"Был к хлебу черствому всегда Приправой острой пот соленый". Шамиссо.
1
Низко клубится осеннее небо. Простоволосый человек жмётся к маленькому костру. На его коленях пастью раскрыта собачья шапка, отбросив длинные уши с темляками заскорузлых шнурков. Она набита доверху тяжёлыми каменьями.
Сидящий осторожно трогает их, то выкладывает под ноги, то опять копошится и собирает. Всё не может оторваться от игры света в изломах молочного кварца. Путаные волосы слиплись от мокрети, порывы ветра будоражат ручей и залепляют глаза первым снегом.
Ухает, гудит потревоженная непогодью тайга, нудно скрипит дряхлая и кособокая лиственница за спиной, захлебывается монотонным бульканьем маленький водопад, подлаживаясь под гомон взбудораженного леса.
Занемевшее молодое лицо колыхается отёчной усталостью. Квёло пробившаяся бородёнка шевелится в такт пришёптывающим что-то губам. Щуплый и худощавый, смахивающий на подростка паренёк со вздёрнутым по-девичьи носиком.
И глаза-то тлеют шальной, мальчишечьей радостью, вздрагивают морщинистые от воды пальцы нешироких ладоней. Вязко наваливается тягучий сон. Смаривает теплом разыгравшийся, яростно шипящий на снег огонь.
Обжигая коростные губы о край мятого котелка, человек выхлебал кипяток, сладко причмокивая губами и хлюпая носом. Прожевал редкие ягоды брусники и поднялся на ноги. Непонимающе огляделся вокруг, вздохнул.
Зашагал вниз по ручью, сжимая в руке обвислую шапку. Перестилают тропу старые, осклизлые от гнилья колодины, сыплет и сыплет снег, пригибая кусты голубики с ядрёными, перезрелыми ягодами.
Рука на ходу срывает их и пихает в обмазанный соком рот. Озноб продирает стылое, под мокрой одежонкой, тело. Пришлёпывают расползшиеся лосиные бродни. Одеревенелые ноги не чувствуют холода, давят мокрый снег, трясутся.
К исходу катится тысяча девятьсот сорок второй год. Где-то там, за многие тысячи вёрст от этих маловедомых сопок, идут бои, падают со смертным хрипом люди, горят танки, самолёты, оставленное жильё.
Главный геолог прииска Остапов несёт в обмёрзшей ушанке первое жильное золото Белогорья. Он спешит, смахивает со лба холодную испарину, изнывает от трясущей слабости.
Далось оно ох как не легко... С негласного разрешения треста, он оставлял за себя заместителя и уходил в поиск, кормясь случайной дичью, ягодами и грибами.
Через прибрежный ерник мутно качнулась река в студне плывущей шуги. Остыло меркнет свет блеклой зари, прерывисто бурунит в неистовом клёкоте перекат, сгоняя шмотья пены в отстойное место распахнутой глыбью ямы.
Ниже её, на мели, не остерегаясь раскоряченного в ходьбе человека, беспечно жируют припозднившиеся в перелёте чернети. Ныряют и снуют по воде, очищают перья на камнях непуганые и озабоченные утки.
Занемелыми от холода пальцами он выпростал из кармана кургузой шинели поржавелый наган. Опустил шапку на снег и зигзагами пошёл к берегу. "Только бы не улетели, только бы не улетели", -- билась мысль, голодный ком подкатывал тошнотой к горлу.
К месту было бы сейчас ружьё, без зарядов брошенное в тайге. Уточки насторожились, перестали нырять и сбились в плотный табунок.
Остапов, уняв дрожливую слабость, двумя руками поднял наган и навёл островерхую мушку под тёмное живое пятно на воде. Снулую долину распороли три хлёстких выстрела, гром их потух в вязкой пелене снежного заряда.
Чернети ошалело взвились и, перелетев вверх по течению, сели за перекат. Распластав по зыбкой воде крылья, одна уточка истомлёно выгибалась шеей, вяло роняла голову, словно ещё искала на дне корм.
Вытаскивала его, щеря смертной зевотой остренький клюв. Валерьян сунул окаменевшей рукой за пояс оружие и шагнул в морозный глянец у берега реки. Доплёлся к ещё трепещущему кому перьев и подцепил негнущимися пальцами за точёную шейку тёплую добычу.
Утка тяжело обвисла, роняя с кончика хвоста брусничные капли крови. В ногах нестерпимые колики. Вызванивает тонкий ледок заберега панихиду ушедшему лету.
Жаркий костёр на забитом плавником острове. Навалы высохших за лето стволов и сучьев взялись бездымным огнём, только шипит и исходит паром мокрый снег. Сохнут расквашеные бродни, сворачиваются от пекла волосы, на синих, схваченных судорожной ломотой ногах.
Валерьян настелил лапника под выворотнем, дальше отступать некуда, вжимается хребтом в остролапое корневище, терпя невыносимый жар. Наскоро ободрал перья, выпотрошил утку, насадил на подвернувшуюся палку, облитую жиром тушку, сунул её в пламя.
Сукровица и жир закипели, закапали на обугленные поленья, в ноздри пьяно шибанул дух поджаренного мяса. Валерьян сглотнул вязкую слюну и, чтобы отвлечься, подвинул ближе замызганную, в слипшемся мехе шапку.
Левой рукой вытащил из неё камень. На плоском сколе разлаписто горел уникальный самородок в форме кленового листка. Только размером со спичечный коробок.
Даже проглядывались на нём лиственные прожилки, и корешок уходил в кварц, словно держался за невидимое, скрытое в земле райское дерево. Вокруг листа кварц густо насыщен золотинами.
