В первые годы эмиграции среди разных интересных работ, как, например, мойщик общественных туалетов, была у меня одна - я работал переводчиком в эпистолярном жанре : переводил письма одной перезрелой девицы с длинным королевским именем Людовика.
Девица эта, имевшая огромный зад, коня и шале в Альпах, в поисках вечной любви побывала как-то в России, и в городе Брянске, в сарае, безумно влюбилась в местную знаменитость - штангиста Василия. Любовь, видимо, была горячей, поскольку Василий слал письма бочками и бедная Людовика, сгорая от нетерпения и страсти, и ни хрена не понимая по-русски, несла их ко мне на перевод.
Она бормотала что-то о таинственной русской душе и платила мне 30 франков за страницу. И чем больше писал Василий, тем тяжелее становилось в моём рваном кармане.
Иногда, когда страсть снедала её, она просила меня перевести ей письмо, не отходя от кассы, и платила за скорость.
Письма Василия были длинные и тяжелые. Чувствовалось, что до написания он поднимал штангу. Писал он о своей любви высокопарно и патетически, выписывая фразы из разных плохих поэтов, что-то вроде "Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне".
Когда он писал своими словами, появлялся почему-то восточный колорит: "Глаза твои, Людовика, словно чинара над арыком, уши твои, Людовика, будто урюк в цвету, нос твой, Людовика..." и так далее...
Он касался всех частей тела, и когда я переводил это Людовике, она вся краснела, наливалась и напоминала средний фурункул, готовый к прорыву.
"- Кожа твоя, Людовика - глаже шёлка багдадского, губы - лукум-рахат в Душанбе, - писал он, - лань моя альпийская " и всё такое прочее.
В каждом письме он вспоминал ночь в каком-то сарае, которая перевернула его жизнь.
При слове "сарай" Людовика покрывалась багровыми пятнами неопределенной формы и страстно дышала, затем совала мне деньги и бежала прослушивать любовные речи - все мои переводы она записывала на миниатюрный магнитофон. Я представлял, как мой фальшивый голос
- 2 -
звучал в её горном шале и что она под него вытворяла.
Василий писал еженедельно, и вскоре я смог купить себе первую пишущую машинку на Западе и сушёное гризонское мясо.
В письмах штангиста дышала настоящая любовь, но мне почему-то казалось, что не к Людовике, а к её шале и коню.
Он всё время спрашивал, когда они смогут пожениться и когда он, наконец, сможет перебраться к ней, на альпийские луга, пастись под голубым небом.
Я не совсем понимал, почему брянский штангист должен пастись под альпийским небом, но аккуратно переводил весь этот любовный бред, добавляя иногда красочные эпитеты к отдельным частям тела Людовики.
Девица отвечала незамедлительно, я переводил её прямо на машинку, и она мне платила дополнительно за синхронность.
--
Шери, - писала она, - я готова за тебя, но хотела бы жить в России, а не в сытой Швейцарии.
--
Я тоже готов, - отвечал Василий, - но в моей комнатке еле помещается штанга. Куда ещё тебя? Почему ты против шале?
--
Я не против, шери, но здесь такая скука, покой, я хочу таинственной русской души, гитары, водки.
Он уверял, что водку можно пить и в шале.
--
Нет, - отвечала она, - хочу в Россию, мне нужна романтика, шери, таинственная, русская, готов ли ты?
--
Готов, но куда? Еле помещается штанга.
--
Вынеси штангу, шери, и я - твоя!
--
Штанга не моя, - отвечал Василий, - она принадлежит спортивному обществу "Крылья Советов". Если я её вынесу - её украдут.
--
Сколько она весит, шери? - интересовалась Людовика.
--
Двести десять кило, - отвечал Василий.
--
Кто ж её украдёт? - резонно спрашивала она.
Видимо, ему нечем было крыть, поскольку в следующем письме споры о штанге прекратились, и акцент был перенесен на любовь.
--
Любовь нечаянно нагрянет, - сообщал он, - когда её совсем не ждёшь. Моя страсть так сильна, что если вскоре я не попаду под альпийское небо и не обниму тебя на лугу - я умру! Сил ждать больше нету!
--
У меня тоже! - телеграфировала она, - вылетаю Брянск. Готовь сеновал и водку. Ответь как можно скорее.
И тут произошло ужасное - переписка прекратилась, и я перестал
- 3 -
зарабатывать деньги.
Людовика являлась ко мне каждый день, ревела и кричала, что Василий умер от любви.
