Где-то после десятого миллиона Рафи вспомнил, что он еврей, и решил вернуться к Богу. Не знаю, заметили ли вы, но когда делаешь деньги - о Боге обычно забываешь.
Но можно вернуться, ибо раскаявшийся грешник лучше праведника.
Рафи хотел быть лучше.
Он купил себе место в синагоге и начал беседы с Создателем.
- Бог, - говорил Рафи, - я вернулся к тебе, я не хотел приходить нищим, раздражать мелкими просьбами о деньгах - я пришел с миллионами и хочу что-либо сделать для своего народа.
Рафи хотел остаться в памяти, если можно - навечно, но еще не знал, как.
--
Что мне подарить народу своему? - с пафосом вопрошал он.
--
Для великого еврейского народа?! - удивился Рафи.
--
Можешь дать больше, - разрешил голос.
--
Скажи - сколько?
--
Если б ты мог подкинуть десятку...
Рафи очнулся, перед ним стоял синагогальный нищий.
--
Подите прочь! - сказал Рафи, - я говорю с Богом.
Он вновь задрал голову к небу:
--
Ты бы хотел, чтобы я был таким же?.. Скажи мне, что сделать, когда я твердо стою на ногах? Хочешь, я построю синагогу во имя Твое?
--
У тебя есть такие деньги? - голос шел явно с неба.
--
Да, я занимаюсь недвижимостью. Не знаю, интересует ли Тебя недвижимость?..
--
Почему нет, я ей тоже немного занимаюсь, - рядом стоял старик в талесе. - Бикицер, сколько ты даешь на синагогу?
--
Послушайте, - Рафи был возмущен, - разве синагога - это место, где мешают разговаривать с Богом?! Какого черта я купил здесь место?! В конце концов я могу с Ним беседовать из собственного дома. На Авеню Монтень. Вы знаете, что у меня есть дом на Авеню Монтень?! Где мне никто не будет мешать говорить с Богом. Сколько Он скажет дать - столько я и дам!
--
Понятно, - протянул старик, - ты не дашь ни сантима.
--
Вот что, - сказал Рафи, - держите два франка, которые вы просили - и идите.
--
Я у тебя просил два франка?! - обалдел старик. - Я сам могу тебе дать десять!
--
Боже, - взмолился Рафи, - зачем я купил это крохотное место, когда у меня целый дом!
Со всех сторон на него зашикали, какой-то писклявый голос, наконец,
сказал:
--
Самюэль, дайте этому типу десять франков - и пусть он уйдет!..
Больше Рафи в синагоге не появлялся, он беседовал с Богом с крыши своего дома, на Авеню Монтень, сидя в кресле, в халате, с сигарой в зубах.
Никто ему не мешал, беседы проходили в сердечной атмосфере, и тем не менее Рафи так и не удалось выяснить, что же подарить еврейскому народу...
...Как в далеком Иерусалиме капитану израильских ВВС Хилелю Гуру, сбившему четыре сирийских самолета, стало известно, что в Париже, на крыше, в шелковом халате сидит Рафи и не знает, что подарить народу своему - объяснить трудно. Известно только, что в следующую субботу на парижской крыше на фоне сиреневого неба взору торговца недвижимостью предстал Хилель Гур.
--
Шабат Шолом, - произнес Хилель.
Рафи подозрительно оглядел гостя.
--
Как вы попали на мою крышу? - поинтересовался он.
--
Я летчик, - ответил Гур, - капитан израильских ВВС.
Ответ несколько успокоил Рафи.
--
Шабат Шолом, - ответил он. - С чем пожаловали?
--
У меня есть идея подарка нашему народу, - произнес Хилель.
Рафи протянул Гуру сигару.
--
Откуда вам об этом известно? - спросил он.
--
Я бомбил иракский ядерный реактор, - объяснил Гур.
Ответ опять удовлетворил Рафи и он понял, что перед ним посланник божий.
Рафи запрокинул голову к небу и поблагодарил Создателя:
--
Мерси, - сказал он, - но учти - больше миллиона дать не могу!