-- Красота, какая! -- шептали его обмётанные простудой губы. -- Такого нет ни в одном каталоге, невероятно.
Он протёр глаза тыльной стороной руки, но кленовый листик так и горел осенним отцветом. Смотрел и дивился тому, что природа сотворила такое совершенство, и что далась ему в руки жила коренного золота в самое нужное время.
Представил, как будут радоваться открытию в тресте "Алданзолото", что, через совсем малое время, забурлит жизнью и эта река, и закрытый сумеречной вязью снега неизвестный пока ручей.
В свете огня плавился многоцветьем кленовый листок, казалось, что оторвётся он сейчас и упадёт под ноги дотлевать во мху. Костёр обступила сырая и промозглая ночь.
Болезненная немощь разрывала грудь бьющимся, хрипастым кашлем. Слёзы мочили разгорячённые щёки. Подрагивая в ознобе, подбросил в костёр наносных сушин и натянул парящую жарким теплом одежду.
Задремал, безвольно уронив руки, и огонь жадно охватил шипящую жиром утку. Валерьян испуганно очнулся, вырвал горящую палку с обугленной и съежившейся тушкой. Воткнул её, как факел, в снег.
Жадно глотал без хлеба и соли пресное, пахучее и горячее мясо с рыбьим привкусом. Распаренные мягкие косточки хрустели на зубах.
Мглистая и буранная ночь захлёстывала огонь пригоршнями снега, глубоким рёвом отзывалась тайга, плакали скрипучие лесины и стонали в предчувствии лютой зимы.
А в затишке под корневищем, по-детски приоткрыв рот, безмятежно спал маленький человечек, похитивший золотой ключик к богатствам суровой земли.
Огонь подобрался и безнаказанно грыз полу старенькой шинели, взбираясь вверх, надеясь уничтожить это неистовое существо, незвано вторгшееся в тайгу.
Проворонившие золото духи камлали и выли в бешеной круговерти метели, кружились, пугали прибойными ударами ветра и обессиливали в злобе.
Валерьян проснулся от ожога и торопливо затушил тлеющую полу. Штаны прогорели на бедре, он затёр дыру снегом и, подбросив в костёр дровишек, снова откинулся на смолисто отпаренном лапнике. Запах хвои кружил голову.
К утру разведрило. Снеговые тучи угнало за предел горизонта, и махрово, по-зимнему, нависли близкие звёзды.
Валерьян уже не мог уснуть, запрокинув голову, смотрел в открывшееся небо. Где-то там спешили к югу и горестно кагатали невидимые табуны гусей, до слёзной тьмы в глазах выворачивали душу.
Мерцал кленовый лист в отсветах костра, тихо и нежно перемигиваясь со звёздами. Слегка подморозило, и всё звонила и звонила живая вода хрупкими льдинками, как дальние, канувшие в забытье колокола печальную заутреню.
Тайга, уставшая от шума, испятнав снег палыми от бурелома ветками и лесинами, смиренно притихла, слушая этот звон, подмерзала и жухла в розовеющей стылости цедящегося за хребтами рассвета.
Дико громыхнул железным листом карк черного ворона, он зафуркал где-то над головой пересвистом перьев и опять уронил жутковатый стон "к-кр-кр-кар-р-р-р!", простуженным сипом предрекая всему живому зимнюю долюшку и скудный корм.
Валерьян раскачал разморенное и неподатливое в тягучей истоме тело, подхватил шапку, пьяно тронулся в путь. Под ссохшимися броднями фыркнул подмерзший наст.
По правую руку топорщился над обрывом реки тёмный листвяк, вода, с сухарным хрустом, пережёвывала ледок обмёрзшими зубьями перекатных валунов. Отсвет зари кровянил снег.
Кривая стежка разлапистых следов пятнила дуговатую косу, вжавшую струю реки под обрывистый, оплетённый корнями берег.
Недоступные звезды всё ещё не меркли, пушились иглистыми снежинками над головой, мигая, вылупилась совиным глазом Венера.
Распадок туманили испарения воды, перекаты остались позади, и река широко разлилась в тихом движении, обгладывая снег на косе и валунах. Опять стонущий клик гусей хрястнулся оземь и пронзительно покатился, горький и обречённый. Зи-и-м-а-а...
На третий день Остапов трясущейся рукой отомкнул свою избу на прииске. К левому запястью привязана шапка, от тяжести рука уже не чуяла ничего, мёртвой плетью висела вдоль тела.
Запнулся и чуть не упал через порог, каменным стуком ударили смёрзшиеся бродни по крашеному полу. Комната и кухня настыли. Пахнуло нежилым духом.
Он затопил печь, переоделся во всё сухое и заполз под шубу на нары, зябко подрагивая и перестукивая зубами. Хотел согреться, а уж потом что-нибудь поесть, но тяжёлый сон спеленал мысли, бросил во тьму кошмарных видений.
Снилась еда, обжаренные бараньи рёбрышки, караваи свежевыпеченного хлеба, мясной борщ, овощи. Он бежал к этому столу, пытался есть, но всё проскакивало мимо рта, выпадало из рук, убитая чернеть взлетала из костра с горящим шампуром.
А вокруг падали золотые кленовые листья с тихим звоном речных льдинок, и над всем этим гомонили и плакали отлетающие гуси, а чёрный ворон бубнил человеческим голосом: "Не отдам, не отдам жилу! Кр-кр-ка-р-р. Не отда-а-м".
