... - и закройте крышку! - сказал он, - я пишу рассказ о смерти...
... Никогда раньше Кохба о смерти не писал.
- Я не знаю предмета! - кричал он, - как можно писать о том, чего не знаешь?! Вот умру - там увидим...
Абрам Кохба писал о жизни. Когда-то он смешил всю страну - 170 миллионов. Потом 210. 250! Все смеялись над его байками.
Говорят, сам тиран улыбнулся однажды в усы - тиран любил писателей, он сам в юности сочинял стихи - некоторые утверждают, что нельзя стать настоящим тираном, не побывав сначала поэтом...
Однажды тиран даже сфотографировался с Кохбой и группой товарищей. Потом товарищи оказались врагами народа, и Кохба их аккуратно отрезал, на всякий случай.
С годами остались Кохба и тиран.
Когда тиран сдох, остался один Кохба.
Еще при жизни, когда тирану становилось скучно, он приезжал к Кохбе, в его коммунальную квартиру, соседей закрывали в комнатах, кухне, туалете -там, где они в это время находились, и из каморки Кохбы несся зычный восточный гогот...
...Смерть навестила его в дороге - видимо, ей тоже стало грустно. Он ехал из России в Америку - она пришла к нему в Вене.
Что была Вена Кохбе и что был Кохба Вене?... Никого он там не смешил, никто его там не знал и на огромном кладбище собралось немного народу - жена Эстер, сын, прилетевший из Лос-Анджелеса и старики Эйнштейн, с которыми они познакомились в эмиграции.
- Мы к Эйнштейны имеем отношение довольно относительное, - предупредили они при знакомстве.
Старики плакали. Сын Кохбы, Бен, что-то пишущий в Голливуде, смотрел на весеннее небо. Жена улыбалась какой-то странной улыбкой.
- Плачьте, - сказал старик Эйнштейн, - плачьте, вам будет легче.
- Не могу, - сказала Эстер, - он мне запретил. Он просил, чтоб на его похоронах было весело, чтоб были улыбки, играл диксиленд. На оркестр у меня денег нету... У меня есть деньги только на улыбку... Он всегда говорил: "Когда я умру, чтоб вы смеялись, паршивцы! Это моя единственная просьба".
Старики Эйнштейны перестали плакать и начали вымученно улыбаться.
- Вы можете плакать, - сказала она, - вам можно.
- Ну, если он просил, - возразил Эйнштейн, - почему не выполнить последнюю просьбу? - он неестественно хохотнул. - Хиля, что ты такая, улыбнись, человек просил.
Легкая тень улыбки скользнула по лицу Хили. Бен смотрел на небо.
- Вы помните его рассказ, - начал Эйнштейн, - про двух китайцев в публичном доме...
Он долго рассказывал, смеялся, призывал смеяться старушку Хилю...
- Очень хороший рассказ, - сказала Эстер, - но это не его.
- А я вам говорю... - начал Эйнштейн.
- Это Бабель, - сказал сын.
- А я что говорю, - продолжил Эйнштейн, - Исаак Иммануилович...
Сын не ответил.
Тихий таинственный смех, как легкий ветер, пронесся над кладбищем. Подошел нищий.
- Кого хороним? - спросил он.
- Бабеля, - ответил Эйнштейн.
- Куда ехал Бабель?
- Бабель ехал в Лос-Анджелес, - сказал сын.
- Плохой город, - запричитал нищий, - богатый город. Я бывал всюду - и что я вам скажу: чем богаче город - тем хуже нищему.
В Стамбуле подают, в Танжере подают, даже в Крыжополе подают - в Лос-Анджелесе не подают... У вас не найдется двадцати шиллингов?
- Я беженец, - сказал Эйнштейн, - никаких шиллингов!
- Вы можете дать долларами.- разрешил нищий, - 20 шиллингов сегодня всего полтора доллара. Вчера бы вам это удовольствие стоило два! Но что делать - доллар падает.