--
Вы что-то сказали? - спросил Гур.
--
Это не вам, - Рафи затянулся. - И в чем же ваша идея?
--
В эскадрилье, - ответил Хилель.
--
Побольше деталей, - попросил Рафи.
- Три истребителя "Скайхок" нашему народу - и вы навеки останетесь в его памяти.
"- Ерунда, - подумал Рафи, - а если их собьют? И прощай память навеки!" И потом, он представил стоимость истребителей - и ему стало плохо. Он вновь задрал голову:
--
Мы, кажется, договаривались до миллиона?
--
Послушайте, - прервал его Хилель, - в памяти какого народа вы хотите остаться? Разве несколько самолетов - это цена, чтобы остаться в памяти такого народа, как наш? Если бы речь шла о сирийском народе - кто бы у вас попросил истребители! Люди, чтобы остаться в памяти, отдают свою жизнь.
--
Об этом пока не надо, - остановил Рафи, - я не меньше вашего люблю наш народ, и тем не менее знаю, сколько могу дать, чтобы остаться в его памяти.
--
О катерах забудьте! - отрезал Рафи, - я ненавижу воду. Я трижды тонул. Со времен Моисея евреи недолюбливают воду!
--
С чего вы взяли, - возразил Гур, - евреи были первыми мореплавателями! Не надо забывать, кем был Христофор Колумб! Остаться в памяти двумя катерами вполне почетно!
--
А вдруг они утонут, - спросил Рафи, - что будет с памятью?
--
Израильские катера не тонут! - отрезал Хилель.
--
А если? - настаивал торговец недвижимостью.
--
Тем лучше для вас, - ответил Гур, - появится ореол! Память о вас будет с ореолом!
--
Что еще за ореол? - Рафи был недоволен.
--
Героический, - объяснил Гур, - наши катера просто так не тонут! И за те ж деньги вы получите не только память, но и ореол.
--
Нет, нет, никакого ореола. Мне не нужно ни катеров, ни ореола.
Рафи явно раздражало это слово.
--
Ладно, тогда домик, - согласился Хилель. - Но учтите - без всякого ореола!
--
Какой домик? - насторожился Рафи.
--
Вы, кажется, продаете дома? Так чему вы удивляетесь?.. Маленький домик, у моря, в Эйлате, где вечером краснеют горы. Вы видели, как краснеют горы?
--
Извините, - протянул Рафи, - не понимаю.
--
Мне скоро сорок, - сказал Хилель, - я устал от войн и жары, хотелось бы пожить в свое удовольствие.
--
При чем тут удовольствие, - возмутился Рафи, - кому, позвольте, подарок - вам или еврейскому народу?!
--
Еврейскому народу! - отрезал капитан.
--
Маленький домик?!
--
Вы же сказали - "не больше миллиона".
--
Откуда вы знаете? - обалдел Рафи.
--
Я летчик, - напомнил Гур, и перешел в наступление. - Великому еврейскому народу меньше миллиона?!
--
Не намного, - уточнил Рафи.
--
Тогда мне больше нечего делать на этой крыше! Я сбил четыре сирийских самолета! Мне было поручено помочь вам с подарком!
От посланника опять повеяло божественностью.
--
Кем? - с придыханием спросил Рафи.
--
А то вы не знаете! - капитан дернул головой к небу. - Не нужно нашему народу вашего домика! Мы не будем в нем жить! Наш народ достаточно обеспечен, чтобы самому купить себе домик!
Рафи пошел на попятную - не хотелось вызывать гнев посланника Бога. Иди знай, чем это может обернуться.
--
Ладно, - примирительно сказал он, - полтора миллиона.
--
Полтора миллиона, два миллиона... - начал Гур.
--
Два я не говорил! - перебил Рафи.
--
Не будем спорить, - сказал Гур. - Я нашел путь, как остаться в памяти недорого и смешно.
--
Побольше деталей, - попросил Рафи.
