Серова Любовь Владимировна
Поэты (2-я часть )

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Серова Любовь Владимировна (lvserova@rambler.ru)
  • Обновлено: 11/05/2010. 74k. Статистика.
  • Эссе: Поэзия
  •  Ваша оценка:

    129

    КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ

    На Бальмонте, в каждом его жесте, шаге,

    слове - клеймо - печать - звезда - поэта...

    Марина Цветаева

    Когда слушаешь Бальмонта - всегда

    слушаешь весну.

    Александр Блок

    Даже хорошо зная языки, мы обычно знакомимся с зарубежной поэзией по переводам. Иногда они формальные, почти подстрочники, но иногда переводчик, встретив нечто близкое по духу, становится вторым автором. Так появляются шедевры, как лермонтовские "На севере диком..." (из Гейне) или "Горные вершины..." (из Гёте)... К числу шедевров, несомненно, относятся и "Колокольчики и колокола" Эдгара По, переведённые Константином Бальмонтом. Впервые я услышала эту вещь как симфоническую поэму Сергея Рахманинова, и это был, кажется, единственный случай, когда мне захотелось немедленно найти для себя слова, положенные на музыку.

    <... > Слышишь: воющий набат,

    Словно стонет медный ад!

    Это звуки в дикой муке сказку ужасов твердят,

    Точно молят им помочь,

    Крик кидают прямо в ночь,

    Прямо в уши тёмной ночи

    Каждый звук,

    То длиннее, то короче,

    Выкликает свой испуг, -

    И испуг их так велик,

    Так безумен каждый крик,

    Что разорванные звоны, неспособные звучать,

    Могут только биться, виться и кричать, кричать!<...>

    Константин Дмитриевич Бальмонт родился в июне 1867 года в Шуйском уезде Владимирской губернии в семье председателя земской управы. Окончив гимназию, он дважды начинал учиться в Университете, но уходил не окончив...

    Эпиграфом к одной из книг Бальмонта взяты слова Аполлона Тианского: "Вся земля моя и мне дано пройти по ней". И он шёл по земле, узнавал страны, народы, языки. Переводил на русский со многих языков. Был поистине гражданином мира.

    Безумие и разум равноценны,

    Как равноценны в мире свет и тьма.

    В них два пути - пока мы в мире пленны,

    Пока замкнуты наши терема.

    И потому мне кажется желанной

    Различность и причудливость умов.

    Ум английский - и светлый, и туманный,

    Как море вкруг несчётных островов.

    Бесстыдный ум француза, ум немецкий -

    Строительный, тяжёлый и тупой,

    Ум русский - исступлённо молодецкий,

    Ум скандинавский - вещий и слепой.

    Испанский ум, как будто весь багряный,

    Горячий, как роскошный цвет гвоздик,

    Ум итальянский - сладкий, как обманы,

    Утонченный, как у мадонны лик.< ...>

    Я вижу: волны мира многопенны,

    Я здесь стою на звонком берегу,

    И кто б ты ни был, Дух, пред кем мы пленны,

    Привет мой всем - и брату, и врагу.

    Карта путешествий Бальмонта не ограничивается Европой. В 1905 году он путешествует по Мексике, а в 1912 - участвует в кругосветном путешествии: из Англии отправляется к берегам Африки, на Мадагаскар, в Индию и другие экзотические страны. Впервые поэт оказался за границей ещё в конце девятнадцатого века - жил во Франции, Испании, Голландии, Англии, Италии. А домой писал: "Боже, до чего я соскучился по России. Всё-таки нет ничего лучше тех мест, где вырос, думал, страдал, жил. Весь этот год за границей я себя чувствую на подмостках, среди декораций. А там - вдали - моя родная печальная красота, за которую десяти Италий не возьму".

    В 1905 году, будучи в России, поэт умудряется увлечься революционным движением, хотя, казалось бы, Бальмонт как личность и политика - явления несовместимые. Он даже пишет революционные стихи, очень плохие: "Кто не верит в победу сознательных, смелых рабочих,/ Тот бесчестный, тот шулер, ведёт он двойную игру!" И другие в этом же духе, где не забыт и царь, которого Бальмонт, попеременно сравнивает с лисой, волком и почему-то с ежом. Звучит это так: "Тесней, товарищи, сплотимся все для боя,/ Ухватим этого колючего ежа!" Увлечение оказалось кратковременным. Быстро опомнившись и, к счастью, не дождавшись кары, Бальмонт вновь уезжает в Европу, чтобы вернуться только в 1913 году, когда по случаю 300-летия дома Романовых была объявлена политическая амнистия. В газетной заметке о встрече Бальмонта на Брестском вокзале в Москве упоминается о том, что поэт бросал в толпу ландыши...

    Я был в России. Грачи кричали.

    Весна дышала в моё лицо.

    Зачем так много в тебе печали?

    Нас обвенчали. Храни кольцо.

    Я был повсюду. Опять в России.

    Опять тоскую. И снова нем.

    Поля седые. Поля родные.

    Я к вам вернулся. Зачем? Зачем?

    Кто хочет жертвы? Её несу я.

    Кто хочет крови? Мою пролей.

    Но дай мне счастья и поцелуя.

    Хоть на мгновенье. Лишь с ней. С моей.

    "Россия была влюблена в Бальмонта, - вспоминает Надежда Александровна Тэффи. - Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилёвской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашёптывали его слова своим дамам...". Современники единодушно отмечали наивность - "детскость" Бальмонта, одни - с симпатией и знаком "плюс", как Тэффи, Цветаева, Блок, Брюсов, другие - со знаком "минус", как, например, Иван Алексеевич Бунин. "Это был человек, который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюблённости, - пишет Бунин в "Автобиографических заметках", - был упоён собой, уверен в себе до такой степени, что однажды вполне простодушно напечатал свой рассказ о том, как он был у Толстого, как читал ему свои стихи и как Толстой помирал со смеху, качаясь в качалке; ничуть не смущённый этим смехом, Бальмонт закончил свой рассказ так: - Старик ловко притворился, что ему мои стихи не нравятся".

    С другой интонацией говорит об этих же самых качествах Бальмонта Александр Блок. В заметке, относящейся к 1909 году, он цитирует строки из автобиографии Константина Дмитриевича: "Имею спокойную убеждённость, что до меня в целом, не умели писать в России звучных стихов...", и продолжает: "На "спокойную убеждённость" Бальмонта, касающуюся чего бы то ни было, вне его лежащего, сердиться нечего. Всем хорошо известно, что до Бальмонта стихи писал, например, Пушкин. Точно также всем, знающим Бальмонта, известно, что он занят исключительно самим собою, что весь мир, существующий и несуществующий, он удостаивает своей страстной и чистой влюблённости, а иногда - своих не менее страстных проклятий..." И тем не менее "не только нельзя сердиться на Бальмонта за его критическое ребячество, надо поблагодарить его за то, что он таков, каков есть: без этого не было бы у нас его стихов".

    Я не знаю мудрости, годной для других,

    Только мимолётности я влагаю в стих.

    В каждой мимолётности вижу я миры,

    Полные изменчивой радужной игры.

    Не кляните, мудрые. Что вам до меня?

    Я ведь только облачко, полное огня.

    Я ведь только облачко. Видите: плыву.

    И зову мечтателей... Вас я не зову!

    23 июня 1920 года поэт в очередной раз уезжает из России, не подозревая, что на этот раз - навсегда. Удивительно, но Бальмонт, много до революции живший в Европе, имевший опыт и контакты, на сей раз не прижился за рубежом, в отличие от многих других русских литераторов, опыта не имевших, а здесь оказавшихся куда более удачливыми. Поэта преследовали болезни, нужда, а потом - и просто нищета. Всё усугублялось непрактичностью Константина Дмитриевича, нежеланием и неумением "опускаться" до житейской прозы. Тэффи вспоминает, что в квартире, где поселился Бальмонт с женой и дочерью, "окно в столовой всегда было завешено толстой бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло. Вставить стекло не имело никакого смысла - оно легко могло снова разбиться... - Ужасная квартира, - говорили они. - Нет стекла и дует..."

    В эмиграции поэт мало пишет, но очень много переводит. Марина Цветаева в своём "Слове о Бальмонте", написанном к пятидесятилетию его творчества, говорит о том, как много он перевёл, как много подарил нам шедевров мировой литературы: "Бальмонтом, со вступительными очерками и примечаниями, переведено:

    Эдгара По - 5 томов - 1800 страниц

    Шелли - 3 тома - 1000 страниц

    Кальдерона - 4 тома - 1400 страниц

    - и оставляя счёт страниц, простой перечень: Уайльд, Кристоф Марло, Лопе де Вега, ... Гауптман, ... Руставели ...и ещё многое другое". Гигантский труд, не принесший элементарного благополучия. Цветаева считает страницы, потому что просит помочь Бальмонту, которому "нужна природа, человеческое общение, своя комната - и ничего больше". И это не в годы революции или войны. Это - Париж 1936 года!

    Последние несколько лет Бальмонт много и тяжело болел. Денег не было. "Делали сборы, устроили вечер, чтобы оплатить больничную койку для бедного поэта" - вспоминает Надежда Александровна Тэффи, сама участвовавшая а этом вечере...