Налетал огромной грохочущей темью, клевал в лицо, голову, руки, и хохотал демоном, и стонал, сыто уговаривая: "Ты -- падаль, ты замёрз в тайге. Ты -- пища моя, соболей и горностаев. Ты не донёс золота людям. Кар-р-р".
Больной метался в бреду, обливаясь липким потом, разгрызая в кровь губы, и никак не мог отбиться от ворона.
Очнулся через сутки от голода. Тулуп подвернулся и сполз на пол, зябко пробирает тело мелкая дрожь. За маленьким оконцем вечереет. Валерьян встал, захлёбываясь хриплым кашлем, измучившим до слёз и одышки.
Пересиливая боль в одеревеневших ногах, принёс охапку дров, наспех запихал их в печь, облил вонючим керосином. Поднёс спичку. Огонь весело затрещал, пахнуло живым дымком.
Тут только он вспомнил о кинутой в угол шапке и достал заветный образец, для надёжности, прихваченый верёвочкой к лохматому козырьку, чтобы не затерялся в дороге.
Кварц обдал холодком растрескавшиеся ладони и мигнул желтоцветным кленовым листком. Остапов выдернул из притолоки цыганскую иглу, покарябал вокруг самородка спелые золотины, окончательно убедив себя, что это не пирит.
Они плющились, не крошились, не осыпались чернотой. Золото... Потаённое от людского соблазна, оно встречается разное: мелкое и пылевидное, чешуйчатое и скатанное, самородно изощрённое природой.
А самородки -- вообще не похожи друг на друга, как не похожи люди. И этот вот, искусно распластавшийся живым листом, уникален, как художественное произведение, неповторим, как картина Рембрандта или древний папирус.
Геолог подумал, что, с лёгкой руки неспециалиста, это чудо может пойти в переплавку. Обрушат прожженный на огне кварц, и хрупкий, с зеленовато-жёлтым отливом, листочек источится каплями в кирпичный слиток. Этого допустить нельзя ни в коем разе.
Валерьян спохватился, набрал чайник воды из бочки и поставил на покрасневшую плиту. Кинул в чугунок мытую картошку, сдвинул палочкой кружки и провалил его донышком до синего жара.
В груди надсадливо пластался кашель, сотрясая жидкую бородёнку, вырывался наружу и застил мокротой глаза. Беззвучно гас за избой день. Он зажег семилинейную лампу с прокопчённым тонким стеклом и опять благодатно раскинулся на топчане.
Тепло разошлось по углам, шевеля паутину, обсыпанную бахромой пыли, колыхало в голове лежащего неспокойные и назойливые мысли воспоминаниями об ушедшем лете, об увиденном и пережитом в тайге, о рудной залежи, свалившейся негаданно за неделю до первого снега.
Из кухни сочился дурманящий запах варящейся картошки, смешанный с гарью керосина из лампы. Рассосалась в непосильной усталости радость открытия золота. Ничего не хотелось, кроме сытой еды и бесконечного отдыха.
"Что будет с самородком? Может быть, припрятать его до лучших времен? Нет, нельзя, это же будет кража. А может быть, всё-таки... Такой образец!" -- мучил соблазн. Он ещё раз оглядел камень, вздохнул, положил в шапку.
Обжигаясь и давясь, ел картошку прямо с кожурой, обмакивая её в зернистую соль.
На крыльце загремели шаги. Валерьян сорвался с места, спешно засунул тяжёлую шапку под нары, приосанился в ожидании гостя. Дверь по мышиному пискнула, пропуская в кухню геолога Прудкина, замещавшего Остапова летом.
Валерьян недолюбливал этого егозистого многословного подхалима. Прудкин степенно вытер ноги о половичок и радостно ощерил частые зубы.
-- Валерьян Викторович! Слава Богу, живой! Доброго здравьица тебе! Где пропал? Заждались, заждались... Заклевали тут меня без помощи, загоняли.
-- Что-то не видно по тебе, -- ухмыльнулся хозяин.
Пётр не ответил и выхватил из кармана бутылку, Звякнул донышком о выщербленный стол. Разделся, кинул к порогу начищенные сапоги, неуловимым движением поправил галстук под обвисшим подбородком.
Лысеющая голова его смахивала на раздутую до неправдоподобия грушу. Узенький лобик спадал вниз жирными округлостями развалившихся щёк, масляно чернеющие глазки, вывернутые ноздри и ротик были похожи на червоточину в этом красномясом плоду.
Воткни корешок в остренький затылок -- можно на ярмарке показывать. Пахнуло от гостя застойным перегаром водки. Прудкин норовил обнять скитальца, ткнулся в его лицо алыми губками и умилённо, по-собачьи заглянул в глаза.
-- Жив-здоров, бродяга, а мы уж беспокоились, право, не знаю как. Все думки передумали. Выпьем с возвращеньицем, Валерьян Викторович?
-- Не могу я. Прихворнул в дороге. Кашель одолел.
-- Вот и кстати выпить! Подлечишься, согреешься. Сейчас бы тебя в баньке попарить, как рукой снимет. Красота!
-- Какая банька, еле живой, -- отмахнулся Валерьян. Слил воду из чугунка и поставил его на стол.
Разварившаяся, с треснувшей кожурой сахаристая картошка исходила аппетитным паром. -- Только хлеба вот у меня нету. Сальца бы к ней...
-- Ничего, так сойдёт, -- Прудкин жадно схватил ещё горячую картоху, торопливо налил в кружку и опрокинул её в рот.