--
Процитируйте одиннадцатую заповедь, - предложил Хилель.
--
А разве их не десять? - неуверенно произнес Рафи.
--
Все так думают, но их одиннадцать.
--
Что-то я ее не припоминаю, - сказал Рафи.
--
Как вы можете ее помнить, когда она потеряна, - заметил капитан.
--
А вы ее помните? - съязвил Рафи.
--
Не забывайте - я сбил четыре сирийских самолета! - отрезал Хилель. - На горе Синай, в громах и молниях, Бог дал нам Юмор - и тем избрал нас. Прошу не забывать - мы избранный народ. Было три скрижали! И на третьей был высечен завет радости.
--
Какой? - поинтересовался Рафи.
--
"Шути почаще", - ответил капитан.
--
И как же ее потеряли?
--
На радостях, - объяснил Хилель.
--
Перестаньте, как можно потерять скрижаль?!
--
Не забывайте - Моисею было восемьдесят лет, и он нес три скрижали. Вы когда-нибудь пробовали хотя бы приподнять три скрижали? А вы помоложе... Короче - вы готовы?
--
Антология еврейского юмора в двенадцати томах! - отрубил Хилель.
Рафи замер. Что такое еврейский юмор - он знал, но не точно помнил, что такое антология.
--
Побольше деталей, - повторил он, - как вам известно, антология-понятие растяжимое. Что вы под ней понимаете в данном случае?
--
Вы, кажется, торгуете домами, - начал Хилель, - так вот: антология - это крыша, это - венец! А антология еврейского юмора - это фундамент! Вы хотите дом без фундамента?
Рафи не хотел.
--
Тогда приступаем к антологии, и вы входите в историю не каким-то там богатеем, сидящем на своем золоте и бросившим какие-то копейки на несчастный пансионат для клизматиков, а блестящим остроумцем, беспечным весельчаком, бадхеном, веселящим сердца своего народа, этаким Шолом-Алейхемом, но... Шолом-Алейхемом с деньгами!
Рафи напряженно думал. Идея "Шолом-Алейхема с деньгами" пришлась ему по сердцу.
"- Вот так и надо войти в историю, - думал он, - озорно, с блеском".
Оставалось выяснить только один вопрос.
--
Шолом-Алейхемом с какими деньгами? - поинтересовался он.
--
Небольшими, - уверенно ответил капитан, и тут же назвал цифру, которая должна была обрадовать торговца недвижимостью:
--
Максимум девятьсот тысяч!
И Рафи действительно был доволен - меньше чем за миллион ворваться в историю искрометно и бесшабашно - кому это удавалось? Смущало только одно - какое отношение капитан ВВС имеет к антологии.
--
Я по гражданской специальности филолог, - вдруг объяснил Хилель.- Древнееврейский юмор, сатира времен І храма, история времен II-го, сарказм Торы, "Разве я сторож брату моему?" Я филолог-антоложист, составивший семь антологий - юмор бедуинов, черкесов, друзов и юмор других народов, у которых юмора вообще нет. Мне сорок лет, я сбил четыре сирийских самолета - могу я, наконец, составить антологию юмора своего народа?! Я вас спрашиваю?!
--
Можете, - согласился Рафи, - только почему двенадцать томов?
--
Послушайте, я прошел три войны - двадцать томов мне просто не осилить.
--
Зачем двадцать? Мне кажется, вполне хватило бы семи-восьми.
--
Вы издеваетесь, - сказал Хилель. - Антология шиитского юмора - девять томов, берберского - одиннадцать, а еврейского - семь?! Смотрите - капитан начал загибать пальцы: четыре тома - юмор восточно-европейских евреев, три тома - Эрэц Исраэль, том - Америка, том - Азия, том - Австралия, том - Африка...
--
Я насчитал всего одиннадцать, - сказал Рафи.
--
...и юмор евреев Антарктиды, - закончил Хилель.
--
Вы уверены, что они там живут? - спросил Рафи.
--
Можете не сомневаться! Евреи знают толк в холоде, они придумали холодильник. И потом - кем, по-вашему, был Амундсен?