Я пытался её убедить, что всё хорошо, что штангисты сильны, что они живут долго, что их мускулы крепче стали, но она мне ставила кассету, откуда было ясно: "я умру от любви".
Она слала телеграммы - два-три слова. Я ни черта не зарабатывал.
Он ничего не отвечал. И я знал, что он не ответит. Альпы ещё можно было любить, но Людовику? Только впридачу к альпийскому шале...
Телеграммы прекратились. Людовика собиралась в ближайший монастырь. Я продал машинку и снова перешёл на варёную колбасу. Мне начало нехватать на кофе - единственное, что я себе всегда позволял.
Это было недопустимо. Надо было во что бы то ни стало возрождать любовь, нельзя было ей дать умереть - хотя бы из-за гризонского мяса. Да и Людовику мне было жаль.
Я сел и почерком штангиста - всё равно она ничего не понимала в русских буквах - написал Людовике письмо. Я сообщал, что тяжело болел и даже чуть не умер, но не из-за любви, а из-за грыжи, которую заработал, пытаясь побить краевой рекорд.
"- К тому же, - писал я, - во время третьей попытки штанга упала на голову, я потерял память и всё забыл".
Письмо я переправил друзьям в Москву, откуда его завезли в Брянск и отправили с местной почты.
Людовика прискакала ко мне на коне, с письмом в зубах.
Она ревела - я, как мог, успокаивал. Тут же, сквозь слёзы, Людовика принялась диктовать ответ:
--
Шери, не волнуйся, у нас тут хорошие лекарства - память вернётся!.. Помнишь ли ты, кстати, ту ночь, сарай?..
Я ответил на семи страницах - у меня давно не было ни сантима. Я обильно цитировал Данте и Пушкина, а в конце письма интересовался:
--
Кстати, о какой ночи вы пишете, - спрашивал я, - о той ли, когда на меня рухнула штанга, все эти двести десять килограммов?!
--
Боже мой, - ревела Людовика, - как можно забыть сарай! Даже если что-то на тебя падает!..
Переписка, по моему замыслу, должна была возродиться с новой силой и длиться бесконечно, пока буду жив я и пока будет жить Людовика.
- 4 -
Мне хотелось любви до гроба!
--
Уважаемая Людовика, - писал "Василий", - не могли бы вы хотя бы напомнить вашу фамилию. Может, она вызовет хоть какие-нибудь слабые ассоциации в моей угасающей памяти!
Она ответила кратко и пылко.
--
Шери - я - Людовика, Людовика фон Вандерхоффен! Вспомни -Брянск, сеновал, водка! Что с тобой, шери?!..
"Василий"ответил незамедлительно. В огромном, всеохватывающем послании он подробно рассказывал о своей ужасной болезни, в результате которой не узнаёт ни свою мать, ни свой родной Брянск, который почему-то принимает за Цюрих. Послание заканчивалось просьбой:
--
Уважаемая Людовика, очень прошу вас описать всю вашу жизнь, от рождения по сей день. Кстати, сколько вам лет? Не та ли вы глуховатая дама лет восьмидесяти из Дюссельдорфа, которую я как-то перевёл через Красную площадь?
Людовика ревела. Она написала послание - это был маленький роман - детство, отрочество, корь, бронхит, юность, прогулки в горах, перелом ключицы, рождество, шоколад в Зерматте, встреча с Василием в Брянске - и сарай!
Сараю было посвящено восемь полных страниц.
На это письмо я съездил в Рапалло и написал рассказ на террасе отеля "Эсперанца". Каждый вечер на набережной я позволял себе самый дорогой в мире капуччино - семь тысяч лир.
Оттуда же я привёз новое письмо Василия, написанное над морем - от него отдавало итальянским ренессансом.
"Василий" писал, что яркая жизнь Людовики потрясла его, что глаза её на фото Везувию безумному подобны и если бы он встретил её - наверняка бы влюбился, как Данте в Беатричче...
--
Как "если бы"?! - причитала Людовика, - а Брянск, а сарай, а водка?..
Об этом "Василий" ничего не помнил, он так и писал:
--
Уважаемая Людовика, я так и не понял, о каком сарае и о каких страстных поцелуях со мной вы пишете? Я никогда в жизни ни с кем не был в сарае, я ещё юн и никого не любил, кроме штанги, которая со мной так коварно поступила...
--
"Никого не любил..." - это я, конечно, переборщил из-за бурных красок Ривьеры. Людовика прекратила писать и пошла по врачам, занимающимися проблемами памяти. Вскоре она притащила две
- 5 -
коробки лекарств.