Лампа дробно мигала нагорелым фитилём. Резало уши писклявым тенорком нежданного гостя, заливисто перебирающего новости на прииске и в тресте: кого повысили, кто уехал, кого посадили, кто из знакомых погиб на фронте, кто завёл любовницу или совратил чужую жену.
На каждого заведено досье у охмелевшего Прудкина. Он ловко раздевал картоху пухлыми пальцами, макал её в солонку, и маленький рот раскрывался в раззявленную пасть, где целиком перемалывались горячие клубни. Заплывшие глазки шарили по столу.
Валерьян разморен выпитым, течёт с лица пот на мокнущую исподнюю рубаху. Жаром пышет от печи. Он изнывает от многословия собеседника, не дождётся конца болтовне.
Хмель погасил осторожность. Достал шапку с образцами из-под нар, смахнул картофельную кожуру на угол и высыпал камни перед опешившим гостем.
Тот выхватил из кармашка расшитый вензелями платочек и наспех вытер холёные пальцы. Клещём впился в куски породы, изумлённо вскинув бабьего рисунка брови.
-- Ты што... Откуда!!!
-- Оттуда, -- исподлобья следил за ним Остапов усталыми глазами.
Прудкин лез к лампе мордой, карябая ножом влитые в кварц самородки и отвесив нижнюю губу в налипших крошках еды.
-- Невероятно! Невероятно! Не может быть? А? Валерьян? Ураганное содержание! -- щёки его колыхались в плаксивом лепете. -- Где взял? Там ещё есть?
-- Конечно. Кайлушкой много не отберёшь.
Когда в его дрожащих руках замерцал кленовый лист, он так и въелся в него.
-- Нет, нет, ты только посмотри! -- закрутился по кухне, сипя частым и хриплым дыханием. -- Какое золото родится! А?
-- Родится, -- буркнул Валерьян и отвернулся к окну.
Через затемневшее стекло мигали огни прииска, сливаясь в черни ночи с россыпью звёзд. Редко бухал нефтяной двигатель. Прудкин опять полез целоваться, исходя пьяными слезами, слюнявя щёки. Валерьян брезгливо скривился и отпихнул наседавшего толстяка.
-- Будет тебе, не люблю я этого, -- вывернулся, шатнувшись на непослушных ногах, и забрал образец, -- всё, иди, Пётр Данилович, спать хочу смертельно.
-- Иду-иду... Поспите. Хэ! Вот это будет бомба Гитлеру! К ордену представят. Непременно, даже думать нечего, Валерьян Викторович, в ваши-то годы найти такое! Скажете место?
-- Зачем? Завтра на карту нанесу. Надо закинуть туда пяток горняков с взрывчаткой на доразведку, а потом уж поднимать шум. Может быть, жила иссякнет, а мы раздуем кадило во всю ивановскую. Потерпеть трошки надо. До свиданья.
Задом Прудкин вывалился в сени, долго гремел там, разыскивая щеколду тамбура, и опять всунул голову в дверь:
Остапов поглядел на него и в тусклом свете лампы прочел на притворно-улыбчивом лице ледяную зависть, потаённую злобу.
-- Иди-иди... Не болтай пока в посёлке, не булгачь людей, иди домой.
-- Какой дом! К Марфушке Кожиной заверну, мужик у неё, как раз, на шахте. Безотказная, дурёха, страшится, что с работы выгоню. Разомну счас ей косточки, -- он сладко причмокнул губами и прикрыл глазки, -- интеллигентная женщина, стишков пропасть знает, не пьёт.
-- У них же трое ребят, зачем лезешь в семью,-- скривился Валерьян, представив работящую и тихую Марфу рядом с этим куском мяса, -- уйди, ради Бога...
Он ещё слышал, как гость смачно высморкался на пороге и пискляво затянул песню:
"Броня крепка, в танки наши быстры..."
От визита осталось до тошноты мерзкое чувство, уже и пожалел, что похвалился золотом. Долго смотрел в свете лампы на кленовый лист, мысли путано скакали, и щемило болью сердце. И опять мучили сомнения...
Наутро Остапов явился в контору. Только успел оприходовать золото, как прискакал из треста посыльный с бумажкой. Нужно было срочно явиться на совещание. С трудом влез на осёдланную лошадь и тронулся в путь. Пришлось ночевать в Алдане, задержаться до полудня, улаживая свои дела.
Собрался ехать назад, когда подошли двое строго одетых, молодцеватых ребят.
-- Вы Остапов? -- обратился к нему один из них, высокий и хрященосый, с белобрысой прядкой волос под козырьком клетчатой кепки.
-- Да, я. А что?
-- Пройдёмте с нами.
-- Я спешу на прииск.
-- Пройдемте с нами, вам говорят, -- сурово выкатил белки глаз тот, в клетчатой кепке, и передёрнул губами.
Вырвал повод из рук недоумевающего геолога, передал напарнику.
-- Сдайте личное оружие!
Валерьян достал ржавый наган, стыдливо оглянулся, вдруг заметят из окон треста этот глупый инцидент, теряясь в догадках от случившегося. На крыльцо конторы высыпали люди, тихо переговариваясь, смотрели вниз.
-- Идите...
В глаза бьёт яркий электрический свет. Задержавший его сухопарый, белогубый человек монотонно бубнит, читая вслух заявление Прудкина:
-- "...вышеуказанный гражданин Остапов, занимая пост главного геолога прииска, незаконно старался в одиночку и сбывал перекупщикам золото. Когда вся страна исходит кровью в борьбе с ненавистным фашизмом, скрытый враг не дремлет. Остапов не оприходовал крупный самородок, который показал мне дома, где пытался меня споить и сделать своим соучастником. Самородок похож на лист дерева, а также он не указал на карте, где добыто золото и залегает жила. Посему, я не могу молчать, имея сердце патриота, в такой трудный для любимой Родины час. И, хотя я ещё беспартийный, не позволю врагам народа подло вредить нашей могучей стране.
