 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено до 90 немецких танков, 280 автомашин с войсками и грузами, 2 автоцистерны с горючим, подавлен огонь 30 орудий и минометов, взорвано 3 склада с боеприпасами и склад с горючим, сожжен железнодорожный эшелон, рассеяно и частью уничтожено до четырех рот пехоты противника.
      
      
       14 июня 1942 года. Особняк американского посольства в Швеции, Стокгольм
      
       Прошло ровно две недели с того дня, как Штейн сбежал от расправы генерала Головина и запросил "политического убежища" в американском посольстве, и девять дней после того, как его в последний раз допрашивал этот остолоп Джон Смит или как там его. Был, конечно, риск. Американцы могли его выдать Советскому Союзу, чтобы продемонстрировать верность союзническим обязательствам и сделать приятное лично товарищу Сталину.
       Что значит какой-то подполковник в большой политической игре, когда сотни таких же подполковников ежедневно гибнут на многотысячном пространстве от южного берега Белого моря до северного берега Черного? Невелика потеря для страны, но назидание всем колеблющимся. Смотрите, трусы, бежать вам некуда. Советская власть вас из-под земли достанет. И в приказе по Красной Армии объявили бы, что подполковник Генерального штаба РККА Штейн за трусость и дезертирство приговорен судом военного трибунала к высшей мере социальной защиты.
       Боевой дух армии необходимо укреплять. Боевой дух армии, терпящей поражение за поражением, четырежды необходимо укреплять! А что может лучше укрепить дух живых, но трусливых, чем публичная казнь подобных же бедолаг?! Еще в Древнем Риме придумали децимацию, когда после поражения выстраивали легион и по жребию казнили каждого десятого. Никто из римских полководцев не смотрел, бежал ли приговоренный с поля боя или дрался до последней возможности. Зато под страхом грядущей неминуемой и несправедливой казни легионеры в следующей битве совершали чудеса героизма, разбивая в пух и перья могучих германцев или храбрых галлов.
       В действующей армии всегда полезно расстрелять сотню-другую бойцов и командиров. Желательно - перед строем.
       Был такой риск сыграть роль очередной искупительной жертвы во имя победы. Но Штейн и Рукомойников, разрабатывая еще в Москве этот вариант ухода, сделали ставку на то, что САСШ не имеют сколько-нибудь серьезной разведывательной службы ни в Европе, ни в остальных частях света. Штейн безусловно мог заинтересовать американскую сторону как крупный специалист по Скандинавии.
       А Скандинавия - это не только шведская руда. Скандинавия - это еще и финские редкоземельные металлы. Это еще и норвежские северные аэродромы, с которых взлетали торпедоносцы и самолеты-разведчики немцев, выискивая караваны PQ, идущие из Англии в Мурманск, и наводя на них подводные лодки.
       Скандинавия, кроме того, еще и огромный научный потенциал, возросший после того, как нацисты, придя к власти, повели откровенно антисемитскую внутреннюю политику. Многие немецкие ученые иудейского вероисповедания после 1933 года стали покидать Германию и, не желая перебираться в Западное полушарие, оседали в скандинавских странах, особенно в Дании и Норвегии.
       Штейн, работавший перед войной в Швеции целых четыре года и занимавшийся Северной Европой последние лет восемь, безусловно, представлял большую ценность в плане владения информацией по скандинавским странам. Сотни географических наименований, тысячи имен, динамика развития экономики Норвегии, Швеции, Финляндии, Дании - все это умещалось в его голове, как в амбарной книге, и все эти многочисленные интересные и полезные сведения готовы были в любую минуту к услугам грамотного резидента-профессионала.
       Взять хотя бы оперативную комбинацию с Колей... Отыскать в огромной Красной Армии никому неизвестного, но перспективного мордвиненка - старшего лейтенанта, разработать план его использования и программу подготовки, доложить все это Головину, увлечь и заинтересовать генерала перспективой, натаскать этого мордвиненка за каких-то восемь месяцев на выполнение задания, залегендировать его под Тиму Неминена и получить готовый результат - сведения о поставках шведской руды в Германию, следовательно, и прогноз действий вермахта. Чтобы выполнить такое, нужно самому быть незаурядным человеком. Не зря, ох не зря опасался генерал Головин живого Штейна. Высококвалифицированный агент детдомовской закваски подполковник Штейн один стоил трех дивизий.
       Все то время, пока Штейн без дела сидел в американском посольстве, он нимало не беспокоился о собственной участи. Если его не выдали советской стороне в первые три дня, значит, он попал в оперативную разработку, как объект, представляющий интерес для американских спецслужб. Поэтому он продолжал следить за публикациями в европейской прессе, стараясь оставаться в курсе событий, слушал передачи шведского и английского радио, ел все, что подадут, гулял во внутреннем дворике и спал, стараясь выспаться впрок. Словом, он предоставил своим американским коллегам самостоятельно решать проблему под названием "подполковник Генерального штаба РККА Олег Николаевич Штейн".
       И он был прав!
       Потому что через две недели его пребывания под гостеприимной крышей американского посольства к нему в комнату вошел клерк и сообщил, что его ожидают в кабинете посла. Штейн надел пиджак, поправил галстук и легкой походкой последовал за клерком, прекрасно себе представляя смысл и важность предстоящей беседы.
       Он был готов к ней и ждал ее.
       За столом посла сидел хорошо одетый мужчина с зачесанными назад густыми седеющими волосами, в очках и с усами а-ля Молотов. В его взгляде и осанке, во всем его обличье не было ничего властного, однако посол, мявшийся тут же, суетливой подобострастной скороговоркой отпросился у него по своим неотложным дипломатическим делам, едва только Штейн зашел в кабинет.
       -- Вы поговорите тут без меня. Не стану вам мешать - смущенно улыбнулся посол уже из дверей и поклонился, закрывая их за собой.
       Штейн осмотрел джентльмена за столом, но решительно ничего выдающегося в нем не обнаружил.
       Американец достал уже набитую табаком трубку и, поджигая ее одной рукой, другой указал на мягкое кресло напротив стола.
       -- Прошу вас, садитесь, мистер Штейн.
       -- Благодарю вас, мистер...
       -- Даллес, -- отрекомендовался джентльмен. -- Называйте меня Ален. Так мы с вами быстрее найдем общий язык.
       -- That's well, Ален. Ваши предки были французами?
       Даллес улыбнулся. Этот русский подполковник провел под американским флагом всего две недели, но уже усвоил американскую непосредственность.
       -- Мистер Штейн, я перелетел океан совсем не для того, чтобы беседовать с вами о моей родословной. Я ознакомился с протоколами ваших допросов...
       -- Это когда ваш дебильный Смит проходил со мной тест для олигофренов? Ну и помощнички у вас, Ален. И опираясь на сведения, собранные и предоставленные такими придурками как Смит, вы планируете открыть Второй фронт в Европе? Помилуйте, Ален! Ваших солдат перебьют при высадке как в тире.
       Штейн намеренно шел сейчас на обострение. Если он был действительно интересен Даллесу, то тот пропустит его язвительность мимо ушей, а если серьезного интереса у американцев к персоне подполковника Генштаба РККА - увы! -- не возникло, то надо вызывать Амина, с его помощью уходить из Швеции и разрабатывать другие варианты игры.
       -- Легко вам давать оценки, мистер Штейн...
       -- Олег, -- поправил Даллеса Штейн. -- Олег, мистер Даллес, коль скоро мы договорились называть друг друга по именам.
       -- Легко вам давать оценки, Олег. У вас в России самая лучшая секретная служба в мире. Вы переплюнули даже англичан. И все это за каких-то двадцать лет существования Советской Власти. Признаюсь, что в Америке сейчас нет серьезной организации, про которую можно было бы сказать: "государственная тайная полиция" или "секретная служба". Приходится брать в помощники таких вот Смитов. Я не хуже вас понимаю, что он не самый ценный и полезный сотрудник, но за него просили весьма влиятельные люди из госдепа. Мальчику нужно делать карьеру.
       -- Так вы представляете Государственный департамент? - уточнил Штейн.
       -- Нет, Олег. Берите выше. Я представляю президента Северо-Американских Соединенных Штатов Делано Франклина Рузвельта в Европе и уполномочен говорить с кем бы то ни было от его имени. В пределах моей компетенции, разумеется, - поспешил оговориться Даллес.
       -- Ого! - показал удивление Штейн, -- Значит, я представляю интерес для самого президента?
       -- Не обольщайтесь. Скорее всего, он даже не помнит вашего имени. Документы на предоставление вам гражданства САСШ ему положили на стол вкупе с такими же документами на сотни иммигрантов из Европы.
       Даллес затянулся трубкой и продолжил:
       -- Вы не представляете интереса для президента, но вы представляете интерес для меня. Это по моему указанию в столь короткий срок был подготовлен паспорт с американским орлом, позволяющий нашему послу принимать и охранять вас в на законных основаниях. Америка своих граждан не выдает. Не благодарите меня. Это всего лишь аванс, который вам предстоит отработать.
       -- Что от меня потребуется? -- Штейн сразу стал серьезным, настроившись на деловой и предметный разговор.
       Даллес снова пыхнул трубкой. Штейн подметил, что этот американский джентльмен предпочитал сначала как следует обдумать свои слова.
       Как Сталин. Усы, трубка и минутное молчание перед тем как дать ответ или задать вопрос.
       -- Как я уже говорил, у Америки нет серьезной секретной службы, способной добывать необходимые сведения о противнике, организовывать и реализовывать крупные диверсионно-подрывные операции на территории, оккупированной немцами, и в самом Рейхе. А без данных о противнике, о количественном составе его войск, о системе обороны того или иного участка побережья вести речь об открытии Второго фронта было бы преждевременно и легкомысленно. Президента беспокоит такое положение вещей. Провозглашая и отстаивая демократические ценности, прежде всего права человека, в том числе его право на неприкосновенность частной жизни, Америка не создала такой службы.
       Даллес снова сделал паузу, выпустив из трубки струйку дыма. Штейн не стал поторапливать его.
       -- Президент поручил мне не позднее осени сего года создать в Европе такую службу. Такая служба, созданная не на территории самих Соединенных Штатов, с одной стороны, позволит военному командованию эффективней планировать операции против немцев, а с другой стороны, не заставит президента нарушать американскую конституцию и не подставит его под огонь критики оппозиции, пацифистов и правозащитных организаций.
       И снова, прежде чем продолжить, Даллес затянулся дымом из трубки, обдумывая фразу:
       -- Признаюсь вам, что я не имею опыта в организации разведывательной работы такого масштаба. Скажу более. Сейчас, находясь тут, в Стокгольме и разговаривая с вами, я ума не приложу, за что браться и с чего мне следует начинать. Для меня было бы полезно выслушать ваши советы по данному вопросу.
       -- Мои? - удивился Штейн.
       -- Ваши, -- кивнул Даллес. -- За эти две недели мы собрали кое-какое досье на вас. Знаете, это даже любопытно. Нам не удалось установить ни вашего места рождения, ни того, кто ваши родители. Вы словно появились из ниоткуда. Раз! И уже в разведуправлении Красной Армии. До этого момента ваша биография не прослеживается. Но после начала вашей работы в разведке вас невозможно было не заметить. Вы четыре года являлись резидентом русских в Швеции под прикрытием советского торгпредства, и вам удалось сплести неплохую агентурную сеть из прогрессивно мыслящей части шведской интеллигенции. И не только шведской. Несколько месяцев назад вы, не покидая Москвы, были награждены боевым орденом. За что, позвольте уточнить?
       -- За службу, -- скромно пояснил Штейн.
       -- Не покидая Москвы, вы были награждены боевым орденом, а три месяца назад явились в Стокгольм. Вероятно, еще за одним. Вскоре после вашего прибытия скоропостижно умер очень популярный в белоэмигрантской среде генерал Синяев.
       -- Простите, Ален, -- перебил Штейн. -- Вы, как и Смит, хотите увязать смерть Синяева с моим прибытием в Стокгольм?
       -- Ну что вы! Мне это и в голову не приходило. Проведенное вскрытие подтвердило смерть от естественных причин. На теле нет следов насилия. Так что вы тут ни при чем. Кроме того, имелся приговор советского суда в отношении Синяева. Мне удобней думать, что генерал умер сам, исполняя приговор военного трибунала.
       -- Извините, я перебил вас, Ален. Продолжайте, пожалуйста, -- извинился Штейн, успокоенный тем, что собеседник оказался умнее и тоньше, чем он рассчитывал, беседуя накануне со Смитом.
       -- Ваше бегство... -- Даллес запнулся. -- Простите, ваш визит в наше посольство совпал по времени еще с одним замечательным событием. На затонувшем пароме "Лапландия" погиб немецкий военный атташе фон Гетц. С ним вместе должен был погибнуть и крупный журналист и наследник солидного банкирского дома Валленштейн. Но, видимо, ему повезло. Может быть, он хорошо умеет плавать.
       -- Так Рауль жив?! - вырвалось у Штейна.
       Даллес снова потянул трубку ко рту.
       -- Не волнуйтесь, -- сказал он через минуту, очевидно, получая удовольствие оттого, что ему удалось вывести собеседника из равновесия. -- Ваш друг жив и здоров. Вероятно, скоро он снова начнет публиковать свои замечательные статьи. Во всяком случае, мистер Валленштайн уже приступил к своей прежней работе в штаб-квартире Международного Красного Креста.
       И, заметив явное облегчение, даже радость, которую Штейн и не думал скрывать, Даллес переменил тему разговора, направив его в нужное для него русло:
       -- Какого вы мнения о немецкой разведке и контрразведке?
       Штейн снова стал собранным. С него слетели человеческие эмоции, и он опять превратился в агента-профессионала:
       -- Крайне невысокого.
       -- Почему? Поясните.
       -- Охотно. Будем считать, что я уже начал отрабатывать ваш аванс.
       Даллес утвердительно кивнул.
       -- Эффективность работы любой разведки определяется в первую очередь объемом и достоверностью сведений о противнике, добываемой ее агентами. Не берусь судить об успехах военной и политической разведок немцев в противостоянии с Великобританией и Америкой, но своих задач ведомства Канариса и Шелленберга в войне с Советским Союзом явно не выполнили.
       -- Что позволяет вам делать такие выводы?
       -- Разведка немцев недооценила военный и экономический потенциал Советского Союза и его способность к воспроизводству. План "Барбаросса" был рассчитан на то, что через несколько недель после начала немецкого вторжения в СССР, когда Красная Армия будет разбита, у Советского Союза не останется боеспособных войск. Но их разведка допустила грубый просчет. Она учла только те части Красной Армии, которые располагались в Европейской части Советского Союза, не принимая во внимание войска, расквартированные во внутренних военных округах. Безусловно, в Европейской части Советского Союза находились самые боеспособные и наиболее хорошо вооруженные части Красной Армии, и их уничтожение в первые же месяцы войны - это тяжкий удар по Советскому Союзу. Тяжкий! Но не смертельный. Войска внутренних военных округов, уступая в качестве вооружения, были сопоставимы по своей численности с теми войсками, который были уничтожены вермахтом в ходе реализации плана "Барбаросса". И немцы в этом очень скоро вынуждены были убедиться. Когда они вышли к Москве, их там встретили новенькие, совсем свежие армии, только что сформированные из войск, переброшенных из внутренних округов. Один только Дальний Восток выставил под Москву свыше десяти дивизий. А Дальний Восток - это не самый густонаселенный район Советского Союза. Поэтому я считаю, что в поражении немцев под Москвой и в том, что война на Восточном фронте приобрела для немцев затяжной характер, виноваты прежде всего разведывательные службы Рейха. Я уже не говорю о том, что немецкой разведкой был совершенно недооценен экономический потенциал Советского Союза. Немцы оккупировали территорию, на которой до войны размещалась треть предприятий социалистической экономики. Они и теперь еще воспринимают это как свое огромное достижение.
       -- А разве это не так? - удивился Даллес такому ходу мысли.
       -- Разумеется, нет! Немцы за деревьями не увидели леса! Неужели никто из руководителей Рейха не прикинул с карандашом в руке, что на оккупированной территории, на которой до войны проживало свыше половины всего населения страны, расположена всего только треть промышленных предприятий!
       -- А где же остальные две трети?
       -- Да очень просто! Для того чтобы установить их местонахождение, вовсе не обязательно засылать в Советский Союз сотни нелегальных агентов с биноклями и "лейками". Достаточно просто посмотреть материалы партийных съездов и пленумов, которые публиковались в открытой печати. Если внимательно прочитать эти материалы, то можно сделать вывод, что в последнее десятилетие перед войной в Европейской части СССР было, по сути, только три великих стройки: Днепрогэс, Харьковский тракторный и Беломорканал. Все остальное строилось за Волгой и Уралом! Магнитка, "Уралвагонзавод", "Уралтяжмаш", Челябинский тракторный, Комсомольск-на-Амуре и десятки других! Все они были построены с таким расчетом, чтобы даже при самом неудачном для Красной Армии ходе войны не оказаться в пределах досягаемости немецких бомбардировщиков. И вот результат такого просчета. Уже сейчас советская военная промышленность, потерявшая одну треть довоенных мощностей, вышла по объемам производства на довоенный уровень и продолжает наращивать темпы. Советский Союз уже превосходит Германию по объемам производства вооружений и боеприпасов, и он еще не исчерпал всех своих резервов. Прибавьте к этому поставки из Англии и Америки. Канарис и Шелленберг просчитались, собирая перед войной сведения о Советском Союзе, и ввели в заблуждение руководство Рейха и Генеральный штаб. Какую, по-вашему, оценку заслуживает немецкая служба разведки после таких промахов, сделанных еще в предвоенный период?
       -- Звучит убедительно, -- согласился Даллес. -- А контрразведка?
       -- Тут еще проще. Я четвертый месяц нахожусь в Швеции. В дружественном Германии государстве. Ни я, ни моя агентура до сих пор не попали в поле зрения гестапо. Меж тем я все это время поддерживал активную радиосвязь с центром. Вам это ни о чем не говорит?
       -- Благодарю вас, Олег, -- Даллес оторвал ладонь от стола и снова положил ее на место. -- Я убедился в том, что вы действительно тот, за кого себя выдаете. Мне бы хотелось, чтобы вы работали у меня. Я нуждаюсь в таких людях. У меня их, право, не так много. Поэтому я вам делаю предложение.
       -- От которого мне будет трудно отказаться? - пошутил Штейн.
       -- От которого отказываться в вашем положении глупо. У вас нет ни знакомых в Америке, ни средств к существованию, ни профессии, не считая профессии шпиона. Мне поручено создать мощную и разветвленную разведсеть в Европе. Я хочу вам предложить должность моего резидента в Скандинавии. Что вы на это ответите?
       -- Вы предлагаете мне должность резидента?! Вот так?! Сразу?! - изумился Штейн.
       -- А что вас смущает? - не понял Даллес.
       -- Ну, как же! Я же только совсем недавно...
       -- Только совсем недавно перешли на нашу сторону, никого не знаете в нашем госаппарате и никто не знает вас. Это вы хотите сказать?
       -- Ну да.
       -- Тем лучше. Вы не будете связаны в работе подковерными интригами, и вам не на кого будет ориентироваться кроме меня.
       -- Боюсь, Ален, у вас будут неприятности из-за меня. Не лучше ли поставить во главе скандинавской резидентуры, пусть формально, для отчета, кого-нибудь из проверенных ваших сотрудников? Я готов помогать ему во всем и исполнять все его распоряжения.
       -- Вы предлагаете поставить над вами Смита? - Даллес улыбнулся такой мысли. -- Вы хотите, чтобы вам отдавал распоряжения некомпетентный и напыщенный чурбан? Нет. Мне нужен результат, и в Европу я прибыл не для того чтобы устраивать карьеру чужих протеже. Если вы встанете во главе скандинавской резидентуры, то я буду спокоен за наши дела в Северной Европе и смогу уделять больше внимания другим участкам работы.
       Даллес подумал немного, затянувшись трубкой, и окончил:
       -- Хорошо. Чтобы придать вам немного решительности, я скажу вам, что не потребую от вас в обязательном порядке раскрывать имена агентов, завербованных лично вами до прихода в наше посольство и во время работы у нас, а также имена агентов, ставших вам известными в связи с вашей прежней службой в Генеральном штабе Красной Армии. Если вы принимаете мое предложения, то я обрисую вам круг наших интересов и связанных с ними задач. Итак, ваш ответ?
       -- Я согласен, -- улыбнулся Штейн.
       На этот раз Даллес вздохнул с видимым облегчением.
       -- В Скандинавии наших английских союзников интересует прежде всего безопасность конвоев PQ и QP. В вашу задачу будет входить сбор сведений о немецкой эскадре, дивизионе подводных лодок и самолетах противника, которые немцы используют для охоты за судами конвоя. Во-вторых, вы должны немедленно начать антифашистскую агитацию и пропаганду. В перспективе, если на фронте сложится благоприятная обстановка, возможен переход к вооруженному восстанию и насильственному свержению режима Квислинга. Поэтому начинайте уже сейчас подбор людей, который войдут в будущем в правительство. Это должны быть уважаемые, компетентные люди, не замаранные сотрудничеством с нацистами и, главное, настроенные лояльно по отношению к Соединенным Штатам.
       -- Какими средствами я располагаю?
       -- Хороший вопрос. Деньги будете получать у посла. Отчеты о расходах направлять на мое имя. Для начала я устанавливаю вам лимит на оперативные нужды -- тридцать тысяч в месяц.
       -- Крон?
       -- Долларов, дорогой Олег! Долларов. Расчеты в Соединенных Штатах осуществляются исключительно в долларах, а не в конфетных фантиках третьих стран валюты. Как, по-вашему, я стану отчитываться в тратах? Израсходовал столько-то шведских крон? Боюсь, что парни из казначейства не знают о такой валюте и затруднятся пересчитать по курсу.
       -- Теперь все ясно, -- кивнул Штейн. -- Могу ли я считать, что в скандинавских делах у меня полностью развязаны руки и я подотчетен только вам и никому больше?
       -- Это так и есть. Я рад, что мы с вами поняли друг друга.
      
      
       X
      
      
       14 июня 1942 года. Дувр, Англия
      
       Вскоре после того, как судовые склянки пробили полдень, Коля, шатаясь и балансируя, сошел по зыбкому трапу на благословенную землю Лондонщины. God, save the Queen!
       За три дня увлекательного путешествия от Стокгольма до Дувра у Коли вывернулось наружу все нутро от жестокой морской болезни. Оказалось, что он совсем не переносит качки. Согбенный, поддерживаемый за плечи заботливым Юргеном, с трясущимися конечностями и лицом цвета вурдалачьей зелени, ступил он, наконец, на нешаткий причал. Больше всего на свете ему сейчас хотелось прилечь на твердую землю где-нибудь между готовых к погрузке тюков и ящиков и дождаться пока его перестанет укачивать. За три дня он отдал Северному морю всего себя.
       "Как же мне хреново!", -- оценивал свое состояние Коля, пока Юрген метался в поисках такси или попутки. До Лондона было добрых шестьдесят миль.
       Колю мутило. В глазах плыли надоедливые зеленые и лиловые шары, живот корчила судорога, в голове плыло и хотелось почему-то ядреного соленого огурца. Коля представил, как вытаскивает его, спрятавшегося меж листьев хрена, из бочки, с хрустом откусывает упругий кусок, пахнущий укропом и вишневым листом, и его снова стошнило.
       Рядом засуетился Юрген.
       -- Тиму, тебе плохо? - Юрген обмахивал Колю своей шляпой, -- Ну, скажи, тебе плохо? Может, доктора? Он даст тебе что-нибудь от живота.
       "Черт бы побрал этого Юргена, -- у Коли не было сил отмахнуться от докучливого спутника, -- Черт бы побрал эту поездку и эту Англию со всеми ее потрохами! И зачем я только согласился сюда плыть?"
       А как было сюда не плыть?
       Неделю назад этот чертов Юрген заявился в Колину мастерскую и прямо с порога заявил:
       -- Мы плывем в Англию!
       Вообще-то, ни в какую Англию Коля плыть не собирался. Он еще не успел придти в себя от последних событий, которые стремительно сменяли одно другое. Сначала их со Штейном из Стокгольма отзывал Головин. Потом Олег Николаевич ушел навсегда в неизвестном направлении. Не успел он уйти, как его стали искать Валленштейн и этот немец из посольства, фон Гетц. Почти сутки они продрыхли в его комнате, а, отоспавшись, устроили такую пьянку, какую не каждый день увидишь даже в самом дальнем гарнизоне.
       Пьянка закончилась уже и вовсе неожиданно -- фон Гетц улетел на Восточный фронт! В самом начале вечера на Восточный фронт должен был лететь другой немец, Смолински, кажется.
       Едва только все участники весенних сепаратных переговоров рассосались, как Головин назначил Колю Мершантом вместо Штейна и приказал ему раздобыть то, не знаю что. Коля еще не успел толком обдумать свое новое положение и то, с какого бока он возьмется за выполнение задания командования, как вваливается Юрген и сообщает ему, что они плывут в Англию.
       "Да какого черта?!" -- хотелось возмутиться Коле.
       Но Юрген не дал ему уйти в глухую оборону.
       -- Тиму, не спорьте! Я все продумал.
       Колю сразу насторожило то, что Юрген все продумал. Всякий раз, когда он начинал думать, Коля лез в бумажник и отслюнявливал купюры.
       -- В Англии сейчас кризис! - радостно констатировал Юрген, -- Англичане нуждаются буквально во всем! Наши немцы топят их корабли, и на Острове нехватка самого необходимого. Такой шанс упускать нельзя!
       Колю резануло по уху вот это "наши немцы", и он внимательно посмотрел на Юргена. Кажется, подданный шведской короны и в самом деле чувствовал себя соратником героев Рейха.
       "Не хватало еще, чтобы он вступил в какую-нибудь нацистскую организацию. Это сейчас так модно. Но мода модой, а потом с ним хлопот не оберешься", -- подумал Коля.
       -- Тиму, бросайте все дела. Мы плывем в Англию!
       Коле было совершенно понятно, что их предполагаемая поездка на Остров -- это результат очередного озарения Юргена. Его вообще озаряло еженедельно. По роду деятельности скромный клерк, зажатый и придавленный скучнейшей бумажной работой, Юрген фонтанировал самыми невероятными прожектами, вроде покупки ипподрома.
       Как-то он в очередной раз проигрался на скачках и на следующее утро предложил Коле продать дело, выкупить ипподром и взять под контроль тотализатор. Целую неделю он донимал Колю своей гениальной идеей, расписывая все выгоды и преимущества предстоящей сделки. Только после того как Коля с карандашом в руке доказал Юргену, что всех его денег не хватит, чтобы выкупить на этом ипподроме даже один денник, Юрген отстал.
       Но только на неделю.
       Через неделю он предложил заняться изготовлением черепаховых пепельниц, расчесок и оправ для очков.
       Если бы Остапу Бендеру для его конторы "Рога и Копыта" потребовался коммерческий директор, то лучшей кандидатуры, чем Юрген, он не смог бы найти.
       Вот теперь он пристал к Коле как с ножом к горлу: "Плывем в Англию, и все тут".
       И ведь не откажешь!
       Не отмахнешься от него как от назойливой мухи. Юрген - не только кузен девушки, за которой Коля имеет честь ухаживать и наглец, который упрямо навязывается в компаньоны. Для генерала Головина и для всего советского командования Юрген - источник ценнейшей информации. Через Юргена генерал Головин узнает об объемах и сроках поставки Рейху шведской руды, сопоставляет их с другими данными и опирается на Юргена при составлении своих аналитических записок. Если Коля не дай Бог поссорится с Юргеном, тот перестанет таскать реестры договоров фрахта, и тогда капитан Осипов, кадровый сотрудник Главного Разведывательного Управления, поимеет большие неприятности.
       Очень большие.
       Пришлось плыть, чтобы не портить отношения.
       Куда плыть? Зачем плыть? Это не имело значения. Хоть в Англию, хоть в Бразилию. Юргену вступило в голову, значит, Тиму Неминен должен составить ему компанию, если капитан Осипов хочет сохранить для себя этот источник информации. Поэтому все три дня пути до Острова Коля переносил стойко и мужественно и сегодня вывалился на берег уже совершенно без сил.
       Если бы Коля в своей жизни читал что-либо еще кроме уставов, инструкций и наставлений, то он, вероятно, вспомнил бы, как за триста лет до него в этом же самом порту высаживался на берег другой искатель приключений из провинции. Некий юноша, родом из Гаскони, с армянской фамилией д'Артаньян, за триста лет до него прибыл в Англию для реэкспорта драгоценных камней и изделий из них во имя спасения чести своей королевы. То есть, в принципе, с той же самой целью, с какой сейчас на Остров прибыл Коля. Сжать урожай там, где его не сеял.
       Но Коля не читал Дюма.
       Согнувшись в три погибели, продолжая испытывать позывы на рвоту, он двинулся на таможенный и паспортный контроль. Юрген услужливо поддерживал шатающегося Колю за плечи, но никакого чувства благодарности в нем не вызвал, одно только усталое раздражение. За три дня плавания Юрген до смерти надоел Коле. Теперь советский разведчик старался не думать о том, что ему предстоит провести в обществе этого кретина весь обратный путь, да еще неизвестно, сколько они промыкаются по Англии в поисках не знаю чего.
       Кстати, попасть на корабль было делом гораздо более простым, чем переплыть море. Юрген в своей конторе узнал, в какой день из стокгольмского порта идет судно с грузом для Англии, и сообщил Коле. Коля, используя свои связи на кораблях, переговорил со старшим помощником. Ну а какой старпом откажет такому уважаемому человеку, как генеральный подрядчик на ремонт и обслуживание судовых радиостанций? Их с Юргеном зачислили в команду и даже выделили каюту на двоих. Маленькую, зато отдельную. Не общий кубрик.
       Не успел еще Стокгольм исчезнуть за горизонтом, как Коля уже перевесился через леер. Пусть это было не по-моряцки и оскверняло океан, но Коля был человек исключительно сухопутный и легко извинил сам себя.
       Собственно, на этом леере Коля и провел трое суток плавания от Стокгольма до Дувра. Всякий раз, как он отпускал стальной поручень и шел в каюту в надежде лечь на койку и впасть хоть в короткое забытье, новый мучительный позыв тянул его к лееру.
       Изматывающая морская болезнь усугублялась докучливыми заботами Юргена, который не отходил от него ни на шаг. Он то прикладывал на Колин лоб мокрое полотенце, то наливал в ложку какую-то микстуру, от одного вида которой возникал новый позыв, а самое неприятное было то, что Юрген не умолкал ни на минуту и беспрестанно давал дурацкие советы.
       Останься у Коли хоть капля сил, он бы выбросил Юргена за борт, когда тот заметил подводные лодки.
       К вечеру второго дня пути, когда их судно вышло в Северное море, примерно в километре от них из воды показались шесть перископов.
       Юрген заметил их первым и стал тормошить Колю.
       -- Смотрите, смотрите, Тиму! Видите, субмарины. Да не там же! Смотрите левее. Не туда! Чуть дальше!
       -- Наблюдаю шесть перископов в шести кабельтовых справа по борту, -- подтвердил с мостика вахтенный.
       В той стороне, куда показывал Юрген, Коля не увидел ничего. Мешала рябь. Он только подивился такой необыкновенной зоркости Юргена. Его бы на "Санта Марию" -- и Колумб открыл бы Америку на три часа раньше. Впрочем, вроде бы и в самом деле из воды торчали какие-то тонкие штрихи. Перископы или не перископы - не поймешь. А Юрген радовался как ребенок и тормошил Колю, заставляя смотреть в сторону субмарин.
       Коля устало подметил, что, пожалуй, радоваться-то не стоит. Если эти штрихи пойдут в сторону их корабля, а потом от этих штрихов по воде протянутся белые буруны, значит, началась торпедная атака. Через несколько секунд и корабль, и их с Юргеном разнесет в щепки, и никто не выловит на этом месте даже тряпочки. От них не останется ничего, как не осталось ничего от парома "Лапландия" двумя неделями раньше. На счастье, субмарины не стали их атаковать. Несколько часов они шли параллельным курсом, а потом наступила ночь.
       Это была вторая ночь, которую не спал Коля.
       И вот в компании такого безмозглого идиота Коле и предстояло прожить неизвестное количество дней. Впрочем, толк от Юргена все-таки был: Коля не знал английского, а Юрген лопотал на нем довольно бойко, по крайней мере, англичане его понимали. Пока Коля корчился на причале, Юрген уже успел выяснить, где находится пункт таможенного контроля. На таможне их шведские документы ни у кого не вызвали восторга. На них посмотрели скорее неприязненно, нежели приветливо, но это нисколько не омрачило радостного настроения Юргена.
       -- Одна таможня - это еще не вся Англия, -- пояснил он Коле.
       От Юргена исходил такой оптимизм, будто он уже породнился с английской королевой.
       -- Подумать только, мы в двух шагах от Лондона! - то и дело восклицал он, хлопая измученного Колю по плечу. -- Мы в центре мира!
       Коля морщился от хлопков, с недоверием смотрел на Юргена и боялся спросить, есть ли у него какой-нибудь план. Ради чего они плыли сюда, где их никто не ждет?
       Никакого плана, разумеется, у Юргена не было и быть не могло. У него, как правило, действие опережало мысль. Все его расчеты сводились к одному единственному знакомству. Работая в "Baltic Transit", он по роду своей деятельности вел деловую переписку с такой же фирмой в Англии. Некий Джек Нортон, клерк, который уже несколько лет получал письма, написанные Юргеном, и отвечал на них, и был той самой надеждой, на которой были основаны все радужные мечты Юргена. По его планам выходило, что стоит только свести своего дорогого родственника и компаньона с этим Нортоном, как оборотистый Тиму сразу же станет грести деньгу лопатой. Юрген нисколько не сомневался в том, что деловых качеств цепкого финского иммигранта хватит на то, чтобы за две недели оплести весь Лондон своей паутиной, в которую будут косяками попадать доверчивые обладатели фунтов стерлингов. Он уже почти явственно представлял десятки выгоднейших контрактов, подписанных Тиму.
       В фирменном конверте "Baltic Transit - только для международной переписки" Юрген отправил этому незнакомому Нортону частное письмо, в котором витиевато рассуждая об укреплении дружеских отношений между двумя фирмами-партнерами, выражал желание посетить туманный Альбион с неофициальным визитом, дабы лично засвидетельствовать свое почтение к своему глубокоуважаемому коллеге. В ответном послании Джек Нортон написал одно лишь слово "Welcome" и приписал номер служебного телефона.
       Вот, собственно, и вся степень родства и дружбы легкомысленного подданного шведской короны со всеми подданными Соединенного Королевства. Иных знакомств и связей Юрген в Англии не имел.
       Всю эту диспозицию Юрген объяснил Коле перед отплытием, только в его изложении выходило, что их обоих с радушием истинного джентльмена ждет очень важный человек и крупный бизнесмен Джек Нортон. Коля и глубоко усомнился в подлинности этой версии, но опровергать ее достоверность не стал. Мало ли с кем Юрген ведет переписку по долгу службы. То, что Юрген -- человек весьма осведомленный в вопросах судовых фрахтов, уже успел оценить не только Коля, но и его руководители в Москве. Черт его знает, может, у него и в самом деле крепкие и хорошо налаженные контакты в Лондоне?
       Немного подумав, Коля нашел в этой поездке казенный интерес. Пусть он не добудет здесь секрет немецкой броневой стали, но, по крайней мере, сможет уяснить для себя хотя бы азы технологии ее изготовления. В Англии была мощная сталелитейная промышленность, и существовала вероятность, что этот Нортон имеет выходы на какой-нибудь стальной трест. В этом не было бы ничего удивительного. Сам Коля за год с небольшим своего пребывания в Швеции обзавелся знакомствами среди коммерсантов даже в сферах, весьма отдаленно связанных с радиотехникой.
       До Лондона было добрых семьдесят миль, но Юрген довольно быстро разыскал попутную легковушку и махнул Коле, услужливо открывая для него дверцу авто.
       Коля опешил. Юрген открывал ему дверцу со стороны водителя!
       "Неужели он хочет, чтобы машину вел я?" -- удивленно подумал наивный мордовский парень, не решаясь сесть. -- Ну, добро бы, дело было в Швеции. Я в этой Англии первый раз и даже не смогу ни у кого спросить, где у них тут Лондон и как к нему проехать?!"
       Юрген, видя такую нежелательную заминку и поняв, в чем дело, поспешил успокоить Колю:
       -- Садитесь, садитесь. Это место для пассажира. Руль справа.
       Коля удивился еще больше такой причуде - устанавливать руль с правой стороны.
       "Где же тогда у них педали? Может, у этих странных англичан так заведено, что один рулит, второй - газует и тормозит. Не без любопытства он сел на переднее левое сиденье и с удовлетворением обнаружил, что место водителя оборудовано не только рулем, но и педалями тоже. Рычаг переключения скоростей располагался на привычном месте, в середине, между сиденьями.
       Коля вспомнил единственное знакомое ему английское слово и, желая блеснуть знанием языка спросил водителя:
       -- London?
       -- Ya, -- кинул водитель, -- We'll get'im for an hour.
       Коля не понял этой фразы, но сделал вывод, что раз водитель ответил, значит, он его понял, и вопрос был им задан по делу и к месту. Однако когда машина тронулась и стала набирать скорость, Коля сначала испугался, а потом едва не впал в панику. Машина неслась по встречной полосе движения! Коля сначала подумал, что ненормальный водитель ищет смерти на оживленном лондонском шоссе, но, присмотревшись, понял, что проблемы с головой здесь у всех.
       "Ну и страна! -- покачал головой секретный представитель советского командования. -- Руль в машине - справа, едут по левой стороне... Интересно, а что у них еще не так, как у всех добрых людей?"
       Машина въехала на возвышенность. С высоты открылся прощальный вид на коричневую песчаную косу и высокие меловые скалы, обрывавшиеся к морю. Коля впервые увидел эти скалы сказочной красоты несколько часов назад, когда их корабль подходил к порту. Воспоминание о плавании отозвалось тошнотой, и Коля отвернулся в другую сторону, лишь бы не видеть ни ненавистного моря, ни этих скал. Минут через десять показалась угрюмая громада Кентерберийского аббатства, и Коля подивился огромным размерам сооружения. Главный собор был такой огромный и такой унылый, будто его возводили не люди, а циклопы.
       По укоренившейся в нем за последние два года привычке незаметно подмечать все вокруг себя, Коля отметил, что пейзаж справа и слева от дороги до Лондона не был ни однообразным, ни скучным. За несколько километров пути он увидел два полевых аэродрома, на одном из которых стояли самолеты с американскими опознавательными знаками на фюзеляжах. Попалась пара складов горючего, которым, вероятно, и заправлялись самолеты, базировавшиеся на аэродромах. Еще было несколько зенитных батарей, но из-за скорости Коля не успел определить количество орудий, прикрытых маскировочными сетями.
       Но не это впечатлило Колю. На возвышенностях он увидел несколько металлических ажурных вышек, которые походили на те, что использовались для антенн большой мощности. Опытным взглядом радийщика Коля оценил вышки и совершенно справедливо решил, что они, скорей всего, тут поставлены не только для приема передач Би-Би-Си.
      
      
       XI
      
      
       То, что Лондон - самый настоящий прифронтовой город, Коля понял с первых же минут. Он увидел разрушенные дома и много людей в военной форме, но не только это говорило об осадном положении. Люди гражданские имели при себе противогазы в брезентовых сумках на широком ремне. Даже дети. Еще Коля заметил, что прохожие время от времени поднимают лица и смотрят в небо. Так поступают либо в ожидании дождя, либо в ожидании скорого воздушного налета. Серьезные и сосредоточенные лица лондонцев Коля тоже заметил. За полтора года жизни в тихой и уютной Швеции он уже привык, что ему улыбается любой человек, с которым он вступает в случайный разговор, будь то киоскер, бакалейщик или девушка-официантка. Простейший вопрос: "Извините, который час?", начинается с улыбки, которая возвращается ответной улыбкой. "Четверть одиннадцатого, мой господин". А в Лондоне лица серьезные, сосредоточенные, неулыбчивые.
       Колю осенило. Последний раз он видел такие лица в Советском Союзе! У наших граждан тоже сосредоточенные, серьезные, почти угрюмые лица, будто их обладатели познали всю вселенскую скорбь или размышляют над эпохальными проблемами глобального масштаба. Простая улыбка у нас считается едва ли не признаком легкомыслия и полного отсутствия ума.
       Водитель оказался воспитанным и любезным человеком и без всякой дополнительной платы подвез их в Сити, к самому дому, в котором располагалась контора Нортона.
       Время было далеко за полдень. На окнах красивых и строгих зданий Сити крест на крест были приклеены бумажные и матерчатые полоски, чтобы стекла не выдавило взрывной волной. Лондон принял на себя много больше бомб, чем Москва в сорок первом году, и все его жители, даже маленькие дети, знали и неукоснительно соблюдали правила гражданской обороны. При воздушном налете пожилые и дети немедленно организованно отправлялись в ближайшее бомбоубежище, а молодежь и люди среднего возраста, приписанные к санитарной или противопожарной команде, занимали свои места в соответствии с боевым расчетом.
       На удивление Коли, Джека Нортона удалось разыскать очень быстро. Юрген обратился к портье на входе в здание, назвал фамилии, свою и Нортона, и портье вежливо и подробно рассказал, на какой этаж подняться, в какую сторону коридора пойти и в какую дверь постучать.
       -- Вот только лифт не работает, джентльмены, -- посетовал портье. -- Не хватает электричества.
       Нортон встретил их без суеты, по-деловому. Будто ему о прибытии шведской делегации позвонили еще из порта, и он спокойно ожидал их приезда. Юрген, скорее туманно нежели сбивчиво, рассказал ему о целях их визита в Англию.
       Нортон, разумеется, ничего не понял, да и вряд ли кто-то другой смог бы понять полет мысли предприимчивого Юргена, но, будучи человеком воспитанным, сказал:
       -- Бизнес есть бизнес, джентльмены. Можете рассчитывать на мою помощь.
       Помощь помощью, но тут выяснилось, что Нортон уже заканчивает свой рабочий день в Лондоне и по делам службы выезжает в пригород.
       Юрген еще не успел расстроиться от такого неудачного поворота, как Нортон спросил:
       -- Вы ведь только прибыли и еще не успели устроиться? Отлично! Поедемте со мной. Это будет безопаснее, чем ночевать в Лондоне. Подождите меня внизу, пожалуйста. Я скоро.
       Коля с Юргеном спустились вниз и вышли на улицу. Юрген перевел предложение Нортона.
       -- Их, наверное, часто бомбят, -- высказал предположение Коля и посмотрел на небо, перенимая привычку лондонцев задирать голову.
       Нортон спустился минут через десять, но не в цивильном костюме, а в форме лейтенанта английских ВВС.
       Заметив вопросительные взгляды своих гостей он пояснил:
       -- Я сейчас нахожусь на службе в армии. Но так как моя служба не требует постоянного присутствия в части, а дел в конторе действительно много, мое руководство договорилось с командованием о том, что свободное от дежурств время я буду посвящать делам фирмы, а в урочное время буду нести службу, как все остальные.
       Юрген перевел.
       -- Извините, -- задал вопрос Коля. -- А как это вообще возможно, чтобы гражданский человек нес службу на военном объекте, а военный работал в гражданской конторе?
       Нортон улыбнулся такому непониманию.
       -- Давайте поспешим. Электричка через сорок минут.
       -- Я попробую вам объяснить, -- продолжил Нортон, когда они вошли в подошедший омнибус. У нас в Англии не так много людей, как в России или Китае, поэтому мы не можем себе позволить разбрасываться людскими ресурсами. Я - сменный начальник. Дежурю двенадцать часов через полтора суток. У меня остается два дня и одна ночь свободного времени, во время которого службу несут другие расчеты. У фирмы, напротив, очень много дел. Если "Балтика Транзит" занимается фрахтом судов в интересах Швеции, то моя фирма занимается тем же самым, но в интересах Англии. У нас сейчас очень большой грузопоток из Америки. Сотни тысяч тонн грузов нужно доставить в Англию. Немцы топят грузовые суда и танкеры. Мы с американцами спускаем на воду новые суда, чтобы грузы для Англии попали по назначению как можно скорее. Постоянно меняются названия судов и порты их приписки. Мне еще как-то удается ориентироваться в этом потоке дат, названий, грузов, портов отправлений и назначений. А если посадить нового человека на мое место, то он, скорее всего, запутается, и тогда наступит полная неразбериха. Кроме того, наша фирма работает по заказам правительства и тоже переведена на военное положение. Глава фирмы получил чин майора.
       Омнибус проехал по Гауэр-стрит мимо разрушенного дома из красного кирпича. Целыми остались только две стены, а крыша провалилась внутрь. На неровных краях стен сидели несколько важных воронов и изучающее смотрели на людей сверху вниз.
       -- Посмотрите, -- Нортон показал на скелет дома. -- Знаете чей этот дом? Это дом Диккенса, а теперь...
       -- Карр, -- согласился с ним важный ворон, подтверждая, что хозяева дома поменялись.
       Коля не читал "Оливера Твиста" и "Маленького оборвыша", но пожалел про себя, что мистер Диккенс потерял такой хороший дом, вынужден сейчас жить в бомбоубежище. Вероятно, старик сильно нуждается.
       Не прошло и сорока минут, как электричка доставила их на маленький вокзальчик маленького городка, точнее сказать, деревни. Насколько Коля сумел сориентироваться, они по железной дороге ехали в обратном направлении, в ту сторону, откуда приехали в Лондон на автомобиле.
       "Newington" -- прочел Коля на вокзальной вывеске. Это был Ньюингтон, место военной службы лейтенанта Нортона. Осмотр города не входил в культурную программу, поэтому Коля и Юрген не увидели миленькую привокзальную площадь, которая, кажется, являлась единственной достопримечательностью Ньюингтона. Городок был настолько мал и вытянут в длину, что единственная улица перечеркивала его весь, а уже от нее расходилась дюжина переулков. Улица эта была одновременно частью дороги, которая связывала Лондон с графством Кент. Если бы Коля и Юрген вышли из вокзала на площадь и прошли пешком пару сотен метров, то они смогли бы убедиться в том, что это была та самая дорога, по которой они проехали из Дувра в Лондон всего несколько часов назад.
       Нортон выходить в город не собирался. Наоборот, он пересек пути в сторону поля, которое открылось сразу же за железной дорогой. Пройдя вдоль путей метров пятьдесят по ходу движения поезда, все трое вышли на улочку, которая под прямым углом уходила влево от железной дороги. Улочка не представляла из себя ничего интересного, если не считать двухэтажных домиков, поставленных довольно плотно друг к другу. В просветы между домами Коля заметил, что справа и слева - поля и больше ничего. Словом, провинция и глушь. Но выбирать не приходилось. У высокой шведской стороны в Англии кроме Нортона не было других знакомых, в самом Лондоне было небезопасно оставаться из-за немецких бомбежек, а в этой деревне им был обещан по крайней мере ночлег.
       Отмахав по этой улочке добрую милю, все трое вышли на треугольную площадь, и Коля решил, что они уже пришли на место. На самом большом доме развивался британский флаг, а по брусчатке прогуливался солдат с автоматом. Это было очень похоже на штаб какой-то части, и Коля подумал, что Нортон в нем и служит.
       Но действительность оказалась интереснее.
       От штаба они повернули направо и, пройдя совсем немного, вышли на другую площадь, размером поменьше первой, но тоже треугольную, как и большинство площадей старинных городов. Влево отходила мощеная дорожка, и вела она прямиком к ферме, а вторая дорога, уходя от площади прямо, превращалась в шоссе и вела в поля. В этих полях кое-где виднелись редкие постройки, но не было ничего похожего на воинскую часть.
       Пройдя по этой дороге значительное расстояние, они вышли на какой-то хутор, состоящий всего из трех кирпичных домов, если не считать хозяйственных построек. Осмотревшись на местности, Коля вспомнил народного героя земли русской Ивана Сусанина и с подозрением посмотрел на Нортона. От хутора дорога забирала влево, в той стороне совсем близко виднелась небольшая роща.
       Когда через пять минут они достигли крайних деревьев, Коля убедился, что никакая это не роща, а самый настоящий парк, один из тех английских парков, в которых так любят бродить поэты. Деревья были посажены вокруг двух полян с низко скошенной травой. На первой, меньшей, поляне местные жители наверняка устраивали пикники, а на второй, большой, было удобно играть в крокет. Несмотря на хорошую летнюю погоду, в крокет на поляне никто не играл, потому что посреди нее стояло невиданное доселе техническое сооружение, рассмотреть которое получше Коле помешал патруль. Сержант и двое солдат, вооруженные автоматами.
       Они что-то сказали Нортону, тот ответил, показал взглядом на Юргена и Колю. Сержант кивнул, дал дорогу, и они продолжили движение по парку.
       Через несколько метров деревья расступились и открыли ровное пространство с полгектара, на котором стоял дом.
       Если посмотреть на такой английский дом хоть с тына, хоть с фасада, то в голову не придет ничего другого кроме: "Мой дом - моя крепость". Так же, как птица-тройка могла появиться только у русских, поговорку про дом-крепость мог родить только народ, строящий такие дома.
       Трехэтажный домина, построенный из красного крепкого кирпича в форме буквы "Т", мог выдержать натиск целого танкового батальона. Узкие окна походили скорее на бойницы и смотровые щели. Казалось, уже при проектировании они были предназначены скорее для ведения огня по противнику, нежели для освещения внутренних помещений. Высокая двускатная крыша была утыкана большим количеством печных труб. Наверное, в каждой комнате была либо печь, либо камин. Насколько можно было оценить ширину стен в оконных проемах, она составляла никак не меньше метра и позволяла выдерживать прямые попадания фугасных снарядов без вреда для обороняющихся.
       Было ясно, что семье, в которой есть мужчины и охотничьи ружья, жить в таком доме не страшно, даже если бы вся окрестность кишмя кишела разбойничками.
       В этом могучем доме и был самый настоящий штаб.
       Это было видно по нескольким машинам и мотоциклам, стоящим на площадке, расположенной сбоку от дома. Это было видно по множеству проводов, подведенных к дому. Это было видно по дежурному сержанту, который встретил их в холле первого этажа.
       Нортон переговорил с ним. Юрген воздержался от перевода, и Коля ничего не смог понять, но дежурный пожал плечами и, видимо, что-то разрешил, потому что Нортон пригласил их подняться по лестнице на третий этаж и сам пошел первый, показывая дорогу.
       Небольшая комната, в которую он их привел, была обставлена скудновато: диван, кресло, письменный стол и торшер. На окне были подняты плотные шторы светомаскировки, в боковую стену был встроен камин.
       -- Располагайтесь, джентльмены, -- Нортон обвел рукой помещение. -- Это моя комната.
       Затем, догадавшись, что на одном диване двое мужчин вряд ли улягутся, добавил:
       -- Раскладушку вам принесут.
       Вещей у Коли и Юргена не было при себе никаких, если не считать двух саквояжей с самым необходимым. День клонился к вечеру, но до темноты было еще далеко, поэтому они спустились вниз вместе с Нортоном.
       -- А вы вот тут вот... -- Коля неопределенно повертел в воздухе рукой, обращаясь к Нортону. -- Тут и служите?
       Юрген перевел вопрос.
       -- Да, -- кивнул Джек. -- Если вам интересно, могу показать.
       Заняться было нечем, развлечений никаких не предвиделось, поэтому, Коля и Юрген согласились осмотреть место службы Нортона, чтобы не помереть со скуки прямо на крыльце.
       Нортон привел их на большую лужайку, мимо которой они уже проходили и где стояло непонятное и загадочное техническое сооружение.
       На двух больших тракторных тележках были установлены брезентовые фургоны. Тележки были поставлены одна к другой таким образом, чтобы из одного фургона можно было пройти во второй, не выходя наружу. Рядом с фургонами прямо на постриженном газоне была установлена круглая антенна диаметром побольше трех метров с коническим диполем посредине. Диполь был нацелен на зюйд-зюйд-ост. Рядом с антенной тихо рокотал дизель-генератор, а чуть поодаль на треноге стояла подзорная труба.
       Нортон по дюралевой лесенке забрался в один из фургонов и пригласил обоих спутников подниматься за ним.
       Под брезентом не было ничего выдающегося. Вдоль брезентовой стенки стояли два железных шкафа, один шкаф из металлической сетки, возле них на складном стуле скучал рядовой с эмблемами связи, который даже не дал себе труда встать при появлении старшего по званию, к тому же офицера.
       -- Это передатчик, -- Нортон хлопнул ладонью по одному из шкафов. -- А это - приемник. Все просто.
       Назначение сетчатого шкафа он посчитал объяснять излишним. Вероятно, тот не представлял из себя ничего ценного или интересного.
       Коля же начал догадываться о назначении фургонов и большой круглой антенны.
       -- Это радиостанция? - спросил он у Нортона.
       -- Не совсем, -- улыбнулся англичанин. -- Пожалуйста, сюда.
       Нортон раздвинул полог в задней стенке фургона и перешел в следующий фургон. Там находились приборы посложнее, которые Коле еще не приходилось видеть.
       У задней стенки вертикально стоял какой-то маховик с рукояткой. Судя по всему, за эту рукоятку его и вращали. Рядом с этим маховиком был другой, такой же, только установленный горизонтально. Судя по блестевшей рукоятке, этот второй маховик вращали не реже первого. Посреди фургона стоял пульт с множеством лампочек и десятком тумблеров и кнопок. В центре пульта было прорезано большое круглое окошко, в него вставлен экран круглой формы. От центра экрана к краю шла зеленая светящаяся полоска, обозначая радиус. Два солдата сидели и смотрели на этот радиус. Рядом с ними был установлен телефон.
       -- Это мой боевой расчет, -- Нортон показал на солдат за пультом.
       Солдаты встали и довольно фамильярно поздоровались с командиром.
       -- А что это? - Коля с любопытством посмотрел на круглый экран в центре пульта.
       -- Это? - Нортон помедлил, подыскивая нужное слово. -- Это - RADAR.
       -- Ну и зачем он нужен? - усмехнулся Коля, разочарованный тем, что вместо хорошей радиостанции ему показали пустую и бесполезную игрушку вроде карусели.
       -- Сейчас я вам попробую объяснить, -- воодушевился Нортон и показал в центр экрана, из которого исходил зеленый луч. -- Центр экрана - это наша антенна. Та самая, которую вы видели на лужайке. Зеленая светящаяся полоска - это луч, который излучает диполь антенны.
       -- И какой в этом луче прок? - все еще не мог понять Коля.
       -- А вот смотрите.
       Нортон приказал одному из солдат, и тот стал вращать горизонтальный маховик. Зеленый луч на экране пополз по часовой стрелке, оставляя за собой рваный мутный шлейф. Солдат повернул маховик в другую сторону, и луч вместе со шлейфом пополз против часовой.
       -- Видите? - восторгался Нортон.
       -- Ну, -- мыкнул Коля, все еще не понимая, какой практический смысл в том, что луч ползает по экрану.
       Нортон поднялся с места и ткнул в карту, приколотую к брезентовому пологу над пультом.
       -- Смотрите, очертания на экране совпадают с очертаниями береговой линии. Видите?
       Шлейф, идущий за лучом, оставил на экране четко различимую густо-зеленую дугу. Выше дуги зелень была гораздо бледнее, на ней виднелись крохотные густо-зеленые пятнышки, напоминающие по форме семечки. Коля посмотрел на карту, потом снова на экран, но ничего не понял. Солдат продолжал крутить маховик, водя лучом на экране вправо и влево.
       Нортон показал на карту.
       -- Видите, это береговая линия от Фолстоуна до Дила!
       Коля присмотрелся. Дуга на экране поразительно совпадала с дугой побережья Южной Англии.
       -- А вот тут находится Дувр? -- ткнул он пальцем в экран.
       -- Верно! - обрадовался Нортон.
       -- А что это за семечки насыпаны? - Коля показал пальцем на экран повыше дуги.
       -- Это суда, который находятся сейчас в море.
       -- И мы их можем видеть?
       -- Разумеется! Для этого и существует наш пост, чтобы видеть цели и сообщать о них по команде.
       -- А вот это?.. - Коля показал в самый верх экрана, где тоже дугой шла густая зелень и хорошо было видно, как мыс вдавался в море.
       -- Это Кап-Гринэ, Франция. У немцев там стоит такой же RADAR, как наш, но не столь мощный и точный. Наша техника позволяет сообщать сведения о целях и дальности до них с точностью до двадцати метров, а немцы не могут указать удаление с погрешностью менее двухсот метров. Кроме того, мы можем просматривать территорию противника раза в три дальше, чем он просматривает нашу собственную.
       -- А почему так вышло?
       -- Потому что мы работу над созданием системы дальнего обнаружения целей начали на два года раньше немцев. Когда Германия вступила в войну, у нее не было ничего, подобного нашему RADAR. Только столкнувшись в воздушных боях с системой RADAR, немцы стали срочно изобретать что-то подобное. Как известно, быстро - хорошо не бывает. Они всегда будут отставать от нас в этом вопросе.
       Колю заинтересовал RADAR. Еще бы! Он же своими собственными глазами видел контуры английского и французского берегов, и конторы эти совпадали с теми, что были показаны на карте. Ему захотелось узнать о радаре все.
       -- А как это устройство работает? - пряча жгучее любопытство, спросил он у Нортона.
       -- Да очень просто. Давайте выйдем, и я покажу.
       Все трое вышли из фургонов и подошли к антенне.
       -- Вот этот диполь, -- Нортон показал на конус в центре антенны. -- Посылает электромагнитный сигнал. Этот сигнал отражается от металлической поверхности и летит обратно. Приемный контур улавливает этот сигнал. По времени возникновения и возвращения импульса определяется дальность. Данные подаются на экран. Вот и все.
       -- Так этот RADAR может показывать не только берега и корабли, но и самолеты? - высказал предположение Коля.
       -- Конечно! -- подтвердил Нортон, -- Он может показывать направление полета и дальность до летящих самолетов. Для этого, собственно, наш пост и существует. Мы обязаны предупреждать командование о подлете немецких бомбардировщиках, чтобы наши истребители успели заблаговременно подняться в воздух и атаковать немцев.
       -- А что, сильно бомбят? - посочувствовал Коля.
       Нортон посерьезнел.
       -- Знаете, когда они прилетели первый раз, двадцать девятого декабря сорокового, это было воскресенье. Я думал, что наступил апокалипсис. Вообразите себе, их было тысячи! И эта стальная армада, заслоняя солнце и небо, надвигалась на Лондон. Мы до последнего момента были уверены, что они не решаться нас бомбить. Мы думали, что они - все-таки европейцы, а они оказались хуже монголов и славян. Во время первой бомбежки погибло несколько тысяч человек, в основном гражданских. Наших летчиков, пытавшихся атаковать немецкие бомберы, сбивали "Мессершмитты" сопровождения.
       -- А что было дальше? - спросил Коля.
       -- Дальше? Дальше был Ковентри. Вы об этом могли читать в газетах. У вас в Стокгольме продают английские газеты?
       -- Sure, -- вставил Юрген.
       -- Дальше бомбежки стали ежедневными, а иногда они прилетали и по нескольку раз в день. Королевские ВВС первое время не могли защитить Англию, но постепенно наши пилоты приобретали опыт и стали сбивать бомберы все чаще и чаще.
       -- И что? Бомбежки прекратились? - в вопросе Коли мелькнула надежда.
       -- Нет, -- покачал головой Нортон. -- Они перестали прилетать днем и стали бомбить нас по ночам.
       -- Как это - по ночам? Ничего же не видно!
       -- А вот тут уже начинается самое интересное! - в Нортоне проснулся энтузиаст радиоэлектронной борьбы. -- Действительно непросто ночью с воздуха найти наземную цель и попасть в нее. Это непросто даже днем. Представьте себе, с аэродрома во Франции взлетает немецкий бомбардировщик. Ему нужно выйти на цель, которая лежит за несколько сотен километров от точки взлета. На борту должен быть очень хороший штурман, чтобы навести пилота на цель с первого захода. Ночью ситуация усугубляется. Если днем штурман может свериться с картой, на которую заранее нанесены ориентиры, то ночью у него такой возможности нет.
       -- Так это... -- в Коле тоже проснулся военный специалист, -- Можно же и по-другому! Допустим, самолет взлетает в известной точке. Штурману известно расстояние до цели и направление на нее. Направление можно выдержать по гирокомпасу. Скорость самолета известна. Сообразуясь со временем и скоростью, штурман сможет высчитать точное время, когда необходимо открыть бомболюки.
       -- Верно, -- похвалил Нортон. -- Но это только в расчетах. На бумаге. В реальной обстановке в чистые расчеты вмешиваются внешние факторы. Например, приборы показывают не истинную скорость самолета, а, так сказать, математическую. Ветер может быть попутным, а может быть и встречным. В обоих случаях приборы покажут одинаковое значение, но истинная скорость будут различной. Кроме того, летательный аппарат подвержен влиянию ветра и турбулентности. Самолет будет сносить с курса боковым ветром, хотя компас будут честно показывать верное направление. Отклонение от цели в точке бомбометания в этом случае может достигнуть нескольких километров.
       -- Как же тогда поступить?
       Нортон сходил в фургон и принес оттуда листок бумаги и карандаш. Он присел на корточки возле антенны и прямо на коленке стал чертить схему для наглядности объяснения.
       -- Немцы изобрели гениальную штуку. Они наставили вдоль французского побережья свои радиомаяки и с помощью этих маяков безошибочно наводят свои бомберы на наши города.
       -- Это как?
       -- Да очень просто! Штурманы эскадрильи или авиаполка на земле рассчитывают курс до цели. Затем эти данные передаются в радиослужбу. Там специалисты строят луч от точки взлета до цели, а маяки служат для корректировки курса. Если самолет лежит на верном курсе, то маяки молчат. Если пилот начинает отклоняться влево, то у него в наушниках идут тире Морзе и он добирает вправо. Если он отклоняется влево, то в наушниках у него идут точки Морзе - пик-пик-пик-пик-пик. Эти точки прекращаются, когда пилот положит самолет на верный курс. А радары вроде того, что стоит в Кап-Гринэ, указывают удаление до цели. Когда самолеты выходят непосредственно на цель, это видно на экранах немецких радаров. Дается сигнал штурману, и он начинает бомбометание.
       -- Но ведь таким образом они безнаказанно сметут половину Англии! - возмутился Коля.
       -- Не беспокойтесь, -- улыбнулся Нортон. -- Талантливые инженеры, к счастью, есть не только у немцев. Наше командование быстро раскрыло систему наведения немецких бомберов и смогло принять адекватные и эффективные меры защиты.
       -- Это какие же?
       -- Да очень простые. Вдоль побережья было построено несколько десятков ложных маяков, работающих на немецкой чистоте. Они не только глушили немецкие маяки, но и уводили их бомберы в сторону от цели. Если пилот лежал на верном курсе, то маяки давали ему в наушники точки и он доворачивал самолет влево, пока не смолкал сигнал. Немцы благополучно бомбили леса и поля в стороне от населенных пунктов и военных объектов. Чтобы успокоить немецкую разведку, в английской печати печатались статьи с фотографиями об очередной безжалостной бомбардировке.
       -- Ловко придумано, -- одобрил Коля и вспомнил про странные вышки возле Кентербери. -- А эти маяки стоят на таких необычных вышках?
       -- Ну да, - подтвердил Нортон. -- Так это еще не все. На наши ночные истребители была поставлена система RADAR, и теперь наши пилоты могут определять местонахождение немецких самолетов даже в полной темноте. Немцы уже давно не летают над Англией безнаказанно.
      
      
       XII
      
      
       Раскладушка не понадобилась. Юрген ночевал один, а Коля и Нортон провели всю ночь возле фургонов и антенны. Коля оценил всю практическую пользу системы RADAR и решил непременно узнать о ней как можно больше. Помощь Юргена не понадобилась. Объясняя устройство и принцип действия RADAR, Нортон стал чертить схемы и формулы, которые Коля понимал. Полтавское командное училище связи дало Коле хорошую квалификацию инженера-связиста. Страна Советов не могла себе позволить швырять деньги на обучение "чему-нибудь и как-нибудь", а потому учила основательно и с курсантов спрашивала строго. Время от времени Коля перехватывал у Нортона карандаш, быстро чертил какие-то загадочные закорючки и ставил знак вопроса. Нортон кивал, брал карандаш и чертил новые схемы и формулы. К утру Коля знал о RADAR достаточно, чтобы, вернувшись в Швецию, своими руками построить такой же.
       Дежурство Нортона закончилось, и ему нужно было возвращаться в Лондон. Они пошли будить Юргена, который проспал всю ночь. Небритый и хмурый Юрген начал ворчать, выспрашивая про завтрак или хотя бы чашечку кофе с булочкой, но Коля и Нортон, каждый по своим соображениям, стали торопить Юргена с утренним туалетом, убеждая его, что уже давно пора выдвигаться, а путь до станции неблизкий.
       Всю дорогу до станции недовольный и насупившийся Юрген брел позади Коли и Нортона, которые, казалось, не замечали его присутствия. Продолжая ночной разговор, Коля говорил по-шведски и строил различные фигуры из пальцев. Внимательно выслушав Колю и рассмотрев построенные фигуры, Нортон говорил "well" и, в свою очередь, принимался жестикулировать и объяснять на английском. Несколько раз они присаживались сбоку дороги, Коля доставал листок, Нортон - карандаш, и снова чертились схемы и формулы. Они измучили друг друга, но остались довольны знакомством. Нортон понял, что перед ним инженер-энтузиаст, а Коля оценил, что Нортон - еще один источник информации.
       На станции Коля огорошил Юргена.
       -- Когда ближайший поезд до Дувра? -- спросил он.
       -- Какой Дувр, Тиму, -- забеспокоился Юрген. -- Нам нужно в Лондон! Там - контракты! Там - деньги!
       -- Да погодите вы, -- отмахнулся от него Коля. -- Лучше помогите с переводом.
       У Коли в глазах появилась искра внезапно осенившей его идеи. Он потянул Нортона за рукав.
       -- Скажите, Джек, -- Коля делал паузы между словами, чтобы Юрген успевал переводить. -- Если RADAR, установленный далеко на берегу, видит корабли, находящиеся в море, то если установить этот самый RADAR на корабле, то с его помощью корабль будет видеть берег?
       -- Конечно! - подтвердил Нортон. -- Я же вам говорил, что RADAR установлен даже на наших ночных истребителях. Правда, он не такие мощный и точный, как стационарные, и позволяет обнаруживать бомберы всего за несколько сотен метров...
       Коля, увлеченный своей, Коля не дал Нортону закончить мысль:
       -- А если такой же RADAR, как ваш, установить на корабле, то и другие корабли можно будет видеть?
       -- Не только корабли, но и самолеты, -- успокоил Колю Нортон. -- Днем, ночью, в туман, при любой погоде. Я же вам объяснял, что электромагнитные волны...
       -- Огромное вам спасибо, -- Коля с чувством пожал руку Нортона двумя своими.
       Немного подумав, он предложил:
       -- А вы приезжайте к нам в Стокгольм, как только вам позволит служба и дела фирмы. В самом деле приезжайте. Я хочу вам кое-что показать у себя в мастерской.
       -- Что за шлея попала вам под хвост, Тиму? - обиженным тоном спросил Юрген, когда Нортон укатил на электричке и они остались на перроне вдвоем.
       -- Нам нужно как можно скорее попасть в Стокгольм! - Коля был заметно возбужден.
       -- Чего я там не видел в вашем Стокгольме? Тут - Англия, Лондон. Тут крутятся все деньги, только успевай подбирать, а вы не успели приехать, как уже снова вас тянет домой. Никуда ваша мастерская от вас не убежит. Надо пользоваться моментом и делать деньги.
       -- Во-первых, -- рассудительно заметил Коля. -- Стокгольм не мой, а ваш. Это вы в нем родились, а не я. Во-вторых, я уже сделал деньги, как вы выражаетесь.
       -- Где?! На чем?! - изумился Юрген.
       В самом деле, последние дни они не расставались ни на минуту, не считая последней ночи, и никакого намека на большие деньги Юрген пока не видел.
       -- Да вы поймите, -- Коля, наконец, решил поделиться своей идеей. -- Если мы изготовим рабочий образец RADAR, испытаем его на берегу и на воде, а потом предложим судовладельцам, то мы станем людьми, обеспеченными на всю жизнь. Ведь из-за какого-то несложного прибора сократится число столкновений кораблей друг с другом и с берегом по причине плохой видимости. Судовладельцы, заинтересованные в повышении безопасности мореходства, будут платить нам хорошие деньги. В Швеции этой игрушки пока ни у кого нет. Мы - первые. Нам нужно как можно скорее оказаться дома, изготовить действующую модель, запатентовать идею, продать RADAR и потом спокойно пожинать плоды на правах монополистов. Ясно вам теперь?
       -- Ну, Тиму! Ну, голова! - Юрген не находил слов, чтобы выразить свое восхищение. -- Как все просто! Раз - и дело в шляпе. И всего за одни сутки! Скорее, скорее в Дувр!
       -- Так а я вам о чем говорю? - рассмеялся Коля.
       -- Тогда чего же вы стоите?
       -- Я жду... Поезда или электрички.
       -- Вы его до вечера собираетесь ждать в этой дыре?
       -- А что делать? - растерялся Коля.
       -- Идти пешком! - решительно заявил Юрген.
       -- Пешком?
       -- Да! - решительность Юргена подогревалась предчувствием верной и скорой наживы. -- Вон, видите, за деревьями, совсем близко - деревня Кейкол. За ней - Ситтингборн. Эго даже отсюда видно. Тут не более двух километров хода. Через двадцать минут мы будем в Ситтингборне и там, на месте, что-нибудь придумаем.
       Объявив диспозицию, Юрген первым зашел с перрона в здание вокзала и двинулся на привокзальную площадь.
       -- Быстрее, Тиму, быстрее! Ну что вы все время копаетесь?! - то и дело подгонял он Колю.
       "Что с людьми способна сделать жадность к деньгам!", -- удивлялся Коля, еле поспевая за Юргеном.
       Вскоре они оставили Ньюингтон позади и вышли на шоссе, справа и слева от которого лежали засеянные поля. До Кейкола было рукой подать, но Юрген не унимался и тормозил все попутные машины. Наконец, он остановил пикап, который ехал в Кентербери.
       Сев вместе с Колей в кузов, Юрген никак не мог унять нервное возбуждение. Он то и дело постукивал ладонью по борту, будто подгоняя неспешного водителя, никак не мог дождаться, когда же они проедут Тейнхэм. Удаленность Файвершема причинила ему видимое страдание, а расстояние от Файвершема до Кентербери вогнало в печаль. Попавшаяся на пути деревушка Данкирк разозлила его своим неуместным появлением на пути, и он зло сплюнул в ее сторону.
       В Кентербери водитель высадил их возле аббатства, и Юрген соскочил на землю, уже совершенно расстроенный медлительной неповоротливостью английских шоферов. Если бы ему сейчас сказали, что на вокзале Ньюингтона они находились всего-то меньше часа назад, он бы не поверил.
       От Кентербери до Дувра наши туристы добрались на обычном рейсовом автобусе, и, несмотря на то, что не было еще и полудня, у Юргена был такой несчастный вид, будто их ограбили придорожные разбойники. Он чистосердечно считал, что каждый лишний час, проведенный ими на английской земле, увеличивает шансы проклятых конкурентов, любая минута промедления - это фунты и кроны, утекающие из их карманов. Жирную точку в его английских страданиях поставил капитан корабля, на котором они прибыли в Дувр. Он сказал, что очередь на разгрузку их судна подойдет только завтра и разгружаться они будут никак не меньше двух суток.
       Этого Юрген перенести не мог.
       Он сел прямо на причал, но через минуту вскочил и убежал, не сказав, куда именно.
       Иногда и низкие чувства, такие как жадность, зависть и корысть, способны сослужить добрую службу. Хлопотами Юргена они через два часа были зачислены матросами на другое шведское судно, а к вечеру вышли в Английский канал, держа курс на Стокгольм.
      
       В Стокгольме Юрген не дал Коле даже переодеться, а прямо с корабля потащил его в дирекцию пароходства.
       Технический директор, молодой еще человек, немногим старше самого Коли и, видимо, так же страстно влюбленный в радиотехнику, быстро ухватил суть проблемы.
       К Колиному удивлению, он не принял его за сумасшедшего изобретателя вечного двигателя, а сразу же задал прямой вопрос:
       -- Вы утверждаете, что система RADAR может показывать очертания береговой линии и конторы кораблей при любой погоде?
       -- Ну да, -- Колю потрясло, что человек так быстро ухватил суть.
       -- Если мы установим RADAR на наши суда, то это повысит безопасность морского судоходства?
       -- Конечно?
       -- И вы беретесь за свой счет в короткий срок изготовить действующую модель?
       Коля замялся.
       -- Не совсем за свой счет... У меня нет некоторых необходимых деталей. Были бы детали, я бы эту штуку за день собрал бы.
       -- Пишите заявку-спецификацию. Все необходимое получите уже сегодня, а через два дня проведем испытание.
       В самом деле, на складе технической дирекции Коля получил все необходимое и даже кое-что сверх того. Вместе со своими работниками он аккуратно и бережно погрузил все детали в свой пикап, привез к себе в мастерскую и засел за работу. Работа осложнилась тем, что нетерпеливый Юрген крутился тут же, лез с советами и выгнать его не было никакой возможности. Работники, занятые созданием антенны, двух маховиков и центрального пульта, смеялись над тем, как Юрген то и дело отвлекает их хозяина от работы, но из уважения ничего не говорили.
       Все-таки Коля набрал себе в работники настоящих мастеров. Работая почти круглосуточно, ударно и по-стахановски, они за полтора суток собрали этот RADAR! Юрген, потирая вспотевшие ладони, подсчитывал в уме возможную прибыль, а Коля последний раз перед испытанием проверял все соединения и разъемы. Конструкция должна была заработать.
       Время пути от Дувра до Стокгольма он не терял даром, а работал над черновиками, которые они набросали вдвоем с Нортоном еще в Ньюингтоне. Не замечая качки, игнорируя морскую болезнь и почти без сна, Коля три дня и три ночи рисовал эскиз за эскизом. На берег он сошел с почти готовыми чертежами и теперь строил RADAR не по наитию, а по науке.
       И все-таки волнение было.
       Юрген, беспрестанно подсчитывая в голове навар от массового производства RADAR, дошел уже до совершенно астрономических цифр. По его подсчетам выходило, что не пройдет и полгода, как их совместный капитал переплюнет все активы Уолл-стрит и Лондонской биржи.
       Коля волновался за творение рук своих. Нет, он не боялся за то, что, возможно, неверно понял принцип действия. Научная сторона вопроса была остроумной, но не сложной. Однако одно дело крутить маховик работающего аппарата, который построил не ты и который уже зарекомендовал себя, и совсем другое - проводить испытания собственной машины.
       Для испытаний Коля собрал слабенький RADAR с диаметром антенны около метра. По его прикидкам, мощности должно было хватить километров на двенадцать. Еще раз тщательно все проверив, Коля направил антенну на запад. Щелкнула кнопка включения и... на экране пульта появился такой же зеленый луч, какой они с Юргеном наблюдали несколько дней назад в Ньюингтоне. Юрген следил за этим лучом еще внимательней Коли.
       По сигналу хозяина один из работников стал вращать рукоятку маховика горизонтальной наводки, и луч пошел по экрану, оставляя за собой неровный шлейф.
       -- Он работает, Тиму! Смотрите, он работает! - возликовал Юрген, мысленно умножив "свой" и без того огромный денежный счет на два, -- Честное слово, вот это пятно - Лидинге!
       RADAR действительно работал. Луч ходил по экрану, а шлейф за ним открывал ломаную береговую линию, портовые причалы и остров напротив порта. Это была действующая модель, и Юрген был прав, рассчитывая на хорошие деньги от подряда на строительство системы RADAR для каждого шведского корабля.
       Но...
       Комиссия, пришедшая принимать работу, посмотрела на луч и на шлейф, который он оставляет на экране, сравнила ломаные линии на экране с принесенной картой и верно оценила назначение и сферу применения RADAR. У комиссии не было ни одного вопроса, а технический директор так вообще пришел в восторг и все просил "посветить" то туда, то сюда. Больше часа они вертели антенну, просвечивая окрестности шведской столицы. Прощаясь, члены комиссии цокали языками, с уважением пожимали Колину руку, долго раскланивались в дверях, бросая взгляды на антенну и на пульт с экраном.
       А через два часа пришли полицейские и два тайных агента и конфисковали все устройство.
       У Коли отобрали не только готовый RADAR, но и все чертежи и эскизы, дотошно обыскали мастерскую и унесли все, до последнего листочка. С хозяина мастерской, его работников и, разумеется, с Юргена взяли подписки о неразглашении государственной тайны. У Юргена дрожала рука и в глазах стояли слезы, когда он подписывал полицейские бумаги.
       Полиция не учла Колиной предусмотрительности. Он не просто заранее сделал копии чертежей, по которым собирал RADAR, но и со склада получил деталей раза в три больше, чем требовалось. При желании и необходимости он мог бы собрать второй такой же всего за сутки.
      
      
       Глобусу
      
       Прошу указать канал связи для передачи принципиальной схемы, рабочей документации и рабочего образца системы дальнего обнаружения целей RADAR.
      
       Мершант
      
      
       XIII
      
      
       Оперативная сводка за 18 июня
      
       Утреннее сообщение 18 июня
      
       В течение ночи на 18 июня на фронте существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 18 июня
      
       В течение 18 июня на Севастопольском участке фронта наши войска отбили несколько ожесточенных атак противника и нанесли ему крупные потери.
       На других участках фронта существенных изменений не произошло.
       За 17 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 12 немецких танков, 20 автомашин с войсками и грузами, подавлен огонь 7 артиллерийских батарей и 20 зенитно-пулеметных точек, взорваны 3 склада с боеприпасами и склад с горючим, потоплены транспорт противника и сторожевой катер, повреждены 5 тральщиков и сторожевой корабль, рассеяно и частью уничтожено до двух рот пехоты противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       18 июня 1942 года. Поезд "Таллинн - Ровно"
      
       "Так пить нельзя! Нельзя так пить! Даже когда снимаешь стресс и нервное напряжение - так пить нельзя. Так пьют только русские", -- осуждал себя фон Гетц, расположившись в поезде в купе второго класса. Дорогу, которая в мирное время отнимала около суток, теперь предстояло преодолеть за целых три дня. Состав шел не торопясь, на поворотах фон Гетцу была хорошо видна платформа со щебнем, прицепленная впереди локомотива. Партизан в этих местах, еще три года назад принадлежавших Польше, можно было не бояться, но вот русские диверсанты...
       "Кто первый предложил выпить? Кажется, Тиму. Он же порывался бежать за выпивкой. А кто первый предложил пойти в гаштет? Неужели я?! Вот позор-то! Видел бы меня мой отец. Лучше бы Тиму и в самом деле сбегал за бутылкой. Принес бы одну, выпили бы ее втроем и поехали бы из Стокгольма куда-нибудь на север. Тем более что Мааруф с машиной все равно был неподалеку. Зачем же нужно было так напиваться?".
       Вечер, начавшийся две недели назад в квартире Тиму Неминена невинным предложением выпить "по чуть-чуть", закончился совершенно неожиданно. Фон Гетцу события того вечера представлялись в виде лоскутного одеяла с большими дырами от провалов в памяти. Те куски событий, которые сумели зацепиться за память оберст-лейтенанта, не шли последовательно друг за другом, а были перемешены между собой, как колода карт перед сдачей, и наезжали своими краями друг на друга.
       Как все втроем выходили из дома Тину Неминена - это фон Гетц помнил хорошо. Он тогда еще был трезвый и выспавшийся. Очень хорошо просматривался в памяти подвальчик, в который они спустились, арка входной двери и какая-то забавная вывеска из медной чеканки. Но что именно было изображено на той вывеске и на какой улице находился сам подвал - этого фон Гетц вспомнить не мог. Дальше следовали еще твердые воспоминания о том, как, спустившись в подвал, они заняли столик, уютно пристроенный возле стенки, где не так раздражал свет. Это, помнится, понравилось фон Гетцу. Кельнер принял заказ. Первый тост поднял Валленштейн, а второй -- сам фон Гетц почти сразу же за первым. Господи! Зачем он это сделал?!
       С этого-то все и начало неудержимо катиться под откос. Потом началась вечерняя программа. Какие-то люди выходили на сцену, но какие именно и что они показывали на этой сцене, Конрад вспоминал уже с трудом. Все правильно - они с Валленштейном наливали и пили, пока к их столику не пришли двое здоровенных молодцов с бычьими шеями и тупыми рожами. Кажется, они хотели вышвырнуть их из кабачка на улицу, но потом передумали. Было только странно -- за что? И Валленштейн, и Тиму, и сам фон Гетц вели себя пристойно и ни к кому не приставали.
       Потом Тиму резко встал, а когда сел обратно, то рядом с ними уже сидел и спал обер-лейтенант люфтваффе, которого, вероятно, принесли те самые молодчики с красными рожами. Фон Гетц готов был поклясться, что обер-лейтенант был именно пьян, и пьян мертвецки, потому что трезвые пилоты люфтваффе никогда не роняют честь и не опускают голову. Тем более на стол к незнакомым людям. Свинья.
       А вот дальнейший разговор фон Гетц помнил плохо. Едва очухавшись, летчик попросил выпить, и его немедленно снова развезло. Он тряс какой-то бутылкой в руке, обзывал их троих вонючими нейтралами и тыловыми крысами, грозился лично прилететь и разбомбить весь Стокгольм. Обер-лейтенант то плакал, размазывая пьяные слезы, то принимался стучать себя кулаком в грудь, то снова начинал им грозить. Словом, вел себя отвратительно и непристойно.
       Умный Валленштейн, которому, вероятно, надоело выслушивать незаслуженные гадости, поинтересовался у обер-лейтенанта, каким ветром в нейтральную страну занесло красу и гордость воздушного флота? Тогда, наконец, пилот догадался представиться и рассказал, что зовут его Курт Смолински, он воевал на Восточном фронте, был ранен в начале мая, впрочем, легко. Две недели он пролежал в госпитале, врачебная комиссия отпустила ему еще две недели на поправку здоровья. Десять дней он отдыхал в Оре у своего деда, который служит там смотрителем канатной дороги, и вот теперь возвращается в свою часть.
       Стыдно признаваться в этом самому себе, но, кажется, именно фон Гетц предложил немедленно поехать в Оре - навестить дедушку. Эта мысль сразу же воодушевила всех, кроме, пожалуй, одного Тиму, который начал отнекиваться, ссылаясь на работу и пытаясь отговорить всех остальных от ночных безумств. Но такая отличная мысль срочно нуждалась в реализации, и поэтому, расплатившись они вышли на улицу.
       Уже вчетвером.
       Валленштейн отыскал Мааруфа и доложил ему, что сейчас они все едут в Оре, а Мааруф должен их туда доставить. "Нас ждет дедушка!", -- мотивировал Валленштейн. Мааруф, видя состояние молодого хозяина и его окружения, не стал спорить, а только мягко возразил, что до Оре, пожалуй, даже дальше, чем до Мальме. Если они выедут туда завтра утром, то поспеют к дедушке намного быстрее, чем если бы они тронулись в путь немедленно.
       Это прозвучало убедительно, потому что ни в какой Оре они не поехали. Следующая картинка из лоскутков воспоминаний фон Гетца была про то, как они пили на набережной и бросали бутылки в залив. На том самом месте, где они с Валленштейном еще сутки назад стояли, не зная, что им следует предпринять. Сутки назад фон Гетц был живым олицетворением аллегорий на тему "Отчаяние" и "Бездеятельность", а сейчас нашел себе увлекательнейшее в мире занятие -- пить прямо из горлышка и бросать пустую бутылку в воду, где ее мягко подхватывали и топили волны. Это было, конечно, безобразие, они понимали, что ведут себя совершенно непотребно, но остановиться не могли.
       Воистину, ночь помогает влюбленным, а пьяных ведет по жизни Бог. Кто бы мог две недели назад подумать, что пьяный разговор четверых едва знакомых между собой мужчин так повернет жизнь Конрада и приведет его из благополучной, но опасной Швеции снова на Восточный фронт!
       В Риге в купе подсел человечек неопределенного возраста, преисполненный несказанной гордости самим собой. Поглощенный любованием собственной персоной, он совершенно не замечал, что его блестящий на рукавах и лацканах костюм и несвежая сорочка как-то не вяжутся с тем апломбом, который он напускал на себя.
       Человечек представился:
       -- Пауль Штоффер.
       Вероятно, он был неприятно удивлен, что такое громкое и всемирно известное в деловом мире имя не произвело на попутчика должного впечатления, поэтому добавил:
       -- Предприниматель и коммерсант. Глава торгового дома "Пауль Штоффер GmbH".
       Но и этот высокий титул не вызвал в Конраде ни пиетета, ни преклонения к заоблачному статусу многоуважаемого коммерсанта.
       Дело в том, что с началом германского вторжения в Советский Союз вслед за наступающими немецкими частями хлынули многие сотни вновь созданных немецких обществ с ограниченной ответственностью - GmbH. Опьяненные обещаниями Геббельса и заверениями Розенберга, с надеждой на скорейшую и верную наживу, желая немедленного обогащения и не стесняясь в способах стяжательства, такие вот штофферы тысячами расползались по Прибалтике, Белоруссии, Украине и западным областям России. Это были даже не кровопийцы по своей сути. Не кровососы. По нашей земле суетливо сновали пауки-трупоеды. И само название GmbH даже в Германии немцы расшифровывали как "Greift mit beiden HДnden", то есть "Хапай обеими руками".
       Еще в прошлом, сорок первом, году фон Гетц насмотрелся на эту братию, и уважения у него они не вызывали никакого. Отвращения, впрочем - тоже. Сам профессиональный военный, Конрад понимал, что за любой победоносной армией неизбежно идут маркитанты и шлюхи. Но, понимая всю необходимость и, может быть, даже полезность торгашеской гильдии, он не мог преодолеть в себе презрения к этим дельцам от войны, паразитирующим на чужих победах и поражениях. В его сознании эти штофферы представлялись чем-то вроде мародеров, которых, к сожалению, нельзя пока ни расстрелять, ни повесить по законам военного времени. Он нехотя мирился с деятельностью коммерсантов в районах базирования аэродромов, с которых взлетал, но никогда не старался помочь в их неутомимой и кипучей деятельности по растаскиванию чужой страны. Препятствий, впрочем, тоже не чинил.
       -- Вы не были в Париже? - желая непременно произвести впечатление важной птицы, пошел в атаку Штоффер.
       -- Нет. Не привелось, -- равнодушно ответил фон Гетц.
       -- Зря, -- не одобрил коммерсант. -- Чудесный город! Город любви. Вам непременно следует побывать в нем!
       Штоффер закатил глаза и, неприятно брызгая слюной начал восторженный рассказ о вечном городе любви, о его поездках туда, об успешных коммерческих предприятиях по импорту французских вин и о бесчисленных победах над парижанками, которые все как одна лежали у его ног и ждали лишь движения бровей, чтобы упасть в его объятья.
       Пересев в дальний угол купе, чтобы слюна изо рта увлекшегося рассказчика не долетала до него, фон Гетц вспомнил Париж:
       "Бог мой! Прошло всего-то два года. Только два! А как все поменялось в этом мире. Я тогда был майором... Это были мои первые серьезные бои с настоящими, хорошо подготовленными летчиками, а не с испанскими любителями авиации и воздушных полетов. Первые победы... Как это все теперь далеко. "О, Пари! Комон сава!" Это уже никогда не вернется. Тогда все мы были молоды..."
       От воспоминаний о поверженном Париже фон Гетца отвлекла какая-то несуразность в хвастливом рассказе Штоффера.
       -- Простите, -- перебил он его. -- Но денежной единицей во Франции являются вовсе не песо, а франки.
       -- Франки?! - Штоффер посмотрел на Конрада так, как смотрит школьный учитель на безнадежного двоечника, в очередной раз не выучившего урок. - Франки! Вы только полюбуйтесь на этого невежду! Раз вы не вылезали никуда дальше Потсдама, то не перебивайте, по крайней мере, людей осведомленных, повидавших мир.
       Его возмущению не было предела.
       -- Нет, вы только подумайте! - не унимался он. -- Франки! Да будет вам известно, милейший, что франки - это валюта Испании. В честь друга нашего дорогого фюрера, испанского диктатора генерала Франко. А во Франции - песо. От сокращенного старофранцузского "Париж". Старые парижане до сих пор ласково называют свой город Песо.
       -- Ну, да. Ну, да, -- поспешил согласиться фон Гетц, чтобы не выслушивать чушь еще более дикую.
       Штоффер, впрочем, сам предпочел переменить тему:
       -- Звонит мне тут недавно Розенберг...
       -- Простите, кто? - не расслышал Конрад.
       -- Старина Альфред. Ну, Розенберг. Мой старый приятель. Такой, знаете ли, рейхсминистр... Нашел-таки меня в Риге. Нигде от него нет спасения. Так вот, звонит он мне и просит...
       -- И что же у вас просит рейхсминистр Розенберг? - раздражение фон Гетца стало уже нестерпимым.
       Штоффер ничего не замечал. Он ни на чем не мог сосредоточиться, кроме как на самом себе и собственной значимости. Мысли его, наталкиваясь на препятствия, перепрыгивали одна через другую.
       -- Англичане, по-моему, совершенно несносны! - снова переменил он тему, -- А как вам нравится их Лондон? Чудовищный город. Всюду смог, грязь, полисмены, омнибусы. Кэбмены так и снуют. А какой дрянной поезд ходит из Германии до Лондона?!
       -- Простите, откуда докуда ходит поезд? - заинтересовался фон Гетц.
       -- До Лондона. Ах, этот лондонский экспресс. Даже в Индии я не ездил ни на чем подобном.
       -- А вы и в Индии были?
       -- Конечно! - всплеснул руками Штоффер. -- Удивительная страна! Всюду пальмы, джунгли, бананы, индусы. Вы не поверите, у них там йоги - на каждом шагу. Сидят. У них такие мудрые глаза...
       В Гродно Штоффер слез с поезда, напоследок напыщенно простился с фон Гетцем и даже попытался пожать его руку двумя своими. Фон Гетц руки не подал, словно боялся измазаться чем-то слизистым и неприятно-вонючим, что отнюдь не помешало многоуважаемому коммерсанту и предпринимателю, главе торгового дома "Пауль Штоффер GmbH" пригласить своего дорогого друга без обиняков посетить его особняк на Унтер-ден-Линден, если тот невзначай проездом окажется в Берлине.
       Как видно, вранье у торгашей в крови, оно является потребностью души, а может, и профзаболеванием.
       До Ровно оставались еще сутки пути. Паровоз, толкая впереди себя платформу с гравием, не мчал на всех парах, а будто нащупывал себе дорогу. Осторожный машинист хорошо знал, что на небольшой скорости в случае подрыва полотна сойдет с рельсов только одна платформа, а если разогнаться, то полетит под откос весь состав.
       Фон Гетц вздохнул с облегчением, когда Штоффер сошел с поезда. Напыщенность этого болвана в лоснящемся костюме, раздувавшегося от любви к самому себе, была невыносима. Его хотелось застрелить. Мешали воспитание и привычка к воинской дисциплине.
       Новая картинка из обрывков воспоминаний о той грандиозной пьянке всплыла в сознании Конрада. Они вчетвером стоят на набережной у парапета. Невменяемо пьяный Смолински рыдает хмельными слезами, размазывая по лицу обильные слезы, перемешанные с соплями. Валленштейн утешает обер-лейтенанта, Тиму смотрит на летчика отстраненно, без всяких эмоций, а фон Гетц смеется над великовозрастным плаксой, который несколько часов назад в кабачке хотел огреть их бутылкой.
       -- Вам хорошо! -- медвежьим рыком ревет Смолински. -- Вы остаетесь здесь, в Швеции. Вы не знаете, что такое бомбежка. Вы не знаете, что такое зенитки. Это не вас пошлют в бой против красных самолетов. Вы тут будете шляться по кабакам, знакомиться с девушками, а я... а меня... А меня, может, завтра уже убьют! И мой самолет будет догорать в какой-нибудь канаве, пока вы тут... -- и Смолински захлебнулся в очередной волне соплей и слез.
       -- Ничего, ничего, -- пытался успокоить обер-лейтенанта Валленштейн и даже гладил того по спине, но Смолински продолжал реветь как бык, которого ведут на бойню.
       А вот дальнейшее вспомнилось совершенно ясно и четко.
       -- Я не хочу на фронт! - бушевал Смолински, -- Я хочу назад, в Оре! Я не хочу умирать! Я хочу кататься на лыжах и сидеть вечерами в баре. С девушками.
       Фон Гетцу вдруг стало смешно до истерики. Интересно, чего уж такого страшного навидался сопливый обер-лейтенант на Восточном фронте, чего не видел сам Конрад? Пусть фон Гетц был на Восточном фронте только пять месяцев, но он сражался над Смоленском и над Москвой и видел, как советские летчики без раздумий шли на таран. Самые беспощадные, самые горячие и жестокие воздушные схватки шли на направлении главного удара тогда, когда Москва казалась такой близкой и достижимой. Где этот обер-лейтенант мог увидеть такие бои? Зимой почти не летали по погодным условиям. До середины весны - наверняка тоже не летали. Полевые аэродромы развезло весенней распутицей, и с них невозможно было взлететь. Самолеты вязли в грязи по фюзеляж. Следовательно, этот Смолински летал-то всего месяц. И где? Над Харьковом, когда у люфтваффе было полное господство в воздухе. Он с русскими, может, всего пару раз и встречался в воздухе, а ревет и стонет, как перепуганная роженица. А если ему рассказать, как они осенью совершали по шесть вылетов в день?
       -- Не хочу на фронт! - не унимался Смолински. -- Я не хочу умирать! Я боюсь умирать! Мне всего двадцать девять. Мне рано еще умирать. Я боюсь русских.
       И тут пьяный Валленштейн решил дальнейшую судьбу Смолински и фон Гетца.
       -- А вы не возвращайтесь, -- вдруг решительно заявил он.
       -- Куда? - выпучил глаза обер-лейтенант.
       -- А вы не возвращайтесь в свою часть на Восточном фронте, и вам не придется умирать.
       Смолински отрицательно замотал головой.
       -- Это невозможно. Меня расстреляют как дезертира.
       -- Не расстреляют, -- спокойно и рассудительно возразил Валленштейн.
       -- Как это? - не понял Смолински.
       Тиму, фон Гетц и обер-лейтенант разом повернулись к Валленштейну, ожидая пояснений.
       -- Не расстреляют, -- продолжил Валленштейн, -- Обер-лейтенант Смолински снова поедет воевать на Восточный фронт, но это будете не вы.
       -- Как не я?! - удивился Смолински.
       -- Вместо вас поедет вот он, -- Валленштейн хотел ткнуть пальцем в сторону фон Гетца, но нетвердая рука дрогнула и указала на Тиму.
       -- Я? - изумился тот.
       -- Тиму?! - в один голос хором переспросили фон Гетц и Смолински.
       -- Он, -- уточнил Валленштейн. -- Мой друг Конрад.
       Все посмотрели на фон Гетца, который стоял сейчас в полной растерянности. Валленштейн даже в сильно нетрезвом состоянии соображал быстро, и уследить за полетом его мысли было непросто.
       -- Объясните, -- потребовал Смолински.
       -- Пожалуйста, -- легко согласился Валленштейн. -- Вы же не хотите возвращаться на фронт?
       -- Не хочу, -- подтвердил обер-лейтенант.
       -- Потому что вас там могут убить?
       -- Меня там непременно убьют. Я и сон такой видел.
       -- Вот видите. Все одно к одному. Тогда, пожалуй, вам незачем туда возвращаться.
       -- Но меня же расстреляют! - воскликнул Смолински. -- Меня поймают и будут судить как дезертира!
       -- Кто это вас станет ловить, если обер-лейтенант Смолински вернется в свою часть и будет вылетать на боевые задания или куда вы там еще летаете?
       -- Но я не могу разорваться и быть одновременно и там и тут!
       -- Это и не потребуется. Вы поменяетесь документами с Конрадом, и он полетит вместо вас.
       -- А я?
       -- А вы вернетесь к дедушке в Оре и продолжите ваши катания на лыжах.
       -- Это невозможно!
       -- Это решительно невозможно! - поддержал летчика фон Гетц.
       -- Почему? - не понял Валленштейн.
       -- Он не умеет летать, -- брякнул первое, что пришло в голову, обер-лейтенант.
       -- Конрад? - переспросил Валленштейн. -- Ничего, научится. Кроме того, он уже умеет самостоятельно взлетать и сажать самолет, а это уже немало. Конрад, вы ведь умеете взлетать?
       -- Ну, в общем, немного умею, -- подтвердил фон Гетц.
       -- И посадить самолет вы тоже, полагаю, будете в состоянии?
       -- И посадить - тоже, -- кивнул Конрад.
       -- Так чего вам еще надо? - Валленштейн повернулся к Смолински. -- Он с вашими документами прибудет в часть, сядет на самолет и будет летать вместо вас.
       -- Но ведь это же истребитель! Это не какой-то там одномоторный спортивный самолетик, на которых летают для развлечения любители. Это же "Мессершмитт"! Вы знаете, что такое "Мессершмитт"? - Смолински разошелся не на шутку и теперь орал на Валленштейна, не замечая собственного крика.
       -- Конечно, -- утвердительно ответил Валленштейн. -- Это такой самолет. С двумя крыльями и одним пропеллером.
       -- Самолет! - задохнулся от возмущения обер-лейтенант и передразнил, -- "Такой самолет!". "Мессершмитт" -- это скорость пятьсот километров в час. Это скорострельная пушка и два пулемета. Это мощь. Это напор. Это маневр. Это - сила! Вот что такое "Мессершмитт".
       -- Ничего, -- махнул рукой Валленштейн. -- Он освоится.
       -- Послушайте, Рауль, -- вступил в разговор фон Гетц.
       -- И слушать ничего не желаю, -- с пьяным упрямством покачал головой Валленштейн. -- Завтра же вы летите на Восточный фронт вместо обер-лейтенанта Смолински.
       -- Но это же невозможно! - стал доказывать фон Гетц. -- Меня разоблачат в первой же комендатуре! Мы с обер-лейтенантом совершенно не похожи!
       -- Мы не похожи - подтвердил Смолински.
       -- Они нисколько не похожи, -- подал голос Тиму.
       Валленштейн глубоко вздохнул. Ему уже надоело растолковывать элементарные вещи людям, которые не хотят его понимать.
       -- Вы, Тиму, вообще молчите, -- Валленштейн положил руку Коле на плечо, -- Вас это дело не касается. В конце концов, не вам же лететь на Восточный фронт? И даже не по вашим документам. А вам двоим я скажу вот что...
       Валленштейн перевел дух, перехватил у Конрада бутылку с вином и отпил из горлышка. Все молча смотрели на него, дожидаясь, пока Валленштейн соберется с мыслями.
       -- Вы не похожи, -- продолжил он. -- Конрад, у вас есть сигареты?
       -- Я не курю, -- ответил фон Гетц.
       -- Я тоже. Но сегодня такой дивный, такой удивительный вечер! Я никогда в жизни так не напивался. Вы славные собутыльники. Мой Бог! Как же хорошо!..
       -- Пожалуйста, возьмите мои, только продолжайте ради Бога! - Смолински протянул Валленштейну пачку сигарет.
       -- Вы не похожи на лицо, -- Валленштейн взял сигарету и неумело прикурил. -- Но по фигуре вы почти одинаковы. Вот поменяйтесь. Конрад, примерьте на себя мундир обер-лейтенанта.
       Смолински стянул с себя китель и протянул его фон Гетцу. Фон Гетц без восторга надел китель со знаками различия на три ступеньки ниже, чем его собственное звание.
       -- Смолински, дайте ваше удостоверение. Вот видите, тут летчик в форме, -- он ткнул пальцем на фотокарточку в удостоверении и перевел палец на фон Гетца. -- И тут летчик в форме.
       Смолински и Коля из-за спины Валленштейн посмотрели на фотокарточку и перевели взгляд на фон Гетца, сравнивая его с оригиналом.
       -- Действительно, -- согласился Смолински. -- Сходства как будто прибавилось.
       -- Вот видите! - радостно воскликнул Валленштейн. -- Прибавилось. Сейчас еще добавим сходства. Сколько лет этой фотографии?
       -- Два года, -- ответил Смолински.
       -- Вам сейчас двадцать девять. Следовательно, когда вы фотографировались, вам было двадцать семь. Так? - подсчитал Валленштейн.
       -- Так, -- согласно кивнул Смолински.
       -- А вам, Конрад, если не ошибаюсь, сейчас тридцать два?
       -- Тридцать три, -- уточнил фон Гетц.
       -- Прекрасный возраст! - умилился Валленштейн. -- Возраст Христа. Но согласитесь, господа, между двадцатисемилетним молодым человеком и тридцатитрехлетним мужчиной некоторая разница существовать все-таки должна? Шесть лет - большой срок.
       Все согласились с Валленштейном, потому что это было очевидно и спорить тут было не о чем.
       -- Если бы вы, Конрад, были на шесть лет моложе, то разница между вами и фотографией на удостоверении была бы еще меньше. Смотрите сами. У вас светлые волосы - и у Смолински тоже светлые волосы. У вас у обоих продолговатое лицо и прямые брови. У вас одинаково тонкие носы и поджатые губы. Вы не похожи внешне, но вы похожи по приметам! Если бы кому-нибудь вздумалось сделать ваши словесные портреты, то он описал бы одного и того же человека! А если сказать, что это фото - ваше, дорогой Конрад, только сделано давно, еще до войны, то у любого отпадут всякие сомнения. Вы со мной согласны, Тиму? Ну, скажите ваше мнение. Вы же человек не заинтересованный.
       Коля взял удостоверение, посмотрел на фотографию, потом на фон Гетца. Не говоря ни слова, он отдал удостоверение Валленштейну.
       -- Ну?!
       -- Они не похожи... -- начал Коля.
       -- Ну! Что я вам говорил! - воскликнул фон Гетц едва ли не радостно.
       -- Они не похожи на первый взгляд, -- все так же неторопливо, растягивая слова, продолжил Коля. -- Но если присмотреться повнимательнее и если при этом знать, что фотография сделана давно, а все это время ее обладатель воевал, то можно сказать, что эта фотография фон Гетца.
       -- Правильно, -- согласился Смолински. -- На войне люди взрослеют быстрее. Вот я, к примеру...
       -- Да погодите вы! - перебил его Валленштейн. -- Что вы теперь скажете, Конрад?
       -- Я не знаю, -- растерялся фон Гетц.
       -- То есть как это вы не знаете?!
       -- Да ну вас! -- отвернулся фон Гетц и бросил через плечо: -- Несерьезно все это. Авантюра какая-то.
       -- Нет, позвольте, -- Валленштейн обошел фон Гетца и встал перед ним. -- Что значит - "авантюра"? В конце концов, вам нужно покинуть Швецию или мне?
       -- Мне, -- подтвердил фон Гетц.
       -- Вы согласны, что с вашими документами вы это сделать не сможете?
       -- Полностью согласен.
       -- Так чего же вам еще нужно?! Вот вам документы. Забирайте их и поезжайте себе на Восточный фронт. Там вас точно никто искать не додумается.
       -- А Смолински?
       -- А что Смолински? -- не понял Валленштейн.
       -- Куда девать обер-лейтенанта?
       -- Да никуда его девать не надо. Он тихо вернется к своему деду в Оре, а Оре - это не только горнолыжный курорт, но и такая глухомань... Он тихо-тихо отсидится там до конца войны, помогая своему деду чинить подъемник и флиртуя с отдыхающими девицами. Полноте, Конрад! Решайтесь! Мне кажется, это единственный выход и для вас, и для обер-лейтенанта. Ведь вы же хотите снова на фронт?
       -- Разумеется, хочу, но мне кажется...
       Валленштейн не дал ему договорить. Он вернулся к Смолински и Коле.
       -- Господин обер-лейтенант, -- торжественно обратился он к Смолински. -- Я имею честь сделать вам официальное предложение заключить со мной сделку.
       -- Какую? -- тупо вытаращился Смолински.
       -- Я покупаю у вас вашу форму и ваши документы. Назовите цену.
       Смолински пьяно выкатил глаза, но произнести ничего не смог.
       -- Что вас так ошарашило? - настаивал Валленштейн. -- Не верите собственному счастью? Повторяю, я хочу купить вашу форму и документы и гарантирую вам, что обер-лейтенант Смолински будет воевать на Восточном фронте до тех пор, пока не погибнет смертью храбрых или не вернется оттуда с победой. Назовите вашу цену и езжайте обратно в Оре.
       -- Вы хотите, чтобы вместо меня поехал вот этот господин? - Смолински мотнул головой в сторону фон Гетца.
       -- Лично я ничего не хочу, -- рассудительно объяснил Валленштейн. -- У меня в жизни все хорошо, и мне ничего менять не нужно. Вы хотите вернуться в Оре так, чтобы вам за это ничего не было, а мой друг хочет отправиться на Восточный фронт. Я просто предлагаю сделку, в которой я -- лишь посредник.
       -- Но он же не умеет летать!
       -- Это уже не ваше дело. Сорок тысяч крон вас устроит?
       -- Сколько?! - не поверил Смолински, -- Со-рок ты-сяч?!
       -- Сорок тысяч, -- подтвердил Валленштейн. -- За вашу форму и документы и за то, чтобы вы до окончания войны носа не высовывали из своего Оре.
       -- Да вы что! - радостно залопотал Смолински. -- Да за такие деньги!.. Да мне их на всю жизнь!.. Да я шагу не ступлю из Оре... Вот мои документы. Вот форма. Вот справка из госпиталя, вот...
       -- Погодите, -- остановил его Валленштейн. -- Вы галифе прямо здесь будете снимать? Может быть, вам удобнее будет переодеться в машине?
       Валленштейн посмотрел по сторонами метрах в ста обнаружил машину Мааруфа. Он махнул ему рукой, чтобы тот подъехал.
       -- Мааруф, друг мой, -- обратился Валленштейн к охраннику, протягивая ему связку ключей. -- Вот этот ключ - от моего личного сейфа в моем кабинете. Пожалуйста, поезжайте к нам домой, покажите отцу ключи, объясните, что мне срочно понадобились деньги, и привезите сорок тысяч крон.
       -- Хорошо, хозяин, -- кивнул Мааруф и уехал выполнять приказание.
       -- Так когда вы должны отправляться? - спросил Валленштейн Смолински, не дожидаясь, пока рассеется облачко дыма за машиной.
       -- Сегодня в четыре утра улетает мой самолет до Таллинна.
       -- А сколько сейчас?
       Все посмотрели на часы.
       -- Половина второго ночи, -- первым сказал Коля.
       -- Так чего же мы медлим?! - воскликнул Валленштейн. -- Еще немного шампанского, чтобы обмыть сделку -- и на аэродром!
      
      
       XIV
      
      
       21 июня 1942 года. Ровно, Украина
      
       Фон Гетц до сих пор, почти через три недели после бессвязного пьяного торга на Набережной, не мог поверить в реальность всего происходящего с ним. Когда они со Смолински в машине Валленштейна обменялись одеждой и поехали на аэродром, это все еще казалось ему безобидной забавой, такой же, как закидывание пустых бутылок из-за парапета набережной в набегающие волны. Было совершенно ясно, что после того как пьяная компания прикатит на аэродром и начнется посадка на самолет до Таллинна, его сразу же обязательно разоблачат, потому что ни возрастом своим, ни внешностью фон Гетц нимало не был похож на обер-лейтенанта Смолински. Если бы это произошло, то фон Гетц тут же радостно объявил бы, что это был веселый розыгрыш, никакой он не обер-лейтенант, а настоящий Смолински - вот он, пожалуйста!
       Но на аэродроме хмурый и невыспавшийся обер-фельдфебель люфтваффе едва глянув в документы фон Гетца, сердито проворчал:
       -- Пожалуйста, поскорее, господин обер-лейтенант. До отлета осталось семь минут. Самолет вас ждать не будет.
       Конрад растеряно оглянулся на Валленштейна, Мааруфа, Смолински и Тиму, приехавших вместе с ним. Неужели это не сон и не игра? Неужели он вот так легко поднимется сейчас по откидному трапу на борт самолета и полетит на восток? Как все просто!..
       -- Пожалуйста, поскорее, -- торопил в спину обер-фельдфебель.
       Фон Гетц из проема двери в последний раз посмотрел на провожающих. Увидит ли он их еще когда-нибудь? Бортмеханик довольно бесцеремонно оттер его внутрь, поднял трап и захлопнул дверь. Самолет в утренней сизой дымке взревел моторами и стал выруливать на старт.
       Сидя на лавке между шпангоутами транспортного "Ю-52", фон Гетц все три часа полета до Таллинна терзал себя мыслями о том, как на таллиннском аэродроме выявится подлог, а если не на аэродроме, то уж в комендатуре, где работают опытные офицеры-тыловики, его наверняка разоблачат и немедленно арестуют. Его просто не могут не арестовать - какой он обер-лейтенант? Его все люфтваффе знает!
       Даже страшная болтанка над Балтикой, когда трехмоторный "Юнкерс" кидало то вверх, то вниз, не могла развеять ужас фон Гетца и отвлечь его от ожидания неминуемой и страшной развязки той авантюры, которую выдумал Валленштейн. Выдумка с переодеванием больше не казалась ему остроумным выходом из того тупика, в который его поставили СД и Абвер. Наоборот, теперь он с ясностью понимал, что это был глупая, безнадежно глупая затея, которая могла родиться только в мозгах, взбудораженных изрядной порцией алкоголя. Он сидел на лавке, пригнув голову к коленям и обхватив ее обеими руками, будто ожидая, что немногочисленные попутчики начнут его разоблачать прямо сейчас и выведут его на чистую воду, что они прямо в самолете узнают в нем беглого изменника Родины и по прилету в Таллинн немедленно передадут его в руки гестапо.
       Однако все его страхи оказались напрасными.
       На аэродроме в Таллинне на него никто не обратил внимания. Его попутчики, сойдя с трапа, быстро покинули аэродром, торопясь каждый по своим делам.
       Он некоторое время покрутился возле самолета, а потом уточнил у бортмеханика:
       -- Это Таллинн?
       -- Таллинн, Таллинн, -- подтвердил бортмеханик. -- Город в той стороне. Через двадцать минут туда пойдет наш автобус. Он как раз проедет мимо комендатуры. Торопитесь занять место, господин обер-лейтенант.
       Это "обер-лейтенант" больно резануло слух Конрада. По своему подлинному званию он был оберст-лейтенант, что приравнивалось к армейскому подполковнику. Он уже успел привыкнуть к тому, что он - старший офицер люфтваффе, и был им не только по званию, но и по внутреннему самоощущению. Он привык, что к нему почтительно относятся не только сослуживцы по эскадрилье, но и незнакомые военнослужащие.
       Через несколько минут ему пришлось проглотить еще одну горькую пилюлю.
       -- Почему не приветствуете? - остановил его неподалеку от комендатуры пехотный капитан с медной бляхой на цепочке, перекинутой через шею.
       Возле него маячили два автоматчика с такими же бляхами - патруль полевой жандармерии.
       Фон Гетц задохнулся от такой наглости. Капитан делает замечание оберст-лейтенанту! В представлении фон Гетца "капитан" -- это было не звание, а нечто вроде клички, и вот этот молокосос позволяет себе делать ему, оберст-лейтенанту люфтваффе, замечание! Фон Гетц уже приготовился было отчитать наглеца в присутствии его же подчиненных, но благоразумие, к счастью, вовремя проснулось и подоспело на выручку. Он опомнился и сжался в своих амбициях до обер-лейтенанта, как то и полагалось ему в соответствии с документами и знаками различия.
       -- Виноват, господин капитан, -- козырнул Конрад. -- Засмотрелся по сторонам. Очень красивый город.
       -- Влепить бы вам часа два строевой подготовки в комендатуре, так в другой раз были бы внимательнее, -- беззлобно пожурил его капитан. -- Идите. Только в следующий раз не забывайте приветствовать старших по званию и не зевайте по сторонам. Мы все-таки в чужой стране. Почти на фронте.
       -- Так точно! - снова козырнул фон Гетц.
       "В другой раз надо быть осторожнее, -- сказал он сам себе. -- Глупо вляпаться вот так, из-за своей офицерской спеси. Надо привыкать к тому, что я больше не старший офицер, а всего лишь обер-лейтенант. В комендатуре надо собраться и изобразить обер-лейтенанта как положено. Ничего, если война через полгода не кончится, то я свое наверстаю и, пожалуй, выведу Смолински в оберст-лейтенанты".
       И тут же с горьким философским сожалением докончил мысль:
       "Хотя сам мог бы выйти в генералы, сложись все иначе!"
       В комендатуре, куда он пришел становиться на учет, все прошло на удивление гладко. Капитан, принимавший его, мельком бросил взгляд на его офицерскую книжку, больше заинтересовавшись справкой из госпиталя.
       -- Как нога? Не болит? - участливо поинтересовался он.
       -- Никак нет, господин капитан. Хоть завтра в бой.
       -- Вот и отлично. Ваш полк... -- у фон Гетца похолодело сердце от такого начала.
       В полку знают подлинного обер-лейтенанта Смолински, не надо бы ему в этот полк!
       -- Ваш полк, -- продолжил капитан. -- Сейчас находится где-то на Южном направлении. У меня нет сведений о его местонахождении. Я вас зачислю в офицерский резерв. Как будут вакансии, я вам сразу же выпишу направление на первое же свободное место. А пока отдыхайте. Посмотрите город. Не забывайте через день отмечаться в комендатуре. Всего доброго.
       У фон Гетца отлегло от сердца. Он не попадет служить в "свой" полк! Значит, однополчане настоящего Смолински не разоблачат его как самозванца. Можно воевать спокойно. Риск, конечно, существовал, но у люфтваффе не один-единственный истребительный полк. Надо верить в лучшее, и все обойдется.
       Две недели Конрад прожил в Таллинне, наслаждаясь спокойной мирной жизнью вдали от Шелленберга. Он каждый день выходил на прогулки, старательно отдавая честь встречным офицерам и отвечая на приветствия солдат и полицейских. Он старался так спланировать свой маршрут, чтобы пройти мимо Старого Томаса, охраняющего свой древний город с высоты своего шпиля на ратуше.
       Впрочем, в Таллинне хватало охранников и без Старого Томаса. Фон Гетц не знал, что Эстония пополнила ряды ваффен-СС целой дивизией своих "лучших сыновей", но обратил внимание на то, что полицейские - почти сплошь эстонцы. Немцам не пришлось даже тратить собственные силы и средства на обеспечение общественного порядка. Аборигены прекрасно все сами организовали и обеспечили. По улицам Таллинна не шли, а плыли, раздуваясь от гордости за свой суверенитет и привилегии, эстонские полицейские с мужественными, но какими-то сонными лицами. На них была та самая форма, которую они носили до 6 июля 1940 года, то есть до того самого дня, когда Эстония "добровольно влилась в братскую семью народов СССР".
       За эти две недели беспечной жизни в Таллинне, красивейшем городе Прибалтики, Конрад несколько попривык к своему новому званию, но чувство ирреальности всего происходящего не покидало его. Как-то все легко и просто получилось. Два пьяных идиота поменялись одеждой, да и по документам он теперь Смолински. Ни на аэродроме в Стокгольме, ни в комендатуре в Таллинне никто не заметил подмены. Но фон Гетц чувствовал себя так, будто у него на лбу красными буквами было написано "самозванец", и в любую минуту ждал разоблачения. Впрочем, он хладнокровно заставлял себя не уклоняться от редких патрулей и идти им навстречу, отдавать четь за шесть шагов.
       Свои кресты и нашивки, полученные за Испанию, Францию, Польшу и Смоленск, Конрад заботливо завернул в чистый платок и положил во внутренний карман кителя, не понимая наивным своим умом, что если его вдруг подвергнут унизительной процедуре личного досмотра, то ему трудно будет объяснить происхождение этих наград. Откуда, например, у обер-лейтенанта со скромным послужным списком и почти чистой книжкой пилота может взяться Рыцарский Железный Крест? Тут уж ничего не объяснишь. Ответ легко найдет гестапо.
       Через день фон Гетц исправно ходил отмечаться в комендатуру, каждый раз обмирая от страха, что вместо уже знакомого капитана там будет другой офицер или самому капитану потребуется еще раз взглянуть на его документы.
       Наконец, через две недели после прибытия в Таллинн, капитан сказал:
       -- Вы направляетесь в распоряжение командование Четвертого флота люфтваффе. Вот ваши проездные до Ровно. Отметитесь в комендатуре и будете следовать дальнейшим распоряжениям. Всего доброго. Хайль Гитлер!
       -- Хайль Гитлер! - рявкнул Конрад, забирая со стола проездные документы и предписание.
       После обеда на таллиннском вокзале он сел в поезд до Ровно.
       Выйдя на перрон вокзала в Ровно, Конрад был поражен той разницей в обстановке, которая обнаруживалась с первых же его шагов по украинской земле. Перрон был обнесен забором таким образом, чтобы выйти в город можно было только через небольшие ворота, возле которых находилось несколько солдат и офицеров с бляхами полевой жандармерии на груди. Два патруля по три человека в каждом неторопливо шагали вдоль перрона, высматривая замешкавшихся. К тем, кто, по мнению патрульных, вел себя подозрительно, они подходили, требовали предъявить документы, расспрашивали про цель приезда, уточняли детали. Если такой растяпа не мог развеять подозрения в отношении себя тут же на месте, то его препровождали к коменданту вокзала, а оттуда еще дальше - в городскую комендатуру или местное отделение гестапо.
       Конрад поспешил к воротам, ведущим в город. Впереди него важно шагал генерал. Четверо солдат несли за ним его пожитки. Конрад пристроился им в кильватер, наивно надеясь выдать себя за члена свиты генерала. То ли ему это и в самом деле удалось, то ли он не показался жандармам ни интересным, ни подозрительным, но его беспрепятственно пропустили в город, небрежно глянув на документы.
       В городе контраст между "прифронтовым" Таллинном и "тыловым" Ровно был еще ярче, чем на вокзале. Улицы были нашпигованы патрулями, как рождественская индейка трюфелями. Армейский, жандармские, эсэсовские и даже гестаповские патрули ходили по городу. Диверсанту, появись он тут на свою беду, нечего было и думать о том, чтобы проскочить мимо них незамеченным. Фон Гетц был удивлен таким невероятным количеством патрулей. До фронта была добрая тысяча километров, и таких мер безопасности он не видел не то что в Таллинне, но и в самом Берлине.
       Будучи долгое время оторванным от войны, просидев несколько спокойных месяцев в тихом Стокгольме, фон Гетц не знал, что именно в Ровно, а не в Киеве, немцами была сосредоточена вся военная и гражданская власть на Украине. После того как в 1941 году немцы взяли Киев, через несколько недель в столице Украины прогремела серия мощных взрывов в самых красивых зданиях, которые облюбовали для себя важные немецкие чины. Это был привет оккупантам от красных минеров Сталина. Тогда же Гитлер распорядился перенести все значимые учреждения из Киева в маленький городок, областной центр Ровно. К лету 1942 года в Ровно располагался не только Рейхскомиссариат "Украина", но и все руководящие органы немецкой оккупационной администрации, штаб войск СС, центр зондер-группы, аппарат гестапо по Украине, верховный суд, комендатуры, множество штабов и складов.
       За две недели в Таллинне фон Гетц обзавелся кое-какими вещами, необходимыми немецкому офицеру в полевых условиях, и поэтому шагал сейчас по городу в поисках комендатуры, держа в правой руке приличный кожаный чемодан с бельем и туалетными принадлежностями. На самолет в Стокгольме фон Гетц сел в том, что дал ему Смолински - в полном мундире обер-лейтенанта люфтваффе и с пустыми карманами. Хорошо еще, что практичный Рауль сунул ему еще в машине тонкую пачку рейхсмарок. Предусмотрительность Валленштейна позволила Конраду две недели сносно прожить в незнакомом городе да еще и обзавестись обновами.
       Первой его покупкой была бритва "Золлинген".
       Фон Гетц не стал расспрашивать дорогу до комендатуры, рассудив, что она должна находиться где-то в центре, поэтому, выйдя с вокзала, он постарался разыскать центральную улицу. Вскоре он увидел большой двухэтажный белый дом с колоннами у входа, построенный в псевдогреческом стиле. Перед домом росло два ряда елочек, стояли машины и мотоциклы, между которыми деловито сновали люди в военной форме и в штатском. Это была резиденция рейхскоммисара. Через дорогу, наискосок от резиденции, на кирпичном здании висел красный флаг со свастикой и табличка черным по белому: "Комендатура".
       Конрад уверенно отправился туда. Проверки, успешно пройденные в Таллинне и тут, на вокзале, придали ему веры в свои силы.
       Как и следовало ожидать, в комендатуре прибытие обер-лейтенанта не наделало никакого переполоха. Ему даже пришлось отстоять очередь минут на сорок, состоящую из таких же младших офицеров, как и он сам.
       Помощник военного коменданта, изучив документы Конрада, выдал ему пропуск в офицерское общежитие и напутствовал:
       -- За новым назначением явитесь завтра с утра в отдел комплектования.
       -- А это где? - уточнил фон Гетц.
       -- В Управлении тыла. Четвертый дом от комендатуры. Хайль Гитлер. Не мешайте работать.
       В офицерском общежитии была спартанская обстановка. На всех армейских пересыльных пунктах люди не только не успевают обрасти бытом, но и норовят еще прихватить с собой в войска что-нибудь на память из казенного имущества или личных вещей соседа. Конрад с некоторым сомнением, даже с жалостью посмотрел на свой кожаный чемодан, который мог стать хорошим сувениром для какого-нибудь танкиста, и со вздохом засунул его подальше под кровать. Кроватей в комнате было четыре. Если судить по примятым подушкам и покрывалам, две были уже заняты, третью занял фон Гетц, четвертая пока пустовала. Кроме самого фон Гетца в комнате никого не было.
       Вынув из чемодана и разложив в тумбочке туалетные принадлежности, Конрад решил пойти в город. Просто так, прогуляться. Сидеть в помещении в такой жаркий день и в самом деле было глупо. Хорошо бы было искупаться, но кто знает, небезопасно ли это? И где тут вообще можно искупаться? Подъезжая к Ровно, их поезд переехал через какую-то реку. В самом городе текла какая-то мелкая речушка, но вот можно ли в ней купаться? Не загадили ли ее гуси и утки, которых держали местные хозяева?
       Фон Гетц прошел по главной улице, свернул на улицу поменьше, затем снова повернул и вышел на берег речки. Недалеко от берега в ней барахтались чумазые ребятишки, которые плескались и визжали, выражая свой поросячий восторг на варварском славянском наречии. Конрад, прожив в России почти два года, сносно знал русский язык, но тут не мог разобрать ни слова. Вроде и похоже на русский, но непонятно.
       Раз только глянув в воду, он решил, что купаться в ней не будет ни за что. В такой грязи могут купаться только славяне и свиньи. Сделав небольшой крюк и разомлев от жары, фон Гетц решил вернуться в общежитие и освежиться под душем, прежде чем пойти на обед. Зайдя в свою комнату, он обнаружил в ней двух офицеров, которые вернулись с вылазки в город и расставляли на столе провизию из двух плетеных корзинок. Один из них был коренастый, начинающий полнеть майор с Железным Крестом на левом кармане черной тужурки, которую носят танкисты, другой - капитан-связист, с ленточкой Железного Креста в петлице.
       -- А-а! Наш новый сосед! - радушно поприветствовал Конрада майор, продолжая доставать из корзинки припасы и раскладывать их на столе. -- Добро пожаловать в Россию! Давно из Рейха?
       -- Полгода... -- вырвалось у Конрада, но он осекся, вспомнив, что он больше не оберст-лейтенант фон Гетц, который воюет уже седьмой год, а обер-лейтенант Смолински, у которого послужной список скромнее.
       -- Проходите, обер-лейтенант, -- так же радушно пригласил капитан. -- Присоединяйтесь к нашей скромной трапезе.
       -- Я хотел в столовой... -- пытался отвертеться Конрад.
       -- Да будет вам! - стал разубеждать его майор. -- Нет ничего лучше и полезней домашней еды. А тем, что подают в здешней столовой, вы еще успеете вдоволь наесться на фронте.
       -- А что там сегодня на обед? - поинтересовался фон Гетц.
       -- А! -- махнул рукой капитан. -- То же, что и всегда. Тушеная капуста с сосисками. Мы тут уже почти неделю, но не видели никакого разнообразия. Хотя повара могли бы и расстараться. В Ровно сосредоточены крупнейшие продовольственные склады.
       -- Давайте, обер-лейтенант, присоединяйтесь к нам, -- снова пригласил майор.
       -- Хорошо, -- согласился Конрад. -- Я только сполоснусь. Адская жара.
       Пока фон Гетц мылся под импровизированным душем, собранным из пустого бензобака, отчего вода несколько припахивала бензином, майор и капитан ловко готовились к обеду. Все, чем щедра и богата Украина, лежало сейчас на столе, поверх белого вышитого рушника. Капитан-связист был не лишен эстетства и приобрел по случаю этот рушник на память о своей командировке в удивительную страну.
       Ему, впервые очутившемуся восточнее Польши, сейчас все было в диво. И то, что крестьяне ездят на волах, и белые мазанки, и мягкий певучий южно-славянский говор, и послушная угодливость в глазах у местного населения. Он с видимым удовольствием смотрел сейчас на продукты, купленные на пару с майором на рынке, и аппетит его разгорался не от голода, а от экзотики. Ну в каком берлинском кафе вам подадут жареную утку, вареный в кожуре картофель, перья лука и восхитительно пахнущий чесноком добрый пласт сала с тонкими розовыми прожилками мяса? А еще здесь было то, что способно поднять настроение и укрепить боевой дух любого немецкого офицера - настоящий шнапс. Вернее, как его тут все называли, горилка. В трехлитровой банке мутнела желтоватая жидкость, в которой плавала пара стручков красного жгучего перца.
       Фон Гетц, вернувшийся из душа, был немедленно приглашен разделить трапезу своих новых товарищей, которые, облизываясь, глядели на снедь и ждали только его. Конрад был несколько смущен тем, что ему нечего поставить на стол, и еще больше тем, что от его волос шел резкий запах бензина.
       -- Вольф Майер, -- представился майор, разлив по рюмкам.
       -- Гуго Лейбниц, -- в свою очередь, представился капитан.
       -- Курт Смолински, -- отрекомендовался фон Гетц.
       -- За знакомство! - майор поднял свою рюмку.
       Конрад, еще совсем недавно ругавший себя за неумеренное возлияние в Стокгольме и давший себе торжественную клятву до конца войны не прикасаться к алкоголю, не желая обидеть товарищей и показаться гордецом в их глазах, вслед за майором опрокинул свою рюмку... и тут же пожалел об этом.
       Пламя, вырывавшееся из желудка через весь пищевод, перехватило ему дыхание. Из глаз потекли слезы. Несколько секунд он, беспомощно выкатив глаза махал руками, пытаясь начать дышать, но это удалось ему не сразу. Сам себе он казался огнедышащим драконом, из пасти которого факелом вырывается струя огня, которую нельзя залить ни водой, ни пивом.
       -- Добрый шнапс, -- подтвердил майор, заметив реакцию Конрада на горилку. -- В Германии сейчас такого не найдешь.
       Капитан Лейбниц, посмотрев на фон Гетца и на то, как его лицо налилось пунцовой краской, не решился повторить его опыт и лишь пригубил из своей рюмки. По-видимому, ему и этого оказалось достаточно, потому, что он стал закусывать, пихая в рот все подряд, куски утки, сало, хлеб, лук. Горилка и в самом деле была хороша.
       -- Градусов шестьдесят. Не меньше, -- Майер стукнул ногтем по бутыли. -- Славяне, славяне, а какой замечательный делают шнапс. Даже под Москвой я не пил такого.
       -- А вы были под Москвой? - Конраду было интересно встретить человека, с которым они, возможно, воевали в одних местах.
       -- Был. Как же! - майор налил всем по второй. -- Я ведь, знаете ли, с самого начала Восточной кампании на фронте. И все время в наступающих порядках. Мы танкисты... Вы почему не пьете?
       Майор заметил, что Лейбниц с Конрадом не проявляют больше желания дегустировать напиток, приведший самого Майера в такое восхищение.
       -- Обидеть хотите? Привыкайте к фронту, господа. Уверен, что когда мы снова пойдем в наступление, а мы пойдем в наступление весьма скоро, вы будете вспоминать этот шнапс как божественный нектар. Прошу вас, господа.
       Капитан и Конрад нехотя подняли свои рюмки, ожидая наступления нового пожара во рту.
       -- За победу! - провозгласил майор.
       -- За победу! - поддержали его капитан и фон Гетц.
       За победу полагалось пить по полной. Фон Гетц внутренне весь съежился, но ничего страшного не произошло. Пожар уже не был таким испепеляющим. Уже не вылезали глаза из орбит, и факел, бьющий изо рта, не был таким сильным. Все приступили непосредственно к обеду, ломая утку прямо руками и накладывая на хлеб претолстые куски сала. Горилка обладала лучшими свойствами аперитива и прекрасно возбуждала аппетит, и без того не подавленный войной.
       Майор тем временем налил по третьей.
       -- За нашего фюрера!
       При этом тосте все прервали трапезу и поднялись, застыв с рюмками по стойке "смирно".
       -- Хайль Гитлер!
       -- Зиг Хайль!
       Третья рюмка уже не показалась Конраду чем-то смертельным. Она приятно обожгла пищевод и мягко улеглась в желудке. В прохладной комнате общежития, затененной с улицы кронами деревьев, растущих возле окон, стало жарко. Все трое расстегнули свои мундиры. Обстановка сделалась непринужденной и по-братски теплой. Все они были офицерами самой доблестной и непобедимой армии мира, следовательно - братьями. Все прибыли служить на Восточный фронт. Всем предстояла летняя кампания, всех их сейчас, несмотря на принадлежность к различным родам войск, объединяла общность судьбы. Сейчас они живы, это нужно ценить и этим нужно пользоваться, а что будет дальше - знают только Бог и фюрер.
       И то, скорее всего, не про каждого...
       Как же хорошо было оказаться снова среди фронтовиков. Жизнь сразу сделалась проста и понятна. Никаких шпионских хитростей и дипломатических уловок. Скоро он получит свой самолет, и тогда - вот мы, вот они. Тогда он покажет, что не разучился летать.
       Ему захотелось что-нибудь рассказать, вспомнить какой-нибудь боевой эпизод.
       -- А вот у нас под Смоленском... -- начал фон Гетц.
       -- А вы были под Смоленском?! - удивленно вскинул брови Майер.
       Конрад моментально вспомнил, что летная книжка Курта Смолински гораздо скромней и чище его собственной, что воевать под Смоленском тот никак не мог, и прикусил язык:
       -- Мы там были в запасном полку, дожидаясь распределения на конкретные аэродромы, -- промямлил он.
       Хорошо еще, что фон Гетц и без того был в поту от горилки и никто не заметил, как он сейчас покраснел. Его лицо покраснело от стыда и унижения. Он был под этим чертовым Смоленском, почти два месяца не вылезал из боев, совершая по четыре-пять вылетов за день, терял там товарищей по эскадрилье, сам сбил несколько русских самолетов, получил за это сражение Рыцарский Крест и погоны оберст-лейтенанта и не мог рассказать об этом кому бы то ни было!
       -- Ваше счастье, обер-лейтенант, что вы были под Смоленском только в запасном полку, когда там уже все кончилось, -- назидательно поднял палец майор, -- А там был ад! Эти русские погибали тысячами, но не сдавали город! Вы не поверите, иногда мне делалось страшно. Мою роту бросали в атаку иногда по девять раз в день! Мы расстреливали по русским по пять-шесть боекомплектов в сутки! Мы разрушали их позиции в щепки, но русские не бежали! Они только отходили и снова оборонялись. Это был настоящий кошмар! У меня под Смоленском выбило половину машин и личного состава! После того сражения мы три недели зализывали раны.
       Фон Гетцу было больно слышать это. Ведь он был там! А теперь, как последний щенок, вынужден заткнуть рот и выслушивать про то, что он знал лучше этого майора и уж тем более капитана, который, кажется, из штабных.
       -- А вы где служили? - спросил он Лейбница, желая проверить свою догадку.
       Капитан не успел ответить, потому, что разошедшийся майор тут же потребовал выпить в память о погибших под Смоленском. Отказывать ему в этом было никак нельзя, и они выпили.
       Молча и стоя.
       -- А в самом деле, капитан, -- заинтересовался Майер. -- Вы где служили до того, как попали на Восточный фронт?
       -- Я? - переспросил капитан. -- Я служил в Берлине адъютантом генерал-полковника...
       -- Не продолжайте, -- перебил его Майер. -- И так понятно, что вы - штабная крыса.
       -- Господин майор! - вспылил штабной. -- Я бы попросил вас!..
       -- Ты? - уточнил "господин майор", -- Меня? О чем ты меня можешь просить?! Имеешь ли ты моральное право просить фронтовика?
       -- Погодите, погодите, господа, -- вмешался фон Гетц. -- Зачем же ссориться! Разве мы для этого здесь собрались? Скажите, господин майор, имеете ли вы какие-нибудь конкретные претензии к капитану?
       -- Претензии? - протянул Майер. -- У меня есть только одна претензия. Почему война продолжается второй год, когда нам обещали победу через восемь-двенадцать недель?!
       -- А при чем тут капитан? - не понял фон Гетц.
       -- При том! Это они, -- Майер ткнул пальцем в сторону обескураженного Лейбница. -- Они планируют кампании. Какого черта, скажите вы мне, мы повернули на юг в прошлом году, когда мои танки были уже в сорока километрах от Кремля?! Я его уже видел в свой полевой бинокль! И каково мне было отдавать приказ своим солдатам и офицерам: "Мы поворачиваем на Тулу"?
       -- Но вы же сами отдали такой приказ, -- фон Гетц хотел призвать майора к логике.
       -- Правильно, -- соглашаясь, кивнул Майер. -- Приказ отдавал я. Потому что получил его от Гота. Но и Гот не мог отдать такой приказ сам. Гот мог отдать приказ о том, сколько именно танков швырнуть в бой против русских в том или ином случае. Но он бы никогда сам не додумался повернуть на юг. Кроме того, над ним стоял генерал-фельдмаршал фон Бок, командующий группой армий "Центр". Но и он не мог самостоятельно отдать такого приказа, потому что уполномочен решать оперативные вопросы только в пределах полосы наступления. Значит, такой приказ отдал фюрер. Но фюрер - не военный. В принятии такого решения он опирался на штаб и на штабных, следовательно, само решение готовили они! -- Майер снова ткнул пальцем в Лейбница.
       -- Прекратите, господин, майор! - почти закричал Лейбниц, возмущенный безосновательным обвинением в затягивании войны. -- Так вы до чего угодно можете договориться. Чего доброго, к ночи за мной придут из гестапо. Послушать вас, так я чуть ли не в сговоре с этими русскими!
       -- С русскими? - лицо майора сделалось злым. -- О, да! Уж вы бы с ними договорились. Как же!
       Майер снова налил всем горилки, хотя хмель и без того уже изрядно мутил головы офицерам.
       -- За штабных! - произнес он торжественно. -- Пейте, капитан! Неужели вы не поддержите мой тост?
       -- Я не хочу пить только за штабных, -- возразил Лейбниц. -- Я хочу выпить за всех доблестных солдат фюрера, за силу немецкого оружия, за несгибаемый боевой дух германской нации!
       -- Зиг Хайль! - Конрад и майор встали и одновременно вскинули руки, салютуя партийным приветствием.
       -- Браво, капитан, -- похвалил немного поостывший Майер. -- А за что вас, собственно, сослали сюда, на Восток? Здесь, видите ли, иногда стреляют.
       -- У меня вышла маленькая интрижка с племянницей генерала... -- начал было Лейбниц, и глаза его мечтательно заблестели.
       -- Не продолжайте, -- остановил его фон Гетц. -- Поберегите честь дамы. И куда вас направили теперь?
       -- В пятьдесят первый корпус. К какому-то Зейдлицу.
       -- Вот видите! - обратился к фон Гетцу Майер, снова показывая пальцем на капитана. -- Из штаба в штаб. "К какому-то Зейдлицу!", -- передразнил он. -- Любезнейший господин капитан, хочу вам сообщить, что генерал Зейдлиц - настоящий солдат, толковый генерал и один из храбрейших людей Рейха, а вы позволяете себе называть его "каким-то"! Я же сразу сказал, что вы -- штабная...
       -- Господин майор, -- теперь фон Гетц остановил Майера, чтобы явная нелюбовь танкиста к штабным крысам не привела к ссоре и возможной потасовке.
       Лейбниц уже с трудом сдерживал себя, то и дело сжимая и разжимая кулаки. Фон Гетц поймал это его движение.
       -- Мы же договорились. Вы не смогли четко сформулировать свои претензии к капитану, так оставьте его в покое. Я сам не восторге от штабных, но кто-то должен служить и при штабе. Не всем же в пекло лезть.
       -- Послушайте, обер-лейтенант, -- доверительно повернулся к фон Гетцу Майер. -- Я хочу вам рассказать один случай, который произошел со мной под Москвой в ноябре прошлого года. Вы помните, какие чудовищные морозы стояли тогда?
       -- Конечно, я отлично это помню, -- подтвердил фон Гетц и тут же, опомнившись, поправился: -- Впрочем, я тогда был еще в Германии и об этих морозах знаю лишь понаслышке.
       -- Морозы стояли такие, что плевок замерзал на лету и плюхался на землю кусочком льда! Вот какие были морозы, -- объяснил Майер. -- Мы с моей ротой двигались колонной, в походном порядке, когда у нас заглох танк командира второго взвода лейтенанта Ганса Ульриха.
       При воспоминании об этом случае у майора снова сделалось злое лицо, а в глазах появился тусклый маниакальный блеск.
       -- Скоро должно было стемнеть, нам нужно было пройти маршем еще километров двадцать до места назначения, оттуда мы намеревались выслать утром "техничку" на помощь бедняге лейтенанту. В том месте, где заглох танк, где-то в километре от дороги была деревня, и я принял решение оставить экипаж на ночь в танке для охраны, чтобы местные дикари не растащили его по винтику. Чтобы они не замерзли, мы оставили им паяльную лампу и целую кучу одеял. С таким запасом, находясь внутри танка, можно было переждать и тридцатиградусный мороз.
       Майор налил горилку по рюмкам, сделал приглашающий жест и, не дожидаясь пока к нему присоединятся, выпил один.
       -- А эти дикари! -- голос майора задрожал, на глаза навернулись слезы.
       Он уже не говорил, а рычал сквозь зубы, заново переживая все то, что произошло семь месяцев назад.
       -- А эти дикари!.. Отгадайте-ка, какую они выкинули штуку?!
       Фон Гетц и Лейбниц молчали, не решаясь разозлить майора неверным ответом. У них не было никаких догадок насчет зимних развлечений дикарей.
       -- Они обложили танк Ульриха соломой и подожгли ее! - плача, простонал майор. -- Клянусь вам! Они, наверное, трудились всей деревней и натаскали целый стог. Когда парни почуяли опасность, над ними уже бушевал целый ураган огня. Русские крестьяне просто поджарили моих парней в танке, как рождественского поросенка в духовке! А нам-то еще говорили, что в этом районе нет партизанских отрядов! Конечно, нет! Зачем они там нужны, если все жители - партизаны!
       Фон Гетц и Лейбниц, ошеломленные страшным рассказом, молча, почти не мигая, смотрели на Майера, который, уже не стесняясь, плакал, смахивая кулаком слезы.
       -- Бедный Ульрих! - сквозь слезы сказал майор. -- Мальчишке было всего двадцать. Он только весной выпустился из училища.
       -- Но что же было дальше? - спросил Лейбниц.
       Майор вынул носовой платок, промокнул им глаза, громко высморкался и закончил рассказ:
       -- Утром мы вытащили из люков четыре хорошо прожаренных куска мяса - наших боевых товарищей. Вся рота стояла и смотрела, как их вытаскивают из танка, укладывают на носилки и укрывают простынями. Все видели, что красавец-танк превратился в бесполезную гору обгоревшего металла. Сплошная окалина, годная только на переплавку. Когда наших товарищей, вернее, то, что от них осталось, увезли, я дал команду "по машинам", мы взяли деревню в кольцо и, пока остальные машины роты стояли в оцеплении, тремя танками раскатали эту деревню. Ни камня на камне не оставили, ни бревна на бревне. Все! Все пошло под гусеницы. Мы оставили за собой идеально ровное пространство черной земли вперемешку со снегом, битым кирпичом и щепками.
       Майор снова налил себе в рюмку, выпил, никого не приглашая составить себе компанию, и уставшим голосом тихо сказал:
       -- Я хочу спать, господа.
       Не раздеваясь и не сняв сапог, он рухнул на постель. Горилка и в самом деле была очень крепкой.
      