    Умер Константин Дмитриевич в оккупированном фашистами Париже за неделю до наступления Нового 1943 года... "Люди, соизмеряющие свои поступки со стойкими убеждениями, с планами жизни, кажутся Бальмонту стоящими вне жизни, на берегу, - пишет Валерий Брюсов. - Вольно подчиняться смене всех желаний - вот завет. Вместить в каждый миг всю полноту бытия - вот цель. Ради того, чтобы лишний раз взглянуть на звезду, стоит упасть в пропасть...".

    Осень. Мёртвый простор. Углублённые грустные дали.

    Завершительный ропот шуршащих листвою ветров.

    Для чего не со мной ты, о друг мой, в ночах, в их печали.

    Сколько звёзд в них сияет в предчувствии зимних снегов.

    Я сижу у окна. Чуть дрожат беспокойные ставни.

    И в трубе без конца, без конца - звуки чьей-то мольбы.

    На лице у меня поцелуй - о, вчерашний, недавний.

    По лесам и полям протянулась дорога судьбы.

    Далеко, далеко по давнишней пробитой дороге

    Заливаясь, поёт колокольчик, и тройка бежит.

    Старый дом опустел. Кто-то бледный стоит на пороге.

    Этот плачущий - кто он? Ах лист пожелтевший шуршит.

    Этот лист, этот лист... Он сорвался, летит, упадает...

    Бьются ветки в окно. Снова ночь. Снова день. Снова ночь.

    Не могу я терпеть. Кто же там так безумно рыдает.

    Замолчи. О, молчи! Не могу, не могу я помочь!

    Это ты говоришь? Сам с собой - и себя отвергая?

    Колокольчик, вернись. С приведеньями страшно мне быть.

    О, глубокая ночь! О, холодная осень! Немая!

    Непостижность судьбы: расставаться, страдать и любить.

    ГЕОРГИЙ ИВАНОВ

    Друг друга отражают зеркала,

    Взаимно искажая отраженья.

    Я верю не в непобедимость зла,

    А только в неизбежность пораженья.

    Не в музыку, что жизнь мою сожгла,

    А в пепел, что остался от сожженья.

    Георгий Иванов

    Большую часть своей жизни (37 лет из 63-х) Георгий Иванов прожил в Париже, тоскуя по России, оставаясь русским поэтом.

    Что-то сбудется, что-то не сбудется.

    Перемелется всё, позабудется...

    Но останется эта вот, рыжая,

    У заборной калитки трава.

    ...Если плещется где-то Нева,

    Если к ней долетают слова -

    Это вам говорю из Парижа я

    То, что сам понимаю едва.

    Георгий Иванов родился 29 октября 1894 года. Его отец - полковник артиллерии из небогатых полоцких дворян, мать - баронесса Бир-Брац-Брауер Ван Бренштейн. Детство поэта, которое он сам называл "необычайно несчастным и исключительно счастливым", прошло в живописном имении Студёнки Ковенской губернии. Потом по семейной традиции мальчика отдали в военное учебное заведение. В 1907 году он поступил во Второй Петербургский кадетский корпус, из которого ушёл в 1912 году, не кончив курса...

    Ещё учась в корпусе, он начинает писать стихи, 15-летним юношей знакомится с Чулковым и Городецким, его представляют членам Поэтической Академии, собиравшейся при журнале "Аполлон". Он благополучен и "лёгок", но почему-то именно к нему обращены страшные пророчества сразу нескольких современников. Злое (и сбывшееся десятилетия спустя!) пророчество Ходасевича в рецензии 1916 года: "Г.Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя. Собственно, только этого и надо ему пожелать".

    Другое пророчество с посвящением "Юрочке милому" принадлежит Осипу Мандельштаму:

    От лёгкой жизни мы сошли с ума,

    С утра вино, а вечером похмелье.

    Как удержать напрасное веселье,

    Румянец твой, о пьяная чума?

    Мы смерти ждём, как сказочного волка,

    Но я боюсь, что раньше всех умрёт

    Тот, у кого тревожно-красный рот

    И на глаза спадающая чёлка...

    Эту чёлку придумал для молодого Иванова художник Судейкин...

    С пророчеством Мандельштама перекликается отзыв Александра Блока на сборник стихотворений, написанных Ивановым в 1910-18 годах. "Слушая такие стихи, как собранные в книжке Г.Иванова, - пишет он, - можно вдруг заплакать - не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чём, не обделённые ничем - ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем - как будто нет этих стихов - они обделены всем, и ничего с этим сделать нельзя. Автор сам ни в чём не виноват, книжка Г.Иванова есть памятник нашей страшной эпохи, при том - один из самых ярких, потому что автор - один из самых талантливых среди молодых стихотворцев. Это - книга человека, зарезанного цивилизацией, зарезанного без крови, что ужаснее для меня всех кровавых зрелищ этого века, - проявление злобы, действительно нечеловеческой, с которой никто ничего не поделает, которая нам возмездие".

    Николай Гумилёв сравнивал Георгия Иванова с этрусской вазой, правда, сравнение это было своеобразным: его будущей жене Ирине Одоевцевой он говорил: "Не люди, а какие-то произведения искусства. Оба, и ваш Жорженька больше, чем Адамович. Ни дать, ни взять этрусская ваза. Но за этрусскую вазу, как бы она вам ни нравилась, выходить замуж невозможно". Несмотря на это предостережение, Иванов и Одоевцева поженились в сентябре 1921 года и прожили вместе 37 лет - до его смерти.

    В известных мемуарах "На берегах Невы" и "На берегах Сены" Ирина Одоевцева на удивление мало пишет о муже. Но там есть замечательные места: "Стихи давались ему невероятно легко, как будто падали с неба законченными. "Друг друга отражают зеркала" сочинено во время приготовления обеда, "Мелодия становится цветком - в ванной". И ещё: "В нём было что-то совсем особенное, не поддающееся определению, почти таинственное, что-то от четвёртого измерения". Об этом же говорила и Зинаида Гиппиус, уверявшая, что в Георгии Иванове "таятся метафизические прозрения и глубины..."

    Через год после женитьбы, в сентябре 1922 года, Иванов навсегда покидает Россию: уезжает в Берлин, а оттуда - в Париж...

    Тускнеющий вечерний час,

    Река и частокол в тумане...

    Что связывает нас? Всех нас?

    Взаимное непониманье.

    Все наши беды и дела,

    Жизнь всех людей без исключенья...

    Века, века она текла,

    И вот я принесён теченьем -

    В парижский пригород, сюда,

    Где мальчик огород копает,

    Гудят протяжно провода

    И робко первая звезда

    Сквозь светлый сумрак проступает.

    В Париже Георгий Иванов пишет воспоминания - о России, о друзьях юности. В 1924 году появляются "Китайские тени", в 1928 - "Петербургские зимы". Многие герои этих воспоминаний, даже такие большие поэты, как Анна Ахматова, упрекали Иванова за фактологическую неточность. Другие называли его книги легендами о современниках и фантастическими мемуарами. Но, пожалуй, именно эти книги, как никакие другие, сохранили для нас общую атмосферу - музыку тех лет. Это был реквием по ушедшей молодости в навсегда потерянной родной стране...

    Юрий Терапиано, известный хроникёр литературной жизни русского Парижа, писал, что в эмиграции Георгию Иванову удалось не просто создать свои лучшие вещи, но и выразить невыразимое: новое мироощущение, сотрясение мира. Он сумел передать "горькую правду о новом человеке: его опустошённость, потерю веры в прежние идеалы, душевную тревогу и трагический скептицизм".

    С наибольшей силой это выражено в книге Иванова "Распад атома", которую многие называли поэмой в прозе. Страшная поэма: распад атома, распад человека, распад мира - зарево фашизма над Европой... "В сущности, я счастливый человек. То есть человек, расположенный быть счастливым. Это встречается не так часто, - говорит его герой. - Я хочу самых простых, самых обыкновенных вещей. Я хочу порядка. Не моя вина, что порядок разрушен. Я хочу душевного покоя. Но душа, как взбаламученное помойное ведро - хвост селёдки, дохлая крыса, огрызки, окурки, то ныряя в мутную глубину, то показываясь на поверхность, несутся вперегонки. Я хочу чистого воздуха. Сладковатый тлен - дыхание мирового уродства - преследует меня, как страх". Он предчувствует, предсказывает страшные потрясения и под их тяжестью замолкает на несколько лет. Та самая "встряска вроде большого и настоящего горя", которую ему когда-то напророчил Ходасевич. Только без всякого "вроде"...

    А потом происходит чудо: Георгий Иванов вновь начинает писать стихи. И это - его лучшие стихи.

    Мелодия становится цветком,

    Он распускается и осыпается,

    Он делается ветром и песком,

    Летящим на огонь весенним мотыльком,

    Ветвями ивы в воду опускается...

    Проходит тысяча мгновенных лет,

    И перевоплощается мелодия

    В тяжёлый взгляд, в сиянье эполет,

    В рейтузы, в ментик,

    в "Ваше благородие",

    В корнета гвардии - о, почему бы нет?...

    Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.

    - Как далеко до завтрашнего дня!..

    И Лермонтов один выходит на дорогу,

    Серебряными шпорами звеня.

    Он умер в августе 1958 года на больничной койке, чего всегда боялся... Умирая, он продолжал писать, а потом диктовать стихи. Этих стихов 38. Их называют посмертным дневником. Может быть, потому, что они были опубликованы после его смерти, а может быть, потому, что слова "предсмертный дневник" были бы ещё страшнее...