--
Новейшее средство, - объяснила она, - "дрэкосил". Два укола в день - и память возвращается.
К коробкам я приложил её послание:
--
Шери, это вернёт тебе память, это вернёт к тебе твою Людовику, вернёт тебя в сарай...
Всё, больше ни слова. Скотина!
Я " отправил " лекарство через местный "Каритас" и вскоре ответил Людовике довольно раздражённым письмом, где писал, что, мол, спасибо за "дрэкосил", но уколы болезненны и приносят мало эффекта - никакая память не возвращается. Кроме определённой - каждый день я вспоминаю, что должен кому-то деньги, сумма возрастает - а денег нет.
--
Если, - писал "Василий", - у меня будет возвращаться только такая память, то на кой мне хрен этот "дрэкосил"?
--
Кстати, - спрашивал "он", - куда делать уколы? Я делаю в жопу, простите за слово. Правильно ли?
Людовика была в ужасе.
--
Кто ему сказал про задницу? - всхлипывала она, - в вену, в вену!
--
Надо было предупредить. - оправдывался я.
--
Я потеряла голову! Не в задницу, а в жопу, простите, что я такое говорю - в вену, в вену!
"- Наверное, у тебя из-за жопы, - писала она, - возвращается не та память". И приложила разовые шприцы, чтобы он не заразился СПИДом.
--
Делаю в вену, - отвечал Василий, - вчера вспомнил, что уже год не платил за квартиру и как в детстве меня переехала "Победа". Также как воровал чужие яблоки и писал на малину. Вспоминается всякая гадость, - не следует ли, родная Людовика, попробовать делать уколы в другое место?..
Видимо, я плохо знал человеческую психологию. Вместо того, чтобы эпистолярным жанром воспламенить страсть, я её убил - Людовика прекратила переписку и впала в депрессию.
Тогда я написал, что "дрэкосил" вроде начинает действовать - всплывают контуры какого-то сарая, витают сено и солома и на солнце - чьё-то нагое женское тело рубенсовских форм.
"Не ваше ли?" - осторожно интересовался Василий.
--
Моё, моё! - визжала Людовика, - он пошёл на поправку! Я уверена - как только он увидит меня - он вспомнит!
- 6 -
И она решила лететь к Василию и предстать пред ним собственной персоной.
Я пытался её отговорить, объяснял, что он болен, что такая встреча может быть шоком для него и для неё - Людовика была непреклонна.
--
Тело на соломе - это я! - повторяла она, - мы пойдём в сарай, я разденусь - и он всё вспомнит.
--
Сарай сгорел, - неожиданно заявил я, - и солома тоже!
Мне надо было спасать свою шкуру.
--
Откуда вы знаете? - испугалась она.
--
Василий писал, - соврал я, - но я не перевёл.
--
Варум?!!
--
Я боялся, что вам это будет больно.
--
Хорошо, я разденусь в его каморке, там, где штанга.
--
Там он не узнает!
--
Варум? Я раздевалась и там!..
Она купила билет, кучу подарков, от неё несло шанелью, уж не помню каким номером.
--
Дайте ему телеграмму! - она протянула мне текст: "Встречай 17-го, аэропорт Шереметьево, рейс Цюрих-Москва".
Что мне было делать? Я должен был перебираться в другой город, возможно, в другую страну...
Я решил пойти ва-банк. Через час "из Брянска" к ней пришла телеграмма: "Встретить не могу, - сообщал "Василий", - не помню, где аэропорт, что такое Шереметьево".
Я начал собирать чемоданы, но куда мне их было грузить? - машины у меня не было, да и куда я мог переехать, - ни шале, ни дома в Испании, ни гассиенды в Чили! У меня была сранная комната на чердаке, где летом была Сахара, и я остался. Я ждал, что будет...
Я знал, что они прибыли - телефон трезвонил без конца, стучались в двери - я не подходил. Я не выходил на улицу - у меня были кой-какие запасы еды. Но сигареты вскоре кончились, и я вынужден был выйти. На первом же перекрёстке я встретил их. Людовика была в короткой юбке, ноги торчали как два столба. Она бросилась ко мне, обнимала, представляла Василия. Он был огромен, как скалы в Этрета.
--
Где вы были, - причитала Людовика, - мы ж сыграли свадьбу, триста человек! Где вы пропадали?!
- 7 -
--
В Кении, - сказал я, - охотился на слонов.