      
       XV
      
      
       Оперативная сводка за 22 июня
      
       Утреннее сообщение 22 июня
      
       В течение ночи на 22 июня на фронте существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 22 июня
      
       В течение 22 июня наши войска на Харьковском направлении вели бои с наступающими войсками противника.
       На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои.
       На остальных участках фронта существенных изменений не произошло.
       За 21 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 20 немецких танков, 100 автомашин с войсками и грузами, 15 повозок с боеприпасами, подавлен огонь 10 батарей зенитной и полевой артиллерии, рассеяно и частью уничтожено до трех рот пехоты противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       Нет ничего проще, чем отыскать вражеский стратегический радиопередатчик в нейтральной стране. Особенно если об этом убедительно просит шеф.
       Собственно, выбор у Марты Фишер был небольшой. Либо она в самом ближайшем будущем находит этот передатчик, который так внезапно обеспокоил Шелленберга, либо ее ждет суд чести СС, лишение званий и наград, исключение из рядов НСДАП. Дальше уже сама система без постороннего вмешательства проедется по ней своими катками. Изгнанная из СС, без партбилета, наверняка без работы, лишенная всякого покровительства и защиты, она сама скатится до маргинального существования. Ее не возьмут даже в содержанки. Все сколько-нибудь серьезные и состоятельные люди в Рейхе непременно являлись членами партии, и никто никогда не рискнет своей карьерой и благополучием ради сомнительной связи.
       Надо ли объяснять, что за розыск этого передатчика с симпатичными позывными "МТК" и "CLO" Марта взялась с агрессивной энергией волчицы, загнанной в угол обреченной на смерть. Она была готова, не считаясь ни с какими издержками, перевернуть вверх дном всю Швецию, но раздобыть искомый передатчик.
       Кользиг и Бехер выслушали телеграмму Шелленберга с видом близкой родни на похоронах главы семейства. Скорбь их была искренней. Хорошо зная крутой нрав своего улыбчивого шефа и отлично представляя себе свою грустную перспективу, они целиком и полностью разделяли энтузиазм новопроизведенного СС штурмбанфюрера с аппетитной попкой и стройными ногами. Не замечая соблазнительных округлостей своей начальницы, они ловили каждый ее жест и каждое слово поумневшими глазами служебных овчарок. Костоломы надеялись, что ее осенит гениальная идея, способная помочь если не выполнить задание, то хотя бы смягчить наказание. После афронта в Мальме, когда их, как пушистых цыплят, унизительно и уверенно оставили в дураках, эсэсовцы горели единым желанием как можно скорее вновь обрести благосклонность всемогущего Шелленберга. Выпивка, женщины и развлечения были ими забыты. Сейчас в их скудноватых мыслительных аппаратах не виляла хвостом ни одна мысль кроме одной -- как можно быстрее разыскать этот клятый передатчик.
       Сходное желание "сгореть на работе" наблюдается у чинуш, обладателей безмятежной синекуры, перед полным закрытием бесполезной конторы. Годами люди, тупея от безделья, получают зарплату за никому не нужную деятельность, которую они обозначают одним своим присутствием на работе. Когда, как гром среди ясного неба, повеет тихий слушок о возможном крупном сокращении штатов, а то и полной ликвидации учреждения, весь нетрудовой коллектив под руководством растерянного начальника начинает буквально дневать и ночевать в любимых кабинетах, судорожно и бестолково пытаясь вспомнить суть своих служебных обязанностей.
       Бригадный генерал Сандстрем, чьей помощью предлагал воспользоваться Шелленберг, оказался милейшим человеком, расточавшим любезности хорошенькой девушке. Он наотрез отказался от встречи в скучном казенном доме и пригласил Марту в свой загородный коттедж, желая придать беседе неофициальный характер.
       Они поняли друг друга за пять минут и добрых два часа говорили о чем угодно, только не о том деле, которому генерал был обязан счастьем знакомства с очаровательной Мартой. Они перешли на "ты" чуть ли не сразу же после того, как генерал поцеловал ручку дамы, приветствуя ее в своем доме, и вскоре Марта звала его уже просто Юхан. Он показал ей своих собак, экстерьером которых необыкновенно гордился. Марту едва не вытошнило возле вольеров от неперебиваемого запаха псины, но она улыбалась гостеприимному и словоохотливому хозяину что было мочи. Принимая комплименты и умело кокетничая, госпожа штурмбанфюрер в момент поняла, что генерал -- набитый болван, которого ничего в этой жизни не интересует, кроме собственной псарни и великолепного розария. У него под носом активно работали разведки десятка стран, а он, расслабленный столетним нейтралитетом Швеции, неспособен был да и не желал пресечь их деятельность или хотя бы заставить обнаглевших иностранных шпионов считаться с тем, что у Его Величества короля тоже есть своя спецслужба.
       Как и следовало ожидать, ни одной пеленгаторной установки не было во всей Швеции, ближайшая находилась на южном берегу Балтийского моря, в Польше. Специальных агентов в подкрепление генерал тоже дать не мог. Все люди были наперечет. Чем мог быть полезен столь любезный и галантный бригадный генерал, Марте было решительно непонятно.
       После двух часов политеса с Юханом Сандстремом проницательная девица поняла, что единственное, на что он способен, кроме разведения собак и роз, так это тайком разглядывать ее коленки да бросать нескромные взгляды в разрез ее блузки. Поддерживая в потасканном бонвиване сладкое сексуальное томление, Марта иногда, будто ненароком, поправляла бусы. При этом ворот блузки распахивался несколько более того, чем это позволяли приличия и скромность. На прощание обольстительница выдала генералу щедрый и недвусмысленный аванс на продолжение приятного знакомства и оставила его в особняке совершенно очарованного, если не сказать - влюбленного.
       Просто так, на всякий случай. Чтобы хоть не мешал, если ничем не может помочь.
       В этот же вечер Марта отправила Шелленбергу телеграмму, в которой подробно передала разговор с генералом, не опустив даже некоторых деликатных подробностей встречи, подчеркнув особо, что генерал, как старый боевой конь, полон решимости ринуться в постельное сражение, но совершенно бесполезен с точки зрения практического использования. В той же телеграмме Марта честно указала шефу на отсутствие пеленгаторов и просила дальнейших инструкций.
       Через несколько часов пришла ответная шифрованная телеграмма от Шелленберга. Бригаденфюрер, будучи человеком беспощадным к тем своим подчиненным, которые не исполняли или исполняли небрежно его приказы, в работе никогда не гнушался вникать в мелочи и немедленно оказывал испрашиваемую помощь. Это золотое для любого руководителя качество, но, к сожалению, чрезвычайно редкое. Большинство руководителей предпочитают повелевать.
       Шелленберг сообщал, что в распоряжение Марты поступят два эсминца, радисты которых будут слушать эфир специально для нее. Вместе тем, шеф напомнил Марте, что он пока еще не гросс-адмирал, а всего-навсего бригаденфюрер СС, и поэтому не может держать возле берегов Швеции два эсминца до конца войны. Поэтому срок, в который штурмбанфюрер Фишер обязана была сообщить все необходимые сведения о разыскиваемом передатчике, устанавливался в две недели. О трибунале и иных негативных последствиях для Марты в случае провала задания Шелленберг ни писал ни слова.
       Не девочка - сама должна понимать.
       Пеленгаторщики с эсминцев без труда установили частоту и время выхода в эфир радиостанции с позывными "МТК" и "CLO". Каждую среду и субботу в девятнадцать ноль-ноль местного времени указанный передатчик пускал в эфир устойчивый и хорошо разбираемый сигнал. Длительность сеанса связи не превышала трех-четырех минут. Вывод напрашивался сам собой. Если судить по силе и четкости сигнала, а также по почти абсолютной точности времени начала передач, передатчик, безусловно, был стационарный, запитанный от электросети, а не от промокших батареек. С такого передатчика выходит на связь не радиолюбитель, не экзальтированные деятели оппозиции, если таковые имелись, а самый что ни на есть настоящий резидент вражеской разведки - русской или английской.
       На этом, собственно, все дело встало. Площадь "треугольника ошибок", который начертили пеленгаторщики, составляла несколько гектаров. В этом районе, примыкавшем к порту, находилось несколько десятков, если не сотен, домов и проживали тысячи человек. Если бы Марта, Кользиг и Бехер немедленно начали бы слежку за каждым из этих тысяч горожан и тратили на отработку одного человека только один день, то они, несомненно, нашли бы передатчик... лет через двадцать.
       Розыск встал.
      
       22 июня 1942 года. Стокгольм, Швеция
      
       Всякий ли может представить, что, живя в одной из красивейших столиц мира и не испытывая проблем с деньгами, можно не получать никакого удовольствия от жизни? Если бы какой-нибудь сбрендивший на почве филантропии миллионер за свой счет повез обычного нашего человека, живущего от получки до получки, в Стокгольм, то этот наш человек подумал бы, что попал в сказку. А миллионер не остановился бы на простом приглашении посетить страну и поглазеть на город, а повел бы его по тихим узким улицам, меж домов старинной постройки под островерхими крышами, показал бы королевский дворец, утопающий в зелени, вывел на набережную, провел в парк. Наконец, дал бы просто отдохнуть нашему человеку от прогулки и впечатлений в открытом кафе за чашкой кофе. И этот человек, привыкший откладывать деньги не на зарубежные турне и покупку яхт, а на оплату счетов за детский сад и коммунальные услуги, не поверил бы ни за что и никогда, что посреди всей этой красоты и великолепия можно кукситься и клясть судьбу, жалуясь на жизнь. Это наш человек, впервые попавший в налаженную и обеспеченную жизнь, вздохнул бы: "Увидеть Париж - и умереть".
       По доброй воле из парижей в Россию не возвращаются.
       Наш человек в Стокгольме -- Коля Осипов был очень недоволен жизнью и проклинал тот день и час, когда он дал согласие ехать за границу вообще и в Швецию в частности.
       Третью неделю Коля вертел в голове приказ, полученный от Головина. Раздобыть технологию изготовления какой-то сверхпрочной, непробиваемой брони для какого-то немецкого чудо-танка, которого еще и в природе нет вовсе, только в чертежах и макетах. Не выполнить приказ он не мог, а как выполнить -- не знал. В голове его этот танк рисовался в виде огромной огнедышащей черепахи, ползущей по полю боя, подминая под себя все на своем пути, и чем больше Коля думал о нем, тем больше он увеличивался в размерах. Через две недели размышлений танк уже перерос своими масштабами бронепоезд.
       Нет, конечно, здорово, что теперь "Мершантом" Головин назначил Колю. Это -- безусловный карьерный рост, полковничья должность, самостоятельная, замкнутая непосредственно на Москву резидентура. Но где взять эту технологию? Хотя бы образец, кусок этой брони! Этого Коля не знал, и спросить было не у кого. Штейн сбежал.
       Сейчас он как-то подзабыл, что ровно год назад терзал себя вопросами о том, как раздобыть сведения о поставках в Германию шведской руды. Как год назад ругал себя последними словами за собственную бестолковость и непригодность к оперативной, добывающей работе. Что год назад ему казалось, будто он никогда не подберется к этой чертовой руде, а всего через несколько недель у него появился нужный контакт и радиограммы из Стокгольма о сроках и объемах этих поставок уже много месяцев регулярно, дважды в неделю получает лично генерал Головин.
       "Легко вам, товарищ генерал, приказы из Москвы рассылать! -- вздыхал про себя Коля -- А где я вам раздобуду эту броню?! И ведь вам, Филипп Ильич, не кусок железной руды нужен, вам целую технологию подавай! А это - технологические карты, это несколько килограммов документации, которые хранятся под грифом "секретно" в сейфах крупповских заводов. Под надежной охраной и наверняка под надзором гестапо. Для того чтобы просто посмотреть на обложки этих документов, необходимо иметь специальный допуск, который дают далеко не каждому инженеру и руководителю на заводе-производителе. Мне что, теперь устраиваться туда на работу? И кем меня примут? Чернорабочим? Электромонтером? Даже если предположить, что мне удастся установить контакт со специалистом, имеющим допуск к нужным документам, то как их получить на руки? Никто не сможет вынести их с завода хотя бы потому, что такие документы не пропадают бесследно. Их выдают для работы под роспись и под роспись же получают в конце рабочего дня, кладут в сейф и опечатывают его сургучной печатью. Даже если случится самое невероятное - мне удастся завладеть всей интересующей Москву документацией по броне, хотя это такая же фантастика, как открытие Второго фронта, то как мне ее переправить вам, Филипп Ильич? Азбукой Морзе? Эх! Мне бы ваши проблемы, товарищ генерал!.."
       Добыча сведений о поставках в Германию шведской железной руды омрачалась тем, что была неизбежно связана со встречами с пройдохой-Юргеном, который воровал нужные данные в своей фирме, и эти встречи тоже требовали времени. Да ладно, если бы только одного времени. Юрген тянул из Колиных карманов хорошие денежки для своих незадачливых финансовых махинаций и все чаще и настойчивей просился в компаньоны. Пускать такого олуха в дело значило бы похоронить фирму, которая, будучи созданной с нуля год назад, давала неплохой доход, а не пускать его и кормить неопределенными и бесконечными обещаниями тоже было невозможно. Следовательно, Коле предстояло искать свежий источник информации по руде.
       Денежки для Юргена тоже нужно было зарабатывать, уделять внимание своей фирме, искать и находить заказы, обеспечивать своих мастеров работой и следить, чтобы не обошли конкуренты. Все это требовало времени и сил. Думать еще о какой-то там броне было решительно некогда. Да и потом, если рассудить спокойно и здраво, он, Коля, находится в Швеции, а броню делают в Германии, пусть и из шведского металла. В Колином положении было все едино, что в Германии ее делают, что на Мадагаскаре. Попасть и туда и туда было одинаково нереально, как верблюду пролезть через игольное ушко!
       Никто не разрешит ему въезд на территорию Рейха, а если вспомнить, что сам Коля, точнее, Тиму Неминен не был подданным Швеции, а имел только вид на жительство, то разумнее всего было бы сидеть и не рыпаться.
       Но наглец Юрген, текучка дел в фирме, поставки руды в Германию и даже задание раздобыть сведения о неведомой броне невиданного танка - это были проблемы, так сказать, разрешимые. Коля знал или обязательно придумал бы, как с ними разобраться. Мысли его занимали не эти мелочи, как ему казалось, а предмет иного свойства.
       Его "предмет" был белокур, свеж, умен, хорошо воспитан. Эта особа имела норвежский паспорт, и ему было очень хорошо с ней.
       Вот уже год он встречался с замечательной девушкой Анной, помыслы о которой часто отвлекали его от выполнения заданий партии и правительства. Коля прекрасно понимал, что Генеральный штаб РККА посылал его в Швецию не шашни со скандинавками разводить, а заниматься делом, но поделать с собой ничего не мог.
       Он был влюблен.
       Нет, их отношения не перешли еще той зыбкой грани, после которой порядочный мужчина женится на честной женщине, в которую он превратил невинную девушку, но дело к тому шло. Беря его под руку, Анна невзначай прислонялась к ней самыми соблазнительными своими прелестями. Прощальные поцелуи раз от раза становились все жарче и призывнее, и несколько раз после таких поцелуев в парадном Анна даже бессильно повисала у него на руках, утомленная желанием, которое все никак не могло найти выход. Коля возвращался домой взбудораженный, не раздеваясь, кидался на кровать и смотрел невидящими глазами в темный потолок, минута за минутой вновь переживая волнения их последнего свидания.
       С этим нужно было что-то делать. Нужно было решаться на что-то серьезное.
       Самым честным решением было бы взять и жениться на Анне, тем более что девушка ему очень нравилась, а он, без сомнения, нравился ей. Но что он ей скажет? "Анна, будь моей женой, только учти, что я красный шпион". Так, да? Два раза в неделю он регулярно выходит на связь с Москвой, прекратить передачи не может, потому что даже малейшая заминка неизбежно вызовет беспокойство Головина и как следствие поставит под сомнение достоверность всей передаваемой им информации. Следовательно, после женитьбы он так и будет выходить в эфир, а скрывать эти выходы от жены сколько-нибудь длительное время невозможно. Ну, раз. Ну, два. Но на третий раз жена спросит: "Милый, а чем это ты занимаешься без меня?" И что ей ответить? "Дорогая, я передаю своему начальнику в Москву информацию, которую раздобыл через твоего жадного и глупого кузена Юргена"? Хорошо, если, открыв Колину истинную сущность, Анна просто соберет чемодан и переберется на прежнюю квартиру или укатит в свою Норвегию. А если она пойдет и заявит как законопослушная подданная?
       Вот то-то и оно, что но...
       К тому же, Головин никогда не разрешит ему жениться во время "зарубежной командировки".
       Самым глупым было бы рассказать Анне о бесперспективности их отношений и немедленно объявить ей о разрыве. Во-первых, это показалось бы странным. Вот так вот - ба-бах! - на ровном месте. Это могло бы вызвать подозрения. Еще Олег Николаевич учил, что любой его поступок должен быть мотивирован. А какая может быть мотивация разрыва с девушкой при взаимной симпатии, особенно когда их отношения идут к своему логическому апофеозу? Во-вторых, за этим разрывом неизбежно последовало бы бурное объяснение с милым шурином Юргеном, и неизвестно еще, станет ли он в дальнейшем таскать информацию по руде или нет. А без этой информации само нахождение капитана РККА Осипова в нейтральной стране во время войны становилось бессмысленным.
       Самым сложным было оставить все как есть, ничего не меняя. Человеческие отношения должны как-то развиваться. Развитие отношений с Анной могло быть только таким -- либо женись, либо не морочь девушке голову, но ни то, ни другое Коле не подходило. Вот был бы рядом Штейн, так он доступно и основательно объяснил бы Коле, как жить дальше.
       Коля сидел в своей мастерской, ковырялся в сломанном патефоне, починить который у него целых два дня не доходили руки. Завтра срок сдачи работы, придет клиент, заплативший деньги за ремонт, а работа еще не была выполнена. При капитализме так не принято, поэтому, несмотря на окончание рабочего дня, Коля возился с чужой вещью как со своей собственной. Он думал об Анне и ничего не мог придумать.
       Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить внутрь помещения пятидесятилетнего господина, печальные глаза которого и несколько висловатый нос не оставляли никакого сомнения в его национальности.
       Коля поднял глаза на посетителя.
       -- Лоткин!
       Гость снял шляпу и учтиво поклонился.
       -- Собственной персоной. Здравствуйте, господин красный шпион.
       На нем был тот же костюм и та же шляпа, что и год назад, когда они только познакомились, и можно поклясться в том, что его наряд за истекший год не стал старее. Он был по-прежнему не новый, но чистый и отутюженный. По-видимому, Лоткин носил свои костюмы крайне аккуратно.
       Лет по двадцать.
       -- Боже мой, Герц! - вскочил со своего места Коля, встречая дорогого гостя. -- Проходите, пожалуйста! Хотите чаю? Как я вам рад!
       -- Очень хочу, -- признался Лоткин. -- Вам не трудно заварить его мне по-английски, с лимоном?
       -- Конечно, нет! У меня есть лимоны. Странно, я слышал, что сами англичане чай с лимоном называют "русский чай".
       -- Это вопрос терминологии. А вы мне и сахару туда положите?
       -- Непременно, -- утешил Коля гостя. -- Столько, сколько вам самому будет угодно.
       Коля поставил чайник и, пока он закипал, расставил на столе чашки, сахарницу и нарезал на тарелочке лимон толстыми кольцами.
       -- Прошу вас, Герц, -- Коля разлил кипяток по чашкам и придвинул одну из них гостю. -- Кстати, а почему вы меня называете "красным шпионом", а не, скажем, английским или американским? Неужели я так похож на русского?
       -- А вы себя в зеркале видели? - лукаво улыбнулся Лоткин.
       -- Конечно. Каждый день во время бритья.
       -- Вы не похожи на русского. Вашу финскую физиономию ни с какой другой не перепутаешь даже в темноте. Слишком хорошо я вас, финнов, знаю. Но только русские стали бы вести бизнес так, как вы. Американец постарался бы открыть филиалы по всей Швеции. Англичанин стал бы завсегдатаем в клубе. Немец стал бы бывать в посольстве. Француз очаровал бы весь квартал, и в него влюбились бы все домохозяйки, которым нет еще шестидесяти. Итальянец не сидел бы взаперти, а отирался бы у крыльца и кричал бы целыми днями на всю улицу, что у него лучшая мастерская в городе. Испанец перво-наперво поведал бы всем соседям о своей благородной родословной и в конце концов перессорился бы со всеми до конца жизни.
       -- А я?
       -- А вы, -- Герц отхлебнул из чашки. -- А вы либо сидите целыми днями в мастерской, либо трудитесь в порту. Бурных романов вы себе не позволяете. Соседи о вас хорошего мнения, но вовсе не очарованы вами. В ресторанах и клубах вы не бываете. Отделений вашей фирмы нигде нет кроме Стокгольма. Вы не кичитесь ни своей родословной, ни своей женой. Впрочем, вы и на русского не тянете. Вы не пьете. Вы как были финном, так и остались им. Вы, финны, вообще какие-то вялые, если не сказать - сонные.
       -- А евреи?
       -- А что евреи? - переспросил Лоткин.
       -- А как бы себя повел на моем месте еврей?
       -- А еврей на своем месте. Он пришел к вам, чтобы предложить новый гешефт.
       -- Ой! - спохватился Коля. -- Простите меня ради Бога, я сейчас.
       Он встал и побежал в свою спальню.
       -- Куда вы? - встревожился Лоткин. -- Вернитесь сейчас же.
       -- Вот! - Коля радостно показывал на тонкую пачку денег, которую вынес из спальни. -- Это ваша доля за последние три месяца.
       -- А разве прошло уже три месяца? - удивился Лоткин.
       -- Герц, мы не виделись с вами целых три месяца, и это ваша доля за ту концессию в порту, которую вы устроили мне год назад.
       Коля решительно пододвинул деньги к гешефтмахеру, но тот не обратил на них никакого внимания.
       -- По-вашему, я позволил себе отвлечь вас от дел и заставил распивать с собой чаи только потому, что мне так интересно было получить свою долю?
       -- А что же еще? - опешил Коля.
       -- Нет, -- горестно качнул носом Лоткин. -- Вы не русский шпион. Я в вас ошибся. Вы таки румынский шпион, и в этом не может быть никакого сомнения.
       -- Помилуйте, Герц! Что я вам сделал, что вы меня сравниваете с румынами?
       -- Я скажу вам, -- Лоткин снова отхлебнул из своей чашки. -- Я скажу вам то же, что уже сказал год назад. Вы таки отвратительно ведете ваш бизнес.
       -- А как надо? - Коля поправил сам себя. -- Что не так?
       -- Не так - все.
       -- А что именно?
       -- Вот именно - все. У вас нет филиалов, -- Лоткин стал загибать пальцы. -- Вы не расширяете дело, вы не бываете в клубах, вы не имеете роскошной любовницы, вы не имеете зарубежных партнеров. Вы не видите, что ваше дело валится на бок и скоро совсем рухнет. Ажиотаж на ваши будильники прошел, теперь их берут меньше, чем год назад, хотя вы и уронили цену. Ваша концессия в порту и частные заказы в мастерской позволяют вам держаться на плаву, оплачивать аренду этой мастерской и труд своих работников, но вы не развиваетесь! У вас нет гигантского скачка!
       -- Какого скачка?
       -- Гигантского. Вы уже год сидите на этом самом месте и так же, как и год назад, чините чужие патефоны. Вы не вышли на другой уровень. У вас нет собственного авто. У вас нет собственного дома. У вас даже жены нет.
       -- А у вас?
       -- У меня есть жена и уже взрослые дети. Но я пришел сюда говорить не о них. Я хочу предложить вам новый гешефт.
       -- Очень интересно. Какой же?
       -- В Европе идет война...
       -- Я что-то слышал об этом, -- улыбнулся Коля.
       -- Не перебивайте, пожалуйста. Имейте терпение. Так вот, в Европе идет война. И на океане идет война, и в Африке тоже - война. Везде идет война. Мир сошел с ума и охвачен войной.
       -- И это то потрясающее сообщение, которое вы хотели мне сделать?
       -- Молодой человек, -- Лоткин укоризненно покачал головой и сильно погрустневшим голосом продолжил: -- Я скажу вам то же, что сказал еще год назад. Вы очень молоды и неопытны. Вы не имеете терпения выслушивать старших.
       -- Извините меня, пожалуйста, Герц. Продолжайте. Я не буду вас больше перебивать. Мне всегда интересно и полезно вас послушать.
       -- Европа охвачена войной. Это значит, что миллионы людей не работают, а только стреляют друг в друга. Это значит, что миллионы здоровых и молодых мужчин не сеют хлеб, не варят пива, не ловят рыбу, не делают сосисок, а все это только потребляют. Это значит, что в Европе сейчас прибавилось несколько миллионов дармоедов, которых надо кормить и одевать.
       -- Вы предлагаете мне накормить Европу? Помилуйте, Герц, я - не Христос!
       -- Вы опять?
       -- Ой! Извините, -- осекся Коля.
       -- Эти руки, -- Лоткин посмотрел на Колины ладони. -- Никогда не сварят пива и не сделают колбасы. Поэтому вам глупо заниматься продовольствием. Я не жду от вас, что вы накормите кого-то еще кроме себя самого. Но есть кое-что еще. Как вы думаете, где сейчас больше всего людей убивают друг друга?
       -- Я думаю, на Восточном фронте.
       -- Верно! - возликовал Лоткин. -- И эти миллионы еще нужно одеть и накормить. Вы читали зимние сообщения из-под Москвы? Как по-вашему, почему немцы были разбиты?
       -- Наверное, потому, что красных было больше, -- Коля заученно повторил сообщения шведской печати.
       -- Красных было больше с самого начала. А еще почему?
       -- Ах, да! Забыл. Знаменитые русские морозы...
       Лоткин посмотрел на своего молодого собеседника почти осуждающе.
       -- Знаменитые русские морозы не помешали маршалу Маннергейму в считанные дни вернуть все захваченные Советами финские территории и выйти на прежние границы Финляндии. Полагаю, что в Карелии морозы стояли не менее сильные, чем под Москвой. Как вы думаете? Вы же родом из тех мест.
       -- Да, у нас бывает очень холодно зимой.
       -- Впрочем, и из-за морозов тоже. У немцев не было хороших теплых вещей, чтобы одеть свою армию. Вот этим я и предлагаю вам заняться.
       -- Одевать немецкую армию?! - изумился Коля.
       -- А чем вам плох такой гешефт? Представляете, несколько миллионов покупателей... Если с каждого из них нам удастся получить хотя бы по одной рейхсмарке прибыли, это же будет несколько миллионов рейхсмарок! - Лоткин мечтательно прищурил глаза. -- Это хороший дом, машина с водителем, красивая жена для вас и обеспеченная старость для меня. Я не сидел сложа руки эти три месяца, что мы с вами не виделись. Я расспросил своих знакомых, а те расспросили знакомых своих знакомых. Так вот, в Исфахане...
       -- Где-где? - изумленно перебил Коля.
       -- В Исфахане, -- терпеливо повторил Лоткин не слишком довольным тоном.
       -- А где это?
       -- Это в Иране, -- Лоткин как будто не прерывался, настолько он был увлечен предстоящим гешефтом. -- Так вот, в этом самом Исфахане русские заготавливают овчинные шкуры на шубы для своих солдат.
       -- А мы тут при чем?
       -- Вот и плохо, что мы пока тут не при делах. А если нам удастся заготовить несколько сотен тысяч овечьих шкур, которые иранцам даром не нужны, потому что в Иране круглый год тепло и никто никогда там не ходил зимой в шубах...
       -- Вы предлагаете мне поехать в Иран?! - воскликнул Коля.
       -- Разумеется, вам! Кому же еще!? - всплеснул руками Лоткин. -- Вы представляете, какой колоссальный гешефт может получиться, если мы с вами...
       -- Нет! - Коля сделал отрицающий жест. -- Ни в какой Иран я не поеду.
       -- Но почему?! Там такие деньги!
       -- Во-первых, это очень далеко. Во-вторых, там русские и англичане. Ни с теми, ни с другими мне встречаться ни к чему. В-третьих, это займет много времени, а мне не на кого оставить фирму.
       -- Это все? - тихо спросил разочарованный гешефтмахер.
       -- А вам мало?
       С минуту Лоткин глядел в потолок, по-видимому, комбинируя в уме новый гешефт. Он не знал ни покоя ни отдыха, когда речь заходила о деньгах.
       -- А если я вам предложу новый гешефт? Но он не будет таким фантастически выгодным, как исфаханские овчины.
       -- Предлагайте, -- махнул рукой Коля и направился чинить надоевший патефон.
       -- Если я предложу вам не такое далекое путешествие, как в Иран, если там, куда вы поедете, не будет ни русских, ни англичан, и если это не займет у вас много времени, тогда вы согласитесь на мое предложение?
       -- Тогда, может быть, и соглашусь, -- Коля откусил что-то кусачками в недрах патефона, крутанул где-то отверткой и стал заводить пружину.
       -- Отлично! Тогда вы поедете в Россию!
       Отвертка выпала из Колиных рук.
       -- Ку-да?!
       -- В Россию. Там сейчас тоже можно сделать неплохие деньги.
       -- Да вы что, Герц! Зачем? Какие деньги?
       -- Не такие большие, как в Исфахане, но все же вполне сносные. За пару месяцев в России вы сколотите себе такой же капиталец, как за год работы в Стокгольме. Ну же, соглашайтесь!
       -- Герц, да вы в своем уме?! По-вашему, я должен бросить налаженное дело, своих работников только ради того, чтобы отправиться неизвестно куда и неизвестно зачем?
       -- Нет, -- горестно вздохнул Лоткин. -- Все-таки вы - не деловой человек. Вы вот так и будет до скончания дней ваших ковыряться отвертками в чужих патефонах.
       Лоткин встал, потянулся за шляпой и, согнувшись под бременем разочарования в своем молодом компаньоне, пошаркал к выходу.
       "Черт его знает! -- подумал Коля. -- Может, находясь в России, но по другую сторону линии фронта, вблизи немецких войск, мне удастся разузнать хоть что-то об этой броне? Ну, если не самой о броне, то, может, удастся хотя бы увидеть этот "Тигр". Хотя бы фару у него открутить. Сидя в Стокгольме, я точно ничего не узнаю, а вот если..."
       -- Погодите, Герц, -- окликнул он Лоткина. -- Так дела не делаются. Вы даже не объяснили мне толком, как я попаду в Россию, с какими документами и что я там буду делать.
       -- Так вы согласны? - с надеждой обернулся Лоткин.
       -- Я еще не согласен, но мне интересно вас послушать. Может, и в самом деле, дело того стоит. Мастерская не рухнет, если меня не будет месяц-другой. Что я должен делать?
       -- Вот это другой разговор, -- гешефтмахер потер ладони, как бы извлекая из них прибыль. -- Я вам так скажу. Сейчас из этой России тащат все, кому не лень. Кстати, вы говорите по-русски?
       -- Немного. Финляндия входила в состав Российской империи, и в моей семье все умеют сносно изъясняться на этом языке.
       -- Еще лучше! Вам даже не придется тратиться на переводчика. Мы регистрируем в Германии фирму, какое-нибудь общество GmbH на подставных лиц. Прибыль - учредителям, а деньги - нам.
       -- Но не вы, ни я не сможем зарегистрировать в Германии не то что фирму, а вообще ничего!
       -- А нам и не надо будет ничего регистрировать. За нас все сделают немцы, самые настоящие граждане Рейха. По-вашему, все немецкие офицеры горят только одним желанием -- как бы им побыстрей разбить русских и англичан? Уверяю вас, вы очень ошибаетесь. В Берлине полно штабистов, которые ничего не видят кроме своих карт и сводок Они наделены большими полномочиями, но, не бывая на полях сражений, лишены возможности принять участие в дележе военной добычи. Они не могут покинуть Берлин, чтобы отхватить свой кусок восточного пирога. Вот мы им и поможем.
       -- Знаете что, Герц? - Коля поджал губы. -- Не ожидал от вас. Мне стыдно за вас. И стыдно, что вы - мой компаньон. Вы собираетесь вести дела с немцами, возможно, даже с СС. Они истребляют поляков и евреев. И вы, еврей, готовы сотрудничать с немцами?!
       -- А что такого? - невозмутимо переспросил Лоткин. -- А кто нам может помешать? Это всего-навсего небольшой гешефт. Национальности и национальные разногласия придумали бедные и для бедных. Деловые люди всегда, при любых режимах смогут договориться друг с другом. У меня есть один знакомый в немецком Главном штабе Сухопутных войск... Так он чуть ли не сам, первый предложил мне это маленькое дельце. Ему нужен свой человек на Востоке. Немцам, а тем более военным, он доверять боится, а вот иностранцу, да еще и коммерсанту...
       -- Вот и поезжайте сами! - отрезал Коля.
       -- Но я же все-таки еврей... -- жалобно признался Лоткин.
      
       Нет, не зря все-таки Шелленберг занимал должность начальника политической разведки Рейха. Гиммлер знал, кого назначать. Прочитав донесение штурмбанфюрера СС Фишер о том, что розыск передатчика в Стокгольме грозит затянуться, он не стал рвать и метать, устраивать нахлобучки подчиненным, а принялся спокойно анализировать ситуацию. Подключение станции перехвата, расположенной на острове Рюген, значительных результатов не дало. Слишком велико было расстояние до объекта, и, как следствие, велика погрешность. "Треугольник ошибок" уменьшился в размерах, но незначительно.
       Сопоставив данные с эсминцев и с Рюгена, а также сообщения самой Фишер, Шелленберг, потоптавшись минут пять по ковру в своем кабинете и в рассеянности роняя пепел с сигареты прямо на ворс, нашел простое и гениальное решение. Собственно, оно лежало на поверхности.
       Несколько недель назад, весной сорок второго года, VI Управление РСХА совместно с гестапо накрыло в соседней Швейцарии передатчик, вещавший на Москву. Он тоже был стационарный и располагался в маленьком городке на границе с Рейхом. Пеленгация с территории Германии позволила вычертить "треугольник ошибок", который тоже был довольно большим. Тогда полиция кантона по просьбе Шелленберга в момент выхода в эфир передатчика стала отключать электричество в домах, попавших внутрь "треугольника".
       Розыск напоминал разрезание свадебного торта. Это только кажется, что он большой, но первый взмах ножа делит его пополам, второй отделяет четвертинку, третий - осьмушку, а после четвертого взмаха выделяется тот самый искомый кусок. Когда круг поисков сузился до нескольких домов, после отключения электричества в одном из них передача внезапно прервалась. В этот дом немедленно нагрянули стоявшие наготове немецкие агенты и застукали радиста с поличным. Он даже не успел свернуть антенну и спрятать радиостанцию.
       Таким же образом Шелленберг предложил штурмбанфюреру Фишер действовать и в Стокгольме, опираясь на помощь изнемогавшего от любви генерала Сандстрема.
       Пять отключений, как пять взмахов ножа, отсекли все лишнее. Поле розыска сузилось до четырех домов на улице, ведущей в порт. Знакомая мастерская Тиму Неминена располагалась в одном из них. В субботу, сразу после окончания выхода передатчика в эфир, Марта отравила Шелленбергу шифротелеграмму с отчетом о поисках, в котором высказала предположение, что передатчик находится в этой самой мастерской. Марта также напомнила шефу, что именно в этой мастерской военный атташе фон Гетц вел переговоры с представителем советского командования. Шелленберг дал команду на немедленный захват хозяина мастерской - наверняка радиста, а может быть, даже и резидента русских.
       В понедельник Бехер, переодетый электромонтером, под предлогом проведения профилактических работ наведался в мастерскую, чтобы разведать обстановку. В мастерской его встретили трое работников, занимавшихся сборкой "говорящих будильников", которые, показав ему распределительный щиток, заодно и пояснили, что сам хозяин - Тиму Неминен - два дня тому назад выехал по делам в Берлин.
       Больше передатчик с позывными "МТК" и "CLO" в эфир не выходил.
       Ориентировка, направленная Шелленбергом в порт Копенгагена, пришла с запозданием. Агенты в порту, сверившись с журналами регистрации пассажиров, только подтвердили, что финский гражданин Тиму Неминен действительно накануне въехал на территорию Рейха.
       Дальше след Тиму Неминена терялся.
       Все наличные агенты VI Управления были брошены на чрезвычайный розыск. От Варшавы до Парижа и от Копенгагена до Рима сотрудники Шелленберга совместно с агентами гестапо искали советского резидента.
      
      
       XVI
      
      
       Совинформбюро
      
       Утреннее сообщение 23 июня
      
       В течение ночи на 23 июня на фронте существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 23 июня
      
       В течение 23 июня на Харьковском направлении наши войска веля боя с наступающими войсками противника. Наши войска несколько отошли на новые позиции.
       На Севастопольском участке фронта наши части отбивали ожесточенные атаки превосходящих сил противника.
       На других участках фронта существенных изменений не произошло.
       За 22 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 20 немецких танков, до 100 автомашин с войсками и грузами, 38 полевых и зенитных орудий, 13 минометов, подавлен огонь 30 зенитно-пулеметных точек, разбито 80 железнодорожных вагонов, взорван склад с боеприпасами, рассеяно и частью уничтожено до 2 батальонов пехоты и эскадрон конницы противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       Фон Гетц еще через иллюминатор транспортного "Ю-52 смог" разглядеть, что аэродром, на котором базируется его полк, очень большой. Прямо по грунту были проложены две взлетно-посадочных полосы и еще одна - аварийная - лежала в стороне от аэродрома под прямым углом к двум основным. Между взлетками через равное расстояние стояли зенитки, нацелившись своими длинными стволами в чистое, словно умытое росой, небо. Справа и слева от взлеток можно было разглядеть вереницу капониров, накрытых маскировочными сетями и совсем далеко - склады, оружейные и ГСМ. Транспортник заложил вираж над аэродромом и стал заходить на глиссаду. Земля в иллюминаторе сначала уплыла вниз, уступая место безбрежной синеве летнего неба, затем, когда пилот выровнял самолет по горизонту и убрал газ, она снова появилась и стала подниматься по мере того, как самолет приближался к началу ВПП.
       Несильный толчок, и самолет, снижая скорость, побежал по грунту взлетки. Через минуту он остановился на другом конце аэродрома, возле группы наспех возведенных строений. Борттехник скинул трап и отстранился от люка. Дескать, милости прошу на гостеприимную украинскую землю.
       Фон Гетц спросил у первого попавшегося солдата:
       -- Где штаб полка?
       -- Какого именно? - уточнил солдат, косясь на щегольской кожаный чемодан в руке офицера.
       -- А их тут много? - удивился фон Гетц.
       -- Есть несколько. Есть бомбардировочный, есть истребительный, есть...
       -- Мне нужен штаб истребительного полка.
       -- А! - воскликнул тот. -- Тогда вам надо в село. В самом центре. Увидите сами. Там еще флаг такой развевается.
       Солдат убежал по своим делам, а фон Гетц остался в недоумении относительно того, куда же ему идти. Село начиналось тут же, возле взлетки, только фон Гетц с непривычки принял его за аэродромные и хозяйственные постройки. Он двинулся туда, где, по его разумению, должен был находиться центр, но остановился в недоумении. Флагштоков с красными флагами было шесть. Где именно располагался штаб истребительного полка, понять было нельзя, так как на домах отсутствовали таблички.
       И сами эти постройки домами можно было назвать с некоторой натяжкой. Впервые увидев такие дома в Ровно, фон Гетц принял их за курятники. Ему и в голову не могло придти, что люди могут жить в том, что строилось для скота. Но какие они люди? Славяне. Скот и есть.
       Наугад он направился в самый большой "курятник" и... угадал. Это действительно был штаб именно того полка, в который он был направлен для продолжения службы. Он предъявил свои документы дежурному по полку, и тот указал ему на закуток начальника штаба.
       Едва фон Гетц подошел к указанной двери, как та распахнулась, и из нее едва не выбежал молодой румяный капитан. Он чуть не налетел на фон Гетца. Конрад вовремя успел выставить перед собой свободную от чемодана руку и амортизировать наскок капитана. Тот ничуть не был обескуражен, напротив, обрадовался фон Гетцу как старому знакомому.
       -- Новенький?! - восхитился он, лучезарно улыбаясь.
       -- Так точно, -- признался фон Гетц. -- Прибыл для дальнейшего прохождения службы.
       -- Вот здорово! - еще больше обрадовался капитан и подтолкнул Конрада в кабинет начальника штаба. -- Сейчас уладим формальности и пойдем в эскадрилью. Господин оберст-лейтенант!..
       Фон Гетц вздрогнул - разоблачили! Этот румяный капитан со светлыми, зачесанными назад волосами, в пилотке набекрень - наверняка армейский контрразведчик, получивший ориентировку о том, что обер-лейтенант Курт Смолински и изменник родины оберст-лейтенант Конрад фон Гетц - одно лицо, которое надлежит арестовать и под надежной охраной доставить в Рейх. Как все глупо. Могли бы не играть с ним в кошки-мышки, а арестовать в Ровно или даже в Таллинне.
       -- Господин оберст-лейтенант! Зачислите, пожалуйста, новенького в нашу эскадрилью. У нас недокомплект.
       -- У всех недокомплект, -- проскрипел голос из глубины кабинета.
       Комнатка оказалась почти темной. Маленькое квадратное окошко в центре боковой стены давало немного света. Из-за полумрака в каморке, которую никак нельзя было назвать кабинетом, фон Гетц не сразу разглядел за столом самого начальника штаба - маленького пожилого оберст-лейтенанта, чья голова едва возвышалась над столешницей.
       -- Но, господин оберст-лейтенант! Вы же обещали, -- капитан вышел вперед и навис над столом начальника штаба.
       -- Никому я ничего не обещал, -- ворчливо скрипел голос. -- Не нависайте тут. Ваши документы, господин э-э-э...
       -- Обер-лейтенант Смолински, -- фон Гетц сделал четкий шаг вперед и оказался возле стола.
       -- Черт с вами, Гессер. Забирайте новенького, -- скрипнул начальник штаба и кивнул фон Гетцу. -- На довольствие вы будете поставлены с обеда. Смотрите, много не пейте. А то эти летуны пристрастились к местной горилке и по утрам у них с похмелья головы не влезают в шлемофоны. Увижу вас пьяным - сдам в фельд-жандармерию. Идите устраивайтесь.
       Козырнув, оба вышли на улицу.
       -- Вы где устроились? Нигде? Отлично! В моей мазанке как раз есть свободная койка. Капитан Вильгельм Гессер. Можно просто Вилли, -- представился капитан.
       -- Обер-лейтенант Смолински. Можно просто Курт, -- фон Гетц улыбнулся.
       Сразу видно, что этот капитан -- парень неплохой. Наверняка он окажется хорошим товарищем.
       -- Давайте бросим ваш гардероб и пойдем представляться командиру эскадрильи.
       Пилоты жили в таких же курятниках, как и тот, в котором располагался штаб. Размером они были поменьше, но такие же темные. Назывались курятники - "mazanka". В мазанке Гессера была только одна комната, в которой стояли четыре кровати и печка. Фон Гетц оставил здесь свой роскошный чемодан, и они пошли на аэродром. Ходьбы тут было минут пять -- аэродром большой, а село маленькое.
       По пути Гессер вводил Конрада в курс дела.
       -- ...На нашем аэродроме базируются два полка. Наш и бомбардировочный. Мы чаще всего сопровождаем "Юнкерсы" на бомбежку. Еще есть полк пехоты для охраны, батальон СС, зенитный полк, фельд-жандармы, отделение гестапо, словом, народу куча.
       -- А где местное население? - фон Гетц заметил, что в селе практически нет гражданских.
       -- Ах, аборигены? Их отселили еще до нашего прибытия на аэродром в целях сохранения военной тайны.
       -- Куда отселили?
       -- А я знаю? Куда-то в тыл. Мы пришли.
       Они подошли к капониру. Из-под маскировочной сети вылез майор в кожаной куртке, несмотря на чудовищную жару. Лицо майора было злым. Тонкие усики на верхней губе топорщились, взгляд был колючий и неприязненный.
       -- Вот, господин майор, -- радостно сообщил Гессер. -- Привел пополнение.
       Майор не разделил радости румяного капитана.
       -- Где вы шляетесь целый день, Гессер?
       -- Я был в штабе... -- опешив, начал оправдываться капитан.
       -- Вам там нечего делать без моего разрешения. Ясно?
       -- Так точно, господин майор! - вытянулся Гессер.
       -- Вы где бродите целое утро, я вас спрашиваю?
       -- Я...
       -- Молчать! Вы, мой заместитель, должны подавать пример дисциплины и трудолюбия! Это еще кто? - злой майор соизволил, наконец, заметить фон Гетца.
       -- Обер-лейтенант Смолински. Прибыл в ваше распоряжение.
       -- Я распоряжусь, -- пообещал майор. -- Не волнуйтесь, я вами хорошо распоряжусь. Что-то лицо мне ваше знакомо. Вы не бывали в Берлине?
       -- Каждый немец по крайней мере раз в жизни бывал в Берлине, -- заметил фон Гетц.
       -- Да нет. Полтора года назад я был на курсах доподготовки под Берлином. Мы не могли там с вами видеться? Вы в каком корпусе жили?
       Фон Гетцу стало нехорошо. Струйка пота потекла из-под фуражки по виску. Он не жил на этих курсах ни в каком корпусе и не мог в нем жить. Он был начальником этих курсов и жил в отдельном коттедже. За несколько месяцев через его руки прошли сотни офицеров, всех запомнить он никак не мог даже при желании, но все офицеры, разумеется, хорошо запомнили его.
       -- Виноват, господин, майор! Я не был на этих курсах.
       -- Ну да, ну да, - согласился с ним майор. -- Не были. Да вы и не могли там быть! Курсы были организованы для командиров, а не для рядовых летчиков. Вы, судя по всему, год назад были простым лейтенантом?
       -- Так точно, господин майор!
       -- Но мне определенно знакомо ваше лицо. У вас нет родственников, которые служат в авиации?
       -- Никак нет.
       -- Что-то вы староваты для обер-лейтенанта. Летать умеете?
       Фон Гетцу вопрос показался обидным, а майор -- так просто пренеприятнейшим типом.
       -- Не знаю, не пробовал, -- улыбнулся он с наглецой.
       -- Ну так попробуйте, черт бы вас побрал! - заорал майор. Вон ваш "Мессершмитт". Номер семь! Через минуту вы в кабине.
       -- Есть.
       Фон Гетц с помощью Гессера отыскал нужный капонир, Гессер приказал механикам откинуть маскировочную сеть и выкатить самолет.
       -- Ничего, ничего, -- успокаивал он фон Гетца. -- Майор вспыльчив, но быстро отходит. Зато пилот первоклассный. Наша эскадрилья несет потерь меньше, чем другие. Вы когда-нибудь летали на "Мессершмитте"?
       -- Да, случалось пару раз.
       -- Это очень хороший самолет, уверяю вас. Он прекрасно слушается пилота. Ничего страшного. Вы просто взлетите, сделаете круг и сядете. Даже испугаться не успеете.
       -- Спасибо вам, Вилли. Я думаю, что справлюсь. От винта!
       Фон Гетц вырулил на старт и подключился к связи.
       В наушниках немедленно заскрежетал противный голос майора:
       -- Седьмой, черт вас возьми!
       -- Седьмой на старте, -- произнес фон Гетц, стараясь не выходить из себя. -- Разрешите взлет.
       -- Седьмой! Взлет разрешаю. Даю установку на полет. Взлет, набор высоты, эшелон тысяча, горка, затем бочка, перевод в горизонтальный полет, заход на глиссаду, посадка. Ясно?
       -- Так точно.
       Больше полугода фон Гетц не сидел в кабине "Мессершмитта". Он любовно осматривал приборную доску, тумблеры и вентили. Руки его с нежностью гладили рукоятку управления, как руки скрипача-виртуоза гладят раритетную скрипку. Он вспомнил, как шесть лет назад впервые сел в кабину "Мессершмитта" самой ранней серии. Конечно, самолет модернизировали, добавили мощности двигателю и поставили более мощное вооружение, но это оставался все тот же трудяга "Мессершмитт", верный боевой конь рыцаря воздушной войны. Всему, чего добился в этой жизни оберст-лейтенант фон Гетц, он был обязан "Мессершмитту". В руках и ногах несильно закололи тысячи маленьких иголочек - это привычно пошел по венам адреналин.
       Конрад посмотрел вбок. На параллельной взлетке на старте стояла тревожная пара, которой надлежало взлетать первой при приближении русских штурмовиков или бомбардировщиков. "Мессершмитты" стояли с работающими моторами, колпаки остекления были сдвинуты назад. Пилоты, сняв шлемофоны, сидели в кабине и, не скрывая презрения, смотрели на "Мессершмитт" фон Гетца. "Сейчас этот инкубаторный цыпленок покажет нам, как он умеет летать... с крыши сарая на птичий двор".
       -- Седьмой! Старт, дьявол тебя побери! - снова рявкнуло в шлемофоне.
       Фон Гетц привычно выровнял самолет по взлетке, выпустил закрылки, нажал на тормоз и перевел сектор газа вперед до упора. Мотор увеличил обороты, лопасти пропеллера, вращаясь все быстрее, гнали потоки воздуха под крылья и фюзеляж, "Мессершмитт" забился в крупной дрожи. Фон Гетц еще раз посмотрел на наглых сопляков из тревожной пары, усмехнулся их глупой самоуверенности и отпустил тормоз. Самолет дернулся, побежал по взлетке, набирая скорость. Конрад кинул взгляд на спидометр и на отметке "150" потянул рукоятку на себя. Отрыв - и сразу прекратилась дрожь. Самолет просел под своей массой. Фон Гетц убрал шасси и закрылки и стал закладывать вираж с набором высоты. Разворот он закончил как раз на заданном эшелоне - тысяча метров.
       Мастер.
       Ас.
       Нажав педали, Конрад проверил рули направления, покачав крыльями, убедился, что самолет откликается на малейшее отклонение рукоятки управления, сделал глубокий вдох, готовясь к перегрузкам и начал...
       Горки, бочки, две "мертвых петли" подряд, вертикальное пике и вывод из него. Наконец, подняв самолет повыше, фон Гетц исполнил свой коронный номер - горизонтальный штопор, во время которого самолет падает, вращаясь как кленовый лист осенью. Метрах в шестистах над землей он, включив форсаж, уверенно вывел самолет в горизонтальный полет и, сделав боевой разворот по минимальному радиусу, стал заходить на посадку.
       Его встречали полсотни пилотов и механиков - все, кто был сейчас на аэродроме. Никто из них не видел до этого и не мог даже предполагать, что истребитель можно заставить выделывать такие пируэты. От толпы отделился майор, командир первой эскадрильи. Фон Гетц, весь потный, соскочил на землю, окруженный восхищенными взглядами сотни глаз.
       -- Обер-лейтенант, ко мне! - приказал майор.
       Фон Гетц сделал несколько шагов строевым и доложил:
       -- Господин майор...
       -- Вы почему не выполнили летное задание? - без всякого восторга спросил майор.
       -- Виноват, господин майор, но я...
       -- Никаких "но"! - отрезал комэск. -- Впредь за подобные импровизации буду подвергать вас аресту, а пока...Вне службы можете называть меня Отто. Но по службе извольте выполнять приказы в точности так, как они были отданы, иначе узнаете, что такое гнев Железного Мюллера. Майор Мюллер, к вашим услугам. Двадцать две победы в воздухе.
       Фон Гетц, наконец-то, опомнился и снова стал обер-лейтенантом.
       -- Обер-лейтенант Смолински. Счастлив, что буду служить под началом такого опытного пилота, как вы.
       -- Вы прекрасно пилотируете машину, Смолински. Мне всего лишь раз доводилось видеть нечто подобное. Как раз на тех самых курсах доподготовки, год назад. Начальник курсов майор фон Гетц точно так же владел истребителем. Вам до него, конечно, далековато, но в перспективе вы можете стать очень похожим на него. Кстати, он не ваш родственник?
       Фон Гетц похолодел, несмотря на жару:
       -- Никак нет. Я - сирота. Меня воспитал фюрер.
       -- Ладно. Для начала зачисляю вас в эскадрилью, -- майор подумал немного. -- Ведомым капитана Гессера. Капитан, ваш ведомый, кажется, сейчас в госпитале?
       -- Так точно, господин майор, -- обрадовано подтвердил Гессер, которому уже неимоверно захотелось иметь такого ведомого.
       -- Вот и отлично. Завтра же начинайте отрабатывать слетанность в паре, и чтобы через три дня вы понимали друг друга без радио. У русских тоже слушают эфир люди, сведущие в немецком. Незачем подсказывать русским приемы нашей тактики боя.
       -- Есть! - фон Гетц и капитан Гессер козырнули.
       -- Все свободны, -- майор оглядел любопытных. -- Вам что, нечем заняться? Занимайтесь по плану работ. Нечего тут таращиться. Вы, обер-лейтенант, тоже на сегодня свободны. Располагайтесь. Отдыхайте. С завтрашнего дня для вас начинается работа. Гессер, останьтесь еще на пару слов.
       Фон Гетц отдал честь и нехотя побрел с аэродрома в тесную мазанку. Он соскучился по полетам, и ему сейчас очень хотелось летать. До изнеможения. До звона в ушах. Только бы летать.
       -- Ну и как он вам? - спросил Мюллер Гессера, когда фон Гетц отошел на приличное расстояние.
       -- Это было великолепно, господин майор! - не скрывал своего восторга Гессер. -- Такой пилот! Настоящий мастер! Иметь такого ведомого!..
       -- И вы верите, что обер-лейтенанты умеют так пилотировать "Мессершмитт"?
       -- А почему бы нет? Мы же с вами сами сейчас видели, как он...
       -- Ни один обер-лейтенант не может так виртуозно владеть машиной, как этот Смолински.
       -- Вы полагаете?..
       -- Я полагаю, что обер-лейтенант - не тот, за кого себя выдает. Уж больно он похож на нашего начальника курсов. Впрочем, настоящий фон Гетц летал лучше. Сейчас он наверняка уже полковник.
       -- А кто же тогда этот? Русский шпион? Может, стоит сообщить о нем в гестапо?
       -- Вы с ума сошли, Гессер?! Какое к черту гестапо?! Вы ополоумели от безделья! Какой дурак будет специально обучать шпиона пилотированию? Никакой он не шпион. И чтобы я от вас более не слышал подобной ерунды! И упаси вас Бог привлекать внимание гестапо к первой эскадрилье, пока ею командую я! Завтра же начинайте отрабатывать слетанность с обер-лейтенантом!
       -- Есть, господин майор! Такой ведомый, как Смолински...
       -- Вы что же, полагаете, что такой пилот, как Смолински, надолго засидится в ведомых?
       Мюллер впервые за все утро улыбнулся.
      
      
       XVII
      
      
       Дневник
      
       10 июля 1942 года
      
       Жаркие дни. Немцы у Воронежа. Москвичи в расстройстве. Но я не вижу даже при их предельном успехе --- победы для них. Они слишком спешат, и призрак Амьена идет за ними. Англичане ничего не делают. Мне нравится эта самоуверенность. И мысль о том, что где-то люди умирают и из жизни человек за человеком уходят быстрее, чем я успею выписать букву на этой страничке, --- стала настолько привычной, что уже не рвет за сердце, может быть, потому, что и я внутренне готов к этому.
       Мехлиса сделали корпусным комиссаром за провал Керчи, а начальником ПУР РККА сделан Щербаков. Я уверен, что он был бы у меня денщиком...Странный подбор людей, и потом, если снимать Мехлиса за Керчь, то кого же снимать за Украину, Белоруссию и т.п.
       Мобилизация всех до 50 лет и комсостава до 60 лет. Берут --- одноглазых, заик. Боюсь, что скоро и я буду командовать эскадроном.
      
      
       В этот день Коля Осипов пересек границу СССР с запада на восток, то есть в том самом направлении, в котором вот уже второй год с небольшими перекурами двигалась героическая Красная Армия.
       Ровно две недели назад, 3 июля, после восьми месяцев изнурительной обороны советскими войсками был оставлен город славы русских моряков - Севастополь. Легендарный маршал Буденный и "главный комиссар РККА" Мехлис, изо всех сил помогавший ему, ничего не накомандовали. Талантов не хватило. Только благодаря самоотверженной до отчаяния храбрости рядовых защитников -- красноармейцев, краснофлотцев, самих горожан, город смог продержаться так долго.
       Если бы таланты наших генералов равнялись доблести солдат!..
       Не обманул Лоткин. Гешефтмахер действительно знал жизнь и понимал людей. Люди одинаково любили деньги и в Швеции, и в Германии. И штатские и военные. В военное и мирное время.
       Все люди всегда любили деньги.
       В Берлине, куда Коля прибыл на поезде из Копенгагена, его встретил майор с лампасами генерального штаба и отвез в гостиницу, где был заранее снят и оплачен на одни сутки не шикарный, но все же довольно приличный номер. Майор сразу же разложил перед Колей какие-то деловые бумаги, в которых тот ничего не понял и мысленно благодарил Бога за то, что бумаг этих было немного. Собственного умения понимать и разговаривать по-немецки было достаточно, чтобы до Коли дошло, что он теперь не простой финский иммигрант, а уполномоченный представитель общества с ограниченной ответственностью "Ресурсы Востока GmbH". Его полномочия распространяются на Рейхскомиссариаты "Москва" и "Украина", с каковых ему поручается тянуть все ценное, что попадется ему на глаза, в Германию.
       В интересах учредителей - родственников жены майора.
       Майор кроме доверенностей, пропусков и прочих карточек снабдил его рекомендательными письмами к офицерам службы тыла группы армий "Юг" и группы армий "Центр", которые должны были оказывать ему содействие, если сами не хотели поиметь неприятности с Берлином.
       Наутро, едва дождавшись, когда Коля позавтракает, майор отвез его на своей машине на вокзал и посадил на поезд до Минска.
       Штабной майор хотел денег. Немедленно и много.
       Обольщенный сказочными обещаниями, похожими на правду хотя бы потому, что с Восточного фронта шли посылки с подарками и в Берлин возвращались люди, в полгода сколотившие себе состояние, он искренне верил, что финский иммигрант не будет ни спать, ни есть, а только верой и правдой собирать богатства Востока для берлинского штабного майора, которого видел единственный раз в жизни.
       Вновь назначенному уполномоченному немецкой фирмы надлежало действовать по своему разумению, на свой страх и риск. Коля воспринял свое назначение и рекомендательные письма как карт-бланш для проведения широкомасштабных разведывательных действий на территории, временно оккупированной противником, под прикрытием уполномоченного немецкой фирмы.
       Где-то там впереди его ждал необыкновенный танк "Тигр" со своей сказочной броней.
      
       3 августа 1942 года. Временно оккупированная территория РСФСР
      
       Для своего места жительства Коля выбрал этот райцентр сразу по трем причинам. Во-первых, это был не областной центр, а глухомань, в которой на сто верст вокруг не сыщешь ни гестапо, ни фельд-жандармерии, следовательно, никто лишний раз не станет требовать у него документы, которые, впрочем, были в идеальном порядке - самые подлинные. Во-вторых, недалеко от Ирининых Ключей находился железнодорожный разъезд, и Коля мудро рассудил, что колея не рокадная, а прямая до Москвы, стало быть, по ней непременно должны проследовать к фронту эшелоны, в которых могут находиться те самые "Тигры". А в-третьих, он очень соскучился по деревне. Сельский парень, знавший и любивший всю крестьянскую работу и вырванный из деревни силою случая и обстоятельств, Коля хотел снова оказать поближе к земле.
       "У земли и люди чище, и отношения проще", -- думал он.
       Подумать только, каких-то шесть лет назад был он никому не известным пастухом, и если бы не случайность, то никогда бы в жизни не попал бы в РККА. Вернее, попал бы, но только не на командирскую должность и уж тем более не в Генеральный штаб, а простым рядовым, мобилизованным, чтобы закрыть бреши в прорывах немецких клиньев. И пал бы тогда Колька Осипов смертью храбрых где-нибудь под Москвой или под Ржевом, как уже пали до него и вместо него миллионы таких же молодых мужиков и как предстояло пасть еще большим миллионам.
       Но радости от возвращения на Родину, пусть и не под своим именем, у него почему-то не возникало. Напротив, вместо ожидаемой радости родилось и все росло недоумение. "Куда я попал, и кто из нас сошел с ума?!"
       Это была та же страна и даже то же село, когда-то советское, но изменились люди. Или ему только показалось, что они изменились? Может, они и не менялись никогда? Только прикидывались, что любят советскую власть и товарища Сталина, а на самом деле все эти годы только и ждали прихода Гитлера?
       Начать с того, что колхоз, который был в Ирининых Ключах, немцы не разогнали, а преобразовали в "кооператив". Колхозники так же ежедневно выходили на работу, получали задания у тех же бригадиров, а бригадиры закрывали наряды у тех же начальников, что и при советской власти. Председателем кооператива стал бывший председатель колхоза. Милиционеры, которые не удрали, сменили форму и стали полицаями. Сменился только начальник, и почему-то на работу в полицию пришло много бывших агрономов. Так же работала школа. В областном центре -- Коля сам видел афиши! -- в театре шли спектакли на русском языке, в которых были заняты русские артисты. В афишах ниже некоторых фамилий даже было напечатано: "нар. арт. СССР", "засл. арт. респ.". Словом, культурная жизнь продолжалась.
       В области выходили газеты на русском языке, только они, понятное дело, не хвалили товарища Сталина, не восхищались его провидческим умом, а писали о повседневном. О том, как обустроить Россию, когда немцы прогонят большевиков. Некоторые лица, глядевшие на него с газетных фотографий, были знакомы Коле. До войны эти же портреты публиковали "Правда" и "Известия". Странно было видеть этих же людей тут, за линией фронта. Неужели все они перешли на сторону врага? А сам Коля по какую линию фронта? По ту или по эту?
       Куда ни глянь, везде одно предательство.
       В день приезда Коли в областной центр ему попалась навстречу свадебная процессия. Из церкви под звон колоколов выходили счастливые жених с невестой. Вокруг молодых вились нарядно одетые гости. За молодыми чинно вышагивал отец невесты, ее мать смахивала с глаз слезы счастья и гордости за дочку. Добросердечный Коля искренне порадовался бы за молодых и про себя непременно пожелал бы им счастья и детишек побольше, если бы не одно обстоятельство. Половина гостей была одета в немецкую военную форму, и сам жених щеголял шевроном роттенфюрера на рукаве эсэсовского мундира.
       Коля оторопел.
       Он было подумал, что фашистские палачи хотят поглумиться над мирными советскими людьми и обесчестить советскую девушку, патриотку и комсомолку. Но по виду девушки было как-то незаметно, что ей выворачивали руки, загоняя под венец. Родители невесты тоже выглядели чрезвычайно довольными. Да и само освящение церковью союза немецкого солдата и русской девушки никак не говорило в пользу гнусного намерения оккупантов. Напротив, порядочный человек, пусть и немец, честь по чести сделал девушке предложение, заручился согласием ее родителей и повел ее не в овин, а в храм Божий.
       Что-то тут не складывалось.
       Коля давно был оторван от Родины, но за событиями на Восточном фронте старался всегда следить. В те часы, когда в мастерской не было ни работников, ни клиентов, он настраивался на московскую волну и внимательно слушал последние известия. Из них и сводок Совинформбюро выходило, что ежедневно и ежечасно Красная Армия уничтожает тысячи солдат и офицеров, десятки танков и самолетов. И вообще непонятно было, откуда Гитлер берет силы, чтобы продолжать войну. Из сообщений московского радио было ясно, что в тылу у немцев растет и ширится партизанское движение, что все те, кто не ушел в лес по старости или болезни, всеми силами помогают храбрым партизанам, а у проклятых захватчиков земля горит под ногами, и вот...
       Свадьба! Средь бела дня.
       И нигде не треснул выстрел, не ухнул взрыв, не рухнула крыша и не упал кирпич на головы молодоженам. Гости в штатском как-то мало походили на партизан. Они отвечали улыбками на улыбки немцев, что-то объясняли им на пальцах, и те то и дело удовлетворенно и радостно восклицали: "Gut! Das ist sehr gut!"
       Все это как-то не совпадало с теми представлениями, которые Коля составил себе из газет и радио. Он никогда не терзался сомнениями в прочности и справедливости советской власти Все было просто и понятно. Царь был плохой, его свергли. Установили власть рабочих и крестьян. Самую лучшую и справедливую.
       Оказывается, он совсем не знал ни своего народа, ни своей страны. И теперь, столкнувшись с явным и грубым несоответствием реальной жизни с ее газетно-плакатным отображением, Коля растерялся и оторопел.
       В этот же день он, не задерживаясь в областном центре, отъехал в Иринины Ключи.
       В селе Коля, как и полагается немецкому уполномоченному, поселился в самом лучшем доме - у председателя, который отвел ему единственную просторную и светлую комнату, а сам с женой перебрался в большую кухню с русской печью. Других комнат в доме не было, только чулан.
       Поездив по району и внимательно осмотрев заботливым хозяйским глазом экономическую базу будущих заготовок, а проще сказать -- что и где можно стянуть, Коля нашел, что стянуть еще можно много чего. Работа предстоит большая. Война почти не тронула этот край.
       Больших боев в этих местах не было. Красная Армия, не задержавшись тут, ушла на Восток, поближе к Москве, поэтому хозяйства не были разорены героической обороной. Для военных район не представлял ни оперативной, ни тем более стратегической ценности, поэтому жители района до сих пор были избавлены от близкого знакомства с вермахтом.
       Осенью сорок первого, правда, приехали какие-то люди из области в сопровождении эсэсовцев. Эсесовцы через репродуктор пустили Русланову и Лемешева, а областное начальство созвало сход. На сходе кое-кого из начальства сняли, тут же поставили новое, попросили не волноваться, не саботировать, а жить как жили, слушаясь новых начальников.
       На вопрос из толпы: "А как теперь жить?", ответили просто: "Живите, как раньше жили. Только без коммунистов". И уехали, прихватив с собой секретаря райкома, начальника милиции и еще человек шесть. Никого не повесили и не расстреляли. Не задержались. Даже не пообедали.
       Не имея рядом умного советчика, разлученный со Штейном и Лоткиным, которые, каждый по-своему, учили ему уму-разуму, Коля нуждался в ком-то более опытном, кто смог бы разъяснить ему нестыковки между тем, что слышат его уши и тем, что видят глаза. А вопрос продолжал его жечь. "Как же это так получилось, что советские люди пошли в услужение к врагу?".
       Сам себе Коля ничего убедительного сказать не мог, поэтому он решил подсыпаться с разговором к председателю бывшего колхоза, который так и остался на своей должности. Поговорить с председателем было тем легче, что для Коли русский язык был вторым родным, после мордовского. Ему даже ни пришлось придуриваться и нарочно коверкать речь. Он и без того говорил с заметным мордовским акцентом.
       Ничего удивительного. Деревенская мордва по сорок лет в городе живет, и от них все так же шибает бардой и луком, будто и не выезжали никуда из деревни. Что уж тут говорить об акценте. Он неистребим.
       Степан Митрофанович Огарков был мужчина замечательной и редкой судьбы. В сорок втором году ему уже валило к полтиннику. Он был невысок и не широкоплеч, но мало кто из молодых решался на масляной вставать в стенке напротив него. Фигурой он был не худ, скорее, сухощав, даже свилист, как дубовый пень, что нередко можно увидеть в человеке, который с малых лет много и трудно работал и не всегда сытно ел. Дубленая, зимой и летом коричневая кожа делала его лицо суровым, хотя на самом-то деле оно было просто спокойным. Такое спокойствие бывает у людей, много и многих переживших. Если бы его сызмальства приучали к туалетному мылу, лосьонам и золлингеновским лезвиям, то его лицо и руки не затвердели бы от непогоды и тяжелой работы, но - не судьба. Кому-то - гувернантки и гимназия, а кому-то и работать надо.
       Коля не знал, как подступиться с вопросом. Не спросишь же, в самом деле, в лоб: "А почему столько советских людей оказались предателями?" "А что же вы молчали год назад? Даже не молчали, а слушали и рукоплескали". В лучшем случае председатель вежливо ответил бы немецкому уполномоченному, мол, не твое собачье дело, не лезь к нам, русским, в душу. В худшем -- в неглупой голове Степана Митрофановича могли зародиться кое-какие мыслишки насчет личности Тиму Неминена. А уж о том, поделится он ими с кем-то или запрячет в тайники своей памяти, лучше было не гадать.
       Коля решил заехать издалека, по-мордовски тонко.
       В один чудесный теплый и тихий вечер за чаепитием, когда они уселись за столом на кухне, он спросил председателя:
       -- Степан Митрофанович, а почему это ваше село так странно называется - Иринины Ключи? Что это была за Ирина, и от какого комода она потеряла тут ключи?
       Степан Митрофанович не вдруг ответил на этот глупый вопрос.
       Он не торопясь подлил в блюдце кипяточку, отколол сахар, макнул его в чай, пососал и нехотя обронил:
       -- Царицу везли здешней дорогой.
       -- Царицу? - оживился Коля. -- Какую?
       -- Бог ее знает. Давно дело было. Лет триста, а то и побольше тому. Да.
       -- Это кто ж тогда правил-то в Москве?
       -- Да знамо кто - Годунов Бориска. Когда его свергли, то евонную то ли жену, то ли сестру, то ли дочь упекли в монастырь. Да.
       Степан Митрофанович говорил не спеша, с паузами. По всему было видно, что рассказчик он не искусный, но знает цену каждому своему слову и тратит их аккуратно, по делу и к месту.
       -- Вот, -- продолжил Степан Митрофанович. -- А ее, царицу-то, как раз Ириной и звали. Да.
       -- Так это она ключи потеряла?
       -- Не теряла она ничего, -- хозяин досадливо, как на глупую муху, махнул на него рукой. -- У ней поди и вещей-то с собой никаких не было. Да. Сказано же - в монастырь ее везли. Чай, не по доброй воле. Да. Даже собраться не дали.
       -- А причем тут ключи? - не понял Коля.
       -- А при том. Она ехала на телеге. Со стрельцами, которым, значит, поручили ее в монастырь тот доставить в целости. Да. Ну и плакала, конечно, по-бабски. Знамо дело, где бабы, там и слезы. А тут самая что ни на есть причина поплакать. То ли братана, то ли мужа порешили, а ее в монастырь законопатили. Да. До веселья ли?
       -- А ключи? - настаивал Коля.
       -- Вот, -- будто и не прерывался хозяин. -- А где слеза падала на землю, там вдоль дороги ключ начинал бить. Да. По дороге-то по нашей ездил? Видел поди те ключи-то?
       Действительно, дорога из области до райцентра шла под крутым косогором, и с обратного откоса дороги между камней било поразительно много, десятка два ключей, больших и маленьких. То ли дорогу специально вели вдоль них, то ли сами ключи пробились из-под земли от тряски бесчисленных телег и стука копыт. А может, и в самом деле везли той дорогой царицу Ирину и слезы ее стали родниками.
       Красивая легенда понравилась Коле.
       -- А вы, Степан Митрофанович, до войны кем были?
       Коля, как ему показалось, задал вопрос с подковыркой, надеясь раскрыть в хозяине добротного дома кулака-мироеда, обиженного советской властью, или какого-нибудь еще врага народа.
       Вопрос, однако, ничуть не обескуражил хозяина.
       Он не торопясь помакал сахарок в чай, отправил его в рот и ответил:
       -- Кем и сейчас, тем и был - председателем. Да.
       -- Как?! - Коля едва не подпрыгнул на табурете от изумления. -- И вас немцы оставили?
       -- Ну а кого поставишь? - рассудил Степан Митрофанович. -- Кого попало не поставишь. Тут надо и голову иметь, и руки. Да. Не воровать. Не пить. Не озоровать.
       -- И давно вы в председателях?
       -- С самого начала, с тридцать первого года. Да. Как только колхоз организовался. Да чего он организовался-то? Сам я его и организовал. С активистами из района. Да. Приехали, значит, с наганами, сказали, что будет колхоз. Ну и куда ты против наганов попрешь? Да. И стал у нас тут колхоз.
       -- А вы?
       -- А я председателем в нем, -- с достоинством кивнул Степан Митрофанович. -- Да.
       -- И у вас с прежней властью никогда не было неприятностей?
       -- С коммунистами, что ли? - хозяин глянул обиженно. -- Откуда у меня с ними будут неприятности? Земля хорошая, не ленись, работай. Никаких неприятностей не будет. Да.
       Вероятно, подумав, что он не убедил своего любопытствующего гостя, хозяин встал из-за стола, подхватил табурет, поставил его в угол и, встав на него, достал из-за божницы пачку каких-то листов и маленькую картонную коробочку. Любовно сдув пыль с верхнего листа, Степан Митрофанович положил всю стопку перед Колей.
       -- Вот, удостоверься - грамоты почетные.
       Коля стал с интересом перебирать листы плотной бумаги.
       -- Вот районные, вот областные, а вот из Москвы две штуки. Да. Есть еще знамя переходящее, но оно в правлении. Потом покажу.
       -- И немцы не забрали красное знамя?
       -- А на кой ляд оно им? Им продукты подавай. Да. "Матка, млеко! Матка, яйки! Матка, шнапс!" -- передразнил немцев хозяин. -- Да.
       Коля раскрыл коробочку. Внутри на синей бархатной подушечке лежал овальный орден. Мужчина и женщина несли красные эмалевые знамена, на которых было написано: "Пролетарии всех стран - соединяйтесь!". В самом низу овала неровным шрифтом было оттиснуто: "Знак Почета".
       У Коли округлились глаза. Перед ним сидел не враг, не предатель, а заслуженный человек, председатель колхоза и его создатель. Он не просто не враг народа, не враг советской власти, но и наоборот. Его заслуги были еще до войны замечены и оценены этой властью.
       Сталин кому попало орденов не давал.
       -- Так это ваш орден?! -- Коля почтительно вернул коробочку хозяину.
       -- "Веселые ребята"? Мой, -- кивнул хозяин. -- Да. Аккурат перед войной вручили. Сам Михаил Иванович Калинин. Да. В Кремле. На самый Первомай. Да.
       У Коли появилось нехорошее предчувствие.
       Хозяин не заметил, как напрягся его гость, и продолжил приятные воспоминания:
       -- Как раз перед войной, в сороковом году, мне его Михаил Иванович и вручил. А на следующий день была демонстрация и парад на Красной площади. Да. Ворошилов речь говорил. Сам Сталин был. Да. На трибуне вот так вот стоял.
       Степан Митрофанович показал, как стоял на трибуне Сталин.
       Коля почувствовал себя нехорошо. Два года назад, под самый Первомай, в Кремле всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин вручал орден ему, тогда еще старшему лейтенанту Осипову. Среди награждаемых были военные и штатские, свинарки и пастухи. Среди колхозников наверняка сидел Степан Митрофанович, и если он поднапряжется, то, может и вспомнить его в военной форме. Хотя разница между Тиму Неминеном и старшим лейтенантом Осиповым огромна.
       Тиму Неминен - откормленный и малость вяловатый представитель Германии в покоренной России, наделенный самыми широкими полномочиями по растаскиванию не спрятанного имущества, а старший лейтенант Осипов был худым, стриженным наголо военным с оловянными глазами тупого исполнителя приказов вышестоящих командиров.
       -- Мы ведь не абы какой колхоз, -- похвастался председатель. -- У нас и другие орденоносцы есть. Да. До войны мы по всей области гремели. В газетах про нас пропечатано.
       -- А где же теперь те орденоносцы?
       -- Как где? - удивился хозяин. -- Да на своих местах же! Где же им быть-то?
       -- Как это на своих местах?
       -- А на чьих же? Или ты думал, что сами немцы на земле работать станут?
       Коля был поражен такими откровениями.
       -- И вы все стали работать на немцев?
       -- А какая разница? - в свою очередь, удивился председатель. -- До войны план по урожаю из области спускали в район, из района - нам. Да. Не выполнишь - вредительство и саботаж. Пять лет лагерей. Да. Теперь из области спускают бургомистру, бургомистр - нам. Не выполнишь - саботаж, расстрел.
       -- А кто у вас бургомистр?
       Коля все еще надеялся набрести на настоящего врага народа.
       -- Да Тихонов! Кто же еще? Бывший зампредпредрика наш.
       -- Кто? - не понял Коля.
       -- Бывший заместитель председателя райисполкома. Тихонов его фамилия. Да.
       -- Вы хотите сказать, что немцы поставили во главе района бывшего партийного работника?
       -- Зачем партийного? Он беспартийный был. Кто партийный - те удрали, а кто не удрал, того расстреляли.
       -- По-вашему выходит, что вы, ваши орденоносцы и бургомистр, все вы перешли на сторону противника?
       -- Кто к нему переходил-то? - обиделся хозяин. -- Я как сидел в Ирининых Ключах, так и сижу в них. Никуда я не ходил. Да. И остальные тоже.
       -- Но вы же работаете на немцев!
       -- И что? Кто при Советах жил, тот и при немцах живет. Да. А кто работать ленится, для того любая власть плоха будет.
       -- А почему вы, лично вы не пошли воевать?
       -- А кто меня звал воевать-то? Сунулся было в военкомат, сказали, что возраст не призывной. А когда возраст стал призывной, то тут уже немцы были. Да и отвоевал я свое. Еще в Гражданскую. Да.
       -- А в Гражданскую вы за кого воевали?
       -- Да понятно за кого. За наших, за красных.
       -- Но вы же могли уйти в партизаны?!
       Степан Митрофанович посмотрел на Колю как на глупого ребенка, из одного упрямства донимающего взрослых вопросами.
       -- В какие партизаны?
       -- Ну, есть же у вас тут где-то партизанский отряд?
       -- А-а, -- будто вспомнив, протянул хозяин. -- Эти... Ну да. В соседнем районе несколько мужиков решили, что не будут работать ни на немцев, ни на коммунистов, и ушли в лес. Да.
       -- И что? Воюют?
       -- Пока тепло было, зверя стреляли, грибы с ягодами собирали, а по снегу озорничать стали. Да. Придут в какую-нибудь деревню, наставят на хозяина дробовики: "Режь корову или поросенка". Да. Ну, хозяин, куда деваться, режет для дорогих гостей. А кто отказывается, у того силой заберут, да еще подожгут то сарай, то баню. Да. Спасибо, что не избу.
       -- И что?..
       -- Надоело людям. Сообщили бургомистру, тот доложил куда следует. Мол, так и так, людям нет житья от разбойников. Приехало две машины солдат и отловили тех мужиков в тот же день. Да. Прямо в районе и повесили. Народ смотреть ходил.
       -- И вы смотрели?
       -- Что я, висельников не видел?
       Это уже не лезло ни в какие рамки!
       Все без исключения люди, которых встретил Коля за последние дни, были предателями, врагами народа и изменниками Родины. Вместо того чтобы вместе с доблестной и героической Красной Армии бить ненавистных фашистов, они окопались в немецком тылу и наладили мирную жизнь. План получили, выполнили, сдали немцам урожай, остатки - себе. Будто для них вовсе и нет никакой войны. Неужели все они год назад только притворялись советскими людьми? Аплодировали на собраниях, получали ордена и грамоты, славили вождей, носили их портреты на демонстрациях?
       Хотя, с другой стороны, не похож Степан Митрофанович не изменника и предателя. Орденом-то его наградила именно советская власть.
       По молодости Коля еще никак не мог вместить в своей голове, что не может быть миллионов предателей. Тысяча-другая подлецов найдется у любого народа. Руками этой подлой тысячи оккупанты будут творить самые гнусные дела -- казни, расстрелы, карательные экспедиции. Но миллионов подлецов быть не может! Не рождает земля Иуд в таком количестве. Хоть грамм совести, но заронит она в душу любого, кого произвела на свет.
       И если государство объявило миллионы своих граждан предателями, то это не вина этих граждан. Что-то не так в самом государстве. Бывшие советские граждане не покидали своих насиженных и обжитых мест. Это государство рабочих и крестьян не сумело их защитить. Это Красная Армия, которая сильнее всех "от тайги до британских морей", драпала от немцев до Москвы и до Волги. А люди оставались. Они просто хотели жить.
       Степан Митрофанович допил чай, поставил чашку на блюдце донышком вверх, как бы показывая, что он напился и чаевничать больше не желает.
       Не обращаясь к Коле, даже не глядя на него, будто бы размышляя сам с собой, хозяин отчетливо проговорил:
       -- Я так думаю, парень, что тебе у нас тут не интересно будет. Да. Тебе ведь чего поценнее надо, да на дармовщинку. Ну так чего поценнее -- уже нашло своих хозяев. Да. У нас ведь немцы второй год гостюют. Кому чего надо - все уже давно разобрали. Одно ненужное осталось. Так что ты, мил человек, поищи себе другую волость для кормления.
       В голосе Степана Митрофановича не было ничего сурового. Он не пугал, он вроде бы и не к Коле обращался. Все то время, пока Коля жил у него, хозяин был неизменно обходителен. Он не просто не повысил голоса, но даже ни разу не показал своего неудовольствия тем, что в его доме живет человек, приехавший грабить его хозяйство. Будто так и надо было, что Коля поселился именно у него, как представитель власти у представителя власти.
       Однако Коле неизвестно с чего и непонятно откуда пришла в голову мысль, что ему, пожалуй, лучше уехать из Ирининых Ключей. Он только что совершенно отчетливо понял, что Степан Митрофанович -- не тот человек, который позволит тащить все, что попалось на глаза, и худо будет тому молодцу, который унесет с его земли хотя бы гвоздь. Он не станет обращаться к озорникам-партизанам и уж тем более не станет кликать в деревню немцев, но своими собственными руками уложит в землю любого, кто позарится на добро его деревни.
       Коля вспомнил, как задолго до войны, когда он был совсем еще мальцом, мужики поймали двух цыган-конокрадов. Накануне из табуна пропали две кобылы. Цыганам крепко скрутили за спиной руки и куда-то повели мимо сопливого Кольки. Больше о тех цыганах никто не слышал, и таборы обходили их село десятой дорогой.
       От такого воспоминания у Коли стало нехорошо в животе, и он спросил:
       -- А где же лучше? У меня же тоже план!
       Степан Митрофанович посмотрел на Колю и, будто знал, ответил:
       -- А ты головой-то подумай. В тех местах, где немцы второй год хозяйничают, уже все налажено. Там и администрация, и план поставок. Все добро, которое не утащено, переписано. Все на учете. Серьезная нация - немцы. Хозяйственная. Да. Тебе надо подаваться в те места, где немцы прошли, не задержавшись, и где еще нет гражданской администрации, а только военные комендатуры. С твоими документами - хоть на передний край. Тебя всюду пустят. Вот и найди себе такое местечко, которое только что от красных освободили. Да. Только не мешкай. А то поставят местную администрацию, тогда все. Да. У них тогда свой план будет, и тебе никто не обрадуется. Да. Сами же немцы и воспретят добро увозить.
       -- А где же я найду такие места? - Коля был мастак задавать глупые вопросы.
       -- Во дает! - удивился хозяин. -- Или ты газет не читаешь и радио не слушаешь? Из всех репродукторов немцы орут, что взяли Сталинград. Вот в те края тебе и надо. В самом Сталинграде тебе делать нечего, а вот километров за двести до него тебе будет самое то.
       Через день Коля покинул Иринины Ключи.
       Уже когда село скрылось за холмом, Коля, наконец, вспомнил, для чего он приехал в Россию/
       "А как же танк? - спросил он сам себя. -- Ничего, под Сталинградом я точно найду что-нибудь интересное".
      
      
       XVIII
      
      
       Оперативная сводка за 12 августа
      
       Утреннее сообщение 12 августа
      
       В течение ночи на 12 августа наши войска вели бои с противником в районах Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Черкесск, Майкоп и Краснодар.
       На других участках фронта никаких изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 12 августа
      
       В течение 12 августа наши войска вели бои в районах Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Черкесск, Майкоп и Краснодар
       На других участках фронта существенных изменений не произошло.
       За 11 августа частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 20 немецких танков, до 100 автомашин с войсками и грузами, 5 автоцистерн с горючим, взорваны 4 склада боеприпасов и склад горючего, подавлен огонь 7 артиллерийских батарей, разбит железнодорожный эшелон, рассеяно и частью уничтожено до батальона пехоты противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       Военно-транспортный самолет подрулил к ковровой дорожке. Пилот убрал газ, два пропеллера с шумом рассекали воздух на малых оборотах. Четыре сержанта в летных фуражках с голубыми околышами подкатили заранее подготовленный трап к открывшемуся люку. Через секунду из люка на трап шагнул тот человек, ради встречи которого был приготовлен трап, постелена ковровая дорожка и выставлен почетный караул - премьер-министр Великобритании сэр Уинстон Спенсер Черчилль.
       Необъятных размеров брюхо, мясистые щеки, неизменная сигара в уголке рта и привычка прищуривать один глаз делали его похожим на карикатуру буржуина, какими их совсем недавно рисовал "Агитпроп". Неловко цепляясь за перила и опираясь на щегольскую трость, Черчилль сполз с трапа на ковровую дорожку. У него было недовольное выражение лица. Будто все встречающие давно должны ему по сотне фунтов стерлингов, и он уже устал ждать возврата долга.
       -- На кра-ул! - послышалось с правого фланга.
       Две шеренги солдат одновременно, выверенным и хорошо отработанным движением вскинули карабины от ноги вертикально вверх. С левого фланга оркестр вдарил марш. Начальник караула, держа в правой руке саблю клинком к земле, рубанул строевым приветствовать высокого гостя.
       Черчилль не обратил на начальника караула и его саблю никакого внимания. Он пошел вдоль шеренг караула, придирчиво вглядываясь в лицо каждого бойца, как бы ища в их глазах ответ на самый главный вопрос: "Ну что, сынки? Сдержите немца? Не пустите его на Кавказ? Стоит ли Британии вкладывать в вас деньги? Или вся военная техника, которая идет к вам с северными конвоями, попав на фронт, скоро станет грудой искореженного и бесполезного металлолома?"
       Караульные сжимали карабины и, задрав подбородки, уважительно поедали въедливого старика глазами.
       Головин был в числе тех, кто встречал Черчилля.
       Он никак не мог понять, для чего он нужен тут, на аэродроме. Если бы Черчилль летел в Москву напрямую из Лондона, то это было бы хоть как-то понятно. Головин отвечал за Северо-Западное направление. Как говорится, мало ли что может случиться по дороге. Но неугомонный Черчилль летел в Москву через Каир и Тегеран, где он, наверняка, тоже улаживал свои дела и укреплял позиции Соединенного Королевства. Черчилль поразительно шустро передвигался по миру. Совсем не как отяжелевший политик, а как молодой фельдъегерь.
       Сталин такой прыти себе не позволял.
       Головин сопоставил Черчилля и Сталина. Насколько эти два безусловно великих человека не похожи между собой! Взять хотя бы охрану. Если бы Сталин решил выехать куда-нибудь из Кремля помимо Кунцевской дачи, например, в Ялту, то уже за два месяца местные органы НКВД совместно с прикомандированными сотрудниками из Москвы отсеяли бы весь неблагонадежный элемент в радиусе двухсот километров. На дальних подступах к сталинской даче развернулись бы два батальона войск НКВД, и еще рота заняла бы позиции на ближних. За каждым кустиком на дачном участке сидел бы сотрудник в штатском, ведя непрерывное наблюдение и будучи готовым решительно отразить покушение на любимого вождя. Везде был бы введен пропускной режим. Территорию поделили бы на зоны, и каждый пропуск давал бы право прохода в какую-то одну зону.
       А Черчилль к своей охране относился едва ли не легкомысленно. Совсем не за два месяца до его прилета, а только вчера после обеда прибыли шесть человек из личной охраны премьер-министра во главе с майором Грейвсом. Несмотря на свою мрачную фамилию Graves, майор оказался не занудливым служакой, а веселым и улыбчивым человеком. Едва оглядев помещения, предназначенные для отдыха британского премьера, вверенного ему под охрану, он мельком зашел на кухню, познакомился с поварами, после этого осмотрел подъездные дороги и всем остался доволен. Замечаний и пожеланий он никаких не высказал. Советская сторона все сделала в высшей степени предупредительно, просто по-царски. Майор почувствовал себя совершенно свободным до прилета патрона, поинтересовался, где отведено место для охраны, и вместе со своей командой завалился с вечера спать, наверстывая каирско-тегеранский недосып.
       Головин проводил его с откровенной завистью.
       Сейчас этот Грейвс стоял вместе с Головиным возле машин кортежа и рассказывал ему лондонские анекдоты, не жалея при этом самого премьер-министра. Головин вполуха слушал майорские байки, то и дело угрюмо поглядывая на лицо своего английского коллеги, гладко выбритое и освеженное французским одеколоном.
       Сам Головин не спал уже вторые сутки.
       Сталин, страдая ночной бессонницей, отправлялся на отдых только под утро, и вся работа государственного аппарата была подогнана под этот его график. Рабочий день в наркоматах и Генштабе начинался в восемь утра и заканчивался далеко за полночь, часто под утро, так как никому не было известно, какую справку, какой документ и из какой именно инстанции потребует Хозяин в ту или иную минуту. Поэтому все оставались на своих местах, ожидая распоряжений сверху. Цепочка бодрствующей ночами власти начиналась в кремлевском кабинете вождя и, пробежав по наркоматам и главкам, через обкомы, обрывалась где-то в безымянных глухих райкомах и райисполкомах на самом краю империи. Миллионы людей не смыкали ночами глаз, готовые немедленно действовать в соответствии с волей Хозяина.
       Головин закончил свои дела в управлении около четырех часов утра, когда дежурный получил звонок из Кремля, что Хозяин отбыл на дачу и всем можно расслабиться. Он успел подремать на диване около часа, потому что в шесть ноль-ноль Власик устраивал последнюю планерку для всех ответственных лиц, обеспечивавших встречу Сталина и Черчилля. Делать ему на той планерке было нечего. Черчилль подлетал с южного направления, где был свой ответственный. Вопросов к Головину возникнуть не могло, но от посещения планерки его никто не освобождал и не мог освободить. Решение о персональном составе оргкомитета принималось на Политбюро, а его членов мало волновали трудности каждого отдельно взятого генерала.
       Наконец, Черчилль закончил буравить взглядом красноармейцев и двинулся к машине. Головин, думая, что он тут совершенно лишний, не тронулся с места даже тогда, когда Грейвс пригласил его в свой автомобиль.
       Он дождался, пока к кортежу не подойдет Власик, и спросил своего временного начальника:
       -- Николай Сидорович, разрешите убыть по делам службы?
       Власик обернулся.
       -- Куда убыть?! Какой службы?! - он показал глазами на машину Черчилля, -- Вон она - твоя служба. В Кремль!
       Головин, проклиная про себя и Власика, и Черчилля, и Грейвса, сел в машину и отправился вслед за всеми.
       Он хотел спать.
       Когда кортеж переехал Каменный мост и сбавил скорость возле Боровицких ворот, Власик остановил машину Головина.
       -- Филипп Ильич, свои дела у тебя какие-нибудь есть на сегодня?
       Умный вопрос. Тем более что от непосредственных обязанностей Головина никакое Политбюро не освобождало.
       -- Полно.
       -- Тогда вот что. Ты поезжай, а к двадцати одному -- ко мне за получением задачи. Ясно?
       -- Так точно, Николай Сидорович. Разрешите убыть?
       -- Давай, Ильич. Не до тебя пока. Жду вечером.
       Уже третий год живя в напряженном ритме бесконечного цейтнота, Черчилль думал, что его с аэродрома немедленно повезут прямо к Сталину и переговоры начнутся сей же час. Сталин же дал гостю передохнуть с дороги и пригласил к его к себе только около одиннадцати вечера.
       На Кунцевскую дачу.
       Ровно в двадцать один ноль-ноль генерал Головин и майор Грейвс доложили Власику о прибытии.
       -- Вот и хорошо, -- одобрил начальник личной охраны, -- Хозяин сейчас будет разговаривать с премьером, а ты, Филипп Ильич, проводи пока майора на кухню и покажи ему, что блюда готовятся по утвержденной технологии и с соблюдением необходимых мер безопасности.
       На кухне Головин и Грейвс взаимно изумили друг друга.
       На длинном кухонном столе стояли готовые к подаче салаты, закуски, напитки, вина и две бутылки любимого Черчиллем армянского коньяка. Капитан, начальник столовой, открыл перед Головиным дверцу холодильника и показал два небольших серебряных ведерка с красной и черной икрой, которую подадут к столу холодной. Повариха в форме НКВД под белой поварской курткой сажала в духовку молочного поросенка на противне. Поросенку предстояло добрый час прожариваться, поливаясь набегающим соком и сухим вином, чтобы образовалась румяная и хрустящая корочка, отломив и попробовав которую, самый взыскательный гурман потерял бы дар речи.
       Но дар речи потерял не гурман, а Грейвс. Несколько минут он смотрел на приготовляемые яства, вылупив зенки, и безвольно шлепал губами, с которых на пол сочилась обильная слюна. Повара перепугались. Уж не напутали ли они чего? Черт его знает. как там, в этих заграницах едят и чего пьют? Еще поднимет иностранец скандал, тогда товарищ Берия всем вязы посворачивает и загонит за Полярный круг. И хорошо еще, если в конвой, а не под конвоем.
       Наконец, минуты через три Грейвс, все так же выпучивая глаза, обвел кухню рукой и спросил:
       -- What's this?
       Головин пришел на помощь поварам, не изучавшим языков:
       -- Обед товарища Сталина и господина Черчилля. Что-то не так?
       Грейвс повернул к Головину ошарашенный взгляд и переспросил:
       -- И они это будут есть?
       -- Ну да, -- не понял сути претензий Головин. -- А что же, нам премьер-министров нечищеной картошкой кормить?
       -- Извините меня, мистер Головин, -- начал понемногу приходить в себя Грейвс. -- Мне в самом деле нужно это понять. Господин Сталин так есть каждый день?
       Головин не знал, что именно ест Сталин, и перевел вопрос начальнику столовой.
       -- Ну, да - подтвердил тот, испуганно кивая. -- И не извольте беспокоиться, не он один. И из Ставки генералы бывают приглашены, и из Политбюро, и из наркоматов. Никто никогда не жаловался. Никто, упаси Бог, не отравился. У нас все самое свежее.
       Головин перевел все это Грейвсу.
       -- Я понимаю, что все свежее, -- не унимался тот. -- Но я слышал, что в России сейчас очень голодно! Даже в Москве хлеб по карточкам.
       -- Ну и что? Москва тут не показатель, -- ответил Головин. -- Людей у нас много, а товарищ Сталин - один!
       И, решив подкузьмить коллегу, он спросил его с ехидцей:
       -- А что ест господин Черчилль?
       -- Как что? Что и все!
       -- Кто - "все"? - не понял Головин.
       -- Вся нация. Никто для него специально не готовит.
       -- Это что же? - не поверил Головин. -- У вас премьер-министр в общей очереди в столовой стоит?
       -- Разумеется, нет! Но специально для него никто не готовит. На Даунинг-стрит нет своей кухни. Он ест то же, что и клерки, что и министры, и что каждый день едят простые рабочие. Например, он очень любит овсяную кашу.
       Головин и Грейвс не поверили друг другу.
       Головин подумал, что англичанин заливает. Не может человек, находящийся на вершине власти, питаться так же, как простые смертные. Даже если эти смертные начнут жрать друг друга от голода, на столе товарища Сталина должно быть все самое свежее и в изобилии.
       А Грейвс был воспитан в свободной стране. Он воспринимал своего премьер-министра не как Бога, сошедшего на землю, а как обыкновенного чиновника, который пришел из небытия и в небытие уйдет. Он не мог понять, почему один человек может устраивать для себя гастрономический разврат, когда все остальные голодают! Пусть этот человек - глава правительства. Так он тем более должен подавать своим соотечественникам пример стойкости и выдержки, а не набивать брюхо деликатесами. Грейвс решил, что русские просто пускают пыль в глаза, выставляя на стол, возможно, последние в стране продукты.
       Они и не могли понять друг друга. В русском народе все-таки есть много от быдла. Та же тоска по сильной руке и надежда на доброго барина, что и у крепостных. Те же фантазии, что кто-то за нас решит все наши проблемы. Мы уважаем того, кто сильнее или богаче, но не любим тех, кто талантливее или умнее.
       Беседа Сталина с Черчиллем началась в 23-00 и оборвалась в 00-30. Ни Головин, ни Грейвс не могли слышать, о чем идет речь, потому что не были допущены даже в коридор, за которым находился кабинет. В этом коридоре время от времени бесшумно передвигались крепкие кавказские парни из ведомства товарища Берии - непосредственная охрана Вождя.
       Наконец, переговоры были прерваны, и Сталин, Молотов и Черчилль прошли в столовую. Дверь за ними прикрыла бдительная охрана-прислуга. Ее только изредка открывали, когда подавальщицы заносили новые блюда или выносили пустые тарелки и бокалы. Судя по лицам всех троих руководителей, они не поняли друг друга даже сильнее, чем Грейвс с Головиным. Сталин шел, мягко переступая ногами в бурках и глядя в половик. Черчилль сильнее обычного опирался на свою трость. Его сигара вся была обмусолена, как это делает злостный курильщик во время нелегких раздумий. Молотов, как всегда, держался незаметно и шел последним, на некотором удалении от глав государств.
       Столовая располагалась как раз в том месте, где обосновались Грейвс и Головин, и вожди прошли мимо них. Сталин обычно здоровался со всеми, кого знал лично, но на этот раз он прошел мимо Головина, не отрывая взгляда от половиков. Генерал сделал вывод, что переговоры прошли отвратительно.
       Но застолье, кажется, отнюдь не было омрачено неудачными переговорами. Сталин, который был по-кавказски гостеприимным человеком, радушно принимал своего английского гостя. В те мгновения, когда дверь открывалась перед подавальщицами, из столовой доносились общий смех и голоса оживленной дружеской беседы. Со стороны могло показаться, что за столом за бутылочкой беседуют старинные друзья, встретившиеся после долгой разлуки. Подавальщицы все носили и носили бутылки и закуски и выносили пустую посуду. Гости явно хмелели.
       Головин посчитал - подавальщица вынесла уже третью опустошенную бутылку коньяка, не считая винных. Кажется, Сталин, сам крепкий к алкоголю, но пьющий умеренно, решил напоить Черчилля допьяна.
       Около пяти часов утра дверь в столовую распахнулась нараспашку, и в проеме, держась руками за косяки, показался Черчилль. Он пьяно осмотрел коридор и попытался поставить ногу впереди себя, чтобы выйти из столовой. Это ему не удалось. Он выронил трость, попытался ее поднять и стал заваливаться под массой грузного тела, отяжелевшего от сталинской гостеприимной и щедрой попойки.
       Двадцатилетней выдержки коньяк свалил британского премьера.
       Грейвс тут же подскочил к патрону и подставил ему свое плечо. Сэр Уинстон пьяно посмотрел на своего охранника, промычал что-то нечленораздельное и икнул. Из-за его спины в коридор вышли Сталин и Молотов. Молотов немного раскис, а Сталин держался как обычно, даже улыбался. Только по блеску глаз можно было определить, что он выпивал.
       Повиснув тушей на Грейвсе, Черчилль стал перебирать ногами на выход, к машине. Сталин, все так же улыбаясь, посмотрел ему вслед и увидел Головина.
       -- А, это ты, товарищ Головин, -- Сталин подошел к Филиппу Ильичу и положил свою ладонь повыше генеральского локтя. -- Не смотри на меня так. Не бойся, Россию я не пропью. А этот гусь у меня завтра будет вертеться, как карась на сковородке. Езжай домой. Отдыхай.
       Когда Черчилль улетел в Лондон, Головин вернулся к своей основной работе и принялся снова разгребать завалы.
      
      
       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      
      
       XIX
      
      
       Дневник
      
       24 августа, 1942 год
      
       Пошел 15-й месяц войны. Он, очевидно, будет решающим. Он скажет --- будет ли Второй фронт и возьмут ли немцы Грозный. Если они его не возьмут, можно будет считать южное сражение окончившимся в нашу пользу. Если возьмут --- мировая порфира будет у Гитлера почти в руках. Он сможет спокойно зимовать, удушит нас холодом и голодом и продиктует англичанам мир.
       Но я думаю, что угроза нефти, прилет Черчилля и высадка в Диоппе --- признаки того, что Второй фронт будет. Говорят об огромных перевозках наших войск и о приближающемся нашем контрударе, во всяком случае --- все это дело ближайших нескольких недель. Как будто --- на юге немцы сильно заторможены нами в последние дни.
       Но зима будет очень тяжелая. Моссовет отказался дать мне бензин. Осталось еще на один рейд в Пушкино. Послал просьбу о бензине Молотову. Впрочем это не мешает замнаркомам ездить на ЗИСах, на которые отпускают 600 литров в месяц. А в Генеральном штабе на поездку по городу в машине требуется подпись генерала.
       У нас уже поспела картошка, и мы ею усиленно питаемся. Это существенное подспорье, экономящее вдобавок на зиму крупу. Как будто наших запасов при стержне карточек и столовой нам хватит до следующего лета.
       Соня справила свое 43-летие. Лютик завтра снова сдает русский. Оля --- в колхозе и будет получать 5 килограммов картофеля на трудодень.
       Волгу бомбят, пароходы ходят до Сталинграда. По Волге разбросаны мины.
       Сводки Информбюро стали осмысленнее. В "Правде" сегодня напечатано начало пьесы Корнейчука "Фронт", в которой, очевидно, будут иронически изображены генералы, не умеющие воевать. Вообще мы стали самокритичнее. Но ругать генералов во время войны нерационально. Это другая крайность. Простые умы сделают выводы, которые пойдут дальше, чем задано. Итак, развязка как будто приближается, как будто на финише вперед выходит Англия, которая сумела сберечь главное --- людей. Есть еще шансы на выигрыш у Гитлера. У нас их уже нет при любом исходе войны. Победа наша, по-видимому, будет абстрактная, а не конкретная, если, впрочем, по Европе не пройдет ветер гражданской войны, который вообще спутает все карты и в которой мы снова сможем получить козыри, перекрестив их, как у Гоголя, под столом.
      
      
       Духота стояла такая, что невозможно было заснуть. Под яростным солнцем за день раскалялись стены, камышовая крыша, железные койки, подушки. Ночью они отдавали тепло, набранное за день. Темнота не приносила облегчения. Фон Гетц, целый день проведший в раскаленной кабине истребителя, лежал на горячей простыне и не мог уснуть. Огромная нервная и физическая усталость, навалившаяся на него за последние недели боев, требовала сна, а его все не было. В такой духоте можно было только истекать потом и мечтать о зиме или хотя бы о дожде. На соседней койке ворочался и вздыхал Гессер.
       -- Вилли, вы не спите? - обратился к приятелю Конрад.
       -- Какой к черту сон?! - Гессер закинул руки за голову. -- Мне хочется содрать с себя кожу, до чего жарко!
       -- Это ваше единственное желание?
       -- Нет! У меня есть гораздо более сильное желание.
       -- Какое?
       -- Зарыться голышом в сугроб! Эта жара выматывает больше, чем вся русская авиация ,вместе с их зенитными орудиями.
       -- А что вы думаете о русской авиации?
       -- О русской авиации я думаю, что хорошо бы ей всей сгореть к чертовой матери! О, мой Бог! Хотя бы три часа сна! С таким же комфортом можно выспаться в духовке.
       -- Вилли, а вам не кажется странным, что сколько мы ни сбиваем русских, их не становится меньше?
       -- Это оттого, что русские перебрасывают на наш участок фронта все резервы их ВВС. Послушайте, Курт! Вам больше не о чем поговорить? Тут за день налетаешься так, что не можешь потом уснуть, а ночью, вместо здорового и освежающего сна, приходится, лежа на этой сковородке, слушать ваши размышления об авиации. Провались она пропадом! Как же мне все это надоело.
       -- Разве вы не гордитесь тем, что служите в люфтваффе?
       Гессер устало вздохнул.
       -- Курт, я горжусь тем, что я служу в люфтваффе. Летать куда приятнее, чем по такой жаре проезжать на танке по полсотни километров в день. Но я устал делать по шесть боевых вылетов, сидя в кабине, как в жаровне с углями. И никакого отпуска впереди!
       -- Может, вам следует поставить в кабину холодильник?
       -- Я согласен на автомат с газировкой.
       Оба рассмеялись.
       Гессер продолжил разговор:
       -- Я завидую вам, Курт. У вас еще хватает сил шутить. А мне сейчас больше всего хочется отоспаться в прохладе. Если бы мне разрешили, то я спал бы двое суток подряд.
       -- Да. Не мешало бы, -- подтвердил фон Гетц.
       -- А вы неплохо начали в нашей эскадрилье. Прибыли к нам полтора месяца назад и уже успели выйти из ведомых и сбить трех русских.
       -- В этом нет ничего удивительного, -- рассудительно заметил фон Гетц. -- Этих русских тут -- как стрекоз над осокой.
       -- Да, -- согласился с ним Гессер. -- Только не каждый сбивает их. Наш Мюллер сумел сбить только двоих, я - так вообще одного.
       -- Это оттого, что вы неправильно ведете бой.
       -- Да-а?! А как, по-вашему, его следует вести? - изумился Гессер и повернулся к фон Гетцу с живейшим интересом.
       -- Я долго думал об этом, -- стал рассуждать фон Гетц. -- У русских появились хорошие истребители - "Яки". Пожалуй, они превосходят наши "Мессершмитты" в маневре на горизонтали.
       -- И что из того?
       -- Я долго думал, как можно подловить русские "Яки".
       -- Придумали?
       -- Кажется, да.
       -- Вываливайте! - Гессер приподнялся на кровати.
       -- Вот, смотрите. Русские ненамного уступают нам в скорости. Когда завязывается бой и закручивается "карусель", то русские получают преимущество перед нашими "Мессершмиттами" именно из-за хорошей маневренности своих "Яков". Это свойство русских машин необходимо нивелировать.
       -- Каким образом?
       -- Не давать русским закрутить "карусель". Не доводить до этого, а сбивать русских еще до того, как они нас обнаружат.
       -- Хорошенькое дело! - Гессер снова рухнул головой на подушку и разочарованно протянул: -- Я-то думал, у вас действительно родилась идея! А вы... Все это я знаю и без вас. Если рассуждать по-вашему, то неплохо было бы, чтобы русские механики завязывали своим пилотам глаза перед вылетом. Как же они нас могут просмотреть в чистом небе?
       -- А вот в этом и состоит суть моей идеи!
       -- В чем?
       -- Вы только не перебивайте. Представьте себе, что мы идем не плотным строем, а тремя группами, эшелонированными по высоте. Первая группа - приманка. Она летит впереди двух остальных и значительно ниже. Примерно на километр-полтора. Две других группы - охотники. Они летят выше приманки, на удалении до пяти километров.
       -- И что из этого выйдет?
       -- Русские истребители замечают приманку и начинают пристраиваться ей в хвост для атаки...
       -- А в это время мы... -- перебил его Гессер.
       -- А в это время охотники подныривают под русских и атакуют их сзади -- снизу.
       -- Ге-ни-аль-но! - потрясенно воскликнул Гессе. -- Это гениально! Русские, увлеченные азартом легкой победы, начинают заходить в хвост приманке, на вираже они теряют скорость, а в это время...
       -- А в это время охотники, имея преимущество по высоте и по скорости, в два счета настигают русских, сначала снижаясь и набирая скорость, а потом - атакуя их снизу.
       -- И русские не сумеют их даже увидеть! Гениально! Как все просто.
       -- Вилли, я не понял. По-вашему, все гениальное просто или все простое - гениально?
       -- Не скромничайте, Курт. Вы и в самом деле родили неплохую идею.
       -- Не скромничаю. Идея и в самом деле неплоха. Но у нее есть два недостатка.
       -- Какие?
       -- Во-первых, охотникам придется сбивать русских с первого захода. Когда русские выйдут из виража и станут пристраиваться приманке в хвост, скорость у них не будет превышать триста - триста пятьдесят километров в час. А у охотников, когда они сверху поднырнут под "Яки", а потом возьмут рукоятку на себя, скорость будет никак не меньше пятисот. Поэтому каждый охотник должен атаковать какой-то конкретный "Як", чтобы одного русского не атаковали двое сразу. Он должен сбить его с одного захода. Это не совсем просто будет сделать, если учесть разницу в скорости. "Як" появится в прицеле охотника всего на несколько секунд, после чего "Мессершмитт" просто пронесется над ним с огромной скоростью и сам станет мишенью. Вот за эти несколько секунд охотники должны поймать противника в прицел и успеть нажать на гашетки.
       -- Ну, это несложно отработать, -- успокоил фон Гетца Гессер.
       -- Согласен. Но остается вторая сложность - приманка.
       -- А что приманка?
       -- Приманка останется под прицелом "Яков". Хуже всего, что приманке нельзя будет набирать скорость, иначе охотники не сумеют догнать "Яки" и вся затея вообще потеряет всякий смысл.
       -- Ну, я не знаю. Мне кажется, идея отличная! Пилоты, которые будут назначены в приманку, уж как-нибудь потерпят несколько неприятных минут. В конце концов, охотники могут предупредить их по рации, что русские начинают заходить к ним в хвост. Пусть порыскают, не увеличивая скорость. Поманеврируют по высоте, что ли...
       -- Все это надо очень тщательно отработать, Вилли. Да мало ли возникнет вопросов
       -- Но послушайте, Курт! Если нам удастся воплотить вашу задумку в жизнь!..
       -- Лучше, если нам удастся сегодня поспать. Спокойной ночи, Вилли. Уже светает.
      
       Капитан Гессер, разумеется, никому ничего не сказал об их ночном разговоре. Вот только два дня Железный Мюллер избегал встреч с фон Гетцем. Видно было, что он занят каким-то своими размышлениями. Держался он как-то отстранено и возложил командование эскадрильей на Гессера.
       На третье утро Мюллер построил всю эскадрилью перед капонирами.
       -- Эскадрилья - смирно! Слушай боевой приказ! Вылет через десять минут. Старт по зеленой ракете. Цель - свободная охота. Боевой порядок - три группы. Группа "А" -- Седьмой и Двенадцатый. Курс - девяносто, эшелон - две тысячи, скорость - триста. Группа "В" -- Первый, Третий, Пятый, Одиннадцатый. Курс - девяносто, эшелон - три пятьсот, скорость - триста. Группа "С" -- Второй, Четвертый, Шестой, Девятый. Курс - девяносто, эшелон - четыре тысячи, скорость - триста. При обнаружении самолетов противника группа "А" продолжает движение по заданному курсу с прежней скоростью. Старший группы "А" -- обер-лейтенант Смолински.
       -- Есть! - отозвался Конрад, который, выслушав первые слова приказа, уже понял, откуда ветер дует.
       Гессер рассказал комэску об их ночном разговоре, майор все тщательно обдумал и вот теперь выдает его мысль за свою собственную тактическую находку. А ему, фон Гетцу, отводится роль приманки.
       -- Старший группы "В" -- я, -- продолжал Мюллер. -- Старший группы "С" -- капитан Гессер. Группа "С" атакует только после группы "В". Во время полета хранить радиомолчание. При обнаружении самолетов противника сообщить об этом командиру группы. По машинам!
       Все то время, пока Мюллер отдавал приказ, он старался не смотреть ни на фон Гетца, ни на Гессера. Строй распался. Пилоты пошли к своим машинам. Фон Гетц хотел посмотреть в глаза своему соседу Вилли, но тот уже забирался в кабину.
       Фон Гетц поманил к себе лейтенанта Хайнца.
       -- Руди, -- фон Гетц в спешке попытался объяснить своему молодому ведомому, как выжить в сегодняшнем вылете. -- У нас с вами роль подставных уток. Идите уступом правее меня метрах в двадцати. По моей команде разлетаемся. Я - вправо, вы - влево. Не перепутайте, иначе столкнемся. Я - вправо, вы - влево. И только по моей команде. Если вы хотите сегодня приземлиться, то делайте так, как я вам говорю.
       Хайнц кивнул.
       "Нет!", -- подумал фон Гетц, глядя ему вслед. -- Ничего он не понял. Глуповат он все-таки. Не пилот. Все сделает по-своему. Как в приказе. Так и полетит по прямой. Собьют мальчишку. Ну что ж - сам виноват".
       Через двадцать минут эскадрилья, разбившись на три группы, лежала на курсе.
       "Хорош Железный Мюллер! -- думал фон Гетц, выискивая самолеты русских. -- Прикарманил мою мысль и даже не посоветовался со мной. Отдал такой приказ, не отработав предварительно слетанность в новом боевом порядке. Либо он болван, либо лихач".
       Конрад глянул вниз. Ничего интересного там не было. Земля, выжженная солнцем и людьми, выщербленная воронками и окопами, неубранные трупы и подбитая техника. Через полчаса полета километрах в двадцати блеснула узенькая яркая лента - Волга.
       "Хотя, нет, -- продолжал думать фон Гетц. -- Никакой он не болван и не лихач. Он просто меня подставляет. Если я выживу, то он себе повесит крест, а если меня собьют, то и концы в воду. А идея останется. И автором ее будет майор Мюллер, а не обер-лейтенант Смолински".
       -- Командир, впереди наблюдаю группу русских, -- раздался в шлемофоне голос Хайнца.
       -- Вас понял, Двенадцатый, группа русских справа.
       "А черт! -- выругал сам себя фон Гетц. -- Из-за этого Мюллера проморгал русских".
       Конрад посмотрел вправо, действительно увидел там русские "Яки" и доложил комэску:
       -- Первый, я - Седьмой. Справа наблюдаю группу русских. Четыре "Яка". Идут курсом двести наперерез мне. Удаление - четыре километра. Черт, там уже восемь "Яков"!
       Фон Гетц только теперь разглядел, что у русских было две группы по четыре самолета.
       -- Вас понял, Седьмой, -- донесся по рации спокойный голос Мюллера. -- Продолжайте следовать заданным курском.
       -- Есть!
       "Убийца! Сейчас эти восемь русских изрешетят меня и Руди, а Мюллер будет выбирать удобный момент для атаки".
       -- Командир! Русские нас заметили! Они ложатся на наш курс!
       -- Я вижу, Руди, спасибо. Летите спокойно. У нас есть еще две минуты жизни.
       -- Вас понял, командир.
       "Яки" заложили вираж и стали деловито пристраиваться в хвост двум "Мессершмиттам".
       -- Командир! Восемь "Яков на хвосте! Выше -- сзади! Удаление -- километр! - проорал ведомый.
       "Что ж ты так рано ножками-то сучить начал? -- усмехнулся фон Гетц. -- Как же тебе жить-то хочется!"
       -- Все в порядке, Двенадцатый, -- фон Гетц попытался успокоить ведомого своим ровным голосом. -- Дайте им подойти поближе. Первый! Русские у нас на хвосте.
       -- По-вашему, мы их не видим? - насмешливо переспросил Мюллер, -- Летите прямо, не виляйте хвостом.
       Фон Гетц обернулся. Сзади -- справа за ним висел самолет Хайнца. Ведомый сократил дистанцию и вместо двадцати метров держался в шести, едва не царапая своим пропеллером правую плоскость машины ведущего.
       "Как же тебе сейчас должно быть страшно, мой мальчик", -- подумал он о ведомом.
       "Яки" приближались. Они заходили сверху и, набирая скорость, сокращали расстояние. Сейчас до них уже было метров шестьсот.
       -- Двенадцатый! -- фон Гетц окликнул ведомого, -- Встань справа впереди меня.
       "Может, хоть так тебе не будет жутко? А то у тебя, наверное, сейчас в кабине стоит отвратительный запах".
       Фон Гетц надавил педаль, чуть отворачивая самолет, из опасения, чтобы перетрусивший ведомый и в самом деле не снес ему плоскость. Он проводил ведомого взглядом, убедился, что тот продолжает лежать на курсе, пристроился к нему сзади -- слева и оглянулся. "Яки" были метрах в четырехстах и продолжали приближаться. "Мессершмиттов" эскадрильи видно не было.
       "Наверное, наши уже пошли в атаку и сейчас подныривают под русских", -- подумал фон Гетц.
       Он был прав. Пилоты "Яков", обнаружив пару "Мессершмиттов" и приняв ее за авиаразведку, увлеклись возможностью легкой добычи и не посмотрели налево, где в пяти километрах от них висело восемь точек - группа "В" и группа "С" первой эскадрильи майора Мюллера.
       Комэск понял, что остался незамеченным, и качнул крыльями, командуя своей группе: "Делай как я!" Когда он убедился в том, что "Яки" зашли в хвост фон Гетцу и его ведомому и сейчас будут их атаковать, он передвинул сектор газа до упора вперед и взял ручку управления от себя, бросая свой "Мессершмитт" в атаку. С набором скорости четыре самолета его группы пошли вниз, на "Яки".
       -- Второй! За мной! - раздалась в эфире команда комэска.
       Фон Гетц услышал эту команду и понял, что его расчет был верен. Сейчас восемь "Мессершмиттов", разобрав цели по одному на каждого, пошли в атаку из самой выгодной позиции -- сзади -- сверху, и расстояние между охотниками и добычей сокращается быстрее, чем между "Яками" и его самолетом. Примерно через полторы минуты парни выйдут на дистанцию, с которой без проблем распотрошат эти "Яки". Остается пустяк - выжить самому и увести ведомого.
       Фон Гетц чуть потянул рукоятку управления на себя и добавил газ. "Мессершмитт" стал понемногу набирать высоту, но одновременно терять скорость. Через пять секунд самолет Хайнца был метров на сто впереди и метров на сорок ниже его. Он вдруг явственно почувствовал себя в шкуре зайца, за которым гонится свора гончих.
       "Пора! До "Яков" -- метров двести!"
       -- Руди! Влево!
       Психологический расчет был на то, что пилот инстинктивно уходит с курса, повернув рукоятку влево. Поэтому сам фон Гетц плавно отклонил свой самолет вправо. И в этом тоже был расчет. Охотник, увидев на полянке прямо перед собой двух зайцев и вскинув ружье, чтобы прихлопнуть их одним выстрелом, бывает обескуражен, когда зайцы разбегаются в разные стороны. Перед ним сразу же возникает вопрос, в которого целиться. Пусть охотник озадачен только на секунду, но на скорости триста шестьдесят километров в час за эту секунду истребитель пролетает сотню метров! Эта сотня метров может стать для них спасительной, так как позволит им отклониться от оси прицеливания "Яков". Русские имеют преимущество в скорости, но будут вынуждены догонять их по большему радиусу. Вот только надо найти золотую середину. Если заложить слишком крутой вираж, то самолет потеряет скорость и станет отличной мишенью. Восемь "Яков" расстреляют его как в тире, почти в упор. В клочья разнесут. Даже хоронить будет нечего. А если войти в вираж по пологой траектории, то "Яки", используя свое преимущество в скорости, все равно зайдут тебе в хвост, сбросят газ и секунды четыре будут всаживать в тебя очереди из пулеметов и пушек.
       Фон Гетц пошел на вираж со снижением. Потеря высоты компенсировалась сохранением скорости. Он не увидел, но почувствовал, как под фюзеляжем прошли дымные нити, пущенные пулеметами и пушками "Яков".
       -- Все - огонь! - заорал в наушниках голос Мюллера.
       "Угадал! Я угадал маневр русских и время подлета Мюллера!", -- похвалил себя Конрад. -- Награда - жизнь! Вот только интересно, ушел ли Хайнц?".
       -- Я - Первый! Один горит!
       -- Я - Пятый. Я подбил одного!
       -- Я - Второй. Один готов! - пошли доклады через короткие промежутки.
       Три "Яка", распушив длинные дымные шлейфы, устремились к земле.
       -- Седьмой! Держись, у тебя на хвосте двое. Двенадцатый! Куда тебя черт понес?! - орал Мюллер.
       -- Я - Второй. Атакую тройку "Яков" за Хайнцем. Держись, Руди!
       -- Я - Одиннадцатый! Отцепил одного от "Семерки"!
       -- Я - Первый! Седьмой, за тобой всего один "Як"! Держись! Мы идем на помощь Хайнцу. Черт! Он уже горит!
       Не выводя свой "Мессершмитт" из виража, все так же продолжая снижаться, фон Гетц посмотрел туда, где, по его расчетам, должен был находиться сейчас ведомый. "Мессершмитт" с номером 12 на фюзеляже с оторванными крыльями кувыркался в воздухе. Колпак у него был плотно закрыт. Над местом падения ведомого вертелась карусель из трех "Яков" и восьми "Мессершмиттов".
       -- Руди! Прыгай! Руди! Прыгай! - орал не своим голосом фон Гетц.
       Ларингофоны подхватывали его крик и отправляли сквозь эфир в шлемофон убитого лейтенанта Рудольфа Хайнца.
       Девять "Мессершмиттов" один за другим садились на аэродром. Последним, покружив, как вожак, охраняющий свою стаю, сел командир эскадрильи. Его истребитель подрулил к своему капониру.
       Не дожидаясь, пока командир вылезет из кабины, на плоскость вскочил Гессер, помог отодвинуть колпак и восторженно стал кричать в лицо Мюллеру:
       -- Вы видели, господин майор?! Нет, вы видели?! Это же была настоящая охота! Только двоим русским удалось уйти! Шесть-один в нашу пользу! Если бы Хайнц стал уходить от "Яков" так же, как обер-лейтенант Смолински, то мы обошлись бы вообще без потерь!
       -- Чему вы радуетесь, Вилли?
       -- Да как же, господин майор?! Ведь это же "Яки"! И мы их как в тире. Хлоп, и готов! Нащелкали аж шесть штук за один вылет! Такого еще не было! А вы видели, как Смолински разделался со своим преследователем?! Сманеврировал, сам зашел ему в хост и с одной очереди пустил его носом в землю! Смолински - настоящий ас! Это большая удача для нас, что он попал служить именно в нашу эскадрилью!
       -- Это большое несчастье для нас, Вилли. Вы просто этого не понимаете.
       Истребитель окружили пилоты эскадрильи, успевшие передать свои самолеты механикам. Их еще переполнял азарт недавнего боя и восторг от одержанной победы.
       -- Поговорим позже, Вилли, -- прервал разговор Мюллер. -- Командуйте.
       Гессер понял его и повернулся к пилотам.
       -- Эскадрилья!
       Семь пилотов встали в одну линию.
       Мюллер спрыгнул на землю, отцепил парашют и повернулся к подчиненным.
       -- Обер-лейтенант Смолински!
       -- Я! - фон Гетц сделал два шага вперед.
       -- Вы почему бросили в бою своего ведомого?!
       Конрад оторопел от такого неприкрытого нахальства. Сначала этот майор украл его тактическую задумку, а теперь при всех открыто обвиняет его в трусости!
       -- Господин майор, я...
       -- Молчать, обер-лейтенант! Вам нет и не может быть оправдания! Мы все были в этом бою и все видели своими собственными глазами. Вы бросили Хайнца на растерзание четверке "Яков", а сами бросились улепетывать от русских, насколько позволяла мощность мотора! Вы трус, обер-лейтенант, и вам не место в нашей эскадрилье.
       Мюллер оглянулся, переводя дух.
       -- Капитан Гессер!
       -- Я, -- отозвался из-за его спины опешивший заместитель.
       -- В полк пришел запрос из пятьдесят первого армейского корпуса. Пехота просит нас направить к ним пилота для ведения воздушной разведки. Сегодня же подготовьте приказ об откомандировании обер-лейтенанта Смолински в распоряжение штаба пятьдесят первого корпуса.
       -- Есть, -- упавшим голосом ответил Гессер.
       Несправедливость обвинения обер-лейтенанта в трусости, да еще и перед строем, была очевидна для всех, а для него и подавно. Вся эскадрилья видела, как Смолински и Хайнц подставляли свои самолеты под атаку восьмерки "Яков". Другое дело, что Хайнцу не хватило мастерства или просто не повезло. И все видели, как Смолински, уходя на вираже, все ниже и ниже тащил за собой преследовавший его "Як". Все видели, что когда до земли оставалось меньше двухсот метров, Смолински вдруг круто пошел в набор высоты и тут обнаружилось преимущество "Мессершмитта" в маневре по вертикали. "Як" отстал. Его пилот просто провалился и потерял Смолински из виду, а когда тот, сделав мертвую петлю, обрушился сверху и повис на хвосте советского летчика, то было уже поздно спасаться. Одна очередь в упор -- и русский загорелся. Кроме того, как ни крути, а тактическая схема с двумя подставными самолетами и двумя группами охотников - это целиком изобретение обер-лейтенанта. Вместо того чтобы стыдить его перед всеми и топтать его человеческое достоинство и честь офицера, Железный Мюллер должен был бы писать представление на Железный Крест.
       Остальные шесть пилотов молчали, отводя взгляд от своего командира.
       -- Эскадрилья, разойдись! - скомандовал Мюллер.
       Никто не шелохнулся. Все стояли на своих местах. Шесть пилотов в ряд, и фон Гетц на два шага впереди. Вдруг в тишине за его спиной раздался хлопок. Через короткое время второй, третий. Вот уже две пары рук бьют в ладоши. Мгновение, и к ним присоединились все остальные.
       Эскадрилья открыто рукоплескала настоящему асу!
       Мюллер обернулся. Гессер вытянулся и прижал руки к бедрам. Мюллер двинулся в сторону штаба - докладывать результаты вылета.
       -- Все на сегодня свободны, -- буркнул он через спину.
       После обеда фон Гетц, ни с кем не попрощавшись, вылетел в Песковатку, в штаб пятьдесят первого армейского корпуса.
      
      
       XX
      
      
       После отъезда Даллеса в американском посольстве все вдруг стали очень вежливы и предупредительны со Штейном. Будто он, а не Даллес был личным другом президента Рузвельта.
       Это устраивало Штейна.
       Он постепенно оценил умение американцев решать технические вопросы. Пусть они не в состоянии были придумать ни одной хитроумной многоходовой оперативной комбинации, но великолепно могли обеспечить ее техническую сторону. Установив контакты с норвежским Движением Сопротивления, Штейн стал оказывать ему помощь и у него никогда не случалось заминки с деньгами, оружием или документами. В разумный срок по его заявке из Америки в установленное место переправлялось все необходимое.
       Наивно было бы полагать, что несколько десятков норвежских патриотов, противников прогерманского режима Квислинга, сумеют совершить переворот и прогнать с территории Норвегии немецкие войска. Им не под силу было даже захватить и удержать Нарвик. Они были бы в считанные часы уничтожены регулярными немецкими частями, попав под артиллерийский и минометный огонь. Перерезать снабжение Германии шведской рудой было очень соблазнительно, но совершенно неосуществимо. Горная бригада СС надежно прикрывала северную часть Норвегии, а агенты в штатском отслеживали ситуацию. Невозможно было представить, что большая группа вооруженных людей смогла бы незамеченной появиться возле Нарвика и развернуться для атаки. Немцы очень хорошо охраняли город и порт, каждый посторонний вызывал подозрение у гестапо и полевой жандармерии. Агентурная сеть, развернутая ими в городе и его окрестностях, не давала никому никакого шанса остаться незамеченным.
       Да, норвежские патриоты в качестве военной силы не могли представлять сколько-нибудь серьезного интереса. Проведение ими даже ничтожной диверсии или теракта только всколыхнуло бы службы безопасности и ничем кроме массовых арестов не окончилось бы.
       Зато норвежцы могли быть использованы в целях военной разведки. Хорошо зная свою собственную страну, они могли вести наблюдение за передвижениями немецких войск, следить за аэродромами, отмечая прилеты транспортных самолетов, а главное - подыскивать места, подходящие для высадки десанта, если таковой когда-нибудь будет высажен на норвежские берега. Береговая линия норвежского побережья была изрезана заливчиками и бухточками, и Штейну как генштабисту было чертовски соблазнительно подготовить данные, необходимые для проведения большой десантной операции.
       Но как генштабист Штейн понимал и другое. Норвегия, находясь на периферии Европы, не представляла никакого интереса для открытия здесь нового театра военных действий. Войска союзников, завязнув в стране со сложным горным рельефом, потратив много времени и сил, не решили бы ни одной геополитической задачи. От Норвегии едва ли не дальше до Берлина, чем от Лондона. Берлин, Лондон и Осло составляют равносторонний треугольник, и Черчилль с Рузвельтом никогда не пошлют сюда свои войска, если действительно хотят сокрушить фашизм, а не обозначить свою борьбу с ним.
       Все норвежское Движение Сопротивления - игра в казаки разбойники. Но оно могло сыграть свою роль после окончания большой войны в Европе. В Движение вовлекались не только рабочие и фермеры. Основной упор делался на работу среди интеллигенции, самостоятельно мыслящей части общества. После войны все эти ученые, журналисты, адвокаты, инженеры сформируют свое новое демократическое правительство. Нужно уже сейчас подумать о его персональном составе и не допустить в него коммунистов.
       Коммунистическое влияние во всем мире растет, так как весь мир видит в Советском Союзе основной противовес фашизму. Сопротивление Красной Армии, стойкость красноармейцев лучше всего работают на коммунистическую пропаганду. Поэтому не может быть сомнений в том, что после того как смолкнут орудия и настанет очередь заняться восстановлением Европы, левые идеи захватят миллионы умов. Необходимо уже сейчас, именно во время немецкой оккупации, находить влиятельных людей, чтобы в будущем, уже привыкнув получать помощь от Америки и Англии, они смогли сами, без постороннего вмешательства создать в Норвегии политический режим, построенный на западных ценностях и лояльный к САСШ и Великобритании.
       Незачем делать из Норвегии большого друга Советского Союза.
       Штейн, проинструктированный Даллесом на этот счет, вел свою работу главным образом среди норвежской интеллигенции. Он довольно легко установил контакт с представителями Движения Сопротивления и оказывал им посильную помощь чтобы иметь влияние на его лидеров и быть в курсе событий, не допустить каких-либо неосторожных и преждевременных выступлений и не подставить само Движение и его членов под удар тайной полиции.
       Как-то по осени один из членов Движения между делом рассказал Штейну, что его друг, профессор Гейдельбергского университета Гвидо Рикард разочаровался в нацизме, ему надоело жить при карточной системе и он был бы рад уехать из Германии куда-нибудь, где из репродукторов не звучат целыми днями бравурные марши. Штейн сначала не придал значения тому, что очередной яйцеголовый очкарик хочет эмигрировать из Рейха, но когда собеседник уточнил, что предметом научных изысканий Рикарда является ядерная физика и что из-за существенного сокращения ассигнований на теоретическую науку сама работа профессора находится под большим вопросом, Штейн заинтересовался. Он вспомнил, что в тридцатые годы на страницах научных и научно-популярных изданий шла серьезная дискуссия по проблемам атомного ядра. Часть ученых доказывала, что атом может служить неиссякаемым источником дешевой энергии. Еще большая часть не менее убедительно заявляла, что все это полная чушь и профанация. Человеку никогда не удастся понять процессы, происходящие на ядерном уровне, тем более -- управлять ими. Признанный корифей науки сэр Резерфорд прямо сказал, что человеку никогда не удастся проникнуть внутрь ядра, и тема, казалось, была закрыта. Штейн эту область науки знал очень слабо и просматривал научные журналы лишь потому, что, находясь до войны на работе в Стокгольме, он по долгу службы прочитывал вообще всю прессу, которую можно было купить в киосках, в том числе и бульварные, откровенно желтые издания.
       Его интерес был тем живее, что, улетая в Берн, Даллес напутствовал его:
       -- В Европе сейчас очень неуютно. Никто на континенте не может чувствовать себя в полной безопасности. Фашизм не приспособлен для удовлетворения нужд отдельной личности. Фашизм оперирует только такими категориями как "масса", оставляя отдельную личность вне своего внимания, если только это не личность фюрера. В этом его сила, так как при фашизме легко рекрутировать многомиллионные армии и держать общество в напряженном, мобилизованном состоянии. Но в этом и его слабость. "Масса" хороша только тогда, когда необходимо идти прямо и в ногу. А проводниками прогресса являются личности. Творчески мыслящие одиночки. Путь к открытию в науке или к созданию художественного шедевра извилист и непредсказуем. К вершине в науке или в искусстве нельзя придти по прямой. Тем более строем. Поэтому при фашизме неуютно прежде всего людям творческим, которым тесно в униформе и которые не желают укладываться в рамки фашистской унификации. Эти люди уезжали к нам в начале тридцатых и принесли немалую пользу нашей стране. Сейчас, после начала войны в Европе, количество желающих уехать возросло. Америке нужны все эти ученые, инженеры, художники, музыканты. Именно они, в конечном счете, своим трудом и талантом вооружили нашу армию. Поэтому мы готовы их принять. Помните, Олег, о том, что Америка готова стать второй Родиной для этих людей, так же как она стала ею для вас. Война окончится тем, что в Европу въедут русские на своих танках. Помните, сто тридцать лет назад казаки уже вступали в Париж? И сейчас никто не помешает Сталину войти в него. Когда он туда войдет, то будет принят как освободитель и избавитель Европы от фашизма. И когда это произойдет, НКВД начнет искать на развалинах Европы тех, кто нужен нам. Поэтому ваша главная задача - поиск и переправка в Америку тех, кто нам нужен. В первую очередь специалистов в области разработки и производства вооружений всех видов, беспроводной связи, кибернетики, биологии. Именно они в скором времени будут определять пути развития человечества. Мы не можем позволить, чтобы они делали это, находясь по ту сторону железного занавеса. Это будет безответственно по отношению к нашей цивилизации. Знаете, Олег, мы скоро станем свидетелями того, как отпадет надобность в самой армии в ее нынешнем виде. Если эти умники создадут сверхсильную бомбу и изобретут ракету для ее доставки в любую точку мира, то многочисленная армия будет не нужна и даже вредна, как хорошая цель для таких ракет. Все войны будут вестись и выигрываться нажатием кнопки в Овальном кабинете Белого дома.
       Видимо, для того чтобы настроить Штейна на нужную волну, уже прощаясь, Даллес добавил:
       -- Вам нужно начинать новую жизнь, Олег. Жизнь в Америке. Я верю в вас и кое-что буду для вас делать. Вы в Красной Армии имели звание подполковника? Пожалуй, я поговорю с президентом, чтобы он восстановил вас в этом же звании в армии САСШ. Это вам будет полезно. Когда вы решите выйти в отставку, вам будет начислена приличная пенсия. Но решение президента, повторяю, будет зависеть от результатов вашей работы тут, в Норвегии.
       С тем Даллес и улетел в Швейцарию.
       Штейн перевел пространный монолог своего нового шефа и покровителя с английского на русский. "Во-первых, под лозунгом войны с фашизмом подберите достойных людей, которые могли бы после ухода немцев из Норвегии и падения режима Квислинга образовать новое правительство и удержать страну в повиновении. Они должны ненавидеть коммунизм и ориентироваться на Запад. Во-вторых, всеми силами отыскивайте ученых, специалистов, видных деятелей искусств для их дальнейшей отправки в Америку. Если вы справитесь с обеими задачами, то ваше будущее в Штатах можно будет считать обеспеченным".
       Штейн немедленно информировал Даллеса о страданиях перспективного профессора Рикарда, которого фашисты вот-вот лишат кафедры в Гейдельберге. Даллес дал санкцию на проведение вербовочной беседы с профессором, и в конце ноября Штейн отправился из Норвегии в Рейх в качестве ловца человеческих душ.
      