Сын протянул сотню.
Нищий начал рыться в карманах и, наконец, собрал всю мелочь.
- 63 шиллинга. Все, что сегодня заработал.
- Оставьте себе, - сказал сын, - выпьете за Бабеля.
- Вы откуда? - поинтересовался нищий.
- Из Лос-Анджелеса.
- Хороший город, - сказал нищий, - богатый город, почти Танжер..., - и, бормоча что-то на иврите, потащился к воротам.
Время тянулось. Плыли облака. Что-то пел юный тополь.
В отдалении, у свежевырытой могилы, толпились люди в смокингах, длинных черных платьях. Темнели зонтики.
Вновь появился нищий. Он жевал какой-то батон.
- Крупнейший психоаналитик, - он указал в сторону толпы, - ранние психозы, астрология и сексуальная совместимость, мрачное видение мира. Умер от ..., - он запнулся, - 20 шиллингов за информацию - не много?
- Я все еще беженец, - сказал Эйнштейн.
- А господин из Лос-Анджелеса?
- Не люблю повторяться, - сказал сын.
- Плохой город, - начал нищий, - бессердечный город, хуже Танжера... От чего умер господин Бабель?
- От жизни, - ответил сын, - с вас 50 шиллингов за информацию.
Нищий затрусил к свежевырытой...
У ворот кладбища затормозило такси. Из него выскочил раввин - молодой, высокий, стройный, и по-спортивному побежал к сыну.
- Вы заготовили, что я вас просил? Мое слово о покойнике? Быстро, быстро.
Бен Кохба достал сложенный лист бумаги.
- Не знаю, может быть не очень хороший перевод.
- Вы здесь все указали - заслуги, добродетели, чем он был ценен для вас, для мира, для евреев? Я же его не знал...
И, не дождавшись ответа, поскакал вслед за нищим.
Там уже ждали. Раввин извинился за опоздание, что-то пробормотал об антисемитизме таксистов, сделал трагическое лицо, достал бумажку и начал надгробную речь.
- Это был самый веселый человек, - сказал он, - он смеялся всегда. Он смешил народ. 170 миллионов. 240! Потом двести пятьдесят...
В толпе начался шорох. Никто ничего не понимал.
Покойник был всю жизнь мрачен.
- Он никогда не улыбался, - сказала дама в вуали.
- Какие сто семьдесят миллионов?
- От него выходили со слезами.
- Ш-ша! - зашикал шамес, - надо уважать память покойного.
- ...Смех, - продолжал раввин, - было единственное, во что он верил. "Мир, - говорил он, - уцелел, потому что смеялся". И он смеялся - над тиранами, идеологией, историей, географией...
- Когда? Где? Кто видел его смех?! - вопрошала дама в вуали.
- Возможно, он загнал его в подсознание? - спросил сосед.
- Ш-ша! - сказал шамес, - давайте уважать память покойного.
- ,,,- и он просил, - вещал раввин, - когда он умрет, чтоб мы смеялись. Он не оставил нам ни миллионов, ни домов...
- Во-первых, оставил...- возмутилась дама.
- Он оставил нам завет радости! - продолжал раввин. - Смейтесь, люди! - призывал он, - смейтесь и радуйтесь!..
- ...А, во-вторых...
Но ее никто не слышал. Все уже смеялись - никто не посмел нарушить последнюю волю усопшего.
- Смейтесь, - шептали даме, - неудобно, все смотрят.
- Но я никогда не смеялась.
- Это особый случай,- объясняли ей...
Волны смеха доносились до Кохбы с матерью и Эйнштейнов, потом хохочущая процессия прошла мимо них, расселась по лимузинам и умчалась.
Громче всех смеялась высокая дама в черной вуали. Ее золотые серьги раскачивались, и смех еще долго доносился уже откуда-то с Дуная...
Высоко поднимая колени, к ним бежал раввин.