"- Наверно, евреем, - подумал Рафи, - хотя я о нем никогда не слышал".
--
Может, африканских евреев объединить в один том с антарктическими? - осторожно предложил он.
--
Вода и пламень! - возразил Хилель, - там-там и айсберг! Если хотите знать - африканским евреям следовало бы посвятить минимум две книги. Но, увы, мне уже сорок, - грустно закончил он.
Рафи задумался.
--
Мне кажется, - произнес он, - что один том следовало бы посвятить юмору и сатире Гольдшлага.
--
Совершенно согласен, - сказал Хилель, - упустил. Извините.
Никогда в жизни он не слышал о сатирике Гольдшлаге. Но такой крупный антоложист, как он, не мог в этом признаться.
--
У меня есть довольно много смешных тостов, - продолжал Рафи, - смешно шучу с женой, сочиняю анекдоты.
Капитан ВВС понял, что Гольдшлаг - перед ним.
--
Вот, например, - сказал Рафи, - ужасно смешной анекдот: Муж приходит домой, а жена на кровати...
--
Слыхал, - прервал Хилель, - неужели это ваш?!
--
Представьте себе!
--
С него и начнем! - решил Хилель.
--
Нет, начать лучше с другого: Жена приходит домой, а муж на кровати с...
--
И это тоже ваш?! - Хилель сделал удивленные глаза. - Безусловно, начинаем с него! Итак, двенадцатый том - "Юмор и сатира Гольдшлага".
--
Лучше первый, - осторожно предложил Рафи, - чтобы заинтересовать читателей всей антологией.
--
Я не против, - согласился Хилель, - значит, приступаем?
--
Где вы будете работать? - поинтересовался Рафи.
--
Кто торгует домами, я или вы? Дайте мне квартиру, которую еще не продали, а когда я закончу антологию - вы ее продадите. Причем за двойную плату!
--
Почему она станет дороже? - спросил Рафи.
--
Потому что в ней создавалась бессмертная антология! И вы сможете с лихвой вернуть свои девятьсот тысяч!
Рафи долго смеялся, поил Хилеля коньяком, хлопал по плечу.
--
Я вам дам квартиру недалеко от меня, - наконец сказал он, - мой юмор - спонтанный, если вдруг польется - чтобы вы были рядом.
--
О'кей, - согласился Гур, - зарплата раз в неделю?
--
Я вам дам все сразу, - сказал Рафи.
Хилель просиял.
--
Но когда сдадите все двенадцать томов! Вам же не надо платить за квартиру.
--
Я ем! - сурово предупредил капитан.
--
Сытый желудок и юмор - несовместимы, - заметил Рафи. - Кстати, занесите это во второй том.
--
Ваш юмор, кажется, в первом?
--
Кто знает? Если польется - может быть и два...
Рафи посадил капитана на строгую диету - кофе, батон, круасаны, эменталь, в шабат - кура.
--
В моей памяти вы останетесь несколько иначе, чем в памяти всего еврейского народа, - предупредил Хилель, и Рафи разрешил ему раз в неделю посещать китайский ресторан на рю Боеси.
Капитан поселился в мансарде, с видом на Сену. Он часто сидел у окна, смотрел на мирное небо, на баржи, и покуривал сигаретку.
"- Перекур, - думал он, глядя на летний Париж, - затяжка между двумя войнами.."
Наконец он приступил к антологии. В первый же вечер он отобрал три рассказа Кишона, два - Менделе Мойхер Сфорима и уже переходил к Гершеле Острополлеру, когда позвонил Рафи.
--
Хилель, - сказал он, - зайдите, у меня полилось...
В салоне сидело человек семь. Гольдшлаг только что продал дом и заканчивал речь:
--
Пусть в доме этом царит любовь, поскольку дом без любви все равно, что дверь без дома.
Все дружно засмеялись.
--
Вы записали? - спросил Рафи и продолжал "...все равно, что дом без антологии, я имею в виду крышу..."