Подпись собственноручно заверяю: Прудкин Пётр Данилович, 1895 года рождения, не призван в ряды доблестной Армии по причине астмы, грущу, что пришлось работать рядом с Остаповым и что не смог раньше раскусить подлого врага".
Читавший оперативник замолчал, раскурил папиросу и пыхнув дымком в лицо сидящего напротив.
-- Где самородок?! -- устало процедил и посмотрел в дрогнувшие глаза Валерьяна.
-- Я его спрятал.
-- Зачем?
-- Этот самородок -- уникален. Любой минералогический музей мира посчитает за честь иметь его в своей коллекции.
-- Значит, мира. Так, так. И как же вы думали его переправить за границу?
-- Какую границу? -- не сразу понял Остапов. -- Какую границу! Я просто не хотел отдавать это чудо природы в переплавку. Побоялся передавать через кого-либо. Думал позже сдать.
-- С-сдать... Это -- воровство. Кража золота!
* * *
После утренней поверки колонны людей под охраной идут на работу. Синеватая лента дороги отзывается хрустом снега под шагающими вразнобой ногами. Дымятся сопки нестерпимой мглой мороза, бугрятся под снегом штабеля готового к сплаву леса.
Валерьян плетётся замыкающим, не отгорела ещё в груди злобная боль от случившегося, стал он замкнутым и угрюмым. Вокруг вымершая тайга, бесследная и глухая, помертвевшая от холода.
В бараке нестерпимая вонь портянок, потных тел и стоящей в углу полубочки-параши. Всё живое, голосящее и зовущее, сопровождающее его в одиночных поисках золота, ушло и пропало в ритме сурового распорядка лагеря.
Отмерла в душе доброта, вера в справедливость, отошла куда-то и сгинула жажда к любимой геологии, забылась невеста, которая собиралась приехать этой зимой в Алдан, осталась только куцая мечта о пайке хлеба.
Эту пайку нужно было ещё заработать двумя десятками кубометров леса. Осталось желание упасть вечером на холодные нары и забыться, хотя бы во сне, от усталости и душевной боли.
Пропади всё пропадом: переживания, сомнения, ожидание конца долгого срока, потайные хлопки самодельных карт, возня драк и прочие людские страсти. Так хочется спать...
Он приучил, себя видеть во снах загаданное с вечера. Это была его воля, его тайга и маршруты, рыбалки и охоты на неведомых реках, сытая еда.
Ночью распахивался волшебный мир, уводил его из барака в свои запредельные страны. Часто являлся кленовый лист, живо мерцал на белой ладони кварца, испуская какие-то тёплые и живые лучи.
Земля кружилась волчком, время летело, гулко валились деревья, точно отвешенные пайки хлеба падали в руку.
Однажды простудился и проговорился в беспамятстве, в знойной горячке, о золоте. Когда оправился, то заметил неотступную опёку звероватого и могучего уголовника по кличке Рысь.
Длинные, островерхие уши торчали над покатым лбом, как кисточки у таёжной кошки. Рысь боялись в бараке из-за его физической силы и буйной истеричности.
Кичливый, окружённый сворой прихлебателей, он создал райскую жизнь недоумевающему Остапову. Подкармливал лишней пайкой хлеба, оберегал и суетился вокруг, скаля в улыбке щучью челюсть со вставными зубами.
Весной он оттеснил Валерьяна на делянке в сторонку и внятно прошептал на ухо:
-- Всё готово. Завтра дёргаем.
-- Что дёргаем?
Рысь дробно раскатился мелким смешком, сощурив свои блеклые глаза, и умиротворяюще добавил:
-- В побег, друг ситный! На волюшку...
-- А я здесь, при чём?
-- Притом, что ты со мной идёшь, зайчик ненаглядный.
-- Зачем? -- Валерьян сел на пенёк, глядя через куст на охранника с автоматом. -- Поймают -- хуже будет. Куда побежишь? И тебе не советую.
Удар сырым валенком в пах опрокинул его с пенька.
-- Ссучиться надумал, падла... Не-е-е. Ты мне покажешь своё золотишко, или раздавлю, как гниду, -- клещатые пальцы вора сдавили горло. -- Ну? Божий одуванчик. Согласен? Я так и думал.
Рысь вскочил, оглянулся и миролюбиво обронил:
-- Уйдём на пару, возьмём золото -- и хана! Документики и крыша готовы в ближайшем посёлке, недельку переждём шмон, подхарчимся и двинем. С золотом -- воля, а тут сгнием на работе. Слушай умных людей, зайчик ненаглядный...
Валерьян чуял спиной холод талой земли. Внутри что-то жалостливо скреблось, намокали глаза. Пушистые, уже летние облака высоко и мирно плыли над спелыми соснами. Им вольно и просторно течь над зазеленевшей тайгой, никто их не охраняет, ничто их не страшит.
В утробном ахе падали сваленные деревья, жаворонками пели пилы, и дятлами тюкали топоры сучкорубов. "Это всё, -- обречёно подумалось ему, -- не вывернуться". Сел, обмёл мокроту со щёк липкой и заскорузлой от смолы ладонью, подавленно ответил:
-- Согласен. Уйдём. Золота там столько, хоть вагон грузи...