      
       XXI
      
      
       Оперативная сводка за 12 декабря
      
       В последний час
      
       ТРОФЕИ НАШИХ ВОЙСК И ПОТЕРИ ПРОТИВНИКА
      
       I. ПОД СТАЛИНГРАДОМ
       За время наступления наших войск под СТАЛИНГРАДОМ с 19 ноября по 11 декабря захвачено у противника: самолетов -- 105, танков -- 1.510, орудий разных калибров -- 2.134, минометов -- 1.714, счетверенных зенитных установок -- 28, пулеметов -- 4.175, противотанковых ружей -- 311, автоматов -- свыше 2.000, снарядов -- 4.196.000, патронов -- свыше 20.000.000, автомашин -- 7.306, мотоциклов -- 1.385, радиостанций -- 62, кабеля телефонного -- 522 километра и другое военное имущество.
       К исходу 11 декабря количество пленных увеличилось на 6.400 человек. Всего за время боев с 19 ноября по 11 декабря взято в плен 72.400 солдат и офицеров противника.
       За время боев с 19 ноября по 11 декабря нашими войсками уничтожено 632 самолета противника, из них 353 транспортных самолета, 548 танков, 934 орудия разных калибров, 1.946 пулеметов, 1.386 автомашин.
       За это же время под Сталинградом противник потерял только убитыми более 94.000 солдат и офицеров, из них четыре пятых -- немцы, остальные румыны.
       II. НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ФРОНТЕ
       За время боев с 25 ноября по 11 декабря на ЦЕНТРАЛЬНОМ фронте нашими войсками захвачено: танков -- 194, орудий разных калибров -- 550, пулеметов " -- 1.053, винтовок -- около 7.000, снарядов -- до 300.000, патронов -- 7.126.000, автомашин -- 920, радиостанций -- 58, складов разных -- 43.
       За это же время захвачено в плен 2.100 немецких солдат и офицеров.
       Нашими войсками уничтожено более 200 самолетов противника, 416 танков, 541 орудие, более 1.000 минометов, 1.230 пулеметов, 850 автомашин.
       По неполным данным, за время боев на Центральном фронте немцы потеряли только убитыми свыше 75.000 солдат и офицеров.
      
      
       Совинформбюро
      
      
       Все-таки американцев не зря называют технической нацией. Документы, по которым Штейн попал в Рейх, были высочайшего качества. Никакая экспертиза не смогла бы выявить подделку. Ксивы были аутентичны оригиналам. В техническом отделе ГРУ ГШ РККА тоже служили хорошие специалисты по изготовлению документов, но оборудование было хуже американского и это сказывалось на качестве. В бытность свою кадровым сотрудником разведупра, Штейн мало полагался на мастерство отечественных искусников подделки. Он старался разрабатывать легенды так, чтобы фальшивыми документами пользоваться только самое первое время.
       А теперь в Рейх предстояло въехать представителю норвежской нефтяной компании, имеющему официальной целью командировки переговоры с немецкими властями о предоставлении норвежской стороне концессии на разработку нефтяных месторождений Грозного и Баку. Такая легенда была логически мотивирована. Вермахт стоял на Кавказе, норвежские нефтяные фирмы не уступали английской "Бритиш Петролеум" и американской "Стандарт Ойл". Норвегия была оккупирована, но ее жители были признаны Гитлером расово близкой нацией. Допуск норвежцев к разработке кавказских нефтяных месторождений был выгоден и Рейху, и Норвегии. Рейх получал дешевое топливо, произведенное чужими руками, а Норвегия -- нефть, не ею завоеванную. Поэтому сейчас, осенью сорок второго, норвежский нефтяник воспринимался в Рейхе как желанный гость.
       Профессор Рикард поколебал представления Штейна о профессуре. Он ожидал увидеть эдакого ученого сухаря в очках и с бородкой клинышком, книжного червя, засушенного между стеллажей с фолиантами. Но на кафедре в университете агент американской разведки застал красавца-атлета лет сорока в модном спортивном пиджаке с ватными плечами, с ослепительной белозубой улыбкой и лихо зачесанными назад смоляными волосами. Рукопожатие профессора было крепким, как у штангиста, да и сама манера говорить громко и раскатисто выдавала в нем человека успешного и уверенного в завтрашнем дне.
       -- Вы профессор Рикард? - спросил Штейн, не затворяя двери кафедры и все еще надеясь, что ошибся.
       -- Я, -- подтвердил атлет. -- Вы за рецензией? Она еще не готова. Зайдите через недельку.
       -- Я не за рецензией, -- виновато промямлил Штейн.
       -- Тогда какого дьявола вы морочите мне голову? У меня дел по горло!
       Любой другой на месте Штейна закрыл бы за собой дверь и, краснея от досады, быстрым шагом направился бы на вокзал за обратным билетом. Но Олег Николаевич проводил уже не первую беседу с заданным результатом и по опыту знал, что не важно, как началась беседа, важно то, чем она закончилась.
       -- Я прибыл из-за границы, чтобы познакомиться и переговорить с вами. Если вы сейчас заняты, то мы можем перенести нашу беседу на более удобное для вас время.
       -- Из-за границы? - атлет-профессор сбавил тон и смущенно улыбнулся. -- Извините меня, пожалуйста. Я спутал вас с одним диссертантом. Друзья попросили меня написать рецензию на его работу, а мне, честно говоря, не до рецензии. С этого учебного года курс, который я читал в университете, исключен из программы. Я остался без студентов, а мои научные труды не публикуют в Германии. Их вообще нигде не публикуют.
       -- Почему? - недоуменно спросил Штейн.
       -- Потому что Германии стала не нужна фундаментальная наука. Теоретики сейчас в загоне. Рейху нужны не отвлеченные теоретические исследования, а гарантированный результат, который можно отлить из стали или построить из бетона. Вот только никто из бонз, стоящих у власти, не хочет понимать того, что для развития прикладной науки необходим прорыв в науке фундаментальной. Скажем, изобрел бы Александр Белл свой телефон, если бы не было теории электричества? Или сумел бы Эдисон создать свой фонограф без волновой теории?
       Штейну не было никакого дела до этих двух упомянутых господ, равно как и до теории электричества, но он из благоразумия сочувственно покашлял в кулак.
       -- Вот, изволите видеть? Упаковываю свои вещи и книги. Перед вами - высококвалифицированный дипломированный немецкий безработный с докторской ученой степенью и бывший профессор. Я уже подумываю, а не переквалифицироваться ли мне в конные полицейские. Я - чемпион Вюртенберга по скачкам и конкуру, и мне наверняка пойдет форма с латунными пуговицами.
       -- Ну, зачем же так грустно? Вы могли бы преподавать, например, в Берне. Это совсем недалеко отсюда, каких-то триста километров.
       -- В Берне?! - насмешливо переспросил Рикард. -- После Гейдельберга мне преподавать в Берне? Скажите уж лучше - учительствовать в школе. По крайней мере, мои ученики будут хорошо знать никому не нужную физику. Берите вот эти книги и помогите мне донести их до машины.
       Штейн с готовностью подхватил две довольно объемистых пачки книг, перевязанных тесьмой, и последовал вслед за профессором к его машине.
       -- Вы знаете, что такое Гейдельберг? - спросил профессор через пять минут, захлопывая багажник, куда они уложили все эвакуированное имущество.
       Не дожидаясь ответа, он продолжил:
       -- Гейдельберг - это сильнейшая научная школа в Европе, а может, и в мире! Сорбонна и Оксфорд - просто приготовительные классы по сравнению с Гейдельбергом! С четырнадцатого века на этом самом месте трудились и мыслили лучшие умы тогдашней науки! Какие имена! Это же люди, двинувшие нашу цивилизацию вперед, от мрака невежества к высокой культуре. Вы только представьте себе, целых шестьсот лет ушло на становление гейдельбергской научной школы и вот теперь, при Гитлере, эта школа разваливается.
       -- А вы не любите Гитлера?
       -- Это провокационный вопрос, молодой человек! Откуда я знаю, что вы не из гестапо? Я просто обожаю нашего дорогого фюрера. Я не устаю им восторгаться! Я все ладони отбил, аплодируя ему! Так и передайте тем, кто вас ко мне подослал.
       -- А если я не из гестапо?
       -- Да? А откуда же вы? Из соседней организации?
       -- Я же сказал вам, что приехал из-за границы. Из Норвегии.
       -- Ну, сказали тоже, -- разочарованно протянул профессор. -- Какая же Норвегия "заграница"?
       -- Действительно, я приехал из Норвегии, но разыскать вас меня просили мои американские друзья.
       -- Американские? - насторожился Рикард.
       -- А что вас удивляет? Ваши работы опубликованы во всем мире. Ваше имя известно не только в Германии, но и за океаном. Мне кажется, я прибыл как раз вовремя, чтобы успеть первым сделать вам предложение.
       -- Какое?
       -- Если вам так претит преподавание в Берне, то что вы скажете, допустим, о Гарварде?
       -- Не знаю. Я ни разу не был в Америке, хотя лет десять назад встречался с американскими коллегами на симпозиумах по моей тематике.
       -- По ядерной физике?
       -- Именно по ней. И американцы не произвели на меня хорошего впечатления. Они совсем не понимают того, над чем работают и что является предметом их исследования.
       -- Я не берусь с вами спорить, профессор, но за десять лет американцы сильно ушли вперед. Недаром же именно к ним уехал Эйнштейн.
       -- Эйнштейн для меня не авторитет. Да, он создал замечательную теорию относительности, опираясь на которую, можно рассматривать процессы, происходящие в ядре, но он не объяснил сути самих этих процессов!
       -- А кто-нибудь объяснил?
       -- Послушайте, молодой человек, вы хотя бы представляете, о чем ведете речь? Ведь познание тайн атомного ядра можно сравнить с сотворением мира. В нашем мире все создано из атомов, и человек, который сможет управлять процессами на ядерном уровне, станет подобен Богу, сотворившему этот мир. Он станет владеть миром.
       -- И вы в это верите?
       -- А почему нет?
       -- А какое прикладное значение это может иметь? Что смогут изобрести новые Эдисоны и Беллы, зная тайны ядра?
       Выражение слабой догадки промелькнуло на лице профессора.
       -- Послушайте, молодой человек! Я не ошибусь, если предположу, что по образованию вы не физик и в вопросах физики вообще и ядерной физики в частности вы - полный профан?
       -- Абсолютный! - с готовностью признал Штейн. -- Поэтому мне так и интересна эта тема. Именно как дилетанту.
       -- Тогда как дилетанту я вам в двух словах попробую объяснить то, на что ученым требуются целые тома. Все дело в том, что при распаде атома выделяется сумасшедшее количество энергии. Энергии от распада одного атома, разумеется, не хватит даже для того, чтобы обжечь вам руки, но если одновременно в одном месте распадаются миллиарды миллиардов атомов, то получается Солнце. Садитесь в машину.
       -- Солнце? - Штейн сел рядом с Рикардом на переднее сиденье.
       -- Солнце, -- подтвердил профессор и завел мотор. -- Заурядная звезда пятой астрономической величины.
       Штейну стало неловко за Солнце:
       -- А вы, профессор, следует полагать, звезда первой величины?
       Рикард не отреагировал на колкость.
       -- Сравните для примера Солнце с Фомальгаутом из созвездия Южной Рыбы или со звездой Ахернар - альфой Эридана. У них светимость в шестнадцать раз ярче солнечной, они вдвое тяжелее солнца и вдвое шире его в диаметре. К счастью для нашей цивилизации, эти звезды находятся на расстоянии миллионов световых лет от нашей галактики, иначе они выжгли бы на Земле все живое.
       Машина плавно тронулась.
       -- А что касается вашего ядовитого замечания относительно моей звездной величины...
       -- Извините меня, профессор, -- Штейну стало неловко за вырвавшуюся у него резкость.
       -- Так вот что я вам скажу, -- Рикард не обратил на извинение никакого внимания. -- До войны и до того, как мне пришлось свернуть свои исследования, я считался одним из ведущих мировых специалистов по атомной тематике. Я не знаю, кто вас прислал ко мне. Но я видел американцев и разговаривал с ними. Если сказать вам, что я о них невысокого мнения как об ученых - это ничего не сказать. Любой студент, который писал у меня дипломную работу, разбирается в ядерной физике лучше десятка американских докторов и профессоров. Меня семь лет не выпускали за рубеж. Семь лет я варился в собственном соку. Допускаю, что за это время американцы могли дойти до понимания кое-каких вещей, но настоящих прорывов ожидать от них трудно.
       -- Почему?
       -- Я же объяснял вам. Американцы -- слишком молодая нация. Нет устоявшихся традиций. Гейдельбергской научной школе - шестьсот лет. Гейдельбергский университет был основан за сто лет до открытия Америки Колумбом. Да будет вам известно, молодой человек, что до прихода Гитлера к власти и даже после его прихода больше половины всех серьезных публикаций на атомную тематику во всем мире приходилось на долю ученых именно нашего университета. Мы дальше всех в мире продвинулись в исследованиях атомного ядра. Еще совсем недавно, каких-то лет шесть-семь назад мы опережали Америку лет на двадцать в этом вопросе.
       -- И что же отбросило вас назад?
       Рикард убрал одну руку с руля и в задумчивости потер подбородок, обдумывая ответ.
       -- Непонимание руководителей партии и государства сути наших исследований и полное их невежество относительно перспектив, которые открывает перед человечеством ядерная физика. Если архитектор построит ДОТ, то им понятно -- вот стоит ДОТ. В нем можно укрыть пехоту и отражать атаки противника. Если инженер изобретет танк или подводную лодку, то им снова все понятно. Танк ползет по полю боя и стреляет из пушки, подводная лодка скрытно подбирается к вражескому кораблю на дальность выстрела торпеды и топит этот корабль. Но это - понимание младшего школьника! Ведь ни у кого из руководителей Рейха нет высшего образования! Ни у Гитлера, ни у Геринга, ни у Гиммлера. У них у всех кругозор питекантропов. Питекантроп пользуется силой своих мышц. Он в состоянии убить мамонта и принести мясо в пещеру, чтобы накормить своих детенышей и самку. Но ему в голову не может придти, что животных можно одомашнить, и тогда у него постоянно будет молоко и мясо.
       -- Простите, профессор, но я тоже не понимаю. Какое счастье будет для человечества, если кто-то раскроет тайну атомного ядра и повесит в небе второе Солнце?
       Рикард улыбнулся.
       -- У вас тоже мышление первобытного человека. Совершенно незачем вешать в небе второе Солнце, но наука в состоянии дать человечеству практически неисчерпаемый источник дешевой энергии, устроенный по принципу работы Солнца. В Солнце же никто не заливает бензин или мазут. Оно работает само по себе, без постороннего вмешательства уже миллиарды лет и проработает еще столько же! Оно всегда будет светить и греть.
       Рикарда увлекла увиденная им перспектива.
       -- Возьмем для примера подводную лодку. Сейчас лодки работают на дизельном топливе. Каждые несколько часов они вынуждены всплывать, чтобы пополнить запасы воздуха и подзарядить аккумуляторные батареи. Кроме того, запас хода лодок ограничен вместимостью топливных баков. А теперь представьте, что гребной вал лодки вращает не дизельный двигатель, а турбина, приводимая в действие с помощью атомной энергии. Атомного топлива потребуется совсем немного. Мы облегчаем вес лодки за счет топливных баков, ставших ненужными. Это значит, что возрастет ее скорость. Источник энергии размером со спичечный коробок позволит вырабатывать сколько угодно электричества, а с помощью электричества кислород можно будет получать прямо из забортной воды. Подводная лодка, оснащенная атомным двигателем, будет мощнее и быстрее дизельной, ей практически незачем будет всплывать. Пока не закончился уран в реакторе, всем необходимым -- кислородом, электричеством -- лодка обеспечит себя сама.
       -- Фантастика! - хмыкнул Штейн.
       -- Или представьте, например, электростанцию, в которой источником энергии служит не масса речной воды, не сжигаемый уголь, а уран. Его поставки, кстати, легко организовать из Южной Африки в любых необходимых количествах. В реактор такой электростанции закладывается урановое топливо, на котором она работает десятки лет. Две таких электростанции полностью обеспечат потребности Германии в электричестве и на половину - в тепле. И все это будет стоить считанные пфенинги, почти даром! Кстати, мы приехали. Помогите, пожалуйста, перенести вещи из машины в дом.
       Машина и в самом деле подъехала к двухэтажному особнячку, увитому засохшим плющом. Рикард открыл ворота в низенькой загородке и поставил машину прямо перед домом. Штейн внес книги в дом вслед за хозяином и положил две перевязанные стопки на журнальный столик, стоявший в холле.
       -- Вот, кажется, и все, -- подвел итог профессор, оглядываясь в своем собственном доме, будто впервые его видел. - Теперь я никому ничего не должен.
       Штейн тоже осмотрелся. Из холла вели три двери. Наверное, в кабинет, спальню и на кухню. Сбоку шла лесенка на второй этаж. На стене холла охотничьи трофеи висели вперемешку со спортивными. Видно было, что хозяин - спортсмен и охотник.
       -- Может быть, нам удобнее будет продолжить беседу в кабинете? Проходите смелее, молодой человек, я сейчас приготовлю кофе и принесу туда.
       Штейн зашел в кабинет. Средних размеров письменный стол был поставлен боком к окну, так, чтобы дневной свет удобно падал с левой стороны. За столом стоял стеллаж, от пола до потолка забитый книгами. Стена напротив стола была увешана дипломами различных университетов и научных обществ. Штейн бегло осмотрел их и нашел, что Рикард - действительно крупный ученый. Если удастся его грамотно разработать и переправить в Штаты, то этот человек будет означать для него открытый счет в американском банке, офицерское звание в армии САСШ, доверие и покровительство Даллеса, словом, полное материальное благополучие и финансовую независимость до конца дней.
       -- Пожалуйста, -- вернувшись, профессор поставил кофе на письменный стол. -- Сахара у меня, правда, нет - талоны кончились. Но есть сливовый мармелад и маргарин. Угощайтесь.
       Штейн из вежливости намазал ломтик хлеба маргарином и отхлебнул кофе.
       -- Итак, молодой человек, вы хотели сделать мне какое-то предложение?
       -- Да, профессор, если вы готовы его выслушать.
       -- Я весь обратился в слух. Вы что-то говорили о ваших американских друзьях?
       -- Вы меня извините за прямоту, профессор, но мне кажется, вам не из чего выбирать. Вам нужно уезжать из страны. Не обязательно в Америку, но других предложений, как я понимаю, вам пока не поступало.
       -- А чем для меня будет хороша Америка, если я, как вы сами заметили, могу сесть на свой автомобиль и через три часа быть в Берне?
       -- Берн находится слишком близко к границам Рейха. Вы сами понимаете, что нейтралитет Швейцарии -- вещь относительная. Гитлер ведет войну со всем миром. Если ему придет в голову, что для блага Рейха необходимо оккупировать Швейцарию, то он ее оккупирует. Поэтому, уезжая в Берн, вы не уезжаете из Германии. Я не берусь доказывать, что Америка - рай на земле, тем более что сам я в ней никогда не был. Но американский бюджет пухнет от военных заказов, война в Европе идет на пользу американской экономике, доллар крепнет день ото дня. У администрации президента Рузвельта есть понимание того, что излишки денег необходимо вкладывать в науку. Прежде всего - в науку фундаментальную, как вы выразились, ту, которая даст практическую отдачу через несколько лет. Десятки европейских ученых, которые не хотят ввязываться в политику и которым война только мешает работать, уехали в Штаты и нашли там хорошо оплачиваемую работу. Знаете, у меня лично сложилось такое мнение об американцах. Сами они -- народ, обделенный искрой Божьей, но хорошо умеют создавать условия для работы человеку талантливому. Крупному ученому там дают дом с прислугой, которая избавляет его от повседневных бытовых мелочей, машину и лабораторию с обученным персоналом. Только работай! Я интереса ради посмотрел список нобелевских лауреатов - граждан САСШ. Так что вы думаете? Уроженцев этой страны среди них меньшинство. Больше половины - недавние эмигранты. Как тот же Эйнштейн.
       -- И вы мне предлагаете отдельный домик с прислугой в Штатах?
       -- Не так все просто. Я уполномочен от имени американского правительства сделать вам предложение переселиться в Америку и продолжить свои исследования там. Но решение о вашем материальном обеспечении буду принимать не я. Вы сами сказали, что семь лет не выезжали из Германии и варились в собственном соку. Ваше имя, безусловно, известно в научном мире, но о ваших работах за последние годы неизвестно никому, потому что они нигде не были опубликованы.
       -- Они и не могли нигде быть опубликованы из-за цензуры.
       -- Вот видите. Я предлагаю поступить следующим образом. Вы даете мне какую-нибудь оконченную серьезную работу, я переправляю ее в Штаты, где с ней смогут ознакомиться специалисты. Они дадут заключение относительно научной ценности вашей работы, и тогда правительству САСШ будет легче принять решение.
       Рикард покопался в ящике стола и вынул из него пачку исписанных листов:
       -- Хорошо. Возьмите вот это. Я и написал эту статью больше года назад, но не смог ее опубликовать даже в нашем университете. И все из-за этой цензуры! Кажется, в Германии эта статья никому уже неинтересна Немецкое государство не поощряет фундаментальную науку.
       Штейн полез во внутренний карман пиджака, вынул бумажник и отсчитал банкноты.
       -- Профессор, прошу вас понять меня правильно. Вот две тысячи долларов. Давайте будем считать вашим гонораром за эту статью. Пожалуйста, не отказывайтесь. Вы теперь остались без средств к существованию, а вам необходимо хорошо питаться и поддерживать себя в добром здравии.
       -- Ого! Доллары?! - удивился Рикард, принимая и пересчитывая деньги. -- На эти деньги в Германии я смогу прожить несколько лет.
       -- Извините меня, профессор, если я задам вам глупый вопрос. Я слышал, что на основании исследований в области ядерной физики можно построить какую-то сверхмощную бомбу?
       -- Теоретически - да, такое возможно. Но только зачем ее строить? Представьте себе, что несколько тысяч вагонов с динамитом взорвались в одной точке и создали в эпицентре взрыва температуру в несколько миллионов градусов, почти как на Солнце. Какой прок от такого взрыва? Кому нужно, чтобы в радиусе нескольких километров от эпицентра взрыва такой бомбы выгорело все живое? Такая бомба не будет иметь практического применения именно из-за своей мощности.
       -- Так, значит, ее действительно можно создать?
       -- Эх, молодой человек! -- вздохнул Рикард. -- В тридцатых годах мы были очень близки к созданию атомной бомбы. Если бы Гитлер не свернул финансирование теоретической науки, то уже сегодня мы имели бы пробные образцы мощностью до пятидесяти килотонн. Но оружие уничтожения, которое можно создать - не самое лучше применение человеческого разума. Повторю вам, что проку в такой бомбе нет никакого, потому что сбрасывать ее даже на противника - бесчеловечно и негуманно. Одной такой бомбой можно стереть с лица земли целый город. Поэтому гораздо целесообразней применять ядерное топливо для производства дешевой энергии.
       У Штейна было свое мнение относительно использования бомбы, но он не стал его высказывать, чтобы не насторожить профессора.
       -- Извините меня еще раз, но почему вы все время называете меня молодым человеком? Вы, конечно, старше меня, но не настолько же, чтобы...
       -- Как вы думаете, сколько мне лет? - перебил Рикард.
       -- Ну, не знаю. Лет около сорока, -- неуверенно прикинул Штейн.
       -- Мне пятьдесят восемь, молодой человек! Я почти вдвое старше вас! Вот что значат занятия спортом и любимая работа.
       Штейн уже откланивался, когда, смущаясь и подбирая слова, Рикард спросил его:
       -- Мы тут, в Германии, почти лишены информации и вынуждены довольствоваться только тем, что выливает на наши уши доктор Геббельс. Вы в Норвегии имеете больше источников. Я слышал, что там продают даже американские и английские газеты.
       -- Да. Это так.
       -- Тогда ответьте... Как в действительности обстоят дела под Сталинградом?
      
      
       XXII
      
      
       Дневник
      
       18 января, 1943 г.
      
       Дни нового подъема на фронте. Сейчас дали сообщение о прорыве у Ладоги и соединении с Ленинградом!.. Блокада закончена. Это очень эффектно, хотя и не воскресит миллионов ленинградцев.
       Удар по немцам под Воронежем подтверждает мое предположение, что мы играем на выигрыш, на разгром немецкой армии. Сумеет ли Гитлер нас остановить или нет --- его дело проиграно. Если он нас и остановит, то только "для английского короля".
       У нас дни неожиданных встреч. Вдруг вчера утром пришел Гуторов. Он вечером вылетел из Брянского леса и утром оказался в Москве. Странное сочетание цивилизации ХХ века --- мораль дикарей и новейшая техника. В Брянском лесу он жил, окруженный немцами, которые называют партизан "лесные звери", убивал немцев и жег старост, а вчера мирно пил у меня чай. Он очень надломлен пережитым --- своей и немецкой жестокостью. Говорит, что немцы убивают даже детей. Спрятавшись в овине, он слушал вопли жертв, мучимых немцами, и, очевидно, щедро им "платил". Говорит, что полиция, установленная немцами, набрана из наших милиционеров и что почему-то среди полицейских много агрономов. Приезд его говорит о том, что мы готовим удар под Брянском. Он говорит о том, что партизаны сами могут взять Брянск. У них есть и танки, и 70-мм орудия, полковые минометы и множество автоматов.
      
      
       Под Сталинградом дела у немцев шли все хуже и хуже. Очевидность катастрофы холодила кровь окруженных солдат и офицеров страшнее лютых морозов. Все лето немцы катались, теперь для них наступало время возить саночки.
       Для фон Гетца служба в пятьдесят первом армейском корпусе началась с неожиданных приятностей. Первым, кого Конрад встретил в штабе корпуса был... капитан Лейбниц. Тот самый, вместе с которым и с майором Майером он угощался горилкой в Ровно. Лейбниц отрекомендовался в качестве адъютанта командира корпуса генерала Зейдлица. Черт его знает, как у них получается пролезать на самые лучшие должности. Или штабные и в самом деле чуют штабных за версту? Почему из сотен офицеров корпуса на должность адъютанта назначили именно его? То ли погоны как-то по-другому пришиты, то ли галифе иначе отглажено, то ли подворотничок подшит каким-то невероятным фасоном, но ведь надо же - именно Лейбница! Был адъютантом в Берлине, его отправили на перевоспитание на Восточный фронт, в самое пекло, а он пролез туда, где попрохладней.
       Капитан искренне обрадовался фон Гетцу.
       -- Курт! Какими судьбами?! Черт! Не могу поверить своим глазам, -- Лейбниц тискал Конрада в своих объятиях, иногда отрываясь, чтобы посмотреть на неулыбчивое лицо своего былого собутыльника.
       -- Вот, -- фон Гетц протянул направление, командировочное удостоверение и запечатанный сургучом пакет с личным делом.
       Лейбниц бегло прочел бумаги, затем, не стесняясь, сломал печать на пакете, достал оттуда личное дело и летную книжку.
       -- Черт возьми, Курт! - воскликнул он через пару минут, ознакомившись со всеми документами фон Гетца. -- Что у вас там в самом деле происходит?! Вы за полтора месяца сбили четыре русских самолета, а вас командируют в распоряжение нашего штаба! Вашему полку не нужны хорошие пилоты?
       -- В распоряжение командира корпуса, -- уточнил фон Гетц.
       -- Какая разница! Не придирайтесь к словам, -- беспечно махнул рукой Лейбниц. -- Признайтесь, плут вы эдакий - вы не поделили женщину с кем-либо из старших офицеров?
       Фон Гетц уже хотел было поддакнуть. Мол, да, все произошло именно из-за женщины, но неожиданно для самого себя он рассказал все. Про ночной разговор с Гессером, про то, как Железный Мюллер воспользовался его планом для охоты на русских, про гибель лейтенанта Хайнца, про то, как Мюллер перед всей эскадрильей назвал его трусом. Про все, что накипело на душе.
       Лейбниц слушал его очень внимательно, не перебивая. Когда фон Гетц закончил рассказ, от веселости капитана не осталось и следа. С обер-лейтенантом Смолински разговаривал адъютант, хорошо знающий штабные законы.
       -- Вот что, Курт, -- задумчиво протянул Лейбниц. -- Пожалуй, вам не следует сегодня представляться Зейдлицу. Если вы мне доверите вашу дальнейшую судьбу, то я сначала подготовлю генерала. Давайте ваши бумаги. Что-то не заладилось у вас со службой в этом полку... За четыре сбитых самолета и за тот бой, в котором так трагически погиб ваш ведомый, вам явно полагается Железный крест второго класса. Да и по срокам вам уже пора в капитанах ходить. Сейчас я позвоню, и вас устроят на ночлег, а завтра представитесь генералу.
       На следующий день командир корпуса, по-видимому, уже подготовленный толковым адъютантом должным образом, принял фон Гетца чрезвычайно любезно.
       -- Ну что же, проходите, обер-лейтенант, -- генерал мягко пожал Конраду руку. -- Все очень удачно получилось. Я просил лучшего летчика, и, кажется, именно его мне и прислали. Мой адъютант рассказал мне про ваш последний бой. Мне нужны именно такие храбрые пилоты.
       Фон Гетц смотрел на Зейдлица во все глаза. Несколько месяцев назад генерал вывел из котла армию, окруженную под Демянском. Это казалось невероятным, но воля и огромное оперативное мастерство генерала спасли жизнь десяткам тысяч немецких солдат и офицеров. В Рейхе всех тех, кто дрался под Демянском и прорвался с боями на запад, считали героями. В качестве почетной награды они получили нашивку "Демянский щит", которую носили на рукаве, а генерал стал легендой Рейха и считался лучшим специалистом по действиям в окружении.
       Генерал был невысок, подтянут, даже худ, густые волосы, зачесанные назад, уже покрыло благородное серебро седины. Голос был приятный, но властный, он заставлял собеседника повиноваться.
       -- Мы ведем жестокие бои за Сталинград. Войска действуют практически вслепую. Пилоты, которые до вас находились в моем распоряжении, боялись летать над городом. А мне нужны самые достоверные данные о противнике. Господин обер-лейтенант, если ваша храбрость солдата и мастерство пилота обеспечат меня этими сведениями, то обещаю вам, что вы не будете обойдены ни чинами, ни наградами.
       Этим же днем фон Гетц принял "Фокке-Вульф-189" -- самолет-разведчик, похожий на катамаран. От крыльев к хвосту фюзеляж раздваивался, оставляя за кабиной пилота и стрелка квадратную пустоту, за что самолет имел прозвище "Рама". Конрад оценил этот самолет в первом же боевом вылете. При своей относительной тихоходности "Рама" отлично слушалась рулей. Она была довольно маневренна, могла легко уйти с линии прицеливания преследующего противника, а два двигателя добавляли ей живучести.
       На втором или третьем вылете разрывом зенитного снаряда был выведен из строя левый двигатель, но фон Гетц легко дотянул и посадил свой самолет на одном правом. Это был не истребитель и не тяжелый бомбардировщик, но "Раму" никак нельзя было считать легкой добычей. Пусть скорость у нее была почти вдвое ниже, чем у "Яков", но заднюю полусферу защищали два стрелка-наблюдателя с четырьмя пулеметами. А с турели прицеливаться гораздо быстрее и удобнее, нежели педалями и рукоятками доводить истребитель на цель, маневрирующую по курсу и высоте.
       Конрад не давал советским летчикам сбить свою "Раму". Сам первоклассный летчик-истребитель, он прекрасно представлял себе, как надо сбивать самолеты, и предугадывал действия советских летчиков. При попытке зайти ему в хвост он закладывал небольшой вираж, уводя "Раму" с оси прицеливания "Яка", подставляя его самого под огонь четырех турельных пулеметов.
       С приходом фон Гетца в штаб пятьдесят первого корпуса у Зейдлица появилась самая свежая и достоверная информация о расположении и численности советских войск. Генерал сдержал свое слово. В октябре "Раму" поднимал в небо уже капитан Смолински, в петлицу мундира которого была продета ленточка Железного Креста.
       Настоящий Курт Смолински безмятежно чинил подъемники в далеком Оре, а Конрад фон Гетц вписывал в его биографию новые героические страницы.
       И все равно это было лучше, чем торчать в Стокгольме и заниматься какими-то не совсем понятными интригами!
       В конце того же октября Зейдлиц стал ставить перед Конрадом все более сложные задачи. Летать над передним краем войск, ведущих бои за Сталинград, уже само по себе было смертельно опасно, а генерал стал требовать сведения о русских тылах. Особенно о железнодорожных станциях и разъездах. Теперь фон Гетц летал на север от Сталинграда, и наблюдатели фотографировали станции Михайловку и Ольховку. Генерал смотрел фотографии, мрачнел и молчал.
       Однажды Зейдлиц вызвал фон Гетца для уточнения деталей.
       Оторвав взгляд от последних аэрофотоснимков, он спросил:
       -- Скажите, господин капитан, что вы наблюдали лично?
       Фон Гетц короткое время обдумывал ответ. Генерала не было там, куда он летал сегодня. Он не видел то, что наблюдал Конрад. От его ответа, от того, насколько корректно он его сейчас сформулирует, зависит, возможно, судьба корпуса. Но раз генерал, не доверяя четким фотоснимкам, задает такой вопрос, значит, у него те же сомнения, что и у пилота.
       -- Я не знаю как это объяснить, господин генерал. Станции забиты вагонами, но я нигде не обнаружил технику и живую силу противника.
       -- Да-да, -- генерал в задумчивости стал перебирать фотографии. -- Ни техники, ни живой силы не обнаружено.
       -- Однако дороги, ведущие к линии фронта, сильно разбиты. Это видно даже с высоты. Очевидно, что русские проводят по ним переброску крупных войсковых соединений.
       -- Проводят, -- все так же в задумчивости, сам для себя подтвердил генерал. -- Разгружают ночью на станциях, подводят по шоссейным и грунтовым дорогам ближе к фронту, располагают и маскируют. Они не успевают убрать с путей составы, потому что разгрузка заканчивается только под утро. Вот снимки станции Ольховка за сегодня, вчера и позавчерашний день. Конфигурация стоящих на ней составов различна. Каждую ночь на станцию приходят новые составы со свежими частями и не бывшей в боях техникой. Очевидно, русские сосредотачивают на этом участке фронта крупные силы для нанесения контрудара. Это будет катастрофа для всех нас. Наши войска измотаны летним наступлением. Мы не сможем сдержать натиск свежих русских дивизий.
       Конрад не знал, что ему говорить. Чего от него ждал генерал?
       -- Грядет катастрофа, капитан, -- Зейдлиц сказал это спокойно, как синоптик излагает прогноз погоды. -- Грядет катастрофа. Еще месяц назад надо было отводить войска, спрямлять линию фронта и закрепляться на зиму. Еще месяц назад не поздно было выправить положение. Русские с присущим им фанатизмом колотились бы об наши оборонительные рубежи, оставляя сотни тысяч убитых, как они умеют, но фюрер требует от нас продолжать наступление! Его некуда уже больше продолжать, а скоро станет некем и нечем наступать. Вот что, господин капитан, возьмите у Лейбница пакет и доставьте его в станицу Голубинскую. Отдать его вы имеете право лично генералу Паулюсу либо начальнику штаба армии. Это наш последний шанс на спасение. Если Паулюс не сумеет утвердить в ставке фюрера план отвода наших войск, то нам всем крышка. Выполняйте.
       Генерал оказался прав.
      
      
       XXIII
      
       К вечеру двадцатого ноября в Песковатку, где располагался штаб корпуса, стали стягиваться офицеры и солдаты разбитых частей. Они выглядели отрешенными, не понимающими, на каком свете находятся - все еще на этом или уже на том. К войне они были не годны. Они даже не могли есть, тем более - доложить обстановку. В штабных землянках началась тихая паника и бестолковая суета.
       Зейдлиц дважды поднимал Конрада в воздух, и дважды фон Гетц докладывал генералу одно и то же:
       -- Из района Серафимовича и станицы Клетской густой лавой, как муравьи в лесу, в юго-восточном направлении идут колонны пехоты и танков противника. Точное количество установить не удалось. Визуально - до трех армий.
       21 ноября кольцо окружения было замкнуто. Зейдлиц отправил Паулюсу радиограмму, в которой уведомлял командующего, что его корпус будет пробиваться с боями на запад, пока не поздно. Тут же генерал созвал весь свой штаб и объявил приказ о прорыве. По его замыслу, корпус должен сыграть роль тарана, который выведет за собой из капкана всю Шестую армию. Для большей мобильности он приказал бросить и сжечь все лишнее, и сам подал пример, бросив в костер даже свои личные вещи. Штабные сразу же воодушевились и помчались отдавать распоряжения и жечь документы. Корпус едва успел сосредоточиться для прорыва на запад, как Паулюс передал приказ ставки. Пятьдесят первому корпусу надлежало отходить на восток и закрепиться в Сталинграде.
       Сложность отхода с северной части Сталинграда заключалась в первую очередь в том, что армейские тылы стали теперь передним краем. Писари, медики, интенданты - какие они солдаты? Сражаться с перевернутым фронтом - дело трудное. Это верный признак скорого и неминуемого разгрома. Как бы то ни было, корпус выполнил приказ и занял оборону. Моральный дух в штабе корпуса и в частях был на удивление высок! Никто не сомневался в том, что "фюрер нам поможет". По умам людей гуляла неизвестно кем пущенная мысль, что окружение Шестой армии - это часть некоего стратегического замысла ставки и что скоро вся Красная Армия на южном крыле Восточного фронта будет истреблена или взята в плен. Но дух духом, а неплохо было бы получить и нечто материальное, к примеру, боеприпасы, продовольствие, горючее медикаменты.
       Наконец, в середине декабря наступил тот день, когда нечем уже было заправлять "Раму". Зейдлиц остался "без глаз". Офицеры, оставшиеся в штабе, были наперечет, и капитана Смолински откомандировали на аэродром Питомник, где ему надлежало вести контроль за прибытием и распределением грузов для корпуса.
       Геринг пообещал фюреру, что организует воздушный мост для Шестой армии и окруженные войска не будут ни в чем знать недостатка. Педантичный Лейбниц тут же на подсчитал, что для снабжения всей армии необходимо семьсот тонн грузов в день. Транспортный "Ю-52" мог поднять две тонны. Бомбардировщик "Хейнкель-111" - полторы. Следовательно, необходимо было 350-500 самолетовылетов транспортной авиации в день или 10500-15000 в месяц. А еще нужны истребители прикрытия. Такого количества самолетов у Геринга просто не было!
       Люфтваффе обеспечивали не только Сталинград или Восточный фронт. Люфтваффе продолжали бомбить ненавистную Англию. В Северной Африке англо-американцы, пользуясь напряжением на Восточном фронте, которое создала Красная Армия, перешли в широкое и решительное наступление, и люфтваффе были остро необходимы именно там и на Средиземном море.
       Все это Лейбниц на пальцах объяснил фон Гетцу, и оба помрачнели. Конрад вскоре убедился в том, насколько прав его новый товарищ. Редкий день Питомник принимал триста тонн грузов, а чаще всего вообще - сто! Приказом по армии норма выдачи хлеба урезалась до двухсот грамм в сутки в частях, действующих на передовой, и до ста - всем остальным. Наступил голод. Лучше всех приходилось румынским кавалерийским частям - у них был мясной приварок.
       Шестая армия таяла...
       В конце января фон Гетц, продрогший на аэродроме, зашел погреться в землянку комендантской роты. Тепло еще не успело пройти под расстегнутую меховую куртку, как трое солдат ввели в землянку грязного человека неопределенного возраста.
       -- Кто это? - спросил командир роты.
       -- Вот, господин лейтенант, -- один из солдат толкнул пойманного на середину землянки. -- Обнаружили в районе аэродрома. Наверное, партизан или русский разведчик.
       -- А зачем он нам? - удивился офицер. -- Нам самим есть нечего, еще его кормить! Вы что, не могли расстрелять его на месте?
       -- Но, господин, лейтенант...
       -- Ничего, -- встрял в разговор какой-то ефрейтор, спрыгивая с нар и пытаясь рассмотреть лицо пленника. -- Если он разведчик, он будет нашим пропуском в русский плен.
       -- Лучше бы обменять его у русских на хлеб и колбасу, -- сказал кто-то, и все рассмеялись.
       Не первый день людям очень хотелось есть.
       -- Эй, рус Иван! - ефрейтор весело толкнул пойманного в плечо. -- Гитлер капут!
       -- Я не рус и не Иван, -- человек неприязненно повел грязным плечом.
       Это была правда.
       Он был мордвин, и звали его Колей.
       Услыхав знакомый голос, фон Гетц повернулся от печки.
       -- Тиму?! Боже мой! Вы откуда?
       Коля тоже узнал его и удивился не меньше. До сих пор они оба думали, что семь месяцев назад в Стокгольме попрощались друг с другом навсегда, и вот... Такая встреча!
       -- Господа, -- объявил фон Гетц. -- Это не русский разведчик.
       -- Вы знаете его, господин капитан? - уточнил комендантский лейтенант.
       -- Знаю, -- подтвердил фон Гетц. -- И довольно давно. Это не русский разведчик, и колбасы на нем вы не заработаете. Пойдемте со мной, Тиму.
       Фон Гетц повел его в свою землянку, и Коля пошел за ним, не спрашивая, куда и зачем. Любая перемена места и декораций сейчас была для него лучше, чем нахождение в землянке комендантского взвода. Еще и в самом деле расстреляют, чтоб не возиться.
       -- Но как вы здесь оказались? - спросил фон Гетц, когда они пришли. -- Извините, у меня нет дров и мне нечего предложить вам поесть, но я сейчас что-нибудь придумаю. Вероятно, у Лейбница есть что-нибудь съестное. Но рассказывайте же!
       -- Да что рассказывать?
       -- Как что?! - изумился фон Гетц. -- Я вас оставил в Стокгольме в завидном положении хозяина радиомастерской. Кой черт понес вас на эти галеры?!
       -- Бизнес, -- вздохнул Коля.
       -- Бизнес?!
       -- Ну да. Мой компаньон Лоткин предложил мне сорвать в России легкие деньги. Вот я и приехал.
       -- Сорвали? - саркастически спросил фон Гетц.
       -- Да уж с голоду не умер, -- в тон ему ответил Коля. -- Кое-что за душой имею.
       -- Хорошо, -- согласился Конрад. -- Допустим, в Россию вы приехали для банального грабежа. Не вы первый, не вы последний. Но, черт возьми, как вы оказались вместе с нами в окружении?!
       -- Да очень просто! - чуть не закричал Коля. -- Я приехал в Россию. Все уже разделено. Везде свои администрации, управы, бургомистры. Мне посоветовали идти вслед за наступающими войсками. Я и пошел! А потом, в ноябре, оно все бах!.. и повалилось!
       Коля стукнул кулаком по ящику, который был тут вместо стола, показывая, как все "бух и повалилось".
       -- Я не виноват, что вашу оборону прорвали! Кто ж знал, что ее прорвут? Вы наступали, наступали, и вот!..
       Коля развел руками и высунул язык, показывая, что он сам больше самих немцев удручен тем, что "и вот..."
       Фон Гетц задумчиво и даже с некоторой жалостью посмотрел на Колю.
       -- Вы, знаете, Тиму, -- с легкой грустью в голосе, но уверенно, как о само собой разумеющемся, сказал он. -- А ведь вас расстреляют.
       -- Спасибо. Меня уже чуть не расстреляли.
       -- Нет, вы не поняли. Вас расстреляют русские.
       -- Это за что же?
       -- За то, что вы - партизан.
       -- Я партизан?! - подпрыгнул Коля.
       -- Ну не я же, -- усмехнулся фон Гетц.
       -- С чего это я - партизан?
       -- А вы подувайте. Скажите, кто может находиться в районе боевых действий?
       -- Как - кто? Солдаты.
       -- Правильно. Солдаты враждующих армий. Одетые в форму своих армий. А еще - мирное население, проживающее в данной местности. Вы себя к какой категории относите? На вас нет формы, и вы - не местный. Вы не просто не военный - вы даже не немец! Вас непременно расстреляют русские как партизана.
       -- Да как же?
       -- Да просто так! Чтобы не возиться с вами и не устанавливать вашу личность. Кто, откуда? Только лишняя морока. Скоро у русских будут десятки тысяч пленных. Они будут смотреть только солдатские книжки и направлять пленных в лагеря. А с теми, у кого их нет, церемониться не станут, чтобы не замедлять ход всей машины. Согласитесь, вас-то никак нельзя причислить к военнопленным.
       -- Нельзя, -- печально согласился Коля.
       -- Ну, то-то. Сейчас я посмотрю что-нибудь поесть.
       У запасливого Лейбница действительно нашлись продукты, которые тот берег для генерала. Фон Гетц в двух словах обрисовал обстановку, и Лейбниц выделил ему кусок сыра и полбуханки хлеба. Цены ему не было!
       Лейбницу.
       Ну и хлебу с сыром - в особенности.
       -- Тиму, ешьте скорее, -- Конрад положил на ящик сыр и хлеб. -- Подкрепитесь. Вас ждет трудная и долгая дорога.
       -- Куда? - Коля разломал хлеб напополам, одну половину протянул фон Гетцу, от второй отхватил солидный кусок. Он был голоднее немцев.
       -- Вам повезло. Пока я ходил за хлебом, на свежем воздухе мне пришла в голову мысль.
       -- Какая?
       -- Да не перебивайте вы! - фон Гетц поморщился от досады. -- Через сорок минут прилетит "Хейнкель" с грузом для нашего корпуса. Обратно он повезет раненых. Я понимаю, конечно, что бомболюк -- не самое комфортное место, но это лучше, чем расстрел. Я вас пристрою на этот самолет, и через час вы совершите посадку через две линии фронта.
       -- Как же вы меня пристроите? Я же не немец?
       -- Ну, это уж мои проблемы, -- улыбнулся фон Гетц. -- Один раз в жизни можно и воспользоваться своим служебным положением.
       Они молча доели хлеб и сыр и поспешили на аэродром. Пока самолет садился, пока солдаты выгружали ящики, мешки и бочки, пока грузили раненых, фон Гетц и Коля не сказали друг другу ни слова. В сущности, им не о чем было говорить. Они были врагами, и оба знали это. Фон Гетц сам удивился тому, что сам решил помочь спастись этому человеку. Но когда в Стокгольме СД прижала хвост самому фон Гетцу и Валленштейн привез его в дом к Тиму, разве он не предоставил им обоим и кров, и стол? Разве он стал задавать какие-нибудь вопросы?
       Врага надо превосходить и в благородстве!
       Когда все раненые были погружены и пропеллеры начали рассекать воздух, набирая обороты, фон Гетц приказал пилоту:
       -- Откройте бомболюки. У вас будет еще один пассажир.
       Пилот, не задавая вопросов, нажал на тумблер. В брюхе самолета распахнулись две створки.
       -- Залезайте, -- подтолкнул фон Гетц Колю.
       -- А вы?
       Нет! Все-таки Коля был непревзойденный мастер задавать глупые вопросы в неподходящие моменты.
       -- Что - я? - не понял его фон Гетц.
       -- А вы как же?
       -- А я остаюсь.
       -- Полетели вместе, -- простодушно предложил Коля.
       -- Да вы шутите!
       -- Нет. Тут как раз хватит места на двоих, -- Коля посмотрел внутрь самолета. -- Только валетом лечь придется.
       -- Что? - зашелся от негодования фон Гетц. -- Каким валетом?! Я ради вас задержал вылет самолета с ранеными. Это, возможно, последний или предпоследний самолет! Лезьте, вам говорят!
       -- А вы? - опять завел Коля.
       -- Послушайте, юноша! Мне некогда с вами расшаркиваться в реверансах. Один раз жизнь спасли мне вы, один раз вам - я. Мы квиты. Полезайте скорее!
       -- Но вы же попадете в плен!
       -- Не ваше дело! Я давал присягу на верность фюреру и германскому народу. На все воля Божья.
       Он помог Коле закинуть ноги, подоткнул под ним лохмотья, похожие на ветошь.
       -- Закрывай! - махнул фон Гетц пилоту.
       Пока закрывались створки бомболюка, они смотрели в глаза друг друга, будто искали там свою собственную судьбу. Створки сомкнулись, самолет выруливал на старт.
       После отлета "Хейнкеля" с Колей дела у остатков Шестой армии пошли еще хуже. Скоро уже не было ни одного самолета за день. Голод начал переходить в мор. Фюрер мог сколько угодно посылать свои заклинания, но от них не прибавлялось в желудке и не становилось теплей.
       Надо было сдаваться в плен.
       Утром 1 февраля 1943 года Зейдлиц вызвал к себе капитанов Лейбница и Смолински. Генерал сидел на снарядном ящике в холодной землянке, у входа в которую стояли на посту три автоматчика.
       -- Садитесь, господа, -- указывая на такие же ящики, глухим голосом предложил генерал. -- Видит Бог, мы сделали все, что в наших силах, и даже сверх того. Два месяца назад я хотел вести корпус на прорыв, и мы непременно прорвались бы. Но у меня был другой приказ от командующего, а приказы я привык выполнять. Радиосвязь не работает из-за севших аккумуляторов. Проводная связь не работает из-за перебитых проводов. Не приказываю, а прошу. Проберитесь в город. Там, в развалинах универмага, располагается штаб Шестой армии. Передайте командующему, что командир корпуса генерал Зейдлиц желает знать, какой будет приказ.
       Зейдлиц откашлялся сухим кашлем. Видно было, что он болен.
       -- Мне нужна ясность. Я не могу командовать людьми, не зная настроений и намерений вышестоящего командования. Идите.
       Лейбниц и фон Гетц вышли из землянки.
       -- Давайте автоматы, что ли, возьмем - предложил Лейбниц.
       -- Зачем? Не все ли равно, как вас убьют - с автоматом или без? Так зачем нести на себе лишнее?
       -- Разумно. Так пойдемте.
       День выдался солнечный и не морозный. Стояла удивительная тишина, от которой все уже отвыкли за последние недели. Все вокруг них как будто вымерло. Солдаты забились в щели и блиндажи, пытаясь отыскать хоть немного тепла. Отощавшие, заросшие щетиной, с впалыми глазами, они походили сейчас на выходцев с того света. Было удивительно, как эти люди больше двух месяцев сдерживают русских.
       От Городища, в развалинах которого располагался штаб корпуса, до Сталинграда было рукой подать.
       Город произвел на них еще более гнетущее впечатление. Он был чужой, до основания разрушенный. Здесь не было ни одного целого стекла, ни одного не разрушенного дома. Жуткие руины, воплощенная безысходность.
       Самое страшное, что все это - все эти руины, улицы, заваленные битым кирпичом, иссеченные до корня обрубки деревьев -- все это сделали они, Лейбниц и фон Гетц. Пусть они не ходили непосредственно на приступ, не находились в передовых линиях наступающих войск, но они служили в этих войсках и они хотели наступления таких вот последствий - страшный, тихий, мертвый город и пронзительный вой и свист ветра, гуляющего среди скелетов домов.
       Штаб армии являл собой трагическое зрелище. В разбитом подвале разрушенного универмага, в который они не сразу разыскали вход, находилось сотни две солдат и офицеров, расползшихся по закуткам и кладовкам. Некоторые были заметно навеселе, хотя веселого в их положении было мало. Они не сразу смогли найти хоть кого-то, кто мог бы им внятно объяснить, где сейчас находится командующий.
       Наконец, кто-то обмотанный бабьим платком махнул им рукой по направлению к одному из коридоров:
       -- Там поищите.
       Метров через пятнадцать коридор расширялся, образуя что-то вроде площадки перед несколькими складами.
       Какой-то майор, выбритый и даже пахнущий одеколоном, распоряжался десятком солдат:
       -- Вот сюда. Вот сюда кладите. А этот вон туда. Живее!
       Солдаты перетаскивали на своих плечах тяжеленные кожаные чемоданы.
       -- Эти шесть отдельно. Это - вещи фельдмаршала.
       Шесть объемистых чемоданов были отставлены отдельно от остальных. Солдаты продолжали сортировать чемоданы под руководством штабного майора.
       -- Пойдем отсюда, -- Конрад решительно повернулся и пошел к выходу.
       Они вышли и отправились в расположение штаба корпуса.
       -- Нет, вы видели! От него еще и одеколоном пахнет! - возмущался фон Гетц, -- учитесь, Гуго, как надо устраиваться в жизни. Не сегодня-завтра в плен, а он с вещичками, благоухающий туда пойдет. Как в санаторий.
       Лейбниц всю дорогу до штаба корпуса шел молча. Вернувшись, они доложили Зейдлицу, что никого из командования армии им увидеть не удалось, в штабе армии все заняты подготовкой к сдаче в плен.
       На генерала это известие не произвело никакого впечатления. Неделей раньше, неделей позже, но это неизбежно должно было произойти. Шестая армия была обречена еще до начала советского контрнаступления, и обрек ее фюрер, а не Паулюс и уж тем более не Зейдлиц.
       -- Лейбниц, -- позвал он.
       -- Я, господин генерал, -- втянулся тот.
       -- Готовьте приказ по корпусу. Сегодня ночью, с ноля часов, на всех позициях вывесить белые флаги. Кто решит сражаться до конца, тем - да поможет Господь.
       -- Есть!
       -- Погодите. Подойдите оба сюда. Присядьте.
       Зейдлиц полез в какой-то ящик, достал оттуда непочатую бутылку коньяка и две картонных коробочки.
       -- Господа! - генерал встал, одернул мундир и заговорил тихо и торжественно: -- Я горжусь тем, что командовал такими доблестными офицерами, как вы, горжусь тем, что командовал пятьдесят первым корпусом. Не наша вина, что все сложилось так печально. Я хотел отложить награждение до того дня, когда мы воссоединимся с нашими основными силами, но откладывать дальше некуда. Господа офицеры! Объявляю вам, что вы оба месяц назад награждены Железными Крестами первого класса.
       Генерал левой рукой протянул Лейбницу коробочку с крестом, а правой с чувством пожал ему руку.
       -- Хайль Гитлер! - Лейбниц вскинул руку в партийном приветствии.
       -- Поздравляю вас, господин капитан, -- Зейдлиц протянул вторую коробочку фон Гетцу.
       -- Благодарю вас, господин генерал. Я не приму эту награду. Разрешите мне потратить оставшееся до плена время на то, чтобы закончить свои дела и подготовиться к сдаче.
       -- Как вам угодно, господин капитан, -- генерал положил коробочку обратно в ящик. -- Я вам больше не командир. Надеюсь, вы не откажетесь выпить с нами по рюмочке коньяка?
       Поздравив Лейбница, фон Гетц отправился спать в свою землянку.
       Проснулся он ранним утром и долго приводил себя в порядок. Из своего дорогого кожаного чемодана, малость пообтрепавшегося за последние месяцы, он извлек чистый комплект белья, переоделся, натянул сверху форму, летную куртку, осмотрел себя в зеркало и решил не бриться. И так хорош.
       К девяти утра он подошел к землянке генерала, куда, тужась о натуги, Лейбниц тянул пухлый узел и толстый чемодан.
       -- Вы куда-то уезжаете, дружище?
       Лейбниц поднял потное лицо.
       -- Зря шутите, Смолински. Еще не известно, как там - в плену. Вы видели вчера, как готовились к плену в штабе армии?
       -- Не берите пример с перетрусивших болванов, -- хмуро посоветовал фон Гетц и спустился к генералу.
       -- Доброе утро, господин генерал! - приветствовал он Зейдлица.
       -- А знаете, -- генерал был бодр, почти весел. -- Оно и в самом деле доброе. Я не припомню уже, когда так хорошо и крепко спал. Даже холода не чувствовал. Проходите, господа. Располагайтесь. У меня такое ощущение, будто я уже умер. Все земные дела сделаны, и сейчас великий судия подведет итог моей земной жизни.
       -- Полноте, господин генерал, -- улыбнулся фон Гетц. -- Мы еще повоюем.
       -- Вы так думаете? Как бы то ни было, у нас есть бутылка прекрасного коньяка, хоть и початая. Лейбниц, принесите, пожалуйста, рюмки.
       В веселой и непринужденной беседе они провели часа два, пока в землянку не спустился советский автоматчик в фуфайке.
       -- Здорово, мужики! - весело поздоровался он с офицерами и заметил почти пустую бутылку. -- Отдыхаете? Товарищ младший лейтенант! Тут еще трое!
       Это он прокричал кому-то наверху. Сверху спустился офицер в шинели и еще двое автоматчиков. В землянке стразу стало тесно.
       Офицер, по-видимому, переводчик или контрразведчик, поочередно обращался к каждому со стандартными вопросами. Прежде всего он подошел к генералу и сделал движение руками, приказывая распахнуть шинель. Зейдлиц повиновался.
       -- Namen? Rang? - подойдя вплотную к генералу, спросил младший лейтенант.
       -- Генерал от артиллерии вермахта Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах.
       -- Ого! - удивился младший лейтенант. -- Важная птица.
       Один из автоматчиков тем временем сноровисто обыскивал генерала.
       Лейбниц был следующий. Он ногой пытался отодвинуть тюк и чемодан с глаз долой, чтобы их не отобрали немедленно.
       -- Namen? Rang? - не меняя интонации, спросил младший лейтенант.
       -- Капитан Гуго Лейбниц, -- Лейбниц распахнул шинель, давая себя обыскать.
       Фон Гетцу сделалось смешно. То ли это была истерика, результат многих недель, проведенных в нечеловеческом напряжении, то ли и в самом деле ситуация была нелепой и комичной. Надо же! Самый младший офицерский чин по-свойски беседует со старшими по званию, один из которых - генерал. Конрад не выдержал и засмеялся.
       -- Namen? Rang? - сердито подскочил к нему младший лейтенант и рывком распахнул на Конраде летную куртку.
       Из-под воротника мундира на груди фон Гетца блеснул черной эмалью Рыцарский Железный Крест.
       Гоголь. "Ревизор". Немая сцена.
       Все смотрели на фон Гетца, и трудно было определить, кто сильнее изумлен и ошарашен - русские или немцы?
       -- Оберст-лейтенант люфтваффе Конрад фон Гетц.
      
      
       XXIV
      
      
       Оперативная сводка за 2 апреля
      
       ИТОГИ ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ КРАСНОЙ АРМИИ (с 10 ноября 1942 года по 31 марта 1943 года)
      
       31 марта с. г. Красная Армия завершила зимнюю кампанию против немецко-фашистских войск.
       За время зимней кампании советские войска нанесли вражеским армиям тяжелые военные поражения. Красная Армия нанесла немецко-фашистским войскам крупнейшее в истории войн поражение под Сталинградом, разгромила немецкие войска на Северном Кавказе и Кубани, нанесла ряд тяжелых поражений врагу в районе Среднего Дона и Воронежа, ликвидировала вражеские плацдармы на Центральном фронте (Ржев -- Гжатск -- Вязьма) и в районе Демянска, прорвала блокаду Ленинграда.
       За 4 месяца и 20 дней наступления Красная Армия в труднейших условиях зимы продвинулась на запад на некоторых участках до 600-700 километров. Советские войска освободили от немецких захватчиков огромную территорию в 480.000 квадратных километров. В результате наступления Красной Армии были очищены от врага районы страны, имеющие важное экономическое и военно-стратегическое значение. Полностью освобождены Воронежская и Сталинградская области, Чечено-Ингушская, Северо-Осетинская, Кабардино-Балкарская и Калмыцкая автономные республики, Ставропольский край, Черкесская, Карачаевская и Адыгейская автономные области, почтит целиком Краснодарский край, Ростовская и Курская области, значительная часть Ворошиловградской, Смоленской и Орловской областей с десятками крупных городов и многими тысячами сел и деревень.
       Красная Армия, отбросив врага на запад, освободила важнейшие водные и железнодорожные коммуникации страны, в том числе восстановила прерванный врагом осенью 1942 года волжский путь, очистила от вражеских войск все течение Дона.
       Освобождены от врага и пущены в эксплуатацию железнодорожные магистрали: Сталинград -- Поворино, Сталинград -- Лихая -- Ворошиловград, Сталинград -- Краснодар, Владикавказ -- Ростов-на-Дону, Лиски -- Миллерово -- Шахты -- Ростов-на-Дону, Елец -- Касторная -- Валуйки -- Ворошиловград, Москва -- Вязьма, Москва -- Ржев -- Великие Луки и многие другие.
       За время наступления Красной Армии с 10 ноября 1942 года по 31 марта 1943 года нашими войсками захвачены следующие трофеи: самолетов -- 1.490, танков -- 4.670, орудий разного калибра -- 15.860, минометов -- 9.836, пулеметов -- 30.705, винтовок -- свыше 500.000, снарядов -- 17 миллионов, патронов -- 128 миллионов, автомашин -- 123.000, паровозов -- 890, вагонов -- 22.000, складов с разным военным имуществом -- 1.825, а также большое количество радиостанций, мотоциклов и много другого военного имущества.
       За это же время нашими войсками уничтожено 3.600 самолетов противника, 4.520 танков, 4.500 орудий.
       Всего противник за время нашего зимнего наступления потерял: самолетов -- 5.090, танков -- 9.190, орудий -- 20.360.
       С 10 ноября 1942 года по 31 марта 1943 года захвачено в плен 343.525 вражеских солдат и офицеров.
       За это же время противник потерял только убитыми более 850.000 солдат и офицеров.
      
       Утреннее сообщение 2 апреля
      
      
       2 апреля 1943 года. Москва
      
       Два месяца назад была одержана оглушительная победа под Сталинградом. Победа всесокрушающая и бесспорная. Теперь немецким генералам не на кого было перелагать вину за свое поражение -- ни на русский мороз, ни на превратности войны, ни на вмешательство фюрера в вопросы руководства войсками. Во главе лучшей в вермахте армии стоял лучший немецкий генерал Паулюс. И вот теперь эта армия частью уничтожена, частью взята в плен, а этот самый лучший генерал вкушает казенные харчи в советском плену. Летнее наступление немцев, начавшееся натиском на Воронеж и взятием Ростова-на-Дону, наступление, отразить которое, казалось, было не в силах человеческих, то самое наступление, которое распахнуло перед немцами ворота на Кавказ, закончилось полным, безоговорочным и очевидным разгромом немецких, румынских и итальянских войск
       Мир ахнул.
       Полгода американцы и европейцы, особенно англичане, самым пристальным образом следили за событиями на южном участке советско-германского фронта. С испугом и надеждой они ждали последних известий с Волги. Если бы в конвульсирующую германскую экономику влилась живительная струя кавказской нефти, то судьбу Англии и Соединенного Королевства в целом можно было бы считать решенной. Вторая мировая война неизбежно закончилась бы в пользу Гитлера. Целых полгода весь мир, включая радиоприемники или разворачивая свежий номер газеты, первым делом искал новости из-под Сталинграда. Не было темы важнее, и любой разговор между людьми по всему Северному полушарию обязательно сворачивал на тему Сталинграда.
       И вот теперь, когда трудная, но грандиозная победа была одержана, мир ахнул и вздохнул облегченно - Советы выстояли! Советы выстояли, а значит, война на уничтожение немцев и русских продолжается. Можно не торопиться открывать второй фронт. Пусть эти парни еще немного поубивают друг друга.
       У Головина не было никаких иллюзий в оценке военной помощи союзников - Великобритании и Северо-Американских Соединенных Штатов. Генерал прекрасно понимал, что открытие второго фронта не выгодно для них ни с военной точки зрения, ни с точки зрения большой политики. Чем дольше Советский Союз и Германия истощают свои силы в борьбе друг с другом, тем выше курс доллара и фунта стерлингов. Зачем англосаксам колыхать биржу, играя на понижение? Зачем поступаться своими интересами? Второй фронт будет открыт ими только тогда, когда советские танки пойдут на штурм Берлина.
       Или немецкие -- на приступ Кремля.
       Головин был недоволен собой. Да, под Сталинградом была одержана грандиозная, невероятная победа. Впервые советский Генеральный штаб спланировал и осуществил удачную операцию такого масштаба - девяносто одна тысяча пленных. Не шутка. А сколько немцев и румын погибло в котле? Тысяч двести, не меньше.
       Только неугомонный генерал никак не мог заставить себя радоваться одержанной победе. Во всей своей работе и работе своих сотрудников он видел сплошные недочеты. Во-первых, до сих пор группа армий "Север" блокирует Ленинград. Пусть Головин не командует непосредственно войсками, но он отвечает за Северо-Западное направление, за организацию здесь диверсионной и разведывательной работы. Раз Ленинград до сих пор еще в кольце блокады, значит, сам Головин и его подчиненные недорабатывают. Они поставляют недостаточно информации для деблокады города, мало взрывают и убивают в тылу противника.
       Во-вторых, не удалось собрать достаточной информации по танку "Тигр" до того, как первые его образцы появились на передовой. Да, сейчас советские инженеры изучают образцы танка, которые были подбиты и захвачены красноармейцами на переднем крае, но это заслуга не Головина. Вот если бы он смог дать исчерпывающие сведения об этом танке хотя бы за месяц до их появлении в войсках, скажем, в ноябре или, еще лучше, в сентябре прошлого года... Тогда у инженеров было бы время для разработки эффективного оружия против этой грозной немецкой техники.
       Такое оружие несомненно будет разработано, причем в самое короткое время - не зря же в стране организованы десятки закрытых "шарашек" за колючей проволокой. Вот только лично он, генерал Генштаба Головин, будет тут ни при чем. Его заслуги в борьбе с "Тиграми" нет никакой.
       В-третьих, у него нет достоверных сведений о планах немцев на летнюю кампанию сорок третьего года. Есть отрывочные и недостоверные данные о том, что вроде бы немцы планируют нанести свой удар в районе Курского выступа. Анализ обстановки и конфигурация линии фронта говорила в пользу такого решения. На месте Гитлера Головин нанес бы свой удар именно там, одновременно с севера и юга по направлению восточнее Курска. Но возникал вопрос, какими силами и когда именно? В какой конкретно день? К какой дате привязывать организацию обороны на данном участке фронта? Никакими достоверными сведениями на сей счет Головин не располагал и вразумительного доклада Василевскому сделать не мог.
       Эта беспомощная слепота в раскрытии планов противника выводила Головина из себя. Вдобавок он никак не мог привыкнуть к новому мундиру - и это тоже раздражало и мешало сосредоточиться на работе. Три месяца назад он сменил удобную гимнастерку на красивый шерстяной китель с золотыми погонами и пуговицами с гербом Советского Союза. Китель был слов нет как красив, но стеснял движения и до мелочей напоминал мундир старших офицеров разбитой царской армии.
       Головин сам принимал деятельное участие в разгроме белогвардейцев, и последнюю четверть века все его мировоззрение укладывалось в два слова: "Бей золотопогонников!" Он и бил их. Бил в Гражданскую рядовым кавалеристом. Бил в Туркестане командиром взвода. Бил на Тамбовщине под командованием Тухачевского. Бил тогда, когда его перевели в разведупр Генштаба, организовывая акции против видных деятелей белого движения в эмигрантской среде. Бил тогда, когда налаживал агентурную сеть в Скандинавии и Германии. Бил тогда, когда в тридцатых вместе со всеми разоблачал врагов народа, засевших в Генштабе. Бил тогда, когда требовал расстрела "группы Тухачевского". Он искренне видел в этих людях переодетых белогвардейцев, перекупленных фашистами. Бил тогда, когда отправлял Штейна в Стокгольм. Бил тогда, когда осенью сорок первого докладывал Шапошникову свой прогноз развития военных событий на советско-германском фронте. Словом, всю свою сознательную жизнь, целиком, без остатка отданную Красной Армии и советскому государству, генерал Головин беспощадно бил и изничтожал золотопогонную сволочь.
       И вот теперь империя облачила своих командиров в форму царской армии и для отличия достойных ввела ордена, перекликавшиеся с наградной системой Старой России. Командиры стали называться по-старому, как при свергнутом царе - офицерами, а армия из "красной" превратилась в "советскую".
       Это действительно было так. Из-под облетевшей шелухи революционной фразеологии проглянуло чистое золото могучей империи со всеми атрибутами великой державы. Сталин распустил Коминтерн и навсегда отрекся от химеры мировой революции. Введена новая военная форма, учреждены новые ордена. Ежедневно по радио звучал новый гимн Советского Союза на величественную музыку Александрова взамен устаревшего "Интернационала".
       Наконец, Русская Православная Церковь была легально допущена к участию в общественной жизни страны. После четверти века гонений и репрессий церковь возглавил Патриарх. В церквах, отобранных большевиками и активистами-коллективизаторами, вновь начались открытые богослужения.
       Девиз "За веру, царя и отечество!" вернулся в Страну Советов заново переосмысленный. Веру возродили и разрешили верить, усатый царь, любимый и превозносимый всем народом, сидел в Кремле, а Отечество, оскверняемое теперь иноземцами, напоминало о своем былом величии золотом шитья и орденов, кроем мундиров, торжественным гимном. Это Отечество ждало и требовало отмщения.
       Так начинался 1943 год.
       Головин повернул шею, зажатую тесным и жестким воротником, недовольно посмотрел на золотой погон на плече и скосил глаза дальше - туда, где на стене висел портрет Вождя, которого Головин перестал понимать год назад. Год назад Сталин подписал договор с Черчиллем. По этому договору Советский Союз не мог уже прекратить войну в удобное для себя время и обязан был драться до полного разгрома Германии. Несколько месяцев назад в войсках была введена красивая белогвардейская форма, принять которую Головин не мог сердцем. Романтика революции, которая погнала молодого Филиппа в Красную Армию в надежде построить светлое будущее, умерла раз и навсегда. Место пылких говорунов-революционеров заняли напыщенные изворотливые чиновники в форме и без, с партбилетами в карманах - новое дворянство Империи, безоглядно преданное царю, их породившему, призвавшему их в столицу из безвестности глухих провинций.
       Филипп Ильич начинал чувствовать себя лишним винтиком в государственном механизме. Посоветоваться бы с кем-нибудь, поделиться бы сомнениями, одолевающими генеральскую голову, выслушать бы умные слова и получить, наконец-то, ответ на вопрос, как жить дальше. Да только с кем посоветоваться? Кому можно довериться без опаски? Аббакумов через полчаса узнает о твоих сомнениях.
       Остается только Паша Рукомойников. Забавный парадокс. Сотрудник и любимец Аббакумова совершенно точно не будет доносить на генерала Головина своему шефу, чего нельзя гарантированно сказать о работниках Генштаба, даже о собственных ближайших сотрудниках. Каждый второй после доверительного разговора побежит в кабинет набирать номер аббакумовской приемной, а оставшаяся половина непременно доложит либо Антонову, либо самому Василевскому.
       Головин вспомнил Штейна и вздохнул.
       Тесный ворот и вообще весь китель, сковывающий движения, раздражали его и портили настроение. Каждый раз мимоходом видя свои золотые погоны в зеркале, генерал говорил сам себе: "Продал ты, Филька Головин, идеалы Революции. Продал ты тех ребят, что погибли под Петроградом в восемнадцатом, под Омском в девятнадцатом и на Перекопе в двадцатом. За золотые сталинские побрякушки продал. Хуже павлина вырядился, аж глазам от золотого твоего блеска больно. И ты, Филька, не только ребят, своих погибших товарищей, продал. Ты - молодость свою товарищу Сталину продал".
       Головин вздохнул еще глубже и заставил себя вернуться к служебным делам. Настроения у него не было никакого, работать не хотелось и не получалось сосредоточиться на служебных вопросах. Чтобы хоть чем-то себя занять, он пододвинул к себе стопку листков -- поименный список немецких генералов и офицеров, попавших в советский плен под Сталинградом. Вооружившись красным карандашом, он привычно стал помечать заинтересовавшие его фамилии.
       Первым делом генерал заглянул в самый конец списка на последнем листе и удовлетворенно сделал первую запись: "2500". Именно столько немецких офицеров сдалось в плен. Затем он снова вернулся к началу и поставил галочки напротив фамилий фельдмаршала Паулюса и генерала Зейдлица. Головин объединил эти две галочки общей фигурной скобкой и приписал на полях: "Привлечь к сотрудничеству". Его карандаш заскользил вниз по списку, иногда останавливаясь на той или иной фамилии, судьбу обладателя которой решал сейчас генерал.
       Если карандаш ставил напротив этой фамилии галочку, то пленному немцу в скором времени предстояло повторить путь советского генерала Власова с точностью до наоборот. Если Власов вербовал военнопленных в свою Русскую Освободительную Армию, то немцам предстояло стать агентами влияния в мощнейшей советской пропагандистской машине, имеющего целью подрыв боевого духа противника. Вскоре эти офицеры и генералы, чьи имена знала вся Германия, станут подписывать пацифистские прокламации, составленные в Генеральном штабе и НКВД СССР. Именно эти генералы и офицеры по подсказке советских кураторов создадут комитет "Свободная Германия".
       Внезапно генеральская рука, занесенная над пачкой листов с фамилиями пленных, дрогнула, карандаш, ползущий по строчкам, споткнулся. На втором листе рукой советской машинистки было впечатано: "подполковник Гетц Конрад фон".
       Если бы Вельзевул со всей своей свитой, пробив паркетный пол, восстал из преисподней посреди генеральского кабинета, Филипп Ильич не испугался и не удивился бы сильнее, чем сейчас, прочитав черным по белому четыре слова. Последним, на кого столь короткое предложение производило столь же сильное впечатление, был библейский царь, прочитавший на стене огненные слова: "Мене, мене, текел, фарес". Головин, учивший закон Божий еще в дореволюционные времена, вспомнил, что того царя убили в ближайшую же ночь после прочтения этих роковых слов. Лысина его взмокла. Перед ним уже не черным по белому были напечатаны, а потусторонним огнем пламенели страшные слова: "подполковник Гетц Конрад фон".
       Как смертный приговор за измену родине.
       "Надо же, выжил! Уцелел, сукин сын!", -- генерал отер платком лысину. -- А может, однофамилец? Как тот фон Гетц из Стокгольма мог оказаться в действующей армии, под Сталинградом? Его должны были арестовать и наверняка арестовали. И не просто арестовали, но и для пущего спокойствия потопили паром, на котором его должны были переправить в Германию. Я своими глазами год назад читал некрологи. Не может быть, чтобы Канарис или Шелленберг задумывали какую-то дьявольскую провокацию. Да какой им смысл сначала объявлять оберст-лейтенанта погибшим, а потом сдавать его в советский плен? Ради чего? Ради каких целей? Какую задачу он может выполнять в нашем плену? Нелепость какая-то!"
       Головин отложил отдельно листок с фамилией фон Гетца.
       "А если он тот самый "Гетц Конрад фон"? Чего не бывает на войне? Взял и выжил, стервец, назло всем?"
       Генерал пару минут смотрел на лист бумаги, отложенный в сторону от других документов, и в крупной голове его отдельные цепочки отрывочных сведений и логических посылок вертелись с невероятной скоростью, соединяясь воедино и вновь распадаясь на составляющие, складываясь в конечном счете в ажурный замысел элегантной оперативной комбинации. Будучи человеком волевым и деятельным, Филипп Ильич искал и находил выход из самого безнадежного положения, когда, казалось, не оставалось ничего другого, кроме как поднять руки и сдаться. Весь его большой, действительно незаурядный ум, способный вмещать и оперировать колоссальными массивами информации, как всегда, был в его полном распоряжении. Именно за способность решительно добиваться успеха там, где кроме него никто не видел никаких шансов, Головина и уважали не только подчиненные, но и весь Генеральный штаб. Не зря же к нему прилепилась кличка Голова. Не просто болванка для форменной фуражки, а Голова.
       Золотая и светлая.
       "А если это тот самый фон Гетц, то это еще лучше! -- разобщенные обрывки цепочек в Голове сложились в единую прочную цепь. -- Мы ж его знаем, считай, как облупленного! Мы знаем его достоинства и недостатки. Он нам - как родной, этот фон Гетц. Мы знаем, что он храбрый человек, великолепный летчик, никудышный дипломат и слабый разведчик. Даже не слабый, а вообще никакой. Чего ж нам еще от парня надо? Его легко можно использовать втемную, точно так же, как его использовал умница Канарис, посылая в Стокгольм с весьма пикантным поручением. Если незаметно и ловко поставить этого немецкого аса в определенные условия, то его вполне можно использовать в своих интересах. Фон Гетц - не ослепленный пропагандой фанатик-наци. Он профессиональный военный с впечатляющим послужным списком. Такие люди, как он, верны долгу и присяге до последнего дыхания. Даже если мы захватим Берлин и разгромим весь вермахт и все люфтваффе, он будет летать, пока не кончится бензин. Этот фон Гетц в лепешку расшибется, но выполнит свой долг до конца. Главное для меня сейчас - это правильно объяснить оберст-лейтенанту, в чем на текущий момент состоит его долг перед родиной, и грамотно создать условия для его выполнения. Но сначала надо убедиться, что это - тот самый фон Гетц".
      
       Оперативная сводка за 12 апреля
      
       Утреннее сообщение 12 апреля
      
       В течение ночи на 12 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 12 апреля
      
       В течение 12 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
       11 апреля частями нашей авиации на различных участках франта уничтожено или повреждено не менее 30 немецких автомашин с войсками и грузами, взорвано 2 склада боеприпасов, подавлен огонь 4 артиллерийских и минометных батарей противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       12 апреля 1942 года. Лагерь N 48 УПВИ НКВД СССР. Село Чернцы, Ивановская область
      
       Просторный двухэтажный дом с полукруглой колоннадой перед центральным входом - то ли бывшее графское поместье, то ли усадьба большого барина - был обнесен дощатым забором с вышками по периметру. Новые хозяева, видно, старались отрезать для своих нужд как можно больше земли, поэтому внутри забора можно было смело уложить пару футбольных полей и еще осталось бы место для зрительских трибун. Пространство внутри огороженного периметра было поделено почти поровну на две части. В одной находились непосредственно усадьба и хозяйственные постройки, в другой - несколько бараков и пищеблок.
       Похожие бараки стояли и по другую сторону забора, на воле. В бараках разместилось два батальона солдат. Внутри забора - в зоне - батальон пленных немецких солдат для лагерной обслуги, снаружи - батальон охраны НКВД. Оба батальона были призваны обеспечить содержание под стражей нескольких десятков старших и высших офицеров германской армии, попавших недавно в плен под Сталинградом.
       Разумеется, не все две с половиной тысячи человек из того списка, что недавно просматривал Филипп Ильич, попали в усадьбу. Только немногие счастливцы с плетеными погонами на плечах, среди которых не было ни одного майора. Узники, если их можно назвать таковыми, содержались в мягких тепличных условиях, не снившихся заключенным - гражданам родной Страны Советов. В их рационе присутствовали мясо, рыба, фрукты и овощи. Иногда подавали даже колбасу.
       Генералам разрешалось иметь при себе денщиков из числа немцев, расквартированных во второй половине зоны. Офицерам разрешалось пользоваться хорошей библиотекой, которую чекисты составили из книг, конфискованных у врагов народа. А так как враги народа в массе своей были не работягами или колхозниками, а людьми умственного труда, очень часто - хорошими специалистами, то и книги были не про Иванушку дурачка. Если книг в усадьбе оказывалось недостаточно, чтобы осветить тот или иной вопрос, возникший в пытливых умах узников, то они без ограничений могли выписывать необходимые книги из Центральной библиотеки имени В.И. Ленина. Прямо из Москвы.
       Занятия русским языком приветствовались и поощрялись. Имелась даже хорошенькая преподавательница. Еще Байрон заметил, что "приятно изучать чужой язык посредством женских губ и глаз". Лишение свободы для генералов заключалось главным образом в категорическом запрете покидать периметр и наложении абсолютного табу на алкоголь.
       Ордена, нашивки и знаки различия у заключенных лагеря N 48 не отбирали. Они ходили по огороженной забором территории словно по военному городку вермахта в родной Германии.
       Если бы нашего, отечественно зэка, отбывающего наказание в Мордовии, Казахстане или на Колыме, поместили в спецлагерь НКВД N 48, то он, скорее всего, не поверил бы глазам своим. Такого лишения свободы в СССР не бывает! Малость оклемавшись, этот зэк попросил бы не освобождать его из этого санатория никогда.
       Среди примерно сотни узников, заключенных в усадьбе, находился и оберст-лейтенант люфтваффе Конрад фон Гетц. Званием своим он малость недотягивал до генеральских полосатых штанов, позволявших занять отдельную комнату в графской усадьбе, но Рыцарский Железный Крест и должность заместителя командира лейб-эскадрильи "Рихтгофен", которую он некогда занимал, добавили ему веса в глазах энкавэдешных тюремщиков, отбиравших постояльцев для своего "отеля".
       Попав в советский плен, фон Гетц неожиданно для самого себя заметил, что он не только не испытывает не малейшего страха, но и нисколько не волнуется за свое будущее. Принужденный обстоятельствами почти год скрывать свое настоящее имя и открывший его только в момент сдачи в плен, он теперь совершенно успокоился. Русский он знал с довоенных времен, когда еще лейтенантом проходил летную стажировку под Горьким, к алкоголю относился более чем спокойно, поэтому нимало не тяготился настоящим своим положением. По крайней мере, у него не было ощущения личной несвободы. Подумаешь, нельзя выходить за ворота! А что ему там делать - врагу во враждебной стране? Ради собственной безопасности ему сейчас стоило отсидеться под охраной чекистских конвоиров. А в остальном...
       Кормят хорошо, соседи подобрались обходительные и учтивые, библиотека роскошная. Надо только на досуге подтянуть подзабытый русский, и тогда можно будет читать в свое удовольствие, благо времени предостаточно. С подъема в 6-30 и до отбоя в 22-30 пленные офицеры были практически предоставлены сами себе. На физических работах их не использовали, и каждый планировал свой день, как ему заблагорассудится.
       От нечего делать Конрад решил выучиться столярному ремеслу. Администрация лагеря возражать не стала, справедливо полагая, что ничего страшного не случится, если пленный оберст-лейтенант пройдет перековку трудом. Напротив, уже одно то, что он сам напросился на работу, говорило о том, что немец встает на путь исправления и перевоспитания.
       В столярной мастерский он под руководством бывшего ефрейтора, работавшего до службы в армии столяром на мебельной фабрике в Гамбурге, самостоятельно изготовил табуретку, которую к вящей зависти своих товарищей по плену ему разрешили поставить в своей комнате. Так Конрад начал обживаться и обзаводиться мебелью. С бывшим ефрейтором его сближало и то, что свою службу после выпуска из летной школы фон Гетц начал именно в Гамбурге. Они теперь вспоминали места, в которых любили бывать до того как...
       С утра фон Гетц трудился в мастерской, неумело орудуя рубанком. Теперь он хотел сделать себе полочку для книг. Пусть завидуют! Не успел он посадить на ладони и полдюжины заноз, как примчался вестовой - тоже пленный - и доложил, что оберст-лейтенанта фон Гетца срочно ждут в штабе лагеря. Раздосадованный тем, что его отвлекают от такой увлекательной забавы как снятие стружки и находясь в некотором недоумении от ненужного внимания администрации к своей персоне, Конрад отложил рубанок и нехотя пошел за вестовым. В штабе ему указали на обитую дерматином дверь замполита лагеря.
       В кабинете за столом замполита удобно расположился военный в генеральской форме с крупной совершенно лысой головой. Когда Конрад зашел в кабинет, генерал читал какую-то папку, скорее всего, его личное дело. Видно было, что в чужом кабинете он чувствует себя свободно и уверенно. Кроме генерала здесь никого не было.
       Военный оторвался от папки.
       -- Оберст-лейтенант фон Гетц?
       -- Так точно, господин генерал! - щелкнув каблуками, вытянулся пленный.
       Генерал поморщился.
       -- Да не кричите вы так. Не в армии. Присаживайтесь, пожалуйста. Чаю хотите?
       Конрад присел на стул напротив стола, на который указал генерал.
       -- Эй, дневальный! - зычно крикнул генерал, и дождавшись, когда в дверь просунется голова в пилотке со звездочкой, приказал: -- Два чая нам. Только горячего, крепкого и с лимоном. Живо!
       С минуту генерал молча изучал фон Гетца, потом спросил:
       -- Вы почему в чужом мундире?
       -- Виноват, господин генерал, -- вскочил с места фон Гетц, который еще не привык беседовать со старшими по званию сидя. -- Это мой мундир.
       -- Да? - удивился генерал, -- Вот как? В вашем личном деле записано, что вы подполковник. Этот факт подтверждают четыре свидетеля из числа пленных, знавших вас в этом звании. В деле есть их письменные показания. А на вас, извините, мундир с погонами капитана. Вас что, разжаловали в окружении? Да садитесь же вы. Не мельтешите.
       -- Никак нет, господин генерал. Просто в окружении я был под другим именем.
       -- Курт Смолински?
       -- Курт Смолински, -- подтвердил Конрад.
       -- Интересно... -- протянул генерал, захлопывая папку. -- И что же вас заставило сменить мундир старшего офицера люфтваффе на капитанский? Впрочем, можете не отвечать. Я вам скажу только одно слово, а вы скажите, прав я или нет.
       Генерал сделал паузу и, не меняя интонации, тихо произнес:
       -- Стокгольм.
       Фон Гетц вздрогнул, и это не укрылось от взгляда Головина.
       -- И довольно об этом, -- подытожил Головин. -- Будем считать, что эта страница вашей жизни закрыта навсегда. Ни к чему вклеивать ее в ваше личное дело. НКВД - это другое ведомство, я в нем не служу. Администрации лагеря совершенно не обязательно знать о том, чем вы занимались год назад, с кем встречались и что обсуждали.
       Фон Гетц снова вздрогнул. Год назад он по поручению Канариса и от его лица вел с представителем Генерального штаба Красной Армии Штейном переговоры о заключении сепаратного мира между СССР и Германией. Это могло обернуться смертным приговором.
       -- Вот и я не хочу об этом больше говорить, -- успокоил его Головин.
       -- Кто вы? Откуда вам известно?..
       -- Про Стокгольм? - перебил Головин. -- Работа у меня, знаете ли, такая. Все знать обо всех.
       -- Мне неприятно беседовать с анонимом, пусть даже в звании генерала. Вы можете представиться?
       -- Конечно. Я - ваш друг. Зовите меня Филипп Ильич.
       -- Друг? - не поверил фон Гетц и повторил вопрос: - Кто вы?
       -- Ну, дорогой мой, если я вам назову свою должность, то меня, пожалуй, со службы турнут. Как вы думаете, в ваш тихий монастырь, который охраняет от справедливого возмездия советского народа целый батальон войск НКВД, пускают всякого генерала или через одного? Вам в вашем сегодняшнем положении достаточно знать то, что я не желаю вам зла и, может быть, желаю вам помочь. А если судить по тому, что я сейчас имею удовольствие видеть вас в добром здравии и беседовать с вами, то вы должны понять, что власти и полномочий у меня достаточно для того, чтобы определить всю вашу дальнейшую судьбу в советском плену. Уловили?
       -- Да, -- кивнул Конрад. -- Чем обязан вашему посещению?
       -- Вот это другой разговор, -- удовлетворенно констатировал генерал. -- Я хочу облегчить вашу участь.
       -- Мою участь? - не понял фон Гетц.
       -- Вашу. Поэтому, господин оберст-лейтенант, пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем что-либо отвечать мне, тем более отвергать мои предложения. В этом лагере для вас, немцев, созданы курортные условия. Надеюсь, вы не думаете, что все пленные солдаты Германии и ее союзников содержатся у нас в таких же тепличных условиях?
       -- Нет, не думаю.
       -- Не забывайте так же, что Советский Союз не подписывал Конвенцию о гуманном обращении с военнопленными. Поэтому, если наша беседа закончится не так, как я планирую ее закончить, то в моей власти определить вас в такое место, где ваше выживание не будет являться обязательным. В конце концов, вы тоже не церемонитесь с пленными красноармейцами в Аушвице и Маутхаузене.
       -- Я понимаю вас, -- обреченно вздохнул Конрад. -- Я готов выслушать вас.
       -- Вот и отлично. Кстати, вот и наш чай. Свободен, -- Головин глазами показал на дверь дневальному, принесшему два стакана горячего чая в мельхиоровых подстаканниках. -- Угощайтесь, пожалуйста, господин оберст-лейтенант.
       -- Благодарю вас, -- фон Гетц притянул к себе предложенный стакан. -- Чем я могу быть вам полезен?
       -- Не напрягайтесь так. Я же сказал, что не желаю вам зла, -- помягчел голосом Головин. -- Я хотел только напомнить вам о том, что у меня в руках достаточно инструментов, чтобы принудить вас к сотрудничеству со мной, но я не хочу вас ни к чему принуждать.
       -- А чего же вы хотите?
       -- Я хочу вам предельно откровенно рассказать о том, чего жду от вас.
       -- И чего же вы от меня ждете? - усмехнулся фон Гетц. -- Что я стану подслушивать разговоры своих товарищей и доносить вам о настроениях среди пленных?
       -- Зачем? - улыбнулся Головин. -- Во-первых, мне это совершенно не интересно, пусть этим занимается администрация лагеря, а во-вторых, у администрации и без вас среди ваших товарищей, как вы их называете, достаточно добровольных помощников.
       -- Вы хотите настроить меня против моих соотечественников, посеяв зерна подозрения?
       -- Напротив. Я хочу уберечь вас от неосторожных высказываний, которые могут впоследствии сильно повредить вам. Примите во внимание, что суда над вами еще не было. Сроки наказания никому из вас еще не определены. Пленные, признанные виновными в совершении военных преступлений, получат на полную катушку, а по советским законам это двадцать пять лет. Не думаю, что вам было бы в радость целых четверть века пользоваться гостеприимством советского правительства.
       -- Я не совершал воинских преступлений, -- отрезал фон Гетц. -- Я воевал, выполняя приказ.
       -- Вот как? - неподдельно изумился Головин. -- А Герника? Вы ведь, кажется, свой боевой счет открыли в Испании.
       -- Гернику бомбили "Юнкерсы", а я летал на "Мессершмитте".
       -- Ага, -- согласно кивнул Головин. -- В "Мессершмиттах" сидели доблестные пилоты люфтваффе, эдакие рыцари без страха и упрека, а "Юнкерсами" управляли головорезы из СС. Нет уж, дружок, за Гернику тебе придется ответить. И за Смоленск. И за Москву. Уловил?
       Фон Гетц опустил голову. Беседа, насторожившая его с самого начала, нравилась ему чем дальше, тем меньше. От этого лысого генерала можно ожидать любой пакости, впрочем, как и от всех русских вообще.
       -- Есть, правда, другой вариант, -- голос Головина снова стал мягким.
       -- Продолжайте, -- не поднимая головы, откликнулся фон Гетц.
       -- Вам незачем выходить на трибунал. И в моей власти сделать так, что вас не осудят.
       -- Не осудят? Вы что, меня в рукав спрячете?!
       -- Зачем? Просто вы растворитесь точно так же, как растворились в Стокгольме. В наших лагерях умирает довольно немцев. Одного из них, самого подходящего, похоронят по вашим документам, а вы продолжите жить под другим именем. Вам оно уже как-то не впервой.
       Головин хитро подмигнул оберст-лейтенанту как старому приятелю, чьи маленькие грешки ему известны.
       -- Так что, господин оберст-лейтенант, вам самому решать, сотрудничать со мной и избежать заслуженного наказания, которое вам непременно назначит суровый советский суд, или честно пойти под трибунал вместе со своими товарищами и получить полновесный четвертак. Я только не гарантирую, что после приговора вы будете продолжать сибаритствовать в этой усадьбе, а не поедете на урановые рудники.
       -- Что я должен делать? - обреченно вздохнул Конрад.
       -- Вот это другое дело, -- похвалил Головин. -- И не надо так скорбеть. Уловили? Ничего страшного или того, что противоречит вашим убеждениям, я вам не предложу.
       -- А чем я могу быть для вас полезен тут, в лагере?
       -- Успокойтесь, я не предложу вам стать моим осведомителем. Их и без вас хватает. Кроме того, вы же не хотите всю жизнь оставаться в этом лагере, как бы хорошо вас тут ни кормили, ведь так?
       -- Так, но я не вижу иного способа выбраться отсюда, кроме побега. А куда мне бежать? Лагерь находится в самом центре чужой и враждебной страны.
       -- А кто говорил о побеге? Выкиньте эту глупую мысль из головы. Не хватало еще, чтобы вас застрелил конвой, когда вы станете перелезать через забор. Для начала я предлагаю вам договориться о том, что вы, во-первых, не станете совершать глупости и не предпримете ничего, не посоветовавшись со мной, а во-вторых, будете слепо доверять мне. Даю вам честное слово, что не желаю вам зла. И уж тем более я не заинтересован в вашей героической гибели.
       -- Мне ничего другого не остается, как положиться на ваше честное слово и полностью довериться вам.
       -- Правильно, -- утвердительно кивнул Головин. -- А я постараюсь, чтобы ваше здоровье не стало хуже, пока вы находитесь по эту сторону фронта.
       Фон Гетц уловил слова "по эту сторону фронта". Робкая и пока еще шаткая надежда на лучший исход затлела у него в душе. Случайно -- если случайно? -- оговорившись, генерал ясно дал ему понять, что он может оказаться по другую сторону фронта.
       -- Что вы хотите мне предложить, господин генерал?
       -- Для начала я хочу сохранить вашу репутацию. Наши люди ведут работу среди пленных генералов и офицеров германской армии, склоняя их к открытому переходу на сторону Советской Армии. Такая работа ведется и в вашем лагере. Многие из пленных немцев уже выразили свое согласие открыто сотрудничать с советской властью. В скором времени будет объявлено о создании Национального комитета "Свободная Германия". Поэтому мое первое предложение будет таким. Отклоните приглашение принять участие в деятельности этого комитета, от кого бы оно ни исходило. От наших или от немцев. Даже от таких уважаемых генералов, как Паулюс и Зейдлиц. Не спешите продавать Родину. Родина вам еще пригодится.
       -- Хорошо, -- кивнул фон Гетц. -- Что еще?
       -- А еще я хочу предложить вам вспомнить, что вы летчик.
       -- Вы хотите, чтобы я воевал на стороне русских?
       Головин от души рассмеялся.
       -- Ну что вы, господин, оберст-лейтенант! Я пока еще не сошел с ума, чтобы сажать вас в кабину "Лавочкина" или "Яковлева". Я трезво смотрю на вещи. Посади я вас в кабину истребителя, вы в первый же вылет рванетесь через линию фронта, к своим. Так зачем же я буду делать гитлеровцам такой подарок -- легендарный оберст-лейтенант и новейший советский истребитель в придачу? Так с вами, чего доброго, и самому под трибунал недолго загреметь.
       -- Тогда какую я пользу могу вам принести именно как летчик, если я не буду летать? - не понял фон Гетц.
       -- Огромную, господин оберст-лейтенант. Неоценимую.
       -- Объяснитесь.
       -- Пожалуйста. За этим сюда и приехал. Я хочу предложить вам выступить с курсом лекций по теории пилотирования и по тактике воздушного боя перед советскими летчиками. На вашем личном счету порядка семидесяти сбитых самолетов. Вот вы и разберете по косточкам каждую свою победу вместе с нашими летчиками, расскажете им, как вы сбили тот или иной самолет и почему не удалось сбить другие. Полагаю, в этом моем предложении не содержится ничего, что противоречило бы вашим взглядам и убеждениям? Я же не предлагаю вам действовать против своих войск на поле боя. Вам даже не придется нарушать присягу. Курс лекций, не более.
       -- Пожалуй, если я приму ваше предложение, господин генерал, то это не будет прямым нарушением присяги, -- заколебался фон Гетц.
       -- А если вы его примите, то я смогу вас вытащить из лагеря. Это не будет полным вашим освобождением, но вы будете гораздо меньше ограничены в свободе передвижений. Если вы согласитесь поделиться своими знаниями и опытом, то взамен я дам вам возможность досконально изучить материальную часть советских самолетов, на которых летают ваши будущие "ученики". Согласитесь, мое предложение заманчивое и обоюдовыгодное.
       -- Заманчивое, -- согласился фон Гетц. -- Вы предлагаете мне стать внештатным инструктором в одной из ваших летных школ?
       -- Берите выше. В академии!
       -- В академии?! - Конрад был ошеломлен таким размахом. -- Вы шутите!
       -- Нисколько. Эта военная тайна скоро перестанет быть военной тайной, поэтому, я думаю, что не возьму большого греха на душу, если раскрою ее вам. Тем более что мы с вами условились о доверии друг к другу, а я люблю играть в открытую. За время войны наши конструкторы создали модели истребителей, которые по своим тактико-техническим характеристикам не только не уступают "Мессершмиттам" новейших модификаций, но и превосходят их. Однако потери среди советских летчиков-истребителей по-прежнему остаются чрезвычайно высокими, особенно среди ведомых.
       -- Это обычное дело, -- перебил фон Гетц, в котором уже проснулся пилот. -- Ведомые подвергаются большему риску быть сбитыми, потому что...
       -- Не перебивайте, пожалуйста, -- осадил его Головин. -- Соотнося размеры потерь с количеством и качеством истребителей СССР и Германии, можно придти к определенным выводам. СССР производит больше истребителей, они поступают к нам и по ленд-лизу. Своими характеристиками наши новейшие истребители превосходят германские. А потери в летном составе все равно выше, чем в люфтваффе. Значит, проблема упирается в низкое качество подготовки пилотов. Впереди летняя кампания сорок третьего года. В этом году нам необходимо добиться безусловного господства в воздухе если не на всем протяжении советско-германского фронта, то хотя бы на наиболее значимых его участках. Так вот, советским командованием принято решение о сформировании Отдельной истребительной эскадрильи из числа летчиков - Героев Советского Союза. В состав эскадрильи будут зачислены только лучшие пилоты, отобранные со всех фронтов. Штучный, так сказать, товар. Каждый - на вес золота. Эскадрилья будет иметь задачей установление господства в воздухе на заданном участке фронта в заданное время. Потери в личном составе эскадрильи исключены как по военным соображениям, так и по политическим. Во-первых, мы не можем позволить, чтобы сбивали Героев, а во-вторых, гибель даже одного пилота из Отдельной эскадрильи может негативно отразиться на боевом духе пилотов во всех ВВС. Если от огня "Мессершмиттов" горят даже Герои, то что тогда требовать от рядовых летчиков? Задача ясна?
       -- Так точно, господин генерал.
       -- Итак, вы должны ликвидировать у пилотов Отдельной эскадрильи пробелы в теории пилотировании и довести до совершенства тактику ведения воздушного боя в различных условиях до начала летней кампании. Вы принимаете мое предложение?
      
      
       XXV
      
      
       Оперативная сводка за 16 апреля
      
       ГНУСНЫЕ ИЗМЫШЛЕНИЯ НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИХ ПАЛАЧЕЙ
      
       Геббельсовские клеветники в течение последних двух-трех дней распространяют гнусные клеветнические измышления о якобы имевшем место весной 1940 г. в районе Смоленска массовом расстреле советскими органами польских офицеров. Немецко-фашистские мерзавцы в этой своей новой чудовищной выдумке не останавливаются перед самой беззастенчивой и подлой ложью, которой они пытаются прикрыть неслыханные преступления, совершенные, как это теперь очевидно, ими самими.
       Немецко-фашистские сообщения по этому поводу не оставляют никакого сомнения в трагической судьбе бывших польских военнопленных, находившихся в 1941 году в районах западнее Смоленска на строительных работах и попавших вместе со многими советскими людьми, жителями Смоленской области, в руки немецко-фашистских палачей летом 1941 года после отхода советских войск из района Смоленска.
       Не подлежит никакому сомнению, что геббельсовские клеветники ложью и клеветой пытаются теперь замазать кровавые преступления гитлеровских разбойников. В своей неуклюже состряпанной брехне о многочисленных могилах, якобы открытых немцами около Смоленска, геббельсовские лжецы упоминают деревню Гнездовую, но они жульнически умалчивают о том, что именно близ деревни Гнездовой находятся археологические раскопки исторического "Гнездовского могильника". Гитлеровские сих дел мастера пускаются на самую грубую подделку и подтасовку фактов, распространяя клеветнические вымыслы о каких-то советских зверствах весной 1940 г. и стараясь, таким образом, отвести от себя ответственность за совершенные гитлеровцами зверские преступления.
       Патентованным немецко-фашистским убийцам, обагрившим свои руки в крови сотен тысяч невинных жертв, систематически истребляющим население оккупированных ими стран, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков, истребившим в самой Польше многие сотни тысяч польских граждан, никого не удастся обмануть своей подлой ложью и клеветой. Гитлеровские убийцы не уйдут от справедливого и неминуемого возмездия за свои кровавые преступления.
      
       Утреннее сообщение 16 апреля
      
       В течение ночи на 16 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 16 апреля
      
       В течение 16 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
       15 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 6 немецких танков, 30 автомашин с войсками и грузами, подавлен огонь зенитной батареи противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       16 апреля 1943 года. Н-ский аэродром, Московская область
      
       Возле КПП прогуливался солдат с винтовкой. Мятая шинель на нем нашла своего владельца, предварительно побывав на нескольких покойниках. От полы был отхвачен клок, один рукав обгорел, а на спине грубо и неумело были заштопаны четыре дырки - память о свидании шинели с немецким пулеметом. Шапка третьего срока была слишком мала, чтобы уместиться на умной голове часового, и норовила съехать на бок или на затылок. Боец тот то и дело поправлял ее, водружая на определенное Уставом место. Вправо и влево от часового на сотни метров уходили два ряда колючей проволоки, между которыми была протоптана широкая тропинка. Наметанный взгляд диверсанта враз бы определил, что это - "зона", а по периметру через равные интервалы времени ходит патруль, проверяя его крепость и нерушимость.
       За бойцом в ветхой шинели были врыты в землю непременные атрибуты и спутники часового -- одноногий навес-грибок и полосатый шлагбаум. За колючей проволокой справа от шлагбаума стояла деревянная изба караулки, над которой на деревянном шесте не развевался и уж тем более не гордо реял, а по случаю полного штиля уныло свисал "жовто-блакитный" полосатый флаг ВВС.
       На крылечке караулки лениво курил младший сержант и, как мог, подбадривал часового:
       -- Ничего, Бердымухаммедкулиев, через двадцать минут пойду смену разводить. Сменишься, отдохнешь.
       Бердымухаммедкулиев нисколько не обрадовался такой новости. Он уже целых два месяца служил в армии, но сколько ему еще осталось -- не знает ни Аллах, ни товарищ Сталин. Пускай он даже и сменится через двадцать минут, но положения вещей это не изменит. К родным баранам, коих у его семьи аж пятьдесят четыре головы, он вернется не скоро.
       Часовой, убивая время действительной военной службы, побрел от одного конца шлагбаума к другому, повернувшись к доброму младшему командиру спиной.
       Идиллическую тишину апрельского утра нарушила "эмка" -- убогая дочь отечественного автопрома. Она возникла из ниоткуда и остановилась метрах в трех от шлагбаума. Дверцы машины не открылись.
       В голове часового включилось сложное счетно-решающее устройство, которое после предварительной обработки информации послало в конечности импульс к действию. Бердымухаммедкулиев неуклюже сдернул винтовку и направил ее штыком в сторону радиатора. Выговаривать положенное в таких случаях приветствие "Стой! Кто идет?" на чужом и пока еще не освоенном в совершенстве языке сообразительный часовой посчитал излишним, рассчитывая на младшего сержанта как на сурдопереводчика.
       Так несколько минут, не тратя запас воздуха на разговоры, и стоял Бердымухаммедкулиев как матадор перед быком, вперив штык в радиатор машины. Наконец, левая дверца раскрылась настолько, что на подножку машины вальяжно легла нога в яловом сапоге. Скрипнув сильнее, дверца распахнулась шире, позволив сползти на подножку второй ноге. Теперь оба сапога составляли пару. В третьем действии первого акта дверь с драматической таинственностью распахнулась настежь, и на пороге "эмки" возник солидный сержант с красными погонами из того самого материала, который в мирной жизни шел на одеяла. Поправив, не слезая с подножки, ремень, сержант, брезгливо не обращая внимания на штык с приделанным к нему часовым, посмотрел поверх его головы и обнаружил разводящего возле караулки.
       -- Товарищ младший сержант! - хорошо поставленным голосом миланского бельканто обратился водитель.
       Младший сержант, солдатским чутьем уловивший прилет незримой пока большой птицы, встрепенулся и прошмыгнул под шлагбаумом за периметр колючки.
       -- Подойдите сюда! - пригласил важный сержант, не покидая своего места.
       Младший сержант на полусогнутых, придерживая планшет, подбежал к машине.
       -- Товарищ младший сержант, -- окликнул его изнутри тихий властный голос. -- Нам нужно проехать. Пригласите начальника караула, а еще лучше - коменданта аэродрома.
       -- Есть! - козырнул младшой.
       Минут через пятнадцать перед шлагбаумом показался полный, начинающий лысеть подполковник в кожаном реглане, но без фуражки - комендант аэродрома. Сын крестьянина явно гордился своими новенькими золотыми погонами с голубыми просветами, которые до революции носили одни только баре. Он даже фуражку манерно держал в руке на отлете, как Онегин цилиндр, и не прошел, а прошествовал к шлагбауму. Всем своим видом этот человек давал понять, что он один тут занят делами, на нем одном только и держится большое и неугомонное аэродромное хозяйство. Все остальные только и делают, что ничего не делают, отлынивают и норовят получить водку по фронтовому довольствию, хотя был приказ Сталина о том, что водку давать только частям, находящимся на передовой. А с некоторыми прохожими, которые позволяют себе гордо подкатывать к режимному объекту на своих лимузинах, вообще неплохо было бы разобраться построже и уж, во всяком случае, необходимо проверить у них документы.
       Не успел комендант озвучить свои мысли и приказать разводящему выяснить, кто и по какому делу решился его беспокоить, как из другой дверцы бодро вышел немецкий оберст-лейтенант при всех крестах и нашивках. Несколько секунд вальяжный подполковник таращил глаза на немца и хватал ртом воздух, не в силах соотнести появление немецкого офицера с режимностью объекта и положением на фронте.
       -- Это здесь? - спросил немец у кого-то в машине.
       Услышав произнесенные, пусть с акцентом, но русские слова, комендант струхнул. Он уже наслышался о зверствах немцев и их вероломстве. Раз этот немец прибыл на советской машине и расхаживает в глубоком тылу совершенно свободно при полном параде, то произошло что-то невероятное. Возможно, фашисты сбросили десант с целью захвата аэродрома, а возможно...переворот в Москве!
       Об этом было страшно даже подумать.
       Коменданту не дали додумать его тревожную думу, потому что следом за немцем из машины вылез генерал в шинели, но без папахи. Полированная лысина генерала пускала веселые зайчики в ответ солнечным лучам.
       -- Вы комендант аэродрома? - уточнил генерал.
       -- Комендант аэродрома подполковник Волокушин, -- оробев и вконец запутавшись, отрапортовал комендант. -- За время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось!
       -- Вот и славно, что не случилось, -- одобрил генерал и протянул какие-то бумаги. -- Ознакомьтесь.
       -- Что это? - трясущимися от волнения руками комендант Волокушин не сразу смог принять документы.
       -- Это приказ начальника Генерального штаба о создании Н-ской Отдельной эскадрильи, о временном базировании ее на вашем аэродроме и о прикреплении к Н-ской эскадрилье оберст-лейтенанта фон Гетца в качестве внештатного пилота-инструктора. Вопросы?
       -- Нет-нет! - залопотал комендант, так и не прочитав бумаг, но хорошо разглядев печать Генштаба. -- Все в порядке! Прошу вас. Часовой! Шлагбаум!
       Шлагбаум - родной брат колодезного журавля - поднялся не менее лениво, чем часовой Бердымухаммедкулиев нес при нем свою нелегкую службу. Приезжий генерал, узнав, что до штаба никак не более трехсот метров, отказался от машины и предпочел размять затекшие от долгой езды ноги пешей прогулкой. Генерал с немцем прошли за шлагбаум, направляясь к штабу. Комендант, не зная, как поступить, последовал за ними, держа такую дистанцию, чтобы одновременно и не попасться на глаза, и быть все время готовым к услугам. "Эмка", шелестя гравием, обогнала всех троих.
       Прогуливаясь по дорожке, ведущей к штабу, Головин негромко беседовал со своим спутником в немецком мундире:
       -- Скажите, господин оберст-лейтенант, почему вы в лагере отказались сотрудничать с нашими коллегами?
       -- Я давал присягу, господин генерал. На верность родине и фюреру, -- спокойно ответил фон Гетц.
       -- И вы, неглупый человек и опытный солдат, верите в этот бред - идею национал-социализма?
       -- А вы в свой? Вы же верите в окончательную победу коммунизма и мировой революции? - парировал собеседник.
       -- Ну, от химеры мировой революции мы уже отказались. Товарищ Сталин открыто объявил об этом на весь мир. Но ведь присягу давали не вы один. Ваши старшие и весьма уважаемые в Рейхе товарищи, прежде всего фельдмаршал Паулюс и генерал Зейдлиц, охотно пошли на сотрудничество. Мы, если честно, даже не могли ожидать от них такого рвения.
       -- Это дело их совести и убеждений. Я не живу чужой головой.
       -- Хорошо. Тогда почему вы не встали на путь борьбы, если вы такой пламенный патриот?
       -- Борьбы? - удивился Конрад, -- С кем? С администрацией лагеря?
       -- Ну, хотя бы с ней, -- развил свою мысль Головин. -- Начали бы сколачивать боевые группы, потом подготовили бы вооруженное восстание. Там же находится целый батальон ваших пленных солдат. И этот батальон повели бы в бой лучшие командиры Германии.
       -- Это - утопия, -- покачал головой фон Гетц. -- Солдаты должны воевать на фронте. В тылу воюют партизаны и диверсанты, которых вешают при поимке. Не нужно было попадать в плен, а раз попали, то надо подчиняться правилам.
       -- Но сами-то вы сдались в плен? - подцепил его Головин.
       -- Я получил приказ сдаться в плен. У меня была возможность спастись.
       -- Так почему же вы ею не воспользовались?
       -- Я уже ответил вам на этот вопрос. Я давал присягу. Господин генерал, наша беседа пошла по кругу. С присяги начали и к присяге вернулись.
       -- Тогда почему вы согласились сотрудничать со мной?
       -- А разве у меня был выбор? Вы приперли меня к стенке, не оставив мне иного выхода, кроме сотрудничества с вами.
       -- Ну да. Припер, -- согласился Головин. -- Но у меня были на то причины. Если говорить начистоту, то от вас, господин оберст-лейтенант, от результатов вашей работы здесь зависит очень многое, в том числе и моя дальнейшая судьба. Мы собрали тут наших лучших летчиков. Если они не проявят себя после доподготовки, если хоть один из них будет сбит, то я не позавидую ни вам, ни себе. Так что старайтесь, господин оберст-лейтенант. Пожалуйста, старайтесь. Всю душу из них вытряхните, а еще лучше - вложите свою, но сделайте их непобедимыми.
       -- Я все понял, господин генерал. Мы с вами обо всем договорились еще в лагере, когда я давал свое согласие на приезд сюда. Я научу их всему, что знаю и умею сам.
       Головин посмотрел на фон Гетца долгим изучающим взглядом, положил ему руку на плечо и совершенно неофициально пожелал:
       -- Удачи тебе. Всем нам удачи.
       Они подошли к штабу - такой же деревянной избе, как и караулка, только просторнее. Возле крыльца курили и травили байки полтора десятка офицеров-летчиков. На груди каждого сверкала золотая звездочка на красной ленточке, прикрепленная поверх остальных орденов. В сорок третьем году люди еще не стеснялись открыто носить боевые награды. То и дело слышалось ржание молодых здоровых жеребцов, избавленных на время от тяжелой и опасной ежедневной пахоты высоко в небе.
       Проворный комендант обежал генерала и фон Гетца и подал команду:
       -- Товарищи офицеры!
       Паче чаяния товарищи офицеры никак не отреагировали на уставное словосочетание. Никто не выбросил окурок, никто не прекратил болтать и смеяться. Хуже того, никто даже не пошевелился, чтобы поправить ремень или одернуть гимнастерку. Там, где начинается авиация, кончается дисциплина. А за месяцы, проведенные в боевой обстановке, где от них требовались совсем другие качества, нежели умение тянуть ножку на плацу и вставать во фрунт, они начисто растеряли не только понятие о субординации, но и всякий страх перед начальством.
       От толпы отделился капитан неопределенного возраста. Его лицо было в шрамах от ожогов. Передвинув папиросу в угол рта, не обращая внимания на присутствие общевойскового генерала и немецкого летчика, будто ежедневно сталкивался с ними в полковой столовой и умывальнике, он посоветовал коменданту:
       -- Вы бы, товарищ подполковник, автобус к обеду организовали. А то ведь смешно сказать. Третий день живем возле Москвы, а саму любимую столицу, которую своей грудью защитили от ненавистного врага, видели только с воздуха и то - год назад. Надо бы музеи посетить. Театр, например, Большой или там филармонию какую...
       -- Знаю я ваши театры, -- буркнул комендант. -- Достанете водки и пойдете по девкам шляться, да еще по дороге патрули задирать станете.
       -- А что? И по девкам тоже... -- начал было капитан, но его остановил Головин:
       -- Представьтесь, пожалуйста, товарищ капитан.
       В негромком голосе и во взгляде генерала читалось столько власти, что офицеры побросали окурки, будто невзначай поправили ремни и портупеи.
       Только капитан никак не решался дать задний ход.
       -- Ну, допустим, капитан Дьяконов, -- с ухмылочкой представился он.
       -- Эскадрилья, становись. Смирно! -- Головин скомандовал негромко, но его услышали все и почли за благо подчиниться.
       Генерал заметил, что и Дьяконов, выплюнув папиросу и вынув руки из кармана, двинулся в строй.
       -- А вы куда, товарищ капитан? - остановил он. -- Я вас не отпускал и разрешения встать в строй не давал.
       -- А мне не требуется особое разрешение, чтобы занять свое место в строю, -- задиристо и с вызовом огрызнулся капитан.
       -- Товарищ капитан, -- все так же спокойно, не меняя интонации генерал расставил все точки над "Ё". -- Если вы позволите себе ослушаться меня хоть раз, то сегодня же вечером из Генерального штаба в Президиум Верховного Совета СССР уйдет представление о лишении вас звания Героя Советского Союза. Я прослежу, чтобы вы не попали обратно на фронт, в родную часть, а продолжили свою службу на Курильской гряде. Кстати, это касается всех. Уловили?
       Капитан "уловил" и замер между строем и генералом, не решаясь встать в строй, но и не желая показывать свою полную покорность, возвращаясь на исходное место. Головин молча осмотрел строй. Под его взглядом сами собой выравнивались носки сапог, распрямлялись плечи и молодцевато поднимались подбородки. Не прошло и минуты, как перед Филиппом Ильичом стояла бравая и дисциплинированная эскадрилья, имеющая предельно четкое представление о воинской субординации.
       -- Представляюсь, -- начал Головин. -- Я - представитель Генерального штаба генерал-майор Головин. Я отвечаю за ваше надлежащее обучение и доподготовку. Вы - лучшие пилоты ВВС, гордость нашей авиации. Мы собирали вас со всех фронтов в эту эскадрилью, в составе которой вы в скором времени вступите в бой на самых напряженных участках фронта. Перед вашей эскадрильей стоит задача обеспечить полное, безоговорочное господство в воздухе на заданном участке фронта в максимально короткий срок. Лето будет жарким. Вы будете действовать на важнейших направлениях, как гастролеры, перелетая с аэродрома на аэродром. Задача усложняется тем, что ни один из вас не должен быть сбитым. Вы уже умеете немного летать, и Родина отметила ваше умение золотыми звездами Героев. Уточняю. Задача - не геройски погибнуть за Родину, а скинуть немецких стервятников с неба и остаться при этом живыми. Для выполнения этой задачи в качестве пилота-инструктора вам придается военнопленный немецкий летчик оберст-лейтенант фон Гетц.
       Заметив скептически-неприязненные взгляды, которыми эскадрилья смотрела на фон Гетца, Головин предупредил:
       -- Оберст-лейтенант наравне со мной отвечает за качество вашей доподготовки. И нечего на него так пялиться и зубами клацать, будто он у вас из постели увел продавщицу военторга. Все его распоряжения во время занятий являются обязательными для исполнения. Кроме того, у оберст-лейтенанта семьдесят четыре победы в воздухе. Вы рядом с ним - чижики желторотые. Он любых пятерых из вас будет полчаса за собой по воздуху таскать, пока весь боекомплект не расстреляете. Поэтому по-хорошему советую слушать и впитывать все, что будет показывать и чему будет учить вас оберст-лейтенант.
       Упоминание о победах фон Гетца произвели впечатление на офицеров. Некоторые из них получили Героя за десять сбитых самолетов. По числу побед с этим фрицем не могли сравниться даже пятеро самых лучших - никто из них не дотягивал до двух десятков сбитых. Взгляды из неприязненных сделались уважительно-изучающими.
       -- Ну и наконец, -- подытожил генерал. -- На время доподготовки все ваши звания считаются недействительными. Всех вас я объявляю курсантами. Командира эскадрильи я подберу из числа курсантов по результатам учебы вне зависимости от звания. Звезды на погоны командира упадут в свой срок. Пилоты, которые будут признаны не прошедшими доподготовку, в состав эскадрильи зачислены не будут. С соответствующей характеристикой и нужной записью в личном деле они отправятся в свои прежние части. Вопросы?
       Вопросов не было ни у кого, кроме Дьяконова.
       -- Разрешите, товарищ генерал-майор?
       -- Что у вас? - Головин с неудовольствием повернул голову в сторону капитана.
       -- Разрешите встать в строй.
      
      
       XXVI
      
      
       Оперативная сводка за 18 апреля
      
       Утреннее сообщение 18 апреля
      
       В течение ночи на 18 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 18 апреля
      
       В течение 18 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
       За истекшую неделю, с 11 по 17 апреля включительно, в воздушных боях и на аэродромах противника уничтожено 302 немецких самолета. Наши потери за это же время: 103 самолета.
       17 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 20 немецких автомашин с войсками и грузами, взорвано 2 склада боеприпасов, подавлен огонь 10 артиллерийских и минометных батарей, разбит железнодорожный эшелон противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       18 апреля 1943 года. Н-ский аэродром, Московская область
      
       Весь час, который заняла у Головина дорога до Н-ского аэродрома, он потратил на размышления о судьбах отечества. Вообще, занятие это еще со времен приснопамятного Васисуалия Лоханкина было присуще скорее интеллигенции, нежели военным, причем размышлять полагалось непременно на кухне, непременно с включенным радио, под плеск пущенной из крана воды, чтобы сбить с толку "прослушку", и обязательно под водочку. Почему-то всегда выходило, что чем мельче был масштаб личностей дискутирующих, чем меньше в них было этой самой интеллигентности, тем глобальней брались проблемы, безапелляционней делались выводы, становились глупее рекомендации и мрачней прогнозы.
       Филиппа Ильича к этой слюнявой интеллигенции отнести никак было нельзя. Дело было даже не в форме, которую он носил, не в недостатке образования, которого у него, кстати, вполне хватало для блестящего выполнения своих служебных обязанностей. Головин был человеком действия. Он принимал решения и добивался их исполнения. Возможные жертвы принимались им во внимание лишь на стадии планирования, но никогда не смущали его во время выполнения той или иной оперативной комбинации. Но тем не менее, может быть, впервые за много месяцев он не использовал время поездки для восполнения хронического недосыпа.
       "Почему у нас так? -- думалось ему. -- Почему у нас, в России, все и всегда через тернии к звездам? Per aspera ad аstra. Стоило ли в семнадцатом году скидывать царя, чтобы через четверть века снова придти к империи. Для чего тогда в Гражданскую расстреливали золотопогонников? Для чего уничтожили цвет русской армии? Только затем, чтобы в золото и бархат обрядить тупоголовое быдло? На места Брусилова, Алексеева, Деникина, Колчака привести и расставить генералов от сохи? Тех, кто едва успел переобуть лапти? Пусть я сам не "из графьев". Пусть не из дворянской семьи и не заканчивал Пажеский корпус. Но, находясь на службе, я все время работаю над собой. Я поочередно окончил курсы "Выстрел", Академию имени Фрунзе, дал себе труд выучить три европейских языка. То есть никто не может мне ткнуть в лицо, мол, ты, товарищ генерал, не на своем месте сидишь. Как раз на своем. Скандинавия, Англия, Германия "прошиты" моей агентурой. Мы ее десять лет создавали почти с нуля. А что могут предъявить генералы строевые? Наши, с позволения сказать, великие полководцы? Вся эта замечательная плеяда сталинского выводка, больше половины из которых пять лет назад были капитанами! Если капитану кинуть на плечи генеральские звезды, от этого он не сделается генералом. Он по инерции так и будет мыслить на уровне батальона. Как был комбатом в душе и по уму, так комбатом и останется. Нельзя такому недоделку доверять даже полк, не то что бригаду или дивизию. А у нас в сорок первом такие ставились на корпуса!"
       Головин вспомнил сорок первый год и помрачнел.
       "Идиотизм! Полнейший идиотизм в начальной стадии войны. В первые же дни свыше двух миллионов человек потеряли. Из-за кого? Да вот из-за таких вот конников с генеральскими звездами. Не отходили даже - драпали. Больно и страшно было слушать командиров, которые прибывали в те дни в Генштаб с переднего края. Мосты не разрушали, сдавали не взорванными доты и заводы. Потом поступил приказ оставлять за собой выжженную землю, и стали жечь дома и избы, нисколько не заботясь о том, как люди, наши советские люди, будут зимовать в чистом поле, оставшись без продовольствия, одежды и крыши над головой. А потом еще удивлялись, почему это колхозники встречают немцев с хлебом-солью?! Почему это бывшие советские граждане, оказавшись на оккупированной территории, очень быстро забывали о том, что они "советские", и шли на службу к противнику. Идиоты. Прежде чем жечь, необходимо было организовать эвакуацию. Это же наши люди, советские! А "капитаны" ограничились тем, что выставили заслоны. От своих же заслонялись. До Москвы немца допустили. Да и с обороной Москвы, которую сейчас уже начали называть героической, тоже обосрались кругом. Когда немцы подошли к окраинам, то первыми драпанули члены правительства и ЦК. Некоторые пешком отправлялись в Горький. Возле Горького на обочине стояли сотни брошенных машин с московскими номерами. Полный крах системы. Партия проявила все свое скудоумие, показала народу, что думает только о спасении собственной шкуры, а народ - гори он синим пламенем, этот народ! Вернее, обосралась не партия. Обосралась верхушка партии. Рядовым коммунистам никто никаких указаний не давал. И они все оставались на своих местах, терпеливо и обреченно дожидаясь, когда придут немцы и станут развешивать их на столбах. Экавэдешники - те поумней оказались. Некоторые сами с присущей органам предусмотрительностью стреляться стали. И как после всего этого объяснять и доказывать народу, что "ВКП(б) - руководящая и направляющая сила советского общества"?! Народ наш, конечно, в массе своей трусливый и глупый. Настолько трусливый, что боится НКВД больше, чем Гитлера, и настолько глупый, что терпит советскую власть. Но не слепой же! Народ же видел, как все эти трибунные горлопаны и кабинетные деятели рванули из Москвы, едва только немцы замаячили на горизонте. Осенью сорок первого года всей стране было ясно, что оборона Москвы - дело кого угодно, только не самих москвичей! Москвичи расползались как тараканы: В Горький, Самару, Сызрань, Ташкент, Алма-Ату. По всему Союзу прославились, раззвонили о своем "мужестве и готовности защищать столицу до последней капли крови".
       А эти сводки Совинформбюро? В народе их называют охотничьими рассказами. Я понимаю, конечно, что Щербаков и Лозовский, стоящие во главе этого рупора, люди малокультурные и ограниченные, но зачем же так беззастенчиво врать? Всякий, у кого под рукой есть карандаш, уже давно подсчитал, что, если верить этим сводкам, сведя их воедино, то мы убили фашистов вдвое больше, чем на самом деле существует взрослого населения в Германии. Идиоты!
       Идиотизм. Везде идиотизм! В Ставке, в штабах, в наркоматах. Когда немцы осенью повели свое последнее наступление на Москву, они разбомбили штаб Западного фронта. В том числе - оперативное управление. Командующий Западным фронтом -- а кто там у нас тогда им командовал? -- остался без связи с войсками, не имея ни малейшего представления об их местонахождении, а войска остались без командования и были предоставлены сами себе. При этом штаб фронт два месяца сидел на одном месте, и никто не удосужился дать команду отрыть блиндажи! Воистину, наша российская глупость безгранична. Безалаберность наша нескончаема и всепроникающа!
       И так - во всем, чего ни коснись!
       В сорок первом под Киевом шестьсот тысяч попало в плен, хотя даже Буденному и его коню было ясно, что город не удержать и войска надо заблаговременно отводить на левый берег Днепра. Жителям объявили за несколько часов, что армия оставляет город. Началась давка. Снова тысячи неоправданных жертв. Под Брянском - полмиллиона в окружении. Под Вязьмой - столько же. За четыре месяца войны два миллиона красноармейцев попали в плен! Что у нас, люди лишние?!
       Ну ладно, пусть поражения наши всегда грандиозны, как грандиозны наши потери во время наших поражений. Но почему мы и победы свои оплачиваем сотнями тысяч жизней?! Под Москвой - миллион убитых. Под Ржевом - еще миллион. Даже стих появился: "Я убит подо Ржевом". Зачем нужен был тот Ржев?! Под Харьковом - снова шестьсот тысяч положил дурак Тимошенко. Сталинград - еще больше миллиона! Харьков то берем, то отдаем. По шесть раз из рук в руки переходит. Уже и жители, наверное, запутались, не знают, какая там у них сегодня власть.
       А Ленинград? По радио, в газетах каждый день: "Город стоит, город держится". И нигде не мелькнуло, что миллион вымерло, вымерзло, околело от голода и мороза только в первую военную зиму! Что ежедневно умирали десятки тысяч мирных граждан в первую зиму. Столько же - в следующую. Что на Невском пятачке уже погибло несколько десятков тысяч красноармейцев и краснофлотцев, и их снова гонят на этот пятачок, как скотину на убой. Зачем оборонять город? Находясь на самом северо-западе страны, на самой границе с Финляндией, никакого стратегического значения он ни имеет и иметь не может! Неужели сокровища Эрмитажа и купол Исаакиевского собора стоят такой оплаты?! Не можете оборонять город - сдайте его немцам к чертовой матери, пусть подавятся! Пусть растащат Эрмитаж, раскатают по камушку Петропавловскую крепость, увезут в Берлин Александрийскую колонну, но миллионы ленинградцев останутся живы!
       Никакие сокровища мира не стоят самого главного сокровища - жизни человеческой.
       А там - миллионы жизней".
       Филипп Ильич не был брюзгой и критиканом. Но то, что он видел вокруг себя ежедневно и ежечасно, вот уже почти два года, своей непроходимой тупостью и бесталанной некомпетентностью разрывало его душу. Хотелось собственноручно, из табельного, пристрелить этих буденных, ворошиловых, жуковых, тимошенко, куликов. Сдерживало его только одно -- понимание системы. Той самой системы, которой верой и правдой служил Филипп Ильич вот уже двадцать пять лет, как солдат при Петре. Зная досконально эту систему, Головин ясно отдавал себе отчет в том, что сама по себе смерть десятка головозадых генералов и маршалов ничего не изменит. На место Ворошилова поставят какого-нибудь Порошилова, а вместо Буденного придет Бубенный.
       "Почему у немцев нет такой неразберихи и бардака как у нас? Почему они могут наладить и быт, и подвоз снаряжения? Почему они не бегут, а отходят? И позиции для отхода у них всегда заблаговременно подготовлены на самых выгодных рубежах? Я понимаю, конечно, что чем больше народа, тем больше несогласованности. Невозможно совсем без сбоев и проколов скоординировать деятельность сотен тысяч человек при подготовке наступления. Но почему у немцев вся эта ненужная и мешающая общему делу придурь сведена до минимума?! Почему мы не можем так же?! Может, и в самом деле: расстреливать надо больше? Как только на каком-либо участке бывший унтер Жуков прикажет расстрелять несколько десятков командиров, так сразу же восстанавливается порядок по всему фронту! Все службы работают согласованно и слаженно. Стойкость войск возрастает многократно! Неужели мы, русские, не можем жить без розог?!
       Азиатчина.
       Нам именно так и надо - чтобы нами непременно правил хан!"
       Затронув в своих размышлениях немцев, Головин вспомнил Штейна.
       "Вот ведь - умница! И тоже немец. Немец Поволжья. Крутовато с ними обошелся товарищ Сталин. В работе и у Олега Николаевича, разумеется, тоже был брак. А куда без него, без брака? Но почему у Штейна этого брака было в разы меньше, чем у наших, русских сотрудников? Выросли в одной стране, учились в одних школах, заканчивали одни командные училища, служили в одной и той же армии. Так почему такой разный, черт возьми, результат?!
       И этот фон Гетц ведет себя в плену спокойно и с достоинством. Даже согласие на сотрудничество дал так, будто сделал мне огромное одолжение. Интересно, а как бы я сам повел себя, окажись в плену? Хватило бы у меня силы духа, чтобы вот так, едва ли не надменно, разговаривать с немецкими чинами? Рубаху на груди рвать и кричать "Да здравствует товарищ Сталин!" я бы точно не стал. А этот фон Гетц держит себя волне достойно и к обязанностям своим относится добросовестно. За те два дня, что он под моим присмотром обучает наших летчиков, отношения между нами определенно потеплели. Он и сам рад до смерти вместо лагеря, пусть и комфортабельного, окунуться в привычную для себя среду. Какая, в сущности, разница, свой летчик или чужой? Под комбинезонами форму не видать. Все равны. Кажется, этот парень скоро дозреет до того, чтобы сыграть свою партию в моей игре".
       На КПП его как будто ждали. Часовой не успел проверить пропуск, как возле шлагбаума, лебезя и заискивающе улыбаясь, замаячил подполковник Волокушин - комендант аэродрома.
       -- Товарищ генерал! - подлетел Волокушин к машине, неся правую ладонь возле фуражки с голубым околышем. -- За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Комендант аэродрома подполковник Волокушин.
       -- Здорово, Волокушин, -- подмигнул коменданту Головин, не вставая с сиденья. -- Где мой подопечный?
       -- Докладываю, товарищ генерал! Военнопленный фон Гетц проводит плановые занятия с летным составом Отдельной эскадрильи.
       -- Ну, поехали, проводишь, -- едва ли не ласково пригласил Головин.
       Подполковник, поскромничав, не решился сесть в машину. В "эмке" нет правого переднего сиденья, левое предназначено, естественно, для водителя, а садиться рядом с генералом Генштаба?.. Скорее Волокушин зашел бы в клетку с голодным тигром! Указывая дорогу, комендант встал на подножку, благо она была широкая.
       На кромке летного поля, возле капониров, прячась от яркого весеннего солнца под плоскостями самолета сидели восемнадцать пилотов. Каждый примостился как мог, кто скрестив ноги по-турецки, кто поджав их под себя, а кто и просто на пятой точке. Под комбинезонами не просвечивали звезды Героев, а планшеты, развернутые перед каждым из них, и вовсе делали этих парней похожими на учеников, внимательно слушающих урок природоведения. Светловолосый летчик без пилотки, в таком же комбинезоне, как у всех, стоял перед самолетом, под которым расселись его ученики, и своим видом и жестами напоминал доброго учителя, который для пущей наглядности решил провести урок прямо на пленэре.
       -- Товарищи офицеры! - рявкнул Волокушин, соскочив с подножки.
       Пилоты бодро стали подниматься, но Головин остановил их движением руки.
       -- Сидите, сидите, товарищи. Разрешите присутствовать на занятии, Конрад Карлович?
       Одним жестом генерал прихлопнул сейчас трех зайчиков сразу. Он показал, что боевая подготовка для него все-таки выше, нежели формальная субординация; испросив разрешения присутствовать и подчеркнув тем самым, что главный тут - пилот-инструктор, поддержал авторитет фон Гетца и, наконец, нашел форму вежливого обращения к нему. Пилоты терялись, не зная, как обращаться к своему инструктору! Господин? Господа все в Париже, это знал каждый школьник. У нас бар и господ нет с семнадцатого года. Товарищ? Гусь свинье не товарищ. На нем форма враждебной армии, хоть и скрыта она летным комбинезоном. Оберст-лейтенант? Нет такого звания в Советской Армии. Военнопленный? Еще хуже и даже оскорбительно.
       Конрад Карлович! Гениально! Просто, нейтрально, уважительно и немного даже по-домашнему.
       -- Разумеется, господин генерал! - фон Гетц по привычке щелкнул каблуками.
       Головин скинул шинель, бросил ее под пропеллер и сел, прижавшись головой к лопасти.
       -- Разрешите продолжать? - спросил фон Гетц.
       -- Да, да. Конечно, -- кивнул Головин.
       -- Есть!
       Головин краем глаза незаметно обвел пилотов. Все слушали очень внимательно и заинтересованно. Должно быть, пленный немец и в самом деле рассказывал интересные вещи.
       -- Я с земли внимательно наблюдал за вашими полетами, -- продолжил лекцию фон Гетц.
       "Господи! Какая удача, что этот немец знает русский!", -- подумал Головин, слушая урок. -- Этот фон Гетц - просто находка! Мне его будет определенно не хватать. Второго такого я не найду, но и случая такого до конца войны может не представиться. Надо его использовать как можно скорее - времени остается совсем мало".
       -- Вам, господин обер-лейтенант, -- обратился фон Гетц к кому-то из Героев. -- Следует уверенней держать планер при заходе в вираж.
       -- Есть, Конрад Карлович, -- отозвался щупленький паренек лет двадцати.
       -- А вы, господин капитан, -- фон Гетц смотрел теперь на соседа генерала. -- Боитесь работать на вертикали.
       -- Учту, -- буркнул капитан.
       Головин посмотрел на него и узнал Дьяконова.
       "Не любит критики. Самолюбив, как кошка", -- подумал он про капитана.
       -- Учтите, -- заявил фон Гетц. -- "Ла-5ФН", на которых вы летаете, очень хороший самолет. У него очень мощный двигатель. Если бы в люфтваффе имелся на вооружении такой самолет...
       Фон Гетц поперхнулся и, бросив взгляд на Головина, поправился:
       -- Смело уходите на вертикаль, если к тому подталкивают обстоятельства. Мотор выдержит. Планер вынесет вас из-под огня атакующего. В целом все вы хорошо и уверенно пилотируете. У каждого из вас уже есть победы в воздухе. С вашего позволения, господа, я порассуждаю о теории воздушного боя. Чем отличается воздушный бой от любого другого вида боя, например, танкового, морского?
       -- Понятно чем! - вырвалось у Дьяконова. -- Самолеты все время находятся в движении, а не стоят на месте.
       -- Верно, господин капитан, -- подхватил фон Гетц. -- Главной особенностью воздушного боя, отличающей его от всех других видов вооруженной борьбы, является его динамика. Противники непрестанно на высокой скорости перемещаются в пространстве. В этих условиях ключевыми факторами достижения победы в воздухе являются скорость, маневр и навыки прицельной стрельбы на поражение на различных курсах. Особенно трудно вести прицельную стрельбу на пересекающихся курсах. Понятно, что поразить цель, летящую под большим курсовым углом, невероятно сложно и для опытного воздушного бойца, поэтому суть воздушного боя сводится к тому...
       -- Зайти ему в хвост и нажать на гашетку! - выкрикнул кто-то.
       -- Верно, только не надо перебивать, пожалуйста. Для достижения победы необходимо сблизиться с противником на малых курсовых углах. Оптимальное расстояние для открытия огня - примерно пятьдесят метров. Вот вы, господин лейтенант, -- обратился фон Гетц к кому-то из летчиков. -- Сегодня во время имитации воздушного боя успешно зашли в хвост господину майору и целых три секунды держали его в прицеле, пока он не отвернул. Как вы думаете, каково было расстояние между вашими машинами?
       -- Да метров десять! Если бы он не отвернул, я бы его пропеллером мог в щепки порубить! - с горячностью отозвался лейтенант.
       -- Обращаюсь к тем, кто вместе со мной наблюдал этот бой с земли. Каково было расстояние между планерами господина лейтенанта и господина майора?
       -- Метров двести, не меньше, -- определил Дьяконов. -- Просто в горячке глаза округляются, и все воспринимается острее. "Мессер" от тебя за два километра, а тебе кажется, что ты уже и кресты у него на фюзеляже рассмотрел.
       -- Верно! - поднял палец фон Гетц. -- Основная трудность, с которой сталкиваются молодые летчики - это определение точного расстояния до планера противника. У вас, господин лейтенант, расстояние было примерно двести тридцать метров. В бою пилот испытывает сильнейшее эмоциональное напряжение, которое мешает ему правильно оценивать обстановку. Поэтому необходимо путем тренировок научиться определять точное расстояние до планера на различных высотах и курсах. Тут кто-то правильно заметил, что суть воздушного боя сводится к тому, чтобы зайти противнику в хвост, сблизиться с ним, поймать в прицел и открыть по нему огонь. Это верно. Скажу больше. По статистике Главного штаба люфтваффе около семидесяти процентов воздушных побед были одержаны с первого захода. То есть пилот, не обнаруживая себя, не попадая в зону обзора противника, заходил ему в хвост, сближался и уничтожал его первой же очередью. Если у него это не получалось, то противник, заметив по следам трассирующих снарядов, что он находится на линии огня, отворачивал с этой линии и начиналась "карусель". Вероятность победы в "карусели" очень мала, так как противники непрестанно меняют курс и высоту, поэтому пилотам постоянно приходится делать поправки в прицеле на дальность, угловую скорость и перепад высот. Чаще всего они расстреливают боекомплект, не сумев поразить противника. Вот поэтому так важно уметь точно определять расстояние до планера, который вы намереваетесь атаковать. И непременно надо сделать это с первого же захода.
       -- Разрешите перебить? - поднял руку Головин.
       -- Да, пожалуйста, господин генерал, -- фон Гетц был несколько удивлен.
       Головин встал с шинели и подошел к фон Гетцу.
       -- Хочу внести предложение, Конрад Карлович. Почему бы вам не показать вашим ученикам, как надо вести воздушный бой?
       -- Мне?! - изумился фон Гетц.
       -- Ну да. Вам. Я-то летать не умею, -- улыбнулся Головин. -- Преподайте наглядно. Чтобы они увидели. Теория -- это, конечно, хорошо, но критерий истины, как известно, практика. Ну что, герои? Кто из вас решиться бросить вызов прославленному немецкому асу?
       Летчики смотрели молча.
       -- Разрешите, товарищ генерал?
       -- Дьяконов? Отлично. Вылет через двадцать минут, -- скомандовал Головин. -- Волокушин!
       -- Я! - подбежал комендант.
       -- Дайте команду зенитчикам: "Воздух!". Машину оберст-лейтенанта заправить горючим на пятнадцать минут полета. Четверка перехватчиков на полосе. Пилоты в кабинах, моторы запущены.
       -- Есть!
       -- Предупреждаю, Конрад Карлович, -- Головин повернулся к фон Гетцу. -- Воздушный бой - и ничего более. Как только вы выйдете за квадрат, зенитки откроют огонь на поражение и будет поднята четверка истребителей на ваш перехват. Обе ваши пушки разряжены, самолет Дьяконова имеет полный боекомплект. Поймите меня правильно. Уловили? Горючего у вас в обрез, дальше, чем на шестьдесят километров, вы все равно не улетите.
       -- Разрешите выполнять, господин генерал? - нескрываемое презрение сквозануло сейчас в усмешке Конрада.
       -- Выполняйте. И покажите этим соплякам класс!
       Головин искренне болел сейчас за немца.
       Если фон Гетц сумеет победить в этой имитации боя, значит, все расчеты Головина были правильны. Немец натаскает наших летчиков и передаст им те знания, которые они добывали на войне своей кровью и жизнями товарищей. Если фон Гетц победит, значит, он не сломлен, не смирился с пленом, не вышел из войны, а продолжает осознавать себя солдатом и внутренне готов к борьбе. Это-то как раз и нужно было Головину, и он желал в этом убедиться. Вот только твердой уверенности в победе своего подопечного у него не было: Дьяконов не пацан, не желторотый птенец, только что выпустившийся из училища, а опытный летчик, на счету у которого шестнадцать сбитых немцев.
       Фон Гетц взял у кого-то краги и шлемофон и пошел к машине под номером 17, на которую ему указал Волокушин. Дьяконов уже запустил мотор и выруливал на старт. Конрад влез в кабину, сел на сиденье. Ему показалось, что сидит он низко и неудобно, и он вспомнил, что никто не предложил ему надеть парашют. Напоминать об этом он не стал, опасаясь, как бы не отменили вылет. Все-таки существует разница между Героем Советского Союза и немецким военнопленным.
       Фон Гетц защелкнул фонарь остекления, запустил двигатель и включил подсветку приборов. В принципе, ничего страшного. Те же приборы, что и на "Мессершмитте". Спидометр также слева, вот только высотомер и компас сдвинуты правее от рукоятки управления. Слева на топливомере уже мигала красная лампочка - горючее на исходе. Мимо с ревом пошел на разбег "Лавочкин" Дьяконова. Конрад воткнул гарнитуру шлемофона в разъем, передвинул сектор газа вперед и тоже стал выруливать на старт.
       -- Семнадцатый, взлет разрешаю, -- раздался в наушниках металлический голос.
       -- Есть взлет, -- заученно ответил Конрад.
       "Дьяконов имеет преимущество по высоте, -- фон Гетц дождался, когда пропеллер наберет обороты и отпустил тормоз. Самолет дернулся и тронулся по полосе. -- Закрылки выпущены, скорость - сорок. Когда я стану взлетать, он будет где-то на высоте тысяча - тысяча сто. Я стану делать боевой разворот, а он в это время будет кружить над аэродромом и как раз пролетит надо мной. Когда я наберу равную высоту, у него будет преимущество по скорости. У меня -- где-то двести тридцать километров в час, а он успеет разогнать машину до четырехсот, следовательно, и преимущество в пространстве тоже будет за ним. Если он не дурак, то зайдет от солнца, чтобы ослепить меня, пропустит меня под собой, сделает резкий разворот и попытается пристроиться мне в хвост".
       Фон Гетц бросил взгляд на спидометр.
       "Скорость сто тридцать, рукоятку на себя. Есть отрыв, -- стрелка высотомера медленно двинулась по часовой. -- Убрать шасси, убрать закрылки, боевой разворот с набором высоты влево. Высота - двести. Он зайдет от солнца, пропустит меня, развернется и встанет мне в хвост. Разворот погасит его скорость, но у него будет преимущество по высоте. Из разворота он выйдет где-то на скорости триста тридцать. Я к тому времени не успею разогнаться и до трехсот. Все равно он меня догонит. Карусель с ним крутить -- у меня не хватит горючего. Высота шестьсот".
       "Лавочкин" Дьяконова в подтверждение внутреннего монолога фон Гетца прошел на хорошей скорости над его головой. Конрад поднял глаза и определил: "Он выше примерно метров на пятьсот. Скорость у него где-то четыреста двадцать. Следовательно, когда я встану на одну высоту с ним, он как раз подгадает, чтобы быть на противоположной стороне диаметра. Руководитель полетов даст команду "к бою". Дьяконов как раз будет на той стороне, где солнце. Ну что ж! Посмотрим. Высота - тысяча сто".
       -- К бою! - щелкнуло в шлемофоне.
       -- Есть к бою! - бодро доложил Дьяконов.
       По голосу русского летчика было понятно, что он ждал этой команды.
       -- Есть к бою, - не так весело откликнулся Конрад.
       Самолеты стали сближаться. С земли на них смотрели не только Головин, Герои и четверка перехватчиков. Зенитчики, бомбардировщики, заправщики, оружейники, механики и даже работники столовой стояли сейчас задрав головы к зениту и смотрели на настоящую схватку Героя Советского Союза с фашистским стервятником. Все как один сжимали кулаки и переживали за Дьяконова, желая, чтоб он всыпал немцу перца как следует. Единственный, кто болел за фон Гетца, был генерал Головин.
       "Лавочкин" Дьяконова и в самом деле был метров на двести повыше фон Гетца.
       "Пока все сходится, -- продолжал говорить сам с собой Конрад. -- Молодец капитан - все делает грамотно, как на уроке отвечает".
       Самолеты на мгновение встретились в одной точке. Вверху -- Дьяконов, метрах в ста под ним -- фон Гетц. Встретившись, они стремительно разлетелись. Фон Гетц продолжил движение по прямой, стараясь набрать скорость, Дьяконов перевернул свой самолет брюхом вверх и, сбросив газ, взял ручку на себя. Через несколько секунд его самолет лежал на одной прямой с самолетом фон Гетца, догоняя его.
       Фон Гетц посмотрел на спидометр. Тот показывал 290 километров в час.
       "Значит, истинная скорость у меня где-то триста-тридцать - триста сорок, -- фон Гетц обернулся. Дьяконов шел за ним, но выше, со снижением и медленно сокращал расстояние. -- До него метров шестьсот. Секунд через сорок он выйдет на дистанцию огня. Вот тогда-то я ему и покажу свой фокус".
       Фон Гетц улыбнулся. Он представил, как капитан, предвкушая свою победу, ловит его в прицел и тут же теряет. Русские, которые стоят внизу, разочарованно ахают, не ожидая такого финта. И гордый Дьяконов приземляется на полосу совсем не победителем.
       "Шестнадцать сбитых, геноссе капитан, это еще очень мало, чтобы разговаривать со мной в воздухе на равных. Очень мало! Вам еще года два как минимум надо повоевать. Вы еще очень многого не знаете о воздушном бое, геноссе, и сколько бы я вам ни рассказывал о нем, вы никогда не станете равными мне. Никто из вас!"
       Фон Гетц оглянулся, контролируя дистанцию.
       "Двести метров... Сто шестьдесят..."
       На земле возле Головина волновался Волокушин.
       -- Смотрите, товарищ генерал! Смотрите! - приплясывал он от волнения задрав голову, как голодный волк зимой на луну, -- Сейчас он его! Сейчас!..
       Головин отстраненно посмотрел на коменданта. Он не верил что фон Гетц не придумал какой-нибудь штуки. Это "сейчас", которого ждет нетерпеливый комендант, в самом деле произойдет. Не может летчик, получивший Рыцарский Железный Крест, быть такой же легкой добычей, как булка с маслом.
       Фон Гетц теперь оборачивался все чаще, едва ли не ежесекундно.
       "Сто сорок метров... Сто двадцать... Как это удобно, что на "Ла-5ФН" конструкторы догадались поставить каплеобразный фонарь. Превосходный обзор. А на "Мессершмитте" задняя полусфера почти не просматривается. Мне приходилось ставить в кабину зеркала... Сто метров, сейчас начнется".
       Капитан Дьяконов спокойно и уверенно пилотировал свой истребитель, держась за фон Гетцем. Машина нравилась ему. "Як", конечно, тоже очень хороший истребитель, но у "Лавочкина" мощнее мотор и сильнее вооружение - целых две пушки. Кроме того, самолет прекрасно слушался управления и имел великолепные данные для маневра. За считанные секунды Дьяконов поменял направление полета на противоположное. Расстояние медленно сокращалось. Дьяконов припал к прицелу и смог уже различить заклепки на плоскостях переднего самолета. Большой палец правой руки по привычке откинул колпачок предохранителя с гашетки.
       Фон Гетц набрал в грудь воздух, шумно выдохнул его, снова вздохнул, в последний раз оглянулся назад и сам себе скомандовал:
       "Восемьдесят метров... Семьдесят... Шестьдесят... Ein... Zwei... Drei!
       Фон Гетц двинул сектор газа к себе, сбрасывая обороты двигателя, выдвинул закрылки в позицию посадки, открыл заслонку радиатора, чтобы еще сильнее погасить скорость, и одновременно, потянув рукоятку управления на себя, отвел ее резко влево, помогая педалями удерживать самолет на курсе. Истребитель, как круто взнузданный конь, задрал нос, рванул было что есть силы в зенит, но, внезапно ослабев от нехватки оборотов и погасив скорость мощной струей встречного воздуха, хлынувшей через открытую заслонку в радиатор, ненамного взмыв вверх, устало перевернулся, как сытый кит при тихом закате, и стал опускать нос.
       В ту же секунду пространство, где только что находился самолет фон Гетца, было прошито парой параллельных стежков - дымный след от очереди, пущенной пушками преследователя по истребителю фон Гетца, ушел в пустое пространство. Конрад хорошо видел эти дымные следы через фонарь остекления совсем рядом, в нескольких метрах от себя и удовлетворенно улыбнулся. В то же мгновение в перекрестье его прицела, совсем рядом, только руку протяни, попал самолет Дьяконова.
       Весь!
       Он промелькнул в нем от пропеллера до хвостового оперения. Фон Гетц рефлекторно нажал на гашетку, но услышал только сухой щелчок электроспуска. Пушки были предусмотрительно разряжены еще на земле.
       Конрад только сжал зубы от досады - семьдесят пятый!
       У него украли эту победу.
       Дьяконов не поверил своим глазам. Только что этот чертов самолет очень четко просматривался через прицел! Настолько хорошо, что его плоскости как раз лежали на горизонтальных рисках прицельной сетки. Капитан отпрянул от прицела, не обнаружил фон Гетца перед собой и, поняв, что давит на гашетку впустую, моментально, как от горячей сковородки, отнял от нее палец. В то же мгновение он увидел, как сверху наваливается на него перевернутый самолет немца. Его пушки сейчас находятся как раз на той самой оси, которую по инерции неизбежно пересечет он сам. Он все понял. Немец его купил! Он специально подставлял ему свой хвост, чтобы потом, как сопливого мальчишку, подловить и сбить наверняка. Если бы пушки у немца были заряжены, то самолет Дьяконова сейчас падал бы на землю, разрезанный на части кинжальной очередью, выпущенной в упор, а сам капитан не успел бы даже дернуть за кольцо парашюта.
       На сотую долю секунды их взгляды встретились, прежде чем самолеты проскользнули мимо друг друга. Взгляд у обоих был злой и разочарованный. У одного оттого, что у него по-жульнически вырвали победу, малодушно не зарядив пушки, у другого - оттого, что этой победой опытный и хладнокровной немец покрутил у него под носом и на глазах всего аэродрома спрятал ее себе в карман.
       Дьяконов почувствовал себя глупым щенком, которого только что носом сунули в свое собственное дерьмо. Приземляться ему не хотелось.
       Люди, разочарованно опустив головы, стали расходиться по своим делам. Летчики вернулись под плоскость самолета, дожидаясь приземления Дьяконова и фон Гетца. А тот, зайдя на глиссаду, вместо того чтобы посадить самолет, с ревом пронесся метрах в тридцати над полосой, покачивая крыльями в знак победы.
       Победа фон Гетца над Дьяконовым была красивой и бесспорной. Это видели все.
       Головин с превосходством посмотрел на Героев:
       -- На сегодня занятия окончены. Всем отдыхать. Кому делать нечего - учите матчасть. Волокушин!
       -- Я, товарищ генерал! - подбежал комендант.
       -- Ты где этого фон Гетца содержишь? - спросил Головин в полголоса, отводя его в сторонку.
       -- Обыкновенно, товарищ генерал, в караулке.
       -- В кордегардии, значит. Он что же, вместе с отдыхающей сменой живет?
       -- Никак нет, товарищ генерал. Бойцы сколотили ему выгородку. Вот в ней, стало быть, он и живет. А при нем два часовых, как вы и приказывали. С утра, значит, как Конрад Карлович пойдут на завтрак, они его сопровождают, а после ужина - снова под замок и особый пост при нем.
       -- При замке?
       -- Никак нет! При Конрад Карловиче.
       -- Ну, добре, -- согласился Головин. -- Содержи Конрада Карловича отменно хорошо. Вольностей особых не позволяй, не забывай, что он все-таки военнопленный. Но и не лютуй. В чем у него нужда будет - обеспечь. А в остальном...
       Головин пристально посмотрел на коменданта.
       Тот похолодел и притих.
       -- А в остальном, если ты мне этого немца упустишь или, не дай Бог, он у тебя споткнется не в том месте или насморком заболеет, я тебя, Волокушин, на фарш прокручу. Уловил?
       -- Уловил, -- еле выдохнул комендант.
       -- Свободен.
       Отпустив коменданта, Головин направился к своей "эмке" и уже хотел было садиться, как незнакомый голос за спиной остановил его:
       -- Товарищ генерал, разрешите обратиться?
       Головин обернулся. Перед ним стоял летчик в комбинезоне, один из Героев. Из-за комбинезона знаков различия было не видно.
       -- Обращайтесь, -- разрешил генерал.
       -- Майор Чиркунов, -- представился летчик.
       -- Что у вас, майор Чиркунов?
       Головин был мыслями уже совсем далеко от этого аэродрома и от всех аэродромных дел. Он увидел сегодня главное, то, что успокоило его и подтвердило правильность его расчетов. Остальное его не волновало. Поэтому майор Чиркунов не обрадовал генерала, задержав его отъезд.
       -- Вот, товарищ генерал, -- Чиркунов вынул из планшета несколько исписанных страниц.
       -- Что это? - Головин глазами показал на листы бумаги в руках у майора. -- Говори своими словами. Некогда читать.
       -- Рапорты, -- просто объясни Чиркунов.
       -- Рапорты? - удивился Головин. -- О чем?
       -- Это я, так сказать, в порядке личной инициативы, -- скороговоркой стал разворачивать свою мысль майор. -- Так сказать, для укрепления дисциплины. Вот, например, капитан Дьяконов. Он еще до вашего первого приезда загнал повара в котел и завинтил крышку.
       -- Зачем? - изумился Головин.
       -- Капитану показалось, что повар готовит не по летной норме, а большую часть продуктов утаивает и потом тайком продает буфетчику на станции.
       -- А он продает?
       -- Товарищ генерал! - подивился майор непрозорливости начальства. -- А где у нас в армии повара не воруют?
       -- Ну-ну, -- кивнул генерал. -- Что дальше?
       -- А вчера этот самый Дьяконов, несмотря на строжайший запрет, вместе со своим механиком соорудил самогонный аппарат. Теперь почти все члены эскадрильи, включая механиков, просятся в долю и сдают ему пайковой сахар.
       -- А вы?
       -- Что я? - не понял майор.
       -- Вы сдаете сахар Дьяконову?
       -- Никак нет, товарищ генерал. Я устав никогда не нарушаю.
       -- Уставной, значит, -- одобрил Головин. -- Молодец! Что еще?
       -- Лейтенант Свиридов и старший лейтенант Родимцев после отбоя тайком бегают к девкам в деревню. Расшатали колючую проволоку в ограждении и теперь подпирают ее колышками, чтобы форму не порвать. Я их выследил.
       -- После отбоя? - уточнил Головин.
       -- Так точно! -- воодушевился Чиркунов, радуясь, что все его фискальные потуги и вылазки не пропали втуне, а нашли благодарного слушателя в лице старшего начальника. -- А старшина Мусаэльян списанные парашюты режет на лоскуты и продает в ту же деревню или меняет на самогон.
       -- А зачем в деревне списанные парашюты? Сараи крыть?
       -- Никак нет, товарищ генерал. Бабы из этих лоскутов шьют себе трусы и, пардон, бюстгальтеры.
       -- Понятно, -- кивнул Головин. -- А почему вы решили, что мне это все интересно?
       -- Как же, товарищ генерал, -- опешил майор. -- Вы же сами говорили...
       -- Что я говорил?
       -- Что командира эскадрильи назначите по результатам доподготовки. Я, как самый старший по званию...
       -- И я говорил, чтобы ко мне обращались вот с такими рапортами? Не припомню такого. Ладно, майор, бывай. Давай сюда свои рапорта, не выбрасывать же. У вас какая была последняя должность до зачисления в эскадрилью?
       -- Заместитель командира полка по политической подготовке, -- не без гордости назвал Чиркунов свою прежнюю должность.
       -- Понятно, -- вздохнул Головин.
       Головин открыл дверцу "эмки" и уже поставил ногу на подножку, как какая-то мысль остановила его. Он обернулся и пальцем поманил майора.
       -- А в воздухе своих товарищей вы превзойти не пробовали, товарищ майор?
       -- Обижаете, товарищ генерал. У меня двенадцать сбитых, -- протянул Чиркунов. -- Меня самого три раза сбивали над Москвой...
       -- Значит, летать не умеешь, раз сбивали, -- отрезал Головин. -- Когда собьешь этого, -- рука Головина показала на подруливающий к капониру истребитель фон Гетца. -- Тогда с тобой и разговаривать будем. Уловил?
       Генерал громко хлопнул дверцей, "эмка", хрюкнув, тронулась.
       Майор остался один.
       -- Да разве его собьешь?.. - грустно спросил он сам у себя.
      