- Начинаем, - повторял он, - начинаем, - и принялся считать присутствующих: айн, цвай, драй,.. нет, минуточку, - он принялся считать снова, - айн, цвай, драй,.. Драй?! Всего три человека?!
- Почему три, - спросила Эстер, - нас пятеро! Почему вы не считаете фрау Эйнштейн и меня?
- Фрау Кохба, - сказал раввин, - с каких это пор вы стали мужчиной? Мне надо десять мужчин, чтоб составить миньян. Без миньяна мы не можем начинать, без него мы ничего не в праве делать, а миньян - это не парламент! Туда женщины не входят. Мне надо десять мужчин - он вновь принялся считать - айн, цвай, драй, - появился шамес, - фир!.. Еще шесть, шесть!
И вновь, непонятно откуда, загадочно и тайно, прошелестел смех. Вдали замаячил нищий. Он опять что-то жевал.
- Тридцать шиллингов - и будет еще пять, - сказал он. - Я могу зайти в бухгалтерию?
- Хорошо, что напомнили, - обрадовался раввин и стал кричать в сторону конторки, - бухгалтер Гросс! Герр Гросс!
- Не надо кричать, ребе, - сказал нищий, - я зайду за деньгами в бухгалтерию и приведу.
- Вы зайдете после панихиды, - уточнил раввин.
Появился Гросс -маленький, округлый, в кипеле.
- Оставьте меня, наконец, с цифрами, - сказал он, - я не понимаю, кто я - бухгалтер или постоянный член миньяна?
- Я тоже всегда в миньяне, - вставил нищий.
- Вам за это хотя бы платят! - парировал Гросс.
- Хватит спорить! Довольно! - прервал раввин. - через час я уже должен быть там, - он указал куда-то в сторону юго-запада, - ищите недостающих членов!!
- Я никого не буду искать, - сказала Эстер, - я останусь с Абрамом.
Хиля осталась тоже, Бен Кохба пошел налево по кладбищу, старик Эйнштейн - направо.
Кладбище было действительно бескрайним, самым большим в мире - на нем "жило" в три раза больше людей, чем в Вене. Если это можно было назвать жизнью. Тут покоились люди всех национальностей и религий, всеми цветами сияла мечеть, поблескивала луковицами церквуха, печально стояла синагога.
Кохба выловил двух членов, старик Эйнштейн - трех. Эйнштейн был горд своим уловом.
- Можете отпустить бухгалтера Гросса, - сказал он.
Лицо его светилось гордостью - два выловленных им члена были в оранжевых буддийских халатах, с небольшими косичками сзади, третий носил белый бурнус.
Улов Кохбы был менее значительным - двое шотландцев из Шеффилда в клетчатых юбках.
Раввин потерял речь. Он долго пил какую-то гадость, предложенную ему нищим. Наконец, речь вернулась.
- Кого вы привели? - сипло спросил он.
- Мужчин, - ответил старик Эйнштейн, - все пятеро - мужчины, эти двое в юбочках - тоже.
- Причем здесь мужчины?! - раввин вознес руки.
Эстер сидела безучастно. Сын молчал. Слово брал все время старик Эйнштейн.
- Кто вам, наконец, нужен? - спросил он, - женщины не подходят! Мужчины - не подходят! Из кого состоит миньян, в конце концов?!
- Из евреев, - выдавил раввин, - миньян - не европейский парламент! И даже не Кнессет! В него могут входить только евреи, - он с интересом рассматривал выловленных. - Где вы их поймали?.. Почему вы пошли на чужие территории? Вам мало своей?..
- Театр абсурда, - произнес сын.
- Тут нету границ, - произнес Эйнштейн, - мы шли, куда хотели. Никто не спрашивал паспорта. Я спросил: "Вы пойдете на миньян?" - они согласились.
- Хотели заработать, - сказал нищий, - но, слава Богу, миньян - это только евреи! Иначе я б разорился, - он повернулся к детям разных народов: - Можете быть свободны...