Печально тренькала какая-то пичуга в кустах, в ноздри бил перебродивший, сладкий запах талой хвои, мха, проклюнувшейся зелени. Он сорвал раздвоенный нежный листик и жевнул. Нёбо ожёг терпкий, чесночный вкус. Мысли лихорадочно метались в поисках выхода и не находили его.
До вечера работали в паре с Рысью. Тот исступлённо крушил тайгу, улыбался, процеживая через вихлявые зубы свои мечты о вольной жизни, описывая её осоловевшему от дум напарнику.
Интеллект Рыси кончался на жратве в ресторанах, бабах и красивых тряпках. На этих трёх китах держалась вся его воля.
Видимо, судьба оберегала найденное Остаповым золото. Уже в сумерках, когда допиливали последнее дерево, Рысь не смог его повалить плечом и, выматерившись, кинулся за берёзовой слегой, оставленной у предыдущего пня.
Налетел шквальный весенний ветерок, сосна хрустнула, качнулась, нехотя оторвалась от живых корней и со стоном рухнула на бегущего уголовника. Комель ещё раз подскочил и прервал дикий, замораживающий душу крик.
Через кусты ломились заключённые, воздух распороли выстрелы из винтовки, и трассирующие огоньки ушли над кронами.
Толпа долго не расступалась над вдавленным в мох телом. Руки его ещё скреблись, а выкаченный глаз застыл леденистой коркой.
Остапов сидел на пеньке, сжав голову руками. Подошёл седой бригадир и тронул его за плечо.
-- Не убивайся... На, потяни, -- сунул к губам Остапова спрятанный в рукаве окурок, -- полегчает.
Впервые глотнул дым, закашлялся до слёз и стесненно прошептал:
-- Спасибо вам большое. Ну, почему я не крикнул!
-- Счас разбор начнут, -- часто говорил ему на ухо бригадир, -- пока начальство не подошло, слухай меня, Я видал, как он сунулся под дерево, понял? Дерево упало само, понял? Грешно страдать за этого ублюдка. Понял?
-- Понял...
-- А спасибо возьми себе, всем душу прогрызла эта тварь. Молодец, что не крикнул, не упредил его. А теперь, его не воскресишь, весь переломан. На, еще затянись.
-- Не хочу, я некурящий, -- выходил он из полузабытья.
Бригадир стенал и охал перед начальником лагеря, помогая вытаскивать задавленного:
-- Гляжу, а он прётся под падающее дерево, в аккурат ветерок налетел, я и ахнуть не успел. Хрясь! Гото-о-в. Беда-то какая. Напарник-то, парнишка молодой, растерялся, за слегой отлучился. Вон, сидит на пеньке, ревёт от страху. Впервой, видать, мертвяка увидал. Вот стряслось, так стряслось, -- доплывал к Валерьяну его скорый говорок.
На душе было пусто и бездумно. Мелко дрожали пальцы рук. В глазах цвёл закат.
Вскоре Валерьяна, как геолога, направили этапом на далёкие северные шахты. За добросовестную работу и усердие, через девять лет расконвоировали, а потом освободили. Приняли на службу в геологоразведочную партию.
Жил Остапов бобылём на краю посёлка Палатка, полавливал рыбку в светлой речушке Хасын, увлекался охотой. Ничего не осталось в нём от прежнего человека, целеустремлённого и яростного в деле. Потух, преждевременно изморщинился и сник.
На работе не рвал, как в прежние времена, тихо и мирно отживал свой срок, ничем не интересуясь, и не заводя друзей.
Через много лет, чуя приближение старости, вдруг занемог какой-то душевной болью по далёкому Алдану. Не по родным местам, где родился и вырос, а именно по тем, где довелось побродяжничать в юности, принять страшную кару.
Хотелось поглядеть, как там живут люди, что изменилось за эти годы, не истлел ли кленовый лист, зарытый под углом маленькой избёнки.
Самородок уже его не радовал, не печалил, задержался в памяти, как пустой и ненужный сон. Может быть, потому, что принял из-за него все эти лишения, изболелся и надломился.
Продал свою избушку в Палатке и двинул зимником на попутке в старые места. Алдан его не признал, да и старик никого не встретил из бывших знакомых.
Обошёл городок вдоль и поперёк, купил небольшой и чистенький домик, решил доживать здесь. Никто его больше не ждал на всей земле.
Иногда накатывало желание сходить на далёкий ключ, пощупать руками кварцевую жилочку, разыскать на месте бывшего прииска кленовый лист, плюнуть на него да поглубже зарыть в землю, чтобы уж никому он не корёжил жизнь.
Но, к старости, вдруг, стал суеверен, побаивался даже думать о золоте. Летом посиживал на солнышке, ходил в ближайшие сопки за грибами, зиму напролёт читал библиотечные книжки.
Чтобы не помереть от скуки, пристроился на работу сторожем.
2
Современная старательская артель -- мощный колхоз со своим председателем, бухгалтерией, счётом в банке и членами правления. Только колхоз этот ничего не сеет, а убирает урожай, просыпанный Богом и надёжно упрятанный чертом.
Есть такая легенда, что Бог, когда развозил по Земле сокровища, нечаянно рассыпал над Якутией свой мешок, да так и не собрал. Самое горячее время у старателей -- лето, и, ежели учесть, что эти края теплом обделили, жатва в тайге рассчитана по минутам.
Артелям устанавливают твёрдый план, немного помогают техникой, а остальное зависит от хватки председателя, разворотливости его помощников и сезонных рабочих.
Его величество Фарт, как и в давние времена, правит на участках. Лоток и проходнушку давних копачей заменила новая техника.