      
       XXVII
      
       Оперативная сводка за 25 апреля
      
       Утреннее сообщение 25 апреля
      
       В течение ночи на 25 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 25 апреля
      
       В течение 25 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
       Нашими кораблями в Черном море потоплена подводная лодка противника.
       За истекшую неделю, с 18 по 24 апреля включительно, в воздушных боях и на аэродромах противника уничтожен 381 немецкий самолет. Наши потери за это же время -- 134 самолета.
       24 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 30 немецких автомашин с войсками и грузами, взорван склад боеприпасов, разбит железнодорожный состав, потоплены два торпедных катера и до 40 шлюпок противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       25 апреля 1943 года. Москва
      
       -- Все свободны, товарищи, -- Василевский закончил оперативное совещание Генерального штаба. -- Филипп Ильич, прошу вас остаться.
       -- Есть, -- буднично откликнулся Головин.
       Ему нравился новый начальник Генерального штаба. Очень толковый штабной работник. Шапошников тоже был штабист до мозга костей, но с ним не было таких отношений. Все по службе, все четко, по уставу. Вопрос - доклад. Ни вправо, ни влево. А Василевский, он... человечней, что ли? Хотя тоже строг и педантичен. Умеет и задачу поставить, и спросить по всей строгости военного времени.
       Генералы и полковники, зашумев передвигаемыми стульями, потянулись к выходу из просторного кабинета начальника Генерального штаба. Головин был не сильно удивлен тем, что Василевский попросил остаться именно его, а не начальника Главного разведуправления. Вероятно, Александра Михайловича заботит какой-либо вопрос, о котором он много думал, и теперь ему нужен не доклад или справка по интересующему кругу проблем, а свежий взгляд на предмет. Головин и сам пользовался этим методом. Когда анализ той или иной ситуации затягивался и не давал определенных результатов, он вызывал одного-двоих своих подчиненных, давал вводную и они устраивали что-то вроде войны в миниатюре, поочередно играя то за вермахт, то за Красную Армию, то за Гиммлера, то за Канариса. Очень часто это давало положительные результаты, во всяком случае, позволяло посмотреть на вещи с новой, порой неожиданной стороны.
       Василевский встал со своего места и подошел к стене, туда, где, загороженная зеленой гардиной от нескромных взоров непосвященных, висела больная карта Европейской части СССР. Полковники-направленцы из Оперативного Управления несколько раз в сутки наносили на нее последние изменения в конфигурации линии фронта, отмечали прибывавшие и убывавшие дивизии, корпуса и армии по обе линии фронта. Карта эта была живая, так как отражала реальное положение дел на фронте по состоянию на текущий момент.
       Василевский несколько минут молча в задумчивости смотрел на эту карту, давая Головину возможность ознакомиться с ней. У Головина была похожая карта. Разумеется, не такая подробная, но в целом все на ней совпадало с тем, что было нанесено на карту начальника Генштаба.
       -- Ну, Филипп Ильич, -- прервал молчание Василевский. -- Что вы думаете о положении дел на фронте?
       Головин откашлялся и начал осторожно:
       -- После весеннего наступления Манштейна фронт стабилизировался.
       Пожалуй, зря он вспомнил про Манштейна.
       В феврале-марте 1943 года Манштейн, поставленный во главе группы армий "Юг", провел едва ли не самую блестящую операцию немцев за всю Вторую мировую войну. Располагая относительно небольшими силами, он наголову разнес несколько советских армий, захватил сперва Харьков, а потом и Белгород. Действия его были настолько грамотны, молниеносны и точны, что советское командование не успевало с ответными мерами.
       Назвать это реваншем за Сталинград было нельзя. Красной Армии было не привыкать терпеть поражения. Никого уже не шокировало, что сто, двести, пятьсот тысяч солдат попали в окружение или плен, а вот немцы до Сталинграда вообще никогда ни от кого не терпели поражений! Сталинград - это не только военная победа, но и удар по престижу Германии и гению фюрера.
       Василевский недовольно поморщился.
       -- А конкретней?
       -- Я полагаю, что в ближайшее время, по крайней мере еще месяц, немцы не смогут предпринять никаких решительных действий. Им необходимо провести перегруппировку войск и пополнение их техникой и личным составом. На это требуется время.
       -- Согласен с вами. А какова, по-вашему, будет цель Гитлера на летнюю капанию сорок третьего года?
       -- А тут и думать нечего, Александр Михайлович, -- Головин ткнул тупым концом карандаша в карту. - Гитлер будет наносить удар в районе Курского выступа.
       -- Почему вы так в этом уверены?
       -- Очень просто. Ленинград не имеет никакого стратегического значения, и немцам смыла нет бросать свои лучшие части на его штурм. Взятие Ленинграда не даст немцам ничего, кроме политического престижа и огромных неоправданных потерь.
       -- Согласен с вами. Дальше.
       -- На юге немцы могут попытаться снова пробиться к Грозному и Баку, но у них уже нет таких ресурсов, какими они располагали в сорок первом и в сорок втором году. Силы Гитлера тают. У него недостаток буквально во всем, от продовольствия до резины и горючего. Полагаю, что проведение широкомасштабной операции для него сейчас задача непосильная. Гонять сотни единиц техники на многокилометровом пространстве?.. У него может не хватить для этого бензина.
       -- Дальше.
       -- Курский выступ представляет собой для немцев заманчивую цель. На относительно небольшом участке фронта сконцентрировано большое количество советских войск. Если концентрическими ударами с севера и юга, из районов Орла и Белгорода прорвать наш фронт и окружить нашу группировку, то открывается дорога на Москву через Тулу. Кроме того, в окружение попадает сразу несколько наших армий. Я думаю, что Гитлер не станет упускать такой шанс поквитаться с нами за Сталинград.
       -- Как вы полагаете, Филипп Ильич, -- переменил тему Василевский. -- В германском Генеральном штабе сидят дураки или все-таки профессиональные военные?
       -- Я никогда не считал немцев за дураков, Александр Михайлович.
       -- Тогда допускаете ли вы, что кому-то из немцев придет в голову та же мысль, что и нам? Тот же Манштейн или Цейтлер могут предупредить Гитлера: "Мой фюрер, русские думают точно так же, как мы, и готовятся встретить наш удар".
       -- Не берусь судить за Цейтлера, но Манштейн наверняка скажет что-нибудь подобное. Он вообще мыслит нестандартно и принимает самые неожиданные решения.
       -- Вот и я о том же. Вы представляете себе, Филипп Ильич, мы готовим глубоко эшелонированную оборону в районе Курска. На шестьдесят километров в глубину выкапываем сеть окопов, блиндажей и ходов сообщения, Расставляем сотни противотанковых батарей на направлениях вероятного удара немецких танковых клиньев, выкладываем на грунт миллионы противотанковых и противопехотных мин, разматываем тысячи километров колючей проволоки, а Гитлер возьмет и не ударит?! Вы представляете, какие расходы понесет Советский Союз? Это же сотни миллионов рублей будут выброшены на ветер. Товарищ Сталин не одобрит такой расточительности. Вы понимаете меня?
       -- Вполне, Александр Михайлович. Гитлер может не начать наступление на курском направлении, если будет знать, что наша оборона на этом участке фронта непреодолима для его войск.
       -- Понимаете правильно, -- одобрил Василевский. -- Необходимо убедить Гитлера в том, что особого риска для него нет. Что оборона наша слаба и не выдержит серьезного натиска. Вот только кто в состоянии это сделать? Впору хоть самому ехать в Берлин и на стол Гитлеру фальшивые документы подбрасывать.
       Головин подумал немного и озарился идеей. Нет, не зря он, генерал Головин, ел свой хлеб. Не зря кружил вальсы с этим фон Гетцем. Не зря вытаскивал его из лагеря.
       -- Александр Михайлович, у меня есть такой человек.
       -- Какой человек?
       -- Который положит нужные документы на стол Гитлеру.
       -- Вы что, Филипп Ильич, имеете близкие связи в его окружении?
       Головин улыбнулся
       -- Было бы неплохо, если бы я имел такие связи. Еще лучше, если бы ко мне там прислушивались. Но как вы думаете, если бы к немцам в руки через надежный канал попали бы оперативные карты Курского выступа с нанесенными на них подлинными номерами частей и соединений, планы инженерных оборонительных мероприятий, то неужели немцы отмахнулись бы от таких документов?
       -- Продолжайте, -- заинтересованно сказал Василевский.
       -- Я думаю, что они не отмахнулись бы от таких документов, особенно если на них стояли бы подписи - ваша и Верховного Главнокомандующего. Попади к немцам такие документы, они встали бы перед необходимостью дать им оценку.
       -- Это верно. Но тогда встанет вопрос о надежности канала, по которому документы попали к немцам.
       -- Безусловно. Канал не должен вызывать никаких подозрений.
       -- И у вас есть такой канал?
       -- Думаю, что да.
       -- Поподробней, пожалуйста, -- Василевский заинтересовался всерьез.
       -- Несколько недель назад я провел вербовочную беседу с неким фон Гетцем, оберст-лейтенантом люфтваффе, попавшим к нам в плен под Сталинградом. Он дал свое согласие на сотрудничество с нами.
       -- А зачем нам нужен оберст-лейтенант, скомпрометированный в глазах своего командования сотрудничеством с нами?
       -- Он дал свое согласие только на ведение курсов доподготовки нашего командного летного состава, а не на переход на нашу сторону. Он не скомпрометирован сотрудничеством со "Свободной Германией".
       -- Ну и?..
       -- В настоящее время он проживает под стражей на нашем аэродроме. То есть соприкасается с нашими пилотами и их самолетами. Если бы вы подготовили комплект документов, которые желательно было бы посмотреть Гитлеру, то я берусь создать оперативную ситуацию, при которой этот фон Гетц улетит на нашем самолете, предварительно похитив эти документы.
       -- Но не прямиком же к Гитлеру он прилетит!
       -- Конечно, нет. Он прилетит прямиком в гестапо, где его подвергнут строжайшей обработке. Но документы, обнаруженные при нем, отправятся по инстанции. Сопоставив содержание документов с обстоятельствами их хищения, немцы неизбежно должны поверить в их подлинность. Они придут к ошибочному выводу о ненадежности нашей обороны, и им тем легче будет принять решение о наступлении именно на этом участке фронта.
       -- Понял вас, -- Василевский кивнул. -- Когда вы будете готовы переправить документы и оберст-лейтенанта?
       -- Как только вы их подготовите.
       -- Послезавтра утром.
       -- Один вопрос, Александр Михайлович.
       -- Да.
       -- Дайте, пожалуйста, указание ПВО создать для нашего немца "зеленый коридор". Чтоб без случайностей...
       -- Это само собой.
      
       Тот же день. Стокгольм
      
       Олег Николаевич Штейн здраво рассудил, что налаживать норвежское Движение Сопротивления сподручней всего будет из Стокгольма. Тому было несколько резонов. Во-первых, Норвегия находилась под немецкой оккупацией. Местные власти были несвободны в своих симпатиях. Скажут немцы "фас", значит, лови-хватай. Во-вторых, правительство Швеции, хотя и симпатизировало Гитлеру, однако свято чтило экстерриториальность иностранных посольств и представительств. Значит, по крайней мере в американском посольстве в Стокгольме можно было спать спокойно, не опасаясь, что в твою дверь начнут колотить полицейские. В-третьих, от Стокгольма до Осло -- всего около полусуток на поезде, следовательно, незачем мельтешить лишний раз в оккупированной стране, привлекая к себе внимание. В-четвертых, у американцев полиграфия действительно была поставлена на необыкновенную высоту. Это было очень удобно. Если бы Штейн попросил изготовить ему документы СС рейхсфюрера, то они были бы сделаны так, что никакая экспертиза не различила бы подделки. Следовательно, Олег Николаевич был свободен в выборе легенды прикрытия для проникновения на территорию сопредельного государства. В-пятых, он не первый год жил в Скандинавии, знал ее культуру и языки, любил эти северные страны и просто посчитал, что в Стокгольме ему будет удобнее.
       Даллес возражать не стал.
       Но если официально правительство Швеции соблюдало принцип экстерриториальности, то есть его представители не вторгались на территорию посольств, то никто не стал бы мешать СД частным образом похитить любого человека прямо на улице. Чтобы подстраховаться от нелепых случайностей, за Штейном пустили двух морских пехотинцев из охраны посольства, переодетых в цивильное платье. Штейн тоже не стал возражать. Он смекнул, что его новые американские друзья опасаются не столько похищений коварными немецкими спецслужбами, сколько того, то их новый соотечественник, так прытко перебежавший к ним из Генштаба РККА вновь выкинет какой-нибудь свежий фортель. Он только попросил, чтобы они держались на расстоянии и чтобы назначали кого-нибудь посветлее. Демократия - демократией, но тут вам не Алабама. Негры привлекают нежелательное внимание.
       В те редкие дни, когда Штейн выбирался в город, они так и ходили. Впереди сам Олег Николаевич, а чуть поодаль -- двое рослых блондинов в одинаковых костюмах. Блондины эти, пожалуй, ничем бы не выделялись из массы местного населения, в большинстве своем - светловолосого, если бы не выражение глупого, но абсолютного превосходства на лицах. Такое сочетание пустых глаз и дикого апломба можно было видеть только у немцев и у американцев. Ну, немцы -- это понятно. Раса господ! Им сказали - они поверили. А у америкосов-то откуда это взялось?!
       Последние недели Штейн пребывал в отвратительнейшем состоянии духа, и с каждым днем его тоска только увеличивалась. Десять месяцев назад он, спасаясь от зачистки, рванул в американское посольство. И правильно сделал, как он считал тогда. Этот вариант ухода они обсуждали с Пашей Рукомойниковым еще в Москве. Он не тратил это время зря. Наоборот, ему очень многое удалось сделать. Он вошел в доверие к самому Даллесу. Он получил американское гражданство. Он сколотил в Норвегии обширную агентурную сеть под видом Движения Сопротивления. Это была хорошо законспирированная разведывательная организация, включающая в себя четыре вооруженных диверсионных группы. Он, наконец, вышел на профессора Рикарда, и тот папку за папкой передает ему научные наработки Гейдельбергского университета в области применения ядерной энергии.
       Но сам-то он является лишь пустым носителем важнейшей информации! У него, у Олега Николаевича Штейна, нет никакой связи с Москвой. Чего стоят все его наработки тут, в Стокгольме, если о них ничего не известно ни в Генеральном штабе, ни в НКВД СССР?! Его даже не наградят. Ни посмертно, ни прижизненно. Без связи с центром он не агент, а коллекционер. Частный собиратель чужих секретов и тайн.
       И где теперь тот Паша?
       От грустных мыслей Штейна отвлек хриплый бас, неожиданно прорычавший ему в самое ухо по-русски:
       -- Папаша! Огоньку не найдется?
       Штейн вздрогнул и обернулся.
       Перед ним, довольно осклабившись, стоял Паша.
       Собственной персоной.
       В костюме, шляпе, штиблетах. Все - дорогое, заграничное, тщательно и со вкусом подобранное.
       -- Не курю. Нога болит, -- ответил Штейн и посмотрел Паше за спину
       Атлетов из морской пехоты в штатском за ним не было, и было непохоже, чтобы они отстали.
       Может, притаились и наблюдают сейчас за контактом Штейна, чтобы вечером донести в посольстве?
       -- А где?.. - Штейн показал рукой за спину Паше, не зная, как назвать своих провожатых.
       -- А! - догадался Рукомойников, -- Эти-то? Зачем они нам? Только разговору бы помешали. ЗдорСво, что ли?
       -- И ты их... того?.. - не одобрил Штейн, но протянутую руку пожал с радостью.
       -- Что ты! Что ты! - дурашливо замахал руками Рукомойников. -- Господь с тобой! Экий ты, право, кровожадный! Все бы тебе "того"... Отдыхают они. Успокойся. Хочешь, покажу тебе их?
       -- Как отдыхают?! - изумился Штейн.
       -- Натурально, в отключке. Минут через сорок в себя придут.
       -- Как же ты их? Средь бела дня. Посреди города!
       -- У нас свои методы. В первый раз, что ли? Бог с ними. Как ты? Как твои дела?
       -- Да что мои дела? - переспросил Штейн. -- Пойдем куда-нибудь, а то на нас станут обращать внимание.
       Они уже вдвоем продолжили прогулку, начатую Штейном в одиночестве.
       -- Докладываю по порядку, -- продолжил Штейн. -- Мое внедрение прошло успешно. Теперь я - натурализованный американец. Гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов. Особа, приближенная к личному представителю президента Рузвельта в Европе Алену Даллесу.
       -- Да ты что?! - восхитился Рукомойников. -- Как же ты к нему пробрался, проныра?
       -- Вот-вот! - поддакнул Штейн. -- Умеем, когда захотим. Между прочим, я у них главный специалист по Скандинавии.
       -- Да ты что?! И к тебе вот так сразу, с порога, безграничное доверие? - снова восхитился Рукомойников. -- Это нужно отметить!
       -- У тебя только пьянка на уме. Ты только за этим приехал в Стокгольм? Меня еще проверяют и перепроверяют, но постепенно допускают к очень интересной работе.
       -- Нет, конечно. Зубы подлечить. Говорят, в Швеции - лучшие в мире стоматологи.
       -- Прекрати дурачиться. Времени мало, а поговорить нужно о многом. Слушай, Паша, и запоминай. Запоминай хорошенько и передай там, в Москве...
       С Рукомойникова слетала вся напускная придурковатость. Теперь он снова был агент и диверсант, направленный в заграничную командировку.
       -- В Европе англичане и американцы сколачивают Движение Сопротивления в оккупированных странах. Цели: а) разведывательная и диверсионная деятельность в интересах англо-американского блока; б) англо-американская пропаганда в оккупированных странах; в) создание оптимальных условий для открытия Второго фронта в заданном месте и в заданное время; г) подбор влиятельных лиц для создания прозападных правительств после завершения войны и недопущение в эти правительства политиков, исповедующих левые идеи, особенно коммунистов; д) научно-технический и военно-промышленный шпионаж. Паша, они сотнями отправляют талантливых ученых и инженеров за океан!
       -- Это не новость, -- вздохнул Рукомойников. -- Мы у себя, в НКВД, делали анализ развития ситуации после войны. Проигрывали различные сценарии.
       -- И что?..
       -- Ничего хорошего у нас не получалось. Самый оптимистичный сценарий - новая мировая война с "союзниками" через пять лет после окончания этой.
       -- А самый пессимистичный?
       -- Немедленно после капитуляции. Утром Гитлер капитулирует, а вечером вчерашние союзники объявляют нам войну, чтобы не дать СССР восстановить силы. Знаешь, где и когда они будут высаживаться со своим Вторым фронтом?
       -- Где и когда?
       -- На Балканах. Как только Красная Армия выйдет к государственным границам Союза ССР. Они договорятся с Гитлером. Тот отведет свои войска, а "союзники" войдут в коридор между Красной Армией и вермахтом. Все!
       -- И тогда Советский Союз останется в своих довоенных границах.
       -- Правильно! - Рукомойников радостно хлопнул товарища по плечу. -- Соображаешь!
       -- Для чего же мы тогда воевали?
       -- Позволь этот вопрос оставить без ответа. Пусть руководство думает.
       -- А что думаешь ты?
       -- Какая разница? От меня мало что зависит. Мне приказывают - я исполняю. А думать - не моя работа. Ладно, пойдем дальше. Что там по ученым?
       -- Паша, американцы работают над созданием какой-то сверхмощной бомбы на ядерной энергии!
       Рукомойников некоторое время молча смотрел на Штейна, как бы оценивая, говорить или нет. Придя к выводу о целесообразности откровенного разговора, он решил немного приоткрыть государственную тайну.
       -- Вот что, Олег, -- Рукомойников подбирал слова. -- Советский Союз тоже работает над созданием такой бомбы.
       -- Так это не фантастика? Не бред спятивших ученых?!
       -- Нет, Олег. Тут все серьезно. Атомный проект курирует лично Лаврентий Павлович Берия. Он отбирает лучших ученых, выбивает в Совнаркоме любые средства и фонды, лишь бы эта бомба была создана как можно скорее. В этом деле нельзя пренебрегать никакими средствами. Кто первый ее взорвет, тот и будет управлять миром. Вот такие дела.
       -- Паша! - Штейн затряс Рукомойникова за рукав. -- Паша, у меня есть материалы по атомному проекту!
       -- У тебя?! - Рукомойников снова напустил на себя дурашливый вид и даже сдвинул шляпу набекрень. -- Откуда? Вы что, с американским послом на пару ночами формулы чертите?
       -- Ты не смейся. Ты послушай!
       -- Ну?..
       -- Полгода назад я вышел на некоего профессора Рикарда.
       -- И что дальше?
       -- До войны он считался одним из ведущих специалистов в мире по ядерной тематике.
       -- Так, -- Рукомойников снова стал серьезным.
       -- Он передал мне несколько документов, которые я переслал в Вашингтон. Так там, в Америке, их спецы взвыли от восторга! Это как раз то, что им надо.
       -- У тебя с ним хороший контакт?
       -- Вполне. Он передает мне информацию и думает, что работает на американцев. Самое интересное, конечно, оставляет до своего приезда в Америку, но то, что он уже представил, было оценено нашими американскими друзьями очень высоко. Контакт с Рикардом на личном контроле Даллеса.
       -- И у тебя остались копии? - догадался Рукомойников.
       -- Ну конечно! Техника у американцев действительно на высоте. Я сделал микрофильмы. У меня есть целых четыре катушки с пленками.
       -- Отлично! - воодушевился чекист. -- Великолепно! Превосходно! Готовь дырочки на погонах и для ордена. Лаврентий Павлович умеет ценить людей.
       -- Так ты у меня их заберешь?
       -- Зачем? - не понял Рукомойников. -- Куда они мне?
       -- Ну не до конца же войны ты здесь. Рано или поздно вернешься домой. Во всяком случае - раньше меня.
       -- Не все так просто, Олег. Меня не за материалами по атомному проекту сюда посылали. У меня тут свои дела, и мне еще нужно будет проехать четыре страны, прежде чем я попаду домой. Поэтому пленки твои я не возьму. Доставляй их сам и получай награду.
       -- Ты что, спятил? Какую награду? Мне удалось так близко подобраться к самому Даллесу! Мне поручают проведение специальных операций! Ты что? Не понимаешь, что я очень высоко внедрился? Разве можно упускать такой шанс ради какой-то атомной бомбы?
       -- Ну, не какой-то, -- сбавил тон Рукомойников. -- Атомная бомба - это скипетр будущего владыки мира.
       -- Ты еще стихами заговори, -- хмыкнул Штейн.
       -- Но и терять такой источник информации, как ты, мы не можем.
       -- А я о чем!..
       -- Олег, пойми, я в самом деле не могу забрать у тебя эти пленки. Хотя бы по соображениям безопасности. Мы не можем подвергать их случайностям, а со мной тут всякое может произойти. Поэтому ищи другой канал для переправки.
       -- Красный Крест?
       -- Лучше на почту отнеси и бандеролью отправь: "Москва. НКВД СССР. Тов. Берия Л.П.". У тебя тут паренек такой шустрый работал...
       -- Неминен?
       -- Помнишь! Где он теперь?
       -- Откуда я знаю? Наверное, все там же.
       -- Вот и попробуй через него.
       -- А если через наше торгпредство?
       -- Не выдумывай. Ни ты, ни я к нему подходить на километр не имеем права. Давай, переправляй через твоего бывшего подопечного. Только предупреди его, чтобы сам шел в СМЕРШ и сдавался. Никаких армейских и дивизионных разведотделов! А то его, чего доброго, свои кокнут. Главная его задача - сдастся именно СМЕРШу и попасть на Лубянку. Оттуда я его вытащу, как вернусь.
       -- Как же он попадет на Лубянку? Его хлопнут. Если не при переходе линии фронта, то в прифронтовой полосе! Никто не станет с ним возиться и переправлять его в тыл.
       -- Единственно, что ему нужно знать, это - "НКВД СССР, Четвертое Управление". Будет доставлен как миленький. И он, и твои микрофильмы. У нас система налажена.
       -- А его не расстреляют? - обеспокоился Штейн.
       -- Вообще-то, могут, -- согласился Рукомойников. -- Зато пленки будут доставлены по назначению. Ладно, давай заканчивать. Сейчас твои орлы очухаются.
       -- Что ты с ними сделал?
       -- Не переживай. Живы они, здоровы. Вот только будут чувствовать себя как с глубокого похмелья. Ступай, тебе пора возвращаться в посольство, мистер Штейн.
       -- Паша, у меня к тебе последнее дело.
       -- Говори.
       -- Раз все так серьезно и работы по созданию атомной бомбы ведутся и у нас и у них, то этот Рикард не должен попасть за океан.
       Рукомойников улыбнулся.
       -- Я понял.
       -- Нет, ты не понял. У меня на руках документы на него. Ему уже два месяца назад предоставили гражданство, и Даллес настойчиво требует от меня его переправки в Штаты.
       -- Я понял, не волнуйся. Забудь про Рикарда.
       -- Как - "забудь"?
       -- Навсегда. Считай, что его больше нет.
       -- Тогда последний вопрос, -- замялся Штейн.
       -- Давай, -- кивнул Рукомойников. -- Но только последний.
       -- Как там Головин?
       Рукомойников понимающе улыбнулся.
       -- Старая любовь не ржавеет?
       -- Не в этом дело...
       -- Да в порядке твой Головин, в порядке. Что ему, черту лысому, сделается?
       -- А как он?..
       -- И это в порядке, -- понял его Паша. -- Не бойся его. Живи и работай спокойно. Он не пустит погоню за тобой. Занимайся Даллесом. Интересный дядечка. Перспективный.
      
      
       XXVIII
      
      
       27 апреля 1942 года. Н-ский аэродром, Московская область
      
       Головин ехал на аэродром, держа на коленях толстую папку с "Оперативным планом обороны Курского выступа". План был самый подлинный - девяносто шестой пробы. На нем была точно отражена конфигурация линии фронта, были верно указаны номера немецких частей и соединений и номера частей и соединений Красной Армии. Больше того, были даже указаны точные районы развертывания советских войск и фамилии командиров. Авиаразведка немцев могла подтвердить точное совпадение линий окопов, траншей, противотанковых рвов и надолбов с теми, что указаны в плане. Войсковая разведка немцев, опираясь на показания захваченных "языков" и данные визуального наблюдения, подтвердила бы совпадение номеров частей, стоящих на фронте, и фамилий командиров с теми, которые были указаны в Оперативном плане. Весь план был составлен так, чтобы в нем все было точно и достоверно.
       Одна только небольшая неточность была в этом плане, которую невозможно было перепроверить ни с воздуха, ни с земли. Количество мин, которое предполагалось установить на грунт, было указано в тридцать раз меньше того, что было реально запланировано, и места установки, а значит, и направления вероятного удара противника, были указаны совсем не те, что наметило советское командование. То, что общая протяженность траншей и ходов сообщения была приуменьшена на три тысячи километров и количество размотанной колючей проволоки указывалось раза в четыре меньше реального - это уже были мелочи. Поди, проверь. В целом весь план со всеми приложениями неизбежно должен был создать у немцев твердое убеждение в том, что им в очередной раз удастся провести успешную операцию на окружение советских войск.
       Несколько неприятных и тревожных минут пришлось пережить Головину час назад при утверждении этого "плана".
       Когда в назначенный час Головин явился к Василевскому, выяснилось, что не хватает самого главного -- подписи Сталина на плане.
       -- Пойдете вместе со мной, -- сказал Василевский. -- Я докладывал Иосифу Виссарионовичу ваше предложение. Товарищ Сталин хочет лично уточнить детали.
       Они были последними, кого принял Сталин до того, как поехал в Кунцево отдыхать.
       Светало. Ранние лучи играли на зубцах кремлевской стены.
       В приемной уже никого не было, кроме Поскребышева и двух адъютантов. Все наркомы и генералы, побывав на приеме у товарища Сталина, разъехались по своим штабам и наркоматам, чтобы неукоснительно выполнить предначертанное мудростью вождя.
       В кабинете был полумрак. Наглухо закрытые плотные шторы не пропускали свет. Неяркая лампа с зеленым абажуром на столе Верховного освещала лишь небольшое пространство вокруг себя.
       Когда они вошли, Иосиф Виссарионович поднял голову от бумаг. Освещенными остались только блестящие пуговицы на кителе и маленькая звездочка Героя Социалистического Труда на красной ленточке. На погоны и лицо вождя падала тень, и нельзя было увидеть, как сильно устал Сталин за последние сутки. Головин поймал себя на мысли, что, пожалуй, никто в целой стране не подумал о том, что товарищ Сталин - это не только вождь и учитель, не только светоч мысли, организатор и вдохновитель наших побед, но, прежде всего, шестидесятитрехлетний старик, которому невероятно тяжело работать сутками напролет, решая тысячи и десятки тысяч больших и мелких вопросов.
       Головин подумал так и... по-человечески пожалел этого старого человека в кителе.
       -- Проходите, товарищи, -- Сталин показал рукой на стулья, стоящие рядом с его столом. -- Докладывайте, товарищ Василевский.
       Василевский кратко, даже скупо, видимо, не в первый раз, доложил о том, что Генеральный штаб считает, что наиболее вероятным местом нанесения удара немцами на летнюю кампанию сорок третьего года станет Орловско-Курский выступ. Генеральный штаб планирует меры по организации обороны в районе выступа, отражению наступления немцев и переходу в крупномасштабное контрнаступление на большую глубину с решающими последствиями.
       Сталин слушал молча и, казалось, был согласен с начальником Генерального штаба.
       -- А что, если немцы не нанесут свой удар, а приготовятся к активной обороне? - спросил он.
       -- Мы в Генеральном штабе рассматривали такой вариант и отклонили его. Данные войсковой и агентурной разведки также подтверждают наше предположение о планах Гитлера на летнюю кампанию - нанесение удара в Орловско-Курский выступ.
       -- Откуда такая уверенность? - Сталин поморщился. -- Вы думаете, у немцев нет разведки? Они обнаружат нашу мощную линию обороны и три раза подумают, атаковать ее или нет.
       -- На этот случай, товарищ Сталин... -- начал Василевский, но Верховный перебил его:
       -- Знаю. Докладывайте, товарищ Головин.
       Головин встал, подробно и дельно доложил Верховному свой план дезинформации немцев. Сталин не перебивал.
       Когда Головин закончил, он уточнил:
       -- И вы, товарищ Головин, предлагаете мне поставить свою подпись под этой филькиной грамотой?
       Он небрежно щелкнул ногтем по толстой папке.
       Филипп Ильич ничуть не оскорбился за "филькину грамоту", хотя намек был куда уж ясней.
       -- Так точно, товарищ Сталин.
       -- И вы ручаетесь за то, что эти документы, -- Сталин снова щелкнул ногтем по папке. -- Будут доложены Гитлеру?
       -- Ручаюсь, товарищ Сталин.
       -- А вы, товарищ Василевский, -- Сталин перевел взгляд на начальника Генерального штаба. -- Вы гарантируете, что наша оборона выдержит натиск немцев?
       Василевский встал и твердо сказал:
       -- Гарантирую, товарищ Сталин.
       -- Хорошо, -- уже мягче согласился Верховный.
       Сталин взял красный толстый карандаш и на первом листе в углу крупными буквами вывел: "Утверждаю. И. Сталин".
       -- Довольны?
       Сталин хитро посмотрел на двух генералов, стоящих сейчас перед ним навытяжку.
       -- Вы свободны, товарищи.
       -- Есть! - в один голос ответили оба генерала.
       Они направились к выходу, но возле самой двери были остановлены голосом Сталина:
       -- В сорок первом году похожая ситуация была с армией генерала Павлова, которая располагалась на "Львовском балконе". Тогда погибли или попали в плен двести пятьдесят тысяч красноармейцев и командиров, а генерал был нами расстрелян. В этом году в районе Курска в шесть раз больше наших войск - полтора миллиона человек. Если вы оба ошибаетесь в своих расчетах, то они тоже могут попасть в плен. Может быть, чтобы потом никого не пришлось расстреливать, нам следует отвести наши войска из опасного выступа, пока не поздно?
       Ни Головин, ни даже Василевский не знали, что у Сталина уже был разговор с генералом Рокоссовским о планах на предстоящую летнюю капанию. Рокоссовский был твердо убежден в том, что летом немцы ударят именно на Курском выступе. Уж слишком удобной для немецкого наступления была конфигурация этого участка фронта. В подтверждение своей правоты Рокоссовский приводил данные войсковой, воздушной и агентурной разведок. Немцы начали подтягивать в районы Орла и Белгорода невероятное количество войск и техники.
       Сталин знал мнение большинства членов Ставки -- атаковать самим. За это особенно усердно ратовал Жуков. Рокоссовский убедительно доказал, что преимущество при примерном равенстве сил, которое сейчас сложилось в районе Курского выступа, будет иметь обороняющаяся сторона. Обороняться всегда проще, если заблаговременно подготовлены инженерные сооружения. Потери обороняющейся стороны при равенстве сил будут многократно меньше, чем у наступающей. Сталин выразил сомнение. Мол, немцы тоже это знают и сами захотят обороняться. Рокоссовский на это возразил, что немцы не будут обороняться, так как у них растянуты коммуникации и все необходимое для питания войск они вынуждены подвозить из глубины, тогда как наши войска снабжаются по самым коротким путям. Долго выдерживать такое напряжение немцы просто не смогут, поэтому они неизбежно перейдут в наступление в ближайшие месяц-два.
       Сталин встал на сторону Рокоссовского и принял его план -- оборонять Курский выступ.
       Рокоссовский поставил на кон свою жизнь. Если теперь, после того как удалось убедить Сталина начать подготовку к обороне, немцы не перейдут в наступление...
       Сейчас, сидя в машине, Головин время от времени бросал взгляд на папку у себя на коленях и бережно, почти нежно поглаживал плотную бумагу пакета, в который она была упакована.
       "Липа, -- с любовью думал генерал о папке, любуясь пятнами сургуча с оттиском генштабовских печатей. -- Высшего качества липа. Хоть мед с нее собирай. "Филькина грамота". Подумаешь, обозвал Сталин. Для него, для Хозяина, я, Филипп Ильич Головин - Филька и есть. Даром что генерал. Зато главное сделано. Сталин дал добро на проведение оперативной комбинации. Теперь только бы не подвел фон Гетц. Только бы он не оплошал".
       Машина установилась у шлагбаума на въезде на аэродром. Водитель предъявил пропуск, разводящий кивнул, часовой поднял полосатую перекладину.
       У штаба уже суетился в ожидании комендант аэродрома Волокушин.
       -- Товарищ генерал! За время вашего отсутствия происшествий не случилось. Личный состав эскадрильи находится на плановых занятиях, -- подскочил он с рапортом, выпячивая глаза от восторга.
       -- Вольно, -- принял рапорт Головин. -- Соберите пилотов. Фон Гетца ко мне.
       Через пять минут восемнадцать Героев Советского Союза стояли в линейку. На левом фланге, чуть особняком от остальных встал оберст-лейтенант фон Гетц.
       -- Здравствуйте, товарищи пилоты! - обратился к ним Головин.
       -- Здравия желаю товарищ генерал-майор! - дружно гаркнул строй, будто всю ночь накануне пилоты только и репетировали слаженный и громкий ответ начальнику.
       -- Ну что? - Головин прошелся вдоль строя. -- Подходит конец учебе. Скоро на фронт.
       Строй обрадовано загудел.
       -- Но перед этим мне бы хотелось посмотреть, чему вы научились за эти одиннадцать дней. Волокушин!
       -- Я! - выскочил из-за спины генерала комендант.
       -- Подготовить шестнадцать истребителей к бою. Пушки и пулеметы разрядить.
       -- Есть! - комендант побежал отдавать распоряжение.
       -- Оберст-лейтенант фон Гетц!
       -- Я!
       -- Ко мне.
       -- Есть.
       Конрад строевым подошел к Генералу и приложил руку к пилотке, чтобы отдать рапорт, но Головин перебил его:
       -- Встаньте сюда, -- он указал на место рядом с собой. -- Капитан Дьяконов!
       -- Я! - откликнулся из строя капитан с обгорелым лицом.
       -- Назначаетесь руководителем полетов.
       -- Есть!
       -- Майор Чиркунов!
       -- Я! - подал голос майор.
       -- Выйти из строя.
       -- Есть! - Чиркунов сделал два уставных шага из строя и остановился.
       -- Остальные, -- Головин осмотрел строй. -- Разыграют имитацию воздушного боя восемь на восемь. Дьяконов!
       -- Я!
       -- Разбейте пилотов на две группы, определите ведомых и ведущих. Вылет через двадцать минут. Можете идти готовиться к вылету.
       -- Есть! Эскадрилья, напра-во! К самолетам шагом марш! - скомандовал Дьяконов и пошел сбоку колонны.
       -- Товарищ майор, -- обратился Головин к Чиркунову, когда летчики ушли. -- Я хочу поручить вам задание огромной важности.
       -- Есть! - в глазах Чиркунова появилось выражение пса, преданного своему хозяину, готового, не жалея своей жизни, броситься на того, на кого он укажет.
       -- Идите готовьтесь. Ваш вылет через полчаса. Лететь вам предстоит далеко и долго, поэтому советую посетить туалет.
       Головин краем глаза перехватил взгляд фон Гетца, который смотрел то на Чиркунова, то на пакет с сургучными печатями в руках у генерала. Генерал перехватил этот заинтересованный взгляд и остался доволен.
       К ним подошел Волокушин.
       -- Товарищ генерал! - комендант поднес руку к козырьку. -- Ваше приказание выполнено. Через восемь минут самолеты будут готовы к вылету.
       -- Отлично! - похвалил Головин. -- Старт - по команде руководителя полетов капитана Дьяконова. Подготовьте "Петлякова" к вылету. Горючего - полные баки. Под крышку. Штурмана не надо. Стрелка не надо. Полетит один майор Чиркунов. Парашют не выдавать.
       -- Товарищ генерал... -- растерялся комендант. -- А как же он полетит? Ему же неудобно сидеть будет. Низко.
       -- Ничего, -- успокоил Головин. -- Фуфайку подложит. Пойдемте, господин оберст-лейтенант, поглядим, чему вы научили наших сталинских соколов. Ну что? Умеют летать?
       -- Умеют, господин генерал. Взлет-посадку отработали, -- пошутил Конрад.
       -- А кто из них лучше всех летает? Кого бы вы поставили командиром эскадрильи?
       Фон Гетц ответил без паузы, будто ожидал вопроса и знал ответ на него:
       -- Капитана Дьяконова.
       -- Это того обгорелого грубияна, которого вы как птенца заклевали?
       -- Неважно, господин генерал. В следующий раз, возможно, он меня заклюет. Но Дьяконов - это пилот. Поверьте мне. Он себя еще проявит. Он в небе - как рыба в воде. И летает нестандартно, и бой ведет не по шаблону, а по вдохновению. Вы еще будете им гордиться.
       -- Ну что ж, -- вслух подумал Головин. -- Дьяконов, так Дьяконов. Люблю зубастых.
       Они с фон Гетцем направились в сторону старта. Пока все шло так, как задумал Головин.
       На аэродроме базировались бомбардировщики "Пе-2". Хорошие бомбардировщики. Скоростные. То, что надо. Герои летали на истребителях, их было ровно восемнадцать штук, по числу летчиков Отдельной эскадрильи. Шестнадцать из них сейчас выруливали на старт с пустыми пулеметными и снарядными лентами. Два оставшихся стояли с порожними баками. Даже если предположить, что эти два истребителя заправлены и заряжены, то лететь на них все равно некому: Дьяконов руководит полетами и будет заводить истребители на посадку, а майор Чиркунов...
       Филипп Ильич не любил доносчиков.
       Если Головин рассчитал все правильно, а фон Гетц не полный обалдуй...
       Нет. Фон Гетц не обалдуй. Он - солдат, а значит, все должно получиться.
       -- Господин генерал, -- почтительно окликнул Головина немец. -- Прошу вас, не ходите на старт.
       -- А в чем дело? - не понял Головин.
       -- Понимаете, примета плохая -- начальство на старте. Давайте лучше отсюда посмотрим за боем.
       -- Хорошо.
       Они расположились в тени под березами в сотне метров от взлетной полосы и стали смотреть, как истребители один за другим взмывали в воздух и по спирали набирали высоту, собирая строй.
       Ну, ровно журавли.
       Минуты через четыре разбившись на две группы по восемь самолетов, истребители разлетелись для изготовки к атаке.
       Подбежал Волокушин.
       -- Товарищ генерал, бомбардировщик к вылету готов.
       -- Где он? - уточнил Головин.
       -- На старте.
       -- Моторы прогреты?
       -- Так точно. Работают на холостых оборотах.
       -- Отлично! - одобрил генерал. -- Проследите, чтобы в радиусе ста метров от самолета не было никого. Ни техников, ни оружейников. Даже часовых. Уловили?
       -- Есть!
       -- Майора Чиркунова ко мне.
       Через несколько минут быстрым шагом подошел майор Чиркунов. На нем уже был шлемофон и краги, но не было обычного при вылете парашюта. Видимо, это обстоятельство смущало майора, он хотел объяснений, но не решался задать вопрос генералу.
       -- Товарищ генерал! Майор Чиркунов по вашему приказанию прибыл.
       -- Товарищ майор, -- Головин встал по стойке "смирно" и придал голосу торжественность. -- Приказываю вам совершить перелет по маршруту Москва - Курск -- местечко Свобода -- штаб Центрального фронта. Этот пакет вы передадите лично в руки генерала армии Рокоссовского. При попытке завладения пакетом кем бы то ни было независимо от звания приказываю без предупреждения открывать огонь на поражение из табельного оружия. Вылет через пять минут. Вопросы?
       -- Товарищ генерал... -- Чиркунов принял пакет и хотел что-то спросить.
       -- Я вижу, что вы меня поняли правильно. Выполняйте. Уловили?
       Головин повернулся к Волокушину, давая Чиркунову понять, что нечего тут мямлить. Лезь в кабину и лети к Рокоссовскому.
       -- Товарищ подполковник, разрешите вас на минуточку? -- подозвал он Волокушина.
       Фон Гетц остался один: Чиркунов направился к "Петлякову", а генерал с комендантом ушли в штаб. Сейчас, в теперешнем своем положении фон Гетц не боялся русского плена. Не зная всех ужасов русской неволи, всей омерзительности ГУЛАГа, не сталкиваясь ежедневно и ежечасно с грубостью конвоя, он представлял себе, что где-то, возможно, нижние чины и содержатся в худших условиях, а он...
       Он попал в спецлагерь НКВД для высших офицеров германской армии. Там было вежливое обращение, относительная свобода перемещения внутри зоны и полная свобода в выборе занятий. Генералы к работам не привлекались и страдали скорее от избытка досуга, нежели от изнурения. Да и кормили там, в общем-то, сносно. На аэродроме же фон Гетц вообще почти не ощущал на себе какие-либо существенные неудобства, которые испытывает человек, лишенный свободы. Он был тут в своей привычной среде, среди самолетов, пилотов и механиков.
       Подопечные летчики уважительно обращались к нему "гражданин подполковник", а вне службы звали Конрадом Карловичем. Комендант тоже не докучал придирками. Его даже кормили вместе со всеми - в летной столовой и по летной норме. Даже выдавали черный горький шоколад, как летчику. Он носил свои награды, заработанные в боях во имя Германии, и никого это, казалось, не смущало. За ним если и был надзор, то Конрад не ощущал его на себе.
       Бежать он не думал. Периметр, укрепленный колючей проволокой, охранялся с собаками. Да и куда бежать в чужой враждебной стране? Местные жители, повстречавшись с ним, вряд ли стали бы сообщать властям. Скорее всего, они просто устроили бы над ним самосуд. Быть подвергнутым линчеванию фон Гетцу не хотелось. После ужина его запирали на ночь в комнатке в караульном помещении, но Конрад так выматывался за день, а кормили так сытно, что он засыпал сразу же.
       Фон Гетц внезапно пришел в сильное смятение. Все его подопечные были в небе, а в нескольких десятках метров от него стоял скоростной бомбардировщик с включенными двигателями. Если вот сейчас сделать короткий рывок, вскочить в кабину, двинуть сектор газа до упора вперед, а когда самолет наберет скорость, потянуть рукоятку на себя...
       Нет, его не собьют. Зенитчики не будут знать, что в кабине бомбардировщика сидит немецкий пилот, а истребители, которые сейчас кружатся в воздухе, не имеют снарядов. Даже если они получат команду с земли кинуться за ним в погоню, то принудить его к посадке не смогут. Разве что идти на таран, но фон Гетц сумеет отвести машину от удара. Есть опасность быть сбитым в прифронтовой полосе зенитной артиллерией, но если километров за двадцать до линии фронта снизиться до ста-двухсот метров, то зениток можно не опасаться. Они его просто не увидят.
       "Решай, Конрад, решай! -- стучало сердце. -- Около самолета - никого. Там будет только Чиркунов".
       Сейчас у него есть все, о чем может мечтать солдат, попавший в плен. Относительная свобода передвижения, хороший паек и почтительное обращение. Если что-то сорвется, если произойдет какая-то заминка, если он споткнется о внезапно возникшую досадную и непредвиденную мелочь, то... Его не только изолируют от аэродрома, но и переведут в такой лагерь, где, как сказал генерал, "выживание не является обязательным".
       "Не забывай, Конрад, что ты тут - пленный, -- носилось в мозгу фон Гетца. -- Твое место не здесь, а на фронте. Довольно учить большевиков. Пора их сбивать. Решайся!".
       Головин дал Волокушину какое-то поручение, лишь бы тот смылся с глаз долой, а сам встал за грязной цистерной метрах в пятидесяти от "Петлякова" и из этого укрытия наблюдал за стартом. Вот, придерживая пакет, к самолету приближается майор Чиркунов. Вот он подходит к люку в днище фюзеляжа. Вот он поправляет шлемофон и ставит ногу на ступеньку люка.
       "Где же этот чертов фон Гетц?!, -- у Головина от напряжения сжались кулаки. -- Ну же, лопух!"
       Вот Чиркунов уцепился за поручень и оттолкнулся ногой, забрасывая тело внутрь бомбардировщика. Снаружи оставался виден только сапог на ступеньке люка.
       И тут Головин увидел фон Гетца. Быстрее зайца немец пересек летное поле, поднырнул под фюзеляж "Петлякова" и оказался у люка. Он что было сил дернул за торчащий сапог, и Чиркунов как мешок картошки неуклюже вывалился на землю. Следом за ним на землю шлепнулся драгоценный пакет.
       "Ну же, ну!", -- мысленно подбадривал фон Гетца Головин.
       Генерал во все глаза смотрел на происходящее под днищем бомбардировщика. Его лысина взмокла.
       Майор еще не успел понять, что происходит, как фон Гетц поднял его с земли за шиворот. Чиркунов было трепыхнулся, пытаясь нащупать почву и твердо встать на ноги, но немец не дал ему этого сделать. Одной рукой продолжая удерживать майора за шиворот, а другой подталкивая в спину, Конрад направил майора туда, где со свистом рассекали воздух металлические лопасти пропеллера.
       Глухой удар, фонтанчик крови - и пропеллер отбросил рассеченное тело майора на траву.
       Фон Гетц, не оглядываясь, подобрал с земли пакет и стремительней дикой кошки вскарабкался в люк. Через секунду тот за ним захлопнулся. Еще через пару секунд взревели оба мотора, "Петляков" качнул крыльями, дернулся и побежал по взлетке.
       Головин облегченно вздохнул. Пусть теперь Гитлер попробует не поверить в подлинность документов!
       На генерала навалилась какая-то непонятная усталость и полное равнодушие ко всему происходящему. Главное было сделано - фон Гетц повез "липу" немецкому командованию. До всего остального генералу сейчас не было дела. Он посмотрел в сторону берез, где несколько минут назад они стояли с фон Гетцем.
       -- Господи! Хорошо-то как! - вслух произнес Филипп Ильич. -- И березки уже выпустили листочки. Весна! Пахнет-то как! Даже в Москву неохота возвращаться! Прилечь бы сейчас на травушку... Как же мы многое забыли за время войны!
       -- Товарищ генерал! Товарищ генерал! - Волокушин бежал на него с бешеными глазами, за ним едва поспевали шесть караульных с винтовками с примкнутыми штыками. -- Убег! Убег немец-то!
       "Да, хватит лирики. О хорошем помечтать не дадут", -- подумал генерал, а вслух сказал, обращаясь к Волокушину и наигрывая удивление:
       -- Да ну?
       -- Ей-богу, товарищ генерал! Как есть убег! Еще и Чиркунова убил, -- жаловался комендант.
       -- Он еще, кажется, и самолет с собой прихватил? - заметил генерал.
       -- Вот и я говорю. Убил Чиркунова и улетел на самолете, -- Волокушин верещал так, будто искал управы на распоясавшегося фашиста.
       Генерал на глазах у коменданта и караульных из человека превратился в монумент. Лицо его сделалось будто отлитым из чугуна, взгляд -- каменным, глаза метнули пару молний.
       -- А вы, товарищ подполковник куда смотрели, так вашу мать?! Вы, что, вашу мать, сюда поставлены паек летный жрать или службу нести?!
       -- Так вы же, товарищ генерал, сами приказали... -- попытался оправдаться несчастный подполковник.
       -- Вы! Я! Головка от ружья! - перебил его Головин. -- Вы что же, гражданин подполковник, всем пленным немцам будете бомбардировщики на память раздаривать?!
       -- Я... -- открыл рот Волокушин.
       -- Молчать! - заткнул его Головин. -- Караул! Арестовать.
       Волокушин непослушными руками стал расстегивать ремень с кобурой и портупею.
       Караул, подчиненный ему еще минуту назад, стал теперь его конвоем.
       Головин отвернулся от арестованного коменданта, посмотрел в весеннее чистое небо, услышал хлопотливый щебет невидимой пичуги и подумал: "А все-таки он улетел! Я не ошибся в нем. Хорошо-то как!"
       Генерал потянулся, расправляя могучие плечи, развел руки в стороны, широко и сладко зевнул и повернулся к Волокушину.
       -- Слушай, Волокушин, у тебя закурить есть?
      
      
       "Начальнику *** Отдела
       Главного разведывательного
       Управления Генерального Штаба
       Советской Армии
       Генерал-майору Головину Ф.И.
      
       СПРАВКА
      
       Настоящим сообщаю, что 27 апреля с.г. в 11 час. 37 мин. в четырех километрах севернее деревни Просекино пресек линию фронта бомбардировщик "Пе-2", бортовой **, летевший со стороны Н-ского аэродрома. В соответствии с полученным ранее приказом за N 0***/**** от 26.04.42 г. зенитный огонь по указанному бомбардировщику не открывался, истребители на перехват не высылались.
      
       Начальник службы ВНОС
       Западного фронта
       Полковник Пантелеев
      
      
       Головин садился в машину в отличном расположении духа. Все у него сегодня получилось как нельзя лучше. Надо немедленно ехать в Москву и информировать Василевского о том, что все прошло по плану. Не могут немцы не поверить в "липу". Весь побег фон Гетца был обставлен так, будто это решение он принял самостоятельно и внезапно. В жертву успеха оперативной комбинации были принесены Герой Советского Союза майор Чиркунов и подполковник ВВС Волокушин, который теперь пойдет под трибунал и погибнет где-нибудь в штрафном батальоне. Даже бомбардировщик пришлось подарить немцам, лишь бы документы с подлинной подписью Сталина легли прямиком на стол Гитлеру.
       Головин даже что-то напевал себе под нос, чем очень удивил своего сержанта-водителя. Сегодня впервые за два года генерал вспомнил, как пахнет трава, и испытывал сейчас такой чувство, какое испытывает старшеклассник, впервые "по-взрослому" поцеловавшийся с девчонкой.
       Внезапно хорошее настроение куда-то исчезло. Так посреди тишины на безоблачное минуту назад небо злой хулиган-ветер из-за горизонта приносит чернильно-черную тучу. И непонятно еще, откуда она тут взялась, а уже нарастают раскаты грома и первые молнии, приближаясь, вонзаются в землю.
       Головин вспомнил о танке.
       Около года назад он поручал своим агентам за рубежом собрать сведения о нем. Они были собраны, но не полностью. Цельного представления о новейшем немецком танке "Тигр" не получалось. Докладывать было не о чем, хвастаться и гордиться нечем. Можно было сказать, что у Головина не было точных сведений о "Тигре". Ну, например, знал Головин, что на него будет установлена 88-мм пушка. Эка невидаль! Эта пушка - наверняка модифицированная немецкая зенитка. А как устроена башня, на которую установят пушку? Ответа не было. Кое-какие неточные и обрывочные сведения имелись о ходовой части. Но где чертежи двигателя и трансмиссии? Их тоже не было. У "Тигра" какая-то чудесная, непробиваемая броня. Где формула этой брони? Какой у нее состав? Какова технология ее изготовления? Опять нет ответа. А кто отвечает за сведения по броне? Тиму Неминен? Он же капитан Саранцев. Он же Николай Осипов.
       С танком ситуация случилась не то что некрасивая, а неприятная, ударившая по профессиональному самолюбию Филиппа Ильича.
       16 января 1943 года на Волховском фронте был подбит один "Тигр". У него была перебита гусеница, и он стоял на нейтральной полосе, огрызаясь огнем. Немцы пытались отбить этот танк. Жуков, как только узнал об этом, немедленно вылетел на этот участок фронта, как всегда, положил роту бойцов, но танк вытянули на нашу сторону. И он, новенький, пахнущий заводской краской, совсем целый был отдан в распоряжение наших ученых и конструкторов.
       Вот только генерал Головин и его сотрудники тут были ни при чем. Это не они заблаговременно доложили командованию полные и достоверные сведения о танке, а простая пехота подбила и вытянула его с поля боя. То, что можно было бы поставить в заслугу Жукову, шло в минус при оценке работы Головина. Зачем тогда вообще нужна разведка, если все необходимые сведения может добыть пехота в открытом бою?
       Головин очень тяжело переживал эту свою неудачу.
       "Ну, что ж, Коля, -- подумал Головин. -- Второго прокола я тебя не прощу. Черт с ней с этой рудой. Война все равно идет к нашей победе. Засиделся ты, дружок, в Стокгольме".
      
      
       "Оперативная сводка за 1 мая
      
       Утреннее сообщение 1 мая
      
       В течение ночи на 1 мая на фронтах существенных изменений не произошло.
      
       Вечернее сообщение 1 мая
      
       В течение 1 мая на фронтах существенных изменений не произошло.
       30 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 20 немецких автомашин с войсками и грузами, взорвано 2 склада боеприпасов, подавлен огонь 6 артиллерийских батарей, рассеяно и частью уничтожено до роты пехоты противника.
      
       Совинформбюро
      
      
       1 мая 1943 года. Стокгольм, Швеция
      
       Коля тосковал.
       Три месяца назад он снова соприкоснулся с настоящей войной. Не той, то велась в высоких кабинетах на картах и за дипломатической перепиской, а "в поле", то есть в самом откровенном и мерзком ее проявлении.
       С трупным смрадом, гноем ран и стонами угасающих людей.
       Одно дело стоять возле своих артбатарей, посылающих снаряды за горизонт, когда каждый залп восторгом отдается в груди. "Еще один шаг к победе!". Совсем другое - наблюдать, какое действие производят эти снаряды за горизонтом.
       Коля был там, под Сталинградом. Больше того, он был окружен вместе с Шестой армией. Видел голодающих, слабеющих немцев, сам голодал и слабел вместе с ними, но хотел он и сейчас и тогда только одного.
       Он хотел идти в составе танковой колонны на Калач. Хотел быть в группе прорыва. Ну, пусть его не пустили бы на танк. Он был согласен тянуть связь вслед за наступающими войсками, лишь бы не сидеть тут, в тишине и уюте, а своими руками приближать разгром немцев. Его товарищи по дивизии, наверное, уже полками командуют. Сарафанов -- тот вообще поди целой армией, а он, капитан Осипов, в Стокгольме бока пролеживает. Кому вообще нужна эта руда? Не сегодня завтра наши танки войдут в Берлин, а он остается на обочине глотать пыль, поднимаемую гусеницами танков и сапогами пехоты.
       Тоска.
       И никакой надежды на перемены. "Глобус" дважды в неделю подтверждает прием информации по руде, значит, Москве нужна эта информация. А значит, сидеть Коле Осипову в Стокгольме до нашей победы, а может, и того дольше.
       Кто знает?
       Бизнес хирел.
       "Говорящие будильники Неминена" уже не вызывали ажиотаж своей новизной. Их перестали покупать. Постепенно конкуренты оттерли Тиму Неминена и от подрядов в порту. Коля спокойно посмотрел и на это. Заказов становилось все меньше, работники стали один за другим увольняться. Колю и это не огорчило.
       Он тосковал.
       Анна была забыта. Наивная девушка вряд ли могла понять чувства советского офицера, а посему и встречаться с ней не имело смысла.
       Стали кончаться деньги, но и это мало тревожило беспечную мордовскую душу.
       Первое мая Коля решил отметить тем, что не стал вставать с постели. Время шло к полудню, а Коля лежал, глядя в потолок, и ему лень было даже вскипятить чай.
       Ровно семь лет тому назад лежал он на широком брезентовом плаще посреди Среднерусской возвышенности, окруженный коровами и ранними шмелями, и в голове его шумела самогонка.
       До чего же хорошо было до войны!
       -- Come on, come on! Bring it in! - звякнула колокольчиком входная дверь, и властный голос загудел в его мастерской.
       Коля выглянул из спальни. В мастерскую входили три крепких элегантно одетых господина.
       Двое волокли какой-то тяжелый ящик, третий, очевидно, старший, подошел к просторному рабочему столу, отодвинул паяльники, детальки и пружины и скомандовал:
       -- Put on, gentlemen. Thanks. You may have a rest. Wait for me outside.
       Двое закинули ящик на расчищенное посреди стола место и вышли на улицу. Оставшийся джентльмен снял шляпу и повернулся к Коле.
       Штейн!
       Коля обрадовался, но лишь на секунду. Следующей его мыслью было арестовать изменника родины Штейна, но он вспомнил, что оружия у него нет никакого, кроме молотков и отверток, а на улице Штейна ждут двое крепких ребят, которые будут волноваться...
       -- Олег Николаевич! - только и сказал Коля.
       -- Он! -- радостно подтвердил Штейн и обнял Колю. -- Как ты тут без меня? Рассказывай.
       -- А что рассказывать?
       -- Все. Начиная с того дня, как я ушел от тебя.
       Коле очень хотелось рассказать именно все. Про задание Головина открыть секрет немецкой танковой брони, про то, как он провалил это задание и сейчас ничего хорошего для себя не ждал, про то, что дела в фирме с каждым днем идут все хуже, что ему не хочется заниматься бизнесом, а хочется на фронт, бить немцев. Особенно Коле хотелось рассказать про свою недавнюю поездку в Россию под видом немецкого коммерсанта, про свадьбу русской девушки и немецкого солдата и про разговор с председателем колхоза в Ирининых Ключах. Хотелось спросить того, кому он доверял и кого уважал: "Что же это, Олег Николаевич, сделалось с нашими советскими людьми? То ли наваждение на них нашло, то ли они дурманом опились, но никто не хочет защищать советскую власть, а если и есть такие люди, то я не встречал их. Полгода прожил на оккупированной территории, но ни одного партизана или подпольщика не встретил. Где же они все прячутся? Почему никак себя не проявляют?"
       Коля хотел о многом рассказать Штейну и получить ответы на множество вопросов, но в его голове щелкнул тумблер "Бдительность" и он ответил:
       -- А мне с изменниками родины разговаривать не о чем!
       -- Ух ты! - восхитился Штейн. -- Прямо как на партсобрании. Будто дома побывал.
       -- Дома вам делать нечего. У вас, Олег Николаевич, нет больше дома!
       -- По-твоему, я живу на улице?
       -- Вы исключены из партии, в отношении вас имеется приговор суда, и за вами охотится чистильщик.
       -- Да ну?! - притворно испугался Штейн. -- Так-таки по следам и идет? В затылок дышит? Боже мой! Как страшно жить!
       -- Нам не о чем с вами разговаривать, Олег Николаевич. Прошу вас очистить помещение.
       Штейн грустно вздохнул, неторопливо прошелся по мастерской туда-сюда и снова обернулся к Коле.
       -- А ну, сынок, -- посуровел он. -- Выпусти-ка воздух. А то ишь - надулся! Смотри не лопни.
       Штейн подошел к ящику, который двое его провожатых водрузили на стол. Ящик при рассмотрении оказался американской радиолой. Штейн откинул крышку, взял со стола отвертку и стал выкручивать начинку.
       -- Мне все равно, что лично ты думаешь обо мне, но я пришел к тебе не как к радиомонтеру, а как к представителю Генерального штаба в Швеции, -- сказал Штейн, вытаскивая из ящика проигрыватель. -- В этом ящике содержатся документы огромной государственной важности. Они должны быть переправлены в Москву. Как ты это будешь делать - меня не интересует, но как резидент ты обязан доложить о них Головину.
       Штейн достал большую пачку бумаг, перетянутых бечевкой, и опустил ее рядом с ящиком.
       -- Вот, -- хлопнул он ладонью по пачке. -- Это документы по атомной бомбе. Самые свежие теоретические работы по атомной энергии. Ни ты, ни я в этом ничего не понимаем, но в Москве будут очень рады эти документам и ждут их. Если атомная бомба появится у американцев раньше, чем у нас, хотя бы на один день...
       -- Что я должен делать, Олег Николаевич?
      
      
       Глобусу
      
       Сбежавший подполковник Штейн прячется в посольстве САСШ. Он передал мне материалы, как он уверяет, связанные с каким-то "атомным проектом", полученные от профессора Рикарда и его коллег по Гейдельбергскому университету. Объем материалов - килограмм шесть весу. Жду ваших указаний.
      
       Мершант
      
      
       Мершанту
      
       Немедленно со всеми материалами возвращайтесь домой!
      
       Глобус
      
      
      
       Андрей Семёнов
      
       ...минус Финляндия
      
       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      
       I
       27 мая 1943 года, 23 часа 45 минут. Карельский фронт, участок 32-й армии
      
       -- А я говорю, что Волга больше, -- настаивал первый номер.
       -- Что ты привязался со своей Волгой! Ты Енисей видал? Море, а не река, -- возражал номер второй.
       -- Да у нас в Астрахани другого берега не видать! А возьми, к примеру, воблу. Если под пиво...
       -- Да что ее брать-то? Ее и в руке не видно!
       Первое отделение второго взвода второй роты Н-ского стрелкового полка стояло в боевом охранении в передовой траншее Карельского фронта. Их рота была на текущую декаду выставлена на передний край батальона, и теперь одиннадцать человек во главе с сержантом охраняли наш передний край. Первый и второй номера пулеметного расчета коротали время до конца смены, продолжая бесконечный разговор, который они начали еще больше года назад. Никому из них не приходило в голову вести его днем, в расположении или на работах.
       Они могли неделями не вспоминать о нем, но стоило только им оказаться в охранении вдвоем за пулеметом, как один из них минут через сорок продолжал его:
       -- Вот ты в прошлый раз говорил...
       И снова тек неторопливый и беспредметный разговор, который ведут между собой солдаты, долго прослужившие вместе. Все анекдоты рассказаны. Все семейные перипетии поведаны и выслушаны. Письма читаны и перечитаны многократно. Но до конца смены еще больше двух часов, и надо себя чем-то занять, чтобы не клонило в сон.
       -- Ну и комарья тут, аж звенят! -- второй номер помахал возле лица отломанной веточкой.
       -- Май, -- объяснил наличие в Карелии комаров в это время года первый, -- Давай, что ли, ракету дадим?
       Второй пересчитал патроны к сигнальному пистолету.
       -- Нет. Сейчас соседи дадут.
       И точно, в сотне метров справа от них хлопнула и ушла в сторону противника осветительная ракета. Пользуясь коротким светом, бойцы поверх бруствера осмотрели сектор обзора.
       -- Вот скоро начнутся белые ночи, тогда никаких ракет не нужно будет, -- сообщил первый.
       -- Тогда -- да, -- согласился второй. -- Тогда не нужно. Но Енисей все равно больше Волги.
       Первый номер не стал спорить по поводу размеров Енисея, приложил ладони к ушам и как локатором стал водить головой, глядя в сторону противника.
       -- Чего там? -- встревожился второй.
       Первый сделал ладонью знак, прося тишины, и снова приставил ее к уху.
       -- Ну чего там? -- скорее продышал, чем прошептал второй через минуту.
       -- Сейчас узнаем.
       Первый взялся за пулемет и веером пустил над землей две длинные очереди.
       -- Фриц! Ком! Гитлер все равно капут, -- крикнул он, сложив ладони рупором, в пространство перед пулеметом.
       Справа и слева в том направлении, куда стрелял пулемет, взлетели две ракеты. Первый пустил еще одну длинную очередь над землей.
       -- Ну чего там? -- уже громко спросил второй, -- Не видно ни черта.
       Негромкий голос метрах в семидесяти впереди откликнулся с финским акцентом:
       -- Товарищ, товарищ!
       Пулеметчики переглянулись.
       -- Ты кто? -- первый снова взялся за пулемет.
       -- Товарищ, товарищ. Я свой, товарищ.
       Первый перевел взгляд от прицела пулемета на второго номера.
       -- Смотри-ка! Финн, а по-нашему знает.
       -- Может, шпион? -- встревожился второй, -- Давай-ка его в расход, чтоб самим потом спокойнее было.
       -- Не стреляй, товарищ, -- этот человек будто угадал его намерения. -- Я свой.
       Подумав короткое время, первый предложил второму:
       -- Может, не надо его в расход? Давай поймаем его и сдадим по команде. Вдруг он -- ценный "язык"? Нам с тобой за него тогда медаль дадут.
       -- Догонят и еще раз дадут. Только раньше особисты затаскают. Замучаешься на допросах в СМЕРШе доказывать, что ни в какой связи ты с этим фашистом не состоял и на твою позицию он вышел случайно, что вы с ним об этом заранее не договаривались.
       -- Не стреляй, товарищ, -- настаивал голос, доносившийся с той стороны, и, кажется, убедил.
       -- Ладно, фашист, -- разрешил первый. -- Ползи сюда. Но только без фокусов! Враз пулями нашпигую, как поросенка чесноком.
       Впереди послышалось кряхтение, и через несколько минут в окоп через бруствер перевалился совершенно грязный человек с большим и таким же грязным рюкзаком за спиной.
       -- Возись теперь с ним, -- брезгливо отшатнулся второй. -- Весь изляпался, поросенок.
       -- Надо сообщить командиру, -- догадался первый.
       -- Зачем? Сменимся через два часа и этого с собой захватим.
       -- А два часа он с нами покурит?
       -- Ну да, -- подтвердил второй. -- Не отпускать же, раз уж поймали. Ну-ка, мил человек, скидывай свой сидор и ложись-ка на брюхо.
       Человек недоверчиво покосился на пулеметчиков, но команду выполнил. Он с видимым облегчением скинул с плеч лямки рюкзака и лег на дно окопа. Второй вытащил из петель галифе ремень и ловко связал перебежчику руки за спиной.
       -- Это ненадолго, всего на два часа, -- успокоил он. -- Для твоей же пользы. А если ты попытаешься освободиться или бежать, то мы за тобой гоняться не будем. Тебя пуля догонит.
       -- Хорошо, -- согласился человек. -- Вы только рюкзак не трогайте.
       -- Да на хрена он нам сдался! -- удивился первый, -- В твоем грязном барахле копаться? Кому надо, тот разберется. А если ты захочешь, например, до ветру, то потерпи немного. Нам недолго стоять осталось. Или валяй под себя. Все равно твое обмундирование уже ничем не измажешь.
      
       Через два часа перебежчика привели на КП роты.
       Как и на всех участках, где фронт стабилизировался хотя бы на месяц, берлоги командиров, даже младших, были оборудованы на совесть. КП роты располагался в довольно просторном блиндаже с крышей из четырех накатов бревен, способной выдержать прямое попадание осколочной мины. Внутри блиндаж был разгорожен парой плащ-палаток на две неравные половины. На меньшей половине командир роты жил с санинструкторшей, на большей он проводил совещания с командирами взводов. Почти все пространство от входа до портьеры из плащ-палаток занимали стол, сколоченный из снарядных ящиков, и две узкие скамейки из того же строительного материала. На столе лежал планшет и был установлен полевой телефон, дающий связь с батальоном и полком. Для освещения блиндажа использовалась лампа системы "летучая мышь", подвешенная к потолку.
       -- Разрешите, товарищ лейтенант? -- спросили от входа пулеметчики и, не дожидаясь ответа, втолкнули перебежчика внутрь.
       За плащ-палатками послышался скрип нар, капризный спросонья женский голос недовольно спросил:
       -- Ну и кто там еще на ночь глядя? До утра со своей войной подождать не могли?!
       -- Мы это... -- смутились своей бестактностью бойцы. -- Мы к ротному. Языка взяли.
       Снова раздался скрип нар. Это санинструкторша будила своего командира:
       -- Сережа, проснись. Тут тебе языка привели.
       -- Иди ты на хрен со своим языком! -- сурово приказал юношеский басок, -- Дай поспать.
       -- Да проснись, что ли! -- не отставала санинструкторша.
       Наконец, из-под портьеры показались две белых ступни. Ротный нашарил под нарами сапоги, накинул телогрейку без погон и вышел к пулеметчикам.
       Командир роты лейтенант Лизин был "кадровый", то есть не из тех, кого мобилизовали во время войны, а призвали еще до ее начала. Лизин служил с осени тридцать девятого и справедливо считался одним из самых опытных командиров в полку. Начав службу рядовым красноармейцем, он последовательно прошел все служебные ступеньки до должности командира роты, не получив никакого иного образования, кроме курса молодого бойца. Это было оправданно. Командиров не хватало во всех звеньях, кроме Ставки. На Карельский фронт в массовом порядке стали отправлять уроженцев Закавказья и Средней Азии, чтоб возместить колоссальные потери, поэтому командование охотно шло на выдвижение достойных кандидатов в офицеры из солдатской среды при условии их славянского происхождения.
       Лейтенанту Лизину шел двадцать четвертый год. Ротой он командовал третий месяц.
       -- Ну и кого вы мне тут привели?
       Лейтенант при тусклом свете лампы рассмотрел залепленного грязью перебежчика, поморщился и приступил к допросу:
       -- Хенде хох!
       Перебежчик без страха и паники смотрел в лицо советского офицера и вызывающе прятал руки за спину.
       -- Руки вверх, сука фашистская! -- рассердился лейтенант и протянул руку к кобуре. -- Застрелю!
       Пулеметчики потоптались немного и пояснили командиру:
       -- Так он того, товарищ лейтенант, не может. У него руки связаны.
       Стараясь не испачкаться, лейтенант обошел перебежчика и убедился, что руки у него действительно были связаны за спиной.
       Внезапно перебежчик открыл рот и произнес на хорошем русском:
       -- Сообщите в штаб Тридцать второй армии о моем прибытии.
       От неожиданности Лизин оторопел настолько, что не понял родного языка.
       -- Чего? -- переспросил он.
       -- Я приказываю вам сообщить о моем нахождении на вашем КП командующему Тридцать второй армией генерал-лейтенанту Гореленко, члену Военного Совета полковнику Ушакову или начальнику штаба генерал-майору Брагину, -- четко и ясно повторил перебежчик.
       "Погодите, погодите! -- хотелось сказать Лизину. -- Давайте разберемся! Вы кто такой?!",
       Но вместо этого он сел на лавку и посмотрел на пулеметчиков, будто ожидая, что бойцы ему сейчас все объяснят. Пулеметчики не менее удивленно посмотрели на пленного, потом друг на друга, на самого Лизина, но ответа не давали.
       -- Прикажите меня развязать, -- продолжал командовать перебежчик. -- У меня затекли руки. Если опасаетесь за свою жизнь, то поставьте вооруженную охрану.
       Лизин приказал, и перебежчика развязали. Но это не внесло ясность в мысли командира роты. Во-первых, номер армии -- это военная тайна. Допустим, фашисты могли взять в плен кого-нибудь из наших и от него узнать номер армии. Но фамилии и воинские звания армейского командования тоже были военной тайной. От кого попало фашисты узнать их не могли. А этот гусь мало того, что командует тут как у себя дома, так еще и перечисляет армейское руководство, будто каждый вечер чаи с ним гоняет.
       -- А ты кто такой? -- Лизин, наконец, задал вопрос, так мучавший его.
       -- Я не знаю вашего звания, -- пленный посмотрел на лейтенанта. -- Но делайте то, что вам приказано. За неисполнение -- расстрел.
       Минуты три в голове лейтенанта нерешительно колыхались Роковые Весы Судьбы. Спокойнее всего было бы сейчас этого пленного расстрелять. Шлеп его -- и дело шито-крыто. Но если окажется, что он приказал расстрелять важную птицу, которую расстреливать не следовало, то следом шлепнут и его, лейтенанта Лизина. Об этом пленном кроме него уже знают целых три человека, и если кто-нибудь из них проболтается, а проболтаются они немедленно, как только выйдут из блиндажа, то...
       С другой стороны, если он сообщит по команде, что у него на КП находится такой важный человек, то это, несомненно, будет оценено командованием. Даже если окажется, что он зря оторвал дела занятых людей или даже вовсе разбудил их посреди ночи ради пустяка, то всегда можно сослаться на очередной приказ об укреплении бдительности и оказании содействия. В этом случае его лишь только слегка пожурят, а выслушивать начальственные матюги лейтенанту Лизину было не привыкать. Так же, как и его солдатам никто не мешал слушать собственные лизинские обороты.
       Поколебавшись, лейтенант решил перепрыгнуть через голову. Покрутив ручку телефонного аппарата, он назвал не батальонный, а полковой позывной.
       -- "Валун", дайте "Лишайник". "Лишайник", я -- "Сосна-два". У меня пленный на КП. Так точно, часы на руке есть... Смотрю, -- Лизин действительно поднес к глазам левую руку и посмотрел на часы. -- Так точно, и на моих два тридцать две, -- подтвердил лейтенант, обрадованный таким совпадением. -- Куда мне идти? Куда? А не пошли бы вы сами туда, товарищ капитан?! Вы на меня не орите! Я бы не стал беспокоить, и про субординацию мне известно, но этот пленный такое говорит, что... Похож на власовца... Я думаю, что не ниже полковника. Есть подождать пять минут.
       Лейтенант прикрыл мембрану трубки ладонью и доверительно сообщил пулеметчикам:
       -- С дивизией соединяют. Со СМЕРШем.
       Через пять минут действительно соединили, и Лизин продолжил разговор:
       -- Командир второй роты лейтенант Лизин. Так точно. Сегодня в два ноль-ноль привели на КП роты. При нем рюкзак. Не обыскивали. Есть обыскать и доложить.
       Командир роты, не кладя трубку на место, сделал глазами знак пулеметчикам, но пленный, не дожидаясь начала обыска, сам подошел к столу и положил на него тонкую книжечку в твердом переплете.
       Лизин раскрыл книжечку и продолжил в трубку:
       -- Так точно, при нем. Паспорт или аусвайс -- хрен разберешь. Не по-нашему написано. Есть! Читаю. "Тими", "Ниеми"... Дальше неразборчиво.
       -- Тиму Неминен, -- подсказал пленный.
       -- А! Тиму Неминен, товарищ майор. Так точно, раскололся. Мы и не таким зубрам языки развязывали. Никак нет, оружия не обнаружено. Еще рюкзак при нем. Есть узнать содержимое.
       Радостную ретивость ротного погасил пленный:
       -- Любой, кто развяжет тесемки на рюкзаке, будет расстрелян! -- чтоб лейтенанту стало понятнее, Тиму Неминен уточнил:-- Я не шучу. Под расстрел пойдете вы, эти двое и ваша женщина.
       Лейтенант поколебался секунду и продолжил в трубку совсем уже безрадостным голосом:
       -- Содержимое неизвестно. Не удалось установить. А вы мне не угрожайте. Приезжайте и сами с ним потолкуйте. Знаю. Уже на фронте. Передовей некуда. Дальше не пошлете. И в штрафбате люди живут. Говорю же вам, товарищ майор, он все наше командование как свои пять пальцев знает. А вот так! Я ему -- должность, он мне -- фамилию и звание сообщает. Будто он в нашем штабе фронта служил. Есть задержать до выяснения.
       Через три часа после пересечения Тиму Неминеном линии фронта и через час после его прибытия на КП второй роты за ним приехал конвой из дивизионной контрразведки. Весь этот час лейтенант Лизин старался не смотреть на его рюкзак.
      
       II
      
       Руслан Каземирович Титор был умный человек. Ум его проявлялся в том, что с первых же самостоятельных шагов по дороге жизни он умел отделять главное от второстепенного. Главным для него была служба, второстепенным -- все остальное, к службе не относящееся. Литература, театр, кино, музыка, живопись, совесть, дружба, любовь -- все это было второстепенно, следовательно, никакого значения для Руслана Каземировича не имело.
       За время службы в органах майор госбезопасности Титор выработал для себя незыблемые принципы, коих было целых три. Первый -- доскональное знание своих должностных обязанностей и безукоризненное исполнение своего служебного долга. Второй -- полная и бескомпромиссная самоотдача делам службы без сна и выходных. Третий -- только служба может быть единственным и достойным смыслом жизни.
       Руслан Каземирович не просто любил свою службу. Он ее обожествлял и молился на нее. Это была не просто собачья преданность, не святая вера фанатика в некие абстрактные идеалы, а, если можно так сказать, осознанная любовь зрелого человека к вполне конкретному предмету -- своей службе -- боевое и даже творческое к ней отношение.
       Служил майор госбезопасности Титор старшим уполномоченным СМЕРШ Н-ской стрелковой дивизии Тридцать второй армии Карельского фронта.
       Руслану Каземировичу было за что любить свою службу. Именно служба и только она одна вознесла ничем другим не примечательного человека над многомиллионной массой простых смертных. И не просто вознесла, но и всячески подчеркивала сугубое положение майора Титора по отношению к иным прочим. Всякий раз, облачаясь в форму, Руслан Каземирович удовлетворенно отмечал, что даже казенный мундир выделяет его из тысяч таких же старших офицеров фронта. И погоны не с красными, а с синими просветами, и галифе не зеленые, а синие. Ни с кем его не перепутаешь в такой форме, ни с танкистом, ни с летчиком.
       Не будучи подчиненным ни командиру дивизии, ни даже командованию фронта, майор Титор держался независимо, армейских офицеров и генералов за полноценных людей не считал и в душе своей думал, что командуют они только до тех пор, пока органы всерьез не взялись за них. Дай ему, Титору, приказ, уж он бы вывел на чистую воду любого, хоть генерала, хоть Героя Советского Союза. Уж он бы разоблачил скрытого врага.
       Рассказывая о тех лихих днях, о том времени, том лихолетье и неизбывном горе, пришедшем к нашему народу, нельзя пройти мимо и не упомянуть об огромной когорте людей, внесших свой немалый вклад в борьбу с врагами. Нельзя не сказать несколько слов о тех, у кого чистая шея, горячая глотка и холодные уши, как сказал про них Железный Феликс, перед тем как стать бронзовым. Это я о многочисленном корпусе жандармов -- НКГБ-НКВД.
       Одетые в мышиную форму, они и методы работы предпочитали мышиные, действуя тихо, чаще всего негласно, но всегда целенаправленно и жестоко. Завеса совершенной секретности, окутывавшая их мышиную деятельность, позволяла сохранять в глубочайшей тайне все недоработки и провалы бравых контрразведчиков. Это действительно очень удобно. Спроси любого, сколько он шпионов поймал. Секрет. Какие тайны раздобыл у врага? Секрет. Сколько мостов взорвал, сколько бургомистров на оккупированной территории казнил? Секрет. Можно даже вовсе не работать -- результаты твоего бездействия, твоей тупости, твоей неспособности к работе все равно будут засекречены. Смело иди на склад за доппайком и становись с чистой совестью в очередь к кассе за получкой. Заслужил.
       Армейские контрразведчики вступили в войну одними из первых. Уже 4 июля 1941 года ими был арестован как предатель и трус Герой Советского Союза генерал Павлов, а также генералы Григорьев, Климовских и Коробков. Тоже как предатели и трусы. 22 июля 1941 года, ровно через месяц после начала войны, военным трибуналом эти генералы были признаны виновными, приговорены к высшей мере наказания и тут же расстреляны. Это была самая большая победа советских контрразведчиков за все годы войны. Сталин больше не отдавал приказов арестовать и расстрелять командиров такого уровня. Даже маршала Тимошенко не наказали за гибель и пленение сотен тысяч красноармейцев весной 1942 года.
       Так за что же на самом деле Сталин расстрелял генералов? Существует версия, к которой склоняется и автор этих строк. Сталин боялся военного переворота. Боялся того, что его генералы, возмущенные сталинскими просчетами во внешней политике, приведшими к началу войны, войдут к нему в кабинет, арестуют его и будут судить судом военного трибунала. Чтобы поумерить прыть советского генералитета и навсегда избавить его от соблазна военных переворотов, Иосиф Виссарионович устроил публичное аутодафе и в своем приказе от 28 июля объявил об этом по РККА и по РККФ. Между строк приказа легко прочитывалось вот что. Каждый, кто думает, что Советская Власть пошатнулась от фашистского удара -- глубоко ошибается и горько пожалеет о своем заблуждении, если Советская Власть хоть на минуту усомнится в лояльности любого командира любого ранга, каким бы высоким он ни был. Казнь высших советских командиров в самом начале войны -- это жертва, брошенная на алтарь победы, принесенная во имя абсолютного повиновения и сплоченности нации.
       Начальник Генерального штаба РККА Жуков не вступился перед Сталиным за своего подчиненного. Будто не он подписывал директивы, не соответствующие сложившейся обстановке. Он скромненько так промолчал, побоялся лезть под горячую руку Вождя. Для кобылы себя берег. Для белой. Той самой, на которой будет Парад Победы принимать. Да и отношения с Павловым у Георгия Константиновича были не самые дружеские. Было бы за кого заступаться...
       Зная все это, зная, что именно ему поручат в случае чего арестовать командира дивизии и всех нижестоящих командиров, Титор совершенно искренне считал, что на нем одном держится фронт. На нем и на таких, как он.
       Скажем, издавался приказ о борьбе с паникерами и трусами -- Титор немедленно, без раскачки включался в выявление и поимку паникеров и трусов, без процессуальной волокиты проводил расследование и передавал материалы в военный трибунал. Хотя у Руслана Каземировича, как сам он неоднократно заявлял в разговорах с сослуживцами, рука не дрогнет, но он лично никого ни разу не расстрелял. Он передавал их в руки военно-полевого суда, у которого было только три варианта приговора. Расстрел перед строем, расстрел как таковой и направление в штрафную часть. То есть тот же расстрел, только немецкими патронами. Майор госбезопасности Титор лично наполнил штрафные батальоны и роты сотнями паникеров, то есть тех солдат и офицеров, которые выжили при отступлениях сорок первого и сорок второго, а после простодушно и правдиво рассказывали об этом вновь прибывшим.
       Руслан Каземирович не делил свое время на личное и служебное. Личного времени у него не было. По его представлениям у людей такой службы быть не могло. Когда его разбудили среди ночи и позвали к аппарату, он ничем не выдал оперативному дежурному своего неудовольствия. Служба есть служба. Поговорив с неизвестным пехотным лейтенантом, майор уяснил для себя три вещи. Во-первых, на участке обороны этой роты задержали перебежчика. Во-вторых, этот Лизин просто болван, если не догадался сам сначала допросить перебежчика, а потом по-тихому от него избавиться. В-третьих, этот перебежчик, должно быть, и в самом деле нечто из ряда вон выходящее, если какой-то ротный из пехоты решился так смело возражать майору СМЕРШа.
       К передовой был послан грузовик с конвоем из комендантской роты, а через полтора часа в кабинет СМЕРШа пред ясны очи майора Титора ввели перепачканного грязью финна с таким же грязным рюкзаком за спиной. Свободные руки финна и этот рюкзак за плечами владельца, не отобранный конвоем, заставили майорские брови поползти вверх. Конвой, специально подобранный и проинструктированный, грубо нарушил инструкцию. Это было возмутительно.
       -- Снимите с него рюкзак, -- коротко бросил он конвою.
       Конвой не решился дотронуться до перебежчика. Не дожидаясь, пока ему помогут, финн сам снял свою ношу и поставил рюкзак себе под ноги. Такое поведение пленного и его конвоя начинало выводить майора из себя.
       -- Руки! -- Титор встал из-за стола и достал из кармана галифе наручники.
       Пленный спокойно позволил заковать себя. Вид у него был не напуганный и не подавленный. Финн смотрел на майора спокойно, а конвоиров, казалось, не замечал вовсе.
       Майор вернулся на свое место за письменным столом, достал чистый бланк протокола, обмакнул ручку в чернила и начал допрос:
       -- Фамилия? Имя? Звание?
       -- Тиму Неминен, -- представился финн, продолжая держать себя с большим достоинством. -- Товарищ, вам будет удобнее допрашивать меня без конвоя.
       -- Товарищ? -- переспросил майор и отрезал: -- Тамбовский волк тебе товарищ! От тебя власовцем за версту несет, морда фашистская.
       -- Не знаю вашего звания, -- все так же спокойно продолжал финн. -- Но я прибыл с той стороны и принес сведения, которые могу сообщить только определенному кругу лиц, в число которых вы не входите. Прикажите конвою удалиться. Я желаю говорить.
       Титор подумал немного и махнул конвою.
       -- Подождите за дверью.
       Громыхая сапогами, конвой вышел в коридор.
       -- Ну и что же вы желаете мне сообщить? -- прищурился майор, когда они остались в кабинете вдвоем.
       -- Вам -- ничего. У меня есть сведения для Верховного Командования.
       -- Ух ты! -- присвистнул хозяин кабинета, -- Для Верховного? Не ниже? А майор СМЕРШа вам не подойдет для откровений?
       -- Нет, -- решительно отверг предложение финн. -- Это не ваш уровень, товарищ майор. Полагаю, что у вас нет связи с Генеральным Штабом. Сообщите хотя бы начальнику разведки фронта о том, что у вас в кабинете Тиму Неминен. Больше ничего делать не надо.
       -- В самом деле? -- переспросил майор. -- Только сообщить о вас начальнику разведки фронта? Не армии, не дивизии, а фронта?
       -- Да, -- заволновался финн, -- Начальнику разведки фронта и только лично, а не через дежурного. Это очень важно!
       -- Да-с, -- опечалился майор. -- А ты, оказывается, фрукт еще тот. Перед тобой целый майор госбезопасности, а ты от него нос воротишь, разговаривать не желаешь.
       -- Я не ворочу нос, -- возразил пленный. -- У меня есть важные сведения, и мой долг доставить их как можно скорее по назначению.
       -- Это, что ли, твои ценные сведения? -- Титор ткнул пером в сторону рюкзака.
       -- Так точно, товарищ майор. Звоните начальнику разведки фронта.
       Майор звонить не спешил.
       -- Куда нам торопиться? Вы наш гость. Гость СМЕРШа. Давайте сначала посмотрим, что у вас там в рюкзачке.
       -- Я запрещаю вам прикасаться к нему!
       -- Вы? -- рассмеялся майор. -- Запрещаете? Мне? А ну лицом к стене!
       -- Не открывайте рюкзак! Там совершенно секретные документы, к которым у вас нет допуска!
       -- А зачем мне допуск? -- удивился майор, развязывая тесемки на рюкзаке, -- Я тут сам себе допуск.
       Некоторое время Титор под встревоженным взглядом пленного финна, который нагло игнорировал приказ повернуться к стене, выкладывал содержимое рюкзака на стол. На нем образовалось несколько толстых кип исписанной бумаги.
       -- Это что, все? -- спросил пленного майор, на выбор просмотрев несколько листков.
       -- Все, -- подтвердил пленный.
       -- А где карты? Где схемы? Где секретные приказы?
       -- У меня их не было.
       -- И вот этот ворох макулатуры вы называли ценными сведениями? -- майор прошелся по кабинету и разочарованно посмотрел на пленного. -- Я думал, вы действительно ценный язык, а вы -- пустое место. Завтра вас расстреляют как власовца.
       Угроза нисколько не испугала финна.
       -- Тогда остается последнее, -- вздохнул он. -- Свяжитесь именно с вашим начальством.
       -- Без тебя бы я не догадался, -- ехидно заметил майор и громко крикнул: -- Конвой! Увести.
       -- Нет, не фронтовым! -- пленный локтями отбивался от конвоя, желая договорить. -- Сообщите оперативному дежурному НКВД СССР что к вам пришел Тиму Неминен. Только пусть он отметит телефонограмму в журнале.
       Написав рапорт на имя начальника СМЕРШ фронта о том, что сего дня на участке Н-ской дивизии линию фронта перешел бывший власовец, и о том, что он, майор Титор, посчитал целесообразным расстрелять этого власовца перед строем для вящего укрепления воинской дисциплины, Руслан Каземирович задумался. То, что этот перебежчик козырял фамилиями фронтового начальства, не имело в глазах контрразведки никакого веса. И то, что он попросил позвонить в НКВД СССР, тоже было полной чушью. Не станет центральный аппарат обращать внимания на какого-то там перебежчика. Эти перебежчики к нам каждый день переползают. Но мысль хорошая. Стоит позвонить, напомнить о себе. Пусть начальство в Москве, проверяя журнал телефонограмм, лишний раз наткнется на его, Титора, фамилию. Еще раз прикинув возможные последствия, Руслан Каземирович позвонил на коммутатор, попросил соединить его с Москвой и назвал номер.
       -- Оперативный дежурный слушает.
       -- Примите телефонограмму, -- напуская в голосе служебную озабоченность, попросил Титор.
       -- Диктуйте.
       -- Телефонограмма. В 3 часа 52 минуты 28 мая 1943 года в полосе Тридцать второй армии старшим уполномоченным СМЕРШ майором Титором был задержан фашистский шпион и диверсант, назвавшийся Тиму Неминеном. Задержанный на допросе показал, что является агентом генерала Власова и заброшен в советский тыл для проведения диверсионно-разведывательных мероприятий.
       -- Все? -- уточнил оперативный дежурный.
       -- Так точно.
       -- Принято.
       "Неплохо! -- похвалил себя Руслан Каземирович. -- Можно сказать, что нигде даже не соврал. Действительно задержал, действительно в полосе Тридцать второй армии. И фамилия указана -- майор Титор. А днем расстреляем перед строем этого подлеца.
      
       III
      
       Ложиться спать уже не имело смысла -- за окном рассвело. Руслан Каземирович достал папки с делами и принялся за свою привычную работу. Позавчера в дивизию пришло четыреста человек молодого пополнения, которое еще не успели распределить по полкам. Было бы очень полезно наглядно показать этим молодым и необстрелянным солдатам, что бывает за нарушение воинской дисциплины. Разъяснительную работу, конечно, никто не отменял, но вот если у них на глазах расстреляют несколько человек, то это будет куда понятней и запомнится не в пример крепче, чем задушевные беседы политруков.
       "Значит, так, -- рассуждал майор. -- Допустим, часов в десять утра соберем трибунал. Нет. В десять, пожалуй, не соберем. Никогда не собирали. На десять назначим, а только в одиннадцать начнем. Сколько у нас там назначено к расстрелу? Семь? С этим финном -- восемь. На каждого по пять минут -- это уже сорок минут. Плюс полчаса на раскачку и проволочку. К полпервого с трибуналом управимся, а после обеда уже можно командовать построение молодого пополнения и производить сам расстрел".
       От служебных дел его отвлек телефонный звонок. Примерно через час после того, как Титор отправил телефонограмму в Москву, ему из СМЕРШа фронта позвонил приятель, тоже майор госбезопасности.
       -- Здорово, Каземирыч! Что у тебя там стряслось?
       -- Здорово, -- скорее удивленно, чем обрадовано, ответил Титор. -- Ничего не стряслось. Все по плану. А что должно было стрястись?
       -- Ну, не знаю, не знаю, -- темнил приятель из фронтового звена. -- Навел ты, братец, шухеру. У нас тут все на ушах стоят.
       -- А что такое? -- забеспокоился майор.
       -- Там у тебя в каталажке сидит некий Тиму Неминен?
       -- А-а, это -- сразу успокоился Титор, -- Есть такой. Сволочь власовская. Ничего, мы его к обеду разменяем. Как и положено, с почетом, перед строем.
       -- Да не спеши ты никого расстреливать. Я, собственно, и звоню-то, чтоб тебя официально предупредить.
       -- О чем?
       -- Нам из Москвы пришел приказ, чтобы мы этого твоего финна были готовы туда передать. За ним уже самолет из Москвы вылетел. Так что береги его. Он, судя по всему, человек очень не простой. Ты на нем, кажется, можешь заработать или орден, или выговор. Так что готовь дырочку.
       -- Для ордена?
       -- Или для пули, -- злорадно хихикнул приятель. -- Я тебе сказал только то, что сам знаю. Пришел приказ отгрузить твоего финна. Самолет за ним послан от самого Лаврентий Палыча.
       -- От Берии? От самого?! -- услышав имя своего бога, Титор оторвал седалище от стула и продолжил разговаривать в полупоклоне.
       -- Я не знаю, от самого или не от самого. Приказ отдан от его имени.
       Как ни благоговел Руслан Каземирович при имени Берии, но, к чести его сказать, суетиться не стал. Он первым делом приказал привести задержанного финна к нему в кабинет и выставил возле него караул из четырех солдат, вооруженных карабинами. За все шесть часов, пока не прилетел самолет из Москвы, он не перекинулся с Тиму Неминеном ни единым словом. Конвой тоже молчал, лишь время от времени солдаты отпрашивались на оправку.
       Майор Титор сидел и гадал, какой именно орден ему вручат. Тем более что приятель недвусмысленно и с явной завистью в голосе посоветовал ему готовить дырочку. "Красная Звезда" -- это само собой. Но он же не рядовой, не младший офицер, чтоб ему вручали "Красную Звезду"? Кто там ночью звонил с передовой? Лизин? Лейтенант, кажется? Вот и вручайте "Красную Звезду" лейтенанту, а ему, майору госбезопасности... Что? "Красное Знамя" у Титора уже есть. Еще в сорок втором, когда он был капитаном, ему вручили за организацию заградительных отрядов. Заслуженно, между прочим, вручили. Во многом благодаря именно этим самым заградотрядам удалось стабилизировать фронт. А "Красную Звезду" ему вручили в сорок первом, за истребление трусов и паникеров. Он со своей заградительной комендатурой отлавливал разрозненных и отставших красноармейцев, часть из них расстреливал на месте, а из остальных формировал маршевые роты и гнал их "вперед, на запад". Теперь -- сорок третий. Победа не за горами. Война того и гляди кончится, а ему в этом году еще не давали ордена. И если уж говорить по совести, то "Отечественную Войну" он честно заслужил. Может быть, не первой степени, но второй -- точно.
       Майор уже представлял себя с третьим орденом на кителе, но человек предполагает, а Бог располагает. Ближе к вечеру послышался надрывный вой винтов тяжелого самолета, заходящего на посадку. Поняв, что прилетел тот самый самолет из Москвы, майор, промаявшийся весь день, заполошно встрепенулся, не зная, что ему делать. То ли встречать московское начальство, то ли продолжать стеречь пленного. Решив, что начальство, пожалуй, не одобрит оставление важного финна без пригляда, Титор отослал на взлетку заранее приготовленную машину, а сам в тревоге и смятении остался ожидать встречи с высокими гостями в своем кабинете, задумчиво прогуливаясь от стены к стене. Тиму Неминен сидел на стуле возле другой стены между двух караульных. Еще двое караульных стояли напротив него с карабинами наперевес.
       -- Где он?! Где он? -- послышалось еще из-за двери вместе с шумом шагов по коридору.
       -- Где он?! -- в кабинет ворвались четверо решительных мужчин в форме полковников государственной безопасности.
       Титор встал, одернул китель, посмотрел на ряды орденов на полковничьих кителях и нервно икнул.
       -- Где он? -- все четверо окружили хозяина кабинета.
       -- Вон там, -- снова икнул Титор, робея от такого количества звездных орденоносцев из центрального аппарата НКВД, -- Вот.
       Полковники повернулись в ту сторону, куда показал глазами майор, и меж четырех здоровяков из комендантского взвода увидели невысокого человека в очень грязной одежде, от которой отлетали засохшие корки грязи. Расшвыряв конвой приезжие, окружили сидящего финна.
       -- Товарищ Неминен? -- уточнил ближайший к нему полковник.
       -- Да, -- пленный поднял голову. -- Я -- Тиму Неминен.
       От того, что майор Титор увидел дальше, у него по спине пошли мурашки и сделалось нехорошо.
       Полковники подобрали животы, отдали честь и гаркнули:
       -- Здравия желаем, товарищ Неминен!
       По мере дальнейшего стремительного развития событий майору становилось все хуже и хуже, а к концу стало уже совсем плохо.
       -- Здравствуйте, дорогой товарищ Неминен!
       Все четверо подняли его, стали по очереди обнимать и тормошить, будто увидели старшего и безмерно любимого брата, который вернулся домой с долгих заработков на Северах.
       -- Так вот вы какой, товарищ Неминен!
       -- Разрешите представиться? Полковник... -- затем каждый из четверых отдавал этому финну честь как генералу и называл свою фамилию.
       Проницательный Руслан Каземирович уже понял, что ничем хорошим их визит для него закончиться не может, никаким орденом тут не пахнет, и сейчас молился Богу, в которого не верил, прося Его о том, чтобы полковники скорее забрали с собой этого проклятого финна, сели в самолет и как можно скорее забыли о существовании в СМЕРШе Тридцать второй армии майора госбезопасности Титора.
       "Навязался, проклятый, на мою голову! -- делая приятное лицо, думал майор. -- А я его расстрелять хотел. Вот и расстрелял бы себе на погибель. Нет, есть Бог! Есть. Он все видит".
       Закончив обнимать финна и представляться ему, полковники заторопились в дорогу:
       -- Для нас другой самолет до Москвы приготовлен? -- будто невзначай спросил майора один из полковников.
       -- Так точно, товарищ полковник, -- мысленно хваля себя за предусмотрительность и распорядительность, с облегчением в голосе подтвердил Руслан Каземирович. -- Стоит с прогретыми моторами, готовый к взлету. И четыре истребителя сопровождения. А то, знаете, мало ли что.
       -- Ну, товарищи, давайте собираться, -- предложил другой полковник.
       Полковники повели своего драгоценного финна к двери, и Руслан Каземирович уже мысленно троекратно обмахнул себя крестным знамением, как финн остановился и задал неуместный вопрос:
       -- Товарищи! А как же мои вещи?
       -- Какие такие вещи? -- остановились в дверях полковники.
       -- Со мной же рюкзак был с документами.
       -- Постойте-ка, -- обратился к финну самый старший полковник. -- Это те самые сведения, которые вы несли через границу?
       -- Ну да! -- признался проклятый финн, продавая майора Титора на корню, -- Мне их в Стокгольме передали, а этот вот отобрал.
       Все четверо московских гостей резво взялись за майора.
       -- Где рюкзак?
       -- Где документы?
       -- Вы досматривали рюкзак?
       -- Вы заглядывали в документы?
       Вместо оторопевшего и потерявшего способность отвечать внятно майора, ответил финн:
       -- При мне был рюкзак с документами. Всех, кто видел меня с момента перехода линии фронта, я предупреждал, чтобы они не дотрагивались до него. Никто до него не дотрагивался, кроме товарища майора. Товарища майора я тоже предупреждал, чтобы тот не лез в рюкзак и не смотрел в документы, но товарищ майор меня не послушал. Он все документы из рюкзака вывалил и перепутал листы. А они у меня там аккуратно были разложены. Листик к листику. Люди, значит, старались, укладывали, а товарищ майор...
       Пленный не договорил.
       -- Где рюкзак, сука?! -- восемь крепких рук с разных сторон вцепились в несчастного майора, и каждая рука тянула его в свою сторону.
       -- Где документы, тебя спрашивают?! -- ревели четыре глотки, окончательно лишая жертву рассудка.
       -- Да вон они, -- Неминен показал рукой в угол кабинета майора Титора.
       Там и в самом деле был навален ворох листов бумаги, из-под которого выползали грязные лямки рюкзака.
       -- Эти? -- уточнил один из полковников.
       Финн утвердительно кивнул, и в ту же секунду для майора начался кошмар.
       Все четверо стали таскать его за волосы, отвешивать оплеухи и наперебой задавать вопросы, которые привык задавать сам майор:
       -- Ты смотрел эти документы?!
       -- Тебя предупреждали, чтобы ты не открывал рюкзак?!
       -- В глаза смотреть, сука!
       -- Что ты успел там прочитать?!
       -- Кто надоумил тебя подглядывать в совершенно секретные документы?!
       -- Какие еще секретные документы тебя интересуют?!
       -- Не отводить взгляд, падла!
       -- С какого момента ты работаешь на немецкую разведку?!
       -- Каким образом передаешь сведения к врагу?!
       -- Способ?!
       -- Средства связи?!
       -- Кто и когда тебя завербовал?!
       Руслан Каземирович хотел, собравши всю свою храбрость, спокойно объяснить, что произошло недоразумение, что он по роду службы, выполняя инструкции, открыл и досмотрел личные вещи задержанного, но ничего в них не понял. Он посчитал их пустой пачкотней и смахнул со стола в угол для того, чтобы сегодня вечером их вынес и сжег дневальный, когда он придет убирать в кабинете.
       Все это Руслан Каземирович хотел пояснить спокойно и обстоятельно, чтобы указать полковникам на их очевидную ошибку, но сумел выдавить из себя только невразумительное мычание.
       Один из полковников бросился к куче бумаге и стал укладывать листы в рюкзак, собирая их в пачки. Двое других стали помогать первому, заглядывая под стол и под стулья и подбирая отлетевшие листы.
       Последний сказал официальным голосом:
       -- Майор Титор, вы арестованы. Для дачи показаний полетите с нами в Москву. Сдайте оружие.
       Наконец, все бумаги были аккуратно сложены обратно в рюкзак.
       Один из полковников, не обращая внимания на то, что пачкает свой новый китель, бережно, как младенца, прижал рюкзак к себе и сказал оторопевшему майору:
       -- Ты пойми, паскуда, что даже мы не имеем права заглядывать в эти документы. Куда ты, свинья, свое грязное рыло сунул?
       -- Тебя предупреждал товарищ Неминен? -- спросил другой, -- тогда руки за спину и на выход.
       В самолете Титора и Неминена разделили. Арестованного майора оставили в хвосте под охраной двух полковников, а двое других провели финна ближе к кабине пилотов, где и усадили поудобнее. Полковник, который нес рюкзак, невзначай поставил его возле себя так, чтобы Неминен не смог до него дотянуться.
       Когда взлетели, старший полковник спросил:
       -- Товарищ Неминен, вы, наверное, кушать хотите, да?
       Финн, казалось, растерялся.
       -- Так я это, товарищ полковник... Вроде как третий день уже без еды.
       -- Сейчас организуем.
       Один полковник резво открыл ножом большую банку американской тушенки и вместе с буханкой хлеба протянул финну.
       -- Угощайтесь, товарищ Неминен.
       Второй сходил к пилотам и принес от них старую летную куртку, которую заботливо накинул на плечи Неминена.
       Старший полковник, видя, что финн в самом деле потерял много сил за последние дни, достал из внутреннего кармана плоскую фляжку из нержавейки.
       -- Хлебните вот этого, товарищ Неминен.
       -- Водка? -- финн взял фляжку.
       -- Обижаете. Коньяк. Армянский. Пять лет выдержки.
       Финн отхлебнул глоток и вернул фляжку. За неимением ложки тушенку пришлось есть с помощью ножа, которым открывали банку. Судя по ухватке, финн делал это не впервые. Полковники молча и с почтением смотрели как финн уплетает "второй фронт". Между ними и финном с момента встречи установилась какая-то двойственность отношений. Полковники считали финна за большого начальника, а он принимал за начальников их. Поэтому обе стороны обращались друг к другу с подчеркнутым почтением.
       Старший полковник посмотрел в хвост самолета на арестованного.
       -- Скотина, -- сказал он, глядя на Титора. -- Даже покормить человека не мог.
       -- Да уж, -- согласился с ним второй полковник. -- Сам-то вон какую рожу в тылу наел.
       Справедливости ради надо заметить, что у самих полковников ряшки были ничуть не скромнее, чем у майора, да и служили они тоже не на переднем крае.
       -- Разрешите вопрос, товарищ Неминен? -- спросил старший полковник, дождавшись, пока финн доест тушенку.
       -- Конечно, -- разрешил финн.
       -- Ну а как там?.. -- полковник подразумевал заграницу и нелегальную работу.
       Финн его понял.
       -- Да нормально, в общем.
       Желая лучше понять человека, которого им поручили доставить в Москву, полковник снова спросил:
       -- А трудно все же?
       Финн пожал плечами.
       -- Да нет. Нормально.
       -- А как же они?.. Вы же -- среди них? -- имелись в виду враги, которыми был окружен нелегал.
       -- Нормально. Как вы, как я. Люди, в общем.
       -- И как же вы среди них? -- допытывался полковник.
       -- Обыкновенно. Как учили, -- снова пожал плечами финн.
       -- Может, еще глоточек? -- полковник снова протянул фляжку.
       -- Можно, -- согласился финн. -- А вы со мной?
       -- Мне нельзя, -- огорченно пояснил полковник. -- Я на службе.
       -- Ну, тогда ваше здоровье.
       Финн отхлебнул из фляжки, отставил пустую банку, поудобнее закутался в меховую куртку и глянул в иллюминатор. По правому борту самолета в догорающей вечерней заре далеко-далеко тянулась бесконечная серебристая лента Онежского озера. Уставший от напряжения последних нескольких суток, размягченный коньяком и согретый теплым мехом, финн быстро заснул и проспал до Москвы.
       Полковники всю дорогу летели молча. Двое стерегли арестованного Титора, один приглядывал за рюкзаком, время от времени ощупывая его рукой, старший сидел возле финна.
       Только один раз старший, посмотрев в хвостовую часть, перекинулся словами с двумя охранниками:
       -- Степаныч, как там у вас?
       -- Да нормально, -- откликнулся тот.
       -- А чего тогда нос зажимаешь?
       -- Да все он, стервец, -- Степаныч толкнул в плечо Руслана Каземировича. -- Обгадился, сволочь.
       -- Говнюк! -- дал оценку старший.
       Уже ночью самолет приземлился на Центральном аэродроме. У трапа дожидались два черных ЗиСа. Пассажиров выводили так же раздельно. Два полковника, подталкивая в спину, повели на выход майора. Возле люка тот обернулся на финна. Они в последний раз посмотрели друг на друга, и майора вывели.
       -- Пойдемте, товарищ Неминен, -- старший встал и сделал приглашающий жест.
       Два полковника и финн сели в ЗиС, обе машины выехали на Ленинградский проспект и двинулись в сторону центра.
      
       IV
      
       Ночь с 28 на 29 мая 1943 года. Лубянка
      
       Ленинградский проспект сменился улицей Горького, которая вывела машины на Манежную площадь. Из-за рогатки, преграждавшей проезд, вышел патрульный, сверкнул фонариком по передней машине и, увидев пропуск на лобовом стекле, вместе с напарником отодвинул преграду, давая проезд. Машины свернули налево и, проехав мимо огромного здания Госплана, вскоре оказались на площади Дзержинского. Обогнув по часовой стрелке памятник основателю ВЧК, обе машины подъехали не к центральному подъезду НКВД СССР, а свернули на боковую улицу и скоро уперлись в большие железные ворота со щитами и мечами на створках. Ворота распахнулись, и кортеж въехал на территорию внутренней тюрьмы НКВД СССР. ЗиСы остановились возле входа в здание. Их ожидал сотрудник в фуражке с синим околышем и мышиной форме с синими погонами, на которых были желтые полоски.
       -- Прошу вас, -- полковник распахнул дверцу перед финном, который оторопел, не ожидая, что его привезут в тюрьму.
       Возле входа встречающий их сотрудник уже отдавал распоряжения арестованному майору Титору:
       -- Руки за спину. По пути следования не разговаривать, сигналов не подавать. Распоряжения сотрудников выполнять неукоснительно. Вперед.
       Финн тоже заложил руки за спину, но старший полковник посмотрел на него укоризненно.
       -- Да что вы, товарищ Неминен! Мы вас не для этого сюда привезли. Просто тюрьма -- это единственное место в этом районе, где есть горячий душ. Вам надо привести себя в порядок. Мыло, мочалку, бритву вам принесут. Полотенце, извините, тюремное, а белье казенное, но новое. Прошу вас сюда, пожалуйста.
       Они зашли внутрь, поднялись по лестнице с решетками над перилами, прошли по каким-то коридорам и остановились перед обыкновенной, ничем не примечательной дверью, выкрашенной белой краской. Возле двери стоял еще один сотрудник тюрьмы с такими же полосками на синих погонах, как и у первого.
       -- Вот что, сержант, -- приказал полковник. -- Сооруди-ка нам горячую воду, мыло, мочалку, бритву. Ну и на складе присмотри что-нибудь товарищу по размеру. Только приличное и чистое. Накладную на отпуск одежды выпиши на мое имя, я подпишу.
       -- Все сделаем, товарищ полковник, -- доложил сержант и открыл дверь перед финном. -- Проходите сюда, пожалуйста.
       Через сорок минут возле той же двери в тюремный душ финна встретил только один полковник, который помог ему облачиться в принесенную сержантом одежду, явно из конфиската. У сержанта оказался наметанный глаз. По размеру пришелся не только летний легкий костюм с рубашкой но и желтые американские ботинки.
       -- Прошу вас, товарищ Неминен, -- пригласил полковник. -- Вас ждут.
       Они снова пошли по коридорам, то сворачивая, то снова прямо, но не через улицу, а из здания тюрьмы прямо в основное строение, выходящее окнами на площадь Дзержинского. Поднявшись на четвертый этаж полковник провел финна по ковровой дорожке до небольшой приемной перед кабинетом с двойной дверью, обитой дерматином. За письменным столом перед этой дверью сидел военный в погонах, вероятно адъютант.
       -- Нам назначено, -- с порога заявил провожатый Неминена.
       -- Я предупрежден, -- адъютант встал и предупредительно отворил створку. -- Комиссар ждет вас.
       Полковник пропустил финна вперед, сам зашел за ним следом, притворил дверь и доложил:
       -- Товарищ комиссар государственной безопасности, Тиму Неминен по вашему приказанию доставлен.
       -- Вот и славно, -- из-за широкого письменного стола вышел довольно молодой человек в генеральском кителе и галифе с лампасами. -- Очень рад вас видеть.
       Человек протянул финну руку для рукопожатия.
       -- Все прошло нормально? -- комиссар посмотрел на полковника.
       -- Так точно, товарищ комиссар, -- подтвердил тот. -- Вот только майор из местного СМЕРШа покопался в личных вещах товарища Неминена.
       Комиссар удивился.
       -- И в тех самых документах?
       -- Так точно, товарищ комиссар.
       -- Так он что?! Видел эти документы?! -- протянул комиссар уже в полном изумлении.
       -- Товарищ комиссар, -- стал оправдываться полковник. -- Он, согласно инструкции, стал досматривать личные вещи...
       -- Он уже расстрелян, этот ваш майор? -- уточнил комиссар.
       Полковник побледнел.
       -- Товарищ комиссар, мы...
       -- Я повторяю свой вопрос! Этот майор уже расстрелян?
       -- Мы поместили его в нашу тюрьму.
       -- Зачем вы его тащили с собой через три фронта? Вы что, на месте его не могли при попытке к бегству пристрелить?
       -- Но, товарищ комиссар, арестованный не пытался бежать...
       -- Ну так пусть попытается, товарищ полковник! -- отрезал комиссар, -- До больших чинов доросли, орденов полную грудь нахватали, а думать не научились. Пока мы тут с товарищем Неминеном разговариваем, вы лично займитесь этим делом, а через пару часиков доложите мне, что этот ваш подопечный майор опасности больше не представляет.
       Полковник кинулся выполнять приказание сердитого комиссара.
       Впрочем, комиссар после ухода полковника сразу подобрел и улыбался теперь самой радушной и сердечной улыбкой:
       -- Здравствуйте еще раз, товарищ Неминен. Давно мечтал с вами познакомиться, -- комиссар приоткрыл дверь и отдал адъютанту распоряжение: -- Два чая с лимоном, пожалуйста, -- будто извиняясь перед гостем, он виновато развел руками. -- У нас тут не Европа, сами понимаете, но чай с лимоном для дорогих гостей в запасе держим. А может, коньячку?
       -- Нет, спасибо, товарищ генерал, -- попробовал отказаться финн, заметно смущенный формой, погонами и лампасами гостеприимного хозяина кабинета.
       -- Комиссар, -- поправил его хозяин. -- Комиссар государственной безопасности Рукомойников. Не слыхали мою фамилию?
       -- От кого? -- изумился финн.
       -- Ну, скажем, от вашего друга Штейна, -- пояснил комиссар, исподволь следя за реакцией гостя. -- Или от вашего бывшего начальника генерала Головина. Или вам и эти фамилии не знакомы? Ну, не бычтесь, не бычтесь так. Не знакомы, так не знакомы.
       Вошел адъютант со стаканами в подстаканниках на подносе.
       -- А вот и наш чаек, -- обрадовался Рукомойников. -- Милости прошу к столу. Смелее, -- видя, что гость не решается или не хочет садиться, комиссар подвел его к столу и усадил на стул. -- Вот ваш чай.
       -- Товарищ комиссар, я...
       -- Знаю, знаю, -- тоном провидца ответил Рукомойников на еще не заданный вопрос. -- Вы хотели бы сообщить вашим друзьям о том, что успешно перешли линию фронта и благополучно прибыли в Москву.
       -- Да, и еще...
       -- Не беспокойтесь об этом. Я это сделал вместо вас, как только мне сообщили о телефонограмме с Карельского фронта, где сообщалось о вашем задержании. Ваши друзья осведомлены не только о том, что вы уже на родной земле, но и о вашем теперешнем местопребывании. Я вас немного успокоил?
       -- Немного -- да.
       Гость действительно стал не так напряжен.
       -- Ну, не мучьте же меня! Не держите в неведении, -- в манере и в голосе комиссара появилась театральная наигранность. -- Поведайте же о своих скитаниях! Расскажите, как вам удалось перейти линию фронта.
       -- Так я это... Товарищ генерал...
       -- Не имеете права распространяться, -- понимающе улыбнулся Рукомойников.
       -- Так точно.
       -- Так у нас же не допрос, а так... доверительная беседа, -- Рукомойников улыбнулся еще шире.
       -- Вербовочная? -- уточнил гость.
       -- Разумеется, вербовочная, -- комиссар обрадовался такой догадливости.
       -- Тогда я вам ничего не скажу.
       Рукомойников откинулся на своем стуле, немного склонил голову набок и некоторое время оценивающе рассматривал финна. Тот как ни в чем не бывало отхлебывал чай из стакана.
       -- Будет вам дурака-то валять, -- налюбовавшись своим гостем, посоветовал, наконец, комиссар, -- Будет. Не в цирке. Вы что же, юноша, думаете, что я вас сейчас в застенок посажу и запущу "на конвейер"? А потом ликвидирую всех тех, кто с вами станет работать, добиваясь от вас правдивых и полных показаний? -- комиссар неподдельно рассмеялся тем самым смехом, от которого у его подчиненных начинало сосать под ложечкой. -- Помилуйте, батенька, -- взмолился он. -- Я так совсем без людей останусь!
       -- Ну и оставайтесь, -- разрешил гость.
       -- А я с вами знаете что сделаю? -- комиссар выдержал паузу, нагнетая драматизма, и продолжил: -- Я вам сам расскажу, кто вы и почему оказались в моем кабинете. Идет?
       Гость безразлично пожал плечами, дескать, хозяин -- барин, и Рукомойников начал сеанс ясновидения:
       -- Во-первых, никакой вы не Тиму, никакой вы не Неминен, а капитан Генерального штаба Советской Армии Николай Федорович Саранцев. И даже Саранцев -- не настоящая ваша фамилия. Под этой фамилией вы состоите на учете в Главном Управлении Кадров. А родились вы с фамилией Осипов. Так?
       -- Ну, так, -- нехотя согласился гость.
       -- О вашем существовании до сего дня знали только четыре человека в Советском Союзе. Я -- пятый. Так?
       -- Так, -- гость подтвердил и это.
       -- И так как вы человек неглупый, то, наверное, уже поняли, что раз я знаю, кто вы такой, и раз вы сидите в моем кабинете, а не в кабинете своего начальника, то у меня достаточно власти и полномочий.
       -- Ну, -- без восторга мыкнул Коля, -- Что дальше?
       -- Пожалуйста, -- согласился Рукомойников. -- Будет вам и "дальше". Ровно четыре недели тому назад, первого мая, вы получили в Стокгольме от некоего господина... Кстати, вы не помните фамилию?
       -- Не помню.
       -- Штейна! -- Рукомойников внезапно вспомнил сам. -- Штейна Олега Николаевича. Первого мая вы получили от него много-много листов бумаги, -- комиссар заговорщицки подмигнул Колеи, снова исподволь фиксируя его реакцию. -- Признавайтесь, сами-то в бумаги заглядывали?
       -- На кой они мне? -- искренне изумился гость. -- Мне принесли, сказали, что надо передать.
       -- Верно, -- согласился комиссар госбезопасности. -- Штейн вам сказал, что это очень важные сведения, которые должны быть переправлены на нашу сторону как можно скорее.
       Коля согласно кивнул.
       Рукомойников продолжил:
       -- Вы отписали своему шефу генералу Головину, -- заметив, что гость нервно дернулся, Рукомойников повторил с нажимом: -- Да, генерал-майору Головину о том, что располагаете документами по атомной тематике.
       Коля кивнул еще раз.
       Рукомойников шутя пожурил своего гостя:
       -- Небось еще и наябедничали на Олега Николаевича. Дескать, вот он, гад, в Стокгольме! Ату его, ребята! Было дело?
       -- Товарищ комиссар... -- хотел оправдаться Коля.
       -- Да знаю, знаю, -- махнул рукой комиссар. -- Вы только исполняли свой долг, и дальше в том же духе. Я же не ругаю вас. Все вы правильно сделали, Николай Федорович. Штейн в ваших глазах был предателем и изменником Родины. Вы посчитали своей обязанностью информировать свое руководство о месте его пребывания. Я бы ругал вас скорее за то, что вы этого не сделали. Вы курите?
       -- Нет.
       -- А я -- с вашего разрешения.
       Рукомойников вытащил из коробки папиросу, чиркнул спичкой о коробок и с удовольствием закурил.
       -- Ваше руководство обозначило вам точку перехода линии фронта и примерную дислокацию немецких частей.
       Коля промолчал в знак согласия.
       -- Место подобрали разумное. На участке Тридцать второй армии сейчас затишье. Гитлеровцы стягивают все силы в район Курска и Белгорода. Прошли-то хоть нормально?
       -- Нормально, товарищ комиссар. Вот только комары, да и жратва кончилась. Не рассчитал. Думал, скорее доберусь.
       -- Ничего. Главное, что вы живы. Так я продолжу?
       -- Продолжайте.
       -- Штейн вас проинструктировал, сказал, что если вам не удастся дать знать о своем переходе армейским разведорганам, то надо сделать так, чтобы это сообщение легло в суточную оперативную сводку НКВД. Так?
       -- Ну, так, -- подтвердил Коля.
       -- Не нукайте, капитан, -- одернул комиссар. -- Мы не на ипподроме, а я не лошадь. Этот совет Штейна спас вам жизнь. Если бы я вовремя не подсуетился, то этот смершевец расстрелял бы вас, как Бог свят.
       -- А что с ним?
       -- С кем? -- не понял комиссар, -- с Богом?
       -- Да нет, с майором. Вы его того?.. Прямо в тюрьме?
       -- Юноша, -- вздохнул Рукомойников. -- Штейн, конечно, говорил мне о вашем, так сказать, простодушии, но нельзя же быть до такой степени наивным! Вы забываете, что Москва на осадном положении. Комендантский час никто не отменял. Патрули стреляют без предупреждения. Утром найдут еще один труп, что из того? Их каждое утро находят. Никто даже и внимания не обратит. НКВД, то есть мы, станем устанавливать личность. Установим какую следует. А майора Титора объявят дезертиром, и хрен, а не пенсию его семье, раз он такой дурак. И не жалейте вы его. Плюньте. Он вас расстрелять хотел, а вы... такой сердобольный.
       -- Да нет, товарищ комиссар, -- стал оправдываться Коля. -- Я ничего... Я так...
       -- Ну а раз "ничего", тогда продолжим. Вас зачем, собственно, в Стокгольм посылали, Николай Федорович?
       -- Я не буду отвечать на этот вопрос.
       -- Да и не отвечайте, -- разрешил Рукомойников. -- Как там, кстати, в Швеции, обстоят дела с горнорудной промышленностью? Вижу -- смутились. Ну, не хотите, не отвечайте. Но хоть с судоходством-то у шведов все в порядке, а? Оп-па! Да что же вы так смутились-то, Николай Федорович? Дальше будем невинность разыгрывать или все-таки поговорим, как серьезные люди?
       -- Будем дальше разыгрывать, -- стоял на своем Коля, хотя и понял, что попал не в тот вагон.
       -- Ага, -- одобрил Рукомойников. -- Вас бы в гестапо сдать, а не в НКВД. Пусть бы наши немецкие коллеги побились о вашу твердолобость. Ну а как поживает господин Валленштейн? Как здоровье фон Гетца? Или этих имен вы тоже не помните?
       -- Не помню, -- сквозь зубы процедил Коля.
       -- Ну прямо чистый большевик на допросе! -- восхищенно всплеснул руками комиссар. -- Хоть картину с него пиши маслом. А давайте-ка, батенька, вспомним прошлую весну. Чем вы год назад занимались? Что? Память отшибло? Я вам амнезию-то враз вылечу. Год назад вы с Валленштейном на пару ездили в Рейх освобождать евреев и освободили их. А с немецким оберст-лейтенантом фон Гетцем чаи в вашей мастерской в Стокгольме распивали. Вспомнили? Вижу, что вспомнили. А какие разговоры разговаривали, не помните? О чем толковали, хрустя сушками за чаем? Не о мире ли с Германией, а? Не о роспуске ли Коминтерна? То-то же, дорогой ты мой товарищ Неминен. Сидишь ты у меня тут в кабинете, в тишине, в покое. Я с тобой беседу веду доверительную, задушевную, а ты уже себе три расстрельных приговора выслужил. Если ты и дальше будешь из себя гимназистку разыгрывать, то я к тебе всякий интерес потеряю и отдам тебя военному трибуналу.
       -- Что вы от меня хотите?
       -- Вот это уже другой разговор, -- обрадовался Рукомойников и снова превратился из сурового чекиста в добродушного и гостеприимного хозяина. -- Для начала я хочу, чтобы ты меня дослушал до конца.
       -- Хорошо, -- кивнул Коля. -- Я буду слушать.
       -- Тебе не показалось странным, что, получив приказ вернуться домой, Штейн предпочел исчезнуть? Ведь и в самом деле странно! Образцовый офицер, кадровый разведчик-виртуоз, вместо того, чтобы вернуться домой, где его ждала заслуженная награда, бежит к нашим заклятым союзникам.
       -- Я не знаю, почему он так поступил.
       -- А я тебе подскажу. После того, как ваша основная миссия в Стокгольме провалилась, вы оба стали не нужны Головину. Вспомни, сначала был приказ, отзывающий вас обоих, а потом, после побега Штейна, приказ в отношении тебя отменили и приказали оставаться на месте.
       -- Да, -- согласился Коля. -- Все так и было.
       -- А ты не задумывался, что этим бегством Штейн спас не только свою жизнь, но и твою?
       -- Почему это -- мою? Он шкуру свою спасал.
       -- Да потому, что устранять вас одного, Николай Федорович, пока Штейн действует в Европе, не имело никакого смысла! Что же вы такой непонятливый-то?! Вы ведь до сих пор считаете Штейна предателем, так?
       -- А кто он еще есть?
       -- То есть, то, что человек не растворился в воздухе, а пришел к вам в мастерскую -- это для вас ничего не значит? То, что человек, ничего не требуя для себя, принес для Советского Союза документы, за которые Соединенные Штаты готовы платить миллионы долларов, это вам ни о чем не говорит? То, что человек, даже преследуемый своим начальством, даже подвергаясь смертельной опасности, продолжал все это время оставаться настоящим большевиком и разведчиком -- об этом вы даже не догадывались?
       -- Так Штейн?.. -- до Коли, наконец, стало доходить, что его старший товарищ и учитель Штейн никого не предавал.
       -- Да, -- подтвердил его догадку Рукомойников, -- Олег Николаевич никогда не изменял долгу и присяге. Так вы еще хотите встретиться с генералом Головиным?
       -- Конечно, -- почти радостно ответил Коля. -- Я обязан доложить ему о прибытии.
       Рукомойников снова откинулся на стуле и снова стал рассматривать своего гостя, склонив голову набок.
       -- Знаете, Николай Федорович, -- с печалью в голосе произнес он. -- Штейн довольно подробно рассказывал о вас, начиная с тридцать девятого года, с Финской войны. Зная вас с его слов, я нисколько не беспокоился о том, что вы благополучно перейдете линию фронта. Но теперь я вижу, что Олег Николаевич сильно преувеличил ваши мыслительные способности. Извините меня, но вы -- полный и безнадежный идиот!
       Комиссар вдавил кнопку электрического звонка. На пороге появился адъютант.
       -- Есть новости? -- спросил Рукомойников.
       -- Так точно, товарищ комиссар. Докладывали из тюрьмы, что майор Титор только что повесился в камере.
       -- Хорошо, -- одобрил комиссар и кивнул на Колю. -- Документы на товарища готовы?
       -- Так точно. Разрешите?
       -- Давай.
       Адъютант положил перед комиссаром тонкую папочку из плотного картона и вышел из кабинета. Рукомойников небрежно, мизинцем открыл папку, достал два листка бумаги с машинописным текстом, прочитал их и протянул Коле.
       -- Что это? -- спросил Коля, принимая бумаги.
       Рукомойников ответил устало и отчасти даже нехотя:
       -- Приказ, подписанный Лаврентием Павловичем, о присвоении вам специального звания "майор государственной безопасности" и представление в Верховный Совет СССР о присвоении вам звания Героя Советского Союза за вклад в разработку атомного оружия.
      