    Если б время остановить,

    Чтобы день увеличился вдвое,

    Перед смертью благословить

    Всех живущих и всё живое.

    И у тех, кто обидел меня,

    Попросить смиренно прощенья,

    Чтобы вспыхнуло пламя огня

    Милосердия и очищенья.

    ПАВЕЛ БУЛЫГИН

    Его жизнь напоминает сказку, занимательный роман, повесть о днях беспокойного сердца, рассказ о человеке, не желавшем покоя, всегда стремившемся в неизвестную даль.

    Пётр Пильский

    Всю жизнь читая стихи - и для себя, и со сцены - я никогда не думала, что открою ранее совсем мне неизвестного замечательного поэта. Но открыла, взяв в библиотеке книгу "Пыль чужих дорог". Поэт этот - Павел Булыгин.

    При жизни вышел всего один его сборник (маленький и маленьким тиражом) в Берлине в 1922 году, второй был издан вдовой поэта через год после его смерти. В предисловии к этому второму сборнику Пётр Пильский, хорошо знавший поэта, пишет: "Павел Булыгин был очень интересным человеком. Такие встречаются редко. Он был талантлив, прекрасно владел стихом, горел и сгорал в романтических порывах своего сердца, искал опасностей, всегда готов был жертвовать собой, не знал страха, не знал препятствий, был верен в дружбе и любви - странник, воин, поэт, неугомонный кочевник, русский человек, взыскующий града - поразительное и чудесное сочетание черт, объединяющихся в одном слове: мужество". Вряд ли до нас дошли бы эти сборники, вышедшие тиражом 200-300 экземпляров много лет назад и не в России, если бы не усилия внучатой племянницы поэта Татьяны Сергеевны Максимовой. Она подняла архивы - домашние и официальные и издала две книги Булыгина: "Пыль чужих дорог" (Москва, 1998) и "Убийство Романовых" (Москва, 2000)...

    Павел Петрович Булыгин родился 23 января 1896 года во Владимире в старинной дворянской семье. Его мать Мария Эдуардовна (урождённая Фон Бернер) родом из Польши. Отец Пётр Павлович Булыгин - отставной поручик артиллерии, статский советник, сам увлекался литературой, писал стихи и прозу.

    Детство будущего поэта прошло во Владимире и в имении Михайловское около Гороховца. Он сохранил память о родном доме до конца дней: в стихах, написанных вдали от России, картины детства встают во всех деталях, как живые.

    Небо стало как-то выше,

    Солнце смотрит на балкон.

    Целый день стекает с крыши,

    Слышен капель тонкий звон.

    Завтра Вербная суббота.

    В доме пахнут куличи.

    Возле кочек у болота

    Ходят важные грачи.

    В зале возятся котята,

    В доме с каждым днём светлей...

    И зовёт, зовёт куда-то

    Даль распаханных полей...

    В 1915 году Павел Булыгин окончил гимназию и, следуя по стопам отца, поступил в военное учебное заведение - Московское Александровское военное училище. По военному времени курс был окончен очень быстро - в начале 1916 года он был "выпущен по 1-му разряду" и зачислен младшим офицером в Запасной батальон Лейб Гвардии Петроградского полка. Уже в начале сентября молодой офицер получил свою первую награду - орден Святой Анны "За храбрость" и первое ранение.

    Новый 1917 год Павел Петрович встретил в кругу семьи. Он ещё раз окажется дома осенью и это будет его последнее прощание с близкими... Он не принимает революций и до конца дней остаётся "на службе Монарху", которому присягал: предпринимает попытку спасти царскую семью, когда страдальцы ещё были живы, позднее по поручению матери-императрицы отправляется в Сибирь, где помогает в расследовании их гибели, ещё позже пишет об этом статьи, а в самом конце своей недолгой жизни - книгу "Убийство Романовых"...

    Но вернёмся в 1917 год. В декабре Павел Петрович приезжает в Новочеркасск и вступает в Добровольческую армию. 9 февраля 1918 года начинается знаменитый Корниловский Ледяной поход. "... Мы уходим в степи. Можем вернуться, только если будет милость Божья - но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы...", - писал генерал Алексеев. Поход длился 80 дней (из них 44 с боями), армия Корнилова и с ней Павел Булыгин прошли 1050 вёрст. Булыгин был контужен, потом ранен и в конце похода оказался в Новочеркасске. "Я прибыл с первым эшелоном раненых, - вспоминает он. - Возможно будет более милосердным не рассказывать о состоянии, в котором мы прибыли...".

    Как страшно на земле теперь!

    Пройдена жуткая грань.

    Человек человеку - зверь,

    И вместо молитвы - брань.

    Дымится пролитая кровь...

    Я буду трупом тоже.

    Кто-то говорил про любовь...

    Где же теперь ты, Боже?

    Видишь: лохматый, длинный,

    Чёрный и, чувствую, враг,

    В радостной злобе старинной

    Тихо смеётся в кулак...

    Господи, где Ты?

    Ранение Павла Петровича было нетяжёлым, он не лежал в госпитале, а только ходил на перевязки. Не дождавшись, когда нога заживёт и раздобыв подложный паспорт, он отправляется на поиски людей и организаций, которые могли бы ему помочь в спасении Государя и его семьи. В конце концов, он оказывается в Котельниче около Вятки, куда по слухам должны были перевести царскую семью. Местная газета писала: "Наш маленький городок приобретает историческое значение как место заключения бывшего царя. Его собираются перевезти сюда из Екатеринбурга, который находится под угрозой чехословацких и белогвардейских банд". Слух оказался ложным. Потеряв время, Павел Петрович в начале июля отправляется в Екатеринбург, чтобы выяснить обстановку на месте. "На месте" его арестовывают - прямо на вокзале. Булыгина узнал солдат, когда-то вынесший его раненого из боя, и обратился: "Здравия желаю, господин капитан!". Попутчик Павла Петровича, сидевший рядом, немедленно донёс... Потом были тюрьма, этап в другую тюрьму, бегство с этапа на ходу поезда, долгие скитания без еды с больной ногой...

    С большими трудностями после многочисленных приключений осенью 1918 года Булыгин вновь оказывается на юге России. Он вспоминает: "Миновав пограничные посты большевиков, через Украину, всё ещё оккупированную немцами, я вернулся в Добровольческую Армию. А несколькими неделями позже мне выпала честь организовать из офицеров отряд личной охраны вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и по личной просьбе Её Императорского Величества возглавить этот отряд". Уже через несколько месяцев - в январе 1919 года - Павел Петрович передает командование отрядом своему заместителю, получив новое поручение: отправиться в Сибирь для выяснения судьбы царской семьи.

    Прямой путь в Сибирь был в то время невозможен. Пришлось добираться "кругосветкой" - через Европу и Азию. Сначала он добирается пароходами до Лондона, а оттуда на судне "Камо Мару" уезжает в Японию. После тяжёлых скитаний он немного отдыхает в плавании, любуясь красотами мира. "Как во сне мы оставляли за собой шумный разноязычный Порт Саид и розовое облакоподобное подножие Синайских гор, - пишет он. - Мы прошли через Ворота Слёз и направились к той роскошной корзине цветов, оправленной густой синевой Индийского океана, которая зовётся Цейлон... И вот наконец ранним утром Камо Мару вошёл в гавань Гонконга, где я должен был навестить российского консула... Мы обсудили последние новости из Сибири и генеральный консул показал мне Владивостокские газеты. В одной из них было помещено объявление следующего содержания: "Семья покойного Евгения Сергеевича Боткина, врача царя (лейб-медика Двора Его Императорского Величества), извещает, что поминальная служба по нему и тем, кто погиб вместе с ним, будет проведена в..." Это было первое точное сообщение о гибели царской семьи, дошедшее до меня...".

    Павлу Петровичу ещё предстоял долгий путь: в Японию, оттуда во Владивосток и в Омск, где была ставка адмирала Колчака и где следователь по особо важным делам Н.А.Соколов вёл расследование дела об убийстве царской семьи. Булыгин прибыл в Омск 23 августа, а 30 августа был принят Колчаком и назначен помощником Соколова.

    Он работает в Омске недолго. Уже в октябре начинается вывоз документов на восток: Чита, Верхнеудинск, Харбин, Владивосток, а потом - снова кругосветкой в Европу. В августе 1920 года Булыгин прибывает в Белград, где докладывает о результатах расследования сербскому принцу Александру. В октябре этого же года он уже в Дании - передаёт рапорт Соколова вдовствующей императрице Марии Фёдоровне.

    Следующие три года Павел Петрович проводит в Париже и в Берлине: продолжает работать с материалами следствия, начинает активно заниматься литературой. В 1922 году в Берлине выходит первый (единственный прижизненный) сборник его стихов. Многие из них - отголоски тех страшных событий, которые поэту пришлось пережить.

    Я не люблю людей. В них раздражает

    Притворство, ложь, неискренность, обман;

    Кривлянье их порой напоминает

    Плохих актёров скверный балаган:

    В провинции, в уездном городишке

    Ломается накрашенный актёр.

    И пьеса глупая: любовь, интрижка,

    Рогатый муж, мораль - дешёвый вздор.

    Всё б ничего, кому-нибудь ведь надо

    Играть для пастухов? И не беда,

    Пускай ломается - толпа так рада!