Чёткая организация работ, железная дисциплина, сухой закон, исполнительность, теоретически обоснованная удача, наука горного дела -- вот этих лошадей и запрягают в полевой сезон.
Мнутся у всех в карманах тонкие корочки "Удостоверения старателя" с короткой выпиской из Уголовного Кодекса:
"Статья 93... Хищение государственного или общественного, в особо крупных размерах, имущества, независимо от способа хищения (статья 89-93), -- наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет с конфискацией имущества, со ссылкой или без таковой или смертной казнью с конфискацией имущества".
У проверенных людей есть ещё "Допуск" к золоту. А с ним и является шанс, великий соблазн взять пару килограммов матового шлиха, обрести нежданное богатство.
Иных не пугают предусмотренные законом санкции. Рискуют утаить, да не пьют шампанского. Скользкий этот металл. Уж ни покоя, ни роскоши они не имут, только страх и смятение.
Семён Ковалёв много слышал о старателях, об их работе, более трудной и интересной.
Сдерживала геология. И всё же, он попал в старатели, попал нечаянно. Работал много лет главным инженером геологоразведочной партии, да вдруг, сорвался и разнёс в пух начальство экспедиции на собрании.
Правда -- палка о двух концах. На первый случай ему попытались вкатить строгача, нашли повод понизить в должности, а когда прямо сказали, что ждут только ЧП у него на работе, чтобы выгнать, Семён счёл разумным не ждать чужой беды с ними вместе.
Уволился по окончании трудового договора. Надоело ловить на себе косые взгляды и ухмылки. Он начал, другие продолжат!
Недолго чинушам из экспедиции строить себе теплицы за казённый счёт, отбирать со складов ОРСа дефицит, заходить в магазины с подсобки.
Недолго им ещё принимать на дому крафтовые мешки с мясом, копчёной рыбой и прочей недоступной другим благодатью, оделять друг друга "блатными" путёвками. Он устал, но теперь их безобразий уже не утаить.
Шёл Семён в контору с заявлением, бодрясь и успокаивая себя. Работу менять -- это бы ничего, не сложно отыскать новую, но где найти друзей, которых оставляешь? А значит, теряешь насовсем.
Сколько шишек набьёшь в новых знакомствах, пока не встретишь того, кому можно рассказать всё. Заявление в кармане пиджака жгло душу раскаяньем за мальчишескую поспешность...
А слабаком его трудно назвать. Заматеревший тридцатилетний муж, крутоплечий и высокий, приноровился немного сутулиться, стесняясь своей мощи, смотрит добрым и волооким взглядом.
Легко сходится с людьми, работать приучен с детства безотдыхно и азартно. Вот и весь Сёмка Ковалёв.
С невеселыми думами пробрался он на второй этаж экспедиции и забрёл, по привычке, в производственный отдел. Сколько здесь выкурено сигарет в текучке работы и спорах, сколько выбито материалов и запчастей для партии!
Неужто в последний раз скрипнет издёрганная дверь, и он увидит загнанного и прокопчённого табачным дымом, как донская чехонь, начальника ПТО Павла Альбертова?
Худой и подвижный, с широкими залысинами над хмурыми бровями, тот взглянул на вошедшего и приветливо улыбнулся. Стол начальника -- филиал архива.
Проекты на подпись и проверку, радиограммы, сводки, отчёты и невесть ещё какой бумажный хлам с визами "к срочному исполнению" кучились в таком хаосе, что загнанный вид Альбертова вызывал жалость и почтение.
Семён нерешительно остановился у порога, приметив в кабинете незнакомца.
-- Проходи, проходи, -- позвал рукой хозяин стола и смахнул со стула в угол кучу каких-то бумаг, -- садись. Познакомься. Перед тобой живой мамонт золотой промышленности, мой старый друг, председатель артели старателей "Салют".
Небрежно развалясь, влитый в хороший костюм-тройку, сидел у стола коренастый и плотный старик. Выворачивался из-под изжёлта-седого чуба широкий лоб. Усталые глаза на миг пристально схватили вошедшего и насмешливо зажмурились.
-- А нам нечего знакомиться, я за ним третий год присматриваю, -- хрипло забасил гость, -- это же Сёмка Ковалёв, за ним и приехал. Прослышал, он на золоте поработать хочет. Вашей конторе такие не подходят, это -- мои ребята. Мои-и...
-- Не заливай, Влас Николаевич, мы его не отпустим, буровик и производственник толковый, -- вступился Альбертов.
-- Потому и трясся двести вёрст в легковой, что толковый. На сессии райсовета Семён докладывал один раз, когда был депутатом. Бесшабашно, а деловито. Грех было не взять на заметку. Заявление им написал? -- по-волчьи, всем туловищем обернулся к сидящему и опять сощурил глаза, как кот на солнышке.
-- Дай сюда. С начальником вашим решать буду. Подпишет, как миленький. Ты его на собрании шибко утомил, да я ещё навалюсь, подпишет. Отпустить работника на золото обязана любая организация. Это -- прописной закон.
-- Вы что? Уже договорились заранее, -- удивился такому натиску Павел, -- у него партия разворачивается, работы пропасть.
-- Честное слово, я его первый раз вижу. Доклад, правда, был, но ведь, прошло столько времени! -- развел руками Ковалёв.
-- Меня зовут не Его, а Петров Влас Николаевич, -- оборвал его старатель, -- запомни! Неделю ещё побудь тут и приезжай в Алдан, не пожалеешь. Кадры, Павло, вещь дикая, за ними надо охотиться и собачий нюх иметь, -- Петров пожал руку Семёну, Альбертову, легко встал и громко хлопнул дверью.