       V
      
       2 июня 1943 года. Стокгольм, посольство САСШ
      
       -- Well done! -- Даллес прохаживался по кабинету, держа в руке не прикуренную трубку, -- Очень хорошая работа, Олег. Меньше, чем за год, вам одному удалось достичь большего, чем всей нашей европейской резидентуре за тот же срок.
       Даллес прибыл в Швецию специально для встречи со Штейном, и Олег Николаевич более трех часов докладывал своему новому боссу положение дел. Никакие шифровки, никакие письменные отчеты не могли заменить живого общения. Для построения дальнейшего сотрудничества с русским перебежчиком Даллесу была необходима личная беседа. Придраться к работе Штейна было нельзя, но полного и абсолютного доверия в его глазах этот русский еще не заслужил.
       -- В Вашингтоне высоко оценили добытые вами документы по атомной тематике. И Гейдельбергский университет, и профессор Рикард -- это все очень перспективно. Печально, что вы не уберегли профессора. На его приезд в Штаты многие возлагали большие надежды.
       -- Позвольте, Ален! -- стал оправдываться Штейн -- Но ведь это была именно ваша идея -- повременить с вывозом профессора. Я вам давно предлагал вывезти Рикарда в Штаты. Мне, кстати, это было бы даже выгодно, потому что отпала бы необходимость приезжать в Рейх для встреч с ним.
       -- Никто вас не винит, Олег. Просто все сложилось так, как сложилось. Кто же мог предположить, что у такого здоровяка, как профессор Рикард, окажется аллергия на аспирин? Редчайший случай, вы не находите?
       -- Я не знаю подробностей его смерти.
       -- Нелепый случай! Никогда не болевший профессор попытался вылечить банальную простуду обыкновенным аспирином, купленным в ближайшей аптеке, и в результате аллергии на препарат скончался от отека легких. Один случай на миллион. Можно было бы предположить происки наследников, которые решили ускорить получение наследства, узнав о возможном отъезде богатого родственника за океан. Но Рикарда сложно было назвать богатым человеком. Его могли отравить аптекари из СС, но он был неинтересен для немцев. Немецкое руководство просто не понимало важности его работ и даже лишило его кафедры в университете. Немцам гораздо выгоднее было загрузить профессора работой, создать ему условия, позволить самому подобрать персонал, чем убивать его. У меня только две версии относительно причин его смерти. Либо в наши дела вмешалась некая таинственная третья сила, либо действительно произошел тот курьезный и нелепый случай, который вторгается иногда в самые стройные расчеты и путает всю игру.
       Штейн промолчал. Он был непричастен к смерти профессора. Когда тот в теплой Германии солнечной весной внезапно и случайно подхватил простуду, Олег Николаевич уже две недели как вернулся в Стокгольм. Олег Николаевич был непричастен к этой смерти настолько, что лицам, желающим доказать обратное, пришлось бы очень сильно потрудиться для опровержения его алиби. Поэтому Штейн напустил на себя выражение лица, которое, приличествуя случаю, должно было сказать Даллесу: "Да, все это очень прискорбно. Но такова жизнь. Все мы смертны".
       -- Олег, ускорьте, пожалуйста, работу по розыску перспективных европейских ученых и переправке их в Америку, -- Даллес положил перед Штейном два машинописных листа. -- Вот еще тридцать две фамилии, которые интересуют нас в первую очередь.
       -- Хорошо, Ален, я займусь этим немедленно.
       Даллес одобрительно посмотрел на Штейна:
       -- Ну, хватит на сегодня о печальном. Давайте поговорим о хорошем. Во-первых, президент Рузвельт прислушался к моим настоятельным просьбам и подписал приказ о присвоении вам звания полковника американской армии. Теперь ваше будущее в Штатах можно считать обеспеченным -- пенсия и все такое. Не благодарите, это еще не все.
       -- Не все? -- Штейн не стал скрывать того, что новость была для него приятной. Устранялась двойственность его положения.
       -- Я думаю, что хороший отдых на теплом пляже вам бы не помешал. Я согласовал со своим руководством, что после выполнения одного задания вы получите три недели отдыха в Штатах. Вам, кстати, самому будет интересно и полезно познакомиться с вашей новой родиной. Выполните срочное задание и полетите греться во Флориду.
       Штейн не стал спрашивать, что это будет за задания, ожидая, что Даллес сам знает, когда лучше начать разговор.
       Даллес откладывать не стал.
       -- Из вашего доклада, Олег, я понял, что вам удалось связаться с представителями норвежского Движения Сопротивления и установить с ними самые тесные контакты? -- Штейн утвердительно кивнул. -- Насколько я понял, вам удалось объединить разрозненные группы патриотов в цельную организацию, управляемую из одного центра, -- Штейн кивнул второй раз. -- По документам и по вашим отчетам выходит, что норвежское Движение Сопротивления располагает достаточным количеством оружия и боеприпасов. Запас оружия создавался не только из наших поставок по вашим заявкам. Со стороны англичан тоже была поддержка.
       -- Я докладывал вам о каждом факте приема оружия со стороны моря и о ввозе оружия из Швеции. Я, разумеется, учитываю только те заявки, которые исходили от меня. Если потребуется, я готов отчитаться за каждый ствол.
       -- Не потребуется. Я и без того убежден, что вопрос учета оружия у вас поставлен надлежащим образом.
       Даллес прервался и стал раскуривать трубку. Делал он это достаточно долго для того, чтобы позволить Штейну собраться с мыслями, но тот все никак не мог понять, куда клонит его шеф.
       -- У вас должен был образоваться запас оружия и боеприпасов, достаточный для организации и ведения общевойскового боя, -- продолжил Даллес, выпустив дым.
       Штейну не удалось скрыть своего удивления. Одно дело -- ввозить оружие в страну для далеких и туманных целей, складировать его в тайниках и схронах, другое -- используя накопленное оружие, организовать открытое вооруженное выступление. И не просто вывести людей на улицу побряцать оружием, а вступить в самый настоящий бой с регулярными армейскими частями. Тут одного оружия недостаточно. Тут требуется еще подготовить и обучить людей, отработать слаженность действий каждого бойца в отдельности и в составе подразделения, закрепить порядок взаимодействия между подразделениями. Такая слаженность достигается только на полевых учениях и не за одну неделю. Проведение даже батальонных учений в оккупированной стране граничило бы с безрассудством.
       -- Мне до сих пор никто не ставил такой задачи, -- ответил он. -- Более того, меня даже не ориентировали на возможность самой такой задачи в будущем. Но если командование считает, что норвежское Сопротивление должно открыто выступить против частей вермахта и СС, расквартированных на территории Норвегии... -- внезапная догадка осенила Штейна: -- Я вас правильно понял, Ален?! Англо-американские войска планируют открыть Второй фронт и высадиться в Норвегии?
       -- Нет, -- опроверг догадку Даллес. -- В этом нет никакого смысла. Мы с вами обсуждали это. Ситуация в России еще не ясна. Понятно, что Гитлер увяз в ней, как в трясине, которая с каждым днем засасывает его все глубже и глубже. Пусть сначала наши русские союзники перемелют все лучшие части вермахта и СС. А вот когда большевики выйдут на границу Германии, когда Гитлеру для обороны своих рубежей от славяно-монгольских орд потребуется ставить под ружье сопливых мальчишек и дряхлых стариков, тогда и только тогда мы сможем войти в Берлин с черного хода, не подвергая лишнему риску наших бравых парней из Оклахомы и Арканзаса.
       -- Так Второй фронт в этом году открыт не будет?
       -- А какой в нем смысл? -- повторил еще раз Даллес. -- Я не думаю, что и в следующем году появятся предпосылки для нашей высадки в Европе. Кроме того, вы упускаете из виду, что нашим парням на Тихом океане приходится воевать на огромной территории. Площадь театра военных действий превышает территорию самих САСШ в одиннадцать раз! Я не думаю, что президент Рузвельт решится распылить силы и высадить в Европе полнокровную армию для помощи большевикам. Разве только пятидесятитысячный корпус... Но это должно произойти в самом конце.
       -- Для чего же тогда понадобилось вооруженное выступление норвежского Сопротивления? Я понимаю, что если бы целью такого выступления было занятие и удержание плацдармов для крупномасштабной высадки союзного десанта...
       -- Тут большая политика, дорогой Олег. Рузвельту и Черчиллю с каждой неделей все труднее объяснять кремлевскому дядюшке Джо причины своих проволочек с открытием Второго фронта. Черчилль имел неосторожность пообещать высадку союзников в Европе еще в прошлом году. Год прошел. Фронта нет. Русские справедливо высказывают свое недоумение президенту и премьер-министру. С точки зрения элементарной человеческой порядочности русские были вправе рассчитывать на открытие такого фронта еще в прошлом году. Но с точки зрения политики... Вы поняли меня?
       -- Я понял вас, Ален.
       -- Вот и отлично. Сегодня кажется ясным, что определилась основная цель Гитлера на Восточном фронте на летнюю кампанию сорок третьего года. Он хочет взять реванш за зимнее поражение на юге и устроить большевикам Сталинград наоборот, то есть поймать в котел полуторамиллионную группировку русских в районе Курского выступа. Нас устроит любой исход этой кампании. Если Гитлеру удастся реализовать свои планы, это будет означать только то, что агония Рейха продлится еще на пару лет, так как в экономическом отношении война им уже проиграна. Если Советам удастся сломить Гитлеру голову на этом Курском выступе, то это будет означать, что Советы приблизят нашу общую победу на те же пару лет. Уже сегодня можно предсказывать, что битва на Востоке будет жаркой. По своему накалу она превзойдет всякие человеческие возможности. Вполне вероятно, что победу в будущем грандиозном сражении добудет последний свежий батальон, введенный в действие. Гитлер уже ослабил свою группировку в Северной Африке, латая дыры, полученные под Сталинградом. Наверняка сейчас в немецких штабах подсчитывают собственные силы до последней роты. Если та дивизия вермахта и та бригада СС, которые дислоцируются сейчас в Норвегии, останутся на своих местах и не будут переброшены в район Курска, то тем самым мы поможем нашим русским друзьям, вашим соотечественникам. С другой стороны, Сталин вынужден будет на некоторое время смягчить тот тон, которым он предъявляет претензии президенту Рузвельту и премьер-министру Черчиллю.
       -- И вы полагаете, что гражданские люди, которые пошли в Сопротивление, будут в состоянии что-либо противопоставить регулярным немецким частям в открытом бою? -- усмехнулся Штейн.
       -- Нет, -- рассудительно ответил Даллес. -- Я так не думаю. Но Норвегия и ее порты жизненно необходимы Германии. Если Гитлер увидит даже мнимую угрозу своим интересам в Норвегии, то он, пожалуй, не только не стронет имеющиеся там войска с места, но и усилит гарнизоны. Поэтому, если вам удастся организовать серьезное вооруженное нападение на один из норвежских портов, то тем самым вы окажете косвенную поддержку своим соотечественникам.
       -- Я все понял Ален. Каким временем я располагаю?
       -- Малым. Недели три. От силы -- месяц. Мы, к сожалению, не знаем точной даты начала немецкого наступления на Востоке.
       Во время разговора Даллес прохаживался по кабинету, останавливаясь у окна и снова начиная ходить. Штейн уже освоил американскую бесцеремонность и, не смущаясь присутствием старшего, продолжал спокойно сидеть в кресле. Потом и Даллес сел в другое кресло и стал заканчивать разговор. Ему нравился этот русский, особенно методы его работы. Будь этот русский малость похитрее, он мог бы хорошо заработать на тех материалах, которые добывал в Германии и отдавал американцам бесплатно, лишь из одного желания утвердиться в глазах своего нового руководства. Если русскому удастся обозначить в немецком тылу нечто, похожее на народное восстание, то акции Даллеса в президентской администрации сильно возрастут. При этом возрастет и авторитет той секретной службы, которую Даллес, с благословления президента Рузвельта, уже второй год создает в Европе. Именно от этой организации во многом будет зависеть вид политической карты после победы над фашизмом.
       -- Я не все вам сказал, Олег. Поймите меня верно -- я не могу раскрывать вам всех карт. У нас с вами есть влиятельные противники в Конгрессе. Я по-хорошему завидую Сталину. Он один может практически бесконтрольно распоряжаться всеми ресурсами своей страны, вести дела по своему усмотрению. Президент Рузвельт лишен такой возможности. Его расходы на войну, в том числе и на ту войну, которую в Европе ведем мы с вами, контролируются Конгрессом. Многие конгрессмены имеют крепкие связи с немецким капиталом, и не в их интересах нанесение ущерба немецкой экономике. А такой ущерб неминуем при бомбардировках промышленных центров. Если в результате акции по захвату порта возникнет общественный резонанс -- а он обязательно возникнет, если вам удастся захватить и удержать в течение нескольких часов хотя бы один порт -- то эта операция станет оправданием деятельности всей нашей организации в Европе на очень долгий срок.
       -- Не беспокойтесь Ален. Мы с моими друзьями постараемся пошуметь так, чтобы нас услышали во всем мире.
       -- Ну и последнее, пожалуй, -- Даллес выколотил золу из трубки в пепельницу, будто подводя итог их беседы, и повторил в задумчивости: -- Пожалуй, последнее. Война идет своим чередом. Каждый день войны приближает нас к миру, уж извините меня за патетику. Уже сегодня нам следует задуматься о первом дне мира. Когда смолкнут пушки и на самолеты накинут чехлы, люди тех стран, которые сегодня оккупированы Гитлером, задумаются о том, по какому пути им идти дальше. Коммунистические идеи все больше захватывают умы. Не стану скрывать от вас, не только в нищих Албании и Югославии, но и в благополучных буржуазных странах, таких, например, как Франция и Италия, левые настроения охватывают все более широкие массы. Если Гитлер продержится у власти еще хотя бы пару лет, а Советы будут и дальше одерживать победы одну за другой, то к концу войны половина Европы может оказаться под коммунистическим влиянием. Этого допустить никак нельзя. Я прошу вас, Олег сосредоточится на Скандинавии. Это будет не так трудно, как может показаться. Во-первых, сразу же отпадают Швеция и Исландия, так как их политическое устройство после войны гарантированно останется неизменным. Финляндия находится в сфере интересов англичан, и нам будет не с руки активно вмешиваться в отношения между сэром Уинстоном и господином Маннергеймом. Остаются Норвегия и Дания. Необходимо подобрать людей, известных и уважаемых в этих странах, с тем прицелом, чтобы после краха гитлеровского режима они смогли сформировать в своих странах демократические правительства, ориентированные в своей политике на Вашингтон, а не на Москву. В первую очередь необходимо подобрать кандидатуры на посты премьер-министра, министров иностранных и внутренних дел. Еще до того, как кончится война, целесообразно связать в общественном сознании их имена с Движением Сопротивления, а для придания веса самому Сопротивлению надо вовлечь в него видных ученых и деятелей культуры. Разумеется, не подвергая их опасности. Достаточно будет того, чтобы они не запятнали себя открытым сотрудничеством с фашистами. А после войны пресса задним числом придумает им героические биографии и распишет их неоценимый вклад в освобождение от оккупации. Вы понимаете меня?
       Штейн понял.
       -- Если я не ошибаюсь, речь идет о фактическом формировании проамериканских правительств и предварительном подборе персонального состава кабинетов.
       -- Именно, -- подтвердил Даллес, -- В Лондоне сейчас находятся девять правительств в изгнании. Знаете, все эти недобитые поляки и сбежавшие короли. Практического значения они сейчас пока не имеют, но как знать. Если после установления мира Лондон решит вывести их на политическую арену как легитимную власть в своих странах... Чтобы нивелировать усилия Лондона, мы должны представить свои кандидатуры. Но прежде чем выводить их на сцену, под лучи юпитеров и софитов, мы должны заранее позаботиться о политическом багаже этих персон. В первый день мира оценка любого политика будет начинаться с вопроса о том, что он сделал для освобождения своей страны. Вот поэтому курируемое вами Движение Сопротивления и должно стать нашей козырной картой. Ради того, чтобы привести к власти удобное нам правительство, Конгресс пойдет на любые ассигнования.
       В этот же день Даллес покинул Стокгольм.
       На прощание он еще раз напутствовал Штейна:
       -- Олег, нам очень важно оправдать перед Конгрессом свое присутствие в Европе. Отнеситесь к этому со всей серьезностью. И еще... Я не должен был вам этого говорить. Примерно через месяц планируется высадка нашего экспедиционного корпуса на юге Европы. Немного шума на севере поможет отвлечь внимание немцев.
       В ответ Штейн пообещал устроить маленькую, но шумную войну.
      
       VI
      
       Любое наступательное действие начинается с разведки и рекогносцировки. Штейн разложил на столе карту Норвегии и стал намечать объект атаки патриотов из Движения Сопротивления. На самом севере страны находился важный порт Киркенес. Там базировались немецкие подводные лодки, которые перехватывали английские караваны PQ, шедшие в Архангельск. Если бы удалось захватить Киркенес и удержать его несколько часов, а заодно потопить стоявшие у причальных стенок субмарины и взорвать портовое оборудование, то это наделало бы много шуму. Сотни английских моряков, идущих в караванах на Архангельск, были бы очень благодарны за такой налет. А уж какую помощь советскому Карельскому фронту оказал бы захват Киркенеса...
       Было только три обстоятельства, препятствующих осуществлению столь грандиозного и смелого замысла.
       Во-первых, Киркенес находится далеко за Полярным кругом, и это осложнит ведение боевых действий. Сейчас лето, а значит -- долгий полярный день. Темное время суток практически отсутствует, скрытно изготовиться для атаки не получится, как ни маскируйся. Несколько сотен людей не положишь в карман, чтобы незаметно пронести их в город. Немцы непременно заметят и подготовятся к отражению.
       Во-вторых, Киркенес удален от центра Норвегии на тысячу километров, а это значит, что в отведенные сроки подготовить операцию не удастся. Вот если бы месяца три, то можно было бы попробовать...
       И, наконец, в-третьих. В Киркенесе стоял штаб и тыловые части немецкой Двадцатой горной армии. Немцы -- не скандинавы. Они воюют грамотно и упорно. Двадцатая армия два года успешно ведет бои в Заполярье. Нечего надеяться на то, чтобы штаб своей армии был оставлен без должного прикрытия. Кроме сухопутных частей порт прикрывают части флота. Этот Киркенес можно не взять, даже располагая полнокровной кадровой дивизией. Что уж тут говорить о дилетантах-партизанах!
       Киркенес, как цель маленькой, но шумной войны, отпадал. Штейн повздыхал еще пару минут над картой и поставил цветным карандашом большой жирный крест на этом городе.
       Но, раз задача поставлена, то придется ее выполнять и определить иной объект нападения. Штейн взял циркуль и провел окружность с центром в Осло. Ее радиус составлял триста километров. На этом расстоянии от Осло Штейну было нечего искать. На отражение атаки и подавление вооруженного выступления подкрепление из столицы придет через считанные часы. Малочисленность и плохую полевую выучу повстанцев необходимо было уравнять отдаленностью от центра самого места проведения диверсионной акции. Надо было найти такой порт, к малочисленному гарнизону которого не скоро доберется подмога.
       Штейн раздвинул циркуль чуть шире и провел вторую окружность с радиусом в шестьсот километров. Дальше этого расстояния отъезжать от Осло смысла не было, иначе все крохи времени, отпущенного на подготовку, можно растратить на разъезды. Между двумя окружностями на западном побережье Норвегии находилось несколько симпатичных портов, самым привлекательным из которых был Тронхейм, расположенный в глубоком фиорде. Фиорд, шоссе, железная дорога, промышленные предприятия -- все это делало Тронхейм чрезвычайно необходимым объектом для диверсии... и для прикрытия его немцами с земли, воздуха и моря.
       Были подсчитаны все наличные средства, оружие, подвижной состав для переброски "войск" и определен объект нападения. Теперь Штейну оставалось только определиться с тем, кто это самое нападение осуществит, и составить списки личного состава патриотов.
       Гитлер ввел войска в Данию и Норвегию в один день -- 9 апреля 1940 года. Он, кажется, вообще не разделял эти государства, которые чуть больше сотни лет назад действительно составляли одно целое и только в 1814 году разъединились. Оккупация Норвегии и Дании стала ответом Гитлера на совершенно дикий, с точки зрения дипломатии, ультиматум англичан. Англичане и французы набрались наглости заявить норвежскому правительству, что намерены заминировать его территориальные воды и начать топить торговые суда, если Норвегия не прекратит поставку руды Германии. Суверенная, но слабая в военном отношении Норвегия не могла противостоять натиску двух сильнейших стран Европы и принуждена была бы капитулировать еще до объявления войны, но Гитлер пришел ей на помощь и ввел свои войска. Уже утром 10 апреля 1940 года, то есть через сутки с того момента, как германские войска пересекли границу, король Дании обратился к своему народу с призывом признать новое правительство. С приходом нацистов в Дании не изменилось ничего. Король продолжал восседать на своем троне, а "немецкое" правительство состояло сплошь из коренных датчан. Норвегия сдалась чуть позже, но уже с первого дня вторжения немецкие самолеты взлетали с норвежских аэродромов. Не столь мужественный норвежский король дал деру на Альбион, где возглавил очередное правительство в изгнании, а в Норвегии после его бегства тоже не изменилось ничего, как и в Дании. Правительство этой страны возглавил Квислинг -- норвежец.
       Каждая страна-агрессор, захватившая другую страну, имеет безусловное право развешивать свои флаги в этой стране. Так и произошло в Норвегии. Немцы вывесили красные флаги со свастикой над правительственными учреждениями. Каждая страна-оккупант имеет полное право контролировать в оккупированной стране общественную жизнь, военные и экономические вопросы, не говоря уже о вопросах политических. Никакому оккупанту не хочется смотреть на многочисленные митинги с плакатами и выслушивать в свой адрес "янки, гоу хоум!" или "чемодан -- вокзал -- Россия!" Немецкие комиссары контролировали деятельность правительства Квислинга и норвежских общественных институтов.
       Разумеется, нашлись недовольные, причем немало -- несколько тысяч. Так что из того?
       В любом государстве, во все времена и при любом строе всегда были, есть и будут люди, недовольные существующим положением вещей. Обсыпь их золотом -- скажут, что оно не той пробы, и будут снова недовольны. Стоит только удовлетворить одних, как моментально станут недовольными другие и третьи. Почему это им все, а нам ничего?! В результате количество недовольных только увеличится. В условиях существующей объективной реальности, то есть земной атмосферы и всемирного тяготения, а не Царствия Небесного, удовлетворить запросы и претензии всех и каждого не представляется возможным. Более того, в государстве все могут быть недовольны сегодняшней жизнью и своим положением в обществе. Государство вообще может состоять из одних недовольных, но от этого оно не рассыплется. Каждый гражданин такого государства будет недоволен соседями, правительством, начальником, зарплатой, но государство будет благополучно существовать и дальше даже при условии полного недовольства всех своих граждан. Соседей не посадят в тюрьму, правительство не подаст в отставку, начальника не снимут с работы, а зарплату никогда не повысят. Все останется по-старому, в том числе и степень недовольства. Все недовольные, группируясь в партии или выступая поодиночке, все эти интересы и интересики, все эти раздутые амбиции и уязвленные самолюбия, накладываясь одно на другое, уравновешивают друг друга и в сумме дают ноль.
       Полторы тысячи недовольных, главным образом интеллигентов, протестующих против нацификации образования, отгородили от остального общества колючей проволокой. Тысячу человек, после краткосрочной перековки трудом, выпустили на свободу, на всю жизнь внушив им библейский принцип, что "несть власти аще не от Бога". Все остальные граждане Норвегии оставались довольными и согласными с властью.
       Да, конечно, в том, что твое государство от кого-то зависит, приятного мало. Но Норвегия в 1940 году была перед выбором. Либо ее захватят англичане, либо она ляжет под Гитлера. Норвежцы решили, что немцы им все-таки ближе. Вся фашистская идеология строилась на расовой теории деления людей на арийцев и недочеловеков. Арийцы должны были стяжать себе власть над миром, а всем остальным, кому позволят остаться в живых, надлежало превратиться в илотов. Эта примитивная идеология определяла и внешнюю политику гитлеровской Германии -- такую же бесхитростную. Государства, населенные недочеловеками, зачислялись в разряд врагов и подлежали захвату, а население -- порабощению в пользу немцев. Славянские народы были отнесены именно к унтерменшам, а посему захваченной Польше было отказано в праве на собственную государственность. Часть Польши, отошедшая к Германии, была превращена в генерал-губернаторство с немецкой администрацией, государственным языком на этой территории стал немецкий, а преподавание на родном польском велось только до четвертого класса.
       Норвежцам было с чем сравнивать свое собственное положение. Гитлер объявил норвежский народ родственным немецкому. А разве можно некрасиво поступать с родственниками? Норвегии и Дании оставили прежнее государственное устройство и общественные организации, не противоречащие нацистскому режиму. Что до того, если большая часть этих организаций была явно нацистского толка? Нацизм был популярен в Норвегии еще до вторжения Гитлера, а национал-социалистическая партия Норвегии являлась одной из самых влиятельных в стране. Норвегия ждала Гитлера, и он пришел. Не мог не придти.
       Штейн все это знал очень хорошо. Он понимал, что несколько десятков либерально настроенных деятелей науки и культуры, которые фрондировали по отношению к Гитлеру -- это не те люди, которых можно поднять в атаку. Одно дело -- витийствовать в гостиных, другое -- с риском для жизни действовать оружием на поле боя. Все эти свободно мыслящие адвокаты, учителя, врачи и инженеры -- суть безобидные для гитлеровского режима болтуны и не более того. Норвежское Движение Сопротивления в действительности существовало лишь в оптимистичных отчетах Штейна. Американская администрация давала оценку боевой мощи Движения лишь с его слов. Получив от Даллеса задание курировать Движение Сопротивления и обнаружив полную неготовность и нежелание норвежцев выступать против Гитлера, Штейн стал втирать очки Даллесу фантастическими отчетами со списками вымышленных участников подполья. Даллес, очарованный ловким очковтирательством Олега Николаевича, невольно дезориентировал президента Рузвельта. Политики и военные, сидящие по ту сторону океана, действительно могли посчитать, что за последний год в Норвегии создано сильное и разветвленное антифашистское подполье. На существование этого подполья выделялись деньги, для его усиления переправлялось оружие. Теперь от этого подполья требовали реальных дел для подтверждения своего существования и оправдания расходов.
       Еще раз тщательно все проанализировав, подсчитав наличные силы и трезво оценив обстановку, Штейн принял решение произвести атаку, захват и удержание порта в одиночку.
       Один он не привлечет ничьего внимания. Один он ни в ком не вызовет подозрения. Один он незамеченным займет удобную позицию для атаки. В конце концов, никто преждевременно не проболтается о готовящемся штурме порта, потому что кроме него о нем никто не будет знать.
      
       VII
      
       9 июня 1943 года
      
       Оберст-лейтенант Конрад фон Гетц попал в число тех избранных, кому фюрер германской нации пожелал вручить награду лично. Восьми героям нации было приказано еще затемно прибыть на аэродром Темпельхоф, куда за ними прибудет самолет из ставки фюрера. В назначенный час возле аэродромного контрольно-диспетчерского пункта собрались эти люди человек в парадной форме. Они не без любопытства посматривали друг на друга, не решаясь нарушить торжественность предстоящего момента мимолетным разговором. Конрад осмотрел своих сегодняшних спутников -- фрегаттен-капитан из кригсмарине, три пехотных офицера, один офицер-танкист и гауптшарфюрер из диверсионных частей СС. Самым старшим по званию был генерал из штаба Манштейна. Все они за доблестную службу Рейху награждались Рыцарскими Железными Крестами и исподволь поглядывали на тот, который висел на ленте поверх форменного галстука фон Гетца. Свой крест фон Гетц заслужил давно, около двух лет назад, еще за Смоленское сражение. Сегодня фюрер вручит ему дубовые листья к кресту за бои за Сталинград и за побег из русского плена.
       Видя друг друга впервые, военные, приглашенные на аудиенцию к фюреру, держались сдержанно, пожалуй, даже скованно. Никто не обратился к другому ни с одним вопросом, все только покуривали и тайком изредка поглядывали на часы в ожидании вылета. Никто не хотел растрачивать лелеемое в душе предвкушение.
       Около шести утра мимо них прошли три пилота в летных комбинезонах со шлемофонами в руках. Они открыли пассажирский "Юнкерс", стоящий метрах в шестидесяти, и залезли внутрь. Через пару минут, чихнув дымом, на холостом ходу загудели три двигателя самолета. Еще через несколько минут к группе награжденных подошел дежурный по аэродрому и сказал, что именно этот самолет доставит их в Растенбург. На аэродроме Растенбурга их встретит офицер из ставки.
       К удивлению фон Гетца, салон самолета не блистал изяществом отделки. Не было ни кожаных сидений, ни лакированных накладок и подлокотников из дорогих пород дерева. Обычный пассажирский самолет, на которых фон Гетцу приходилось летать много раз. До Растенбурга от Берлина было около шести часов полета с одной дозаправкой на промежуточном аэродроме. Не желая разговаривать ни с кем из попутчиков, оберст-лейтенант все шесть часов провел в воспоминаниях о последних неделях своей жизни.
       Сегодня был сорок четвертый день после его побега из плена.
       Он поступил так, как на его месте должен был поступить каждый немецкий офицер, имеющий понятие о чести и долге -- на минуту вышел из поля зрения конвоя, убил русского летчика, на его самолете перелетел линию фронта и приземлился под Смоленском. Эти места он помнил еще с осени сорок первого и свободно ориентировался здесь по памяти, без всяких карт. С аэродрома, на который он приземлился, его и захваченные им документы передали в вышестоящий штаб. Фон Гетц обрадовался было, что сможет тут встретить старых товарищей или знакомых, но радость его была преждевременной. Его передали в контрразведку, где и начались настоящие мытарства.
       К его возвращению здесь отнеслись с настороженностью. Во всяком случае, никто из официальных лиц, с кем ему пришлось сталкиваться в первое время, не выражал никакой радости по поводу его возвращения. Майор из контрразведки, закончив допрос, бросил ему в лицо: "Вам следовало погибнуть под Сталинградом, оберст-лейтенант".
       Конечно, следовало. Родина оплакала бы его в числе тысяч героев, имя оберст-лейтенанта фон Гетца присвоили бы какой-нибудь эскадрилье, а на его героическом примере воспитывали бы мальчишек из Гитлерюгенда. Вот только никому не хотелось оказаться на месте погибшего героя. Все хотели оставаться на своем месте, в своих должностях и живыми. Вместо человеческого приема фон Гетца запустили на тупой и бездушный бюрократический конвейер. Сначала им занималась армейская контрразведка, в которой служил яростно патриотичный майор, никогда не бывавший на передовой. Затем, узнав, что он принадлежит к штабу изменника Родины генерала Зейдлица и даже содержался с ним в одном лагере, его передали гестапо.
       Гестапо, выяснив, что он из люфтваффе и не желая портить и без того сложные отношения с Герингом, отфутболило его к своим коллегам из политической разведки. Местный сотрудник VI управления РСХА, которому имя фон Гетца ничего не говорило, узнал, что оберст-лейтенант когда-то был связан с Абвером, и перекинул его дело в ведомство Канариса. Военные разведчики, убедившись в том, что никаких ценных сведений о военном потенциале русских фон Гетц предоставить не может, перевели стрелки на контрразведку, и оберст-лейтенант снова попал к тому самому майору, с которого начались его допросы.
       На этом майоре круг замкнулся. Возможно, майор-контрразведчик с радостью бы запустил фон Гетца на второй круг, но тут из Главного штаба люфтваффе пришел запрос на оберст-лейтенанта. От майора требовали сообщить рост и приметы "лица, выдающего себя за кавалера Рыцарского Железного Креста оберст-лейтенанта фон Гетца", а так же послужной список, записанный с его слов. К запросу прилагалась фотокарточка, на которой радовался жизни смеющийся летчик без головного убора, но с крестом на галстуке. Снимок был датирован осенью сорок первого года. Летчик на фотографии был похож на задержанного фон Гетца как внук на деда.
       Майор снова вызвал Конрада на допрос. Он уже допрашивал оберст-лейтенанта в день его бегства из плена. После него его четырежды допрашивали четыре разных следователя, задавая совершенно одинаковые вопросы. После этого его один раз допросили в отделении VI управления и трижды в Абвере.
       Фон Гетцу стало понятно, что никто не знает, как с ним следует поступить, и никто, абсолютно никто не желает брать на себя ответственность за свое решение. Можно передать дело фон Гетца в трибунал. Члены трибунала, получив дело, станут вникать в него, отыскивая вину, и никакой вины на нем не найдут. Наоборот -- герой! Сбежал от русских на боевом самолете противника! За что его в трибунал? Можно поступить проще -- дело закрыть, а материалы передать в управление кадров люфтваффе. Но если выяснится, что "лицо, выдающее себя за оберст-лейтенанта люфтваффе Конрада фон Гетца" -- наглый самозванец и к люфтваффе не имеет никакого отношения, то майору несдобровать. Еще хуже, если этот фон Гетц окажется специально внедренным русским агентом, а похищение самолета -- всего-навсего дешевый спектакль. В этом случае, если майор отпустил бы фон Гетца, то к суду военного трибунала привлекли бы уже его самого.
       Поэтому майор-контрразведчик приступил к оформлению ответа на запрос даже с некоторым облегчением и тайной надеждой на то, что фон Гетца заберут хоть куда-нибудь. Он заполнял протокол показаниями о том, какое именно училище закончил подлинный или мнимый фон Гетц в 1932 году, в каком году он вступил в НСДАП, не пропустил и двухгодичной стажировки пилота в Советском Союзе, про себя еще раз отметив, что попадание оберст-лейтенанта в русский плен под Сталинградом было предусмотрено красными еще семь лет назад. Не жалея чернил, записал майор и про Испанию, и про Польшу, и про Францию, и про начало Русской кампании. То ли майор был и в самом деле туповат, то ли фон Гетц сам был плохим рассказчиком, но контрразведчик никак не мог понять, почему из-за того самого боя под Сталинградом, в котором погиб его ведомый Руди, оберст-лейтенанта вместо представления к награде и назначения на более высокую должность пересадили на самолет-разведчик при штабе корпуса? В гестапо летчика просили поподробнее рассказать о встречах с генералом Зейдлицем и о разговорах, которые тот вел со своим окружением. Фон Гетц про себя поблагодарил майора за то, что тот не мучил его расспросами о генерале. Какие, в самом деле, могли вести разговоры пилот-разведчик и командир корпуса? Это все равно, если бы ефрейтор навязывался с задушевными разговорами к командиру полка. В обычные дни, до того как сомкнулось кольцо окружения, они и не встречались ни в штабе, ни в столовой. Фон Гетц докладывал обстановку начальнику разведки, иногда -- начальнику штаба, но лично Зейдлицу стал докладывать уже после 19 ноября 1942 года, когда стало ясно, что наступила давно ожидаемая катастрофа.
       Все показания фон Гетца майор подробно и обстоятельно зафиксировал в своем ответе на запрос, от себя добавил, что "лицо, выдающее себя за оберст-лейтенанта люфтваффе Конрада фон Гетца, не имеет внешнего сходства с прилагаемой фотографией". Он запечатал протоколы в пакет из плотной бумаги и, залепив углы сургучными печатями, отправил его по команде в главный штаб люфтваффе, откуда и был прислан запрос по фон Гетцу.
       Ни фон Гетц, ни тем более майор, не ожидали, что реакция главного штаба люфтваффе после письменного ответа на запрос окажется внезапной и решительной. На четвертый день после того, как майор направил в Берлин пакет с печатями, в Смоленск прилетел полковник Боденшатц. К его прилету отнеслись бы с прохладцей -- мало ли проверяющих наезжает из Берлина? -- если бы он не был личным адъютантом рейхсмаршала Геринга. Его встречали штабные чины, в его распоряжение предоставили крытую легковую автомашину, но полковник, мало обращая внимание на привычные знаки почтительного внимания, приказал немедленно отвезти себя в отдел армейской контрразведки при штабе группы армий "Центр". В контрразведке он не стал махать шашкой и звенеть шпорами, а деловито уточнил, кто именно занимается делом "лица, выдающего себя за оберст-лейтенанта фон Гетца". Выяснив фамилию майора, полковник направился к нему в кабинет и приказал привести то самое лицо.
       Они были знакомы лично и давно, еще с тридцать второго года, когда молодой фон Гетц только что окончил училище. Боденшатц служил в том же полку под Гамбургом, что и Конрад, и давал ему рекомендацию для вступления в НСДАП. Позже они вместе летали в Испании в составе легиона "Кондор". Потом их служебные дороги разошлись, но в авиации почти все старшие офицеры знают друг друга. Боденшатц не только признал Конрада фон Гетца и подписал протокол опознания, но тут же заявил, что забирает оберст-лейтенанта с собой в Берлин.
       В ответ на несмелые возражения майора, Боденшатц спокойно пояснил:
       -- По личному приказу рейхсмаршала.
       У полковника действительно был приказ Геринга убедиться в том, что это и есть тот самый фон Гетц, и в этом случае предпринять все меры по доставке оберст-лейтенанта в Берлин. Геринг хотел его видеть и переговорить с ним. Воистину рейхсмаршал горой стол за своих пилотов.
       Они улетели тем же самолетом, на котором прилетел адъютант Геринга. В полете Боденшатц, угощая фон Гетца коньяком и шоколадом, с интересом выслушивал одиссею оберст-лейтенанта. Конрад рассказывал про русский плен, про общих знакомых, которые сидели с ним в одном лагере, про окружение под Сталинградом, про штаб генерала Зейдлица, про эскадрилью майора Мюллера, про Ровно и Таллинн, но ни словом не обмолвился о том, при каких обстоятельствах он попал в Ровно.
       Вечером этого же дня они прилетели в Берлин, скоротав долгую дорогу за беседой. Устроив фон Гетца в гостинице, Боденшатц предупредил его, что завтра на восемь часов утра назначена аудиенция у рейхсмаршала. Уже ночью вестовой принес новую форму для оберст-лейтенанта люфтваффе.
      
       VIII
      
       9 июня 1943 года. Растенбург, Восточная Пруссия
      
       Самолет, качнувшись, зашел на глиссаду. Фон Гетц посмотрел в иллюминатор. Под крыльями лежал густой ковер леса. Везде, куда ни посмотри -- лес, лес. Как мягкий пушистый зеленый ковер. Самолет снижался, деревья приближались. Вот уже появилось расчищенное от леса пространство. Через короткое время шасси коснулись взлетно-посадочной полосы, и самолет добежал до ее конца.
       Механик скинул трап. Пассажиры сошли на землю и стали осматриваться. Ничего выдающегося они не увидели. Вокруг них был только лес, в котором была прорублена полуторокилометровая просека для взлетно-посадочной полосы. Возле нее стояли стандартные строения и вышка КДП.
       Такой же аэродром, как любой другой. Разве что сама полоса не грунтовая, а бетонная, но в целом ничего примечательного. А ведь они прилетели на командный пункт фюрера германской нации! Никто из прибывших не скрывал своего волнения, ведь совсем скоро они вживую увидят своего кумира. До прибытия в Растенбург они представляли себе ставку как некий храм, откуда фюрер, осененный божественным вдохновением, вершит судьбы мира. Именно отсюда он отдает приказы войскам и министрам, управляет войной и повседневной жизнью миллионов немцев. Здесь и только здесь сосредоточена вся высшая власть Рейха. В этом месте она сконцентрирована настолько, что почти осязаема. Близость к источнику высшей власти внушала благоговение сродни тому, которое завладевает человеком, стоящим посреди католического храма, при звуках кафедрального органа. И вот они прилетели в ставку фюрера, а увидели только сосны и бетон взлетной полосы.
       К самолету подъехал обыкновенный автобус, небольшой, совершенно гражданского вида. Водитель открыл дверь, и из автобуса вышел штандартенфюрер в черном мундире и белой рубашке.
       -- Внимание, господа, -- обратился он к прибывшим. -- Объявляю порядок действий. Через двадцать три минуты фюрер примет вас. В присутствии фюрера громко не говорить, резких движений не совершать, к фюреру не подходить. Он сам подойдет лично к каждому. В бункере ни к кому из сотрудников ставки с вопросами не обращаться. Все вопросы только через меня. После вручения наград в офицерской столовой для вас будет накрыт небольшой фуршет. Через два часа отлет обратно в Берлин. Прошу всех в автобус.
       Фон Гетц занял место на сиденье рядом с фрегаттен-капитаном, как с равным по званию. Всем было интересно рассмотреть это таинственное место, средоточие власти и гениальных озарений фюрера, но за окнами автобуса проплывали только стволы сосен и больше ничего. Сосны, сосны, вырубленный подлесок и лучи солнца на негустой свежей траве.
       Автобус замедлил ход и, к удивлению фон Гетца, переехал узкоколейку. Фон Гетц посмотрел по сторонам и убедился, что сюда была проложена железная дорога. Рельсы жирно блестели мазутом, следовательно, дорогу часто использовали и следили за ее состоянием. Проехав еще немного меж сосен, фон Гетц увидел впереди себя не то казарму, не то форт, не то каземат. Двухэтажное бетонное сооружение было явно предназначено не только для проживания, но и для ведения длительной обороны. Узкие зарешеченные окошки первого и второго этажей гораздо больше походили на бойницы с широким сектором обзора. Рота, засевшая в этом каземате, могла бы успешно отбиваться от целого полка, а толщина бетонных стен защищала бы гарнизон от попаданий даже крупных снарядов.
       За казематом стояли шлагбаум и караульная будка, возле которой торчали трое вооруженных людей в черной униформе СС. Автобус остановился, штандартенфюрер вышел, предъявил документы, необходимые для пропуска пассажиров в ставку, и эсэсовцы, утвердительно кивнув, подняли перекладину с надписью "Внимание! Охраняемая зона! Караул стреляет без предупреждения!" Асфальтированная дорожка продолжала убегать между сосен. Фон Гетц заметил, что то тут, то там в земле установлены и замаскированы бетонные доты, соединенные между собой окопами и ходами сообщений. Перед окопами была накручена "спираль Бруно". Местность перед проволокой, вероятно, была тщательно заминирована. По дороге к самой ставке Конрад насчитал несколько линий обороны. Вдоль дороги были установлены таблички: "Стой, военный объект. Для гражданских лиц въезд воспрещен" и "Сходить с дорог запрещается, опасно дня жизни".
       Наконец их остановили на третьем шлагбауме, вправо и влево от которого сползала с дороги и уходила в лес все та же спираль. Они приехали в ставку.
       Архитектор, проектировавший объект, обладал, вероятно, большим вкусом. Не повредив сосен, он искусно вписал в ландшафт десяток циклопических сооружений из бетона. Высота каждого бункера доходила до пятнадцати метров, из которых восемь -- сплошной железобетон, способный выдержать попадание пятисоткилограммовой авиабомбы. Как ни высоки были бункеры, но сосны были еще выше, и иголки, опадавшие с верхних веток, прикрывали крыши бункеров, делая их малозаметными с воздуха. Ставка "Волчье логово" была идеально спроектирована как с точки зрения ведения долговременной обороны, так и с точки зрения маскировки. Да и для эстетики было оставлено место -- сосны, сосны, трава, небо, лучи солнца сквозь длинные иглы... Красота!
       Автобус остановился около большого гаража правительственных машин, неподалеку от главного бункера. Водитель открыл дверцу, и штандартенфюрер попросил всех на выход.
       Возле входа в бункер стояли человек пять эсэсовцев с автоматами во главе с офицером. Штандартенфюрер предъявил пропуск, пересчитал прибывших и пригласил следовать за собой.
       В бункер вел проход двухметровой ширины, перегороженный массивной стальной дверью. Конрад раньше полагал, что глубина столь внушительного сооружения будет никак не меньше сорока или пятидесяти метров и был очень удивлен тому, что они спустились вниз всего на два лестничных пролета. В просторной комнате возле стальной стены дежурили два адъютанта.
       -- Прошу сдать оружие, -- приказал один.
       Второй открыл вмурованный в стену железный ящик, разделенный на ячейки, приготовился принимать оружие и выдавать карточки-заместители. Но парабеллум оказался только у гауптштурмфюрера, все остальные хранили личное оружие в своих частях. Адъютант закрыл ящик на ключ и посмотрел на часы, как и эсэсовец.
       -- Прошу, господа, -- адъютант открыл перед ними стальную дверь. -- Фюрер любит точность. Он примет вас через минуту.
       Фон Гетц ожидал, что за стальной дверью находится рабочий кабинет Гитлера, в котором фюрер и примет их всех, однако там была простая комната для ожидания. Просторная комната, в которой могли бы уместиться, не толкаясь локтями, человек сто. На пол были постелены ковровые дорожки, вдоль стен стояли мягкие стулья, посреди комнаты стояли другие два адъютанта, в углу лежала овчарка и безучастно смотрела на вошедших. Открылась стальная дверь в дальней стене комнаты, и в помещение вошел Гитлер.
       Адъютанты щелкнули каблуками и вытянули руки в партийном приветствии.
       Вошедшие тоже вскинули руки и выкрикнули:
       -- Хайль Гитлер!
       Только собака не разделила всеобщего восхищения. Она поднялась с пола, помахивая тяжелым хвостом, потрусила к хозяину, которого по-собачьи любила, и доверчиво уткнулась ему в колени. Гитлер, стоя в дверях, наклонился и погладил овчарку по морде.
       -- Соскучилась? -- он потрепал собаке загривок, -- Ну, Блонди, дай пройти.
       Овчарка подняла морду на хозяина и, поняв, что сейчас ему не до нее, отошла немного в сторону, давая Гитлеру войти в комнату.
       Следом за фюрером в комнату вошла свита, во главе которой нес свое брюхо Геринг, за ним сверкал стеклышками пенсне Гиммлер и прихрамывал Геббельс. Из остальных фон Гетц знал только Йодля и Кейтеля и совсем не знал заместителя Гитлера по НСДАП Бормана. Тот вошел, разглядывая свои ботинки, старался держаться возле стены и быть как можно незаметнее. Зато Геринг не скрывал своего торжества, будто все присутствующие в этой комнате собрались сюда для того, чтобы поздравить рейхсмаршала с очередной наградой.
       С началом войны на Востоке позиции Геринга стали ослабевать. ВВС русских постепенно крепли. Битва за Британию была проиграна люфтваффе. Берлин и другие немецкие города начали бомбить союзники. Все помнили, что Геринг -- герой Первой мировой войны. Все знали, что Геринг очень много сделал для того, чтобы привести Гитлера к власти. Геринг продолжал оставаться председателем Рейхстага и официальным преемником Гитлера. Он был необыкновенно популярен в народе.
       Но Гитлер, кажется, уже понял, что по своим способностям рейхсмаршал Герман Геринг не способен выполнять функции руководителя такого большого масштаба. Зато Гиммлер с каждым месяцем, с каждой неделей шел все выше. Даже то, что ставка Гитлера была полностью взята под охрану людьми из СС, говорило о многом. Прежде всего -- о доверии Гитлера к рейхсфюреру. Не считая адъютантов, в бункере и снаружи весь персонал состоял из членов СС.
       Геринг чувствовал, что его звезда заходит, и досадовал на Гиммлера. Досадовал за то, что он забирает в СС лучший человеческий материал, за то, что его люди проникают всюду, за то, что самые лучшие части -- это как раз и есть части СС, за то доверие, которое испытывает к Гиммлеру фюрер, который дает ему самые сложные поручения. За то, что даже сейчас, во время войны, центр власти переносится не на армию и люфтваффе, а на партию и СС. От армии требовали побед и военных успехов, но дальновидные люди в Рейхе понимали, что плодами этих побед будут пользоваться не люди в погонах и летных куртках, а крепкие парни с рунами в петлицах и партийными значками на лацканах.
       Герингу необходимо было показать фюреру, что самые смелые, самые доблестные, самые верные солдаты Рейха служат именно в люфтваффе. И оберст-лейтенант фон Гетц давал ему такой случай. Он был единственным из сегодняшних награжденных, кому вручались дубовые листья.
       Трудно и некорректно проводить аналогию между советской и фашистской наградными системами. Но если сделать это очень грубо и приблизительно, то немецкий Железный Крест второго класса -- это советская медаль "За Отвагу". Крест первого класса -- награда, стоящая между советским орденом Красного Знамени и орденом Ленина. Рыцарский Железный Крест примерно равен Золотой Звезде Героя. Но и это была не самая высшая награда Рейха. Следующей степенью Рыцарского креста были дубовые листья. Следом -- Рыцарский Крест с дубовыми листьями и мечами. Это тоже была не самая высшая награда. Выше нее был Рыцарский Крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами, который за время войны получили всего три десятка человек, а наградой высочайшей, выданной всего одному единственному человеку, пилоту люфтваффе, являлся Рыцарский Железный Крест с золотыми дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Так что сегодня, по советскому статуту, Конрад фон Гетц становился "дважды Героем Рейха". К огромной и заслуженной гордости Геринга.
       Фон Гетц не видел Гитлера три года, с лета сорокового. Тогда, в присутствии Геринга, фюрер германской нации вручил молодому пилоту майорские погоны и два креста -- Железный и Военных Заслуг. Так были отмечены его заслуги в войне с Францией. Теперь фон Гетц снова видел фюрера в метре от себя и отметил, как тот постарел за эти три года. Гитлер был бодр, обходителен, энергичен, но черты лица проступали теперь заметно резче, а в глазах помимо одержимого блеска появилось выражение тихой задумчивости.
       -- С такими-то молодцами и не разбить большевиков! -- Гитлер вручил фон Гетцу коробочку с листьями, дотронулся до его плеча и обернулся к свите. -- А, Геринг?
       -- Мой фюрер, -- улыбнулся Геринг, с торжеством взглянув на Гиммлера. -- Люфтваффе всегда были, есть и будут кузницей героев и местом службы самых доблестных немецких парней.
       Гитлер снова повернулся к фон Гетцу.
       -- Я помню о вас, Конрад, слежу за вашими успехами и горжусь ими. Я рад, что вы снова с нами, в одном строю, и очень уважаю вашего отца. Почему вы еще не полковник?
       -- Приказ о присвоении оберст-лейтенанту очередного звания уже подписан, мой фюрер, -- услужливо доложил спине фюрера Геринг. -- Но еще не оглашен. Завтра же мы все сделаем со всей торжественностью.
       -- Сегодня, -- Гитлер повернулся к свите и посмотрел на Геринга. -- Сегодня! -- стоя вполоборота к награжденным и свите, Гитлер ткнул указательным пальцем в грудь фон Гетца. -- Этот человек вернулся из ада! Этот человек уже считал себя мертвецом и восстал к жизни! Этот человек остался солдатом несмотря ни на что! У него может не быть "завтра". У всех нас может не быть этого "завтра"! Поэтому давайте поспешим отмечать достойных.
       Адъютанты принесли подносы с шампанским. Один из них подошел к фон Гетцу и, предлагая бокал, показал глазами на поднос. Там лежали две звездочки.
       -- Разрешите, я помогу вам, господин полковник? -- адъютант, раздав бокалы и отложив поднос, тут же, на глазах у Гитлера и его свиты, приколол на погоны фон Гетца еще по одной звезде, сделав его из оберст-лейтенантов полковником.
       Гитлер не пил спиртного и был вегетарианцем, поэтому шампанское предназначалось только для награжденных.
       -- Господа, -- обратился Гитлер к своим гостям. -- Для вас накрыт скромный фуршет, а меня прошу простить. Очень много работы -- и вышел, сопровождаемый свитой.
       Геринг не пошел вслед за фюрером, а подошел к фон Гетцу.
       -- Прошу вас, Конрад, принять мои поздравления -- рейхсмаршал пожал руку свежеиспеченному полковнику.
       -- Это я благодарю вас, господин рейхсмаршал.
       -- Знаете что? Я хочу пригласить вас к себе на охоту в Каринхалль. На настоящую охоту с луком или арбалетом.
       Внимание полковника фон Гетца было приковано к фюреру, а позднее отвлечено Герингом. Поэтому он не заметил, что два человека из свиты очень внимательно разглядывали его.
       Первый человек был рейхсфюрер СС Гиммлер, который решал дальнейшую судьбу фон Гетца. В этом решении Конрада не могло ждать ничего лучше геройской смерти и почетных похорон.
       Второй человек был рейхсляйтер Мартин Борман. О чем думал он, не знал даже Гитлер.
      
       IХ
      
       На Восточном фронте сражались около трехсот дивизий немцев и их сателлитов. В то же время Западное побережье, продолжительностью в две с половиной тысячи километров, прикрывалось менее чем тридцатью дивизиями, каждая из которых уступала по боеспособности любой из тех, которые воевали на Восточном фронте. Не так давно, всего четверть века назад, Великобритания, САСШ, Франция и Россия уже вели вооруженную борьбу против держав Тройственного союза. Антанта в пух и перья разбила кайзеровскую Германию именно из-за того, что та была принуждена вести войну на два фронта. Но тогда основным фронтом был именно Западный! Против России действовало всего шестьдесят пять дивизий, тогда как во Франции -- девяносто. Сейчас, в случае открытия полноценного Второго фронта в Европе, Германия была бы разгромлена в считанные недели. Это понимали не только главы государств и члены правительств, но и просто люди, умеющие думать. Отвлеки союзники на себя пусть не сто, но хотя бы восемьдесят, шестьдесят, пусть сорок дивизий, и Восточный фронт посыпался бы, а через пару месяцев советские войска начали бы штурм Берлина.
       Оторванный от исчерпывающей и достоверной информации советского Генерального штаба, получая сведения чаще всего из ненадежных и некомпетентных источников, Штейн не знал того, что позже будут знать все любители истории. Еще год назад Сталин, заявивший, что "английское правительство своей пассивно-выжидательной политикой помогает гитлеровцам", отправлял Молотова, наркома иностранных дел и своего ближайшего помощника, транзитом через Лондон в Вашингтон с единственной целью -- добиться открытия Второго фронта в Европе как можно скорее, в любом случае -- в 1942 году. Черчилль принял Вячеслава Михайловича с нарочитым почетом и даже отвел для его проживания свою резиденцию Чекерс, но выдвигал все новые и новые объективные причины, даже надуманные и фантастические, для мотивировки переноса даты открытия Второго фронта. Английская военная разведка доносила ему в те дни о том, что "даже в случае выхода немецкими частями на рубеж Волги и захвата Кавказа, исход кампании на Востоке останется неясным". Откладывая открытие Второго фронта, Черчилль стремился истощить обе страны, которые считал своими врагами, то есть и СССР, и Германию.
       Отказав Советскому Союзу в реальной помощи, Черчилль полетел вслед за Молотовым в Вашингтон, чтобы согласовать с Рузвельтом общую позицию по отношению к Сталину. В своей переписке с главами обоих государств, премьером и президентом, Сталин настойчиво требовал немедленного открытия Второго фронта в Европе. Требования советской стороны сводились к следующему. Пусть наши англо-американские союзники оттянут на себя хотя бы сорок немецких дивизий. Даже эта ничтожная, но необходимая помощь способствовала бы скорейшему разгрому Германии. В кулуарах английские и американские военные признавали, что возможность для высадки крупномасштабного десанта в Европе имеется. Черчилль изворачивался как мог, но от настоящей помощи Советскому Союзу уклонялся.
       Сегодня, 30 июня 1943 года он выступил с речью в лондонской ратуше. Она транслировалась по радио и шокировала всех, кто ее слышал или узнал ее содержание от знакомых. Это не была речь, обращенная к своему народу или народам стран антигитлеровской коалиции. Это был доклад, адресованный политическому и военному руководству Рейха. Черчилль заявил, что в течение очень долгого времени англо-американские войска не планируют проведение военных операций непосредственно в Европе. Сражения, которые будут вести сухопутные войска союзников, будут происходить исключительно в Северной Африке.
       Это было прямым предательством интересов антифашистского блока. Гитлер правильно понял сэра Уинстона и начал переброску частей со спокойных участков на Восточный фронт. Ослабленным позициям немцев, как теперь выяснилось, ничто не угрожало и не будет угрожать еще очень долго.
       Сейчас, в районе Орла и Харькова шло невиданное ранее во всемирной истории сосредоточение людей в советской и немецкой военной форме, их боевых машин для скорейшего истребления ими друг друга. В планировании грядущего сражения, которое войдет в историю как Курская битва, штабы обеих сторон учитывали резервы до батальона, до роты. Фактически именно Черчилль снабдил Гитлера несколькими дивизиями резерва для проведения летней кампании 1943 года.
      
       30 июня 1943 года. Стокгольм
      
       -- Нет, вы слышали это, Рауль?! Вы слышали?!
       В нарушение всех законов конспирации, Олег Николаевич дождался вечера и ворвался в особняк Валленштейнов. Сейчас он метался по кабинету журналиста и советника шведского правительства как разъяренный зверь по клетке, за пять широких шагов перекрывая расстояние от двери до окна.
       Его друг Рауль Валленштейн сидел на диване с меланхоличным видом и, казалось, нисколько не был потрясен предательской речью Черчилля.
       -- Это неслыханно! Подписать договор с Советским Союзом о союзе против Гитлера и помогать этому самому Гитлеру!
       -- Это политика, -- спокойно возразил Рауль. -- Черчилль все сделал правильно. Ему не нужна ни сильная Россия, ни сильная Германия. Если бы англичане открыли Второй фронт в прошлом году или даже прямо сейчас, то Красная Армия окончила бы войну сильно окрепшей. Опасно окрепшей. День совместной победы над Германией станет первым днем новой войны между Западом и большевизмом. А зачем Западу нужен большевизм, окрепший в военном отношении? Те русские солдаты, которые завтра, после победы над Гитлером, могут направить свои штыки против Запада, должны быть уничтожены еще сегодня руками немцев, пока они не покинули пределов своей страны и не вторглись в Европу.
       -- Вы рассуждаете как циничный политик, а не как волонтер Красного Креста!
       Штейн продолжал шагать по кабинету, то и дело бросая злые взгляды на большой радиоприемник, стоящий у стены, будто не Черчилль в Лондоне, а этот аппарат в домашнем кабинете журналиста произнес сегодня подлую речь.
       -- Цинизм тут не при чем. Просто отец с детства готовил меня к поприщу финансиста и приучал к спокойному и рассудительному анализу любой ситуации. Вы расстроены, Олег. Я вас понимаю. Но вы расстроены так потому, что вы -- русский, а Черчилль предал ваших соотечественников. Родись вы в Уганде или Перу, то вы бы переживали за эту новость гораздо меньше, потому что она не касалась бы вас никаким краем. Вы уже год как американский гражданин, а все никак не приучитесь к американской прагматичности. Постарайтесь посмотреть на проблему отвлеченно. Черчиллю не нужна немедленная победа над фашизмом. Он боится Гитлера, ему не нужен Гитлер, но большевиков Черчилль не любит и боится еще больше. Разве станет хороший политик упускать случай ослабить своего врага руками другого своего врага? Сэр Уинстон сделал очень хороший и ловкий ход, не более того.
       -- Вы, Рауль, рассуждаете с таким спокойным видом оттого, что предательство Черчилля не коснулась интересов Швеции. Если Черчилль предпринял бы нечто подобное в отношении вашей собственной страны, то вы вряд ли оставались бы в невозмутимом спокойствии, -- меланхоличная невозмутимость Валленштейна и в самом деле сердила Олега Николаевича не меньше, чем речь Черчилля. -- И вы совсем не принимаете в свои холодные расчеты, что Гитлер теперь сможет кинуть под Курск несколько свежих дивизий из Европы. А это означает, что возможные жертвы предстоящего сражения возрастут на несколько десятков тысяч человек. Если бы они были не русскими, а шведами или евреями, то вы сделали бы все возможное для их спасения.
       -- Как же я из Стокгольма могу помочь спасти русских? -- улыбнулся Валленштейн.
       -- А вы не улыбайтесь!
       Штейн остановился и посмотрел на Рауля, решая, достаточно ли журналист уже подготовлен для того, чтобы обращаться к нему со своим предложением. Штейн и без посторонних объяснений понял, что Черчилль поступил абсолютно разумно с точки зрения интересов Запада. Весь этот спектакль Штейн разыгрывал только для того, чтобы внести в подготовку к беседе эмоциональную составляющую. Чтобы умнейший Рауль Валленштейн сделал для себя вывод, будто бывшим подполковником Красной Армии, ставшим полковником в армии американской, движет исключительно жажда справедливости, а не нормальное желание офицера помочь своей стране и ее народу.
       Решив, что журналист и волонтер Красного Креста уже достаточно подготовлен, Штейн приступил к сути разговора:
       -- А вы не улыбайтесь, Рауль! Как раз вы и можете помочь русским.
       -- Я?! -- изумился Валленштейн, -- Это чем же? Пойду и застрелю из браунинга немецкого посла? Или упрошу отца откомандировать Мааруфа в Красную Армию?
       -- Не понимаю вашего юмора, -- строго ответил Штейн. -- Речь идет о десятках тысяч жизней, которые мы с вами можем спасти, не покидая Стокгольма.
       -- У вас есть конкретные предложения? -- усмехнулся журналист.
       -- Умерьте свой скепсис. У меня есть конкретный план.
       -- Интересно послушать.
       Штейн сел в кресло напротив Рауля и, глядя ему в глаза, спросил:
       -- Как вы думаете, если бы в Европе появилось сильное партизанское движение, стал бы Гитлер перебрасывать свои дивизии на Восточный фронт?
       -- Конечно, нет, -- подтвердил Валленштейн. -- Они были бы оставлены для локализации и уничтожения партизан. Вот только где взять партизан в Европе?
       -- Не спешите. Партизан мы с вами при всем желании здесь не отыщем. Но как по-вашему, что было бы, если бы какой-нибудь мощный диверсионный отряд напал на шведский или норвежский порт и в течение некоторого времени смог бы его удержать? Этого времени оказалось бы достаточно для того, чтобы уничтожить склады и вывести из строя портовые сооружения.
       -- Этот отряд был бы немедленно подавлен немцами, а порт отбит и восстановлен.
       -- Наверное, для этого немцам потребовались бы определенные силы.
       -- Конечно.
       -- И солдаты, которые будут отвлечены на уничтожение диверсантов, не попадут на Восточный фронт.
       -- Разумеется. Они будут привлечены к охране и обороне береговой линии.
       -- Ну так слово за вами!
       -- Какое слово? -- не понял Валленштейн.
       -- Печатное.
       Некоторое время Валленштейн смотрел на Олега Николаевича так, будто не понимает языка, на котором тот с ним говорит.
       Выдержав необходимую паузу, Штейн продолжил:
       -- Вы напишете статью, вернее, информационное сообщение о нападении на норвежский порт. Распишете, как партизанский или диверсионный отряд пинками разогнал местный немецкий гарнизон, а потом все весело и безнаказанно раскурочил в этом порту.
       -- А где вы найдете вооруженных партизан для штурма? -- не поверил услышанному журналист. -- Или, может, в ваших силах вызвать английских коммандос?
       -- А зачем они нам? -- в свою очередь удивился Штейн, -- Никакого штурма, никакой стрельбы и взрывов на самом деле не будет. Всю эту кутерьму мы с вами устроим только на бумаге, но раструбим об этом на весь мир.
       Примерно минуту Валленштейн молча и как-то странно смотрел на собеседника.
       -- Вы выдыхайте, выдыхайте, -- попросил его Олег Николаевич. -- А то у вас остановится сердце.
       Валленштейн выдохнул.
       -- Вы в своем уме? Мне, серьезному журналисту, предлагаете заниматься такой глупой чушью?!
       -- Именно вам. Несерьезному бы никто не поверил.
       -- Да никто просто не напечатает подобную чушь! Ни одно издание!
       -- Полноте вам, Рауль. Напечатают, да еще с руками оторвут такой материал -- видя недоверие собеседника, Штейн объяснил: -- Вы не первый год в журналистике. Лучше меня знаете, что если редакция начнет перепроверять те новости, которые ей сообщают корреспонденты с мест, то эти новости перестанут быть новостями, потому что на проверку требуется время и свежие новости останутся во вчерашнем дне. Газету с перепроверенными, но протухшими новостями никто покупать не станет. Поэтому редакции ничего не остается, как слепо довериться телеграфному сообщению или телефонному звонку с места и отправить материал в печать. Вы со мной согласны?
       -- Ну, в целом, да, -- Валленштейн наморщил лоб, соображая.
       -- Тогда о чем мы спорим? Сейчас мы вместе набросаем текст, вы его отредактируете, а потом направите в те газеты, с которыми сотрудничаете.
       Через 36 часов английская "Times", американская "Gerald Tribune" и шведская "Aftonbladeb" поместили на второй-третьей страницах такой материал.
       "Норвегия. 1 июля 1943 года вооруженный отряд патриотов из норвежского Движения Сопротивления численностью до 600 человек захватил Намсус (Западная Норвегия), важный грузовой порт. Патриоты сломили сопротивление немецкого гарнизона и захватили город и порт. В течение семи часов они вели бой на подступах к городу с прибывшим из Тронхейма подкреплением немцев. Этого времени оказалось достаточно для того, чтобы сжечь склады стратегического сырья и вывести из строя портовые сооружения. Завершив героическую и дерзкую по замыслу операцию, отряд, сохраняя порядок, отошел в горы. Работа порта, имеющего важное значение для немецкого оккупационного командования, парализована минимум на девять недель. Английское правительство уже обратилось к Его Величеству с ходатайством о присвоении командиру отряда титула Рыцаря Британской Империи".
       Доктор Йозеф Геббельс не поверил своим глазам, когда ему в ежедневной сводке сообщений вражеской пропаганды предоставили полный текст этого информационного сообщения. Пробегая газами знакомые сообщения о небывалых победах англо-американских союзников в Атлантике и на Тихом океане, прочитывая все те же нападки на гитлеровский режим, тяготы оккупации и сообщения о Движении Сопротивления, которое все ширилось от сводки к сводке, но почти не было заметно в действительности, он наткнулся глазами на эту заметку сообщение и поднял глаза на сотрудника, готовившего доклад.
       -- У нас что, в тылу действуют партизаны? -- спокойно, будто уточняя правило грамматики, спросил он.
       -- Моему отделу ничего об этом не известно, господин доктор, -- так же спокойно ответил сотрудник.
       Геббельс снова вернулся к сообщению из Стокгольма, Лондона и Вашингтона:
       -- Так, дата указана. Первое июля. Названа численность -- до шестисот человек. Указано место -- Намсус. Так-так-так... Потом еще одно уточнение -- подкрепление прибыло из Тронхейма. Так-так-так... Имя командира отряда как обычно не названо, но награда уже определена -- Рыцарь Британской Империи.
       Подчеркнув интересные места, Геббельс снова посмотрел на сотрудника.
       -- Они приводят пять фактов в этом сообщении. Мы не можем это игнорировать. Немедленно свяжитесь с норвежским рейхскомиссариатом и уточните у них, действительно ли первого июля происходило нечто подобное. Не обязательно в Намсусе. В любом месте Норвегии. От Осло до Киркенеса.
       Сотрудник ушел за уточнениями, а Геббельс встал из-за стола и подошел к большому глобусу, стоявшему в углу кабинета. Повернув его Норвегией к себе, он силился понять текст вражеского информационного сообщения. Норвегия была по-прежнему на месте, между Швецией и Северным морем. Поводив пальцем по побережью, рейхсминистр пропаганды нашел указанный порт, который находился на берегу Норвежского моря. Англия располагалась на глобусе гораздо левей и ниже. Подойти незамеченной к норвежскому берегу английская эскадра не могла, так как все ее перемещения отслеживались и были известны. Шестьсот человек в шлюпках и на катерах к берегу не подведешь. Их непременно заметила бы авиаразведка. Тогда, может быть, это и в самом деле норвежские партизаны? Но откуда в лояльной и дружественной Норвегии взялись бы партизаны? Да еще и вооруженные?! И не два-три фанатика, а аж шестьсот человек! Это было невозможно и невероятно.
       Через четверть часа вернулся сотрудник.
       -- Господин доктор, норвежский рейхскомиссариат отрицает какие-либо инциденты на территории Норвегии.
       -- Свяжитесь с командованием сухопутных сил.
       -- Я связывался. Они исключают применение армейских подразделений западнее Петербурга. Кроме того, я звонил на Принцальбертштрассе. Гестапо утверждает, что с мая прошлого года, с момента инцидента в Чехии, никаких крупных вооруженных выступлений не происходило во всей Европе, кроме Балкан.
       Геббельс вернулся от глобуса к столу и опять посмотрел на сотрудника.
       -- Так это что, вранье?
       -- Самое беззастенчивое, -- подтвердил сотрудник, -- не основанное абсолютно ни на каких фактах.
       Геббельс просиял.
       -- Блестяще! Прекрасно! Белиссимо, как говорит наш большой друг Муссолини. Я всегда говорил, что пропаганда противника никуда не годна и способна работать только по шаблонам! Нашу собственную пропаганду, в отличие от вражеской, всегда отличало умение работать с фактологическим материалом, умение представить неопровержимые доказательства чего угодно и творческий подход к делу. Этих демократов с их продажной западной прессой хватает только на то, чтобы слепо копировать наши методы. Они всегда будут отставать от нас в вопросах пропаганды. Этот случай нельзя упускать! Очевидный промах вражеских болтунов мы поставим на службу Рейху. И раз уж они сами заговорили о нападении на норвежский порт... Садитесь, записывайте завтрашнее сообщение.
       На следующий день во всех газетах, выходящих от Бискайского залива до Черного моря и Финского залива, появилось следующее сообщение.
       "Берлин. Из штаб-квартиры сообщают. Вражеская пропаганда в очередной раз разоблачила себя как безответственный клеветнический рупор западных демократий. В ряде газет появилось сообщение о том, что 600 диверсантов захватили и разрушили норвежский порт Намсус. Эти диверсанты якобы уничтожили немецкий гарнизон и несколько часов вели бой с регулярными германо-норвежскими частями. Глава правительства дружественной Рейху Норвегии г-н Квислинг заметил на это: "У меня и у моих сограждан это сообщение ничего, кроме приступа неудержимого смеха, не вызвало. Оно не имеет ничего общего с действительностью. Норвежский народ всегда относился с искренней симпатией к Германии и ее великому фюреру Адольфу Гитлеру. Правда же заключается в том, что два десятка дезертиров пришли в комендатуру Намсуса с повинной. При этом они выдали властям двух английских шпионов, призывавших их к переходу на сторону нашего общего врага и вооруженной борьбе с родной Норвегией". Из этого мы видим, что политическое и военное руководство Англии и Америки, не умея одерживать победы на поле боя, предпочитает одерживать их на газетных полосах и при этом беззастенчиво врать своим гражданам".
       В Генеральном штабе ОКХ, то есть командования Сухопутных сил вермахта, прочли оба сообщения, немецкое и вражеское. Прочли, сопоставили, сложили вместе и разделили на два. В остатке получили триста десять человек и одного английского шпиона. Прекрасно понимая, что пропаганда врет и по ту, и по эту линию фронта, взаимную брехню просеяли сквозь сито штабных аналитиков. Триста человек можно было бы не принимать во внимание, если бы не английские шпионы. Понимая, что дыма без огня не бывает, аналитики сделали вывод, что в Норвегии работает сильная английская агентурная сеть, а потому всякие неожиданности там все-таки возможны. Генеральный штаб ОКХ принял решение ввести в Норвегию еще одну пехотную дивизию.
       Штабисты вермахта были правы. В Норвегии действительно работала англо-американская агентурная сеть, сильная и разветвленная. А если судить по отчетам ее руководителя, то просто всемогущая.
       Руководителем англо-американской разведывательно-диверсионной агентурной сети в Норвегии был подполковник Генерального штаба Советской Армии Олег Николаевич Штейн. Англо-американский резидент имел местом своего постоянного проживания здание американского посольства в Стокгольме, не покидая которого, он и совершил свое дерзкое и неотразимое нападение на Намсус.
      
       Х
      
       9 июня 1943 года, Москва
      
       В тот день и час, когда Конрада фон Гетца в бункере Гитлера производили в полковники и вручали дубовые листья, в хорошо охраняемом московском здании в свой служебный кабинет вошел генерал-майор с круглой лысой головой, посаженной на широкие плечи. Филипп Ильич Головин вернулся от начальника Генерального штаба, которому только что докладывал оперативную обстановку по своему направлению.
       На северо-западном направлении обстановка была чудесная. Союзники Второй фронт открывать не желали нипочем и едва ли не прямо заявляли об этом. Караваны PQ по-прежнему атаковались немецкими субмаринами, и грузы, предназначенные для Советского Союза, шли на дно вместе с транспортами.
       Финляндия находилась в состоянии войны с СССР, и нужно было благодарить финнов за то, что они не помогали немцам в штурме Ленинграда. Балтийский флот был заперт в Кронштадте как мышь в мышеловке и выйти в море не мог. Акватория Финского залива была забита своими и немецкими минами. Швеция через норвежские порты продолжала снабжать Германию стратегическим сырьем. В Норвегии шло формирование новых дивизий для Рейха. В Дании тоже шло формирование дивизий для вермахта и войск СС, хотя и не такими темпами, как в Норвегии. В Норвегии и Голландии в школах ввели новую программу, написанную педагогами из СС. По всей Скандинавии непомерно раздувался культ Гитлера и насаждался национал-социализм как самая передовая и жизнеспособная модель общественного устройства. По всей Европе расползся угар национал-социализма.
       В Германии лояльность к режиму -- абсолютная. Все немцы знают, что в развязывании войны виноваты большевики и англичане, а коммунистам место в концлагере. Пятой колонны в Рейхе не предвидится. Оппозиции нет, да и взяться ей неоткуда.
       Все это Филипп Ильич честно доложил начальнику Генерального штаба. Для Василевского доклад Филиппа Ильича не был новостью. Каждую неделю Головин делал один и тот же доклад, в котором менялись только цифры. Суть оставалась прежней: Европа остается лояльной Гитлеру, Второго фронта не будет, рассчитывать нужно только на свои силы. Советский Генеральный штаб и не надеялся на помощь союзников. При планировании предстоящих операций силы союзников в расчет не принимались, успехи местного значения в Африке и на двух океанах никак не влияли на ход вооруженной борьбы на основном театре военных действий Второй мировой войны -- советско-германском фронте.
       Александр Михайлович спокойно выслушал доклад генерала разведки, задал пару уточняющих вопросов и уже было отпустил его с Богом, но вернул от самой двери. Все шло отлично. Карельский фронт застыл, на Южном направлении обстановка стабилизировалась, Ленинград никто не штурмует, ни немцы, ни финны, под Москвой тоже все более-менее спокойно, но вот главный вопрос!..
       Войсковая и агентурная разведка сообщают, что немцы перебрасывают в район Курска и Орла новые дивизии, усиливая свои группировки южнее и севернее выступа. Это не просто новые дивизии -- это очень хорошие дивизии. Отборные. Больше половины из них -- эсэсовские и танковые. Очень хорошо, что они концентрируются южнее и севернее Курска. Именно там и рассчитывал их встретить советский Генеральный штаб, именно там и возводилась непреодолимая оборона на десятки километров в глубину.
       А что, если вся эта переброска -- всего-навсего спектакль? Летом сорок первого года немцы провели спектакль куда более масштабный. Сосредоточение немецких войск вдоль советской границы аналитики во всем мире восприняли как отвлекающий маневр перед нападением на Англию и уже отсчитывали последние часы существования Соединенного Королевства. Что если Гитлер специально показывает эту переброску войск под Курск, а сам ударит на Кавказ, где его ждут с таким нетерпением местные абреки?
       Василевский остановил Филиппа Ильича и задал вопрос, который мучил сейчас и Ставку и Генеральный штаб:
       -- Начнут?
       За одним этим словом Головин услышал всю тревогу и всю меру ответственности начальника Генерального штаба.
       -- Начнут, Александр Михайлович, -- заверил он своего руководителя уже в тридцатый раз, -- Не могут не начать.
       Головин не врал, не пытался успокоить Василевского, не выдавал желаемое за действительное. Лично он, генерал-майор Головин, сделал все от него зависящее, чтобы Гитлер отдал приказ на проведение операции "Цитадель". Это он отыскал оберст-лейтенанта фон Гетца в советском лагере. Это он и никто другой нужным образом обработал немца. Это он добился его перевода на военный аэродром в качестве инструктора. Это он, Головин, под руководством Василевского составил ложный оперативный план нашей обороны под Курском и подписал его у Сталина. Это он, Головин, спровоцировал ситуацию, когда стал возможен побег фон Гетца с аэродрома на бомбардировщике вместе с документами. Это он, Головин, обеспечил зеленый коридор в обороне ПВО, чтобы немца, не дай Бог, не сбили в прифронтовой полосе.
       "Не могут немцы не принять в расчет документы, лично подписанные самим Сталиным, -- так Головин мысленно разговаривал сам с собой и с невидимым генералом из немецкого штаба. -- Любая экспертиза подтвердит подлинность подписи Сталина, потому что она и есть подлинная. Пусть самого фон Гетца запустят на конвейер, по сто раз спрашивая об обстоятельствах побега. Он скажет только то, что сам понял из произошедших событий. А они для него развернулись так, будто ему выпал счастливейший случай сбежать из советского плена. Это Головин так развернул эти события. Теперь фон Гетцу хоть иголки под ногти всаживай -- он ничего другого на допросе не покажет. И, наконец, должны же в немецком штабе дать хоть какую-то оценку документам, которые представил фон Гетц. У кого-то есть сомнения в их подлинности? Вот подпись Сталина. Липа? Фальшивка? А вы докажите, что фальшивка! А если нет? А если документы подлинные, а вы не придали им значения, господин фельдмаршал?! Должны немцы начать свое наступление под Курском. Не могут не начать!"
       Головин вошел в кабинет, закрыл за собой дверь и взглянул на портрет Сталина, висящий над рабочим столом.
       -- А ведь вы меня расстреляете, товарищ Сталин, -- озарился догадкой генерал, глядя в глаза вождю. -- Если эта стерва Гитлер ударит не на Курск, а на Кавказ или Ленинград, то вы мне этого не простите. И Василевскому не простите. Вы его вслед за мной расстреляете. Нет, сначала -- его, а потом уже меня. Но расстреляете нас обоих непременно. Знаю я вас, -- Головин подошел к своему столу с лицевой стороны и оперся на него, продолжая глядеть в глаза Вождю. -- Только ничего у вас не выйдет, -- прищурился генерал на портрет. -- Ни у вас, товарищ Сталин, ни у вашего дружка Гитлера ничего не выйдет. Я ему кроме фон Гетца еще из трех архинадежнейших источников документики подбросил. Ударит под Курском как миленький. Всю силу свою соберет и двинет на наши пушки и минные поля. Никуда не денется. Ему деваться-то уже и некуда. Его поезд ту-ту... Пустил пары и дал гудок.
       Головин подошел к сейфу, открыл толстую дверку и достал серенькую папку. В эту папку он положил рапорт начальника разведки Калининского фронта.
       "Генерал-майору Головину
       РАПОРТ
       Настоящим докладываю, что опрошенный по вашему приказанию лейтенант Лизин в свободной беседе рассказал следующее.
       В ночь с 27-го на 28-е мая с.г. около ноля часов на участке обороны его роты через линию фронта на нашу сторону перешел человек, который назвал себя Тиму Неминен.
       При себе Тиму Неминен имел тяжелый рюкзак. Содержимое рюкзака лейтенанту Лизину неизвестно, т.к. при попытке досмотра Тиму Неминен предупредил его о строгой секретности содержимого и о возможном расстреле в случае нарушения режима секретности.
       На мой вопрос: "Почему вы послушались неизвестного перебежчика и не развязали рюкзак?" лейтенант Лизин пояснил, что Тиму Неминен назвал поименно командование 32-й армии, в частности командующего генерал-лейтенанта Гореленко, члена Военного Совета полковника Ушакова, начальника штаба генерал-майора Брагина. Такая осведомленность перебежчика насторожила лейтенанта Лизина, и он решил не развязывать рюкзак, чтобы не нарушить какой-нибудь секретный приказ.
       Для дальнейшего разбирательства лейтенант Лизин передал Тиму Неминена старшему оперативному уполномоченного СМЕРШ майору госбезопасности Титору Р.К.
       С КП роты Тиму Неминен был отконвоирован силами СМЕРШ. На мой уточняющий вопрос лейтенант Лизин подтвердил, что целостность рюкзака не нарушал и передал рюкзак в распоряжение майора госбезопасности Титора Р.К. в том виде, в каком принял.
       Дополнительной проверкой, проведенной в штабе Н-ской дивизии, было установлено, что рано утром 28 мая с.г. в СМЕРШ дивизии конвоем был доставлен человек, назвавшийся Тиму Неминеном. При нем действительно был тяжелый рюкзак, содержимое которого неизвестно.
       После допроса Тиму Неминена майор Титор вызвал в свой кабинет конвой, каковой там и оставался все время пребывания Тиму Неминена в СМЕРШе Н-ской дивизии.
       Днем 28 мая с.г. на штабной аэродром Н-ской дивизии совершил посадку самолет Ли-2, на котором прибыли офицеры Центрального аппарата НКВД СССР. Прибывшие офицеры забрали с собой Тиму Неминена и майора Титора и убыли уже на другом заранее подготовленном самолете через час после прибытия. Дежурный по аэродрому подтвердил, что один из прибывших офицеров НКВД действительно нес тяжелый рюкзак.
       Дальнейшее местонахождение Тиму Неминена и имевшегося при нем рюкзака мне неизвестно.
       Начальник разведотдела Карельского фронта полковник Алешин".
       Головин отчеркнул фамилию Лизина красным карандашом и поставил на поле слева вопросительный знак. Затем, дважды перечитав из доклада полковника Алешина, что Лизин к рюкзаку не прикасался и целостности его не нарушал, перечеркнул этот вопросительный знак.
       "Пусть живет, -- подумал Филипп Ильич. -- Пусть живет лейтенант. Молодец, что не полез в рюкзак. Правильно поступил. А вот смершевец оказался полюбопытней. Майор по гебешной своей привычке всюду совать свой нос в Колин рюкзачок таки заглянул. И, видать, как-то неаккуратно заглянул. Глянул так, что энкаведешные дружки его с собой в Москву потянули. Остался теперь Карельский фронт без старшего оперативного уполномоченного СМЕРШ. Осиротел".
       Не закрывая папки с рапортом, Головин повернулся к портрету Сталина.
       -- Интэрэсно паслющать, щто думаэт па этаму поводу таварищ Сталин? -- подделывая акцент, спросил он любимого Вождя и тут же ответил в знакомой манере: -- Ви и сами прэкрасно все панимаэтэ, таварищ Галявин. Ви ужэ и сами давно разабралыс. Далажытэ ваши саабраженыя по данному вапросу.
       "Что ж тут соображать-то? -- усмехнулся Головин. -- Задачка для второклассников. Штейн где-то накопал научные материалы по атомной тематике. Созданием атомной бомбы всерьез занимаются только два человека в мире -- Роберт Оппенгеймер в Лос-Аламосе и Лаврентий Берия в Советском Союзе. Оба этих человека были бы очень благодарны Штейну за эти документы. Штейн предпочел не отправлять их за океан, а предоставил советской стороне. Причем не по линии НКВД, который взял его под свое покровительство, а по линии Генерального штаба.
       Значит, Штейн продолжает считать себя кадровым сотрудником ГРУ, а не НКВД. Он пришел к резиденту ГРУ в Стокгольме капитану Саранцеву и вручил ему килограммы бумаги, исписанной формулами. Вручил и объяснил значение этих бумаг для советского командования. Капитан Саранцев, он же Тиму Неминен, как исполнительный офицер, немедленно доложил по команде и о документах и о визите Штейна. По команде -- то есть мне лично. После этого Штейн снова растворился в тумане, и нет у меня ни наличных сил, ни времени, чтобы искать его по всей Северной Европе. А Коля получил задание вернуться вместе с документами на нашу сторону как можно скорее.
       Можно сделать вывод о том, что документам этим цены еще не придумали. Для добычи таких документов годами выращивают добрую сотню агентов, натаскивая их второстепенными заданиями на конкретную цель. И не жалко, если при добыче таких документов сгорит девяносто девять из них, если сотый все-таки принесет добычу. Этот единственный из сотни оправдает все расходы государства на обучение всех остальных агентов. За такой материал дают Героя, имя которого вносят в секретные учебники по разведподготовке.
       Для перехода на нашу сторону капитану Саранцеву был обозначен участок обороны в полосе Тридцать второй армии. Начальники разведотделов этой армии и Карельского фронта были ориентированы на обеспечение его перехода, теплый прием и немедленную переправку документов в Москву.
       Документы должны были попасть на стол к нему, Головину, и тогда бы Филипп Ильич с гордостью за свою работу доложил их маршалу Василевскому. Тогда зачет за проделанную работу был бы поставлен военной разведке, а не политической. Вместо этого, после перехода линии фронта, Саранцев был "отфильтрован" дивизионным СМЕРШем, о его прибытии оповестили центральный аппарат НКВД СССР, энкаведешники опрометью бросились на Карельский фронт, сграбастали Колю с его рюкзачком и привезли... в Москву... к Рукомойникову! К кому же еще? Не к Берии же".
       Филиппу Ильичу стало неприятно, что Рукомойников снова перешел ему дорогу. Не для него Штейн добывал документы, а для ГРУ. Некрасиво поступил Павел Сергеевич, записывая в свой актив удачу военной разведки.
       Головин снял трубку телефонного аппарата и набрал пятизначный номер.
       -- Рукомойников слушает, -- раздался в трубке приятный, хорошо поставленный баритон.
       -- Павел Сергеевич?
       -- Он самый, -- довольно подтвердила трубка.
       -- Что ж вы, товарищ комиссар государственной безопасности, делаете? -- пошел в наступление Головин.
       -- Много чего, -- уклонился от прямого ответа Рукомойников. -- Служебных обязанностей очень много, а отчет о выполнении я даю исключительно Лаврентию Павловичу.
       -- Ты мне тут не юли! -- наливался яростью Головин.
       -- Батюшки! -- забеспокоился голос в трубке. -- Филипп Ильич! Никак случилось чего? Интересно знать, кому это удалось вас вывести из себя?
       -- Тебе, стервец ты эдакий!
       -- Помилуйте, Филипп Ильич, я всегда к вам...
       -- Где мой агент и документы, которые он нес?
       -- Виноват, Филипп Ильич, -- смутился Рукомойников. -- Вы сейчас о ком говорите?
       -- Паша, не зли меня. Не зли меня, Паша, по-хорошему тебя предупреждаю. Где Саранцев, которого ты, подлец, через свой вонючий СМЕРШ у меня перехватил?!
       -- Да что вы такое говорите, товарищ генерал? Не подслушал бы нас Абакумов. Обидится ведь, что вы его СМЕРШ этак ругаете.
       -- Паша, я сейчас приеду к вам на Лубянку и надеру тебе уши прямо в твоем кабинете!
       -- Ой! Боюсь, боюсь, боюсь, -- хохотнул голос в трубке.
       -- Мерзавец! Где мой агент, я тебя спрашиваю?!
       Рукомойников не отвечал, обдумывал ответ, а после небольшой паузы сказал как ни в чем не бывало:
       -- Видит Бог, Филипп Ильич, я не понимаю, о ком ты говоришь.
       От такой откровенной наглости Головин сжал трубку так, что она стала жалобно потрескивать, готовая рассыпаться под нажатием могучей руки
       -- "В ночь с 27-го на 28-е мая с.г. около ноля часов на участке обороны..." -- начал он цитировать рапорт.
       -- Прекрасно знаю! -- обрадовался Рукомойников, -- Тиму Неминен две недели назад сидел в моем кабинете аккурат напротив меня и пил вкусный чай с лимоном. Только ты-то тут причем?
       Головин аж задохнулся.
       -- Ну ты наглец!..
       -- Ха-ха. На том стоим, Филипп Ильич. Работать надо уметь, а не отвлекать занятых людей от дел своими ненужными звонками.
       -- Я с вами, товарищ комиссар государственной безопасности в другом месте поговорю, -- ярился Головин и, не выдержав, врезал в лоб: -- верни мне Саранцева, сука!
       -- Гм, гм, -- прокашлялся Рукомойников. -- Так вот ты о чем. Так вот, дорогой ты мой товарищ генерал... Ни о каком таком Саранцеве мне ничего неизвестно.
       -- Как неизвестно? Ты его у меня с Карельского фронта украл. Сам признался, что чаи с ним гонял в своем кабинете, и теперь ты мне тут...
       -- Успокойся, Филипп Ильич, -- принялся урезонивать Головина глумливый чекист. -- Я этих ваших гереушных дел и кличек не знаю и знать не хочу. Я действительно пригласил Тиму Неминена к себе в кабинет, даже самолет за ним посылал, чтоб дорогу не перепутал. Только причем тут Саранцев?
       -- Капитан Красной Армии Саранцев! -- уточнил Головин.
       -- Ну, тем более, капитан армии Саранцев. Не знаю я никакого Саранцева.
       -- Да как же ты, наглец?..
       Рукомойников не дал Головину окончить.
       -- А если ты хочешь поговорить о майоре государственной безопасности Осипове Николае Федоровиче, то это я могу. К такому разговору я готов.
       -- О ко-о-ом?!
       -- О майоре государственной безопасности Осипове Николае Федоровиче. Приказ о присвоении специального звания был подписан Лаврентием Павловичем двадцать восьмого мая сего года и никем не отменялся.
       -- Сука ты! -- Головин плюнул в трубку и повесил ее на рычаг.
       Не успел он осознать, что мерзавец Рукомойников не только украл у него документы особой важности, но и перевербовал хорошего агента, как телефон ожил.
       Генерал, еще не отошедший от разговора, подумал, что Рукомойников хочет ему что-то объяснить, поднял трубку и сказал в нее спокойно и ровно:
       -- Если ты, подлец, еще раз появишься на моем горизонте или даже просто посмеешь мне позвонить, то твой обезображенный труп найдут где-нибудь в Голландии или Дании и спишут на зверства фашистского режима. Ты меня хорошо понял?
       -- Вас понял. Спасибо, что предупредили. Впредь буду поосторожней, -- отозвалась трубка голосом совсем не рукомойниковским. -- А теперь, Филипп Ильич, послушай меня и ответь, насколько хорошо ты меня понял.
       У Головина лысина покрылась испариной. Он перепутал собеседников и незаслуженно нагрубил начальнику личной охраны Сталина генералу Власику.
       -- Прошу извинить, -- пробормотал он уже совсем другим тоном. -- Слушаю вас, Николай Сидорович.
       -- К нам снова прилетает твой большой друг Черчилль. И не просто прилетает, а и своего дружка Рузвельта с собой привезет. В конце августа намечается встреча Большой Тройки. Место проведения -- Архангельск. С сего момента ты снова поступаешь в мое оперативное подчинение. Бросай все дела, через час на Центральном аэродроме тебя будет ждать самолет. Бери с собой, кого сам считаешь нужным, и мотай в Архангельск. Будешь отвечать за оперативное обеспечение встречи.
       -- Разрешите вопрос, Николай Сидорович?
       -- Не разрешаю. Распоряжение отдал Сам. Василевский уже в курсе. Северо-запад -- твое направление, так что возражений быть не должно. Опыт у тебя имеется. В прошлом году мы с тобой неплохо сработали. Надеюсь, что и на этот раз все у нас с тобой пройдет без накладок и неожиданностей.
       -- Спасибо вам, Николай Сидорович. Огромное человеческое вам спасибо!
       -- Ну ладно тебе, -- успокоительно загудело в трубке. -- Всего-то на два месяца всех дел. Зато, может, после этой встречи союзнички Второй фронт, наконец, откроют.
       -- Откроют они тебе! Держи карман шире.
       -- Да я-то держу. А у тебя времени до вылета в Архангельск осталось пятьдесят шесть минут.
      
       XI
      
       Мордовская АССР, Теньгушевсий район, поселок Барашево. Лагерь для политических заключенных N21 управления "Дубравлаг" ГУЛАГ НКВД СССР
      
       Месяц назад закончилось самое большое сражение в истории человечества, которое прошло в пятистах километрах южнее Москвы. Остался в прошлом натиск Манштейна, стали заново отстраиваться Поныри, из-под Прохоровки тащили и грузили на железнодорожные платформы свои и немецкие сгоревшие танки для переплавки. Советские войска, развивая наступление, прошли сотни километров вперед, на запад и уткнулись в долговременные и практически непреодолимые немецкие укрепления по линии Днепра. Сходу захватив несколько плацдармов, действующая армия остановилась, ослабев и нуждаясь в отдыхе и подкреплениях. Ей предстояло с огромными потерями форсировать Днепр. Она нуждалась в свежем пушечном мясе. В тех, чьими трупами маршалы станут мостить Днепр.
       В конце сентября истекло ровно четыре месяца с того дня, как Коля Осипов вернулся на Родину, на которой отсутствовал более трех лет. Сейчас он находился в той точке этой великой и могучей Родины, родней которой уже и не найти. До его родного села оставалось чуть больше сотни километров. Рукой подать.
       Срока заключения он не имел. Основанием для его помещения в лагерь являлось письменное распоряжение комиссара государственной безопасности Рукомойникова Павла Сергеевича. Строчка, состоящая из трех слов, открывала перед Колей лагерные ворота. Строчка эта читалась так: "Ввиду оперативной необходимости".
       Начальник лагеря, посчитав зэка Осипова не простым заключенным, а внедренным сотрудником, принял его с рук у конвоя, не задавая ненужных и лишних вопросов. Принять-то он его принял, однако никаких обычных в таких случаях инструкций на его счет не получил. Не разъяснил комиссар Рукомойников начальнику лагеря, что дальше делать с зэка Осиповым. Он ни единым словом не намекнул, для выполнения какого такого ответственного задания помещает в лагерь целого майора государственной безопасности. Хотя бы сказал комиссар, среди какой именно категории политических преступников следует содержать майора. Если среди троцкистов, то это седьмой барак. Если, допустим, среди врагов народа, то это во второй его сажать надо. А тут по мере освобождения родной советской земли от ненавистных фашистских оккупантов еще одна категория пошла косяком -- пособники. Служил в полицаях -- пособник врага. Записался, чтоб не сдохнуть в концлагере с голоду, в рабочий батальон, возводил для немцев укрепления и рванул от них к нашим -- пособник. Укрепления-то ты для немцев строил, пусть даже под дулом автомата. Служил машинистом на паровозе -- само собой, пособник. Перевозил войска и грузы для врага! Никуда во время войны не уезжал из своего дома, с места не трогался и продолжал приходить к своему родному станку на завод, чтобы прокормить семью -- опять пособник. Сотни тысяч пособников врага пошли в лагеря.
       Может, майора госбезопасности к ним надо определить, чтоб он выявлял особо опасных пособников, которые и из мордовских лесов дерзнут налаживать связь с противником? А если не к троцкистам, не к врагам народа, не к саботажникам и не к пособникам, то, может, следует его поместить к немецким шпионам? Может, на допросах из тех шпионов не все сведения вытрясли, вот товарищ комиссар государственной безопасности и поместил своего сотрудника в лагерь, предназначенный для политических врагов Советской Власти?
       Промучившись сомнениями от отсутствия инструкций и указаний из Москвы, начальник лагеря, который сам был только старшим лейтенантом, поместил майора Колю Осипова в первый барак, в котором содержались немецкие шпионы. Именно они содержались в этом заведении лучше всех, даже лучше троцкистов. Это были не те диверсанты, которых забрасывали на нашу территорию с парашютами во время войны. Это были кадры из довоенных запасов Канариса и Шелленберга.
       Сам Шелленберг неоднократно хвастался, что продал чекистам фальшивые материалы о сговоре маршала Тухачевского с немецкими генералами за пару-тройку миллионов настоящих советских рублей. "Ах, какой я умник! -- красовался Шелленберг. -- Ах, как я ловко одурачил русскую разведку!"
       Совершая сделку с НКВД-ОГПУ, Шелленберг одурачил прежде всего сам себя на много лет вперед. Прежде чем расплатиться с обер-сутенером из СС, наши чекисты кропотливо переписали номера сотенных купюр, которыми расплатились с хлыщом, возомнившим себя асом разведки. Сотенные купюры хороши тем, что ими удобно расплачиваться по крупным сделкам, но совершенно не с руки покупать сигареты, газеты, трамвайные билеты. Не в каждом магазине, не в каждом киоске смогут разменять или просто дать сдачу с сотенной купюры. Бутылка водки -- три рубля в ценах 1940 года. Какие стольники? Самая расхожая в народе банкнота -- трешка. Ну и рубли, само собой.
       Забрасывая к нам шпионов, Шелленберг снабжал их самыми настоящими советскими деньгами, вырученными за Тухачевского. Шпионы шли менять купюры в банк, где их уже давно ждали доблестные чекисты. Этих субъектов брали под белы руки и включали их в игру против хвастливого Шелленберга. Некоторые таким образом играли до самого конца войны, перегоняя дезинформацию в VI управление РСХА. Бригаденфюрер до самого падения Берлина кушал липу, которую ему гнали с Лубянской площади. Некоторых пойманных и включенных в игру шпионов немцы в конце концов раскусывали и теряли к ним интерес. Отработанных и потому ставших неинтересными шпионов наши особисты отправляли на гостеприимную мордовскую землю, в поселок Барашево, в лагерь N21. В обмен на согласие сотрудничать с советской разведкой им обещали жизнь. Эту жизнь им сохранили, в благодарность за успешное сотрудничество с органами для них установили более или менее щадящий режим содержания под стражей. Шпионам иногда даже выдавали молоко для поддержания здоровья. На промзону их не выводили. Они использовались только на легких работах в самом лагере, сажали цветочки возле бараков и подметали дорожки.
       Два месяца Коля благоденствовал в первом бараке.
       Лагерь N21 управления "Дубравлаг" представлял из себя прямоугольник, огороженный не очень высоким забором. По фронту он шел метров на двести, примерно на середине располагалась вахта, через которую проходили сотрудники, и ворота, через которые выводили заключенных. Мимо вахты проходила пыльная дорога, которая соединяла между собой райцентры Теньгушево и Темников. Тут же оканчивалась узкоколейка, по которой зэков привозили этапами с Потьмы, лагеря-распределителя. От узкоколейки с пригорка спускались метров на триста два параллельных забора. Вдоль левого из них шла не менее пыльная грунтовая дорога на Явас, столицу "Дубравлага". Забор вокруг лагеря был настолько невысокий, что заключенные, не поднимаясь на цыпочки, могли видеть окна окрестных домов и упомянутую дорогу. От вахты вообще были видны все окрестные достопримечательности, состоящие из молочно-товарной фермы, хибар под соломенными крышами и густого хвойного леса. Соблазнительная низость забора никого из заключенных не вводила в искушение. Метрах в двух перед забором на колышках была натянута хлипкая колючая проволока, на которой через каждые сорок метров висели таблички с надписью на русском и немецком: "Стой! Запретная зона! Стреляют без предупреждения".
       Шесть вышек с часовыми, натыканные в периметр как лузы в бильярдный стол, отгоняли все сомнения в необоснованности тезисов, изложенных на табличках. Сомнений у заключенных не возникало. Они знали, что при попытке пересечь запретную зону их и вправду застрелят без предупреждения и получат поощрение в виде усиленного пайка и прибавки к отпуску.
       Если непосвященному жителю даже маленького городка завязать глаза, привезти его в Барашево и снять повязку только возле ворот лагеря N21, то перепуганный гражданин, осмотревшись на местности, немедленно понял бы, что это глухомань в самом безнадежном значении этого слова. Лес да лес кругом. Как есть глухомань!..
       Так решил бы непосвященный гражданин и здорово ошибся бы. Лагерь для политических заключенных был "придворным".
       Судите сами. Лагеря Воркуты, Магадана, "Дальстроя" были под завязку набиты политическими. По мере продвижения к коммунизму у Советской Власти с каждым годом оказывалось все больше врагов. Их нужно было где-то содержать после изоляции от общества. Советская Власть должна была где-то прятать миллионы своих врагов от самосуда своих же кровожадных сограждан, требовавших для них высшей меры. Вот из этих миллионов политических заключенных и были отобраны шестьсот с хвостиком человек, которые содержались в лагере N21 в комфортных по гулаговским меркам условиях.
       Это были не самые вредные враги народа и не самые опасные троцкисты. Это были заключенные, которые могли в любой момент пригодиться -- дать нужные показания, письменно отречься от своих прежних заблуждений, принять участие в оперативной комбинации чекистов. Словом, это были не простые, а весьма полезные и нужные шпионы и враги народа. Заключенные в лагерь N21 помещались только и исключительно по личному распоряжению Лаврентия Павловича Берия и его заместителей.
       От Москвы до Потьмы чуть более четырехсот километров по железной дороге. От Потьмы до Барашева -- шестьдесят верст по узкоколейке, которые неторопливая "кукушка" преодолевает за два часа. Вздумалось, допустим, какому-нибудь генералу с Лубянки потолковать по душам с матерым шпионом или лютым врагом народа -- один звонок, и вопрос решен! Адъютант или порученец на быстрой машине за пять часов езды доберется от Лубянской площади до штаба лагеря N21, а если поднажмет на акселератор, то и за четыре часа успеет доехать. Втемяшилось с утра генералу в синей форме покалякать с умным человеком, и вот к вечеру его уже вводят к нему в кабинет. Очень удобно для чекистской работы.
       Даже если генералу и не захочется свистать всех наверх, поднимать шум и гонять адъютантов за сотни километров, он может спокойно написать бумажечку-требование, подписать ее у наркома Берия, отправить через спецчасть обычным порядком, и деньков через пяток, а то и раньше, нужного человечка строгий конвой приведет ему пред ясны очи. От Потьмы до Москвы -- ночь езды на поезде. Утром требование пришло в лагерь, днем заключенного этапировали в Потьму, вечером посадили в столыпинский вагон, идущий с дальним курьерским до столицы, и утром он уже на Казанском вокзале. Вот что значит хорошо отлаженная работа репрессивного аппарата!
       Многие заключенные лагеря N21 действительно бывали в столице, некоторые даже неоднократно. Зэки, польщенные вниманием московского начальства, осознавали свою избранность среди остальной гулаговской братии и гордились своим местом заключения. "Барашево -- это вам не какой-нибудь задрипанный Магадан!", -- любили говаривать старожилы. Прекрасно понимая, что эта самая избранность может кончиться с ближайшим этапом на Бодайбо или Оймякон, заключенные старались не сердить начальство и охотно сотрудничали не только со своими кураторами из Москвы, но и с лагерной администрацией. Сотрудничество с администрацией заключалось в перевыполнении производственного плана и тотальном доносительстве. Все враги народа, кроме шпионов, поголовно стучали на своих соседей по бараку. Поголовно! Все!
       Даже закаленные тюрьмой троцкисты, сидевшие еще с конца двадцатых годов, и те не смогли побороть своего гражданского порыва и добросовестно осведомляли оперчасть обо всех событиях, произошедших за отчетный период. С точки зрения нормальных человеческих отношений между людьми, объединенными общностью своих несчастных судеб, лагерь N21 был даже не гадюшником. Это был серпентарий!
       За каждым заключенным лагеря был закреплен курирующий офицер с Лубянской площади. Это не значит, что с ними тетешкались как нянька с дитятей, но, скажем, шпионов первого барака курировал полковник госбезопасности Х, троцкистов -- комиссар государственной безопасности Y, полицаев и прочих коллаборационистов -- полковник Z. На каждого курировавшего приходилось по нескольку десятков зэков. Без согласия куратора и без его распоряжения начальник лагеря не имел права этапировать заключенного в другой лагерь, даже перевести его из барака в барак. Куратором зэка Осипова был комиссар госбезопасности Рукомойников.
       Первый барак, в котором содержались шпионы, находился в самом дальнем углу лагеря, возле огромной угольной кучи, которую создавали каждое лето и которая таяла за зиму. От остальной зоны барак был отгорожен локальным ограждением из густых переплетений колючей проволоки. Заключенным из других бараков запрещалось подходить к первому бараку под страхом водворения в карцер. Шпионов, в свою очередь, выпускали в зону только тогда, когда всех прочих заключенных выводили на работу.
       Два месяца Коля сибаритствовал в шпионском бараке. Аккуратные немцы потратили избыток досуга на благоустройство прилегающей к бараку территории и разбили клумбы, на которых разводили ноготки и анютины глазки. Дорожки между клумбами они утрамбовали битым кирпичом. Получилось очень красиво -- желто-фиолетовые и оранжевые цветы в красных прожилках дорожек. Маленькая Германия. День-деньской шпионы были предоставлены сами себе и маялись бездельем. Очередь за граблями и метлой строго соблюдалась, потому что вывод на уборку лагеря воспринимался как хоть какое-то развлечение на фоне однообразных дней. За два месяца Коле удалось всего два раза шурануть метлой и лопатой.
       Благодаря знанию русского, немецкого и мордовского и умению объясниться как с заключенными-шпионами, так и с охраной, навербованной из ближайших мокшанских деревень, Коля пользовался большим уважением, начальник лагеря уже подумывал о том, чтобы назначить его старостой барака, но... Но через два месяца Колю вызвал на беседу капитан Суслин.
       Сергей Сысоевич Суслин служил в должности начальника оперативной части лагеря N21 и относился к своей работе почти так же ответственно, как его коллега с Карельского фронта, безвременно почивший майор Титор. До начала войны Суслин служил в той же должности в Якутии, где внимательно следил, чтобы заключенные без остатка сдавали государству все золото, добытое в вечной мерзлоте, а не обменивали его у конвоя на хлеб и махорку.
       С первыми аккордами "Вставай, страна огромная!" Суслина перевели поближе к Москве. На укрепление кадров. Дело свое Сергей Сысоевич знал, кадры укрепил. Через четыре месяца после принятия должности он уже опутал арестантскую среду агентурной сетью своих осведомителей. Не только в каждом бараке, но и в каждой бригаде у него имелись несколько глаз и ушей. Так же чутко, как врач щупает пульс больного, Сергей Сысоевич держал свою руку на пульсе жизни вверенного ему спецконтингента, только он делал замеры пульса не на запястье, на шее. В том ее месте, где пульсирует сонная артерия.
       Если начальник лагеря был старшим лейтенантом НКВД, то Сергей Сысоевич имел звание капитана госбезопасности и начальнику лагеря подчинялся только в дни выдачи жалованья. Непосредственное начальство капитана Суслина сидело в Москве, и в своих действиях Сергей Сысоевич отчитывался только перед ним.
       Капитан Суслин был не только старше начальника лагеря по званию. Он был умнее его. Если начальник лагеря удовлетворился "оперативной необходимостью", ввиду которой Коля Осипов был доставлен в лагерь, то начальника оперчасти такая неопределенная и обтекаемая формулировка устроить не могла.
       Что за оперативная необходимость? В интересах какой разработки? В интересах какой оперативной комбинации? Кто ответственное лицо? Кому докладывать о самочувствии зэка Осипова?
       Вдобавок, этот Осипов не недобитый троцкист, не полицай и не заурядный вредитель и враг народа. Зэка Осипов -- майор государственной безопасности. Именно это звание носит и начальник управления "Дубравлаг". Это более двадцати лагерей всех видов режима. Не могло такого быть, чтобы органы внедряли своего агента в лагерь и не дали на него ориентировки начальнику оперчасти! Так просто не делается! Внедряют агента -- осведомляют Суслина: "Проследи, чтобы попал в нужный барак, в нужную бригаду, чтобы занял правильное спальное место. Создай условия для сближения с нужным человеком. Изолируй самых пытливых и наблюдательных, кто с расспросами полезет. Работай, капитан, тебе за это деньги платят".
       Не убоявшись чинов и регалий, капитан Суслин направил официальный запрос самому комиссару госбезопасности Рукомойникову, и тот ответил, что Николай Федорович Осипов 1918 года рождения как бы и не совсем майор госбезопасности, а самый настоящий заключенный без льгот и привилегий. Да, приказ о присвоении ему специального звания "майор государственной безопасности" действительно подписан лично Лаврентием Павловичем Берия, но в силу он так и не вступил и сам майор в новом своем звании наркому представлен не был. Посему администрация лагеря N21 вольна поступать с зэка Осиповым по своему усмотрению, лишь бы он был жив, здоров и содержался под стражей в том месте, которое определил для него комиссар госбезопасности Рукомойников П.С. При сем капитану Суслину вменялось в обязанность ежемесячно докладывать в Москву о самочувствии Осипова, а опричь того не беспокоить начальство понапрасну. Комиссар сам решит его дальнейшую судьбу, когда придет время, а пока Осипов пусть посидит в лагере N21 под бдительным надзором капитана Суслина.
       Ответ на запрос пришел через два месяца после прибытия Коли в лагерь. Суслин был весьма удовлетворен ответом и немедленно вызвал зэка Осипова к себе на беседу.
      
       XII
      
       Одноэтажный длинный барак, в котором размещался еще один штаб, вспомогательный, располагался посреди лагеря с тем расчетом, чтобы из его окон можно было просматривать всю зону. В штабе оперчасть занимала два дальних кабинета в конце коридора, двери которых были напротив друг друга. В одном кабинете сидели лагерные оперативники, в другом -- сам начальник оперативной части капитан Суслин. Кабинеты -- это громко сказано. Это были комнаты два на четыре метра, обставленные одинаково скупо, даже аскетично. Главным украшением интерьера каждой комнаты было окно. Возле него стоял большой несгораемый шкаф. Из остальной мебели наличествовали вешалка, портрет Дзержинского, письменный стол и три табурета. Разница в обстановке комнат была только в том, что в комнате оперативников было три стола. По числу сотрудников. Но количество табуретов было равным. Видимо, в той комнате садиться не предлагали.
       Когда в шпионский барак опрометью вбежал зэк -- дневальный штаба и сообщил, что зэка Осипова срочно, немедленно, сию минуту вызывает капитан Суслин, Коля воспрянул. Он подумал, что глупая и страшная ошибка, которая произошла после его беседы с Рукомойниковым, наконец-то обнаружились. Комиссар, заметил его отсутствие в боевом строю и приказал снова доставить в Москву такого ценного и геройского офицера. Или вездесущий, везде вхожий и всюду проникающий Головин сам разыскал его в этом лагере и теперь ждет его в штабе для того, чтобы вернуть ему свободу, ордена и погоны.
       Охваченный радостью, Коля не сумел сообразить, что Головину было бы удобнее ждать у начальника лагеря, а не у его заместителя по оперработе, и что решение об освобождении объявляет не оперативная, а спецчасть, в которой хранятся все документы на зэков. Если бы Рукомойников вдруг внезапно вспомнил о Коле, решил бы непременно с ним повидаться, расспросить о здоровье и планах на жизнь, то в этом случае за Колей приехал бы строгий конвой. Его, минуя штаб, повезли бы на красивой машине до самой Москвы. И много еще каких деталей выпустил из виду Коля Осипов, ослепленной надеждой на скорейшее и внезапное освобождение.
       Зайдя в кабинет капитана Суслина, Коля сразу же понял, что освободят его не сегодня, да и ордена с погонами тоже вернут несколько позже. Капитан был не строг, не зол, не сух. Он пребывал в обычном ровном состоянии человека, хорошо и плотно отобедавшего, которого рутинная, но неотложная работа отвлекает от ленивого переваривания пищи и не дает разлиться истоме.
       -- Гражданин капитан, заключенный Осипов по вашему приказанию прибыл, -- доложил Коля с порога.
       Суслин поднял на него ничего не выражающий взгляд:
       -- Здравствуйте, Николай Федорович, -- капитан сделал приглашающий жест. -- Берите табурет, присаживайтесь.
       Коля пододвинул свободный табурет к столу начальника оперчасти. Интерес к разговору он потерял еще до его начала.
       -- Зачем вы так официально, Николай Федорович? -- полушутливо пожурил его Суслин. -- Мы же оба с вами имеем отношение к органам. Вы даже старше меня по званию -- майор госбезопасности, а я пока только капитан. Когда мы одни, можете называть меня по имени-отчеству -- Сергей Сысоевич.
       -- Благодарю, гражданин капитан.
       Снова услышав "гражданин капитан", Суслин посмотрел на Колю без удовольствия, но поправлять не стал.
       -- Как вам у нас, Николай Федорович? Освоились немного?
       -- Немного.
       -- Шпионы наши как? Не обижают?
       -- Не обижают.
       -- Ну да, конечно, -- усмехнулся Суслин. -- Попробуй такого обидь. Самому дороже выйдет.
       -- Оно конечно... -- неопределенно согласился Коля.
       Суслин выдержал необходимую паузу и перешел к сути разговора:
       -- А ведь у меня к вам дело, Николай Федорович.
       Ожидаемого вопроса не последовало. Коля смотрел не на Суслина, а в окно. Капитан посмотрел туда же, но ничего примечательного не увидел. За окном два зэка убирали территорию.
       -- Николай Федорович, -- позвал Суслин явно отсутствующего Колю.
       -- А?..
       -- Дело, говорю, у меня к вам.
       -- А! Ну да, ну да, -- собрался слушать Коля. -- Какое?
       Суслин убедился, что клиент к беседе подготовлен, снова выдержал паузу и стал выстраивать свою обычную гнусную тираду, начав издалека:
       -- Я внимательно ознакомился с вашим личным делом, но, признаться, так ничего в нем и не понял. Вы -- боевой офицер, заслуженный, награжденный, представленный к присвоению звания Героя Советского Союза... и вдруг находитесь в нашем лагере. Я уверен, что в вашем случае произошло какое-то недоразумение. Какая-то ошибка в вашем деле. Это совершенно ясно.
       -- То так... -- вздохнул Коля.
       -- Я уверен, что в скором времени все разъяснится. Я уже направил запрос в Москву. Скоро все должно встать на свои места.
       -- Хорошо бы, -- согласился Осипов.
       -- Мы не имеем права разбрасываться такими офицерами, -- уверенно продолжил Суслин. -- Но пока с вашим делом не выйдет окончательной ясности, вы, Николай Федорович, не имеете права самоустраняться от борьбы.
       -- Не имею, -- подтвердил Николай Федорович.
       -- Вы все-таки майор государственной безопасности, -- напомнил Суслин для пущей убедительности. -- Этого звания вас никто не лишал.
       -- Разве? Тогда где же моя форма?
       -- Все в свое время, -- Суслин вышел из за стола и наклонился над Колей, придавая интонации задушевный, даже интимный тон. -- Все в свое время. Как только с вашим делом разберутся в Москве, вам немедленно вернут и форму, и оружие, и награды. Но вы же советский человек! Вы не можете уклоняться от борьбы с врагом, ссылаясь на то, что вас несправедливо арестовали! Вы -- советский человек?
       -- Советский.
       -- И вы не можете уклоняться от борьбы?
       -- Не могу, -- кивнул Коля.
       Суслин с чувством пожал Колину руку двумя своими.
       -- Я знал! Я не мог в вас ошибиться! Я знал, что вы -- наш, советский человек!
       От таких похвал Коля даже несколько смутился.
       -- То, что на вас сейчас нет формы сотрудника государственной безопасности, ни о чем не говорит, -- продолжал вещать Суслин. -- В душе вы наверняка чувствуете себя офицером. Ведь так?
       -- Так, -- кивнул Коля. -- Чувствую... В душе...
       -- Я очень этому рад, -- признался Суслин. -- Очень рад! Очень. Ведь война идет не только на фронтах. Война идет и в тылу. И даже тут, в лагере, тоже проходит невидимая линия фронта.
       Суслин провел ладонью по столешнице, показывая, где именно в его учреждении лагере проходит невидимая линия фронта.
       -- Враги обезврежены, -- продолжил он. -- Они разоблачены, обезврежены, арестованы и помещены в наш лагерь, но это не значит, что все эти подонки сложили оружие. В лагере активно действует троцкистское подполье, отмечены националистические настроения, особенно среди бывших полицаев и лиц, находившихся на временно оккупированной территории. Таких мы должны своевременно выявлять. Вы согласны со мной?
       -- Согласен. Но только как же я буду их выявлять, если заключенных первого барака содержат отдельно от всех остальных?
       -- Не беда! -- утешил Суслин. -- Мы в любой день можем перевести вас в другой барак. Но пока еще рано вас переводить. У вас и в первом бараке дел по горло будет.
       -- Это каких же?
       Суслин отошел от Коли и сел на свое место за столом.
       -- Вот это уже разговор, -- поднял он палец и стал рыться в ящиках стола. -- Вот это уже дело! А то, знаете, не люблю я все эти вокруг да около. Я привык с людьми разговаривать в лоб. Я им -- правду, они мне -- правду, -- капитан достал из ящика стола красивый плексигласовый портсигар кустарной работы. -- Держите.
       -- Благодарю вас, но я не курю, -- стал отказываться Коля.
       -- А это не для вас, Николай Федорович.
       -- А для кого?
       -- Скажите, Николай Федорович, кто кроме меня и начальника лагеря имеет право заходить в ваш барак?
       -- Ну... Как кто? -- наморщил лоб Коля. -- Сотрудники.
       -- Верно, -- подтвердил Суслин. -- Сотрудники администрации лагеря, которые делают в вашем бараке ежедневный досмотр, который заключенные называют шмоном. Только вот вместо того, чтобы отбирать запрещенные к хранению вещи, эти сотрудники иной раз проносят в барак запрещенные вещи. Скажете, вы об этом не знаете?
       Вместо ответа Коля закашлялся в кулак.
       -- Вижу, что знаете, -- заметил капитан. -- Я вам больше скажу. Вы как раз и есть самый злостный нарушитель режима содержания в первом бараке. Вы, Николай Федорович, и никто другой.
       Это была чистая правда. Самым злостным нарушителем режима содержания под стражей среди обитателей первого барака был зэка Осипов, хотя он и не вытворял ничего особенного. Это же только Суслин -- такой незаменимый и уникальный номенклатурный специалист, что его перевели аж из Якутии. Рядовых же надзирателей брать было неоткуда, кроме как из окрестных мордовских деревень. Вполне объяснимо и закономерно, что мокша-надзиратели разговаривали с мокшей-зэком на родном для обеих сторон мокшанском языке. Согласитесь, странно бы было, если бы два мордвина посреди мордовских лесов стали бы разговаривать между собой на португальском. На мордовском и шпарили. Ничего необычного или крамольного: "Привет, как дела?". "Шумбрат, кодом тефтне?" И в ответ тоже ничего предосудительного: "Нормально", "Пойдет", "Валомне". По Сталинской Конституции мордва могла невозбранно переговариваться друг с другом на родном для нее языке, и, допустим, если на каком-нибудь колхозном рынке милиционер слышал разговор на мордовском, то не только не тащил собеседников в кутузку, но даже и штраф на них не накладывал.
       Но в лагере, да еще и в самом режимном из бараков, в разговорах на непонятном языке, которые вели между собой надзиратели и охраняемый, легко можно было усмотреть сговор. Не по инструкции это -- по-мордовски в лагере говорить. По инструкции надо было разговаривать только на великом и могучем языке, корифеем которого был сам Вождь и Учитель, и только немцам разрешалось кроме русского говорить на языке Шиллера и Гете.
       Понимание, как известно, вызывает сочувствие. Земляки-надзиратели легко поняли земляка-Осипова, а потом понимание легко переросло в сочувствие и желание хоть как-то облегчить положение земляка. Ежедневно мордва в энкавэдешной форме входила в первый барак для планового досмотра и незаметно передавала заключенному Осипову запрещенные вещи. Не ножовки по металлу, чтобы перепилить решетки, которых в лагере не было. Не оружие, чтобы убить часового. Не деньги, чтобы подкупить охрану. И даже не спиртное, чтобы забыться в парах алкоголя.
       Что может принести мордвин на работу в разгар войны? Кусочек сала, моченое яблоко, горсть карамелек, головку чеснока или лука. Ничего страшного, все вполне безобидное. Однако налицо сговор охраны с заключенным. Такое надо пресекать и наказывать. Охранников увольнять, а заключенного водворять в карцер.
       Впрочем, можно и по-человечески, без сугубой лютости. Охранникам нужно кормить свои семьи, а работу поблизости они не найдут. Администрация лагеря не найдет других охранников, кроме тех же мокшан, потому что москвичи нипочем не поедут работать в Барашево. Да и на шалости заключенного можно тоже до поры закрыть глаза, если он в ответ выразит понимание текущего момента и служившейся ситуации. А охрану всегда полезно держать на крючке, так, чтобы она всегда свою провинность помнила и осознавала. Это только на пользу службе. Вот и решил начальник оперчасти убить двух зайцев одним выстрелом -- поймать надзирателя с поличным на сговоре с заключенным и самого заключенного оформить своим сексотом.
       -- Вот вам портсигар, Николай Федорович, -- доверительным тоном сообщил Суслин. -- Он, как сами видите, весьма приметный. Штучная работа. Второго такого больше нет. Завтра во время планового досмотра, когда вы со своими земляками перейдете на мордовский, вы подарите этот портсигар одному из них, а после мне шепнете -- кому именно. Когда охранник вечером пойдет домой, за забором его встретят мои опера. Если портсигар будет найдет при этом охраннике, то все будет в порядке.
       -- Что будет в порядке? -- не понял Коля.
       -- Ну, -- неопределенной взмахнул рукой Суслин. -- Все будет хорошо. Все и у всех. И у меня, и у вас, и даже у охранника.
       Если покопаться в Колиной биографии, ознакомиться с его личным делом, которое хранилось за толстыми стенами сейфа в Управлении Кадров Генерального штаба, то там можно было бы найти много интересного и удивительного. Допусти Головин капитана Суслина до личного дела Николая Федоровича Осипова, капитан удивился бы узнав, что относительно недавно, каких-то три года назад, Осипов уже отсиживал в лагере. По заданию самого Головина. На Кольском полуострове. В специальном лагере для финнов, интернированных после Зимней кампании 1939-40 годов. И еще больше удивился бы капитан госбезопасности, узнай он о том, что за несколько месяцев своего пребывания в том специальном лагере его сегодняшний собеседник выявил несколько вредных финнов, которые позже по его отчетам были частично расстреляны, а частично умерщвлены более длительными способами. Допусти Головин капитана Суслина до личного дела своего воспитанника, не принял бы капитан Колиного отказа. Уломал бы. Шантажом бы к стенке припер. Напоминанием о его первых шагах в военной разведке склонил бы к сотрудничеству с органами.
       Но Суслин личного дела капитана РККА Осипова, к счастью, не читал. Ему оставалось только с негодованием наблюдать, как подлец заключенный разломал красивый, тонкой работы плексигласовый портсигар на две половинки и аккуратно положил их на стол начальника оперативной части.
       -- Сгною мерзавца, -- издал негромкий змеиный шип Суслин, и уже в полную глотку проорал: -- Во-о-о-он!
      
       XIII
      
       18 сентября 1943 года. Лагерь N21 ГУЛАГ НКВД СССР
      
       Таких выкрутасов капитан Суслин не терпел и не прощал. Виданное ли дело, чтобы вербуемый заключенный в доверительной беседе отказывался от вербовки! С ним, подлецом, по-хорошему хотели, по-ласковому, а он, мерзавец, портсигары ломает, для оперативной комбинации предназначенные! Вдобавок, красивые портсигары. Такой и в "Метрополе" не стыдно раскрыть.
       "Сгноить гада!", -- решил Суслин и решение свое стал выполнять методично и неотвратимо. Он набрался смелости и запросил у комиссара госбезопасности Рукомойникова разрешение на перевод зэка Осипова в другой барак. Свое разрешение начальник оперативной части мотивировал все той же "оперативной необходимостью", ввиду которой Коля был посажен в этот лагерь. Комиссар Рукомойников с пониманием отнесся к "оперативной необходимости" и в своем ответе оставил разрешение этого вопроса на усмотрение самого капитана Суслина.
       Так Коля попал в барак к врагам народа. Не в том беда была, что там все сплошь и рядом были враги, которые исподлобья враждебно зыркали друг на друга. Ну и что, что враги? Люди как люди. Никто никому стрихнин в пайку не сыпал и пикой в бок попасть не норовил. Да и стрихнина при себе ни у кого не было. Не до жиру.
       Призыв "Все для фронта! Все для победы!" распространялся на всех советских людей. Даже на лишенных свободы. Даже на политических заключенных. Работали все. По двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Все, весь народ ковал победу. Кто -- на фронте. Кто в тылу. Кто у станка, кто в поле, кто в шарашке, кто в лагере.
       Лагерь N 21 не был исключением. Здесь, кроме шпионов, работали все. Отчего же шпионам была такая привилегия? Да все очень просто. Их не выводили на работу из-за юридической казуистики. Кто они, эти шпионы? Какое у них правовое положение? Пленные? Нет, их поймали не на поле боя и не возле него. Их отловили в нашем тылу. Осужденные? Тоже нет! Отдай их в руки советского правосудия -- любой суд, любой трибунал немедленно и неизбежно приговорил бы их к расстрелу, а по закону военного времени -- к дважды расстрелу. Они не были осужденными, потому что их не судили. Они были помещены в лагерь ввиду оперативной необходимости. Так же, как и Коля Осипов. Срока заключения они не имели. Их судьба неопределенно и смутно просматривалась в таких примерно словах: "Доживем до Победы, а там посмотрим". Шпионы находились на положении скорее интернированных, чем заключенных, а интернированных офицеров не принято привлекать к физическому труду.
       Их и не привлекали. Пока Коля жил в шпионском бараке, за компанию не привлекали и его. Как только его перевели к врагам народа, то стали выводить на работу наравне со всеми.
       Лагерь N 21 вносил свой вклад в дело Победы, как и все остальные лагеря системы ГУЛАГ, как и весь советский народ. На все виды работ существовали нормы выработки. За невыполнение нормы срезали пайку, за перевыполнение поощряли продуктами. Как и в любом другом нормальном лагере.
       Заключенные ударными темпами гнали военную продукцию -- нужную, остродефицитную без всяких натяжек и преувеличений.
       В лагере N21 делались ящики для ручных гранат и мин. Сами гранаты и мины изготавливались неподалеку -- в Саранске, на Механическом заводе, который после победы будет награжден орденом Отечественной Войны. Этого добра фронту требовалось не просто много, а невероятное количество -- миллионы тонн. Все эти миллионы тонн нужно было затарить в надежные ящики, чтобы боеприпасы не детонировали от толчков вагона или тряски в кузове, не взорвались по дороге. Ящиков, соответственно, требовалось тоже много. Просто невероятно много, чудовищно много. Вот "Дубравлаг", в том числе и двадцать первый лагерь, и занимался изготовлением этих ящиков из хвойных пород дерева.
       Густых непролазных хвойных лесов было вокруг лагеря предостаточно -- на десятки километров вокруг. Бригады лесорубов под конвоем каждый день выходили на делянки, валили стволы, обрубали сучья, чекеровали, и быками тащили длинные хлысты в промзону. Там многометровые хлысты складировали на биржу. Две бригады биржи распиливали стволы на баланы по шесть метров длиной и укладывали их в штабеля. Из этих штабелей на бирже вырастали целые улицы, но начальники производства все равно подгоняли: "Больше, больше, больше!" Два раза в году, осенью и весной, когда из-за распутицы нельзя было войти в лес и тем более вывозить оттуда хлысты, ряды штабелей таяли за пару недель -- остановить производство было нельзя. Баланы из штабелей подавались на пилораму, где их распускали на тес. Отдельная бригада оттаскивала тесины в соседний с пилорамой лесораскройный цех. В нем тесины обрезали по шаблонам, делая заготовки будущих деталей для ящиков. Их возами перевозили в столярный цех, где четыре бригады обстругивали дощечки, подгоняли по размерам и сколачивали из них готовые ящики. Перед тем как попасть на склад для отгрузки, ящики проходили через малярный участок, на котором их красили и трафаретом наносили маркировку.
       Технологическая цепочка -- не самая сложная. Максимум ручного труда при минимуме механизации процесса и острой нехватке гужевой тяги.
       Плохой считалась работа на малярном участке. Пусть она не тяжелая, но ядовитая краска, вдыхаемая ежедневно и ежечасно, разъедала легкие зэков-маляров.
       В столярном цеху -- тоже не сахар. Воз за возом прибывают детали, каждую нужно успеть обстрогать с двух сторон, подогнать по размеру и собрать из них ящик. Руки у всех в шрамах и занозах.
       На раскрое -- того хуже. С пилорамы подносят и подносят тес. Минута перекура -- выросла стопа тесин, и уже некуда скидывать новые. С пилорамы летит бугор, матерясь и махая кулаками. У него из-за затора план горит, ему тес с пилорамы вытаскивать в лесораскройный надо, над ним тоже начальства полно.
       Рамщиком работать тяжело. Надо с земли по рольгангам подавать баланы на второй этаж рамы, следить, чтобы распил получался ровный, и откидывать обзол и тес. С земли на рольганги. Балан за баланом. Торец к торцу. Вшестером на один балан. День за днем. Баланы на входе, тес на выходе. Монотонно до отупения. На пилораме работать не только тяжело, но и скучно.
       Но и на бирже не веселее. Сначала распиливаем хлысты, затем сортируем баланы по диаметру, складываем в штабель или тащим к пилораме. И так -- хлыст за хлыстом. Десятки кубометров в день. Для фронта, для Победы.
       Но если на промзоне работа просто тяжела, то на лесоповале она изнурительна. Не для всех, правда. Бугор лесорубов, например, ни топора, ни пилы в руки никогда не брал. Они, эти руки, были у него нежные и гладкие, без единой мозоли и заусенца, будто бугор-заключенный посещает маникюршу. Чекеровщик, считай помощник бугра, тоже работенку имеет не пыльную -- подогнал пару быков к комлю хлыста, зачекеровал накрепко, выдернул хлыст из-под обломленных сучьев и передал быков погонщику, который возит хлысты на биржу. Если ухватка есть, то даже не вспотеешь на такой работе. У вальщиков и помощников вальщика работа, конечно, тяжелая, но у них от одного поваленного ствола до другого есть время на перекур. Ни бугор, ни конвой не подгоняют, знают, что вальщики дневную норму дадут непременно и обязательно. Тяжелее и опаснее работа обрубщиков сучьев.
       По летнему времени подъем в лагере был в пять утра. Заключенные наскоро завтракали, ровно в шесть распахивались ворота рядом с вахтой, по пятеркам начинался отсчет-вывод заключенных на работу. Бригады в колонну по пять человек подходили к воротам, нарядчик отсчитывал пятерки, делал пометку в карточке, заключенные переходили неширокую пыльную дорогу и заходили в ворота промзоны. Бежать не было смысла, потому что вправо и влево от обоих ворот вдоль улицы шли заборы жилой и промышленной зон, а между заборами стояли человек шесть конвойных с ППШ.
       Конвой, следивший за выводом на работу, сопровождал лесорубов на делянку, до которой было меньше километра. Небольшая часть леса была отмечена бечевкой с красными флажками, перекинутой от дерева к дереву. Диаметр круга внутри бечевки составлял примерно метров сто.
       Конвой запускал заключенных в этот круг, старший читал напутственную молитву:
       -- Граждане осужденные! Периметр отмечен красными флажками. Выход за пределы периметра запрещен. Конвой открывает огонь без предупреждения. Перекличка каждый час.
       Со стороны опушки периметр не был замкнут, и потому флажки отмечали часть леса, похожую по форме на подкову или надкусанный бублик. Заключенные заходили внутрь этой подковы, конвой распределялся по периметру, надзирая, чтобы никто из лесорубов без нужды не приближался к флажкам и уж, упаси Господь, не поднырнул бы под них. Смельчака моментально скосила бы длинная очередь.
       Понятие "воля" было для лесорубов-заключенных относительным. Да, они работали не за забором, но все равно за периметром. Считай, в той же зоне. Да, они могли, пусть и под конвоем, прогуляться по окрестностям Барашева, но до лагеря было рукой подать, а с делянки его было прекрасно видно.
       Наскоро перекурив, зэки принимались за работу. Было организовано две бригады вальщиков. Каждая пара выбирала себе ель. Вальщики определяли желательное направление падения ствола. С этой стороны вставала пара зэков и, ритмично махая топорами, делала глубокий надруб. Когда он доходил почти до середины ствола, к другой стороне ствола подносили двуручную пилу и делали глубокий запил чуть повыше надруба. Когда запил уходил достаточно глубоко, помощники вальщика упирались в ствол ели длинными шестами, направляя ее на нужное место. В определенный момент слышался громкий треск, верхушка ели дергалась и сначала медленно, а потом все быстрее начинала клониться к земле. Это был самый ответственный момент. Нерасторопного человека могло зашибить насмерть подпрыгнувшим комлем. Надо было успеть вовремя отскочить. Не рано, не поздно, а именно вовремя. Если вальщики бросят пилу слишком рано, то помощники себе пупы надорвут, ломая ель. Она упадет не совсем туда, куда ей предназначено. Если пильщики замешкаются со своей пилой, то одного, а то и обоих ударит в грудь и подкинет метра на три комель, пружинящий при падения ели. То же и про помощников. Если они отпустят шесты слишком рано, то ель может начать поворачиваться вокруг своей оси и вывернуться не в ту сторону. Ее потом несподручно будет вытаскивать. А если они возьмутся провожать ствол до самой земли, то их догонит все тот же комель. Сноровка нужна, чтобы лес валить.
       Когда ель укладывалась туда, куда следует, в дело вступали обрубщики сучьев. Им предстояло из уложенного вальщиками ствола ели сделать голый хлыст без веток и сучьев. Если взять, к примеру, елку, которую папы приносят своим детишкам на Новый год, то понятно, что обрубить ей ветки можно обыкновенным кухонным ножом. С елкой, которую устанавливают в школе или даже в Кремлевском Дворце Съездов, справиться несколько сложнее, но и тут можно обойтись обыкновенным бытовым топориком для разделки мяса. А как быть с полуторавековой елью в полтора обхвата взрослого мужика? Одной ее нижней лапы хватит на то, чтобы украсить новогодний праздник целой школе. А ель -- пушистая, лапы у нее с ногу толщиной. Срезай, обрубщик! Срезай так, чтобы чисто было. Чтобы один только очищенный хлыст в сорок-пятьдесят метров длиной от ели остался. Человек по десять обрубщиков наваливались на одну поваленную ель, очищая ее до ровного ствола и смертельно выматывались уже после третьей.
       А бугор орет, подгоняет:
       -- Давай-давай мужики! Навались! Кончай перекур, а то пайку срежу.
       План -- закон! Перевыполнение -- норма! Так и только так обязаны понимать свою работу заключенные. Мало того, что нормы не хилые и для здоровых, на домашних харчах откормленных мужиков, а не для зэков, сидящих на скудной пайке, так еще и ста процентов мало. Дай все сто двадцать! Сто пятьдесят дай!
       Больше всех в лагере N21 выматывались именно обрубщики сучьев, чьи ряды пополнил Коля после того, как решительно сломал "оперативный портсигар" Суслина.
       Жалел ли Коля, что не стал сексотом? Нет, не жалел. Хотя, согласись он подарить тот портсигар охраннику, продолжил бы себе спокойно жить в первом барке, пользуясь всеми привилегиями немецкого шпиона. Можно, было бы его, конечно, упрекнуть. Мол, ты, милый друг, забыл, как в сороковом-то году в Карелии напропалую сдавал администрации интернированных финнов? В процессе подготовки для выполнения задания в Швеции тебя подсадили к финнам, и те, принимая тебя за своего, доверчиво выбалтывали все, что у них было за душой. Ведь почти никого из тех, на кого ты потом писал рапорта и отчеты, сейчас уже нет в живых. Что же ты теперь-то из себя невинность разыгрываешь?
       Что тут сказать? Все так. Сидел с финнами под видом финна, шлифовал язык, перенимал обычаи. Попутно выдавал яростных врагов Советской Власти. Ну шлепнули потом тех врагов, и что?
       Скорее всего Коля ответил бы: "То финны. Враги. А то -- мордва. Земляки". Тут уж крыть нечем. Выдавать земляков -- совсем уже последнее дело.
       Нет, не мог Коля стать сексотом. Уж слишком обижен он был на государственную безопасность. Ведь он не просил Рукомойникова присваивать ему звание майора этой самой госбезопасности. Он тогда хотел только одного -- доложить Головину о прибытии и передать документы Штейна именно ему, как своему прямому начальнику. После призыва в РККА, давая присягу на верность своему народу, Коля давал ее как солдат, и потому гэбэшные погоны были ему ни к чему. Он совсем не понял, чем же так рассердил Рукомойникова, что тот закатал его в лесную глухомань. Он же просто отказался принять погоны не своего ведомства, хотел остаться служить при Головине в Генеральном штабе. Именно Головину он давал кучу всяких подписок на допуск к работе с секретными и совершенно секретными материалами, а тут какой-то Рукомойников!
       Коля не жалел о том, что отказался стать майором госбезопасности, но совершенно искренне не понимал, за что его посадили в лагерь. Зато, день за днем обрубая толстые ветки и сучья, он мало помалу начал догадываться, что никакой Головин его отсюда не вытащит. Сидеть ему в лагере как и немецким шпионам -- без срока.
       Бугром у лесорубов, к слову сказать, был Колин земляк. Землякастей некуда -- оба были родом из одного села. Обладателем холеных рук на лесоповале был лютый враг Советской Власти, бывший первый секретарь Старошайговского райкома партии Анашкин. Он почему-то посчитал Колю виновником своего ареста, хотя на самом деле тот в его бедах был с боку припека. Когда на Анашкина завели дело, Коля честно трудился рядовым пастухом и горя никакого не знал. По отношению к нему секретарь райкома стоял на такой недосягаемой высоте, что в Колином воображении голова Анашкина пряталась где-то в облаках. Повредить земляку парень не мог ни словом, ни делом, даже если бы сильно пожелал.
       Анашкин же знать ничего не хотел и к суслинскому удовольствию начал методично гнобить Колю, ставя его на самые тяжелые места. От ели к ели обрубщики менялись местами. Тот, кто раньше рубил лапы у комля, становился к верхушке, туда, где ветви тоньше, и наоборот. Анашкин дотошно следил за тем, чтобы Коля вставал только у комля. День за днем матерый разведчик тюкал топором по толстенным, с руку крепкого мужика, упругим от смолы веткам, доходя до полного изнурения. Плана он не давал, и Анашкин злорадно срезал ему пайку. К истощению от работы прибавилось истощение от голода.
       Коля стал превращаться в доходягу с тусклым взором и дефицитом массы тела -- дистрофией. По прикидкам Анашкина выходило, что его земляк не должен был дотянуть до зимы.
      