Раввин посмотрел на часы.
- Боже, меня уже ждут там. - рука опять полетела на юго-запад, - прошу вас, хватайте такси, гоните в город, в это время там полно евреев -
у Оперы, на Грабен, на Юденплатц. Нам не хватает всего четверых! Фир менч! Без бурнусов и юбочек!
Старик Эйнштейн и Кохба взяли такси. Они ехали молча.
- Эйнштейн, - наконец сказал Кохба, - вам не кажется, что откуда-то доносится смех? Я слышу его все время, будто прибой...
- Я вам честно скажу, - ответил Эйнштейн, - я глуховат.
...На Юденплатц они встретили большую группу евреев. Сгрудившись вокруг памятника Лессингу евреи с аппетитом жевали фалафели. Великий философ незаметно глотал слюну...
- Что за вопрос, - сказали евреи, - мы в Вене на один день, мы еще не видели этой оперы, чтоб она сгорела, но мы все едем на миньян! Что за вопрос?! Святое дело!.. Куда ехал усопший?
- В Лос-Анджелес, - выпалил Кохба, - он ехал в Лос-Анджелес!..
На Юденплатц стало тихо.
- Та-ак, - протянули евреи, - мы в Вене на один день. Мы еще не слушали оперы. Приехать из Тель-Авива в Вену и не услышать "Розен Кавалир"?!!..
Эйнштейн чувствовал себя виноватым.
- А клигер!! - повторял он, - не мог сказать, что ваш папа ехал в Израиль!
- Не кляните себя, - сказал Кохба, - он туда хотел. Он поехал в Штаты из-за меня. Если б я не поселился в Лос-Анджелесе - у нас бы уже был миньян. Но я люблю Лос-Анджелес, старик Эйнштейн, - ай лав Лос-Анджелес!
- Ду ю лав Лос-Анджелес?!! - на них двигалось несколько громких, с золотом в ушах загорелых мужчин с магендовидами на шеях и с золотом в ушах - мы, - тоже! Они начали обнимать Кохбу, хлопать его по спине, плечам.
- Эйнштейн, - сказал Бен, - возьмите их на себя. Я сегодня не в настроении видеть загорелые лица...
- Это миньян, - сказал Эйнштейн, - вы не понимаете, что это миньян!
Он обратился к американской группировке:
- Вы уже слушали оперу?
- Мы не ходим в оперу, - ответили американцы, - мы пьем пиво, ездим на лошадях и приглашаем вас покататься с нами.
- Май френдс, - сказал Эйнштейн, - сегодня не день прогулок. Мы не в поисках развлечений, мы в поисках миньяна...
Американцы рьяно кинулись помогать, они забросили кареты и согласились ехать на кладбище.
- Тем более, он ехал к вам, - добавил Эйнштейн, - в прекрасный
Лос-Анджелес.
Что-то вроде холодка пробежало по загорелым лицам.
- В Америку? - переспросили они.
- Йес, йес! - подтвердил Эйнштейн.
- Советские евреи должны ехать в Израиль, - сказали американские евреи и умчались в пролетках.
...Кохба сидел на венских камнях. На его лице появилась улыбка.
- Чему вы улыбаетесь, Кохба?- спросил Эйнштейн.
- Вы слышите смех? - спросил Кохба.
- Я вам говорил, что я туговат на ухо, - ответил тот, - но мне кажется, вы правы...Кто-то смеется...
Они опять начали поиски.
Время торопливо, беспрерывно били куранты, евреев не было.
Вдруг, в кафе, в "Музеум", где сиживал Фрейд и даже что-то написал Стефан Цвейг, они увидели двух евреев - таких они даже в России не встречали.
- Даже в Мариуполе таких не было, - сказал старик Эйнштейн, - но я бы все-таки уточнил.