-- Каскадёр, артист... Откуда он узнал, что ты припёрся с заявлением? Ну и разведслужба у старика! Не успеем что-нибудь на склад завезти лишнего, он уже тут. У механика сегодня машину запчастей к бульдозерам выторговал. Так откуда он знает про заявление, только не темни?
-- А шут его разберёт! -- пожал Ковалёв плечами. -- Но с ним бы я поработал, этот мужик притягивает, знает, что хочет.
-- Если Петров не разыграл, а он мастер на такие штучки, то тебе крупно повезло. Попасть к нему на работу -- нелёгкое дело. Едут со всего света, а берёт из новеньких единицы. Да-а... Динозавр. Нюхом чует удачу. Во время войны был директором крупного прииска.
-- Сколько же лет он на золоте?
-- Да где-то, за сорок. Хозяйская хватка у Деда отменная. Любит риск, слабое начальство не почитает, как и ты. Вот за это его иногда и давят, палки в колёса суют. А ему -- всё до фени. Прёт напролом да золотом правду свою утверждает. Если бы не бронь в войну -- быть бы ему генералом. Пять рапортов писал -- не взяли. Металл был нужнее.
-- Поезжай, поезжай, раз уж тут невмоготу. Как он умеет подчинить самых разных по характерам и делам людей? Диву даюсь! -- опять сбился на своего друга Альбертов. -- Сожмёт их в кулак, идеей своей запалит и бросит на исполнение очередного замысла.
Сам не спит в работе и никому продыху не даёт. Заставит он тебя мыслить категорично и экономически разумно. Именно заставит. Нам бы такого руководителя -- поменьше лозунгов, побольше дела.
Этот Божий дар настоящего полководца Дед отшлифовал жизнью и пользуется им творчески. Любимый девиз -- слова Ломоносова: "Много есть нужных дел, но горное дело -- искусство!" Советую тебе покрутиться под его началом, многому научишься и многое поймёшь. Резок в гневе, но это терпимо, потому что быстро отходит. Трудно поладить с ним, ох трудно!
-- Поладим. А где моет артель? В каких местах?
-- У него пять участков, раскиданы по огромной территории, а золото берёт. Даже рядом с Алданом, где все перемыто по десять раз, в прошлом году взял неплохо. И где?! На террасе в дражных запасах. Над ним всё лето скептики издевались, что затеял пустое дело, а он знай себе всё пески выкучивает.
А под осень как дал съёмки, сразу замолкли. Объёмами, тяжело, но взял своё. Ты вот заметил, что он здесь сидел и крутил в пальцах карандаш?
-- Нет, не обратил внимания...
-- Битый жизнью старик, все свои замыслы пропускает через расчёты, прикидывает выгоду. Если цифры не показывают её, никакой комбинат не заставит взяться за безнадёжное дело. Риск-то и не опасен, если с трезвым расчётом на него идти. Не так, как у нас порой: сначала делаем, а потом за голову хватаемся, сколько ухлопали денег.
Я бы и сам к нему ушёл, да жаль бросать геологию, всю жизнь ей служу. И характер у меня не ваш с Дедом, хоть и накипело внутри, а боязливо молчу, вдруг съедят. Зачем мне это. До пенсии два года. А ты молодец, правильно выступил. Плесень-то поползла, завоняло.
До Алдана Семён ехал на попутке. Давил под колени старенький чемодан. В кабине метался надрывный вой дизеля КрАЗа, было жарко и накурено. Дребезжали стёкла видавшей виды машины, медленно уползала назад заснеженная, пустая и темная тайга.
Перевалы, спуски, тягуны подъёмов, маленькие посёлки у тракта, и опять течёт под капот расхлёстанная колёсами дорога. Чернявый шофёр сонно моргал сморенными глазами, напевал заунывные песни без конца и начала.
Вымотался, бедолага, в рейсе и тянул в гараж на пределе сил. То и дело выдёргивал из мятой и грязной пачки сигарету, слепо тыкал ею в губы и опять спрашивал время.
-- Домой спешишь? -- взялся его разговорить пассажир.
-- В общагу шоферскую. Душ и койка. Третьи сутки толком не сплю. То прокладку менял, то рессору, два баллона лопнули. Житуха!
-- Приезжий?
-- Тебе не всё равно? -- покосился водитель.
-- Спишь за рулём. Приезжий... Силы не рассчитал в рейсе. Местные так не надрываются. Тех, кто рвёт копейку, обзывают алиментщиками. Давай я поведу, поспи.
-- Вот даёт! Губы раскатал. Да у меня в кузове груза тыщ на пятнадцать. Грохнешься в обрыв, а мне потом бесплатно колесо крутить?
-- Давай, давай. Вот права, в армии на таком керогазе гонял. Не бойся, довезу твои тыщи в сохранности.
-- Спрячь бумажки. Пересаживайся, посмотрю, а то и взаправду в кювет нырну. Глаза уже не видят.
Поменялись местами. Машина довольно рявкнула, хватанув вдоволь солярки, и заспешила. Быстрее потекли придорожные кусты на обочинах.
-- Не гони шибко, скорость на спусках вылетает, -- шофёр искоса следил за действиями нечаянного добровольца, -- вроде и впрямь могёшь, по перегазовочке вижу. Вали дальше, я немного подремлю.
-- А семья-то где? По общагам отираешься.
-- Машину забрал, теперь до жены добирается, вот народ! Небось тоже специалист по шофёрским жёнам? -- невесело и сонно ухмыльнулся шофёр.