Гости опять заржали.
"-...или без фундамента. Это зависит от антологии..."
Следующий банкет был по поводу покупки. Рафи опять несло:
"- Покупка дома все равно, что женитьба - кот в мешке. Только жена денюшки приносит, а дом - уносит. Ха-ха-ха!.. Записали?..
Банкеты шли один за другим, Рафи постоянно острил - по дому в целом, по бетонным перекрытиям, по оконным переплетам, по отоплению и канализации. Не было детали, включая шторы, которой не коснулось острое и меткое слово Гольдшлага.
"- В большое окно можно выбросить даже толстую тещу", - шутил он.- "Плохая канализация - хуже запора". Записали?
Капитану было нелегко. В арабском небе он чувствовал себя уютней.
"- Лучше б я сбивал сирийские самолеты", - думал он.
Гур потерял аппетит, стал вялым, и у него появилась - как шутил Рафи - "плохая канализация",
На одном из банкетов он поздравил Рафи с окончанием второго тома.
--
Переходите к третьему, - сказал тот и тут же выдал:
"- Юмор должен быть, как еврейская селедка - соленым, свежим и сочным". Записали?
И приступайте-ка к другим писателям нашего народа. Не надо забывать, что мы создаем крышу, пардон, антологию всего еврейского народа, а не фундамент, пардон, антологию Гольдшлага. Переходите к Шолом-Алейхему и прочим...
Прежде, чем перейти, Хилель решил немного передохнуть - он шатался по Парижу, сидел в кафе, ходил на бега, пил в ночных кабаках и с монмартского холма молился Богу.
--
Всевышний, - говорил он, - спасибо тебе за то, что Ты мне даришь немного мирного времени в блаженной Франции, но сделай так, чтобы Гольдшлаг не забрал для своего юмора все двенадцать томов...
Он вновь засел за антологию. Россия, Польша, Литва - все катилось, как по маслу. Он подбирал рассказы и вставлял их в компьютер. Не составила труда и Западная Европа с Америкой. Но когда Хилель дошел до Бурунди, до Свазиленда, до Того - он никак не мог откопать там ни одного еврейского писателя, а тем более - юмориста. То же самое было с Индонезией. Ничего не давали Филиппины. Абсолютно отказывал Гондурас.
Недолго думая, Хилель начал создавать еврейскую литературу Гондураса. Он создал величайшего гондурасского юмориста еврейского происхождения Шмуэля Качабамбу, жившего на рубеже тринадцатого-четырнадцатого веков. Хилель создал в Гондурасе также процветающую еврейскую общину, о которой с большой теплотой и юмором писал Качабамба. "Не потому ли гондурасских евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?" - спрашивал Качабамба.
Эту фразу Хилель стянул у Станислава Ежи Леца. А что страшного? Если ее мог сказать один еврей, почему ее не мог произнести другой, пусть и гондурасский?
Качабамбе он отдал также небольшую сатиру Джонатана Свифта и пару басней Эзопа...
На нигерийском небосклоне конца шестнадцатого века неожиданно взошла звезда величайшего еврейского юмориста Хайму Мбонго. У Мбонго было безрадостное детство. Нигерийские антисемиты истязали его и заставили в конце концов покраситься в черный цвет. Но в душе Мбонго оставался евреем.
"- Не потому ли нигерийских евреев считают богатыми...", - писал Мбонго.
--
Стоп, - остановил себя Хилель. - Это я, кажется, уже использовал.
И он отдал Хайму афоризм Генриха Гейне:
"- Борода не делает козла раввином", - писал теперь Мбонго.
Нигерийскому классику он вообще подарил почти всю прозу Гейне, перенеся действие из Германии девятнадцатого века в Африку шестнадцатого.
В одном лишь континентальном Китае Гур создал четырех величайших еврейских писателей - двух юмористов и двух сатириков. И все были на "ЛАО" - Лао Дзи, Лао Бэ, Лао Дун и Лао Лао.