    Я не о том; но плохо то, когда

    Такой паяц начнёт играть Шекспира

    Без вдохновенья, страсти и огня,

    Того огня, которым образ Лира,

    Ещё ребёнка, потрясал меня!

    Вот падает трагически пред нами

    На деревянный меч презренный шут,

    Стучит в гробу бессильными костями

    И плачет оскорблённый бедный Брут!

    И в жизни так: чем больше в ней страданья,

    Тем бутафория у нас пошлей...

    И простота лишь разве в умиранье.

    Нет, нет я не люблю людей...

    В 1924 году Булыгин переезжает в Абиссинию, где живёт до 1934 года. Работает инструктором пехоты в армии негуса, потом - недолго - управляющим государственной кофейной плантацией. Периодически бывает в Европе - в Париже, Берлине, Ницце, Каунасе, Риге. Много пишет для газет "Сегодня", "Слово" и других. Летом 1928 года в десятую годовщину гибели царской семьи газета "Сегодня", издававшаяся в Риге, почти целый месяц день за днём печатает статьи Булыгина, ставшие позднее основой его книги "Убийство Романовых". Кроме статей, он продолжает писать стихи, посвящая многие из них жене - Агате Шишко-Богуш. Они познакомились в Риге в 1926 году, поженились в 1928-м.

    В облаках разноцветные полосы,

    Как монгольского Вана халат.

    Ты стоишь на балконе, и волосы

    Твои золотом красным горят.

    Я скажу тебе тихо вполголоса,

    Что люблю твой задумчивый взгляд...

    Повернёшься и вздрогнешь, и волосы,

    Выпрямляясь, откинешь назад.

    Лес устал, затихает за птицами...

    С перепёлками шепчется рожь...

    Усмехнёшься одними ресницами:

    Нет, никто на тебя не похож!..

    В начале 1934 года Павел Петрович с женой уезжает в Европу - в Ригу, с тем, чтобы меньше чем через год отправиться на другой конец Света - в Парагвай, и не просто так, а в качестве руководителя группы староверов-переселенцев. Начинается строительство русской деревни на слиянии рек Парагвай и Парана. Вспоминая это время уже после смерти мужа, его вдова писала родственникам: "... он строил (и выстроил!) колонию для русских староверов. Он занимал деньги от правительства - на кирпичи, на крыши, на семена... Павлуша был счастлив. Колонию он назвал "Балтика", потому что эмигранты были, конечно, из России, но через Балтику... Павлуша горел этой мыслью: построить колонию для русских людей".

    5 февраля 1936 года Павлу Петровичу исполнилось 40 лет, а менее чем через две недели - утром 17 февраля - он скоропостижно умер от кровоизлияния в мозг, умер неожиданно, сидя на террасе с книгой в руках. За день до смерти он начал писать новое стихотворение, успел написать только четыре строчки:

    ... Мне пальмы не нужны...

    Верни меня России, Боже!

    Мне иволга родимой стороны

    Всех райских птиц сейчас дороже...

    В день его смерти в городе были волнения - начался мятеж против президента страны - и друг Павла Петровича Владимир Александрович Башмаков, тоже офицер, тоже участник Ледяного похода, отправившись в город за гробом и священником, был смертельно ранен. Умер он ровно через неделю. В далёком Асунсьоне два русских офицера были похоронены рядом...

    Через две недели после смерти Павла Петровича из Лондона пришёл долгожданный гонорар за книгу "Убийство Романовых" и вдова смогла отдать долги, сделанные при строительстве русской деревни. А потом она продала свои абиссинские акварели и на вырученные деньги издала второй сборник стихотворений мужа. Он назывался "Янтари"...

    Усну когда-нибудь и я

    Под крышкой белою навеки,

    А в звёздной смене бытия

    Плескаться так же будут реки.

    Из сердца выпавший алмаз,

    Скатившись, промелькнёт куда-то...

    И скажут люди: - вон погас

    Зелёный луч в игре заката.

    Я жил! Я жил! И я сгорел...

    Пусть я раздавлен у порога, -

    Но я дыханием согрел

    Один янтарь на чётках Бога!

    СЁСТРЫ ЛОХВИЦКИЕ

    Поэты - носители света,

    Основы великого зданья.

    Уделом поэта

    И было, и будет - страданье.

    Мирра Лохвицкая

    Воспитывали нас по-старинному -

    всех вместе на один лад, и ничего

    особенного от нас не ожидали.

    Надежда Тэффи,

    урождённая Лохвицкая

    Многие специальности часто становятся семейными. Даже музыка - родители музыканты обычно приучают к ней своих детей. Не то с поэзией. Ей нельзя научиться, она как бы падает с неба на избранников. Но есть счастливое исключение, когда в одной семье в одном поколении выросли четыре поэта, и два из них - замечательные. Это Мария и Надежда Лохвицкие. Обе они взяли литературные псевдонимы. Старшая изменила имя и стала Миррой Лохвицкой, а младшая изменила фамилию и вошла в историю литературы как Надежда Тэффи.

    Отец Марии и Надежды - Александр Владимирович Лохвицкий - адвокат, профессор права, по интересной оценке Василия Ивановича Немировича-Данченко "один из талантливейших поэтов трибуны своего времени". Его жена Варвара Александровна, происходившая из обрусевшей французской семьи, не только любила, но и хорошо знала русскую и европейскую литературу...

    Мирра Лохвицкая родилась в Петербурге 19 ноября 1869 года, училась сначала дома, а потом в Московском Александровском училище, которое окончила в 1888 году, получив свидетельство домашней учительницы. Через три года она вышла замуж за Евгения Эрнестовича Жибера, инженера-строителя, сына известного архитектора. У них было пять детей, и все мальчики: Михаил, Евгений, Владимир, Измаил, Валерий...

    Иван Алексеевич Бунин, обычно нещедрый на комплименты, в конце своей жизни писал: "Одно из самых приятных воспоминаний - о Мирре Александровне Лохвицкой. Мать нескольких детей, большая домоседка... Говорит очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью... Всё в ней прелестно - звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая лёгкая шутливость..."

    Семья часто переезжала из города в город: жили в Петербурге, Тихвине, Ярославле, Москве, забота о большой семьй требовала времени и сил, стихи часто "рождались на пороге детской"...

    Ляг, усни. Забудь о счастии.

    Кто безмолвен - тот забыт.

    День уходит без участия,

    Ночь забвеньем подарит.

    Под окном в ночном молчании

    Ходит сторож, не стуча.

    Жизнь угаснет в ожидании,

    Догорит твоя свеча.

    Верь, не дремлет Провидение,

    Крепко спят твои враги.

    За окном, как символ бдения,

    Слышны тихие шаги.

    Да в груди твоей измученной

    Не смолкает мерный стук,

    Долей тесною наученный,

    Сжатый холодом разлук.

    Это - сердце неустанное

    Трепет жизни сторожит.

    Спи, дитя моё желанное,

    Кто безмолвен - тот забыт.

    Удивительный образ Мирры Лохвицкой донёс до нас Василий Иванович Немирович-Данченко, написавший после её ранней смерти рассказ-воспоминание "Погасшая звезда". Он знал её с юности: именно к нему будущая поэтесса обратилась с вопросом, стоит ли ей писать, и от него получила первую поддержку. "... Эта маленькая фея завоевала всех ароматом своих песен, - пишет он. - Они, точно рассыпанные розы, останавливали всякие ослиные копыта, не решавшиеся топтать их раннего расцвета. Не смейтесь над этим сравнением. Я хорошо помню на Капри, по пути на Salto el Tiberio - разбросанный букет на каменистой узенькой тропинке, и почтенное ушастое животное старалось не наступить на алые, умиравшие на припёке цветы...".

    Она очень рано начала писать стихи, в 20 лет уже регулярно публиковалась в периодической печати, а первый её сборник, вышедший в 1896 году, сразу был удостоен Пушкинской премии. "Молодым пьяным вином бьёт. Уходится, остынет - и потекут чистые воды", - так откликнулся на это издание Лев Толстой. Следующие сборники вышли в 1898, 1900, 1903 и 1904 годах, из них два были удостоены почётного отзыва Академии наук, а за последний была присуждена ещё одна Пушкинская премия. "Боги любили Мирру, - писал Вячеслав Иванов, - оттого её песнь лилась с несравненною мелодическою лёгкостью и грацией...".

    Шла я, голодом томима,

    За насущным хлебом.

    Шла - и стала недвижима

    Пред вечерним небом.

    Все огни, цвета, уборы

    Жаркого заката

    В мощные сливались хоры

    Пурпура и злата.

    Хоры пели о мгновенье

    Скорби скоротечной,

    О блаженном пробужденье

    Душ - для жизни вечной.

    О великом, ясном небе

    Над земным Эребом.

    И - забыла я о хлебе

    Пред вечерним небом.

    Она умерла совсем молодой - в 35 лет - по одним свидетельствам, от туберкулёза, по другим - от стенокардии; ни в одном из некрологов причина смерти названа не была...

    "Я до сих пор не могу равнодушно вспоминать её, - писал Василий Иванович Немирович-Данченко. - Не в силах - прошли уже годы - примириться, не погрешу, сказав - с великою потерей для нашей литературы... В какие светлые миры она умела уносить тех, кто её слушал!

    Я не был на её похоронах. Я хотел, чтобы она осталась в моей памяти таким же радостным благоуханным цветком солнечного края, заброшенным в тусклые будни окоченевшего севера..."