      
       ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      
       XIV
      
       Сентябрь 1943 года
      
       Загонял Власик Головина, как сопливого лейтенанта загонял. Сперва он откомандировал его в Архангельск, потому что именно этот город Хозяин определил местом проведения встречи Большой Тройки.
       Прихватив с собой пятерых сотрудников, генерал вылетел на север. По прибытии на место Филипп Ильич первым делом потребовал данные радиоперехватов, но соответствующая папка оказалось совершенно пустой. За целое лето пеленгаторщики не зафиксировали ни одного выхода в эфир вражеской радиостанции. Это могло в равной мере означать полное отсутствие в городе-порте вражеской агентуры или плохую работу службы радиоперехвата. За две недели пять сотрудников Головина, взаимодействуя со СМЕРШем, продвигаясь в своих поисках от порта к городу, взяли под подозрение сотни человек, которые потенциально могли бы работать на немцев или финнов. Методично отрабатывая личность каждого подозреваемого, разведчики и контрразведчики постепенно отбросили все кандидатуры. Расхитители были, спекулянты были, обнаружили даже одного растлителя малолетних, но шпионов не было ни одного.
       Головин нажимал на полковника начальника СМЕРШа, тот огрызался, говорил, что будет жаловаться самому Берии, но оба они не давали ни сна, ни роздыху своим подчиненным. Архангельск и пригородные поселки были перетряхнуты от подвалов до чердаков.
       От напряженной двухнедельной работы почти без сна и отдыха люди вымотались и валились с ног от усталости. Лица у них осунулись, взоры потухли. Головин дал им восемь часов отдыха и направил в Москву шифровку для Власика, в которой сообщал, что после тщательного прочесывания Архангельска немецкой агентуры в городе не обнаружено и что генерал Головин готов гарантировать безопасность всех участников встречи Большой Тройки.
       Ответ пришел через несколько часов. Власик поблагодарил его за проделанную работу и поставил новую задачу. Оказывается, Хозяин передумал встречаться с Черчиллем и Рузвельтом в Архангельске и решил назначить встречу в Астрахани. Головину и его команде поручалось немедленно прибыть в этот город и проделать там ту же самую работу. Головин только скрипнул зубами. Ему уже несколько раз звонил Василевский и без нажима интересовался, скоро ли генерал-майор Головин закончит дела на севере и вернется к исполнению своих непосредственных обязанностей?
       В Астрахани они проделали ту же самую работу, что и в Архангельске, за две недели перевернули вместе со СМЕРШем весь город, но никаких следов пребывания немецких агентов не обнаружили. Немецкое командование помимо икры осетровых рыб здесь могла интересовать только Каспийская флотилия, но после того, как немцев отбросили от Кавказа, интерес к невоюющим кораблям и катерам у Абвера увял.
       Василевский опять звонил по ВЧ и спрашивал Головина, скоро ли он управится с делами. Головин не успел доложить Власику о проделанной работе. Начальник личной охраны Сталина прилетел в Астрахань сам и довел до сведения генерала, что все три лидера стран антигитлеровского блока сошлись на Тегеране как на месте их исторической встречи. Головин нехорошо сверкнул глазами, встряхнул головой, сказал "Эх!", но, сдерживаемый воинской дисциплиной, большего себе не позволил. Тегеран, так Тегеран.
       Однако в Тегеране Филипп Ильич взмолился перед Власиком:
       -- Отпустите, Николай Сидорович, Христом Богом вас прошу! Делать мне тут нечего, и не моя это зона ответственности.
       Головин возненавидел столицу Ирана еще до того, как сел в самолет. В Москве его ждали сотни неотложных дел, второй месяц он руководил своими людьми по ВЧ, выслушивая доклады и отдавая распоряжения, но не имея возможности вникнуть в детали. Впереди был уже третий по счету город, который необходимо было проверить на наличие немецкой агентурной сети. Никаких агентов скорее всего там обнаружить не удастся, поэтому весь полет Филипп Ильич накручивал себя, не зная, на ком сорвать свою досаду. Сотрудники, отобранные Головиным для работы, которые второй месяц мотались вместе с ним из города в город, весь полет старались не глядеть в сторону своего начальника.
       По дороге с аэродрома до резидентуры генерал убедился, что слепая ненависть не всегда бывает беспочвенной. Город показался ему отвратительным. Самой колоритной достопримечательностью Востока оказалось явственное зловоние, порожденное подгнившими фруктами и навозом. То и другое было беспорядочно в изобилии раскидано даже на центральных улицах. В столице дружественного Ирана гужевой транспорт был основным. Лошади, ишаки, верблюды, нарядно и аляповато украшенные, служили средством передвижения и транспортировки грузов для чумазых аборигенов. На редких автомобилях, потерявшихся среди стад копытных, стояли либо правительственные, либо иностранные номера.
       К вящему несчастью генерала, жить ему предстояло не в посольстве за городом, а в советском торгпредстве, расположенном в самом центре Тегерана. Военная и политическая разведки поделили местопребывание своих резидентов. Резидент НКВД обосновался в посольстве под дипломатическим прикрытием, а сотрудник ГРУ имел своей штаб в торгпредстве.
       Швеция была нейтральной страной но поставляла Германии важное стратегическое сырье -- руду. Иран тоже был нейтральной страной и тоже поставлял, но уже Советскому Союзу, не менее важное стратегическое сырье -- овчины. Подсчитав потери от обморожения после первой зимней кампании и поняв, что они не пролезают ни в какие ворота, советское правительство разместило в Иране немалые заказы на поставку овчин. Первые теплые полушубки из Ирана стали поступать в войска уже зимой сорок второго года.
       Для того чтобы Иран и дальше оставался нейтральной страной, а Красная Армия могла спокойно получать шерсть не прибегая к ножницам, СССР и Великобритания ввели в страну свои войска. И нам спокойнее, и шаху не хлопотно.
       Одновременно с вводом войск английская и советская резидентуры, имевшие здесь свои агентурные сети еще с двадцатых годов, немедленно принялись их расширять. Время было неспокойное, обстановка неясная, с нападением Германии на Советский Союз политическая ситуация в мире усложнилась еще больше. Турция заняла выжидательную позицию, при неудачах на фронте готова была вторгнуться в Закавказье и начать новую резню гордых носатых народцев. Вслед за Турцией в войну мог оказаться втянутым Иран.
       Чтобы не допустить образования нового театра военных действий, спецслужбы обеих стран предпринимали все усилия, чтобы нейтрализовать деятельность немецких эмиссаров. Любой гражданин Рейха воспринимался как враг и поджигатель войны, потому их старались выявлять, а по выявлении -- зачищать. Надо сказать, что обе разведки с этим делом справлялись очень хорошо. Немецкие агенты чувствовали себя в Иране весьма неуютно, вели себя скромно и без нужды на улице старались не появляться.
       В торгпредстве классическое тегеранское зловоние дополнилось кислым запахом свежей овчины. Тонны выделанных шкур лежали на складах, готовые к отправке. Мысль о том, что за каждый дециметр овчины плачено советским золотом, нисколько не утешала Головина. Его тошнило от этих запахов и от жары, которая стояла в Иране. Сентябрь, а солнце жарит за сорок.
       К вечеру первого дня у генерала разыгралась мигрень, которая не проходила все время его пребывания в столице дружественно-нейтрального Ирана. Из не прекращавшегося многоголосья ослиного воя, царившего в городе, особо выделялись противные взвизги двух ишаков, торчащих возле самого торгпредства. Вероятно, они одновременно вожделели одну и ту же ослицу и стремились сообщить ей о своей страсти как можно громче.
       -- Йы-ха-а! -- брал басовитую ноту первый.
       -- Ый-а-а! -- не уступал соперничества второй, на терцию выше.
       И так, не смолкая, часами! С утра до ночи. Прямо под окнами.
       Пять раз в день ишакам помогал муэдзин. В урочное время он забирался на минарет стоявшей неподалеку мечети и, взяв в руку жестяной рупор, начинал заунывно выводить призыв к молитве. Гнусавым голосом тянул он длинные звуки, которые булькали у него в горле, будто проткнутым в трех местах шилом. Печально, как собака к покойнику, завывал он, и тут же с минаретов соседних мечетей к его тоскливому вою присоединялись шесть дюжин других муэдзинов. В этот момент ишаки, в свою очередь, тоже форсировали свои усилия, и вот уже заунывное фортиссимо плыло над Тегераном, нагоняя тоску на приезжих и усиливая головную боль генерала.
       Вечером Головин и прибывшая с ним группа офицеров ГРУ заслушали резидента военной разведки -- краткий курс о местных обычаях и культуре. С непокрытой головой не ходить, рубашку с коротким рукавом не одевать, на женщин никакого внимания не обращать. И все это только для того, чтобы потрафить нравам туземцев.
       На следующее утро Головин со свой группой отправился в город только для того, чтобы составить для себя представление, что же такое есть Тегеран. Первая прогулка по этой столице стала самой отвратительной в его жизни. Хуже нее могла быть только прогулка по Москве в компании Паши Рукомойникова.
       Едва они вышли за ворота торгпредства, как были поглощены толпой самого гнусного отребья. Мужчины всех возрастов энергично разговаривали друг с другом, причем старались это делать через две-три головы проходивших между ними людей. Все прохожие что-то рассказывали, кого-то о чем-то спрашивали или отвечали кому-то в этой гомонящей толпе. От такой неразберихи всем говорившим приходилось кричать, выпучив глаза, и сопровождать сказанное самой жуткой мимикой и судорожными потряхиваниями рук, как делают при разговоре итальянцы и латинос. Европейскому человеку, привыкшему к тому, что к собеседнику нужно обращаться непосредственно, а не орать ему что-то через всю улицу, должно было показаться, что каждый в этой толпе вопил, выпучивал глаза и жестикулировал единственно для того, чтобы услышали его одного. Такого крика было достаточно для того, чтобы ошеломить белого пришельца, но дикий, невозможный ор усугублялся совершенно непереносимой вонью. От прохожих несло немытым телом, застарелым потом, кислым молоком, прелой, заношенной одеждой, кизяком, дымом, зеленым чаем и непонятно какими специями. Запах толпы валил с ног.
       Головин с удовольствием и гордостью за СССР отметил, что наших собственных азиатов Советская Власть научила не только писать и читать, но и подтираться после оправления естественных надобностей. Она привила им элементарные правила гигиены, которые европейские дети прочно усваивают еще до того, как покинут горшок.
       Не успела советская делегация пройти и пятнадцати шагов, как была отсечена от толпы и окружена дюжиной чумазых босоногих ребятишек от четырех до тринадцати лет.
       Каждый из этих замарашек смело и озорно заглядывал в глаза русским, протягивал сложенные лодочкой ладошки и очень чисто произносил одно только слово:
       -- Дай! Дай! Дай-дай-дай-дай-дай!
       Русские, чтобы не запачкаться, сторонились, поднимали руки, чтобы, не дай Бог, не прикоснуться к этой худой и грязной кодле. В результате они сбились в кучку и совершенно не могли что-либо предпринять и вырваться из гомонящего крикливого окружения.
       Пацаненок лет девяти, чумазый более остальных, уточнил требования:
       -- Дай чего-нибудь!
       К счастью, бравые разведчики недалеко ушли от торгпредства, и боец, охранявший ворота, пришел им на помощь. Раздавая прикладом тычки направо и налево, солдат продрался сквозь толпу и направил автомат на попрошаек.
       -- Козел! -- испуганно взвизгнул бедный ребенок, и вся орава мигом рассосалась в уличной толчее.
       Головин во главе своей группы проследовал дальше по улице, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не ступить в нечистоты. Местное население, не знакомое с канализацией, запросто выливало помои на улицу да и вообще ссыпало туда всякий хлам и мусор. Чтобы пройти по улицам Тегерана и не испачкать ног -- на это требовалась привычка.
       Каждый порыв ветра поднимал с земли мелкий мусор, песок и труху. Вся эта взвесь тут же оседала на одежду, через четверть часа ходьбы Головин заметил, что края манжет его светлой рубашки и ее воротник покрылись траурной каймой. Генерал и сопровождавшие его офицеры сильно потели с непривычки, и на влажные от пота рубашки пыль оседала очень охотно.
       Пробродив примерно час в гомонившей и орущей толпе, перепачкав светлые рубашки и как из душа обрызгавшись слюной персов, кричащих прямо в лицо, русские офицеры, сами того не заметив, тоже перешли на крик, общаясь между собой. Так в глухой и тихой деревне, погруженной в полуночный летний сон, когда и самый малый скрип становится слышен от околицы до околицы, стоит только раз тявкнуть разбуженной блохами собаке, как во всех дворах кинутся и повиснут на цепях глупые шавки, исходя злобным лаем. И чем дальше, тем громче и звонче лай, пока хоть один хозяин не переборет лень и, выйдя во двор, огуляет своего Полкана или Трезора березовым поленом поперек хребтины. Тогда храбрый лай сменится обиженным и жалобным поскуливанием, услышав которое, деревенские собаки тут же мудро замолкнут, не желая для себя похожей судьбы.
       Улица сменяла улицу, неизменно расширяясь на своем конце базаром, базарчиком или просто толкучкой. Собственно, почти любая улица и брала свое начало от этих торговых точек, разбегаясь от них под неправильными углами и снова приводя к такому же точно базару, от которого увела вас совсем недавно. Бесчисленное множество увечных, калек, нищих, факиров, шарманщиков, убогих, и слабоумных сидело, прислоняясь спинами к стенам глинобитных домиков. Кто жевал насвай, кто курил, кто гнусавил песню себе под нос, а кто и просто так сидел в ожидании подаяния или интересного события. Культи, парша, чешуйки лепры, струпья, опарыши, неизменные и вездесущие мухи служили частыми украшениями этих угнетенных уродов, на любой разбор и вкус представленных в самом центре Тегерана.
       На третьей или четвертой с начала прогулки улице один из офицеров обнаружил пропажу табельного пистолета, и тогда Головин, уставший от постоянного продирания сквозь шумную толпу, а еще более от жары, мух и вони, только сплюнул себе под ноги.
       -- Возвращаемся!
       Вернувшись в торгпредство, он первым делом пошел к резиденту, чтобы вместе с сотрудником, допустившим промашку, написать рапорт по команде об утере боевого оружия.
       -- Не стоит пороть горячку, Филипп Ильич, -- резидент сделал успокаивающий жест. -- На какой, вы говорите, улице это предположительно могло произойти?
       Головин подробно описал маршрут движения. Резидент снял трубку и по телефону внутренней связи вызвал своего офицера, поднаторевшего в делах за год работы в Тегеране.
       -- Пиши марку пистолета и его номер, -- резидент пододвинул Головину лист бумаги и карандаш, через минуту отдал писульку вошедшему офицеру в штатском и приказал ему: -- Нужно найти и принести это. Время на исполнение -- час.
       В самом деле, вопреки ожиданиям и к огромному удивлению самого Головина и его подчиненных, офицер из местной резидентуры уже через полчаса принес и положил на стол резидента утерянный пистолет.
       "Невероятно! -- думал Головин, глядя на возвращенное оружие, которое ему чуть не под нос сунули. -- Найти в миллионном городе такую небольшую вещь, да еще так быстро! Умеют работать, черти".
       -- А чего? -- словно прочитав генеральские мысли, пояснил местный сотрудник, -- Ничего сложного. Ребятишки увели. Я этот ствол на ближайшем рынке и нашел. У торговца Алима, где ему и положено было всплыть. Ребятишки толкнули его за три лепешки и кусок халвы. Я даже денег не стал предлагать, забрал так.
       Но не сорокоградусная жара, от которой не было спасенья, не вонища, стоявшая повсюду, не желто-зеленый понос, напавший на всех прилетевших вместе с ним сотрудников, истощили терпение Головина. На девятый день пребывания в Тегеране он сидел на оперативном совещании в кабинете резидента военной разведки. Обсуждались результаты оперативных мероприятий по выявлению и локализации немецкой агентуры. Докладывал генерал, коллега Головина, начальник Южного направления ГРУ. Местная резидентура, усиленная сотрудниками, прибывшими из Москвы, отрабатывала Тегеран вместе с окрестностями так же тщательно и кропотливо, как совсем недавно сам Головин отрабатывал Архангельск и Астрахань.
       В середине доклада в дверь деликатно постучались, и в кабинет вошли трое. Потный от жары боец-автоматчик, награжденный медалью "За Боевые Заслуги", охранявший ворота во двор торгпредства, ввел в кабинет двух персов. Все трое так запросто зашли на совершенно секретное совещание, что генерал-докладчик, поперхнулся, не находя слов, чтобы выразить свое негодование.
       -- Вам чего, товарищи? -- спросил резидент со своего места.
       -- Так что, шпиона поймали, товарищ полковник, -- доложил боец и поправил медаль.
       -- Какого шпиона? -- не меняя спокойного тона, уточнил полковник, -- Кто эти люди?
       -- Стало быть, немецкого, -- удивился полковничьей непонятливости автоматчик. -- Это Алим, а это -- шпион.
       Боец старательно показал пальцем сперва на Алима, а потом на шпиона, чтобы начальство не перепутало их и не допустило ошибки.
       -- Какой такой Алим? -- вставил свое слово Головин.
       Боец скосил взгляд на генеральские погоны Филиппа Ильича и сделал такой жест, будто хотел сказать: "Ну что же вы, товарищ генерал! Как же это вы Алима-то не знаете? Его весь Тегеран знает, а вы почему-то нет!
       Вместо этой тирады солдат лаконично доложил:
       -- Так обыкновенный. С базара.
       Ясность внес резидент:
       -- Это, Филипп Ильич, наш агент. Салам алейкум, Алим.
       -- Алейкум ас-салам, начальник, -- обрадовался Алим тому, что его признали, просеменил ногами в шлепанцах к столу и двумя руками пожал руку резидента.
       Совещание было прервано.
       -- В чем дело, Алим? -- терпеливо, без доли неудовольствия спросил резидент так, будто только что встретил на улице давнего знакомца.
       -- Шпиона поймали, начальник, -- белоснежно улыбнулся азиат.
       Алим на удивление хорошо говорил по-русски, только с сильным южным акцентом, как у нас говорят в Ростовской области или на Ставрополье.
       -- Знакомьтесь, товарищи, -- предложил резидент присутствующим. -- Это Алим. Наш лучший агент. У него свой дукан на центральном базаре. Так что все городские новости мы получаем оперативно, по мере их возникновения. Верно, Алим?
       -- Верно, начальник, -- не переставая улыбаться, Алим обходил вокруг стола и каждому офицеру жал руку двумя своими.
       -- Откуда он так хорошо знает русский? -- приятно удивился Головин.
       -- Торговля всему научит. Захочешь иметь постоянных покупателей, будешь и на китайском чирикать, -- пояснил резидент и обернулся к Алиму. -- Так с чего ты решил, что этот человек -- немецкий шпион?
       Азиат улыбнулся так широко, как только позволял ему рот, данный Аллахом при рождении:
       -- Начальник, -- Алим указал на шпиона. -- Ты посмотри на него. Наши так чалму не мотают. Значит, он не из наших. А посмотри на его ноги...
       Все посмотрели на ноги шпиона. Эти ноги, обутые в шлепанцы без носков, были белые. И не просто белые, но и чистые. Туземцы, совершая обряд омовения пять раз в день перед намазом, как того и требовал Коран, полностью игнорировали нижние конечности.
       -- А волосы он хной покрасил, начальник, -- продолжил разоблачение зоркий агент. -- Нашей, иранской. Тут же и купил, наверное.
       -- А почему ты решил, что это именно немецкий шпион? -- улыбнулся резидент.
       -- Как же, начальник! Ко мне не подошел, пароль не назвал. Все ваши приходят ко мне на базар, называют пароль. Я всем вашим помогаю. Значит, это не ваш. И английский пароль он тоже не назвал. Все англичане приходят ко мне на базар, называют пароль. Я всем англичанам помогаю. Значит, он не от англичан. Остается только от немцев.
       Головин внимательней посмотрел на Алима.
       -- Так ты, любезный, двойной агент? И нашим, и вашим? И на нас работаешь, и на англичан?
       -- Да, начальник, -- радостно подтвердил Алим. -- И на русских, и на англичан работаю. Меня все уважают. И русский начальник уважает, и английский начальник уважает. Всегда руку подает. Говорит: "How do You do, Aleem?", а я ему всегда отвечаю: "I do well. I hope You are too, sir".
       -- Да как же ты его сюда привел один, как телка на веревочке? -- удивился Головин.
       В свою очередь удивился и Алим:
       -- Зачем один, начальник? Нас много было. Когда я догадался, что это немецкий шпион, сразу позвал соседей. Моих соседей русский начальник тоже уважает. И английский начальник уважает. Соседи схватили его, и мы все привели его сюда. Они у ворот ждут, -- Алим повернулся к резиденту. -- Рассчитаться бы надо, начальник.
       Резидент не ответил. Он плакал. Уткнул голову в руки, положенные поверх стола, и рыдал. Пару минут Алим недоуменно смотрел на то, как в полной тишине от судорог рыданий дергаются кончики полковничьих погон. Офицеры и два генерала, присутствующие на оперативном совещании, также с молчаливым интересом смотрели на резидента, который сейчас трясся в конвульсиях беззвучного смеха.
       -- Рассчитаться бы надо, -- снова нерешительно предложил торговец. -- Люди за воротами ждут.
       Резидент оторвал голову от рук, всхлипнул напоследок, достал носовой платок, промокнул слезы на глазах, несколько раз глубоко вздохнул и повернул покрасневшее лицо к лучшему агенту советской военной разведки в Иране.
       -- Хорошо, Алим. Миллиона риалов хватит?
       Двойной агент осуждающе зацокал языком.
       -- Какой миллион, начальник? Ты посмотри, какой шпион, -- начал он нахваливать свой товар. -- Чи-и-истый. А мне еще делиться с соседями надо. Давай четыре.
       -- Ну, четыре, так четыре, -- согласился резидент. -- Расчет завтра. Деньги тебе принесут как обычно.
       Торговец просветлел и снова подошел к резиденту жать руку. Пользуясь заминкой, Головин на клочке бумаги написал записку и передал ее резиденту.
       Тот развернул ее и увидел: "4.000.000 = ?" Чиркнув карандашом по записке, он отправил ее обратно Головину. Филипп Ильич развернул ее: "$450".
       Уже когда Алим направился к дверям, Головин не удержался от вопроса:
       -- А почему же ты, прохвост, привел его к нам, а не к англичанам, на которых работаешь?
       Алим остановился и терпеливо пояснил для русского генерала, который не понимает совсем простых вещей:
       -- К нам в Тегеран приезжает наш большой друг Сталин-шах. Сталин-шах, да продлит Аллах его годы, оказал нам большое уважение, решив встречаться с Рузвельт-шахом и Черчилль-шахом именно в Иране, а не в Ираке, сто злых иблисов на их неверные головы. Так зачем бы я стал продавать этого шпиона англичанам?
       -- Погоди, погоди, -- прищурился Головин. -- А с чего ты взял, что Сталин-шах приезжает именно в Тегеран?
       -- Торговля всему научит, -- рассудительно пояснил Алим и показал глазами на резидента. -- Вон, он знает.
       -- Что тут у вас происходит, товарищ полковник? -- спросил резидента Головин после того, как Алим ушел.
       -- Тут -- Восток. Тут понимать надо, -- мудро заметил резидент и снова полез за платком.
       Прежде чем он успел его достать, стекла кабинета задребезжали от долго сдерживаемого смеха. Все присутствующие офицеры заржали дружно, громко и одновременно.
       Не смеялся только Головин.
      
       XV
      
       Не успели офицеры отхохотаться, как Головин уже шел в комнату секретной связи. Чувствовал он себя так, будто его выставили дураком. Филипп Ильич потребовал соединить его по ВЧ с Власиком и в образных и емких выражениях обрисовал ситуацию в Иране. Ничего не пропустил. И про резидентуру НКВД доложил, и про соседей-англичан не забыл, и про девять дней оперативных мероприятий в Тегеране. Особенно красочно он разрисовал то, что местное туземное население крайне негативно относится ко всему немецкому, а потому добровольно и с охотой приводит немецких шпионов прямо в торгпредство, где и продает их за смешные деньги. На уточняющие вопросы Власика генерал ответил, что он прекрасно осознает то, что его сюда направило Политбюро ЦК, понимает всю меру и степень ответственности, но считает свое пребывание в Тегеране лишенным всякого смысла из-за великолепно поставленной местными коллегами агентурной работы. Гораздо больше пользы он сможет принести на своем рабочем месте, занимаясь своими непосредственными служебными обязанностями.
       Власик минуту молчал, а потом сказал одно только слово:
       -- Вылетай.
       Ночью самолет с Головиным и его свитой приземлился на Центральном аэродроме. К прибывшим подъехала не его машина, а автомобиль начальника Генерального штаба.
       Из передней дверцы вылез полковник-адъютант, подбежал к Головину, козырнул и доложил:
       -- Филипп Ильич, Александр Михайлович ждет вас.
       В ярко освещенном просторном кабинете начальника Генерального штаба никого не было, кроме самого Василевского. Несмотря на поздний час, он был бодр, свеж и сосредоточен на просмотре ежедневного потока приказов ГКО, оперативных сводок с фронтов, донесений разведорганов. Изучая тот или иной документ, Василевский иногда переводил взгляд на огромную карту, висящую на стене, на которую час назад офицеры-направленцы нанесли изменения обстановки.
       Ожидая законной накачки от начальства, Головин вошел в кабинет.
       -- Здравия желаю, товарищ маршал.
       Василевский отложил документы, с которыми работал, и посмотрел на вошедшего.
       -- Здравствуй, Филипп Ильич. Проходи. Ждал тебя, -- маршал встал из-за стола, чтобы поздороваться с генералом. -- С Власиком все дела закончили?
       -- И не говорите, Александр Михайлович, -- Головин досадливо хлопнул ладонью по зеленому сукну стола. -- Больше месяца без сна и отдыха. Три огромных города переворошили.
       -- А ты хорошо загорел, -- заметил Василевский, рассматривая лицо Филиппа Ильича.
       Как ни берег генерал своих людей, а двоих сотрудников таки привез из Тегерана в Москву с желтухой. То ли вода дрянная, то ли мухи смогли занести заразу, но двое крепких, толковых и совсем не лишних офицеров лежали сейчас в инфекционном отделении госпиталя.
       -- Я с большим удовольствием провел бы время в тундре. Там не так много мух.
       -- К делу, Филипп Ильич, -- закончил приветствия Василевский. -- Ты в кратчайший срок входи в курс дел по твоему направлению -- Северная Европа. Есть тебе и новое задание.
       Начальник Генштаба встал со своего места и подошел к карте, висевшей на стене.
       Ставя задачу, он показывал указкой на те географические объекты, о которых говорил:
       -- Летняя кампания открыла нам дорогу на Украину. Уже на сегодняшний день освобождена практически вся ее левобережная часть. Силы немцев подорваны, стратегическая инициатива перешла в наши руки. В районе Курска были уничтожены лучшие пехотные и танковые дивизии противника. День за днем крепнет наша действующая армия. На вооружение в нарастающем количестве поступают новейшие виды боевой техники. Сложившаяся обстановка позволяет Ставке и Генеральному штабу планировать широкомасштабные наступательные операции с целью изгнания оккупантов с территории Советского Союза и выхода наших войск на границы Рейха. На сегодняшний день трудно говорить с полной определенностью, как будут развиваться события после того, как последний оккупант покинет нашу землю. Разумеется, Советская Армия готова взять на себя благородную миссию освобождения народов Европы, порабощенных Гитлером, но окончательное решение этого вопроса будет принято по согласованию с нашими англо-американскими союзниками. Они очень обеспокоены нарастающей мощью Советской Армии, относятся с большой настороженностью к тому, что сотни советских дивизий, миллионы наших солдат окажутся в самом сердце Европы. Американцы высадились в Сицилии и сейчас ведут бои за Южную Италию. Надо полагать, что срок открытия Второго фронта будет зависеть от скорости, с которой наши войска станут продвигаться на запад. Союзники почти открыто не хотят нашего появления в Европе. Надо думать, что как только мы выйдем на границы Рейха, они высадятся на Балканах или в Северной Франции для того, чтобы всей военной мощью, на какую только способны, ударить в тыл Германии, ослабленной на Восточном фронте, и первыми войти в Берлин. Надо полагать, что союзники смогут высадить до пятидесяти дивизий, противостоять которым будут не более тридцати дивизий немцев. При этом у союзников обеспечено полное господство в воздухе. Немецким генералам придется маневрировать войсками под бомбардировкой американских и английских ВВС, -- Василевский перешел к другому краю карты, посмотрел на Головина и продолжил: -- У меня состоялся разговор с Верховным. Товарищ Сталин считает, что не обязательно громить гитлеровских сателлитов. Он указал, что выход того или иного сателлита фашисткой Германии из войны может быть достигнут не только военным его поражением, но и политическими средствами. Товарищ Сталин считает, что использование именно политических, а не военных средств, следует считать наиболее желательным с точки зрения интересов Советского Союза. В том случае, если нам не придется уничтожать армию сегодняшнего союзника Гитлера на его территории, мы, во-первых, сохраняем саму эту армию, которая может быть повернута против Гитлера. Во-вторых, мы сохраняем экономический потенциал страны, на который сможем в дальнейшем опереться и использовать его в своих интересах. В-третьих, мы сохраняем коммуникации в исправном состоянии, то есть прохождение наших войск по территории этой страны займет минимальное время. В-четвертых, мы сможем рассматривать эту страну как своего вероятного союзника, возможно, даже со сходной политической системой, созданной после окончания войны. В-пятых, мы сохраним жизни сотням тысяч наших собственных солдат, сможем вернуть отцов и мужей их женам и детям, а после окончания войны -- крепкие мужские руки для восстановления народного хозяйства на территории, временно оккупированной немцами. Ну и, наконец, последнее. Когда мы прогоним врага со своей территории, перенесем военные действия на территорию Рейха и оккупированных Гитлером стран, Советская Армия превратится в оккупационную. Выход гитлеровских сателлитов из войны и вступление их в боевые действия уже на стороне Советского Союза поможет снять напряжение и урегулировать трения между нами и нашими англо-американскими союзниками, потому что в этом случае нахождение Советской Армии на территории сопредельных стран уже не будет иметь вид оккупации, -- Василевский поднял указку на самый верх карты. -- В ваше направление, Филипп Ильич, входит Скандинавия. Дания и Голландия находятся в непосредственной близости от Германии. Скорее всего, вывести их из войны удастся только в самом ее конце, когда мы и союзники будем штурмовать Берлин. Швеция -- нейтральное государство, в состоянии войны не находится. Норвегия, скорее всего, войдет в сферу интересов американцев и англичан. Окончательно ясно это станет только после встречи глав Большой Тройки в Тегеране. Но уже сегодня можно с большой долей уверенности утверждать, что англичане не выпустят Норвегию из своих лап, а раз так, то и освобождать ее станут войска союзников, а не мы. Остается Финляндия. Финны стоят под Ленинградом, блокируя город с севера. Приказываю вам приступить к операции под кодовым названием "Северное сияние" по выводу Финляндии из войны и переходу ее на нашу сторону. Задача ясна, Филипп Ильич?
       -- Так точно, товарищ маршал, -- Головин, хорошо понимая ответственность задания, ответил подчеркнуто официальным тоном.
       В обычных случаях они с начальником Генерального штаба разговаривали не так сухо и обращались друг к другу не по званиям, а по имени-отчеству.
       -- Решение о заключении мира, разумеется, будет приниматься правительствами СССР и Финляндии, но для того, чтобы политики поставили свои подписи под мирным договором, ты, Филипп Ильич, обязан многое сделать. Пусть у правительства Финляндии появится устойчивое желание прекратить воевать с нами.
       -- Все понял, товарищ маршал.
       -- Через десять дней доложите мне ваш план, сообщите, через каких именно политиков и частных лиц вы намерены оказать давление на общественное мнение Финляндии и на ее правительство.
       -- Есть. Разрешите идти?
       Маршал сменил тон на более теплый:
       -- Последнее, Филипп Ильич. Пока ты там по своим Тегеранам разъезжал... За разработку и проведение операции "Филькина грамота" ты награжден орденом Суворова первой степени. Тебе присвоено очередное звание "генерал-лейтенант".
       Головин одернул китель. Он был без фуражки, поэтому не стал прикладывать ладонь к виску, а вытянул обе руки по швам.
       -- Служу Советскому Союзу!
       -- Поздравляю, Филипп Ильич.
       Василевский не стал говорить Головину о том, что совсем другие люди уже получили задание искать возможности вывести из войны Болгарию, Румынию и Венгрию.
      
       XVI
      
       Что знал генерал-лейтенант Головин о Финляндии? Все или почти все, что знает любой министр правительства этой страны. Историю, культуру, географию, обычаи, экономику, климат, военный потенциал, политическое устройство. В Финляндии еще с дореволюционных времен действовало несколько агентурных сетей -- военной разведки, НКВД, недавно распущенного Коминтерна. Донесения советской военной разведки регулярно ложились на стол Филиппа Ильича, который читал их уже второй десяток лет.
       Знал ли Головин политическую и военную верхушку Финляндии? Знал. Он их как родных знал. Далеко не со всеми представителями финской элиты генерал был знаком лично или даже шапочно, но кто есть кто в Финляндии и кто там чего стоит -- знал очень даже хорошо. Ему не нужно было три часа морщить лоб, погружаться в раздумье, чтобы понять главное. Единственный человек с финской стороны, на кого следовало выходить для выполнения операции "Северное сияние" -- это маршал Маннергейм. Не потому, что он сосредоточил в своих руках всю полноту власти, а потому, что сейчас этот человек является несомненным лидером финнов и их национальным символом. Скажет Маннергейм: "Воюем с Гитлером!" -- и миллионы финнов с готовностью возьмутся за оружие. Скажет он: "Стоим против Советов до последнего!" -- и снова повторится та же мясорубка, которая уже работала четыре года назад, во время Зимней войны, и снова наша армия будет добывать себе победу, оплачивая ее большой кровью.
       Что знал генерал Головин о маршале Маннергейме? Все до мелочи. Слишком ярким, умным и влиятельным человеком был этот Маннергейм. Нельзя было не изучать его.
       Карлу Густаву Эмилю Маннергейму было семьдесят шесть лет. Родился он в семье шведского аристократа, но в Финляндии, следовательно, на территории Российской империи. Первая же попытка сделать блестящую карьеру офицера закончилась для него афронтом. Юного Карла Густава выперли из Выборгского кадетского училища за обыкновенное хулиганство, что, безусловно, свидетельствовало о непосредственности поведения и живости характера будущего маршала. Надо еще суметь нахулиганить в военном училище, известном своей строгой дисциплиной!
       Сделав правильные выводы, несостоявшийся пехотный офицер направил свои стопы в кавалерию и на следующий же год поступил в Николаевское кавалерийское училище, которое располагалась в Петербурге. Ну а где столица, там, как известно, и светская жизнь. Вращаясь не только в гостиных, но и в более веселых заведениях, молодой кадет Карл обзавелся самыми широкими знакомствами, в числе которых приобрел и хорошего друга Ники, своего сверстника. Через сто с небольшим лет этого Ники канонизируют и объявят святым великомучеником. Еще раньше Ники станет именоваться Николаем Вторым, а пока это был приятный молодой человек -- великий князь Николай Александрович.
       Головин отметил практичность маршала, его умение извлекать уроки из неудач, способность делать выгодные знакомства. Благодаря знакомству с другом Ники карьера Карла Маннергейма была весьма удачной. Очень скоро после выпуска молодой офицер был назначен адъютантом начальника царских конюшен. В новой свободной России подобная должность называется "управляющий делами Президента Российской Федерации". Вот так всегда и везде, при любом строе и в любую эпоху. Стоит только близко сойтись с обладателем задницы, которая в свое время усядется на троне, и можно считать, что как минимум генералом ты в этой жизни обязательно станешь.
       Впрочем, надо отдать маршалу должное и признать, что сам по себе Маннергейм был человек действительно незаурядный и с очень интересной судьбой. Головину было очень просто изучать этого человека. Становление маршала происходило на его службе Российской империи, поэтому генералу не составляло никакого труда истребовать его личное дело, написанное еще по старой орфографии с фитами и ятями, из управления кадров Генерального штаба.
       "Принимал участие в русско-японской войне 1904-05 годов. В 1906-08 годах по заданию Генерального штаба занимался составлением подробных географических карт Средней Азии, Монголии и Китая. Экспедиция прошла более десяти тысяч километров от Средней Азии до Пекина. За успешное выполнение задания Генерального штаба и крупный вклад в науку избран почетным членом Русского географического общества. Зачислен в лейб-гвардии Кавалергардский полк. С 1911 года генерал-адъютант свиты е.и.в. Николая Александровича. С 1914 года в действующей армии. Принимал участие в сражениях в Галиции и Румынии. С 1915 года -- генерал-лейтенант. Награжден орденами... После Февральской революции вышел в отставку".
       На этом послужной список генерала российской армии Маннергейма заканчивался, и начиналась служба финского маршала.
       Сразу же после Октябрьского переворота в Петрограде, в декабре 1917 года Финляндия объявила о своей независимости. Советская Власть сей факт признала, но части Красной Армии, дислоцированные на финской территории, сделали попытку государственного переворота. Маннергейм возглавил сопротивление Красной Армии и прекратил вспыхнувшую резню. Именно ему удалось отстоять независимость Финляндии от Советской Власти и от кого бы то ни было. Через год он был провозглашен регентом Финляндии, но через два года добровольно сложил с себя эти полномочия.
       Уйдя с высшего поста, Маннергейм не ушел из большой политики. В 1937 году под его руководством началось строительство глубоко эшелонированной полосы обороны на Карельском перешейке, прозванной в народе линией Маннергейма. Когда, заручившись заверением о невмешательстве со стороны Германии, СССР предложил Финляндии территориальный обмен с целью отодвинуть границы от Ленинграда, Маннергейм посоветовал своему правительству принять это предложение, чтобы не допустить ненужной войны. Правительство Финляндии на это не пошло, война началась. Финляндия ее проиграла, потеряла значительную часть своей территории, но весь финский народ видел, что Маннергейм сделал куда больше, чем смог бы сделать кто угодно другой. Разумеется, роль, сыгранная этим человеком в Зимней войне, вознесла за облака его и без того огромный авторитет и влияние.
       Но это, что называется, был поверхностный взгляд на маршала. Эти сведения о нем можно было почерпнуть из открытых источников, то есть снять с поверхности. Была еще одна сторона медали, скрытая от нескромных взоров глупых обывателей, читающих прессу.
       С приходом Гитлера к власти Финляндия оказалась в сложном положении как во внешней, так и во внутренней политике. Надвигалась гроза, пугающая своей мрачной силой, и никто в мире не мог предсказать, какие всходы появятся после того, как она щедро польет кровью поля Европы. Необходимо было искать друзей с надежной крышей или хотя бы позаботиться о зонтике. Финляндия попала в сферу интересов трех стран -- Германии, Великобритании и Советского Союза. Вся дальнейшая внешняя политика Суоми определялась необходимостью лавирования между интересами этих трех могучих держав, стремлением уравновесить их силы, прикрываясь помощью одной, просить защиты у второй и не отказывать третьей.
       К 1936 году всем в Европе стало понятно, что большой войны избежать не удастся. Для соблюдения собственных интересов Финляндии выгоднее было примкнуть к англо-французскому военному альянсу. Это гарантировало бы ей помощь финансами и вооружением. В это время под руководством Маннергейма как раз проходила модернизация финской армии. Деньги вкупе с новыми образцами вооружений Финляндии были бы очень кстати. У Англии были самые большие в мире военный и торговые флоты, а у Франции -- самая сильная армия в Европе.
       Но ни Англия, ни Германия не имели с Финляндией общих границ, а Советский Союз таковые имел. Это делало страну рабочих и крестьян самым опасным противником Суоми. Вместе с тем, наиболее дальновидные политики, к которым относился и Маннергейм, понимали, что гитлеровский режим может оказаться не вечным. Тогда снова возникнет вопрос о границах с историческим соседом. Если сейчас, в тридцатых-сороковых годах, опираясь на поддержку Германии или Англии, повести себя с Советским Союзом недостаточно осмотрительно, то впоследствии обстоятельства могут сложиться так, что Хельсинки переименуют обратно в Гельсингфорс. Балтийский флот снова будет базироваться там, а не в Кронштадте и Лиепае.
       Во внутренней политике были сложности подковерного характера. Вокруг президента Финляндии сложилось так называемое внутреннее кольцо, куда входили сам президент, премьер-министр, министр иностранных дел, военный министр и, разумеется, Маннергейм. Вот эта-то пятерка и принимала абсолютно все решения в обход остальных членов правительства, отводя им роль статистов и исполнителей. Военный министр генерал Вальден был человеком Маннергейма, всем ему обязанным. Вокруг самого Маннергейма сформировался второй центр власти. Таким образом, Маннергейм мог проводить свои решения в жизнь, либо опираясь на президента, через внутреннее кольцо, либо действуя самостоятельно, используя для этого влиятельных военных и гражданских чиновников, находящихся в его орбите.
       В августе 1939 года Маннергейм понял, что за подписанием пакта Молотова -- Риббентропа наверняка стоят секретные соглашения по разграничению сфер влияния в Европе между СССР и Германией. Мнения стран, попавших в сферу влияния той или другой стороны пакта, ни Сталин, ни Гитлер спрашивать не собирались. В случае несогласия судьба строптивцев должна была решиться военным путем. Маннергеймом не могло не овладеть беспокойство за судьбу собственной маленькой страны, поэтому после начала Польской кампании он обратился за разъяснениями к германскому руководству.
       К нему прибыл личный эмиссар Геринга полковник Фельтъенс и в трехчасовой приватной беседе обрисовал суть внешней политики Германии и ее позицию по отношению к Финляндии:
       -- В настоящий момент фюрер не может открыто встать на сторону Финляндии, но вся возможная в данных условиях помощь вам будет оказана.
       Это могло означать что угодно, от полноценных поставок вооружения и медикаментов до гневных, но безобидных и бесплодных заявлений в печати. Поэтому, когда осенью 1939 года советское правительство предложило финнам территориальный размен, Маннергейм советовал президенту Каллио ответить согласием. Тот отказался и горько об этом пожалел. После поражения Финляндии в Зимней войне и отъема у нее части территорий в пользу СССР его хватил удар и расшиб паралич.
       В мае сорокового года Гитлер захватил Норвегию, а немецкие части перехватили грузы с английским вооружением, предназначавшимся для финской армии. Финская сторона попросила вернуть умыкнутое, но умные немцы заверили финнов в том, что все необходимое вооружение и притом самого отличного качества Финляндия может купить у Германии. Таким образом, летом сорокового года Финляндия была в сложных отношениях с Англией из-за того, что та не оказала ей поддержку в Зимней войне, с Германией из-за конфискованных английских грузов и с СССР, потому что мирный договор не удовлетворил ни русских, ни, конечно же, финнов. Над маленькой Финляндией нависла большая опасность. Маннергейм заблаговременно, еще в октябре 1939 года, призвал сразу пятнадцать возрастов, доведя финскую армию до шестисот с лишним тысяч человек. Теперь эта вооруженная масса людей поедала финскую экономику, но не могла надежно защитить страну хотя бы от одного из трех возможных врагов.
       В августе сорокового года все тот же Фельтъенс приватно встретился с Маннергеймом и попросил его убедить президента Финляндии подписать техническое соглашение о транзите через территорию Финляндии грузов для немецких частей, дислоцированных в Северной Норвегии, и личного состава этих частей. В сентябре такое соглашение было подписано, и финнам некоторое время можно было не опасаться по крайней мере Германии. Через Финляндию в Северную Норвегию хлынули грузы и пополнение для немецкой армии, а в обратном направлении пошли раненые и отпускники.
       В новый 1941 год Финляндия вступила, имея враждебные отношения с Советским Союзом, взаимно-настороженные -- с Англией и нейтрально-дружеские -- с Германией. Союзников у нее не было.
       А дальше начиналось самое интересное для Головина.
       Когда 22 июня 1941 года Германия, Румыния, Италия и Венгрия напали на СССР, ни один финский солдат не сдвинулся с места, ни одна финская винтовка не сделала ни единого выстрела в советскую сторону.
       В своей речи в связи с нападением на СССР Гитлер заявил, что "финские и германские войска стоят бок о бок на побережье Северного Ледовитого океана, защищая финскую землю". Советское политическое руководство, не вникнув в ситуацию, дало войскам директиву о переходе в наступление по всей советско-финской границе. Финское руководство позже попыталось оспорить это заявление Гитлера, но наши войска уже начали бомбежки и артобстрелы стратегических объектов Финляндии.
       Финны не отвечали, в наступление не переходили. Только двадцать пятого июня, на третий день войны, которая уже полыхала от Балтийского до Черного морей, они начали ответные боевые действия.
       Три дня Маннергейм сдерживал свою армию, надеясь, что советское руководство опомнится, поймет, наконец, что со стороны Финляндии их никто не контратакует, и даст приказ о прекращении огня. Три дня советские войска вели огонь по не нападавшему на них противнику. После того как советская авиация нанесла бомбовый удар по финским городам, Маннергейм двинул свою армию на Ленинград и в Карелию.
       Но и тут Головин не мог не заметить странность -- финские войска не штурмовали Ленинград. Они вообще ничего не штурмовали, за несколько дней вышли на границы 1939 года и окопались на них для ведения долговременной обороны. Вот уже два года бои в Карелии и севернее Ленинграда носят местный характер без далеко идущих стратегических целей.
       В самые критические моменты немецкого натиска на Ленинград в августе-сентябре 1941 года Маннергейм не пришел на помощь Гитлеру. Ни один финский солдат не перешел старой границы. Гитлер просил, грозил, требовал финского наступления на Ленинград с севера, но Маннергейму Северная Пальмира оказалась без надобности. В сентябре сорок первого командующий немецкой Лапландской армией генерал-полковник фон Фалькенхорст прибыл к финскому главнокомандующему Маннергейму с просьбой о предоставлении дополнительных финских войск, необходимых для наступательной операции, но получил отказ. Анализ действий финских войск за два года войны позволял специалистам предсказывать их низкую активность и в дальнейшем. Маннергейм наступать на Советский Союз не собирается и не будет.
       И еще кое-что знал Головин о Маннергейме и о его способности завязывать полезные знакомства. Карл Густав Эмиль Маннергейм имел в друзьях Уинстона Спенсера Черчилля. И не в протокольных друзьях для встреч без галстуков, а в личных. Между ними шла довольно интенсивная переписка.
       Один из агентов Головина служил дипкурьером английского министерства иностранных дел, и ему удалось сделать несколько копий с писем Черчилля и Маннергейма. За несколько дней до официального объявления войны Великобританией Финляндии друг Уинстон предупреждал об этом друга Карла, давая возможность финским судам покинуть порты, подконтрольные английскому флоту, и отозвать специалистов с территорий, занятых английскими войсками, во избежание интернирования до конца войны. В этом же письме Черчилль обиняками давал понять, что несмотря на то, что война будет объявлена, де-факто английская армия и флот широкомасштабных действий против Финляндии предпринимать не будут.
       Сейчас, в сорок третьем году, Маннергейм имел против себя два советских фронта -- Карельский и Ленинградский -- каждый из которых являлся третьестепенным на общем советско-германском театре военных действий, имел объявленную, но вялотекущую войну с Великобританией и, наконец, имел в активе сомнительного союзника в лице Германии. Неизбежность военного поражения этого союзника стала ясна уже после Сталинграда, а Курское сражение только приблизило крах Третьего Рейха.
       Изучая все имеющиеся материалы по Финляндии и Маннергейму, Головин на пятый день работы над "Северным сиянием" вдруг неожиданно понял, что Маннергейм хочет мира с Советским Союзом! Филипп Ильич не мог объяснить логически, откуда у него появилось такое убеждение в отношении финского маршала, но интуиция подсказывала -- Маннергейм хочет мира, потому что не может его не хотеть. Все последние годы этот человек только и делал, что подстраивался под внешнюю политику СССР, Германии и Великобритании. Он не слишком испортил отношения с Соединенным Королевством, что видно по отсутствию военных действий между финнами и англичанами. Он наверняка сохранил дружбу с Уинстоном Черчиллем, поэтому мир между Англией и Финляндией будет без проволочек заключен при первом же удобном случае. Финляндии нужна и выгодна не война, а торговля с богатыми Англией и Америкой. С другой стороны, Маннергейм всегда был более чем сдержан в своей поддержке Гитлера. Ничего, что можно было бы назвать крупномасштабной войсковой операцией, севернее Ленинграда и в Карелии за два года войны так и не произошло. Если Финляндия и дальше будет следовать в кильватере германской политики, то Третий Рейх погребет ее под своими обломками. Маннергейм не может не видеть, как растет мощь Советской Армии, не может не понимать того, что в один день до миллиона советских солдат и офицеров, вооруженных самым современным оружием и боевой техникой, вторгнутся на территорию Финляндии, опрокинут финские войска и, круша все на своем пути, дойдут до ее границы со Швецией. В этом случае дальнейшее существование Финляндии как самостоятельного и суверенного государства окажется под очень большим вопросом.
       Поэтому сейчас, в сентябре сорок третьего года, маршал Маннергейм может думать и мечтать только о двух вещах. О выходе из войны и о надежных границах с Советским Союзом на будущее, послевоенное время. Любой эмиссар с советской стороны, который прибудет к Маннергейму с предложением сепаратного мира, будет принят и понят верно.
       Вот только где взять такого человека, который мог бы выполнить такое деликатное поручение -- примирение двух государств? Официальные каналы тут не годились, так как, во-первых, между СССР и Финляндией отсутствовали дипломатические отношения, а во-вторых, официальное лицо, известное и уважаемое в Финляндии, которое прибудет от советской стороны, непременно скомпрометирует самого Маннергейма в глазах немцев. Германия все еще очень сильна, в Финляндии дислоцируются несколько дивизий вермахта и СС. При неосторожной игре Маннергейм рискует слететь со своих постов и утратить всякую власть и влияние. Немцы просто спровоцируют военный переворот. Тут нужно найти такого человека, который был бы не засвечен на официальных мероприятиях и одновременно знал бы Финляндию и тамошний политический бомонд как Устав ВКП(б). Такой человек мог бы на мягких лапах войти в окружение Маннергейма и при случае передать ему советские мирные предложения с глазу на глаз. Скорее всего, маршал не станет выдавать такого эмиссара, а если посланник страны Советов передаст ему грамотно написанное письмо от Молотова, то в дальнейшем он станет связующим звеном между финским лидером и советским руководством. Тогда Маннергейму уж совсем невыгодно будет выдавать нашего человека.
       "Но кого именно можно послать к Маннергейму? -- Головин перебирал в голове своих сотрудников, но не находил кандидатуры, которой мог бы доверить выполнение "Северного сияния". -- Неподготовленного человека не пошлешь, а готовить его -- нет времени. Лучше всего с этим делом справился бы Штейн, с его тонкостью в работе. Но Штейн не специалист по Финляндии, да и находится он далеко от нее".
       Головин провел рукой по голому черепу и, окончательно поняв, что иного выхода нет, начал крутить диск телефона.
       -- Рукомойников слушает.
       -- Приветствую тебя, Павел Сергеевич, -- едва не сквозь зубы процедил Головин.
       -- А! Товарищ генерал-лейтенант? -- умилился Рукомойников.
       -- Он самый.
       -- Чем обязаны вашему вниманию, товарищ генерал?
       -- Паша, ты меня лучше не зли. Должок за тобой, Паша.
       -- Вот как?! -- совершенно искренне удивился собеседник. -- Не припомню, чтобы я у тебя когда-нибудь одалживался, Филипп Ильич.
       -- Ты помнишь наш с тобой прошлогодний разговор?
       -- Это какой же?
       -- Не финти. Мы с тобой не так уж часто встречаемся, чтобы ты мог запамятовать. На Цветном прошлым летом мы с тобой разговаривали...
       -- Ну как же, Филипп Ильич! Прекрасно помню, -- не сбиваясь с прекраснодушного тона, принялся уверять Рукомойников. -- Даже дату запомнил. Первого июня дело было.
       -- А говорили мы с тобой...
       -- И это помню! -- снова перебили в трубке. -- Об Олеге Николаевиче твоем был разговор.
       -- Ну так вот, Павел Сергеевич, -- Головин добавил в голос строгой решительности. -- Мне этот сотрудник очень нужен. Очень! И весьма срочно!
       -- Да о чем разговор, Филипп Ильич? Я охотно передам его тебе с рук на руки. Тем более что после того, как Штейн передал нам документы профессора Рикарда, расстрельный приговор в отношении него, как я слышал, пересмотрен и отменен. Охотно вам его уступаю.
       -- Это еще не все, -- Головин не собирался закончить разговор на Штейне.
       -- Все, что в моих силах, Филипп Ильич. Чем могу служить?
       -- Верни мне еще одного моего сотрудника, которого ты у меня нагло украл.
       -- Осипова?
       -- Осипова, -- подтвердил Головин.
       Несколько секунд длилось молчание.
       Наконец, голос, в который Рукомойников напустил неподдельной грусти, сообщил:
       -- Не могу. Извини меня, Филипп Ильич, но не могу.
       -- Паша, -- рыкнул в трубку Головин. -- Ты с кем шутишь, Паша?
       -- В самом деле не могу! У меня его нет, -- стал оправдываться Рукомойников.
       -- Куда ты его дел, сукин сын?
       -- Филипп Ильич, как на духу говорю -- нету его у меня. Я его посадил в самый хороший, самый лучший, можно сказать придворный лагерь, чтобы он в себя пришел и умнеть начал. А этот твой Осипов выкинул фортель -- сбежал.
       -- Как это сбежал?! Разве из наших лагерей можно сбежать?
       -- Я серьезно говорю, Филипп Ильич, -- оправдывался Рукомойников. -- Сбежал. Записался в штрафники. Вербовщики набирали штрафников и заглянули в двадцать первый лагерь, к политическим. Им-то лишь бы галочку в отчете поставить, мол, заглядывали, предлагали, желающих не нашлось. А твой орел взял и вышел из строя. Начальник лагеря ничего поделать не мог. Приказ о наборе штрафников из числа осужденных подписан Верховным Главнокомандующим. Тут даже Лаврентий Павлович не помог бы. Так что ищи своего орла в Действующей Армии.
       -- Это как я его теперь искать буду? У нас десять миллионов под ружьем!
       В трубке покашляли.
       -- Не отчаивайся, Филипп Ильич. Найти его несложно. Во-первых, не надо искать его в гвардейских частях, авиации, артиллерии и тому подобных танковых войсках. Ищи его в штрафных ротах и батальонах. А это совсем не сложно с твоими-то возможностями. Подумай хорошенько, где планируется наше наступление?
       -- На Украине? -- переспросил Головин.
       -- Вот там и ищи, -- посоветовал Рукомойников и положил трубку.
      
       ХVII
      
       Сентябрь 1943 года. Куба, п-ов Икакос, Варадеро
      
       В часе езды от Гаваны в океан уходит длинная и узкая песчаная коса длиной в добрых два десятка километров и шириной всего метров двести. Она уходит в океан и загибается коротким отрезком вправо на манер кочерги или, сказать точнее, клюшки для хоккея с мячом. Если смотреть на косу со стороны острова, то справа идет неширокая, неглубокая и очень спокойна лагуна, с одной стороны защищенная от штормов косой, а с другой -- островом. Слева накатывают на берег волны Флоридского пролива. До самой Флориды тут рукой подать -- не более восьмидесяти верст. Все эти двадцать километров, вся эта коса, идущая в океан почти параллельно линии берега -- один большой сплошной пляж из чистейшего белого хорошо прогретого песка. На этом пляже устроены навесы и беседки, крытые тростником, под которыми хорошо укрываться от солнца, чтобы не обгореть с непривычки.
       От начала косы в глубь ведут две асфальтированные дороги, которые километров через пять соединяются в одну. Эта единственная дорога идет по правой стороне, вдоль самого берега лагуны, до окончания косы, где, повторяя очертания берега, заворачивает направо и кончается, приведя вас к очаровательной маленькой бухте, в которой пришвартованы прогулочные яхты и катера. Между асфальтовым шоссе и пляжем все двадцать километров сплошняком заняты относительно небольшими каменными домиками с плоскими крышами, оштукатуренными и побеленными. Между домиками растет трава, кое-где посажены приземистые пальмы с толстыми косматыми стволами. Домики победнее -- это жилища туземцев, побогаче -- гостиницы, пансионаты и просто частные дома, сдаваемые хозяевами отдыхающим.
       Таков Варадеро, один из лучших курортов мира. Прибавьте сюда триста солнечных дней в году, теплую и прозрачную океанскую воду цвета бирюзы, смешливых услужливых туземцев и страстных доступных туземок, и тогда вы поймете, что если и есть где-либо рай земной, то это как раз Варадеро.
       Даллес сыграл непонятно. Он отправил Штейна именно сюда. Вместо обещанного знакомства с новой Родиной, вместо шикарной Флориды, Олегу Николаевичу надлежало отдыхать на Кубе. Официально было объявлено, что Штейн летит в Западное полушарие в награду за блестяще проведенную диверсионную операцию в районе норвежского Намсуса, а также для того, чтобы восстановить силы перед выполнением новых заданий. Штейн понял, что Даллес просто отсылает его из Европы. Сам он в это время через свои каналы будет перепроверять весь тот трубный вой, который прошел в английской и немецкой прессе относительно штурма Намсуса. На время перепроверки Штейн Даллесу совершенно не нужен ни в Швеции, ни в Норвегии, потому он и сплавил его под благовидным предлогом подальше от Европы, чтобы тот не мог повлиять на ход проверки и тем более помешать ей.
       Эта догадка Штейна подтверждалась тем, что в качестве сопровождающего лица Даллесом был отряжен Джон Смит. Тот самый капитан Смит из армейской контрразведки, который так бездарно допрашивал Штейна в первые дни его пребывания в американском посольстве. Насколько Смит был дрянной контрразведчик, настолько же он был хороший соглядатай. Очень скоро Штейн заметил, что практически никогда не остается в одиночестве. Смит постоянно находил поводы навязать ему свое общество. Впрочем, во Флориде Штейну все-таки удалось побывать. Из Европы они летели с промежуточной посадкой в Сент-Джонсе. После дозаправки путешественники этим же самолетом прилетели в Тампа-Бей, где пересели на маленький шестиместный бипланчик, который за каких-то пару часов доставил их в Гавану. Всюду, на аэродроме Сент-Джонса, в Тампе и тем более по прилету на Кубу, капитан Смит был рядом, тихий как тень и предупредительный как лакей. Пока в самолетные баки заливали керосин, Штейн давал понять Смиту, что у него есть срочные интимные дела. Американец, летевший этим маршрутом не первый раз, молча показывал, где находится сортир, провожал Штейна до двери... и занимал соседний стульчак.
       Перелет из Европы на Кубу занял больше суток. Когда они приземлились, наконец, в аэропорту Гаваны, Штейн уже совершенно отчетливо ненавидел капитана Смита. "Что он за мной ходит? -- устало недоумевал Олег Николаевич. -- Он что же, чудак, думает, что я в сливные бачки стану подбрасывать шифровки для сообщников?" Глядя, как Смит тщательно осматривает белый фаянс после того, как им попользовался Штейн, Олег Николаевич очередной раз вздыхал: "Остолоп -- он и в Африке остолоп".
       В Гаване к их самолету подкатил автомобиль, за рулем которого сидел стопроцентный мачо, будто сошедший на землю с экрана во время прокрутки вестерна. Он был в ковбойской шляпе, клетчатой рубашке, завязанной узлом на животе и с сигарой такой толщины, что ему мог бы позавидовать Черчилль. Этот мачо вышел из машины, сказал "Хай", обращаясь одновременно к обоим прилетевшим, и небрежно бросил ключи от машины Смиту.
       -- Где мы живем? -- спросил Смит.
       -- Как и в прошлый раз, в Варадеро. У Хорхе и Хуаниты.
       Сказав эти несколько слов, мачо развернулся и вразвалку двинулся прочь, будто ему не было до них никакого дела. Штейн недоуменно посмотрел ему в спину, но Смит распахнул перед ним дверцу.
       -- Машина в нашем полном распоряжении, мистер Штейн, на все время пребывания на острове. Желаю вам хорошо отдохнуть.
       Штейн сел в машину. Это был "Понтиак" сорокового года. Последняя модель мирного времени -- знаменитый "Торпедо", четырехдверный роскошный седан. С началом войны правительство самого демократического в мире государства забрало заводы "Понтиака" для своих нужд, и сейчас на оборудовании, предназначенном для строительства автомобилей, уже второй год выпускали авиабомбы.
       Когда они приехали к двухэтажному белому дому, стоявшего на дальней половине косы, оказалось, что заботливые Хорхе и Хуанита приготовили для них двоих всего одну комнату. Олег Николаевич нисколько этому не удивился. "Слава Богу, -- подумал он, оглядывая свое новое временное жилище. -- По крайней мере, кровати у нас будут разные".
       Проспав с дороги никак не меньше десяти часов, Штейн вышел из комнаты, спустился вниз и, разумеется, обнаружил там Смита, который терпеливо ожидал его пробуждения. С этой минуты, собственно, и начался кубинский отдых Штейна. Открылся он ужином в компании Смита и продолжился на следующее утро поездкой в Гуам, где Смит показывал Штейну поселение самых настоящих индейцев и крокодилью ферму. Олег Николаевич уныло смотрел, как индейцы, ободренные двадцатью долларами Смита, кривляются в каком-то танце и подвывают себе заунывными голосами, как собаки на луну. Плотоядные крокодильи пасти и осклизлые жесткие шкуры реликтовых пресмыкающихся тоже не вызывали у Олега Николаевича ничего кроме омерзения.
       На следующий день Смит повез его смотреть Фуэртэ Эспаньол -- бывший испанский форт, построенный полвека назад, но Штейн, имевший представление о правилах фортификации, счел это укрепление скучным и безобразным, как и все, что делают латинос в военном отношении. "М-да... -- оценил Олег Николаевич форт, сляпанный горячими испанскими военными. -- Наверное, они строили его, исходя из опыта войны Севера и Юга. Сорок попаданий семидесятишестимиллиметровых снарядов, двенадцать попаданий стодвадцатитидвухмиллиметровых фугасных, восемь -- стапятидесятидвухмиллиметровых, и все, нет форта. Не на что посмотреть. В этом форте только коз держать".
       На третий день Смит повез Штейна в Пинар-дель-Рио, на сигарную фабрику, где делались самые лучшие и самые дорогие сигары в мире. Некурящий Штейн с некоторым интересом смотрел на упитанные голые ляжки смуглых работниц, на которых те скатывали сигары, но через пятнадцать минут это зрелище ему прискучило и он попросил Смита отвести его обратно в Варадеро.
       Вернувшись в пансионат, он решительно заявил Смиту, что не намерен больше осматривать местные достопримечательности и более не нуждается в экскурсоводах. Он, полковник американской армии Штейн, будет находиться вот в этом самом пансионате и для спокойствия капитана Смита готов ограничить маршруты своего передвижения только пляжем и ближайшим баром.
       Опешивший Смит промямлил:
       -- Yes, sir, -- и больше не навязывался с развлекательной программой.
       Из виду Штейна, он тоже, впрочем, не терял.
       К концу недели полковник армии САСШ почти не вылезал из шезлонга под одним из пляжных навесов, откуда часами смотрел на океан, будто пытаясь разглядеть в дневном мареве расплывчатый силуэт свободного берега Флориды. Целебный океанский воздух гарантировал здоровый сон, и Штейн спал спокойно и крепко. Смит был несколько разочарован более чем предсказуемым поведением своего подопечного. Тот не делал никаких попыток вступить в контакт с кем-либо. Если он не занимал свой шезлонг, то либо ел, либо спал. Капитан Смит занял для себя такой же шезлонг под соседним навесом и наблюдение за Штейном вел оттуда.
       На девятый день кубинских каникул под навес к Штейну зашел мужчина лет сорока пяти. На незнакомце была соломенная шляпа, рубашка-сафари с коротким рукавом, короткие полотняные штаны и старенькие кожаные сандалии на босу ногу. Из-под шляпы хитро и приветливо смотрели светлые глаза, овал лица очерчивала аккуратная борода с сильной проседью. Фигурой мужчина обладал крепкой, кожей дубленой и дочерна загорелой, из-за чего нельзя было понять, европеец перед вами или человек, появившийся на свет от невообразимого смешения кровей, какое нередко можно встретить на Карибах. Морщинки, идущие от уголков глаз, говорили о веселом нраве незнакомца, а сбитые костяшки пальцев на руках -- о том, что неудачных шуток он не ценит.
       При появлении мужчины в непосредственной близости от Штейна Смит напрягся, усилил наблюдение, но, помня о субординации, вмешаться не решился.
       -- Хелло, мистер, -- обратился незнакомец к Штейну. -- Кажется, вы один из немногих белых в этих местах, не так ли?
       Собеседник находился от Штейна в трех шагах, вокруг был полный штиль и никто не мешал услышать его, говори он хоть шепотом, но этот обладатель седеющей бороды предпочитал говорить так, будто он находится в кузнечном цехе и вынужден сообщить что-то важное коллеге, отстоящему от него по крайней мере метров на двадцать.
       -- Да, -- признался Штейн. -- Я белый. Американец.
       -- Да мы с вами, оказывается, соотечественники! -- воодушевился незнакомец, -- Эрни Леммингроуд. Оак-Виллидж, штат Иллинойс.
       По-видимому, Эрни Леммингроуд считал Оак-Виллидж центром вселенной, а штат Иллинойс -- большей ее частью и ожидал, что сообщением о своем месте жительства произведет на слушателя сногсшибательное впечатление. Олег Николаевич, конечно, был знаком с географией Северо-Американских Соединенных Штатов настолько, насколько знаком с ней любой интеллигентный человек, никогда в этих самых Штатах не бывавший. Поэтому он весьма приблизительно представлял, где именно может находиться штат Иллинойс, и разместил его между Небраской и Арканзасом. Об Оак-Виллидже он не слышал никогда, потому в обморок от восхищения не упал и даже почтением не проникся. Единственный вывод, который он успел сделать, так это то, что его случайный собеседник не метис и не латинос, а чистопородный янки.
       Штейн скользнул взглядом по фигуре Леммингроуда и обнаружил в его руке изрядно початую бутылку рома, которую тот с готовностью протянул для дегустации.
       -- Угощайтесь, мистер?..
       -- Штейн. Олег Штейн.
       -- Странное имя, -- удивился Леммингроуд. -- Вы американец в каком поколении?
       -- В первом. Я только недавно получил гражданство.
       -- Как еврей?
       -- Нет, как норвежец.
       -- Странное имя -- Олег. Оно норвежское?
       -- Скандинавское.
       Леммингроуд приложился к бутылке, сделал хороший глоток, поморщился и снова протянул бутылку Штейну.
       -- Угощайтесь. Это настоящий кубинской ром. Туземцы делают его из сахарного тростника. С этим не сравнится никакой виски.
       -- Благодарю вас, Эрни, -- мягко отказался Штейн. -- Но я боюсь, что при такой жаре быстро захмелею.
       -- Ерунда, -- махнул рукой Эрни и снова сделал глоток. -- А что еще делать на этом прекрасном острове? Пить, загорать, купаться и ловить акул. Вечерами можно наслаждаться любовью местных красавиц. Они доступны, берут недорого -- всего два доллара. Вы чем занимаетесь в Штатах?
       -- Я консультант.
       -- По финансам и налогам?
       -- Нет. Скорее по юридическим вопросам.
       -- Тогда мы с вами люди одного круга! -- заключил Леммингроуд и показал рукой на белый плоский домик, отстоявший на пару сотен метров о них. -- Давайте посидим в тенечке вон там. Там подают не только ром. Мне чертовски хочется поболтать с соотечественником.
       Штейн не знал, чем себя занять, и потому был отчасти даже рад встрече с таким легким собеседником. Он решил, что ром, конечно, крепковат, чтобы его пить среди дня, но стакан холодной сангрии поможет ему скоротать время за беседой с Эрни Леммингроудом.
       -- Так вы говорите, мы с вами люди одного круга? -- возобновил разговор Штейн, когда они уселись за столиком в кафе, на которое указал Леммингроуд.
       -- Безусловно! Я -- писатель.
       -- Кто-о? -- удивился Штейн.
       -- Писатель, -- сделав максимально скромное лицо неузнанного своим почитателем гения, ответствовал Леммингроуд.
       -- Вот так? Сразу? -- Штейн отодвинулся от столика и, откинувшись на спинку стула, стал рассматривать собеседника.
       -- Почему -- "сразу"? -- обиженным тоном буркнул Леммингроуд, -- Я уже четверть века публикуюсь в Новом и Старом Свете. Эй, бой! -- когда подошел немолодой мулат в белом переднике и несвежей майке, Леммингроуд сделал заказ: -- Стаканы, еще рому, сангрию, сыр, зелень, лобстеров.
       Через минуту все заказанное стояло на столе, причем мулат, желая выказать уважение к американским клиентам его заведения, у них на глазах протер прозрачные стаканы своим передником.
       -- Не маловато ли закуски? -- Штейн показал глазами на сыр, посыпанный нарубленной зеленью. -- Может, стоит заказать мясо или хотя бы рыбу?
       -- Мясо? -- переспросил Леммингроуд. -- В такую жару? А с рыбы меня уже тошнит.
       -- Извините мне мой интерес мистер Леммингроуд, но что же вы такое написали? Чем, так сказать, потрясли мир?
       -- Эрни, -- поправил Леммингроуд. -- Зовите меня Эрни. А я вас буду звать Олегом. Идет?
       -- О'кей, -- согласился Штейн.
       -- Я написал "Про кого играет церковный оргaн".
       -- Рассказ?
       -- Роман!
       -- Вот как? Целый роман? -- восхитился Штейн, -- Молодец. И про что этот роман.
       -- Про Испанию.
       -- Понимаю. Коррида, тореро, сомбреро, Барселона, фламенко, кабальеро.
       -- Нет, -- Леммингроуд налил себе вторую порцию рома. -- Про войну.
       Штейн еще при первом, самом поверхностном знакомстве, заметил, что бутылка, которую Леммингроуд принес с собой, была уже почата по крайней мере на треть. Поэтому он внимательно смотрел, как вдумчиво и последовательно набирается великий американский писатель. Штейн знал это произведение. Роман "Про кого играет церковный орган" вышел перед самой войной, в сороковом году, и был запрещен к изданию в СССР. Штейн смог прочитать его только во время своего заточения в американском посольстве в Стокгольме, благо посольская библиотека была укомплектована в основном американскими же авторами. Штейн прочитал роман и не понял, почему он вдруг стал так популярен на Западе. В Советском Союзе ежедневно происходят события пострашнее описанных в этом романе, но никто из граждан СССР не считает свою жизнь подвигом. Какие-то вонючие испанские партизаны воюют против хорошо вооруженных регулярных войск, и никто из них не может внятно объяснить смысл лозунгов "Свобода или смерть" или "Но пасаран". Никто из этих партизан, которые сильно похожи на обыкновенных придорожных разбойников, не может объяснить смысла той войны, которую каждый из них ведет неизвестно для чего. Но роман был издан в нескольких странах и сделал имя Леммингроуда известным. Штейн слышал о нем, читал его произведения, но не считал их ни талантливыми, ни даже просто умными. Однако ему было интересно познакомиться с мировой знаменитостью, вот так запросто разгуливающей по кубинским пляжам в сандалиях на босу ногу с бутылкой рома в руке.
       -- Не читал, -- с сожалением в голосе соврал Штейн. -- А еще что написали?
       -- Много чего. Например, "Пожилой человек и много воды". Мне за него дали Пулитцера.
       -- Кого? -- не понял Штейн.
       -- Пулитцеровскую премию.
       -- Не читал. А еще?
       -- "До свиданья, танки", "Гибель перед полуночью", "Проигравший заграбастает все!", "Перед озером, на жарком солнцепеке", -- Леммингроуд стал перечислять свои произведения, которые были известны всему "цивилизованному" миру.
       -- Не читал, -- казнил писательское тщеславие Штейн.
       Леммингроуд обиделся. Он привык к славе, к тому, чтобы им восхищались или хотя бы узнавали. Незнание собеседниками его произведений он воспринимал как проявление невежества. В его представлении только три вещи в этом мире были достойны прочтения -- букварь, Библия и его собственные романы.
       -- А что же вы читали, любезный мистер Штейн? -- неприветливо спросил Леммингроуд, наливая себе третью порцию рома.
       -- Ну, не знаю... -- Штейн закатил глаза, вспоминая. -- "Хижина дяди Тома".
       -- Прекрасно! -- ядовито заметил Леммингроуд, -- Вы прочли это еще в школе или уже в колледже?
       -- "Американская трагедия", -- не обращая внимания на сарказм, продолжил Штейн. -- Почти всего Джека Лондона и Брета Гарта. Да у вас в Америке не так уж и много хороших писателей.
       Заметив, что брови Леммингроуда поползли вверх и он стал как-то подозрительно радувать шею, Штейн поправился:
       -- Ну, кроме вас, конечно, дорогой Эрни. Обещаю вам, что в следующий свой отпуск обложусь вашими книгами и прочту вас всего насквозь. Обязательно и непременно.
       Леммингроуд поставил локоть на стол и показал кулак.
       -- Давай.
       -- Что я должен давать? -- не понял Штейн, глядя на сбитый кулак.
       Леммингроуд уже изрядно выпил, но еще твердо держался в седле. Пока нельзя было понять, сколько в нем плещется рома, сто грамм или целый литр.
       -- Давай, -- предложил Леммингроуд. -- Побори меня на руках.
       -- Пожалуйста, -- согласился Штейн.
       Они поставили локти на стол, придвинули их ближе друг к другу и сжали ладони как при рукопожатии. Свободную левую руку Леммингроуд предложил положить на затылок, чтобы не помогать себе, держась ею за край стола. Условия были приняты, и Штейн, хоть и с видимым усилием, но почти сразу же положил руку Леммингроуда на стол.
       -- Чертов юрист! -- зарычал Леммингроуд, -- Судя по хватке, ты выделывал сыромятные ремни. Чуть кисть мне не сломал!
       -- Извините, Эрни, но не я предложил эту дурацкую затею.
       -- Откуда вы родом?
       -- Стокгольм, штат Швеция.
       -- И что, у вас в штате все такие здоровяки?
       -- Нет. Только в графстве Норвегия.
       Штейн наслаждался тем, что всемирно известный американский писатель явно хромал по части географии собственной страны.
       -- Не слыхал, -- тряхнул головой Леммингроуд. -- На каком побережье ваш штат? На Западном или на Восточном?
       -- На северном.
       -- На Северном? -- повторил Леммингроуд, что-то соображая. -- Но позвольте, там же Канада! Так вы -- канадец? Я так и знал. Чертовы лесорубы!
       Леммингроуд в восторге от своей догадки хлопнул себя по ляжке и налил себе еще рома. Штейн не стал спорить по поводу своего якобы канадского происхождения, но, желая поддеть собеседника еще сильнее, спросил:
       -- Так вы сами-то откуда родом, напомните.
       -- Оак-Виллидж, -- с гордостью повторил Леммингроуд, отрыгиваясь после рома.
       -- Не слыхал.
       -- Штат Иллинойс! -- напомнил Эрни, раздосадованный тем обстоятельством, что кто-то в мире смеет не знать, где именно находится его родной город с населением аж в семь тысяч чистокровных американцев.
       -- Иллинойс? -- переспросил Штейн, наморщив лоб, будто вспоминая. -- Тоже никогда не слыхал. Вы уверены, что это в Америке?
       -- Штат Иллинойс?! -- глаза Леммингроуда увеличились в размерах, а сам он начал багроветь так, что это стало заметно даже сквозь загар.
       -- Хорошо, -- примирительным тоном сказал Штейн. -- Я действительно никогда не слышал о таком штате, но скажите же, ради Бога, это хотя бы в Западном полушарии?
       Олег Николаевич вовремя успел отвести голову влево, потому что мгновением позднее в то место, где она только что была, полетела недопитая бутылка рома. Смит, который подслушивал беседу, сидя через столик от них, подбежал, желая защитить своего подопечного, но получил звонкую оплеуху от разошедшегося писателя и покатился по полу собирать стулья.
       Леммингроуд знал толк в драках и был удачно скроен, несмотря на свой возраст. Штейн видел, что собеседник очень расстроен. Сейчас он начнет метать в него тяжелые и легкие предметы, которые попадутся под руку, а то и того хуже, вздумает махать кулаками, показывая удаль. Он решил остудить пыл янки, вошедшего в раж, не спеша поднялся и с невозмутимым видом, сохраняя самое миролюбивое выражение лица, коротким тычком с правой ударил великого американского писателя в гортань. Обладатель Пулитцеровской премии хватанул ртом воздух, выпучил глаза, схватился обеими руками за горло и начал хрипеть, пытаясь преодолеть спазм. Штейн вышел из-за стола и подобрал с пола капитана Смита, которого после полученной оплеухи, кажется, совсем покинуло присутствие духа.
       -- Счет пришлете в пансионат Хорхе, -- бросил он мулату.
       -- Ну, подожди, чертов канадец, -- Леммингроуду удалось продышаться. -- Я с тобой еще поквитаюсь.
       Эти слова писатель, потирающий шею, бросил сказал уже в пустой проем двери: Штейн ушел, прихватив с собой обмякшего Смита.
       Леммингроуду не удалось взять реванш.
       Ночью Олега Николаевича разбудил Смит. Вид у него был какой-то растерянный.
       -- Вас к телефону, -- сообщил он шепотом заговорщицким тоном, -- Даллес. Из Берна.
       Штейн взял протянутую телефонную трубку и посмотрел на Смита так строго, что тот вышел из комнаты.
       В трубке раздался голос шефа:
       -- Хелло, Олег! Как отдохнули?
       Штейн сразу уловил это "отдохнули" и понял, что безделье кончилось и он снова в игре. Если бы это было не так, если бы деятельность Штейна в Скандинавии не прошла проверку и все его героические саги, которые он гнал в качестве отчета, не нашли своего подтверждения, то Даллес спросил бы иначе: "Как отдыхаете?"
       -- Благодарю вас, Ален, устал отлеживать бока.
       -- У меня для вас две новости, Олег. Причем обе хорошие.
       -- Буду рад их выслушать.
       -- Первая: за блестящее проведение операции в Намсусе вы награждены Серебряной Звездой. Проверка показала, что немцы все-таки ввели в Норвегию дополнительно одну пехотную дивизию из Европы, которая, скорее всего, там и закончит войну. А это значит, что в случае высадки нам будет противостоять на одну дивизию меньше. Поздравляю вас, Олег, от себя и от лица президента Северо-Американских Соединенных Штатов. Президент Рузвельт доволен вашей работой в Скандинавии.
       -- Благодарю вас, Ален. Это действительно хорошая новость. Какая вторая?
       -- Для вас есть новая работа. Возвращайтесь в Стокгольм. Я вас найду в посольстве. Тогда и поговорим.
       -- Как скоро мне нужно возвратиться в Стокгольм?
       -- Можете собирать вещи. Самолет из Тампы за вами уже вылетел. Надеюсь, я не разбудил вас?
       -- Разумеется, нет, Ален. У нас три часа ночи. Я как раз смотрел на звезды.
       Даллес засмеялся.
       -- Извините меня, Олег. Никак не могу привыкнуть к семичасовой разнице во времени. У нас в Берне уже утро. До встречи в Стокгольме.
       -- До встречи.
       Связь разъединилась.
       Штейн был доволен. Его расчет оказался верен. Американская разведка только-только начинала разворачивать свою деятельность в Европе и была пока еще не на высоте. Вся американская диверсионно-разведывательная сеть в Норвегии замыкалась на него, Штейна, и люди Даллеса, проводя проверку, смогли обнаружить только то, что им подставил Штейн. Штурм Намсуса был, бой оказался жарким, город и порт на короткое время оказались в руках бойцов Сопротивления, а введенную в Норвегию немецкую дивизию не спрячешь в рукав. Ее переброску видели сотни людей в портах и на станциях.
       На сегодняшний день Штейн был вне подозрений, на хорошем счету у Даллеса, который докладывал о его работе самому президенту Рузвельту. Теперь Штейну нужно было как можно скорее оказаться в Стокгольме.
      
       XVIII
      
       18 сентября 1943 года (продолжение). Лагерь N21 ГУЛАГ НКВД СССР
      
       Приезд в лагерь майора инженерных войск в сопровождении трех здоровенных сержантов с пехотными погонами на могутных плечах не вызвал никакого ажиотажа у заключенных. После обеда зэки не разошлись по своим рабочим местам. По приказу начальника лагеря они построились внутри зоны. Никто не проявил особого любопытства. Сидельцы только украдкой поглядывали на лагерное начальство, пытаясь отгадать, надолго ли эта бодяга, удлинят ли рабочий день в связи с непредусмотренным перекуром или сократят сегодняшнюю норму выработки. Начальник лагеря, его дежурный помощник и начальники оперативной и специальной частей заняли места у основания буквы "П", которую образовал строй заключенных.
       Майор глянул на них и пошел в середину.
       -- Зря вы это затеяли, товарищ майор, -- напутствовал его в спину Суслин. -- Без толку все это. У нас политические.
       Внешность майора мало вязалась с типажом вербовщика штрафников. Не было у него ни румяных щек, ни дородности, ни тем более бесшабашной разухабистости. Майор был высок, худ, но не тощ, носил несолидное пенсне, которое делало его лицо совсем уже гражданским. Нос горбинкой, смугловатая кожа и черные вьющиеся волосы, вылезавшие из-под фуражки, не вызывали никакого сомнения в родоплеменной принадлежности майора инженерных войск.
       -- Това... Гм... Граждане заключенные! -- сбившись на первом слове, начал майор. -- Родина дает вам возможность смыть с себя вину перед народом и снова стать советскими людьми! Сейчас идут успешные бои на всех фронтах, на всех направлениях. Армии нужны новые бойцы. Уже недалек тот час, когда мы выметем фашистскую нечисть с нашей родной земли и выйдем на государственную границу Союза Советских Социалистических Республик! В этот грозный час, в эту годину суровых испытаний, наша Родина, наш дорогой товарищ Сталин открывают для вас, граждане заключенные, путь воинской доблести и славы, путь к новой, нормальной жизни. Любой из вас может прямо сейчас, в эту минуту сделать свой выбор, самый главный выбор в жизни -- оставаться ли ему врагом народа или пойти на фронт, где сейчас сражаются с немецко-фашистской гадиной лучшие сыновья и дочери советского народа. У каждого из вас есть выбор -- пойти по новому, светлому пути или остаться за колючей проволокой. Я предлагаю вам подумать, самим решить свою судьбу и добровольно записаться в штрафную роту.
       Странно, но после таких зажигательных слов, после таких заманчивых посулов строй не сломался. Вокруг майора не выросла толпа заключенных, наперебой выкликающих свои фамилии. Спокойно смотрели на оратора троцкисты, которые за пятнадцать лет скитаний по лагерям приучились не верить никому из тех, на ком одета форма. Безучастно стояли саботажники и вредители, кумекая, что в лагере все-таки лучше, чем на фронте. Злорадно улыбаясь, переглядывались власовцы и полицаи. Мол, ищи дураков в другом месте, начальник, а мы свое уже отвоевали.
       В молчании прошла минута. Майор водил взглядом по лицам заключенным. Они глаз не опускали, но и шага вперед тоже не делали. В молчании прошла и вторая минута.
       -- Пора сворачивать этот балаган, -- негромко сказал капитан Суслин.
       Начальник колонии опомнился и подал команду:
       -- Бригадирам развести людей по работам.
       Тут в глубине строя произошло какое-то движение. Расталкивая передних, сквозь ряды протиснулся человек неопределенного возраста. Выглядел он невзрачно и затрапезно. Его давно нестиранная одежда была густо перепачкана смолой, кирзачи прорвались на носках, лицо с впалыми щеками было землистого цвета, но в глазах горел яростный огонь.
       Растолкав соседей, человек вышел из строя и подошел к майору.
       -- Вы меня не узнаете, товарищ майор?
       Майор, удивленный тем, что заключенный посмел обратиться к нему как к товарищу, и тем, что этот наглый зэк возомнил, будто у него, аж целого майора, могут быть знакомые среди врагов народа, блеснул стеклышками пенсне в сторону подошедшего.
       Видя, что майор не спешит его узнать, и волнуясь оттого, что это может не произойти, заключенный сказал дерзость, за которую упекали на пятнадцать суток в штрафной изолятор с продлением еще на пятнадцать суток:
       -- Марик! Ну, вспомни, пожалуйста!
       Майорские брови поползли вверх оттого, что их обладателя назвали по имени.
       -- Марик! Вспомни! Тридцать шестой год! Заволжье! Н-ский стрелковый полк! Полтава! Училище связи!
       Стеклышки пенсне сверкнули чуть мягче.
       Вероятно, перечисленные наименования совпали с вехами биографии самого майора, и он спросил уже с долей интереса:
       -- А вы кто, собственно?
       Человек обрадовано выдохнул и почти прокричал в лицо майору:
       -- Да Осипов я! Колька Осипов из второй роты! Ну? Вспомнил теперь?
       Если майор и вспомнил, то вида не подал.
       Вместо того чтобы обнять и облобызать друга Колю, он повернулся в сторону начальника лагеря и жестко произнес:
       -- Я беру этого. Его личное дело -- мне.
       Капитан Суслин понял, что заезжий майор может сейчас вот так запросто забрать особо важного заключенного, и тогда уже капитану не удастся ни склонить его к сотрудничеству, ни сломать ему здоровье. Это не устроило Суслина.
       Не совсем вежливо задев плечом начальника лагеря, он подошел к майору и сделал запрещающий жест.
       -- Этого нельзя, товарищ майор! Этот заключенный на контроле у самого товарища...
       Майорские стеклышки холодно и спокойно сверкнули на Суслина.
       -- Вы хотите оспорить приказ Верховного Главнокомандующего? Как ваша фамилия?
       Следующие восемь суток Коля мало спал и очень мало ел. Сержанты, прибывшие с майором, оттерли его от строя к штабу, где прождали почти час, пока спецчасть готовила документы. У Коли теплилась мысль, что майор узнал его, непременно узнал! В лице что-то такое мелькнуло, по чему было понятно, что узнал и поэтому отобрал. У лагеря отобрал. Из бригады вызволил. И Суслина осадил. Вероятно, сейчас, когда майор подпишет в штабе лагеря все необходимые бумаги и заберет его личное дело, когда они все вместе выйдут за ворота и отъедут на несколько километров, майор и сообщит Коле, что он больше не заключенный, а снова капитан Советской Армии или хотя бы майор государственной безопасности. Ах, как хотелось ему в это верить! Ведь это же так просто! На майоре не гэбэшные и не экавэдэшные погоны, а самые настоящие армейские. Неужели армеец не выручит армейца? Ведь идет такая страшная война и все должны стоять друг за друга стеной!
       Майор вышел из штаба с каким-то пакетом в сургучах и, не взглянув на Колю махнул сержантам, приказывая следовать за ним.
       Земляки-надзиратели, открывая лагерные ворота, с сердечной жалостью посмотрели на Колю:
       -- Куда же ты, парень, подался? -- спросил один из них по-мордовски,
       -- На фронт, -- по-русски, чтобы его могли понимать майор и сержанты, ответил Коля.
       -- Отсиделся бы, а там и война бы кончилась.
       -- Стыдно.
       -- Зато живой.
       Ворота за ними закрылись, часовой глянул на Колю и покрутил пальцем у виска. Так Николай Осипов оказался на воле.
       -- В машину, -- коротко приказал майор.
       Перед воротами стоял ЗиС-5 с разбитым правым ветровым стеклом. Сержанты глазами показали Коле на кузов, и он, пружинисто оттолкнувшись от колеса, перемахнул через борт. Шофер крутанул кривой стартер, машина завелась и поехала строго на юг, в сторону московского шоссе. Справа поплыл забор лагеря, слева далеко с делянки махали вслед заключенные Колиной бригады, но скоро хвост пыли скрыл их за задним бортом кузова.
       Сейчас у Коли было именинное настроение. Все его радовало -- и вековые угрюмые ели, и тонкие березки на взгорках, и синее небо, и встречный ветер. Он не обращал внимания на угрюмость сержантов. Что ему сержанты? Они -- младший начальствующий состав, он -- капитан. Скоро, совсем скоро ему вернут погоны и ордена, назначат новое место службы, и все встанет не свои места.
       Впереди послышался шум железнодорожного разъезда. Ветер донес запах угольной сажи и мазута.
       "Потьма, -- подумал Коля с радостью. -- Я уже был здесь. Только под конвоем. Сейчас мы сядем в какой-нибудь эшелон или даже поезд, идущий до Москвы. Надо спросить у Марика, как бы мне половчее доложиться Головину".
       Не доезжая до путей с полкилометра, ЗиС притормозил и свернул налево. Через минуту машина затормозила возле длинного трехметрового забора. По его периметру стояли вышки, точно такие же, как и в лагере N21.
       -- К машине, -- подал команду Гольдберг и сам соскочил на землю, хлопнув дверцей.
       -- Ну, -- довольно грубо один из сержантов толкнул Колю кулаком в бок. -- Чего расселся? Сказано же, вылезай.
       Коля спрыгнул из кузова на землю и оказался перед большими воротами, которые тотчас же гостеприимно открылись перед ним.
       -- Проходи! -- буркнул другой сержант и не менее чувствительно подтолкнул Колю в спину.
       Коля едва не споткнулся, но выровнялся и шагнул за ворота.
       Перед ним была Потьма. Настоящая Потьма. Не железнодорожный разъезд, а всесоюзно известный пересыльный лагерь. Жадные ворота "Дубравлага".
       Прямо от ворот внутрь зоны вела широкая дорожка, посыпанная гравием. Справа и слева от нее двумя строгими рядами тянулись шесть деревянных бараков, каждый за отдельным забором.
       -- Ступай, -- сержант еще раз чувствительно ударил Колю между лопаток.
       -- Руки за спину, -- напомнил местный надзиратель.
       "Тут какая-то ошибка, -- подумал Коля, но заложил руки за спину. -- Надо сейчас же все рассказать Марику, объяснить ему".
       -- Не огладываться, -- сержанты продолжали наглаживать Колю кулаками в спину.
       Коля вздохнул и стиснул зубы, готовый стойко перенести новое лихо, выпавшее на его долю.
       В довольно длинном бараке сидели, стояли, лежали, спали, курили, разговаривали три сотни заключенных, собранных майором со всего "Дубравлага". Справа и слева вдоль стен в три яруса шли нары, но мест на них не хватало, поэтому много народа лежало на полу. Никто из отобранных в этот барак и не мечтал искупить вину кровью или смыть позорное пятно. Зато каждый из них, давая согласие майору, втайне надеялся, что не успеют товарищи из органов внести его фамилию в списки, как тут же выдадут винтовку с патронами и красноармейскую форму. А дезертировать из эшелона для человека бывалого -- плевое дело. И тогда уж держись окрестные деревни и товаристые мордовки! Обожжет вас невольничье немытое тело!
       Майор, однако, оказался не фраер. Он даже и не подумал выпускать зэков из-под конвоя, набил их в барак до отказа, в два раза больше нормы. По мере того, как набивался барак, штрафники начали понимать, что воли им не видать. Им ее даже понюхать не дадут. Вместо фиолетовой птицы свободы, чьим заманчивым хвостом поманили их сделать шаг из строя, тот же самый конвой или другой, очень похожий на него, доставит их на передний край и отойдет назад, только доведя их до немецких пулеметов.
       Самые догадливые начинали прозревать, что обречены на убой. Либо их покрошат немецкие пулеметы, либо при попытке к бегству застрелит конвой. Догадавшись об уготованной для них участи, эти умники начали делиться с окружающими своими соображениями, находили веские доводы и убедительные слова. Скоро весь барак уверовал, что попался в ловушку. Они вроде как красноармейцы, но формы им не выдадут, оружия тоже. Они уже не заключенные, но еще и не вольные. Волю, ту самую желанную волю, за которой они и погнались, им покажут всего лишь на несколько минут, перед неминучей смертью, когда построят на переднем крае и укажут направление атаки.
       К тому времени, когда Колю ввели в барак, запертыми в нем заключенными овладел холодный страх и жажда любых действий, способных хотя бы задержать скорую отправку на фронт. Двигаться! Только бы не сидеть без дела.
       Коля встал возле дверей, высматривая место, куда он мог бы втиснуться.
       -- Политический? -- окликнул его кто-то с первого яруса. -- Лезь под нары.
       Народу было битком, и Коле пришлось бы встать на четвереньки и влезть под нары, где уже и без него было довольно заключенных. Однако он не успел этого сделать.
       От долгого трения рано или поздно неизбежно выскакивает искра. Если она падает на сухой порох, то возникает вспышка, а если порох надежно закупорен в герметичном объеме, то следует взрыв.
       В середине барака высеклась искра, и уже никто не мог бы точно сказать, с чего началась заваруха. После каких-то неосторожных слов один заключенный, с профилем Сталина над левым соском, саданул своему соседу стальную заточку в горло. Пока тот хрипел и задыхался, к обидчику подползли два товарища жертвы. У них не было заточек, поэтому один из них вставил убийце свою деревянную ложку черенком прямо в глаз, а второй просто дал в ухо. За одноглазого тоже нашлось кому заступиться. Не прошло и полминуты, как в бараке вспыхнула яростная и беспорядочная бойня. Мелькали кулаки, заточки, ложки, оторванные от нар доски с гвоздями. Во всеобщей кровавой толчее нельзя было понять, кто против кого и за кого дерется. Все были против всех. Смертники вымещали друг на друге свое отчаяние. Чтобы не лезть в гущу боя, Коля вжался в стену возле двери. Раза четыре из дерущейся толпы на него наскакивали то с кулаками, то с заточкой, но Коля по-деревенски размашисто отправлял наскочившего обратно в толпу.
       Когда веселье было в самом разгаре, а на полу уже валялось десятка три недвижимых тел, дверь распахнулась. Над самым Колиным ухом раздалась длинная автоматная очередь, пущенная поверх толпы, в потолок. Моментально наступила тишина, зэки стали нырять по своим местам.
       Сержант опустил автомат и шагнул внутрь барака. Следом за ним с автоматами в руках шагнули двое других сержантов. Последним зашел майор.
       Спокойно, как на грязный стол после сытного обеда, он посмотрел на поле недавней битвы и спокойно скомандовал:
       -- Выходи строиться.
       Недоверчиво косясь на автоматы, заключенные потянулись на выход. Во дворе сержанты, орудуя кулаками и прикладами, помогали заключенным образовать строй. Последним из барака вышел майор.
       Привычно поблескивая стеклышками пенсне, он встал перед строем, еще раз осмотрел его и сказал громко, но без надрыва:
       -- Граждане штрафники! Представляюсь. Я -- ваш командир роты майор Гольдберг. Довожу до вашего сведения, что вы больше не заключенные, а солдаты Советской Армии, -- заметив кривые усмешки, майор повторил с нажимом: -- Да, солдаты. Только с особым статусом. Прежде чем вам выдадут погоны и звездочки на головные уборы, вы должны заслужить эту честь. Вы должны пролить свою кровь. Ваша реабилитация неизбежна. Те, кто будет ранен, после излечения в госпитале будут переведены в обычные линейные части. А к тем, кого убьют, домой отправится извещение: "Пал смертью храбрых", как солдат, до конца исполнив свой долг перед Родиной. Как солдат, а не как заключенный! А раз вы солдаты, то на вас распространяется действие всех уставов и приказов Советской Армии. Довожу до вас важнейшие, те, которые напрямую затрагивают вас. У меня нет возможности накладывать на вас дисциплинарные взыскания. Поэтому за неисполнение приказа -- расстрел. За пререкания со старшим по званию -- расстрел. За попытку применения физической силы -- расстрел. За попытку побега -- расстрел. За нарушение распорядка дня -- расстрел. За попытку самострела -- расстрел. За то, что последний поднялся в атаку -- расстрел. Ко мне обращаться по званию: "гражданин майор". К командирам взводов -- "гражданин сержант". Друг к другу обращаться строго на "вы", соблюдая правила воинской вежливости.
       Произнеся последние слова, майор, уверенный том, что его поняли совершенно верно, повернулся и широким шагом пошел к выходу из лагеря. С заключенными остались три вооруженных автоматами сержанта.
       Самый здоровый из них занял место майора.
       -- Меня зовут старший сержант Ворошилов. У меня разговор с вашим братом еще короче.
       Старший сержант Ворошилов подошел к первой шеренге и, не выбирая, съездил по зубам несколько человек. Четвертым по счету досталось Коле.
       -- Если еще хоть писк услышу из вашего барака... -- сплюнув в сторону строя, процедил Ворошилов. -- Бегом по местам!
       Шесть человек убили в недавней свалке, но места на нарах вдруг стало намного больше, как если бы убили по крайней мере десятков шесть. Притихшие, понурые зэки поняли, что обречены, смирились с этим и вдруг странным образом стали предупредительны друг к другу, желая хоть перед смертью пожить по человеческим, а не по волчьим законам общежития.
       В бараке наступила тишина, и лишь иногда можно было слышать негромкие голоса:
       -- Подвиньтесь, пожалуйста, мне неудобно. Вот так. Спасибо.
       -- Не одолжите ли вашей махорочки? Напоследок...
       -- Котя, признайтесь, перед войной, в сороковом году в Кисловодске у вас была крапленая колода?
       -- Да. Это правда. Вы имеете с меня получить.
       Коля лежал на втором ярусе, смотрел на не струганные доски третьего яруса над собой и заново воспроизводил образ майора, говорящего перед строем. Он заново слышал сейчас его голос, спокойно произносящий несколько раз подряд слово "расстрел". Он снова видел серебро погон с двумя просветами и одной большой звездочкой между ними. И на погонах -- два серебряных топорика, перекрещенных между собой -- эмблемы технической службы.
       "Топоры... -- обожгла Колю внезапная догадка. -- Топоры! А где топоры -- там и плаха. Майор Гольдберг -- палач. Марик Гольдберг, с которым мы вместе поступали и оканчивали командное училище -- мой палач".
      
       XIX
      
       Сентябрь 1943 года. Мордовия, "Дубравлаг", Потьма
      
       Коля был последним заключенным "Дубравлага" которого отконвоировали в Потьминский лагерь для отправки на фронт в качестве мяса для немецких пулеметов. На следующее утро старший сержант Ворошилов объявил побудку. Не выспавшиеся зэки понуро и вяло потянулись из барака в зябкий сизый сумрак, на построение. Несмотря на рань, вся местная лагерная администрация была на месте, и даже надзиратели, свободные от службы, пришли в лагерь проводить смертников. И администрация, и надзиратели не подходили к строю штрафников, понимая, что их власть над этими заключенными окончилась. Встав в сторонке, будто занятые своими неотложными делами, они не без жалости смотрели на строй в черно-серых робах.
       -- Становись! -- зычно скомандовал Ворошилов, завидев приближение майора Гольдберга.
       Гольдберг поздоровался за руку со старшим сержантом, спокойно осмотрел свою роту и спросил:
       -- Перекличку провели?
       -- Так точно, товарищ майор, -- подтвердил Ворошилов, -- Лиц, незаконно отсутствующих, нет. Вот список.
       Гольдберг отмахнулся от протянутых листков бумаги.
       -- Выводите штрафников для погрузки.
       Ворошилов встал напротив середины строя и подал команду:
       -- Направо! Прямо шагом марш.
       Колонна двинулась на выход из лагеря. Когда передняя шеренга подходила к воротам, двое надзирателей распахнули их, и черно-серая масса хлынула "на волю".
       -- Ну, давайте, мужики, -- пожелал уходящим один надзиратель.
       -- Ни пуха вам, -- пожелал второй.
       -- И вам не хворать, -- огрызнулись из глубины колонн.
       "На воле" зэков ждали два других сержанта и десятка три автоматчиков в пехотной форме, которые растянулись цепочкой вдоль дороги, готовые пресечь попытку побега.
       -- Правое плечо вперед, -- скомандовал Ворошилов, заворачивая колонну к станции.
       Автоматчики так же цепочкой пошли по траве, не ступая на дорогу, по которой шла колонна. Минут через десять голова колонны уперлась в железнодорожные пути. На путях без всякого паровоза стоили семь вагонов. Шесть обыкновенных двухосных товарных, а в середине один пассажирский плацкартный -- для взвода охраны. Ворошилов поднял руку, и колонна остановилась. Два сержанта подошли к крайнему вагону, отодвинули дверь, один забрался наверх, второй остался на насыпи внизу.
       -- Первый пошел! -- крикнул Ворошилов и хлопнул ближайшего к нему зэка по плечу.
       Заключенный побрел в сторону разверстого зева телячьего вагона.
       -- Первый пошел! -- продублировал второй сержант, когда зэк подошел к нему
       -- Первого принял! -- откликнулся третий, когда зэк поднялся в вагон.
       -- Второй пошел! -- Ворошилов хлопнул второго, -- Живее!
       Началась бодрая погрузка по вагонам.
       -- Третий пошел!
       -- Бегом!
       -- Пятый пошел!
       -- Живее!
       -- Тринадцатого принял!
       -- Четырнадцатый пошел!
       -- Живее, сука!
       -- Тридцать седьмой пошел!
       -- Сорок четвертого принял!
       -- Живее!
       -- Пятидесятого принял! -- доложил верхний сержант и спрыгнул на насыпь.
       Второй задвинул ворота и накинул защелку. Началась погрузка во второй вагон.
       -- Первый пошел!
       Сержанты подбадривали штрафников прикладами автоматов, и заключенные, спотыкаясь, старались добежать до вагона как можно быстрее.
       Коля попал в четвертый вагон.
       Справа и слева от двери были сколочены двухъярусные нары, которые шли сплошняком от края двери до торцовой стены, так, чтобы заключенные могли лежать на одном ярусе в два ряда. Было видно, что нары сколотили совсем недавно. Дерево было белым и истекало свежей смолой, в вагоне стоял приятный хвойный дух. У противоположной закрытой двери стоял бочонок с водой и деревянная лохань для нужды. Чтобы у штрафников не возникало иной нужды, кроме малой, пайком в дорогу их предусмотрительно не снабдили.
       Коля втиснулся в самый угол первого яруса и развернулся лицом к двери. Она закрылась, и на первом ярусе стало почти темно. Свет шел от двух узких зарешеченных окошек под самым потолком над вторым ярусом и не достигал до Коли. Минут через сорок послышался тук подходящего эшелона, который сбавлял ход при подходе к станции. Вагон дернуло -- это маневровый паровозик зацепил вагоны со штрафниками и поволок их к хвосту воинского эшелона.
       Поесть штрафникам позволили только к концу третьих суток.
      
       Сентябрь 1943 года. Восточная Украина, штаб 60-й армии
      
       Всегда улыбчивый Иван Данилович Черняховский с утра был хмур и озабочен. Подходила к концу Черниговско-Полтавская наступательная операция, которую с конца августа проводили три фронта. Его Шестидесятая армия теснила немцев на многие десятки километров и выдохлась без пополнения личным составом и боеприпасами. Штаб армии имел самые смутные сведения о противнике. Наступать, не зная, кто именно и каким числом тебе противостоит -- это смелость безрассудная и глупая.
       Нужны были сведения о противнике, и армейские разведчики, посланные в поиск несколькими группами, привели двух пленных немцев, капитана-интенданта и ефрейтора. Ефрейтор ничего толком сказать не мог, так как был отозван из отпуска по ранению, только недавно прибыл в свою часть и не знал даже номера своей дивизии. Было понятно, что давить на него бесполезно. У него даже медицинская справка из госпиталя была вложена в солдатскую книжку, и вряд ли его можно было заподозрить в том, что он засунул ее туда на случай возможного попадания в плен.
       А с капитаном в армейском разведотделе малость перестарались. Во время допроса: помер капитан. Кто ж мог знать, что он не кадровый военный и у него больное сердце? Интендант, и без того перепуганный внезапной переменой судьбы, при строгом разговоре с разведотдельцами перепугался еще больше, и его хватила кондрашка. Инфаркт. Может, приказать по всей армии, чтобы перед допросом пленных освидетельствовал доктор? Так никаких докторов не напасешься. Кто раненых лечить будет? Черт с ним, с тем немцем. Не удалось его допросить сегодня -- завтра ночью приведут другого. Другое скверно. История с его скоропостижной кончиной стала известна в штабе фронта. Завистники и недоброжелатели уже успели сообщить о случившемся в Главное разведывательное управление Генерального штаба. Дескать, слабо поставлена работа по обучению войсковых разведчиков армейского звена методам ведения допроса пленных.
       Черт с ними, с завистниками. Их можно понять. В штабе много генералов и постарше и поопытнее его. Они занимают должности, на которых трудно ожидать орденов. Это те самые генералы, которые продемонстрировали свою полную безграмотность и беспомощность и год, и два назад. А он, Иван Данилович, в свои тридцать семь командует целой армией и даже представлен к присвоению звания Героя Советского Союза. От Генштаба теперь не жди ничего хорошего, могут и инспекцию прислать. Надо заканчивать наступление, выходить на рубежи, намеченные штабом фронта и утвержденные Ставкой, а в дивизиях всего лишь по половине боекомплекта и личного состава. Уже писаря и повара пошли в бой. Плюс отрывочные и недостоверные сведения о противнике.
       Забот прибавил командующий фронтом.
       Он позвонил и озадачил:
       -- Здорово, Иван Данилыч, как жизнь?
       -- Здравия желаю, товарищ маршал. Будем жить!
       -- Тут вот какое дело... -- маршал замялся, -- Ко мне в штаб фронта прибыла английская военная миссия. Союзнички, так сказать... Мать их!
       Черняховский промолчал, давая возможность начальствующему яснее сформулировать мысль, которая, судя по вступлению, не будет приятной.
       -- Так вот, Иван Данилыч, -- продолжил маршал после короткой паузы. -- Операция идет к завершению, скоро наградные подписывать станем. Твоя армия у нас фланговая. У тебя там пока затишье намечается. Забери-ка ты от меня этих англичан, чтоб под ногами не крутились.
       -- Товарищ маршал, -- попытался отвертеться командарм. -- Куда мне этих англичан? Может, вы их обратно, в Москву? Они бы там в Большой сходили. А что у меня им смотреть?
       Маршал нехорошо замолчал, и генеральские пальцы, держащие трубку, почувствовали вибрацию начальственного гнева.
       -- Вы что, товарищ генерал? Разучились выполнять приказы старших? -- чеканя каждый слог, давил маршал. -- Вы что? Не понимаете, что это дело политическое? По-ли-ти-чес-ко-е! Верховный уламывает Рузвельта и Черчилля, что бы те нам не только тушенку слали, но и Второй фронт в Европе открыли. Вам непонятно содержание текущего момента! Прибытие английской военной делегации именно на наш фронт санкционировано Самим. Или вы думаете, что военнослужащие иностранных армий по расположению наших боевых порядков самочинно шастать могут? Мне они в штабе фронта нужны как тулуп в парилке. Ставка ставит задачу нашему фронту -- взять Киев к двадцать шестой годовщине Октября. Мне операцию по освобождению Киева готовить надо и Верховному докладывать, а не с союзниками в политесах расшаркиваться. Возьмешь к себе, на свой КП. Пои их водкой, корми от пуза. Хоть в бане их парь, хоть медсестрами их обкладывай, хоть сам им лично на гармошке играй, но развлеки так, чтобы они и в мыслях не держали от тебя вырваться и ко мне вернуться. И помни, Иван Данилыч, что эти английские офицеры -- глаза и уши Черчилля. Наверняка они из военной разведки. На основании их доклада Черчилль будет делать выводы о боеспособности всей нашей армии. Поэтому все, что гости попросят показать -- покажи. Заверни им какой-нибудь образцово-показательный бой с полным разгромом противника. Чтоб ахнули и впечатлились. Понял меня?
       -- Так точно, товарищ маршал.
       -- Ну, жди тогда гостей. Они уже в воздухе. Уточняю задачу. Старший делегации -- начальник личной охраны Черчилля полковник Грейвс.
       Черняховский не просто уважал своего командующего фронтом. Он его любил и был ему по-человечески благодарен за то, что тот отмечал генеральские заслуги и продвигал его по службе. В тридцать семь лет в Советской Армии командармом не становился никто. Только он, генерал Черняховский. И не только благодаря своим блестящим командирским навыкам, но и тому, что эти навыки получали должную оценку маршала -- любимца Сталина. Жуков продвигал на командные посты своих людей, маршал -- своих. Поэтому Иван Данилович решил показать англичанам мощь и славу вверенной ему Шестидесятой армии во всей красе. Начиная с бани.
       Генерал был неприятно удивлен тем, что прибывшая английская делегация мало походила на такие же точно, но наши. Во-первых, среди прибывших не было ни одной холеной лоснящейся рожи с глуповатыми, заплывшими жиром глазками. Во-вторых, англичане были подтянуты. Очевидно, они уделяли большое внимание своей спортивной форме. В-третьих, прибыли они не в парадных кителях с орденскими ленточками, а в полевой форме без знаков различия. Каждый из них имел при себе большой, но удобный рюкзак, сбоку которого была приторочена каска.
       Старший был высокий, лет сорока, с непроницаемо-надменным лицом.
       -- Полковник Грейвс, -- представился он, отдав честь.
       Второй был лет тридцати, крепкий, среднего роста, с головой голой как бильярдный шар и черной повязкой на левом глазу.
       -- Майор Даян, -- отдал он честь, представляясь.
       Третий и последний, если бы не форма, имел бы вид кавказца с рынка. Крепко за тридцать, волосы ежиком, усики в ниточку и очень твердый взгляд.
       -- Капитан Мааруф.
       "Эге! -- подумал генерал. -- А англичанин-то, собственно, только один из трех".
       Иван Данилович уже все приготовил для встречи английской военной делегации. Член Военного совета уже распорядился, чтобы водку и закуску принесли прямо в баньку, где банщицы-медсестры помогут дорогим гостям смыть с себя дорожную пыль. После начальник штаба продемонстрирует ночной бой, когда более или менее свежая дивизия, в которую свезли остатки боеприпасов, в пух и прах разгромит немецкую пехотную бригаду, которая за месяц боев и отступления потеряла три четверти личного состава. Утром можно будет показывать англичанам самые настоящие немецкие окопы, из которых ночью противник был выбит и отброшен далеко-далеко, где его и добивают вовремя подошедшие резервы. В ночной темноте англичане ничего бы не разобрали, кроме стрельбы и грохота орудий, а наутро у них уже не было бы возможности определить реальные силы разгромленного противника. Словом, наши немцев победили, открывайте Второй фронт.
       -- Ну-с, -- генерал хлопнул ладонями и потер их одну об другую. -- А теперь, по русскому обычаю...
       -- Благодарим вас, господин генерал, -- с акцентом, но по-русски ответил майор. -- Нам бы очень хотелось побывать на передовой.
       -- Вы знаете русский?! -- удивился Черняховский.
       -- Да. Перед войной я слушал курс в вашей Академии Генерального штаба вместе с Гудерианом и де Голлем. Так что там насчет передовой? Мы хотим своими глазами посмотреть, как ваши храбрые солдаты бьют нашего общего врага.
      
       XX
      
       Сентябрь 1943 года. Оперативный тыл, Белгород
      
       За время следования никаких происшествий и внештатных ситуаций не случилось. К концу третьих суток эшелон остановился под Белгородом. Отсюда до Украины было рукой подать. Уже вечерело, когда маневровый паровоз отцепил от эшелона семь вагонов со штрафниками и отогнал их в тупик. Когда сержанты штрафной роты отодвинули дверь первого вагона, то из его недр на волю полыхнул такой смрад, что даже у видавшего виды Ворошилова зачесались глаза. Спертый воздух, запах мочи, пота, вонючего тряпья и немытых тел вылетел в отверзшееся пространство и густо смешался с чистой, не колеблемой ветром атмосферой тихого пригорода.
       -- К вагону, -- скомандовал Ворошилов, отворачиваясь.
       Штрафники соскакивали на насыпь и попадали в кольцо автоматчиков из взвода охраны. Каждый выпрыгнувший моментально пьянел от свежего прохладного воздуха и, впадая в эйфорию, плохо соображал, что ему надлежит делать. Сержанты кулаками сколачивали строй из штрафников, при этом мало церемонясь с вверенным личным составом. Начинало смеркаться, а нужно было выгрузить еще пять вагонов.
       Когда Коля спрыгнул на насыпь и сделал глоток свежего воздуха, у него, как и у всех, закружилась голова. В голове всплыла картинка, Мордовское село, вот так же вечереет, солнце скоро коснется горизонта, и он семь лет назад, босоногий подпасок, пригоняющий стадо с выпаса. Та же мягкая пыль под ногами. То же стадо, только человеческое. Да и он больше не пастух.
       Немного придя в себя, Коля осмотрелся и увидел, что железнодорожный тупик был обнесен колючей проволокой с вышками по периметру, а сами они стоят перед большим, сорок на двадцать метров, дощатым бараком. Армейское командование, в отличие от лагерного, как видно, посчитало излишним возводить здесь капитальное строение, предназначенное для долговременного проживания людей. Поэтому в землю по периметру просто вкопали столбы, соединили их жердями, сами жерди обшили тесом, на довольно шатких стропилах завели крышу и внутри получившегося сарая сколотили два ряда двухъярусных нар. Правда, забота о людях была видна. На нары когда-то кинули солому, но от частой смены постояльцев она почти вся превратилась в труху.
       Это был сборный пункт штрафных рот и батальонов Шестидесятой армии. Оштрафованные военнослужащие направлялись сюда двумя потоками. С фронта поступали красноармейцы и офицеры, осужденные дивизионными и армейским трибуналом, а из глубокого тыла подвозили заключенных, изъявивших желание искупить вину кровью или поддавшихся на посулы вербовщиков. До передовой отсюда было не близко, где-то пятьсот-шестьсот километров. Но это был оперативный тыл фронта, и в Белгороде сейчас действовала военная, а не гражданская администрация.
       Столь далекое расстояние помогала преодолевать безупречная работа железнодорожного транспорта. Железнодорожники работали слаженно, составы ходили интенсивно и без сбоев. Верховный Главнокомандующий наградил многих железнодорожников боевыми орденами, четверых -- даже орденом Ленина. Отсюда до передовой было менее суток пути.
       Когда зэков завели в барак, они увидели, что все нары в нем уже заняты. На них сверху и снизу сидели или лежали люди в красноармейских гимнастерках без ремней. С появлением зэков красноармейцы подобрались. Они настороженно смотрели на вновь прибывших.
       Все незаданные вопросы снял Ворошилов.
       -- Ну? Чего вылупились? -- адресовал он свой вопрос старожилам, -- Армейцы на правую сторону, "черные" -- на левую.
       Заключенных никто не подумал переодеть в пути, поэтому две толпы четко отделялись одна от другой. Это были два различных мужских коллектива, насильно загнанные в этот барак и стиснутые на ограниченном пространстве. Армейцев сплачивали между собой месяцы, проведенные на войне, и приобретенный опыт, "черных" объединяли годы, проведенные в одинаковых условиях неволи, приобретенная подлость и трое суток дороги. Две человеческие массы, сотни по три здоровых и отчаянно бесстрашных мужиков в каждой, осознавали себя обособленно и готовы были кинуться одна на другую при малейшем поводе, который неосторожно подаст противная сторона.
       Ни у кого не возникло понимания того, что они все теперь, все шестьсот человек и армейцев, и "черных" суть единая рота. Им в скором времени всем вместе предстоит метаться по полю боя между советскими и немецкими пулеметами. Рим и Карфаген. Псы-рыцари и новгородская дружина. Войско Мамая и русское ополчение. Наполеоновская армия и гренадеры Кутузова. Красные и белые. Армейцы и "черные".
       По нарам расползлись два одинаково крепко сплоченных и люто враждебных друг другу мужских сообщества. Армейцы презирали и ненавидели зэков за то, что пока они воевали, те отсиживались в лагерях, вдали от войны.
       Зэки ненавидели армейцев за то, что еще совсем недавно они держали в руках оружие, как и их конвой. На армейцах была та же форма, что и на конвое, разного цвета, но схожего кроя.
       Оба сообщества, зыркая друг на друга через проход, ожидали малейшего предлога, чтобы начать яростную и беспощадную драку. Такой предлог не замедлил явиться.
       Восемь человек, отобранные Ворошиловым, принесли и поставили на земляной пол центрального прохода три больших бака с баландой и носилки со штабелем черного хлеба. Ворошилов положил поверх буханок черпак и вышел из барака, не дожидаясь, пока вспыхнет драка, которую нельзя уже будет ничем остановить.
       Армейцы и зэки молча смотрели на бачки и хлеб в проходе. Восемь человек поставили баланду и заползли на свои места на нарах. Зэков не кормили три дня, и от вида путь невкусной, но горячей пищи и хлеба в глазах у них появился звериный жестокий огонек. Армейцев кормили утром, но они тоже были не прочь подкрепиться на ночь, которая, это понимали все, спокойной и скучной не будет.
       Справа и слева голодные глаза смотрели, как от горячей баланды над баками поднимается парок, но никто даже не пошевелился. Все понимали, что тот, кто поднимется, возьмет черпак и станет разливать баланду, станет кормить только своих. Армеец -- армейцев, а зэк -- зэков. Члены другой корпорации будут оттиснуты в край очереди до тех пор, пока не будет накормлена та, чей представитель явится раздатчиком пищи.
       Но все так же понимали, что ущемленная партия не смирится с несправедливостью. Дележ пайки как раз и явится поводом к кровавой и беспощадной бойне, который ожидали и армейцы заключенные. И уж совсем хорошо каждый понимал, что первым умрет тот, кто все начал, взял в руки черпак и начал делить хлеб. Поэтому обе стороны ожидали добровольца, который, дав повод, принесет себя в жертву перед началом схватки солдат и уголовников.
       На стороне черных произошло шевеление, и с нар в проход слез Коля. Сотни глаз нацелились на него. Он подошел к бачкам, но черпак в руки брать не стал, а развернулся так, чтобы одинаково хорошо видеть и правые и левые нары.
       Переведя взгляд с уголовников на армейцев, он вдохнул, выдохнул, поднял голову и сказал так, чтобы слышали все:
       -- Внимание! Я -- капитан Красной Армии Осипов. Сержантский состав -- на средину! -- заметив, что в солдатской среде произошло шевеление, но в проход никто не вышел, Коля повторил: -- Сержантский состав -- на средину.
       Будто нехотя с солдатской стороны в проход свесились две ноги в ботинках и обмотках. За ней свесилась вторая пара -- в кирзовых сапогах. Вот один разжалованный сержант вышел в проход. За первым вышел второй. Через минуту в проходе стояла шеренга из сорока сержантов от двадцати до сорока лет.
       -- Даю команду! -- продолжил Коля, осмотрев сержантский строй. -- Пятеро справа от меня, пятеро -- слева. Остальным занять места за моей спиной. Начинаю раздавать пищу по очереди -- справа и слева по одному человеку. Один отходит, второй подходит. Очередей и сутолоки никто не создает. Одна буханка хлеба на шесть человек. Хлеб получает шестой по счету. Сержантский состав следит за порядком и получает пищу в последнюю очередь.
       Закончив речь, Коля взял черпак и обмакнул его в бак с баландой, показав, что он готов покормить весь барак.
       Несколько секунд обе стороны осмысливали только что сказанное, потом с обеих сторон раздалось одобрительное гудение. До всех сразу же дошла вся справедливость Колиного поступка. Армейцы добровольно соглашались повиноваться старшему по званию, хоть и зэку, потому, что были приучены к соблюдению субординации, а уголовники видели в Коле человека своего круга, в такой же точно робе, какая была на каждом из них, и их мало волновало, что он -- капитан. Каждая сторона видела сейчас в Коле своего, солдаты -- офицера, уголовники -- зэка. Повода к взаимному истреблению, таким образом, не последовало. Кроме того, все увидели и поняли, что сорок сержантов -- это не любимчики самозваного старшого, а своего рода гаранты того, что каждый получит свою пайку, причем этим сорока достанутся не самые лучшие куски.
       Первым подошел солдат и подставил свой котелок. Примерившись, Коля плеснул в него баланды. Следующим подошел уголовник. Коля выдал ему равную порцию. Обе стороны смотрели на черпак и вымеряли граммы. Равенство в раздаче вызвало новый одобрительный гул.
       Солдат и уголовник отошли и встали вместе, ожидая еще четверых, чтобы получить хлеб. Вскоре Коля налил и им, шестой подхватил буханку. Один из уголовников под бдительным и ревнивым присмотром пятерых своих сотоварищей стальной заточкой, которая так и не вошла сегодня в человеческую плоть, аккуратно поделил буханку на шесть равных частей и подобрал крошки.
       На сытые желудки солдатам и уголовникам расхотелось убивать друг друга прямо сейчас и немедленно. Обе стороны оставили окончательное решение вопроса на потом, руководствуясь житейской мудростью -- не последний день живем. Кроме того, совместное и честное преломление хлеба, ритуал священный и почитаемый как в армейской, так и в тюремной среде, весьма и весьма смягчил первоначальные намерения и нравы. Во всяком случае, люди в гимнастерках и робах стали смотреть друг на друга значительно теплее. Последними хлеб и баланду получили сержанты, а самым последним остатки из третьего бака слил в свою миску Коля. Обделенным себя не почувствовал никто.
       Оценив, что Коля Осипов сумел осторожно обойти повод для драки и при этом удовлетворить потребности в пище и армейцев и "черных", обе стороны признали его за старшего. Немаловажным для такого признания стало и то обстоятельство, что Коля принадлежал одновременно к двум корпорациям как армейский капитан и полноправный зэк.
       Но не успели еще наиболее авторитетные делегаты от каждого сообщества собраться на конференцию в углу первого яруса нар и утвердить кандидатуру, как снова открылась дверь и в проеме показался Ворошилов. Старший сержант, не скрывая удивления, осмотрел тихий барак. Штрафники сидели и разговаривали, курили, а большей частью лежали и сыто икали. Не видно было, что кто-то из них в скором времени собирался потрогать сапогом лицо соседа. Это была уже не первая штрафная рота, которую он сопровождал, и никогда ужин не проходил без поножовщины. Через минуту после того, как баки с баландой и носилки с хлебом ставились на середине прохода, обязательно вспыхивала драка, после которой оставалось два-три десятка неживых людей. А тут...
       Удивительный этап!
       -- Рядовой Осипов! -- продолжая удивленно разглядывать барак, позвал Ворошилов, -- На выход.
       Не сразу сообразив, что он больше не капитан и даже не заключенный, а именно рядовой штрафной роты, которому и адресовано обращение Ворошилова, Коля закончил ужин, не спеша протер миску остатком хлебного мякиша и обернулся.
       -- А?
       -- Осипов, на выход, -- теряя терпение, повторил старший сержант.
       -- Я? -- заметив, что Ворошилов, сжав кулаки, двинулся к нему, Коля до конца осознал, что речь идет именно о нем, -- Да иду, иду уже.
       Старший сержант вывел Колю из барака и молча повел куда-то, не объясняя маршрута.
       Стояла удивительно теплая, совсем не осенняя ночь. Следуя за Ворошиловым, Коля прикидывал в уме: "Он здоровее меня. На мясных харчах вскормленный. Но если я сзади со всей дури двину ему в ухо, то, пожалуй, секунд десять ему будет не до меня. За эти десять секунд я успею добежать до колючки и поднырнуть под нее. Я еще с вечера приметил пару мест, где проволока провисла. Десять секунд -- и я уже на той стороне, -- Коля посмотрел на колючку, потом -- на вышку с часовым. -- Нет. Не пролезу. Возле лаза я задержусь секунды на три, на четыре. Пока проволоку приподниму, пока сам пролезу в эту дыру... Автоматчик с вышки меня срежет, как гвоздику в оранжерее. От лаза до вышки никак не более сорока метров. Часовой обернется на вопль Ворошилова, когда тот взвоет от боли, и увидит меня, бегущего к колючке. Не успею, -- глядя на могучий стриженый затылок старшего сержанта, Коля стал прикидывать другой вариант. -- А если его задушить? Как Штейн на занятиях показывал. Воткнуть ему ложку в шею и вырвать кадык. Ворошилов тогда и пикнуть не успеет. Зато я смогу тихо подойти к лазу, пока часовой смотрит в другую сторону, и так же тихо перебраться наружу. Но убивать своих?! -- Коля вздохнул. -- Убивать своих -- это не дело. Уж пусть лучше меня... Ворошилов, конечно, гад, но он -- свой, -- тут же Коля нашел и второй довод против побега: -- Все равно не уйду. Кормился слабо. В лагере с тела спал, а в дороге трое суток только водичку хлебали. Не уйду. Трех верст не протяну. Поймают меня. А за попытку побега Марик с чистой душой поставит меня перед строем под автоматы. Лучше уж в следующий раз...".
       Тем временем Ворошилов обогнул барак и вывел Колю к крепкой деревянной избе-пятистенке. Половина ее была отдана под караульное помещение, в другой временно жил командир роты майор Гольдберг.
       Большая русская печь, поставленная на случай зимних холодов прямо в смежной стене, делила пятистенку надвое. Возле беленого бока печи стояла железная кровать, застеленная солдатским одеялом. Чтобы не испачкать офицера, побелка была предусмотрительно завешана плащ-палаткой. К окну был поставлен некрашеный стол, сколоченный из снарядных ящиков. На столе стояла керосиновая лампа, небольшой самодельный самоварчик, два стакана в подстаканниках и куски сахара на синей оберточной бумаге. Возле стола стояла лавка, сделанная из тех же ящиков. Другая стояла возле стены напротив печи. Больше ничего в комнате командира роты не было. Даже вешалки. Вместо нее в стену рядом с дверью были забиты четыре больших гвоздя.
       Когда Ворошилов ввел Колю в комнату, Гольдберг сидел на кровати, привалившись спиной к печи.
       -- Свободен, -- кивнул майор Ворошилову.
       Коля остался со своим новым командиром роты один на один. Впервые, с того момента, как увидел его в Барашеве.
       -- Проходи, садись к столу, -- пригласил майор.
       Коля прошел и сел.
       -- Спирт тебе не предлагаю. В бараке непременно унюхают, начнутся расспросы, а тебе неприятности ни к чему. Но чайком я тебя угощу.
       Гольдберг встал, сыпанул заварку прямо в стаканы и залил их кипятком из походного самоварчика.
       -- А ты, значит, вот где... -- заявил Коля, рассматривая самоварчик, который сделали армейские умельцы, крупные куски колотого сахара и граненые стаканы.
       -- Да, -- подтвердил майор. -- Я тут.
       Коля еще раз посмотрел на стол.
       -- И стаканы у тебя есть. Все пьют из кружек, а ты, значит, из стакана.
       -- А я из стакана, -- майор подтвердил верность и этого наблюдения.
       Коля вспомнил свое чаепитие с Рукомойниковым. Комиссар государственной безопасности поначалу очень ласково встретил его, угощал чаем с лимоном из красивых чашек, был очень любезен, сулил всяческие блага. А потом он упек его в Мордовию, где и подох бы скоро Коля от измождения, от тяжкой работы и скудного питания, если бы Гольдберг не предоставил ему случай умереть более почетной и быстрой смертью.
       -- Интересно, -- протянул Коля.
       -- Что тебе интересно?
       -- Да все интересно. Как жизнь складывается. Из одного полка мы с тобой в училище поступали. Три года вместе учились. Лейтенантами в один день стали. А служба -- разная.
       -- И что же тут удивительного? -- не понял Гольдберг. -- У всех служба разная. Кто-то командует фронтом, а кто-то бежит в атаку.
       -- Вот именно, -- Коля поднял палец. -- Кто-то. Кто-то, но не ты.
       -- А мне-то зачем? -- не понял майор.
       -- Ну да, -- согласился Коля. -- Тебе незачем. У тебя шестьсот человек есть, которых ты погонишь на смерть.
       -- Не я, а приказ, -- поправил майор. -- Я его не выдумываю, а получаю от начальника штаба дивизии.
       -- Ну да, конечно, -- усмехнулся Коля. -- Это тебе начальник штаба приказал нас за колючей проволокой держать. Вали все на него.
       -- Начальник штаба тут не при чем. Тебя, например, я взял из-за колючей проволоки. Из-за такого же забора с вышками и часовыми на них. Так что в твоей персональной судьбе ничего не изменилось. Твоих попутчиков я тоже не из консерватории силой вытянул, а получил в "Дубравлаге". Причем, каждый, повторю, каждый давал добровольную подписку. Остальных арестовали особые отделы и осудил трибунал. Так что и в их судьбах тоже ничего не изменилось. Вместо того чтобы расстреливать перед строем, как это делалось два года назад, их употребят в дело. Своими смертями они помогут нашим частям выполнить боевую задачу. Пей чай, а то остынет, -- Коля пододвинул стакан. -- И сахар бери, не стесняйся.
       Некоторое время оба молча пили чай.
       -- Красиво ты устроился, -- прервал молчание Коля. -- Самому в атаки ходить не надо, под бомбежкой лежать не надо.
       Майор поставил стакан на стол.
       -- Если связисты идут в атаку, значит, командир у них -- дурак! Ты подумай, что говоришь! Разве мы с тобой кончали пехотное или танковое училище? Нет, мы с тобой заканчивали училище связи. Наше место -- при штабах, а не на передовой. Если бы твоя служба сложилась немного иначе, то ты сам, лично ты, капитан Осипов, переднего края, может, за всю войну в бинокль не увидал бы. Так, что брось мне тут в глаза своей правдой тыкать. Герой нашелся. Александр Матросов мордовского замеса.
       Коля не нашел ответа. В общем-то, это справедливо, но что-то все равно не так.
       -- Я не спрашиваю тебя про прежнюю службу, -- снова начал разговор Гольдберг. -- Но судя потому, что мне вчера пришел приказ комиссара госбезопасности Рукомойникова с требованием вернуть тебя обратно в двадцать первый лагерь, ты натворил что-то из ряда вон выходящее.
       -- От Рукомойникова?! -- Коля поперхнулся чаем и с тревогой посмотрел на майора.
       -- Ну да. Его подпись стояла.
       -- И что ты думаешь делать? -- не без тревоги в голосе спросил Коля своего былого однокашника.
       -- Вообще-то, гэбня мне по уху, -- раздумчиво начал Гольдберг. -- Но если ты так соскучился по лагерю, то я тебя оставлю здесь, а там тебя встречным этапом подберут и отконвоируют на восток.
       -- Нет, Марик, по лагерю я соскучиться за три дня еще не успел.
       -- Ну и правильно, -- одобрил майор. -- У меня на тебя другие планы.
       -- Какие?
       -- А ты послушай, -- Гольдберг посмотрел Коле в глаза. -- Какой-то там гэбэшный комиссар для меня -- ноль без палочки. Пусть он в своей Москве командует, а не у меня в роте. Я сюда назначен приказом командующего фронтом маршала Рокоссовского. Слыхал про такого?
       -- Ну, как же...
       -- Так вот, -- продолжил майор. -- В моей роте хозяин -- я. Я и только я решаю, кто завтра будет жить, а кто перестанет дышать уже сегодня. Отпустить тебя на все четыре стороны я не могу, не имею права. Но есть два пути. Первый: ты можешь с риском для жизни искупить, как говорится, вину кровью. Потом я тебя исключу из списков роты в связи с переводом на новое место службы. Но этот путь очень опасен. После атаки из роты редко когда полсотни человек набирается живых. Поэтому я предлагаю тебе второй путь.
       -- Какой?
       -- Ты больше не заключенный. НКВД не имеет никакой власти над тобой. Ты -- рядовой Советской Армии. Пусть в штрафной роте, но -- рядовой. Военнослужащий. На тебя распространяется действие всех приказов наркома обороны. В одном из них сказано, что после трех месяцев службы в штрафной роте или штрафном батальоне считается, что штрафник отбыл наказание и подлежит переводу в обычную часть, даже если он и не имеет никаких ранений. Понял?
       -- То есть, -- Коля начал понимать, что его однокашник Марик дает ему вполне реальный шанс уцелеть. -- Ты меня держишь при себе как ротного писаря, я числюсь в списках штрафной роты, но в атаки не бегаю, а через три месяца...
       -- А через три месяца я тебе выписываю чистую красноармейскую книжку и через друзей устраиваю тебя на армейский узел связи. А с узла связи нашей Шестидесятой армии ты уже сам можешь выйти на свое бывшее командование и похлопотать о возвращении тебе офицерского звания.
       -- Ловко! -- восхитился Коля умом Гольдберга.
       -- Еврей потому что! -- скромно улыбнулся тот.
       -- Можно еще чаю?
       -- Конечно, -- Гольдберг выплеснул ополоски прямо под стол, насыпал в стаканы свежей заварки и залил кипятком.
       -- А как же ты себе схлопотал такое теплое местечко? -- задал Коля давно интересовавший его вопрос. -- Штрафники, значит, бегут в атаку, а вы страхуете из пулеметов, чтобы они назад не повернули. Так всю войну можно провоевать и до Берлина дойти без единой царапины.
       Майор понял намек, который показался ему неприятным.
       -- Ты думаешь, что я из штаба, из адъютантов прямиком в командиры штрафников попал?
       -- А как еще? Провинился перед хозяином -- тебя и сослали.
       -- Да ты, я вижу, вообще ничего в войсках не смыслишь. Я тебя не слишком удивлю, если скажу, что в постоянный состав штрафных рот и батальонов отбирают лучших сержантов и офицеров? Лучших! И обязательно -- награжденных. Взять, к примеру Ворошилова. Воюет второй год. У него медали "За Отвагу" и за "Оборону Сталинграда". Слыхал про дом Павлова? Так вот, у Ворошилова тоже был свой дом в Сталинграде, где он три недели в окружении держался. Рассказывал, что когда "Юнкерсы" бомбили, они вылезали и почти вплотную подползали к немецким позициям, чтобы под бомбы не попасть. Потом отползали обратно и отражали атаки. Сержант Павлов стал Героем Советского Союза, а сержант Ворошилов -- старшим сержантом и получил орден Красного Знамени за Сталинград. А за Курскую дугу ему орден Славы вручили. Он одним из первых в Белгород ворвался вместе со штрафной ротой. Вот так-то! За время войны Шестидесятую два раза переформировывали. Оба раза от нее после боев не больше бригады оставалось. И оба раза Ворошилов сумел уцелеть. Счастливчик. Везунчик.
       -- Ого! Серьезный парень. А ты?
       -- И я. Меня в должности не генерал Черняховский утверждал, а лично маршал Советского Союза Рокоссовский Константин Константинович.
       -- Вы знакомы?
       -- Еще бы! Я ему с сорок первого связь делал. Начиная с обороны Москвы. А зима была лютая, если помнишь, и вот мы с бойцами...
       -- Не помню. Меня не было в Москве. Так чем же ты так маршалу не угодил, что он тебя из своего штаба отослал с глаз долой?
       Гольдберг посмотрел на Колю, решая, обижаться ли на такие слова или не обижаться. Решив, что до "Дубравлага" навряд ли докатываются фронтовые новости, кроме сводок "Совинформбюро", майор повременить с обидой.
       -- Ты так ничего и не понял, -- вздохнул он в ответ на колкость. -- Я же тебе объяснял, что в постоянный состав штрафных рот отбирают лучших офицеров. Если в линейных войсках выслуга идет месяц за три, то у меня -- месяц за полгода. Я уже три недели как подполковник, только приказ не зачитан, вот и хожу в майорских погонах. Рокоссовский -- маршал прорыва! Там, где Рокоссовский, там жди главного удара. А штрафники идут на самом острие этого удара. За нами уже поднимаются линейные части -- танкисты, пехота... Маршалу важно быть уверенным в том, что первый бросок в атаку не захлебнется, что бойцы не залягут под пулеметным огнем немцев, что штрафники оттянут на себя большую часть огня, а под их прикрытием пойдут все остальные. Сотни тысяч, миллионы человек участвуют в подготовке наступательной операции и нельзя допустить, чтобы она захлебнулась на переднем крае только из-за того, что какая-то одна рота не сумела добежать до немецких траншей. Маршал лично разговаривает с каждым командиром, прежде чем назначить его на должность.
       -- И с тобой разговаривал?
       -- Конечно, -- с гордостью признал Гольдберг. -- Еще перед Курском он вызвал меня и обрисовал задачу и ее значение в масштабах фронта. А потом определил меня в Шестидесятую армию командиром штрафной роты. Кстати, маршал перед войной тоже сидел. Он и придумал использовать заключенных на фронте.
       -- Да ну? -- не поверил Коля.
       -- Точно тебе говорю. Его перед самой войной выпустили и восстановили в звании. Так что, я думаю, и тебя восстановят. Не ты первый, не ты последний. Ну что, пойдешь ко мне в писаря?
       Коля допил чай, поставил стакан на стол и посмотрел на своего однокашника Марика.
       -- Не знаешь, как меня благодарить? -- улыбнулся Гольдберг. -- Не благодари. Мы с тобой, считай, с тридцать шестого года вместе служим. Уже третий раз нас жизнь сводит. В другой раз я к тебе попаду.
       -- Нет, Марик, -- Коля встал. -- Нечего от своей судьбы бегать. Бог даст -- выживу, а не даст, то и в писарях от смерти не укроешься.
      