--
Много убили?
--
Трёх, - признался я.
--
Какая прелесть, - Людовика всплеснула руками, - пойдёмте, выпьем шампанского за нашу любовь!..
Мы сидели на террасе над озером. Василий благодарил меня.
--
Спасибо, - говорил он, - за ваши переводы! Они спасли нашу любовь, особенно в период моей болезни, после того, как штанга обрушилась на меня, все 210 килограммов. Теперь я могу поднять только 180, а в жиме - и того меньше.
Мне стало жутко. Я не понимал, то ли с ним действительно всё это случилось, и я - ясновидец, то ли он прекрасно играл.
--
Уколы мне помогали слабо, - продолжал он, хотя никаких ампул я ему не посылал! - Эффекта не было - ни в вену, ни, пардон, в жопу. И если б не явилась Людовика, я б остался уродом - без прошлого, без памяти...
--
Шери, - она лобызнула его, оставив слезу на мясистой щеке.
Я был в полной растерянности, несколько дней не мог прийти в себя, лежал на чердаке и курил свой "Кэмел".
Всё разрешила Людовика. Она позвонила и пригласила меня в своё шале. Я сел в поезд и приехал. Был ясный день, белели альпийские вершины.
--
Василия нет, - сказала Людовика, - он катается на лошади.
Она разлила шампанского.
--
За вашу любовь, - я опрокинул фужер.
--
Так вот, - произнесла Людовика, - он не всё вам рассказал.
Слушайте, - она села в плетеное кресло, и оно заплакало под ней - Когда я прилетела - меня никто не встречал, я понеслась к нему, в Брянск. Было часов одиннадцать вечера, я раскрыла двери - в его комнате лежала голая женщина. Завидев меня, он схватил свои брюки и начал гнать меня прочь, крича, что это его жена, что они только что поженились и он меня впервые видит.
Молодая жена устроила истерику, она гнала меня взашей, голую, на русскую улицу, в мороз!
Я стала кричать ему о любви - память не возвращалась!
Я начала рассказывать о шале, горах, коне, альпийском небе, и память потихоньку начала возвращаться.
- 8 -
Я встала на колени, обещала, что заберу его с собой, в Альпы, подарю дом, коня, кабриолет, всё, что у меня есть, рыдала - и память вернулась!! Это было, как озарение!
--
Людовика!! - вскричал он, - свет очей моих! Чинара в июле!
И начал безумно целовать меня.
--
Как в сарае? - спросил я.
--
Жарче, - созналась Людовика. - Молодая жена подняла вой, он выгнал её, нагую, на русскую улицу, в мороз - вы заметили силу любви?
--
Заметил! - сознался я.
--
Через три часа мы уже были в небе, мы летели сюда. Ну, вот и всё...
Раздался цокот копыт.
--
Шери возвращается с прогулки, - пропела Людовика, - я вам ничего не говорила.
Появился Василий на молодом жеребце, в странном одеянии.
--
Это форма папских стрелков, - объяснила Людовика, - мой дед служил в Ватикане.
Василий спрыгнул с коня и появился на террасе.
--
Э, вуаля, - сказал он.
Мы ели манго с папаей.
--
Шери любит экзотические фрукты, - лепетала Людовика.
--
Не все, - заметил Шери, - кокос ненавижу!
Потом была икра в серебряном блюде.
--
Он обожает всё русское, родное, - говорила она, хотя икра была иранской.
Мы поболтали ни о чём.
Затем Василий переоделся в белый льняной костюм, повязал шею шелковым платочком, прыгнул в открытый "Феррари" и укатил.
--
Какой русский не любит быстрой езды, - вздохнула Людовика. -
Это, кажется, Достоевский?
--
Херасков, - ответил я.
--
Вы знаете, - протянула она, - я счастлива, но мне не хватает его писем...
Я понял, что мне пора смываться - голод и эмиграция развили во мне пророческие видения. Я видел, как в синем проёме гор Василий улетает от Людовики.
Видения мои подтвердились - вскоре Василий бросил Людовику. Он забрал у неё шале, "феррари" и стал Базилио. Он открыл фирму и
- 9 -
торговал с Россией. Базилио продавал ароматизированный сахар. Дела его процветали. Он женился на певичке из кабаре "Распутин" и колесил по миру. Когда мы однажды встретились, он не узнал меня. Возможно, это был рецидив старой болезни.
Как-то в швейцарских горах я встретил даму, в шубе, старую и большую. Я с трудом признал в ней Людовику.