И у каждого был свой, совершенно своеобразный, неповторимый почерк. И это было неудивительно - Хилель отдал им все лучшее, что было создано Марком Твеном, Бабелем и Аристофаном.
Все они родились в жалкой фанзе, отцы их по колено в воде сажали рис, матери собирали жень-шень.
Гур придумывал имена, места рождений, даты появления на свет, цвет глаз и кожи. Все африканские писатели у него родились в хижинах вдоль Нила, отцы их охотились на крокодилов - и одного отца даже проглотили, матери собирали кокосовые орехи, и не будем вспоминать, что с одной из них сделали под кокосовым деревом.
Детство еврейских писателей Антарктиды было зябким. Обычно они рождались на айсберге, ловили тюленей и питались моржовым мясом...
В сумме Хилель создал двадцать девять величайших еврейских классиков, четверо из которых могли быть смело отнесены к разряду гениальных.
Ни одному из этих писателей не суждено было умереть естественной смертью - все они трагически погибали.
Великого еврейского писателя Индостана убили сигхи, а труп его бросили грифам. С Качабамбы сняли скальп. Шмудсен - замерз. Шуламит Кукарача погибла, упав с бананового дерева. Всех еврейских прозаиков Африки съели антисемиты-людоеды, и только двое угодили в пасть к ягуару...
Когда Хилель читал Рафи произведения авторов антологии - тот хватался от смеха за живот и вываливался из кресла. Когда он рассказывал ему их биографии - Рафи рыдал, слезы текли на деловые бумаги.
--
Какой кошмар! - вздыхал он.
--
А вы что думали?! - отвечал Хилель. - Нелегка судьба средневекового индонезийского еврея!
--
Но до такой степени?!
--
Жизнь еврея - жизнь юмориста! - философски объяснил Хилель, - хочешь насмешить - наплачешься!
--
Неужели с Качабамбы сняли скальп? - не успокаивался Рафи.
--
Вы хотели бы увидеть его череп? - деловито осведомлялся Гур.
--
Что вы, что вы, я потом не усну!
--
А то пожалуйста - он выставлен в музее Диаспоры. И замороженный Шмудсен, в довольно хорошем состоянии.
--
Нет, нет, благодарю вас, давайте лучше почитаем Шуламит Кукарачу - ничего более смешного я не знаю...
Вскоре влияние еврейских юмористов на Рафи приняло несколько странные формы - он вдруг перестал покупать дома и даже продавать их.
Целые дни Гольдшлаг проводил с Хилелем, слушая горький еврейский юмор. Он беседовал с ироничным бен Синой, смеялся и плакал с Тевье-молочником, окунался в жизнь хасидских местечек, слушая мудрые притчи цадиков, разгуливал с бесшабашным Беней Криком и понял, что печаль - великий грех, а где смех - там Бог. Смехом разрывал он трагическую завесу бытия.
Смех что-то прорвал внутри у Рафи - и он вынырнул на солнечную поверхность, в хорошем настроении. Давно уже у него не было такого настроения, даже после удачной продажи дома, даже двух...
Он стал весел, как когда-то, давным-давно, когда был беден. Жизнь
изменилась - он влюбился в острое слово. Небо стало выше, чувства острее. Где только не ржали они с капитаном ВВС - на улочках Марэ, в Компьенском лесу, в парках Версаля, а однажды, слушая Менделя Маранца, Рафи от смеха чуть не упал с моста Мирабо в Сену.
Смех прочистил Рафи, и внезапно он перестал шутить.
- Знаете что, - сказал он однажды Хилелю, - давайте не будем печатать юмор Гольдшлага. Лучше отдать два тома хасидским историям. Вы не против?
Рафи начал писать акварели, занялся ваянием и швырнул изрядную сумму на памятник Чарли Чаплину, узнав, что тот - еврей.
--
По слухам, - предупредил Хилель, - конкретных доказательств не имеется.
--
Не важно, - ответил Рафи, - для меня он еврей!