    Я хочу умереть молодой,

    Не любя, не грустя ни о ком;

    Золотой закатиться звездой,

    Облететь неувядшим цветком.

    Я хочу, чтоб на камне моём

    Истомлённые долгой враждой

    Находили блаженство вдвоём.

    Я хочу умереть молодой.

    Схороните меня в стороне

    От докучных и шумных дорог,

    Там, где верба склонилась к волне,

    Где желтеет нескошенный дрок.

    Чтобы сонные маки цвели,

    Чтобы ветер дышал надо мной

    Ароматами дальней земли.

    Я хочу умереть молодой.

    Не смотрю я на пройденный путь,

    На безумье растраченных лет.

    Я могу беззаботно уснуть,

    Если гимн мой последний допет.

    Пусть не меркнет огонь до конца

    И останется память о той,

    Что для жизни будила сердца.

    Я хочу умереть молодой.

    Младшая (всего на два года) сестра - Надежда Александровна Тэффи пережила старшую почти на 50 лет. Её литературному таланту сопутствовала настоящая слава. Были даже конфеты и духи, названные её именем! Диапазон поклонников был невероятный: от Николая Второго до Ленина, чему есть документальные свидетельства. Ирина Одоевцева вспоминает, что когда при подготовке сборника к 300-летию дома Романовых у царя спросили, кого туда включить, он, не задумываясь ответил: "Тэффи! Только её. Никого кроме неё не надо". Основное литературное наследие Надежды Александровны - рассказы, преимущественно юмористические. Современники говорили, что никто не умел рассмешить так, как Тэффи, а сама она писала: "Каждый мой смешной рассказ в сущности маленькая трагедия, юмористически повёрнутая". Смеясь над людскими пороками и слабостями, она всех любила и жалела - детей, зверей (особенно кошек, которых обожала) и даже бабу-Ягу, которую все обижают и обманывают! Книги Тэффи - удивительный источник добра и света, незаменимое "лекарство" на все случаи жизни. Есть у неё и замечательные стихи...

    Тоска, моя тоска! Я вижу день дождливый,

    Болотце топкое меж чахнущих берёз,

    Где, голову пригнув, смешной и некрасивый,

    Застыл журавль под гнётом долгих грёз.

    Он грезит розовым, сверкающим Египтом,

    Где раскалённый зной рубинность в небе льёт,

    Где к солнцу, высоко над пряным эвкалиптом,

    Стремят фламинго огнекрылый взлёт...

    Тоска, моя тоска! О будь благословенна!

    В болотной тишине тоскующих темниц,

    Осмеянная мной, ты грезишь вдохновенно

    О крыльях пламенных солнцерождённых птиц!

    "Тэффи-юмористка - культурный, умный, хороший писатель, - говорил Георгий Иванов. - Серьёзная Тэффи - неповторимое явление русской литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться...".

    До революции в России вышли 15 книг Тэффи, и это не считая многочисленных газетных и журнальных публикаций. Успех не оставил её и в годы эмиграции: её фельетоны не сходили со страниц газет в разных уголках мира, где были русские люди и русские газеты; по свидетельству очевидцев, в её доме всегда стояли живые цветы... Это - внешняя сторона. А для себя вот такая запись: "Приезжают наши беженцы, измождённые, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут. Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа - душа, обращённая на восток. Ни во что не верим, ничего не ждём, ничего не хотим. Умерли". Похоже, что Надежде Александровне, как и её старшей сестре, была присуща некая загадочность, "грустное закулисье", скрытое от чужих глаз за внешним успехом и глянцем...

    Потом были война, оккупация, одиночество, нужда, болезнь... И в это время запись: "Дать человеку возможность посмеяться не менее важно, чем подать нищему милостыню. Или кусочек хлеба. Посмеёшься - и голод не так мучает. Кто спит - тот обедает, а по-моему, кто смеётся, тот наедается досыта".

    И ещё запись - одна из самых последних: "Когда я буду умирать, я скажу Богу: Господи! Пошли лучших Твоих Ангелов взять душу мою..."

    Умерла она 6 октября 1952 года. Прощаясь у гроба, один из друзей читал её стихотворение:

    Он ночью приплывёт на чёрных парусах,

    Серебряный корабль с пурпурною каймою.

    Но люди не поймут, что он приплыл за мною,

    И скажут: "Вот луна играет на волнах..."

    Как чёрный серафим три парные крыла,

    Он вскинет паруса над звёздной тишиною.

    Но люди не поймут, что он уплыл со мною,

    И скажут: "Вот она сегодня умерла"...

    АЛЕКСАНДР БЛОК

    О, я хочу безумно жить:

    Всё сущее - увековечить,

    Безличное - вочеловечить,

    Несбывшееся - воплотить!

    Пусть душит жизни сон тяжёлый,

    Пусть задыхаюсь в этом сне, -

    Быть может, юноша весёлый

    В грядущем скажет обо мне:

    Простим угрюмство - разве это

    Сокрытый двигатель его?

    Он весь - дитя добра и света,

    Он весь - свободы торжество!

    Александр Блок

    Первое воспоминание о стихах связано у меня с голосом прабабушки, которая читает Лермонтова и почему-то совсем недетское:

    По небу полуночи ангел летел

    И тихую песню он пел;

    И месяц, и звёзды, и тучи толпой

    Внимали той песне святой. ...

    Это было, наверное, до войны, и мне ещё не было четырёх лет, потому что потом прабабушка уже не могла читать... Читали бабушка, мама, с семи лет - уже сама. И непременно классику, необходимость которой была "внушена" изначально. Был Пушкинский период, очень долгий Лермонтовский, было увлечение Гейне (к сожалению, в переводах) и многое другое. Но к Блоку, которого я открыла для себя поздно - уже учась в университете - отношение было (и есть) совсем особенное... И не у меня одной. В академическом четырёхтомнике "Новые исследования и материалы о Блоке" (Москва, 1980) есть раздел "Блок в поэзии современников", и в нём - стихи более ста поэтов!

    Думали - человек!

    И умереть заставили.

    Умер теперь. Навек.

    - Плачьте о мёртвом ангеле!

    Интересно, что эти строки, как и весь цикл "Стихов к Блоку", написаны Мариной Цветаевой в 1916 году - при жизни поэта, когда он был на фронте и прошёл слух о его гибели... "Он был Вергилием нашего поколения в мучительных странствиях по аду пустого мира. Вместе с Блоком мы опустили в могилу нашу юность", - пишет один из современников ...

    Александр Александрович Блок родился 16 ноября 1880 года в Санкт-Петербурге. Дед его отца, Александра Львовича Блока, профессора права и философа, вёл своё происхождение от врача императрицы Елизаветы Петровны - "макленбургского выходца, дворянина, прибывшего в Россию в 1755 году". Со стороны матери, Александры Андреевны Бекетовой, его наследственность чисто русская. Её отец - Андрей Николаевич Бекетов - один из крупнейших русских ботаников, а мать, урождённая Карелина - дочь известного исследователя Средней Азии Григория Силыча Карелина.

    Детство и юность поэта связаны с имением Шахматово под Москвой и Санкт-Петербургским университетом: А.Н.Бекетов был ректором Университета и семья жила в этом здании. Позднее Блок сам стал студентом Университета, учился сначала на юридическом, а потом - на историко-филологическом факультетах. Отец и мать разошлись вскоре после рождения сына, и он рос баловнем матери и её сестёр...

    Одним из увлечений, пронесённых поэтом через всю жизнь, был театр. В юности он сам играл на домашней сцене замечательные роли: Гамлета, Скупого рыцаря; позднее "дружил" с театром, много писал для сцены ("Балаганчик", "Король на площади", "Роза и крест" и другое). Сохранилась анкета, где на вопрос: "Каким образом я желал бы умереть?" молодой Блок отвечает: "На сцене от разрыва сердца"...

    У Александра Александровича была редкая страсть к систематизации (может быть, унаследованная от деда ботаника). Возвращаясь из путешествий, он обычно составлял альбомы, куда вклеивал фотографии и открытки, хранил письма, регулярно вёл дневники и записные книжки. Перед смертью он разобрал архив и многое уничтожил, но и оставшегося достаточно, чтобы проследить его жизнь день за днём, что я и делаю уже много лет. Сначала он был старший товарищ, у которого можно попросить совета, потом - мудрый ровесник, а потом я стала старше и поняла, что надо благодарить судьбу за каждую минуту, которых мне досталось больше, чем ему... Как писала Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева после своего первого разговора с Блоком - тогда ещё живым и полным сил: "Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнажённая, зрячая душа..."

    В 1903 году Александр Александрович женится на Любови Дмитриевне Менделеевой, дочери знаменитого химика, близкого друга его деда. Начинаются "Стихи о Прекрасной Даме"...

    Верю в Солнце Завета,

    Вижу зори вдали.

    Жду вселенского света

    От весенней земли.

    Всё дышавшее ложью

    Отшатнулось, дрожа,

    Предо мной - к бездорожью

    Золотая межа.

    Заповеданных лилий

    Прохожу я леса.

    Полны ангельских крылий

    Надо мной небеса.

    Непостижного света

    Задрожали струи.

    Верю в Солнце Завета,

    Вижу очи Твои.