- Не надо, - сказал Кохба, - взгляните в их глаза, Эйнштейн. Вся боль нашего народа. Века гонений, изгнаний, инквизиция. Вы видите в них костер инквизиции?
- Я вижу, - ответил Эйнштейн, - но я бы все-таки спросил.
- Послушайте, Эйнштейн, если вы читали описания древних хабиру, - евреев, живших в ХIII веке до нашей эры и завоевавших Ханаан - так это они. Это хабиру, Эйнштейн!
- Возможно, они и хабиру, но я все-таки спрошу, на всякий случай, - он приблизился к их столику:
- Я извиняюсь, вы сами откуда будете?..
Хабиру подняли большие черные глаза, отодвинули черный кофе.
- Из Израиля, - сказали они.
- Братья, - сказал Эйнштейн, - не найдется ли у вас часа, чтобы проводить в последний путь отца этого молодого человека. Он ехал в Израиль и не доехал...
В глазах хабиру заблестели огни.
- ...он хотел жить с вами, на одной земле, братья, под одним небом. Вы где живете?
- На территориях, - сказали хабиру.
- И он хотел туда же! - воскликнул Эйнштейн.
- Что? - вскричали хабиру.
- Да, он хотел в самый опасный уголок! Он хотел быть на передовой, писать с автоматом за спиной, вместе с вами по ночам охранять свой дом, землю предков, он не позволил бы этим хозейрем швырять камни в детей,
женщин, стариков!
- Берегитесь! - крикнул Кохба.
В голову старика полетели чашки, пепельница, сахарница, полная песка.
- Интифада победит! - орали "хабиру".
- Сын Бабеля, пригнитесь, - сказал Эйнштейн, - у них в запасе горшок с геранью.
- Мне все равно, - сказал Кохба.
Герань пролетела рядом.
- Если мир-идиот, не будьте хотя бы идиотом вы! - сказал Эйнштейн. Он выхватил из штанов "Мальборо" и швырнул пачку в "хабиру".
- Я был минометчиком, - кричал он, - они у меня получат, эти хозейрем!
- Интифада бессмертна! - орали "хабиру".
- Запустите в них чем-нибудь, - просил Эйнштейн, - я видел у вас трубку...
- Пойдемте, - сказал Кохба, - пойдемте. - У меня умер отец...
- Простите, сын Бабеля, - сказал старик Эйнштейн.
Они пошли на Опернграссе. Громыхали трамваи на Ринге, деревья уже распустились, в парке все так же играл Моцарт.
- Хозейрем, - повторял старик Эйнштейн, - новая пачка. 25 шиллингов... Половина пособия!.. Чтоб они сгорели!
- Как вы думаете, что нам играет Моцарт? - спросил Кохба.
- Моцарт нам играет Фрейлахс, - сказал Эйнштейн.
Они сели и молча смотрели на белый памятник.
- Вы мудрый, Эйнштейн, - сказал Кохба, - вы старый и мудрый. Скажите, зачем миру столько абсурда? И разве смерть - это не абсурд?
- Сын Бабеля, - вздохнул Эйнштейн, - Моцарт кончил свой Фрейлахс и я вам могу сказать: с чего вы взяли, что со старостью обязательно приходит мудрость? У меня, например, со старостью пришел радикулит...
Сейчас казалось - смех исходил из Моцарта.
- Вы знаете, - произнес Кохба, - у меня такое ощущение, что отец не умер. Что он где-то сидит и пишет этот рассказ - рассказ, который сегодня разыгрывается на наших глазах. Я вижу рассказ, который он сейчас пишет...
- А кто вам сказал, что это не так? - неожиданно ответил Эйнштейн. -И забудьте вопрос "почему"? Даже в Торе нет "почему".
- Почему? - спросил Кохба.
- Думайте о том, что можно понять... Думайте о миньяне - десять человек, евреев, мужчин...
За решеткой затормозило такси. Из него выскочил бухгалтер Гросс и начал кричать через прутья решетки.