Вдруг он влюбился в юную израильтянку, подарил ей развалины хижины у Нила, где по данным Хилеля жил Мбонго, купил ей полное собрание сочинений Шолом-Алейхема и сыграл веселую свадьбу, где тамадой был Гур - двести гостей валялись от смеха на весеннй траве. Они подружились, и Рафи иногда с тоской думал, что капитан скоро вернется в свой Иерусалим.
--
Может, останетесь в Париже? - как-то предложил он.
--
Не могу, - ответил Хилель, - я иерусалимец в пятом поколении, вот закончу антологию - и домой!
И он принялся за японского еврея Урия Ямомоту...
Так шел день за днем, Хилель перебирался благополучно из Японии в Африку, из Африки в Австралию и вдруг, когда он плыл из Кюрасао к Камбодже, где собирался создать величайшего камбоджийского сатирика тринадцатого века Моше Суанака, произошло кораблекрушение - Рафи вдруг захотелось, чтобы об их уникальной работе узнали академики.
--
Хилель, - сказал он, - а почему бы не показать наш труд под Куполом. Нашим бессмертным?
Капитану это не понравилось, он вообще с предубеждением относился к бессмертным - возможно, потому, что сам был смертен.
--
Зачем? - просто спросил он.
--
Пусть знают, - ответил Рафи, - какие у нас были титаны и кто действительно бессмертен!
--
Но антология еще не готова.
--
Покажем то, что есть, - настаивал Рафи, и вновь добавил: Пусть знают наших!
И капитан понял, что корабль начинает тонуть.
--
Тогда дайте аванс, - заявил он, - без аванса к бессмертным не пойду!
--
После двенадцатого тома, - ответил Гольдшлаг, - как договаривались.
--
Я бомбил атомный реактор, - напомнил Хилель.
--
После двенадцатого, - повторил Рафи, и капитан понес бессмертным свою антологию без аванса...
Академики были поражены. Ни один из них даже представить себе не мог, сколько великих писателей он не знает, пусть даже и еврейских. А один из бессмертных, можно сказать - самый бессмертный из бессмертных - вдруг умер.
"- Прожить семьдесят лет и не знать Мбонго, - писал он в своей предсмертной записке, - никчемная жизнь! Оревуар, мсье!"
Оставшиеся в живых бессмертные давали восторженные рецензии. Особенно воспевали того же Мбонго. Все сходились на том, что из него вышел великий немецкий писатель Генрих Гейне, который, чего там лукавить, просто-напросто перенес все сюжеты Мбонго из Африки шестнадцатого века в свою Германию девятнадцатого.
Бессмертные обвиняли Гейне в плагиате.
Шуламит Кукарача своей язвительностью и едкой сатирой напоминала Джонатана Свифта, но так как жила на пару веков раньше, то и Свифт, получалось, вышел из нее.
Всех поразил Петроний, автор "Сатирикона", который, как оказалось, все сдул с Лао Лао.
Классики мировой литературы летели со своих пьедесталов один за другим.
Когда упал Мольер, сдувший, как выяснилось, "Тартюфа" с антарктического еврея Шмудсена, червь сомнения закрался в души бессметных.
Они не были уверены в Генрихе Гейне, но в том, что их благородный Мольер ничего ни у кого не тащил - они не сомневались, и один бессмертный - чтоб он сдох! - потребовал оригиналы.
Хилель написал бы и оригиналы, но индонезийского он не знал, и с хинди у него были проблемы, и даже на китайском он не говорил.
--
Зачем вам оригиналы, - удивился он, - Шмудсен писал на самоедском наречии! Или вы знаете хинди с китайским?
Оказалось, что несколько бессмертных знало, а один даже выкрикнул "Мго!", что на ирокезском означало "Еще и как!"
"- Конечно, - подумал Хилель, - когда живешь и не умираешь, и не бомбишь атомный реактор - можно выучить и уйгурийскпй. Пустил бы я вас на территории - увидели бы, какие вы бессмертные..."
--
В оригинале не так смешно, - продолжан он, - великий французский язык позволяет...