    Их жизнь была очень непростой - у обоих были увлечения и измены - но до конца дней большинство его стихотворений было обращено к жене. Причина трагедии их семьи была, наверное, в том, что она (талантливая актриса, в конце жизни - автор замечательной книги по истории балета) хотела быть самой собой, а не просто тенью, женой, даже и Прекрасной Дамой. Да и была ли их личная жизнь трагичной? Или этот элемент привнесли многочисленные исследователи и толкователи чужой судьбы, чужих чувств? В записи, сделанной в один из тяжёлых периодов жизни, в бессонную ночь Александр Александрович называет жену "святым местом души". И даже во время самого серьёзного его романа с певицей Л.А.Дельмас в записных книжках с интервалом в два дня появляются вот такие строки:

    17 июля (1916 года)

    "... Любовь Александровна уезжает в Чернигов. Цветы и письмо ..." - это о Дельмас.

    19 июля.

    "Бу малютка вернулась к вечеру из Красного села, - без Бу было бы очень плохо ..." - это о жене.

    В густой траве пропадёшь с головой.

    В тихий дом войдёшь, не стучась...

    Обнимет рукой, оплетёт косой

    И, статная, скажет: "Здравствуй, князь.

    Вот здесь у меня - куст белых роз.

    Вот здесь вчера - повилика вилась.

    Где был, пропадал? что за весть принёс?

    Кто любит, не любит, кто гонит нас?"

    Как бывало, забудешь, что дни идут,

    Как бывало, простишь, кто горд и зол.

    И смотришь - тучи вдали встают,

    И слушаешь песни далёких сёл...

    Заплачет сердце по чужой стороне,

    Запросится в бой - зовёт и манит...

    Только скажет: "Прощай. Вернись ко мне".

    И опять за травой колокольчик звенит...

    До конца своей недолгой жизни поэт сохранил по-детски открытое отношение к миру и удивительное чувство юмора. Чего стоит одно посвящение стихотворения Григорию Е. - Григорию Ежу, жившему в их имении... После выхода "Стихов о Прекрасной Даме" Александр Александрович получил письмо от немца Гюнтера с выражением восторга и просьбой разрешить перевод. Его тётя, Мария Андреевна Бекетова, присутствовавшая при чтении этого письма, так вспоминает реакцию поэта: "Саша ... принимал горделивые позы, говорил, что он "знаменитый господин Блок" и с уморительной буквальностью переводил собственные стихи на немецкий

    язык ...". Тут же была сделана приписка к письму матери, которое писала Мария Андреевна: "Моя дражайшая маменька, я уже необходим и очень знаменит во всех книжных магазинах главных и провинциальных городов образованного и необразованного мира. Мой большой портрет выставлен на всех вокзалах Германии, Франции, Мексики, Дании, Польши, Испании (и Португалии) ... Он стоит только 50 пфеннингов и его покупает каждый день 1827 человек ... Но я не забуду тебя, несмотря на мою знаменитость ... Твой любимый сын Александр". Так вот несерьёзно воспринимал он свой литературный триумф. А ведь успех, слава и "знаменитость", над которой он смеялся, были самыми настоящими ...

    В это же время Блок пишет одно из самых мрачных своих стихотворений "Когда я стал дряхлеть и стынуть ..." - стихотворение, страшное тем, что написано оно в пору внешнего благополучия - как предчувствие грядущих страшных дней:

    <...> Устал я верить жалким книгам

    Таких же розовых глупцов!

    Проклятье снам! Проклятье мигам

    Моих пророческих стихов!

    Наедине с самим собою

    Дряхлею, сохну, душит злость,

    И я морщинистой рукою

    С усильем поднимаю трость...

    Кому поверить? С кем мириться?

    Врачи, поэты и попы...

    Ах, если б мог я научиться

    Бессмертной пошлости толпы!

    "Блок был вроде как не человек. Блок слышал музыку", - пишет Ремизов, имея в виду музыку сфер, ритмы мировой жизни. Десятилетия, предшествовавшие революции были временем предгрозья, и поэт, в отличие от многих современников, трагически ощущал это. Позорное поражение в войне с Японией, кровавый разгон народа, шедшего поговорить с царём, бесконечные убийства - в знак протеста и в ответ на протесты... "Современный момент нашей умственной и нравственной жизни характеризуется, на мой взгляд, крайностями во всех областях, - записывает Блок. - Неладность (безумие тревоги или усталости). Полная потеря ритма".

    В минуты отчаяния он "запирается", уходит от всех. "Это с ним часто бывало. Не снимал телефонную трубку, писем не читал, никого к себе не принимал. Бродил только по окраинам. Некоторые говорили - пьёт. Но мне казалось, что не пьёт, а просто молчит, тоскует и ждёт неизбежного", - вспоминает Кузьмина-Караваева...

    Как часто плачем - вы и я -

    Над жалкой жизнию своей!

    О, если б знали вы, друзья,

    Холод и мрак грядущих дней!...

    Начинается Первая мировая война. Любовь Дмитриевна, окончив курсы сестёр милосердия, работает в фронтовых госпиталях. Александр Александрович пишет ей письма - то шутливые, то серьёзные, полные грусти и заботы. Вот одно из них.

    19 февраля 1915. (Петроград)

    "Милая моя, милая ... Ты пишешь, что я должен не беспокоиться. Это ведь только способ выражения - беспокойство. Теперь особенно - всё, что я о тебе чувствую, - превышает все беспокойства; т.е. беспокойство достигло предела и перешло уже в другое, в какой-то "огненный покой", что ли. Благодарю тебя, что ты продолжаешь быть со мною, несмотря на своё, несмотря на моё. Мне так нужно это ...".

    Потом он сам идёт не фронт. Служит табельщиком в 13-й инженерно-строительной дружине Всероссийского союза Земств и городов. Дружина расквартирована в районе Пинских болот ...

    Когда в листве сырой и ржавой

    Рябины заалеет гроздь, -

    Когда палач рукой костлявой

    Вобьёт в ладонь последний гвоздь, -

    Когда над рябью рек свинцовой,

    В сырой и серой высоте,

    Пред ликом родины суровой

    Я закачаюсь на кресте, -

    Тогда - просторно и далёко

    Смотрю сквозь кровь предсмертных слёз,

    И вижу: по реке широкой

    Ко мне плывёт в челне Христос.

    В глазах - такие же надежды,

    И то же рубище на нём.

    И жалко смотрит из одежды

    Ладонь, пробитая гвоздём.

    Христос! Родной простор печален!

    Изнемогаю на кресте!

    И чёлн твой - будет ли причален

    К моей распятой высоте?

    "Одни люди родятся уверенные, безмятежные и самодовольные, и другие - никогда не успокаивающиеся и с обнажённой совестью, - пишет Ремизов. - Из встреч за все мои годы, а меня не обездолила судьба, я знаю только двух с такой обнажённой совестью и с таким беспокойством, и один из них Блок". Эта обнажённая совесть, обострённое чувство справедливости определили то, что он принял революцию и то, как он её принял. В этом он был сродни декабристам. Надо заметить, что среди родственников его жены был жив дух декабризма. Старшая сестра Дмитрия Ивановича Менделеева была замужем за Николаем Басаргиным, а брат его матери был женат на двоюродной сестре Павла Пестеля.

    В период между двумя революциями - Февральской и Октябрьской - Блок редактирует стенографический отчёт Чрезвычайной следственной комиссии, учреждённой Временным правительством для расследования деятельности царских министров и сановников. Работа в комиссии "оставляет следы" в его дневниках и записных книжках, по её материалам он пишет документальную книгу "Последние дни императорской власти".

    В оставшиеся немногие (меньше четырёх) годы жизни Александр Александрович отдаёт почти всё время и силы популяризации высокой культуры среди людей, которым она раньше была недоступна. Он активно работает в Правительственной комиссии по изданию классиков литературы, в Литературно-театральной комиссии при государственных театрах, в издательстве "Всемирная литература" и других организациях. Его записные книжки перенасыщены перечнями предстоящих дел. Он пишет статьи "Интеллигенция и революция", "Искусство и революция", пишет "Двенадцать". Он надеется, что жертвы не напрасны, что "В белом венчике из роз - / Впереди Исус Христос" ... Но постепенно приходит отрезвление и поэт всё больше замыкается в себе...

    Отзвуки этих лет сохранились для нас на страницах записных книжек Блока.

    1918 год. 21 августа

    "Как безвыходно всё..."

    18 ноября

    "... Заседаю, стиснув зубы..."

    21 ноября

    "Ужас! Неужели я не имею простого права писательского?.." Фраза записана поверх перечня дел по театральному отделу...

    20 декабря

    "Ужас мороза... Жизнь становится чудовищной, уродливой, бессмысленной. Грабят везде..."

    1919 год. 17 ноября

    "До каких пределов дойдёт отчаянье? - Сломан на дрова шкапик - детство моё и мамино".

    31 декабря

    "... Символический поступок: в советский Новый Год я сломал конторку Менделеева".

    1921 год. 18 июня

    "... Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди".

    И о том же - в речи, произнесённой в 84-ю годовщину со дня смерти Пушкина - речи "О назначении поэта", своеобразном итоге собственной жизни: "Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю - тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл...".

    Он умер в 10 часов 30 минут утра 7 августа 1921 года после нескольких месяцев болезни. Меру его предсмертных страданий можно почувствовать, сравнив страшную гипсовую маску с прижизненными портретами, даже и самыми последними. Увидев эту маску в музее, я уже не могла заставить себя войти туда ещё раз...