- Где вы шляетесь? Я ищу вас по всей Вене - для миньяна не хватает двух человек.
- Мы же их как раз ищем, - ответил старик Эйнштейн.
- Да вас не хватает, вас! - вопил бухгалтер, - мы уже всех нашли.
Он запихнул их в такси. На заднем сиденьи кто-то сидел - это были двое "хабиру".
- Арабы! - закричал старик Эйнштейн, - это арабы!
- Ша! - успокоил Гросс, - посмотрите в их глаза- печаль, инквизиция, века гонений. Вы видите пламя костра?
- Я его очень хорошо вижу, - сказал Эйнштейн.
- И потом - вы хотите похоронить отца, герр Кохба?
- Что же вы молчите, сын Бабеля, - махал руками Эйнштейн, - это же чистейший абсурд!
- Все правильно, - сказал Кохба, - так должно было кончиться. Это папина концовка. Это его почерк. Он где-то сидит и пишет. "Хабиру" еще закидают миньян камнями. Это будет репризой...
- Не несите ерунды, - Гросс нажал на газ, - это члены миньяна... Машину подбрасывало, Эйнштейна кидало на "членов".
- Отдайте сигареты, хабиру, - сказал он.
Те вежливо протянули пачку.
- Тут не хватает трех сигарет, - сказал Эйнштейн, - отдайте сигареты!
- А вы отдайте кофе, - сказали "хабиру", - в чашках был кофе.
- Нет, - протянул Эйнштейн, - я, кажется, поеду в Израиль! Я, кажется, возьму в руки ружье!..
- Сначала миньян, - попросил Гросс.
Они приехали на кладбище. Солнце садилось, становилось холодно, у ребе в руках уже была бумажка.
Все встали у гроба, ближе всех - "хабиру".
Легкий смех пронзил вечерний воздух.
- Ша! - сказал шамес, - ша!
Смех стал легче и светлее.
- Сколько раз я должен повторять! -шамес был недоволен.
Наконец тишина нависла над кладбищем. Ребе несколько раз оглянулся, взглянул на часы и начал читать:
- Это был самый грустный человек на земле,.. - сказал ребе.
Сын понимающе кивнул головой.
- ...Никто и никогда его не видел смеющимся, - продолжал ребе, - даже улыбка не озаряла его лица...
Смех поднимался откуда-то из земли.
- ...друг Фрейда и Юнга, он с детских лет...
Кохба видел бледнеющее лицо матери, шатающегося Эйнштейна.
- Бабель был другом Фрейда?- недоумевающе спросил он.
- И Юнга, - ответил Кохба.
Эстер онемела. Смех поднимался все выше. Кохба еле сдерживал не то слезы, не то улыбку.
- Открытая им зависимость между знаками Зодиака и ранним гомосексуализмом позволила...
- Что он говорит, - спросила Эстер, - тут какая-то ошибка!
- Нет, нет, - сказал Кохба, - все правильно...
- Тут какое-то недоразумение.
- Все верно, - повторял Кохба, - это он, это все пишет он.
- Кто он? - не понимала она.
- Папа, - сказал Кохба, - это папин рассказ. Ты не узнаешь его почерка?..
"Я идиотка, - подумала мама, - я не должна была его вызывать из Лос-Анджелеса. Он может свихнуться".
- Плачьте, дети мои, - взывал ребе, - рыдайте. Стенайте!
Он прошелся по сухим глазам шелковым платком и спрятал бумажку.
Заплакали только "хабиру". Запел хазан. Светлый смех перекрывал его завывания.
Начали опускать гроб.
Он раскачивался на канатах, напоминая качели, накренялся, стукался и, наконец, открылся.
Абрам Кохба лежал там с блокнотом и ручкой в руках.
- Дадут мне когда-нибудь поработать или нет? - раздраженно спросил он. - И закройте крышку! Я пишу рассказ о смерти...