       ХХI
      
       Сентябрь 1943 года. Украина, правый берег Днепра
      
       В конце сентября сорок третьего года Центральный фронт, завершая Черниговско-Полтавскую наступательную операцию, вышел на рубеж реки Днепр. Правофланговая Шестидесятая армия с ходу форсировала его в районе Припяти и захватила плацдарм на правом берегу. Ставка поставила задачу освободить столицу Советской Украины город Киев к седьмому ноября -- двадцать шестой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.
       Вообще-то, мысль была неплохая -- освободить Киев, третий по значению город Советского Союза, к этой памятной дате. Совсем даже неплохая, в духе директивы "освободить всю территорию СССР к концу 1942 года", которую издала Ставка полтора года назад. Вот только при этом не учитывались те препятствия, которые исключали выполнение фронтом поставленной задачи.
       Войска два месяца вели изнурительные наступательные бои, оторвались от своих баз, растянули коммуникации и были вымотаны и обескровлены до предела. Перед войсками фронта лежала непреодолимая водная преграда -- Днепр. Позади него немцы за несколько месяцев соорудили мощные и практически непреодолимые оборонительные сооружения, штурмовать которые означало бы обрекать солдат на самоубийство.
       Любое из этих трех препятствий являлось непреодолимым для любой армии мира... кроме советской. Всякий командующий, дорожащий своими солдатами и офицерами, берегущий их и не ищущий для них бесполезной смерти, принял бы решение дождаться ледостава и уже зимой по льду переходить через Днепр как по мосту в любом месте, удобном для наступления.
       Ставка не стала распускать сопли из-за грядущих чудовищных потерь, так как понятие "сохранение личного состава" ей никогда не было знакомо, а слова "потери, неприемлемые для нации" вообще казались смешными и дикими. В самом деле, что это за нация такая, если она не может лишний раз пожертвовать миллионом-другим своих граждан? И может ли эта нация сама себя называть великой?
       Ставка сумела преодолеть все препятствия.
       Железнодорожные войска, работая круглосуточно, спешно восстанавливали и перешивали колею под советский стандарт. По восстановленным и перешитым путям к переднему краю немедленно понеслись эшелоны с новобранцами, боевой техникой, боеприпасами, продовольствием и медикаментами. Управление тыла Центрального фронта сбивалось с ног, распределяя весь этот гигантский поток грузов по местам назначений. Вблизи линии фронта отрывались котлованы для хранения боеприпасов, разворачивались десятки медсанбатов, огораживались колючей проволокой "сборки" вроде белгородской, куда принимали штрафников. Сотни тысяч людей, которым надлежало в скором времени утонуть, стягивались и стягивались к Днепру. Для его форсирования и освобождения Киева Ставка готовила кулак помощнее, чем под Сталинградом.
       Надо сказать, что все, что задумывала Ставка, удалось воплотить в жизнь. Утопив в Днепре около миллиона солдат, наши части вступили в Киев шестого ноября. На целый день раньше установленного срока!
       Форсировав Днепр километров за двести севернее Киева, Шестидесятая армия заодно перешла Припять и остановилась в местности, ровной как стол, лишь кое-где перерезанной неглубокими балками и цепочками деревьев, насажанных по краям огромных полей для снегозадержания. Обороняться на левом берегу Припяти было бы намного удобней: Он местами заболочен, а кое-где густо перерезан старицами, из-за чего совершенно непроходим для танков. Если бы генерал Черняховский получил приказ закрепиться на левом берегу Припяти, то немедленно вкопал свою армию в траншеи между стариц и болот и мог бы обороняться, почти не неся потерь. Но генерал такого приказа не получал, а потому переправился через Припять и стал организовывать оборону в чистом поле.
       Вероятно, немцы, уставшие драпать из-под Курска или просто оклемавшиеся после разгрома, решили нанести по советским войскам сдерживающий контрудар. Для этого они доукомплектовали дивизию, усилили ее остатками танков и двинули во фланг Шестидесятой армии.
       На ровной местности за Припятью фланг армии обеспечивала стрелковая дивизия, уставшая и вымотанная точно так же, как и все другие. За неимением хлеба, ротные старшины уже несколько дней выдавали солдатам муку, которую те поджаривали на кострах до коричневого цвета и разводили теплой водой. Боеприпасы после двухмесячных боев были на исходе, а новых еще не успели подвести. Личный состав был голодный, уставший и не выспавшийся. Командир дивизии выдвинул на передовую по одному батальону от каждого полка, остальные поставил во втором эшелоне на отдых, помывку, пополнение новобранцами и боеприпасами, буде таковые станут прибывать. Остатки патронов и снарядов были собраны по полкам и переданы передовым батальонам, которые сейчас осуществляли прикрытие дивизии. Немецкого наступления на участке фронта, ставшего второстепенным после завершения Черниговско-Полтавской операции, никто не ждал. Шестидесятая армия угрожать Киеву никак не могла из-за дальности расстояния до города, к которому уже почти вплотную подошли другие армии Первого Украинского фронта.
       В конце сентября, ранним осенним утром, вместе с первым заморозком до позиции одной из рот донесся глухой рокот мощных моторов. Командир роты по полевому телефону доложил комбату о подозрительном шуме перед позициями. Комбат дожил командиру полка.
       Командир полка переспросил, сколько противника наблюдает наша разведка. Разведки никакой не было, потому что некого было посылать. Все наблюдение за противником велось из передовых траншей, визуально и на слух. Об этом комбат честно сказал своему начальнику. Командир полка достоверно знал, что наши войска со дня на день должны начать форсирование Днепра в районе Киева, за двести километров от этих мест. Он был уверен в том, что сейчас все силы немцев брошены на оборону города, и очень вежливо попросил комбата не нервничать и не мешать ему заниматься своими служебными обязанностями, то есть готовиться к приему молодого пополнения.
       Через час комбат перезвонил и доложил, что перед его батальоном наблюдаются пять танков и до двух рот противника. На свой доклад комбат совершенно резонно получил приказ на отражение атаки.
       Атаку отразить не удалось. Передовой немецкий отряд вышиб советский батальон с недооборудованных позиций. В прорыв втянулся пехотный полк и начал расширять брешь. В эту брешь готовились влиться основные силы противника. Возникла угроза штабу дивизии, до которого от переднего края было не больше десяти километров.
       Здесь повторилось то же, что было год назад на подступах к Сталинграду. Измотанные войска в чистом поле против немецких танков, которые утюжили советские позиции.
       В одиннадцать утра Гольдберг поднял свою роту по тревоге.
       Прошлой ночью эшелон со штрафниками разгрузился за Черниговом, на станции Неданчичи. Как бы споро ни работали железнодорожные бригады и батальоны, перешивая пути, дальше поезда пока не ходили. Весь вчерашний день ушел на совершение сорокакилометрового марша до места назначения. Ближе к вечеру рота перешла Припять по понтонному мосту и остановилась, пройдя на два километра дальше штаба дивизии. Саперы уже успели построить для штрафников сарай с нарами и обнести его забором из колючей проволоки. Пункт временной дислокации роты отличался от белгородской "сборки" только тем, что саперы не успели установить вышки по периметру или просто пожалели материал.
       Солдаты, привычные к походам, стойко перенесли дневной переход. Зэки, непривычные к длительному хождению, пострадали. Почти у всех у них на сбитых ногах взбухли водяные мозоли. Утром страдальцы не могли засунуть ноги в ботинки. Не ожидавшие построения, они стояли сейчас возле барака, держа обувь в руках. И армейцы, и "черные" с одинаковым интересом смотрели, как бойцы из взвода постоянного состава, закинув за спину автоматы, разгружают из кузова грузовика длинные зеленые ящики.
       -- Винтовки, -- негромко сказал кто-то за спиной у Коли.
       По виду Гольдберга нельзя было понять, что десять минут назад он получил приказ любой ценой выбить немцев с занятых позиций. Между строк приказа было понятно, что "любая цена" -- это и его, Гольдберга жизнь.
       Майор подал команду:
       -- Становись!
       Сержанты кулаками привычно подравняли строй и встали на правый фланг.
       -- Товарищи бойцы! -- начал Гольдберг, и все стразу чутко уловили вот это "товарищ" вместо привычного "гражданин". -- Получен приказ выбить немцев с позиций, занятых ими сегодня утром. Приказ должен быть выполнен любой ценой. Сейчас вы получите оружие, и мы совершим семикилометровый марш-бросок. После него -- двадцать минут на восстановление дыхания и в бой, -- заметив ботинки в руках у личного состава, Гольдберг напомнил: -- Те, кто попытаются отстать от роты будут расстреляны. Тот, кто поднимется в атаку последним -- тоже. Получить оружие.
       Ворошилов подошел к штабелю ящиков и открыл верхний.
       -- Ну, -- пригласил он. -- Подходи справа, в колонну по одному.
       Вместе с первыми героями, получившими "оружие", в строй пришло разочарование. Вместо винтовок штрафникам доверили малые саперные лопатки длинной аккурат полметра.
       -- А что нам с ними делать, гражданин майор, -- спросил уголовник из первой шеренги, недоуменно вертя лопатку в руках.
       Вместо майора по-спартански лаконично ответил Ворошилов:
       -- Бить ненавистного фашиста!
       -- Рота! Нале-во! -- скомандовал Гольдберг и снял пенсне. -- Бегом марш! Сержантский состав -- в хвост колонны.
       Рота потрусила к передовой.
       Видно, что и уголовников и армейцев в роту подбирали сплошь образованных и догадливых. До передовой никто не отстал, и расстреливать никого не пришлось. Зэки, вся вина которых состояла только в том, что за годы, проведенные в лагерях, они разучились ходить на дальние расстояния, лишь болезненно морщились, когда под босую ногу попадался острый камень. За километр до бывших советских траншей, занятых сейчас немцами, Гольдберг положил роту, давая ей передохнуть, а сам вместе с Ворошиловым стал осматривать немцев в траншеях. Иногда он передавал бинокль сержанту, обмениваясь с ним впечатлениями об увиденном.
       К Гольдбергу и Ворошилову подполз Коля.
       -- Ну и что там, гражданин майор? -- у Коли хватало ума и такта не называть однокашника при посторонних ни Мариком, ни даже "товарищем".
       -- Да все хреново, -- вместо майора ответил Ворошилов. -- Их там сотни две окопалось. Два станковых, десятка два автоматов, остальные -- с винтовками.
       Коля протянул руку за биноклем, увидел цепочку немецких касок над наскоро насыпанным бруствером и не возликовал.
       -- Три, -- уточнил он. -- Три станковых пулемета на этом участке.
       -- Что делать будем? -- не понятно у кого спросил Ворошилов.
       -- Атаковать, -- отрезал Гольдберг. -- Приказ есть приказ.
       -- Всех перебьют, -- отрешенно предсказал старший сержант.
       -- В любом случае всех перебьют, -- так же спокойно возразил Гольдберг. -- Если мы не выбьем немцев, то меня и весь постоянный состав расстреляют за неисполнение приказа.
       -- Жалко, -- Ворошилов взял бинокль у Коли. -- Я хотел Берлин посмотреть. И вообще -- Европу...
       -- Не успеем, -- успокоил его майор. -- Через восемь минут я даю сигнал к атаке. Постоянный состав идет вместе со штрафниками.
       -- А помощь какая-нибудь будет? -- спросил Коля, -- Ну, танки или авиация?
       -- Танки стоят без горючего, -- пояснил Гольдберг. -- Их последний раз перед Черниговом заправляли. Авиация переброшена под Киев для прикрытия переправы. Артподготовка будет. По моей ракете артиллеристы дадут шесть выстрелов из семидесятишестимиллиметровых. Снарядов больше все равно у них нет.
       С минуту Коля думал. Он не первый был раз на войне, четыре года назад штурмовал линию Маннергейма и даже был награжден орденом за пойманного языка. Он вспомнил полковника Сарафанова, начальника штаба той дивизии, в которой начинал свою службу, и поставил его на свое место. А что стал бы делать полковник, окажись он в такой же ситуации?
       -- Есть шанс, -- доложил он Гольдбергу и Ворошилову через минуту.
       -- Какой шанс? -- переспросил Ворошилов.
       -- Докладывай, -- приказал Гольдберг.
       -- Обыкновенно, -- Коля кашлянул в кулак для солидности. -- Фрицы эти шесть залпов примут за начало артподготовки. Они укроются на дне траншеи и станут пережидать. Когда залпы стихнут, они станут ожидать продолжения и не сразу поймут, что кино закончилось. Это даст нам минуты две. За это время мы успеем пробежать метров триста-четыреста, а если поднажмем, то и пятьсот. Нужно по-пластунски подползти ближе к немцам и только после этого давать ракету.
       -- Куда поближе? -- усмехнулся майор. -- Ты же видишь, что впереди нет ни единого кустика. Мы по этому полю как по столу ползти будем.
       -- Разрешите, товарищ майор? -- вставил слово Ворошилов. -- Вплотную-то мы действительно не подкрадемся, но метров за шестьсот... Немцы... Они же не с вышки наблюдение ведут, а из траншеи. Считай, с уровня земли. А как наша артиллерия шарахнет, то у них и вовсе отпадет желание поднимать голову. Ну а уж сто-двести метров придется под огнем...
       -- Добро, -- принял решение Гольдберг. -- Передайте по цепочке. Ползем до последней возможности, даже после того, как я дам ракету. Поднимаемся в атаку одновременно после первого залпа артиллеристов. Чем быстрее добежим до немцев, тем меньше нас тут поляжет.
       Вправо и влево по залегшей цепи штрафников полетели слова майора. Постоянный состав дернул затворы автоматов, штрафники крепче сжали в руках лопатки. Цепь, не поднимая голов, тронулась на немцев.
       Первые сто метров они проползли, не вызвав переполоха на немецкой стороне. Коля полз, вжимаясь всем телом в пожухлою траву, не замечая, как она колет живот и ноги, желая как можно сильнее прижаться к ней, матушке.
       Бойцы проползли еще сто метров. Если бы Коле сейчас сказали, что он здесь всего каких-то полчаса, то он не поверил бы. Ему казалось, что он ползет уже полжизни.
       За шестьсот метров немцы их заметили и открыли огонь.
       -- Ползем! -- не поднимая головы, крикнул Гольдберг.
       Пули свистели совсем низко, иногда вонзались в землю и откидывали корни травы, но убитых пока не было.
       -- Есть! -- завопил кто-то рядом с Колей. -- Есть! Я искупил!
       Коля повернул голову на крик и увидел, что штрафник-армеец, скривившись от боли, протягивает к нему руку с раздробленной кистью.
       -- Смотрите! Смотрите! -- радовался штрафник, -- Я искупил!
       Кисть сочилась кровью, красные капли падали на засохшую траву, а штрафник по-детски радовался тому, что он еще до начала атаки искупил вину кровью. Внезапно он замолчал и уткнулся лицом в траву. Следующая пуля попала ему в голову, которую он неосторожно приподнял.
       Огонь стал совсем плотным, и Гольдберг вынул ракетницу.
      
      
       XXII
      
       Первый выстрел из пушки прошуршал над головами штрафников и лег за немецкой траншеей с большим перелетом.
       -- В атаку!.. -- Гольдберг встал в полный рост, -- Вперед!
       Следом за ним поднялся Ворошилов.
       -- Быстрее, мужики. Всего шесть выстрелов будет! Надо успеть добежать!
       Третьим встал Коля, и уже все шестьсот человек вскочили и тремя цепями побежали на немцев. С той стороны застукали станковые пулеметы, участилась ружейная стрельба, но второй наш снаряд лег уже ближе к траншее, и стрельба сникла. Шарахнул третий снаряд.
       Артиллеристы пристрелялись. Этот снаряд взорвался всего в нескольких метрах от траншеи с немцами. Они прекратили стрельбу и залегли, спасаясь от артобстрела.
       Штрафники успели пробежать первую сотню метров из пятисот. Каждый понимал, что спасение можно найти только в немецкой траншее. Поэтому сейчас каждый хотел как можно скорее добежать до нее и начать убивать всех, на ком не наша форма. Ни криков "ура!", ни "За Родину, за Сталина!" не было. Каждый бежал молча и быстро, все сильнее стискивая в руках черенок лопатки.
       Четвертый снаряд разорвался уже в самой траншее. Штрафники считали снаряды. Они понимали, что их осталось всего два, оценивали расстояние до немцев и старались сократить его как можно скорее.
       Пятый снаряд в траншею не попал, но взорвался возле нее. Немцы уже не стреляли, и штрафники бежали по ровному полю в полной тишине. Шестой и последний снаряд перелетел через головы бегущих и угодил прямо в немцев.
       Штрафники знали, что этот снаряд -- последний. Немцы об этом не догадывались и продолжали лежать на дне траншеи, до которой штрафникам оставалось менее четырехсот метров. Через минуту это расстояние сократилось вдвое, но несколько немцев уже очухались, поднялись, заняли свои места и почти в упор открыли огонь по подбегающим штрафникам.
       Тут вдруг где-то слева заработал пулемет. Судя по звуку, не немецкий -- тон пониже. Совершенно невероятно, но он работал по траншее, на которую набегали штрафники. Немцы, не ожидавшие кинжального огня со своего фланга, растерялись и сникли.
       Не разобрав, что именно происходит, но поняв, что пришла нежданная подмога, штрафники вложили свой страх смерти и ярость к врагу в один оглушительный и свирепый боевой клич:
       -- Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!! -- одновременно зарычали сотни глоток, -- Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!
       Через несколько секунд черно-зеленая лава хлынула в траншею и затопила ее. Мелькали лезвия лопаток, как спелые арбузы трескались черепа. Минуту штрафники с глухим рычанием молотили немцев. Те пробовали огрызаться из винтовок и автоматов, но только усиливали ярость штрафников, которые меньше чем через минуту кончили все дело.
       -- Командирам взводов пересчитать людей, -- тяжело переводя дыхание, скомандовал Гольдберг. -- Собрать трофейное оружие. Вытаскивайте из подсумков убитых патроны и разверните пулеметы.
       Ворошилов и другие сержанты стали проводить перекличку. Автоматчики постоянного состава собирали по траншее оружие и опустошали подсумки убитых немцев.
       Трофеем стали три станковых пулемета с лентами к ним, двадцать четыре МП-38, пять пистолетов "Парабеллум" и сто две винтовки "Маузер". Штрафники уничтожили немецкую роту полностью, потеряв при этом семьдесят четыре человека убитыми. Еще около двух сотен штрафников были легко и тяжело ранены при штурме и в рукопашной.
       Через десять минут наметился бунт на корабле. Легко раненые как-то не сговариваясь обособились и стали собираться возле бруствера траншеи, чуть в стороне, выжидательно поглядывая на Гольдберга. Майор, занятый подсчетом потерь и захваченного оружия, не обращал на них внимания. Тогда от толпы раненых отделился солдат, делегированный остальными и уполномоченный говорить от их имени. Раненые придвинулись поближе к майору.
       -- Ну что, товарищ майор? -- солдатский депутат смотрел на майора сверху вниз.
       Гольдберг находился в траншее, а солдат стоял сверху.
       -- А что? -- майор услышал это "товарищ", но посчитал, что не время и не место обострять обстановку и учить внезапно обнаглевшего штрафника хорошим манерам.
       -- А то, товарищ майор, -- штрафник смотрел на майора как еврей-ростовщик, пришедший к своему должнику с судебным приставом. -- Искупили мы...
       -- В самом деле? -- усмехнулся Гольдберг.
       -- Ранены мы, -- пояснил солдат. -- Кто куда ранены. А вы, товарищ майор, закон лучше нас знаете -- раз ранен, то искупил. Не штрафники мы теперь. Стало быть, покедова. Наше вам с кисточкой.
       Гольдберг снова нацепил пенсне, желая получше рассмотреть наглеца.
       -- Я что-то не понял, -- переспросил он. -- Вы собираетесь без приказа покинуть только что занятую позицию?
       -- А чего мы тут забыли? -- искренне удивился штрафник и кивнул в сторону остальных. -- Вон они уцелели. Пусть и дальше в штрафниках кантуются. А мы искупили. Мы -- опричь.
       Ворошилов сидел на дне траншеи, привалившись спиной к стенке неподалеку от майора. Не меняя позы, он со своего места оценивающе посмотрел на штрафника, решая, шутит тот или нет.
       Решив, что у солдата просто малость помутилось в голове, Ворошилов решил внести ясность и погасить конфликт.
       -- Не держите их, Марк Моисеевич, -- попросил он Гольдберга. -- Пусть идут. Все равно далеко уйти не смогут. Не дальше трибунала. Их без документов в прифронтовой полосе выловят смершевцы, и к вечеру эти голубчики вернутся к нам под конвоем, -- Ворошилов перевел взгляд на солдата. -- -- Идите, мужики. Скатертью дорога.
       Штрафника не устроил такой оборот дела. Было похоже, что о таком пустяке, как документы, он не подумал.
       -- Так выдайте нам документы, товарищ майор! -- насел он на Гольдберга.
       -- По-твоему, я в своем планшете ношу все шестьсот красноармейских книжек? Ваши книжки в трибунале. Вот закончим бой, вернемся в расположение, я подготовлю документы на каждого.
       -- Какой бой?! Какое расположение? -- закричал солдат. -- Мы тут, сука в погонах, кровь пролили! Мы искупили! Пусть теперь...
       Он не успел закончить: Ворошилов, не целясь, прямо от живота выпустил в него длинную очередь. Штрафник схватился руками за живот, согнулся, будто его внезапно затошнило, и, скрючившись, мертвый упал на землю.
       Ворошилов поднялся на ноги, вылез из траншеи и навел автомат на раненых штрафников.
       -- Ну? Кто тут еще считает, что искупил?
       Напуганные штрафники невольно отшатнулись от автомата.
       Рядом с Ворошиловым встал Гольдберг.
       -- Кто искупил, а кто не искупил -- будем считать после боя. Он пока не кончен. Немцы сейчас пойдут в контратаку, и нам будет полезна каждая пара рук и каждая пара глаз.
       Подтверждая его слова, метрах в ста перед траншеей встал фонтан земли. Через долю секунды все услышали хлопок взрыва.
       -- Минометы! -- закричал Ворошилов. -- Все в укрытие!
       -- Разобрать оружие! -- подал запоздалую команду Гольдберг.
       Начался минометный обстрел траншеи. На счастье штрафников, немцы били из малокалиберных ротных минометов, которые могли нанести ущерб, только закинув мину в саму траншею, а вероятность такого попадания была невелика. Через долгих десять минут обстрел стих. Погибло всего семь штрафников. Одна мина все-таки угодила в цель и взорвалась на дне траншеи.
       -- Наблюдаю до батальона пехоты, -- доложил Коля.
       -- Рота, к бою! -- подал команду Гольдберг. -- Все, кто с оружием -- к брустверу. Остальные сидят на дне и готовятся в любой момент подменить.
       Завязался бой. Немцы несли потери, но и стрелявшие по ним штрафники иногда отваливались от винтовок с простреленным плечом или головой. Когда напряжение достигло своего наивысшего предела, по наступающим немецким цепям с левого фланга снова заработал пулемет. Три станковых с фронта и один с фланга сломили немецкую атаку. Вражеские цепи, пригибаясь к земле, стали отбегать обратно.
       Отбив атаку, Гольдберг созвал на совет сержантский состав и Колю, как единственного офицера кроме него самого.
       -- Ну и что вы себе думаете? -- протирая пенсне платочком, спросил майор, оглядывая подчиненных.
       Те, еще не отошедшие от второго за день боя, пожали плечами.
       -- А что тут думать? -- за всех ответил Ворошилов, -- Минометики -- это не серьезно. Это все розочки в парке Чаир. Они сейчас подтянут артиллерию и начнут ровнять нас с землей.
       Панические настроения пресек командир роты:
       -- Значит, так! Легко раненные пусть оттаскивают тяжелых в тыл. Документы на них я завтра оформлю. Командирам взводов пересчитать личный состав и через десять минут доложить мне о количестве оставшихся людей. Постоянный состав роты -- в наблюдение. Остальные отрывают норы. Копать в стене, обращенной к противнику. Расстояние между норами -- пять-десять метров. Разойдись!
       Сержанты пошли по своим взводам, и через пару минут невредимые штрафники с тоской во взорах провожали спины раненых, которые, помогая друг другу, поковыляли туда, откуда пришли час назад. Было понятно, что те, кто сейчас уходит, уже выжили. А судьба тех, кого пока не задело ни пулей, ни осколком и кому необходимо было остаться на позиции, еще не решена. То, что было до этого -- атака немцев и даже сам штурм траншеи -- детская игра и забава по сравнению с тем, что им предстоит еще пережить за сегодняшний день. Сейчас немцы подтянут артиллерию, и тогда...
       Коля вылез из траншеи и пошел вдоль нее в ту сторону, откуда бил такой хороший и такой полезный пулемет. Ему было интересно посмотреть на неизвестных бойцов, которые не сдали своей позиции и очень вовремя пришли на помощь штрафникам при штурме и при отражении немецкой атаки. Судя по звуку, до того места было метров триста. Коля прошел и триста, и четыреста метров, но пулеметного расчета не обнаружил. Он повернул назад, укоротил шаг и еще пристальней посматривал вправо-влево, желая непременно обнаружить пулеметчиков.
       "Фантастика! -- удивлялся он тому, что никого не нашел. -- Пулемет -- не иголка. Его не спрячешь в карман. Нельзя незаметно унести с поля боя сорок пять килограмм железа! Тут нужен расчет из двух человек. Где же они?!
       Коля около часа бродил вдоль траншеи, разыскивая пулеметный расчет, но так никого и не нашел. Вернувшись, он доложил о своих розысках Гольдбергу. Майор в ответ только блеснул стелами пенсне, но ничего не сказал.
      
       И настал ад.
       Сделав несколько пристрелочных выстрелов, немцы стали методично закидывать траншею осколочно-фугасными снарядами. Каждые несколько секунд раздавался очередной взрыв.
       С началом обстрела Коля нырнул в отрытую кем-то нору и нашел там старшего сержанта Ворошилова. Выждав с минуту и прислушавшись к грохоту разрывов, старший сержант достал кисет и стал сворачивать самокрутку. Коля удивился такому самообладанию.
       -- Не боись, -- ободрил его Ворошилов, облизывая скрученную бумагу языком, -- Попадет, так капец, а не попадет, так незачем напрасно нервничать.
       Нора была тесная. Коля развернулся в ней так, чтобы освободилось немного пространства и стало удобнее. Они с Ворошиловым развернулись лицом друг к другу, откинулись спинами к стенке норы, а ноги согнули в коленях.
       -- Немцы нас раками угощают, -- пошутил Ворошилов.
       -- Какими раками? -- не понял Коля.
       -- Пушка у них есть такая, РаК-40. Вообще-то, она противотанковая, но осколочно-фугасные снаряды тоже потребляет. Вот немчура подтянула штуки четыре этих пушек и угощает нас. А скорострельность у них будь здоров! Слышишь, как шуруют?
       -- Слышу. Как думаешь, у них много еще снарядов осталось?
       -- Не считал. Но на нас с тобой у них никаких снарядов не хватит. Не изготовил еще Крупп снаряда на Валеру Ворошилова. Понял?
       -- Понял, -- кивнул Коля.
       Некоторое время они сидели молча.
       Ворошилову скучно было молчать, когда снаружи сплошной грохот, и он окликнул Колю:
       -- Осипов, а Осипов?
       -- А? -- Коля тоже прислушивался к взрывам.
       -- Ты в Москве хоть раз был?
       -- Был.
       -- А в Ленинграде?
       -- И в Ленинграде был.
       -- Ну и как там?
       -- Нормально.
       -- А ты Кремль видел?
       -- Видел.
       -- И как он тебе?
       -- Ничего. Стоит.
       -- А крейсер "Аврору" видел.
       -- Видел.
       -- И как?
       -- Ничего. Стоит себе на Неве, недалеко от Зимнего.
       -- А ты газировку пил когда-нибудь?
       -- Пил.
       -- А мне пока не довелось, -- вздохнул Ворошилов -- Но уж после войны я ее вволю напьюсь. Очень уж мне, понимаешь, газировки хочется попить.
       -- Попьешь еще.
       -- У нас, еще до войны, председатель с парторгом из города привозили бидон газировки. Но до города больше двухсот верст. Пока они ехали, всю растрясли. Мы попробовали. Ничего особенного. Так... Сладкая вода. А вот когда она с газом, тогда, говорят, совсем другое дело.
       -- С газом вкуснее, -- согласился Коля.
       -- А ты тезку моего, маршала Ворошилова в Москве видел?
       Коля вспомнил первомайский парад сорокового года, как он стоял на трибуне возле мавзолея, вспомнил Ворошилова на коне. Именно он, а не Сталин произносил тогда торжественную речь.
       -- Видел. Я даже самого товарища Сталина видел.
       -- Врешь! -- не поверил старший сержант.
       -- Честное слово. Перед войной. Вот как тебя сейчас видел.
       -- Еще скажи, что за руку с ним здоровался.
       -- За руку не здоровался, врать не буду, а видеть -- видел, -- желая убедить Ворошилова в том, что он все-таки видел живого Сталина, Коля добавил: -- Мне тогда сам Калинин орден вручал.
       -- Тебе?! Орден?!
       -- А кому же еще? Мне.
       -- Это за что же?
       -- За Финскую
       -- Так ты -- кадровый?
       -- Кадровый, -- подтвердил Коля. -- Я с тридцать шестого года в армии.
       -- Я тоже кадровый, -- на всякий случай, чтоб собеседник не зазнавался, заметил Ворошилов. -- Я в армии с осени тридцать девятого. На Финской мне не довелось воевать. Наша часть за Уралом стояла. Но меня два раза хотели на командирские курсы посылать.
       -- Чего ж не послали?
       -- Образования не хватило, -- с горечью за то, что так и не стал офицером, признался Ворошилов. -- У меня всего четыре класса. Я же из деревни.
       -- Я тоже из деревни. Но у меня целых семь классов было, -- Коля сказал это с чувством некоторого превосходства над ровесником.
       Ворошилов думал об Осипове. Коля думал о Ворошилове. Оба они думали примерно одно и то же. О том, что все у них изначально было примерно одинаково. Оба родились в деревне, далеко от города. Обоим по двадцать пять лет. Оба родились и выросли в одной и той же стране, которая награждала их орденами. Оба умеют воевать. А судьба получилась разная! У каждого -- своя.
       Осипов -- вроде капитан, а на деле и не капитан вовсе, а штрафник. Жизнь его -- тьфу! Не убьют в этом бою -- убьют в следующем. Ворошилов это знал очень хорошо, потому что не сотни, а тысячи людей прошли на его памяти через штрафную роту, и лишь десяткам повезло искупить кровью. Если судить по справедливости, то он-то, Валера Ворошилов, уже в прошлом году мог бы стать лейтенантом, а сейчас, глядишь, тоже, может, вышел бы в капитаны. Грамотешки не хватило. Закончил бы Ворошилов хотя бы семилетку, тогда бы он, а не Гольдберг командовал ротой. И выслуга бы шла не Гольдбергу, а ему, Валере Ворошилову, и войну он закончил бы подполковником, а не старшим сержантом. Несправедливая, все-таки, эта штука -- жизнь.
       Но пока еще Осипов не капитан, а рядовой штрафной роты, и старший сержант подал ему команду:
       -- На выход.
       В самом деле, глубоко задумавшись о перипетиях жизни и переплетах судеб, Коля не заметил, что обстрел кончился. Снаружи стало тихо. А раз стало тихо, значит, немцы уже идут в атаку. Он вылез вслед за Ворошиловым, осторожно посмотрел через бруствер и увидел цепочки немцев, перебежками двигавшихся на него.
       -- Хреново дело, -- сообщил Ворошилов, осмотревшись. -- Из трех станковых два повреждены. Придется из стрелкового отражать.
       -- Рота, к бою! -- донесся до них голос Гольдберга.
       Когда до немцев было уже метров двести, с левого фланга опять заработал пулемет. На этот раз он бил короткими очередями, но было видно, что пулеметчик опытный, потому что ближайшие к траншее немцы стали валиться на землю как снопы. Возникла сумятица, атака захлебнулась. Немцы отошли, оставив перед траншеей полторы сотни убитых и тяжело раненых.
       Гольдберг провел перекличку, и выяснилось, что после артобстрела и немецкой атаки людей, способных держать в руках оружие осталось сорок шесть. Все остальные были либо убиты, либо тяжело ранены. Винтовочных патронов оставалось по шесть на ствол, автоматных не было вовсе.
       -- Перекур, мужики! -- объявил Ворошилов.
       Не успели затлеть первые махорочные дымки, как наблюдатель доложил:
       -- Наблюдаю со стороны немцев пять танков и до двух рот противника.
       Все посмотрели в ту сторону.
       -- А вот теперь -- все! -- подытожил Ворошилов.
       Коля посмотрел на него и с разочарованной улыбкой спросил:
       -- Так ты говоришь, Крупп для тебя снаряд не изготовил?
       -- Ага, -- подтвердил старший сержант. -- Не изготовил. Он, подлец, этот металл на танковые гусеницы пустил.
       Танки, медленно ползущие сейчас на штрафников, были не "Тигры" и даже не "Пантеры". Это были всего-навсего устаревшие Pz-III, которые немецкое командование сняло с киевского направления. Но их массы вполне хватало для того, чтобы всмятку раздавить человека. Да и не было никакой необходимости давить пехоту и пачкать траки мясом и кровью. Танкисты могли не стрелять из пушек, экономя снаряды для другого случая. Достаточно было остановиться метрах в пятидесяти от траншеи и начать поливать ее из пулеметов. Штрафники ничего не смогли бы с ними сделать. У них были только трофейные винтовки "Маузер" с шестью патронами на каждую. Подоспевшая немецкая пехота, под прикрытием пулеметного огня из танков, просто забросала бы траншею ручными гранатами.
       -- По пехоте -- огонь! -- крикнул Гольдберг, схватил винтовку и встал к брустверу.
       "Правильно, -- подумал Коля. -- Надо хотя бы пехоту от танков отсечь".
       Но пехота не отсекалась. Танкисты открыли боковые створки башен и следили, чтобы она шла в одну линию с танками. Когда пехота залегала, танки останавливались и поджидали ее. Пехота отлеживалась, поднималась в атаку, и танки снова продолжали движение.
       Ворошилов стоял за станковым немецким пулеметом. Коля работал рядом с ним вторым номером, подавал ленты.
       С фланга опять ударил пулемет, но один танк развернулся, пошел на него, и пулемет затих.
       Коля подал последнюю ленту. Кроме этих двухсот пятидесяти патронов, кормить пулемет было нечем. Через пару минут кончится и эта лента.
       -- Последняя, -- предупредил Коля. -- Экономь.
       Ворошилов оторвался от пулемета и по-доброму посмотрел на него.
       -- Прости меня, капитан, если что не так. По зубам я тебя разок съездил. Еще в Потьме. А ты мужик-то оказался хороший. Наш мужик.
       -- Рано нам еще прощаться, Валера. Стреляй! Или я тебя подменю, если устал.
       -- Ничего, -- Ворошилов снова приник к прицелу пулемета. -- Штук пяток фрицев мы с собой на тот свет заберем, чтоб по пути в царствие небесное не скучать.
       Когда у Ворошилова оставалась только половина ленты, закончились последние патроны у стрелков. Коля толкнул в плечо его и показал рукой налево. Там, метрах в двухстах, дымил тот самый танк, который поехал давить неизвестный пулемет-призрак.
      
       XXIII
      
       -- Минус один! -- весело рассмеялся Ворошилов и уступил место за пулеметом Коле. -- Подмени.
       Коля встал за пулемет, а Ворошилов принялся снимать с себя гимнастерку.
       Оставшись в нательном белье, он толкнул Колю в бок.
       -- Смотри! Я сейчас попробую сбоку подбежать к танку и залезть к нему на броню. Не давай пехоте голову поднять. Можешь не попадать ни в кого, но короткими очередями прижми ее к земле. Я заберусь на танк и гимнастеркой закрою смотровые щели. Понял?
       -- Понял, -- Коля и вправду понял, что разгоряченный боем Ворошилов сейчас добровольно побежит ловить свою смерть.
       Старший сержант выбрался из траншеи и, сверкая бельем, побежал, пригнувшись, к ближнему танку, до которого оставалось уже чуть больше сотни метров.
       И тут произошло чудо. Танк, к которому побежал Ворошилов, вдруг встал. Следом за ним остановились и остальные три танка. Затем они как по команде развернулись и двинулись назад.
       Коля не поверил своим глазам. Один человек в нижнем белье насмерть напугал экипажи четырех немецких танков, сидящие за надежной стальной броней. От удивления он даже открыл рот и перестал пускать очереди по немецкой цепи. Было слышно, как немецкий офицер пролаял какую-то команду, а их пехота стала отползать от траншеи, которую обороняли штрафники.
       Слева снова застучал пулемет. Коля посмотрел в его сторону, так и не понял, откуда именно ведется огонь, и снова стал смотреть, как Ворошилов, размахивая гимнастеркой над головой, пытается догнать немецкий танк. Тот выпустил в сторону преследователя густой выхлоп отработанного топлива и прибавил ходу. Старший сержант сейчас настолько был похож на отставшего от поезда пассажира, догоняющего последний вагон, что Коля рассмеялся по-детски, непосредственно и сердечно, от всей души.
       Однако, к всеобщему разочарованию штрафников, наблюдающих позорную ретираду немцев, оказалось, что вовсе не Ворошилов своим бельем и гимнастеркой обратил противника в бегство. С нашей стороны послышался дальний рокот мощных моторов, через минуту низко над горизонтом появились четыре точки и стали расти в размерах. Еще через минуту можно было различить, что это летят наши штурмовики.
       Четверка Ил-2 пролетела чуть сбоку от Коли и совсем низко, метрах в шестистах над землей. Он даже успел рассмотреть гвардейский знак на фюзеляже и косую белую полосу с красной звездой на хвостовом оперении каждой машины. Еще через несколько секунд самолеты сбавили обороты двигателей, чуть опустили носы к земле и пошли на штурмовку. Под каждым их крылом вспыхнуло по два красно-оранжевых огня, и шестнадцать ракет почти одновременно понеслись догонять убегающие танки. Выпустив ракеты, пилоты надавили на гашетки пушек, и дымные стрелы снарядов протянулись к танковой броне.
       Раз! Два! Три! Четыре густых черных хвоста дыма поднялись к небу в полукилометре от траншеи. Четыре штурмовика подбили по одному танку с первого же захода.
       "Ничего не скажешь, -- одобрил действия пилотов Коля. -- Умеют работать гвардейцы!"
       Пилоты снова передвинули секторы газа на максимум и стали набирать высоту, делая левый разворот. Через минуту все четыре штурмовика были на прежней высоте, только лежали на другом курсе. Теперь, заходя слева почти параллельно траншее, они принялись расстреливать пехоту. Заработали авиационные пушки и пулеметы, и Коле было хорошо видно, как за самолетами сыплются на землю стреляные гильзы.
       Он обернулся и вполне отчетливо увидел вдалеке пыльное облако. Пыль, редея, поднималась над той самой дорогой, по которой штрафники прибежали сегодняшним утром.
       "А вот и подмога", -- удовлетворенно, но спокойно, как что-то заурядное, отметил про себя Коля, еще не понимая, что сегодня он выжил в трех атаках.
       Вернулся Ворошилов и спрыгнул в траншею рядом с Колей. Тот показал ему на пыль над дорогой.
       -- Подкрепление, -- Ворошилов приложил ладонь козырьком ко лбу и внимательно посмотрел на дорогу. -- Судя по высоте пылищи, там до батальона пехоты.
       Коля стал искать глазами Гольдберга и увидел его метрах в пятидесяти от себя. Майор стоял в траншее и смотрел, как штурмовики делают новый боевой разворот.
       -- Вот бы каждый день так! Как атака, так тебе в помощь и артиллерия, и авиация, -- проворчал Ворошилов за Колиной спиной.
       Перед траншеей взорвались четыре мины, но далековато и не кучно. Наверное, немецким минометчикам было тяжело их тащить, но жалко бросить, поэтому они их закинули в трубу миномета, даже не прицеливаясь как следует.
       К Коле начала возвращаться способность мыслить, и он задал Ворошилову главный вопрос:
       -- Валера, а если меня сегодня не ранило, то я все еще штрафник или снова капитан? -- Ворошилов не ответил, и Коля продолжил разговор уже скорее сам с собой, нежели ожидая ответа: -- Марик говорил, что считается ранение или три месяца службы. Меня сегодня не ранило, даже не царапнуло, а три месяца я еще не прослужил. Валера, а вот интересно, три атаки за день считаются или нет? Что молчишь? Оглох, что ли?
       Коля повернулся к Ворошилову. Старший сержант что-то внимательно рассматривал в трофейном пулемете. Правая его рука лежала на прикладе, левая на стволе, а сам он положил голову на бруствер и изучал что-то интересное в спусковом механизме.
       -- Что там? -- Коля удивился тому, что старший сержант еще не потерял способности интересоваться устройством трофейного оружия.
       Желая увидеть то же, что видит сейчас Ворошилов, Коля тоже положил голову на бруствер по другую сторону пулемета и увидел... Ворошилов лежал, положив голову на левую вытянутую руку. Лицо его было спокойно и сосредоточено, правый глаз закрыт, а левый смотрел на Колю багровой кровавой дырой с рваными краями. Осколок немецкой мины на излете попал Ворошилову в глаз, прошил его и остановился в мозге. Попади он на пару сантиметров выше или ниже, и старший сержант остался бы жив. Убойной силы осколка уже не хватило бы на то, чтобы пробить кость. Но маленький кусочек железа угодил в мягкие ткани, теряя последнюю злость, убил старшего сержанта и теперь остывал в его голове. Из раскуроченного глаза по скуле стекала кровь и, не образуя лужицы, впитывалась землей.
       Коля прямо на бруствере перевернул тело Ворошилова и прислонился ухом к его груди, все-таки надеясь услышать слабое биение сердца.
       Не услышав ничего, Коля оставил старшего сержанта в покое, выпрямился и с досадой на смерть то ли спросил, то ли упрекнул:
       -- Валера, Валера... Что же ты так-то? Как же ты не уберегся-то, Валера?
       Не сдерживая появившихся слез, Коля взялся за пулемет и сквозь мутную пелену на глазах выдал одной длинной очередью остатки ленты в ту сторону, где, по его представлению, могли быть немецкие минометчики.
       Подошел Гольдберг.
       -- Бросай воевать. Подкрепление на подходе. Сдать оружие, -- и тут майор заметил, что Ворошилов убит. -- -- Как?.. -- только и мог он спросить у Коли, глядя на своего самого лучшего сержанта.
       -- Так, -- Коля бросил пулемет под ноги Гольдбергу и вылез из траншеи.
       Он не знал, куда сейчас шел. Ноги сами собой передвигались и несли его в ту сторону, откуда трижды приходил на помощь штрафникам одинокий пулемет. Коля думал о смерти, о том, что слишком часто она приходит внезапно и не во время, поэтому испугался, когда невдалеке разверзлась земля. Человеку впечатлительному показалось бы, что перед ним отверзся ад и два служителя преисподней с горящими как уголья глазами вылезли на свет божий для того, чтобы захватить и унести с собой в бездну еще одного грешника.
       Коля отшатнулся, но через мгновение понял, что это всего лишь откинулась плащ-палатка, присыпанная землей, которая прикрывала стрелковую ячейку. Оставив в самой ячейке пулемет "Максим" со снятым для удобства маскировки щитком, из нее вылезли два человека, перепачканных до последней степени. С ног до головы они были в густой пыли, к форме прилипли сухие травинки, пыль на лице была размыта дорожками пота, на фоне черных лиц ярко краснели глаза, раздраженные пороховыми выхлопами.
       "Умнo! -- оценил Коля военную хитрость пулеметного расчета. -- Маскировка что надо. С трех шагов не разглядишь, пока не наступишь".
       Пулеметчиков было двое. Один крепко сбитый, среднего роста, второй чуть повыше, поджарый. Сколько им лет от роду, определить из-за грязи было невозможно.
       Они подошли и представились.
       -- Майор Даян, -- крепыш отдал честь.
       -- Капитан Мааруф, -- следом за ним отдал честь и поджарый.
       -- Английская военная миссия, -- уточнил майор. -- Наблюдатели, сэр. С кем имеем честь?
       Коля присмотрелся к этой паре и заметил, что форма, одетая на них, точно была не советской. Слишком много ненужных карманов, ботинки на шнуровке с высокими голенищами, не гимнастерки и галифе, а нечто вроде комбинезонов.
       Он приосанился, желая продемонстрировать воинскую выправку.
       -- Капитан Советской Армии... -- собственное воинское звание повисло у него на языке, и он сменил тон. -- Рядовой Осипов!
       -- Это ваш пулемет работал во время последней атаки, мистер Осипов? -- прищурившись на Колю, спросил Даян.
       -- Так точно, гражданин майор. Только я при нем был вторым номером.
       Майор перевел ответ капитану.
       -- Well done, -- кивнул тот головой, выслушав перевод. -- It was a good work.
       Даян протянул Коле руку.
       -- Мы видели вашу работу. Можете называть меня по имени -- Моше. Или, если вам так будет удобнее -- Михаилом.
       -- Али, -- из-за того, что это короткое имя на всех языках, кроме вьетнамского, звучит одинаково, Мааруф представился на русском языке совершенно чисто.
       -- Николай, -- Коля назвал себя, подумал и отчество к имени решил не присовокуплять.
       Услышав имя, Мааруф посмотрел на Колю уже внимательней.
       -- Har vi trДffats fЖrr i tiden, min herre? Не могли бы мы с вами раньше встречаться, мой господин? -- спросил он по-шведски.
       -- MЖjligen. Jag minns, tyvДrr, ej! Может быть, Не помню, -- на автомате ответил Коля на том же языке.
       Даян как-то странно посмотрел на Колю и на Мааруфа. Действительно, Колин ответ смотрелся более чем неожиданно и странно. Не каждый день и не на каждом фронте можно встретить рядового, свободно, влет отвечающего на иностранную речь.
       -- Did you know each other before? Вы знакомы? -- спросил он у обоих.
       -- It seems to me I already saw him whenever. -- ответил Мааруф, продолжая вглядываться в лицо Коли. -- But then he had another name.
       -- Я, кажется, уже видел этого господина, -- подтвердил Коля. -- Да и его имя тоже кажется мне очень знакомым.
       -- На каком языке вы сейчас говорили? What very language you speak him?
       -- It's Swedish. По-шведски, -- почти одновременно ответили Мааруф и Коля и стали пристально смотреть друг на друга.
       -- Стокгольм? -- спросил Коля у Мааруфа.
       Тот кивнул в знак согласия.
       -- Вал...Валленштейн? -- припомнил Коля.
       Мааруф кивнул второй раз.
       -- I saw him last year at Stockholm, -- доложил капитан Даяну.
       -- Неужели? -- удивился Даян. -- Вот так история. Скажите, Николас, вы в самом деле были в Стокгольме в прошлом году? Капитан говорит, что видел вас там.
       Коля посмотрел на Мааруфа, понял, что отпираться глупо и бесполезно, и признался:
       -- Да. Я был там. Только капитан тогда работал телохранителем у банкира Валленштейна.
       Все трое улыбнулись. Занятная ситуация -- Даян и Мааруф могли общаться между собой на английском, которого не знал Коля. Мааруф не знал русского языка, который был общим для Коли и для Даяна, хотя мордвин и еврей русскими не являлись по рождению. А с Мааруфом Коля мог разговаривать на шведском, который был чужим для майора. Дальнейший разговор, таким образом, проходил на трех языках, в зависимости от того, кто к кому обращался. Желая держать третьего собеседника в курсе разговора, кто-то один переводил ему содержание сказанного на непонятном для него языке.
       -- Гражданин майор, -- обратился Коля к Даяну. -- Вы так хорошо говорите по-русски. Наверное, в вашей военной академии были хорошие преподаватели?
       Даян улыбнулся.
       -- Мои родители эмигрировали в Палестину из России. Давно, еще до вашей революции. У нас в семье по привычке часто разговаривали по-русски. Но скажите же, Николас, какой дьявол занес вас в Стокгольм? И как вы потом оказались в этой траншее, где вас только что чуть не убили боши?
       -- В самом деле, мой господин, -- поддержал майора Мааруф. -- Когда мы расстались с вами полтора года назад, ничего не обещало нашу встречу здесь, в России.
       -- Это не Россия, -- поправил Коля. -- Это Украина.
       -- Какая разница? Расскажите, как вы тут очутились?
       Коля наморщил лоб. Он не знал, что рассказывать. Все то, что произошло с ним за последние пять месяцев, сейчас казалось ему настолько совершенно неправдоподобным. Расскажи ему кто-нибудь нечто в этом роде, он сам же первый бы и не поверил, что так может быть на самом деле.
       -- Это долгая история, -- ушел он прямого ответа. -- Ну а вы, Мааруф, как здесь очутились?
       -- Очень просто, -- не сморгнув, ответил капитан. -- До оккупации я служил во французском иностранном легионе в том же капитанском звании, что и сейчас. В Лондоне я пришел на вербовочный пункт, рассказал, кто я и где служил, в каких боевых действиях принимал участие. Мне не сразу поверили, направили в тренировочный лагерь для прохождения тестов по стрельбе, минно-взрывному делу, физической подготовке и разведывательно-диверсионной работе. Я сдал все тесты на отлично, был принят в число коммандос и восстановлен в звании. Неполный месяц назад я прибыл на ваш фронт в составе военных наблюдателей в соответствии с международным соглашением, которое заключили мистер Черчилль и мистер Сталин.
       -- А в Лондон-то вы как попали?
       -- Еще проще, чем в коммандос. Я объяснил Валленштейну-старшему, что стал тяготиться службой у него, хотя дело тут и не в деньгах. Рассказал ему, что я, кадровый офицер, гораздо больше пользы смогу принести на войне, а не в нейтральной стране. Рассказал, что Гитлер -- наш общий враг, которого надо бить. Господин Валленштейн-старший с большим пониманием отнесся к моим убеждениям, послал меня в Лондон с конфиденциальной корреспонденцией и даже дал денег на первое время.
       -- Хорошо, -- Коля кивнул. -- А как же вы оба оказались на переднем крае без охраны? И мало того, что вы в английской, а не в советской форме, так еще и с пулеметом! Откуда у вас пулемет?
       Моше сдвинул берет на затылок и поправил повязку на глазу.
       -- Мы с Али -- военные наблюдатели. Есть межправительственное соглашение между Соединенным Королевством и Советским Союзом, в соответствии с которым советское командование обязано предоставлять нам все необходимые сведения о ходе боевых действий и о боевой мощи вашей армии. Мы посчитали, что на переднем крае, в непосредственной близости к противнику, мы сможем получить наиболее полное представление о Красной Армии, ее солдатах и офицерах. Сегодня утром, с разрешения командующего армией генерала Черняховского и в сопровождении двух его адъютантов, мы прибыли в расположение соседнего батальона. Никто не мог предположить, что именно в этот момент немцы перейдут в наступление. При поддержке танков они сначала выбили вашу роту из той траншеи, которую она захватила и обороняла. Потом танки повернули на тот батальон, в котором находились мы с капитаном. Он был укомплектован новобранцами, которые не имели должной стойкости. При виде танков они бросили позиции и побежали. Остались только офицеры и коммунисты. Один адъютант убежал вместе со всеми, второй был убит. Мы с Али увидели брошенный пулемет и пять коробок с лентами. Нам стало жалко бросать такое хорош оружие, и мы решили дать бой. За траншеей было отрыто несколько стрелковых ячеек. Мы заползли в одну из них вместе с пулеметом и накрылись плащ-палаткой, предварительно набросав на нее земли и травы. Мы вели наблюдение за ходом боя и подключались в решающие моменты. Вместе с пулеметом Али подобрал три противотанковых гранаты. Когда на нас пошел один танк, он выполз из ячейки, добрался до траншеи и оттуда метнул гранату. Как вы видели, очень удачно. А я со своего места расстрелял его экипаж. Можете убедиться, все пятеро возле танка, никто убежать не успел.
       -- И вы вдвоем держали этот участок фронта?! -- удивился Коля храбрости англичан. -- Только вдвоем?!
       -- Видите ли, мой господин, -- вставил свое слово Мааруф. -- Нам с Даяном нельзя попадать к немцам в плен. Даян -- еврей, а я -- араб, что для немцев почти одно и то же. В плену мы не доживем даже до газовой камеры. Поэтому у нас с ним не оставалось иного выбора, кроме как оборонять занятую позицию до последнего патрона. А еще нам действительно было жалко оставлять бошам такой хороший пулемет. "Максим" в обороне значительно превосходит немецкий МГ.
       Даян, прищурив свой единственный глаз, посмотрел на Колю и изрек:
       -- За этот день и за этот бой, Николас, вас и вашего командира непременно представят к званию Героя Советского Союза. Насколько я знаю, это самая высшая награда в вашей стране. Мы с капитаном напишем подробный отчет о том, что видели за сегодняшний день.
       Коля не был готов становиться Героем второй раз, поэтому только хмыкнул.
       -- За этот день я не получу ничего. Наша рота -- штрафная. А так как меня не ранило, то я даже не буду переведен в нормальную стрелковую часть. Да и мой командир не получит ничего, потому, что вести роту в бой -- его прямая обязанность. Никакого героизма тут нет. За повышенный риск у него идет льготная выслуга, вот и все.
       -- Но это же несправедливо! -- воскликнул Мааруф, когда майор перевел ему слова Коли.
       -- Справедливо, -- возразил Коля. -- Мы сами делали свой выбор. Я штрафную роту выбрал добровольно.
       -- Погодите, погодите, -- Мааруф задал главный вопрос, который из вежливости не решался озвучить раньше. -- Вы сами утверждаете, что добровольно выбрали штрафную роту. Вы -- не финн?!
       Награда нашла героев. Утром следующего дня у Черняховского состоялся разговор с командующим фронтом.
       Рокоссовский сам позвонил в штаб Шестидесятой армии:
       -- Иван Данилович, что за чепуху ты мне прислал?
       Накануне вечером вместе с ежедневной оперативной сводкой генерал Черняховский действительно подписал наградной лист и рапорт, в котором описывался дневной бой. Все документы этой же ночью были доставлены в штаб фронта.
       -- У нас вчера был бой местного значения, товарищ маршал, -- стал пояснять командарм. -- Люди дрались геройски. Надо бы отметить солдат и офицеров.
       -- Ты тут двоих к Герою представляешь...
       -- Так точно, товарищ маршал. Два человека, действуя пулеметом из укрытия, сдержали два батальона противника. При этом ими был подбит танк и уничтожено до полуроты немцев.
       -- Я тебя не про их подвиги спрашиваю. Ты фамилии на своем представлении читал или подмахнул его не глядя, в том виде, в каком его составил твой начальник штаба?
       -- Так точно, товарищ маршал, читал.
       -- Ты что, с ума сошел? Ты кого к Герою представляешь?
       -- Тех, кто отличился в бою, товарищ маршал, -- растерялся генерал, не понимая, в чем он провинился.
       -- Ты англичан!.. Ты иностранных подданных представляешь, вот кого! Ты представляешь иностранцев к высшей награде Советского Союза! Ты в политику полез! Ты это понимаешь?
       -- Виноват, товарищ маршал. Я думал...
       -- А тебе не надо думать! -- оборвал маршал. -- Там, где дело касается политики, тебе не надо думать. И мне не надо думать. У нас есть кому думать о политике. А наше с тобой дело -- воевать. Ты понял меня?
       -- Так точно, товарищ маршал.
       -- Так вот, Иван Данилович... Я твой наградной сейчас порву. Если ты считаешь необходимым наградить наших английских товарищей, -- генерал замер. -- То награди их своей властью. Президиум Верховного Совета Союза ССР делегировал командующим армиями право награждать отличившихся боевыми медалями и орденами вплоть до ордена Красного Знамени. Вот и используй данное тебе право.
       -- Есть использовать свое право, товарищ маршал! Разрешите их наградить орденами Красного Знамени, Константин Константинович?
       -- Оставляю разрешение этого вопроса на твое усмотрение.
       Рокоссовский повесил трубку. Моше Даян и Али Мааруф не стали Героями Советского Союза, зато оказались первыми англичанами -- кавалерами ордена Боевого Красного Знамени.
      
       XXIV
      
       Не остались без награды и однокашники Осипов и Гольдберг. Нет, сразу же после боя для Коли не изменилось ничего. Всех оставшихся в живых штрафников, которые, на свое несчастье, не получили в бою ранения или контузии, числом двадцать четыре человека, заперли во все тот же деревянный барак, в котором они содержались до боя.
       Гольдберг все-таки решил по-своему наградить штрафников: Управление тыла Шестидесятой армии отписало на его штрафную роту шестьдесят четыре литра водки, которую по приказу Наркома Обороны И. Сталина полагалось выдать перед атакой. Но бюрократия, она не только в Африке бюрократия, на фронте от нее тоже нет никакого спасения. Если бы командование заранее запланировало бросить штрафников в бой, то интенданты, соответственно, заранее и отмеряли бы положенные сто грамм на брата. Подавая заявку на водку, в графе "Основание" Гольдберг написал: "Приказ НКО СССР N 0373 от 12 мая 42 г.", в графе "Количество" он указал 64100 граммов. Количество водки в граммах, поделенное на сто, давало правдивое число людей, принимавших участие в атаке, включая солдат и сержантов постоянного состава роты. То, что в роте к концу дня уже не было и десятой части штрафников от того состава, который Гольдберг вывел из барака утром, Управление тыла не волновало. Положена водка на целую роту -- получите ее. Приказы не обсуждаются, а выполняются. На следующий же день две алюминиевых фляги были доставлены за колючую проволоку. Командир роты не стал жмотиться и честно выдал уцелевшим штрафникам положенную им водку. Сверх наркомовских ста грамм он присовокупил от себя еще по двести на помин души погибших.
       -- Отдыхайте, мужики, -- разрешил ротный. -- Только без озорства.
       Постоянному составу, которому опять предстояло охранять штрафников, Гольдберг напиваться не позволил. Ротному старшине был дан наказ выдавать солдатам и сержантам постоянного состава по сто грамм водки в обед в течение недели и не более того.
       Вечером того дня, в который привезли водку, однокашники напились до бесчувствия. Наутро Коля не помнил, что ночью взял у Марика пистолет и палил в небо с крыльца караулки, а тот стоял рядом и указывал, какую именно звезду нужно сбить с неба.
       Утром болела голова у обоих, и Гольдберг пошел в штаб дивизии, несколько помятый. У него были дела в штабе и в трибунале. Нужно было узнать, за счет какого контингента будет пополняться штрафная рота и к какой дате она должна насчитывать полный комплект личного состава. За трибуналом пока не числилось осужденных солдат и сержантов. Ефрейторша, секретарь трибунала, из симпатии к майору намекнула, что пополнение в его роту не придет еще по крайней мере месяц.
       В роту Гольдберг вернулся после обеда в сопровождении четырех штабистов, причем на его серебристых погонах было не по одной, а уже по две звезды.
       -- Представлялся комдиву в новом звании, -- пояснил он Коле. -- Теперь я -- настоящий подполковник. Пойдем обмывать. Мужики! За мной!
       Отказывать однокашникам в предложении обмыть звездочку не принято, и Коля пил наравне со всеми, хотя был весьма умерен в употреблении спиртного.
       Утром страдальцы снимали похмелье все то же водкой и неправильно похмелились. Все они заснули после обеда.
       После трех дней распития Гольдберг заявил, что нужно решительно завязывать с этой проклятой пьянкой, но в военторг завезли лимонный и малиновый сироп. Поэтому следующие несколько дней Гольдберг с Колей тренировались в искусстве изготовления коктейлей. Примерно через неделю экспериментов по смешиванию спиртовых растворов в различной пропорции им опытным путем удалось установить, что крепость напитка существенно влияет на его вкусовые качества. После многочисленных дегустаций было признано, что оптимальным вкусом обладают коктейли, содержащие либо пятнадцать, либо двадцать пять процентов спирта. При этом сладкий и ароматный сироп должен составлять от двадцати до сорока процентов от общего объема. Точность замеров проверялась трофейным ареометром, который нашелся у старшины. Результаты каждого эксперимента тщательно заносились в тетрадку из планшета Гольдберга. Словом, двум офицерам было решительно нечего делать. Они пользовались днями безделья, которое могло оборваться в любой момент. Ждали приказа о наступление на Киев. Оба понимали, что до конца положенных трех месяцев Коля, скорее всего, не дослужит. Если роту вновь пополнят штрафниками, то их бросят не на отражение атаки одной единственной немецкой дивизии, а на прорыв линии долговременной обороны целой группы армий, где и примут штрафники свою геройскую смерть, пробивая своими трупами проходы в минных полях и демаскируя немецкие огневые точки, которые будут косить их сотнями, снимая свой страшный урожай.
       Коля действительно не дослужил своих трех месяцев. Непосредственного участия в освобождении Киева он тоже не принял.
       В середине третьей недели экспериментов, когда алюминиевая кружка уже стала чиркать по дну фляги с водкой, к забору из колючей проволоки подкатил не какой-то там "Виллис", а трофейный "Хорьх" с номерами разведуправления штаба фронта. "Виллис" с автоматчиками охраны подкатил следом, а из передней правой дверцы "Хорьха" вышел полковник в чистом и отутюженном кителе с белым подворотничком. Гольдберг хорошо знал этого полковника и не раз видел его в штабе фронта. Это был помощник начальника штаба фронта Гогладзе. Изящно выпорхнув из элегантной машины, полковник не менее изящно открыл заднюю дверцу, и на свет божий выбрались двое военных, похожих друг на друга как родные братья. На первом был китель с погонами генерал-лейтенанта, а иконостас боевых наград венчал платиновый орден Суворова на алой колодке. Второй не имел не только орденов или знаков различий, но и форма на нем была какая-то не наша. Но, несмотря на эти различия, приезжие в чем-то важном были одинаковы. Оба коренастые, с крепкими лысыми головами на крепких шеях, выражение лица у них было жесткое и властное. При этом лысина генерала была прикрыта фуражкой с красным околышем. На голове у его спутника красовался берет, а один глаз прикрывался черной повязкой. Первый был генерал Филипп Ильич Головин, второй -- майор армии его величества короля Англии Моше Даян
       Дежурный по роте метнулся на ту половину караулки, в которой жил Гольдберг, и застал своего командира в компании Коли за очередным опытом со спиртовым раствором. Не успели прибывшие пройти за охранявшиеся ворота, как на крыльцо, застегивая на ходу гимнастерку и продевая под погон портупею, вышел Гольдберг. Следом за ним выполз и Коля, желая посмотреть, кого это там принесла нелегкая.
       Справедливо решив, что докладывать следует старшему по званию, Гольдберг подошел к Головнину, пьяно икнул и приложил руку к фуражке.
       -- Товарищ генерал-лейтенант, за время вашего отсутствия происшествий не случилось. Командир штрафной роты подполковник Гольдберг.
       -- Что вы мне в лицо икаете, товарищ подполковник? -- начал наливаться яростью Головин, но уловил отчетливый запах спиртовых паров и малинового сиропа и не стал распалять себя.
       Что с пьяного можно взять?
       -- Виноват, товарищ генерал, -- попросил прощения Гольдберг и пояснил почти внятно: -- Мое внеочередное звание обмываем. С однокашником, -- он повернулся к караулке и позвал: -- Коля, иди сюда! Я тебя сейчас с генералом познакомлю. С лейтенантом, -- сей призыв Гольдберг сопроводил отмашкой, будто звал Колю порыбачить или сыграть в футбол.
       Завидев Головина, Коля начал стремительно трезветь. К генералу он подошел мелкими шагами, понурив голову.
       -- Где ваша выправка, товарищ капитан? -- Головин заложил руки за спину и смотрел на своего проштрафившегося подчиненного.
       -- Здравия желаю, товарищ генерал, -- почти прошептал Коля, подойдя к Головину и стараясь, по возможности, не сбить его с ног выхлопом изо рта.
       -- Позор, капитан Осипов! Позор.
       -- Виноват.
       -- Позор, коммунист Осипов!
       На это Коля не нашел что ответить, и Головин влепил ему в третий раз:
       -- Позор, офицер Генерального штаба Осипов! Какой пример вы подаете в войсках?
       Коля готов был сейчас же превратиться в муравья, в самую мелкую букашку, лишь бы ей было позволено уползти с генеральских глаз долой.
       -- Или вы уже не капитан Генштаба, а "гражданин майор госбезопасности"? -- продолжал добивать Головин.
       -- Товарищ генерал, я...
       Коля хотел сказать, что был бой, после которого только двадцать четыре человека из шестисот штрафников их роты остались целыми и невредимыми. Скоро пригонят новую партию осужденных, роту снова бросят в бой, в котором уцелеть ему уже, скорее всего, не удастся. Что не виноват он в том, что попал в эту роту. И в том, что в лагерь попал, тоже не виноват. Он честно переправил через линию фронта те документы, которые дал ему Штейн, несколько дней полз, к местности примерялся, к каждому шороху прислушивался. А его вместо благодарности кинули в лагерь для политических. И что в лагере том, он, Коля, стал уже подходить к той черте, из-за которой не возвращаются, что не дожил бы он до зимы, а умер бы от измождения, от непосильной работы и голодухи. А раз так, то он, Коля Осипов, уже давно сам себя списал и вычеркнул из всех списков, желая только, чтобы смерть его была, по крайней мере, не бесполезной.
       Головин не дал ему слова для собственного оправдания.
       -- Вы что натворили?
       -- Я, товарищ генерал... -- начал Коля и снова Головин его прервал:
       -- Подполковник Гольдберг!
       -- Слушаю вас, товарищ генерал, -- Гольдберг водрузил себе на переносицу пенсне и посмотрел сквозь линзы на генерала так, как при старом режиме смотрел, бывало, в трактире подпивший барин на полового, принесшего несуразный счет. -- Очень внимательно.
       -- Гольдберг! -- к заметно поддатому подполковнику подскочил Гогладзе. -- Я тебя!.. Как с генералом разговариваешь!
       Гольдберг только прищурился на него.
       -- А ты вообще отвали. Чурка нерусская. Потомок грузинских князей.
       -- Разрешите, господин генерал? -- Даян учтиво обошел генерала, с торжественным видом встал перед полупьяными Гольдбергом и Колей и обратился к ним почти высокопарно: -- Господин подполковник, господин капитан! -- торжественный тон британского майора как-то не очень вязался с опухшими от двухнедельных возлияний лицами Гольдберга и Коли, но майор деликатно не обращал внимания на их внешний вид. -- По поручению правительства его величества Георга VI, короля Англии, Шотландии и Уэллса, имею честь сообщить вам, что вы, подполковник Гольдберг, и вы, капитан Осипов, за мужество и героизм, проявленные в борьбе с нашим общим врагом -- немецким фашизмом, а также за стойкость, проявленную при отражении и ликвидации немецкого прорыва на плацдарме у правого берега Припяти, удостоены почести членства Ордена Британской Империи, с вручением вам знаков ордена и жалованных грамот.
       С этими словами Даян достал две сафьяновых коробочки, извлек из них по изящному серебряному крестику на пятиугольной бордовой подвеске и прикрепил их на грудь Гольдбергу и Коле. При этом он снова не подал виду, что вешает награду не на парадные мундиры, а на нестиранную гимнастерку командира штрафников и черную робу бывшего заключенного.
       -- Достукались! -- процедил Головин награжденным. -- Своих наград мало -- за чужими полезли. Носите теперь свои кресты. Пусть над вами весь фронт смеется.
       -- Если господам членам Ордена Британской Империи когда-либо будет угодно принять подданство британской короны, то таковое подданство будет предоставлено им незамедлительно, без проволочек и по первому слову, -- подлил масла в огонь все тот же невозмутимый Даян,
       При этих словах Головин выпучил глаза от возмущения.
       -- Я вам приму! Я вам такое подданство обеспечу, что ты, Осипов, будешь вспоминать свою тюремную жизнь как беззаботный дамский роман, а вы, Гольдберг, начнете завидовать вашему другу и собутыльнику.
       Головин поднес палец к носу Коли, а потом внезапно ткнул им в сторону "Хорьха", на котором приехал.
       -- Марш в машину, сукин сын! Я в Москве с тобой разбираться буду, -- и когда Коля, пожав на прощание Гольдбергу руку, пошел к машине, генерал еще раз процедил ему в спину: -- Крестоносец хренов!
      
       XXV
      
       3 октября 1943 года. Восточная Пруссия, Растенбург, штаб-квартира СС
      
       В детстве и юности фон Гетц, как и всякий провинциал, хотел жить в Берлине. Столичная жизнь рисовалась ему как череда театральных премьер, карнавальных ночей, полезных знакомств, необременительных любовных интрижек, обеспечивающих карьерный рост. Пребывая в военном училище, Конрад будто наяву видел себя, бодро шагающего по ступеням служебной лестницы. Вот он -- лейтенант, молодой, блестящий офицер авиации, учтивый кавалер и завидный жених. Вскоре он уже обер-лейтенант, капитан, майор. Не новичок, робеющий в роскошных гостиных, спокойный, уверенный в себе и в своем завтрашнем дне, компетентный, осведомленный. К его совету прислушиваются даже генералы...
       Как же цинично время! Как беззастенчиво оно превращает в уродливые карикатуры чудесные и чистые картины юношеской пылкой фантазии. Самая прекрасная и возвышенная мечта, рожденная на заре жизни, по мере продвижения к зениту становится похожей на гротеск и шарж на саму себя.
       Все, абсолютно все, обстояло так, как о том мечтал фон Гетц каких-то десять-пятнадцать лет назад. Он действительно служил в Берлине и не где-нибудь, а в Генеральном штабе люфтваффе. Он не лейтенант и даже не майор, он -- полковник, витые погоны которого украшают две звезды. Он -- кавалер наипочетнейшего Рыцарского Железного креста с дубовыми листьями. Ему уже не первый год покровительствует лично рейхсмаршал Геринг. К его советам генералы не просто прислушиваются. Они буквально ловят каждое его слово в надежде на то, что он, приближенный к вершине военной иерархии, обмолвится хоть намеком о том, что они желали бы знать, но что им недоступно по службе.
       Воплощенная мечта его юнкерской молодости... Принесла ли она ему счастье? Ни грамма! Все последние недели фон Гетц думал о том, что все, абсолютно все, о чем он мечтал, все это сбылось, но радости от этого он не испытывает никакой.
       У него не было жены и тем более не было детей, которые продолжили бы славный и древний род фон Гетцев, а заводить бастардов он, истинный дворянин, считал недопустимым. У него не было даже возлюбленной, которая писала бы ему теплые письма, скучала бы по нему и радовалась каждой встрече, каждому часу, проведенному вместе. За свои полковничьи погоны фон Гетц расплатился счастьем личной жизни.
       Да, он награжден высшими орденами Рейха. Но свои кресты он заработал в боях, а не на посылках при штабе. Десять лет он добивался этих почестей. Не какой-нибудь Фриц, Клаус или другой щеголь с адъютантскими аксельбантами, а он, Конрад фон Гетц, раненый вываливался из подбитого под Москвой истребителя. Он в составе Шестой армии дрался за Сталинград и попал в плен вместе с генералом Зейдлицем. Именно его командование направило в Стокгольм с важной и секретной миссией. Именно за ним, за его головой, приехали головорезы Шелленберга. В конце концов, именно он, фон Гетц, даже в плену не пал духом, не капитулировал, а выждал случай, убил русского пилота, угнал его самолет и на нем перелетел к своим с важными документами. Свои награды фон Гетц заслужил смертельным риском, игрой в сумасшедшую рулетку, где ставкой была его жизнь.
       Да, он служил в самом Берлине, имел служебную машину и двух порученцев, но такая жизнь не радовала его. Конрад не мог жить без неба. Второй десяток лет он летал, летал и летал. Сначала, очень давно, на бипланах, потом на русских моделях в Горьком, потом, когда в серию пошли первые "Мессершмитты", он облетывал их в Испании. Фон Гетц воевал на "Мессершмитте" в Польше и Франции, а перед Восточной кампанией обучал пилотов тактике воздушного боя. И вот теперь он, как рыба из воды, вытащен из кабины истребителя на штабной паркет, где яркий свет, льющийся из красивых плафонов, заменяет мягкую зеленую подсветку приборной доски. Вся его нынешняя штабная работа не доставляла ему никакой радости. Конрад был бы рад, если бы ему поручили вести в бой полк, эскадрилью, группу или звено. Он именно этому учился и только это умел делать хорошо. А в Берлине его держат на очень уважаемой и нужной, но самой унылой работе на свете.
       По своей новой должности полковник фон Гетц курировал строительство истребителей и самолетов-разведчиков. Вместо того чтобы самому летать на них и учить тому же своих подчиненных, Конрад теперь ежедневно сверял, сколько самолетов заложено, сколько в настоящее время проходят летные испытания, сколько по плану готовится к приемке к концу недели, месяца, квартала. Вместо того чтобы измерять результаты своей работы количеством сбитых самолетов противника, он стал оперировать количеством собранных моторов и фюзеляжей, тоннами керосина, миллионами снарядов и патронов для авиационных пушек и пулеметов, километрами ленты для их укладки.
       Ему не нравилась такая жизнь и такая служба. Несколько раз Конрад подавал рапорта о переводе его на любой участок фронта, лишь бы в действующий авиаполк. Он готов был снова вернуться в Россию, охотно полетал бы над Атлантикой, даже африканская жара не казалась ему страшней уюта берлинского кабинета, но все его рапорта отводились одной единственной резолюцией: "Нецелесообразно".
       Испытывая симпатию к фон Гетцу, один из адъютантов Геринга по-дружески посоветовал ему не беспокоить начальство рапортами и впредь спокойно заниматься порученным делом.
       -- Но почему?! -- не успокаивался Конрад.
       -- А вы не понимаете? -- с хитрой усмешкой посвященного спросил адъютант.
       -- Нет же! Объясните, ради всего святого!
       -- Вы -- герой Рейха. Вы -- герой люфтваффе.
       -- Так и что из того?
       -- Вы награждены дубовыми листьями к Рыцарскому кресту.
       -- Тем более, -- никак не мог уняться фон Гетц. -- На фронте я завоевал бы мечи к дубовым листьям.
       -- Рейхсмаршалу нужен живой герой люфтваффе, а не легенда о нем.
       Сегодня с утра, едва только фон Гетц поднялся на свой этаж, дошел до кабинета и вставил ключ в скважину, его вежливо окликнули:
       -- Господин полковник, а я ведь вас дожидаюсь.
       Фон Гетц обернулся на голос и увидел перед собой молодого человека с цепкими глазками, шевелюрой русых волос, зачесанных назад, лопоухими ушами и тонкой шеей. Странно было, что этот тип, одетый в цивильный костюм с галстуком, сумел беспрепятственно пройти в Генеральный штаб люфтваффе. Впрочем, костюм у него был явно из французского ателье и, наверное, стоил хороших денег. Такие наряды могут себе позволить только очень обеспеченные люди.
       Фон Гетц подумал, что это какой-нибудь подрядчик, занимающийся поставкой авиационного бензина или комплектующих, и потому, отворив дверь к себе в кабинет, сделал приглашающий жест.
       -- Прошу.
       Он ошибся, и молодой человек сразу же указал ему на это:
       -- Я, собственно, за вами, -- и в ответ на удивленное поднятие бровей фон Гетца добавил: -- Я по поручению рейхсфюрера. Он приглашает вас для консультации к себе в штаб-квартиру. Моя фамилия Шелленберг. Рейхсфюрер поручил мне доставить вас к нему.
       -- Я не служу в СС, -- попробовал отговориться фон Гетц.
       -- Это не может служить препятствием для дачи вами консультации рейхсфюреру. Рейхсмаршал уже в курсе. Официальный запрос на вашу командировку за подписью рейхсфюрера Гиммлера я отнес в его приемную. Машина внизу, самолет на аэродроме. Собирайтесь.
       Через шесть часов Ю-52 с Шелленбергом и фон Гетцем на борту приземлился на уже знакомом фон Гетцу аэродроме близ Растенбурга. Несмотря на свою несолидную внешность, Шелленберг показался фон Гетцу умным и обаятельным человеком. Всю дорогу он развлекал Конрада интересными историями, делился впечатлениями о городах и странах, в которых успел побывать. Общей точкой стал, разумеется, Париж -- город, о котором можно говорить часами. В Растенбург они прилетели почти друзьями. На аэродроме их встретил адъютант Шелленберга на служебной машине с номерами штаб-квартиры СС.
       Фон Гетц с удовольствием осмотрелся. Вокруг стояли сосновые леса. Воздух тут, в отличие от берлинского, был пропитан запахом хвои, увядшей травы и родными запахами и звуками аэродрома. Разминаясь после полета, фон Гетц потянулся как сытый тигр, хрустнув костями, прежде чем сесть в предложенную машину.
       Он не был удивлен тем, что его вызывает для консультации рейхсфюрер СС. За короткое время своего пребывания в Берлине Конрад уже успел заметить, что роль и влияние СС в Рейхе сильно возросли после Сталинграда и продолжают расти. Взять хотя бы то обстоятельство, что все наместники оккупированных Рейхом стран, за исключением, пожалуй, одного Геринга, так или иначе были связаны с СС. Рейхсфюрер СС кроме всего прочего являлся и министром полиции, следовательно, держал под своим контролем внутреннюю политику Рейха. В ведомстве СС находились сотни концентрационных лагерей с миллионами бесплатных рабочих рук, и это выводило СС в пятерку ведущих министерств по объему производимой продукции. Но самым главным обстоятельством, которое усиливало позиции Гиммлера даже в консервативной армейской среде, было то, что этот человек усиливал не только полицейскую, но и военную мощь СС. Дивизия "Мертвая голова" и лейб-штандарт "Адольф Гитлер" гремели на весь мир. Лучшая, самая современная техника поступала в войска СС раньше, нежели в вермахт. Лучшие, самые выносливые, самые преданные режиму рекруты отбирались исключительно в СС. Не удовлетворяясь собственно германскими людскими ресурсами, Гиммлер начал создание дивизий СС из граждан покоренных стран, изъявивших желание с оружием в руках доказать свою преданность идеям национал-социализма и любовь к фюреру германской нации Адольфу Гитлеру. Число эсэсовских дивизий к лету сорок третьего года перевалило за два десятка и продолжало расти. Большая их часть была укомплектована не немцами, а голландцами, норвежцами, французами, латышами, эстонцами, украинцами и представителями других народов, оказавшихся под юрисдикцией Рейха.
       Фон Гетц знал об этом и совершенно не был удивлен тому, что рейхсфюреру потребовалась консультация хорошего военного пилота. По-видимому, Гиммлер вынашивает замысел создания авиационных соединений под эгидой СС. Почему нет? Ведь создал же он в СС элитные подразделения парашютистов-диверсантов. Вот и понадобилось откомандировать на сутки полковника Генерального штаба люфтваффе фон Гетца, чтобы тот рассказал в подробностях о том, с какими трудностями столкнется рейхсфюрер, если действительно решит иметь собственные ВВС.
       Фон Гетц уже знал дорогу к бункеру Гитлера, поэтому придорожный пейзаж не был вовсе незнакомым ему. Но на этот раз машина, переехав железнодорожные пути, вскоре повернула на другую дорогу, которая тоже шла между сосен, прямо по лесу. Фон Гетц снова увидел отрытые окопы, подходы к ним, оплетенные колючей проволокой, и бетонные доты, присыпанные сухими сосновыми иголками. Он ошибался, думая, будто у фюрера оборудован запасной бункер. Там, куда они очень скоро приехали, не было бункера Гитлера. Здесь, под Растенбургом, вблизи от ставки Гитлера, рейхсфюрер оборудовал свою центральную штаб-квартиру, откуда шли распоряжения всем лицам, имевшим руны в петлицах.
       Массивные бетонные саркофаги, прячась под соснами, закрывали входы в несколько бункеров. Толщина бетона доходила до шести-восьми метров, выдерживала попадания снарядов и авиабомб. Территория штаб-квартиры была обнесена двойным забором из колючей проволоки и охранялась черными СС.
       На въезде у шлагбаума адъютант вылез из машины и предъявил дежурному штурмфюреру пропуск, приготовленный для фон Гетца. Шелленберг, шеф политической разведки Рейха, имел постоянный пропуск, его тут знали в лицо. Штурмфюрер открыл заднюю дверцу авто и вежливо попросил у фон Гетца его документы. Убедившись, что личность, указанная в пропуске и в офицерской книжке, полностью аутентична той, что сидит рядом с Шелленбергом, дежурный кивнул. Двое эсэсовцев в черной униформе подняли шлагбаум.
       Непосредственно перед входом в один из бункеров их снова остановили. На этот раз дежурный был в чине штурмбанфюрера. Фон Гетц отметил, что по мере приближения к персоне Гиммлера дежурные становятся старше в звании. Вероятно, его предбанник стерегут уже генералы СС.
       У них снова проверили документы, у фон Гетца забрали пистолет. Шелленберг, большой любитель оружия, зная местные порядки, ничего стреляющего с собой не брал.
       Узкий коридор бункера, зажатый между двух бетонных массивов, почти сразу же уходил вниз невысокими, но довольно крутыми ступенями. На первой площадке размером с половину волейбольного поля стояли два дежурных офицера, тумбочка с телефоном на ней, а в стене было проделано три проема со стальными дверями, снабженными сложными запорами. Офицеры приветствовали Шелленберга, проверили у него документы на фон Гетца и только после этого позволили войти в одну из дверей.
       Ступени снова пошли вниз. За ними находилась просторная светлая комната, ярко освещенная электричеством. Вдоль стен шли стеллажи с книгами и брошюрами, стояли два стола для адъютантов. Мягкие ковры, расстеленные на полу, гасили шаги. Из этой приемной шли две двери. Одна вела в комнаты адъютантов, другая -- в сам кабинет рейхсфюрера СС.
       -- У нас назначено, -- Шелленберг приветливо улыбнулся обоим адъютантам.
       -- Мы предупреждены, геноссе бригаденфюрер. Рейхсфюрер ждет вас.
       В один и тот же кабинет фон Гетц и Шелленберг вошли по-разному.
       Полковник фон Гетц, входя в кабинет одного из руководителей немецкого государства, сделал два четких шага и остановился, вскинув руку в партийном приветствии.
       -- Хайль Гитлер!
       Шелленберг был частым посетителем кабинета своего шефа и потому зашел не так громко, встал чуть позади фон Гетца и тоже поднял правую руку перед собой, но без крика и ненужного гомона.
       Гиммлер оторвался от бумаг, отложил их и несколько секунд смотрел на фон Гетца. Решив не затягивать паузу и не держать вошедших возле дверей, он указал рукой на стулья возле своего стола.
       -- Прошу вас, садитесь.
       Шелленберг прошел первый, занял предложенное место и стал внимательно смотреть на шефа, чего-то ожидая. Фон Гетц прошел твердой походкой и сел на стул, держа спину прямо.
       Гиммлер помолчал еще несколько секунд и начал тихим ровным голосом:
       -- Очень рад, господин полковник, познакомиться с вами лично. Мы давно следим за вашими успехами, и мне давно хотелось увидеть вас вот так близко.
       -- Весьма польщен, рейхсфюрер, -- смутился фон Гетц.
       -- Признаюсь, -- продолжил Гиммлер. -- Мы следили за вами очень внимательно. Не все в ваших поступках нам было понятно, но будем считать, что недоразумения остались в прошлом.
       -- Недоразумения?.. -- удивился фон Гетц.
       -- Ну да. Любого другого расстреляли бы без суда даже за половину содеянного вами. Это же вы представляли командование вермахта на переговорах с русскими в Стокгольме полтора года назад? Там, как вы сами понимаете, имела место прямая измена. Вы не первый год в армии и должны понимать, что иногда очень тонкая грань отделяет безоговорочное исполнение своего служебного долга от государственной измены.
       -- Я только выполнял приказ, -- отрезал фон Гетц.
       -- Знаю, -- мягко кивнул Гиммлер. -- Потому и не осуждаю вас. Если бы это была ваша личная инициатива, то наше знакомство состоялось бы намного раньше. Но, как видите, вы все эти полтора года находились на свободе, если не считать русского плена, -- Гиммлер взял со стола зеленый карандаш и стал вертеть его в пальцах. -- Я внимательно ознакомился с вашим личным делом, с результатами наблюдения за вами и хотел бы сделать вам предложение, -- он посмотрел на фон Гетца, но тот не отреагировал, и рейхсфюрер продолжил: -- Наши итальянские друзья испытывают сейчас большие трудности. Три месяца назад американцы высадились на Сицилии и тем самым парализовали африканский корпус Роммеля. Они начали наступление в Южной Италии, которое успешно продолжается. Наш главнокомандующий немецкими войсками в Италии генерал-фельдмаршал Кессельринг едва успевает парировать удары американцев. Вы знакомы с ним, господин полковник?
       -- Так точно, господин рейхсфюрер, -- подтвердил фон Гетц. -- еще по Польской и Французской кампаниям. Он тогда командовал нашим воздушным флотом.
       -- Вот и отлично, -- одобрил Гиммлер. -- Значит, вы сработаетесь с ним. Главная трудность, на которую фельдмаршал ссылается как на причину наших временных неуспехов, это действия американской авиации. Американцы используют тактику армад. Они запускают большие массы бомбардировщиков, летящих плотным строем и прикрывающих друг друга от атак наших истребителей. Я порекомендовал рейхсмаршалу Герингу именно вашу кандидатуру на должность заместителя командующего авиацией в группировке Кессельринга. Должность эта -- генеральская. Зная ваш послужной список, я нисколько не сомневаюсь том, что вы заслужили чин генерал-майора. Фюрер в скором времени подпишет приказ о вашем производстве.
       -- Благодарю вас, рейхсфюрер.
       -- Не благодарите, -- Гиммлер чуть шевельнул пальцами. -- Я же вам не на курорт предлагаю поехать. Там сейчас очень горячо. Все мы ждем, что с вашим боевым опытом вы в самом скорейшем времени найдете средства для отражения налетов американских армад.
       -- Я приложу все силы к этому.
       Фон Гетц был рад, что его переводят на фронт, и не старался это скрывать, но Гиммлер не дал ему радоваться долго.
       -- Как вы сами понимаете, мы в своих решениях не можем полагаться ни на превратности войны, ни на случайность кадровых назначений, -- продолжил он все тем же тихим голосом. -- Одновременно со службой в люфтваффе вам теперь придется послужить и в СС, -- фон Гетц недоуменно посмотрел на Гиммлера. -- С этой минуты вы станете нашим секретным сотрудником. Мы должны быть уверены в полной лояльности Кессельринга и его штаба, несмотря на сложность положения наших войск в Италии. Генерал Вольф присматривает за ним, но он далеко от него, в Вероне. Необходим наш человек в непосредственной близости к фельдмаршалу. Этим человеком станете вы.
       -- Вы предлагаете мне доносить на Кессельринга?
       Гиммлеру не понравился вопрос.
       -- Я предлагаю вам более аккуратно подбирать слова и повиноваться своему долгу арийца. Служить СС -- значит служить Родине.
       -- Я не служу в СС, -- заметил фон Гетц.
       -- У нас все служат в СС, -- вмешался в разговор Шелленберг. -- И генералы, и пилоты, и промышленники, и финансисты, и дипломаты, и даже коронованные особы. У нас все служат в СС, и вы, господин полковник, не будете исключением.
       В Шелленберге произошла настолько сильная перемена, что фон Гетц сейчас едва узнавал своего недавнего обходительного спутника. Напротив него теперь сидел настоящий генерал СС, один из ближайших помощников всемогущего рейхсфюрера, почти не ограниченный в полномочиях и не гнушающийся никакими средствами в достижении намеченных целей.
       -- Разрешите, геноссе рейхсфюрер? -- Шелленберг перевел взгляд на шефа и, заручившись одобрительным кивком, снова обратился к фон Гетцу: -- У вас нет выбора, господин полковник. Либо вы сейчас даете согласие на работу с нами, либо мы передаем материалы на вас в трибунал. Надеюсь, у вас хватило ума понять, что вся ваша бурная деятельность в Стокгольме находилась под нашим контролем с того момента, как вы ступили на шведский берег? Одного этого хватило бы для того, чтобы посадить вас на лопату и зашвырнуть в печь крематория. Но вы оплошали еще два раза. Вы входили в число ближайшего окружения изменника и негодяя генерала Зейдлица, который из русского плена засыпает наши войска разлагающими прокламациями, кроме того, вы привезли сфабрикованную липу по операции "Цитадель". Не имеет никакого значения, что до попадания в русский плен вы назывались другим именем и носили чужой, украденный вами, чин младшего офицера. Важно другое. Вы попали в плен одновременно с Зейдлицем и содержались с ним в одном лагере. Вы сами об этом подробно рассказывали на допросах, ваша собственноручная подпись стоит под показаниями, которыми вы изобличаете себя как пособника величайшего государственного преступника Третьего Рейха. Вы можете сколь угодно долго доказывать следователям, которым поручат вести ваше дело, что вас не завербовала разведка русских, что вам не вручали специально заведомо ложный план с целью дезинформации нашего командования, что вас не посадили в скоростной бомбардировщик и не показали, в какую сторону лететь, чтобы доставить фальшивку. Вы можете хоть охрипнуть, доказывая свою невиновность, но факты останутся фактами. Вы сбежали из советского плена на бомбардировщике, захваченном при невыясненных обстоятельствах, вы близко знали изменника Зейдлица. План, доставленный вами, на основании которого принималось решение на проведение операции "Цитадель", был искусно сработанной дезинформацией.
       -- Достаточно, Вальтер, -- остановил Шелленберга Гиммлер. -- Господин полковник -- умный человек. Он все уже давно понял. Так вы принимаете наше предложение, господин фон Гетц?
      
       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      
       XXVI
      
       17 октября 1943 года. Москва, кабинет Головина
      
       Коля уже устал удивляться перипетиям своей биографии. Сначала он был обыкновенным деревенским пастухом, потом -- рядовым красноармейцем, курсантом военного училища, офицером связи, агентом-нелегалом, резидентом. Очень короткое время, всего несколько минут он считался майором государственной безопасности, был заключенным, штрафником, кавалером Британской империи и теперь, по воле Головина, снова стал капитаном Генерального штаба. Свое обещание разобраться с Колей, данное в присутствии Гольдберга и англичан, генерал отложил на целых три недели, а на это время поселил Колю на даче в Подмосковье.
       Москву еще не открыли для возвращения беженцев, в городе было не так многолюдно, как в мирное время. В Подмосковье сейчас проживали большей частью те гражданские лица, которые осенью сорок первого не неслись сломя голову куда глаза глядят, а неторопливо и чинно, не забывая всех нужных в хозяйстве мелочей, переезжали на свои загородные дачи, в которых благополучно обретались вот уже третий год. На работу они ездили в пригородных электричках, благополучно минуя военные патрули. Многие обзавелись домашней скотиной и птицей и теперь жили в относительном достатке.
       Головин поселил Колю у пожилой женщины, коренной москвички, как она сама себя называла. Поначалу эта дама встретила Колю без особого восторга и поселила его только по настоятельной просьбе генерала, но когда вечером водитель Головина привез Колин офицерский паек, хозяйка смягчилась и стала смотреть на квартиранта почти как на родного. Коля щедрой рукой отдал ей весь паек с условием, что он будет столоваться. Хозяйка немедленно согласилась и тут же припрятала мясные консервы, сахар и масло в надежное место.
       Утром следующего дня все тот же водитель привез Коле форму и ордена. Когда Коля вышел из своей комнаты в немного великоватом кителе с капитанскими звездами и тремя орденами на груди, сердце коренной москвички было растоплено окончательно, и она стала ухаживать за гостем как за сыном.
       Женщина держала козу и каждый день поила Колю козьим молоком. Через три недели сытной кормежки и полного безделья форма перестала быть ему великоватой. Свежее молоко, офицерский паек, нормальная человеческая еда хоть кому пойдут на пользу. Все это привело к тому, что заостренное лицо Коли стало округляться, а кожа на животе натягиваться. Когда Головин послал за ним, то Коля был уже вполне похож на благополучного штабного капитана.
       Сейчас он сидел в кабинете Головина и третий час во всех подробностях рассказывал своему начальнику обо всем том, что с ним произошло, начиная с двадцать седьмого мая, с момента перехода линии фронта. Слушая Колин рассказ, Головин иногда вставал с места, принимался ходить по кабинету, а затем снова усаживался. Было видно, что генерал не только сопереживает рассказчику, но попутно делает выводы и сочиняет новые оперативные ходы.
       -- Ну ладно, -- резюмировал он, когда Коля, наконец, закончил на том месте, где майор Даян в присутствии Головина вручал ему английский орден. -- Все хорошо, что хорошо кончается. Черт с ними с документами Штейна-Рикарда. В конце концов, они оказались на нашей стороне, с ними давно уже работают наши ученые из ведомства Берии. Рукомойников, конечно, негодяй и разбойник, но надо отдать ему должное, работать он умеет, -- генерал посмотрел на Колю и снова поднялся из-за стола. -- Как тебе новый китель? Не жмет?
       -- Непривычно, товарищ генерал. Да и погоны эти еще...
       -- Ну, положим, тебе недолго в таком красивом кителе щеголять. Для тебя уже есть задание.
       -- Разрешите, Филипп Ильич?
       -- Разрешаю.
       -- Я вам не успел рассказать, что Олег Николаевич Штейн никакой не предатель.
       -- Я знаю это. Скажу тебе больше. Дело в отношении его пересмотрено по вновь открывшимся обстоятельствам, Олег Николаевич полностью реабилитирован, ему присвоено звание полковника. Он снова в игре.
       -- Спасибо, Филипп Ильич.
       Головин усмехнулся.
       -- Мне-то за что? Это Олегу Николаевичу самого себя благодарить нужно. Это он все рассчитал на шесть ходов вперед. Уловил?
       -- А Гольдберг? Вы его наказали за меня?
       -- Твоего друга Гольдберга я хотел перетянуть к себе, но Рокоссовский дал мне по рукам и оставил подполковника при себе. Он, наверное, уже следующую роту принял. Победу генералом встретит. В самом деле -- хороший офицер. Храбрый. Черняховский его за тот ваш бой к "Отечественной войне" первой степени представил. Но и твое геройское поведение во время боя не оставлено без внимания.
       Генерал походил по кабинету и снова сел. Он как-то загадочно посмотрел на Колю, открыл ящик стола и достал оттуда лист бумаги и два погона.
       -- Поздравляю тебя, Николай Федорович. -- Головин подвинул бумагу и погоны к Коле, -- Неделю назад тебе присвоено очередное звание "майор". Неужто я хуже Рукомойникова? Пока ты отдыхал за городом, я, чтоб ты не чувствовал себя ущербным из-за того, что не пошел служить в госбезопасность, на тебя представление подал. Поздравляю.
       Коля взял со стола погоны, ознакомился с выпиской из приказа, поднялся с места и встал по стойке смирно.
       -- Товарищ генерал. Капитан Осипов, -- четко отрапортовал он. -- Представляюсь по случаю получения очередного звания "майор".
       -- Молодец, -- одобрил Головин. -- Давай-ка я помогу тебе переменить погоны. Звезды твои после войны обмоем. А теперь слушай внимательно, -- Генерал открыл сейф и вытащил из него три пухлых папки. -- Любуйся, -- предложил он Коле. -- Твой новый "клиент".
       Коля раскрыл верхнюю папку и на внутренней стороне обложки увидел большую фотографию старого человека в чужой военной форме.
       -- Узнаешь? -- спросил Головин.
       -- Маннергейм? -- уточнил Коля.
       -- Точно так, маршал Маннергейм, -- Головин ткнул ногтем указательного пальца Маннергейму в подбородок. -- Фактический и неограниченный правитель "дружественной" Финляндии. Карл. Густав. Эмиль. В этих папках все, что удалось о нем найти в наших архивах. Изучай. Маннергейм будет твоим следующим заданием.
       -- Мне его нужно будет того?.. Как мы со Штейном Синяева уработали?
       Головин с удивлением посмотрел на вновь испеченного майора:
       -- Откуда в тебе такая кровожадность? И думать не смей! Маннергейм -- дедушка перспективный. Очень перспективный. Могу поспорить, что в скором времени он сделается большим другом Советского Союза. По-русски он, кстати, чешет как мы с тобой. Бывший офицер царской армии. Уловил?
       -- Не может быть!
       -- Может. В жизни и не такое бывает. А теперь слушай очень внимательно. Верховный заинтересован в том, чтобы Финляндия вышла из войны. Сделать это может только один человек -- маршал Маннергейм. Твоя задача -- подобраться к маршалу, войти в доверие и при удобном случае передать мирную инициативу советского правительства. У нас, разумеется, хватит военной мощи для того, чтобы разбить финнов наголову, но при этом мы положим до миллиона наших солдат. Театр военных действий в Карелии и Финляндии сложный. Большая часть фронта проходит за Полярным кругом, поэтому наступательные действия будут сопряжены с большими потерями. А солдаты нам понадобятся для того, чтобы взять Берлин, да и народное хозяйство после нашей победы восстанавливать кому-то придется. Есть решение предложить сепаратный мир. Маннергейм его должен принять, потому что не может не понимать, что после того, как мы войдем в Хельсинки, у СССР станет на одну союзную республику больше. Маннергейм желает сохранения финского суверенитета больше, чем ненавидит Советский Союз. Обычные дипломатические пути для переговоров не годятся. В финском правительстве и военном аппарате много немецких комиссаров. Наверняка маршал под плотным контролем Канариса и Шелленберга. Если раньше времени вскроется, что он получил официальное предложение начать с нами мирные переговоры, то его могут просто убрать, чтобы исключить неожиданности. Кто придет к власти после него? Тот, кого приведут фашисты. А фашисты могут привести к власти только фанатика, который ненавидит Советский Союз и предан Гитлеру. Если в этом деле допустить малейшую неосторожность, которая вызовет настороженность немцев по отношения к маршалу, то эта неосторожность обойдется нам в миллион жизней и тысячи единиц техники. Уловил?
       -- Филипп Ильич, а как же я подберусь к Маннергейму? Не могу же я к нему придти и наняться в прислугу.
       Головин посмотрел на Колю как снисходительный учитель на неспособного ученика.
       -- Николай Федорович, -- Головин похлопал его по плечу. -- А когда ты три года назад в командировку в Швецию ехал, держал ли в голове четкий и ясный план того, как и из каких именно источников будешь добывать сведения по руде? Молчишь? -- генерал снова стал ходить по кабинету. -- Тут, в моем кабинете легко сидеть и планировать. Все получается просто и ясно. Только в реальной жизни ничего не запланируешь. Можно уверенно и твердо договориться о личной встрече с самим Маннергеймом, а за пять минут до означенного времени у него, допустим, сдохнет любимая собака или обострится гастрит. И тогда все твердые договоренности полетят к чертовой матери. Уловил?
       -- Так точно, Филипп Ильич.
       -- Наша работа чем хороша, Николай Федорович? Тем, что предполагает импровизацию по ходу пьесы. Кто лучший импровизатор, у кого лучше работает голова и фантазия -- тот и победил. Тому и орден. Уловил?
       -- Давно уловил, -- улыбнулся Коля, ненароком коснувшись рукой своих советских орденов и английского креста.
       -- Ну вот и чудесно.
       Головин подошел к стене в том месте, где за зеленой шторой была вывешена карта советско-германского фронта.
       -- Иди сюда. Смотри. Запоминай.
       Коля подошел и уставился на карту.
       Головин взял указку и начал показывать, сопровождая свой показ комментариями:
       -- Смотри, запоминай и делай выводы. Вот немецкая армия "Норвегия", вот финские части, вот аэродромы, которые нам очень пригодились бы. Если бы наши самолеты имели возможность взлетать с финских аэродромов, то наша авиация взяла бы под контроль большую часть Балтийского моря до Восточной Пруссии и Польши. А вот базы снабжения. Если Финляндия выйдет из войны, то после демилитаризации эти базы станут ей не нужны. Зато они очень пригодятся нам, когда финские товарищи передадут их в наше распоряжение. Вот концентрационные лагеря. Самый большой и самый старый -- в Петрозаводске. Действует с осени сорок первого года. После заключения мира стороны обычно возвращают захваченных пленных, значит, финны нам вернут солдат, которыми можно укомплектовать несколько дивизий. Уловил?
       -- Так точно, Филипп Ильич.
       Коля сосредоточенно смотрел на карту, старясь запомнить номера частей и географические названия пунктов их дислокации.
       Возле карты они простояли минут сорок. Головин молчал, давая возможность своему подчиненному запомнить максимум информации.
       -- Значит, так, -- подвел он потом итог беседы. -- Две недели тебе на подготовку. Легенда остается прежней -- финский иммигрант Тиму Неминен. Документы на него у тебя подлинные. Штейн сообщил, что сведет тебя с человеком, который аккуратно и тактично подведет тебя к маршалу Маннергейму. И как это у него, чертяки, получается: таких полезных людей раскапывать? Учись, сынок. Штейн будет ждать тебя в Осло каждую среду и субботу в восемнадцать часов на улице Карл-Йохансгате в табачной лавочке Вигеланда. Карл-Йохансгате -- не Ленинградский проспект, она покороче будет. Поэтому не потеряетесь. Добираться будешь через Иран, Турцию, Болгарию... В общем, это моя забота -- доставить тебя в Норвегию живого и невредимого. Уловил?
       -- Так точно, Филипп Ильич.
       -- А теперь снова посмотри на карту.
       Коля подошел к карте. На ней синим и красным карандашом были нанесены номера частей и соединений по обе стороны линии фронта, которая делила материк на две неравные половины.
       -- Видишь? Я говорю, видишь, кто против нас воюет на стороне немцев? Венгры, румыны, итальянцы, чехословаки, поляки и прочая шушера. Твоя задача -- сделать так, чтобы против нас не воевали финны. Уловил?
       -- Есть, сделать так, чтобы не воевали финны.
       -- Помни, Коля, -- Головин тоже подошел к карте и похлопал ладонью по Финляндии. -- Тут твоя Великая Отечественная война. Если с твоей помощью мы выведем Финляндию из войны... -- генерал стал по очереди тыкать в страны на карте. -- Италия, Венгрия, Румыния, Чехословакия -- черт с ними! Пусть воюют. Пусть воюют и дальше, пока мы их не освободим из-под гнета фашизма. Но Финляндия -- опричь! Уловил? -- и чтобы Коля осознал задачу на всю жизнь, Головин встал к нему вплотную и сказал: -- Все то же самое, что и сейчас. Все эти страны пусть остаются вместе с Гитлером и вместе с ним провалятся в тартарары. Но Финляндия -- опричь! Все то же самое, минус Финляндия.
      
       XXVII
      
       3 декабря 1943 года. Осло, Норвегия
      
       В Осло не было американского посольства. Норвегия была оккупирована Германией, а Америка находилась в состоянии войны с Рейхом. Это обстоятельство очень устраивало Штейна. В Норвегии Олег Николаевич не чувствовал себя под присмотром своих американских друзей, потому он и назначил местом жительства для Коли норвежскую столицу, а не знакомый обоим Стокгольм. Даллесу он сообщил, что уезжает готовить новую операцию норвежского Движения Сопротивления. Это было не только благовидным предлогом, но и правдой в какой-то степени.
       Он действительно готовил операцию по внедрению Тиму Неминена в окружение маршала Маннергейма. Вот уже третью неделю Штейн на своей квартире, снятой на деньги американских налогоплательщиков, учил Колю Осипова играть в покер.
       Дело шло туго. Коля совсем не умел играть в карты и до сих пор, кажется, ни разу не держал в руках колоды. Штейну пришлось начинать уроки с нуля.
       -- Ты пойми, -- в тридцатый раз он вдалбливал одно и то же. -- Это тебе не сика и не очко. Это -- покер! Сдается по пять карт. Комбинации помнишь?
       -- Так, -- Коля начал загибать пальцы. -- Две карты одного достоинства -- это пара.
       -- Правильно.
       -- Две карты одного достоинства и две карты другого достоинства -- это доппер.
       -- Молодец.
       -- Три карты одного достоинства -- это тройка, -- продолжал перечислять Коля, все так же загибая пальцы.
       -- Верно, -- потеплел голосом и расслабился.
       Но Коля тут же возвратил его к суровой действительности, показывая полную неспособность к азартным играм вообще:
       -- А что старше, Олег Николаевич, стрит или флэш?
       -- Коля! -- вышел из себя Штейн. -- Мы с тобой сто раз уже это повторяли!
       -- Стрит?
       -- Флэш!
       Коля шмыгнул носом и тайком глянул в шпаргалку.
       -- Дальше, -- потребовал Штейн.
       -- Фулл-хаус.
       -- Что такое фулл-хаус?
       -- "Полный дом" по-английски.
       -- А в покере?
       -- А! -- спохватывался Коля. -- Три карты одного достоинства и две карты другого.
       -- А что выше фулл-хауса?
       Коле очень хотелось посмотреть в шпаргалку, куда он выписал все термины, которые пытался втолковать ему Штейн, но учитель внимания не ослаблял, и Коле пришлось напрягать память, чтобы вспомнить заковыристые иностранные словечки.
       -- Четыре карты... -- потеряв терпение, подсказал Штейн.
       -- Верно! -- обрадовался Коля. -- Каре!
       -- И, наконец?
       -- Флэш-ройял!
       -- Что это за комбинация?
       -- Стрит по масти.
       -- Да, стрит по масти, -- вздыхая, согласился Штейн, -- Слушай дальше.
       К третьему декабря сорок третьего года они в своих экзерсисах продвинулись до "сбора" колоды и сдачи карт. В руках у Штейна и у Коли было по новенькой, только что распечатанной колоде на пятьдесят два листа каждая. Дюжина еще не распечатанных колод лежала в стороне и ждала своего часа.
       -- Ты пойми суть, -- Штейн стасовал и сдал карты себе и Коле. -- Нельзя сдавать противнику слабую карту. Он просто не станет играть. Поэтому для затравки сдай ему тройку.
       Коля поднял свои пять карт и действительно увидел три бородатых короля. Двух черных и одного бубновой масти.
       -- А себе сдай комбинацию чуть-чуть сильнее той, что ты сдал партнеру.
       Штейн перевернул свои карты и, не поднимая со стола, раздвинул их веером. Там подряд шли семерка, восьмерка, девятка, десятка, валет. Все разных мастей, но это был самый настоящий стрит -- комбинация на ступеньку выше, чем тройка.
       -- Если ты начнешь через кон сдавать ему и себе каре и флэш-ройялы, то твой партнер очень скоро догадается, что ты мухлюешь. Чем выше стоит комбинация в покерной иерархии, тем реже по теории вероятности возможность ее выпадения при нормальной тасовке и сдаче. Каре, например, вообще приходит один раз на двадцать тысяч возможных комбинаций. То есть тебе нужно двадцать тысяч раз положить на стол по пять карт, чтобы в какой-то одной пятерке сошлись все четыре карты одного достоинства.
       -- А если сдавать пары?
       -- Хороший вопрос, -- похвалил Штейн. -- Вероятность прихода пары -- одна треть. То есть из ста сдач в тридцати трех случаях у тебя или у партнера на руки выпадет именно пара. Если ты через кон будешь сдавать противнику пару, то, пожалуй, он ничего не заподозрит и твое шулерство спишет на свое чертовское везение.
       -- Можно еще одну сдачу?
       -- Конечно.
       Штейн собрал карты со стола, перевернул колоду рубашкой вверх, дважды стасовал ее и положил на стол, предлагая Коле снять. Коля отделил половину колоды и положил ее рядом с основной стопкой карт. Штейн положил основную колоду поверх старой, взял карты со стола и стал сдавать. Коля поднял свои пять карт и увидел... тех же самых черных королей и короля бубен с двумя фосками к ним. Терзаясь нехорошей догадкой, он без разрешения перевернул карты, которые Штейн сдал для себя, и увидел тот же стрит от валета, который был сдан в предыдущий раз.
       "Это волшебство! -- чуть ли не с суеверным страхом думал Коля, глядя на открытые карты. -- Он собрал их со стола. Он не видел, где какие карты, потому что собирал их картинками вниз, потом на моих глазах очень хорошо перетасовал колоду. Я это видел, потому что Штейн тасовал ее прямо у меня под носом. Но при этом он держал колоду рубашкой вверх и не мог подглядеть, где какие карты лежат в колоде! Он даже не смотрел на карты, когда тасовал и сдавал! Мало того, он положил карты на стол, и я сам снимал колоду со стола. Допустим, если бы я снимал колоду с его рук, то он, может, где-нибудь придержал бы карту, чтобы я "подрезал" в нужном месте. Но я же снимал сам! Я мог снять на пару карт больше или меньше, и Олег Николаевич, не мог знать заранее, сколько карт я отложу сверху! Это -- волшебство!"
       -- Будем тренироваться по разделениям, -- буднично произнес Штейн, будто не он только что показал красивый и непостижимый для Колиного ума фокус. -- Смотри и повторяй.
       Он взял правой рукой со стола пять Колиных карт, а левой -- пять своих. Коля смотрел внимательно, но увидел только то, что и перед сдачей. Штейн взял карты рубашкой вверх и видеть их не мог.
       -- Показываю.
       Штейн сделал еле уловимое движение большими пальцами, отчего карты в стопках немного сдвинулись. Стопки приняли вид сложенного дамского веера. Каждая последующая карта на миллиметр под углом выползала из-под верхней. Штейн свел обе руки, и стопки вошли одна в другую, образовав одну, состоящую уже из десяти карт. Штейн положил эту стопку поверх колоды и открыл верхнюю карту. Это был король треф. Следующей шел валет бубен. Потом подряд король пик, десятка, король бубен, девятка, двойка, восьмерка, пятерка, семерка.
       -- Если я сейчас стану раздавать с верха колоды, то какая комбинация придет к каждому из нас? -- спросил он.
       Коля раскинул в уме и ответил:
       -- Вам -- стрит, а мне -- тройка королей.
       -- Верно, -- согласился Штейн. -- Значит, наша задача заключается в том, чтобы после того, как я стасую колоду, все десять карт остались в прежнем порядке. Так?
       -- Ну да. Но как этого можно достичь, если колода тасуется случайным образом?!
       -- Очень просто -- не тасовать ее случайным образом. Я покажу тебе два способа тасовать колоду, не меняя порядок карт при тасовке.
       Штейн взял в правую руку колоду карт, послюнявил большой палец левой руки и быстро стасовал колоду.
       -- Смотри внимательно, -- пояснял он Коле. -- Большим пальцем левой руки я стаскиваю по одной карте. И так карту за картой, всю колоду.
       Штейн стасовал колоду еще раз и предложил Коле ознакомиться с десятью верхними картами. Тот посмотрел и убедился, что все десять лежали в прежнем порядке.
       -- Этот способ называется "перелистывание", -- объяснил Штейн, тасуя колоду медленнее, так, чтобы Коля мог внимательно рассмотреть процесс. -- Ты как будто перелистываешь колоду как книгу. А вот этот способ называется "польский зачес", -- Штейн распечатал новую колоду карт и одним широким жестом развернул ее веером на столе картинками вверх. -- Видишь, -- он указал глазами на раскрытые карты. -- Пятьдесят два листа от тузов до королей. А теперь смотри.
       Взяв за крайнюю карту, Штейн перевернул весь веер вверх рубашкой и собрал колоду в тугой кирпичик. Затем, разделив колоду на две примерно равные половинки, он большими пальцами отогнул нижние углы в каждой половинке и поднес руки ближе одна к другой так, чтобы обе стопки карт почти соприкасались углами. Одновременно и постепенно отпуская большие пальцы рук, Штейн добился того, что обе половинки колоды с сухим треском легли друг на друга углами карт. Надавив средними пальцами на противоположные торцы, Штейн сдвинул стопки навстречу друг другу. Они вошли одна в другую, снова образовав единый кирпичик колоды. Он повторил эту процедуру еще два раза и снова развернул карты на столе веером картинками вверх.
       Было видно, что карты стасованы случайным образом и следуют хаотично.
       -- Таким образом тасуют карты профессиональные крупье в казино Монте-Карло, -- продолжил свой урок Штейн. -- Этот способ действительно позволяет за минимальное количество движений стасовать колоду так, чтобы карты перемешались случайным образом. Но ведь, Коля, мы играем на выигрыш! Нам не нужны случайности в игре. Задача профессионального шулера -- свести всякого рода случайности к минимуму.
       Штейн снова взял колоду с известными десятью картами и три раза на глазах у Коли, потрескивая картами, стасовал ее "польским зачесом". По Колиному представлению, сейчас карты в колоде должны были идти в разнобой, но когда Штейн передал ему тщательно перетасованную колоду, ученик смог убедиться, что наверху были все те же десять знакомых карт, которые давали тройку и стрит.
       -- А как это вы так... сумели? -- у Коли открылся рот от сильного удивления.
       -- Показываю. Смотри, -- Штейн снова взял колоду. -- Нет, не так смотри. Прямо носом в мои пальцы уткнись. Видишь теперь?
       Коля увидел.
       Когда Штейн медленно стал сдвигать половинки колоды навстречу друг другу, то Коля увидел, что карты, пройдя сквозь друг друга как зубья расчески, оказались в руках у мастера в том же порядке, только левая половинка колоды стала правой и наоборот. Если не путаться где верх, а где низ колоды, то манипулировать обеими стопками, перекидывая их из правой руки в левую, можно было как угодно долго. При этом у неискушенного зрителя останется самое праведное ощущение того, что колода неоднократно и тщательно стасована.
       -- Но я же снимаю карты сверху. Вы на моих глазах кладете их вниз колоды! -- выразил свое недоумение Коля. -- А они потом все равно оказываются наверху!
       -- Это несложно, -- Штейн положил колоду на стол. -- Снимай.
       Коля снял, и Штейн накрыл снятую стопку карт той, что оставалась нетронутой лежать на столе. Затем карты были сданы, и Коле в очередной раз пришли короли, а Штейну -- все тот же стрит от валета.
       -- У меня так никогда не получится! -- в голосе Коли чувствовались отчаяние и обида.
       Отчаяние оттого, что человек, которого Коля привык уважать, дает ему совершенно невыполнимое задание -- научиться выигрывать в карты, и обида на то, что учитель дурит его как сопливого мальчишку.
       "Невозможно иметь такую ловкость рук, чтобы вот так спокойно манипулировать колодой, а зритель, внимательный, боле того -- знающий, что его сейчас будут облапошивать, а потому -- предубежденный, настороженный и внимательный не заметил бы ни одного подвоха, ни одного подозрительного движения", -- это Коля знал совершенно точно.
       Ученик готов был поклясться, что после того, как он собственноручно раздвоил колоду, Штейн положил нижнюю половинку на верхнюю. Он не прятал колоду за спину, не опускал руки под стол, рукава его рубашки были закатаны. Даже часы, за ремешком которых можно было бы спрятать карты, были сняты. Коля ни на секунду не отводил взгляда от рук Штейна и от колоды в этих руках, но тот сверху сдал десять карт, которые по всем законам природы должны были находиться в середине колоды.
       -- Смотри, -- терпеливо продолжал показывать Штейн. -- Сядь сбоку от меня так, чтобы глаза твои были чуть выше столешницы. Смотри с моей стороны, а то ничего не увидишь. Этот прием называется "вольт".
       Штейн положил колоду на стол, снял с ее верха небольшую стопку карт и положил ее рядом с остатком колоды. Затем он взял правой рукой колоду, а левой -- снятую с нее стопку и соединил колоду в обратном порядке. Снятый верх действительно и правдоподобно ушел в самый низ колоды, которую Штейн держал сейчас в левой руке.
       И только сейчас, с этой точки обзора, с уровня стола со стороны Штейна Коля увидел и понял секрет фокуса! Мастер взял снятую с колоды стопку левой рукой. Прикрываясь сверху и сбоку колодой, которую держал в правой, он высунул из-под низа стопки мизинец и положил его сверху по ближнему к себе краю. Саму колоду он положил не на стопку, а на этот мизинец. Таким образом, спереди и с боков была видна монолитная колода карт, которую Штейн держал в своей левой руке, и только Коля мог заметить, что колода "не собралась" -- ее четко делил мизинец, не давая картам соединиться с угла.
       Перед самой сдачей ладонь правой руки, будто бы в готовности сдавать карты, на долю секунды закрыла всю колоду, но за этот миг и произошло все. Мизинец и безымянный палец левой руки увели верх колоды вбок под правую ладонь, а правая рука, держа низ колоды большим и средним пальцем, едва заметным движением вытянула саму колоду наверх. Верх колоды, спрятанный под ладонью правой руки, при этом ушел вниз и лег на ладонь левой. Верх и низ снова поменялись местами, и ни спереди, ни с боков, ни сверху нельзя было этого заметить! Это можно было рассмотреть только с одной точки, с уровня стола со стороны сдающего, куда при игре обычно и заглянуть-то нельзя.
       -- Я видел, Олег Николаевич! Видел! -- обрадовался Коля, -- Честное слово. Я понял, как вы это делаете.
       Коля с энтузиазмом схватил другую колоду, снял с нее верх, положил на стол, затем в точности повторил все движения Штейна, и... карты ворохом посыпались из его неуклюжих рук.
       -- М-да, -- протянул Штейн.
      
       XXVIII
      
       20 декабря 1943 года. Курьерский поезд Стокгольм-Хельсинки. Купе первого класса.
      
       Этот поезд стал популярен с началом войны против Советского Союза, после того как Балтика из спокойного внутреннего моря превратилось в неспокойное. До войны из Стокгольма было гораздо быстрее и дешевле попасть в Хельсинки на пароходе. Теперь мало кто желал рисковать своей жизнью ради одной только скорости и дешевизны передвижения, поэтому поезд, отправлявшийся каждое утро из Стокгольма, не пустовал. Третьим классом в основном ехали горожане и фермеры. Вторым -- старшие офицеры и коммерсанты средней руки. Первым -- промышленники, финансисты, государственные чиновники и генералитет.
       Место номер семь в вагоне первого класса занял полный розовощекий господин лет пятидесяти в дорогом костюме. Его большой кожаный чемодан внес человек в костюме попроще, но с офицерской выправкой. Сам же господин нес в руках только саквояж, закрытый на оба замка. Опытный наблюдатель сразу же определил бы, что эти двое -- начальник и подчиненный.
       Человек в недорогом костюме интереса не вызывал, как не вызывают его блеклые адъютанты и скучные секретари. Он довел своего патрона до купе, разложил его вещи и удалился во второй класс, куда ему в соответствии с табелью о рангах и куплен был билет.
       А вот второй господин был фигурой презанятной. Звали господина Калле Лукканен, он был генерал-майор и служил помощником маршала Маннергейма. Раз в месяц он прибывал в Стокгольм для того, чтобы от лица маршала проконтролировать состояние дел, касающихся поставок шведского сырья и товаров, необходимых для нужд финской армии. Генерал мог бы лететь самолетом, это было бы быстрее и проще, но то ли он не рисковал подвергать свою персону риску перелета, то ли, что всего вероятнее, тяготился службой. Как бы то ни было, генерал-майор Лукканен шесть дней каждого месяца проводил в пути, отдыхая от нелегких обязанностей помощника и сподвижника великого человека.
       Генерал был знаком с Маннергеймом с восемнадцатого года, то есть с того самого момента, когда будущий финский маршал покинул русскую службу. Все двадцать пять лет знакомства Луукканен был адъютантом Маннергейма. С началом войны простив СССР он был произведен в генералы и, как одно из доверенных лиц маршала, переставлен на более высокую ступень помощника. Калле Лукканен помогал своему начальнику и покровителю не утонуть в вопросах военных поставок. Этот толковый штабист хорошо разбирался в снабжении войск и военном строительстве вообще. Именно он держал на контроле процесс обеспечения финской армии немецким вооружением. Доверие маршала к нему было абсолютным. Генерал никогда даже в мыслях не бросил тень на свою репутацию в глазах Маннергейма и ни разу не вызвал в нем даже недоумения по поводу своего поведения или образа жизни. Луукканен был холост, детей не имел, жил обеспеченно, но не на широкую ногу, не брал в рот спиртного и мог бы служить подлинным образцом для молодых офицеров, если бы...
       У генерала имелась страстишка, даже маниакальная тяга к карточной игре. Ни рулетка, ни лото не вызывали в нем никаких эмоций, зато покер поглощал его всецело.
       Он болел этой игрой. Он жил в этой игре. Пять листиков были для него самой волшебной сказкой, которую только могли сочинить люди.
       Когда поезд тронулся, генерал с некоторым удивлением обнаружил, что едет один. Не успел он обрадоваться этому обстоятельству, как дверь в купе отворилась. В проеме появился второй пассажир, который показался генералу мало симпатичным.
       Это был молодой человек, одетый не то чтобы скромно, а как-то не для первого класса. Серый картуз, клетчатое пальто из верблюжьей шерсти, пестрый шарф, полосатый костюм с брюками, заправленными в сапоги. Парень был явно родом из деревни и о понятии comme il faut ему с детства не привили никакого представления. Одежда на нем была добротной и не дешевой, но совершенно безвкусной. Она абсолютно диссонировала с диванами и шторами купе первого класса.
       Заходя в купе, молодой человек умудрился задеть сначала чемоданом, а потом и плечами оба косяка дверного проема, после чего его кинуло в объятия генерала. В это время поезд выезжал со станции, и вагон качнуло на стрелке.
       Генерал недовольно кашлянул, молча отстранил от себя молодого человека и, решив для себя, что разговаривать с деревенским тюфяком ему решительно не о чем, отвернулся к окну, сожалея, что трое суток пути ему придется провести в маленьком замкнутом помещении в компании неотесанного болвана.
       -- Что за порядки в этой Швеции? -- ни к кому не обращаясь, по-фински проворчал генерал. -- Билеты в первый класс стали продавать кому попало.
       Молодой человек удивил генерала, ответив ему на его же родном языке:
       -- В третий класс билетов уже не было. Я собрал все остатки денег, которые имел при себе, и купил последний билет на этот поезд. Он оказался в первый класс. Больше никаких не было. Вы не волнуйтесь. Я буду сидеть тихо всю дорогу и не побеспокою вас.
       -- Так вы еще и финн?
       -- Да, -- с долей вины за то, что он оказался соотечественником такого важного господина, признался молодой человек. -- Я был в Швеции на заработках, сейчас возвращаюсь домой. Меня зовут Тиму Неминен.
       Генерал не снизошел до того, чтобы в ответ назвать свое имя, и отгородился от Тиму Неминена газетой, которую сопровождавший его адъютант купил на вокзале.
       Через час газета была прочитана, а через два генералу надоело смотреть в окно. До вечера было еще долго, и чтоб хоть как-то убить время, господин Луукканен решил сходить пообедать в вагон-ресторан. Когда через час он вернулся, то застал своего попутчика за раскладыванием пасьянса.
       -- Извините, я занял стол, -- Тиму Неминен снова стал оправдываться с виноватой улыбкой. -- Он вам пока не нужен? А то ужасная скука.
       Генералу самому было скучно не меньше, и он некоторое время с долей интереса смотрел, как неуклюжий молодой человек пытается сложить пасьянс, но он у него не выходит.
       Наконец, генералу это надоело, и он предложил:
       -- Знаете что? Бросьте эти глупости. Давайте-ка лучше с вами перекинемся в картишки.
       -- Я не умею играть в карты. Отец бил меня за это по рукам.
       С лица Тиму Неминена не сходила виноватая улыбка, а в его голове как параграфы военного устава черными жирными буквами проявились "Правила игры на выигрыш", которые больше месяца заставлял его заучивать Штейн.
      
       Правило N1
       Клиент должен сам предложить начать игру.
      
       -- Глупости. Вы уже не мальчик, а взрослый мужчина, -- назидательно произнес генерал. -- Карты оттачивают остроту ума и развивают память. Я преподам вам несколько простых уроков, которые вы потом с блеском сможете продемонстрировать в своей деревне.
       Но молодой человек оказался по-деревенски упрямым:
       -- Я, право же, не имею играть и не имею желания учиться. Но если вам будет угодно, я пробегусь по соседним купе и поспрашиваю, не пожелает ли кто-нибудь из пассажиров составить вам компанию.
       Прежде чем генерал успел ответить, молодой человек оставил свой пасьянс и быстро вышел из купе. Через десять минут он вернулся с высоким представительным господином средних лет.
       -- Альберт Грунн, -- отрекомендовался тот, с достоинством делая полупоклон. -- Этот молодой человек сказал, что в вашем купе можно найти хорошего карточного партнера.
       Генерал оценивающе посмотрел на костюм Альберта Грунна, на его манеру держаться и кивнул.
       -- Проходите, садитесь напротив. В этом поезде и впрямь скука смертная. Вы играете в покер?
       -- Да, конечно, -- Грунн извлек из кармана кожаный тисненый бумажник. -- Какова ваша ставка?
       -- Пустяки, -- улыбнулся Луукканен. -- Мы же не для наживы, а чтобы просто убить время в пути. Десять пенни вас устроят?
       -- Вполне, -- согласился, Грунн.
       -- Молодой человек, -- обратился генерал к Тиму Неминену. -- Не одолжите ли нам вашу колоду?
       Сделали ставки, генерал начал сдавать, а Тиму уселся возле него и стал смотреть за игрой, пытаясь постигнуть ее смысл. Через полчаса ставка была увеличена до одной финляндской марки, но азарта в игре все равно не было. Партнеры по очереди проигрывали друг другу монетки.
       -- Вдвоем не интересно, -- генерал тасовал карты. -- Вот если бы молодой человек согласился составить нам компанию... Втроем играть гораздо увлекательней.
       -- В самом деле, молодой человек, -- поддержал генерала Грунн.
       -- У меня мало денег, -- честно признался Тиму. -- С моей стороны было бы неразумно рисковать остатком.
       -- Если дело только за этим, то я охотно ссужу вам двадцать марок, -- воодушевился генерал. Отдадите, когда сможете, а если и не отдадите, то и черт с ними.
      
       Правило N2
       Заставь клиента вовлечь тебя в игру.
      
       -- Ну-у, -- с некоторой нерешительностью протянул молодой человек. -- Если только для того, чтобы убить время. Не больше, чем по десять пенни.
       Его условия были немедленно приняты обоими партнерами, и началась игра на троих.
       -- Вы чем занимаетесь, господин Грунн? -- спросил генерал, поднимая свои карты со стола.
       -- Металлургия, -- задумчиво ответил Грунн, рассматривая двойку дам у себя на руках.
       -- Вы с нами едете до Хельсинки?
       -- Нет. Только до Лулео. Десять пенни сверху.
       -- Хорошего партнера сразу видно. Жаль, что вы с нами поиграете только сутки. Десять принял и двадцать сверху.
       В игре возникла пауза. Генерал и Грунн вопросительно смотрели на Тиму, тот разглядывал свои карты.
       -- Молодой человек, -- обратился к нему Грунн. -- Ваше слово.
       -- А что я должен сказать? -- Тиму оторвался, наконец, от своих карт.
       -- Вам нужно поставить на кон еще тридцать пенни. Принимаете ли вы эту ставку с вашими картами?
       Неминен положил свои пять карт на стол картинками вверх:
       -- А вы бы что сказали?
       У Тиму на руках были две тройки, две четверки и совершенно бесполезный туз. Доппер. У генерала не было на руках ничего. Он пытался блефовать.
       -- Вам нужно добавить тридцать пенни и забрать банк. Да вы и в самом деле играть не умеете. Давайте я вам хоть на салфетке напишу, какие комбинации старше, какие младше.
       Генерал за двадцать минут, поочередно бросая на стол по пять карт, показал все возможные в покере комбинации карт и рассказал немудреные правила этой игры, берущей свое начало от русской свары или сики. Игра потекла теперь более-менее осмысленно, и через час ставки снова добрались до одной финляндской марки.
       К вечеру генерал выигрывал триста марок, Тиму -- семьдесят четыре, а Грунн терпел финансовые убытки. Все трое не заметили, как подошло время ужина.
       -- Давайте прервемся, господа, -- предложил Грунн.
       -- Еще одну сдачу, -- попросил Луукканен.
       Генералу весь день везло, и он не хотел упускать удачу.
       Тиму пожал плечами.
       ---- Как вам будет угодно.
       -- Нет-нет, -- запротестовал Грунн. -- Продолжим после ужина.
       -- Тогда я, как победитель, угощаю, -- предложил генерал.
       За ужином Луукканен, довольный тем, что выигрывает, и еще более от предвкушения более значительной и скорой победы, сыпал шутками напропалую. Он действительно был очаровательный собеседник. Трудно было бы представить его не в цивильном костюме, а в генеральской форме, настолько любезен и обходителен был этот человек со своими партнерами и сотрапезниками. Весь ужин Грунн деланно улыбался, а Тиму, как самый младший и неопытный, молча слушал своих старших попутчиков. Было заметно, что генерал едва дождался момента, когда официант принес счет за ужин.
       После ужина Грунн заявил, что ему хочется отыграться, и предложил ставить по пять марок. Генерал принял новую ставку с восторгом, а Тиму снова пожал плечами. Мол, вам виднее, как надо играть.
       Через час Луукканен проигрывал Грунну полторы тысячи марок, Тиму был в прибыли на четыреста.
       -- Нет-нет! -- шутя запротестовал генерал. -- Так не пойдет! Я тоже желаю отыграться. Прошу принять мою ставку в десять марок!
      
       Правило N3
       Позволь клиенту самому назначать ставки.
      
       Партнеры приняли ставку генерала. Еще через час Тиму выигрывал у обоих десять тысяч, причем восемь из них -- у генерала.
       -- Новичкам везет, -- обронил тот, глядя на Тиму без приязни.
       -- Действительно, -- поддержал генерала Грунн. -- Новичка не просчитаешь. Он играет черт знает как, в результате обставляет опытных игроков. Предлагаю играть по двадцать марок.
       Еще через час генерал выигрывал четыре тысячи марок, а в накладе оставался один Грунн.
      
       Правило N4
       Не выигрывай каждый кон. Позволяй выигрывать клиенту, иначе ему будет неинтересно с тобой играть.
      
       Теперь генерал, снова вкусив радость победы, был в чудесном настроении и напевал себе под нос, рассматривая карты и делая ставки. Грунн не показывал виду, что обескуражен проигрышем. Тиму играл безучастно.
       Наконец, Грунн сказал:
       -- Господа, прошу меня извинить. У меня закончились деньги.
       Стало понятно, что игра кончена.
       Положение спас Тиму, который простодушно предложил:
       -- Ну что вы, господин Грунн. Мы охотно поверим вам на честное слово. Ведь верно?
       Генералу неловко было сказать "нет", да и поиграть еще хотелось.
       Его колебания разрешил сам Грунн:
       -- Ну, почему же на честное слово? Я могу выписать чек. У меня свой счет в банке "Валленштейн и сын".
       Грунн вынул чековую книжку и "паркер".
       Доказательств платежеспособности было достаточно.
       -- Отлично, господин Грунн, -- весело воскликнул Луукканен. -- Я вижу, вы -- серьезный человек. С вами можно иметь дело. Игра продолжается.
       -- Предлагаю увеличить до пятидесяти, -- предложил Грунн. -- Сдавайте Тиму, ваша очередь.
       Ставка была принята. Тиму взял протянутую ему колоду.
       Генералу он сдал тройку тузов, Грунну -- фулл-хаус в девятках, себе не сдал ничего и спасовал на втором круге торгов.
       Когда в банке лежало пятьсот марок, генерал предложил открыть карты и выложил на стол своих тузов.
       -- Ваша взяла, -- неожиданно сдался Грунн и сбросил свои карты.
       Тиму постарался скрыть свое удивление. С чего бы это человеку, имеющего на руках более сильную карту, отдавать партнеру пятьсот марок? Но вопросов он задавать не стал, так как разумно и справедливо посчитал, что каждый волен распоряжаться своими деньгами по своему усмотрению и капризу. Генерал же и вовсе не проявил никакого интереса к сброшенным картам Грунна, а с довольной улыбкой пододвинул выигрыш к себе.
       Грунн сдал карты, и Тиму увидел у себя на руках каре двоек. Он, как и учил его Штейн, ничем не выдал своей радости, а продолжил игру с тем же видом, как если бы у него на руках была только пара. При этом он с хорошо скрываемым удивлением наблюдал за тем, как его партнеры стремительно взвинчивают ставки.
       Когда банк дорос до четырех тысяч, Грунн предложил вскрыть карты и первый положил на стол свои.
       -- Стрит от короля! -- объявил он и посмотрел на деньги, лежащие на столе, как на свои собственные. -- Королевский стрит!
       -- Мало! Мало, любезный господин Грунн! -- генерал перехватил взгляд партнера, устремленный на деньги, и с самодовольной усмешкой открыл свои пять карт. -- Масть! Извольте убедиться -- пять пик.
       В самом деле, у генерала на руках чудесным образом сошлись пять карт пиковой масти.
       -- Поздравляю, -- разочарованно выдавил из себя Грунн. -- Что у вас, Тиму?
       Тиму покраснел и растерянно, будто он делает что-то неправильно, положил на стол свои карты.
       -- Черт возьми! -- заревел генерал. -- Да у него каре!
       -- Да, -- подтвердил Грунн. -- У него каре. Молодой человек обокрал нас обоих. Поздравляю вас, Тиму. Это было красиво. Мы сами взвинтили для вас банк.
      