    Из воспоминаний Евгения Замятина: "Синий, жаркий день 10-го августа. Синий ладанный дым в тесной комнатке. Чужое, длинное, с колючими усами, с острой бородкой лицо - похожее на Дон-Кихота. И легче оттого, что это не Блок, и сегодня зароют - не Блока... Полная церковь Смоленского кладбища. Косой луч наверху в куполе, спускающийся всё ниже. Какая-то неизвестная девушка пробирается через толпу - к гробу - целует жёлтую руку - уходит.

    И наконец - под солнцем, по узким аллеям - несём то чужое, тяжёлое, что осталось от Блока. И молча - так же, как молчал Блок эти годы, - молча Блока глотает земля".

    Девушка пела в церковном хоре

    О всех усталых в чужом краю,

    О всех кораблях, ушедших в море,

    О всех, забывших радость свою.

    Так пел её голос, летящий в купол,

    И луч сиял на белом плече,

    И каждый из мрака смотрел и слушал,

    Как белое платье пело в луче.

    И всем казалось, что радость будет,

    Что в тихой заводи все корабли,

    Что на чужбине усталые люди

    Светлую жизнь себе обрели.

    И голос был сладок, и луч был тонок,

    И только высоко, у царских врат,

    Причастный тайнам, - плакал ребёнок

    О том, что никто не придёт назад.

    МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ

    Я не хочу, чтоб свет узнал

    Мою таинственную повесть;

    Как я любил, за что страдал,

    Тому судья лишь Бог да совесть!.

    М.Ю.Лермонтов

    Лермонтов, которого все мы знаем и любим с детства, остаётся самой загадочной фигурой русской литературы. Было в его образе что-то от легендарного предка Томаса Лермонта, жившего в тринадцатом веке на границе Англии и Шотландии, известного как ведун, прозорливец и поэт и находившегося "в каких-то загадочных отношениях к царству фей"... Наверное именно от него через много поколений наш великий поэт унаследовал (по словам Владимира Соловьёва) "способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни...".

    Михаил Юрьевич Лермонтов родился в ночь со 2 на 3 октября 1814 года в Москве. Его мать - Мария Михайловна - умерла, когда сыну не было и трёх лет. "Житие ей было 21 год, 11 месяцев и 7 дней"... На всю жизнь поэт сохранил в душе образ матери, звуки её голоса и её альбом, который всегда возил с собой и рисовал в него.

    Раздоры между матерью и отцом - капитаном в отставке Юрием Петровичем Лермонтовым - возникли едва ли не с первых дней совместной жизни, а после её смерти началась настоящая борьба за ребёнка между отцом и бабушкой - Елизаветой Алексеевной Арсеньевой. Она одержала победу, завещав своё большое состояние внуку только при условии, что он останется с ней. Отец, человек небогатый, вынужден был согласиться. " Тебе известны причины моей с тобой разлуки и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самою чувствительнейшею для себя потерею, и Бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и в уважении твоём ко мне ничего не потерял", - пишет Юрий Петрович сыну перед смертью.

    Ужасная судьба отца и сына

    Жить розно и в разлуке умереть,

    И жребий чуждого изгнанника иметь

    На родине с названьем гражданина!

    Но ты свершил свой подвиг, мой отец,

    Постигнут ты желанною кончиной;

    Дай Бог, чтобы, как твой, спокоен был конец

    Того, кто был всех мук твоих причиной!

    Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,

    Что люди угасить в душе моей хотели

    Огонь божественный, от самой колыбели

    Горевший в ней, оправданный творцом?

    Однако ж тщетны были их желанья:

    Мы не нашли вражды один в другом,

    Хоть оба стали жертвою страданья!..

    Любовь Елизаветы Алексеевны, рано потерявшей мужа и дочь, к внуку не знала границ. Она буквально дышала над ним. В детстве баловала без меры и подбирала друзей для игр и учёбы среди детей родственников, которых приглашала в Тарханы. Уже став офицером и служа в Царском Селе, он ездил в Петербург на лошади, потому что бабушке казалась опасной железная дорога, а он не хотел её огорчать. Доходило до того, что Елизавета Алексеевна просила его ... не писать стихи! Он слушался и начинал рисовать, но через некоторое время она просила не делать и этого - среди рисунков были карикатуры, которые могли задеть кого-то и также, как и стихи, повести к неприятностям... Эта система воспитания, предпринятая из самых лучших побуждений, стала причиной многих бед поэта. Выросший в тепличных условиях, он оказался неготовым к жестокости и "подводным камням" светской жизни. Он знал цену светским любезностям, но до конца дней не переставал доверять и ошибаться.

    Моя душа, я помню, с детских лет

    Чудесного искала. Я любил

    Все обольщенья света, но не свет,

    В котором я минутами лишь жил;

    И те мгновенья были мук полны,

    И населял таинственные сны

    Я этими мгновеньями. Но сон,

    Как мир, не мог быть ими омрачён. ...

    В сентябре 1828 года Лермонтов поступает в Благородный пансион при Московском Университете - сразу в четвёртый класс, благодаря хорошей домашней подготовке, а через два года поступает в сам Университет, где учится сначала на нравственно-политическом отделении, а потом на словесном. Не окончив университетского курса, он в июне 1832 года подаёт прошение об увольнении "по домашним обстоятельствам" и уезжает с бабушкой в Петербург. Михаил Юрьевич намеревался перевестись в Петербургский университет и даже получил необходимые для этого бумаги, но по совету родственников изменил планы и поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Очевидно, военная карьера казалась более подходящей для богатого наследника старого дворянского рода... "Не могу представить себе, какое впечатление произведёт на вас моя важная новость, - пишет он М.А.Лопухиной, - до сих пор я жил для литературной карьеры, принёс столько жертв своему неблагодарному кумиру и вот теперь - я воин". А она, огорчёная этим известием, предупреждает: "Если вы продолжаете писать, не делайте этого никогда в школе и ничего не показывайте вашим товарищам, потому что иногда самая невинная вещь причиняет нам гибель. Остерегайтесь сходиться слишком быстро с товарищами, сначала хорошо их узнайте. У вас добрый характер, и с вашим любящим сердцем вы тотчас увлечётесь.". Как это отличалось от университета! Юнкерам даже запрещали читать художественную литературу...

    Писать Лермонтов начал очень рано. В возрасте 14-16 лет, учась в пансионе, он написал десятки стихотворений, входящих сегодня в собрание сочинений, поэмы "Черкесы", "Кавказский пленник" и "Корсар", начал писать "Демона", но впервые увидел свои строки напечатанными (в "Библиотеке для чтения") много позже - в 1835 году, через год после окончания военной школы. И только в феврале 1837 года ( всего за четыре года до его собственной гибели!) стихотворение "Смерть поэта" сделало Лермонтова известным всей России...

    Резолюция Николая Первого, которому принесли текст, была краткой и жёсткой, сродни его резолюциям по делам декабристов: "Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся ещё другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону".

    После короткого ареста Михаил Юрьевич был выслан из столицы: его отправили в Нижегородский драгунский полк, находившийся в Закавказье около Тифлиса. На сей раз Бог берёг поэта - он практически не участвовал в боевых действиях, зато много "странствовал одетый по-черкесски с ружьём за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакала"...

    Гляжу на будущность с боязнью,

    Гляжу на прошлое с тоской

    И, как преступник перед казнью,

    Ищу кругом души родной;

    Придет ли вестник избавленья

    Открыть мне жизни назначенье,

    Цель упований и страстей,

    Поведать - что мне Бог готовил,

    Зачем так горько прекословил

    Надеждам юности моей. ...

    В мае 1838 года Лермонтов снова в Петербурге. Через месяц после возвращения он пишет С.А.Раевскому: "Я здесь попрежнему скучаю ... ученье и маневры производят только усталость. Писать не пишу, печатать хлопотно, да и пробовал, но неудачно". Он бросается в светскую жизнь, тут же сожалеет об этом, а через несколько дней - снова на балу и снова весел, по крайней мере, внешне... "Я несчастнейший человек, - пишет он М.А.Лопухиной, - ... я пустился в большой свет... Я возбуждаю любопытство, передо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; дамы, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я вель тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы не подозревали гривы...". Дожив до 25 лет, он всё ещё оставался ребёнком...

    19 февраля 1840 года цензура разрешает печатание "Героя нашего времени", а накануне поэт дерётся на дуэли с сыном французского посланника Эрнестом де Барантом. Повод самый несерьёзный - какое-то недоразумение, возникшее в разговоре во время очередного бала. Слава Богу, оба остались живы... Баранта отправили за границу, а Лермонтова в очередную ссылку. Известный биограф поэта П.А.Висковатый замечательно описывает последний вечер перед его отъездом: "Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что написанное стихотворение... Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочёл его. Когда он кончил, глаза были влажными от слёз... Поэт двинулся в путь прямо от Карамзиных ...".

    Тучки небесные, вечные странники!

    Степью лазурною, цепью жемчужною

    Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,

    С милого севера в сторону южную.

    Кто же вас гонит: судьбы ли решение?

    Зависть ли тайная? Злоба ль открытая?

    Или на вас тяготит преступление?

    Или друзей клевета ядовитая?

    Нет, вам наскучили нивы бесплодные...

    Чужды вам страсти и чужды страдания;

    Вечно холодные, вечно свободные,

    Нет у вас родины, нет вам изгнания.