       Правило N5
       Не позволяй партнеру понять, что ты умнее его. Этого не любит никто.
      
       Генерал растеряно и грустно смотрел на деньги, которые уже считал своими, но лица не потерял.
       -- Да, действительно, новичкам везет. Чертовское везение. И мы с вами, господин Грунн, два прожженных игрока, сами накидали ему эту кучу денег! Забирайте ваш выигрыш, молодой человек.
       Тиму удивленно смотрел на кучу денег на столе.
       -- Эти деньги и в самом деле мои?
       -- Да забирайте же, черт возьми! -- вскипел генерал. -- Моя очередь сдавать.
       В течение часа ничего особенного в игре не произошло, пока очередь сдавать в очередной раз не дошла до Луукканена. Игра шла уже по сто марок, и генералом овладел самый настоящий азарт.
       Едва успев заглянуть в свои карты, Грунн положил в банк четыреста. У Тиму на руках была тройка, и он, будучи совершенно уверенным в своей победе, принял ставку в четыреста и положил еще двести сверху. Генерал, поколебавшись, доложил шестьсот и дал еще триста. Грунн, сложив карты вместе и больше не глядя в них, принял триста марок генерала и положил сверху уже пятьсот.
       Тиму поколебался, решил, что тройка -- не та комбинация, с которой следует вести борьбу за победу, и не стал увеличивать свой проигрыш.
       -- Пас, -- он положил свои карты в колоду.
       -- Пятьсот и пятьсот сверху, -- генерал был настроен решительно.
       -- Пятьсот принял и три тысячи сверху.
       Это было последнее слово на торгах. Генералу можно было либо принять ставку Грунна, либо спасовать. Было видно, что ему очень хочется сорвать такой большой банк, но его пугала та уверенность, с которой Грунн делал ставки в игре. Да еще какие ставки!
       -- Пас, -- генерал так и не решился положить три тысячи и бросил карты. -- Что у вас?
       -- Ничего, -- Грунн пододвинул деньги к себе.
       -- Как ничего? -- не понял Тиму.
       -- Как ничего?! -- генерал перевернул карты Грунна, раздвинул их, и его брови поползли вверх. -- Ни-че-го?! У вас и в самом деле ничего не было? Никакой комбинации?
       -- Как видите, не было, -- подтвердил Грунн.
       -- Так вы блефовали?! -- вскипел генерал.
       -- Блефовал.
       -- Тиму, он блефовал! -- генерал повернулся к Тиму, приглашая его в свидетели. -- Он блефовал, вы видели?
       -- Разве я нарушил правила? -- резонно возразил Грунн. -- Вам никто не мешал рискнуть деньгами и забрать весь банк себе. Вы не пожелали рисковать. Что ж, это был ваш выбор. Благодарю вас, господа, за игру. Время позднее, пора укладываться., -- Грунн сложил выигрыш к себе в бумажник и поднялся из-за стола.
       -- Нет, позвольте! -- вскинулся облапошенный генерал. -- Что значит "пора укладываться"? Вы сорвали хороший куш и теперь хотите сбежать с нашими деньгами? Ваши партнеры имеют право на отыгрыш. По крайней мере на еще один круг игры по тем же ставкам.
       -- Хорошо, -- согласился Грунн. -- Если вы не собираетесь спать всю ночь, я готов быть вашим партнером. Но моя станция будет под утро, и мне не хочется беспокоить соседа. Позвольте я перенесу свои вещи в ваше купе?
       Генерал согласился на это и, когда Грунн вышел, вполголоса предупредил Тиму Неминена:
       -- Тиму! Держите с ним ухо востро. Сдается мне, что этот Грунн -- тот еще тип. Конечно, не пойманный -- не вор, но Грунн играет нечисто. Я за ним давно уже смотрю, и если мне удастся поймать его за руку!.. Будьте настороже.
       Тиму пообещал.
       Вернулся Грунн и внес свой чемодан. Тиму помог пристроить его под сиденьем, и игра продолжилась уже по двести марок. Чем выше были ставки, тем острее -- азарт Луукканена. Его подозрения в отношении Грунна несколько развеялись, когда тот выписал ему первый чек на десять тысяч марок в пересчете на шведские кроны, которые генерал волен был получить в банке "Валленштейн и сын" в любое удобное для него время. Луукканен, как уже упоминалось, часто бывал в Швеции и кроны ему были небесполезны. Он даже разрешил Грунну называть себя Калле, но бдительности не ослаблял. Когда приходила очередь сдавать Грунну, генерал внимательнейшим образом следил за его манипуляциями с картами, но ничего подозрительного не заметил.
       Он и не мог ничего заметить. В паре Альберт Грунн -- Тиму Неминен "исполнителем", то есть человеком, выполняющим передержку карт и сдачу нужных комбинаций в нужные руки, был Тиму.
       Ближе к полуночи к генералу перестала идти карта. Он мало-помалу начал спускать свой выигрыш, а Грунн стал отыгрываться. Грунн и Луукканен вели борьбу главным образом между собой. Они будто не замечали, что кто бы из них ни выигрывал, в итоге примерно десятая часть оседала у Тиму.
       Генерал проиграл Грунну тысячу, потом отыграл ее обратно. Сто марок осталось у Тиму. Грунн проиграл Луукканену десять тысяч и тоже отыграл ее. В результате битвы титанов Тиму обогатился на тысячу.
       После полуночи ставки перевалили за пятьсот марок, а азарт генерала достиг высшего накала. По примеру Грунна он тоже достал свою чековую книжку в готовности выписать чек, чтобы подтвердить предложенную ставку.
       Когда пришла его очередь сдавать, Тиму "собрал" колоду, как учил его Штейн, и сдал нужные карты всем троим. До этого, несколько кругов подряд, когда приходила его очередь сдавать, он сдавал генералу хорошую комбинацию, а сам пасовал, оставляя его один на один с Грунном.
       Это не укрылось от внимания генерала, и он заметил:
       -- Легкая рука у вас, Тиму. На ваших сдачах мне неизменно везет.
       Тиму улыбался, смущенный похвалой.
       Он сдал генералу флэш-ройял, а Грунну -- каре десяток и стал смотреть за реакцией обоих партнеров. Грунн остался невозмутим, будто у него на руках была только пара. Генерал не смог уследить за своим лицом, и оно выдало его радость от скорой неизбежной победы. Выше, чем флэш-ройял, в покере существовала только комбинация "покер" -- пять карт одного достоинства. Но в колоде не было ни одного джокера, который мог бы сойти за недостающую пятую карту к уже сданному каре, и потому флэш-ройял был сейчас непобедимой комбинацией.
       -- Ставлю тысячу, -- начал торг генерал.
       -- Принимаю и три сверху, -- ответил Грунн, имея на руках четыре десятки и оттого уверенный в своей победе.
       -- Принимаю ваши четыре и пять сверху, -- к удивлению своих партнеров, Тиму не бросил игру.
       К моменту решающей игры в карманах у Тиму лежало порядка восемнадцати тысяч финляндских марок, не считая своих собственных, которые он имел еще до посадки в поезд.
       -- Девять? -- хмыкнул Луукканен, обрадованный тем, что партнеры так легко и беззаботно увеличивают его выигрыш. -- Принял девять и десять сверху. Вы принимаете пятнадцать тысяч, господин Грунн?
       -- Да, -- Грунн оставался невозмутим. -- Я принимаю пятнадцать и кладу столько же сверху.
       Грунн достал свой "паркер" и выписал чек, покрывающий его ставку в пересчете на шведскую валюту. Глаза генерала заиграли алчным блеском. Он посмотрел на Тиму Неминена, сожалея, что молодой человек не сможет подтвердить такую высокую ставку.
       -- Двадцать пять тысяч, Тиму, -- уточнил генерал.
       -- Принимаю двадцать пять и даю двадцать, -- спокойно ответил Тиму.
       -- Извините, молодой человек, -- остановил его генерал. -- У вас нет таких денег. Вам нечем подтвердить свою ставку.
       -- Вот именно, -- поддержал генерала Грунн. -- Игра идет на деньги, Тиму. Вам до сих пор везло, как везет новичкам. Но теперь игра пошла по крупным ставкам, и ваше везение кончилось. Вам нечем подтвердить свою ставку.
       -- Почему это? -- удивился Тиму. -- Чековая книжка есть не только у вас.
       Он полез во внутренний карман своего полосатого пиджака и достал оттуда чековую книжку и авторучку.
       -- Смотрите, -- он раскрыл книжку и предъявил ее своим партнерам. -- Банкирский дом "Валленштейн и сын" подтверждает наличие на его счетах ста двадцати восьми тысяч, принадлежащих мне. Вот сумма, а вот подпись и печать стокгольмского. Чек принимается всеми отделениями банка в Скандинавии.
       Грунн и генерал поочередно взяли в руки книжку, внимательно осмотрели все реквизиты, выведенные черной тушью аккуратным почерком. Грунн достал свою чековую книжку и сравнил ее с книжкой Неминена. Обе книжки были похожи. Печати, тушь и почерк совпадали. Обе книжки были выданы стокгольмским отделением банкирского дома "Валленштейн и сын". Чековая книжка Тиму Неминена была подлинной, а сам он -- платежеспособным.
       -- Так какова ваша ставка? -- переспросил генерал.
       -- Двадцать, -- все так же спокойно ответил Тиму.
       -- Я принимаю, -- генерал посмотрел на своих партнеров как мясник на свинину. -- И пятнадцать сверху. Последний круг торговли, господа.
       -- Принято, -- Грунн оставался невозмутимым, трудно было понять, блефует он или нет. -- И тридцать тысяч сверху.
       "Блефует", -- подумал генерал.
       Грунн и генерал выжидательно посмотрели на Тиму.
       -- Ваше слово -- последнее, молодой человек, -- напомнил Луукканен.
       -- Я помню. Я принимаю сорок пять тысяч и даю сорок сверху.
       Сорок тысяч были подтверждены генералом и Грунном без раздумий.
       На столе сейчас лежала куча денег и чеков на сумму триста семьдесят пять тысяч финляндских марок или более восьмидесяти тысяч в пересчете на доллары, то есть ровно столько, сколько нормальному человеку хватило бы до конца жизни в стране, не находящейся в состоянии войны -- Швеции или Швейцарии.
       Вероятно, все трое подумали об одном и том же, потому что некоторое время никто не раскрывал свои карты. Генерал смаковал свою победу, а Грунн и Тиму Неминен не хотели ему в этом мешать.
       Наконец, генерал спросил:
       -- Что у вас, господин Грунн. Если вы блефовали и на этот раз, то должен вам заметить, что вы делали это неудачно и попались на свой собственный крючок.
       -- Нет, -- Грунн положил карты на стол, демонстрируя десятки. -- Я не блефовал. У меня каре.
       -- Мало! Мало, дорогой господин Грунн! -- Луукканен стал выкладывать на стол свои пять карт одну за другой. -- Ваша карта бита. Девять, десять, валет, дама, король. И все, как вы можете видеть, в пиках.
       Действительно, поверх каре десяток Грунна лег королевский флэш-ройял в пиковой масти.
       -- Ай да Тиму! -- генерал похвалил молодого человека, к которому, кажется, воспылал самыми дружескими чувствами. -- Я же говорил, что на его сдаче мне везет! Пожалуй, Тиму, за такую сдачу, я подарю вам на счастье пять... нет! Десять тысяч марок со своего выигрыша! Вот это была игра! Вот это я понимаю! Кто-нибудь хочет отыграться, господа? -- генерал победительно и горделиво посмотрел на своих партнеров.
      
       Правило N6
       Выигрыш приносит только один, главный кон. Сумей подвести клиента к этому кону и забрать весь выигрыш.
      
       -- Вы поторопились, уважаемый, -- твердо глядя на генерала, произнес Тиму, -- Я еще не открыл свои карты.
       Генерал не уловил жесткой интонации и переспросил, насмешливо, как на безнадежного чудака, глядя на Тиму:
       -- А что там у вас может быть? У меня флэш-ройял. Выше этой комбинации в покере ничего нет. Вам же сказали, юноша, что ваше везение кончилось.
       -- Вы так думаете? -- переспросил Тиму и положил карты на стол стопкой картинками вверх. -- Не желаете ли теперь посмотреть мои карты?
       Сверху лежал туз треф. Снисходительно улыбаясь, будто делая большое одолжение своему юному и неискушенному в игре другу, Луукканен отодвинул этого туза и обнаружил под ним короля треф. Все еще продолжая улыбаться, он отодвинул и короля, и нехорошее предчувствие холодком пробежало по спине и стало тянуть под ложечкой. Третьей картой была дама треф.
       Догадываясь об оставшихся двух картах и боясь их открыть, он перевел свою улыбку с карт на Тиму.
       -- Это что же? -- теперь его улыбка была растерянной. -- Это что же такое?
       -- Смелее, -- ободрил его герой-разведчик. -- Открывайте остальные.
       Генерал отодвинул даму и под ней сквозь мутную пелену, затуманившую глаза, увидел валета черной масти, но не смог разобрать, какой именно.
       "Валет пик!", -- в его мозгу забрезжила слабая надежда, но он вспомнил, что именно его он собственноручно показывал минутой. Этот валет мог быть только трефовой масти.
       Генерал тяжело задышал и отодвинул валета, закрывавшего нижнюю карту. Это была десятка треф.
       -- Флэш-ройял, -- добил генерала голос Тиму. Только старшей масти и от старшей карты. Вы слишком самонадеянны, уважаемый.
       Грунн с интересом посмотрел на Колины пять карт и сказал только:
       -- М-да.
       С генералом, который в азарте игры поставил на кон сто двадцать пять тысяч марок, сделалось дурно. Он откинулся на спинку дивана и, тяжело дыша, переводил взгляд то на Тиму, то на Грунна. Потом он затряс головой, будто разгоняя дурной сон, и, наконец, захрипел.
       На счастье генерала, у Грунна в кармане пиджака был флакончик с нюхательной солью и капли валерианы. Не желая скоропостижной смерти партнера от апоплексического удара, он принялся оказывать ему неотложную помощь.
       Тиму Неминен, не глядя в их сторону, стал деловито собирать со стола выигранные им деньги и чеки.
       Генерал начал потихоньку приходить себя, и Грунн оставил его в покое. Он с помощью Тиму вытащил свой чемодан, раскрыл его, достал бутылку коньяка и две серебряных рюмки.
       Наполнив обе рюмки коньяком, он протянул одну генералу:
       -- Пейте.
       -- Что это? -- простонал поверженный полководец.
       -- Пейте, это коньяк. Он расширит сосуды, и вам станет легче. Пейте, -- и Грунн, подавая пример, выпил первый.
       После первой рюмки Грунн сразу предложил генералу вторую. Тот начал приходить в себя и от третьей тоже отказываться не стал. После четвертой рюмки генерал-майор Луукканен уснул спокойно и незаметно для самого себя. Грунн заботливо выключил яркий верхний свет, оставив только ночник над диваном Тиму Неминена. До Лулео оставалось около двух часов пути, и все это время Грунн и Тиму молча просидели в полумраке.
       К станции поезд подошел точно по расписанию, в пять сорок пять утра, и Грунн стал собираться.
       -- Вы позволите вам помочь? -- спросил Тиму, вытаскивая его чемодан из рундука.
       -- Только если вас это не затруднит, -- пробурчал Грунн и вышел из купе первым.
       Тиму последовал за ним.
       Они сделали десятка два шагов, чтобы проводник не мог их случайно услышать, и Тиму сказал по-русски:
       -- Спасибо вам, Олег Николаевич.
       -- За что, чудак? -- улыбнулся тот.
       -- За генерала этого. За Луукканена.
       -- Разве за это благодарят? Мы же с тобой одно дело делаем.
       -- Олег Николаевич, разрешите вопрос?
       -- Ну, давай.
       -- А как вы додумались эту комбинацию провернуть?
       Штейн снова улыбнулся.
       -- Это было не очень сложно. Ты забыл, что до войны я четыре года был резидентом нашей военной разведки в Стокгольме. Я про этого генерала узнал от своей стокгольмской агентуры месяцев девять назад. Мне он был без надобности, так как я не занимаюсь непосредственно Финляндией, но когда мне сказали, что этот тип -- один из доверенных лиц маршала Маннергейма, я по старой привычке стал наводить в отношении его более подробные справки. Так я выяснил, что генерал -- игрок, свихнувшийся на покере. Ну а натаскать тебя в шулерском мастерстве и срежиссировать весь этот спектакль уже было делом техники.
       -- Молодец вы, Олег Николаевич.
       -- Знаю. Ладно, Коля, беги. Дожимай генерала. Только не переусердствуй, а то ты его до дома живого не довезешь.
       -- До свиданья, Олег Николаевич.
       -- Бывай. Увидимся после победы.
       Коля вернулся в купе, не раздеваясь, лег на свой диван и под спокойное посапывание спящего генерала заснул раньше, чем тронулся поезд.
       Все утро и весь день Луукканен не разговаривал с Тиму и делал вид, что едет в купе один. Он ходил на завтрак, а потом и на обед, но Тиму с собой не позвал и вообще за целый день не сказал ему ни одного слова.
       Наконец, уже ближе к вечеру, генерал не выдержал и начал разговор на предмет, так сильно мучавший его с минувшей ночи:
       -- Послушайте, молодой человек, вчера вы выиграли большую сумму, -- начал он.
       -- Выиграл, -- подтвердил Тиму.
       -- Это очень большая сумма.
       -- Большая, -- согласился Тиму.
       -- Мой проигрыш составил сто двадцать пять тысяч марок. Это мое жалование за несколько лет безупречной службы.
       -- Такое уж ваше счастье.
       -- У меня к вам предложение. Давайте разыграем эти деньги.
       -- Опять в покер?
       -- Нет. В покере возможен блеф. Давайте просто раскинем карты. Кому придут три черных карты, тот и проиграл.
       Тиму задумался.
       Опасаясь, что его партнер может не согласиться рискнуть такой большой суммой, генерал продолжал его уговаривать:
       -- Молодой человек, тут все будет по-честному, уверяю вас. Мы просто будем снимать с верха колоды по карте и откладывать их себе. Никакого блефа -- только чистая удача.
       -- Какова ваша ставка?
       -- Сто двадцать пять тысяч марок, которые я, в случае проигрыша, уплачу вам по приезду в Хельсинки.
       -- Идет, -- согласился Тиму. -- Только тасую я.
       -- Да ради бога, -- обрадовался генерал.
       Тиму достал вчерашнюю колоду и начал неуклюже тасовать ее на виду у генерала. Промучившись так несколько минут, он положил колоду на стол, предлагая партнеру снять.
       -- Кто будет первый брать карту? -- спросил он генерала после того, как тот снял верх колоды.
       -- Вы.
       Этот вариант устроил Тиму. Он выиграл еще до начала игры, не позволив колоде стасоваться случайным образом, как и учил его Штейн. Верхние шесть карт колоды были красная -- черная -- красная -- черная -- красная -- черная". Нижние шесть шли в обратном порядке. Он выиграл бы в любом случае. Если бы генерал пожелал первым тянуть карту, то Тиму просто предложил бы брать карты из-под низа колоды. Соперник не имел права отказать ему в этом.
       Тиму положил низ колоды на снятый верх, прямо под носом у генерала сделал "вольт" и установил практически не снятую колоду на столе.
       -- Ну что, начнем? -- спросил Тиму и снял верхнюю карту.
       На стол упала семерка червей.
       Генерал осторожно стянул следующую карту и по столу привез ее к себе ближе, не переворачивая.
       -- Что там у вас? -- спросил его Тиму.
       Луукканен аккуратно перевернул свою карту. Это был тройка пик. Тиму помусолил пальцы и, взяв вторую карту, бросил на стол даму бубен.
       Увидев у партнера вторую карту красной масти, генерал потянулся к колоде, как сапер к взрывателю фугаса. Едва касаясь кончиками карты верхней карты, он стащил ее с колоды и медленно повез ее по столу на себя. Сделав глубокий вдох, он решился, наконец, ее открыть. На этот раз ему пришел валет треф.
       Генерал переводил растерянный взгляд со своего черного валета на бубновую даму, лежащую перед Тиму, и взгляд его наполнился тоской.
       Тиму, не замечая генеральской грусти, взял третью карту и показал партнеру шестерку червей.
       -- Красная, -- пояснил он.
       Генерал, уже зная, что наверху лежит карта черной масти, попросил:
       -- У меня не хватает сил. Откройте, пожалуйста, мою карту сами.
       Но Тиму отказался оказать эту любезность.
       -- Нет уж! Игра есть игра. Вы мне сами ее предложили. Я не виноват в том, что мне везет. Потрудитесь открыть вашу карту сами.
       Генерал взял карту и, боясь увидеть масть, перевернул ее, отвернувшись к окну.
       -- Ну вот и славно, -- услышал он удовлетворенный голос Тиму Неминена. -- Теперь вы должны мне еще сто двадцать пять тысяч марок. Когда прикажете их получить?
       Луукканен заставил себя посмотреть на стол и увидел, что третьей его картой была восьмерка треф. Он молча смотрел на нее, понимая, что денег для того, чтобы расплатиться с победителем, у него. Для того, чтобы их найти, придется продавать все вещи из дома, включая личную библиотеку, картины и коллекцию средневекового оружия.
       -- Назовите срок расчета, -- потребовал партнер.
       -- Через час по прибытии поезда в Хельсинки.
       Для генерал-майора Калле Луукканена это был не просто карточный проигрыш -- это был финансовый крах. И как он сможет объяснить своим друзьям и всем, кто бывает в его доме, почему здесь остались только голые стены? Кто из них поверит, что генерал, ближайший помощник самого Маннергейма, лучше всех в Финляндии информированный о действительном ходе войны, не готовится к эвакуации? Это не просто финансовый крах -- это крах карьеры, утрата доверия маршала, несмываемый позор. За двадцать пять лет службы Калле Луукканен не навел даже тени от облачка на свою репутацию, и вот теперь... Что же случилось с ним, немолодым, опытным человеком?
       События последних суток теперь казались ему каким-то наваждением. И ведь никто его за язык не тянул. Он сам предложил игру и проигрался.
       Генерал вздохнул и лег на диван. Он уже успокоился насчет проигрыша. Он сумеет избежать позора и уплатить долг. Прямо с вокзала они поедут к нему домой, он оставит победителя его в гостиной, а сам пройдет в кабинет. В сейфе лежит подарочная "беретта". Карточный долг -- долг чести. И он, генерал-майор Луукканен, уплатит этот долг своей кровью.
       И генерал уснул совершенно спокойный, будто ничто не тревожило его сейчас.
       Проснулся он оттого, что Тиму осторожно толкал его в плечо.
       -- Что вам угодно, молодой человек? -- генерал недовольно посмотрел на попутчика. -- Я же сказал, что рассчитаюсь с вами в течение часа, после того как мы сойдем на вокзале Хельсинки.
       -- У меня к вам есть предложение.
       -- Плевал я на ваши предложения. Не мешайте спать.
       -- Послушайте, господин генерал, -- Тиму впервые за все время совместной поездки назвал Луукканена генералом. -- Мне не нужны ваши деньги. Мне вполне хватит собственных средств, которые я скопил в Швеции, и того, что мне проиграл господин Грунн.
       -- А что же вам тогда надо? -- удивленно спросил генерал.
       -- Мне нужно положение в обществе.
       -- Положе-ение? -- протяжно переспросил Луукканен.
       -- Ну да. Посудите сами, кто я такой? Простой деревенский парень, которому подвернулась удача.
       -- И кем же вы, молодой человек хотите стать? Полковником? Генералом? А может быть, вы хотите заменить своей персоной маршала Маннергейма? Или стать президентом Финляндской республики?
       -- Нет, что вы, господин генерал, -- не заметил сарказма Тиму. -- Я же понимаю, что никакой я не генерал. Мозги не те. Но в вашей власти сделать меня офицером.
       -- Офицером?
       -- Да, офицером. Вы не ослышались. Офицером в чине не ниже капитана. И не просто офицером, но и комендантом личной резиденции маршала Маннергейма.
       -- Вы с ума сошли, молодой человек. Это невозможно.
       -- Подумайте еще раз, господин генерал. В благодарность я готов вам простить ваш проигрыш в размере четверти миллиона финляндских марок. В подтверждение серьезности моих слов я возвращаю ваши деньги и чеки, которые вы проиграли мне минувшей ночью.
      
       Правило N7
       Никогда не обыгрывай клиента дочиста. Человеку, которому нечего терять, нечего и бояться. Всегда оставляй клиенту последнее и необходимое.
      
       XXIX
      
       27 декабря 1943 года. Миккели, Финляндия. Резиденция маршала Маннергейма
      
       Бог благословил эти места при сотворении мира. Сами финны называют Суоми страной тысячи озер. Если это утверждение верно, то половина из всех озер Финляндии разлилась в окрестностях Миккели.
       И каких озер! Глубоких, наполненных рыбой и чистейшей водой. Летом они отражают синеву нежного голубого неба, будто страна Суоми смотрит на Создателя своими голубыми глазами, зимой превращаются в самые большие в мире аквариумы. Сквозь намерзшую толщу прозрачного как стекло льда вода просматривается до самого дна даже на середине озера. Можно стоять и смотреть сверху, как, пошевеливая плавниками, проплывают под твоими ногами рыбы. До самого апреля недвижимым толстым стеклом покрывает лед здешние озера.
       Рай для рыбаков. Сущий рай, который не хочется покидать. Уезжая отсюда в суетливый шум и бензиновые выхлопы большого города, ты против своей воли кинешь прощальный взгляд на ровную голубую гладь, на мох каменистых берегов, на деревья, подступившие к самому берегу... И светлой грустью, как слезой ребенка, умоется душа твоя. И станешь ты, с тоской заглядывая в календарь, считать недели и дни до следующего отпуска, когда снова придешь на знакомый берег.
       Лето... Да что лето? Комары да мошкa. Ни в лес тебе толком не сходить, ни порыбачить в свое удовольствие.
       Зато зимой Миккели расцветают. Возвращаются на каникулы студенты и гимназисты, приезжают отпускники-курортники, и вся живописная прелесть этих мест, все лыжные тропы, все санные горки, все трассы для слалома переходят в распоряжение приезжих и местных жителей.
       Местные жители, кстати, весьма радушны, гостеприимны и открыты для общения. Они охотно подскажут вам, какие именно красивейшие места следует посетить на озере Саймаа, от берега которого начинается Миккели, покажут свой кафедральный собор из красного кирпича, узкий шпиль которого устремился в небо. Вы сможете полюбоваться на высоченные ели, которые взметнулись вверх, догоняя острие шпиля, и сверить свои часы по тем, которые прагматичные финны установили на том же шпиле и которые можно видеть за много километров.
       Вам покажут герб города и с гордостью объяснят, что два перекрещенных маршальских жезла имеются в верхней части щита в честь того, что Миккели являлись местом постоянного пребывания маршала Маннергейма в годы Второй мировой войны. С той же гордостью вам покажут дом, в котором располагался финляндский генштаб, и тот, в котором жил Маннергейм и который являлся его официальной резиденцией.
       Вот только не нужно спрашивать у радушных хозяев, кто жил по соседству с Маннергеймом. Этот вопрос может смутить их, потому что в соседнем от особняка Маннергейма доме жили старшие и высшие офицеры немецкой армии. Комиссары, приставленные, чтобы наблюдать или, что вернее, надзирать за старым маршалом. До самого сорок четвертого года Маннергейм жил под самым внимательным немецким присмотром.
       В Хельсинки стоял пустым дворец, который был построен еще в XIX веке. Сначала он предназначался для русского генерал-губернатора, а потом стал резиденцией правителей суверенной Суоми. При проектировании дворца архитектор предусмотрел все необходимое. Здесь был и зал приемов, танцевальный зал и, само собой, просторный кабинет главы государства, но Маннергейм, единственный из всех, кто правил Финляндией до и после него, не жил и работал в Миккели. Такой выбор места пребывания был отнюдь не случайным.
       Во-первых, Миккели для финской армии значат то же самое, что для наших десантников -- Рязань. Государь император Александр Второй разрешил автономному княжеству Финляндскому иметь собственную армию. Первые казармы, сначала деревянные, а потому уже и каменные, были построены именно тут. В них расположился снайперский батальон. Когда в новой демократической Финляндии после ее выхода из состава России вспыхнула гражданская война финских красных против финских же белых, именно в Миккели находился главный штаб белых. Руководил работой штаба именно барон Карл Густав Эмиль Маннергейм.
       Во-вторых, надо понимать, во время войны географическое положение Миккели было самым удачным для руководства войсками. Относительная близость к передовым линям позволяла максимально сокращать коммуникации. Отсюда была установлена прямая связь едва ли не со всеми дотами линии Маннергейма.
       В-третьих, в случае прорыва советских войск в Миккели необыкновенно удобно было бы держать долговременную оборону. В том, что Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин рано или поздно отдаст приказ своим войскам, не считаясь ни с какими потерями, идти на штурм финских позиций, Маннергейм не сомневался ни дня, ни минуты. Слишком несопоставимы были силы финской и советской армий.
       Советская обладала трехкратным перевесом в личном составе и несопоставимом превосходством в боевой технике и тяжелом вооружении. В тот день, когда советские войска прорвут финскую оборону, Миккели стали бы последним очагом сопротивления. Окрестные озера делали местность малопригодной для применения танков и тяжелых артиллеристских орудий, а каменные островки на озерах превратились бы в неприступные доты. Укрывшись в них, стрелковая рота могла бы долго сдерживать целый полк.
       Надо признать прозорливость маршала Маннергейма. Место для своей резиденции он и в самом деле выбрал на редкость удачно.
       На утро маршал запланировал беседу с генералом Луукканеном, и когда дежурный адъютант доложил о приезде генерала, он распорядился проводить его в свой кабинет. Через пару минут в кабинет вошел тот самый человек, который так бездарно проиграл в поезде целое состояние Коле и Штейну. На доклад к маршалу генерал явился в форме, и теперь в нем с трудом узнавался обходительный сосед по купе и азартный игрок в покер. Сейчас это был действующий генерал действующей армии, всецело преданный своему покровителю, осознающий всю важность предлагаемых ему поручений и свою личную ответственность за их выполнение.
       -- Доброе утро, Калле, -- выслушав уставное приветствие генерала, Маннергейм гостеприимно указал на пару кресел возле окна. -- Извините, что не принимал вас целых четыре дня после вашего возвращения. Все эти рождественские хлопоты... Спичи, приемы, тосты за победу. А в глазах чиновников, произносящих патриотические речи, ясно читается тревога за свой завтрашний день. Ничего не ясно. На третьем году войны нет полной ясности в отношении будущего Финляндии. Ну, докладывайте. Что немцы?
       Луукканен раскрыл на коленях тонкую кожаную папку, которую принес с собой и, время от времени посматривая на два листа бумаги, исписанных простым карандашом, начал отчет об очередной своей поездке в Стокгольм:
       -- Самой хорошей новостью декабря является возобновление поставок продовольствия нашими немецкими друзьями.
       -- Вот как? -- удивился Маннергейм. -- Гитлер требовал от нашего правительства подписания официального договора о военном союзе почти на тех же условиях, на которых он подписал подобные договоры с Японией и Италией. Гитлер хочет, чтобы Финляндия, наконец, открыто встала на сторону Оси и дала гарантии своего невыхода из войны. В качестве давления на нас немцы прекратили поставки продовольствия. Их можно понять. В Рейхе карточная система, сами немцы получают ограниченный набор продуктов по карточкам. Зачем им еще кормить нахлебника, который не поддержал и не поддерживает немецкое наступление на севере? В июле сорок первого года немецкие войска, действуя с нашей территории, захватили район Салла, на этом военная удача на этом театре военных действий их покинула. С тех пор, вот уже третий год, они не сделали на севере ни шагу вперед. Кейтель настоятельно и неоднократно обращался к нашему правительству, требуя дать приказ финским войскам форсировать реку Свирь и начать штурм Ленинграда, но...
       -- Извините, господин маршал, -- нерешительно кашлянул в кулак Луукканен. -- Но я не могу понять, почему наше правительство не пошло на штурм Петербурга. Пусть война закончится неблагоприятно для Финляндии, но с нашей помощью немцы непременно взяли бы город, а потом бы разрушили его до основания. Как бы ни кончилась война, мы бы в любом случае оставались в выигрыше оттого, что руками немцев попросту срыли бы большой город вблизи нашей юго-восточной границы. На немцев пало бы обвинение в варварстве и вандализме, но города-то больше не было бы! И я не перестаю удивляться тому, что вы, господин маршал, являетесь самым ярым противником того, чтобы наши войска перешли старую границу.
       -- Вы и в самом деле не понимаете мотивов, которые мной руководят?
       Луукканен развел руками, показывая всю глубину своего непонимания действий обожаемого патрона.
       Маннергейм посмотрел за окно и продолжил разговор глядя на зимний пейзаж:
       -- Зимняя война тридцать девятого -- сорокового годов началась, как вы помните, с того, что советское правительство выразило обеспокоенность близостью наших границ к Ленинграду или, по-старому, Петербургу. Они предложили нам равноценный территориальный обмен, чтобы отнести границу от Петербурга на несколько десятков километров. Большевики предлагали равноценный, но совершенно ненужный нам обмен. Наше правительство отклонило эти предложения и выдало гарантии о нерушимости государственных границ. Советский Союз не поверил этим гарантиям и начал Зимнюю войну. Если бы два года назад, в сорок первом, когда большевики находились в самом отчаянном положении, наше правительство решилось бы выдвинуть войска за старую границу, то в глазах всего мирового сообщества это послужило бы прямым доказательством справедливости опасений советского правительства в отношении Финляндии. Сей факт стал бы оправданием большевистской агрессии против нас, предпринятой осенью тридцать девятого года. Большевики выглядели бы не агрессорами, за что их, кстати, турнули из Лиги Наций, а самой миролюбивой партией, всего лишь наносящей превентивный удар по потенциальному захватчику. Даже имей я в своем распоряжение армию в двадцать раз большую, чем может себе позволить иметь Финляндия, и если бы с этой армией я мог гнать большевиков до Енисея, то и в этом случае ни один финский солдат не перешел бы старую границу. Я не желаю выставлять Финляндию на мировой арене в качестве агрессора, -- маршал заметил, что увлекся, и вернулся к теме, с которой начал беседу: -- Так вы говорите, Калле, что наши немецкие друзья возобновили поставки продовольствия без всяких условий?
       -- Так точно, господин маршал, -- заверил Луукканен. -- И продовольствия, и медикаментов. В прежних объемах.
       -- Это хорошо, -- одобрил маршал. -- Очень хорошо. Мы оказались отрезанными от внешних рынков. Не только Англия, но и ее доминионы прекратили нам поставки. Шведский импорт поставляется нерегулярно и не в тех объемах, о которых мы договаривались. Шведов можно понять. В первую очередь они поставляют свои товары и сырье Рейху, а нам -- что останется. Какие подвижки в вопросе поставок оружия?
       -- Никаких, -- снова развел руками генерал. -- Немцы готовы поставлять стрелковое оружие, а из боевой техники -- только устаревшие Panzer-II и Panzer-III. Их уже сняли с производства, и теперь немцы поставляют только те, что вышли из ремонта. О поставках "Пантер", "Тигров" или хотя бы Panzer-IV немцы не хотят и слышать. Им самим остро не хватает танков на Восточном фронте и в Италии.
       -- Понятно, -- Маннергейм отреагировал на это сообщение спокойно. -- Когда танковые корпуса русских примутся взламывать нашу линию обороны, отражать их натиск будет просто нечем. Вся надежда останется только на минные поля и на пересеченную местность. Странное у нас положение, вам не кажется? -- генерал ничего не сказал, но Маннергейм перехватил его вопросительный взгляд, а потому ответил на незаданный вопрос: -- Мы не хотели начинать войну против СССР, но мы ее начали. Мы не хотим ее дальше вести и все равно ведем. Нам невыгодна была эта война, но пришлось ее начать. Нам нужен мир, и мы не можем его заключить. Вы встречались с русским послом?
       -- Да, господин маршал. По вашему приказу я неофициально встречался в Стокгольме с госпожой Коллонтай месяц назад и на прошлой неделе. Я передал ей ваши слова о существовании принципиальной возможности заключения сепаратного мира между Советским Союзом и Финляндией. Госпожа Коллонтай обратилась в Москву за дальнейшими инструкциями на сей счет.
       -- Месяц -- достаточный срок для того, чтобы в Москве могли обсудить наше предложение и прислать своему послу в Швеции подробные инструкции о дальнейших шагах по заключению мира.
       -- Она получила эти инструкции, -- Луукканен опустил глаза в пол.
       -- И что в них? -- маршал не стал скрывать свой интерес. -- Большевики выдвинули условия, на которых они готовы подписать мирный договор с нами?
       -- Да, -- генерал еще пристальней уставился в пол.
       -- Не тяните, Калле.
       -- Отвод наших войск на границы сорокового года. Интернирование немецких частей, дислоцированных на территории Финляндии. Выплата шестисот миллионов долларов в качестве репараций в течение пяти лет после подписания договора.
       -- Это неприемлемые условия, -- Маннергейм отреагировал с отрешенным спокойствием. -- Потому что они невыполнимы. Допустим, мы пойдем на отвод своих войск и потеряем пятую часть промышленного потенциала страны. Допустим невероятное! Нам удастся интернировать немецкие войска. Хотя я лично с трудом себе представляю практическую реализацию этого предприятия. Но откуда мы возьмем шестьсот миллионов долларов?! У нас их не будет ни через пять, ни через пятнадцать лет! Мне и так пришлось пойти на частичную демобилизацию еще осенью сорок первого года, чтобы наша экономика не взорвалась. У нас двенадцать процентов населения под ружьем. Кто остался работать в сельском хозяйстве и на производстве? Те, кто по возрасту и по состоянию здоровья оказались негодными к службе в армии. Если с нашей экономикой до сих пор не случился коллапс, то это единственно оттого, что поставки из Германии и Швеции позволяют нам хоть как-то сводить концы с концами, -- Маннергейм подумал немного и сказал о госпоже Коллонтай так отвлеченно, как о своей горничной: -- Дура баба. Совершенно не понимает большой политики. Не понимает и не может ориентировать свое руководство на принятие правильных решений. Большевики держат против нас полтора миллиона человек. После заключения мира с нами они были бы гораздо полезнее в Польше, Чехословакии и Румынии. Если бы Сталин заключил с нами мир до весны, то это позволило бы ему планировать грандиозные наступательные летние операции на центральных и южных участках своего фронта. Полтора миллиона человек -- не шутка! Как вы считаете, Калле?
       -- Я думаю, господин маршал, что Финляндия никогда не сможет иметь такую огромную армию. Нам остается только мечтать о ней, -- подобострастно подтвердил Луукканен.
       -- Дура баба, -- сокрушаясь за мыслительные способности советского посла в Швеции, повторил Маннергейм. -- Мадам Коллонтай в семнадцатом году вполне созрела для того, чтобы заниматься свальным грехом с революционной матросней, но и за двадцать лет пребывания на посту посла она так и не удосужилась понять самые элементарные законы политической игры.
       Маннергейм встал и отошел к боковому окну, которое выходило не прямо на улицу, а на соседнее здание. Над его дверями висели два красных нацистских флага со свастикой, под ними лениво прохаживались два немецких автоматчика в касках и утепленных шинелях.
       -- Существует опасность, -- продолжил Маннергейм, глядя на этих парней. -- Что мы не только не сможем интернировать немецкие войска без посторонней помощи. Если Гитлер даже просто усомнится в нашей лояльности Рейху, то нас самих "интернируют" вот эти господа, что поселились у нас под самым носом. Гитлер и дальше будет помогать нам без всяких условий, лишь бы финская армия продолжала сковывать полуторамиллионную группировку русских. Таким образом, мы не свободны в принятии решений. Инициатива должна исходить от самих русских... или от англичан. Если они предлагают нам в качестве условия заключения мира интернировать двадцать немецких дивизий, то пусть помогут это сделать. Я полагаю, что в Москве и Лондоне не могут не понимать той непростой ситуации, в которой сейчас находится высшее руководство Финляндской республики. Я полагаю также, что в скором времени, то есть этой зимой, начнется активный зондаж членов кабинета, премьер-министра, президента и меня как главнокомандующего финской армией. Эмиссары, от кого бы они ни прибыли -- от русских или от англичан -- постараются действовать через ближнее окружение названных лиц. Вы, Калле, входите в мое ближнее окружение. Об этом знает вся Финляндия. Это не является секретом для военных разведок заинтересованных стран. Поэтому я прошу вас, начиная с сегодняшнего дня, немедленно докладывать мне о попытке установления с вами любых контактов, которые будут предприниматься ранее незнакомыми вам лицами, вне зависимости от их национальной принадлежности.
       -- Я как раз хотел вам доложить, господин маршал, об одном таком контакте.
       Маннергейм посмотрел на генерала так, будто сам был удивлен правильностью своих предположений.
       -- Докладывайте. Как давно это было?
       -- Всего несколько дней назад, в Стокгольме.
       -- Интересно.
       -- В Стокгольме, в кафе, где я обычно завтракаю, ко мне за столик подсел молодой человек. Он представился как Бриан Мистфилд, сотрудник английской МИ-6, назвал мое имя и звание, а так же периодичность моих визитов в Стокгольм. На мой вопрос о том, каким образом он вышел на меня, этот Мистфилд ответил, что сделал это через своего агента в немецком посольстве. Этому можно верить, потому, что кроме немецкого посольства я больше нигде не бываю, если не считать того, что за последние месяцы дважды посетил представительство большевиков.
       -- Интересно, -- повторил маршал.
       -- Мистфилд сообщил, что имеет полномочия на проведение конфиденциальных переговоров в Стокгольме или Женеве с уполномоченным представителем финского Верховного командования. Он попросил довести до сведения маршала Маннергейма, что правительство его величества короля Георга Шестого заинтересовано в скорейшем выходе Финляндии из войны для того, чтобы Финляндия, в результате дальнейшего развития событий на финско-большевистском фронте и неизбежного крупномасштабного наступления русских, не оказалась бы под советской оккупацией. По словам Мистфилда, в английском кабинете придерживаются того мнения, что если русские перейдут в большое наступление, то Финляндия в результате окажется под бессрочной оккупацией большевиков. Они не выведут свои войска до тех пор, пока не будут уверены в том, что в Хельсинки сформировано промосковское правительство, которое в дальнейшем сможет от своего имени просить Сталина вернуть советский Балтийский флот в Хельсинки как главную базу флота. Постоянное нахождение главных сил Балтийского флота в столичном порту будет надежной гарантией от всякого рода неожиданностей во внешней политике финского правительства. Мистфилд уверил, что английский кабинет желал бы видеть Финляндию другом Соединенного Королевства. Они хотят вернуться к положению тридцать девятого года, с сохранением всех существовавших на то время торговых соглашений.
       -- И чего же англичане ждут от нас?
       -- По словам Мистфилда, они выдвигают только два условия. Первое -- прекращение войны с Советским Союзом. Второе -- выдворение немецких частей с территории Финляндии.
       -- То есть практически то же самое, что и русские, только без репараций, -- заметил Маннергейм.
       -- Черчилль якобы дал указание штабам готовить высадку шестидесятитысячного десанта в районе Петсамо не позднее мая сорок четвертого года. Разумеется, если президент Финляндии пойдет на заключение мира с англичанами и русскими на этих условиях.
       -- А что нам остается делать? -- спросил Маннергейм. -- Ждать, Третий Рейх рухнет и похоронит нас под своими обломками? -- лицо маршала стало задумчивым, и он продолжил уже другим тоном, в котором проскальзывало облегчение оттого, что ситуация стала проясняться: -- Стало быть, началось. Это зондаж подходов к политическому и военному руководству Финляндии.
       -- Извините, господин маршал, -- нерешительно подал голос Луукканен.
       -- Да, Калле. Что у вас еще интересного?
       -- В этом англичанине я заметил две странности. Во-первых, он был очень молод, не старше тридцати лет.
       -- Ну, это не большой недостаток. Он показал, что достаточно информирован о вашей персоне и о делах в немецком посольстве.
       -- И он говорил по-немецки чисто, а по-английски -- с чуть заметным акцентом.
       -- В этом тоже нет ничего удивительно. Он может быть родом из доминиона, а образование получал в Германии или Швейцарии. Поэтому и говорит на немецком чище, чем на родном. Вы мне лучше вот что скажите. Для чего вы поменяли коменданта? Я заметил, что у меня новый комендант, которого вы еще не успели мне представить.
      
       XXX
      
       30 декабря 1943 года. Растенбург, штаб-квартира СС
      
       Шелленберг делал свой обычный доклад рейхсфюреру СС о текущих делах.
       -- Таким образом, партайгеноссе, в результате наших временных неудач на фронте усилились центробежные настроения в Венгрии, Румынии, Болгарии и Италии, -- закончил он.
       -- Как обстоят дела с партизанами? -- уточнил Гиммлер.
       -- В Белоруссии и на Украине все больше людей вовлекается в партизанское движение. На отдельных территориях наши тыловые власти просто не контролируют ситуацию. Не хватает зондеркоманд для зачистки местностей, охваченных партизанщиной, полицейских батальонов для локализации отрядов партизан. Много сил отнимает охрана складов и коммуникаций. Местное население стало активнее помогать партизанам. Год назад русские учредили штаб партизанского движения. Они централизовано, по воздуху снабжают наиболее активные отряды боеприпасами, медикаментами, продовольствием. Мне докладывали об отдельных случаях, когда им удавалось эвакуировать больных и тяжелораненых в тыл. Можно сказать, что мы имеем второй фронт за нашей линией.
       -- Помощи не будет, -- спокойно предупредил Гиммлер. -- Умейте управляться своими силами. Шире привлекайте заключенных из концлагерей для борьбы с партизанами, особенно националистически настроенных. Вы сами мне прекрасно доказали, что националисты умеют наводить порядок у себя дома. У вас все по партизанам?
       -- Нет, рейхсфюрер. Партизанское движение дает метастазы. Мы отмечаем появление партизанских отрядов даже там, где само население относится лояльно к Рейху -- в Италии и во Франции.
       -- Хорошо. Я распоряжусь, чтобы туда дополнительно направили пять полицейских батальонов из Бельгии, Голландии и Дании. После того как американцы высадились на Сицилии и макаронники свергли своего дуче, наши дела на юге идут все хуже.
       -- Боюсь, рейхсфюрер, нам может не хватить пяти батальонов.
       -- Бросьте, Вальтер, -- отмахнулся Гиммлер. -- Штурмбанфюрер Скорцени с десятком наших парней из СС отбил Муссолини у вооруженной толпы итальяшек. Впрочем, вы правы. В борьбе с партизанами нужны не только полицейские меры. Нужно побеждать на фронте или спокойно искать возможность политического выхода из того непростого положения, в котором мы сейчас находимся. Что граф Бернадот?
       -- Он сочувствует нашему движению, но ясно выразил свои сомнения относительно того, что ему удастся убедить Лондон или Вашингтон серьезно отнестись к мирным предложениям, если они будут исходить от СС.
       -- Ах эти шведы! -- вырвалось у Гиммлера. -- Они чересчур легко относятся к войне, которая идет в Европе. Возможно, если бы Германия была нейтральной страной, я тоже с легкостью относился бы к проблемам соседей. Но идет война, Вальтер. Ежедневно и ежечасно погибают арийцы. Попробуйте действовать через папу Пия XII. Он имеет огромное влияние во всем мире и ненавидит большевизм. До своего избрания он провел девять лет в Германии в качестве нунция и не может быть глух к бедам Германии.
       -- Такая работа уже ведется через кардинала Скарабелли. Они оба родом из Лацио. Семейство Скарабелли дружит с семейством Пачелли несколько сот лет.
       -- Как Монтекки и Капулетти? -- переспросил Гиммлер.
       -- Нет. Скорее, как итальянская мафия. Только ту, что пошла из Сицилии, основали деревенские пастухи, а эту -- слуги святейшего престола. Несколько поколений Скарабелли и Пачелли служат при Ватикане. Один из Пачелли сегодня занимает престол святого Петра.
       -- Это перспективно, Вальтер.
       -- Наши люди в Ватикане уже несколько раз встречались с кардиналом Скарабелли. Он уверил их, что понтифик не исключает прекращения войны на западном театре и создания новой коалиции цивилизованных стран против большевиков. Но папа не может примириться с взглядами национал-социализма на еврейский вопрос.
       -- Рим пока еще занят нашими войсками. Пусть наши люди невзначай обратят внимание кардинала на это обстоятельство. Рим, Флоренция, Милан, Турин и все культурные ценности контролирует фельдмаршал Кессельринга. Если папа заинтересован в сохранении сокровищ цивилизации, то пусть смягчит свои взгляды и на национал-социализм, и на решение еврейского вопроса.
       -- Кардинал прекрасно понимает, что если дело дойдет до ожесточенных боев за каждый дом, то при этом неизбежно пострадают дворцы и музеи, которыми буквально напичкан север Италии. Папские легаты в Лондоне и Вашингтоне имеют соответствующие инструкции и ведут необходимую работу и в государственном департаменте и на Даунинг-стрит.
       -- Ну да, -- согласился Гиммлер. -- В последнее время натиск американцев в Италии как будто несколько ослабел?
       -- Определенно ослабел, рейхсфюрер, -- заверил Шелленберг.
       -- Заверьте кардинала, что войска СС возьмут под свою охрану все художественные ценности Северной Италии, которые мы затем, когда решим наши дела на Западе, сможем передать представителям Ватикана.
       -- Нам, кажется, пора решать дела не только на Западе, но и на Востоке, -- осторожно вставил Шелленберг.
       -- Сталин запросил мира? -- иронично спросил шеф СС.
       -- Нет. Румынская и венгерская агентуры сообщают, что правительственные круги этих стран озабочены поиском выхода из войны. В Бухаресте и Будапеште готовятся перевороты.
       -- Этого не произойдет, -- заверил Гиммлер. -- Я думаю, мне удастся убедить фюрера оккупировать Венгрию в ближайшее время. Готовьте списки нелояльных Рейху мадьяр, которых необходимо будет изолировать немедленно после ввода войск. Нельзя допустить выхода из войны наших союзников, иначе мы потеряем все козыри на переговорах с Западом. Готовьте списки, Вальтер. Нужно каленым железом выжигать всякую скверну, чтобы даже мыши в подвалах мадьяр и румын боялись подумать о прекращении войны. Война может завершиться только в Москве!
       -- Крысы бегут с тонущего корабля, не правда ли, рейхсфюрер? Если наши войска оккупируют и возьмут под свой контроль Венгрию, то ее соседи одумаются и станут более трезво смотреть на вещи.
       -- Кстати, о крысах, Вальтер. Наши комиссары в Финляндии сообщают, что в высших кругах этой страны происходят странные подвижки. Пока еще ничего определенного, но люди уже практически не говорят о сроках нашей победы. Нет того, что мы называем боевым духом. Налицо нежелание открыто примкнуть к странам Оси и обязательное, при всяком удобном случае, подчеркивание того, что Финляндия не является союзницей Германии и не согласовывает с ней свои военные планы. Это еще не предательство, так как прямых доказательств сговора финнов с противником у нас нет...
       -- Пока нет, -- уточнил Шелленберг.
       -- Что вы имеете в виду?
       -- Вероятно, очень скоро мы будем располагать вескими доказательствами нечестности руководства Финляндии по отношению к Рейху. Одиннадцать дней назад я лично встречался в Стокгольме с генерал-майором Луукканеном. Он находился в нашей разработке около одиннадцати месяцев. Основываясь на данных, полученных от наших шведских сотрудников, я принял решение на проведение игры с Маннергеймом. Генерал-майор Луукканен связан с маршалом более четверти века, предан ему и пользуется полным доверием маршала. В настоящий момент он исполняет должность старшего помощника главкома финской армии. Под видом сотрудника английской МИ-6 Бриана Мистфилда, я сделал ему предложения от имени английского правительства о заключении сепаратного мира с Соединенным Королевством и Советским Союзом. Генерал, во-первых, выслушал эти предложения, во-вторых, не сообщил о встрече со мной в немецкое посольство, хотя обязан был это сделать. В-третьих, он пообещал передать мои предложения своему руководству, а его руководство -- это и есть Маннергейм. Если маршал решит пойти на контакт, а генерал через три недели снова приедет в Стокгольм, уже имея полномочия говорить о заключении мира, то это будет являться доказательством того, что финские крысы готовы сбежать с немецкого корабля.
       -- Почему именно через три недели? Вы что, располагаете рабочим графиком генерала?
       -- Нет. Просто нам известно, что генерал раз в месяц приезжает в Стокгольм для решения текущих вопросов, связанных с нашими и шведскими поставками в Финляндию.
       -- Так, значит, и финны?.. -- Гиммлер внимательно посмотрел на Шелленберга.
       Тот не ответил.
       -- Вот что, Вальтер, -- Гиммлер соединил пальцы и посмотрел куда-то в сторону, обдумывая ситуацию. -- Еще раз внимательно просмотрите досье людей, которые могли бы встать во главе Финляндии после того, как там с нашей помощью произойдет переворот. Усильте наблюдение за самим Маннергеймом. Если ваша встреча в Стокгольме через три недели пройдет так, как вы рассчитываете, то не позднее апреля или мая сорок четвертого года нужно будет поменять финское правительство на прогерманское. Мы не можем позволить себе быть неуверенными в прочности нашего северного фланга.
      
       XXXI
      
       14 января 1944 года. Миккели, резиденция маршала Маннергейма
      
       Советский майор Коля Осипов, снова ставший финским гражданином Тиму Неминеном, уже почти три недели исполнял обязанности коменданта резиденции и нареканий по службе не имел. Напротив, маршал явно благоволил к своему новому коменданту.
       К тому у маршала были более чем веские основания. В доме всегда было натоплено и чисто. Влажная уборка по распоряжению нового коменданта делалась дважды в день. К моменту пробуждения маршала его рабочий кабинет был проветрен, в изразцовом камине весело потрескивали сухие дрова, выпуская языки огня. Караулы по зимнему времени менялись каждый час ровно в одно и тоже время, так, что по ним можно было сверять часы. В умывальнике вода была холодная и отдельно -- подогретая, чтобы маршалу не приходилось испытывать неприятных ощущений от соприкосновения с холодной водой после теплой постели.
       Луукканен, прижатый к стенке огромным карточным долгом, посодействовал призыву Тиму Неминена на службу в финскую армию как якобы офицера запаса. Он своей властью устроил его на должность коменданта резиденции и подписал у маршала в числе прочих рабочих документов приказ о присвоении ему звания капитана. Приказ этот не был исключительным. В нем стояло несколько десятков фамилий офицеров, которым подошел срок получать очередное звание. Можно сказать, что свое новое звание в финской армии Коля получил чохом.
       Маннергейм выяснил причины появления в своей резиденции нового коменданта. Он очень подробно расспросил своего помощника Калле Луукканена о том, почему тот покровительствует молодому человеку. Генерал не удержался и выложил, что к молодому человеку не испытывает ни малейшей симпатии, но имеет перед ним кредиторскую задолженность, покрыть которую, не взимая мзды с третьих лиц, не в состоянии. Он рассказал, что молодой человек очень ловко ухватил его за кадык, и генералу ничего другого не оставалось, как только пойти навстречу той просьбе, которую столь учтиво высказал упомянутый молодой человек.
       Маршал внимательно выслушал рассказ генерала про игру в покер по пути следования из Стокгольма в Хельсинки и сделал правильный вывод о том, что вся эта игра была оперативной комбинацией, имевшей целью подводку Тиму Неминена к маршалу.
       "Кто бы ни стоял за молодым человеком, но своей цели он добился, -- заключил Маннергейм. -- Этот Тиму Неминен стал комендантом моей резиденции. Если я еще до сих пор жив, то целью его внедрения была не ликвидация меня, а что-то другое. Можно отметить распорядительность капитана, его умение поставить службу и решать хозяйственные вопросы. Он наладил чудесные отношения с нашими соседями, которые стерегут флаги со свастикой над соседним домом. А главное в том, что этот молодой человек явно старается попасться мне на глаза и не решается обратиться ко мне первым. Судя по всему, он не диверсант и не аферист. Те, кто за ним стоит, рассчитали его подводку ко мне довольно ловко. Есть за Калле такой грех. Он любит перекинуться в покер. Тот, кто использовал эту слабость моего помощника, знает достаточно обо мне и о моем окружении. Следовательно, этот самый капитан Неминен -- агент разведки. Но какой, военной или политической, русской или английской?"
       Маршал не был удивлен появлению в непосредственной близости от себя агента иностранной разведки. Немецкие друзья опекали его уже четвертый год достаточно навязчиво. Немецкие комиссары не единожды пытались даже влезть с советами в вопросы командования, и всякий раз Маннергейм решительно останавливал их. Доходило до нелицеприятных объяснений с Гитлером.
       Поэтому именно сейчас, на пятом году Мировой войны, когда неизбежность краха Гитлера уже ясна всем, появление иностранного агента было своевременным и объяснимым. Предстояла летняя кампания сорок четвертого года.
       Советскому Союзу необходимо было высвободить свою полуторамиллионную группировку в Карелии и на Кольском полуострове и перебросить ее на другие театры военных действий. Если Сталин отдаст приказ планировать на лето крупномасштабное наступление против Финляндии, то финская армия будет полностью разбита за месяц, максимум -- за полтора. В этом не могло быть никакого сомнения. Но если повторится сценарий Зимней воны, то Советская армия потеряет до полумиллиона своих солдат и офицеров, из которых не менее ста тысяч составят невосполнимые потери, то есть убитые и искалеченные. Да, Финляндия будет оккупирована, но полтора миллиона солдат и десятки тысяч единиц боевой техники не усилят давление на Гитлера в Европе летом сорок четвертого года. Тогда Сталину вряд ли удастся завершить войну в сорок четвертом году без открытия Второго фронта.
       Великобритании Финляндия нужна как рынок сбыта и как поставщик первоклассной древесины. До войны Финляндия входила в сферу экономических интересов Соединенного Королевства. Черчилль, нет сомнения, желал бы сохранить довоенный статус-кво. Но британский лидер никоим образом не хотел бы, чтобы над Хельсинки поднялись красные флаги оккупации. Соединенному Королевству не нужна советская Финляндия.
       Поэтому Тиму Неминен мог быть агентом как английской, так и советской разведки. Чьей именно, Маннергейм как раз и решил выяснить. Но чьим бы агентом ни оказался капитан Неминен, он бы не стал его выдавать контрразведке.
       Во-первых, в этом не было никакого смысла. Соглядатаем мог оказаться кто угодно -- денщик, горничная, истопник, повар. Теоретически можно предположить, что немцы или англичане завербовали в Стокгольме даже генерала Луукканена. Можно разоблачить одного агента, но будет ли это достаточно надежной гарантией того, что где-то совсем рядом, буквально в нескольких метрах за стеной не остался точно такой же шпион?
       Во-вторых, обнаруженный агент не опасен. Больше того, он очень полезен агент, так как через него, как по фельдъегерской почте, можно гнать практически любую информацию, разумеется, прослеживая, чтобы информация очевидная была истинной, а секретная -- ложной.
       В-третьих, Маннергейму самому был нужен неофициальный канал связи с правительствами Великобритании и Советского Союза. Официальные каналы не годились. Посол СССР в Швеции мадам Коллонтай это доказала.
       Маннергейм попытался решить, чью именно страну представляет этот Тиму Неминен, но никаких соображений по этому поводу сам себе предъявить не мог. Внешность у Тиму Неминена была самая заурядная. Выйди на улицу и увидишь, что половина Миккели ходит с такими же точно лицами. По-фински он говорит без малейшего акцента, будто родился на ближнем хуторе. С немцами парень установил самые дружеские отношения, следовательно, он и по-немецки умеет объясняться.
       Когда на прошлой неделе привозили подводу колотых дров для каминов и печей, по распоряжению нового коменданта почти треть поленьев была выгружена у соседнего дома. Маннергейм сам видел, как немецкие солдаты собирали их и относили во двор. Черт его знает, как так получилось, но автоматчики у входа в немецкий комиссариат при приближении капитана Неминена в шутку берут на караул, а Тиму так же в шутку отдает им честь. При этом стервец обязательно кинет какую-нибудь шутку, и часовые ржут так, что каски у них дребезжат.
       Ловок этот Тиму Неминен. Ничего не скажешь, ловок. Вроде ничего особенного не делает, но практически вся хозяйственная жизнь двух домов -- резиденции финского маршала и немецкого комиссариата -- вращается вокруг нового коменданта. Не в ущерб маршальскому столу он делится с немцами излишками продуктов, выменивая их на шнапс и шоколад. В самой резиденции стал чувствоваться простой и строгий армейский порядок. Нет, здесь и раньше не было никакой расхлябанности, но с приходом нового коменданта вся обслуга начала относиться к своим обязанностям педантично до щепетильности. Умение навести такой порядок может говорить о том, что сам Тиму Неминен некогда имел короткое знакомство с казармой и прожил в ней не год и не два. Цены нет такому агенту, но Маннергейму нужно знать наверняка, кто его послал.
       У маршала на утро было запланировано много встреч, самой интересной из которых обещала быть беседа с представителем норвежского нефтяного концерна. В деловом письме, полученном месяц назад, норвежская сторона предлагала провести переговоры об увеличении поставок горюче-смазочных материалов для Финляндии. Предварительные условия, выдвинутые на рассмотрение маршала, были более чем приемлемыми. Рассмотрев их, Маннергейм счел возможным пойти на соглашение с норвежскими нефтяниками, но посчитал необходимым уточнить кое-какие детали. Для их согласования и устранения мелких противоречий норвежская сторона откомандировала в Финляндию своего уполномоченного представителя, который сейчас дожидался в приемной. Принять его было необходимо, так как финская армия хронически испытывала недопоставку горючего и моторных масел, но сначала...
       Маннергейм взял со стола колокольчик и позвонил. Адъютант вошел почти в ту же секунду, будто ожидал звонка возле двери.
       -- Коменданта ко мне, -- приказал Маннергейм.
       "Сейчас я тебя выведу на чистую воду", -- подумал он.
       -- Вызывали, господин маршал? -- коменданта не нужно было долго искать, он круглосуточно был рядом.
       С мороза щеки Тиму Неминена горели здоровым румянцем, и сам он внес в кабинет запах свежего зимнего воздуха. Маршал посмотрел на капитана и позавидовал его молодости.
       -- Да, господин капитан, -- Маннергейм сделал свой голос приветливым. -- Проходите, присаживайтесь пожалуйста.
       Тиму сел на указанный стул, стоящий напротив рабочего стола маршала.
       -- Собственно, у меня нет к вам никакого дела, -- мягко продолжил Маннергейм. -- Но я посчитал, что не будет излишним узнать своего коменданта поближе. Сколько вам лет?
       -- Двадцать пять, господин маршал. Через месяц исполнится двадцать шесть.
       -- Такой молодой и уже капитан? -- улыбнулся хозяин кабинета.
       -- Я всегда старался быть прилежным и исполнительным на службе, господин маршал.
       -- Я уже успел заметить и оценить это. Откуда вы родом?
       -- Из Петсамо, господин маршал. Вернее, не из самого Петсамо. У отца был хутор под городом.
       -- Так вы северянин?
       -- Так точно, господин маршал.
       -- Да-да, -- улыбнулся своей догадке Маннергейм. -- Северянин. То-то, я гляжу, у вас иногда лапландские словечки проскальзывают. Чем вы занимались до войны?
       Видя, что маршал желает знать подробности и имеет время слушать, Коля начал подробно излагать ему легенду трехлетней давности, которую они вместе со Штейном готовили для Тиму Неминена. Он описал ему свое детство, подробно рассказал о хуторе, о братьях, которые работали на шахте в Петсамо, и о сестрах, которые повыходили замуж, о своих родителях. Потом Коля перешел к своей стокгольмской эпопее, умалчивая, разумеется, о некоторых пикантных эпизодах, могущих вызвать пристальный интерес не только у контрразведки, но и у криминальной полиции. Словом, он развернул перед доверчивым маршалом цветистую картину того, как Тиму Неминен, простой паренек с далекого северного хутора под Петсамо, вдоволь помыкавшись по этой суровой жизни, встал, наконец, на широкую столбовую дорогу, которая вела его вслед за командующим финской армии.
       Коля так увлекся собственными сказками, что не заметил, как угодил в ловушку, подстроенную мудрым маршалом.
       -- Так сколько вы прожили в Стокгольме? -- переспросил маршал.
       -- Два года.
       -- Хм... Наверное, у вас там много друзей?
       -- Любимая девушка.
       -- Интересно, господин капитан. Несмотря на свою молодость, вы уже многое успели повидать. А вам никогда не приходилось бывать в России?
       -- Нет, -- спокойно ответил Коля, не предполагая подвоха в вопросе.
       -- И под русской оккупацией вы тоже не жили?
       -- Нет, господин маршал, -- заверил Коля. -- Я уехал из Петсамо в ноябре тридцать девятого года, еще до начала Зимней войны.
       -- Следовательно, вы никогда не встречались с русскими лицом к лицу?
       -- Никогда, господин маршал.
       -- И по-русски, вероятно, вы тоже не понимаете?
       -- Ни слова, -- подтвердил Коля, глядя на маршала самыми честными глазами.
       -- Я так и думал, -- удовлетворенно кивнул Маннергейм. -- А вас ничего не смущает в нашей беседе?
       -- Никак нет, господин маршал, ничего. Вы спрашиваете, я -- отвечаю.
       -- Верно, -- снова удовлетворенно кивнул Маннергейм. -- Только... Только вы так увлеклись собственным рассказом, что не заметили того, что вопрос про Стокгольм я задал вам по-русски, а вы мне на русском же и ответили. И сейчас мы с вами именно на нем и беседуем. На великом и могучем языке Пушкина и Толстого. Вы не находите?
       В молчании прошло минуты три.
       Маршал молча смотрел на своего коменданта и не находил в нем ни растерянности, ни даже смущения. Будто так и должно было быть. Комендантом личной резиденции главнокомандующего непременно должен служить иностранный агент.
       "Стойко держится, -- отметил про себя Маннергейм. -- Видно, что его тщательно подбирали, а потом долго готовили, прежде чем подкинуть мне".
       Коля молчал, хотя ему было что сказать. Он три недели ждал, пока его разоблачит маршал, но, соблюдая воинскую вежливость и армейскую субординацию, ждал, пока тот заговорит первым.
       -- Так-так-так, молодой человек, -- Маннергейм прервал, наконец, затянувшееся молчание. -- Как же это вы так прокололись?
       -- Ничего я не прокололся. Вы со мной по-русски, и я с вами по-русски.
       -- Прекратите, молодой человек, -- шутливо погрозил пальцем Маннергейм. -- Вы -- русский шпион. Это можно считать доказанным.
       Ответ удивил Маннергейма:
       -- Ну и что, что шпион? -- спросил Тиму Неминен с таким видом, будто бы он не разоблаченный агент вражеской разведки, а всего лишь кавалер, застигнутый в чужом будуаре. -- Меня специально и направили к вам, чтобы вы меня разоблачили.
       -- Зачем?!
       -- Сейчас... -- с этими словами Тиму расстегнул китель, надорвал подкладку и вытащил простой конверт без наклеенных марок и сургучных печатей. Он даже не был надписан. Обыкновенный, ничем не примечательный конверт из серой бумаги.
       -- Что это? От кого? -- спросил Маннергейм.
       -- Не знаю, -- пожал плечами Тиму. -- Когда меня к вам посылали, приказали вам передать. Мое дело маленькое. Мне приказали -- я передал.
       Маршал вскрыл конверт достал оттуда сложенный вдвое лист бумаге, развернул его и прочитал:
      
       "Ваше превосходительство!
       Уже сегодня всем в мире понятно, что дни гитлеровского режима в Германии сочтены. Гитлер потерпел поражение, как военное, так и политическое, и речь может идти только о конкретных сроках окончания войны на условиях безоговорочной капитуляции.
       Советское Правительство склонно считать, что не имеется сколько-нибудь веских причин, будь то причины военного или политического характера, для дальнейшего продолжения военных действий против Финляндии. Советская сторона никогда не ставила под сомнение право Финляндии на государственный суверенитет, и в настоящий момент мы озабочены сохранением Финляндии в качестве дружественного соседствующего государства при послевоенном переустройстве Европы.
       Советская сторона оценила неактивные действия финских войск в тяжелом для нас 41-м году. Во многом благодаря именно такой Вашей позиции нам удалось отстоять Ленинград.
       Как человек военный, вы не можете не понимать, что крупномасштабная военная операция на Карельском участке фронта, которую планирует Ставка на весну-лето 44-го года, приведет, помимо разрушения военных и промышленных объектов на территории Финляндии, к большим жертвам среди мирного населения. Эти никому ненужные жертвы могут повлечь за собой известные затруднения в налаживании мирных отношений между нашими двумя народами после окончания войны. Этого можно избежать, предварительно договорившись о почетных условиях, на которых Финляндия могла бы выйти из войны.
       Если Вы разделяете мое мнение, то мы готовы вести переговоры с вашими уполномоченными представителями в Москве и обеспечить их безопасность.
       И.Ст."
      
       XXXII
      
       Письмо было написано от руки красным карандашом. Больше в нем ничего не было. Ни штампа, ни исходящего номера, ни имени человека, его написавшего. Только три буквы: "И.Ст.".
       -- Что это? -- спросил Маннергейм, три раза перечитав письмо.
       -- Не знаю, -- пожал плечами Тиму. -- Письмо не мне, а вам.
       -- От кого?
       -- Не знаю.
       -- Откуда у вас это письмо?
       -- Мне его вручил для передачи вам генерал Головин.
       -- Кто такой этот Головин?
       -- Начальник управления ГРУ. Человек Василевского. Готовит доклады для Сталина по вопросам Великобритании и Скандинавских стран.
       -- Откуда у Головина такое письмо?
       -- Какое "такое"? Я не знаю, от кого это письмо и что в нем написано. Головин поставил мне задачу -- войти в ваше окружение и вручить письмо вам лично и без свидетелей. Приказ я выполнил. Письмо у вас.
       -- Какое еще у вас задание?
       -- Если вы даете положительный ответ на это письмо, то я обязан обеспечить безопасную проводку людей, которых вы укажете, на советскую сторону.
       Маннергейм вернулся за свой стол, сел и, не обращая внимания на советского агента, стоявшего посреди кабинета, стал думать о письме, которое только что прочитал.
       "Письмо от Сталина, -- думал маршал. -- Неминен утверждает, что не знает содержимого письма, и это похоже на правду. Советский генерал Головин, отправивший этого агента ко мне, скорее всего, тоже не читал письма, хотя наверняка знает его суть. А может, и нет никакого генерала Головина? Может... Может, и нет. Тогда это письмо -- провокация Гиммлера? Нет, не похоже. Слишком тонко для немцев. Выследить Луукканена в Стокгольме, допустим, им бы не составило труда. Калле большую часть времени проводит в немецком посольстве. Но подсаживать своего агента к нему в купе, провоцировать крупный проигрыш и потом, шантажируя генерала, внедрять своего агента в мое окружение... Это слишком сложно. Немцы имеют свой собственный комиссариат в соседнем здании. Их представители присутствуют на совещаниях, проводимых мною. Немцам было бы проще начинать внедрение нужного человека здесь, в Миккели, а не заводить невод за тысячу километров от моей резиденции. Кроме того, готовя провокацию с выходом Финляндии из войны, в качестве контрагента логичнее было бы подставить англичан. После Зимней войны отношения с Советским Союзом находились ниже точки замерзания, тогда как связи с Британией становились все теснее и в торговых, и в политических вопросах".
       Маннергейм поднял глаза от стола, посмотрел на своего коменданта, но тот продолжал стоять с самым индифферентным видом, будто и не он доставил письмо от главы враждебного государства. Ничего не прочитав на Колином лице, Маннергейм вернулся к своим размышлениям.
       "Очень легко проверить, немецкий он шпион или нет. Достаточно вызвать сюда начальника контрразведки и поручить молодого человека его дальнейшим заботам. Если через день его здоровьем начнет интересоваться немецкий комиссар, то вопрос можно считать решенным. Это -- человек Гиммлера. Но если он и в самом деле русский? -- маршал снова посмотрел на Колю, но тот стоял как ни в чем ни бывало, спокойно ожидая решения маршала. -- Нет. Он не русский. Слишком хорошо говорит по-фински, даже примешивает лапландские слова. Он финн. Несомненно, финн или карел, причем родом именно из Петсамо. У немцев в том районе расквартирована Двадцатая армия. Можно предположить, что они через армейскую разведку или органы гестапо завербовали местного жителя... Черт! Это слишком сложно для них! Сложно и долго, а потому невозможно. Если я выдам его контрразведке, то делу будет дан официальный ход. Тот, кто его послал ко мне, сразу это узнает, и второго такого письма мне уже никто не передаст. А если этот парень русский, то..."
       -- Молодой человек, -- обратился маршал к своему визави. -- В каком вы звании?
       -- Майор, -- спокойно продолжал раскалываться русский агент.
       -- Давно в разведке?
       -- Четыре года.
       -- Немалый срок.
       "Он вполне может оказаться именно русским агентом, а не немецким провокатором. И этот русский -- не мобилизованный впопыхах интеллигентик, владеющий иностранным языком, а агент, имеющий довоенную, основательную подготовку. Если этот парень не сгорел за эти четыре года, значит, он и в самом деле не без способностей. Или его просто берегло начальство. С другой стороны, если этот неизвестный генерал Головин подставляет мне не скороспелого, а кадрового разведчика, значит, он делает серьезное предложение... или планирует провокацию покрупней немецкой".
       -- Допустим, если бы я принял предложение, сделанное в этом письме, -- Маннергейм глазами показал на лист бумаги, который навел его на такие непростые размышления. -- Как именно вы планируете перевести моих людей на советскую сторону?
       Коля посмотрел на маршала так, будто тот спросил его, знает ли он таблицу умножения.
       -- Обыкновенно, -- хмыкнул он. -- В прошлом мае я не просто перешел линию фронта, но и приволок на себе целый рюкзак важных документов. Если ваши солдаты не будут стрелять нам в спины, то мы пройдем как по асфальту, а на той стороне нас встретят. Коридор с советской стороны готов.
       "Нет, он не немец, -- утвердился в своем решении Маннергейм. -- Он в самом деле русский агент, причем весьма высокого уровня. Предложение, сделанное мне в письме, может оказаться настоящим. А на случай провокации... Если это провокация, письмо -- фальшивка, а за русской линией фронта моих эмиссаров будут ждать американские и английские корреспонденты, чтобы раструбить о сепаратном сговоре финнов на весь мир, то на этот случай можно послать человека не из правительственного аппарата, не имеющего никаких регалий, не занимающего никакого ответственного поста, но, безусловно, известного своей близостью ко мне. Это должен быть кто-то из моих друзей".
       Маннергейм сложил письмо обратно в конверт и запер его в сейф. Все это время в кабинете стояла такая тишина, будто в нем, кроме хозяина, нет никого.
       Маннергейм вернулся на свое место и спокойно сказал:
       -- Давайте договоримся так, молодой человек. Я не стану выдавать вас контрразведке, а вы будете продолжать себя вести так же благоразумно, как и все предыдущее время. Кандидатуру доверенного лица для переправки на переговоры в Москву я сообщу вам несколько позднее, как только подберу такого человека. Тогда же мы все втроем -- я, вы и этот человек -- обсудим время, место и способ перехода линии фронта. До тех пор вы -- мой комендант. Исполняйте свои служебные обязанности. У меня в приемной сидит норвежский нефтяник. Пригласите его, пожалуйста, а сами возвращайтесь к своим делам.
       В приемной Тиму Неминен действительно увидел норвежского нефтяника, которого не было там десять минут назад, когда он проходил через нее, вызванный в кабинет маршала. Вероятно, дежурный адъютант проверял его документы и личные вещи, сверялся с записью лиц, вызванных сегодня на прием, и потому норвежец дожидался в комнате дежурного.
       Теперь Тиму не только разглядел норвежского нефтяника, но даже узнал в этом безупречно одетом господине своего наставника. Он скользнул по нему ленивым взглядом, изобразив не больше интереса к его персоне, чем к уже виденным картинам на стенах приемной. Штейн также ничем не выдал своего знакомства с комендантом резиденции и, вежливо дав ему дорогу, прошел в кабинет.
       Маннергейм, сильнейшим образом заинтересованный в поставках норвежских нефтепродуктов, учтиво встретил посетителя ровно на середине расстояния между его столом и дверью.
       -- Здравствуйте, господин Штейн, -- протягивая руку для пожатия, маршал радушно улыбнулся. -- Как добрались?
       -- Благодарю вас, господин маршал. Дорога была спокойной. Пожалуй, даже скучной.
       -- Прошу вас, -- Маннергейм указал на кожаное кресло. -- Присаживайтесь. Руководство вашей фирмы сообщило мне, что у вас есть ко мне новые интересные предложения.
       -- Вы совершенно правы, господин маршал, -- Штейн удобно устроился в предложенном кресле и дождался, пока Маннергейм займет свое место за столом. -- Поэтому, пожалуйста, прикажите адъютанту доставить сюда мой портфель, который он рекомендовал оставить у него до конца аудиенции.
       Маннергейм позвонил, и через минуту адъютант внес в кабинет объемистый портфель коричневой кожи. Штейн расстегнул защелки и достал из портфеля аккуратный алюминиевый термос.
       -- Полезная вещь в дороге, -- улыбнулся Маннергейм, кивая на термос. -- Извините, я забыл заказать для вас чаю.
       -- Не беспокойтесь, пожалуйста, -- в свою очередь улыбнулся Штейн. -- А вещица и в самом деле незаменимая.
       Штейн взялся за термос двумя руками и, крутанув по оси, разделил его на две половинки. К верхней половинке был припаян небольшой резервуар, в который можно было наливать немного кофе или чая, в нижней был устроен тайник. Штейн вынул оттуда небольшую прямоугольную коробочку из черной пластмассы и протянул ее маршалу.
       -- Прошу вас.
       -- Надеюсь, это не адская машина, -- уточнил Маннергейм, осторожно принимая коробочку.
       -- Не бойтесь. Это диктофон. Откиньте крышку и нажмите вторую кнопку слева.
       Маннергейм нажал на кнопку, и из диктофона раздались тихие, но совершенно отчетливые голоса. Люди говорили по телефону по-немецки. Несмотря на некоторые искажение, даваемые мембраной, можно было не только хорошо разобрать сказанное, но и узнать голоса. Одним из собеседников был Гиммлера.
      
       -- Что дальше, Вальтер?
       -- Вы оказались совершено правы, рейхсфюрер. Скандинавам больше нельзя слепо доверять. Я проанализировал отчеты о работе нашей шведской резидентуры. Выводы самые неутешительные. Скандинавы начинают дрейфовать в сторону от Рейха.
       -- Вы можете представить ясные доказательства? Я уточняю, Вальтер. Доказательства настолько ясные и убедительные, чтобы я мог их представить фюреру и ткнуть в них носом Риббентропа?
       -- Таких доказательств, которые можно было бы представить фюреру, у меня нет, но я готов добыть их в самый короткий срок.
       -- Что вам для этого потребуется? Время? Деньги?
       -- Ваша санкция, рейхсфюрер.
       -- Санкция? На что именно?
       -- Наши люди сели на хвост некоему Луукканену, помощнику маршалу Маннергейма. Этот Луукканен курирует вопросы импортных поставок из Швеции и Рейха. Он каждый месяц приезжает в Стокгольм для сверки с поставщиками данных по объемам отгрузки.
       -- И что это Луукканен?
       -- Нам удалось выяснить, что этот самый Луукканен связан с Маннергеймом вот уже четверть века и большую часть своей карьеры провел в адъютантах маршала. Маннергейм присвоил ему чин генерал-майора и ввел в свой ближний круг. Без сомнения, маршал всецело доверяет своему ближайшему помощнику
       -- Вы хотите скомпрометировать этого Луукканена перед Маннергеймом?
       -- "Нет, рейхсфюрер. Я хочу скомпрометировать Маннергейма в глазах фюрера. Такая компрометация могла бы служить предлогом для оккупации Финляндии нашими войсками и перехода власти к прогерманскому правительству.
       -- Немного подробней, Вальтер. Что именно вы хотите предпринять? Только не надо деталей, излагайте самую суть.
       -- Мы разработали оперативную комбинацию по компрометации маршала Маннергейма. Для этого я устанавливаю неформальный контакт с генералом Луукканеном, под видом эмиссара английского правительства делаю ему предложение о заключении сепаратного мира с Великобританией и Советским Союзом, выдвигаю предварительные условия для заключения такого мира и уславливаюсь с ним о времени и месте начала переговоров с представителями финляндского правительства. Луукканен просто обязан будет доложить своему патрону о такой беседе. Если маршал попадется на эту приманку, если Луукканен при следующей встрече подтвердит готовность Маннергейма вести переговоры о мире с англичанами и назовет фамилии людей, через которых он будет эти переговоры вести, то можно считать, что маршал будет достаточно скомпрометирован для того, чтобы отстранить его от руководства войсками и от решения государственных вопросов вообще.
       -- Мне нравится ваша идея, Вальтер. Но как быть, если Маннергейм не клюнет на вашу удочку?
       -- А вы бы на его месте не клюнули?
       -- Я -- другое дело. Я служу фюреру и Рейху.
      
       Маршал нажал на кнопку. Воспроизведение смолкло.
       -- Что это? -- Маннергейм глазами показал на диктофон.
       -- Это запись переговоров Гиммлера с Шелленбергом, снятая с телефона германского посольства в Стокгольме.
       -- Откуда у вас эта запись?
       -- Извините, господин маршал, я не могу раскрывать свои источники информации.
       -- Это очень серьезный разговор, -- Маннергейм снова показал глазами на диктофон. -- У вас есть источники в германском посольстве в Стокгольме?
       -- У меня есть такие источники, -- подтвердил Штейн, -- Получив запись этого разговора, мои друзья уполномочили меня ознакомить вас с его содержанием и предостеречь от возможных ошибок, которые могут оказаться роковыми.
       -- Благодарю вас. Надеюсь, вы подарите мне пленку вместе с диктофоном?
       Проговорив с маршалом еще более двух часов, Штейн вышел из резиденции, не замечая крутившегося возле дверей коменданта, сел в приготовленный для него автомобиль и убыл на вокзал.
       После разговора со Штейном, оставшись один, Маннергейм долгое время молча смотрел на оставленный на столе диктофон, не включая воспроизведение.
       "Вот и третье действующее лицо -- Штейн, -- размышлял он о прошедшей недавно беседе. -- Русские и немцы уже себя проявили. Наступило время выхода на сцену англосаксов. Интересно, заявят ли о себе французы?"
       Вызвав к себе своего помощника генерала Луукканена, он сказал ему:
       -- Калле, подавайте рапорт об отставке.
      
       XXXIII
      
       24 января 1944 года. Карельский фронт, участок 32-й армии
      
       До вчерашнего дня старшему лейтенанту Лизину необыкновенно везло по службе. Просто невероятно везло. Путь от рядового красноармейца до старшего лейтенанта, командира роты, был пройден им за каких-то четыре года. Правда, это были военные годы. Никого такой стремительный карьерный взлет не удивлял, но все равно старший лейтенант был доволен жизнью и на судьбу не роптал. Участок фронта, который занимала вверенная ему рота, был стабильный, никакого наступления ни в ту, ни в другую сторону не ожидалось. Обе враждующие армии уже третий год усиливали свою оборону, все глубже зарываясь в землю и все толще накатывая перекрытия блиндажей.
       Жизнь текла спокойно и размерено, насколько это вообще возможно на фронте. Дважды в сутки Лизин инструктировал боевое охранение и принимал доклады от наблюдателей, раз в сутки ходил на совещания к комбату, после которого проводил точно такое же совещание со своими командирами взводов и отделений. Два раза в неделю он присутствовал на политбеседах и три раза в день принимал пищу, на службу не напрашивался, от службы не бегал, ордена не выпрашивал. Словом, вел нормальный образ жизни боевого офицера-фронтовика.
       Все испортилось вчера после обеда, когда позвонил комбат и сообщил, что сейчас явится к нему с проверкой, так как давно не был в его роте. Прибыв, комбат повел себя не так, как обычно. Он не стал расспрашивать наблюдателей, не стал выслушивать доклады об обстановке от командиров взводов, ни о чем не спросил самого Лизина, зато тщательно и придирчиво осмотрел все ротные блиндажи и землянки, проверил кухонное хозяйство, подробно выяснил, достается ли солдатам полная раскладка продуктов, как часто они едят горячую пищу и нет ли у них каких жалоб и заявлений.
       Лизин не успел удивиться такой отеческой заботе старшего начальника о подчиненных ему бойцах, как в роту прибыл командир полка вместе с начальником штаба и заместителем по тылу. Своим появлением командирский триумвират удивил Лизина еще сильнее. Мельком бросив цепкий начальственный взор на ротное хозяйство, командир полка принялся материть комбата за то, что данная рота его батальона имеет самые худшие бытовые условия на всем Карельском фронте.
       -- Ну и что, что фронт?! Ну и что, что война?! -- возмущался комполка. -- Это же наши, советские люди! Они должны жить и воевать в условиях лучших, нежели у противника. Мы -- армия-победительница или нет, в конце концов?
       Упоминание о советских людях сменило у Лизина удивление на крайнюю степень тревоги. Обычно политработники и вышестоящие командиры давили на "советскость" подчиненных только в том случае, если собирались бросить их на амбразуру.
       Если требовалось вот прямо сейчас, немедленно, совершить нечто героическое и из ряда вон выходящее, то старшие товарищи, прежде чем отправить обреченного на верную смерть, спрашивали у него:
       -- Ведь ты же советский человек?
       Получив утвердительный ответ на этот риторический вопрос, они отправляли его к черту в пасть с легким сердцем. Советский же человек, чего его жалеть?
       Лизин стал лихорадочно соображать, успеет ли он написать последнее письмо маме и любимой девушке Жене, прежде чем его роту пошлют в атаку на хорошо укрепленные позиции финнов. Уйти в блиндаж, не спросив разрешения начальства, было нельзя, а спрашивать неудобно. Начальство же нисколько не обращало своего внимания на командира роты, а переходило по траншее от позиции к позиции. Командир полка отдавал короткие приказания зампотылу, а тот реагировал на них весьма неожиданным образом.
       -- Сюда хорошо бы буржуйку поставить, -- говорил командир полка. -- А то солдаты от этой самодельной трубы и угореть могут.
       -- Сделаем, товарищ майор, -- скупердяй-зампотыл делал отметку в блокнотике.
       -- И во второй взвод надо бы десяток одеял.
       -- Выпишем со склада дюжину.
       -- А во всей роте хорошо бы поменять котелки на новые.
       -- Может, лучше алюминиевые тарелки выписать на роту, товарищ майор?
       -- Правильно. Тарелки лучше. Солиднее. И замените шинели на овчинные тулупы.
       -- Есть заменить на овчинные тулупы, -- соглашался зампотыл. -- Разрешите еще и валенки у солдат поменять?
       -- Валенки? -- задумался комполка, и взор его уперся в какого-то бойца. -- А ну-ка, сынок, поди сюда.
       -- Рядовой Ситников, -- отдавая честь, представился щуплый солдатик.
       -- Ну-ка, сынок, скинь-ка валенок. К осмотру его.
       Солдат снял валенок и передал его командиру полка с явным удивлением.
       Командир полка, начальник штаба и зампотыл по очереди с самым глубокомысленным видом слазили внутрь валенка рукой, после чего командир изрек:
       -- Нет! Валенки мы менять не будем. А вот рукавицы у солдат поизносились. Так ведь, боец?
       -- Так точно, товарищ полковник, -- согласился боец Ситников со старшим начальником, повысив его, майора, в звании аж на две ступеньки.
       -- Молодец! -- похвалил бойца комполка.
       Тем временем стемнело. Командир полка не успел засветло окончить осмотр позиций и отдать все необходимые указания по благоустройству солдатского быта, потому что уже в темноте в роту прибыло начальство покрупнее -- командир дивизии со своими начальником штаба и зампотылом. Полковник-комдив говорил совсем мало.
       Он спрыгнул в траншею, посмотрел вправо-влево от себя и приказал куда-то за спину, не поворачивая головы:
       -- Саперов сюда.
       Через два часа прибывшая саперная рота развернула широкий фронт работ, к ужасу старшего лейтенанта Лизина, демаскируя шумом позиции. Саперы принялись укреплять стенки окопов березовыми жердями и вытачивать ломами и лопатами аккуратные ступени в мерзлой земле, чтобы из траншей удобно было выбираться. Шум стоял такой, что грех было не садануть из миномета, но с финской стороны не прозвучало ни одного выстрела. Если бы в траншеях роты не стоял такой шум и грохот, то бойцы могли бы услышать, что в полукилометре отсюда, на финской стороне, идет точно такой же стук и тарарам.
       На ротном КП от нахлынувшего начальства было не протолкнуться. Блиндаж командира роты никак не был приспособлен для длительного пребывания такого количества важных людей. Комбат первый смекнул, что у него есть дела в батальоне, и освободил пространство. После полуночи на КП прибыли начальник штаба и начальник разведки армии. С их прибытием шум в траншее усилился, а у командира полка и его офицеров нашлись дела в подразделениях.
       Уже под утро на КП прибыл начальник разведки фронта и с ним неизвестный Лизину генерал-лейтенант в новом полушубке и каракулевой папахе. Генерал вежливо поздоровался со всеми за руку, но как-то так, что Лизину сразу стало понятно, что главный тут -- именно этот незнакомый генерал.
       -- Ну и как тут у вас дела? -- обратился он к Лизину.
       -- Товарищ генерал-лейтенант, -- вытянулся ротный, с почтительным страхом глядя на краешки генеральских погон под воротником полушубка. -- За время вашего отсутствия происшествий не случилось.
       -- Это правильно, -- одобрил генерал.
       И только тут впервые прозвучало слово:
       -- Парламентеры.
       Получив сообщение от Тиму Неминена о том, что Маннергейм назначил доверенное лицо для проведения переговоров в Москве, генерал Головин немедленно связался с начальником разведки Карельского фронта и дал указание готовить коридор для безопасного перехода на нашу сторону представителя маршала. Этот переход было решено осуществить под видом парламентеров. На нашу сторону с белым флагом пойдут семь финских офицеров, а через несколько часов обратно вернутся только пять. Даже если в финских войсках были агенты СД, то они сообщили бы куда следует, что такого-то числа на данном участке фронта было заключено перемирие сроком на два часа. Узловой момент -- перемирие. О точном количестве парламентеров вряд ли будет доложено.
       Конкретное место перехода было согласовано еще до отправки майора Осипова к Маннергейму. Коля сам указал участок, обороняемый ротой Лизина, пояснив, что уже знает эту местность. Начальник разведки фронта согласовал место и время перехода с начальником штаба. Тот дал шифрограмму в штаб армии с приказом готовиться к встрече гостей с сопредельной стороны. Штаб армии спустил директиву еще ниже, в дивизию, оставив в ней минимум подробностей и лишь приказывая готовиться к встрече гостей. Штаб дивизии поставил задачу полку -- доложить готовность к встрече гостей. Командир полка вызвал комбата и довел до него содержание текущего момента. Комбат рванул в роту Лизина для личной инспекции вверенного ему подразделения.
       Параллельно со штабами коридор обеспечивала войсковая разведка. Начальник разведуправления фронта срочно вызвал к себе начальника разведотдела Тридцать второй армии и крестиком на топографической карте-двухверстке показал ему место, в котором к нашим позициям выйдут финны. Главный фронтовой разведчик убедился в том, что его подчиненный из армейского звена нанес такой же крестик на свою карту в правильном месте, отпустил его выполнять приказание, а сам по ВЧ доложил Головину о том, что коридор в указанное время в означенном месте будет готов. Начальник разведотдела армии, вернувшись к себе, немедленно вызвал начальника разведки дивизии. После краткой беседы крестик на карте появился уже у дивизионного разведчика, в том же самом месте, на которое указал Головин и которое продублировали на фронтовом и армейском уровнях.
       Так как операция по переходу финского эмиссара через линию фронта относилась к разряду совершенно секретных, то чем ниже спускался приказ, тем больше в нем было туману и тем меньше он становился понятен непосредственным исполнителям. В штабе дивизии под гостями разумели инспекционную проверку из штаба фронта, а то и самого представителя Ставки, поэтому, уточняя по телефону приказ, основной упор делали на материально-техническое обеспечение и бытовые условия солдат роты, помеченной на картах крестиком. Каждый вышестоящий начальник по мере своего понимания поставленной задачи старался обустроить позиции роты старшего лейтенанта Лизина так, чтобы не пришлось краснеть перед приехавшим на передний край маршалом и не выслушивать лишних матюгов в свой адрес. О том, какие меры представитель Ставки ВГК может применить к любому командиру, все старшие офицеры, посвященные в эту историю и занятые в цепочке Головин -- Лизин, знали очень даже хорошо и потому старались от души. Начиная с дивизионного уровня и ниже, все ждали прибытия гостей из Ленинграда или из Москвы, поэтому слово "парламентеры" оказалось сильнейшей неожиданностью для всех тех, кто сидел сейчас на КП роты.
       Поняв, что маршала сегодня не будет, местное начальство, испросив разрешение старшего по званию, потянулось прочь с КП, оставив Головина в компании начальника разведки дивизии и старшего лейтенанта Лизина на правах хозяина. От генерала не укрылось такое движение. Он понял его причины, но удерживать никого не стал. Орденов сегодня не предвиделось, а лишний народ на КП ни к чему.
       В десять сорок наблюдатель крикнул так, чтобы его могли слышать в блиндаже:
       -- На финской стороне заметна активность.
       -- Продолжайте наблюдение, -- негромко сказал Головин, а и Лизин продублировал, высунувшись из блиндажа:
       -- Продолжать вести наблюдение.
       -- Слушай, ротный, -- спросил Головин. -- У тебя сигнальный пистолет на КП есть?
       -- Так точно, товарищ генерал. Две штуки на роту.
       -- А красные огни у тебя есть или только осветительные?
       -- Есть и красные, и зеленые.
       -- Тогда так, -- приказал Головин. -- Сейчас с финской стороны подадут сигнал. Одна за другой взлетят белая, красная, белая ракета. Дашь в ответ красный, белый, красный огонь. Предупреди бойцов! Если хоть один урод затвор передернет -- отдам под трибунал весь взвод. Все должно пройти тихо и гладко. Уловил?
       -- Так точно, товарищ генерал.
       -- У тебя водка есть, ротный?
       -- Так точно, товарищ генерал. Бойцам каждый день по сто грамм выдаем от обморожений.
       -- Вот и славно. Накрой тут, чтобы все как следует. Посиди с финскими товарищами, выпей. В тринадцать ноль-ноль проводишь гостей. Чтоб никто из них назад трезвым не вернулся. Такой вот боевой приказ. Уловил?
       -- Так точно, товарищ генерал. Есть накачать гостей.
       -- Вот и молодец, старший лейтенант.
       -- Наблюдаю белую ракету с финской стороны, -- крикнул наблюдатель со своего места, -- Наблюдаю красную ракету... Снова белая ракета.
       -- Давай, ротный, -- скомандовал Головин. -- Пали в ответ. Не перепутай -- красный, белый, красный.
       Лизин вышел из блиндажа и выстрелил вверх тремя сигнальными огнями.
       -- Наблюдаю белый флаг над финскими позициями, -- доложил наблюдатель.
       -- Продолжать наблюдение, -- Лизин встал в траншее рядом с наблюдателем и поднял бинокль к глазам. -- Есть, товарищ генерал! Из траншей поднялось несколько финнов!.. Раз, два, три, четыре... Семь офицеров, товарищ генерал! Товарищ генерал, семь офицеров выбрались из траншеи и идут в нашу сторону с белым флагом! Парламентеры.
       Головин тоже вышел из блиндажа и стал смотреть туда, откуда к нашим позициям шли семь человек в белых маскхалатах поверх теплых меховых курток. Он пытался отгадать, который из них Коля, но разглядеть его за несколько сотен метров среди одинаково одетых финнов не мог. Через несколько минут к краю траншеи в том месте, где стояли Лизин и наблюдатель, подошли все семеро финских офицеров. Один из них, очевидно старший, держал в руке палку с привязанным к ней белым полотенцем. Этот старший, не выпуская из рук палки, залопотал на финском, глядя на Лизина.
       Старший лейтенант плохо знал этот язык, но все же смог уяснить для себя в вольном переводе вот что:
       -- Представитель маршала Маннергейма генерал-майор Луукканен.
       -- Спускайтесь сюда, господин генерал, -- дружелюбно махнул Головин от блиндажа. -- Мы ждем вас. Спускайтесь.
       Финны спрыгнули и, пройдя цепочкой по ходу сообщения, подошли к Головину.
       -- Представитель маршала Маннергейма генерал-майор Луукканен, -- отдав честь, снова представился главный финн.
       -- Представитель Генерального штаба Красной Армии генерал-лейтенант Головин.
       Из толпы финнов вышел самый молодой и подошел к Головину.
       -- Товарищ генерал-лейтенант, ваше задание выполнено. Личный представитель маршала Маннергейма генерал-майор Луукканен прибыл в ваше распоряжение.
       Трудно было ожидать от Головина чего-либо, выходящего за рамки служебных отношений, однако тут он растрогался до объятий.
       -- Вернулся?! Живой?! -- расставил он руки в стороны. -- Иди-ка сюда, дай я обниму тебя, мордвин ты мой дорогой!
       Коля, стесняясь, неловко обнял генерала в ответ. Он был тоже обрадован встречей и тем, что ему все-таки удалось выполнить задание Головина:
       -- Здравствуйте, Филипп Ильич, -- улыбался Коля. -- Живой. Что мне сделается? Вот финна важного с собой привел. Маршал ему очень доверяет.
       -- Господа, -- Головин обратился ко всем финнам сразу и хлопнул в ладоши. -- По русскому обычаю прошу к столу! Ротный!
       -- Я тут, товарищ генерал, -- выскочил Лизин.
       -- Приглашай гостей к столу -- и уже тихо, так, чтобы его мог слышать один только Лизин, Головин добавил: -- Не дай Бог кто-нибудь из них через два часа языком ворочать будет.
       Гости потянулись в блиндаж командира роты, где для них был накрыт богатый по фронтовым меркам стол, возле которого скромно стояла двадцатилитровая фляга спирта.
       Головин повел Колю и Луукканена по ходу сообщения вглубь линии обороны батальона. Примерно через четверть часа он вывел их на дорогу в том месте, где их ждала легковая машина штаба фронта и "Студебеккер" с взводом автоматчиков для охраны.
      
       XXXIV
      
       24 января 1944 года. Вечер, Кунцево
      
       Чем ближе пассажирский Ли-2 приближался к Москве, тем сильнее нарастало волнение в душе Филиппа Ильича. В ближайшие дни или даже прямо сегодня должно было свершиться, без всякого преувеличения, историческое событие колоссального значения. Маннергейм недвусмысленно выразил желание заключить мир с Советским Союзом. Его доверенный представитель сидит рядом с Головиным. Советское правительство, кажется, готово "подвинуться" в своих требованиях к Финляндии. Во всяком случае, никто не выдвигал условием начала переговоров безоговорочную капитуляцию так, как того требовали от Германии. Следовательно, после заключения мира Финляндия сохранит и армию, и суверенитет. И если через несколько часов Сталин и Луукканен смогут договориться об условиях сепаратного мира, то армии Говорова и Мерецкова будут переброшены из Карелии и Заполярья на центральный театр военных действий. Вермахт не выдержит натиска, и в июле, самое позднее -- в сентябре, наши войска будут штурмовать Берлин без всякого Второго фронта.
       Наши замечательные союзники могут и дальше канителиться с высадкой на материк. Нам это только на руку. Мы сами сломаем хребет Гитлеру и после победы над Германией станем устанавливать в Европе свой, советский порядок.
       Были еще два момента, не менее важных, чем переброска освободившихся армий на направление главного удара. Финляндия ведет войну на стороне Германии. Если она сейчас вывалится из войны, то это будет сигналом для Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии. Это даст нашим войскам целые, не взорванные мосты, железные и шоссейные дороги. По этим коммуникациям наступающие армии смогут продвигаться к Берлину, не сбавляя темпов. Миллионы жизней будут сохранены только из-за того, что Сталин и Маннергейм смогли договориться о мире.
       Не следует упускать из виду Турцию и Японию. Понятно, что сейчас, в сорок четвертом году, Турция уже не решится объявить войну Советскому Союзу. Выход Финляндии из войны еще более укрепит уверенность в дальнейшем нейтралитете Турции. О возможной политике Японии пока сложно было судить. С ней был подписан договор о ненападении, но он ни к чему не обязывал ни саму Японию, ни Советский Союз. С Германией в свое время был подписан точно такой же договор, но он не смог остановить войну или даже просто ее отсрочить. Поэтому Ставка держала на Дальнем Востоке две полнокровные армии, которые были бы совсем не лишними на европейском театре военных действий.
       Сталин, как всегда, поступил непредсказуемо. Он не проявил абсолютно никакого интереса к прилету в Москву генерала Луукканена и, казалось, забыл о существовании самого Головина. На Центральном аэродроме их без всякой помпы встретил генерал Власик, поздоровался со всеми за руку и выделил машину, объяснив, что жить они будут на загородной даче.
       -- Ни одна живая душа не должна знать, что генерал в Москве, -- Власик показал на Луукканена.
       -- Николай Сидорович, разреши мне хоть к Василевскому на доклад съездить, -- попросил Головин.
       -- Некогда. Все доклады -- позже. Поезжайте на дачу и ждите дальнейших указаний, -- отрезал Власик.
       Водитель легковушки в форме лейтенанта госбезопасности гостеприимно распахнул дверцы. Назад сели Головин и Луукканен, Коля как младший по званию занял переднее сиденье рядом с водителем. Он плохо знал Москву и не мог бы назвать улиц, по которым они проезжали, но после того как машина с Ленинградского проспекта свернула на Садовом кольце налево, он все же смог понять, что везут их не в Кремль.
       Когда они проехали еще немного и с Садового снова повернули налево, дома сделались меньше. Здесь уже не встречались пятиэтажки, а шли небольшие домишки дореволюционной постройки. Потом и они пропали, пошли пустыри, а вскоре показались деревья -- то ли лес, то ли парк.
       Еще через пять минут машина въехала в какой-то поселок. Он назывался Кунцево, где-то тут стояла дача Сталина. Водитель остановился перед проходной, пристроенной к высокому деревянному забору. Поглядев на забор и не проходную, Коля вспомнил лагерь. От такой похожести его передернуло холодком. Он обеспокоено оглянулся на Головина, но тот без всякого интереса смотрел на забор, ожидая, когда их пропустят. Из проходной вышел сержант в ушанке и в шинели с голубыми погонами, увидел пропуск на лобовом стекле и открыл двухстворчатые ворота.
       Место было очень красивым. Высоким деревянным забором было огорожено не меньше гектара земли. От проходной внутрь территории вела довольно широкая дорога, очищенная от снега до асфальта. Изнутри вдоль забора были высажены небольшие елочки, цепочкой растянувшимися по всему периметру. Справа и слева от дороги под сугробами угадывались цветники, возле которых стояли садовые скамейки. В глубине двора стоял деревянный двухэтажный просторный дом с мезонином, окруженный высокими елями. Это была самая настоящая московская дача или, если говорить точнее, спецобъект ХОЗУ НКВД СССР N74.
       Водитель остановился возле высокого крыльца с резными перилами.
       -- Приехали, товарищи, -- сообщил он.
       Трое пассажиров вышли из машины и поднялись в дом. Внутренняя планировка его была довольно простой. Через маленький тамбур прибывшие попали в просторную прихожую, застеленную домоткаными дорожками. Из прихожей можно было пройти на кухню или в большую столовую. Здесь за длинным столом могли свободно разместиться человек двадцать. К столу были приставлены стулья из черного дерева с полукруглыми спинками, возле двух стен стояли диваны, а в углу топилась печка-голландка. Из прихожей вела еще одна дверь -- в коридор, смежный со столовой. Сюда выходили двери кабинета и двух спальных комнат.
       В прихожей их ожидала невысокая женщина средних лет с приветливым русским лицом. Одета она была по-домашнему.
       -- Здравствуйте, товарищи, -- поприветствовала она вошедших. -- Я -- комендант дачи. Звать меня Клавдия Сергеевна. Пойдемте, я покажу вам ваши комнаты.
       Так как спален было всего две, то одну из них комендант отвела для Луукканена, другую -- для Головина с Колей.
       -- А где же вы будете спать? -- спросил ее Коля.
       -- Служащим на объекте спать не положено. Я сплю дома. Вне дачи.
       -- Скажите, а мне можно вернуться на свое рабочее место? Хотя бы на полчаса, чтобы доложить о возвращении-- спросил Головин.
       -- Нет, -- комендант сделалась серьезной. -- Выходить за территорию дачи никому из вас нельзя. Совершать телефонные звонки -- тоже. Охрана проинструктирована, телефонный аппарат отключен. Обед будет готов через пятнадцать минут.
       Время было уже самое подходящее для ужина, но два генерала и один майор не ели с самого утра и потому не возражали и против обеда. Никакого банкета специально для них не затевали, но обед был и в самом деле хорош. Наваристые мясные щи, макароны по-флотски, вишневый компот и напитки на выбор. Генерал Луукканен отдал честь русской водке, Головин выпил рюмку коньяку, Коля -- бокал хванчкары. После обеда, с разрешения коменданта, все трое вышли на вечерний променад перед сном. Прогуливаясь по дороге от дома до проходной и обратно, они могли убедиться в том, что дача действительно охраняется. Возле забора у елок попарно прохаживалось два патруля. Чекисты не лезли на глаза, не пытались вступить в разговоры, а просто совершали обход территории вдоль периметра по протоптанной тропинке. Можно было не сомневаться в том, что ходить они будут всю ночь. Одни замерзнут, тогда им на смену выйдут другие патрульные.
       Погуляв во дворе дачи минут сорок, гости зашли внутрь, а около одиннадцати вечера легли спать. Свежий морозный воздух, сытный обед и усталость сегодняшнего дня убаюкали их лучше самого дорогого снотворного.
       Но выспаться с дороги им не дали. Где-то после двух часов ночи к дому, мягко шелестя шинами, неторопливо подкатили два легковых авто -- ЗиС и "Паккард". Таких "Паккардов" в стране было два, на одном из них обычно ездил Сталин. Именно так он и проезжал каждый день через Арбат на свою кунцевскую дачу -- комфортабельный бронированный "Паккард" и ЗиС с сотрудниками личной охраны.
       Но этой ночью из машин вышел не Сталин, а два очень невысоких и несколько полноватых товарища средних лет. Один был одет в пальто и европейского кроя костюм, другой, в белых бурках, облачился в серенькое полупальто, под которым был синий френч. Лицо первого товарища было неестественно широким, будто его в детстве с размаху припечатали им об стену. Оно имело только два украшения -- стеклышки пенсне и маленькие усики щеточкой. У второго лицо было каким-то безвольным, дрябловатым, почти бабьим. Ничего внушительного и уж тем более устрашающего в их облике не было -- двое обыкновенных, немолодых уже мужчин, которые ничем, ну абсолютно ничем не отличались от миллионов своих сверстников.
       Звали товарищей Вячеслав Михайлович Молотов и Георгий Максимилианович Маленков. Это были ближайшие помощники Сталина. Незаменимые. Проверенные, перепроверенные, закаленные и несгибаемые большевики. Они входили в число тех немногих, кому дозволялось называть товарища Сталина просто Кобой. Эти двое были носителями высших секретов Советской Власти, участниками и исполнителями всех важнейших мероприятий, которые предпринимал Сталин до этого времени и предпримет в дальнейшем. Оба были его заместителями, Молотов -- в правительстве, Маленков -- в партии. Оба находились на такой вершине власти, куда не позволялось сунуть нос даже Ворошилову, Буденному, Жукову, Василевскому, не говоря уже обо всех остальных маршалах и наркомах. Эти двое были не только носителями высшей власти, они были сама Советская Власть в человеческом облике.
       Достигнуть такой немыслимой вершины власти и удержаться на ней они смогли только потому, что всегда оправдывали надежды Хозяина. Сталин посылал их туда, где было по-настоящему трудно, и они всегда исправляли ситуацию к лучшему. Именно Молотову Сталин в конце тридцатых годов поручил наладить отношения с фашистской Германией. Вячеслав Михайлович сделал это настолько хорошо, что сотни миллионов золотых рейхсмарок потекли к копилку страны советов, а новейшее технологическое оборудование помогло модернизировать советскую экономику.
       Когда в 1941 году немцы рвались к Ленинграду, Сталин послал в колыбель трех революций именно Молотова и Маленкова, наделив их исключительными, чрезвычайными полномочиями. Ленинград немцы не взяли. Молотов и Маленков так организовали оборону, снабжение и внутреннюю жизнь блокадного города, что он превратился в неприступную твердыню.
       В 1942 году Сталин послал Маленкова под Сталинград. Именно его организаторские способности, необычайная работоспособность, железная воля и талант руководителя смогли обеспечить надежную оборону города. Ни один маршал не имел полномочий отдавать распоряжения наркомам и директорам оборонных заводов. Маршалы и генералы командовали войсками и требовали новых подкреплений, техники, боеприпасов. Все это обеспечивал Маленков. Он соединял в единую цепь тысячи мелких звеньев и заставлял их работать на результат.
       И Молотов, и Маленков, разумеется, не были пешками из сталинского окружения. Они являлись весьма крупными фигурами, влиятельными и в партии, и в промышленности, и в армии, и за рубежом. Ни один видный руководитель, будь то генерал, дипломат, директор важного завода или секретарь обкома, не снимался и не назначался на свою должность без согласования с Георгием Максимилиановичем. Ни одно крупное решение, касающееся вопросов внешней или внутренней политики, не принималось без участия Вячеслава Михайловича.
       Они знали свою силу и власть и хорошо знали силу и цену власти, которую олицетворяли собой, знали цену каждому, кто так или иначе соприкасался по работе с ними или со Сталиным. Никто из военных и государственных вождей не был им равен даже отдаленно.
       Это видно уже по одной небольшой, но ясно говорящей детали. Сталин не носил дорогих костюмов. Он ходил во френче, а в последнее время -- в военной форме с погонами. Никто никогда не видел товарища Сталина, обвешанного дорогими побрякушками. Никто никогда не видел на груди товарища Сталина высших советских полководческих орденов. Единственным украшением его одежды была Золотая Звезда Героя Социалистического труда, полученная еще до войны. В 1945 году Сталину было присвоено звание Героя Советского Союза, но Иосиф Виссарионович не принял вторую звезду и никогда ее не одевал. Так и остался он на всех официальных портретах и фотографиях во френче или кителе с одной единственной наградой.
       Мало ли у Сталина было золота? У него золота было десятки тонн. Мало ли у Сталина было рубинов, алмазов, изумрудов? Мешки! Не только Алмазный фонд, но и все недра Советского Союза были в его распоряжении.
       Однако руководитель государства был скромным человеком. Он понимал, что не побрякушки укрепляют власть и усиливают государство. Сталин не жалел золота и платины на ордена для своих генералов и маршалов, но не вешал дорогие награды на собственный мундир.
       Молотов и Маленков в этом отношении полностью соответствовали своему вождю Им только в прошлом, сорок третьем году, были присвоены звания Героев Социалистического Труда, но никто не видел их даже с этой наградой на груди. Для них высшей наградой, смыслом жизни, религией была абсолютная власть. Власть, недоступная никому, кроме них. Ни одному самому раззолоченному маршалу. Ни одному самому оборотистому наркому.
       На дачу для беседы с финским генералом приехали вершители судеб мира.
      
       XXXV
      
       25 января 1944 года. Ночь, Кунцево
      
       Молотов и Маленков прошли в столовую и попросили коменданта разбудить генерала Луукканена. У соратников Сталина не было намерения специально доставлять финну какие-либо неудобства. Так работал Сталин, а вслед за ним -- все страна. Сталин просыпался после десяти часов утра и не уезжал из Кремля раньше двух часов ночи, а мог проработать и до четырех-пяти часов утра. Уезжая на свою дачу в Кунцево, он обычно приглашал с собой на ужин несколько ближайший соратников -- Маленкова, Молотова, Берия, Кагановича. За ужином Сталин продолжал обсуждение текущих дел в домашней доверительной обстановке. В это время решались вопросы государственной, жизненной важности. Вся страна знала, что Сталин не спит до утра, и не спала вместе с ним. Мало ли какая справка могла понадобиться вождю и его окружению, мало ли какие сведения их неожиданно заинтересуют.
       Молотов и Маленков могли приехать на дачу только после того, как сам Сталин уедет из Кремля. Верховный был осведомлен о прилете в Москву представителя маршала Маннергейма, желал его прибытия и сам лично согласовывал круг вопросов, подлежащих обсуждению, но Молотова и Маленкова долго не отпускал и не уехал отдыхать сам до тех пор, пока все, что должно быть сделано сегодня, не было завершено.
       Через десять минут Луукканен, щурясь спросонья на яркий свет в коридоре и прихожей, прошел в столовую, одетый и подтянутый. Дверь за ним закрылась. Коля и Головин, также разбуженные комендантом, остались стоять в прихожей, не смея зайти в столовую без приглашения.
       Минут через пять дверь приоткрылась и из нее выглянул генерал:
       -- Извините меня, молодой человек, -- учтивым тоном обратился он к Коле по-фински. -- Я понимаю и умею говорить по-русски, но боюсь, моих познаний в языке будет недостаточно для того, чтобы мы поняли друг друга ясно и точно, избегая двусмысленных толкований. Будьте любезны послужить нам в качестве переводчика.
       Головин, который не владел финским настолько, чтобы уметь переводить "ясно и точно, избегая двусмысленных толкований", остался в прихожей и пробыл в ней три с половиной часа, почти до шести утра. Около шести все трое переговорщиков вышли из столовой. Молотов и Маленков попрощались со всеми присутствующими за руки и отбыли отдыхать.
       После того как Луукканен ушел в свою комнату спать, Головин посмотрел на Колю тем взглядом, который был понятен им обоим. От этого взгляда многие становились словоохотливыми, когда с ним беседовал Филипп Ильич. Но на этот раз проверенный прием не сработал.
       -- Я устал, Филипп Ильич, -- сказал Коля. -- Разрешите идти спать?
       Коля здорово вымотался за то время, что провел в столовой в обществе трех высокопоставленных руководителей. Он не имел опыта профессионального переводчика-синхрониста, а такая работа очень выматывает. Попробуйте хотя бы час присутствовать при оживленном разговоре трех людей и дословно повторять сказанное каждым из троих собеседников. Мозги закипят уже через двадцать минут! У Коли в голове сейчас была полная каша из русских и финских слов и целых предложений, которые никак не связывались в единое целое. Он проспал до обеда.
       На даче они провели три дня. Каждую ночь сюда приезжали Молотов и Маленков, разговаривали с финским генералом, а Коля переводил. Головин на эти переговоры допущен не был. Утром после третьего, заключительного раунда переговоров, Маленков попрощался и уехал, Луукканен пошел отдыхать, а Молотов пригласил Головина в столовую и два часа подробно информировал его о результатах переговоров в той части, которая касалась генерала Майор Осипов, три ночи просидевший в компании высших руководителей, был в полной мере осведомлен о сути достигнутых соглашений.
       Хотя Коля и присутствовал на переговорах, не только слышал, но и повторял вслух каждое слово, сказанное на них, он, надо признать, не в полной мере оценил суть и значение происходящего. Все, что он услышал за эти три ночи, перемешалось у него в голове причудливо и бессвязно. Только иногда всплывали обрывки: "территориальные постановления", "политические постановления", "военные, военно-морские и военно-воздушные постановления", "репарации и реституции", "экономические постановления", "контракты, сроки давности и ценные бумаги", "призовые суды и судебные решения".
       По своей неопытности Коля не мог понять и оценить того, что сейчас, в его присутствии определялись пункты мирного договора с Финляндией, который формально будет заключен значительно позже -- в феврале 1947 года в Париже. Пункт за пунктом будущий мирный договор повторит почти дословно то, что сейчас Молотов и Луукканен набрасывали простыми карандашами на листах бумаги, препираясь и договариваясь о каждой запятой. Он еще не знал, что все то, что дальше будет происходить на огромном пространстве от Северного Ледовитого Океана до Балтийского моря, все те события, в которые окажутся вовлечены миллионы человек -- все это, может быть, и важно, но второстепенно. По-настоящему важны лишь те положения, которые сейчас совместно вырабатывали Молотов, Маленков, Луукканен и которые через несколько дней утвердят Сталин и Маннергейм. Ни один танк не проедет дальше предназначенного для него рубежа, ни один боевой корабль не выйдет за пределы квадрата, ему указанного, ни одна пушка не сделает лишнего выстрела и ни один генерал не уничтожит людей и зданий сверх допущенного. Так выглядит большая политика.
       Миллионам людей по обе стороны советско-финского фронта определялось жить и умереть по тому сценарию, который в присутствии Коли писали три политика. Никто из этих миллионов был не в силах что-либо поменять или даже отсрочить. Все эти миллионы будут исполнять и непременно исполнят то, о чем через своих представителей договорились Сталин и Маннергейм.
       После возвращения Коли и Луукканена обратно в Миккели события стали развиваться стремительно. 1 марта 1944 года Информбюро обнародовало сообщение "К вопросу о советско-финских отношениях", содержавшее условия перемирия, предъявленные Советским Союзом Финляндии. Оно было сигналом, по которому финская армия во взаимодействии с русскими была готова интернировать немецкие дивизии, находящиеся на ее территории. По согласованному со Сталиным плану советские войска должны были перейти в наступление на узком участке фронта и прорвать его, после чего между Финляндией и СССР заключалось перемирие. Пользуясь им и тем замешательством, которое вызовет советское наступление, финны вместе с советской армией должны были приступить к обезоруживанию и изоляции фашистов.
       Через три недели после публикации этого сообщения Маннергейм отдал приказ об эвакуации гражданского населения с Карельского перешейка. В мае руководство Рейха открыто высказало свое недовольство стремлением Финляндии заключить сепаратный мир с Советским Союзом. Для дачи необходимых в таких случаях объяснений Маннергейм послал в Германию генерала Хейнрихса, который встречался с Кейтелем и Йодлем, но, разумеется, не переубедил их. В начале июня Германия прекратила свои поставки в Финляндию.
       10 июня 1944 года войска Ленинградского фронта под командованием генерала Говорова приступили к проведению Выборгской операции. Приказ на ее подготовку и проведение исходил из Ставки Верховного Главнокомандующего, план операции был утвержден им же. Однако Главковерх Сталин умолчал о том, что знал и что на самом деле готовил для финнов Сталин-политик. Говорова не стали ставить в известность о недавних переговорах в Кунцеве. Сталин просто приказал одному из своих генералов провести наступательную операции с целью разгрома врага и вывода Финляндии из войны.
       Леонид Александрович Говоров вышел в генералы не из горячих, но пустоголовых красных конников, он закончил артиллерийское училище еще в царское время. До войны этот человек закончил две академии. Это был не генерал-вояка, а генерал-ученый, имеющий в своем багаже самые основательные знания теории военного дела. Говоров подготовил и провел одну из самых блестящих военных операций Второй мировой войны. На узком участке фронта протяженностью всего-то двенадцать километров он сконцентрировал главные силы Ленинградского фронта и достиг шестикратного превосходства в танках и артиллерии в месте прорыва. За десять дней боев его войсками были прорваны три полосы обороны заново восстановленной линии Маннергейма Именно он изобрел тактику огневого вала, при которой пехота атакует под прикрытием артиллерийского огня, который по мере продвижения пехоты переносится вглубь обороны противника. И не просто изобрел, но и обучил свои войска наступать под прикрытием огневого вала, добившись слаженного взаимодействия бога войны и царицы полей.
       Наступление Ленинградского фронта было поддержано Балтийским флотом и Ладожской флотилией. Через десять дней боев операция завершилась взятием Выборга. Темп продвижения наших войск составил 10-12 километров в сутки. По сути, Говоров совершил то, что год назад не удалось Манштейну и Клюге на Курском выступе -- прорыв глубокоэшелонированной долговременной обороны противника. Потери Ленинградского фронта при проведении этой операции составили 30.000 человек. После этой операции генерал Говоров станет маршалом.
       После взятия Выборга финская оборона посыпалась как косточки домино. Через неделю наши войска освободили столицу советской Карелии Петрозаводск. Казалось, еще один натиск и наши войска с триумфом войдут в Хельсинки, однако... по приказу Ставки темп наступления сначала снизился, а затем последовал прямой приказ Сталина войскам Ленинградского и Карельского фронтов прекратить наступление, перейти к обороне и закрепиться на занятых рубежах. 1 августа президент Финляндии Рюти подал в отставку. Собравшийся сейм немедленно избрала на его место маршала Маннергейма. Между Советским Союзом и Финляндией было заключено перемирие. 17 августа в Миккели для встречи с Маннергеймом прибыл фельдмаршал Кейтель, но их разговор окончился ничем: Кейтелю не удалось убедить Маннергейма продолжать войну простив СССР. Маннергейму не нужна была эта война ни в тридцать девятом году, ни в сорок первом, ни тем более теперь, когда у него были гарантии Сталина относительно послевоенного будущего Финляндии. 4 сентября правительство Финляндии разорвало отношения с Германией и потребовало вывода ее войск со своей территории. В этот же день финская армия прекратила свои действия против советских войск на всем протяжении фронта.
       15 сентября 1944 года под предлогом того, что Германия не торопится выводить свои войска, Финляндия объявила ей войну. Еще до этого дня в Москве начались переговоры между СССР, Англией и Финляндией. Советский Союз представлял на них Вячеслав Михайлович Молотов.
      
       Конец сентября 1944 года. Финляндия
      
       После возвращения в Миккели Луукканен и Тиму Неминен получили повышение. Генерал был восстановлен в армии и получил назначение на должность начальника штаба группировки в Южной Карелии. Основную задачу при назначении генерал-майора на эту должность Маннергейм определил так -- эвакуация гражданского населения из прифронтовой полосы по линии Выборг -- Петрозаводск. Этим Луукканен и занялся немедленно после вступления в должность.
       Тиму Неминен получил чин майора финской армии и стал адъютантом маршала: Маннергейму необходимо было всегда иметь при себе русского агента, а адъютантские аксельбанты ни у кого не вызывали подозрений. К тому же Тиму был не единственным адъютантом главнокомандующего.
       Начиная с весны 1944 года, дела внутри Финляндии шли все хуже и хуже. Скромная экономика страны не могла прокормить армию. Внутренний долг достиг 70 миллиардов финских марок. После того как Германия прекратила поставки, дело стало совсем плохо. Финляндии грозил голод. Известие о начале советского наступления большая часть ее граждан восприняла едва ли не с радостью.
       Ленинградский, а чуть позднее и Карельский фронты теснили финнов. Никто в Финляндии больше не хотел видеть президентом Рюти. Страна призвала Маннергейма, ожидая от него, что он спасет ее так же, как уже спас в 1918 году.
       В день своего избрания на высший государственный пост Маннергейм как бы мимоходом сказал своему новому адъютанту:
       -- Теперь наша игра входит в эндшпиль. Скоро мы подпишем мир с большевиками и объявим войну немцам.
       В тот день, когда Финляндия официально объявила войну Рейху официально, Маннергейм получил из Москвы правительственную телеграмму, в которой сообщалось, что майор Осипов Николай Федорович назначается временным представителем Ставки ВГК в Финляндии. Почти одновременно Коля получил от Головина приказ взять под свой личный контроль объекты, расположенные в Ивари, Ивало, Мартти, Муонио, Соданкюля... Всего перечислялось сорок два названия.
       Коля сразу понял, о чем идет речь. Это были лагеря, развернутые немцами на территории Финляндии, в которых содержались как военнопленные, так и гражданские лица. Самый большой из них, в котором находились советские военнопленные был захвачен нашими восками при освобождении Петрозаводска. Теперь Головин поручал Коле взять под контроль сорок два других лагеря.
       Взять под контроль не значит освободить. В лагерях могли содержаться, например, явно уголовные элементы. Зачем их освобождать? Насильники и убийцы не нужны ни одному правительству, которое дорожит стабильностью в обществе. Еще в лагерях могли содержаться осужденные немцы, в том числе и из числа военных. С приходом советских войск они переставали быть арестованными и осужденными, но становились военнопленными и интернированными. Поэтому работа предстояла адова -- фильтрация заключенных, многие из которых, к тому же, больны чесоткой, гепатитом и туберкулезом.
       -- Так вот вы что за птица, -- прищурился Маннергейм, когда Коля пришел к нему в кабинет представляться уже в качестве временного представителя Ставки. -- А при нашем знакомстве прикидывались совершенным дурачком.
       -- А что я сделал не так, господин маршал? -- не понял Коля, -- Мне поручили передать вам письмо -- я передал. Мне сказали, что с Финляндией нужно заключить мир -- мир заключен.
       -- Удивительно, молодой человек! -- воскликнул Маннергейм. -- Вас, всего-навсего майора, заместитель Сталина и большевистский нарком иностранных дел рекомендует как представителя Ставки, будто вы генерал-полковник! Должно быть, вы пользуетесь большим влиянием в Кремле.
       -- Огромным, -- пошутил Коля.
       -- Скажите, молодой человек, вот вы лично знакомы с господином Молотовым? Вам приходилось беседовать с ним с глазу на глаз?
       -- Знаком, -- подтвердил Коля и не соврал. -- Беседовать приходилось-- заметив, что у маршала увеличились глаза, Коля поспешил успокоить старика на свой счет: -- Но мы обсуждали только служебные вопросы.
       Для себя Маннергейм решил, что Тиму Неминен, майор Осипов или как там его еще -- невероятно хитрый и ловкий большевистский агент, имеющий огромный опыт нелегальной работы и звание в разведке не ниже генеральского. Человек, способный прекратить войну, талантливее того, кто умеет ее развязать, поэтому в глазах Маннергейма Коля Осипов встал в один ряд с Черчиллем.
       В лагерь "ZF-18" Коля приехал на четвертый день после своего представления маршалу Маннергейма в новом качестве. За предыдущие три дня он уже успел осмотреть пять лагерей, которые находились в радиусе ста километров от Миккели. Капитан НКВД, новый начальник лагеря, ждал его прибытия для принятия решения по заключенным. Лагерь был непростой. В нем содержались немецкие солдаты и офицеры, немалая часть из них -- еще с тридцать девятого года.
       Задача майора Осипова казалась ничуть не трудной -- поставить свою подпись на акте об интернировании. Как ни крути, а в лагере содержались военнослужащие враждебной армии. Рассусоливать с ними не следовало. Всех, кого можно было освободить, уже отобрали активисты комитета "Свободная Германия", их личные дела были отложены в сторону от остальных. Коле нужно было только ознакомиться с этими делами, которых, слава Богу, было немного, утвердить представленный список и подписать сам акт. Всей работы максимум на два часа, а потом его приезда ждали еще более тридцати лагерей.
       -- Товарищ майор, -- поделился с ним сомнением новый комендант лагеря. -- Тут у меня есть один очень интересный арестованный.
       -- Чем он так интересен? Особенный, что ли?
       -- Понимаете, товарищ майор, я не знаю, что с ним делать. С активистами из "Свободной Германии" он отказался даже разговаривать, а интернировать его мы формально не можем.
       -- Почему?
       -- Видите ли, товарищ майор, у меня есть приказ об интернировании солдат и офицеров, содержащихся в этом лагере. А у нас в НКВД знаете какая строгость с выполнением приказов! Чуть где не соблюл, чуть где хоть на запятую ошибся -- уже сам загремел.
       -- Я не понял, какие сложности с этим вашим заключенным? Он что, поляк? Француз? Англичанин?
       -- Нет.
       -- Финн?
       -- Нет, товарищ майор, он -- немец.
       -- Гражданский? Если гражданский, то отпускайте его на все четыре стороны и не морочьте голову ни мне, ни себе.
       -- В том-то и дело, что он военный.
       -- Если эсэсовец, то к стенке его, и вся недолга!
       -- Товарищ майор, -- комендант и без армейского майора знал, как следует поступать с теми или иными лицами. -- Он генерал.
       Узнав, что в лагере содержится генерал, Коля приказал принести его личное дело, открыл обложку, глянул на фотографию и фамилию под ней и сказал коротко:
       -- Я забираю этого генерала. Как говорится, до выяснения.
       Комендант вздохнул с облегчением. Подпись майора на ордере снимала с него всякую ответственность. Теперь этот немецкий генерал официально выпадал из-под юрисдикции НКВД и переходил в полное распоряжение представителя Ставки.
       Больше в этот день Коля не посетил ни один лагерь. Он приказал генералу садиться в машину, на которой приехал в лагерь, и отбыл вместе с ним в Миккели. Фамилия генерала была фон Гетц.
       Ужинали они в Миккели, в доме, который занимал временный представитель Ставки. Теперь Коле по должности полагались денщик и адъютант, не считая помощников и охраны. Помощники раздобыли для фон Гетца цивильный костюм, чтобы своей генеральской формой он не вводил в смущение финнов, которые могли и пристрелить немца. Фон Гетц и Коля знали русский, хотя для них обоих этот язык не был родным. Они не испытывали ни ненависти, ни неприязни друг к другу, только сильный интерес. Судьба уже третий раз сводила их вот так тесно, каждый раз при новых обстоятельствах. При каждой встрече они представали друг перед другом в новой роли.
       -- Что было после Сталинграда? -- спросил Коля.
       -- Ничего не было. Плен.
       -- И как же вы из советского лагеря попали в немецкий?
       -- Я бежал из плена.
       Коля рассмеялся.
       -- Вы?! Бежали?! И сотни километров пробирались по нашим тылам? А потом вы, летчик, ничего не понимающий в сухопутной войне, смогли перебраться через линию фронта? И вас не поймали? Не выдали милиции? Не пристрелили?
       -- Я сбежал на самолете.
       -- Еще чище! -- снова рассмеялся Коля. -- Я, знаете ли, сидел в нашем лагере и ни одного самолета даже в небе над ним не видел.
       -- Это действительно невероятно, Николай. В гестапо не поверили ни одному моему слову. Но я действительно сбежал на самолете. Этот самолет подставил мне русский генерал Головин.
       Коля чуть не поперхнулся. Его начальник Головин приложил руку и к судьбе фон Гетца.
       "Я, Штейн, этот фон Гетц -- все мы лишь куклы для Филиппа Ильича. Судьбу любого из нас он может решить в один момент. Захочет -- к ордену представит, захочет -- прихлопнет как муху", -- подумал Коля.
       -- Верю, -- согласился он с фон Гетцем. -- Филипп Ильич может. Он все может. Самолет для него достать и немца переправить -- пара пустяков.
       -- Вы знаете этого генерала?
       -- Знаю, -- Коле захотелось сменить тему. -- Что было дальше?
       -- Дальше меня передавали из гестапо в Абвер и обратно, пока меня не забрал Геринг. Я стал служить в штабе люфтваффе в Берлине.
       -- И из этого штаба вы попали в лагерь?
       -- Из этого штаба я попал к Кессельрингу заместителем командующего авиацией нашей группировки в Северной Италии.
       -- Так это Кессельринг вас упрятал за колючую проволоку?
       Фон Гетц посмотрел на Колю, решая, шутит он или говорит серьезно.
       -- Так вы ничего не знаете? -- спросил фон Гетц.
       -- А что я должен знать?
       -- Про покушение на нашего фюрера.
       -- А разве на него совершено покушение?! -- изумился Коля. -- И кто же на него покушался? Наши? Англичане?
       -- Немцы.
       -- Немцы?!
       Коля был ошеломлен. Он никогда не ожидал, что немцы могут покуситься на жизнь своего обожаемого и обожествляемого фюрера.
       -- Да, немцы. Полковник Штауффенберг пронес в своем портфеле бомбу на совещание в бункер.
       -- Вы-то тут при чем? Не вы же проносили бомбу.
       -- Это неважно. По делу 20 июля были арестованы тысячи офицеров и генералов. Многих расстреляли.
       -- А вы-то каким боком к этому делу? Вы были знакомы с полковником, участвовали в заговоре против Гитлера?
       -- Нет, Николай, -- разочаровал Колю фон Гетц. -- С Штауффенбергом мы знакомы не были. Я -- из люфтваффе, он -- из вермахта. Наши пути не могли пересекаться. И в заговоре я не участвовал. Я даже не знал о нем.
       -- А если бы знали?
       -- А если бы знал, то все равно не стал бы в нем участвовать.
       -- Тогда за что вас упекли в этот лагерь?!
       Фон Гетц вздохнул.
       -- Понимаете, Николай, СС и СД под предлогом расследования этого заговора стали сводить счеты с неугодными им людьми.
       -- Чем же вы не угодили СС?
       -- Я отказался с ними сотрудничать.
       -- А вам предлагали?
       -- Предлагали. Меня вербовали Гиммлер и Шелленберг при назначении в Северную Италию.
       -- И вы отказались?.
       -- Отказался.
       -- Почему?
       -- У нас в люфтваффе, -- голос фон Гетца зазвучал гордо, почти надменно. -- Презирают СС. Кроме того, мое назначение, как оказалось, было уже заранее решено лично рейхсмаршалом. Ни Гиммлер, ни Шелленберг не являлись моими благодетелями.
       -- И вы?.. -- начал Коля.
       -- И я попал в эти жернова, -- продолжил фон Гетц. -- Эти господа из СС ничего не забывают и не умеют прощать.
       Некоторое время они ели молча.
       -- Что вы намерены со мной делать? -- спросил, наконец, фон Гетц.
       -- В каком смысле?
       -- В прямом. Для чего-то же вы вытащили меня из лагеря?
       -- А-а, -- облегчено вздохнул, ожидавший подвоха Коля. -- Ничего.
       -- Как -- ничего?
       -- Так. Ничего. Идите себе куда хотите. Или живите тут. Я дам вам денег на первое время. У меня еще со Швеции сохранились собственные накопления.
       -- Послушайте, Николай! -- поджал губы фон Гетц. -- Перестаньте валять дурака и разговаривайте серьезно, как подобает военному человеку. Перед вами сидит генерал-майор люфтваффе...
       -- Да не сердитесь вы, -- Коля сделал успокаивающий жест. -- Передо мной сидит военнопленный разбитой армии и ставит из себя невесть что перед подполковником армии-победительницы! Давайте лучше чайку с вами попьем. У меня есть настоящий английский.
       -- Но можете вы, по крайней мере, объяснить мне, каким вы видите мое будущее и почему носите погоны майора?
       -- Приказ еще не объявлен, своему начальству я в новом звании не представлен, вот и хожу пока майором. А ваше будущее я вам уже объяснил. Идите куда хотите или оставайтесь пока у меня. Я не испытываю к вам ненависти. И кроме того... Помните, два года назад, под Сталинградом?..
       Конрад кивнул. Он помнил.
       Два года назад он, тогда офицер штаба окруженного Пятьдесят Первого корпуса, спас жизнь Коле, которого должны были расстрелять как партизана.
       -- Ну, а раз помните, -- заключил Коля. -- То и не выделывайтесь, -- и тут он вдруг стукнул ладонью по столу. -- У меня есть отличная идея насчет вас, Конрад!
       -- Идея? -- переспросил фон Гетц? -- Какая?
       -- Почему бы вам не поехать в Оре и не составить компанию нашему общему знакомому Курту Смолински? Если вы помните, он поехал туда с вашими документами чинить подъемники на горнолыжном курорте. Будете чинить их на пару. До конца войны осталось не так много времени, скоро в Оре съедутся курортники, уволенные из армий Европы, и вы сможете хорошо заработать на прокате лыжного снаряжения, -- заметив, что Конрад то ли не понял его предложения, то ли колеблется, Коля успокоил его: -- Через шведскую границу я вас переправлю без проблем. Все-таки я долгое время состоял при маршале Маннергейме, и мое слово в этой стране кое-чего значит.
       -- При чем тут Оре? При чем тут Смолински и его чертовы подъемники?
       -- А что такое?
       -- Мне нужно обратно в Рейх! Поймите, мне нужно в Рейх!
       -- Чтоб вас там расстреляли?
       Фон Гетц представил себе такое. Его ловят в Германии или даже раньше, в пути, и приговаривают к расстрелу. Это показалось ему неважным. Сейчас рушилась его страна, и одного человека уже не выглядела трагедией.
       -- Это неважно, -- повторил он вслух свои мысли. -- Смерть одного -- уже не трагедия. Нужно просто исполнить свой долг солдата. У вас долг перед своей родиной, у меня -- перед своей.
       Они разговаривали всю ночь. Обо всем. О долге. О послевоенном будущем. О Советском Союзе. О Германии. О советских лагерях, в которых оба побывали. О девушках, которых, в сущности, оба не знали. Они разговаривали не как друзья, но как люди, пусть и выросшие на разных планетах, но прожившие одинаковую жизнь и шедшие схожими дорогами. Они удивлялись перипетиям судьбы, сводившей, разводившей и снова сводившей их в самых неожиданных местах и в самое неожиданное время, сравнивали свои биографии и делились впечатлениями от мест, людей или событий, которые были знакомы обоим. Они разговаривали долго и откровенно, позабыв, что родились в разных странах и служат в разных армиях. Оба они не знали, что это не последняя их встреча.
       Утром они расстались.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 6, последний от 02/06/2020.
  • © Copyright Семёнов Андрей
  • Обновлено: 30/09/2014. 2086k. Статистика.
  • Роман: История
    • Оценка: 7.62*12  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.