    На сей раз Лермонтов попадает в действующую армию, в полк, ведущий постоянные бои с горцами. "Я уверен, что ты получил письма мои... из действующего отряда в Чечне, - пишет он А.А.Лопухину 12 сентября 1840 года. - ... У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и всё время дрались штыками..."

    Уже затихло все; тела

    Стащили в кучу; кровь текла

    Струею дымной по каменьям

    Ее тяжелым испареньем

    Был полон воздух. Генерал

    Сидел в тени на барабане

    И донесенья принимал.

    Окрестный лес, как бы в тумане,

    Синел в дыму пороховом.

    А там, вдали, грядой нестройной,

    Но вечно гордой и спокойной,

    Тянулись горы - и Казбек

    Сверкал главой остроконечной.

    И с грустью тайной и сердечной

    Я думал: "Жалкий человек.

    Чего он хочет!.. небо ясно,

    Под небом места много всем,

    Но беспрестанно и напрасно

    Один враждует он - зачем?"

    По свидетельству сослуживцев, Лермонтов был "всегда первый на коне, последний на отдыхе". Его дважды представляли к наградам и дважды император вычёркивал его имя...

    В начале 1841 года Михаил Юрьевич в последний раз ненадолго возвращается в Петербург и Москву - бабушка просила о его прощении, но дали только отпуск... Ю.Ф.Самарин, встречавшийся с поэтом в Москве, вспоминает о том, как Лермонтов показывал свои кавказские зарисовки, рассказывал о сражениях и погибших друзьях: "Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая всё на нервы... В этом разговоре он был виден весь. Его мнение о современном состоянии России: хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого..."

    Возвращаясь к месту службы, Лермонтов останавливается в Пятигорске и подаёт рапорт с просьбой оставить его здесь на лето для лечения... Ничто не предвещало трагедии. Можно ли было подумать, что весёлый Пятигорск окажется опаснее театра военных действий, где пули щадили поэта, участвовавшего в десятках кровопролитных сражений?!...

    Повод к дуэли и на сей раз был случайным и ничтожным: очередные шутки Лермонтова и болезненная чувствительность Мартынова. А ведь они были знакомы с юнкерской школы, отношения их, по совам самого Мартынова, "были довольно короткими" и шутки в его адрес были не первыми...

    Из воспоминаний А.И.Васильчикова: "... разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на 10 шагов по команде: марш. Зарядили пистолеты... Лермонтов остался неподвижен... В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти весёлого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрым шагом подошёл к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте...

    Чёрная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой..."

    Его Императорское Величество

    в присутствии Своём в Петергофе

    Августа 12 дня 1841 г.

    Соизволил отдать следующий приказ.

    По пехоте

    Умерший Тенгинского пехотного полка

    Поручик Лермонтов

    Исключается из списков...

    Белеет парус одинокой

    В тумане моря голубом. -

    Что ищет он в стране далекой?

    Что кинул он в краю родном?..

    Играют волны - ветер свищет,

    И мачта гнется и скрипит;

    Увы, - он счастия не ищет

    И не от счастия бежит! -

    Под ним струя светлей лазури,

    Над ним луч солнца золотой: -

    А он, мятежный, просит бури,

    Как будто в бурях есть покой!

    НАШ ПУШКИН

    Если жизнь тебя обманет,

    Не печалься, не сердись;

    В день уныния смирись,

    День веселья, верь, настанет.

    Сердце в будущем живёт.

    Настоящее уныло.

    Всё мгновенно, всё пройдёт,

    Что пройдёт, то будет мило.

    А.С.Пушкин

    Не сердись на судьбу,

    не ведает бо, что творит...

    Он же

    Как много добрых, насмешливых, "лёгких" советов оставил нам Пушкин. "Мы выросли во мнении, что литература наша очень хороша, но она - продолжение всего нашего склада, наших имений, троек, охот. Своя, домашняя", - пишет Борис Зайцев. И Пушкин, при всём его величии, несомненно, самый домашний поэт, верный друг на все времена...

    У каждого из нас свой Пушкин, и в каждом возрасте свой. И на всех его хватает. В детстве мы слушаем его сказки, влюбляясь, читаем его стихи, а на склоне лет - философскую лирику и снова сказки - детям и внукам. И хотя он сам до "склона лет" не дожил, он каким-то чудесным образом припас стихи для нас и на этот случай.

    Как точно он подсмотрел все черты, все "маленькие прелести" русской жизни, на какае высоты поднял будничные детали:

    Встаёт купец, идёт разносчик,

    На биржу тянется извозчик,

    С кувшином охтенка спешит,

    Под ней снег утренний хрустит.

    Проснулся утра шум приятный.

    Открыты ставни; трубный дым

    Столбом восходит голубым...

    Мы живём в нелёгкое время (хотя, когда оно было для России лёгким?!). Нам нехватает добра, света, любви. Пушкин говорил, что "наилучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов". Такая простая мысль. Но кто же в наши дни заботится об этом?!

    Один из признаков сегодняшнего нездоровья - гипертрофированный национализм, вдруг вырвавшийся на свободу, как джин из бутылки. Прошедшие десятилетия сделали то, что большинство из нас не знает глубинной истории своих семей. А знающие понимают, что особенности расположения России, особенности её истории привели к тому, что у нас нет "чистых линий". И разве русских по документу, а не по любви к Отечеству и высокому служению ему имел в виду Пушкин, обращаясь к "Клеветникам России"?!

    И ненавидите вы нас...

    За что ж? ответствуйте: за то ли,

    Что на развалинах пылающей Москвы

    Мы не признали наглой воли

    Того, пред кем дрожали вы?

    За то ль, что в бездну повалили

    Мы тяготеющий над царствами кумир

    И нашей кровью искупили

    Европы вольность, честь и мир?...

    Пушкин - русский гений -потомок арапа Петра Великого - не это ли лучшее лекарство от столь активного в наши дни дешёвого национализма...

    Основной итог своего творчества сам Пушкин выразил словами, которые каждый знает наизусть. Они написаны крупными буквами в самом центре Москвы - на памятнике поэту. Но, наверное, мы так энергично заучивали эти слова в детстве, что редко вдумываемся в их удивительную сущность.

    И долго буду тем любезен я народу,

    Что чувства добрые я лирой пробуждал,

    Что в мой жестокий век восславил я Свободу

    И милость к падшим призывал...

    Чувства добрые - вот то, что нужно человеку во все времена. Нужно и нам с вами. Своё время, свои беды и трудности каждому кажутся особенными. Но ведь и Пушкин не случайно называет свой век жестоким. Своеобразие Пушкинской эпохи определялось двумя основными событиями. Одно из них - война 1812 года, принесшая славу России, всколыхнувшая лучшие патриотические чувства. Другая дата - декабрь 1825 года. Надежда на свободу, "глоток свободы" - и страшное, неадекватное наказание целого поколения лучших людей России. Некоторые из них даже не выходили на Сенатскую площадь, а только призывали (по свидетельству доносчиков!) к изменению власти. Но разве кто-нибудь наказал убийц Павла Первого или мучителей несчастного Иоана Антоновича, заточённого в крепость ребёнком и виновного лишь в том, что именно он был законным наследником престола?! Разница между страшно наказанными и оставшимися веселиться на балах порой была очень невелика, она определялась прихотью стоявших у власти. Над оставшимися на свободе висел Домоклов меч, который мог в любую минуту опуститься на любую голову, всё по той же прихоти. Под этим гнётом выросло и жило целое поколение...

    В этих условиях именно поэт - Пушкин сумел сделать то, что не удалось сделать людям других специальностей, чинов и званий: духовно поддержать современников. "Гений одним бытиём своим как бы указывает, что есть какие-то твёрдые гранитные устои; точно на своих плечах держит, радостью своей питает свою страну и свой народ", - сказал об этом Блок в своей Пушкинской речи. Вот почему во все времена так хочется сказать: "мой - наш Пушкин", обратиться к нему за помощью в тяжёлую минуту. И он обязательно даст добрый совет.

    Блажен, кто в отдалённой сени,

    Вдали взыскательных невежд,

    Дни делит меж трудов и лени,

    Воспоминаний и надежд;

    Кому судьба друзей послала,

    Кто скрыт, по милости творца,

    От усыпителя глупца,

    От пробудителя нахала.

    СОДЕРЖАНИЕ

    Предисловие 3

    Алексей Константинович Толстой 8

    Нестор Кукольник 17

    Фёдор Тютчев 25

    Аполлон Майков 35

    Афанасий Фет 42

    Иван Никитин 52

    Алексей Апухтин 62

    Константин Бальмонт 70

    Георгий Иванов 78

    Павел Булыгин 85

    Сёстры Лохвицкие 95

    Александр Блок 103

    Михаил Лермонтов 115

    Наш Пушкин 124

    Иллюстрация на обложке: Питер Брейгель. Милосердие (фрагмент гравюры). 1559 год.

    Фирма "Слово"

    123007, Хорошевске шоссе, д. 76А

    Тел./факс (8-499) 193-55-22

    E-mail: firmslovo@yahoo.com

    http: //www.firmslovo.narod.ru

    Формат 60x90/16. Бумага офсетная Љ 1.

    Объем 8 печ. л.


  • Оставить комментарий
  • © Copyright Серова Любовь Владимировна (lvserova@rambler.ru)
  • Обновлено: 11/05/2010. 74k. Статистика.
  • Эссе: Поэзия
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.